Березин Николай Ильич - Занзибарский беглец

Н. Березинъ.

ЗАНЗИБАРСКІЙ БЕГЛѢЦЪ.

Повѣсть
изъ африканской жизни.

С.-ПЕТЕРБУРГЬ.
Типографія Товарищества "Общественная Польза" Большая Подъяческая No 39.
1903.

Занзибарскій беглѣцъ.

(Повѣсть изъ африканской жизни.)

Мамбо родился далеко внутри жаркой Африки, на берегу большого, большого озера Ньянца, въ воду котораго солнце окуналось каждый вечеръ. Грязные, вонючіе шалаши негритянской деревушки лѣаились маленькими конусами у подножія разрушенныхъ непогодой гранитныхъ утесовъ, полускрытые за колючимъ тыномъ живой изгороди. Эти утесы служили Мамбо любимымъ мѣстомъ для игръ и возни, и вмѣстѣ съ толпой такихъ же рѣзвыхъ, черомазыхъ ребятишекъ, какимъ онъ былъ самъ, Мамбо по цѣлымъ днямъ лазилъ по камнямъ, забирался во всѣ щели и впадины, куда при нападеніи враговъ прятались всѣ обитатели деревни съ имущегвомъ и скотомъ. Въ перегонку съ обезьянами и ящерицами карабкался Мамбо вверхъ, туда, на верину, откуда, какъ ему казалось, былъ виденъ весь свѣтъ. А что такое весь свѣтъ? Для Мамбо это была волнистая степь съ разсѣянными по ней купами холмовъ, сосѣднія деревушки, гигантскіе баобабы, простиравшіе къ раскаленному небу свои корявыя высохшія вѣтви, по которымъ съ визгомъ скачутъ обезьяны; а дальше, къ краю земли, гдѣ она сходилась съ небомъ, Мамбо еле-еле различалъ своимъ зоркими глазенками силуэты стройныхъ пальмъ которыя дрожали въ накаленномъ, струившемся воз духѣ. Надъ свѣтомъ висѣло тяжелое сѣро-голубое тропическое небо, на которомъ по ночамъ зажигались безчисленные мигающіе огоньки. Мамбо и другіе ребятишки разсматривали этотъ "свѣтъ" съ вершины утеса по цѣлымъ часамъ. Присѣвъ на корточки, они тыкали пальцами то въ одну, то въ другуи сторону, спорили, кричали и дразнили другъ друга

-- Вонъ тамъ, гдѣ синій туманъ, тамъ, Ньянца.

-- А вотъ и врешь! Вона гдѣ Ньянца!

-- Гдѣ, гдѣ?

-- Во-она, смотрите-ка, братцы, какая красная дорожка по степи вьется! говорилъ маленькій, худой и безобразный, какъ мартышка, негритенокъ. Мой папа по ней ходилъ до другой большой, большой Ньянцы.

-- Ходилъ твой папа! Пошелъ, да на пятый день назадъ вернулся, хромой и съ рубцами вотъ тутъ, язвительно ввернулъ другой мальчишка, Показывая при этихъ словахъ на собственную спину. Видно бѣлый господинъ въ синей курткѣ побилъ и прогналъ его.

-- Нѣтъ, не побилъ, а онъ самъ ушелъ!

-- А ушелъ, значитъ, большой Ньянцы не видалъ.

-- А вотъ видѣлъ!

-- А коли видѣлъ, такъ скажи, какая въ ней вода?

-- Вода въ ней такая, красная...

-- Врешь, врешь! Вода такая, что возьмешь въ ротъ и надо плюнуть, она щиплется.

Мамбо уже раньше слыхалъ объ этой большой Ньянцѣ, вода которой щиплетъ ротъ и щекочетъ глотку. У нихъ въ деревнѣ было немало негровъ, ходившихъ по красной тропинкѣ далеко, далеко, на берегъ большой соленой Ньянцы. Въ деревнѣ жилъ даже одинъ знаменитый черный путешественникъ, который не только посѣтилъ берега соленой Ньянцы, но даже плавалъ по ней на какой-то островъ по имени Уньюга или Занзибаръ. Онъ разсказывалъ не разъ, какъ тамошній султанъ, который живетъ въ шалашѣ, больше, чѣмъ самый высокій утесъ возлѣ ихъ деревни, поручилъ ему доставлять черный камень, которымъ бѣлые господа топятъ свои огненныя лодки. Конечно, на дѣлѣ это означало, что знаменитый путешественникъ и другъ султана попросту служилъ въ Занзибарѣ носильщикомъ и таскалъ на пристани корзины съ углемъ на пароходы, но это не мѣшало ему разсказывать далѣе, что предводитель бѣлыхъ, адмиралъ, цѣня выдающіяся качества его души, подарилъ своему черному другу на прощанье старую войлочную шляпу, которую знаменитый путешественникъ носилъ съ важнымъ видомъ при всякомъ торжественномъ случаѣ. Если же кто изъ слушателей осмѣливался выразить малѣйшее сомнѣніе въ томъ, что адмиралъ дѣйствительно стоялъ съ нимъ на самой дружеской ногѣ, знаменитый путешественникъ молча и гордо снималъ шляпу и показывалъ золотую печать, которую адмиралъ собственноручно выдавилъ на донышкѣ шляпы.

И Мамбо съ одинаковымъ почтеніемъ смотрѣлъ на знаменитаго путешественника и на его широкую шляпу съ такимъ чудеснымъ клеймомъ. Мало по малу подъ вліяніемъ частыхъ разсказовъ о соленой Ньянцѣ, о султанѣ, объ удивительныхъ огненныхъ лодкахъ, застилавшихъ дымомъ все небо, и о прочихъ чудесахъ далекихъ странъ, въ: душѣ Мамбо зародилась горячая мечта тоже совершить странствіе туда и, если можно даже заткнуть за-поясъ знаменитаго путешественника. Правда, другіе менѣе знаменитые путешественники разсказывали совсѣмъ другое о дальней странѣ; не одинъ изъ нихъ, нанявшись въ караванные носильщики, долго шелъ по красной дорожкѣ, подгоняемый плеткою хозяина араба и изнемогая подъ тяжестью груза, а тамъ, на чужбинѣ, терпѣлъ голодъ и хворалъ. Не мало вышло изъ ихъ деревни стройныхъ, сильныхъ молодцевъ, которые никогда не возвращались обратно, и никто не могъ разсказать, что сдѣлалось съ ними на чужой сторонѣ. Злые языки утверждали даже, что самъ знаменитый путешественникъ, попавъ въ Занзибаръ, возлежалъ тамъ отнюдь не на розахъ и благодарилъ всѣхъ духовъ своихъ предковъ, когда убрался оттуда по-добру по-здорову. Но это не пугало Мамбо: онъ все-таки хотѣлъ странствовать.

Случай пробраться на берегъ соленой Ньянцы представился ему нескоро, и, предварительно нѣсколько подросши, Мамбо совершилъ съ компаніи съ молодыми людьми небольшую торговую экспедицію по сосѣдству. Онъ набилъ мѣшокъ ячменной мукой, которую его майо (мать) намолола на плоскомъ камнѣ, растирая зерна круглымъ булыжникомъ, и, вскинувъ мѣшокъ на спину отправился къ Викторіа-Ньянцѣ. Тамъ онъ вымѣнялъ у прибережныхъ туземцевъ свою муку на свѣжую рыбу, а рыбу развѣсилъ на кусты и сушилъ ее нѣсколько дней на жаркомъ тропическомъ солнцѣ, самъ валяясь тутъ же на пескѣ и болтая съ товарищами. Рыбу молодые торговцы связали въ пучки и, подвѣсивъ ихъ къ концамъ перекинутаго черезъ плечо коромысла, бодрые, веселые, вооруженные лукомъ и стрѣлами тронулись къ восточному концу озера, въ сторону негровъ Вашаши. Эти Вашаши слыли за свирѣпыхъ дикарей, часто воевавшихъ съ своими сосѣдями, но такъ какъ они охотно кушали вяленую рыбу, то наши молодцы расчитывали на благосклонный пріемъ. И они не ошиблись: въ обмѣнъ на рыбу Вашаши дали имъ нѣсколько жирныхъ коротконогихъ козъ, стадо которыхъ начинающіе черные негоціанты съ торжествомъ пригнали въ родную деревню.

-- Ну, размышлялъ Мамбо, сидя въ своемъ вонючемъ шалашѣ, теперь можно пуститься и въ дальнюю дорогу. Какъ только подвернется случай, я сейчасъ...

А случай какъ разъ и подвернулся. Не прошло и мѣсяца, какъ въ деревню Мамбо пришелъ изъ поселенія "бѣлыхъ господъ" большой жирный негръ. Онъ очень важничалъ тѣмъ, что служилъ у бѣлыхъ и, хорошенько поломавшись передъ сбѣжавшейся толпой зѣвакъ, заявилъ, наконецъ, хриплымъ голосомъ:

-- Кто хочетъ наняться въ носильщики къ старому бѣлому господину, который идетъ къ соленой Ньянцѣ, выходи впередъ!

-- Я! крикнулъ Мамбо и вышелъ изъ толпы. За Мамбо вышло еще нѣсколько молодыхъ негровъ.

Толстякъ осмотрѣлъ, ощупалъ ихъ и сказалъ:

-- Хорошо! Приходите всѣ послѣзавтра въ поселеніе бѣлаго господина.

Мамбо, не помня себя, рысью помчался домой и поспѣшилъ подѣлиться новостью съ своей черной майо. Добрая майо не сказала ни слова. Да и что говорить? Развѣ не всѣ мужчины уходятъ странствовать и воевать? И потому майо вытащила изъ груды разнаго хлама мѣшокъ, набила его мукой и горохомъ, а потомъ нацѣдила густого пчелинаго меду въ деревянную коробку съ плотной крышкой. Когда наступило утро разлуки, Мамбо и майо съ серьезнымъ видомъ пришли къ маленькой хижинѣ, посвященной духу покойнаго отца Мамбо, и послѣдній бросилъ въ нее горсть муки и попрыскалъ ее домашнимъ пивомъ. Этимъ способомъ Мамбо прощался съ духомъ и просилъ его покровительства, а передъ самой разлукой, когда Мамбо съ мѣшкомъ на спинѣ и коробкой съ медомъ подъ мышкой стоялъ передъ своей майо, старая и сѣдая, съ лицомъ въ глубокихъ морщинахъ негритянка надѣла ему на шею чудодѣйственный амулетъ, сдѣланный изъ нанизанныхъ на шнурокъ когтей какого-то звѣря, который она при случаѣ пріобрѣла у одного знаменитаго чернаго волхва.

-- Прощай, сынокъ,-- сказала старуха, пусть хранятъ тебя духи нашихъ предковъ, пусть пошлютъ тебѣ удачу, можетъ ты вернешься богатый и купишь себѣ жену, а то пожалуй еще и корову!

