Книговод

Вальтер Скотт и Виктор Гюго

Кирпичников Александр Иванович


   

Двѣ публичныя лекціи, читанныя въ Одессѣ въ 1890 г.

проф. А. И. Кирпичниковымъ

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8
1891.

   Я взялъ предметомъ двухъ своихъ чтеній Вальтера Скотта и Виктора Гюго не потому, чтобы надѣялся провести полную параллель между ними; это невозможно: они жили не въ одно время, не въ однихъ условіяхъ, да и въ исторіи литературы они представляютъ явленія далеко неоднородныя. Я сопоставилъ эти два одинаково громкія имени потому, что ихъ владѣльцы, по моему убѣжденію, могутъ служить характерными выразителями двухъ послѣдовательныхъ ступеней развитія новѣйшей литературы и новаго общества.
   Далѣе, оба они хотя и успѣли отойти въ область прошлаго, но въ то-же время еще живутъ между нами и долго будутъ жить, живутъ не только такъ, какъ живетъ всякій выдающійся писатель -- въ своихъ произведеніяхъ; но одной и важнѣйшей стороной своей дѣятельности живутъ какъ наши современники: дѣйствуя примѣромъ, возбуждая споры и борьбу, соперничая между собою черезъ посредство своихъ сторонниковъ, которые часто и не сознаютъ, подъ какимъ знаменемъ они борятся.
   Я разумѣю ихъ дѣятельность на поприщѣ романа. Я полагаю, что, помимо безпритязательнаго романа интриги и такъ называемаго жанра (т. е. изображенія обыденной дѣйствительности), есть еще только два крупные вида романа: романъ объективный, главнымъ образомъ историческій, родоначальникомъ котораго былъ, безспорно, В. Скоттъ, и романъ субъективный, тенденціозный, который подъ талантливымъ перомъ Гюго впервые сталъ огромной просвѣщающей и двигательной силой. Всякій юноша, который надѣется обогатить въ качествѣ романиста отечественную словесность, сознательно или безсознательно поддается вліянію того или другого изъ великихъ своихъ предшественниковъ: или онъ мечтаетъ создать рядъ вѣчно юныхъ образовъ, освѣжить душу современниковъ поэтическимъ воспроизведеніемъ прошлаго, вообще примирить ихъ съ жизнью и съ человѣкомъ, или онъ мечтаетъ "жечь сердца людей" смѣлой мыслью, облеченной въ сильные образы и драматическія сцены, давать "смѣлые уроки" и, карая недостатки, очищать натуру человѣческую. Или, наконецъ, онъ желаетъ соединить одно съ другимъ. Пусть современный читатель романовъ оглянется вокругъ себя: онъ увидитъ, что графъ Сальясъ, Вс. Соловьевъ, Мордовцевъ, Полевой и цѣлая туча романистовъ, наполняющихъ иллюстрированные и неиллюстрированные журналы, и проч. и проч., все ученики и подражатели В. Скотта, и всякій авторъ "идейной" повѣсти, написанной съ видимой небрежностью и откровенной задушевностью, сознательно или безсознательно проявляетъ нѣкоторое родство съ авторомъ "Les Miserables". Наконецъ, В. Скоттъ и В. Гюго могутъ и должны быть сопоставлены, какъ такіе писатели, которые, оставаясь безусловно вѣрными своей національности, представляя совер шенно чистые типы: одинъ шотландца, другой француза, и проводя, какъ въ жизни, такъ и въ произведеніяхъ, съ поразительной настойчивостью и силой принципъ любви къ родинѣ, въ одинаковой степени сдѣлались поэтами общеевропейскими, міровыми. У меня есть еще одинъ личный мотивъ, почему я взялъ ихъ двухъ и именно ихъ для публичныхъ лекцій: они оба не только честные литературные дѣятели, но и замѣчательно хорошіе люди, хотя каждый въ своемъ родѣ. Согласитесь, что отдать недѣли двѣ на обработку небольшого этюда о нихъ гораздо пріятнѣе, нежели выбрать тему, пожалуй, болѣе грандіозную, но требующую вниманія къ отрицательнымъ, болѣзненнымъ сторонамъ человѣческой натуры.
   Въ нынѣшней своей лекціи я разскажу вамъ вкратцѣ біографію В. Скотта {Лучшими біографіями его считаются Локгарта (Lockhardt Imm. 1838 г.) по-англійски и Эльце (Elze, 1864, 2) по-нѣмецки. По-русски Дружининъ пересказалъ, руководствуясь Локгартомъ, исторію его жизни до 1825 г.} и постараюсь хотя въ общихъ чертахъ указать на воспитательное (въ обширномъ значеніи слова) и историко-литературное значеніе его романовъ.
   В. Скоттъ происходилъ изъ старинной дворянской фамиліи. Въ средніе вѣка въ Шотландіи, недалеко отъ англійской границы, стоялъ мрачный и массивный замокъ его предковъ, замокъ Гарденскій. Владѣтели его занимались, между прочимъ, выгоднымъ и по тому времени нисколько не безчестнымъ ремесломъ -- они грабили своихъ сосѣдей. Одинъ изъ предковъ поэта былъ женатъ на знаменитой красавицѣ, извѣстной подъ именемъ "ярроутскаго цвѣтка". Гордая дама не только ничего не имѣла противъ грабительскихъ подвиговъ мужа, но даже поощряла ихъ; разсказываютъ, что когда въ замкѣ чувствовался недостатокъ провизіи, она приказывала подавать мужу, вмѣсто всякаго угощенія, пару шпоръ на пустомъ блюдѣ. Тотъ безъ труда понималъ намекъ, пристегивалъ шпоры и отправлялся на добычу. Сынъ "цвѣтка", Вильямъ, унаслѣдовалъ красоту матери и храбрость отца. Однажды, во время нападенія на замокъ одного изъ сосѣдей, онъ былъ окружонъ и взятъ въ плѣнъ. Въ подобныхъ случаяхъ, расправа была короткая. Вильяма вывели на дворъ замка, гдѣ на старомъ деревѣ уже болталась петля, и велѣли ему прочитать предсмертную молитву. Вся семья барона побѣдителя сошлась посмотрѣть на интересное зрѣлище. Вдругъ жена барона подошла къ мужу: "Что ты хочешь дѣлать, сумасшедшій! сказала она ему.-- У тебя три дочери невѣсты, а ты собираешься повѣсить благороднаго рыцаря, какъ будто какого-нибудь конюха! Скорѣе поди къ нему и предложи ему жениться на самой некрасивой изъ нашихъ дѣвушекъ; а остальныхъ мы ужъ какъ-нибудь сбудемъ". Баронъ послушалъ умнаго совѣта, а Вильямъ, не раздумывая, изъявилъ свое согласіе. Сейчасъ-же на мѣстѣ былъ составленъ брачный контрактъ; такъ какъ въ замкѣ не нашлось пергамента, чтобы записать его, то вырѣзали кусочекъ кожи изъ барана. Преданіе прибавляетъ, что изъ некрасивой, подъ висѣлицей навязанной Вильяму дѣвушки вышла преданная и умная жена.
   Въ новое время изъ предковъ поэта болѣе другихъ извѣстенъ Вальтеръ Скоттъ бородатый; онъ получилъ такое прозвище оттого, что, будучи горячимъ якобитомъ, далъ клятву не брить бороды, пока не вернется на престолъ король Іаковъ II; такъ и сошелъ онъ въ могилу съ длинной бородой. Онъ участвовалъ во всѣхъ яковитскихъ заговорахъ, и имѣнія его были нѣсколько разъ конфискованы. Отчасти поэтому, отчасти же вслѣдствіе размноженія фамиліи, Скотты обѣднѣли. Отецъ поэта былъ небогатый эдинбургскій чиновникъ, человѣкъ очень неглупый, въ своемъ кругу часто остроумный, но при чужихъ конфузливый и прикрывавшій свою конфузливость сухостью обращенія. Мать поэта была дочь доктора, женщина образованная, но нѣсколько забитая съ дѣтства: до старости она сидѣла прямо, не прикасаясь къ спинкѣ стула, какъ пансіонерка. Она знала массу стиховъ и исторій и охотно пересказывала ихъ дѣтямъ. В. Скоттъ родился 1771 г. 15 августа. Онъ былъ ребенокъ здоровый и сильный, но на 3-мъ году внезапно охромѣлъ. Его лѣчили долго, почти безъ всякихъ благихъ результатовъ; наконецъ, послали на минеральныя воды въ Батъ. Здѣсь маленькій Вальтеръ оправился и отъ лѣченья, и отъ болѣзни; но хромымъ остался на всю жизнь. Въ Батѣ 6-ти-лѣтній мальчикъ въ первый разъ былъ въ драматическомъ театрѣ. Вотъ какъ онъ самъ описывалъ впослѣдствіи свои впечатлѣнія:
   "Немногія воспоминанія дѣйствуютъ на воображеніе сколько нибудь воспріимчиваго человѣка живѣе и таинственнѣе воспоминаній о первомъ спектаклѣ, на которомъ ему удалось быть.
   "Странная форма помѣщенія, наполненнаго группами столпившихся людей, сама составляетъ часть зрѣлища; но гораздо болѣе этой толпы взоръ привлекается загадочнымъ занавѣсомъ необыкновенной величины; этотъ занавѣсъ повременамъ тихо волнуется, позволяя различать около края какую-нибудь блестяще-костюмированную фигуру, или снизу концы чьихъ-то ногъ, обутыхъ въ сандаліи и двигающихся съ осторожностью; а потомъ возьмите въ разсчетъ освѣщеніе, подобное свѣту дня; музыку, которую по неопытности, принимаешь за самое представленіе, наконецъ тихое поднятіе занавѣса, а за нимъ цѣлый магическій міръ, повидимому, освѣщенный новымъ солнцемъ и населенный особаго рода существами, которыхъ языкъ -- стихи, которыхъ одежда повергаетъ въ изумленіе, которыхъ дѣла и разговоры такъ отличны отъ нашихъ вседневныхъ разговоровъ и дѣлъ: они то заставляютъ насъ плакать, то приводятъ въ ужасъ, то возбуждаютъ въ насъ неодолимый хохотъ! Сверхъ всего этого, какъ дѣйствуютъ на насъ взрывы аплодисментовъ, подобные отдаленному грому, и позволеніе участвовать въ общемъ восторгѣ, хлопая рученками.
   "Все это и еще многое другое живо мнѣ помнится, тѣмъ болѣе, что въ первое мое посѣщеніе театра я смотрѣлъ на сцену, на которой еще красовался Гаррикъ.
   "Много лѣтъ прошло съ той поры, но часы безграничнаго наслажденія свѣжи въ моей памяти. До сихъ поръ, я помню, какъ начали гаснуть огни, какъ толпа начала расходиться, какъ въ сердцѣ моемъ еще оставалась слабая надежда на то, что музыка снова заиграетъ, занавѣсъ снова поднимется и очаровательный сонъ приснится мнѣ съизнова. Какъ непонятна казалась мнѣ апатія старшихъ членовъ нашего общества, которые, имѣя къ тому всѣ средства, не проводили въ театрѣ всѣхъ вечеровъ!"
   Нельзя думать, чтобы описанныя здѣсь ощущенія были сочинены поэтомъ впослѣдствіи: мы имѣемъ и другія несомнѣнныя доказательства, что въ это время онъ былъ необыкновенно развитъ для своихъ лѣтъ, какъ это часто бываетъ съ больными дѣтьми.
   9-ти-лѣтъ Вальтеръ поступаетъ въ эдинбургскую школу; онъ былъ очень способенъ, но усердно занимался только тѣмъ, что ему нравилось; въ греческомъ онъ отставалъ почти отъ всѣхъ своихъ товарищей.
   Вазъ, когда онъ написалъ сочиненіе (на вольную тему), въ которомъ сравнивалъ Гомера съ Аріосто къ невыгодѣ перваго, учитель сказалъ ему: "Ты -- дуракъ и дуракомъ вѣчно останешься". "Къ счастію, замѣчаетъ Скоттъ, я потомъ часто встрѣчался съ своимъ наставникомъ, и онъ имѣлъ случай взять назадъ свое зловѣщее пророчество".
   15-ти-лѣтъ В. Скоттъ окончилъ среднее образованіе и поступилъ на юридическій факультетъ и стало-быть сдѣлался гражданиномъ Эдинбурга. Старинная столица Шотландіи не имѣла въ это время вида цивилизованнаго города: огромные дома въ 7--8 этажей почти лишали дневного свѣта узкія улицы, на которыя хозяйки выливали и выбрасывали всякую дрянь. Убійства были рѣдки, такъ какъ строго запрещалось носить оружіе; за то драки случались чуть не ежеминутно. При этомъ внѣшнемъ варваризмѣ, Эдинбургъ былъ культивированъ умственно: городъ былъ, по числу жителей, по крайней мѣрѣ втрое менѣе нынѣшней Одессы, а въ немъ были десятки ученыхъ и литературныхъ обществъ; членомъ нѣкоторыхъ изъ нихъ скоро сдѣлался юный юристъ. Онъ съ дѣтства былъ воодушевленъ къ собиранію старыхъ пѣсенъ и народныхъ преданій черезъ посредство знаменитой книги епископа Перси {Thomas Percy: Reliquies of English poetry 1765.}; когда онъ 16-ти-лѣтъ отъ роду получилъ возможность заработывать себѣ деньги (отецъ доставлялъ ему переписку по 12 коп. за страницу, В. Скоттъ иногда успѣвалъ за одинъ присѣстъ переписать больше 100 страницъ), онъ тратилъ ихъ всѣ на покупку старыхъ книгъ и древностей; чувствуя страсть къ рыцарской поэзіи, онъ выучился по-итальянски и могъ читать въ оригиналѣ Аріосто и Данта. Онъ съ охотой занимался живописью, и хоть живописцемъ не сдѣлался, но, какъ поэтъ, вынесъ очень много изъ этихъ уроковъ. В. Скоттъ рано началъ печатать небольшія статьи и собственныя, но подражательныя стихотворенія. Темы его статей указываютъ на оригинальныя по тому времени литературныя симпатіи: онъ писалъ о феодализмѣ, объ Оссіанѣ, о скандинавской миѳологіи. Въ 1791 г. онъ сдѣлался членомъ, а скоро и секретаремъ самаго извѣстнаго изъ эдинбургскихъ обществъ: Speculative society.
   Въ 1792 г. В. Скоттъ сдалъ свой адвокатскій экзаменъ и началъ понемногу заниматься практикой; она доставляла ему мало доходу, но давала возможность изучать разнообразные шотландскіе типы. Свободнаго времени онъ имѣлъ достаточно и продолжалъ усердно заниматься литературой и изученіемъ старины.
   Статья Меккензи: "О германской литературѣ", вышедшая въ 1788 г., произвела на англійскую и шотландскую публику очень сильное дѣйствіе, была своего рода открытіемъ Америки: изъ нея узнали, что на материкѣ есть нація родная англичанамъ по крови и по языку, обладающая уже теперь сильной и оригинальной поэзіей и философіей. Въ Эдинбургѣ составился кружокъ молодыхъ людей, которые энергично взялись за изученіе нѣмецкаго языка. В. Скоттъ былъ дѣятельнымъ его членомъ; кое-какъ перескочивъ черезъ этимологію и синтаксисъ, онъ скоро принялся за чтеніе, а потомъ и за стихотворные переводы изъ Бюргера. Онъ очень удачно перевелъ знаменитую Ленору, а потомъ Дикаго Охотника; въ 1796 г. онъ издалъ обѣ баллады отдѣльной книжечкой безъ имени переводчика; тѣмъ не менѣе въ литературныхъ кружкахъ его узнали и оцѣнили по достоинству.
   Съ 1793 г. по 1798 г. В. Скоттъ отдаетъ не мало времени на военную службу въ милиціи; больная нога заставила его предпочесть кавалерію пѣхотѣ, и начальники и товарищи одинаково любили добродушнаго, всегда веселаго, очень красиваго, несмотря на свою хромоту, молодого адвоката, остроумнаго собесѣдника и неистощимаго разсказчика.
   В. Скоттъ былъ нѣсколько лѣтъ влюбленъ въ дѣвушку, стоявшую гораздо выше его на ступеняхъ общественной лѣстницы; такъ какъ изъ этой любви ничего не могло выйти, то сердце его стало искать другой привязанности. Въ 1797 г., во время вакаціи, на озерахъ онъ встрѣтилъ красивую дѣвушку, родомъ француженку, отецъ которой измѣнилъ свою фамилію Шарнантье на англійскій ладъ -- въ Карпентеръ и принялъ англійское подданство; теперь она была сирота съ большими средствами. Они полюбили другъ друга, и вскорѣ была отпразднована скромная свадьба; черезъ годъ у нихъ родилась дочь. Въ томъ-же году В. Скоттъ издалъ въ свѣтъ оригинальную поэму-балладу "Канунъ Иванова дня", которая сразу дала ему литературное имя и которая такъ хорошо всѣмъ извѣстна въ классически-прекрасномъ переводѣ Жуковскаго (Замокъ Смальгольмъ), что говорить о ея достоинствахъ я считаю излишнимъ.
   Въ 1799 г. В. Скоттъ, благодаря протекціи Боклю, предка котораго онъ воспѣлъ въ своей балладѣ, получилъ мѣсто шерифа-депутата Селькиркскаго графства. Оно требовало отъ него частыхъ разъѣздовъ, но за-то вполнѣ его обезпечивало и оставляло ему досугъ для литературныхъ занятій.
   Въ 1802 г. онъ издалъ первую свою большую книгу, надъ которой работалъ уже нѣсколько лѣтъ; это "Поэзія менестрелей пограничной Шотландіи",-- сборникъ пѣсенъ съ прекрасно составленными примѣчаніями; первое [изданіе ея скоро раскупилось; потребовалось второе, которое доставило автору около 5,000 рублей на наши деньги. Тогда В. Скоттъ увидѣлъ, что занятіе литературой можетъ, кромѣ удовольствія, доставлять и матеріальную выгоду.
   Въ это время В. Скоттъ жилъ въ нанятой имъ фермѣ Эшстилѣ, въ полномъ довольствѣ. Онъ вставалъ очень рано, въ 5 часовъ утра, и сейчасъ-же садился за рабочій столъ, гдѣ у него уже съ вечера были приготовлены нужныя книги и бумаги. Прежде всего онъ писалъ письма, затѣмъ принимался за работу. Часовъ въ 10 собиралась его семья, и онъ завтракалъ вмѣстѣ со всѣми, послѣ чего опять работалъ часа два. Такимъ образомъ онъ успѣвалъ пресытиться трудомъ къ тому времени, когда другіе только успѣваютъ сѣсть за дѣло, и остальной день былъ свободенъ; ѣздилъ верхомъ, принималъ гостей и просителей, сажалъ цвѣты и пр. Дождливые дни, какъ онъ выражался, служили для него экстреннымъ фондомъ.
   Въ 1805 г., выходитъ первая большая поэма Скотта: "Пѣснь послѣдняго менестреля", которая сразу сдѣлала его литературной знаменитостью первой величины. Въ два года она выдержала восемь изданій. О В. Скоттѣ заговорили всѣ журналы; объ отдѣльныхъ стихахъ и эпизодахъ его поэмы вели ожесточенные споры, а въ общемъ почти всѣ восхищались ею; изъ Лондона совершали пилигримства къ мѣстамъ, которыя воспѣлъ онъ. Если такъ чтили "Пѣснь" въ Англіи, то для Шотландіи она сдѣлалась тѣмъ, чѣмъ была Иліада для грековъ: каждая старая фамилія искала въ ней своихъ предковъ; длинныя тирады изъ нея повторяли наизустъ и въ замкахъ аристократіи, и въ хижинахъ фермеровъ, и за семейнымъ столомъ буржуазіи. Сюжетъ поэмы не особенно оригиналенъ и новъ: это вражда и примиреніе двухъ аристократическихъ фамилій; но дѣло не въ основномъ сюжетѣ, а въ поэтически-воодушевленномъ воспроизведеніи средневѣковой жизни, въ массѣ прелестныхъ эпизодовъ, гдѣ развертываются сцены и характеры то героически сильные, то задушевно нѣжные, въ свѣтломъ взглядѣ поэта на людей и на родную старину и въ его умѣньѣ передать этотъ взглядъ другимъ въ прекрасныхъ образахъ и звучныхъ, сильныхъ стихахъ, которые, повидимому, сами собой льются изъ-подъ его пера.
   Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ своей поэмы, В. Скоттъ вошелъ въ компанію съ братьями Беллентейнами, которые открыли огромную типографію, и вступили въ постоянныя дѣловыя сношенія съ книготорговцемъ Констэблемъ, чрезвычайно предпріимчивымъ и энергичнымъ человѣкомъ, обладавшимъ поразительнымъ умѣньемъ угадывать заранѣе успѣхъ книги. Констэбль, не задумываясь, предложилъ Скотту 1000 гиней (болѣе 10,000 руб.) за ненаписанную, но задуманную имъ вторую поэму "Марміонъ", и предпринялъ изданіе англійскихъ классиковъ съ предисловіями и примѣчаніями Скотта. "Марміонъ" вышла въ 1806 г. и имѣла такой же огромный успѣхъ.
   Въ это время Скоттъ разошелся съ редакціей "Эдинбургскаго Обозрѣнія", гдѣ до тѣхъ поръ усердно работалъ, и сталъ принимать дѣятельное участіе въ журналѣ, изд. лондонскимъ книгопродавцемъ Мурреемъ, впослѣдствіи издателемъ Байрона. Отчасти, чтобы повидаться съ нимъ, отчасти, чтобы похлопотать объ открывшемся тогда мѣстѣ дѣлопроизводителя въ судебной палатѣ, Скоттъ поѣхалъ въ Лондонъ. Его приняли тамъ, какъ литературнаго льва, что называется, носили его на рукахъ и исполнили всѣ его желанія. Новое мѣсто обязывало Скотта жить 6 мѣсяцевъ въ Эдинбургѣ, но за-то довело его доходы до 10,000 рублей въ годъ. Скоттъ въ это время имѣлъ уже четверыхъ дѣтей, которыхъ онъ училъ не дичиться людей, не бояться лошадей и собакъ, какъ можно меньше плакать и говорить всегда правду. Такъ какъ они были еще малы, онъ немного заботился объ ихъ ученьи; когда его 12-ти-лѣтнюю дочь Софью спросили, читала ли она новую поэму своего отца "Дѣва Озера", она отвѣчала. "Нѣтъ, папа не позволяетъ намъ читать своихъ стиховъ, такъ какъ они плохи, а дѣтямъ вредно читать плохіе стихи". А когда его маленькаго сына спросили: какъ онъ думаетъ, за что такъ всѣ уважаютъ его папу, онъ, поразмысливъ, отвѣчалъ: "за то, что онъ всегда первый видитъ зайца".
   "Дѣва Озера", третья поэма Скотта (1810 г.), представляетъ важный шагъ впередъ; вмѣсто бѣдной канвы съ изящными арабесками, какую мы находимъ въ "Пѣснѣ" и "Марміонѣ", здѣсь эпическая полнота и богатство; это уже романъ въ прелестныхъ стихахъ; она выдержала 6 изданій въ одинъ годъ.
   Вскорѣ появляются 1-ыя пѣсни Чайлъдъ Гарольда Байрона В. Скотта онѣ привели въ восторгъ, но къ этому восторгу примѣшивалась и горечь: онъ понялъ, что мѣсто перваго поэта Англіи потеряно имъ безвозвратно.
   Байронъ былъ на 17 лѣтъ моложе Скотта. Оба они про, исходили изъ древнихъ дворянскихъ фамилій; оба получили образованіе не вполнѣ правильное, но джентльменское, университетское; оба они были великими поэтами, даже, по странному совпаденію случайностей -- оба были хромы. Но на этомъ ихъ сходство и кончается. Семья Скотта была скромная честная семья средняго класса. Семья Байрона -- аристократическая, но фатальная, трагическая. Дѣтство и юность Скотта, какъ мы видѣли, прошли въ здоровыхъ, хорошихъ условіяхъ; дѣтство и юность Байрона -- въ самыхъ нездоровыхъ, какія только можно себѣ представить. Скоттъ одинъ изъ самыхъ милыхъ и симпатичныхъ людей; Байронъ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ характеровъ, тяжелыхъ не только и даже не столько для другихъ, сколько для себя. Скоттъ на литературномъ поприщѣ возвышался постепенно и сдѣлался извѣстнымъ поэтомъ только 34 л. отъ роду. Байронъ достигъ славы сразу почти отрокомъ, когда онъ издалъ свою первую книжку: "Часы досуга" Ее жестоко отдѣлали въ лучшемъ критическомъ журналѣ "Эдинбургское Обозрѣніе", гдѣ тогда участвовалъ и В. Скоттъ. Разобиженный лордъ отомстилъ злой и остроумной сатирой: "Англійскіе барды и шотландскіе критики". Въ ней досталось и Скотту, который будто продаетъ свои поэмы по контракту, какъ хлѣбъ на корню, раньше, чѣмъ онѣ будутъ написаны. Послѣ сатиры является "Чайльдъ Гарольдъ", который сразу сдѣлалъ Байрона первымъ поэтомъ Англіи.
   Не смотря на все это, Байронъ и Скоттъ познакомились и даже подружились. Вотъ какъ было, дѣло. Байронъ черезъ Муррея, ихъ общаго издателя, передалъ Скотту комплиментъ принца регента. "Я самъ бы написалъ ему, говорилъ Байронъ, но боюсь, что В. Скоттъ на меня сердится за мою выходку въ сатирѣ". Скоттъ воспользовался случаемъ и вступилъ съ Байрономъ въ непосредственныя сношенія: выразилъ въ письмѣ къ нему свой восторгъ по поводу "Чайльдъ Гарольда" и, цѣня его доброе о себѣ мнѣніе, оправдывался въ обвиненіи, которое взвелъ на него Байронъ въ сатирѣ. Байронъ немедленно отвѣчалъ ему и искренно извинялся въ своей рѣзкой и несправедливой выходкѣ. "Я былъ тогда очень молодъ и очень золъ и безразсудно изливалъ на всѣхъ брань и колкости", пишетъ онъ Скотту.
   Черезъ нѣсколько лѣтъ, между ними состоялось свиданіе въ Лондонѣ. "Судя по сплетнямъ, я ожидалъ, пишетъ Скоттъ своимъ, встрѣтить фантастическаго чудака, а нашелъ чрезвычайно вѣжливаго, ласковаго и симпатичнаго человѣка. Мы видимся каждый день, проводимъ вмѣстѣ цѣлые часы и не можемъ наговориться". Время только скрѣпляло ихъ дружбу, которая можетъ служить сильнымъ доказательствомъ того, что Байронъ вовсе не былъ такимъ извергомъ, какимъ хотѣли иные представить его: иначе Скоттъ не Сошелся бы съ нимъ. Вскорѣ послѣ выхода "Гарольда", Скоттъ, не желавшій безъ борьбы уступить Байрону, выступилъ съ поэмой "Рокби", гдѣ онъ усвоилъ нѣкоторые пріемы Байрона и гдѣ герой -- демоническая натура въ родѣ байроновскихъ героевъ. Въ денежномъ отношеніи "Рокби" имѣлъ огромный успѣхъ и далъ поэту возможность исполнить свою завѣтную мечту: купить землю, на которой онъ позднѣе построилъ свой знаменитый замокъ Абборжкордъ. Но неослѣпленные друзья Скотта и самъ поэтъ увидали, что съ Байрономъ ему тягаться не подъ силу.
   В. Скоттъ сидѣлъ передъ столомъ и работалъ, когда къ нему вошелъ Беллентейнъ-старшій, который ходилъ узнавать, какъ новая поэма принята критикой и публикой. "Ну, что говорятъ о "Рокби"?спросилъ В. Скоттъ.-- Беллентейнъопустилъ голову.-- "Неудача? Что дѣлать, а Байронъ гонитъ насъ, стариковъ, со сцены. Не будемъ унывать -- бери это и тащи въ типографію", сказалъ Скоттъ, подавая ему толстую рукопись. Эта рукопись заключала въ себѣ первый романъ В. Скотта: "Веверлей или 60 лѣтъ назадъ". Скоттъ началъ его въ часы досуга еще въ 1805 г.; написавъ начало, далъ прочитать пріятелю. Тотъ нашелъ романъ скучнымъ. Черезъ 5 лѣтъ В. Скоттъ приписалъ еще нѣсколько главъ и показалъ Беллентейну; тотъ тоже остался недоволенъ романомъ. Рукопись снова отправилась въ пыльную груду неконченныхъ работъ. Теперь, зная, что типографія Беллентейна, вслѣдствіе временнаго застоя въ книжной торговлѣ, крайне нуждается въ работѣ, В. Скоттъ взялся снова за рукопись и кончилъ романъ.
   Но онъ не хотѣлъ рисковать своей славой и не только не поставилъ на своемъ романѣ своего имени, но и пожелалъ скрыть свое авторство отъ всѣхъ, кромѣ Беллентейна. Беллентейнъ предлагалъ купить рукопись Констэблю. Тотъ, вѣроятно, проникъ тайну и предложилъ около7,000 рублей. "Это слишкомъ много, если романъ провалится, разсудилъ Скоттъ, и слишкомъ мало, если онъ будетъ имѣть успѣхъ". Продажа не состоялась, и Констэбль получилъ право только на первое изданіе. Оно разошлось въ нѣсколько недѣль, за нимъ послѣдовало второе, исчезнувшее изъ магазиновъ еще быстрѣй, за вторымъ третье ит. д. Отсутствіе имени автора, какъ разсчиталъ В. Скоттъ, мѣшало успѣху только первые дни; потомъ это обстоятельство, напротивъ, усиливало интересъ критики и публики. Всѣ сейчасъ же замѣтили опытное, увѣренное, искусное перо; пошли безконечныя догадки. Романъ приписывали всѣмъ тогдашнимъ знаменитостямъ. Одинъ изъ лучшихъ критиковъ очень близко подошелъ къ дѣлу. Онъ доказывалъ, что авторъ шотландецъ, что авторъ ученый юристъ, "страстный антикварій", что онъ служилъ въ кавалеріи. В. Скоттъ отмалчивался.
   Въ чемъ тайна успѣха "Веверлея", который теперь считается далеко не лучшимъ романомъ В. Скотта? Прежде всего въ томъ, что онъ создалъ родъ романа, до тѣхъ поръ неизвѣстный, родъ, соединяющій въ себѣ достоинства романа героическаго, который прежде заступалъ мѣсто историческаго, романа семейнаго, романа комическаго и даже романа ужасовъ, бывшаго въ модѣ въ началѣ XIX в. Здѣсь есть и ужасы (явленіе сѣраго человѣка), и рядъ комическихъ сценъ, и интересный историческій сюжетъ.-- Исторія послѣдняго возстанія яковитовъ, изображенная съ большимъ историческимъ тактомъ и объективностью, и прекрасный семейный романъ; здѣсь есть и совершенно новый элементъ -- этнографическій. А главное: здѣсь, вмѣсто фантомовъ, вмѣсто однообразія книжности, мы находимъ все разнообразіе жизни. Вотъ какъ самъ авторъ говоритъ о своей задачѣ: "Я взялъ содержаніе моего романа изъ великой книги природы, всегда новой, несмотря на безчисленныя извлеченія. Состояніе общества въ избранную мною эпоху доставило мнѣ нѣсколько счастливыхъ контрастовъ; эти контрасты могутъ разнообразить и рельефнѣе выставить тѣ нравственные выводы, которые я считаю важною частью моего труда; но я увѣренъ, что нравственная цѣль моя не будетъ достигнута, если я не съумѣю заставить слушать себя съ удовольствіемъ.
   А это теперь не такъ легко, какъ шестьдесятъ лѣтъ назадъ".
   В. Скоттъ и его многочисленные ученики и послѣдователи избаловали насъ. Но поставьте себя на мѣсто читателя того врмени. Тогда читали медленно, больше, если можно такъ выразиться, смаковали читаемое. Первыя пять главъ, которыя мы теперь, пробѣгая ихъ, считаемъ скучными, тогда доставляли много удовольствія своимъ юморомъ и умными мыслями.
   Характеръ героя, о воспитаніи и ранней молодости котораго разсказываютъ эти главы, не отличается особой оригинальностью; но онъ юноша скромный и добрый, и внимательный читатель привязывается къ нему уже въ силу того, что такъ долго находился въ его обществѣ.
   Извѣстно, что герои и въ другихъ романахъ В. Скотта не отличаются особою оригинальностью и слабѣе очерчены, чѣмъ второстепенныя и даже третьестепенныя лица. За это упрекали В. Скотта самые горячіе его поклонники. Онъ признавалъ справедливость упрека и шутя говорилъ: "Удивляюсь, что это значитъ. Самъ я, кажется, человѣкъ честный, а между тѣмъ честные люди мнѣ удаются гораздо хуже, чѣмъ разбойники. Не кровь ли моихъ почтенныхъ предковъ говоритъ во мнѣ?" Говоря безъ шутокъ, это слабая сторона В. Скотта, но одного ли его? "Герои" удаются только у тѣхъ романистовъ и драматурговъ, гдѣ они по крайней мѣрѣ хоть нѣкоторыми своими сторонами ниже человѣка средняго уровня.
   Но возвращаюсь къ "Веверлею". До середины романъ читается съ посредственнымъ интересомъ -- Но съ того момента, какъ герой, къ которому, какъ говорилъ я, читатель уже успѣлъ привязаться, въ силу, такъ-сказать. долгаго сожительства, оказывается арестованнымъ по обвиненію въ государственной измѣнѣ и дѣйствительно волей-неволей становиться измѣнникомъ, интересъ усиливается до крайности. Начинается рядъ приключеній очень разнообразныхъ, но вполнѣ вѣроятныхъ. Какъ живыя стоятъ передъ нами горцы, шотландскіе яковиты и англійскіе офицеры, и дѣйствіе течетъ такъ быстро, что наступаетъ полная иллюзія. Мы забываемъ, что это вымыслы и слѣдимъ за судьбою созданныхъ воображеніемъ лицъ, какъ будто они были наши братья и сестры. Если неоригиналенъ герой, за-то тѣмъ живѣе очерченъ Макъ-Айворъ, эгоистичный, но сильный, смѣлый и блестящій характеръ, въ минуты бѣды возвышяющійся до истиннаго героизма.
   Если слишкомъ скромна и не самостоятельна героиня романа, Роза, тѣмъ величественнѣе, энергичнѣе и смѣлѣе обрисована ея подруга, Флора, первая, сколько я помню, въ новомъ романѣ женщина, жертвующая всѣмъ личнымъ счастьемъ служенію идеѣ.
   В. Скоттъ очень хорошій и оптимистически настроенный человѣкъ, и ему хорошо жилось на свѣтѣ; и то и другое ясно отразилось въ его романѣ. Ужасы междоусобной войны онъ съумѣлъ изобразить такъ, что они не внушаютъ отвращенія къ воюющимъ, а только жалость и даже заставляютъ одинаково любить и уважать лучшихъ представителей той и другой партіи.
   Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ выхода въ Свѣтъ "Веверлея", совершилось паденіе Наполеона, которое В. Скоттъ привѣтствовалъ съ такой радостью, какъ немногіе. Онъ въ первый разъ отправился на континентъ: осмотрѣлъ поле ватерлоосской битвы и черезъ Бельгію проѣхалъ въ Парижъ.
   Тамъ онъ удостоился многихъ знаковъ почтительнаго вниманія отъ героевъ недавней міровой войны: императоръ Александръ I былъ съ нимъ любезенъ и предупредителенъ; казацкій генералъ Платовъ цѣловалъ его при всякой встрѣчѣ и сопровождалъ его на прогулкахъ; Блюхеръ, Веллингтонъ принимали его, какъ дорогого гостя.
   Но какъ ни хорошо ему было въ Парижѣ, онъ пробылъ тамъ всего шесть недѣль и, страшно соскучившись по семьѣ, поспѣшилъ въ Абботсфордъ. Пріѣхавъ домой, онъ первымъ дѣломъ собралъ всю дворню и фермеровъ, раскрылъ сундуки и роздалъ подарки.
   Успѣхъ "Веверлея" не заставилъ Скотта разоблачить свое инкогнито; второй его романъ "Гей Мейнерингъ" былъ подписанъ "авторомъ Веверлея". Его первое изданіе въ 2000 экз. разошлось въ два дня. За "Гей-Мейнерингомъ" послѣдовалъ черезъ годъ "Антикварій", а въ 1819 г. выходятъ одинъ за другимъ два романа: "Ламмермурская невѣста" и "Айвенго".
   Вальтеръ Скоттъ попрежнему принималъ всѣ мѣры къ сохраненію тайны: рукопись каждаго романа переписывалъ своей рукой Беллентейнъ старшій. Корректура доставлялась въ двухъ экземплярахъ: по одному поправлялъ авторъ, на другой Беллентейнъ переводилъ его поправки.
   Чтобы замаскировать свою работу еще болѣе, В. Скоттъ писалъ много статей въ журналахъ и издалъ цѣлый рядъ изслѣдованій преимущественно по исторіи Шотландіи.
   Однако, многіе подозрѣвали истину и на торжественныхъ обѣдахъ часто въ присутствіи Скотта провозглашались тосты за здоровье автора "Веверлея". Скоттъ вставалъ и отвѣчалъ на привѣтствія, обѣщая передать ихъ своему пріятелю, великому незнакомцу.
   Это была несомнѣнно лучшая эпоха жизни и дѣятельности В. Скотта. Онъ зарабатывалъ литературнымъ трудомъ до 100,000 рублей въ годъ, обогащалъ своихъ товарищей по дѣламъ, давалъ работу и денежныя пособія массѣ бѣдняковъ и отстраивалъ свой Абботсфордъ, увеличивая его библіотеку и музей древностей.
   Въ это время познакомился съ нимъ Локгартъ, впослѣдствіи его зять и біографъ. Я привожу его описаніе кабинета Скотта и разговора съ хозяиномъ, вполнѣ убѣжденный, что этотъ отрывокъ можетъ дать больше для характеристики поэта, чѣмъ иная критическая статья.