-- Десять коровъ, двадцать женъ куплю я себѣ!-- хвастливо крикнулъ Мамбо и, кинувъ старухѣ послѣднее "ангаруко майо"! (поклонъ, мама), онъ побѣжалъ туда, гдѣ уже трещалъ и гудѣлъ большой барабанъ, сзывавшій новыхъ носильщиковъ къ сборному пункту. На другой день утромъ толпа новоиспеченныхъ носильщиковъ топталась уже на дворѣ поселенія Мванца, гдѣ жилъ "старый бѣлый господинъ", ходившій въ шляпѣ, обмотанной кисеей, и въ синей курткѣ съ великолѣпными золотыми пуговицами. Здѣсь Мамбо, разинувъ ротъ, выпучивъ глаза, глядѣлъ и на большой яркій флагъ, развѣвавшійся на высокомъ шестѣ, и на великолѣпный "дворецъ", вокругъ котораго въ чистомъ огородѣ росли совершенно невиданные имъ плоды. Но ему не дали налюбоваться всѣми этими прелестями. Вскорѣ изъ "дворца" вышелъ "бѣлый господинъ" со своими слугами, которые мигомъ разставили носильщиковъ указавъ каждому его грузъ, а черезъ часъ длинная вереница черныхъ молодцовъ уже шагала по красной дорожкѣ съ тяжелыми тюками на курчавые головахъ.

Итакъ мечта Мамбо исполнилась! Онъ увидитъ большую соленую Ньянцу. Однако, путешествіе пришлось ему не очень по вкусу. Ему казалось, что "бѣлый господинъ" слишкомъ торопился, иначе зачѣмъ было шагать каждый день. Развѣ не лучше пройдя малую толику, остановиться въ деревнѣ негровъ Ваньямвези, забраться подъ дырявую крыю шалаша и, потягивая туземное пиво, бить въ барабанъ, дудѣть въ какой нибудь рожокъ или съ неистовствомъ колотить по маримбѣ, туземнымъ цембаламъ, а когда щеки и руки устанутъ, выскочить въ кругъ и смѣнить черныхъ танцоровъ, выдѣлываф передъ толпой черныхъ красавицъ самые причудливые прыжки. Мамбо безумно любилъ пляски, которымъ отдавался до полнаго самозабвенья. Онъ скакалъ, какъ антилопа, лягался, подражая зебрѣ, кружился, моталъ неистово головой, топоталъ на мѣстѣ, и такъ размахивалъ руками, точно представлялъ испуганнаго шимпанзе, быстро улепетывавшаго отъ враговъ на дерево. Но "бѣлый господинъ" и слышать не хотѣлъ объ остановкахъ. Онъ съ поразительнымъ равнодушіемъ проходилъ мимо одной деревни за другой и позволялъ отдохнуть своимъ носильщикамъ только тогда, когда силы совершенно покидали ихъ, и они начинали хоромъ жаловаться на утомленіе. Мамбо уставалъ мало. Онъ несъ свой тюкъ не на головѣ, а раздѣлилъ его на двѣ половины, повѣсилъ ихъ на концы шеста и тащилъ свою ношу то на правомъ, то на лѣвомъ плечѣ. На стоянкахъ Мамбо проводилъ время недурно, и не мудрено: при безпечномъ нравѣ негровъ, они быстро забываютъ непріятности и мгновенно отдаются веселью. Въ то время, какъ старые носильщики, запаливъ свои трубочки, усаживались кругомъ костра, молодые заводили пляску. Находился музыкантъ, бренчавшій на какой-то балалайкѣ двѣ-три ноты, прочіе затягивали звучную многоголосную пѣсню, и подъ эти звуки молодцы топотали, кружились, скакали и кривлялись, пока хватало силъ. Затѣмъ выступали на сцену актеры: одинъ прохаживался передъ гогочущей толпой, подражая походкѣ "бѣлаго господина", его писклявому голосу, надменному виду; другой изображалъ его собаку, лаялъ, визжалъ, хваталъ прохожихъ за икры; третій, повязавъ голову бѣлымъ платкомъ и обмотавъ худое тѣло тряпкой въ видѣ передника, показывалъ, какъ поваръ готовитъ "бѣлому господину" ужинъ, а Мамбо, надувъ щеки и важно выпятивъ губы, грудь колесомъ передразнивалъ фельдфебеля, выкрикивая непоняныя ему слова нѣмецкой команды: Смир-на! Кругомъ -- маршъ! Лѣва, права, ейнъ, цвей, ейнъ, цвей! Глядя на его ужимки, негры помирали со смѣху, катались по травѣ и подымали такой содомъ, что приходилъ настоящій фельдфебель и кричалъ такъ, что шутники мигомъ затихали.

Но наступала ночь, душная тропическая ночь,звучалъ сигналъ ко сну, и лагерь затихалъ. Толь изрѣдка молчаніе ночи нарушало однообразное перекликаніе часовыхъ, или издали доносился сдавленный ревъ: это левъ рыскалъ въ густой травѣ за добычей. Рано утромъ трескъ барабана будилъ спящихъ, и полчаса спустя вереница носильщиковъ уже выступала въ путь.

Такъ шли они недѣля за недѣлей все по той же красной тропѣ, извивавшейся то по выжженной стѣпи, то по горамъ, то исчезавшей въ глубинѣ темнаго лѣса, гдѣ было душно, какъ въ теплицѣ. По дорогѣ попадались селенія негровъ, гдѣ можно было въ изобиліи достать всякую пищу, но случалось не разъ, что караванъ проходилъ по опустошенной мѣстности, безводной и безлюдной, и изъ-за встрѣченной лужи воды носильщики вступали чуть не въ смертный бой.

Но всему бываетъ конецъ, и вотъ наступилъ день, великій день, знаменитый день, когда караванъ принизился къ Багамойо, поселенію на берегу большой соленой Ньянцы. Солдаты почистили свою форму и оружіе, выстроились въ стройную колонну и, гулко отбивая шагъ, вступили въ городъ подъ трескъ барабана и звуки трубы съ развернутымъ знаменемъ впереди. За ними, согнувшись подъ тяжелымъ грузомъ, но тоже стройной колонной весело шли носильщики, выкрикивая во все горло свои боевые и походные клики. И Мамбо увидалъ большую соленую Ньянцу, бывшую завѣтной мечтой его дѣтства. Ихъ привели на берегъ ея, къ большимъ баракамъ, изъ волнистой жести, въ глубинѣ которыхъ приказали свалить тюки. Тамъ уже лежали горы такихъ же тюковъ, валялись, точно бревна, груды слоновыхъ клыковъ возлѣ башенъ, сложеныхъ изъ мѣшковъ и пачекъ разныхъ кожъ. Бѣлый человѣкъ въ бѣлой одеждѣ сидѣлъ у высокаго ящика и дѣлалъ разные знаки черной палочкой въ кипѣ бѣлыхъ листовъ. Мамбо не зналъ, на что смотрѣть, голова его шла кругомъ, и онъ ничего не понималъ, пока другой бѣлый человѣкъ съ большими усами не вытолкалъ его изъ темнаго сарая вонъ на набережную, гдѣ Мамбо и остался стоять съ разинутымъ ртомъ и выпученными глазами. И было отчего. Предъ его глазами стояла на водѣ большая черная лодка такой длины, какъ ихъ деревня изъ конца въ конецъ. На ней стояли дома, висѣли во всѣ стороны веревки, цѣпи, какія-то сѣти, флаги, а изъ толстаго столба, выкрашеннаго въ красно-черный цвѣтъ, валило столько чернаго дыму, что Мамбо не понималъ, почему люди не тушатъ пожаръ. А люди спокойно ходили во всѣ стороны, тянули веревки, наматывали цѣпи, таскали тюки, курили, ругались. Потомъ Мамбо увидѣлъ, какъ откуда-то повалилъ бѣлый дымъ, что-то страшно загрохотало, и изъ черной лодки вылетѣла лошадь; она повисла въ воздухѣ, отчаянно дрыгая ногами, и опустилась и пристань, гдѣ люди отвязали и увели ее, а изъ лодки вылетѣла вторая, потомъ третья, еще и еще, такъ что Мамбо потерялъ и счетъ имъ, тѣмъ болѣе, что умѣлъ считать только до шести. Вдругъ на черной лодкѣ свистнули такъ, что Мамбо съ испугу прыгнулъ на воздухъ, заоралъ благимъ матомъ и навѣрно побѣжалъ бы прочь, еслибы люди кругомъ не захохотали надъ нимъ во все горло. Весь день Мамбо шатался по пристани, забывъ о времени, о пищѣ и питьѣ. Къ вечеру всѣхъ носильщиковъ загнали въ сарай ночевать, а утромъ молодой бѣлый господинъ съ черной палочкой, заложенной за правое ухо, выдалъ каждому изъ нихъ кучу блестящихъ кружковъ и сказалъ, что они могутъ убираться куда хотятъ.

-- Пойдемъ, ребята, на базаръ! предложилъ крупный негръ носильщикъ, бывавшій въ Багамойо не разъ. И Мамбо съ товарищами попалъ въ такое мѣсто, гдѣ глаза его совершенно разбѣжались отъ вида разныхъ великолѣпныхъ вещей. Тутъ валялись въ лавкахъ цѣлыя штуки разноцвѣтнѣйшихъ ситцевъ, крупныя и мелкія бусы, красныя, синія, зеленыя, молочныя, прозрачныя, какихъ даже и не придумаешь, кольца всѣхъ размѣровъ и видовъ, серьги, платки съ такими узорами, что у Мамбо замирало сердце отъ одной мысли надѣть ихъ. И какъ ласково зазывали ихъ темнокожіе индѣйскіе купцы, сидѣвшіе въ бѣлыхъ тюрбанахъ и роскошныхъ одеждахъ у пороговъ.

-- Эй, молодцы! Ваньямвези! Сюда идите, ваши всѣ здѣсь покупаютъ! кричалъ одинъ.

-- Зайдите, ребятушки ко мнѣ! ворковалъ другой.

-- Что вы стали? Или не видите какой великолѣпный товаръ продаетъ знаменитый маскатскій купецъ Абеди бинъ Салимъ эль Шикели? грозно спрашивалъ ихъ высунувшійся изъ лавки высокій рабъ, сверкая бѣлыми зубами и желтыми бѣлками глазъ. Но Мамбо съ товарищами жался въ сторону. Еще бы! Тутъ ходило столько великолѣпно и щегольски одѣтыхъ людей, арабы въ громадныхъ челмахъ, негры сновали въ бѣлоснѣжныхъ халатахъ, женщины въ яркихъ платьяхъ и замысловато повязанныхъ платкахъ, что наши Ваньямвези, запыленные, со всклоченными волосами, почти голые, если не считать грязной тряпки вокругъ пояса, да мѣдныхъ колецъ на шеѣ и въ ушахъ, казались сами себѣ грязными нищими, которымъ совсѣмъ не мѣсто на этомъ праздникѣ.