   "Черезъ нѣсколько дней послѣ обѣда (за которымъ Локгартъ въ первый разъ видѣлъ В. С.), я зашелъ въ его городскую квартиру, чтобы условиться на счетъ нѣкоторыхъ работъ. Въ это время романистъ жилъ въ Кестльстритѣ, занимая для кабинета небольшую квадратную комнату, съ однимъ венеціанскимъ окномъ, выходившимъ на зеленый дворикъ, величиною не болѣе самой комнаты. По всѣмъ стѣнамъ стояли полки съ книгами въ полномъ порядкѣ, изобличающемъ присутствіе библіомана: до дюжины сочиненій, потребныхъ для справокъ, находились около стола на деревянныхъ пюпитрахъ; остальныя же красовались на своихъ мѣстахъ, раззолоченныя и чисто переплетенныя, разбитыя по отдѣламъ... Мѣста книгъ, отданныхъ для прочтенія, занимались деревянными дощечками въ величину тома, съ билетикомъ, означавшимъ, когда и кому отдана книга. Въ комнатѣ находился только одинъ столъ для занятій секретаря и одна старая конторка, крытая краснымъ бархатомъ, для самого хозяина; на ней стоялъ письменный приборъ, чистый и блестящій, будто сейчасъ изъ лавки. Только одна картина могла помѣститься въ комнатѣ, и она висѣла надъ каминомъ: то былъ превосходный портретъ во весь ростъ воина въ костюмѣ XVII в. съ лицомъ меланхолически прекраснымъ; около портрета располагались звѣздообразно ружья, пистоли и кинжалы съ двумя круглыми горскими щитами по обѣимъ сторонамъ камина. Три большія кресла, лѣсенка для сниманія книгъ и зеленые картоны для дѣловыхъ бумагъ дополняли убранство комнаты. На верхней ступенькѣ лѣстницы, передъ дверью, лежалъ сѣрый толстый котъ, уже утратившій съ годами веселость характера, но время отъ времени приходившій играть съ своимъ господиномъ и его любимой борзой собакой Майдою, всегда находившейся при Скоттѣ. Во время разговора я замѣтилъ, что руки хозяина никогда не оставались незанятыми: онъ то дѣлалъ замѣтки на листахъ, то свертывалъ конверты, то изготовлялъ длинные лоскутки бумаги для зажиганія сигаръ, то, наконецъ, гладилъ кота или затрогивалъ собаку...
   "На мой вопросъ по дѣламъ "Эдинбургскаго Сборника" Скоттъ отвѣтилъ: "О чемъ писать мнѣ въ этой книгѣ? Пока война длилась и событія казались интересными, я работалъ для "Сборника", а теперь неужели мнѣ взять на себя скучный трудъ списыванія митинговъ и преній по поводу хлѣбныхъ биллей? Нѣтъ, прибавилъ онъ улыбаясь и показывая на столѣ кипу рукописей:-- нѣтъ, я уже старъ и работалъ довольно. Я готовъ писать только вещи, способныя доставить удовольствіе мнѣ самому. Для скучныхъ работъ существуетъ молодежь. Я самъ былъ молодъ и зѣвалъ; теперь вы позѣвайте".
   На 6 мѣсяцевъ жизни въ Эдинбургѣ Скоттъ смотрѣлъ, какъ на ссылку; вполнѣ наслаждался жизнію онъ въ Абботсфордѣ. гдѣ онъ зналъ всякій кустъ и гдѣ почти всякое дерево было посажено его руками. Туда посѣтители, и знакомые и незнакомые, пріѣзжали десятками и всѣ находили самый радушный пріемъ. Скоттъ тратилъ около 1,500 рублей въ годъ на одни почтовые расходы: такъ велика и подчасъ такъ убыточна была его извѣстность. Въ 1820 г. Скоттъ былъ сдѣланъ баронетомъ за литературныя заслуги. Въ слѣдующемъ году онъ поѣхалъ въ Лондонъ, чтобы присутствовать при коронаціи Георга IV и благодарить за эту милость. Здѣсь съ нимъ произошелъ случай, показавшій ему, какъ популярно его имя и среди простого народа. Когда онъ поздно ночью, послѣ банкета, вышелъ съ однимъ пріятелемъ изъ дворца, толпа была такъ густа, что не было возможности пробраться черезъ нее. Здѣсь стоялъ отрядъ шотландской гвардіи; но и солдаты не хотѣли пропускать никого, какой бы мундиръ на немъ ни былъ. Толпа заволновалась, и пріятель закричалъ Скотту: "Берегитесь, сиръ Вальтеръ Скоттъ!" Едва услыхалъ унтеръ офицеръ это имя, какъ крикнулъ солдатамъ: "Ребята! здѣсь нашъ знаменитый землякъ Вальтеръ Скоттъ. Дорогу ему!" и солдаты почтительно разступились и провожали поэта возгласами: "Да здравствуетъ сиръ Вальтеръ Скоттъ! Богъ да благословитъ васъ, Вальтеръ Скоттъ!"
   В. Скоттъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ людей на свѣтѣ: онъ счастливъ своимъ характеромъ, счастливъ въ литературной и даже въ служебной дѣятельности, счастливъ въ семейной жизни -- леди Скоттъ была вѣрной, любящей женой; ея веселость, ея французская пылкость и стремительность оживляли весь домъ; дѣти, двое юношей и двѣ дѣвушки, были прекрасные молодые люди, здоровые физически и нравственно, любящіе другъ друга, обожающіе отца и мать".
   А все-таки біографъ В. Скотта долженъ волей-неволей перейти подъ конецъ въ минорный тонъ: и этого счастливца ждали испытаніе и горе, и не одна старость, не однѣ потери близкихъ были тому причиною.
   9 января 1825 г. въ Абботсфордѣ съ большимъ торжествомъ отпраздновалось обрученіе старшаго сына поэта, тоже Вальтера. Такіе праздники въ Абботсфордѣ, вслѣдствіе широкаго гостепріимства Скоттовъ -- приглашались не только всѣ сосѣдніе помѣщики, но и всѣ фермеры,-- гремѣли по всему округу. Поэтъ, недавно оправившійся отъ смертельной болѣзни, былъ веселъ и оживленъ даже болѣе, чѣмъ всегда. Но это былъ послѣдній веселый праздникъ въ Абботсфордѣ.
   На другой день почта принесла извѣстіе о банкротствѣ одного торговаго дома, съ которымъ имѣли сношенія Констэбль, Беллентейны, а стало быть, и компаньонъ ихъ В. Скоттъ. Дѣло въ томъ, что въ 1825 году, вслѣдствіе излишка производства, во всей Европѣ, а особенно въ Англіи произошелъ торговый кризисъ. Масса банковъ лопнула, масса торговыхъ домовъ обанкрутилась. А между тѣмъ, Констэбль, "Наполеонъ книжной торговли", какъ называлъ его Скоттъ, въ это самое время до крайности расширилъ свои операціи; Беллентейны вели дѣла скромнѣе, но жили, какъ магнаты. Въ трудную минуту Констэбль пустилъ въ оборотъ векселя Беллентейна, на которыхъ стояла и подпись В. Скотта. Послѣ отчаянной борьбы, Констэбль былъ вынужденъ объявить себя несостоятельнымъ на 2 1/2 милліона и заплатилъ кредиторамъ по 25 коп. за рубль. Также думалъ поступить и Беллентейнъ, пассивъ котораго простирался на 1,150,000 рубл.; но В. Скоттъ не согласился: "Пока наши имена соединены, говорилъ онъ, мы должны вести дѣло, какъ джентльмены, а не какъ торгаши". Онъ рѣшился уплатить все не Абботсфордомъ, который уже давно былъ укрѣпленъ за дѣтьми его, а трудомъ. Дѣти предлагали ему уничтожить дарственную запись; онъ отказался. Вся Шотландія и значительная часть Англіи заволновались, узнавъ о бѣдѣ, постигшей любимаго поэта. Читатели и почитатели засыпали его выраженіями сочувствія и предложеніями услугъ. Иная старая дѣва предлагала ему въ долгъ безъ процентовъ свои грошевыя сбереженія; иной благодушный помѣщикъ изъявлялъ готовность перезаложить свое маленькое имѣніе; но какой-то неизвѣстный корреспондентъ предложилъ ему 300,000 рублей. Скоттъ благодарилъ и отказывался. Онъ продалъ городской домъ, сократилъ до послѣдней возможности расходы и надумывалъ выгодныя (для его кредиторовъ) работы.
   Въ это время заболѣваетъ его жена и черезъ нѣсколько недѣль оказывается въ безнадежномъ состояніи. А мужу некогда за ней ухаживать: онъ распродаетъ, что можетъ, и лихорадочно работаетъ надъ романомъ "Вудстокъ".
   Вотъ нѣсколько отрывковъ изъ дневника Скотта, выражающихъ его душевное состояніе въ это ужасное для него время.
   "Абботсфордъ, 11 мая.-- Сердце мое сжимается. Неужели я болѣе не буду довѣрять моихъ горестей ей, которой столько лѣтъ я довѣрялъ все? Неужели она не будетъ болѣе слышать меня, совѣтовать мнѣ. Я не хотѣлъ уѣзжать, но она въ летаргическомъ состояніи и я безполезенъ дома. Анна ходила за матерью и на нее можно положиться. Я долженъ быть съ Беллентейномъ. Но зачѣмъ поддаваться безотраднымъ чувствамъ. Я не уступлю имъ -- я долженъ бороться.
   "Эдинбургъ, мая 14.-- Солнце весело свѣтитъ надъ голыми стѣнами. Я привѣтствовалъ его, хотя оно освѣщаетъ сцену горести и страданія. Приходилъ бѣдный Голъ, просилъ денегъ, и я не могъ помочь ему!
   "Мая 15.-- Получилъ горькую вѣсть: все кончено въ Абботсфордѣ.
   "Абботсфордъ, мая 16.-- Она умерла утромъ въ 9 ч., безъ страданій. Я пріѣхалъ поздно ночью. Бѣдная Анна, увидавъ меня, впала въ истерику. Ея голосъ, вскрикиванья, слова Напоминали собой голосъ и слова маленькихъ дѣтей. "Бѣдная мамаша! ушла навсегда, никогда не придетъ къ намъ!" Чужой человѣкъ заплакалъ бы въ это время... что же чувствовалъ я, мужъ и отецъ! Я по временамъ твердъ какъ скала, иногда же слабъ, какъ вода подъ скалою. Мысли мои ясны, но сердце мое разрывается. Боже мой! Давно ли здѣсь все шумѣло, было полно весельемъ! Теперь же я одинокій бѣднякъ, безъ жены, безъ вѣрнаго друга и совѣтника!
   "Я видѣлъ ее, я смотрѣлъ на нее: это не моя Шарлотта, не спутница тридцати лѣтъ моей жизни. Та-же симметрія формъ, тѣже члены, когда-то гибкіе, теперь оцѣпенѣлые; но это желтое лицо, это странное выраженіе, это подобіе жизни. Я не буду болѣе смотрѣть на нее.
   "Мая 22.-- Еслибъ похороны кончились скорѣе! Бѣдный Карлъ (2 и сынъ) пріѣхалъ и засталъ меня плачущимъ. Для меня слезы ужасная вещь: я плачу болѣзненно, тяжело и послѣ плача на меня находитъ апатія, близкая къ безумію.
   "Мая 26.-- Еслибъ на мой домъ напали враги, неужели я не сталъ бы защищаться? Неужели я, погрузившись въ безплодную горесть, уступилъ бы непріятелю? Неужели теперь я не слажу съ собой? Нѣтъ, довольно, будемъ бороться съ помощію Бога!"
   Осенью 1826 г. Вальтеръ Скоттъ, едва оправившійся отъ постигшаго его удара, поѣхалъ сперва въ Лондонъ, а оттуда въ Парижъ, отчасти съ цѣлью разсѣяться, отчасти чтобы собрать матеріалъ для исторіи Наполеона. Въ Лондонѣ для него открыли всѣ государственные архивы; въ Парижѣ его ожидалъ очень ласковый пріемъ короля Карла X. На континентѣ старый поэтъ, впервые послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ мучительной безсонницы, воротилъ себѣ покойный сонъ. По возвращеніи на родину онъ съ лихорадочной поспѣшностью принялся диктовать свою "Жизнь Наполеона", которая вышла въ свѣтъ въ 1827 г. въ 9 томахъ. Денегъ она принесла ему много (около 180,000 руб.), но къ славѣ его ничего не прибавила. Гейне даже думаетъ, что она убила честное имя поэта. Гейне, положимъ, сильно преувеличиваетъ; но книгу Скотта никакъ нельзя назвать объективнымъ историческимъ трудомъ, да для исторической оцѣнки Наполеона и время еще не наступило.
   Преподнеся кредиторамъ гонораръ за "Жизнь Наполеона" и почти вдвое большую сумму, вырученную за новое полное собраніе сочиненій, В. Скоттъ могъ по справедливости отдохнуть отъ денежныхъ затрудненій: онъ снова сталъ пополнять свои коллекціи и въ Абботсфордѣ снова послышались голоса гостей. Но веселость прежнихъ дней не могла вернуться: не было милой хозяйки и подруги Скотта, да и поэтъ былъ уже другимъ человѣкомъ.
   Теперь тайна великаго незнакомца перестала быть тайною для кого бы то ни было, такъ какъ во время денежнаго кризиса Скоттъ долженъ былъ согласиться на продажу всѣхъ своихъ автографовъ, которые были разобраны любителями за хорошія деньги; туда попали и автографы его романовъ, въ авторѣ которыхъ такимъ образомъ никто уже не могъ сомнѣваться. Но теперь, по странному капризу публики, стали распространяться упорные слухи, будто Скоттъ не одинъ, а при помощи другихъ сочинялъ свои знаменитые романы. Скоттъ долженъ былъ заявить печатно, что эти слухи не имѣютъ никакого основанія; всѣ поняли, конечно, что это онъ дѣлаетъ не для себя, а для своихъ кредиторовъ, которые иначе могли бы думать, что лишенный своихъ помощниковъ, Скоттъ не будетъ въ состояніи угождать публикѣ такъ хорошо, какъ прежде, и что половина гонорара, которую имъ предоставилъ поэтъ, будетъ невелика.
   Романы этого періода жизни В. Скотта несомнѣнно слабѣе прежнихъ, въ нихъ историческій элементъ сильнѣе поэтическаго, и ихъ называютъ обыкновенно романами-хрониками въ отличіе отъ раннихъ романовъ, которые зовутъ -- романамипоэмами. Они такъ-же, какъ и другія его произведенія, написанныя въ это время, ничего не прибавляютъ къ его славѣ.
   Въ 1830 г. В. Скоттъ почувствовалъ такой упадокъ силъ, что счелъ нужнымъ подать въ отставку; почти все его жалованіе было обращено ему въ пенсію. Скоро онъ ощутилъ первые приступы болѣзни (паралича), которая потомъ свела его въ могилу.
   Іюльская революція 1830 г. нанесла ему сильный нравственный ударъ; король Карлъ Х-й, который такъ ласково принималъ его въ Парижѣ, поселился изгнанникомъ въ Голирудѣ (какъ В. Скоттъ думалъ, изгнанникомъ совершенно невиннымъ). Еще тяжелѣе было Скотту перенести послѣдствія этой революціи въ Англіи; крайне не сочувствуя биллю о реформѣ, онъ даже явился на митингъ и говорилъ противъ него рѣчь, которую закончилъ трогательными словами: moriturus vos salutat. Но ни видъ дряхлѣющей "славы Шотландіи", ни рѣчь не по дѣйствовали на слушателей и изъ густыхъ рядовъ ихъ раздалось нѣсколько свистковъ!
   Осенью 1831 г. самъ поэтъ и окружающіе его (съ нимъ всегда жила его младшая дочь Анна, которую онъ называлъ своею Антигоною) почувствовали, что отъ болѣзни сталъ портиться его милый и всегда ровный характеръ. Въ октябрѣ онъ отправился въ Лондонъ, гдѣ въ британскомъ музеѣ собиралъ матеріалъ для своего 29-го романа, но доктора уговорили его поѣхать въ Италію. Министерство отдало въ его распоряженіе цѣлый корабль, на которомъ онъ 27-го декабря прибылъ въ Неаполь. Въ апрѣлѣ 1832 г. Скоттъ былъ въ Римѣ, о поѣздкѣ въ который онъ, какъ страстный археологъ, мечталъ всю жизнь свою, но теперь и глаза и ноги плохо служили ему; онъ ни въ чемъ не находилъ интереса и поспѣшилъ на родину, чтобы умереть тамъ; дорогою онъ мало берегся, много работалъ (одинъ разъ онъ проработалъ 17 ч. подрядъ), и тѣмъ еще больше надломилъ свои силы. Когда онъ въ маѣ пріѣхалъ въ Лондонъ, и туда съѣхались его родные и друзья, они нашли его апатичнымъ, почти безсловеснымъ; только изрѣдка бормоталъ онъ одно слово: Шотландія! Съ большимъ трудомъ перевезли его въ Абботсфордъ, гдѣ онъ и умеръ 21 сентября 1832 г.
   В. Скоттъ самъ про себя говорилъ, что онъ не нажилъ ни одного врага и не лишился ни одного друга; онъ это приписывалъ счастью, но кто же не согласится, что такое объясненіе есть только проявленіе его доброты и скромности? Эта снисходительная скромность есть выдающаяся черта его характера; въ ней нѣтъ ничего напускного; она сопровождала его отъ первыхъ литературныхъ успѣховъ до могилы и не пострадала даже отъ послѣднихъ ударовъ судьбы; но особенно она была поразительна въ періодъ наибольшей его славы. Когда онъ былъ въ Парижѣ въ 1815 г. и герцогъ Веллингтонъ увѣрялъ его, что онъ составляетъ славу своего времени, онъ писалъ женѣ: "Если наше столѣтіе прославлено чьими-нибудь мирными заслугами, то никакъ не моими; передъ паровой машиной Уатта и предохранительной лампой сэра Гомфри Деви слабы кажутся стихи и поэмы, хотя бы, прибавляетъ онъ съ веселой ироніей, и мои собственные".
   В. Скоттъ, доживъ до старости, любилъ молодежь и сочувствовалъ всѣмъ ея порывамъ; можно ли привести лучшее доказательство его доброты и ясности души его?
   Ему ставятъ въ упрекъ, что онъ придавалъ большое значеніе гонорару, что онъ писалъ для денегъ, а не для истины, что онъ подлаживался ко вкусу публики, обращалъ слишкомъ большое вниманіе на ея сужденіе; такой упрекъ еще имѣлъ нѣкоторый смыслъ въ періодъ "жрецовъ искусства", но въ нашъ практическій вѣкъ онъ лишенъ всякаго основанія. Еслибъ кто нибудь доказалъ, что В. Скоттъ изъ-за гонорара писалъ противъ своихъ убѣжденій, лгалъ передъ собой,-- вотъ это другое дѣло, а если онъ, оставаясь всегда честнымъ и правдивымъ, выбиралъ такую форму, въ которой его честныя и правдивыя писанія находили большій кругъ читателей и читались легко, съ удовольствіемъ, а не съ умственнымъ напряженіемъ, въ чемъ же тутъ вина его?