Вторую ночь Мамбо провелъ въ обществѣ товарищей въ грязной мазанкѣ на краю города. Проснувшись утромъ, онъ хотѣлъ встать и не-могъ -- голова его была тяжела и болѣла, во всемъ тѣлѣ чувствовался ознобъ и такая слабость, точно и него выпили всю силу. Мамбо посмотрѣлъ вокругъ себя мутными глазами и не понималъ, гдѣ онъ, что съ нимъ. Казалось, какой то тяжелой сонъ опуталъ его мысль, предметы прыгали и дрожали въ глазахъ, звуки больно кололи и щекотали слухъ, и всѣ казалось безсмысленнымъ. Мамбо упалъ на солому, закрылъ глаза и поплылъ куда-то, потомъ закружился въ страшномъ вихрѣ и пересталъ помнить что-либо. Съ нимъ приключилась злая болотная лихорадка, которою съ особенной легкостью заболѣваютъ жители высокихъ сухихъ нагорій. Сколько дней и недѣль провалялся Мамбо въ гнилой хижинѣ въ вяломъ равнодушіе ко всему на свѣтѣ, онъ не помнитъ. Только когда ему стало на столько лучше, что онъ могъ подумать о себѣ, и онъ сталъ шарить въ своемъ поясѣ, отыскивая спрятанныя тамъ деньги, то оказалось, что тамъ не было ни одной монеты, даже самой маленькой. Всѣ товарищи и земляки Мамбо давно ушли по красной тропинкѣ къ себѣ домой, такъ что бѣдный ваньямвези очутился одинокимъ и безпомощнымъ на чужой сторонѣ, гдѣ всѣ казалось ему непонятнымъ и страшнымъ. Наступили тяжелыя времена. Мамбо каждый день торчалъ на базарѣ, жадно высматривая, не надо ли кому-то дюжихъ рукъ, прыткихъ ногъ и сильной спины, но рѣдко случалось, чтобы на его долю выпадала работа. Онъ таскалъ кули, носилъ вещи съ рынка, помогалъ при нагрузкѣ судовъ, но зарабатывалъ такъ мало, что скудной платы едва хватало на пищу. Грустно и тяжело было Мамбо на чужбинѣ. Когда не было дѣла, онъ уходилъ на берегъ соленой Ньянцы и бродилъ тамъ, подбирая раковинки, которые цѣнились на его родинѣ такъ высоко, что ходили даже вмѣсто монеты. Случилось, что на берегу моря Мамбо нѣсколько дней подрядъ попадался навстрѣчу старый почтенный арабъ съ длинной бѣлой бородой, который степенно прогуливался тамъ въ часы вечерней прохлады. Мамбо всякій разъ кланялся ему, и тотъ ласково отвѣчалъ на поклонъ его, иногда даже ронялъ ему пару словъ, такъ что Мамбо не въ шутку сталъ гордиться этимъ знатнымъ знакомствомъ. Однажды, когда Мамбо по обыкновенію околачивался на берегу, онъ увидѣлъ своего новаго пріятеля, съ трудомъ тащившаго на спинѣ тяжелый мѣшокъ. Поровнявшись съ Мамбо, почтенный старецъ спустилъ ношу на песокъ и опустился самъ подлѣ нея съ видомъ полнаго изнеможенія.

-- Богъ великъ, прошепталъ онъ, а мѣшокъ тяжелъ!

-- Что у тебя въ мѣшкѣ?-- спросилъ Мамбо.

-- Въ мѣшкѣ?-- Орѣхи, кокосовые орѣхи, я купилъ ихъ дешево на базарѣ и вотъ тащу къ себѣ домой, видишь, вонъ деревня, до нея часъ ходу. А ты, любезный, что ты дѣлаешь тутъ на берегу?-- спросилъ почтенный старецъ.

-- Раковины собираю.

-- Раковины?-- Тутъ ихъ мало, тутъ всѣ ваши собираютъ, все повыбрали. А вотъ прогуляйся -- туда подальше, тамъ ихъ много. Вотъ что, мой милый! Снеси-ка ты мнѣ мѣшокъ, я тебя за это накормлю, дамъ на чай, пожалуй даже можешь переночевать у меня, а завтра утромъ я тебя сведу въ одно мѣсто, гдѣ этого добра видимо-невидимо, притомъ на рѣдкость крупныя и красивыя.

-- Хорошо, господинъ! согласился Мамбо. Онъ взвалилъ себѣ на спину тяжелый мѣшокъ и поплелся рядомъ со своимъ благодѣтелемъ по направленію къ бѣдной и грязной арабской деревушкѣ, которой они достигли при наступленіи ночи. Благодѣтель-арабъ пріютилъ молодого негра въ грязной каморкѣ, гдѣ ему дали поѣсть разной снѣди, которая показалась Мамбо очень вкусной. Правда, Мамбо учуялъ въ пищѣ своимъ тонкимъ обоняніемъ наркотическій запахъ хашиша, но не обратилъ на то и какого вниманія, а, поужинавъ, растянулся на циновкѣ и мгновенно заснулъ крѣпкимъ сномъ.

Долго ли, коротко ли спалъ Мамбо, только когда онъ открылъ глаза, то подумалъ было, что все еще спитъ и только видитъ новый сонъ -- до такой cтепени все было непохоже на вчерашнее. Во-первыхъ Мамбо лежалъ на сырой соломѣ въ какой-то тѣсной деревянной коробкѣ; надъ нимъ висѣли растянутые циновки, а возлѣ, въ страшной тѣснотѣ лежали еще негры, какъ ему казалось, разныхъ лѣтъ и возрастовъ. Спустя мгновеніе Мамбо почувствовалъ, что всѣ они вмѣстѣ съ коробкой качаются, точно въ люлькѣ, а когда до его слуха донеслось близкое хлюпанье и плескъ воды, то онъ понялъ, что ѣдетъ въ лодкѣ. Дальнѣйшее и самое непріятное открытіе, которое сдѣлалъ затѣмъ Мамбо, заключалось въ томъ, что руки и ноги его крѣпко связаны, вслѣдствіе чего ему волей-неволей приходилось лежать неподвижно. И Мамбо понималъ, что это не обѣщало ничего хорошаго.

Но чу! Надъ нимъ раздались голоса.

-- Бисмиллахи (во имя Бога!)!-- сказалъ какой-то хриплый голосъ.-- Юма, спусти парусъ, свѣтаетъ, а съ нашимъ товаромъ днемъ не суйся въ Занзибаръ. Эхма, дѣлать нечего! Придется видно трепаться въ морѣ до сумерекъ, -- продолжалъ тотъ же голосъ.

-- Тащи сѣти, выкинь ихъ въ воду и играй изъ себя рыбака. Вотъ ужо стемнѣетъ, тогда смекнемъ, такъ бы намъ доставить этихъ господъ на берегъ.

-- Это все твой старикъ путаетъ, -- отвѣчалъ кто-то съ другого конца судна. Кабы мы отчалили на зарѣ съ ребятишками, быть бы намъ уже въ Занзибарѣ. Такъ вѣдь нѣтъ, мало ему, запуталъ этого дурачка ваньямвези и задержалъ насъ. Н-да, жадны они, эти арабы.

-- И нашелъ сокровище! здоровый рослый болванъ, котораго не сбудешь съ рукъ. Вотъ помяни мое слово, повозимся мы съ нимъ, коли онъ не вовсѣ глупъ.

Мамбо понялъ изъ этой бесѣды не все, а все-таки догадался, что собесѣдники на первое время не собираются причинить ему вреда. Поэтому онъ счелъ возможнымъ напомнить имъ о себѣ легкимъ кашлемъ.

-- Вона! проснулся нашъ пріятель ваньямвези, и съ этими словами чья-то рука отдернула циновку. Свѣжій морской вѣтеръ дохнулъ Мамбо въ лицо, черная голова негра суахели въ красной засаленной фескѣ, сверкая бѣлыми зубами, склонилась надъ нимъ.

-- Что, пріятель, хорошо ли выспался?

-- Развяжи меня!-- сказалъ Мамбо.!

-- Ха-ха! Развяжи? Изволь, можно! Нечего было и вязать тебя, коли ты лежалъ отъ хашиша, что твое бревно!-- ворчалъ рыбакъ, разматывая веревку, стягивавшую Мамбо по рукамъ и ногамъ. Мамбо пошевелилъ онѣмѣвшими членами, потянулся и сѣлъ. Тутъ онъ увидѣлъ трехъ худыхъ какъ скелеты негритенковъ; они дрожали всѣмъ тѣломъ отъ утренней прохлады и жались въ кучу, со страхомъ поглядывая на людей, точно маленькіе звѣрьки, которыя охотники изловили, послѣ того, какъ убили ихъ родителей. Мамбо стало жалко ихъ, но также жалко было и себя, потому-что онъ не зналъ, что ожидало его впереди. Негры суахели столпились вокругъ него, шутили, смѣялись, хлопали его по спинѣ и животу.!

-- Здоровый парень!-- замѣтилъ одинъ,

-- И глупъ, какъ носорогъ, иначе не опутала бы тебя старая арабская крыса,-- вставилъ второй.

-- Сколько-то за тебя дадутъ. Эдакихъ въ Занзибарѣ не жалуютъ, какъ разъ сбѣжитъ или натворитъ хлопотъ.

Мамбо было не по себѣ отъ этихъ наглыхъ шутокъ, но кромѣ того его мучилъ голодъ.

-- Чѣмъ смѣяться, покормили бы лучше, -- сказалъ онъ угрюмо.

-- А и впрямь не закусить ли намъ всѣмъ?-- спохватился негръ въ фескѣ.

Вскорѣ все общество -- плѣнные и ихъ стражи -- дружелюбно усѣлись на палубѣ вокругъ горшка съ рисомъ, въ которомъ были запечены куски соленой рыбы, и принялись ѣсть, запуская туда по очереди руки. Кувшинъ съ прѣсной водой, обошедшій полдничавшихъ, завершилъ эту трапезу, послѣ которой негритенки снова улеглись на циновки, а Мамбо усѣлся на кормѣ въ компаніи негровъ суахели, которые дали ему покурить.

Длинное узкое судно, вродѣ одномачтовой барки, медленно ползло по синему морю, увлекаемое вѣтромъ и теченіемъ. Длинное бревно, прикрѣпленное съ правому борту двумя тонкими, но крѣпкими поперечными шестами, придавало судну устойчивость и дѣлало плаваніе на немъ безопаснымъ даже въ бурную погоду. Вдали виднѣлся берегъ, онъ былъ покрытъ темно-зеленой пышной растительностью, надъ которой вздымали свои верхушки тонкія стройныя кокосовыя пальмы. Это былъ островъ Занзибаръ.

Покуривая трубочку, Мамбо рѣшилъ, что теперь самое время спросить своихъ спутниковъ насчет ожидавшей его участи.

-- Куда и зачѣмъ вы меня везете?

-- Хмъ!-- улыбнулся одинъ изъ нихъ.

-- Или ты самъ не догадываешься?-- продолжалъ онъ.-- Ты теперь рабъ того благочестиваго старца, въ домѣ котораго ты вчера такъ плотно поужиналъ и сладко спалъ. Эти поросята тоже его рабы. Намъ же онъ поручилъ доставить васъ всѣхъ въ Занзибаръ къ одному торговцу невольниками который продастъ васъ на плантаціи.

Мамбо вскочилъ, точно его прижгли каленымъ желѣзомъ, но сидѣвшій рядомъ съ нимъ черный стражъ спокойно схватилъ его за ногу и крѣпко держалъ, опасаясь, какъ бы вновь испеченный невольникъ не вздумалъ кинуться въ воду.

-- Но вѣдь я же не рабъ! воскликнулъ Мамбо съ негодованіемъ.

-- Хмъ, хмъ! Это насъ не касается. Мы вѣдь не знаемъ, гдѣ тебя пріобрѣлъ или тамъ поймалъ старый хрычъ. Наше дѣло исполнить порученіе. Мы за это получаемъ деньги, да еще рискуемъ своей черной шкурой. Или ты думаешь, это такъ просто переплыть ночью проливъ въ этой гнилой посудинкѣ?

-- Переплыть что! подхватилъ другой. А вотъ ужъ попадешься бѣлымъ дьяволамъ, франкамъ или инглизамъ, такъ узнаешь, какъ торговать невольниками.

-- Да, у нихъ свой взглядъ на это дѣло; они любятъ вѣшать честныхъ людей ни за что ни про что. Коли нѣмцы поймаютъ -- прямо на висѣлицу, а инглизы въ Занзибарѣ сажаютъ въ тюрьму.

-- Ну, Инсалахъ (дастъ Богъ), обойдется!

Мамбо слушалъ и не могъ придти въ себя. Какъ, его, вольнаго ваньямвези, воина въ своей странѣ,-- и въ неволю на плантацію!

И присѣвъ на корточки, онъ сталъ упорно думать, какъ бы ему избавиться отъ этой бѣды. Но мысль его терялась въ безпомощности -- бѣжать было некуда: кругомъ разстилалось море, изъ гладкой поверхности котораго тамъ и сямъ появлялись плавники акулъ.

Стражи его, очевидно, понимали всю безвыходность его положенія и потому оставили его сидѣть на кормѣ, а сами достали сѣти и стали выбрасывать ихъ въ море, напѣвая однообразную рыбачью пѣсню. Мамбо сидѣлъ на корточкахъ, тупо глядѣлъ на море, сверкавшее въ лучахъ тропическаго солнца, на зеленый берегъ, медленно плывшій мимо.

Такъ вотъ онъ Занзибаръ, Унгуя, страна, о которой онъ мечталъ въ дѣтствѣ, и которую посѣтилъ только одинъ изъ его земляковъ, тотъ знаменитый путешественникъ, которому бѣлый адмиралъ подарилъ свою шляпу. А онъ, Мамбо, попадаетъ туда рабомъ! Днемъ онъ будетъ работать на плантаціи, не разгибая спины, подъ знойными лучами солнца, на глазахъ у какого нибудь жестокаго надсмотрщика, вооруженнаго кнутомъ изъ кожи гиппопотама, а ночью его будутъ загонять въ какой нибудь сарай. И такъ пройдутъ годы и годы, онъ умретъ и никогда больше не увидитъ своей Ньянцы, большой прѣсной Ньянцы, не этой противной, соленой, ну увидитъ свою майо... При этой мысли Мамбо завылъ, и слезы полились градомъ изъ его большихъ черныхъ глазъ.

Должно быть сцены горя и отчаянія разыгрые вались на этомъ проклятомъ суднѣ часто, потому-что стражи не обратили никакого вниманія на Мамбо. Они даже не оглянулись и продолжали тянути сѣть, напѣвая своими гнусавыми голосами занзибарскую баркароллу. Каменное равнодушіе ихъ привело Мамбо въ себя. Онъ смахнулъ кулакомъ слезы, успокоился и сталъ думать дальше.

"Можетъ быть, думалъ онъ, знаменитый путешественникъ, его землякъ, вовсе не испыталъ въ Занзибарѣ тѣхъ сладостей, о которыхъ повѣствовалъ со спокойной гордостью. Можетъ быть онъ какъ Мамбо, тоже жилъ здѣсь рабомъ, испыталъ голодъ, побои и всѣ мученія неволи. И все-таки онъ вернулся въ родную деревню. Да, да, думалъ Мамбо, это навѣрное было такъ, иначе развѣ онъ ушелъ бы отсюда, или не мечталъ ли бы снова вернуться въ Занзибаръ. А если онъ избавился отъ работъ, то почему бы ему, Мамбо, не сдѣлать тоже самое. Или онъ въ самомъ дѣлѣ глупѣе носорога, или мало силы въ этой рукѣ, которая такъ ловко мечетъ дротикъ? И Мамбо ощупалъ свои руки, поглядѣлъ на длинныя мускулистыя ноги и вспомнилъ объ антилопахъ своихъ родныхъ саваннъ, которые вихремъ несутся по степи, убѣгая отъ льва и леопарда. "Я убѣгу, я убѣгу! шепталъ Мамбо. "Но какъ, какъ сдѣлать это?"

Между тѣмъ рыбаки, которые вовсе не были отъявленными негодяями, а просто полагали, что: своя рубашка ближе къ тѣлу, увидя, что Мамбо притихъ, стали успокаивать его.

-- Э, любезный, говорилъ, тотъ, который носилъ засаленную феску, вотъ пріѣдешь въ Зазибаръ, такъ не захочешь и уѣхать. Такихъ диковинъ насмотришься. А что ты думаешь? Вѣдь невольнику порой живется лучше, чѣмъ иному ваньямвези. У васъ тамъ что? Сухая степь, бѣдность, случится голодъ, такъ ложись, да помирай. А то нагрянутъ арабы съ веревками, пожгутъ, пограбятъ шалаши ваши, кого подстрѣлятъ, кого на цѣпи погонятъ сюда же. Лучше что ли по твоему?

-- А коли надоѣстъ тебѣ жить въ неволѣ, такъ сдѣлай вотъ что... Эй, вы!-- крикнулъ разсказчикъ на ребятъ, игравшихъ выловленной рыбой,-- пошли на вмѣсто!

-- Э, э, э, а посмотри-ка Салимъ, что тамъ такое! прервалъ говорившаго негръ въ фескѣ, ткнувъ пальцемъ на море. Салимъ взглянулъ въ на правленіи, куда указывалъ товарищъ, и сразу безпечное выраженіе его лица смѣнилось серьезнымъ! На горизонтѣ ясно обрисовался рангоутъ европейскаго военнаго крейсера. Это судно нарочно плавало по проливу, чтобы мѣшать работорговлѣ. Негры съ тревогой поглядѣли на него. Затѣмъ они угнали ребятъ внизъ подъ циновки, а Мамбо приказали помогать тащить сѣти, чтобы ввести въ заблужденіе капитана военнаго судна. Дескать мы простые бѣдные рыбаки, а не какіе нибудь разбойники и продавцы человѣческихъ душъ.

Вскорѣ военное судно подошло ближе. Стройный бѣлый корпусъ его отчетливо рисовался и фонѣ голубого моря. Дежурный офицеръ, вооруженный биноклемъ, зорко всматривался въ нѣсколько подозрительныхъ большихъ арабскихъ барокъ, которыя виднѣлись вблизи. Онъ рѣшилъ осмотрѣть ихъ. Но кромѣ этихъ судовъ у берега виднѣлось до двадцати рыбачьихъ судовъ, вродѣ того, и которомъ плылъ Мамбо. Офицеръ зналъ, что каю ни хрупки эти лодки, однако работорговцы преспокойно возятъ на нихъ невольниковъ черезъ проливъ, рискуя потонуть въ морѣ вмѣстѣ со своимъ живымъ грузомъ. Вотъ почему онъ пристально разсматривалъ каждое суденышко въ морской бинокль, стараясь найти хоть какіе нибудь признаки гнуснаго промысла. Но тщетно: ничего подозрительнаго не было замѣтно въ нихъ; на однихъ два, три рыбака тянули сѣти, другія распустивъ парусъ, тихо плыли къ берегу, къ виднѣвшейся тамъ деревушкѣ. Неужели же обыскать всѣхъ ихъ. Но офицеръ зналъ по опыту, что дѣлаютъ эти молодцы въ минуту опасности: они просто выбрасываютъ свой грузъ въ море, оглушивъ несчастныхъ невольниковъ ударомъ весла, а потомъ нагло клянутся бородой пророка, что они честные рыбаки и никогда имъ и въ голову не приходило заниматься какимъ либо позорнымъ промысломъ; а то возьмутъ, да направятъ свое судно въ мелководье, куда глубокосидѣвшій крейсеръ не можетъ слѣдовать за ними. Неужели же стрѣлять по нимъ, рискуя перебить и правыхъ и виновныхъ, и невольниковъ и ихъ стражей. Такъ размышлялъ офицеръ и потому, не замѣтивъ на рыбачьихъ судахъ ничего подозрительнаго, онъ скомандовалъ перемѣнить курсъ и погнался за арабскими барками.

-- Хорошо Салимъ, что ты во время захлопнулъ глотку, замѣтилъ негръ въ фескѣ, когда всякая опасность миновала. Кабы нашъ пріятель, продолжалъ онъ, кивнувъ на Мамбо, вздумалъ махать руками и кричать, пожалуй, инглизъ обыскалъ бы насъ. Какъ ты думаешь Салимъ? А?

-- Это нѣмцы, не инглизы, отвѣтилъ Салимъ. У нѣмцевъ бѣлыя суда. Да, обыскалъ бы, и качались бы мы съ тобой теперь на реѣ, а нашъ пріятель смотрѣлъ бы, да радовался на насъ.

-- Зачѣмъ же мнѣ было кричать, возразила Мамбо, вѣдь и меня бы вздернули вмѣстѣ съ вами;

-- Ха, ха, ха! Ахъ ты дурень, дурень! Да развѣ ты не знаешь, что эта бѣлая посудина затѣмъ и плаваетъ здѣсь, чтобы ловить насъ и освобождать вашего брата невольника. Нѣтъ, братецъ, ты рѣшительно глупѣе самого глупаго носорога, который буравитъ своимъ рогомъ дерево, воображая, что поражаетъ врага. Ну, если ужъ ты такъ глупъ, что не хочешь быть невольникомъ, я тебѣ разскажу въ чемъ дѣло. Видишь ли ты: инглизы, франки и всѣ другія бѣлые дьяволы не признаютъ закона нашего пророка, да будетъ благословенно имя его. Они сами не держатъ невольниковъ, потому, должно быть, что глупы, какъ ты, и изъ зависти запретили невольничество у насъ, у нашего султана. Придетъ время, явится махди и истребитъ всѣхъ невѣрныхъ, а пока они забрали такую власть, что осмѣлились приказывать нашему султану. И приказали они освобождать всякаго невольника, который попроситъ о томъ бѣлаго человѣка.

-- Значитъ бѣлый человѣкъ можетъ и меня освободить? спросилъ Мамбо.

-- Можетъ, только какъ ты его попросишь, коли тебя загонятъ туда, подальше, внутрь острова.

-- Я убѣгу! сказалъ Мамбо.

-- Убѣжишь, поймаютъ, да такъ отхлещутъ что забудешь мать родную. Такъ-то, милый мой. Пойдемъ-ка лучше спать, до вечера еще далеко.

Когда солнце опустилось въ море, и небо одѣлъ первый сумракъ наступавшей ночи, рыбаки проснулись, натянули на мачту трехугольный парусъ, и судно, гонимое попутной бризой, быстро поплыло вдоль берега къ уединенной бухтѣ, скрытой за выступами коралловаго рифа. Здѣсь у корня громаднаго баобаба рыбаки привязали лодку и свели своихъ плѣнниковъ на берегъ, связавъ имъ предварительно руки. Они укрыли Мамбо и троихъ негритенковъ въ глубокой трещинѣ утеса и усѣлись караулить ихъ, въ то время какъ негръ въ фескѣ пошелъ прочь, быстро скрывшись во мракѣ тропической ночи.

Черезъ какихъ нибудь полчаса онъ уже вернулся назадъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ негровъ суахели и стараго араба, хищное и жесткое выраженіе лица котораго поразило Мамбо, напомнивъ ему черты того негодяя, который такъ коварно заманилъ его въ неволю. Негръ въ фескѣ чиркнулъ спичкой, о которую зажегъ тонкую лучину, при свѣтѣ которой старый арабъ внимательно осмотрѣлъ привезенный товаръ, нетолько осмотрѣлъ, но ощупалъ, ворча себѣ подъ носъ какія-то ругательства по адресу разныхъ обманщиковъ, которые "деньги берутъ, а товаръ ставятъ такой, что хоть не смотри на него."