   Онъ былъ убѣжденъ, что литературный трудъ долженъ оплачиваться и оплачиваться хорошо; онъ дѣйствительно поднялъ гонораръ на небывалую до тѣхъ поръ высоту, но это не вина его, а огромная заслуга передъ прогрессомъ, заслуга, за которую онъ былъ бы достоинъ вѣчной памяти даже въ томъ случаѣ, еслибы его произведенія были забыты сейчасъ же послѣ его смерти. Но они не были забыты. Вотъ какъ почти черезъ полстолѣтія послѣ появленія его романовъ говорилъ о немъ одинъ изъ величайшихъ критиковъ Европы, нисколько не сочувствовавшій торійскимъ и консервативнымъ убѣжденіямъ ихъ автора В. Скотта: "Поэтъ всѣхъ половъ и всѣхъ возрастовъ, отъ отрочества, едва начинающаго пробуждаться для сознанія, до глубокой старости, онъ для всѣхъ равно увлекателенъ и назидателенъ: чтеніе его романовъ, унося человѣка въ міръ роскошныхъ, хотя и дѣйствительныхъ явленій, проливаетъ въ его душу какое-то бодрое и вмѣстѣ съ тѣмъ кроткое, успокоительное чувство; очаровывая фантазію, оно образовываетъ сердце и развиваетъ умъ, потому что поэзія Вальтеръ-Скотта не эксцентрическая, но драматическая, не мечтательная и не болѣзненная: она всегда здѣсь на землѣ, въ дѣйствительности; она -- зеркало жизни исторической и частной. Для молодыхъ людей особенно полезны романы В. С.: увлекая ихъ въ міръ поэзіи, они не только не отвлекаютъ ихъ отъ науки, но еще воспитываютъ и развиваютъ въ нихъ историческое чувство, безъ котораго изученіе исторіи безплодно, пробуждаютъ въ нихъ охоту и страсть къ этому первому и величайшему знанію нашего времени".
   Такъ говоритъ Бѣлинскій (X, 146) во второй половинѣ своей литературной дѣятельности, когда онъ уже пересталъ быть поклонникомъ искусства для искусства.
   Въ видѣ комментарій къ этимъ прекраснымъ словамъ, справедливость которыхъ безусловно признается и нашимъ временемъ, какъ это показываютъ новыя переизданія В. Скотта, я позволю себѣ сдѣлать нѣсколько замѣчаній о двухъ -- не скажу лучшихъ -- это вопросъ спорный -- но извѣстнѣйшихъ романахъ Скотта: "Айвенго" и "Квентинъ Дорвардъ".
   "Айвенго" изданъ въ 1819 г., когда Скотту было уже 50 л., а какимъ юношескимъ оптимизмомъ, какимъ свѣтлымъ міросозерцаніемъ проникнутъ весь романъ! Сравните положеніе вещей въ началѣ и концѣ его.
   Романъ начинается съ изображенія цѣлаго ряда данныхъ жизнью диссонансовъ и трагическихъ узловъ. Всѣ враждуютъ другъ съ другомъ: саксы съ норманнами, отецъ съ сыномъ, воспитатель съ воспитанницей, братъ правитель съ братомъ королемъ; все населеніе Англіи смотритъ съ глубокой ненавистью и презрѣніемъ на евреевъ, которые платятъ ему тѣмъ же.
   И къ какому полному аккорду примиренія ведетъ насъ авторъ черезъ длинный рядъ драматическихъ событій, которыя обнимаютъ собою всего только нѣсколько мѣсяцевъ.
   А онъ, конечно, не задавался такою задачею -- иначе читатель почувствовалъ бы натяжку,-- а дѣйствовалъ такъ въ силу того чувства любви къ людямъ, которое жило въ душѣ его и теперь переходитъ въ душу каждаго.
   Точно также у В. Скотта нѣтъ придуманныхъ и насильственныхъ эффектовъ, но масса эффектовъ поразительныхъ разсыпана по всему роману. Какъ наивна идиллическая сцена въ первой главѣ! какъ эффектна сцена въ залѣ Седрика, гдѣ переодѣтый пилигримомъ герой въ домѣ отца своего вызываетъ на бой Буагильберта, разсказываетъ о подвигахъ крестоносцевъ предмету своей любви... "А послѣдній, кто сражался на этомъ турнирѣ -- говоритъ пилигримъ, опуская глаза -- я забылъ его имя". Какъ поразительна сцена суда Божьяго, гдѣ больной тѣломъ Айвенго бьется за жизнь Ревекки противъ больного душею Буагильберта, который падаетъ мертвымъ отъ одного прикосновенія слабой руки своего противника!
   Доброе сердце автора заставляетъ его не только примирить, но и осчастливить, очистить нравственно всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, которыя способны къ исправленію и не отравлены ядомъ озлобленія. Даже глупый Адельстонъ возсталъ изъ мертвыхъ, чтобы наслаждаться жизнью, и отказавшись отъ леди Роуэны, осчастливить своихъ вѣрныхъ вассаловъ и способствовать примиренію норманновъ съ саксами. В. Скоттъ вовсе не былъ горячимъ защитникомъ евреевъ, и отца РеБекки изобразилъ далеко не симпатичнымъ. Но сама Ревекка одно изъ самыхъ прекрасныхъ созданій его генія; она гораздо привлекательнѣе героини, доброй, но Самомнительной и гордой леди Роуэны.
   Сколько гуманности и правды въ словахъ, которыя говоритъ она Бріану, защищая свой народъ: "Ты изобразилъ еврея такимъ, какимъ его сдѣлало гоненіе тебѣ подобныхъ. Небо въ гнѣвѣ своемъ изгнало его изъ отечества, но его энергія открыла ему путь къ власти и вліянію. Прочти древнюю исторію народа Божья и скажи, было ли толпою скупцовъ и ростовщиковъ то племя, надъ которымъ столько чудесъ совершилъ Іегова передъ лицомъ всѣхъ народовъ! Знай, надменный рыцарь, что между нами есть много именъ, передъ которыми ваша гордая Сѣверная знатность не болѣе, какъ тыква передъ кедромъ, именъ, восходящихъ къ тѣмъ отдаленнымъ временамъ, когда Всемогущій посреди херувимовъ являлъ людямъ свое присутствіе -- таковы князья дома Іакова!"
   Я вовсе не намѣренъ быть панегиристомъ В. Скотта и въ этомъ превосходномъ романѣ долженъ признать нѣсколько крупныхъ недостатковъ; въ немъ много анахронизмовъ: Тамиліеръ по широтѣ своихъ плановъ и по честолюбію не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ столѣтіемъ, куда помѣстилъ его авторъ; онъ скорѣе похожъ на умнаго іезуита XVII-го вѣка. Пѣснь Тука относится къ гораздо болѣе позднему времени, вообще средневѣковая жизнь подкрашена, идеализирована. Седрикъ, Вамба, да и самъ Айвенго, переодѣвшись, дѣлаются совсѣмъ неузнаваемыми, какъ въ плохой театральной пьесѣ. Но въ общемъ "Айвенго" -- чудная сказка, которая для ребенка украшаетъ жизнь волшебными цвѣтами, а взрослаго миритъ съ печальной дѣйствительностью, напоминая ему его прежнія мечты.
   "Квентинъ-Дорвардъ", первый романъ, въ которомъ В. Скоттъ выступилъ изъ хорошо знакомыхъ ему предѣловъ Великобританіи, явился въ свѣтъ четырьмя годами позднѣе и показываетъ большую зрѣлость таланта и большій историческій тактъ: авторъ заинтересовался болѣе сложной эпохой перехода отъ среднихъ вѣковъ къ новому времени и болѣе глубокимъ характеромъ умнаго, но безчестнаго Людовика ХІ-го. Карлъ Смѣлый, который представляетъ до нѣкоторой степени дублетъ Ричарда Львиное Сердце, изображенъ съ темныхъ сторонъ своихъ; авторъ какъ-бы противъ воли становится на сторону судьбы, которая возвышаетъ Людовиковъ и унижаетъ Карловъ: вовремя битвы подъ Лютихомъ невоинственный Людовикъ является героемъ, а Карлъ только безъ толку кричитъ и свирѣпствуетъ. По постройкѣ оба романа сходны: здѣсь, какъ и въ "Айвенго", всѣ перипетіи ведутъ къ браку героя и героини. Романъ также оканчивается полнымъ примиреніемъ: Людовикъ сталъ какъ-будто честнѣе, Карлъ разсудительнѣе, спасены добрые горожане; люди, немогущіе помириться съ новымъ порядкомъ вещей, какъ Гейраддинъ, тихо и безъ страданія сошли съ жизненнаго поприща. Авторъ употребляетъ тотъ же пріемъ, чтобы сдѣлать намъ симпатичнѣе своего (довольно безцвѣтнаго) героя: передъ самымъ концомъ онъ заставляетъ его рискнуть всѣмъ, даже любовью Изабеллы, для спасенья чужой ему дѣвушки. Въ общемъ постройка обоихъ романовъ, можетъ быть безсознательно для автора, сильно напоминаетъ народную сказку: тѣ же перипетіи, тѣ же проявленія непоколебимаго героизма, тѣ же, повидимому, не преоборимыя препятствія, то же исправленіе злодѣевъ и та же награда бракомъ. Но вѣдь подъ такую канву можно подвести и лучшіе романы Диккенса и Теккерея.
   Давно, еще при жизни В. Скотта, упрекали всѣхъ его героевъ въ нѣкоторой безцвѣтности, и онъ, какъ я сказалъ, признавалъ справедливость этого упрека. Вотъ что говоритъ о нихъ въ одномъ изъ своихъ сатирическихъ очерковъ Теккереи, критикъ, вовсе не наклонный защищать торійскіе принципы Скотта: "Сколько мужественной красоты и благородной скромности обнаруживается во всѣхъ герояхъ Скотта; они вовсе не похожи на героевъ. Въ положеніи героевъ они, повидимому, краснѣютъ и какъ будто говорятъ: ужъ если такъ должно быть, то нечего дѣлать, идетъ! Они хороши собою, скромны, прямодушны, простосердечны, храбры, но не Слишкомъ умны". Нельзя не согласиться съ этимъ мѣткимъ опредѣленіемъ и нельзя не замѣтить, что большой умъ у В. Скотта проявляютъ только несчастные, преступные мужчины, какъ Бріонъ и Гейраддинъ; напротивъ того, выдающіяся женщины, имъ изображенныя, какъ Ревекка, какъ Флора въ "Веверлеѣ" одарены возвышеннымъ умомъ и силой характера Но и ихъ онъ не награждаетъ семейнымъ счастіемъ.
   Историко-литературное значеніе романовъ В. Скотта очень наглядно можно опредѣлитъ по какой нибудь чуждой ему литературѣ, напримѣръ, хоть по нашей. Какіе романы имѣли мы до появленія его великихъ образцовъ -- свои или переводные, это все равно. Это были или переполненныя всякой премудростью повѣствованія въ родѣ "Кадма и Гармоніи" Хераскова, "Ѳемистокла" Эмина, или семейные нравоучительные романы въ родѣ "Любовь Элизы и Армана" или "Переписка двухъ семей" --
   
   Романъ классическій, старинный,
   Нравоучительный и чинный,
   Отмѣнно длинный, длинный, длинный,
   Безъ романтическихъ затѣй.
   
   Или страшные романы, въ родѣ "Ринальдо Ринальдини", разбойничій атаманъ, или наконецъ мошенническіе романы, изображавшіе грязную сторону жизни. Первые два вида были нравственны, но скучны; послѣдніе скорѣе вредны. В. Скотта начинаютъ переводить у насъ съ 20 хъ годовъ и переводятъ но нѣсколько разъ все, что появляется изъ-подъ пера его. Сейчасъ же оказывается у него множество подражателей; во главѣ ихъ стоитъ самъ Пушкинъ со своей "Капитанской дочкой", въ которой и характеръ героини, и развязка взяты изъ "Эдинбургской темницы" В. Скотта.
   Загоскинъ, Лажечниковъ, Кукольникъ, Масальскій несомнѣнно вдохновлены В. Скоттомъ и являются болѣе или менѣе умѣлыми и талантливыми его подражателями. Вообще В. Скоттъ у насъ, какъ и у себя на родинѣ, въ Германіи и во Франціи, былъ представителемъ здоровой и плодотворной стороны такъ называемаго романтизма, т. е. того направленія, съ котораго начинаетъ свою самостоятельную жизнь наша литература.
   Но этого еще мало: великое движеніе въ сторону изученія старины и народности, проникшее къ намъ изъ западной Европы въ 30-хъ годахъ, могло бы оставаться цѣлые десятки лѣтъ безъ вліянія на массу русской интеллигенціи, еслибы оно не было поддержано послѣдователями шотландскаго барда. В. Скоттъ воспроизводилъ свою шотландскую или англійскую старину и дѣлалъ ее интересною даже для русскихъ. Попробуемъ, разсуждалъ его ученикъ, воспроизвести старину отечественную, придавъ ей такой же реально-романтическій интересъ -- насколько привлекательной она покажется для русскаго читателя!
   Опыты удавались, и всѣ сколько-нибудь поэтическіе моменты русской исторіи были нарасхватъ разобраны романистами, съ которыми рука объ руку шли и драматурги и даже сочинители оперныхъ либретто. А отсюда и большая публика начинала интересоваться своимъ прошлымъ и любить его. Юные читатели "Юрія Милославскаго", "Послѣдняго Новика" и даже "Клятвы при гробѣ Господнемъ" Полеваго подростали, становились студентами и учениками Соловьева и Костомарова. Положимъ, потомъ слащавая идеализація нашего прошлаго вызывала въ нихъ чувство нисколько не похожее на удовольствіе и ихъ серьезныя историческія работы часто велись совсѣмъ не въ томъ направленіи, но первымъ побужденіемъ все-же они были обязаны болѣе или менѣе талантливымъ ученикамъ В. Скотта.
   Въ заключеніе, два слова о значеніи В. Скотта въ дѣлѣ педагогическомъ. Для мальчиковъ и дѣвочекъ отъ 14 лѣтъ и выше я не знаю лучшаго и болѣе полезнаго во всѣхъ отношеніяхъ чтенія, какъ романы В. Скотта. Во всѣхъ его 28 толстыхъ томахъ нѣтъ ни одного слова сколько-нибудь опаснаго для нравственности, съ точки зрѣнія самой щепетильной гувернантки; а между тѣмъ, всякій изъ нихъ больше развиваетъ охоту къ занятію исторіей, чѣмъ 10--20 уроковъ у самаго лучшаго учителя исторіи, и больше развиваетъ вкусъ литературный, чѣмъ цѣлый рядъ уроковъ по словесности. Сокращать ихъ, приспособлять къ дѣтскому чтенію, иначе сказать, уродовать ихъ -- такое же нелѣпое и грѣховное дѣло, какъ сокращать и передѣлывать басни Крылова или "Мертвыя Души" Гоголя.
   Въ особенности В. Скоттъ необходимъ нашимъ дѣтямъ и юношамъ теперь, когда въ средѣ ихъ школа такъ ослабила знаніе исторіи и такъ расшатался художественный вкусъ. Честный историкъ, истинный поэтъ, а главное -- хорошій и широко гуманный человѣкъ В. Скоттъ научитъ ихъ многому, чего не дастъ никакая, даже и лучшая школа.
   

II.

   Сильный духомъ человѣкъ тѣмъ и отличается отъ людей заурядныхъ, что ни счастіе, ни несчастіе не могутъ сломить его, заставить измѣнить себѣ. Успѣхъ не дѣлаетъ его самодовольно пошлымъ и ограниченнымъ, а тяжелыя неудачи и сознаніе собственныхъ ошибокъ не разбиваютъ его энергіи, напротивъ, усиливаютъ ее. Если онъ и способенъ на время поддаться отчаянію, то за этимъ скоро послѣдуетъ реакція. Онъ воспользуется урокомъ, который дала ему жизнь, сдѣлается скромнѣй и сдержаннѣй, но не откажется отъ своей задачи и скоро опять будетъ впереди другихъ.
   Есть такія же сильныя духомъ націи, которымъ крупныя несчастія, способныя, повидимому, надолго остановить ходъ прогресса въ странѣ, служатъ только на пользу.
   Нѣтъ сомнѣнія, что Франція потому и остается до сихъ поръ передовой страной, что народъ ея обладаетъ той бодростью и живучестью, которая самыя пораженія обращаетъ въ побѣды. Мы сами были свидѣтелями этого послѣ франко-прусской войны; наши дѣды видѣли тоже въ началѣ нынѣшняго столѣтія, когда Франція, глубоко потрясенная революціей, подъ давленіемъ обстоятельствъ и воли своего владыки, должна была устремиться въ длинный рядъ военныхъ приключеній, которыя окончились взятіемъ Парижа и Ватерлооской битвой. Разоренная, обезлюдѣвшая, униженная, принявшая государя изъ рукъ иноземныхъ побѣдителей, Франція, казалось, навсегда утратила свое первенствующее мѣсто, тѣмъ болѣе, что ея сосѣди нѣмцы именно въ это время стряхнули съ себя многовѣковый сонъ и выдвинулись впередъ съ глубокомысленной философіей, энергичной, плодовитой наукой и оригинальной, богатой содержаніемъ поэзіей, передъ которой весь блескъ вѣка Людовика XIV оказывался негодной ветошью, подновленной стеклярусомъ и фольгой.
   Казалось, французамъ предстояло уйти въ себя, жить воспоминаніями и смотрѣть съ худо скрываемою завистью на чужіе успѣхи, короче сказать -- прозябать, какъ уже два столѣтія прозябала другая романская нація, когда-то наполнявшая міръ славой своего имени -- испанцы.
   И что-же? Еще не прошло 15-ти лѣтъ со времени Ватерлоосской битвы, еще дѣти наполеоновскихъ солдатъ не успѣли сдѣлаться взрослыми,-- а Франція уже снова шла впереди Европы и давала всему тонъ, если не въ политикѣ, не въ военномъ дѣлѣ, то по крайней мѣрѣ въ духовной культурѣ и въ самомъ яркомъ ея выраженіи -- искусствѣ.
   У извѣстнаго романтика Гофмана есть одна повѣсть -- "Крошка Цахесъ", гдѣ герой, благодаря чудесному дару феи, присвоиваетъ себѣ всѣ умныя слова и хорошія дѣла, которыя говорятся или дѣлаются въ его присутствіи. Прочтетъ въ обществѣ поэтъ свое стихотвореніе, надъ которымъ онъ сидѣлъ нѣсколько ночей, и ждетъ грома рукоплесканій и похвалъ; похвалы дѣйствительно раздаются, но по адресу Дахеса; скажетъ Салонный умникъ остроту, всѣ аплодируютъ Цахесу и т. д.
   Я не думаю, чтобы Гофманъ въ этой повѣсти имѣлъ въ виду -- онъ никогда ничего "не имѣлъ въ виду", а писалъ то, что диктовала ему его необузданная фантазія -- изобразить отношенія французовъ къ другимъ культурнымъ націямъ, на нѣчто въ родѣ политической сатиры вышло само собою.
   Въ началѣ XVIII вѣка умные и свободолюбивые англичане доработались до новой философіи, новой науки и новой политической мудрости. Никто какъ-будто и не замѣчалъ этого.
   Усвоили новое міровоззрѣніе нѣсколько бойкихъ французовъ, и его приняла изъ ихъ рукъ вся Европа. Теперь, въ началѣ XIX в., повторилось то же самое.
   Романтизмъ, не смотря на свое имя, чисто нѣмецкое изобрѣтеніе. Романтизмъ, какъ особое литературное направленіе, подготовлялся въ Германіи со второй половины прошлаго вѣка, сформировался въ концѣ его и, поддержанный политическими событіями, перешелъ въ первыя 10-ти-лѣтія вѣка нынѣшняго, оказавъ благотворное, но не сильное вліяніе на литературы другихъ странъ. Въ 20-хъ годахъ онъ сталъ, какъ говорится, выдыхаться.
   Но въ то время, какъ нѣмецкіе романтики уже сходили со сцены, уступая свое мѣсто новымъ, положимъ, ими же порожденнымъ теченіямъ, романтизмъ французскій, усвоившій основныя начала нѣмецкаго, но переработавшій ихъ по сво ему, гордо распустилъ свое знамя и пошелъ войною на умственное и художественное старовѣрство, все еще господствовавшее и въ школахъ, и въ массѣ общества. Онъ скоро увлекъ за собой весь міръ и одержалъ полную побѣду. Позволю себѣ остановиться на двухъ вопросахъ: 1) въ чемъ, по моему мнѣнію, сущность романтизма вообще, и 2) чѣмъ романтизмъ французскій отличается отъ нѣмецкаго
   Романтизмъ имѣетъ двѣ стороны: отрицательную и положительную. Съ первой, это есть давно назрѣвавшій протестъ противъ классическаго или, вѣрнѣе, псевдоклассическаго формализма, разсудочности и блестящей, но холодной реторики и сухости, протестъ чувства противъ самоувѣреннаго разума. Этотъ протестъ, конечно, долженъ былъ возникнуть у народовъ германскихъ, такъ какъ псевдоклассицизмъ -- порожденіе романской половины Европы -- въ нихъ не произвелъ ничего цѣннаго, а только жалкія и грубыя подражанія.
   Классическое искусство не проникало въ жизнь, а только украшало ее для тѣхъ, кому и безъ того хорошо жилось на свѣтѣ. Богатый баринъ отдѣлываетъ себѣ новый дворецъ -- къ его услугамъ является живопись, которая разрисовываетъ потолки полногрудыми нимфами и смѣющимися амурами, увѣшиваетъ стѣны гобеленами съ изображеніями сценъ изъ метаморфозъ Овидія или торжественнаго въѣзда короля и парящей надъ нимъ славы. Къ его услугамъ скульптура, которая украшаетъ его паркъ здоровыми и красивыми античными богами. Празднуетъ онъ свадьбу дочери -- за пиромъ прозаическіе тосты гостей пріятно разнообразятся эпиталаміями въ честь новобрачныхъ или одами въ честь самого, какъ выражались тогда, амфитріона. Наскучатъ аристократическому обществу танцы и карты -- къ его услугамъ изящный театръ въ формѣ античнаго храма; на немъ даютъ или веселую и приличную, никого не оскорбляющую комедію съ счастливой развязкой, или важную тр агедію, въ которой красивые актеры и актрисы, торжественно выступая въ красивыхъ костюмахъ, выражаютъ возвышенныя чувства и даже умираютъ такъ красиво и величественно, что зритель только любуется ими, а жалѣть ихъ не можетъ.
   Все это очень удобно для дворовъ и для баловней судьбы: но что же отъ такого искусства доставалось на долю трудящейся толпы? Что изъ него могли извлечь выдающіеся по эстетическому развитію и требовательности люди, которые не находили удовлетворенія въ обыденной дѣйствительности? Ровно ничего.
   Постепенно, но неуклонно назрѣвала потребность въ другомъ искусствѣ, другой поэзіи и, наконецъ, назрѣла до литературной революціи.
   Съ положительной стороны, романтизмъ есть, прежде всего, объединеніе искусства и жизни. Вотъ какъ разсуждали основатели новой школы. Въ человѣкѣ есть элементъ божества; онъ тогда только можетъ быть счастливъ, когда этотъ элементъ беретъ верхъ надъ остальными, а это бываетъ только тогда, когда человѣкъ отдается художественному творчеству; только искусство даетъ намъ на землѣ небесное наслажденіе.
   Счастіе въ предѣлахъ обыденной дѣйствительности невозможно; довольство ею есть смерть для божественной части нашей души; а истинно прекрасное есть вѣчная жизнь. Правилъ для прекраснаго нѣтъ и быть не можетъ: оно недоступно холодному разсудку; его надо не понимать, а чувствовать, въ него надо вѣрить, какъ въ религію, которая сама по себѣ есть также стремленіе души человѣческой къ прекрасному и безконечному. Жизнь истиннаго человѣка должна быть вся проникнута этимъ стремленіемъ, но, съ другой стороны, и само искусство должно быть отраженіемъ, воспроизведеніемъ жизни.
   Слово романтизмъ въ смыслѣ новаго, идеальнаго искусства появляется въ первый разъ, на самой грани двухъ столѣтій, въ статьяхъ Фридриха Шлегеля. Романтическое произведеніе, по его убѣжденію, есть послѣднее слово искусства; оно должно охватывать все содержаніе жизни. Романтическая поэзія должна не только соединить всѣ разрозненные виды поэзіи, но и объединить поэзію съ философіей и наукой. Она должна соединять прозу и поэзію, необузданную свободу фантазіи и критицизмъ, творчество личное и народное (то смѣшивая ихъ механически, то сливая химически). Она должна сдѣлать искусство живымъ и общественнымъ, а жизнь и общество -- поэтическими; она одна безконечна, потому что одна Свободна; произволъ художника -- ея единственный законъ.
   Я зашелъ-бы слишкомъ далеко въ сторону, еслибъ сталъ разсказывать, какъ нѣмецкіе романтики осуществляли, или вѣрнѣе, не смогли осуществитъ своей грандіозной задачи. Я обращаюсь къ романтизму французскому.
   Недовольство псевдоклассическими искусствами назрѣвало во Франціи почти такъ-же давно, какъ и въ Германіи; но французъ болѣе формалистъ и практикъ по природѣ, и къ тому же это было его собственное изобрѣтеніе и ему жаль было разстаться съ нимъ.
   Вольтеръ, не боявшійся отрицать все на свѣтѣ, не смѣлъ отрицать обязательности художественнаго кодекса. Этотъ смѣлый скептикъ (по выраженію Геттнера) склонялъ свою шею подъ ярмо александрійскаго стиха и закона трехъ единствъ.
   Тѣмъ не менѣе, къ концу столѣтія все сильнѣй и сильнѣй выражается протестъ противъ устарѣлыхъ формъ и пошлаго пониманія задачи искусства. Дидро пытается создать новую драму; Бернарденъ -- новую повѣсть. Шатобріанъ въ "Духѣ христіанства" объединяетъ поэзію съ религіей и религію съ жизнью. Но все это спорадическія явленія и болѣе или менѣе удачныя, но отдѣльныя, частныя попытки. Въ общемъ французское искусство и поэзія и при республикѣ, и при директоріи, и при имперіи остаются ложноклассическими, и когда m-me Сталь, въ своей знаменитой книгѣ "De L'Allemagne", указала своимъ соотечественникамъ на нѣмецкую поэзію, критику и философію, какъ на образцы для подражанія, устами министра полиціи ей отвѣтила вся Франція: "Мы еще, слава Богу, не дошли до такой умственной бѣдности, чтобы учиться у нѣмцевъ".
   Да и въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ учиться у другихъ, когда мы сами такъ умны, что съумѣли покорить весь міръ, когда мы пронесли свои побѣдоносныя знамена до Мадрида и до Москвы!
   Но тріумфальное шествіе окончилось пораженіемъ и позо ромъ; французы пріуныли и стали учиться у другихъ, а научившись, опять-таки стали всеобщими учителями и руководителями.
   Нѣмецкій романтизмъ исходитъ изъ кабинета мыслителя и ученаго и воплощается въ художественныхъ созданіяхъ живущаго вдали отъ міра поэта; французскій романтикъ -- дитя своего вѣка, бойкій и живой работникъ практической жизни. Нѣмецкій романтизмъ обращается прежде всего къ вопросамъ эстетическимъ и философскимъ и въ нихъ его главная сила; перейдя на почву политики, онъ становится нелѣпымъ обскурантизмомъ. Французскій романтизмъ слабъ и подражателенъ въ философіи и въ теоріи искусства, но въ вопросахъ политическихъ и соціальныхъ онъ силенъ и самостоятеленъ. Онъ тоже выходитъ изъ политической реакціи, стоитъ первоначально за средніе вѣка, но постепенно и послѣдовательно становится либеральнымъ, а потомъ у иныхъ и революціоннымъ. Онъ тоже сперва стоитъ за вѣру противъ разума, за магію противъ естественныхъ наукъ, но скоро примиряетъ вѣру и разумъ и отыскиваетъ въ магіи зерна полезной истины. Онъ исходитъ изъ того-же поклоненія гигантскому, фантастическому, неправильному, изъ поклоненія ироніи и юмору; онъ тоже стремится соединить въ искусствѣ идеальное съ реальнымъ, безконечное съ конечнымъ; но у нѣмцевъ оказалось подавленнымъ реальное и конечное, и они ушли за облака, въ трансцендентальное искусство, которое такъ и не спустилось на землю; французскіе романтики скоро оставили область безконечнаго и вернулись къ вопросамъ дня, за рѣшеніе которыхъ принялись теперь съ обновленными силами и освѣженной головой. Эти особенности французскаго романтизма я постараюсь показать въ изложеніи литературной дѣятельности главы французскихъ романтиковъ -- Гюго.
   Викторъ Гюго родился 26 февраля 1802 г. въБезанеонѣ, гдѣ отецъ его командовалъ батальономъ. Жозефъ Гюго {Полное его имя: Жозефъ Леопольдъ Сигисбертъ, а имя поэта Victor Marie.}, отецъ поэта, происходилъ изъ старой дворянской фамиліи, въ 1788 году поступилъ въ военную службу и довольно быстро шелъ впередъ. Онъ былъ женатъ на дочери одного состоятельнаго буржуа изъ Нанта (двоюродной сестрѣ извѣстнаго писателя Вольнея) и до появленія на свѣтъ Виктора имѣлъ уже двоихъ сыновей. Черезъ шесть недѣль послѣ рожденія, будущій поэтъ, вмѣстѣ съ остальною семьей, переѣхалъ на островъ Эльбу, куда Жозефъ Гюго былъ командированъ по дѣламъ службы. Викторъ былъ ребенокъ до того слабый, что 15-ти мѣсяцевъ еще не могъ держать головы и всѣ были убѣждены, что онъ не жи лецъ на этомъ свѣтѣ; однако, постепенно онъ сталъ поправляться и крѣпнуть. Въ 1805 г. Жозефъ Гюго получилъ приказъ вступить на службу короля Неаполитанскаго и отправилъ семью въ Парижъ; но черезъ 2 года, когда волненіе въ Италіи стало утихать, снова вызвалъ ее къ себѣ, такъ что 5-ти-лѣтній Викторъ у подошвы Везувія слушалъ разсказы о знаменитомъ Фра-Діаволо, въ поимкѣ котораго его отецъ игралъ главную роль.
   Въ то время не только офицеры, но и короли недолго засиживались на своихъ мѣстахъ; принципалъ Жозефа Гюго, тоже Жозефъ, Бонапартъ былъ "переведенъ королемъ въ Испанію" (которую, чтобы въ ней царствовать, приходилось предварительно завоевать), отецъ поэта долженъ былъ сопровождать его, а семью снова отправилъ въ Парижъ, на этотъ разъ на нѣсколько лѣтъ.
   М-me Гюго, женщина ученая и энергичная, уже въ это время расходившаяся въ убѣжденіяхъ съ республиканцемъ и бонапартистомъ мужемъ,-- она отъ отца унаслѣдовала роялизмъ -- поселилась съ своими сыновьями въ монастырѣ фельятинокъ и приставила къ дѣтямъ въ качествѣ учителя одного аббата, пострадавшаго во время революціи. Викторъ Гюго рано началъ учиться по-латыни и по-гречески. Въ это время въ обширномъ саду ихъ квартиры, конечно, съ согласія m-me Гюго, укрывался крестный отецъ Виктора, генералъ Лагори, впослѣдствіи разстрѣлянный послѣ неудачной попытки возстанія противъ Наполеона; онъ читалъ съ Викторомъ Тацита и внушалъ ему любовь къ свободѣ.
   Въ 1811 г. трое мальчиковъ получили отъ матери приказаніе -- въ 3 мѣсяца выучиться по-испански. Они должны были ѣхать съ матерью въ Мадридъ. Семья генерала Гюго двинулась въ путь (съ эскортой, которая везла 12 милліоновъ франковъ субсидіи королю испанскому); она ѣхала медленно по странѣ, находившейся въ полномъ разгарѣ народной войны. Вскорѣ послѣ пріѣзда въ столицу Испаніи, старшій братъ былъ назначенъ пажемъ короля, а двое младшихъ отданы въ семинарію, гдѣ обучались дѣти аристократическихъ семействъ и гдѣ маленькимъ французамъ приходилось иногда терпѣть жестокое, хотя и тайное гоненіе за свою національность. Въ 1812 г. положеніе французовъ въ Испаніи стало настолько опасно, что Гюго, какъ и другіе, поспѣшилъ отправить семью на родину. Только старшій сынъ остался при немъ.
   Такимъ образомъ, оказывается, что Викторъ Гюго въ раннемъ дѣтствѣ получилъ почти одинаково сильныя впечатлѣнія отъ главныхъ романскихъ расъ: французовъ, итальянцевъ и испанцевъ испыталъ и видѣлъ много такого, что должно было оставить замѣтные слѣды даже и не въ столь воспріимчивомъ воображеніи. Мало имѣлъ онъ времени, чтобы воспользоваться правильнымъ книжнымъ ученьемъ, но за то его учила сама жизнь, полная поразительныхъ контрастовъ.
   По возвращеніи въ Парижъ, m-me Гюго поселилась на прежней квартирѣ и серьезнѣе прежняго принялась за ученіе своихъ мальчиковъ. Она была мать скорѣе строгая, чѣмъ снисходительная, требовавшая себѣ безусловнаго повиновенія; но такъ какъ она нѣжно любила дѣтей и по принципу давала имъ много свободы, то пользовалась съ ихъ стороны полнымъ довѣріемъ и любовью, граничащею съ обожаніемъ.
   Во время войны 1813 г., генералъ Гюго былъ комендантомъ крѣпости Тіонвиля, которую защищалъ съ рѣдкимъ упорствомъ и стойкостью; совершилась реставрація, и онъ, какъ горячій бонапартистъ, потерялъ мѣсто и лишился всякихъ видовъ на будущее. Пріѣхавъ въ Парижъ, онъ помѣстилъ младшихъ сыновей въ пансіонъ, чтобы приготовить ихъ къ поступленію въ политехническую школу. Оба мальчика были живыя и шаловливыя дѣти, являвшіяся предводителями во всѣхъ товарищескихъ играхъ, но правдивыя и усердныя въ работѣ. До сихъ поръ, Викторъ, какъ и второй его братъ Евгеній, занимались почти исключительно классиками; теперь же пришлось сильно приналечь на математику. У Виктора и къ этой анти-поэтической наукѣ оказались прекрасныя способности, но онъ въ ней проявлялъ творчество: вмѣсто того, чтобъ усвоивать данныя доказательства теоремъ, онъ выдумывалъ свои собственныя. Но математика не убила въ немъ страстной любви къ поэзіи, или, вѣрнѣе, къ стихотворству, которому онъ предавался еще до поступленія въ пансіонъ. Не зная правилъ, онъ. такъ сказать, ощупью дошелъ до пониманія размѣра и риѳмы. Теперь онъ, пользуясь всякой свободной минутой, цѣлыя тетради исписывалъ стихотвореніями всѣхъ родовъ и видовъ, изъ которыхъ иныя были настолько хороши, что подъ ними не отказался бы подписаться и поэтъ съ извѣстнымъ именемъ. Въ этихъ дѣтскихъ опытахъ видны его крайнія роялистическія убѣжденія, которыя передала ему мать; но здѣсь же мѣстами слышится и любовь къ народу; онъ ненавидитъ Наполеона, какъ тирана, и отъ Бурбоновъ ждетъ свободы и счастія для Франціи. Въ отношеніи формы онъ большею частію слѣдуетъ "классикамъ", но иногда выбираетъ сюжеты уже романтическаго характера, напр. "Послѣдній бардъ", подражаніе Оссіану, и пр. Большое вліяніе имѣетъ на него Шатобріанъ, котораго онъ считаетъ для себя образцомъ во всѣхъ отношеніяхъ. 15-ти лѣтъ отъ роду В. Гюго возъимѣлъ смѣлую мысль представить свое стихотвореніе на конкурсъ въ академію, авторитетъ которой въ то время стоялъ непоколебимо. Тема, данная академіей, можетъ быть выражена стихомъ Ломоносова: "Науки пользуютъ вездѣ". Со страхомъ и трепетомъ юный поэтъ отнесъ свой пакетъ въ канцелярію академіи; съ замираніемъ сердца ждалъ приговора и удостоился высокой по тогдашнему почести -- похвальнаго отзыва, впрочемъ, съ нѣсколько обидной припиской: "если авторъ, дѣйствительно такъ молодъ, какъ говоритъ онъ въ своемъ стихотвореніи". Съ этихъ поръ, судьба его была рѣшена: литература будетъ его карьерой.
   Но онъ не бросилъ учиться вмѣстѣ съ братомъ; онъ зачисляется служить въ коллегію Людовика Великаго и довольно усердно посѣщаетъ лекціи по философіи, физикѣ и математикѣ. Въ то же время онъ, вмѣстѣ съ старшимъ братомъ (Абелемъ), который оставилъ военную службу, дѣлается членомъ одного литературнаго кружка и на пари въ двѣ недѣли пишетъ свою первую повѣсть "Бюгъ Жаргаль", которую потомъ онъ исправилъ и счелъ достойною печати. "Бюгъ Жаргаль" поражаетъ своею крайнею незрѣлостью, но уже и въ немъ замѣчается та гуманность, то стремленіе защищать, даже идеализировать пасынковъ судьбы, которыя сдѣлали Гюго тѣмъ, чѣмъ онъ сталъ впослѣдствіи.