Рыбаки, сдавъ свой грузъ, направились къ лодкѣ и уплыли въ ночную темноту, должно быть домой, въ сосѣднюю деревню.

Между тѣмъ старый арабъ, удостовѣрившись, что его плѣнники скручены крѣпко, вывелъ ихъ изъ-подъ навѣса скалы и повелъ по берегу моря. Звѣзды ярко искрились на черномъ, какъ смола, небѣ, но, несмотря на ихъ блескъ, кругомъ было темно. Мамбо шелъ, спотыкаясь о камни, и спрашивая себя, не сдѣлать ли ему сейчасъ попытку къ бѣгству. Но мѣстность была совершенно неизвѣстна, а сзади него шагалъ дюжій негръ, который держалъ связывавшую руки Мамбо веревку и время отъ времени поощрялъ его ударомъ ноги двигаться поживѣе. Вскорѣ вся кучка приблизилась къ известняковой стѣнѣ коралловаго утеса и остановилась у чернаго отверстія, которое очевидно вело въ подземную пещеру, какихъ много раскидано въ окрестностяхъ Занзибара. Спутники Мамбо зажгли маленькій фонарикъ, и при тускломъ свѣтѣ его несчастные невольники спустились по тѣсному проходу подъ землю. Мамбо дрожалъ отъ страха: онъ всегда думалъ что пещеры населены безобразными злыми духами и теперь, когда вокругъ него зашныряли вспугнутыя свѣтомъ и шумомъ летучія мыши, ему казалось, что это и есть тѣ самые духи, страшныхъ разсказовъ о которыхъ онъ наслушался въ дѣтствѣ. Ночь Мамбо провелъ безъ сна, упорно думая объ ожидавшей его участи. Одинъ изъ стражей остался при плѣнныхъ, а остальные ушли, должно быть, за покупщиками. Оставшійся былъ молодой веселый негръ суахели изъ числа тѣхъ, которые безъ малѣйшаго размышленія или угрызенія совѣсти готовы въ любое время убить или продать ближняго хоть за грошъ, но въ то же время не прочь побалагурить со своей жертвой. При наступленіи утра, о чемъ можно было догадаться по слабому свѣту, проникавшему въ отверстіе пещеры, этотъ человѣкъ принялся приводить въ порядокъ "товаръ." Первымъ дѣломъ онъ тщательно вымылъ ребятъ и далъ каждому изъ нихъ по чистому куску бѣлой бумажной матеріи и по банану, что совершенно примирило несчастныхъ съ ихъ участью. Мамбо онъ тоже приказалъ вымыться въ морѣ, причемъ стоялъ все время возлѣ съ пистолетомъ за поясомъ и не спускалъ глазъ съ плѣннаго. Затѣмъ онъ снова связалъ ему руки, усадилъ на камешкѣ и принялся срѣзать густыя шерстистыя волосы Мамбо, напослѣдокъ выбривъ ему голову осколкомъ стекла. Затѣмъ онъ одѣлъ Мамбо въ бѣлоснѣжную одежду, нахлобучилъ ему на бритую голову красную феску и приказалъ сидѣть смирно, чтобы не испортить великолѣпный нарядъ. Вскорѣ явились покупщики: нѣсколько арабовъ въ богатыхъ одеждахъ, съ гордой осанкой. Дѣтей расхватали живо и по высокой цѣнѣ, такъ что вскорѣ они уже удалились въ разныя стороны, слѣдуя за своими новыми господами, даже не оглянувшись на Мамбо. Арабы; обрабатывающіе свои плантаціи гвоздики и хлопка руками черныхъ невольниковъ, любятъ пріобрѣтать ихъ въ дѣтскомъ возрастѣ, потому что изъ такихъ юныхъ рабовъ легче воспитать, съ помощью хорошей плетки, покорныхъ слугъ, которые безотвѣтно подчиняются деспотической власти своихъ хозяевъ и рѣдко помышляютъ о бѣгствѣ.

Что же касается Мамбо, то его не такъ то легко было сбыть съ рукъ. Сколько ни старался черный продавецъ, сколько ни клялся всѣми мусульманскими святынями, увѣряя, что "этотъ молодчикъ кротокъ, какъ газель, силенъ какъ слонъ, и смышленѣе перваго министра занзибарскаго султана" покупатели только подозрительно косились на Мамбо и, не говоря ни слова, отходили прочь. Наконецъ явился еще покупатель старый арабъ съ длинной бѣлой бородой, въ богатой одеждѣ и совершенно слѣпой, такъ что могъ спуститься въ пещеру только съ помощью своихъ многочисленныхъ слугъ. При этомъ Мамбо замѣтилъ, что его черный продавецъ незамѣтно сунулъ въ руку главнаго приказчика араба нѣсколько монетъ.

-- На этотъ разъ, шейхъ, заговорилъ онъ потомъ самымъ сладкимъ голосомъ, обращаясь къ старому слѣпому арабу, -- я досталъ для тебя нѣчто дѣйствительно изъ ряду вонъ хорошее -- полевого раба, какого у тебя еще не бывало. Онъ молодъ, силенъ, какъ слонъ и носорогъ взятые вмѣстѣ, превосходно знаетъ уходъ за всякими растеніями, начиная съ гвоздики, кончая рисомъ, лазитъ на пальмы лучше всякаго шимпанзе, а сверхъ того она умѣетъ шить сапоги, портняжить, кузнецъ, матросъ, и даже если попадетъ на параходъ...

-- Гдѣ-же этотъ молодецъ? нетерпѣливо прервалъ старый арабъ эту рѣчь, и при этихъ словахъ продавецъ подвелъ къ нему Мамбо, который совершенно опѣшилъ, узнавъ, сколькими искусствами онъ обладаетъ. Арабъ принялся старательно ощупывать его своими костлявыми руками. Особенное вниманіе онъ обратилъ на зубы: по нимъ онъ могъ судить о возрастѣ невольника, а кромѣ того опредѣлить и племя, къ которому принадлежалъ тотъ, потому что разныя негритянскія племена подпиливаютъ зубы каждое на свой образецъ. Дотронувшись до рѣзцовъ Мамбо, старикъ отдернулъ руку и сказалъ съ презрѣніемъ.

-- Ваньямвези, упрямый болванъ, вотъ что такое твой хваленый товаръ. Э, да онъ только что привезенъ изъ внутренней Африки, даже не Мусульманинъ!-- кричалъ покупщикъ.

-- О нѣтъ, шейхъ, онъ такой же добрый мусульманинъ, какъ ты, повелитель правовѣрныхъ, лепеталъ смущенный продавецъ.-- Не правда ли, голубчикъ,-- выпѣвалъ онъ, обращаясь къ Мамбо,-- нѣтъ Бога, кромѣ Бога и Магометъ его пророкъ -- да повторяй же за мной, болванъ, злобно шепнулъ онъ Мамбо въ самое ухо, больно ткнувъ его при этомъ кулакомъ подъ ребро.

-- Алаху акибару (великъ Богъ), мнѣ хотятъ всучить неуча, дикаря, кричалъ старикъ, и это, теперь, когда торговля рабами запрещена. Да что вы хотите, чтобы кафиры, невѣрные, проклятые пророкомъ, сѣли мнѣ на шею?

-- Но господинъ, залепеталъ прикащикъ араба, протягивая горсть къ продавцу, который со вздохомъ сунулъ въ нее еще нѣсколько монетъ, кафиры живутъ далеко въ городѣ, а наше помѣстье внутри острова; кто же изъ нихъ увидитъ тамъ этого молодца? А если даже онъ сбѣжитъ и отыщетъ домъ какого нибудь бѣлаго, то развѣ не стоитъ у дверей черный слуга, который, благодаря твоимъ денежкамъ, шейхъ, не очень то поторопится впустить такого гостя.

Мамбо слушалъ внимательно эти рѣчи, и моталъ ихъ себѣ на усъ. Должно быть краснорѣчіе преданнаго слуги смягчило старика, и онъ приказалъ Мамбо пробѣжаться за палкой, которую бросилъ въ сторону, чтобы убѣдиться этимъ способомъ въ проворствѣ невольника. Не трудно догадаться, что Мамбо употребилъ всѣ усилія, чтобы разубѣдить его въ этомъ, за что получилъ отъ своего стража новый тычекъ.

А тотъ продолжалъ напѣвать сладкимъ голосомъ:

-- Ахъ, ка-а-кой рабъ, какой проворный, ловкій рабъ и какъ красивъ, да поставь его у дверей, такъ самъ султанъ залюбуется имъ, какъ кофе варитъ, какъ...

-- Ну сколько же ты хочешь за сего чудеснаго звѣря? буркнулъ старикъ.

-- Этотъ рабъ, великолѣпнѣйшій рабъ, какого не имѣлъ султанъ Занзибара, идетъ за 1000 рупій, но тебѣ, почтенный шейхъ, мы уступимъ его всего только, только за 200.

-- Что -- 200 рупій! Я ли это слышу? Что я покупаю -- осла, лошадь или раба? Лучшій маскатскій оселъ стоитъ 200 рупій, а ты хочешь столько же за дикую обезьяну. Получай 60 рупій, и ни слова болѣе.

Долго еще кричали, спорили, чуть не ссорились торговцы, пока не остановились на суммѣ въ 100 рупій, послѣ чего Мамбо послѣдовалъ за своимъ новымъ господиномъ.

Слуги помогли тому взобраться на богато украшеннаго осла и поплелись вслѣдъ за нимъ. Мѣстность, по которой они шли, показалась Мамбо настоящимъ раемъ по сравненію съ тощей растительностью его родныхъ саваннъ. Стройные стволы кокосовыхъ и арековыхъ пальмъ подымались надъ темными кущами манговыхъ деревьевъ, вынося высоко въ голубое небо кроны своихъ длинныхъ разсѣченныхъ листовъ. Обработанныя поля и сочныя лужайки смѣняли рощи и лѣса, въ густой тѣни виднѣлись хижины, возлѣ которыхъ копошились люди. Иногда они проходили мимо гвоздичныхъ плантацій, и тогда легкій вѣтеръ обдувалъ ихъ острымъ прянымъ благоуханіемъ, отъ котораго у Мамбо замирало дыханіе. Спутники его такіе же рабы, какимъ былъ теперь Мамбо, потихоньку сообщали ему свѣдѣнія о его новомъ господинѣ, который гордо ѣхалъ впереди нихъ.

-- Да, милый другъ, попалъ ты къ хорошему господину! Узнаешь, сладко ли жить у него.

-- Но развѣ невольники не убѣгаютъ отъ васъ,-- наивно спросилъ Мамбо.

-- Отчего же? Бѣгаютъ, только у него въ округѣ все пріятели живутъ, нашему брату потачки не даютъ, какъ разъ изловятъ. А попался -- тутъ хорошаго не жди. Въ первый разъ отхлещутъ, но оставятъ въ живыхъ, а коли кто покусится во второй разъ, то нашъ добрый господинъ заколачиваетъ такихъ на смерть. А намедни онъ приказалъ истолочь перцу и всыпалъ горсть его въ глаза одному рабу.