   Не удостоившись за вторую свою попытку конкурировать въ академіи даже и похвальнаго отзыва, Гюго сталъ посылать свои стихотворенія въ тулузское литературное общество, почти всякій разъ получалъ награды и уже 18-ти лѣтъ былъ почтенъ званія магистра поэзіи. Въ томъ же году онъ окончилъ свое среднее образованіе и, вмѣсто политехнической школы, зачислился на юридическій факультетъ, повидимому, больше для того, чтобы состоять при чемъ-нибудь, а вовсе не съ намѣреніемъ заняться юриспруденціей), за что отецъ лишилъ его содержанія. Викторъ Гюго поселился съ матерью и началъ писать критическія статьи въ журналахъ; одна изъ первыхъ и наиболѣе прочувствованныхъ была посвящена Вальтеръ-Скотту, котораго онъ считалъ выдающимся поэтомъ эпохи. Гюго былъ прекрасный, аккуратный работникъ и былъ вполнѣ доволенъ своею дѣятельностью; жизнь его скрашивалась счастливой любовью къ дочери друга его отца, Фуше, съ которой онъ игралъ еще ребенкомъ. Молодые люди сказали родителямъ о Своемъ намѣреніи вступить въ бракъ, но тѣ нашли, что они слишкомъ молоды, чтобы думать объ этомъ, и прекратили ихъ частыя свиданія. Гюго безъ сопротивленія подчинился приказу старшихъ и изливалъ свою любовь въ стихахъ.
   Въ 1821 году мать Гюго умерла послѣ недолгой, но тяжкой болѣзни. Сынъ, обожавшій ее, былъ страшно пораженъ этимъ ударомъ, но любимая имъ дѣвушка, съ которой ему теперь разрѣшили свиданія, раздѣлила и облегчила его горе. Вскорѣ послѣ этого В. Гюго ѣздилъ въ Версаль; въ кафе, куда зашелъ онъ отдохнуть и гдѣ сидѣлъ, задумавшись надъ газетой, какой-то военный довольно грубо вырвалъ ее изъ рукъ послѣдняго. Гюго подалъ ему свою визитную карточку и черезъ нѣсколько часовъ они дрались. И эта благоразумная любовь съ разрѣшенія родителей, и эта дуэль съ незнакомымъ человѣкомъ изъ-за пустяковъ, и тотъ строгій, но не педантическій порядокъ, который Гюго внесъ теперь въ свою бѣдную одинокую жизнь,-- все это, по моему мнѣнію, черты чисто французскія. Типичнымъ французомъ Гюго остается и на всю свою жизнь.
   Въ 1822 году Гюго издалъ свой первый сборникъ одъ и балладъ съ такимъ характернымъ предисловіемъ:
   "Изданіе этой книжки въ свѣтъ имѣетъ двѣ цѣли: литературную и политическую. Но послѣдняя, по мнѣнію автора, есть слѣдствіе первой, такъ какъ исторія человѣчества можетъ быть поэтична только съ точки зрѣнія монархическихъ идеи и религіозныхъ вѣрованій...
   "Впрочемъ, область поэзіи безгранична: подъ міромъ реальнымъ существуетъ міръ идеальный, являющійся въ полномъ блескѣ взору того, кого серьезныя размышленія пріучали видѣть въ вещахъ болѣе, чѣмъ вещи. Прекрасныя созданія поэзіи всякаго рода, въ стихахъ и въ прозѣ, приносящія честь нашему вѣку, вполнѣ открыли истину, которую до тѣхъ поръ только подозрѣвали, что поэзія заключается не въ формахъ идей, а въ самыхъ идеяхъ. Поэзія есть всё то, что составляетъ внутреннюю сторону всего".
   Не смотря на нѣкоторую юношескую туманность этихъ фразъ, видно, что Гюго хочетъ соединить крайнее новаторство въ поэзіи съ консерватизмомъ въ политикѣ. Въ этихъ его одахъ дѣятели революціи -- палачи, конвентъ -- исчадіе ада; Вандейцы -- герои; Бонапартъ -- кровавый солдатъ; а между тѣмъ въ области литературной этотъ роялистъ является пылкимъ революціонеромъ. Онъ не довольствуется, какъ Шатобріанъ, игнорированіемъ классицизма и умѣреннымъ новаторствомъ въ отношеніи литературныхъ формъ,-- онъ требуетъ радикальныхъ перемѣнъ во взглядѣ на поэзію и относится къ классикамъ съ нескрываемымъ презрѣніемъ.
   Позднѣе Гюго значительно усовершенствовалъ свой стихъ, и его политическія убѣжденія радикально измѣнились. Но во всѣхъ его послѣднихъ сборникахъ характерныя черты его таланта остаются тѣ же самыя, и поэтому я считаю возможнымъ здѣсь сказать о немъ, какъ о лирикѣ.
   Пушкинъ былъ убѣжденъ, что и Гюго поэтъ второстепенный; Іонъ основывалъ это сужденіе главнымъ образомъ на его лирическихъ стихотвореніяхъ, и съ нимъ нельзя не согласиться. У первостепеннаго поэта идея и образы, ее облекающіе, зарождаются одновременно; у Гюго идея предшествуетъ образамъ и, такъ сказать, ищетъ ихъ. Для него стихъ есть только художественная форма, въ которой отчеканивается его мысль. Въ этой красивой формѣ она сильнѣе подѣйствуетъ, скорѣй врѣжется въ память, а для него только это и нужно. Чувства его не отличаются особенною, если можно такъ выразиться, сверхнатуральною тонкостью, какъ у Гёте, Байрона или Пушкина. Это чувства средняго, нравственно здороваго и добраго человѣка. Его мысли -- умныя мысли честнаго и горячо любящаго свою родину гражданина, смѣлаго политическаго дѣятеля, зорко слѣдящаго за всѣмъ, что происходитъ кругомъ него; онъ умѣетъ безъ труда облечь ихъ въ энергичные, звучные стихи, въ остроумныя антитезы, въ красивыя реторическія фигуры и, тщательно отшлифовавши, пускать въ обращеніе. Въ свое время его стихотворенія гремѣли по всей Европѣ, такъ какъ служили выраженіемъ мнѣній лучшей ея части; для потомства они останутся интереснымъ памятникомъ прошлаго, любопытнымъ комментаріемъ къ лѣтописи; для учащейся молодежи будутъ образцами сильнаго французскаго стиха, облекающаго честное и умное содержаніе, но и только. Еслибъ Гюго не писалъ ничего, кромѣ стиховъ, онъ такъ и остался бы второстепеннымъ поэтомъ и былъ бы забытъ черезъ два-три года послѣ смерти.
   Публика скоро раскупила книжку, несмотря на ея неизящную внѣшность, а Людовикъ XVIII назначилъ молодому поэту пенсію въ 1000 франковъ для поощренія таланта, какъ думалъ Гюго; но черезъ нѣсколько лѣтъ директоръ почты объяснилъ ему, что король имѣлъ другой мотивъ.
   Одинъ изъ пріятелей Гюго -- Делонъ -- участвовалъ въ заговорѣ, который былъ открытъ, и полиція его искала, чтобы арестовать. Узнавши объ этомъ, В. Гюго обратился съ предложеніемъ къ его матери, не хочетъ-ли Делонъ укрыться въ его квартирѣ, въ которую, конечно, не заглянетъ полиція, такъ какъ не всѣмъ извѣстна его преданность Бурбонамъ. Письмо было вскрыто и показано королю, который рѣшилъ наградить столь увѣреннаго въ себѣ молодого роялиста.
   Успѣхъ одъ и балладъ Гюго далъ возможность поэту выпросить у Фуше согласіе на бракъ. Скромная свадьба совершилась 27 октября 1822 года. Мужу и женѣ вмѣстѣ было только 35 лѣтъ отъ роду. День свадьбы былъ омраченъ неожиданной бѣдой: братъ и совоспитанникъ его, Ежень, выказалъ несомнѣнные признаки умственнаго разстройства. Отецъ Гюго пріѣхалъ надолго въ Парижъ, чтобы лѣчить сына, и теперь въ первый разъ юный поэтъ, до сихъ поръ руководствовавшійся воззрѣніями матери, имѣлъ случай узнать отца и полюбить его, что не могло не отразиться на его политическихъ убѣжденіяхъ: имперія перестала ему казаться пугаломъ. Впослѣдствіи въ "Les miserables" онъ опоэтизировалъ этотъ моментъ своей жизни въ исторіи Марія Понмерси. Немедленно послѣ свадьбы, В. Гюго засѣлъ за романъ "Ганъ-Исландецъ". который окончилъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Романъ имѣлъ огромный, по условный успѣхъ: молодая Франція была отъ него въ восторгѣ; писатели старой школы указывали на него, какъ на образецъ нелѣпости, какъ на явный признакъ глубокаго паденія искусства.
   В. Гюго самъ заявляетъ, что онъ ученикъ Вальтеръ Скотта, что отъ него узналъ онъ, какъ развивать характеры дѣйствующихъ лицъ изъ самаго дѣйствія; отъ него же унаслѣдовалъ онъ стремленіе и умѣніе воспроизводить мѣстный колоритъ (color local). У него-же заимствовалъ онъ и одну отрицательную черту: блѣдность характеровъ -- героя и героини, которые являются игрушками въ рукахъ судьбы и другихъ людей. Ему, Гюго, лично принадлежитъ главная фигура ужаснаго небывалаго злодѣя, пьющаго кровь младенца, живущаго въ мрачной пещерѣ въ сообществѣ съ бѣлымъ медвѣдемъ, убивающаго людей для удовольствія убійства. Но эта фигура создана не для устрашенія читателей, какъ у другихъ романтиковъ, а для проведенія извѣстной идеи; будущій создатель Квазимодо, Вальжана и Человѣка, Который смѣется, видѣнъ и здѣсь. Кровожадный Ганъ-Исландецъ въ сущности добрѣе и человѣчнѣе, нежели другіе злодѣи романа, прикрытые круже, вами и бархатомъ; отвратительно не то, что безобразно по наружности, а то, что гнусно по эгоизму и холодной злобѣ.
   Въ общемъ "Ганъ-Исландецъ" безконечно ниже самаго слабаго изъ романовъ Вальтеръ-Скотта. Въ немъ бьетъ въ глаза стремленіе къ дикимъ вымученнымъ эффектамъ, въ немъ бездна поэтической реторики и мало поэзіи. Но въ одномъ пунктѣ ученикъ превзошелъ учителя: онъ лучше умѣетъ изобразить движеніе толпы, народной массы.
   Гюго самъ сознавалъ крупные недостатки своего романа и признавался, что его произведеніе не есть нѣчто жизненное, а только продуктъ фантазіи: жизни онъ еще не зналъ, но стремился открыть для поэзіи новые и широкіе пути, усвоить для французской литературы то богатство содержанія и идей, которые въ послѣднее время пріобрѣли литературы: нѣмецкая и англійская.
   За первымъ изданіемъ его романа скоро послѣдовало и второе, за которое авторъ получилъ около 10 тысячъ франковъ и пенсія его была удвоена; это дало возможность молодымъ супругамъ отдѣлиться отъ родителей и переѣхать на собственную квартиру.
   Въ молодомъ поэтѣ пріятно поражала, какъ писалъ еще его тесть, Буше, смѣсь безкорыстія съ разумной разсчетливостью. Эту разумную разсчетливость онъ проявлялъ не только въ денежныхъ дѣлахъ, но и въ работѣ: послѣ романа онъ всегда считалъ нужнымъ дать отдыхъ напряженной фантазіи на журнальныхъ статьяхъ (благодаря этому, онъ сохранилъ фантазію до глубокой старости). Такъ и теперь онъ напечаталъ нѣсколько статей, и въ томъ числѣ статью о Вольтерѣ, въ которой, въ первый разъ, великій энциклопедистъ сталъ предметомъ болѣе или менѣе объективнаго изученія: XVIII вѣкъ боготворилъ Вольтера; реакція мѣшала его съ грязью; юная романтическая школа не считала его великимъ поэтомъ, но и не считала нужнымъ позорить его безъ стыда и совѣсти. Другая статья Гюго посвящена Байрону, къ которому онъ высказываетъ глубокое сочувствіе и съ появленіемъ котораго, по его убѣжденію, навсегда умеръ классицизмъ. Въ предисловіи ко второму и потомъ къ третьему изданію своихъ одъ Гюго, не смотря на свое стремленіе быть примирителемъ между классиками и романтиками, все рѣзче и рѣзче становится во главѣ послѣднихъ и все опредѣленнѣе высказываетъ основныя положенія новой школы. Подъ его руками романтизмъ долженъ преобразиться въ нѣчто болѣе свойственное французской націи: "свобода никогда не должна переходить въ анархію и оригинальность никогда не должна служить предлогомъ для неправильности". Его идеалъ -- смѣлый замыселъ и безукоризненное исполненіе. Въ 182.6 году Гюго ѣздилъ къ отцу въ Блуа, а вскорѣ послѣ этого въ Реймсъ, на коронованіе короля Карла X. Онъ уже былъ кавалеромъ почетнаго легіона и этой королевской наградой гордился не только онъ, но и отецъ его -- бонапартистъ.
   Жизнь В. Гюго сложилась очень хорошо. Онъ былъ еще очень молодъ, такъ молодъ, что однажды его арестовали жандармы, увѣренные, что такой мальчишка не могъ носить орденскую ленточку, а между тѣмъ, онъ уже имѣлъ крупное литературное имя и зарабатывалъ любимымъ трудомъ столько, что могъ безъ нужды содержать свое увеличивающееся семейство и могъ позволять себѣ даже маленькую, такъ сказать, студенческую роскошь. У него было много друзей не только между молодыми писателями, но и между художниками и музыкантами. И вся эта образованная живая молодёжь составляла одну партію романтиковъ. Романтизмъ, т. е. не стѣсненное правилами, богатое идеями и сближенное съ жизнью искусство проявлялось изъ музыкѣ "Волшебнаго Стрѣлка", и въ картинахъ Делакроа. Молодое поколѣніе было за романтиковъ, и они были твердо увѣрены въ побѣдѣ.
   В. Гюго сталъ расходиться съ правительствомъ Карла X съ того момента, какъ оно начало слишкомъ рѣзко выражать реакцію. Первымъ его нападеніемъ была ода "Вандомской Колоннѣ", въ которой онъ объявляетъ отъ имени Франціи, что ей одинаково дорога вся ея прежняя слава, включая и славу Имперіи. Скоро бывшему вандейцу пришлось пострадать и отъ цензуры.
   Гюго выступилъ на поприще драматурга еще въ началѣ своей карьеры съ пьесой, содержаніе которой онъ взялъ изъ романа Вальтеръ Скотта -- "Замокъ Кенильвортъ" (Росбартъ). Піеса не имѣла успѣха. Теперь онъ снова обратился къ театру и написалъ драму -- "Кромвель", которая уже по одному своему объему не годилась для сцены. Онъ напечаталъ ее отдѣльной книгой съ предисловіемъ, въ которомъ рѣзче, чѣмъ гдѣ нибудь прежде, выступилъ на защиту новой литературной школы. Онъ объявляетъ Шекспира "богомъ театра" и свободную драму -- высшимъ родомъ поэзіи. По его убѣжденію, для драматурга одинаково доступны всѣ стороны жизни и онъ долженъ воспроизводить ихъ, не подкрашивая и не насилуя природы. Это предисловіе, такъ-же какъ и драма, было встрѣчено очень неодобрительно большинствомъ журналовъ. Ихъ критики негодовали на то, что "юный поэтъ превратился въ авторитетнаго профессора", является проповѣдникомъ дѣйствительно новыхъ, но крайне дикихъ принциповъ.
   Въ 1829 году Александръ Дюма, еще тогда мало кому извѣстный, поставилъ на сцену свою драму "Генрихъ IV ". Вслѣдствіе того, что это была драма романтическая, т. е. богатая по содержанію, неправильная по формѣ и но возможности соблюдающая колоритъ эпохи, она имѣла успѣхъ. Послѣ этого Гюго выбралъ себѣ сюжетъ, обдумалъ его въ теченіе 4-хъ съ половиной мѣсяцевъ и написалъ пятиактную трагедію въ стихахъ въ 27 дней
   Это -- "Маріонъ Делормъ". Героиня -- куртизанка временъ Людовика ХІІІ-го. Онъ изображаетъ ее преданной и горячо любящей женщиной, которую въ ранней юности развратило физически, но не могло испортить нравственно окружающее ее общество. Маріонъ влюбляется въ дворянина Дидье, который представляетъ собою нѣчто въ родѣ французскаго Вертера, осложненнаго байронизмомъ; Дидье-фразёръ и то, что французы называютъ poseur, но не по волѣ автора. Маріонъ жертвуетъ всѣмъ для любимаго человѣка, но Дидье, полюбившій ее потому, что онъ считалъ ее за честную дѣвушку, жестоко отталкиваетъ ее отъ себя и тѣмъ усиливаетъ къ ней сочувствіе зрителей.
   Дѣйствіе ведется чрезвычайно живо; въ пьесѣ очень много эфектныхъ сценъ, настолько эфектныхъ, что онѣ, при порядочномъ исполненіи, что называется, захватываютъ дыханіе у зрителей. Людовикъ XIII и кардиналъ Ришелье очерчены мастерски. Вообще въ этой пьесѣ Гюго показалъ разительную способность владѣть зрительной залой и пользоваться драмой для проведенія великой идеи гуманности.
   Пьеса была запрещена цензурой, главнымъ образомъ, за IV актъ, гдѣ на сцену выведенъ слабый, безхарактерный король. Гюго добился аудіенціи у Карла Х-то. Тотъ принялъ его очень любезно, но запрещеніе осталось въ силѣ. Черезъ нѣсколько дней послѣ аудіенціи, король увеличилъ пенсію Гюго съ 2,000 франковъ до 6,000 ф; Гюго отказался отъ прибавки, и его отказъ, раздутый оппозиціонными газетами, былъ горячо привѣтствованъ всей молодой Франціей. Гюго немедленно засѣлъ за новую драму и черезъ нѣсколько недѣль былъ готовъ "Эрнани", котораго старались отбить другъ у друга три директора театровъ. Побѣда осталась за "Comedie franèaise". Въ "Эрнани" съ поразительной яркостью выразились всѣ достоинства и недостатки французской романтической школы: богатство сюжета, разнообразіе мотивовъ, рѣзко очерченные характеры, эфектныя сцены, умѣнье рядомъ воспроизводить самое высокое и самое низкое, что есть въ человѣческой природѣ, и при этомъ, въ отличіе отъ нѣмецкаго романтизма, тотъ же недостатокъ сердечности и за душевности, та же умная реторика, та же ходульность, за которую намъ несимпатиченъ и французскій классицизмъ. Но понятно, какой эфектъ должна была произвесть эта драма послѣ безконечнаго ряда всѣмъ надоѣвшихъ Клеопатръ, Софонизбъ и т. п. Здѣсь чувствуется присутствіе силы; реторика является только формой. Первое представленіе "Эрнани" было рѣшительнымъ днемъ въ жизни не только Гюго, но и всей романтической школы. Защитники классицизма постановили во что бы то ни стало провалить пьесу. Гюго отказался отъ наемныхъ клакеровъ, но воспользовался правомъ на огромное число даровыхъ мѣстъ. Его друзья кликнули кличъ -- и толпа художниковъ, юныхъ сторонниковъ романтизма, еще съ двухъ часовъ загородила улицу передъ подъѣздомъ театра. Широкополыя шляпы, кудри по плечамъ, красные жилеты и другіе фантастическіе костюмы поражали проходящихъ. Во время представленія, каждый монологъ, каждый стихъ вызывали бурю рукоплесканій одной партіи и свистки и смѣхъ другой.