И разсказчикъ многозначительно посмотрѣлъ на Мамбо.

Вскорѣ караванъ добрался до своей цѣли. Подъ тѣнью гигантскихъ манговыхъ деревьевъ Мамбо увидѣлъ простой сельскій домъ, за которымъ почти скрытыя густой тропической растительностью стояли жалкія глиняныя мазанки, населенныя невольниками. Въ одну изъ нихъ водворили и Мамбо.

Первые дни его оставили въ покоѣ, слѣпой арабъ былъ ревностный мусульманинъ, а потому всѣ его рабы должны были исповѣдывать ту же вѣру. Обязанности просвѣтителя исполнялъ одинъ изъ надсмотрщиковъ. Онъ объяснилъ Мамбо, что всѣ люди раздѣляются на двѣ группы: одни -- это праведные мусульмане, а другіе -- невѣрные, кафиры. Кафиры опять таки не одинаковы: одни, какъ Мамбо, пребываютъ въ идолопоклонствѣ по глупости, а другіе тѣ ужъ настоящіе кафиры; это европейцы, бѣлые, поганые нечестивцы. Затѣмъ Мамбо выдолбилъ три арабскія изреченія, заключавшія главные догматы правовѣрія, и познакомился съ нѣкоторыми заповѣдями, какъ то: не ѣсть свинины, не касаться пищи лѣвой рукой, соблюдать посты.

-- Вино пить тоже нельзя, заключилъ свое наставленіе наставникъ,-- но это ужъ не такъ важно. Ну тамъ, конечно, еще заповѣди есть -- не воруй, не убій... Но это тоже пустяки.

Такимъ образомъ Мамбо сталъ правовѣнымъ, но вмѣстѣ съ этимъ для него кончились красные дни. Какъ только надсмотрщикъ доложилъ своему господину, что Мамбо твердо усирилъ истины правой вѣры, его выгнали на работу. Работа заключалась въ уходѣ за гвоздичными деревьями и въ сборѣ плодовъ.

Рано утромъ раздавался грохотъ большого барабана, по звуку котораго рабы должны были собираться изъ своихъ мазанокъ и подъ надзоромъ надсмотрщиковъ отправляться на плантацію. Заспавшихся надсмотрщикъ будилъ плетью, свитой изъ кожи гипопотама. Работа длилась цѣлый день до вечерней зари, когда невольники такимъ же порядкомъ возвращались домой. Хозяинъ не считалъ нужнымъ кормить ихъ. Каждому рабу просто отводилось небольшое поле, которое онъ самъ былъ обязанъ воздѣлать, пропитывая себя плодами собственнаго труда. Для этого невольникамъ оставляли два дня въ недѣлю свободныхъ -- четвергъ и пятницу, но такъ какъ этого времени не хватало, то несчастные либо вставали раньше срока, чтобы поработать часокъ на своемъ полѣ, либо урывали для этого время въ сумерки. И все-таки они жили, питаясь впроголодь. Въ толпѣ товарищей по неволѣ, Мамбо встрѣтилъ нѣсколькихъ земляковъ, которыхъ жажда приключеній угнала на чужбину, гдѣ коварные люди приготовили имъ жалкую долю раба. Долгая неволя, голодъ и суровыя наказанія повліяли на нихъ такимъ отупляющимъ образомъ, что они равнодушно несли свое иго, безотвѣтно сносили побои и забыли и думать о свободѣ. Мамбо съ ужасомъ думалъ, какъ одинокъ онъ въ ихъ толпѣ, хотя и можетъ объясняться съ ними на родномъ языкѣ и перекидываться воспоминаніями о родинѣ. Дни текли въ томительномъ однообразіи, и, возвращаясь вечеромъ домой въ свою низкую душную мазанку, Мамбо нерѣдко подолгу плакалъ передъ сномъ и мучительно мечталъ о свободѣ. Господину его и надсмотрщикамъ была очень хорошо извѣстна эта тоска невольниковъ по свободѣ и родинѣ. Они отлично знали, что именно такіе тоскующіе невольники легче всего помышляли о бѣгствѣ, а потому принимали свои мѣры и зорко слѣдили за подозрительными. Шпіоны и доносчики находились среди самыхъ рабовъ, и всякое дурное слово о хозяинѣ, даже намекъ немедленно становились извѣстны ихъ господину, который выжидалъ затѣмъ только случая, чтобы раздѣлаться съ недовольнымъ. Съ другой стороны рабовладѣльцы понимали, что однообразная жизнь невольниковъ есть главная причина ихъ недовольства своей, судьбой, и потому они всѣми силами поощряли праздничныя развлеченія, -- дикія неистовыя пляски подъ оглушительный грохотъ и звонъ разныхъ туземныхъ инструментовъ, и не жалѣли дешеваго пальмоваго вина на угощеніе разскакавшихся танцоровъ; они знали, что набѣсившись вдоволь, накричавшись туземныхъ пѣсенъ, невольники тѣмъ спокойнѣе примутся на другой день за убійственный трудъ. Мамбо былъ очень неглупъ отъ природы. Болѣе того, онъ былъ прямо уменъ и сообразителенъ, особенно для негра его происхожденія. Онъ понималъ, что всѣ бѣдствія его проистекли изъ лишней довѣрчивости къ людямъ и потому всѣми силами слѣдилъ за собой, стараясь ни словомъ, ни даже выраженіемъ лица не выдать своихъ истинныхъ мыслей и намѣреній. Работая на глазахъ надсмотрщиковъ, онъ вскорѣ научился изображать изъ себя дурня, которому надо все всколачивать въ голову плеткой, и ради этой цѣли онъ терпѣливо сносилъ удары хлыста. Во время праздничныхъ оргій онъ скакалъ, кружился и бѣсновался больше всѣхъ, а, растабарывая на работѣ съ товарищами, наивно сообщалъ имъ, что находитъ здѣшнее житье-бытье недурнымъ, особенно по сравненію съ роднымъ Ваньямвези, гдѣ "можно подохнуть съ голоду." Такимъ образомъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ хозяинъ, еслибы его кто нибудь попросилъ указать самаго тупого изъ его рабовъ, не обинуясь указалъ бы на Мамбо. Нужда научила Мамбо искусству притворства, и о томъ, какая тоска сосала его ночью, какъ упорно работала его черная голова надъ мыслью объ освобожденіи, знала только низкая соломенная крыша его глинобитной хижины, да черная тропическая ночь.

Попавъ въ уединенную усадьбу, расположенную въ глубинѣ острова Занзибара, Мамбо естественно не зналъ, гдѣ онъ находится, и въ какую сторону надо идти, чтобы добраться до города, гдѣ любой европеецъ по его просьбѣ можетъ добиться его освобожденія. Но понемногу, осторожными вопросами, Мамбо узналъ, гдѣ лежитъ Занзибаръ, далеко ли до него, и какого пути надо держаться, чтобы пробраться туда.

Старый слѣпой арабъ Фереши бинъ Абеди имѣлъ нѣсколько помѣстій, кромѣ того, въ которомъ жилъ невольникомъ Мамбо. Онъ посѣщалъ ихъ по очереди и жилъ въ каждомъ недѣлю или двѣ въ удобномъ домѣ, въ которомъ обитали его многочисленные домочадцы. Здѣсь къ нему пріѣзжали купцы, гости, управляющіе и надсмотрщики, отъ которыхъ онъ принималъ отчетъ, выслушивалъ сплетни и доносы, и давалъ соотвѣтствующія приказанія.

Мамбо понималъ, что самое лучшее время для бѣгства это темная ночь въ новолуніе, притомъ въ такое время, когда хозяинъ отсутствуетъ -- въ этомъ случаѣ надсмотрщики менѣе бдительны. Но предварительно онъ прибѣгъ еще къ хитрости. Зная, что до Занзибара два дня пути, онъ задумалъ выгадать себѣ лишнее время. "Если я притворюсь больнымъ злой лихорадкой, какая трясла меня въ Багамойо, и вмѣсто того, чтобы выходить на работу, останусь валяться у себя въ хижинѣ, то черезъ нѣсколько дней надсмотрщикъ перестанетъ заботиться обо мнѣ и при бѣгствѣ не замѣтитъ мое отсутствіе днемъ, а хватится, когда я буду уже на полпути къ городу." Мамбо сталъ готовиться къ бѣгству. Онъ припасъ себѣ немного пищи и, воспользовавшись удобнымъ случаемъ, стащилъ феску и бѣлый халатъ надсмотрщика, которые спряталъ въ сосѣдней чащѣ, гдѣ ихъ не могли разыскать, несмотря на самые тщательные поиски учиненные въ хижинахъ невольниковъ. Надсмотрщикъ грозился жестоко отхлестать всѣхъ безъ разбору, но къ счастью не выполнилъ своей угрозы, вѣроятно, въ надеждѣ открыть вора инымъ путемъ. Одежда была нужна Мамбо для того, чтобы облачиться въ нее передъ вступленіемъ въ городъ и при движеніи по большой дорогѣ, гдѣ врядъ ли кто заподозритъ бѣглаго раба въ прилично и чисто одѣтомъ молодомъ негрѣ.