   Но была въ театрѣ и настоящая публика, не закупленная ни въ ту, ни въ другую сторону. Отъ нея зависѣло рѣшеніе дѣла. Послѣ нѣкотораго колебанія, она склонилась на сторону пьесы и рѣшила побѣду Гюго. Во время одного изъ антрактовъ, книгопродавецъ Госленъ вызвалъ автора изъ его ложи и предложилъ ему. немедленно продать ему драму для печати. Въ ближайшей табачной лавочкѣ былъ написанъ контрактъ и Гюго, у котораго въ карманѣ въ ту пору оставалось всего 50 фр., прибавилъ къ нимъ 6,000. Но классики не считали себя побѣжденными, тѣмъ болѣе, что ихъ поддерживало большинство журналовъ. Они возобновили борьбу при второмъ представленіи, на которое опять-таки явилась армія юныхъ романтиковъ, и при послѣдующихъ, на которыхъ автору предоставлялось только сто мѣстъ. Они оставляли ложи пустыми или повертывались спинами къ сценѣ, читали газеты, встрѣчали взрывомъ хохота наиболѣе сильныя мѣста, но ничто не помогало,-- пьеса держалась и давала огромные сборы, отчасти благодаря ихъ же оппозиціи.
   Это происходило въ февралѣ и мартѣ 1830 года, а въ іюнѣ того же года вспыхнула революція. Молодая Франція, бившаяся за "Эрнани", теперь билась на баррикадахъ свободы. 28-лѣтній поэтъ тогда былъ далекъ, однако, отъ политики. Онъ привѣтствовалъ прекрасными стихами побѣду народа, но короля проводилъ сочувственнымъ сожалѣніемъ.
   Вскорѣ послѣ перваго представленія "Эрнани", Гюго заключилъ съ тѣмъ же Госленомъ условіе на романъ "Соборъ Парижской Богоматери", для котораго онъ уже давно собиралъ матеріалы. Борьба изъ-за "Эрнани", потомъ революція, замедлили его работу и заставили его пропустить срокъ. Тѣснимый издателемъ, Гюго заперъ свой выходной костюмъ въ комодъ, купилъ бутылку чернилъ и принялся работать день и ночь. Черезъ пять мѣсяцевъ романъ былъ оконченъ. Издатель, въ виду политическихъ событій, не ожидалъ успѣха. И, дѣйствительно, первые дни о романѣ говорили мало. Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ во Франціи не оставалось ни одного интеллигентнаго семейства, гдѣ бы не лежалъ на столѣ зачитанный экземпляръ. "Соборъ Парижской Богоматери" -- памятникъ новаго романтизма, почти столь же важный и характерный, на сколько важно и характерно то зданіе, которое дало ему заглавіе и послужило для него основой. Въ этомъ романѣ также величіе замысла переплетено съ недостатками въ частностяхъ; въ немъ такъ же нагромождены одинъ на другой различные слои французской духовной культуры, какъ и въ его монументальномъ прототипѣ.
   Викторъ Гюго въ этомъ произведеніи настолько еще близокъ къ своимъ учителямъ, нѣмецкимъ романтикамъ и В. Скотту, что средніе вѣка имѣютъ для него притягательную силу: но онъ выбираетъ не время ихъ расцвѣта, а время паденія, и въ немъ изображаетъ одну темную сторону, изображаетъ ихъ такъ, что вся жизнь того времени представляется какимъ-то тяжелымъ кошмаромъ, когда разумъ молчитъ, а воображеніе и дикія страсти безраздѣльно господствуютъ надъ людьми.
   Съ первой же главы видно, въ чемъ сила романиста: онъ мастерски умѣетъ олицетворять толпу въ ея стихійныхъ движеніяхъ. Въ немъ сейчасъ виденъ парижанинъ, изучившій массу въ моменты ея горя и радостей. Съ большой симпатіей относится онъ къ порожденію и руководителю парижской улицы, къ буйному школьнику Жесану, представителю знаменитой богемы, изъ котораго ни англичанинъ, ни нѣмецъ не сумѣли бы сдѣлать ничего, кромѣ зауряднаго негодяя, еслибъ не придали ему частички міровой скорби и недовольства собой, что безъ сомнѣнія испортило бы чистоту его типа. У Гюго онъ выходитъ милъ и уменъ, при всемъ своемъ безпутствѣ.
   Несравненно менѣе удался ему братъ Жесана, архидьяконъ Фролдо, злодѣй и атеистъ подъ маской святости. На его созданіе, несомнѣнно, вліялъ Бріанъ де Буа-Гильберъ въ Айвено, но насколько тотъ живѣе, изящнѣй, величественнѣй!
   За-то Гюго вѣрнѣе исторіи: если въ средніе вѣка могли существовать такіе отрицатели, то, конечно, скорѣй въ кельяхъ духовенства, чѣмъ въ домахъ рыцарей.
   Канва исторіи Эсмеральды заимствована изъ повѣсти Сервантеса "La Jitana" (цыганка), но характеръ героини задуманъ и исполненъ превосходно и вполнѣ самостоятельно.
   Всѣ женщины В. Скотта но сравненію съ Эсмеральдой то же, что средневѣковыя миніатюры, обведенныя одними контурами, по сравненію съ прекрасными фигурами венеціанской школы, у которыхъ, говорятъ знатоки, видно, какъ кровь переливается по жиламъ.
   Тамъ -- героини; здѣсь -- живой человѣкъ съ плотію и кровію, съ человѣческимъ страхомъ смерти и слабостью передъ физическимъ страданіемъ. При всей идеальной чистотѣ своей и граціи, Эсмеральда все же уличная парижская пѣвица; она любитъ горячо и сильно, забывая о себѣ, но любитъ пустоголоваго франта, какъ это -- увы!-- часто случается въ жизни. Она безконечно добра; но въ минуту страсти готова подвергнуть обожающаго ее Квазимодо самымъ послѣднимъ униженіямъ. Она тотъ мостъ, который соединяетъ французскій романтизмъ съ реализмомъ, тотъ мостъ, который ведетъ отъ Миньоны Гете къ женщинѣ Бальзака и Флобера, съ ея преклоненіемъ передъ внѣшнимъ блескомъ, съ ея мелочной злобой и великой всепрощающей любовью.
   Да и всѣ остальныя лица выписаны, какъ говорится, чрезвычайно колоритно, до того колоритно, что у читателя иногда глаза рѣжетъ. Въ результатѣ получается впечатлѣніе несравненно болѣе сильное, чѣмъ отъ романовъ В. Скотта, но за-то гораздо менѣе пріятное. В. Скоттъ старается скрасить и смягчить даже ужасное; В. Гюго стремится сдѣлать ужаснымъ и отвратительнымъ все недоброе.
   Съ ужасами романа насъ миритъ только честная и любящая душа романиста, который страдаетъ самъ съ своими героями и только потому заставляетъ и насъ страдать. Его симпатіи всецѣло на Сторонѣ "несчастныхъ", униженныхъ и оскорбленныхъ, и какъ ни издѣвались надъ его принципомъ, будто гадкое есть прекрасное, и надъ носителемъ этого принципа, уродомъ Квазимодо, все же нельзя не признать этого младенчески добраго, любящаго и преданнаго Квазимодо воплощеніемъ высокогуманной идеи, поэтическимъ образомъ, который никогда не забудется.
   Послѣ "Собора Парижской Богоматери", Гюго снова обратился къ театру. За "Эрнани" послѣдовала трагедія "Le rois s'amuse", всѣмъ извѣстная по крайней мѣрѣ подъ формой оперы "Риголетто". Основная идея въ ней та-же, что и въ "Марьонъ Делормъ" и въ "Квазимодо": великій король Францискъ I выставленъ безсердечнымъ эгоистомъ, а сочувствіе или по крайней мѣрѣ состраданіе зрителей всецѣло принадлежитъ его несчастной жертвѣ и ея отцу -- Трибуле, шуту короля и наперснику его удовольствіи.
   По проискамъ литературныхъ враговъ Гюго, пьеса была запрещена. Гюго началъ процессъ, самъ въ первый разъ въ жизни выступилъ на трибуну и имѣлъ огромный успѣхъ. Процессъ онъ проигралъ, но много надѣлалъ правительству хлопотъ. Тогда въ первый разъ Луи Филиппъ понялъ, что молодая литературная партія представляетъ огромную силу, съ которой нельзя не считаться, и сталъ искать сближенія съ ея предводителемъ. Лично противъ короля Гюго ничего не имѣлъ; они сошлись скоро, и Гюго сталъ частымъ и желаннымъ гостемъ во дворцѣ. Но онъ не пользовался своей близостью къ королю для личныхъ цѣлей (онъ, напримѣръ, отказался отъ правительственной пенсіи), и если являлся просителемъ, то только за другихъ. Онъ не продавалъ за ласки короля своего пера правительству, и когда была арестована герцогиня Беррійская, онъ напечаталъ знаменитое въ свое время стихотвореніе: "А l'homme qui a livrée une femme", которое было очень непріятно министрамъ Луи Филиппа и очень радостно его врагамъ.
   Гюго не былъ-бы французомъ, еслибъ онъ въ извѣстные годы не началъ мечтать о политической карьерѣ. Нижняя палата была для него закрыта, такъ какъ онъ не имѣлъ состоянія и не надѣялся пріобрѣсти его. Оставалась палата перовъ, куда онъ могъ попасть черезъ академію. Въ 1836 г. онъ въ первый разъ попытался проникнуть въ это святилище и былъ единогласно забаллотированъ; немногимъ лучше его встрѣтили въ 1839 г. и потомъ въ 1840 г., хотя онъ каждый разъ объѣзжалъ всѣхъ "знаменитыхъ старичковъ". Только въ четвертый разъ прошелъ онъ, да и то большинствомъ 17 голосовъ противъ 14. Такъ неохотно открывала академія свои двери представителямъ романтической школы.
   Въ 1845 г. В. Гюго достигъ дѣли своихъ желаній и сталъ перомъ Франціи. Первая рѣчь была имъ сказана въ защиту польскаго дѣла. Ораторъ изъ него вышелъ блестящій, какъ и слѣдовало ожидать, а политикомъ онъ оказался недальновиднымъ и неглубокимъ. Въ февральскіе дни онъ былъ изъ числа тѣхъ либеральныхъ дѣятелей, для которыхъ результатъ ихъ дѣятельности былъ неожиданнымъ ударомъ грома.
   Видя гибель трона Луи Филиппа, Гюго поддерживалъ регентство герцогини Орлеанской; когда-же убѣдился, что событія обогнали его, сталъ на сторону республики. Сложивъ званіе пера, онъ былъ выбранъ депутатомъ; во время борьбы рабочихъ съ буржуазіей, онъ оказался въ лѣвомъ центрѣ палаты, спасалъ, кого могъ, отъ разстрѣлянія, настаивалъ на амнистіи, но продолжалъ поддерживать двухпалатную систему.
   Сейчасъ-же послѣ революціи, сыновья Гюго предприняли изданіе газеты "Evenement", которая съ теченіемъ времени принимала все болѣе и болѣе крайній оттѣнокъ. Отецъ помогалъ имъ, чѣмъ могъ. Въ 1851 году, за нѣсколько мѣсяцевъ до государственнаго переворота, газета была запрещена и ея редакторъ, Шарль Гюго, привлеченъ къ суду за горячую обличительную статью по поводу возмутительныхъ подробностей только что произведенной смертной казни одного убійцы. Въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, Шарль Гюго былъ истиннымъ сыномъ своего отца.
   Еще 26-лѣтнимъ, почти безвѣстнымъ юношей, В. Гюго выступилъ на защиту человѣческой жизни съ своимъ "Послѣднимъ днемъ осужденнаго". Что это такое? Повѣсть? Психологическій этюдъ? Юридическій трактатъ въ оригинальной формѣ? Я не знаю. Но я знаю, что это не только хорошая книга, но и хорошее, благое дѣло, это подвигъ, достойный памятника. Пусть будутъ осмѣяны и потомъ забыты всѣ драмы Гюго, пусть наши потомки будутъ знать его романы только по остроумнымъ пародіямъ на нихъ; пусть устарѣетъ, обветшаетъ самый языкъ, на которомъ Гюго писалъ свои стихи и прозу, исторія будетъ не въ правѣ забыть "Послѣдній день осужденнаго" и Клода Гё, какъ исторія литературы не забудетъ "Несчастныхъ", лучшіе эпизоды которыхъ написаны подъ вліяніемъ того-жe чувства, тѣхъ-же мыслей и тѣхъ-же образовъ. "Послѣдній день" выражаетъ невыносимыя муки интеллигентнаго человѣка, ожидающаго законной казни; "Клодъ Ге", написанный 5-ю годами позднѣе, беретъ вопросъ конкретнѣе это горячій протестъ противъ юридическаго убійства человѣка изъ народа, который эгоизмомъ и безсердечіемъ людей доведенъ до острога и потомъ до гильотины, который, не смотря на совершенное имъ убійство, и на эшафотъ входитъ такимъ-же чистымъ душею младенцемъ, какимъ онъ вошелъ въ жизнь.
   Этотъ простой пересказъ довольно обыденнаго судебнаго процесса, который подъ талантливымъ перомъ Гюго сдѣлался драмой, пожалуй, болѣе потрясающей, нежели "Эрнани" и "Лукреція Борджія", оканчивается такимъ обращеніемъ къ обществу: "Вы заботитесь объ экономіи, упраздняете должности. Экономничайте, пожалуйста, человѣческими головами и упраздните прежде всего должность палача. На жалованье, которое вы платите 80 палачамъ, можно содержать 600 школьныхъ учителей. Просвѣтите голову человѣка, и тогда не будетъ надобности рубить ея".
   При Луи Филиппѣ Гюго пользуется своимъ вліяніемъ, чтобы Спасать осужденныхъ на смерть. Въ 1848 г. онъ проповѣдуетъ противъ казни съ трибуны: смертная казнь, доказываетъ онъ, признакъ глубокаго варварства и страшный грѣхъ; люди, присуждающіе къ ней своего ближняго, вторгаются въ права Господа.
   Теперь Гюго пожелалъ быть адвокатомъ сына и сказалъ знаменитую рѣчь, которая быстро облетѣла всю Европу. "Вы должны понять, говорилъ онъ присяжнымъ,-- какъ велико мое волненіе. Обвиненъ мой сынъ, но истинный преступникъ, если тутъ есть преступленіе, это я. Я 25 лѣтъ воюю противъ смертной казни, защищаю неприкосновенность человѣческой жизни. Я доношу на себя. Я совершилъ это преступленіе прежде сына, совершилъ его съ отягчающими обстоятельствами, предумышленно, упорно, повторительно, нераскаянно. Я объявляю, что съ этимъ остаткомъ варварства, съ этимъ неразумнымъ закономъ возмездія, кровь за кровь, я воевалъ всю жизнь и буду воевать, пока во мнѣ останется хоть капля крови. Это обѣщаю я передъ Христомъ, этой жертвой смертной казни; я клянусь въ этомъ передъ висѣлицей, на которой 2000 лѣтъ назадъ законъ человѣческій распялъ законъ божественный. Противъ смертной казни внутреннее чувство, противъ нея всѣ принципы, подъ сѣнію которыхъ Франція идетъ 60 лѣтъ и ведетъ за собою міръ; противъ нея все, что просвѣщаетъ, все, что двигаетъ душу -- философія и религія, противъ нея Вольтеръ и Іисусъ Христосъ".
   Позднѣе, въ годы изгнанія, В. Гюго заступался передъ англійскимъ правительствомъ за людей, присужденныхъ къ смертной казни, съ такой-же энергіей и иногда съ успѣхомъ. Если онъ узнавалъ, что въ какой-нибудь странѣ совершается реформа уголовныхъ законовъ, обсуждается вопросъ о смертной казни, онъ адресовалъ туда петиціи отъ своего имени. За то, если гдѣ-нибудь отмѣнялась смертная казнь, друзья сейчасъ-же сообщали объ этомъ В. Гюго и поздравляли съ побѣдой.
   Только наканунѣ государственнаго переворота Гюго понялъ, въ какую бѣду влечетъ Францію Людовикъ-Бонапартъ, и началъ борьбу съ нимъ. Когда переворотъ совершился и лучшіе бойцы были арестованы, Гюго принялъ на себя начальство надъ оставшимися друзьями. Борьба, какъ извѣстно, окончилась побѣдой президента, и Гюго, переодѣтый и съ чужимъ паспортомъ, 12 декабря 1851 г. прибылъ въ Брюссель, а 14-го засѣлъ за книгу "Histoire d'un crime". Онъ ее издалъ двадцатью годами позднѣе, чтобы предохранить Францію отъ новаго государственнаго переворота.
   Когда Наполеонъ потребовалъ отъ Бельгіи изгнанія Гюго, поэтъ вмѣстѣ съ сыновьями и нѣсколькими молодыми пріятелями переселился сперва на островъ Джерсэй, а потомъ на Гернссэй; и тамъ, и здѣсь домъ его служилъ пріютомъ для всѣхъ политическихъ изгнанниковъ. Въ началѣ онъ жилъ болѣе чѣмъ скромно, потомъ, когда новый сборникъ его стихотвореній и въ особенности рядъ эпическихъ поэмъ подъ названіемъ "Legendes des siècles" разошлись въ огромномъ количествѣ экземпляровъ повсюду, не исключая и Франціи, Гюго могъ купить себѣ домъ и обставить его по собственному вкусу. Тамъ онъ началъ величайшее свое произведеніе, романъ "Les Miserables". Вотъ какъ онъ самъ въ коротенькомъ предисловіи опредѣляетъ его значеніе- "Пока законы и обычаи будутъ поддерживать соціальное проклятіе, искусно устраивающее адъ при полномъ блескѣ цивилизаціи... пока не будутъ разрѣшены три проблемы нашего вѣка -- паденіе человѣка, вслѣдствіе пролетаріата; паденіе женщины, вслѣдствіе голода; замариваніе дѣтей, вслѣдствіе умственнаго мрака. Иначе сказать, покуда на землѣ будутъ существовать невѣжество и нищета, книги, подобныя этой, не будутъ безполезны". Въ другомъ мѣстѣ, онъ говоритъ, что его романъ имѣетъ базисомъ -- братство людей, а конечной цѣлью -- прогрессъ.