Выждавъ, когда хозяинъ уѣхалъ въ сосѣднее помѣстье, провожаемый низкими поклонами и льстивыми пожеланіями приказчика и надсмотрщиковъ. Мамбо "захворалъ," т. е. улегся у себя на соломѣ и не пошевелился, когда утренній барабанъ разбудилъ невольниковъ. Онъ не шевельнулся даже, когда заслышалъ шаги надсмотрщика, который появился вскорѣ на порогѣ съ плеткой въ рукѣ и съ угрозой на устахъ "выгнать лѣнтяя и дармоѣда, разбудить его изъ сладкаго забвенія хорошимъ пинкомъ. " Надсмотрщикъ Нокоро уже началъ было приводить свою угрозу въ исполненіе и попытался перевернуть недвижно распростертаго Мамбо концомъ ноги, но почуявъ вяло лежавшее тѣло и взглянувъ Мамбо въ лицо, особенно въ глаза, которымъ хитрецъ постарался придать стеклянное неподвижное выраженіе, надсмотрщикъ пришелъ къ убѣжденію, что Мамбо точно боленъ. Онъ ушелъ, а Мамбо остался лежать въ душной норѣ, равнодушно отмалчиваясь на вопросы невольницъ, изъ любопытства заглядывавшихъ въ его хижину. Такъ прошелъ день и ночь. На слѣдующее утро повторилось то же самое, на третій день надсмотрщикъ только заглянулъ къ Мамбо, а на четвертый ограничился вопросомъ насчетъ его состоянія у невольницъ, приказавъ имъ навѣдываться къ больному. Когда въ полдень въ хижинѣ становилось невыносимо душно, Мамбо выползалъ изъ нея и съ трудомъ тащился въ чащу кустарника, гдѣ лежалъ до вечера, не отвѣчая на оклики остававшихся дома и исполнявшихъ домашнія работы невольницъ. Всѣ считали Мамбо слишкомъ глупымъ для искуснаго притворства, особенно надсмотрщикъ, и потому легко повѣрили его болѣзни, тѣмъ болѣе, что болотная лихорадка вербовала себѣ жертвы преимущественно среди рабовъ, родомъ изъ жаркой, но сухой внутренней Африки. На шестые сутки Мамбо рѣшилъ бѣжать, опасаясь, какъ бы не вернулся хозяинъ, при которомъ невольникамъ не дѣлалось послабленій. Правда, новолуніе еще не наступило, но тонкій серпъ мѣсяца, становившійся съ каждымъ днемъ все уже, проливалъ такъ мало свѣту, что мракъ ночи казался Мамбо достаточно густымъ. Около полуночи, когда все заснуло мертвымъ сномъ, Мамбо осторожно выползъ на порогъ своей хижины. Здѣсь онъ долго прислушивался, пронизывая темноту ночи острыми взглядами, а затѣмъ тихо, точно ночная змѣя, уползъ въ чащу кустарника, которую зналъ такъ хорошо, что легко разыскалъ спрятанныя тамъ вещи. Завернувъ въ нихъ приготовленные заранѣе лепешки, Мамбо скрутилъ свертокъ тонкимъ пальмовымъ лыкомъ, перекинулъ его черезъ плечо и, стараясь не производить никакого шуму, сталъ выбираться изъ плантаціи. Всю ночь онъ шелъ, поглядывая на звѣзды. Дороги у него не было; онъ просто пробирался сквозь кустарникъ, обходилъ засѣянныя поля и рисовыя болота, зорко избѣгая слишкомъ приблизиться къ хижинамъ сосѣднихъ помѣщиковъ арабовъ. Вначалѣ мѣстность казалась ему извѣстной, но когда небо стало становиться свѣтлѣе, и въ чащѣ деревьевъ стали перекликаться первыя птицы, а на высокихъ вѣтвяхъ раздались крики и возня проснувшихся обезьянъ, Мамбо увидѣлъ себя въ дикомъ болотѣ и не зналъ болѣе, въ какую сторону идти. А между тѣмъ надо было двигаться впередъ и впередъ, потому что могло случиться, что отсутствіе Мамбо замѣтятъ уже въ это утро. Выбравшись кое какъ изъ трясины, Мамбо присѣлъ у корня увитаго ліанами фикуса, закусилъ и сталъ думать, что дѣлать, куда идти. Сколько онъ не прислушивался, въ чащѣ лѣса раздавались одни только крики животныхъ и птицъ, да гудѣли насѣкомыя. Незамѣтно было ни звука, ни признака близости человѣка. Высокія деревья сплетали свои вѣтви въ такую густую чащу, что въ лѣсу царилъ полумракъ, и только кое гдѣ яркій солнечный лучъ, пробившись скозь темную листву, игралъ на сучьяхъ деревьевъ и спутанныхъ стебляхъ ползучихъ растеній. Присмотрѣвшись къ нему, Мамбо сообразилъ въ какой сторонѣ солнце, и куда ему надо было идти. Вымывъ въ лужѣ дождевой воды запачканные болотной гущей ноги, Мамбо пустился въ путь и къ полудню выбрался на опушку лѣса. Впереди развертывались луга, рощи и, повидимому, видна была какая то дорога, которая по мнѣнію Мамбо, вела какъ разъ туда, куда ему слѣдовало идти. Людей по прежнему не было видно. Подумавъ мгновеніе, Мамбо рѣшилъ выбраться на дорогу, облачиться въ украденную одежду и идти, помахивая съ независимымъ видомъ сломанной вѣтвью, точно онъ шелъ въ городъ съ порученіемъ отъ какого нибудь надсмотрщика. Вначалѣ все шло хорошо. Мамбо миновалъ нѣсколько плантацій, гдѣ уже работали такіе же черные невольники, какъ онъ. Они даже окликали его, задавая какіе то вопросы, но Мамбо только оборачивался и, постоявъ, мгновеніе, шелъ дальше, притворяясь точно онъ за дальностью разстоянія не разслышалъ вопроса. Пытливо поглядывая то впередъ, то назадъ, онъ. уже начиналъ думать, что миновалъ самыя опасныя мѣста, какъ вдругъ замѣтилъ кучку людей въ бѣлыхъ одеждахъ, которые внезапно показались на поворотѣ аллеи и шли позади осла. На ослѣ возсѣдалъ старый арабъ, и Мамбо съ ужасомъ увидѣлъ, что это былъ его хозяинъ, направлявшійся, очевидно, въ помѣстье, откуда онъ только что бѣжалъ. Мамбо такъ растерялся отъ неожиданности, что не успѣлъ даже спрятаться за дерево. Да это было излишне, потому что люди уже замѣтили его. Тогда Мамбо рѣшилъ идти на проломъ въ надеждѣ, что никто изъ свиты не узнаетъ его въ чужой одеждѣ. Но не тутъ то было. Едва онъ поровнялся съ ними, какъ высокій негръ, главный довѣренный хозяина, тотъ самый, который участвовалъ въ покупкѣ Мамбо, взглянулъ и немедленно узналъ его.

-- Э, Мамбо, куда ты? спросилъ онъ, остановивъ хозяйскаго осла, котораго велъ подъ уздцы.

-- Эвала, бвана (какъ прикажешь господинъ), отвѣтилъ Мамбо, низко кланяясь и стараясь пода-вить дрожь въ голосѣ.-- Меня послалъ Нокора, главный надсмотрщикъ, посмотрѣть по дорогѣ, у насъ сегодня утромъ убѣжалъ негръ, и Нокора думаетъ, что онъ...

-- Э, э, э, любезный, вмѣшался слѣпой хозяинъ, да не ты ли и есть тотъ негръ, который убѣжалъ сегодня утромъ.

-- Эвала бвана, не я, а негодный рабъ Файзи... лепеталъ Мамбо.

-- И поэтому Нокора нарядилъ тебя въ блестящую одежду, продолжалъ высокій негръ.

-- Да, онъ сказалъ мнѣ: "надѣнь Мамбо и бѣги, въ этой одежѣ бѣглецъ тебя не узнаетъ. Я знаю ты преданъ своему господину и не употребишь во зло моего довѣрія".

И съ этими словами Мамбо сдѣлалъ попытку двинуться дальше, но дюжій негръ уже схватилъ его за воротъ и крѣпко держалъ, самъ обращаясь къ хозяину.

-- Господинъ, дѣло нечисто, надо взять его съ собой.

-- Да, да, мы посмотримъ, возьмемъ его и посмотримъ, точно ли онъ преданъ своему господину. Пойдемъ, любезный, а Файзи пускай бѣжитъ, а то пожалуй, вмѣсто одного окажутся два бѣглеца.

Мамбо долженъ былъ повиноваться. Онъ оглянулся вокругъ, соображая, нѣтъ ли какого неизвѣстнаго средства спастись, но такого средства не представлялось. "Развѣ рвануться, да побѣжать, соображалъ онъ, такъ вѣдь застрѣлятъ, какъ собаку, между тѣмъ какъ въ пути можетъ еще представиться удобный случай бѣжать."

Но такого случая не представилось, потому что черный злодѣй не спускалъ съ Мамбо глазъ, а слѣпой хозяинъ поминутно спрашивалъ, тутъ ли Мамбо.

Вечеромъ они были на плантаціи.

Слѣпецъ слѣзъ съ осла и расположился подъ легкимъ навѣсомъ на низенькомъ плетеномъ диванѣ, называемомъ китанди, который услужливыя руки невольницъ прикрыли легкой циновкой. Шмыгая взадъ и впередъ, они принесли низенькій столикъ и принялись накрывать его къ ужину. Главный надсмотрщикъ плантаціи, Нокора, уже стоялъ почтительно согбенный передъ слѣпымъ шейхомъ.

-- У тебя, говорятъ, сбѣжалъ невольникъ! грозно крикнулъ на него тотъ.

-- Нѣтъ, господинъ, никто не бѣгалъ, твой покорный слуга зорко слѣдитъ за твоимъ добромъ.

-- Приведите-ка сюда молодца! скомандовалъ шейхъ.

И Мамбо появился передъ изумленными взорами ничего не подозрѣвавшаго Нокора.

-- А, негодяй, такъ то ты хвораешь, такъ вотъ кто у насъ воръ, кричалъ онъ стаскивая съ Мамбо красную феску.-- Господинъ, господинъ мой, лепеталъ въ ужасѣ Нокора, султанъ мой, пощади, пощади меня, я не виновенъ, этотъ негодяй всю недѣлю притворялся больнымъ, онъ надулъ всѣхъ насъ...

-- Хорошо, замолчи, съ тобой я раздѣлаюсь потомъ, а теперь привяжите этого молодца къ столбу. Нѣсколько негровъ кинулось къ Мамбо и во мгновеніе ока крѣпко прикрутили его пальмовыми веревками къ столбу, вбитому въ землю въ нѣсколькихъ шагахъ отъ веранды, на которой расположился шейхъ. Этотъ столбъ представлялъ лобное мѣсто, на которомъ происходили всевозможныя истязанія, служившія невольникамъ наказаніемъ за тѣ или другіе проступки.

Между тѣмъ шейхъ принялся за ужинъ. Онъ поочередно запускалъ правую руку то въ блюдо съ бѣлоснѣжнымъ рисомъ, свареннымъ вмѣстѣ съ кусками кокосоваго орѣха, то выбиралъ изъ другой чашки сочные кусочки крошеннаго мяса, приготовленнаго подъ пряннымъ соусомъ съ полузрѣлыми манговыми плодами. Наѣвшись, онъ отодвинулъ блюда, на которыя жадно накинулись Нокора и надсмотрщики, а послѣ нихъ остатки ужина достались рабынямъ. Слѣпой шейхъ степенно вымылъ руки, обтеръ ихъ полотенцемъ и удобно расположился на своей китандѣ. Маленькій невольникъ приблизился къ нему съ маленькой чашкой и большимъ оловяннымъ кувшинчикомъ, изъ носика котораго вился вкусный запахъ кофе. Пока невольникъ наливалъ кофе, шейхъ шепнулъ нѣсколько словъ своему довѣренному, послѣ чего тотъ распорядился принести длинную скамейку и отвязать Мамбо отъ столба. Нѣсколько негровъ, схвативъ Мамбо за руки и ноги, приволокли его къ скамейкѣ и крѣпко прикрутили его къ ней спиной вверхъ. Затѣмъ два дюжихъ невольника, вооружились бичами изъ твердой кожи гипопотама, стали по бокамъ скамьи и по даному шейхомъ знаку принялись стегать Мамбо. Удары сыпались градомъ и были ужасны. Мамбо кричалъ не своимъ голосомъ:

-- Господинъ, господинъ! Пощади! Довольно, довольно! Я каюсь!

Но шейхъ невозмутимо сидѣлъ на своей китандѣ и прихлебывалъ горячій кофе, который мальчикъ снова и снова наливалъ ему изъ своего сосуда. Казалось, онъ наслаждался мученіями истязуемаго.

Вскорѣ спина Мамбо превратилась въ сплошную рану. Онъ уже не молилъ о прощеніи -- изъ устъ его хрипло вырывался тотъ ужасный крикъ, крикъ страданія чернаго человѣка, который стономъ несется отъ Конго до Индійскаго океана по всему Черному Материку, несчастному Черному Материку, который, какъ вампиры, сосутъ торговцы человѣчьимъ мясомъ. Отъ этого крика поблѣднѣли лица невольниковъ, и въ очахъ ихъ зажглось зловѣщее пламя. Повидимому самъ шейхъ, хладнокровно замучившій на своемъ долгомъ вѣку не одного чернаго раба, былъ не въ состояніи слышать этотъ вопль. Онъ подалъ знакъ, и бичеваніе прекратилось. Но страданія Мамбо ни кончились этимъ. Скамейку, съ которой безпомощно свѣшивалась голова Мамбо, отставили всторону. Черный невольникъ принесъ горшекъ съ горячими уголями и пукъ влажныхъ банановыхъ листьевъ. Онъ бросилъ ихъ на тлѣющіе угли, и когда изъ горшка повалилъ удушающій дымъ, подставилъ это новое орудіе пытки подъ голову Мамбо. Большинство истязуемыхъ не выноситъ этой пытки, но Мамбо, сильный, крѣпкій, Мамбо вынесъ.

Много дней провалялся онъ на гнилой соломѣ въ своемъ шалашѣ, прежде чѣмъ зажила спина и перестали слезиться красные воспаленные глаза. Что думалъ несчастный? Раскаивался ли онъ въ томъ, что поддался чарующей мечтѣ видѣть большую соленую Ньянцу и всѣ чудеса свѣта, ради которыхъ покинулъ свою родину, свою хижину, гдѣ ему жилось такъ легко возлѣ старой "майо"? Отказался ли онъ отъ мысли бѣжать снова, чтобы вернуться туда, или голову его туманили гнѣвныя мечты о мести дикому, слѣпому мучителю? Можетъ быть Мамбо, подобно тысячамъ своихъ черныхъ братьевъ, примирился бы съ своей жалкой долей, если бы въ лихорадочномъ бреду передъ нимъ не мелькали манящія картины родины и воли, которая дороже жизни. Когда Мамбо оправился, онъ сталъ молчаливъ и угрюмъ, такъ угрюмъ, что надсмотрщикъ Нокора, получившій за свою оплошность соотвѣтствующую порцію плетей, съ бранью оставлялъ его въ покоѣ, когда Мамбо не исполнялъ его приказаній, тогда какъ остальные невольники испытывали въ подобныхъ случаяхъ гибкость его хлыста на собственномъ тѣлѣ. Мамбо рѣшилъ бѣжать снова, бѣжать во что бы то ни стало, но онъ еще глубже затаилъ въ себѣ эту мысль и упорно выжидалъ удобнаго случая. Можетъ быть такой случай не подвернулся бы, и Мамбо навѣки остался бы въ когтяхъ неволи, если бы освобожденіе его не произошло инымъ счастливымъ образомъ. Однажды онъ работалъ на плантаціи. Стоя на высокой лѣстницѣ, прислоненной къ вѣтвямъ гвоздичнаго дерева, онъ срывалъ съ нихъ спѣлыя головки гвоздики и складывалъ ихъ въ подвѣшенную къ перекладинѣ корзину. Вдругъ вниманіе его привлекли слова сосѣднихъ рабочихъ:

-- Вонъ скачетъ бѣлый кафиръ!

Дѣйствительно, въ нѣсколькихъ сотняхъ шаговъ по дорогѣ быстро мчался на конѣ какой-то европеецъ въ бѣлой фланелевой одеждѣ съ большимъ пробковымъ шлемомъ на головѣ, съ котораго вилась по вѣтру полоса кисеи. Появленіе европейца въ этой глухой мѣстности острова было такой рѣдкостью, что взоры всѣхъ невольниковъ устремились на него. Взглянулъ туда и Мамбо, и въ его головѣ молніей мелькнула мысль, что этотъ бѣлый, который вотъ-вотъ скроется за поворотомъ дороги, можетъ спасти его изъ тягостной неволи, но какъ дать знать о себѣ? Крикнуть, броситься къ нему? Но его схватятъ, прежде чѣмъ бѣлый спаситель обратитъ на него вниманіе, и тогда Мамбо ожидаетъ новое истязаніе, котораго онъ, можетъ быть, не перенесетъ.

-- Смирна-а!-- заоралъ вдругъ Мамбо не своимъ голосомъ -- слова нѣмецкой команды.-- Правую ногу впередъ! Шагомъ-маршъ! Ейнъ, цвей, ейнъ, цвей[

Услыхавъ въ кучкѣ рабочихъ слова военной команды, скакавшій европеецъ -- это былъ нѣмецкій офицеръ -- придержалъ коня, оглянулся и крикнулъ:

-- Халло, кто тамъ такъ славно командуетъ?

-- Я!-- крикнулъ Мамбо и, соскочивъ однимъ прыжкомъ на землю, онъ вытянулся во фронтъ по всѣмъ правиламъ воинскаго строя.

Всадникъ, заинтересованный этимъ зрѣлищемъ, подъѣхалъ ближе.

-- Гдѣ-жъ ты научился этому?-- сп росилъ онъ Мамбо.

Мамбо, приложивъ правую ладонь къ воображаемому козырьку, отвѣтилъ.

-- Въ Мванца, въ ротѣ нѣмецкихъ солдатъ!

-- Какъ же ты сюда попалъ?

-- Меня опоили на берегу и продали сюда въ рабство.

-- Что же, нравится тебѣ здѣсь?

При этихъ словахъ Мамбо упалъ на колѣни, протянулъ руки къ своему избавителю и, всхлипывая отъ волненія, отвѣтилъ:

-- Нѣтъ, уведите меня отсюда, уведите и ихъ,-- сказалъ онъ, протягивая руку по направленію своихъ товарищей по несчастью.

-- Господинъ,-- вмѣшался тутъ подоспѣвшій къ этому времени Нокора,-- эти люди работаютъ здѣсь добровольно.

-- Ты врешь!-- крикнулъ Мамбо.

Въ толпѣ невольниковъ раздался ропотъ.

-- Видишь ли, мой милый,-- сказалъ тогда европеецъ, обращаясь къ Нокорѣ,-- если тебѣ нравится здѣсь, ты можешь оставаться, всѣ же изъ "добровольно" работающихъ, кто желаетъ покинуть это мѣсто, слѣдуйте за мною.

Мамбо швырнулъ въ сторону корзину съ гвоздикой и подошелъ къ своему избавителю, взявъ въ руки его стремя. Примѣру его послѣдовало нѣсколько другихъ черныхъ невольниковъ, въ душѣ которыхъ не совсѣмъ еще замерла мысль о волѣ, и въ сопровожденіи кучки ихъ всадникъ тронулся въ путь, кинувъ насмѣшливый взглядъ въ сторону Нокоры, который стоялъ, словно колебался, не послѣдовать ли и ему примѣру Мамбо. Но бичъ надсмотрщика и возможность съ помощью его властвовать надъ толпой себѣ подобныхъ приковали его къ мѣсту.

Черезъ два дня Мамбо былъ уже въ Занзибарѣ и проживалъ въ ожиданіи выполненія разныхъ формальностей у пріютившаго его нѣмецкаго офицера. Офицеръ далъ ему письмо къ туземнымъ властямъ, и это письмо творило настоящія чудеса: передъ нимъ раскрылись всѣ двери, которые рабовладѣльцы-арабы съ помощью денегъ умѣли запирать для своихъ невольниковъ. Наконецъ, Мамбо предсталъ передъ бѣлымъ чиновникомъ, который выслушалъ его жалобу и въ заключеніе объявилъ ему и его товарищамъ, что они свободны. Мамбо заикнулся было о сотняхъ другихъ рабовъ, которые противно закону и собственной волѣ изнываютъ въ неволѣ, но чиновникъ остановилъ его.

-- Когда они явятся и потребуютъ свободы, то получатъ ее. Теперь же я сдѣлалъ свое дѣло и больше ничего сдѣлать не могу. Ступайте!

Мамбо прожилъ еще нѣсколько дней въ Занзибарѣ, прячась въ домѣ своего спасителя, такъ какъ боялся, какъ бы люди слѣпого шейха не подкараулили и не увели его снова въ неволю. Впрочемъ, днемъ онъ выходилъ на пристань, гдѣ требовались рабочіе, и въ зной и дождь таскалъ корзины съ углемъ на пароходы, но тамъ ни разу не предсталъ предъ нимъ адмиралъ, который подарилъ бы ему шляпу съ перомъ и съ золотой печатью. Слоняясь по задворкамъ европейскихъ домовъ, онъ видѣлъ тамъ на кучахъ мусора старыя шляпы, которыя ни на волосъ не отличались отъ той, какую носилъ его землякъ, "знаменитый путешественникъ", но Мамбо не пришло въ голову воспользоваться какой либо изъ нихъ.

Черезъ нѣсколько дней Мамбо отправился на большой самоѣздящей лодкѣ, называемой пароходомъ, въ Багамойо, гдѣ онъ проработалъ нѣсколько недѣль на плантаціи, пока не сколотилъ денегъ на возвращеніе домой, куда вернулся, какъ и пришелъ, носильщикомъ въ караванѣ.

Возвращеніе Мамбо въ родную деревню вызвало тамъ небывалое волненіе. Его уже давно считали мертвымъ, и его старая "майо" построила даже рядомъ съ хижиной духа отца Мамбо небольшую хижину, посвященную его духу; но, конечно, ее немедленно снесли до основанія. Когда стало извѣстно, что Мамбо плавалъ въ самоѣздящихъ лодкахъ по большой соленой Ньянцѣ и посѣтилъ сказочный островъ Занзибаръ, то изумленіе его земляковъ смѣнилось глубочайшимъ почтеніемъ. Мамбо сталъ героемъ дня. Вскорѣ состоялась и свадьба его, такъ какъ онъ оказался въ состояніи заплатить родителямъ своей невѣсты нѣсколько кусковъ бѣлаго коленкора и пять фунтовъ блестящей мѣдной проволоки на кольца. Трудно сказать, сколько туземнаго пива было выпито на его свадьбѣ, но самый торжественный моментъ наступилъ, когда въ толпѣ пирующихъ появился въ своей порыжѣвшей шляпѣ "знаменитый путешественникъ". Онъ снялъ ее съ себя и при огромномъ одобреніи пирующихъ надѣлъ это почетное украшеніе на голову Мамбо. Случайно; на свадьбѣ очутился одинъ негръ, обучавшійся въ сосѣдней миссіонерской станціи. Онъ настолько зналъ грамоту, что могъ прочесть изреченіе, пропечатанное золотыми буквами на днѣ шляпы.-- Парижскій фасонъ! вотъ какъ звали адмирала!-- торжественно объявилъ онъ изумленному собранію.

Но Мамбо понималъ, въ чемъ тутъ дѣло, и только лукаво подмигнулъ "знаменитому путешественнику", который отвѣтилъ ему многозначительно улыбкой. Оба они, какъ древніе авгуры, знали секретъ другъ друга, но благоразумно умалчивали томъ, потому-что развѣ не позоръ для вольнаго воина быть хотя бы одинъ день рабомъ. Когда впослѣдствіи до нихъ доходили слухи о другихъ молодыхъ людяхъ, которые уходили на чужую сторону къ соленой Ньянцѣ, и исчезали тамъ безслѣдно, они уже знали въ чемъ дѣло и шептали другъ другу и ухо одно только слово "Карафу", что означая " плантація гвоздики ".

Было бы лучше, если бы Мамбо откровенно разсказалъ своимъ землякамъ о злоключеніяхъ, которыя онъ претерпѣлъ въ Занзибарѣ, но для этого онъ, и "знаменитый путешественникъ" были слишкомъ тщеславны. Имъ было стыдно признаться и томъ, что они были рабами. Но развѣ то была ихъ вина?