   Романъ слишкомъ хорошо извѣстенъ всей читающей публикѣ, чтобы нужно было останавливаться на его обстоятельномъ разборѣ. Но не могу не сдѣлать нѣсколько общихъ замѣчаній. Достоинства и недостатки его одинаково велики. Сперва остановлюсь на послѣднихъ. Языкъ романа оригинальный, своеобразный и эффектная реторика. Самая его отрывочность, видимая небрежность и нелогичность, постоянное смѣшеніе разсужденій съ разсказомъ, все это бьетъ на эффектъ, все это неестественно, но очень красиво. Авторъ постоянно играетъ словами и фигурами, даже въ самыхъ патетическихъ мѣстахъ. Приведу одинъ-два примѣра. Умирающій членъ конвента говоритъ: "я разорвалъ покрывало алтаря, но для того, чтобы перевязать раны отечества". Нарисовавъ идеальный образъ христіанина въ лицѣ еп. Миріеля, авторъ говоритъ: "Мы не утверждаемъ, что портретъ вѣроятенъ (ressemblable), мы говоримъ только, что похожъ (ressemblent"). Изъ языка, изъ стиля эта реторика и аффектація переходятъ и въ содержаніе: краски вездѣ сильно сгущены. Все такъ подчеркнуто, что естественность слабѣетъ и иллюзія часто нарушается. Герою ничего не стоитъ поднять возъ, который не въ состояніи сдвинуть съ мѣста цѣлая толпа; исчезнуть подъ водой на глазахъ у тысячи зрителей, разломать рѣшетку какой угодно тюрьмы, сладить съ цѣлымъ десяткомъ разбойниковъ или полицейскихъ, ничего не стоитъ нажить въ нѣсколько лѣтъ безъ всякихъ знаній огромное состояніе. Монахини, отказавшіяся отъ жизни, такъ и живутъ исключительно одной молитвой; дѣвушка, никогда не испытавшая любви, не знаетъ и самаго этого слова. Полицейскій сыщикъ чувствуетъ себя таковымъ каждую минуту своей жизни. Если ему некого сыскивать, онъ ловитъ самого себя. Остроумный мальчишка остритъ и подъ градомъ пуль, и въ минуту смерти.
   Но съ этой реторикой и аффектаціей насъ миритъ то обстоятельство, что въ нихъ, какъ это ни странно покажется съ перваго взгляда, нѣтъ ничего напускного, искусственно придуманнаго. Это форма, въ которую отливаются мысли автора сами собою, безъ всякаго напряженія. Это чисто романская черта, пожалуй, больше итальянская, чѣмъ французская, во всякомъ случаѣ, неспособная къ воспроизведенію ни въ германскихъ, ни въ славянскихъ земляхъ. Эта "поза" настолько-же естественна у Гюго, какъ у всякаго, вошедшаго въ свою роль, опернаго актера. Мы скоро привыкаемъ къ ней, и такъ какъ эти фразы облекаютъ умныя мысли, и это преувеличеніе выходитъ красивое, и такъ какъ эта аффектація есть продуктъ искренняго воодушевленія, то вообще впечатлѣніе выходитъ полно и сильно.
   "Несчастные" не одинъ романъ, а цѣлый рядъ романовъ, связанныхъ единствомъ идеи и единствомъ героя, воплощающаго эту идею. Въ томъ видѣ, въ какомъ этотъ герой является въ первой части романа, онъ уже знакомъ намъ: это тотъ-же каторжникъ, съ которымъ въ "Послѣднемъ днѣ осужденнаго" разсказчикъ мѣняется платьемъ. Жалобы этого каторжника на то, какъ его обочли при его вступленіи на свободу, и какъ всѣ гоняли отъ дверей своихъ изъ-за его желтаго билета, здѣсь развиты въ рядѣ живыхъ сценъ; но каторжникъ антипатиченъ своимъ цинизмомъ. Въ Клодѣ Гё отъ этой антипатіи не осталось и слѣда, а Жанъ-Вальжань къ нему еще ближе. Вообще я долженъ замѣтить, что Гюго часто повторяется, но это вовсе не служитъ признакомъ бѣдности его фантазіи и мысли, такъ-же какъ и еще болѣе частыя повторенія у Достоевскаго не могутъ служить къ униженію таланта нашего русскаго "печальника за человѣчество". Тотъ писатель, у котораго на первомъ планѣ стоитъ художественная задача, какъ Пушкинъ. Вальтеръ-Скоттъ, Гёте, Шекспиръ, наконецъ, потому не можетъ повторяться, что типъ, однажды имъ созданный, если только онъ созданъ удачно, стоитъ передъ нимъ какъ живой,-- зачѣмъ-же онъ будетъ снова пересоздавать его! А писатель, для котораго на первомъ планѣ идея и цѣль, который хочетъ доказать что-нибудь, можетъ безъ конца повторять самого себя, только прибавляя къ старымъ доказательствамъ новыя.
   Но возвращаюсь къ герою "Несчастныхъ". При первомъ появленіи, это грубый и неразвитой каторжникъ, озлобленный противъ людей и закона, который, дѣйствительно, поступилъ съ нимъ сурово -- это волкъ въ человѣческой одеждѣ, фигура, достойная жалости, пожалуй, сочувствія, какъ и всякій страдающій человѣкъ, но и только. Гюго на глазахъ читателя дѣлаетъ изъ него мученика и святого, самый высокій идеалъ самоотреченія, какой только знаетъ новая литература; идеалъ, который Гюго на своемъ реторическомъ языкѣ выражалъ словами: человѣкъ ягненко-левъ, т. е. кроткій, какъ ягненокъ, и сильный, какъ левъ.
   Онъ умираетъ, какъ праведникъ, окруженный тѣми, за кого онъ принесъ себя въ жертву, милліонъ разъ искупивши свои ничтожные грѣхи невыносимыми страданіями.
   Большой талантъ былъ нуженъ, чтобы, не нарушая вѣроподобія, сдѣлать изъ каторжника идеалъ самоотреченія и любви ко всѣмъ, не исключая и враговъ. Гюго глубоко вѣруетъ въ чистоту человѣческой природы, и эта-то вѣра дѣлаетъ его книгу одной изъ самыхъ нравственныхъ книгъ, какія только есть на свѣтѣ. Жанъ Вальжанъ, положимъ, любимецъ поэта. Но та-же глубокая вѣра оказывается и въ его отношеніи къ врагу бывшаго каторжника, къ полицейскому инспектору Жаверу. Жаверъ преслѣдуетъ Вальжана не въ силу личныхъ побужденій, не для того, чтобы выслужиться, а въ силу своихъ принциповъ; онъ рабъ закона, съ которымъ ведутъ войну поэтъ и его герой; они ведутъ ее честно и великодушно, не отказывая врагу въ уваженіи. Принципъ Жавера: pereat homo, fiat justitia. "Добрымъ быть легко, справедливымъ быть трудно", говоритъ онъ. "Міръ держится порядкомъ, порядокъ авторитетомъ. Разрушьте авторитетъ, и міръ погибнетъ". Развѣ можно отказать въ уваженіи такой теоріи? Борьба Вальжана съ Жаверомъ есть вѣковая борьба разума съ сердцемъ и въ то-же время историческая борьба римскаго права съ христіанствомъ. Гюго стоитъ на сторонѣ сердца и христіанства и такимъ образомъ остается типичнымъ романтикомъ и въ этомъ соціальномъ романѣ.
   Шиллеръ дѣлитъ всѣ поэтическія произведенія на два рода: наивный и сентиментальный. Это дѣленіе можетъ имѣть значеніе и въ настоящее время, только слѣдуетъ слово сентиментальный, уже давно опошлившееся, замѣнить словомъ трогательный; основа дѣленія сама собой понятна.
   Къ первому роду должна быть отнесена вся поэзія древняго міра, весь средневѣковой эпосъ; всѣ романы В. Скотта, всѣ англійскіе романы, которыми теперь наши жены и дочери наполняютъ свой досугъ. Драмы же Шиллера, "Фаустъ" Гёте, весь Тургеневъ, Достоевскій, вся средневѣковая и новая лирика должны быть отнесены къ роду трогательному. "Les Miserables" Гюго есть романъ трогательный по преимуществу и въ этомъ его огромное значеніе, особенно для нашего слишкомъ практическаго вѣка, когда такъ называемая борьба за существованіе поневолѣ заставляетъ людей жить слиткомъ много головою и слишкомъ мало чувствомъ.
   Этотъ романъ-эпопея такъ богатъ содержаніемъ, что одинъ разъ прочесть его до крайности недостаточно, тѣмъ болѣе, что навѣрно всякій будетъ пропускать хоть часть длинныхъ разсужденій автора, а это несправедливо: въ нихъ много поразительно тонкихъ замѣчаній и наблюденій. Но и тотъ, кто читалъ "Несчастныхъ" одинъ разъ и читалъ бѣгло, никогда не забудетъ такихъ трогательныхъ эпизодовъ, какъ восторгъ Козетты передъ куклой, ночлегъ Гавроша съ его питомцами, трагедія на баррикадахъ.
   Но еслибъ я сталъ перечислять всѣ прекрасныя частности, которыя есть въ этомъ романѣ, я не кончилъ-бы и до завтра. Все, что бы я ни говорилъ въ его пользу, можно свести къ двумъ словамъ: это одна изъ самыхъ умныхъ и одна изъ самыхъ добрыхъ книгъ, какія только есть на свѣтѣ.
   Ламартинъ осуждалъ Гюго за то, что онъ подаетъ слишкомъ радужныя надежды обездоленнымъ. Прислужники Наполеона III прямо обвиняли его въ возбужденіи бѣдныхъ противъ богатыхъ. Я по совѣсти не вижу въ "Несчастныхъ" ничего подобнаго. Правда, авторъ убѣжденъ, что всякій неиспорченный человѣкъ достоинъ счастья и что испорченныхъ испорчены обстоятельствами. Но онъ вовсе не идеализируетъ всѣхъ несчастныхъ и не поощряетъ ихъ протягивать руку къ лучшимъ яствамъ на жизненномъ пирѣ. Дочь Фантины -- хорошій ребенокъ; но ее бьютъ, и она дѣлается лгуньей. Отецъ Маделенъ раздаетъ деньги направо я налѣво, не оставляя себѣ почти ничего, но развѣ всякая его подачка приноситъ пользу? Гюго преслѣдуетъ жестокость къ падшимъ; но съ такою же энергіей онъ преслѣдуетъ и лѣнь, которая, по его убѣжденію, такъ же часто служитъ причиной паденія, какъ и несчастіе. Гдѣ-же тутъ вызовъ къ бунту?
   Русскій не можетъ подумать о "Несчастныхъ" Гюго, не вспомнивъ "Униженныхъ и Оскорбленныхъ" Достоевскаго. Оба романа вышли почти въ одно время; оба имѣютъ сходную задачу и даже сходное заглавіе; оба автора проникнуты любовью къ людямъ и глубокой вѣрой въ чистоту неповрежденной души человѣческой; оба горячо стоятъ за утѣсненныхъ противъ утѣснителей и оба склонны жалѣть и самихъ утѣснитедей. Оба убѣждены, что подъ самой грубой, неприглядной наружностью можетъ скрываться золотое сердце и наоборотъ -- что блестящая внѣшность и умная рѣчь часто прикрываютъ самый безчеловѣчный эгоизмъ.
   Вотъ въ чемъ, по моему мнѣнію, существенное различіе двухъ романовъ, обусловленное отчасти различіемъ сферы, откуда взято ихъ содержаніе, отчасти различіемъ цѣли авторовъ.
   У Достоевскаго оказываются униженными и оскорбленными люди съ тонкой душевной организаціей; они несчастны больше отъ себя, чѣмъ отъ другихъ, несчастны, именно, отъ этой тонкости чувствъ, которой не можетъ удовлетворить пошлая дѣйствительность. У Гюго страдаютъ тѣ, кого придавили своей желѣзной рукой суровые законы и грубое эгоистическое общество. "Несчастнымъ" Гюго помочь гораздо легче: ихъ только надо накормить и дать имъ работу; всякое измѣненіе за коновъ въ пользу ихъ спасаетъ сотни ихъ. "Оскорбленныхъ" Достоевскаго такъ легко утѣшить невозможно: Наташа сама не захотѣла обвѣнчаться съ Алешей; Ихненевы сами не хотѣли взять денегъ съ князя за позоръ дочери. Нелли сама не пошла къ отцу и оставалась у Бубновой; законы были за нихъ. Наше общество, нашъ народъ тоже не причемъ въ ихъ униженіи. Развѣ нашъ народъ сталъ-бы такъ гонять отбывшаго наказаніе каторжника отъ дверей своихъ, какъ паства еп. Миріэля гоняетъ Вальжана? Кому неизвѣстно, что нашъ мужикъ иначе не называетъ арестантовъ, какъ несчастными, и готовъ подѣлиться съ ними послѣдней краюшкой хлѣба? Развѣ наше общество такъ сурово къ паденію женщины, какъ приставницы на фабрикѣ Маделенъ?
   Изъ этого, конечно, не слѣдуетъ, что у насъ несчастныхъ меньше, чѣмъ во Франціи -- кто ихъ считалъ!-- но слѣдуетъ, что романисты имѣли разныя задачи, сходныя только по названію: одинъ писалъ романъ соціальный, другой -- романъ психологическій.
   Различіе это будетъ яснѣе, если мы сравнимъ изображеніе каторги у того и другого поэта: одинъ знакомъ съ нею только извнѣ, изучалъ ее изъ любви къ человѣчеству; другой извѣдалъ ее на собственномъ тѣлѣ. Каторга французская, конечно, лучше русской 40-хъ годовъ. А все-таки у Достоевскаго и на каторгѣ "люди живутъ", а на каторгѣ Гюго человѣкъ вырождается въ звѣря.
   Послѣ появленія на свѣтъ "Несчастныхъ", жизнь Гюго въ изгнаніи есть длинный рядъ тріумфовъ. Въ сентябрѣ 1862 г издатели романа въ Брюсселѣ устроили въ честь его банкетъ, на который съѣхались сотни его поклонниковъ. Когда Гюго предпринялъ поѣздку въ Зеландію, онъ долженъ былъ прибѣгнуть къ инкогнито, но оно было нарушено, и путешествіе обратилось въ рядъ овацій. Онъ имѣлъ много случаевъ убѣдиться, что имя его было популярно даже среди полуграмотнаго простонародья: пастухи увѣряли его, что они по "Несчастнымъ" учатъ читать своихъ дѣтей.
   Во время изгнанія онъ издалъ еще два романа: "Труженики моря" и "человѣкъ, который смѣется". Они проникнуты тою же гуманностью; въ нихъ масса прекрасныхъ частностей, умныхъ мыслей и драматическихъ сценъ; но они значительно слабѣе "Несчастныхъ"; въ нихъ есть всѣ недостатки знаменитаго романиста и нѣтъ многихъ его достоинствъ.
   Наполеонъ III предлагалъ Виктору Гюго амнистію въ 1859 г., потомъ въ 1869 г.; тотъ оба раза отказался, не признавая, какъ писалъ онъ, "права за палачемъ прощать свою жертву и за преступникомъ права прощать невинность". "Я возвращусь вмѣстѣ съ свободой", грозилъ онъ. Когда всѣ газеты обсудили вопросъ о плебисцитѣ по поводу войны, Гюго напечаталъ: "Тотъ, кто называетъ себя императоромъ французовъ, можетъ обратиться къ французамъ только съ однимъ вопросомъ: долженъ ли онъ переселиться изъ дворца въ тюрьму? Да, долженъ, отвѣчу я ему, въ такомъ Случаѣ". При первомъ извѣстіи о началѣ воины, Гюго переѣхалъ въ Брюссель, чтобы быть ближе къ театру военныхъ дѣйствій. 4 сентября произошла революція, а 5-го Гюго переѣзжаетъ границу Франціи. Первое, что онъ увидѣлъ въ ней, это была бѣгущая, разстроенная, голодная французская армія. Гюго плакалъ, какъ ребенокъ и раздавалъ солдатамъ свои вещи и деньги. Онъ ѣхалъ въ Парижъ съ послѣднимъ поѣздомъ, который пропустили изъ-за границы пруссаки. Его встрѣтила огромная толпа народа. Съ площадки вагона онъ сказалъ свою первую рѣчь. Черезъ нѣсколько дней онъ обратился съ посланіемъ къ пруссакамъ, приглашая ихъ прекратить братоубійственную войну, такъ какъ врага ихъ. Наполеона, больше уже нѣтъ. Когда оно, какъ и слѣдовало ожидать, не подѣйствовало и Европа встрѣтила смѣхомъ предложеніе стараго идеалиста, Гюго обратился къ французамъ, приглашая ихъ вооружиться поголовно. Во время осады онъ устраивалъ публичныя чтенія, чтобы собирать деньги на раненыхъ и на пушки (въ остроумныхъ стихахъ издѣвался онъ надъ бѣдствіями голода). Огромнымъ большинствомъ онъ былъ выбранъ депутатомъ отъ Парижа; часто говорилъ рѣчи и энергично дѣйствовалъ во время коммуны противъ нея, а послѣ ея пораженія -- въ пользу амнистіи. Въ 1874 году онъ издалъ свой послѣдній романъ "Девяносто третій годъ", въ которомъ старый поэтъ какъ бы съ освѣженнымъ талантомъ старается примирить крайніе взгляды на французскую революцію и энергично проводитъ излюбленную свою мысль, что соціальныя реформы гораздо важнѣе политическихъ. Изъ его послѣднихъ стихотворныхъ произведеній симпатичнѣй всѣхъ другихъ:" L'art d'être grand père; стихъ его остался такимъ же сильнымъ и умнымъ, какъ и въ дни его молодости, но значительно освободился отъ реторики. Въ 1876 году Гюго возобновляетъ свою политическую карьеру послѣ перерыва въ нѣсколько лѣтъ (его вытѣснили изъ палаты за постоянныя напоминанія объ амнистіи): онъ выбранъ сенаторомъ отъ департамента Сены и сейчасъ же потребовалъ амнистію и, наконецъ, добился ея. Между тѣмъ, Гюго, какъ писатель, сталъ, можно сказать, предметомъ культа для французовъ; рукописи его изучались. какъ рукописи классиковъ, и издавались со всѣми варьянтами; выгравировали и распродали по высокой цѣнѣ всѣ его рисунки, хотя онъ рисовалъ не лучше половины изъ насъ.
   Въ 1871 году, послѣ сотаго представленія "Эрнани" въ Comédie franèaise, ему устроили пышную овацію. Сара Бернаръ увѣнчала бюстъ поэта, и вся публика поднялась, какъ одинъ человѣкъ.
   27 февраля 1881 г. Франція праздновала 79-ю годовщину рожденія поэта (боялись, что онъ не доживетъ до 80-ой). Въ Парижъ съѣхались тысячи депутацій; празднество продолжалось цѣлый день; домъ поэта былъ буквально заваленъ вѣнками и передъ нимъ продефилировало болѣе 500,000 человѣкъ.
   Черезъ 4 года съ небольшимъ Гюго тихо угасъ Среди нѣжно любящей его семьи и поклоняющихся ему согражданъ. Навѣрно многіе изъ васъ помнятъ газетныя описанія его похоронъ.
   Наши прадѣды, стоя на конечной грани XVIII столѣтія, назвали его вѣкомъ просвѣщенія. Какъ назовутъ наше XIX столѣтіе, къ концу котораго мы приближаемся? Вѣкомъ паровыхъ машинъ, телефоновъ, электричества, или вѣкомъ желѣзнаго канцлера и желѣзной Эйфелевой башни?
   Едва-ли: все это явленія частныя и скоропреходящія.
   Если судить по тому, какимъ ореоломъ окружено въ глазахъ нашихъ имя Виктора Гюго, художника не безупречнаго, политика не дальновиднаго, но горячаго и искренняго проповѣдника безграничной любви къ людямъ,-- нашъ вѣкъ можетъ гордиться именемъ вѣка гуманности.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов