Чарльз Дарвин и его теория

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія.

(Life and Letters of Charles Darvin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darvin. In three volumes. London. John Murray).

Мы не станемъ излагать здѣсь даже вкратцѣ теорію Дарвина, предполагая ее достаточно общеизвѣстною. Мы только разсмотримъ здѣсь нѣкоторыя возраженія противъ этой теоріи и затѣмъ кратко изложимъ исторію ея возникновенія, появленія въ печати и первоначальнаго распространенія. Изъ всей массы возраженій мы займемся только одною, совершенно особою и своеобразною категоріей ихъ. Мы оставимъ въ сторонѣ возраженія серьезныя и научныя, которыя взвѣшены, оцѣнены по достоинству или отвергнуты учеными спеціалистами, а также и всю громадную массу возраженій невѣжественныхъ, недобросовѣстныхъ, ребяческихъ и совершенно вздорныхъ; и на нихъ, къ сожалѣнію, потрачено много времени и труда, и они тоже оцѣнены по достоинству, разоблачены во всей ихъ невѣжественной наготѣ и недобросовѣстности и покрыли позоромъ самихъ возражателей. Остановимся же мы только на возраженіяхъ, исходящихъ отъ людей, въ общемъ согласныхъ съ Дарвиномъ, признающихъ исходную точку его теоріи, но не сочувствующихъ руководящему принципу ея, именно только не сочувствующихъ; эти люди не принимаютъ теоріи Дарвина не по какимъ-нибудь теоретическимъ основаніямъ и аргументамъ, а только по сердечному нерасположенію къ ней, потому что она не удовлетворяетъ ихъ нравственному чувству; имъ, такъ сказать, не нравится только внѣшній обликъ ея, а не ея внутренняя сущность. Это, строго говоря, даже не возраженія, а дружественные упреки ей и сожалѣнія о томъ, что эта теорія легко поддается перетолкованію въ дурную сторону.

Эти возраженія нигдѣ не собраны въ печати полною коллекціей и не формулированы систематически и подробно, а разсѣяны по разнымъ мѣстамъ и попадаются въ видѣ отступленій и попутныхъ замѣчаній. Часто также приходится слышать ихъ во время устныхъ дебатовъ по поводу теоріи Дарвина. Смыслъ этихъ возраженій сводится къ слѣдующему. Теорія Дарвина жестока, безжалостна и безчеловѣчна, безнравственна и антисоціальна; она освящаетъ принципъ вражды, ненависти, борьбы. Дарвинъ реставрируетъ. и реабилитируетъ варварскій принципъ грубой силы; его теорія жестокосердо осуждаетъ на гибель все слабѣйшее; она выносить смертный приговоръ всему слабосильному, не умѣющему бороться и побѣждать, несмотря на то, что по другимъ своимъ качествамъ оно нуждалось)ы въ поддержкѣ и покровительствѣ. Дарвинъ распространилъ на всю природу жестокій принципъ, разъѣдающій человѣческія общества,-- принципъ необузданнаго, зложелательнаго соперничества, называемаго для благозвучія свободною конкурренціей; своимъ авторитетомъ естествоиспытателя онъ подтверждаетъ и усиливаетъ политико-экономическое vae victis своего соотечественника Мальтуса; всею силой многосложной и обширной ученой аргументаціи и эрудиціи онъ доказываетъ, что не только въ человѣческихъ обществахъ, но и во всей органической природѣ неограниченно и безусловно царствуетъ принципъ: умри, околѣй съ голоду, если ты не съумѣлъ съ бою достать себѣ мѣста за столомъ, на которомъ помѣщается всякое пропитаніе. Только англичанину, живущему среди самаго полнаго и роскошнаго разцвѣта буржуазной конкурренціи и плутократическаго соперничества, могла придти въ голову такая идея. И вотъ такой-то жестокій и неблаговидный въ нравственномъ отношеніи принципъ составляетъ краеугольный камень теоріи Дарвина; онъ святотатственно возведенъ имъ на священную степень дѣятельной и благодѣтельной силы, вызывающей и направляющей развитіе и прогрессъ органической жизни на землѣ. Теорія Дарвина -- это громадный вопіющій парадоксъ; по его представленію, стройное развитіе и совершенствованіе органическихъ формъ возникло изъ хаоса, борьбы, вражды, взаимоистребленія и разрушенія. О любви, согласіи, взаимопомощи, братствѣ, поддержкѣ слабаго и немощнаго, объ этихъ великихъ зиждительныхъ нравственныхъ силахъ нѣтъ ни слова въ теоріи Дарвина; онъ ихъ игнорируетъ и все отдаетъ въ жертву противуположнымъ силамъ. Понятно послѣ этого, что всякое животное хищничество, всякое своекорыстное зложелательство и эгоистическое соперничество находятъ себѣ защиту подъ сѣнью теоріи Дарвина.

Подобнаго рода возраженія и упреки до такой степени не серьезны, что невольно чувствуется неловкость при ихъ опроверженіи, потому что въ этомъ случаѣ приходится говорить почти все трюизмами. Прежде всего, нужно замѣтить, что ужь если бы теорія Дарвина до такой степени благопріятствовала буржуазной конкурренціи и эксплуатаціи и своекорыстной плутократіи, то общественные представители этихъ элементовъ и ихъ естественные защитники и покровители встрѣтили бы теорію съ распростертыми объятіями и съ шумными криками одобренія, чего, какъ извѣстно, на дѣлѣ не было, а было совсѣмъ противуположное. И въ настоящее время самыми ожесточенными противниками Дарвина оказываются тѣ сферы, которыя служатъ опорами и столбами буржуазной эксплуатаціи и всякой экономической и политической неправды. И это совершенно понятно, потому что ударъ, нанесенный этимъ сферамъ теоріей Дарвина, потрясшей весьма существенные традиціонные предразсудки, былъ гораздо дѣйствительнѣе и важнѣе, чѣмъ эта мнимая услуга, оказанная будто бы ею принципамъ эксплуатаціи и эгоистическаго соперничества. Далѣе, предположимъ, что теорія Дарвина дѣйствительно противорѣчитъ моральнымъ чувствамъ чело* вѣка и его соціальнымъ инстинктамъ. Въ области морали и соціологіи это возраженіе могло бы еще имѣть значеніе при обсужденіи какой-нибудь новой моральной или соціологической теоріи, но въ естествознаніи, въ области біологіи, этотъ аргументъ не можетъ имѣть никакого значенія; здѣсь онъ просто неумѣстенъ. Это все равно, какъ если бы кто-нибудь сталъ опровергать естественно-научную теорію эстетическими аргументами, хотя, впрочемъ, случается слышать и даже читать и подобную нелѣпость. Естественно-научная теорія можетъ быть опровергаема и опровергнута только фактами и аргументами изъ области естествознанія. Естествознаніе изучаетъ природу, существующую внѣ человѣческаго субъекта, и если факты и явленія этой природы подтверждаютъ какую-нибудь теорію, то противъ нея безсильна вся человѣческая субъективная мораль и эстетика. Внѣшняя природа возникла до человѣка, независимо отъ человѣка и не для человѣка, и онъ самъ есть продуктъ ея. Поэтому человѣку не подъ силу мѣрить и критиковать природу своею субъективною этико-соціологическою мѣркой. Антропоцентрическая точка зрѣнія на природу, подобно блаженной памяти геоцентрической теоріи, отошла уже въ область преданія. Шопенгауэръ или Гартманъ могутъ находить, что природа устроена скверно, что можно было бы, пожалуй, устроить болѣе совершенную и идеальную природу по рецепту ихъ философіи. Но трезвый естествоиспытатель, изучающій природу, старается познать и полюбить ее, какъ она есть фактически, считая идеальную природу фантазіей, а моральные укоры -- по меньшей мѣрѣ, излишними. Конечно, между фактическою природой и человѣкомъ, какъ частью и продуктомъ ея, не можетъ быть несоотвѣтствія, диссонанса или антагонизма; но если они существуютъ, то это вина человѣка, что онъ не умѣлъ сообразоваться съ природой или приспособиться въ ней, или даже не вина, а несчастье, выходъ изъ котораго зависитъ, все-таки, отъ человѣка, такъ какъ въ общемъ относительно природы съ цѣлью измѣненія ея онъ безсиленъ и долженъ уступать и подчиняться ей. Гельмгольцъ находитъ, что глазъ человѣка устроенъ въ оптическомъ отношеніи весьма несовершенно и что если бы оптикъ сдѣлалъ для него по его заказу инструментъ съ такими несовершенствами, какія представляетъ нашъ глазъ, то онъ прогналъ бы оптика и не принялъ отъ него сдѣланнаго по заказу инструмента. Но что же намъ дѣлать съ нашимъ глазомъ? Какъ бы онъ ни былъ несовершенъ, но съ этимъ нужно примириться и всякое сожалѣніе въ этомъ случаѣ, по меньшей мѣрѣ, было бы излишне. Можно ораторствовать противъ этого съ эстетической и этической точки зрѣнія сколько угодно и утверждать, что "это божественный органъ души, ея зеркало, что посредствомъ его мы объемлемъ всю вселенную, что онъ доставляетъ намъ эстетическія и всякія другія наслажденіями ужели же можно признать этотъ органъ несовершеніымъ? Считать его несовершеннымъ могутъ только грубые эмпирики, не видящіе дальше своего носа естествовѣды". Всѣ такія разглагольствоваіія прекрасны и сантиментальны; но фактически глазъ, все-таки, имѣетъ свои несовершенства, указываемыя наукой; очень жаль, но что же дѣлать? V естествоиспытателя на всѣ эстетическія и этическія возраженія готовъ:амый резонный отвѣть: мнѣ самому не нравится моя теорія и мнѣ она іажется жестокой и некрасивой; но что же мнѣ дѣлать, если она вѣрна, подтверждается фактами? Мнѣ самому было бы гораздо пріятнѣе, подобно древнему Эмпедоклу, смотрѣть на міръ какъ на истеченіе и воплощеніе Эроса -- любви и во всѣхъ его явленіяхъ видѣть проявленіе не борьбы и враждебности, а согласія и любви; но что же мнѣ дѣлать, когда на каждомъ шагу я вижу только вражду и борьбу? Для меня было бы гораздо симпатичнѣе, если бы тигръ и волкъ питались не невинными агнцами, а сѣнцомъ, и мое чувство покровительства животнымъ было бы болѣе удовлетворено, если бы человѣкъ могъ поддерживать свое существованіе, не губя для этого тысячи жизней, тысячи организмовъ животныхъ или растительныхъ. И какъ было бы прекрасно, если бы всѣ живыя существа, не терзая и не истребляя другъ друга, питались бы манною небесной, волкъ съ агнцемъ мирно гуляли бы по лугамъ и т. д.,-- словомъ, все бы въ мірѣ шло такъ, какъ это предполагается въ золотомъ вѣкѣ; но на фактѣ я вижу иное, вижу неумолимый жестокій законъ: одна жизнь поддерживается не иначе, какъ только смертью другой; кто-нибудь непремѣнно долженъ погибнуть; вели останется въ живыхъ невинный агнецъ, поколѣетъ волкъ. Какъ говорится въ сказкѣ Салтыкова, волкъ не по своей волѣ жестокъ, "а потому, что комплекція у него каверзная: ничего онъ, кромѣ мясного, ѣсть не можетъ; а чтобы достать мясную пищу, онъ не можетъ иначе поступать, какъ живое существо жизни лишить,-- однимъ словомъ, обязывается учинить злодѣйство, разбой". Англійскіе ханжи, пока витаютъ въ эмпиреяхъ, проповѣдуютъ любовь и братство даже относительно животныхъ и не могутъ безъ слезъ и содроганія говорить и слушать о физіологическихъ опытахъ надъ живыми животными; но какъ только они коснутся реальной почвы дѣйствительности, сейчасъ же отрезвляются, относятся благодушно и даже поощрительно къ откармливанію домашнихъ животныхъ, къ искусственному произведенію въ нихъ ожирѣнія сердца, печенки, почекъ, всѣхъ органовъ и всего организма, что, конечно, доставляетъ животнымъ болѣе продолжительныя мучительныя страданія, чѣмъ всякій физіологическій опытъ, но только не оскорбляетъ чувствъ сердобольныхъ и сантиментальныхъ людей. Словомъ, сердечныя чувствованія человѣка не могутъ служить критеріемъ сужденій о внѣшней природѣ. Свои собственныя человѣческія отношенія человѣкъ можетъ устраивать какъ ему заблагоразсудится; здѣсь моральныя и эстетическія требованія и соображенія вполнѣ умѣстны и безусловно обязательны. А относительно внѣчеловѣческой природы человѣкъ безсиленъ; она возникла и сложилась до него и помимо него и ему остается только познавать ее, какъ она есть, совершенно независимо отъ чувствъ, какія могутъ возбуждать въ немъ порядки и законы, господствующіе въ ней. Но и не въ одной только внѣшней природѣ господствуетъ борьба и соперничество; они играютъ важную роль и въ человѣческой сферѣ. И естествоиспытатель можетъ сослаться на обширную арену человѣческой борьбы, на исторію. Что наполняетъ всю исторію и что обусловливаетъ историческій прогрессъ? Борьба,-- борьба народовъ и племенъ, борьба государствъ, борьба религій, борьба сословій, борьба партій, борьба имущихъ и неимущихъ, борьба философскихъ, литературныхъ и эстетическихъ школъ, борьба убѣжденій и частныхъ мнѣній и т. д. Въ исторіи встрѣчаются крайне непріятныя вещи, возмущающія нравственное или эстетическое чувство, историческія событія часто принимаютъ оборотъ крайне нежелательный и возмутительный для самого историка. Однако же, историкъ долженъ бываетъ изображать этотъ оборотъ такимъ, каковъ онъ былъ, и никто не подумаетъ обвинять за это историка и исторію въ безнравственности или безсердечности, или давать предпочтеніе другому историку, который изображаетъ этотъ оборотъ не такъ, какъ онъ совершился, а такъ, чтобы онъ соотвѣтствовалъ нашимъ личнымъ моральнымъ и эстетическимъ симпатіямъ. Правда, впрочемъ, какъ въ исторіи, такъ въ естествознаніи и философія существовали и существуютъ не теоріи только, а цѣлыя системы, построенныя и разукрашенныя такимъ образомъ, чтобы онѣ удовлетворяли такъ называемымъ "потребностямъ человѣческаго сердца" и его порываніямъ къ сверхъ-опытному, безконечному, хотя въ существѣ дѣла они собственно удовлетворяли только сердечнымъ человѣческимъ слабостямъ, давали шипу сантиментальности, занимали фантазію и щекотали дѣтскій вкусъ въ чудесному. И потому трезвое изслѣдованіе безжалостно разрушало эти теорія, какъ несоотвѣтствующія суровой дѣйствительности, и считало ихъ просто фантазіями, годными только для умовъ, не имѣющихъ мужества прямо взглянуть въ глаза дѣйствительности, признать ее, какъ она есть, и потомъ уже сообразовать съ нею свои чувства и вкусы.

Очевидно, словомъ, одно то обстоятельство, что теорія Дарвина, объясняющая происхожденіе видовъ естественнымъ подборомъ, руководимомъ борьбою, очень непріятна для чувства и сердоболія,-- рѣшительно ничего не говоритъ противъ существа теоріи и не можетъ служить упрекомъ для нея, даже еслибъ эта борьба признавалась единственнымъ факторомъ при образованіи новыхъ видовъ. Но на самомъ дѣлѣ Дарвинъ далекъ былъ отъ мысли считать борьбу единственнымъ факторомъ естественнаго подбора и онъ энергически протестовалъ, когда ему навязывали такую мысль. Напротивъ, онъ самъ ставилъ себѣ въ заслугу то, что никто не собралъ столькихъ фактовъ, какъ онъ, доказывающихъ измѣненіе органовъ и частей тѣла вслѣдствіе ихъ употребленія или неупотребленія, т.-е. вслѣдствіе ихъ упражненія или бездѣйствія, и что онъ же собралъ не мало фактовъ, указывающихъ на измѣненіе видовъ вслѣдствіе прямого вліянія внѣшнихъ условій и обстоятельствъ. Хотя, съ другой стороны, совершенно вѣрно, что естественный подборъ, руководимый борьбою, Дарвинъ считалъ важнѣйшимъ факторомъ, и всѣ усилія его были, главнымъ образомъ, направлены въ разъясненію этого фактора.

Далѣе, порицатели Дарвина уже слишкомъ грубо представляютъ себѣ борьбу за существованіе. По тъ представленіямъ, эта борьба ведется преимущественно, если не исключительно, когтями, зубами, кулаками и другими подобными, но непремѣнно грубыми и смертоубійственными приспособленіями, вродѣ войны между людьми -- этимъ вѣнцомъ созданія и царемъ природы, причемъ борьба руководствуется ясно сознаваемою и опредѣленно намѣченною цѣлью уничтожить съ корнемъ, истребить противника. При этомъ, конечно, забываютъ, что такое понятіе о борьбѣ совершенно неприложимо въ растительному міру, который, однако, по теоріи Дарвина, тоже видоизмѣнялся и развивался борьбою за существованіе. Вотъ если бы порицатели Дарвина вдумались въ борьбу между растеніями и уяснили себѣ ея характеръ и потомъ перенесли полученныя такимъ образомъ представленія на борьбу между животными, то она не имѣла бы для нихъ суроваго и отталкивающаго вида разрушенія и взаимоистребленія. Это есть борьба чисто-пассивная, безъ ненависти и вражды, безъ соперничества и уничтоженія; это, такъ сказать, экзаменъ. Выдерживающіе его удостоиваются естественнаго подбора, а не выдерживающіе вымираютъ, причемъ подборъ и вымираніе устраиваются не самими соискателями и соперниками, а экзаменаторомъ, безстрастною, безпристрастною и абсолютно-справедливою съ своей точки зрѣнія природой, причемъ между успѣвшими и неуспѣвшими соискателями не только нѣтъ вражды, но можетъ существовать даже сочувствіе и взаимопомощь. Живетъ, наприм., семья въ самыхъ дурныхъ условіяхъ и одинъ членъ этой семьи отъ природы слабѣе здоровьемъ всѣхъ остальныхъ членовъ. Очевидно, онъ падетъ въ борьбѣ за существованіе, остальные члены побѣдятъ, переживутъ его, хотя тутъ не только нѣтъ борьбы и вражды, но существуетъ любовь, потому что остальные члены семьи окружаютъ больного самыми нѣжными попеченіями и съ самоотверженіемъ стараются помочь ему и поддержать его жизнь. Синонимомъ и истолкованіемъ естественнаго подбора и борьбы за существованіе служатъ слова: "переживаніе способнѣйшаго или наилучше приспособленнаго къ даннымъ условіямъ". Эти слова выражаютъ совершенно то же понятіе, какъ и слово борьба. И потому рѣшительно непонятно, что въ этой борьбѣ можетъ быть такого ужаснаго и жестокаго, такъ претящаго нашимъ нравственнымъ чувствамъ.

На такомъ же недоразумѣніи и перетолкованіи построенъ и тотъ упрекъ, будто теорія Дарвина освящаетъ принципъ грубой силы и законность насилія. По Дарвину-де выходитъ, что тотъ и правъ и имѣетъ право на существованіе, у кого крѣпкіе зубы, острые когти и сильные кулаки; ему благопріятствуетъ естественный подборъ, сама природа. На этотъ упрекъ данъ прекрасный отвѣтъ въ статьяхъ г. Тимирязева по поводу пресловутой книги Данилевскаго противъ теоріи Дарвина (Русская Мысль 1887 г., кн. V--VI). Почтенный профессоръ показалъ здѣсь, что теорія Дарвина не только не освящаетъ принципа грубой силы и насилія, а, напротивъ, представляетъ собою еще новое основаніе о поддержку для нашей вѣры въ прогрессъ.

Такъ же страненъ и тотъ упрекъ теоріи Дарвина, что ею злоупотребляютъ, хотятъ найти въ ней поддержку извѣстной теоріи Мальтуса, породившей теорію Дарвина, и естественно-научное основаніе для соціологическаго факта существованія въ обществѣ двухъ классовъ людей, однихъ благопріятствуемыхъ общественнымъ подборомъ, а другихъ -- отверженныхъ и осужденныхъ на вымираніе, и что, наконецъ, его теоріей прикрываются негодные, презрѣнные, алчные и преступные люди, выставляющіе свою омерзительную и разбойническую дѣятельность, какъ законную борьбу за существованіе, какъ указанную самой природой конкурренцію и т. д. Нѣкоторый видъ правдоподобія сообщаютъ этому упреку многіе фигурирующіе въ литературѣ полуобразованные люди, которые, наслышавшись дарвиновскихъ фразъ и помня самыя низменныя понятія о человѣческомъ существованіи, страшно злоупотребляютъ фразою о борьбѣ за существованіе. Такъ какъ, по представленію такихъ людей, существованіе есть единственно и исключительно только "шкура", то по ихъ терминологіи борьбою за существованіе называется только та дѣятельность, которая стимулируется низменными, пошлыми и алчными цѣлями, и потому всякій негодяй и преступникъ есть борецъ за существованіе, дѣйствующій по рецепту теоріи Дарвина. Высокій же и безкорыстный борецъ за правду и добро, за справедливость и попираемыя права человѣка, борющійся со зломъ, невѣжествомъ, насиліемъ, угнетеніями, обманомъ, борется не за свое существованіе, не за свою "шкуру", а за идеи или, лучше сказать, за фантазіи, за бредни; выражаясь очень снисходительно, это психопатъ, а не здравый и разумный человѣкъ, это средневѣковый фантазеръ и мистикъ, а не человѣкъ XIX вѣка, руководствующійся въ своей жизни и дѣятельности современною теоріей Дарвина. Подобнаго рода люди не въ состояніи понять, что въ сферу существованія входитъ еще что-нибудь другое, кромѣ шкуры, что идеи и бредни могутъ для иного человѣка составлять такую же или даже важнѣйшую часть существованія, чѣмъ шкура, и что человѣкъ, борющійся за идею, можетъ сказать о себѣ, что онъ борется за свое существованіе. Всѣ подобнаго рода упреки показываютъ, что напрасно твердили и твердятъ міру, что во всемъ мірѣ нельзя найти такой прекрасное и высокой вещи, которою нельзя было бы злоупотребить и пользоваться ею какъ предлогомъ для дурныхъ цѣлей. Кто не знаетъ, какіе ужасы совершались подъ предлогомъ od majorem Dei gloriam?

Наконецъ, упрекъ Дарвину за единомысліе съ Мальтусомъ и заимствованіе отъ него сути теоріи съ перваго взгляда имѣетъ видъ основательности; тутъ мы имѣемъ сознаніе въ виновности самого Дарвина. Дѣйствительно, онъ самъ съ свойственною ему откровенностью чистосердечно и довѣрчиво посвятилъ публику во внутренній процессъ развитія своихъ идей и прямо сказалъ, на какія мысли навело его чтеніе Мальтуса. Продолжительныя наблюденія надъ животными и растеніями, разсказываетъ Дарвинъ, вполнѣ подготовили его понять всю важность совершающейся повсюду борьбы за существованіе и потому при чтеніи Мальтуса ему тотчасъ же пришла въ голову мысль, что при такой борьбѣ благопріятныя измѣненія будутъ сохраняться, а неблагопріятныя уничтожаться (у. I, р. 83). Такимъ образомъ, чтеніе Мальтуса было для Дарвина тѣмъ же, чѣмъ было упавшее яблоко для Ньютона или качающееся паникадило въ пизанскомъ соборѣ для Галилея; это были импульсы, такъ сказать, вызвавшіе переходъ великихъ идей изъ потенціальнаго состоянія въ кинетическое. Бантъ тоже говоритъ, что онъ въ своей философіи подражалъ Конернику, что какъ Коперникъ нашелъ объясненіе кажущагося движенія небесныхъ тѣлъ не въ самихъ тѣлахъ, а въ человѣкѣ, такъ и онъ сталъ искать истину не во внѣшнемъ мірѣ и его явленіяхъ, а тоже въ самомъ человѣкѣ, въ законахъ и формахъ его мышленія. Пожалуй, и это можно назвать заимствованіемъ и родствомъ. Теорія Мальтуса и теорія Дарвина -- двѣ разныя вещи, имѣющія между собою внѣшнюю связь или внѣшнюю аналогію: одинъ говоритъ объ искусственныхъ условіяхъ человѣческихъ обществъ, а другой -- о естественныхъ условіяхъ всей органической жизни; та быстрота возростанія населенія, о которой трактуется у Мальтуса, совсѣмъ не то, что дѣйствительная возможность размноженія организмовъ; бѣдность средствъ пропитанія, ограничивающая ростъ населенія, тоже совсѣмъ не то, что указываемая Дарвиномъ просто физическая невозможность роста и жизни всѣхъ сѣмянъ растеній и всѣхъ яицъ и икринокъ животныхъ. Мальтуса опровергали и опровергаютъ данными экономической статистики, а противъ Дарвина эти данныя безсильны, потому что вовсе не касаются его теоріи. Оловомъ, попрекать и корить Дарвина Мальтусомъ совершенно несправедливо.

Наконецъ, было многое множество споровъ о томъ, религіозна или антирелигіозна теорія Дарвина; одни нещадно осуждали ее за крайнюю нерелигіозность, а другіе ставили ей въ большую заслугу, что она вполнѣ гармонируетъ съ религіей. По самому существу дѣла это вопросъ логически несообразный и совершенно праздный. Религія и наука естествознанія суть явленія совершенно резличныхъ порядковъ,-- явленія не имѣющія общихъ точекъ соприкосновенія и несоизмѣримыя. Религія имѣетъ свою вполнѣ обособленную сферу, обнимающую, главнымъ образомъ, чувство и волю человѣка, его практическую сторону, тогда какъ въ сферу пауки входить единственно только умственная теоретическая сторона человѣка. Существенный нервъ религіи -- это вѣра, безусловное довѣріе авторитету, дѣтское послушаніе и беззавѣтная покорность ему, тогда какъ существенный принципъ науки -- это скепсисъ, критическое отношеніе ко всякому авторитету. У религіи свои аргументы, свои орудія дѣйствія на людей, и орудія не плотскія, а чисто-духовныя, супранатуралистическія, тогда какъ аргументы и орудія естествознанія чисто-плотскія, чувственныя, опытъ и внѣшнее наблюденіе, передъ которыми естествознаніе преклоняется безусловно, тогда какъ для религіи они не имѣютъ никакого значенія и религія держится своего, что бы ни говорилъ внѣшній опытъ и наблюденіе. Исторія науки представляетъ множество примѣровъ того, что религіозность или антирелигіозность теорій была безразлична для ихъ научнаго значенія. Философскія и естественно-научныя измышленія Аристотеля считались когда-то вполнѣ согласными съ религіей, а они, все-таки, оказались научно-несостоятельными. И наоборотъ, теоріи, осужденныя какъ антирелигіозныя и еретическія и доводившія ихъ авторовъ до костровъ и эшафотовъ, оказывались научно-состоятельными и авторамъ ихъ, хотя уже поздно, воздавались почести и ставились памятники. Самъ Дарвинъ, имѣя въ виду ханжество извѣстной части англійской публики, счелъ нужнымъ замѣтить въ своемъ главномъ сочиненіи, что онъ въ своей теоріи не видитъ ничего такого, что могло бы шокировать чье-либо религіозное чувство. И затѣмъ, въ доказательство того, какъ странны бываютъ приговоры надъ научными теоріями съ религіозной точки зрѣнія, онъ припомнилъ дѣйствительно курьезный случай, какъ Лейбницъ не устыдился упрекать ньютоновскій законъ тяготѣнія, "величайшее открытіе, когда-либо сдѣланное человѣкомъ", какъ выражается Дарвинъ, въ томъ, что онъ подрываетъ естественную, а, слѣдовательно, и откровенную религію. При такомъ глубоко существенномъ различіи двухъ несоизмѣримыхъ вещей можно ли разсуждать о согласіи или несогласіи между ними, объ унисонѣ или октавѣ между градусомъ температуры и какимъ-нибудь тономъ? Въ Англіи возникновеніе вопроса о религіозности теоріи Дарвина можетъ быть до нѣкоторой степени объяснено извѣстнымъ англійскимъ ханжествомъ, считающимся тамъ признакомъ респектабельности, а въ другихъ мѣстахъ этотъ вопросъ былъ, вѣроятно, подражаніемъ.

-----

Первое проростаніе зерна великой теоріи Дарвина относится въ 1837 году, хотя, строго говоря, къ этому году относится только первое появленіе ея на бумагѣ въ исторической отнынѣ его записной книжкѣ. Впервые теорія эта блеснула въ его умѣ еще во время путешествія на кораблѣ "Бигль", а въ указанномъ году она приняла вполнѣ опредѣленныя очертанія съ опредѣленною программой изученія. По словамъ Дарвина, во время путешествія его особенно поразили три факта: 1) открытіе въ формаціи Пампасовъ большихъ ископаемыхъ животныхъ, покрытыхъ бронею подобно нынѣ существующимъ броненосцамъ; 2) близко родственные виды замѣщаются одни другими по мѣрѣ того, какъ мы подвигаемся къ югу по континенту (Ю. Америки), и 3) южно-американскій характеръ большей части формъ на архипелагѣ Галапагосъ и въ особенности то, что онѣ представляютъ легкія отличія на каждомъ островѣ группы, причемъ ни одинъ изъ этихъ острововъ не представляетъ большой древности въ геологическомъ смыслѣ. "Очевидно,-- говоритъ Дарвинъ,-- что какъ эти, такъ и другіе подобные факты могутъ быть объяснены не иначе, какъ только предположеніемъ, что виды животныхъ постепенно измѣнились; и этотъ предметъ сильно занялъ меня. Но такъ же очевидно, что ни дѣйствіе окружающихъ условій, ни желаніе организмовъ (особенно въ растеніяхъ) не могли объяснить безчисленнаго множества случаевъ, въ которыхъ всякаго рода организмы прекрасно приспособлены къ условіямъ ихъ жизни, напр., дятелъ или древесная лягушка къ ползанію по деревьямъ или сѣмя къ разсѣянію посредствомъ крючковъ и летучекъ. Меня всегда поражали такія приспособленія, и пока они не объяснены, мнѣ казалось почти безполезнымъ стараться доказать непрямыми доказательствами, что виды измѣнились. По возвращеніи въ Англію я пришелъ къ мысли, что только слѣдуя примѣру Ляйелля въ геологіи и собирая всякаго рода факты объ измѣненіи животныхъ и растеній домашнихъ и дикихъ, можно пролить нѣкоторый свѣтъ на этотъ предметъ" (Life а. Letters, у. I, р. 82--3). И вотъ началась удивительная, упорная, неослабная и непрерывная работа собиранія фактовъ, работа пчелы, отовсюду собирающей медъ, и работа не поспѣшнаго и самолюбиваго ученаго, торопящагося повѣдать міру свою теорію, а истиннаго мудреца, собирающаго факты безъ предвзятой теоріи, по самому строгому методу индукціи (on true Baconian principles). Прежде всего, факты нужно было собирать изъ книгъ, брошюръ и журналовъ. Такъ какъ Дарвинъ занимался одновременно изученіемъ нѣсколькихъ самостоятельныхъ вопросовъ, то, въ видахъ систематизаціи собираемыхъ фактовъ, у него было заведено нѣсколько большихъ портфелей, отъ 30 до 40 штукъ, которые помѣщались на особыхъ полочкахъ, имѣвшихъ каждая соотвѣтствующую надпись, и въ которые онъ вкладывалъ все собранное по вопросу, для котораго былъ отведенъ тотъ или другой портфель. При чтеніи книгъ Дарвинъ обыкновенно отмѣчалъ на поляхъ карандашомъ то, что ему было нужно, и на концѣ книги записывалъ соотвѣтствующую страницу. Если прочитанная книга принадлежала самому Дарвину, то составлялся предметный указатель къ записаннымъ страницамъ, отдѣльно по каждому предмету; если же книга была чужая, то изъ нея дѣлались выписки на особыхъ листкахъ по каждому предмету. Затѣмъ какъ эти выписки, такъ и предметные указатели раскладывались по соотвѣтствующимъ портфелямъ. Съ книгами Дарвинъ не особенно церемонился; онъ прямо вырывалъ изъ нихъ статьи, необходимыя для него, а то даже просто только нѣсколько листковъ и ихъ только хранилъ, а остальное бросалось, равно какъ и тѣ книги, въ концѣ которыхъ не было записано ни одной страницы и на которыхъ поэтому ставился нуль. Такимъ образомъ собрана была въ теченіе болѣе 20 лѣтъ невообразимая масса всякаго рода матеріаловъ, и Дарвинъ самъ удивлялся своему терпѣнію и прилежапію при взглядѣ на безконечный списокъ книгъ, брошюръ, журналовъ и изданій ученыхъ обществъ, которыя онъ не только перечиталъ, но еще сдѣлалъ изъ нихъ необходимыя извлеченія (т. 1, р. 83). Параллельно съ этимъ онъ велъ обширную переписку и вступалъ въ личныя сношенія съ учеными людьми и практическими дѣятелями и, наконецъ, самъ производилъ многочисленные опыты и наблюденія.

Въ то же время, сверхъ портфелей, онъ, особенно въ первые годы, велъ еще записныя книжки, въ которыя вносилъ свои собственныя мысли и замѣчанія по занимавшимъ его вопросамъ. И вотъ одна такая записная книжка начата была въ іюлѣ 1837 г. и въ ней набросанъ былъ самый общій и бѣглый очеркъ главнѣйшихъ пунктовъ его теоріи. Здѣсь вполнѣ опредѣленно высказана догадка или почти увѣренность, что виды образовались вслѣдствіе происхожденія ихъ одинъ отъ другого путемъ измѣненія и что это объясненіе примѣнимо ко "всему органическому царству". "Если мы дадимъ свободный просторъ догадкамъ,-- пишетъ Дарвинъ въ своей записной книжкѣ,-- то придемъ къ заключенію, что животныя, наши собратья по ощущеніямъ боли, по болѣзнямъ, смерти, страданіямъ и голоду, наши рабы въ наиболѣе трудныхъ работахъ, наши товарищи въ развлеченіяхъ, могли имѣть и общее съ нами происхожденіе отъ одного общаго предка, и мы всѣ слились бы въ одно. Различіе въ умственныхъ способностяхъ человѣка и животныхъ не такъ велико, какъ различіе между живыми существами, не одаренными мыслью (растеніями), и живыми существами, одаренными мыслью" (животными) (v. II, р. 6). Въ этихъ бѣглыхъ замѣткахъ записной книжки уже затронуто существенное возраженіе противъ его теоріи, что между видами должны были бы существовать переходныя формы, если бы виды происходили одни отъ другихъ. "Кювье,-- говорится въ этихъ замѣткахъ,-- возражаетъ противъ такого происхожденія, говоря: почему же до сихъ поръ нигдѣ не были открыты какія-нибудь промежуточныя формы между палеотеріемъ, мегалониксомъ, мастодонтомъ и нынѣ существующими видами? По моему мнѣнію (въ Южной Америкѣ), родоначальникъ всѣхъ броненосцевъ могъ быть братомъ мегатеріума, ихъ дяди, нынѣ вымершаго". "Возражатели скажутъ мнѣ: покажите ихъ (переходныя формы). Я могъ бы отвѣтить "да", если вы покажете мнѣ каждый переходъ между бульдогомъ и борзой" (v. II, р. 6--7). Наконецъ, въ этихъ замѣткахъ сдѣлано указаніе на то, что теорія измѣненія видовъ и генетической связи между ними прольетъ новый и интересный свѣтъ на многія науки, наприм., на сравнительную анатомію существующихъ и ископаемыхъ животныхъ и проч., а что всего важнѣе, вызоветъ желаніе доискиваться причинъ и законовъ измѣненія видовъ и откроетъ обширное поле для наблюденій, изслѣдованій и теоретическихъ выводовъ. Объ естественномъ подборѣ, о борьбѣ за существованіе тутъ еще нѣтъ помину. Въ этихъ замѣткахъ Дарвинъ высказалъ свои самыя сокровенныя, интимныя мысли, хранившіяся въ глубинѣ его души; онъ не рѣшался сообщить ихъ другимъ, такъ какъ и самъ не былъ еще проникнутъ убѣжденіемъ въ ихъ научной непоколебимости. Это были не положенія, прочно установленныя, а скорѣе планы и программы вопросовъ, подлежавшихъ дальнѣйшей обработкѣ.

Такимъ образомъ, въ 1837 г. Дарвинъ еще не выработалъ себѣ опредѣленныхъ представленій о причинахъ и законахъ измѣненія организмовъ; у него еще не сложились въ опредѣленной формѣ идеи объ естественномъ подборѣ и борьбѣ за существованіе, хотя онѣ уже находились въ его умѣ Въ зачаточномъ состояніи, въ видѣ готовыхъ элементовъ для нихъ, и нуженъ былъ только какой-нибудь импульсъ, чтобы вызвать ихъ къ самостоятельной жизни. Такимъ импульсомъ и былъ трактатъ Мальтуса о народонаселеніи, который Дарвинъ прочиталъ въ октябрѣ 1838 г., т.-е., по его собственнымъ словамъ, "спустя 15 мѣсяцевъ послѣ того, какъ я началъ мои систематическія изслѣдованія". Его сразу же осѣнила мысль, что при измѣнчивости видовъ и при борьбѣ за существованіе благопріятныя измѣненія будутъ сохраняться, а неблагопріятныя уничтожаться, и результатомъ этого будетъ образованіе новыхъ видовъ. "Такимъ образомъ,-- говоритъ Дарвинъ,-- я пришелъ, наконецъ, къ теоріи, при помощи которой можно было вести дальнѣйшую работу" (у. I, р. 83), великое дѣло его жизни, my species work, какъ онъ выражался.

При этомъ самымъ поразительнымъ образомъ обнаружились удивительное самообладаніе этого человѣка, его строгая до аскетизма правдивость и его добросовѣстная ученая осторожность. Найдя искомый способъ рѣшенія задачи, онъ не пришелъ въ самодовольный восторгъ, не воскликнулъ эврика, не предался искусительной мысли, что вотъ онъ, наконецъ, нашелъ всю истину, которую можетъ смѣло провозгласить въ назиданіе ученому и неученому міру. Совершенно наоборотъ: онъ отнесся къ блеснувшей въ его умѣ теоріи философски-спокойно, даже недовѣрчиво, скептически; онъ боялся быть поспѣшнымъ, боялся увлеченія предзанятою идеей. Й вотъ онъ даетъ себѣ строгій обѣтъ не только не публиковать основныхъ пунктовъ своей теоріи, но и не излагать ихъ на письмѣ даже для своего личнаго употребленія, не излагать даже въ видѣ замѣтокъ въ записной книгѣ, заведенной для теоріи. Онъ свято исполнялъ свой обѣтъ до 1842 г., и вотъ до какой степени свято. Въ 1837 г. онъ печаталъ журналъ своего путешествія на "Beagle", и хотя въ это время въ умѣ его, какъ мы видѣли, уже обрисовался общій обликъ его теоріи, однако, въ печатномъ журналѣ мы не видимъ ни малѣйшихъ слѣдовъ и вліянія теоріи. Попадаются мѣста, которыя какъ будто говорятъ въ пользу теоріи, но за то есть множество мѣстъ и такихъ, которыя вполнѣ согласны съ тогдашними общепринятыми теоріями. Даже во второмъ изданіи его путешествія, вышедшемъ въ 1845 г., когда его теорія уже окончательно сформировалась, нигдѣ нѣтъ замѣтныхъ слѣдовъ ея; онъ свято хранилъ свою тайну и не проговорился ни въ чемъ. Еще любопытнѣе въ этомъ отношеніи слѣдующій фактъ. Занимаясь своимъ любимымъ species work, Дарвинъ велъ и другія работы, дѣлалъ разныя спеціальныя изслѣдованія и, между прочимъ, работалъ надъ своею монографіей о Cirripeda. При этомъ онъ самымъ неусыпнымъ образомъ сторожилъ надъ собой, какъ бы ему не проговориться и не выдать секрета своей теоріи, и употреблялъ всѣ усилія, чтобы при этой спеціальной работѣ отрѣшиться отъ своей теоріи, забыть ее и не дать ей хоть сколько-нибудь повліять на эту работу. Съ точки зрѣнія его теоріи, вопросъ о томъ, есть ли данная форма особый видъ или только разновидность, не имѣло большого значенія, это вопросъ времени, т.-е. измѣнилась ли эта форма сегодня или вчера, какъ выражается самъ Дарвинъ. Но, несмотря на это, онъ дѣйствовалъ въ своей работѣ какъ добросовѣстный классификаторъ и руководствовался общепринятыми правилами классификаціи; онъ бился и мучился надъ установленіемъ видовъ и разновидностей, какъ правовѣрный послѣдователь вѣры въ постоянство видовъ и искатель хорошихъ видовъ. Въ письмѣ къ Д. Гукеру (1853 г.) онъ пишетъ про эту работу такъ: "Описавши рядъ формъ, какъ особые виды, я рвалъ потомъ мою рукопись и соединялъ ихъ въ одинъ видъ, затѣмъ опять рвалъ написанное и раздѣлялъ ихъ, а затѣмъ снова соединялъ ихъ въ одинъ видъ, и при этомъ скрежеталъ зубами, проклиналъ виды и спрашивалъ себя, за какіе такіе грѣхи я долженъ терпѣть такое наказаніе?" (v. II, р. 40). Работа Дарвина надъ Corripeda, по его собственнымъ словамъ, не многое дала ему для его теоріи; но, все-таки, дала ему много доказательствъ измѣнчивости формъ. "Я былъ просто пораженъ,-- разсказываетъ онъ,-- измѣнчивостью въ извѣстной легкой степени каждой части у всякаго вида. Строго сравнивая одинъ и тотъ же органъ у нѣсколькихъ особей, я всегда находилъ какое-нибудь легкое измѣненіе и потому убѣдился, что діагнозъ видовъ по мелкимъ различіямъ всегда опасенъ. До сихъ поръ я воображалъ, что однѣ и тѣ же части у особей одного вида гораздо болѣе походятъ (чѣмъ это было у Corripeda) на предметы, отлитые въ одну и ту же форму. Работа систематики была бы легка, если бы не эта путающая дѣло измѣнчивость, которая, впрочемъ, для меня, какъ теоретика, была пріятна, а какъ для систематика ненавистна" (т. II, р. 37).

Наконецъ, только спустя восемь лѣтъ, которыя можно считать инкубаціоннымъ періодомъ теоріи Дарвина, довѣріе его къ ней укрѣпилось настолько, что онъ сообщилъ секретъ ея нѣсколькимъ близкимъ друзьямъ, разрѣшилъ себя отъ своего обѣта и дозволилъ себѣ въ 1844 году изложить на бумагѣ краткій, но связный очеркъ теоріи, но, опять-таки, не для печати и даже не для прочтенія друзьямъ, а только для своего личнаго употребленія, для того, чтобы самому лучше оріентироваться въ массѣ добытыхъ положеній и резюмировать достигнутые результаты. Въ этомъ очеркѣ есть уже всѣ существенные пункты и всѣ главныя основы теоріи, есть уже, между прочимъ, и принципъ полового подбора. По увѣренію Гекели, въ этомъ очеркѣ Дарвинъ придавалъ въ дѣлѣ образованія измѣненій вліянію внѣшнихъ условій и унаслѣдованію пріобрѣтенныхъ привычекъ гораздо больше значенія, чѣмъ въ его печатномъ сочиненіи о происхожденіи видовъ. По убѣжденію же самого Дарвина, въ той фазѣ развитія его теоріи, которую представляетъ этотъ очеркъ, былъ одинъ существенный пробѣлъ, недоставало рѣшенія "одной проблемы большой важности", а именно объясненія слѣдующаго факта. Измѣненіе органическихъ формъ совершается не наобумъ, не какъ попало, а идетъ въ извѣстномъ опредѣленномъ направленіи, по крайней мѣрѣ, въ одномъ отношеніи. По мѣрѣ измѣненія близкихъ и сходныхъ формъ разница между ними по признакамъ все усиливается, и нѣмъ дальше идетъ измѣненіе, тѣмъ несходство между родственными прежде и сходными формами становится больше. Это и называется у Дарвина divergence of character, т.-е. расхожденіе признаковъ или усиленіе разницы между признаками. Между разновидностями одного и того же вида разница въ признакахъ незначительная, но разница между отдѣльными видами уже больше; разница между родами и семействами еще больше, а разница между порядками, классами и т. д. еще больше. А, между тѣмъ, по его теоріи, вся совокупность видовъ, родовъ и семействъ какого-нибудь класса произошла отъ одного общаго родоначальника, потомки котораго чѣмъ дальше размножались, тѣмъ больше разнились между собою, такъ что незначительная разница между разновидностями перешла въ большую разницу между видами и еще въ большую разницу между родами, семействами и т. д. Чѣмъ же объясняется такое усиленіе разницы между признаками и все увеличивающееся уклоненіе слѣдующихъ поколѣній отъ родоначальныхъ формъ? Дарвинъ долго ломалъ голову надъ этимъ вопросомъ, и когда, наконецъ, рѣшеніе его блеснуло въ его умѣ, то онъ крайне обрадовался и, по его словамъ, до конца жизни помнилъ то мѣсто на дорогѣ, по которой онъ ѣхалъ, гдѣ ему впервые пришло въ голову это рѣшеніе (v. I, р. 84), и при этомъ удивлялся, какъ онъ раньше не пришелъ къ такому очевидному рѣшенію. Рѣшеніе, какъ извѣстно, состоитъ въ томъ, что чѣмъ больше разнились между собою по своимъ признакамъ особи какого-нибудь вида, тѣмъ большую возможность они имѣли жить въ разныхъ мѣстахъ и въ разныхъ условіяхъ, тѣмъ благопріятнѣе были для нихъ шансы въ борьбѣ за существованіе и тѣмъ болѣе покровительствовалъ имъ естественный подборъ. Поле, засѣянное разными сортами пшеницы, даетъ большій сборъ, чѣмъ такое же поле, засѣянное однимъ сортомъ ея.

Дарвинъ, какъ сказано выше, не предназначалъ своего очерка для печати; онъ рѣшилъ выступить въ печать со своею теоріей только тогда, когда собраны будутъ всѣ наличные аргументы въ пользу теоріи и когда подробно будутъ разработаны всѣ стороны ея. Но при этомъ онъ не разсчитывалъ на маѳусаиловское долголѣтіе и потому принялъ мѣры, чтобы, въ случаѣ его смерти, былъ напечатанъ хоть этотъ краткій очеркъ теоріи. Онъ написалъ письмо на имя жены, которое должно было имѣть силу духовнаго завѣщанія. Въ немъ онъ писалъ: "Я только что кончилъ очеркъ моей теоріи видовъ. Если, какъ я думаю, моя теорія будетъ когда-либо принята хоть однимъ компетентнымъ судьею, то это будетъ значительнымъ шагомъ въ наукѣ". Затѣмъ онъ дѣлаетъ распоряженіе, чтобы, въ случаѣ его смерти, очеркъ теоріи былъ напечатанъ подъ редакціей какого-нибудь компетентнаго ученаго, но съ болѣе подробнымъ развитіемъ теоріи, съ дополненіями и измѣненіями, для какой цѣли въ распоряженіе этого редактора должны быть переданы всѣ его рукописи, замѣтки, выписки изъ книгъ и газетъ съ отмѣченными страницами и всѣ относящіяся къ теоріи портфели до 10 штукъ. Гонораръ редактору за эти труды полагался въ 400 фунт. стерлинговъ, а въ случаѣ надобности даже въ 500 и, кромѣ того, участіе въ прибыляхъ отъ сочиненія. Какъ на подходящихъ редакторовъ, онъ указывалъ на Ляйелля, Форбеса, Генсло и Гукера, изъ которыхъ послѣдній, по его мнѣнію, былъ бы самымъ подходящимъ. Если же нельзя будетъ найти редактора, тогда онъ дѣлалъ распоряженіе напечатать очеркъ такъ, какъ онъ есть, причемъ оговорить, что онъ былъ написанъ уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ и только по памяти, безъ предварительнаго провѣрочнаго просмотра тѣхъ сочиненій, на которыя дѣлаются ссылки, и что онъ вовсе не предназначался для печати.

Обезпечивъ, такимъ образомъ, свою теорію на случай своей смерти, Дарвинъ спокойнѣе могъ заняться дальнѣйшею разработкой ея и отложить опубликованіе ея до того времени, когда будутъ окончательно отдѣланы всѣ ея подробности и когда она явится во всеоружіи аргументовъ. При своей работѣ онъ на каждомъ шагу встрѣчалъ множество совершенно новыхъ вопросовъ, не затронутымъ въ литературѣ и никому не приходившихъ въ голову. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно обращался къ своннъ ученымъ друзьямъ и вообще къ ученнымъ спеціалистамъ, прося у нихъ отвѣтовъ и разъясненій по этимъ вопросамъ. Ее и друзья, и спеціалисты весьма часто не могли удовлетворить его, и потому онъ самъ принужденъ былъ дѣлать самостоятельныя наблюденія или производить опыты. Нѣкоторые изъ этихъ опытовъ могли казаться сами по себѣ незначительными и мелочными; но они оказываются весьма серьезными, если сопоставить ихъ съ тѣми поводами, какіе вызвали ихъ. Такъ, наприм., Дарвинъ вымачивалъ въ соленой водѣ сѣмена растеній и опредѣлялъ потомъ ихъ всхожесть, ловилъ водяныхъ птицъ, смывалъ илъ, приставшій къ ихъ ногамъ, и потомъ пробовалъ, нѣтъ ли въ этомъ илѣ способныхъ проростать сѣмянъ какихъ-нибудь растеній; онъ также пробовалъ, могутъ ли плавать на морской водѣ яйца ящерицъ и змѣй и какъ долго они могутъ сохранить жизненность, находясь въ этой водѣ. Эти опыты были вызваны такимъ поводомъ. Вопросъ о географическомъ распредѣленіи видовъ имѣлъ большую важность для теоріи Дарвина, и ему нельзя было обойти другого родственнаго и предварительнаго вопроса о способахъ разселенія и разнесенія видовъ по странѣ и по разнымъ странамъ. До Дарвина почти никто не обращалъ вниманія на этотъ послѣдній вопросъ и тогдашніе ученые для объясненія разселенія организмовъ прибѣгали къ самымъ смѣлымъ и рискованнымъ гипотезамъ. Находя одинаковые виды въ двухъ отдаленныхъ странахъ, раздѣленныхъ въ настоящее время моремъ, ученые, не долго думая, дѣлали предположеніе, что эти страны были прежде соединены между собою, составляли непрерывныя части одного материка, нынѣ исчезнувшаго или разорвавшагося на нѣсколько разъединенныхъ частей. И предполагалось около полудесятка такихъ исчезнувшихъ материковъ. Форбесъ предполагалъ материкъ, простиравшійся отъ Европы до Сѣверной Америки и до Саргассова моря, Гукеръ считалъ вѣроятнымъ, что Новая Зеландія была соединена съ Южною Америкой и материвъ шелъ дальше до Кергеденовой Земли; Волластонъ думалъ, что Мадера была соединена съ континентомъ, а Вудвардъ допускалъ, что почти всѣ острова въ Тихомъ и Атлантическомъ океанахъ были соединены съ континентами. Дарвина возмущалъ такой произволъ и такая щедрость на громадные перевороты въ распредѣленіи суши, совершившіеся, такъ сказать, на-дняхъ по геологическому времени, уже во время существованія нынѣшнихъ видовъ, хотя онъ ясно видѣлъ, что такіе континенты могли бы послужить большимъ подспорьемъ для его теоріи и устранить многія трудности, представлявшіяся ей. Надъ Гукеромъ Дарвинъ острилъ и писалъ ему, что онъ и его подражатели пекутъ континенты, какъ блины (т. II, р. 74); но въ письмахъ къ Ляйеллю онъ серьезно возставалъ противъ этой маніи создавать материки, убѣждалъ его противодѣйствовать этой маніи, допускающей въ новѣйшее геологическое время тулкія же катастрофы, какъ тѣ, противъ которыхъ ратовалъ нѣкогда самъ Ляйелль, и приводилъ множество аргументовъ противъ этихъ проблематическихъ континентовъ, бъ числѣ этихъ аргументовъ было и полное невѣдѣніе учеными способовъ разсѣянія и разнесенія видовъ; еслибъ эти способы быки извѣстны, то ими объяснилось бы нынѣшнее географическое распредѣленіе видовъ гораздо лучше, чѣмъ исчезнувшими континентами. И вотъ онъ занялся разъясненіемъ и изученіемъ этихъ способовъ. Могутъ ли сѣмена, плоды, яйца переноситься водою, могутъ ли они сохранитъ жизненность въ морской водѣ, могутъ ли содѣйствовать перенесенію ихъ птицы, рыбы и другія животныя? Ни литература, ни ученые друзья не могли дать ему никакихъ отвѣтовъ на эти вопросы; естественно, поэтому, онъ прибѣгъ къ собственнымъ опытамъ и наблюденіямъ. И съ легкой руки Дарвина способы разселенія и разнесенія видовъ стали изучаться подробнѣе и въ настоящее время составляютъ любопытную обширную главу въ наукѣ о географическомъ распредѣленіи видовъ. Такимъ образомъ, Дарвинъ, вымачивая въ морской водѣ сѣмена растеній и яйца животныхъ, не тратилъ времени попусту, не разбрасывался и не отвлекался отъ своей теоріи, а собиралъ матеріалы для ея созданія. Тоже самое нужно сказать и объ его изслѣдованіяхъ объ инстинктѣ. Какъ мы знаемъ, Дарвинъ возраженіями противъ его теоріи интересовался гораздо больше, чѣмъ аргументами въ пользу ея. А инстинкты, въ особенности же инстинкты спеціальные, выдающіеся своеобразностью, были рѣзкимъ эффектнымъ возраженіемъ противъ нея. И Дарвину необходимо было потратить много времени и труда на уясненіе того процесса, путемъ котораго могли развиться инстинкты при дѣйствіи естественнаго подбора; такъ какъ только этимъ уясненіемъ ему удалось отнять видъ непостижимости, не поддающейся никакому объясненію чудесности у инстинктовъ исключительныхъ и рѣдкихъ, показавши связь ихъ съ инстинктами общими, болѣе простыми и болѣе легкими для объясненія.

Печатная ученая литература дала Дарвину громадную массу матеріала для его теоріи, но весьма значительная доля такого матеріала была собрана имъ путемъ переписки. Цѣлая половина II тома разсматриваемаго нами сочиненія занята письмами его къ разнымъ лицамъ, написанными съ цѣлью полученія отъ нихъ разнаго рода свѣдѣній, необходимыхъ для его species work. Джозефъ Гукеръ первый удостоился чести узнать отъ Дарвина ее. вретъ его теоріи. Сообщая свой секретъ, повѣряя его въ первый разъ постороннему лицу, Дарвинъ чувствовалъ какую-то робость; онъ боялся, что его другу она можетъ показаться до того странною и дикою, что онъ отнесется къ ней съ полнымъ пренебреженіемъ, и потому онъ изъ предосторожности посвятилъ друга въ свою теорію не сразу, а постепенно и по частямъ сообщилъ ему ея главныя основанія. Въ письмѣ къ нему (отъ 11 января 1844 г.) онъ со скромностью и какъ будто даже съ неувѣренностью и колебаніемъ говоритъ такъ: "Все время послѣ моего возвращенія изъ путешествія я занимался очень притязательною работой и я не знаю никого, кто бы не назвалъ ее очень безразсудной. Меня до такой степени поразило распредѣленіе организмовъ на Галапагосѣ и пр. и пр. и характеръ американскихъ ископаемыхъ млекопитающихъ и пр. и пр., что я рѣшился собирать безъ разбора всякаго рода факты, имѣвшіе какую-нибудь связь съ вопросомъ о видахъ. Д перечиталъ массу сочиненій по земледѣлію и садоводству и непрерывно собиралъ факты. Наконецъ, для меня блеснулъ лучъ свѣта и я почти убѣдился (совершенно противуположно тому мнѣнію, изъ котораго я исходилъ), что виды измѣнчивы (это что-то вродѣ сознанія въ убійствѣ). Боже меня сохрани отъ Ламарковскихъ нелѣпостей, "стремленія къ прогрессированію", "приспособленія вслѣдствіе желанія животныхъ" и проч. Но заключенія, къ которымъ я пришелъ, немного разнятся отъ его заключеній, хотя въ способахъ измѣненія мы вполнѣ расходились. Мнѣ кажется, я нашелъ (вотъ какое притязаніе!) простой путь, которымъ виды такъ прекрасно приспособились къ разнымъ цѣлямъ. Васъ это поразить и вы, навѣрное, подумаете про себя: вотъ для какого человѣка я трачу свое время и даже переписываюсь съ нимъ! Пять лѣтъ назадъ и я подумалъ бы такъ же" (v. II, р. 23--24). Въ другомъ письмѣ онъ открылъ Гукеру еще одинъ уголокъ своей теоріи, и тоже скромно, безъ всякаго вида увѣренности. "Все, чего я ожидаю даже въ самые розовые моменты, это то, что я въ состояніи буду доказать всякому здравому натуралисту, что есть двѣ точки зрѣнія на вопросъ о неизмѣнности видовъ, что на всѣ факты можно смотрѣть и можно сгруппировать ихъ съ точки зрѣнія взгляда, что родственные виды произошли отъ общаго предка. Систематическихъ сочиненій по этому предмету я не знаю, исключая сочиненія Ламарка, которое представляетъ настоящій мусоръ, но на сторонѣ неизмѣнности стоять многіе, Ляйелль, Притчардъ и др. Агассицъ недавно выставилъ сильнѣйшій аргументъ въ пользу неизмѣняемости. Исидоръ Ж. Ст.-Илеръ написалъ нѣсколько дѣльныхъ статей въ пользу измѣнчивости. И какъ странно, что авторъ такой книги, какъ Animaux sans, могъ написать, что насѣкомыя, которыя никогда не видятъ своихъ яицъ, пожелали (а растенія свои сѣмена), чтобы они были извѣстной опредѣленной формы, такъ чтобы могли прикрѣпляться къ извѣстнымъ предметамъ. Другое общепринятое (именно въ Германіи) мнѣніе едва іи менѣе нелѣпо, т.-е. что будто бы климатъ, шица и проч. сформировали вошь такимъ образомъ, чтобы она могла ползать въ волосахъ, а дятла такимъ образомъ, чтобы онъ могъ лазить по деревьямъ. По моему мнѣнію, всѣ эти нелѣпые взгляды возникли вслѣдствіе того, что никто, насколько мнѣ извѣстно, не подходитъ къ этому предмету со стороны измѣнчивости домашнихъ животныхъ и изучивши все, что извѣстно о разведенія ихъ" (v. II, р. 29). Наконецъ, Дарвинъ выдалъ Гукеру весь свой секреть и далъ ему для прочтенія очеркъ своей теоріи.

Къ Гуверу адресовано большинство писемъ Дарвина съ просьбою о разъясненіяхъ, указаніяхъ, справкахъ и т. п. по вопросу о видахъ; за Гукеромъ слѣдуютъ Аза Грей и Ляйелль, а за ними цѣлый рядъ ученыхъ теоретиковъ и практиковъ. Для примѣра здѣсь можно привести нѣсколько отрывковъ изъ этихъ писемъ. Собранныя Дарвиномъ во время путешествія растенія были переданы для описанія Гукеру. По этому поводу Дарвинъ писалъ ему: "Сдѣлайте сравнительныя замѣчанія о видахъ, родственныхъ съ европейскими видами, для поученія ботаническихъ невѣждъ вродѣ меня. Мнѣ всегда казалось интереснымъ выяснить, есть ли въ Огненной Землѣ такіе европейскіе роды, которые не встрѣчаются вдоль Кордильеровъ; пространственная разъединенность въ этомъ случаѣ была бы громадна. Укажите также въ вашей работѣ, какіе роды американскіе и какіе европейскіе и какъ велики различія между видами европейскихъ родовъ" (v. II, р. 21--22). По поводу растеній съ Галапагоса Дарвинъ писалъ ему же: "Изъ моего журнала (путешествія) вы увидите, что птицы (этого архипелага) хотя представляютъ особые виды, однако, имѣютъ, очевидно, южно-американскій характеръ; я убѣдился, что то же самое можно сказать и относительно морскихъ раковинъ. Не представляютъ ли того же самаго и растенія, свойственныя этому архипелагу? Вы говорите, что по количественнымъ отношеніямъ они континентальны (а развѣ это не крайне любопытно?), но родственны ли они по формамъ съ Ю. Америкой?... Я побезпокою васъ и еще однимъ вопросомъ. Изъ бесѣдъ съ Гульдомъ я вывелъ такое заключеніе, что въ тѣхъ родахъ птицъ, которые имѣютъ всемірное или почти всемірное распространеніе, отдѣльные виды также имѣютъ обширныя области распространенія; такъ, наприм., сова всемірна, и многія изъ видовъ ея имѣютъ весьма обширныя области распространенія. Не повторяется ли то же самое явленіе въ тайнобрачныхъ растеніяхъ, не имѣютъ ли обширнаго распространенія тѣ виды, роды которыхъ всемірны? Я не предполагаю, чтобы имѣло силу обратное положеніе, т.-е. когда видъ имѣетъ обширное распространеніе, то и его родъ имѣетъ такое же распространеніе. Вы премного обяжете меня, если при случаѣ подумаете объ этомъ... Геологія открыла интересный фактъ относительно распространенія раковинъ: я считаю вполнѣ доказаннымъ, что тѣ виды, которые имѣли обширное географическое распространеніе, также весьма долго сохранялись и существовали долгое время" (v. II, р. 24--26).

Дальнѣйшая переписка Дарвина съ Гукеромъ вращалась около разныхъ уже опредѣленныхъ и формулированныхъ пунктовъ дарвиновской теоріи, въ которую уже вполнѣ былъ посвященъ Гукеръ. Такъ, въ одномъ письмѣ Дарвинъ пишетъ Гукеру: "Изъ вашихъ замѣчаній я вижу, что вы не поняли моихъ воззрѣній на измѣненіе. Я приписываю весьма мало значенія прямому дѣйствію климата и проч." (v. II, р. 82). Въ другомъ письмѣ онъ снова возвращается къ тому же предмету: "Отправивши къ вамъ мою рукопись, я потомъ уже сообразилъ, что слѣдовало бы сначала послать вамъ нѣсколько предварительныхъ вопросовъ о причинахъ измѣненія. Правъ ли я, или ошибаюсь -- это другой вопросъ; но заключеніе, къ которому я пришелъ совершенно независимо отъ географическаго распредѣленія, состоитъ въ томъ, что внѣшнія условія (къ которымъ такъ часто прибѣгаютъ натуралисты) сами по себѣ имѣютъ весьма мало значенія. Значеніе ихъ опредѣляется другими дѣятелями, относительно которыхъ мои понятія еще слабы. Я сужу на основаніи фактовъ измѣненія домашнихъ формъ и могу нѣсколько больше уяснить этотъ предметъ. Въ настоящее же время, когда я изложилъ его на бумагѣ, мое заключеніе то, что внѣшнія условія имѣютъ крайне мало значенія, исключая того, что они вызываютъ измѣняемостью. Но эта измѣняемость (вслѣдствіе которой дѣти не совершенно походятъ на своихъ родителей), по моему понятію, совершенно отлична отъ образованія рѣзкихъ разновидностей или новыхъ видовъ (конечно, и эта измѣняемость управляется своими законами, изъ которыхъ нѣкоторые я стараюсь уловить пока еще въ самыхъ неопредѣленныхъ чертахъ). Образованіе прочной разновидности или вида я почти вполнѣ приписываю подбору того, что не совсѣмъ точно можетъ быть названо шансомъ измѣненія или измѣняемости. Эта сила подбора находится въ самомъ прямомъ отношеніи ко времени и въ естественномъ положеніи видовъ можетъ дѣйствовать только крайне медленно. Даже тѣ легкія измѣненія, посредствомъ подбора которыхъ образуется, наконецъ, порода или видъ, находятся въ гораздо большей зависимости отъ ихъ сосѣдей, чѣмъ отъ внѣшнихъ условій, какъ это можетъ бытъ доказано (даже относительно растеній и съ очевидностью относительно животныхъ). Поэтому, на основаніи моихъ принциповъ,-- вѣрны ли они, или невѣрны,-- я не могу согласиться съ вашимъ положеніемъ, что время, измѣненныя условія и измѣненные сосѣди суть "однозначащіе термины". Первое и послѣдніе я считаю гораздо болѣе важными; время же важно только потому, что даетъ просторъ дѣйствію подбора" (v. II, р. 86--87). Въ другомъ письмѣ по поводу того же вопроса онъ писалъ Гукеру: "Я только что привелъ въ порядокъ мои матеріалы объ измѣненіяхъ, повидимому, происходящихъ отъ непосредственнаго и прямого дѣйствія внѣшнихъ причинъ, и меня поразилъ одинъ результатъ. Самые ярые приверженцы независимаго сотворенія видовъ признаютъ, что мѣхъ однихъ и тѣхъ же видовъ бываетъ тоньше на югѣ ихъ области распространенія, чѣмъ на сѣверѣ, что однѣ и тѣ же раковины на югѣ окрашены ярче, чѣмъ на сѣверѣ, и окрашены блѣднѣе въ глубокихъ водахъ, что насѣкомыя меньше и темнѣе на горахъ, а вблизи моря бываютъ блѣдными и съ жесткимъ покровомъ, что на горахъ растенія бываютъ меньше и болѣе волосисты и имѣютъ болѣе яркіе цвѣтки. Во всѣхъ этихъ и другихъ подобныхъ случаяхъ и отдѣльные виды, живущіе въ двухъ поясахъ, представляютъ то же самое явленіе. И это, по моему мнѣнію, проще всего объясняется тѣмъ, что роды, будучи, въ сущности, только рѣзко выраженными разновидностями, слѣдуютъ поэтому тому же самому закону, какъ признанныя и допускаемыя разновидности. Я упоминаю обо всемъ этомъ по поводу измѣненія растеній по мѣрѣ поступанія ихъ вверхъ по горамъ; и я сдѣлалъ это замѣчаніе въ общихъ чертахъ, не приводя примѣровъ, такъ какъ существуетъ много споровъ и сомнѣній, что называть разновидностями. Но мнѣ такъ много попадалось разныхъ случайныхъ замѣчаній, что такъ именно характеризуются разновидности растеній на горахъ, что, должно быть, это вѣрно. Какъ вы думаете? Существуетъ ли, по вашему мнѣнію, въ общепризнаваемыхъ разновидностяхъ растеній стремленіе по мѣрѣ поступанія вверхъ по горамъ становиться болѣе волосистыми и давать цвѣтки сравнительно большіе и ярче окрашенные?" (v. II, р. 90--91). Вѣроятно, Гукеръ не согласился съ этими обобщеніями и отвѣчалъ отрицательно, такъ какъ въ слѣдующемъ письмѣ Дарвинъ, между прочимъ, писалъ ему: "Ваше письмо разрушило всѣ мои соображенія, а я считалъ волосистость и проч. альпійскихъ видовъ общепризнаннымъ фактомъ и я помню, что я встрѣчалъ когда-то указанія на него... Ее сознаюсь, что уже послѣ того, какъ я написалъ вамъ о немъ, я былъ и самъ очень смущенъ, когда узналъ, что кто-то (кажется, Мокенъ-Тандонъ) утверждаетъ, что альпійскіе цвѣтки имѣютъ сильную тенденцію становиться бѣлыми, а Линней говоритъ, что холодъ дѣлаетъ растенія безлепестными, даже растенія одного и того же вида. Часто ли бываютъ безлепестными арктическіе виды? Моя компилятивная работа привела меня къ убѣжденію, согласному съ тѣмъ, что вы говорите о незначительности прямого вліянія климата, и я указывалъ на волосистость альпійскихъ растеній какъ на исключеніе. Пахучесть была бы прекраснымъ фактомъ для меня, еслибъ я зналъ, что разновидности становятся болѣе пахучими въ сухихъ странахъ. Считая волосистость альпійскихъ растеній общепризнаннымъ фактомъ, я не записывалъ указаній на него, такъ что теперь не могу видѣть, какого рода доказательства приводятъ авторы. Сознаюсь, впрочемъ, что когда однажды я спросилъ Фальконера, извѣстны ли ему случаи, чтобы растенія, вслѣдствіе переселенія, потеряли или пріобрѣли волосистость, то онъ отвѣчалъ отрицательно. Но вотъ сію же минуту я ясно припоминаю, что гдѣ-то читалъ и замѣтилъ фактъ, что волосистыя растенія съ Пиренеевъ потеряли водрски, когда ихъ стали культивировать въ Монпелье" (у. U, р. 91--92). Въ другомъ письмѣ онъ пишетъ по тому же поводу: "Вы прекрасно состригли волосы съ альпійскихъ растеній. Случай съ Anthyllis можетъ служить "связующимъ звеномъ" съ предполагаемымъ фактомъ, что пиренейскія растенія становятся гладкими на низшихъ уровняхъ. Если я найду случаи, доказывающіе это, то сообщу вамъ. Я удивляюсь, откуда могло взяться мнѣніе о волосистости? Не вытекло ли оно изъ понятія о цѣлесообразности, чтобы защищать растенія отъ холода? Въ разговорѣ со иною Фальконеръ сопоставлялъ два факта шерстистыхъ альпійскихъ растеній и животныхъ... Я иногда презираю себя, какъ жалкаго компилятора, совершенно такъ же, какъ вы презираете компиляторовъ, но я не презираю всей своей работы, такъ какъ, по моему мнѣнію, мы имѣемъ уже достаточно знаній для того, чтобы положить основаніе для изслѣдованія происхожденія видовъ. Я имѣю поводъ презирать себя и смѣяться надъ собою, какъ надъ компиляторомъ, такъ какъ написавши фразу: альпійскія растенія имѣютъ большіе цвѣтки, я, можетъ быть, принужденъ буду написать надъ нею другую: альпійскія растенія имѣютъ малые или безлепестные цвѣтки" (v. II, р. 96--97) Въ слѣдующемъ письмѣ Дарвинъ снова обращается къ тому же вопросу. "Я не знаю,-- пишетъ онъ Гукеру,-- до какой степени это васъ интересуетъ, но я нашелъ, что Мокенъ-Тандонъ въ своей Tératologie говоритъ о пушистости растеній и, кажется, приписываетъ ее больше сухости, чѣмъ высотѣ; но и по его мнѣнію нужно признать, что горныя растенія бываютъ пушисты и что эта пушистость только отчасти объясняется замѣчаніемъ Декандоля, что, вслѣдствіе малорослости горныхъ растеній, волоски сближаются между собою, что и придаетъ имъ видъ большей волосистости. Онъ ссылается при этомъ на Сенебье Physiologie végétale, какъ на авторитетъ въ подтвержденіе того, что горныя растенія болѣе волосисты. Еслибъ я могъ положительно доказать, что туземныя растенія въ сухихъ странахъ болѣе волосисты, тогда случай разновидности, ставшей болѣе волосистою на сухой почвѣ, былъ бы важнымъ фактомъ для меня" (т. II, р. 98). Нельзя не замѣтить здѣсь мимоходомъ, сколькихъ трудовъ стоила Дарвину установка каждаго факта, необходимаго для его теоріи, такъ какъ онъ почти не находилъ въ литературѣ отвѣтовъ на свои новые и совершенно своеобразные вопросы, и какъ онъ былъ при этомъ остороженъ, осмотрителенъ и чуждъ всякой поспѣшности и упорной предвзятости.

Въ одномъ изъ писемъ онъ проситъ Гукера поискать ботаническаго подтвержденія для сдѣланнаго имъ обобщенія относительно измѣнчивости. "Дорогой Гукеръ, вы говорите,-- и я увѣренъ, искренно,-- что вамъ не непріятны мои обращенія къ вамъ съ вопросами о разныхъ общихъ пунктахъ; вы же отвѣчайте или не отвѣчайте на нихъ, смотря по времени и расположенію. Я нахожу въ животномъ царствѣ, что всякая часть или органъ, развитые у какого-нибудь вида хотя и нормально (т.-е. не уродливо), но въ высшей или въ необыкновенной степени сравнительно съ тою же частью или органомъ у другихъ родственныхъ видовъ, подвержены измѣнчивости въ высшей степени. Для меня это несомнѣнно на основаніи массъ собранныхъ фактовъ. Напримѣръ, у клеста (еловика) клювъ развитъ необыкновеннымъ образомъ сравнительно съ другими родственными Fringillidæ, и этотъ клювъ въ высшей степени измѣнчивъ. Himantopus, отличающійся необыкновенною длиной своихъ ногъ, представляетъ большую измѣнчивость въ длинѣ ногъ. Я бы могъ привести множество любопытныхъ и поразительныхъ примѣровъ этого во всѣхъ классахъ, и такое множество, что они, по моему мнѣнію, не могутъ, быть случайностью. Но я не имѣю ни одного примѣра изъ растительнаго царства, вѣроятно, вслѣдствіе моего невѣжества. Если бы Nepenthes состоялъ изъ одного или изъ двухъ видовъ въ группѣ съ развитымъ кувшинчикомъ, тогда я сказалъ бы, что онъ будетъ очень измѣнчивъ. Но я не считаю Nepenthes подходящимъ примѣромъ, потому что если весь родъ или вся группа имѣетъ органъ необычайно развитымъ, то я не ожидаю, что онъ окажется очень измѣнчивымъ. Только тогда, когда одинъ или небольшое число видовъ сильно отличаются какою-нибудь частью или органомъ отъ формъ близко родственныхъ съ ними во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, эта часть или органъ будутъ въ высшей степени измѣнчивыми. Не подумаете ли вы объ этомъ? По-моему, это важный законъ" (v. II, р. 97--8). Отвѣтъ Гувера, какъ видно, былъ отрицательный, потому что въ слѣдующемъ письмѣ Дарвинъ писалъ ему: "Ваше письмо имѣетъ большую цѣну для меня, и оно поколебало меня относительно моего положенія. Но я позволяю себѣ сказать, что отсутствіе подтверждающихъ ботаническихъ фактовъ можетъ быть отчасти объяснено трудностью измѣрять легкія измѣненія. Вы, конечно, ничего не будете имѣть противъ того, если я сдѣлаю замѣтку, въ которой скажу, что вы обсуждали этотъ вопросъ, и хотя одинъ или два случая, повидимому, подтверждали его, но гораздо большее число случаевъ противорѣчили ему. Это отсутствіе ботаническихъ доказательствъ тѣмъ болѣе удивительно для меня, что вообще я замѣтилъ, что всякое мое положеніе гораздо скорѣе подтверждается наблюденіями, собранными мною въ ботаническихъ сочиненіяхъ, чѣмъ въ зоологическихъ. Я никакъ не ожидалъ, что вы заинтересуетесь этимъ предметомъ. Какъ бы то ни было, этотъ случай составляетъ одно изъ многихъ моихъ страшныхъ затрудненій". Въ слѣдующемъ письмѣ онъ снова возвращается къ тому же предмету и пишетъ Гукеру: "Я очень смущенъ вашимъ замѣчаніемъ, что нѣтъ очевидныхъ примѣровъ моего (или, вѣрнѣе, Уотергоуза) закона, что нормальныя образованія бываютъ въ высшей степени измѣнчивы. Я много думалъ надъ вашимъ замѣчаніемъ о трудности замѣчать или сравнивать измѣняемость въ растеніяхъ вслѣдствіе большой вообще измѣняемости частей ихъ. Я бы считалъ законъ вполнѣ отвергнутымъ, если бы вы поискали въ вашемъ умѣ случаевъ большей измѣнчивости какого-нибудь органа и затѣмъ сказали бы, легко ли найти подобные случаи; потому что еслибъ они были найдены и при этомъ оказалось бы, что они не совпадаютъ съ большимъ или ненормальнымъ развитіемъ, то это было бы полнымъ опроверженіемъ. Но и это только въ томъ случаѣ, если вы будете начинать въ вашемъ умѣ съ вопроса объ измѣняемости, а не съ вопроса о нено

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія*).

(Life and Letters of Charles Darwin, including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darwin. In three volumes. London. John Murray. 1887).

*) Русская Мысль 1893 г., кн. XII.

Ученый міръ Германіи, выставившій впослѣдствіи столько безусловный, самыхъ крайнихъ и рьяныхъ послѣдователей новой теоріи, создавшихъ впослѣдствіи настоящій культъ дарвинизма, свойственный скорѣе какой-нибудь религіозной сектѣ, чѣмъ научной школѣ, отнесся къ ней съ перваго раза очень индифферентно. Теорія не вызвала въ Германіи такихъ горячихъ возраженій и такихъ ожесточенныхъ нападокъ, какъ въ Англіи; но за то не было здѣсь въ первое время усердныхъ пропагандистовъ ея и энергическихъ бойцовъ за нее. Въ Англія противникамъ теоріи была ненавистна, главнымъ образомъ, ея исходная точка -- измѣненіе видовъ, казавшееся ересью, и происхожденіе всѣхъ органическихъ формъ изъ одного общаго источника, казавшееся ересью ересей. Нѣмецкіе же натуралисты, по самому складу нѣмецкаго ума расположенные къ философствованію, были болѣе или менѣе заражены натурфилософіей. А съ натурфилософской точки зрѣнія теорія Дарвина не представляла ничего невѣроятнаго, несообразнаго, еретическаго, ничего даже новаго, такъ какъ натурфилософія въ Германіи уже давно учила о единствѣ всего сущаго и о единствѣ даже духа и матеріи, такъ что положеніе о единствѣ происхожденія животныхъ и растеній есть только второстепенный и даже третьестепенный частный выводъ изъ общей философской основы. И потому нѣмецкіе натуралисты, всосавшіе натурфилософію, такъ сказать, съ молокомъ матери и находившіеся подъ стихійнымъ, можетъ быть, и несознаваемымъ вліяніемъ ея, не имѣли причинъ относиться къ новой теорія враждебно или нетерпимо, какъ къ чему-то экстраординарному и экстравагантному; не говоря уже о томъ, что вообще нѣмцы по натурѣ своей не такіе ревностные поклонники и рабы традиціи, всего издавна установившагося и общепринятаго, какъ англичане. Поэтому они спокойно и неторопливо занимались созерцаніемъ и хладнокровнымъ обсужденіемъ новой теоріи. Но и имъ она не понравилась сначала; они были недовольны не ея исходною точкой, а ея философскою стороной. Имъ казалось, что въ ней очень мало идеалистичности, что она слабо обоснована философски, что она поспѣшно разрушаетъ внушительную и привлекательную картину идеалистическихъ воздушныхъ построекъ изъ разныхъ идей, плановъ, всякихъ Zweckmässigkeiten и Gesetzmässigkeiten и затѣмъ объясняетъ явленія до того безъидеально, до того просто, даже грубо и тривіально, что невольно внушаетъ къ себѣ подозрѣніе. Для всякаго натурфилософствовавшаго нѣмецкаго натуралиста было ясно, что животныя и растенія въ своей совокупности представляютъ развитіе извѣстной идеи, осуществленіе опредѣленнаго плана, напередъ существовавшаго, что измѣненіе животныхъ и растеній направлялось внутреннимъ, такъ называемымъ на философскомъ языкѣ имманентнымъ закономъ, направлявшимъ это измѣненіе къ заранѣе намѣченной цѣли, что уже въ самомъ первомъ зародышѣ жизни лежала Zielstrebigkeit. И вдругъ Дарвинъ увѣряетъ, что никакой такой предсуществовавшей идеи и цѣли не было, что этотъ планъ есть уже послѣдующій рисунокъ, снятый посредствомъ отвлеченія съ натуры, и что вообще все это единство плана и идеи есть ничто иное, какъ неизбѣжное фамильное сходство между потомками общаго предка, что ходомъ измѣненія не управлялъ никакой внутренній законъ совершенствованія, а просто себѣ случайно появлявшіяся особенности и измѣненія въ организмахъ; если они были полезны, то сохранялись, передавались потомству, далѣе измѣнялись и дальше передавались потомственно,-- и такъ вотъ явились всѣ живыя формы. Подумайте, въ самомъ дѣлѣ, новая теорія замѣняетъ строгую Zweckmässigkeit и Gesetzmässigkeit неопредѣленною безцѣльностью и случайностью,-- развѣ это философично? Такая мысль лежала въ основѣ и въ мотивахъ большей части первоначальныхъ нѣмецкихъ возраженій противъ теоріи, высказанныхъ Е. Бэромъ, А. Брауномъ, Бегели и другими, и эта мысль казалась тѣмъ справедливѣе, что съ перваго раза легко было по замѣтить, что Дарвинъ называетъ измѣненія "случайными" только для краткости и удобства, такъ какъ они вызываются безконечнымъ комплексомъ всевозможныхъ самыхъ разнообразныхъ, неуловимыхъ и неизвѣстныхъ причинъ и вліяній, подобно тому, какъ мы называемъ "случайнымъ" вынутіе изъ выигрышнаго колеса того, а не другого номера, хотя оно тоже, вѣдь, не случайно, а имѣетъ свои причины.

Нѣмецкій зоологъ и палеонтологъ Броннъ немедленно же принялся за переводъ Origin of Species, имѣлъ по этому переводу переписку съ Дарвиномъ и совѣтовался съ нимъ о переводѣ техническихъ терминовъ теорій. Какъ можно догадываться, Броннъ думалъ передать слово "естественный подборъ" нѣмецкимъ Wahl der Lebensweise. "Съ моей стороны,-- писалъ онъ Бронну,-- это, можетъ быть, безразсудство, но я не могу удержаться отъ сомнѣнія, выражаетъ ли Wahl der Lebensweise мое понятіе. Оно, по моему мнѣнію, напоминаетъ ученіе Ламарка, отвергаемое мною, будто образъ жизни имѣлъ самое важное значеніе. Человѣкъ измѣнилъ и, такимъ образомъ, улучшилъ англійскую породистую лошадь, подбирая послѣдовательно болѣе рысистыхъ особей; и я думаю, что путемъ борьбы за существованіе природа могла бы подбирать или сохранять подобныя легкія измѣненія въ дикой лошади, если бы они были выгодны для послѣдней; отсюда естественный подборъ. Но вы извините меня, что я безпокою васъ этими замѣчаніями о важности выбора надлежащаго нѣмецкаго термина для естественнаго подбора" (v. II, р. 278--279). Броннъ переводилъ съ перваго англійскаго изданія, но Дарвинъ немедленно по напечатаніи послалъ ему второе изданіе, а также исправленія и дополненія, сдѣлай оыя для третьяго изданія, и въ томъ числѣ историческій очеркъ ученія объ измѣненіи и происхожденіи видовъ. Переводчикъ крайне неблагопріятно относился къ переводимой имъ книгѣ и,-- чего ужь никакъ нельзя было ожидать отъ ученаго и добросовѣстнаго переводчика,-- дѣйствовалъ какъ цензоръ и своевольно вычеркивалъ мѣста, почему-нибудь ему не нравившіяся, хотя имѣвшія существенную важность въ смыслѣ выраженія идей автора: такъ онъ, наприм., вычеркнулъ при переводѣ фразу, говорившую о томъ, что новая теорія прольетъ свѣтъ на происхожденіе человѣка и его исторію, а этою фразой, какъ мы видѣли, Дарвинъ съ сознательнымъ разсчетомъ думалъ оградить себя отъ обвиненія въ скрываніи своихъ взглядовъ на происхожденіе человѣка. Не довольствуясь этимъ, Броннъ приложилъ къ переводу цѣлую главу и собралъ въ ней всѣ возраженія противъ теоріи, какія только могъ придумать, вообще не очень сильныя и серьезныя. Въ числѣ ихъ было такъ же и то, что новая теорія игнорируетъ или устраняетъ законъ развитія. Но къ чести его нужно сказать, что онъ относился къ теоріи и къ автору съ полнымъ уваженіемъ и критиковалъ ее съ достоинствомъ, безъ злости, безъ насмѣшекъ и презрительнаго тона. Вотъ обращикъ его возраженій: "Почему въ борьбѣ за существованіе одинъ растительный видъ пріобрѣтаетъ листья яйцевидные, а не ланцетовидные, а другой, напротивъ, ланцетовидные, а не яйцевидные? Потеку у одного вида соцвѣтіе -- кисть, а у другого -- метелка? Почему одинъ видъ имѣетъ пять, а другой четыре тычинки, одинъ имѣетъ закрытые, а другой широко раскрытые цвѣтки? Почему одному растенію полезно что-нибудь одно, а другому иное, противуположное? Почему органическія условія протестъ это? Какими средствами они начинаютъ? и какъ они должны расположиться, чтобы произвести это? И какимъ образомъ вслѣдствіе этого одинъ видъ можетъ получить преимущество надъ другимъ? Мы должны сознаться, что не видимъ никакой связи между этими явленіями" (у Krause, S. 91).

Такъ же отрицательно, а въ лучшемъ случаѣ очень нерѣшительно относились въ новой теоріи даже тѣ нѣмецкіе ученые, которые въ своихъ прежнихъ работахъ приходили къ результатамъ, ясно намекавшимъ на эту теорію, а теперь, конечно, служившимъ ей подтвержденіемъ. Таковъ былъ, наприм. палеонтологъ Рютимейеръ, своими изслѣдованіями фауны швейцарскихъ свайныхъ построекъ доказавшій, что существовавшія у доисторическихъ обитателей этихъ построекъ домашнія животныя представляютъ нѣкоторую разницу съ такими же животными, нынѣ существующими, и, такъ сказать, служатъ звеномъ, соединяющимъ эти послѣднія съ ихъ дикими предками. Лучшаго аргумента не могъ пожелать и Дарвинъ. И Рютимейеръ, дѣйствительно, принималъ часть теоріи Дарвина, соглашался гь измѣняемостью видовъ и даже готовъ былъ признать общее происхожденіе человѣка съ животными, но дальше этого не шелъ. Естественный подборъ казался ему недостаточнымъ, и онъ тоже требовалъ какого-нибудь внутренняго закона, направляющаго измѣненія. Однако, Дарвинъ, все-таки, считалъ Рютимейера безусловнымъ послѣдователемъ своей теоріи. Совершенно такъ же, какъ Рютимейеръ, отнесся въ теоріи и палефитологъ О. Геръ, пришедшій въ своихъ изслѣдованіяхъ объ ископаемыхъ растеніяхъ къ такимъ же результатамъ, какъ Рютимейеръ относительно животныхъ. И онъ, подобно послѣднему, принималъ исходный пунктъ теоріи, но не принималъ естественнаго подбора; онъ тоже признавалъ существованіе плана въ развитіи организмовъ и не видѣлъ въ теоріи разъясненія законосообразности я цѣлесообразности.

Такимъ образомъ, на первыхъ порахъ ни одинъ изъ первостепенныхъ и авторитетныхъ нѣмецкихъ натуралистовъ не обратился къ теоріи Дарвина, если не считать нѣмецкимъ ученымъ Е. Бэра, нашего русскаго академика, который тотчасъ же по появленіи книги Дарвина заявилъ, что онъ еще прежде самостоятельно пришелъ къ такимъ же идеямъ, какъ Дарвинъ. Въ письмѣ къ Гексли (1860 г.) Бэръ писалъ: "Вы написали на сочиненіе Дарвина критику, изъ которой только отрывки я читалъ въ одномъ нѣмецкомъ журналѣ. Я забылъ страшное названіе англійскаго журнала, въ которомъ находится ваша рецензія, и я не могъ найти его здѣсь; такъ какъ я очень интересуюсь идеями Дарвина, о которыхъ я говорилъ публично и о которыхъ я, можетъ быть, что-нибудь напечатаю, то вы меня очень обяжете, если доставите мнѣ то, что вы написали объ этихъ идеяхъ. Я высказывалъ такія же идеи о трансформаціи типовъ или происхожденія видовъ, какъ Дарвинъ. Но я основывался только на зоологической географіи. Въ послѣдней главѣ моего трактата Ueber Papuas und Alfuren вы найдете, что я говорю рѣшительно, не зная, что Дарвинъ запинался этимъ предметомъ" (v. II, р. 329). Впослѣдствіи, впрочемъ, оказалось, что Бэръ по принималъ теоріи Дарвина во всемъ ея объемѣ, даже не вполнѣ соглашался съ Дарвиномъ въ безграничной измѣнчивости видовъ. Новая теорія съ перваго же раза нашла себѣ безусловныхъ послѣдователей въ Германіи не столько между второстепенными, начинающими учеными и, притомъ не столько цеховыми учеными, сколько любителями и популяризаторами, каковы были, наприм., извѣстный матеріалистъ Бюхнеръ, Шлейденъ, Карлъ Фохтъ, Ролле и др.

На первыхъ порахъ противники и защитники теоріи относились къ ней и другъ къ другу спокойно, безъ раздраженія; между ними не было горячихъ схватокъ, не слышно было грома оружія, кликовъ побѣды или пораженія, какъ въ Англіи. Скоро, однако, и въ Германіи явился свой Гексли или Аза Грей, который сразу же безусловно и беззавѣтно отдался новой теоріи и началъ дѣятельно пропаганду, причемъ своею горячностью, рѣзкостью и воинственнымъ полемическимъ задоромъ сообщилъ ученой борьбѣ изъ-за теоріи тотъ же ожесточенный характеръ, какимъ она отличалась въ Англіи. Это былъ нолодой зоологъ Эрнстъ Геккель. Въ первый разъ онъ высказался за теорію Дарвина въ своей монографіи Monographie der Radiolarien (1862 г.), но на ученую публику это не произвело никакого впечатлѣнія, да и публика "та была очень незначительна и состояла, конечно, только изъ самыхъ записныхъ спеціалистовъ. Въ слѣдующемъ году (1863) онъ выступилъ съ проповѣдью новой теоріи передъ болѣе многочисленною и болѣе разнообразною ученою публикой, именно на съѣздѣ нѣмецкихъ естествоиспытателей и врачей въ Штеттинѣ. Эта проповѣдь произвела большое впечатлѣніе и задѣла за живое многихъ естествоиспытателей, которые стали замѣчать, что новая теорія не изъ числа тѣхъ скромныхъ теорій, которыя такъ часто появляются, спокойно дебатируются, одними признаются, другими отвергаются, а третьими индифферентно созерцаются и черезъ нѣкоторое время сдаются въ архивъ, что она, напротивъ, хочетъ быть epochenmachend, имѣетъ воинственныя намѣренія и преслѣдуетъ завоевательныя цѣли, что она имѣетъ претензію произвести переворотъ въ біологической философіи и во всей натурфилософіи, что это, словомъ, или многообѣщающій другъ, или опасный врагъ и что къ нему нельзя относиться равнодушно. До чего разгорячились противники теоріи, показываетъ слѣдующій любопытный инцидентъ съ одною интересною палеонтологическою находкой, сдѣланною около этого времени въ Германіи. Какъ извѣстно, однимъ изъ существенныхъ возраженій противъ теоріи Дарвина было то соображеніе, что если бы всѣ животныя произошли отъ одной формы, то между разными классами животныхъ было бы больше связи и они такъ рѣзко не отличались бы одинъ отъ другого: существовали бы переходы отъ одного класса къ другому, т.-е. такія органическіе формы, которыя составляли бы звенья между классами, были бы, такъ сказать, ни рыбой, ни птицей, а чѣмъ-то среднимъ между ними. Дарвинъ отвѣчалъ на это, что, можетъ бытъ, такія формы и существовали, но вымерли, не доживши до нашего времени. А если такъ, возражали далѣе ему, то эти формы должны встрѣчаться въ видѣ ископаемыхъ въ геологическихъ пластахъ, а этого нѣтъ. Какъ бы нарочно для опроверженія этого возраженія, въ 1862 г. было найдено въ юрскихъ пластахъ Баваріи такое окаменѣлое чудовище (археоптериксъ), не ящерица и не птица, а что-то среднее, соединявшее въ себѣ признаки и ящерицы, и птицы; такъ, наприм., хвостъ оно имѣло ящериный, но онъ былъ украшенъ перьями, да и все тѣло было покрыто перьями; крылья у него были но снабженныя когтями, совсѣмъ не по-птичьему. Словомъ, все такъ, какъ требовалось по теоріи Дарвина; и потому послѣдователи ея ликовали и торжествовали: вотъ вамъ переходная форма, разбивающая ваше возраженіе.-- Вовсе это не переходная форма,-- запальчиво возражали противники,-- а это настоящая ящерица, съ самыми слабыми птичьими признаками. Но дарвинисты стояли на своемъ и тѣмъ болѣе, что самые авторитетные зоологи считали это ископаемое настоящею переходною формой, смѣсью признаковъ ящерицы и птицы. Несмотря, однако, на все это, профессоръ Гибель до того разгорячился и увлекся, что рѣшился печатно доказывать, что эта ненавистная окаменѣлость есть обманъ и поддѣлка, что она въ подлинномъ видѣ есть обыкновенная ящерица, но къ ней какіе-то обманщики придѣлали фальшивыя перья, вытравивши ихъ на камнѣ, на которомъ находится окаменѣлость, и потому она можетъ служить не подтвержденіемъ, а скорѣе позоромъ для теоріи, которую онъ называетъ "хаосомъ невѣроятностей и недоказанныхъ наглыхъ нелѣпостей". Компетентные люди хохотали надъ ребяческою и нелѣпою фантазіей профессора, дарвинисты торжествовали и тѣмъ возбуждали еще большую досаду и злость въ сердцахъ противниковъ, которые попробовали пустить въ ходъ другое оружіе -- насмѣшки и комизма. Ботаникъ Шимперъ задумалъ уязвить Дарвина своими вицами на той самой аренѣ, на которой Геккель проповѣдывалъ дарвиновскую теорію. Къ съѣзду естествоиспытателей и врачей въ Ганноверѣ (1865 г.) онъ приготовилъ и раздавалъ членамъ его свинцовую медаль, на которой былъ изображенъ въ комическомъ видѣ Дарвинъ верхомъ на камбалѣ, и брошюру, въ которой находилась стихотворная саркастическая эпиграмма, описывавшая медаль и разъяснявшая ея смыслъ, и помѣщенъ былъ приговоръ надъ мыслителемъ и естествоиспытателемъ, болѣе 45 лѣтъ занимавшимся вопросомъ о происхожденіи видовъ, гласившій, что "ученіе Дарвина -- самое близорукое, самое низменно-глупое и самое звѣрское" (Krause, S. 100).

Но, несмотря на всякія нападки, новая теорія съ каждымъ днемъ дѣлала все болѣе обширныя завоеванія. Первое нѣмецкое изданіе Происхожденія видовъ явилось въ 1860 г., а въ 1863 г. появилось второе изданій. Ученіе Дарвина теперь уже принимали и защищали солидные и ученые и спеціалисты, наприм., физіологъ Прейеръ, зоологъ Г. Егеръ и извѣстный физіологъ и психологъ Вундтъ. Но и въ Германіи, такъ же какъ въ Англіи, новая теорія находила себѣ особенно горячихъ прозелитовъ между молодыми начинающими спеціалистами, которые при своихъ ученыхъ "слѣдованіяхъ находили новые факты, которые можно было предсказать а priori на основаніи теоріи, и затѣмъ убѣждались, что она проливаетъ новый свѣтъ на всю область ихъ спеціальности. Таковъ былъ, наприм., Фринъ Миллеръ, представлявшій по отношенію къ дарвинизму полную аналогіи "съ Бэтсомъ, тѣмъ болѣе полную, что и онъ, подобно послѣднему, работалъ и производилъ наблюденія въ Бразиліи. И Ф. Миллеръ тоже началъ съ фактовъ, служившихъ возраженіемъ противъ теоріи Дарвина. Если бы всѣ животныя какого-нибудь класса или большого отдѣла,-- разсуждалъ Ф. Миллеръ,-- произошли изъ одного источника, отъ одного общаго предка, то эта общность происхожденія выражалась бы во всѣхъ существенныхъ явленіяхъ ихъ жизни, что, однако, встрѣчается не всегда. Такъ, напримѣръ, многіе раки подвергаются превращеніямъ, подобно насѣкомымъ, и при этомъ проходятъ фазу личинки; нѣкоторые же раки, стоящіе выше по организаціи, напримѣръ, креветка, прямо являются въ совершенной окончательной формѣ, не переходя черезъ фазу личинки. Если бы теорія Дарвина была вѣрна, то должны были бы существовать личиночныя формы креветокъ, какъ онѣ существуютъ у другихъ низшихъ раковъ. Работая подъ вліяніемъ такой мысли, Миллеръ открылъ, что дѣйствительно и креветки существуютъ предварительно въ формѣ личинокъ, а потомъ уже превращаются въ настоящихъ креветокъ. Онъ открылъ въ этомъ направленіи много интересныхъ фактовъ, изъ которыхъ каждый вполнѣ согласовался съ теоріей Дарвина, и потому онъ принялъ ее и призналъ въ ней великое орудіе для нахожденія новыхъ фактовъ въ наукѣ. Результаты своихъ наблюденій и открытій Ф. Миллеръ напечаталъ 1864 г. отдѣльною брошюрой подъ заглавіемъ Für Darwin. Это сочиненіе произвело поразительное впечатлѣніе на нѣмецкій ученый міръ, высоко подняло въ его глазахъ новую теорію и пріобрѣло ей массу послѣдователей.

Но, все-таки, самымъ энергичнымъ и успѣшнымъ, самымъ горячимъ я воинственнымъ пропагандистомъ теоріи былъ Геккель. Онъ проповѣдывалъ ее на своихъ лекціяхъ въ Іенѣ, изложилъ ее популярнымъ образомъ для публики въ извѣстномъ періодическомъ сборникѣ Вирхова-Гольцендорфа (1864 г.), велъ горячую, даже ожесточенную полемику и, въ то же время, самымъ подробнымъ образомъ и самостоятельно разрабатывалъ нѣкоторые частные отдѣлы теоріи, обширно развивая и приводя въ систему то, что было высказано Дарвиномъ въ видѣ отдѣльныхъ замѣчаній, отрывочныхъ намековъ и указаній, и при этомъ приходилъ къ такимъ выводамъ, которые своею смѣлостью пугали даже самого Дарвина. Своими сочиненіями онъ вызвалъ цѣлую бурю страстныхъ и ожесточенныхъ нападокъ, направленныхъ скорѣе лично на него, чѣмъ на теорію; и въ сравненіи съ этимъ лютымъ тигромъ Дарвинъ казался въ глазахъ противниковъ кроткимъ и невиннымъ агнцемъ. Краузе говоритъ, что тогда между нѣмецкими учеными вошло въ моду порицать и даже всячески бранить Геккеля и противупоставлять ему Дарвина, какъ идеалъ мудраго, разсудительнаго и осторожнаго изслѣдователя, о которомъ самые злостные противники теоріи выражались съ большою сдержанностью (S. 162). Въ одномъ изъ писемъ къ А. Грею Дарвинъ съ горечью писалъ: "Любопытное это, по моему мнѣнію, доеніе, что каждый взвѣшиваетъ аргументы на своихъ особыхъ вѣсахъ, отличныхъ отъ другихъ: эмбріологія, по моему мнѣнію, представляетъ особый классъ фактовъ, служащихъ самымъ сильнымъ аргументомъ въ пользу измѣненія формъ, и, однако же, ни одинъ изъ моихъ критиковъ даже не намекнулъ на это. Измѣненіе, возникающее не въ очень ранній періодъ жизни животнаго и появляющееся у потомковъ его въ соотвѣтствующій тоже не очень ранній періодъ, объясняетъ, какъ мнѣ кажется, величайшій изъ фактовъ естественной исторіи или, лучше, зоологіи -- сходство зародышей" (v. II, р. 338). Но у Геккеля вѣсы оказались одинаковыми съ Дарвиновскими; его привлекли и приковали къ себѣ именно вотъ эти самые аргументы; онъ сдѣлалъ своею спеціальностью развитіе теоріи и многоразличныя примѣненія ея на почвѣ эмбріологіи, которая въ его рукахъ оказалась могучимъ орудіемъ для классификаціи и для опредѣленія родства между животными.

До какой степени сходны бываютъ зародыши животныхъ самыхъ различныхъ классовъ, это прекрасно и поразительно иллюстрируется классическою исторіей съ Е. Бэромъ, который разсказываетъ, что однажды къ двумъ банкамъ, содержавшимъ два зародыша въ спирту, онъ забылъ наклеить этикеты съ названіями и затѣмъ черезъ нѣсколько времени рѣшительно не могъ опредѣлить даже къ какому классу животныхъ принадлежатъ эти зародыши, потому что таковы могли быть зародыши и ящерицы, и птицы, и млекопитающаго. Это сходство до Дарвина было неразрѣшимою загадкой. И въ самомъ дѣлѣ, почему бы зародышамъ животныхъ разныхъ классовъ не быть съ самаго же начала столь же рѣзко различный, какъ различны развивающіяся изъ нихъ животныя? А затѣмъ зародыши представляютъ еще такой курьезъ. У зародышей высшихъ позвоночныхъ, въ томъ числѣ и человѣка, въ извѣстномъ періодѣ появляются на шеѣ жаберныя щели, соотвѣтствующія настоящимъ жабрамъ, и около нихъ извиваются кровеносные сосуды, какъ будто вокругъ настоящихъ жабръ; зачѣмъ эти щели, какъ ни на что не нужныя, пропадаютъ, заростаютъ и кровеносные сосуды принимаютъ свое обыкновенное направленіе. Къ чему и съ какой стати появляются у зародышей млекопитающихъ эти жабры, рѣшительно непостижимо. Головастикъ лягушки имѣетъ жабры, тоже впослѣдствіи исчезающія; но до времени они ему нужны, такъ какъ онъ живетъ въ водѣ, гдѣ безъ жабръ нельзя дышать. Хотя опять-таки непонятно, почему бы лягушкѣ не выйти изъ родительскаго яйца сразу же и прямо въ окончательномъ видѣ, не переходя черезъ фазу головастика, живущаго исключительно въ водѣ. Биты, какъ извѣстно, не нуждаются въ обыкновенныхъ костяныхъ зубахъ, свойственныхъ всѣмъ млекопитающимъ, такъ какъ они питаются маленькими живыми существами, которыхъ не стоитъ ни раскусывать, ни разжевывать, и потому не имѣютъ костяныхъ зубовъ, а вмѣсто зубовъ имъ служатъ тѣ роговыя пластинки, которыя называются китовымъ усомъ. Но у зародышей китовъ, опять-таки, неизвѣстно зачѣмъ появляется на время костяный зубъ, не прорѣзывающійся изъ челюсти и потомъ исчезающій. И такихъ примѣровъ въ эмбріологіи множество. Теорія Дарвина сразу же пролила свѣтъ на эти и подобныя таинственныя явленія въ эмбріологіи и разъяснила ихъ смыслъ. Всѣ животныя,-- говоритъ теорія,-- какъ нынѣ существующія, такъ и когда-либо существовавшіе и вымершіе, произошли отъ одного общаго родоначальника и, слѣдователи но, всѣ они соединены болѣе или менѣе близкимъ кровнымъ родствомъ. Каждое нынѣшнее животное имѣетъ древнюю, почти безконечную родословную, простирающуюся черезъ всѣ геологическіе періоды до самаго перваго возникновенія жизни. Поэтому, по закону наслѣдственности, каждое нынѣшнее животное должно болѣе или менѣе походить на всѣхъ своихъ предковъ, начиная непосредственными кровными родителями и кончая первымъ древнѣйшимъ родоначальникомъ, какимъ-нибудь тамъ eozoon. Сходство съ родителями оно обнаруживаетъ тогда, когда окончательно сформируется и родится на свѣтъ; сходство же съ дѣдами, прадѣдами и еще болѣе отдаленными предками до перваго родоначальника оно обнаруживаетъ до рожденія, въ періодъ зародышевой жизни. Исторію развитія животнаго царства можно себѣ представить -- въ самыхъ, конечно, общихъ и грубыхъ чертахъ -- такимъ образомъ. Прежде всего возникъ какой-нибудь простѣйшій одноклѣточный организмъ, изъ котораго длиннымъ путемъ усложненій и дифференцированій развились всѣ формы, составляющія отдѣлъ безпозвоночныхъ животныхъ. Затѣмъ, вѣроятно, явились переходныя формы между безпозвоночными и позвоночными, вродѣ нынѣшняго ланцетника или же асцидій, и изъ нихъ развились рыбы, чисто-позвоночныя животныя. Изъ рыбъ путемъ переходныхъ формъ, вродѣ ископаемыхъ ихтіозавра и плезіозавра, постепенно возникли земноводныя. А далѣе развились первыя переходныя птицы вродѣ ископаемыхъ archaeopteryx или орнитихтитъ (птицерыбъ) и разныхъ ископаемыхъ птицъ съ зубами. Наконецъ, тоже посредствомъ какихъ-нибудь подобныхъ переходныхъ формъ, возникли млекопитающія, первыми представителями которыхъ были, можетъ быть, нынѣшніе Donotremata, утконосъ и ехидна, обладающіе нѣсколькими птичьими признаками. А затѣмъ уже пошли дальше развиваться настоящіе млекопитающія, пока, наконецъ, этотъ длинный путь развитія не увѣнчался человѣкомъ. Вотъ какова приблизительно геологическая исторія животнаго царства. Ей въ общихъ чертахъ должна соотвѣтствовать и эмбріологическая исторія каждой особи животнаго. Возьмемъ, напримѣръ, лягушку, прыгающую гдѣ-нибудь по травѣ. Чѣмъ началось ея существованіе? Она была прежде всего яйцомъ, икринкой, представляла собою простѣйшій одноклѣточный организмъ и была, значитъ, похожа на перваго родоначальника животной жизни. Затѣмъ, вслѣдствіе оплодотворенія, яйцо стало усложняться и развиваться; явился зародышъ, который въ извѣстномъ періодѣ развитія представлялъ сходство съ болѣе близкимъ предкомъ лягушачьего рода,: съ ланцетникомъ. Далѣе зародышъ лягушки превратился въ головастика, живущаго въ водѣ и дышащаго жабрами, такъ сказать, превратился въ рыбу, еще болѣе близкаго своего предка. И, наконецъ, явилась настоящая лягушка, во всемъ уже сходная съ своими родителями. Такова же эмбріологическая исторія и всякаго другого, даже самаго высшаго млекопитающаго. И орангутангъ былъ сначала одноклѣточнымъ организмомъ, т.-е существовалъ въ видѣ яйца. Затѣмъ и его зародышъ бываетъ похожъ на ланцетника, а далѣе и на рыбу, тѣмъ, что у него появляются жаберныя щели. Далѣе у него появляются птичьи признаки, свойственные утконосу и ехиднѣ, его предкамъ, и только подъ конецъ эмбріональнаго періода онъ становится четверорукимъ и является изъ утробы матерней на свѣтъ настоящимъ орангутангомъ. Словомъ, какимъ путемъ развивалось, черезъ какія стадіи или фазы проходило въ теченіе цѣлаго ряда геологическихъ періодовъ животное царство отъ самыхъ низшихъ до самыхъ высшихъ представителей его, такимъ же путемъ развивалось и черезъ тѣ же стадіи и фазы проходила и каждая животная особь въ короткій періодъ своей эмбріональной жизни. По терминологіи Геккеля это выражается такъ: онтогенія есть повтореніе или параллель и копія филогеніи, т.-е. эмбріональная исторія развитія отдѣльнаго существа есть сокращенное повтореніе историческаго или геолого-біологическаго процесса развитія того рода, къ которому принадлежитъ это существо. Послѣдовательныя фазы эмбріональнаго развитія соотвѣтствуютъ, такъ сказать, послѣдовательнымъ геологическимъ періодамъ и представляютъ собою собирательные обращики фауны, возникавшей въ каждый періодъ.

И это положеніе о соотвѣтствіи между эмбріональнымъ развитіемъ особа и историческимъ развитіемъ животнаго царства примѣняется какъ ко всему зоологическому ряду существъ, такъ и къ каждому отдѣльному классу ихъ и даже къ его меньшимъ подраздѣленіямъ. Въ эмбріональной жизни отражаются какъ отдаленные, такъ и ближайшіе предки. Поэтому, чтобы узнать, каковы были ближайшіе предки какого-нибудь вида, нужно посмотрѣть, какія формы имѣютъ его особи въ послѣднихъ фазахъ ихъ эмбріональнаго развитія, и это дастъ вѣрное указаніе относительно предковъ. Вотъ, наприм., камбалы и имъ подобныя рыбы представляютъ большія особенности, рѣзко отличающія ихъ отъ всѣхъ остальныхъ рыбъ. Глаза у нихъ помѣщены не симметрично на обѣихъ сторонахъ головы, а рядомъ одинъ подлѣ другого на одной сторонѣ головы. Эта особенность давала поводъ думать, что камбалы не родня рыбамъ, что они не могли произойти отъ другихъ рыбъ, а возникли какъ-нибудь самостоятельно и потому служатъ живымъ опроверженіемъ теоріи Дарвина. Дарвинъ отвѣчалъ, что предки камбалы могли быть съ нормальнымъ расположеніемъ глазъ, но потомъ въ цѣломъ рядъ поколѣній одинъ глазъ постепенно перемѣщался съ одной стороны на другую. Вотъ за эту-то мысль Шимперъ и представилъ на своей медали Дарвина сидящимъ на камбалѣ. Однако, эмбріологія оправдала осмѣяннаго Дарвина; оказывается, что камбала, только что вылупившаяся изъ икринки, имѣетъ нормальное симметричное расположеніе глазъ по обѣимъ сторонамъ головы и что потомъ уже во время возросташя рыбешки одинъ глазъ постепенно передвигается на другую сторону. Значитъ, предки камбалы были обыкновенныя рыбы. Указанное положеніе примѣнимо даже къ отдѣльнымъ органамъ животныхъ. Чтобы составить себѣ понятіе о томъ, какъ разививались въ восходящемъ ряду животныхъ глазъ или печень, лучше всего прослѣдить развитіе ихъ во время эмбріональной жизни какого-нибудь животнаго. Ляйелля и А. Грея, какъ мы видѣли, смущали слова Дарвина, что глазъ въ ряду животныхъ развивался постепенно и сначала, вѣроятно имѣлъ самое грубое и незатѣйливое устройство. Эмбріологія какого-нибудь животнаго представляетъ прекрасную иллюстрацію этихъ словъ и показываетъ, что первоначально глазъ бываетъ просто углубленіемъ въ слоѣ обыкновенныхъ клѣточекъ зародыша и проходить черезъ рядъ очень простыхъ и медленно совершенствующихся формъ, пока не приметъ окончательной сложной и тонкой формы.

Эти общія идеи о соотвѣтствіи между эмбріональнымъ развитіемъ особи и историческимъ развитіемъ послѣдовательныхъ формъ животнаго царства, высказанныя Дарвинымъ, а отчасти еще раньше его Е. Бэромъ, а послѣ его Ф. Миллеромъ, легли въ основу общихъ работъ и изслѣдованій Геккеля. Онъ развилъ подробно эти идеи, систематизировалъ ихъ, подыскалъ для чихъ множество подтвержденій и сдѣлалъ изъ нихъ обширныя и плодотворныя примѣненія для отысканія родства между животными и для установленія общей генеалогіи всѣхъ формъ животнаго царства. Развитію этихъ идей посвящены два его популярныхъ сочиненія: Generelle Morphologie der Organismen (1866) и Natürliche Schöpfungsgeschichte (1868). Въ этихъ сочиненіяхъ онъ, основываясь на данныхъ морфологіи, сравнительной анатоміи, эмбріологіи и палеонтологіи, старается выяснить степени родства между нынѣ существующими и вымершими формами и дѣлаетъ попытки составлять генеалогическія таблицы или родословныя деревья какъ всего животнаго и даже растительнаго царства, такъ и ихъ отдѣловъ и классовъ и утверждаетъ, что только такія таблицы или деревья должны составлять основу естественной и раціональной классификаціи органическихъ формъ. Кромѣ того, въ послѣднемъ изъ этихъ сочиненій онъ изложилъ исторію идей о происхожденіи видовъ выдающихся натуралистовъ и философовъ, сдѣлалъ краткій очеркъ теоріи Дарвина съ своей точки зрѣнія и со своими дополненіями, привелъ новыя доказательства въ ея пользу и разобралъ новыя возраженія противъ нея. Эти сочиненія, особенно второе, написаны систематически, послѣдовательно, ясно, живымъ, увлекательнымъ языкомъ и крайне самоувѣреннымъ тономъ. Поэтому дѣйствіе ихъ на читателей было очень сильно. Эти два сочиненія наглядно показали какъ ученымъ, такъ и всей образованной публикѣ, какое неистощимое богатство новыхъ идей и выводовъ, новыхъ примѣненій и указаній на новые пути и области изслѣдованія представляетъ теорія Дарвина и до какихъ обширныхъ размѣровъ она расширила горизонтъ біологіи. Они прочно и незыблемо утвердили теорію Дарвина въ Германіи. Самъ Дарвинъ былъ въ восторгъ отъ этихъ сочиненій, хотя ясно видѣлъ и слабыя стороны ихъ, и не скрывалъ этого отъ автора. По поводу перваго онъ писалъ Геккелю: "Я получилъ пробный листъ вашего новаго сочиненія и прочелъ его съ большимъ интересомъ. Вы осыпаете мою книгу о Происхожденіи видовъ такими похвалами, какихъ она еще никогда не удостоивалась, и я искренно благодаренъ вамъ за это; но я боюсь, что когда эта часть вашего сочиненія будетъ разбираться, то ваши критики скажутъ, что вы выражаетесь слишкомъ сильно. Ваше изложеніе моей теоріи кажется мнѣ удивительно янымъ и дѣльнымъ и одна подробность показываетъ мнѣ, до какой степени ясно вы понимаете моя взгляды, именно то, что вы ставите на первый планъ фактъ и причину расхожденія признаковъ, чего не сдѣлалъ никто другой" (Krause, S. 155). И въ другомъ письмѣ къ нему онъ пишетъ: "Уже давно я собираюсь написать вамъ о вашемъ большомъ сочиненіи, значительную часть котораго я недавно прочелъ. Меня просто бѣсить, что я могу прочитать кое-какъ сряду но больше двухъ-трехъ страницъ. Все сочиненіе будетъ для меня крайне интересно и полезно. Что меня больше всего поражаетъ, это необыкновенная ясность и методичность въ изложенія какъ менѣе важныхъ принциповъ, такъ и общей философіи предмета. Ваша критика борьбы за существованіе представляетъ прекрасный примѣръ того, до какой степени ваши мысли яснѣе, чѣмъ мои. Все ваше разсужденіе о дистелеологіи (ученіе о зачаточныхъ, выродившихся и недѣйствующихъ органахъ) привело меня въ восторгъ. Но было бы напрасно искать чего-нибудь особенно выдающагося; все кажется мнѣ превосходнымъ. Такъ же напрасно было бы пытаться благодарить васъ за похвалы, расточаемыя вами мнѣ" (Krause, S. 156). По поводу Natürliche Schöpfungsgeschichte онъ писалъ Геккелю: "Я прочиталъ значительную часть вашей послѣдней книги; стиль ея прекрасенъ, ясенъ и легокъ для меня; но почему онъ въ этомъ отношеніи такъ сильно разнится отъ вашего большого сочинены, я не могу себѣ представить. Я еще не прочиталъ первой части, а началъ прямо съ главы о Ляйеллѣ и обо мнѣ, которая, какъ вы легко можете повѣрить, очень пнѣ понравилась. Ляйелль, которому, кажется, было очень пріятно получить отъ васъ экземпляръ, тоже очень доволенъ ею. Ваши главы о родствѣ и генеалогіи животнаго царства поражаютъ меня какъ удивительныя и полныя оригинальныхъ мыслей. Однако, ваша смѣлость иногда возбуждала во мнѣ страхъ; но, какъ замѣтилъ Гексли, долженъ же былъ быть кто-нибудь настолько смѣлымъ, чтобы начать составленіе генеалогическимъ таблицъ. Хотя я вполнѣ допускаю несовершенство геологической лѣтописи, однако, и Гексли вполнѣ согласенъ со мною въ томъ, что вы дѣйствуете ужь слишкомъ смѣло, когда беретесь утверждать, въ какіе періоды впервые появились извѣстныя группы. Я имѣю передъ вами то преимущество, что помню, до какой удивительной степени было отлично положеніе относительно этого предмета, высказанное 20 лѣтъ тому назадъ, отъ того положенія, какое можно высказать теперь, и я ожидаю, что слѣдующія 20 лѣтъ произведутъ столь же большую разницу. Подумайте только о томъ, что односѣменодольныя растенія были недавно открыты въ первичной формаціи въ Швеціи" (v. III, р. 104--105).

Наконецъ, за теорію Дарвина торжественно высказался одинъ изъ высшихъ научныхъ авторитетовъ Германіи, Г. Гельмгольцъ, на съѣздѣ нѣмецкихъ естествоиспытателей въ Инсбрукѣ (1869). Въ своей рѣчи онъ вставилъ, какъ благотворное слѣдствіе свободной нѣмецкой пытливости, о обстоятельство, что нѣмецкіе ученые смѣло и безпристрастно примѣняютъ къ человѣку выводы, вытекающіе изъ дарвинизма, и могутъ утверждать, что хотя органы чувствъ человѣка и животныхъ и совершенны настолько, насколько это возможно при данномъ способѣ ихъ происхожденія, однако, они далеки отъ абсолютнаго совершенства, какъ это легко можетъ доказать физикъ (Krause, S. 165). Однако, какъ бы въ опроверженіе этихъ словъ о свободѣ нѣмецкой пытливости, другой нѣмецкій авторитетъ, хотя и меньшей величины, Вирховъ, требовалъ, чтобы дарвинизмъ былъ запрещенъ въ нѣмецкихъ учебныхъ заведеніяхъ, что крайне изумило Дарвина, никакъ не ожидавшаго такого поступка отъ Вирхова, къ которому онъ питалъ прежде большое уваженіе, и теперь успокоивалъ себя надеждой, что Вирховъ когда-нибудь самъ устыдится своего поступка.

Дарвинизмъ скоро проникъ въ Германію въ области болѣе или менѣе далекія отъ естествознанія. Такъ, Фребель трактовалъ Теорію политики съ точки зрѣнія дарвинизма; г. Тиль примѣнялъ идеи дарвинизма къ земледѣльческимъ ассоціаціямъ; Блекъ, Шлейхеръ и Л. Гейгеръ вводили принципы дарвинизма въ лингвистику и представляли себѣ происхожденіе языковъ въ такомъ видѣ, какъ Дарвинъ происхожденіе видовъ, что и въ языкахъ есть борьба за существованіе со всѣми ея послѣдствіями; подъ болѣе или менѣе сильнымъ вліяніемъ дарвинизма находились и усвоили себѣ его пріемы изслѣдованія антропологи и историки культуры, Герландь, Вайць, Каспари, Гельвальдь и многіе другіе. Ученая репутація Дарвина въ Германіи до такой степени установилась даже въ оффиціальныхъ сферахъ, что прусское правительство не нашло препятствія дать ему орденъ Pour le mérite, который изъ англичанъ имѣли Фарадей, Гершель и Томасъ Муръ. Почти всѣ выдающіяся ученыя общества въ Германіи избрали его своимъ швомъ. Наконецъ, въ Германіи основался особый журналъ Kosmos, поставившій себѣ спеціальною задачей развивать я пропагандировать идеи дарвинизма, такъ что даже самому Дарвину это казалось ужь слишкомъ большою роскошью, и онъ никакъ не ожидалъ, чтобы журналъ съ такою ограниченною задачей былъ въ состояніи существовать самостоятельно. При видѣ такой отрадной картины, Дарвинъ вполнѣ успокоился за судьбу и дальнѣйшее процвѣтаніе своей теоріи я писалъ (1871 г.) Геккелю: "Я сомнѣваюсь, хватитъ ли у меня силъ еще для многихъ трудныхъ работъ. Однако, я надѣюсь будущимъ лѣтоть напечатать результаты моихъ долговременныхъ опытовъ объ удивительныхъ выгодахъ, проистекающихъ отъ перекрестнаго оплодотворенія. Я буду продолжать работать, пока буду въ состояніи; но небольшая будетъ потеря, если я и перестану работать, потому что есть уже много дѣльныхъ людей, столь же способныхъ, а можетъ быть даже и болѣе способныхъ, чѣмъ я, продолжать наше дѣло, и въ числѣ ихъ первое мѣсто занимаете вы" (Krause, S. 167). Даже послѣдователи старыхъ философскихъ школъ въ Германіи, не раздѣлявшіе теоріи Дарвина, признали, однако, за ней ту заслугу, что она устранила чудесныя объясненія въ естествознаніи. Вотъ, наприм., какъ отзывался о ней; гегельянецъ Д. Штраусъ: "Теорія Дарвина, безъ сомнѣнія, еще въ высшей степени не полна; она оставляетъ необъясненнымъ безконечно многое и, при томъ не только подробности, но и самые главные и основные пункты; она скорѣе намѣчаетъ возможныя въ будущемъ рѣшенія, чѣмъ сама даетъ ихъ. Но, какъ бы то ни было, въ ней есть нѣчто такое, что непреодолимо влечетъ къ ней любящіе истину и жаждущіе свободы умы. Ее можно сравнить съ только еще проектированною и трасированною желѣзною дорогой; сколько нужно будетъ заполнить пропастей или перекинуть черезъ нихъ мосты, сколько нужно будетъ прорѣзать горъ и сколько еще пройдетъ лѣтъ, прежде чѣмъ поѣзда станутъ скоро и удобно перевозить любящихъ путешествовать людей. Но направленіе пути уже извѣстно; дорога пойдетъ туда, гдѣ весело развѣвается флагъ. Да, весело, и, притомъ, въ смыслѣ чистѣйшей и возвышенной умственной радости. Мы, философы и критики-теологи, много ораторствовали, чтобы дискредитировать чудесныя объясненія; но наши приговоры были гласомъ вопіющаго въ пустыни, потому что мы не могли сдѣлать ихъ излишними, не умѣли указать какую-нибудь силу природы, которая бы могла замѣнить ихъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они считались наиболѣе незамѣнимыми. Дарвинъ указалъ эту силу природы, этотъ естественный процессъ; онъ открылъ дверь, черезъ которую счастливое потомство навсегда выведетъ изъ естествознанія чудесное. И всякій, кто знаетъ, что связано съ чудесными объясненіями, будетъ превозносить его за это, какъ величайшаго благодѣтеля человѣческаго рода" (у Krause, 8. 170).

-----

Во Франціи появленіе теоріи Дарвина прошло почти незалѣченнымъ; ученые и публика отнеслись къ ней на первыхъ порахъ съ полнѣйшимъ равнодушіемъ. Она не возбудила ожесточенной враждебности, но вызвала горячихъ нападокъ, какъ это было въ Англіи, въ С. Америкѣ и въ Германіи, но за то не нашла себѣ горячихъ послѣдователей и усердныхъ пропагандистовъ. Новая теорія явилась во Франціи въ дурное время, время полнѣйшаго разцвѣта, торжества и славы бонапартизма. Правда, въ Revue des Deux Mondes появилась статья Ложеля, очень дѣльная и сочувственная теоріи, но она, вѣроятно, не произвела впечатлѣнія на публику, а ученые не удостоили ея своимъ вниманіемъ. Оффиціальные представители учености отнеслись къ теоріи съ чисто-французскимъ легкомысліемъ, съ надмѣнною самоувѣренностью и не желали даже ломать голову надъ ея изученіемъ и опроверженіемъ; одного краснаго словца имъ казалось вполнѣ достаточнымъ для пораженія теоріи. Эли де-Бомонъ назвалъ теорію Дарвина и все ученіе объ эволюціи -- la science moussante; другіе академики хранили о ней презрительное молчаніе. Одинъ только Катрфажъ, какъ казалось Дарвину, принималъ до нѣкоторой степени его теорію. Въ одномъ изъ писемъ къ Ляйеллю Дарвинъ сообщалъ: "Катрфажъ въ письмѣ ко мнѣ говорить, что онъ до значительной степени (largely) согласенъ съ мои и взглядами" (L. а. L, v. II, р. 235). Но скоро, однакожъ, Дарвинъ разочаровался въ этомъ и Катрфажъ оказался противникомъ его теоріи. Изъ офиціальныхъ ученыхъ только зоологъ Дарестъ принялъ теорію Дарвина, какъ это видно изъ слѣдующаго письма къ нему Дарвина: "Очень вамъ благодаренъ за ваше письмо и за вашу брошюру... Ваше одобреніе моей книги о видахъ было для меня крайне пріятно. Многіе натуралисты въ Англіи, С. Америкѣ и Германіи заявили, что ихъ мнѣнія объ этомъ предметѣ до нѣкоторой степени измѣнились, но, насколько мнѣ извѣстно, моя книга не произвела никакого дѣйствія во Франціи, и потому тѣмъ пріятнѣе для меня любезное выраженіе вашего одобренія" (v. III, р. 7).

Во Франціи даже не скоро появился переводъ сочиненія Дарвина. Извѣстная французская переводчица мадамъ Белло, родомъ англичанка, взялась было переводить сочиненіе Дарвина тотчасъ по появленіи его въ Англіи. Дарвинъ выхлопоталъ у англійскаго издателя согласіе на переводъ и отъ себя охотно далъ согласіе и, кромѣ того, съ удовольствіемъ вызывался просматривать переводъ съ цѣлью исправленія возможныхъ научныхъ ошибокъ. "Хотя я и плохой знатокъ французскаго языка, однако, могу замѣтить всякую научную ошибку и просматривалъ бы для этого французскія корректуры" (v. II, р. 235). Но планъ этого перевода почему-то не осуществился. Въ слѣдующемъ (1860) году кто-то тоже собирался было переводить Дарвина, но не могъ найти издателя для перевода. Дарвинъ жаловался на это въ письмѣ къ Катрфажу: "Господинъ, желавшій переводить мое Origin of Species, не могъ найти издателя. Вальеръ" Массонъ и Гашетъ съ презрѣніемъ отвергли его предложеніе. Съ моей стороны было бы безразсудно и дерзко разсчитывать появиться во французской одеждѣ; и эта мысль никогда бы не пришла мнѣ въ голову, если бы не была внушена мнѣ другими. Это большая потеря. Мнѣ остается утѣшать себя нѣмецкимъ изданіемъ, которое устраиваетъ Броннъ" (v. II, р. 236). Французскій переводъ Дарвина появился только въ 1862 году и сдѣлалъ былъ г-жей Ройе, которая снабдила его своимъ предисловіемъ и примѣчаніями. Дарвинъ такъ сообщалъ объ этомъ А. Грею: "Я получилъ нѣсколько дней назадъ французскій переводъ Origin, сдѣланный мадмуазель Ройе, должно быть, самою дѣльною и выдающеюся женщиной въ Европѣ: она горячая деистка... и утверждаетъ, что естественный подборъ и борьба за существованіе объяснять всю мораль, природу человѣка, политику и проч. и проч. Она сдѣлала много любопытныхъ и дѣльныхъ указаній и обѣщаетъ издать цѣлую книгу объ этихъ предметахъ" (v. II, р. 387).

Разъ явился французскій переводъ сочиненія Дарвина, ученымъ корифеямъ французскимъ уже нельзя было дольше молчать о его теоріи, игнорировать ее. И вотъ Флурансъ, непремѣнный секретарь академіи наукъ разразился противъ теоріи цѣлою брошюрой: Examen du livre de М. Darwin sur l'Origine des espèces. О томъ, до какой степени серьезна и добросовѣстно отнесся ученый представитель академіи къ разбираемому имъ сочиненію, можно судить по слѣдующему трескучему но безсмысленному фейерверку фразъ, составляющему приговоръ въ окончательной формѣ разобранному сочиненію: "Наконецъ, сочиненіе Дарвина явилось. Талантъ автора поразителенъ. Но что за темныя, что за ложныя идеи! Какой метафизическій жаргонъ, внесенный не кстати въ естественную исторію и переходящій въ галиматью, какъ только онъ уклоняется отъ идей ясныхъ, отъ идей вѣрныхъ! Какой безсодержательный и претенціозный языкъ! Какія ребяческія и устарѣлыя олицетворенія! О ясность, о солидность французскаго ума, что сталось съ вами?" (v. III, р. 31). Ужь дѣйствительно послѣднія слова вполнѣ примѣнимы къ самому Флурансу. При видѣ подобнаго приговора серьезнѣйшему, добросовѣстнѣйшему, содержательнѣйшему сочиненію, результату удивительныхъ двадцатилѣтнихъ трудовъ, нельзя не воскликнуть: о ясность, о солидность французскаго ума, что сталось съ вами? А вотъ обращикъ того, какъ Флурансъ третируетъ Дарвина, свысока и покровительственно: "Дарвинъ продолжаетъ: нѣтъ и не можетъ быть установлено никакого абсолютнаго различія между видами и разновидностями! Я уже вамъ сказалъ, что вы ошибаетесь,-- абсолютное различіе отдѣляетъ разновидности отъ видовъ... Но я оставляю Дарвина" (v. III, р. 30). Гексли, написавшій ѣдкую и злую рецензію на эту брошюру Флуранса (въ Nat. Hist. Review), справедливо жаловался на такое непозволительное даже со стороны непремѣннаго секретаря академіи обращеніе съ достойнымъ человѣкомъ въ Англіи, хотя самъ Дарвинъ писалъ Гексли, что "старикъ Флурансъ едва ли стоитъ пороху и дроби". Вообще Дарвинъ относился къ этому своему противнику очень благодушно и такъ писалъ о немъ Уоллесу: "Флурансъ, тяжелое орудіе, написалъ противъ меня вздорную книжонку, которая мнѣ очень правится, такъ какъ она показываетъ, что наше доброе дѣло распространяется во Франціи. Онъ говорить объ "увлеченіи" этою книгой, переполненной пустыми и надутыми мыслями" (v. III, р. 30--31). За Флурансомъ послѣдовалъ Катрфажъ, котораго Дарвинъ считалъ до нѣкоторой степени своимъ послѣдователемъ. Онъ выступилъ противъ теоріи Дарвина съ цѣлымъ рядомъ статей въ Revue des Deux Mondes, напечатанныхъ потомъ отдѣльною книгой. Къ чести его нужно сказать, что въ его статьяхъ не было наглости, пустоты и краснобайства, отличавшихъ брошюру Флуранса; онъ отнесся къ теоріи серьезно, а къ своему противнику -- съ уваженіемъ, что съ признательностью оцѣнилъ и Дарвинъ, которому онъ прислалъ въ подарокъ сборникъ этихъ статей. Дарвинъ по этому поводу писалъ ему: "Я получилъ и прочиталъ вашъ томъ, и очень вамъ благодаренъ за его присылку. Въ цѣломъ онъ поражаетъ меня какъ удивительно ясный и дѣльный трактатъ, и я очень интересовался имъ до послѣдней страницы. Невозможно было изложить мои взгляды безпристрастнѣе и, насколько позволяло мѣсто, полнѣе, чѣмъ это сдѣлали вы. Тонъ, которымъ вы вездѣ говорите обо мнѣ, очень пріятенъ для меня. Когда я кончилъ вторую часть, мнѣ показалось, что вы до такой степени благопріятно поставили дѣло, что на моей сторонѣ будетъ гораздо болѣе обращенные, чѣмъ на вашей. По, читая слѣдующія части, я долженъ былъ измѣнить мои розовыя надежды. Въ этихъ послѣднихъ частяхъ многіе изъ вашихъ приговоровъ довольно суровы, но всѣ они высказаны любезно и добросовѣстно. Я могу сказать, что мнѣ лучше хотѣлось бы, чтобы вы критиковали меня такимъ образомъ, чѣмъ чтобы меня хвалили другіе. Съ нѣкоторыми изъ вашихъ критическихъ замѣчаній я согласенъ, но съ остальными рѣшительно не согласенъ. Однако, я не буду безпокоить васъ своими возраженіями. Могу, однако, сказать, что васъ, должно быть, ввелъ въ заблужденіе французскій переводъ, такъ какъ вы полагаете, будто я допускаю, что Parus и Nuthatch (или Sitta) родственны между собою по прямому происхожденію. Между тѣмъ, я хотѣлъ только показать на воображаемомъ примѣрѣ, какъ могутъ сначала измѣняться или инстинктъ, или строеніе организмовъ. Если бы вы видѣли живого Canis Magellanicus, вы бы замѣтили, до какой степени онъ по виду похожъ на лисицу, или если бы вы слышали его голосъ, то вамъ бы никогда не пришла въ голову мысль, что это одичавшая домашняя собака; но это мало касается меня. Любопытно, какъ національность вліяетъ на наши воззрѣнія. Не проходить недѣли, чтобы мнѣ не пришлось услышать о какомъ-нибудь натуралистѣ въ Германіи, который подтверждаетъ мои взгляды и часто придаетъ преувеличенное значеніе моимъ сочиненіямъ; между тѣмъ, я не слышалъ ни объ одномъ зоологѣ во Франціи, исключая Годри (да и то только отчасти), который бы раздѣлялъ мои взгляды. Но я долженъ былъ бы имѣть много Читателей, такъ какъ мои книжки переведены и я надѣюсь, несмотря на вашу критику, что буду имѣть вліяніе на нѣкоторыхъ начинающихъ натуралистовъ во Франціи" (v. III, р. 117--118).

И надежды Дарвина оправдались. Молодой французскій ученый, ботаникъ и преимущественно палефитологъ, графъ Сапорта, сразу же сдѣлался послѣдователемъ теоріи Дарвина, такъ какъ въ области своей спеціальности онъ на каждомъ шагу видѣлъ блистательныя подтвержденія ея. Въ цѣломъ рядѣ блестящихъ статей, и ученыхъ, и популярныхъ, онъ развивалъ и иллюстрировалъ новую теорію многочисленными примѣрами изъ исторіи ископаемыхъ растеній. Изъ этихъ статей онъ составилъ цѣлый томъ подъ заглавіемъ Растительный міръ до появленія человѣка. Въ этомъ томѣ цѣлая глава посвящена изложенію теоріи Дарвина и ея исторіи, причемъ авторъ привелъ множество новыхъ аргументовъ въ пользу ея, заимствованныхъ какъ изъ его собственныхъ изслѣдованій, такъ и изъ изслѣдованій другихъ французскихъ ученыхъ, преимущественно ботаниковъ. Любопытно замѣтить здѣсь мимоходомъ, что въ то время, какъ въ Германіи первыми послѣдователями Дарвина были преимущественно зоологи, а изъ ботаниковъ было больше возражателей, во Франціи, напротивъ, первые бросились въ объятія новой теоріи ботаники и наибольшее сопротивленіе она встрѣтила въ средѣ зоологовъ. Сапорта въ этой главѣ началъ свое изложеніе, слѣдующими словами: "Всѣ новыя идеи, даже самыя вѣрныя и плодотворныя, встрѣчаютъ сопротивленіе. Но мнѣ не угасаютъ, а въ этой самой борьбѣ почерпаютъ силу, которой, повидимому, у нихъ прежде недоставало; мало-по-малу онѣ укрѣпляются и окончательно завоевываютъ свое мѣсто. Эволюціонная теорія находится въ настоящее время въ подобной фазѣ. Въ то время, когда противники считали ее окончательно пораженною, она бодро начинаетъ борьбу, которая, вмѣсто того, чтобъ ослаблять се, даетъ ей случай развить въ полномъ свѣтѣ ея руководящіе принципы. Число ея приверженцевъ ростетъ съ каждымъ годомъ. Могучій, проницательный и глубокій мыслитель въ рядѣ сочиненій, скоро сдѣлавшихся знаменитыми, съумѣлъ придать опредѣленную форму неопредѣленнымъ до того времени догадкамъ и положить основные камни могучей работы синтеза. Школа, знаменитѣйшимъ органомъ которой онъ былъ, такъ сказать, воплотилась въ немъ, какъ это показываетъ выраженіе "дарвинизмъ", которымъ часто обозначаютъ всю совокупность трансформистскихъ идей, по которое правильнѣе было бы прилагать только къ ряду смѣлыхъ и остроумныхъ гипотезъ, въ такомъ изобиліи предложенныхъ англійскимъ естествоиспытателемъ" (нѣмецкій переводъ Е. Фохта, стр. 50). Въ числѣ послѣдователей, а до нѣкоторой степени и предшественниковъ Дарвина, Сапорта указываетъ на французскихъ ботаниковъ Шимцера и Грандъ-Эри, которые изъ спеціальнаго изученія ископаемыхъ растеній пришли къ выводамъ, согласнымъ съ теоріей Дарвина и вполнѣ ее подтверждающимъ, а также на зоолога Годри, который въ своемъ сочиненіи Les enchainements du monde animal, подобно Геккелю, разрабатывалъ родословную млекопитающихъ, опредѣлялъ степени родства между ними и искалъ тѣхъ промежуточныхъ звеньевъ или переходовъ, которыми связываются разные порядки этихъ животныхъ. Подобные капитальные труды не могли не производить своего дѣйствія на ученыхъ и на публику и не пріобрѣтать во Франціи новыхъ послѣдователей теоріи. Въ 1865 году потребовалось второе изданіе французскаго перевода Происхожденія видовъ и Дарвинъ тоже просматривалъ корректуры его и по этому поводу писалъ Гукеру: "Мнѣ кажется, какъ будто бы я въ первый разъ читаю мое Origin, просматривая корректуру второго французскаго изданія, и ей-Богу же, мой дорогой, это очень хорошая книга; но ахъ, мой милый, это тугое чтеніе и я бы желалъ, чтобъ оно поскорѣе кончилось" (v. III, р. 31). Дарвина очень радовалъ такой, хотя и не очень быстрый успѣхъ его теоріи во Франціи, какъ это видно изъ его писемъ. Такъ, онъ писалъ Годри: "Благодарю васъ за вашу интересную статью о вліяніи геологическаго строенія страны на умъ и нравы древнихъ аѳинянъ и за ваше любезное письмо. Я пришелъ въ восторгъ, когда узналъ, что вы намѣрены разсмотрѣть отношенія ископаемыхъ животныхъ въ связи съ ихъ генеалогіей; это представить вамъ обширно" поле для примѣненія вашихъ обширныхъ познаній и вашей проницательности. Ваше убѣжденіе, вѣроятно, уронитъ васъ въ настоящее время во мнѣніи вашихъ согражданъ; но, судя по быстрому распространенію во всѣхъ странахъ Европы, исключая Франціи, этого убѣжденія въ общемъ просхожденіи родственныхъ видовъ, я долженъ думать, что оно скоро сдѣлается всеобщимъ. Какъ странно, что страна, произведшая Бюффона, старшаго Жоффруа и, въ особенности, Ламарка, въ настоящее время такъ упорно держится убѣжденія, что виды суть не измѣняющіяся созданія" (v. III, р. 87--88). Въ письмѣ къ графу Сапорта онъ писалъ: "Такъ какъ я еще раньше читалъ съ большимъ интересомъ многія изъ вашихъ статей объ ископаемыхъ растеніяхъ, то вы не повѣрите, съ какимъ удовольствіемъ я узналъ, что вы признаете постепенную эволюцію видовъ. Я думалъ, что моя книга О происхожденіи видовъ произвела во Франціи очень незначительное впечатлѣніе и мнѣ пріятно было услышать отъ васъ противуположное завѣреніе. Всѣ крупные авторитеты института, повидимому, твердо рѣшились вѣрить въ неизмѣняемость видовъ, и это всегда удивляло меня... Годри, насколько мнѣ извѣстно, представляетъ единственное исключеніе, и я думаю, что онъ скоро сдѣлается однимъ изъ главныхъ руководителей зоологической палеонтологіи въ Европѣ; а теперь мнѣ пріятно слышать, что и въ родственномъ отдѣлѣ ботаники вы держитесь почти такого же взгляда" (ч. III, р. 103).

Но при всемъ томъ теорія Дарвина, все-таки, довольно медленно распространялась во Франціи сравнительно съ тѣмъ, что мы видѣли въ Англіи и въ особенности въ Германіи. Во Франціи не было такого горячаго, усерднаго и компетентнаго пропагандиста ея, какимъ былъ Гексли въ Англіи, А, Грей въ Америкѣ и Геккель въ Германіи. Оффиціальные же представителя учености во Франціи и слышать не хотѣли о новой научной ереси и ненавидѣли ересіарха. Катрфажу пришла мысль похлопотать объ избраніи Дарвина членомъ-корреспондентомъ французской академіи наукъ, и, дѣйствительно, онъ былъ помѣщенъ въ число кандидатовъ. Узнавъ объ этимъ, Дарвинъ писалъ ему: "Я не могу не выразить сожалѣнія, что вы тратите ваше драгоцѣнное время на хлопоты для доставленія мнѣ чести избранія, потому что, судя по послѣднему времени, я боюсь, что ваши труды пропадутъ напрасно. Но каковъ бы ни былъ результатъ, я навсегда сохраню самое пріятное воспоминаніе о вашемъ сочувствіи и добротѣ и это вполнѣ утѣшитъ меня въ случаѣ неизбранія" (v. III, р. 155). И дѣйствительно, Дарвинъ отгадалъ; труды были напрасны: онъ былъ забаллотированъ. Это было въ 1872 году, когда въ Англіи, Америкѣ, Германіи, Италіи, гдѣ онъ получилъ отъ туринской академіи премію въ 12,000 франковъ, въ Россіи и во всей остальной Европѣ Дарвинъ почти единогласно былъ признавъ первокласснымъ знаменитымъ ученымъ даже людьми, не раздѣлявшими его теоріи. Дарвинъ былъ кандидатомъ по отдѣленію зоологіи и изъ 48 голосовъ получилъ только 15. Академики громко торжествовали свою побѣду и посрамленіе еретика. Одинъ изъ нихъ напечаталъ въ Des Mondes: "Двери академіи закрылись для Дарвина потому, что наука тѣхъ его сочиненій, которыя послужили главными основаніями для его славы -- Origin of Species и еще болѣе Descent of Man -- не наука, а масса положеній и абсолютно-произвольныхъ гипотезъ, часто очевидно-ложныхъ. Этого рода изданія и эти теоріи представляютъ собою дурной примѣръ, котораго не можетъ поощрять уважающая себя корпорація" (v. III, р. 224). Но время шло и внутренняя сила новой теоріи брала свое; число ея послѣдователей росло и во Франціи и та же "уважающая себя" академія вынуждена-таки была, наконецъ, открыть свои двери Дарвину. Онъ былъ избранъ членомъ-корреспондентомъ ея только въ 1878 году 26 голосами изъ 39, но на этотъ разъ не по отдѣленію зоологіи, а по отдѣленію ботаники. Оказывается, что между ботаниками онъ пользовался большимъ уваженіемъ, чѣмъ между зоологами, хотя онъ самъ далеко не считалъ себя ботаникомъ. По поводу этого избранія онъ писалъ А. Грею: "Я вижу, что мы оба избраны членами-корреспондентами института. И это скорѣе хорошая шутка, что я избранъ по отдѣленію ботаники, такъ какъ обширность моихъ познаній немногимъ болѣе того, что маргаритка есть сложноцвѣтное растеніе, а горохъ -- бобовое" (v. III, р. 223--224). А въ настоящее время дѣло дошло до того, что Франція старается даже перещеголять Германію въ выраженіяхъ своего глубокаго уваженія къ Дарвину и въ высокой оцѣнкѣ его теоріи. Въ то время, какъ въ Германіи раздаются голоса ученыхъ, требующіе запрещенія теоріи въ учебныхъ заведеніяхъ, во Франціи основывается спеціальная каѳедра дарвинизма. Такъ измѣняются времена, люди и понятія!

-----

Судьба теоріи Дарвина въ Россіи еще одинъ лишній разъ доказала курьезную русскую самобытность, по которой мы вездѣ и во всемъ стремимся непремѣнно бороться съ Западомъ, во всемъ поступать наперекоръ ему, въ виду того, что мы совсѣмъ особая статья въ цѣломъ мірѣ, не можемъ и не должны имѣть съ нимъ ничего общаго. На Западѣ, какъ мы видѣли, теорію Дарвина вездѣ встрѣчали на первыхъ порахъ или враждебно, или презрительно, или, наконецъ, равнодушно; на первыхъ же порахъ явилось и большинство самыхъ невѣжественныхъ и самыхъ недобросовѣстныхъ нападокъ на теорію и ея автора. Но, затѣмъ, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ все больше увеличивалось число ея послѣдователей, тѣмъ больше росла слава Дарвина и всеобщее уваженіе въ его личности, тѣмъ меньше появлялось невѣжественныхъ нападокъ на него. У насъ же все это происходило какъ разъ наоборотъ. На первыхъ порахъ мы встрѣтили теорію Дарвина съ распростертыми объятіями, принялись изучать и пропагандировать ее, видѣли въ Дарвинѣ великаго естествоиспытателя, проложившаго новый путь въ наукѣ, образецъ истиннаго ученаго, такъ что и невѣжественная злоба, и ограниченная самобытность не дерзали нападать на него, или же ихъ одинокіе голоса заглушались всеобщимъ почтительнымъ и хвалебнымъ хоромъ. А затѣмъ дѣло у насъ кончилось тѣмъ, что противъ Дарвина стали возставать съ большимъ или меньшимъ ожесточеніемъ и невѣжды, и самобытники-патріоты, считающіе своимъ патріотическимъ долгомъ, а можетъ быть и благоразумною разсчетливою политикой непремѣнно лягнуть Дарвина. Выходки противъ него считаются признакомъ хорошаго тона и благонамѣренностью. На Западѣ была надобность защищать Дарвина только на первыхъ порахъ; у насъ же считаютъ нужнымъ защищать его отъ невѣжественныхъ нападеній даже въ настоящее время, черезъ 30 лѣтъ по появленіи его теоріи, когда на Западѣ слава Дарвина упрочилась незыблемо, когда его теорія единогласно признана могучимъ, рычагомъ, быстро двинувшимъ науку впередъ и когда развѣ только отжившіе старики по временамъ повторяютъ свои старомодныя выходки: противъ теоріи, сдѣланныя ими въ первый моментъ ея появленія, а теперь являющіяся чистымъ анахронизмомъ.

Дѣло въ томъ, что теорія Дарвина явилась къ намъ въ хорошее время, когда умственное и общественное развитіе наше находилось въ положительной фазѣ, когда квасной патріотизмъ потерялъ много своей кислоты. и ѣдкости, когда преобладало стремленіе не бороться съ Западомъ, а учиться у него, когда у всякихъ новыхъ теорій, частныхъ положеній и мнѣній: не спрашивали паспорта, не разузнавали, откуда они родомъ, чужеземныя ли они или туземныя, а судили ихъ по внутреннему содержанію, по сущности, когда было много любознательныхъ читателей, безкорыстно стремившихся къ знанію, когда господствовало расположеніе и стремленіе къ естественнымъ наукамъ, когда интересъ къ серьезнымъ общинъ сочиненіямъ былъ всеобщимъ и когда вообще было другое время, не похожее на мы: нѣшнія времена, когда чтеніе серьезныхъ сочиненій составляетъ тяжелую повинность, когда они читаются изъ-подъ палки только тѣми, кому это принудительно нужно по службѣ или вообще по практическимъ требованіямъ спеціальности или профессіи. Такимъ образомъ, въ то время у насъ почва была очень благопріятная и воспріимчивая для всякихъ естественнонаучныхъ теорій, обнимавшихъ область, болѣе или менѣе возвышавшуюся: надъ частными узкими спеціальностями. Теорія Дарвина вполнѣ соотвѣтствовала духу времени. Она имѣла философскій характеръ и широкое философское основаніе; она объясняла простымъ и естественнымъ способомъ всеобщее біологическое явленіе, до тѣхъ поръ не поддававшееся никакому объясненію и казавшееся непостижимымъ, чудеснымъ, т.-е. цѣлесообразность; она подтверждалась массою фактовъ изъ всѣхъ областей естествознанія и, наконецъ, въ числѣ ея послѣдователей были авторитетные ученые, свѣтила науки. Неужели тогдашняя образованная русская публика могла отнестись къ подобной теоріи враждебно или даже индифферентно? И русскіе ученые отнеслись къ новой теоріи весьма сочувственно и встрѣтили ее какъ желанную и до нѣкоторой степени давно ожидаемую ими гостью. Какъ мы видѣли, нашъ академикъ К. Бэръ заявлялъ, что онъ нашелъ въ теоріи Дарвина многія идеи, родственныя съ его собственнымъ самостоятельными идеями. Профессоръ Тимирязевъ разсказываетъ, что вскорѣ послѣ появленія книги Дарвина о Происхожденіи видовъ на англійскомъ языкѣ профессоръ Петербургскаго университета Степанъ Куторга сообщилъ о ней на лекціи студентамъ перваго курса и увлекательно и ясно изложилъ самую теорію Дарвина. Учащаяся молодежь того времени, любознательная, чуткая и воспріимчивая ко всему живому, ко всякому; расширенію умственнаго горизонта и къ многообъемлющимъ обобщеніямъ, вѣроятно, легко поддалась обаянію новой теоріи. Въ числѣ слушателей Куторги находился и самъ профессоръ Тимирязевъ, бывшій потомъ самымъ, убѣжденнымъ и горячимъ послѣдователемъ ея, самымъ авторитетнымъ и энергическимъ ея пропагандистомъ и самымъ компетентнымъ и побѣдоноснымъ ея защитникомъ.

И русской публикѣ теорія Дарвина стала извѣстна еще до появленія въ русскомъ переводѣ Происхожденія видовъ. Въ Библіотекѣ для Чтенія (1861 г., NoNo 11 и 12) были помѣщены двѣ прекрасныя статьи о новой теоріи безъ имени автора. Въ нихъ она была изложена чрезвычайно точно, ясно и увлекательно. Авторъ не скрываетъ трудностей и возраженій противъ теоріи, но, все-таки, высоко ставитъ ее и признаетъ ея громадное значеніе для біологіи. Особенно интересно въ этой статьѣ то, что авторъ ея понялъ и съумѣлъ оцѣнить и философское значеніе теоріи; и ему очевидно, хорошо была извѣстна та путаница, которую производили въ умахъ философствующихъ натуралистовъ метафизическія тонкости "конечныхъ причинъ". Между прочимъ, онъ ставить въ защиту теоріи вотъ что: "Эта теорія есть, въ сущности, телеологическая,-- правда, не въ обыкновенномъ смыслѣ этого термина, потому что Дарвинъ, какъ всякій критическій натуралистъ, есть противникъ такъ называемыхъ конечныхъ причинъ". Авторъ, какъ видно, слѣдилъ за литературой о дарвинизмѣ, за критиками на новую теорію. Онъ, наприм., въ своей статьѣ разсматриваетъ критическій ученый разборъ новой теоріи, сдѣланный швейцарскимъ ученымъ Пикте, и удивительно вѣрно и мѣтко опредѣляетъ значеніе и результаты этого разбора. "Несмотря на свою рѣшительную приверженность къ постоянству видовъ, Пикте призналъ, однако же, всю важность аргументовъ Дарвина. Онъ поспѣшилъ указать на нихъ ученому міру, какъ на элементъ новый, богатый и плодотворный, и умѣлъ въ нѣсколькихъ строкахъ резюмировать ихъ съ точностью и ясностью. Однако же, онъ думаетъ, что Дарвинъ увлекся, зашелъ слишкомъ далеко въ своемъ опредѣленіи медленнаго дѣйствія естественной отборности (т.-е. подбора, какъ принято говорить теперь). Онъ сдѣлалъ ученому англичанину возраженія, изъ которыхъ многія неопровержимо важны и заслуживаютъ быть приняты въ серьезное соображеніе. Онъ признаетъ, что естественная отборность можетъ дать рожденіе разновидностямъ, породамъ, даже смежнымъ между собою видамъ, но онъ не думаетъ, чтобы она могла идти дальше этого; въ особенности же онъ не вѣритъ, чтобъ она могла измѣнить органическія существа даже до произведенія генерическихъ (родовыхъ) различій. Возраженія авторитета, котораго компетентность призвана всѣми палеонтологами,-- возраженіе, сопровождаемое такими уступками, долженствовало быть очень пріятно Дарвину. Въ самомъ дѣлѣ, это нападеніе, сдѣланное на исключительно научной почвѣ, вовсе не такого свойства, чтобъ его нельзя было отпарировать. Уступки же, которыя его сопровождаютъ, могутъ подавать Дарвину надежду (и, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, правда, Дарвинъ питалъ такія именно надежды), что не одинъ изъ его открытыхъ противниковъ приметъ современенъ его идеи. Дѣйствительно, Пикте соглашается, что нѣкоторые очень смежные между собою виды могутъ образоваться путемъ естественной отборности, но если нѣкоторые изъ нихъ могли о

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія.

(Life and Letters of Charles Darwin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darwin. In three volumes. London. John Murray. 1887).

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Ученая слава великаго имени Чарльза Дарвина вотъ уже почти около полувѣка неумолкаемо гремитъ во всѣхъ предѣлахъ цивилизованнаго міра. Величіе его ученыхъ заслугъ оцѣнено и признано, и его великія идеи сдѣлались уже всеббщимъ достояніемъ, вошли въ обыденное употребленіе. Онъ произвелъ глубокій, коренной переворотъ въ біологическихъ воззрѣніяхъ и его справедливо называютъ Коперникомъ біологическихъ наукъ, доказавшимъ, что и органическій мірѣ не представляетъ неподвижной косности въ своихъ формахъ, но что эти его формы движутся, видоизмѣняются и развиваются. Своею знаменитою теоріей происхожденія видовъ онъ разъяснилъ самый механизмъ этого движенія и указалъ путь, какимъ идетъ это видоизмѣненіе и развитіе. Правда, его теорія не пользуется еще безусловнымъ и неоспоримымъ господствомъ, какъ, наприм., теорія тяготѣнія Ньютона, и противъ нея являются новыя возраженія, какъ они, впрочемъ, являются и противъ теоріи Ньютона. Но, все-таки, теорія Дарвина не имѣетъ до сихъ поръ ни одной сколько-нибудь серьезной научной соперницы; а та теорія, которая низвергнута ею, потеряла уже всякое научное значеніе, не признается ни однимъ сколько-нибудь серьезнымъ ученымъ, хотя и влачить еще жалкое существованіе въ ненаучныхъ сферахъ и отстаиваетъ себя большею частью уже ненаучными способами. Новыя же возраженія противъ дарвиновской теоріи уравновѣшиваются и даже перевѣшиваются постоянно являющимися новыми фактами въ подтвержденіе ея. Достаточно указать для примѣра на палеонтологію и палефитологію, которыя почти ежегодно какимъ-нибудь новымъ открытіемъ возстановляютъ и связываютъ казавшіяся прежде разорванными звенья той цѣпи, которая, по Дарвину, должна связывать по происхожденію самыя низшія съ самыми высшими органическими формами, и такимъ образомъ подтверждаютъ прежде подвергавшіяся столькимъ порицаніямъ, возраженіямъ и даже насмѣшкамъ ссылки его на неполноту геологической лѣтописи. Являются попытки видоизмѣнить, пополнить теорію Дарвина, замѣнить дарвиновскій подборъ какимъ-нибудь другимъ факторомъ, воскресить, наприм., ламарковскія идеи и т. п. Но всѣ такія попытки, оказывающіяся безсильными и неудачными, вращаются въ предѣлахъ области, открытой и изслѣдованной Дарвиномъ, не давая никакихъ общихъ новыхъ принциповъ и идей; онѣ -- результаты импульса, даннаго имъ, и свидѣтельствуютъ только о томъ, какъ обширно и продолжительно возбужденное имъ умственное движеніе. Но что бы ни случилось съ теоріей естественнаго подбора, во всякомъ случаѣ, главная заслуга Дарвина отъ этого нисколько не умалится и ея значеніе останется незыблемымъ. Біологическій догматъ о неизмѣняемости и постоянствѣ видовъ уже никогда не воскреснетъ. Ему и прежде наносились удары, но онъ выдерживалъ ихъ, не колебался и даже затѣмъ еще болѣе укрѣплялся. Дарвинъ же нанесъ ему окончательный смертельный ударъ и засыпалъ его могилу такою грудой тяжеловѣсныхъ, несокрушимыхъ фактовъ, что онъ уже никогда не воскреснетъ. Самые горячіе противники дарвиновской теоріи подбора не осмѣливаются утверждать, что нынѣшніе виды существовали всегда, съ самаго начала міра, или же явились хотя и въ разное время, но безъ всякой родственной связи съ предшествовавшими имъ видами, какъ результатъ сверхъественныхъ факторовъ, и до сихъ поръ неизмѣнно сохраняются такими, какими явились въ самомъ началѣ. Такъ смотрѣлъ на свою заслугу и самъ Дарвинъ; онъ говоритъ: "Принимаетъ ли натуралистъ взгляды Ламарка, Ж. Сентъ-Илера или автора книги Vestiges, или Уоллеса и мои или какіе-нибудь другіе,-- это значитъ весьма немного въ сравненіи съ положеніемъ, что одни виды произошли отъ другихъ, а не созданы неизмѣнными, потому что тотъ, кто принимаетъ это какъ великую истину, имѣетъ передъ собою обширное поле для изслѣдованія" (Life а. Letters, vol. III, p. 22). Измѣненіе видовъ уже стало доказанною научною теоремой, и всѣ нынѣшнія ученыя работы, занимающіяся генезисомъ и филіаціей тѣхъ или другихъ органическихъ формъ, вовсе не считаютъ нужнымъ даже упоминать и ни слова не говорятъ о томъ, что органическія формы измѣнчивы и произошли однѣ отъ другихъ, считая этотъ вопросъ окончательно рѣшеннымъ и поконченнымъ. Нечего уже и говорить о томъ, сколько Дарвинъ открылъ новыхъ областей для спеціальнаго изслѣдованія, сколько поставилъ новыхъ вопросовъ и задалъ новыхъ задачъ. Какъ своею теоріей и своими многочисленными и разнообразными спеціальными открытіями и изслѣдованіями, такъ и своими указаніями и болѣе или менѣе бѣглыми намеками онъ далъ обширный матеріалъ, котораго хватитъ для разработки нѣсколькимъ поколѣніямъ ученыхъ.

Но нисколько не ниже, если даже не выше, этихъ спеціально-ученыхъ заслугъ Дарвина стоять его философскія заслуги, т.-е. тѣ философскіе результаты, которые непосредственно вытекали изъ его теоріи. О важномъ значеніи и дѣйствительности этихъ заслугъ краснорѣчиво говорить то любопытное обстоятельство, что самыми ожесточенными противниками Дарвина являются люди, философія которыхъ страшно потрясена этими результатами и которымъ его теорія просто ненавистна не сама по себѣ, а именно по своему философскому вліянію, по своимъ философскимъ выводамъ. Дѣйствительно, все современное міровоззрѣніе болѣе или менѣе проникнуто дарвинизмомъ, вліяніе котораго сказалось даже въ тѣхъ областяхъ, которыя, првидимому, не имѣютъ ничего общаго и никакихъ точекъ соприкосновенія съ тѣми отраслями знанія, въ которыхъ и для которыхъ непосредственно работалъ Дарвинъ; такъ что самъ онъ изумлялся при видѣ того, гдѣ находила неожиданное примѣненіе его теорія, въ моральныхъ и соціальныхъ, въ историческихъ, метафизическихъ и даже лингвистическихъ ученіяхъ. Ему приписывали даже практическое политическое значеніе, связывая его теорію, какъ это дѣлалъ Вирховъ, съ соціализмомъ и даже съ покушеніями Геделя и Нобилинга, какъ дѣлали нѣкоторыя нѣмецкія газеты; вслѣдствіе этого Вирховъ и совѣтовалъ принять противъ его теоріи репрессивныя мѣры и запретить говорить о ней въ училищахъ. Безъ преувеличенія можно сказать, что весь мыслящій міръ въ настоящее время раздѣленъ на два враждебныхъ лагеря, дарвинистовъ и антидарвинистовъ. Проведенный Дарвиномъ въ біологіи принципъ, что все настоящее есть естественный результатъ прошедшаго, что оно есть развившееся, т.-е. видоизмѣнившееся соотвѣтственно даннымъ условіямъ прошедшее, что между прошедшимъ и настоящимъ существуетъ неразрывная генетическая связь,-- кажется простымъ до тривіальности. И, однако же, сколькихъ усилій стоило Дарвину утвердить этотъ принципъ въ біологіи, какъ онъ прежде утвержденъ былъ Ляйелемъ въ геологіи. Но, проведенный въ геологіи, онъ оставался безъ вліянія на другія науки, тогда какъ съ легкой руки Дарвина онъ изъ біологіи былъ перенесенъ почти во всѣ науки и получилъ въ нихъ право гражданства, такъ что генезисъ, эволюцію, мы уже встрѣчаемъ вездѣ, и за предѣлами естественныхъ наукъ. И вотъ, наприм., въ литературѣ приходится встрѣчать иногда такіе споры литературнаго дарвинизма и антидарвинизма: развивается ли литература эволюціоннымъ путемъ, путемъ постепеннаго видоизмѣненія и развитія прошлаго, или же и въ ней бываютъ перерывы и скачки, нѣчто вродѣ принимавшихся прежде въ геологіи катаклизмовъ, такъ что старое гибло безслѣдно, а новое начиналось совершенно самостоятельно, независимо отъ прошлаго, возникало, такъ сказать, изъ ничего, каковы, наприм., произведенія выдающихся литературныхъ геніевъ, рѣзко-оригинальныя и не имѣвшія никакой генетической связи съ предшествующею литературною жизнью? Вотъ какъ далеко распространились волны, возбужденныя дарвинизмомъ!

Но распространяться объ ученыхъ заслугахъ Дарвина совершенно излишне,-- онѣ общеизвѣстны и общеприняты. Гораздо менѣе общеизвѣстны сама то же несомнѣнно великая личность Дарвина, его характеръ, весь его нравственный обликъ. А, между тѣмъ, и помимо научныхъ заслугъ личность Дарвина представляется замѣчательною, рѣдкимъ явленіемъ въ исторіи нашего вѣка. Такихъ великихъ, глубокихъ и оригинальныхъ умовъ, каковъ былъ Дарвинъ, мы встрѣчаемъ не мало въ исторіи наукъ и не мало было людей, производившихъ перевороты въ міровоззрѣніяхъ, если не болѣе, то никакъ не менѣе радикальные и обширные, чѣмъ переворотъ, произведенный Дарвиномъ. Но очень и очень немногіе изъ этихъ умовъ могутъ равняться съ Дарвиномъ по нравственному величію, по высотѣ и благородству характера, по отсутствію мелкихъ слабостей и диссонансовъ, по цѣльности и полнотѣ свѣтлой человѣческой личности. Прежде мы знали Дарвина только по свидѣтельствамъ людей, имѣвшихъ случай познакомиться съ нимъ лично. Всѣ они отзывались о немъ восторженно и затруднялись описывать то обаяніе, которое производила эта личность, и ту соединенную съ глубокимъ уваженіемъ симпатію, какую она возбуждала къ себѣ. Теперь же, съ изданіемъ автобіографіи Дарвина и его переписки, всѣ имѣютъ возможность, такъ сказать, лично познакомиться съ Дарвиномъ и оцѣнить все величіе и всю неотразимую привлекательность этой личности. Теперь намъ становятся понятными восторженные отзывы о немъ лицъ его знавшихъ и мы теперь понимаемъ, почему они такъ затруднялись точною передачей того впечатлѣнія, какое производила эта личность. И чѣмъ больше мы узнаемъ Дарвина, тѣмъ больше проникаемся уваженіемъ къ его личности, да мало -- уваженіемъ, просто благоговѣніемъ. Въ этой личности съ великимъ умомъ вполнѣ гармонировали и другія личныя качества: задушевная простота, незлобіе и сердечность, искренность, правдивость, уваженіе къ себѣ и еще большее уваженіе къ другимъ, сердечная и преданная привязанность къ друзьямъ, дружеская внимательность и предупредительность ко всѣмъ, удивительное безпристрастіе, не колеблемое ни разсчетами самолюбія, ни враждебными оскорбленіями, отсутствіе всякихъ слѣдовъ зависти и соперничества, гордаго, заносчиваго самомнѣнія и желанія выставить себя, готовность признать и выставить заслугу другаго, какъ бы она ни была скромна. Словомъ, и во всѣхъ отношеніяхъ онъ былъ столь же высокъ, какъ въ умственномъ. А, между тѣмъ, въ біографіяхъ многихъ свѣтилъ науки, не говоря уже о свѣтилахъ въ другихъ областяхъ, мы нерѣдко съ сожалѣніемъ, съ досадою и болью въ сердцѣ встрѣчаемъ много нравственныхъ диссонансовъ, непріятно напоминающихъ намъ о несовершенствѣ человѣческой природы. Мы уже не говоримъ о такихъ явленіяхъ, какъ прославленный философъ Бэконъ. Нѣтъ, даже въ жизни людей науки, болѣе почтенныхъ въ нравственномъ отношеніи и болѣе заслуживающихъ нравственнаго уваженія, мы, къ сожалѣнію, находимъ больше или меньше черныхъ точекъ и даже значительныхъ темныхъ пятенъ. Возьмите, наприм., хоть Декарта. Какой обширный философскій умъ и какой замѣчательный математическій талантъ! И какъ больно, какъ досадно видѣть, что этотъ независимый и свободный философъ становится настоящимъ гофъ- и лейбъ-философомъ, что онъ въ своихъ отношеніяхъ къ собратьямъ руководствуется чувствомъ мелкой зависти, старается присвоить себѣ чужія открытія и высокомѣрно относится даже къ заслугамъ Галилея, наконецъ, въ угоду духовенству, кривитъ душою, мѣняетъ свои убѣжденія и пишетъ не то, что думаетъ, хвастаясь, что оно строго руководствуется девизомъ: bene vixit, qui bene latuit. Лейбницъ -- тоже умъ первой величины, одинаково великій какъ философъ и какъ-математикъ. Однако, и онъ постоянно старался пристроиваться гофъ-исторіографомъ и лейбъ-философомъ вездѣ, гдѣ только возможно, побуждаемый къ этому ужь совсѣмъ не философскою жадностью къ деньгамъ. Не особенно пріятное впечатлѣніе производитъ и ожесточенный споръ его съ Ньютономъ о правѣ первенства на открытіе дифференціальнаго исчисленія, такъ какъ въ этомъ спорѣ оба соперника руководились не столько чувствами безпристрастія и правдивости, сколько разсчетами честолюбія, славолюбія и мелкой суетности. И изъ современныхъ свѣтилъ науки немногіе могутъ похвастаться нравственною безукоризненностью и величіемъ характера. Одни, дѣлая дѣло науки, въ то же время, обдѣлываютъ свои личныя дѣлишки и куютъ деньгу, другіе заносчиво горды, считаютъ себя полубогами и не подадутъ руки своему коллегѣ, скромному ученому труженику, а, въ то же время, раболѣпствуютъ передъ свѣтскою или денежною знатью и страстно желали бы попасть въ гофы и въ лейбы. Иные не въ мѣру честолюбивы, считаютъ себя непогрѣшимыми и не допускаютъ мысли, чтобы кто-нибудь другой былъ правѣе ихъ; поэтому они игнорируютъ возраженія, не терпятъ ихъ и упорно стоятъ на своемъ изъ личнаго самолюбія, а не изъ-за существа дѣла. Иные споры ихъ иногда принимаютъ видъ площадной перебранки, и они готовы были бы скорѣе даже погубить своего противника, чѣмъ отказаться отъ своихъ мнѣній. Въ Дарвинѣ, къ удивленію и удовольствію, мы не видимъ и тѣни чего-нибудь подобнаго; въ его характерѣ и во всей дѣятельности мы не замѣчаемъ ни черныхъ точекъ, ни темныхъ пятенъ, какъ это ни невѣроятно. Вслѣдствіе долговременной привычки видѣть проявленія человѣческихъ слабостей даже у выдающихся личностей, намъ кажется невѣроятною такая совершенная полнота и цѣльность извѣстной личности и мы готовы видѣть тутъ слѣдствіе одностороннихъ похвалъ почитателей или думать, что, вѣроятно, ускользнуло отъ оглашенія что-нибудь такое, что могло бы помочь голосу обвиненія. Но въ данномъ случаѣ этого нѣтъ и мы видимъ передъ собою дѣйствительно очень рѣдкое явленіе. Даже злѣйшіе изъ добросовѣстныхъ враговъ теоріи Дарвина складываютъ оружіе и преклоняются передъ его нравственнымъ величіемъ. Щедро и нещадно обвиняя въ теоретической неправдѣ, и они не дерзаютъ обвинять его въ нравственной неправдивости, въ искаженіи фактовъ или въ ихъ умышленномъ перетолкованіи, въ сокрытіи или обходѣ обстоятельствъ, говорящихъ противъ него.

Самый обыкновенный непріятный диссонансъ въ жизни свѣтилъ науки проявляется въ томъ, что они бываютъ сильны и значительны только въ своей спеціальности, но внѣ ея, въ другихъ областяхъ знанія и мышленія, они бываютъ ниже самой ординарной посредственности. Ясный и глубокій критикъ, скептикъ и реалистъ въ спеціальной наукѣ часто бываетъ самымъ легковѣрнымъ, слѣпымъ и предубѣжденнымъ мыслителемъ въ общефилософскихъ воззрѣніяхъ, фантазеромъ и мистикомъ въ сферахъ внѣ его спеціальности. Реформаторъ и новаторъ въ своей наукѣ нерѣдко бываетъ обскурантомъ и рутинеромъ въ дѣлахъ житейскихъ и въ гражданскихъ отношеніяхъ. Признавая въ своей наукѣ единственнымъ критеріемъ вѣсы и вѣсъ вообще, такой спеціалистъ внѣ своей спеціальности допускаетъ превращеніе вѣсомой матеріи въ невѣсомую и невѣсомаго духа въ грубую вѣсомую матерію. Чтобы не ходить далеко, возьмемъ единомышленника Дарвина, Уоллеса, выработавшаго совершенно самостоятельно и независимо отъ Дарвина теорію измѣненія видовъ, почти буквально сходную съ дарвиновскою. Въ спеціальной наукѣ они сходятся во всемъ главномъ, они единомышленники, а, между тѣмъ, какая страшная бездна лежитъ между ними въ общефилософскихъ воззрѣніяхъ! Воззрѣнія Уоллеса всегда поражали Дарвина до такой степени, что онъ, по его собственнымъ словамъ, готовъ былъ думать и утверждать, что эти воззрѣнія были вставлены въ статьи Уоллеса какою-нибудь постороннею рукой (письмо Дарвина къ Уоллесу въ Life а. Letters, vol. III, р. 116). Словомъ, непослѣдовательность въ воззрѣніяхъ Уоллеса была очевидна и рѣзко била въ глаза; и всякому странно было видѣть Уоллеса рядомъ съ Круксѣмъ въ числѣ самыхъ легковѣрныхъ и пристрастныхъ послѣдователей спиритизма. И такая непослѣдовательность часто попадается у спеціалистовъ -- свѣтилъ науки.

Но у Дарвина мы не находимъ подобнаго диссонанса. Напротивъ,.его философскія воззрѣнія вполнѣ гармонировали съ его спеціально-научными теоріями. Онъ самъ же вывелъ изъ своихъ теорій общефилософскіе результаты. Вполнѣ раздѣляя первоначально всѣ традиціонныя метафизическія и телеологическія положенія, онъ впослѣдствіи сталъ относиться къ нимъ скептически и, наконецъ, скепсисъ его перешелъ въ отрицаніе. Въ своей автобіографіи онъ съ трогательно-наивною откровенностью излагаетъ ходъ и развитіе своихъ сомнѣній и разсказываетъ, какъ ему было нежелательно и больно разставаться съ унаслѣдованными привычными убѣжденіями, къ которымъ неумолимо относился его критическій умъ, какъ онъ напрягалъ всѣ усилія и искалъ хоть какой-нибудь опоры для дорогихъ убѣжденій, безжалостно разрушаемыхъ скепсисомъ, какъ онъ хватался за послѣднюю соломенку, т.-е. мечталъ о томъ, что вотъ, можетъ быть, гдѣ-нибудь въ Помпеѣ или въ другомъ мѣстѣ найдется какой-нибудь* доселѣ неизвѣстный манускриптъ, который дастъ хоть какую-нибудь фактическую опору его традиціоннымъ убѣжденіямъ. Но всѣ исканія и надежды оказывались тщетными, и онъ уже окончательно, рѣшительно и безповоротно разстался съ пріятными для сантиментальнаго сердца убѣжденіями. И послѣдній, самый сильный ударъ имъ нанесла его научная теорія. Но его словамъ, особенно сильнымъ основаніемъ для его традиціонныхъ убѣжденій служила очевидная, рѣзко бросающаяся въ глаза на каждомъ шагу удивительная, совершеннѣйшая цѣлесообразность въ устройствѣ природы и въ особенности органическаго міра. Но послѣ того, какъ былъ разъясненъ имъ естественный подборъ, цѣлесообразность уже перестала казаться для его ума таинственною, возбуждающею благоговѣніе загадкой, не представляла никакихъ затрудненій и объяснялась весьма просто (Life а. Letters, у. I. р. р. 307-313).

Здѣсь кстати можно замѣтить, что вообще недостаточно цѣнится и недостаточно выставляется на видъ эта философская заслуга теоріи Дарвина, важность которой ему пришлось испытать лично на самомъ себѣ. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, мыслящихъ натуралистовъ прежняго времени сильно затрудняла цѣлесообразность съ философской точки зрѣнія. Въ органическомъ мірѣ цѣлесообразныя устройства и приспособленія составляютъ фундаментальный непреложный фактъ. Каждый органъ устроенъ именно такъ, какъ это нужно для его функціонированія; каждая его подробность приспособлена такимъ образомъ, чтобы она содѣйствовала достиженію общей цѣли органа. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ цѣлесообразность служила даже руководящею нитью, приводившей къ замѣчательнымъ открытіямъ. Нападаетъ анатомъ на какую-нибудь подробность въ строеніи органа и сразу же приходитъ къ заключенію, что эта подробность существуетъ не даромъ, что она непремѣнно имѣетъ какое-нибудь назначеніе, устроена съ опредѣленною цѣлью. И дѣйствительно, предположеніе оправдывалось, цѣль находилась и значеніе этой подробности объяснялось существованіемъ какого-нибудь отправленія, которое до тѣхъ поръ было вполнѣ неизвѣстно. Какой же можно было сдѣлать изъ этого философскій выводъ? Самъ собою напрашивался тотъ самый наглядный антропоморфическій выводъ,.что природа или, во всякомъ случаѣ, органическій міръ устроены по заранѣе обдуманному и предначертанному плану, соотвѣтственно имѣвшейся въ виду цѣли, совершенно подобно тому, какъ это бываетъ въ произведеніяхъ человѣческаго искусства. Инженеру дается задача: построить мостъ черезъ рѣку, чтобы онъ выдерживалъ опредѣленную нагрузку и удовлетворялъ такимѣто и такимъ-то условіямъ. Инженеръ составляетъ проектъ моста; все въ немъ разсчитано и все имѣетъ опредѣленную цѣль: одно сдѣлано для того, чтобы ему не могли повредить колебанія температуры, другое для того, чтобы его не размыло полою водой, третье для того, чтобы онъ не пострадалъ отъ порывовъ вѣтра, и т. д. Понятно послѣ этого цѣлесообразное устройство моста; оно есть слѣдствіе заранѣе намѣченной цѣли, заранѣе задуманнаго проекта и составленнаго плана. Такой же буквально выводъ дѣлался и относительно цѣлесообразности въ природѣ; и выводъ этотъ казался такимъ простымъ, естественнымъ, даже неизбѣжнымъ. Поэтому цѣлесообразность служила одной изъ твердѣйшихъ опоръ для схоластической метафизики; causae finales, конечныя причины сослужили большую службу ей. Да и въ настоящее время продолжаютъ служить ей, такъ какъ онѣ, наприм., ставили сначала въ затрудненіе даже умъ Дарвина. И вообще многіе естествоиспытатели, державшіеся принципа -- объяснять все во внѣшней природѣ естественными причинами, при видѣ цѣлесообразности могли сказать въ оправданіе своего принципа только то, что объясненіе конечными причинами, т.-е. сверхъестественными, не есть научное объясненіе и не имѣетъ научнаго значенія потому, что оно одинаково примѣняется ко всему на свѣтѣ и, объясняя все, въ сущности, ничего не объясняетъ. Понятно послѣ этого, какъ важна для философіи. естествознанія заслуга Дарвина, который показалъ, что цѣлесообразность органическаго міра вовсе не требуетъ предположенія предъустановленныхъ намѣреній и напередъ задуманныхъ цѣлей, а просто объясняется естественными причинами, именно естественнымъ подборомъ, что функціи органа не были цѣлью, напередъ существовавшею въ идеѣ до возникновенія органа, а что, напротивъ, сами были результатомъ развитія органа, что не органъ устроенъ былъ извѣстнымъ образомъ для того, чтобы дать извѣстныя функціи, а, наоборотъ, функція получилась такая, а не иная -- потому, что органъ развился опредѣленнымъ образомъ. Такимъ образомъ, цѣлесообразныя приспособленія являются намъ повсюду потому, что только они одни и могли быть сохранены естественнымъ подборомъ, который уничтожилъ бы всякія несообразности, если бы онѣ и возникли гдѣ-нибудь. По какъ, однако, и послѣ теоріи Дарвина цѣлесообразность все еще продолжала смущать и запутывать умы естествоиспытателей, показываетъ примѣръ знаменитаго американскаго ботаника Аза Грея, который былъ однимъ изъ первыхъ послѣдователей теоріи Дарвина, почти сразу понялъ, оцѣнилъ и принялъ ее, но по вопросу о цѣлесообразности у нихъ шли большіе и продолжительные споры съ Дарвиномъ. Нѣсколько писемъ его посвящено этимъ спорамъ, причемъ Дарвинъ разными способами старался уяснить, что въ органической цѣлесообразности нѣтъ ничего преднамѣреннаго, предустановленнаго и предначертаннаго.

Какой поразительный контрастъ съ этимъ философскимъ развитіемъ идей Дарвина представляетъ развитіе тѣхъ же самыхъ идей у его друга и союзника Уоллеса! Въ то время какъ Дарвинъ, расширяя и обобщая свою теорію и распространяя ее на человѣка, совершенно послѣдовательно выводилъ изъ нея общіе философскіе результаты относительно конечныхъ причинъ или цѣлесообразности и всегда оставался вѣренъ имъ, какъ прямымъ выводамъ изъ его теоріи, Уоллесъ, напротивъ, регрессировалъ въ философскомъ отношеніи, не обобщалъ и не расширялъ, а съуживалъ свою теорію, ограничивая ея примѣненіе, и дѣлалъ изъ нея философскіе выводы, несогласные съ нею и даже шедшіе прямо въ разрѣзъ съ нею. Первоначально онъ былъ согласенъ съ Дарвиномъ по всѣмъ пунктамъ ихъ общей теоріи; они имѣли общихъ противниковъ и сообща отстаивали общее дѣло. Но послѣ того, какъ Дарвинъ сталъ примѣнять свою теорію къ человѣческому роду, Уоллесъ рѣшительно разошелся съ нимъ и сталъ доказывать, что ихъ общая теорія непримѣнима къ человѣку, и доказывалъ это довольно странными для такого ученаго аргументами. Человѣкъ, такъ аргументировалъ Уоллесъ, высвободился почему-то изъ-подъ вліянія естественнаго подбора; потому что если бы подборъ дѣйствовалъ и на человѣка, то онъ не допустилъ бы тѣхъ несообразностей, какія мы встрѣчаемъ въ человѣческомъ, родѣ, и устранилъ бы ихъ, если бы онѣ и явились. Наприм., низшія человѣческія расы по моральному и умственному развитію стоятъ гораздо ниже животныхъ, а, между тѣмъ, органъ этого развитія, головной мозгъ -- у нихъ гораздо больше, чѣмъ у животныхъ. И выходитъ, значитъ, такая несообразность, что у низшихъ человѣческихъ расъ мозга гораздо больше, чѣмъ бы слѣдовало и чѣмъ сколько имъ его нужно, и очевидно, это случилось помимо естественнаго подбора, который не допустилъ бы такой несообразности. Значитъ, человѣческія расы явились не путемъ подбора или же подборъ въ этомъ случаѣ былъ руководимъ особою супранатуральною силой. Уоллесъ объяснялъ это такою аналогіей. Конечно, и при разведеніи полезныхъ. для человѣка растеній и животныхъ тоже дѣйствовалъ естественный подборъ, но этимъ подборомъ руководило разумное существо, человѣкъ, имѣвшій свои виды и направлявшій подборъ по своему усмотрѣнію и по своимъ разсчетамъ. То же самое могло быть и при развитіи человѣческихъ расъ; подборъ былъ только орудіемъ въ рукахъ высшей супранатуральной силы, а higher intelligence, высшаго ума, имѣвшаго свои виды и направлявшаго подборъ сообразно съ своими цѣлями (Life а. Letters, vol. III, p. 116). Вотъ именно по поводу этихъ воззрѣній Дарвинъ и писалъ, что ему не хочется вѣрить, чтобы они принадлежали самому Уоллесу, что онъ готовъ считать ихъ чужими вставками, что онъ рѣшительно не согласенъ съ ними и съ своей стороны не видитъ никакой необходимости прибѣгать относительно человѣка къ какой-нибудь дополнительной и ближайшей причинѣ. Когда Уоллесу возражали, почему же сила, руководившая образованіемъ человѣческихъ расъ, дѣйствовала такъ нецѣлесообразно и, давши низшимъ расамъ слишкомъ много мозга, поставила ихъ въ жалкое положеніе ниже высшихъ животныхъ, то онъ отвѣчалъ на это тѣмъ, что низшія человѣческія расы возникли первоначально вполнѣ совершенными, но потомъ регрессировали и постепенно упали до нынѣшняго жалкаго положенія. Такія философствованія, конечно, имѣли съ теоріей Дарвина и Уоллеса столь же мало общаго, какъ и спиритизмъ, и не особенно лестно рекомендовали философскій уровень Уоллеса.

Такую же непослѣдовательность допускалъ и Ляйелль, тоже одинъ изъ первыхъ послѣдователей теоріи Дарвина, подробно и основательно знавшій ее еще до ея появленія въ печати, много бесѣдовавшій, спорившій и возражавшій противъ нея съ самимъ авторомъ, отъ котораго получалъ всѣ необходимыя объясненія и разрѣшенія сомнѣній, и, наконецъ, содѣйствовавшій ея появленію въ печати. Какъ Дарвинъ, такъ и всѣ общіе знакомые были увѣрены, что Ляйелль вполнѣ принимаетъ теорію Дарвина, по крайней мѣрѣ, въ ея сущности, и нѣкоторые его публичные отзывы о ней подтверждали эту увѣренность. И вотъ Ляйелль собирается издавать свое сочиненіе о Древности человѣка. Всѣ, конечно, ожидали, что онъ категорически выскажется въ пользу теоріи, для которой на первыхъ порахъ было бы очень дорого его вѣское слово. Сочиненіе является въ свѣтъ и, къ удивленію, въ немъ не только не оказывается ни одного вѣскаго слова въ пользу теоріи, но она даже выставляется въ какомъ-то сомнительномъ свѣтѣ, въ видѣ очень сомнительной проблемы. Это очень огорчило Дарвина и онъ съ свойственною ему прямотой высказалъ въ письмахъ къ Ляйеллю свои чувства; а потомъ даже заподозрилъ его въ неискренности, думая, что написанное Ляйеллемъ о теоріи естественнаго подбора не есть выраженіе дѣйствительнаго убѣжденія, а слѣдствіе робости, хотя самъ Ляйелль воображалъ, что написанное имъ есть именно верхъ геройства и самоотверженія, чуть ли не мученическаго. Но Дарвинъ самъ испугался своего подозрѣнія и написалъ о немъ общему другу Д. Гукеру, убѣдительно прося его высказать свое мнѣніе о поступкѣ Ляйелля, къ которому онъ самъ, можетъ быть, несправедливъ. "Я,-- писалъ онъ,-- можетъ быть, составилъ себѣ преувеличенное понятіе объ его робости и поэтому былъ бы особенно радъ знать ваше мнѣніе объ этомъ предметѣ" (Life а. Letters, у. HI, р. 9). Гукеръ вполнѣ успокоилъ его и увѣрилъ, что онъ самъ точно такъ же судитъ о поступкѣ Ляйелля. Поэтому въ другомъ письмѣ къ Гукеру онъ уже рѣшительно не вѣритъ заявленіямъ Ляйелля, будто онъ написалъ именно то, что думаетъ; потому что, прибавляетъ Дарвинъ, я вполнѣ увѣренъ, что "онъ нисколько не больше вѣритъ въ сотвореніе видовъ, чѣмъ вы или я" (L. а. L., v. III, р. 15). Въ Древности человѣка попадаются такія выраженія: "Дарвинъ старается показать"...; "авторъ думаетъ, будто онъ пролилъ свѣтъ"...; "если бы когда-либо могла быть доказана большая вѣроятность того, что виды произошли вслѣдствіе измѣненія и естественнаго подбора".... и проч. Указывая на эти выраженія, дающія читателю поводъ думать, что Ляйелль самъ вовсе не вѣритъ тому, что утверждаетъ авторъ теоріи, Дарвинъ пишетъ ему въ одномъ письмѣ: "Изъ разговоровъ съ вами, изъ вашихъ выраженій, изъ писемъ и проч. я вынесъ полное убѣжденіе, что вы вполнѣ отказались отъ вѣры въ неизмѣняемость видовыхъ формъ, какъ отказался я"... И въ другомъ письмѣ: "Я сильно обманулся въ своихъ ожиданіяхъ, когда увидѣлъ, что вы не дали своего заключенія и не высказали прямо того, что вы думаете о происхожденіи видовъ. Я былъ бы доволенъ, если бы вы смѣло сказали, что виды не были созданы каждый отдѣльно, и затѣмъ подвергли бы какому угодно сомнѣнію измѣненіе и естественный подборъ... Я увѣренъ, вы простите мнѣ мою большую смѣлость, такъ какъ вы должны знать, какъ глубоко я уважаю васъ, моего стараго почтеннаго руководителя и учителя" (L. а. L., v. III, p. 12). Ляйелль оправдывалъ себя тѣмъ, что, раздѣляя вполнѣ теорію Дарвина, онъ только не допускаетъ ея примѣненія къ человѣку. Дарвину же это справедливо казалось непослѣдовательностью; по его мнѣнію, кто принималъ теорію, тотъ долженъ былъ принять и ея необходимыя слѣдствія, а отвергавшій слѣдствія долженъ былъ отвергать и всю теорію. Онъ не понималъ тѣхъ людей, которые напередъ намѣчали себѣ опредѣленную точку и говорили: вотъ только до этой точки я иду вмѣстѣ съ теоріей, а дальше ни шагу, куда бы она ни шла. Это представлялось ему просто логическимъ капризомъ.

Для сравненія возьмемъ еще одного соотечественника Дарвина, Мурчисона, тоже первокласснаго ученаго спеціалиста, сдѣлавшаго, между прочимъ, такъ много для геологіи Россіи и впервые нарисовавшаго цѣльную и довольно полную картину геологическаго строенія Россіи. Однако же, самъ Дарвинъ, при всемъ глубокомъ уваженіи къ ученымъ заслугамъ этого спеціалиста, выразился о немъ такимъ образомъ въ письмѣ къ Ляйеллю: "какъ странно, что такой великій геологъ имѣетъ такой нефилософскій умъ!" (L. а. L., v. II, р. 238).

Наконецъ, еще болѣе поразительно и странно философское убожество тоже великаго ученаго и широкаго спеціалиста Агассица. Не говоря уже объ его общихъ философскихъ воззрѣніяхъ, не превышавшихъ уровня какого-нибудь невѣжественнаго траписта, даже его воззрѣнія по вопросамъ, только на одну ступень возвышавшимся надъ его спеціальною сферой, вызывали только жалость. Онъ былъ самымъ безпощаднымъ и упорнымъ противникомъ теоріи Дарвина и писалъ много статей противъ нея; но онѣ были таковы, что кто-то, прочитавши одну изъ нихъ, обратился къ дарвинизму (L, а. L., v. II, р. 331),-- до того, значитъ, была хороша и убѣдительна такая статья! Аза Грей писалъ Дарвину: "Если бы у меня было свободное время, я бы вамъ описалъ то, до чего доходятъ Боуэнъ и Агассицъ, каждый по-своему. Первый отрицаетъ всякую наслѣдственную передачу (исключая видовой). Второй уже недалекъ отъ того, чтобы отрицать, что мы происходимъ отъ нашихъ прапрадѣдовъ, и стоитъ на томъ, что даже несомнѣнно-родственные языки, наприм., латинскій, греческій, санскритскій, своимъ сходствомъ вовсе не обязаны общности своего происхожденія, но что они всѣ самостоятельны и возникли каждый отдѣльно. Агассицъ допускаетъ, что происхожденіе языковъ и происхожденіе видовъ или формъ представляютъ полную аналогію и что онъ долженъ будетъ допустить и послѣднее, если допустить первое, что, какъ я сказалъ ему, и совершенно логично". Приведши эти слова въ письмѣ къ Ляйеллю, Дарвинъ восклицаетъ: "ну, не удивительно ли это?" (L. а. L., v. II, р. 359--60). И въ письмѣ къ Гукеру, указывая на тѣ же писанія Агассица, онъ говорилъ: "Очень странно, что такой необыкновенно талантливый человѣкъ и съ такими громадными познаніями по многимъ отраслямъ естественной исторіи пишетъ такъ, какъ вотъ онъ пишетъ" (v. II, р. 43). Въ самомъ дѣлѣ, это очень любопытное явленіе -- такое спеціализированіе и такая ограниченность сферы приложенія умственной силы: въ извѣстной сферѣ несомнѣнно сильный умъ, а въ другой нѣтъ и слѣда этой силы!

Вотъ при подобныхъ сопоставленіяхъ для насъ ярко выступаетъ все философское величіе Дарвина и многосторонняя сила его всеобъемлющаго ума, ставящая его выше многихъ первоклассныхъ ученыхъ спеціалистовъ.

-----

Здѣсь же мимоходомъ можно сказать объ одномъ достоинствѣ Дарвина или, точнѣе говоря, о томъ счастьи, какое выпало на его долю. Онъ до конца жизни своей сохранилъ непомеркнувшую ясность ума и непотускнѣвшій свѣтъ мысли и, сверхъ того, почти юношескую энергію изслѣдованія, наблюденія и вообще умственной работы. Вспомнимъ объ его великомъ соотечественникѣ Ньютонѣ,-- что осталось въ старости отъ его прежде столь свѣтлаго и проницательнаго ума! Однажды въ разговорѣ съ Ляйеллемъ по поводу того, что всѣ престарѣлые научные авторитеты враждебно относятся къ его теоріи, отрицающей геологическія катастрофы и замѣняющей ихъ ровнымъ естественнымъ ходомъ геологическихъ измѣненій, Дарвинъ замѣтилъ: "Какъ было бы прекрасно, если бы всякій ученый послѣ 60 лѣтъ отъ роду непремѣнно умиралъ, такъ какъ послѣ этого онъ, навѣрное, будетъ противодѣйствовать всякимъ новымъ доктринамъ!" (v. I, р. 72). Въ старости Дарвинъ часто и съ ужасомъ думалъ, что, можетъ быть, и ему придется пережить этотъ возрастъ, что его умственныя силы ослабѣютъ и онъ не въ состояніи будетъ работать. Существовать или собственно прозябать, не имѣя возможности изучать природу, наблюдать и экспериментировать -- казалось для него страшнымъ мученіемъ. По поводу смерти его близкаго и любимаго друга Ляйелля онъ писалъ Гукеру: "Я не могу сказать, чтобы смерть его произвела на меня сильное впечатлѣніе; я ожидалъ ее и, кромѣ того, съ нѣкотораго времени я считалъ, что карьера его уже кончена. Ничего я столько не боялся, какъ того, что онъ будетъ еще жить уже послѣ того, какъ его умственныя способности ослабѣютъ" (v. III, р. 197). Узнавъ отъ Гукера, находившагося въ Берлинѣ, что А. Гумбольдтъ, котораго путешествіями онъ зачитывался въ юности и вліянію котораго онъ приписывалъ развитіе въ себѣ любви къ естествознанію, опускается и выживаетъ изъ ума, онъ писалъ въ отвѣтъ Гукеру, между прочимъ, слѣдующее: "Для меня прискорбно было узнать, что Гумбольдтъ опускается; нельзя удержаться отъ мысли, хотя и несправедливой, что такой конецъ унизителенъ; даже когда я его видѣлъ, онъ уже болталъ безъ всякаго толку. Когда увидите его еще, пожалуйста засвидѣтельствуйте ему мое глубочайшее почтеніе" и т. д. (v. I, р. 336). Самого Дарвина судьба избавила отъ такого несчастія -- жить безъ умственной жизни; онъ умеръ 73 лѣтъ, но раньше чѣмъ кончилась его ученая карьера и прежде чѣмъ измѣнили ему умственныя силы. За нѣсколько мѣсяцевъ до смерти онъ занимался изслѣдованіями о дѣйствіяхъ углекислаго аммонія на хлорофилъ корней и листьевъ и работалъ съ микроскопомъ, а также производилъ наблюденія надъ восковымъ налетомъ, покрывающимъ листья нѣкоторыхъ растеній и предохраняющимъ ихъ отъ покрытія водой, и по обоимъ этимъ вопросамъ велъ переписку съ учеными спеціалистами, сообщалъ имъ свои наблюденія и просилъ у нихъ совѣтовъ и указаній. И даже за нѣсколько дней до смерти онъ принималъ участіе въ опытахъ своего сына Френсиса и въ отсутствіе послѣдняго слѣдилъ за ходомъ одного эксперимента и записывалъ его результаты.

Другимъ великимъ преимуществомъ Дарвина, ставящимъ его выше многихъ выдающихся научныхъ дѣятелей и спеціалистовъ, была уравновѣшенность и гармоничность его натуры, цѣльность и полнота его психической жизни. Онъ не былъ узкимъ спеціалистомъ уже потому, что самая спеціальность его была очень широка, охватывала нѣсколько обширныхъ отдѣловъ естествознанія; и трудно найти другого, ученаго, который бы владѣлъ столькими спеціальными областями, какъ онъ. Но Дарвинъ погружался въ свои спеціальности не до самозабвенія и не до забвенія всего, что было за предѣлами его спеціальныхъ изслѣдованій; онъ интересовался и другими областями знанія, общечеловѣческими или, такъ сказать, общеобязательными для всякаго образованнаго человѣка, въ противуположность многимъ спеціалистамъ, которые иногда даже хвастаются своимъ полнымъ невѣжествомъ по предметамъ не ихъ спеціальности и съ удовольствіемъ выставляютъ его на-показъ, точно какое-нибудь достоинство. Свои собственныя большія сочиненія онъ обрабатывалъ и излагалъ такимъ образомъ, чтобы они были доступны, интересны и поучительны не для однихъ только ученыхъ спеціалистовъ, но и для большинства образованной и любознательной публики. Кромѣ того, удивительная напряженность ума и неустанная умственная дѣятельность Дарвина не убили и не парализовали другихъ сторонъ его психической жизни. При усиленной и преобладающей дѣятельности ума, сердце и чувство его не атрофировались, какъ это нерѣдко бываетъ, но жили нормальною, полною жизнью; даже эстетическія чувства и вкусы не были совсѣмъ заглушены постоянною холодною и строгою дѣятельностью ума. Нижеслѣдующіе факты изъ жизни Дарвина могутъ служить разъясненіемъ и подтвержденіемъ сказаннаго.

Въ дневникѣ Дарвина подъ 1853 г., когда онъ уже всецѣло посвятилъ себя естествознанію и занимался разработкою обширнаго научнаго матеріала, собраннаго во время его путешествія на "Биглѣ", получившемъ теперь историческую извѣстность, записано, что онъ "завелъ записную книжку, предназначенную для метафизическихъ изслѣдованій", а далѣе говорится, что онъ прочелъ много различныхъ книгъ для легкаго чтенія и "удѣлилъ нѣсколько вниманія метафизическимъ предметамъ" (v. I, р. 291), вкусъ къ которымъ, вѣроятно, былъ возбужденъ въ немъ изученіемъ богословія, которымъ онъ занимался нѣсколько времени въ Кембриджскомъ университетѣ, разсчитывая было посвятить себя духовной карьерѣ. Онъ очень интересовался философскими произведеніями О. Конта и внимательно читалъ ихъ. Любознательность его простиралась и на исторію, и, какъ видно, всѣ классическія англійскія сочиненія по исторіи были ему хорошо знакомы. Онъ зналъ Карлейля по сочиненіямъ и лично и, между прочимъ, возмущался его презрительнымъ отношеніемъ къ Исторіи Грота, и сначала даже считалъ выходки Карлейля противъ Грота за шутку, пока не убѣдился потомъ изъ напечатанныхъ воспоминаній Карлейля, что въ этихъ выходкахъ выражалось искреннее мнѣніе Карлейля. Самого Карлейля Дарвинъ ставитъ очень невысоко. "Никто не можетъ сомнѣваться, -- пишетъ онъ въ автобіографіи,-- въ его необыкновенной способности изображать картины вещей и людей гораздо болѣе живыя, чѣмъ картины, нарисованныя Маколеемъ. Но вѣрны ли его картины людей,-- это другой вопросъ. Онъ обладалъ могучею силой напечатлѣвать въ умахъ людей нѣкоторыя великія моральныя истины. Но, съ другой стороны, его взгляды на невольничество были возмутительны..Въ его глазахъ сила была правомъ. Его умъ казался мнѣ весьма узкимъ, даже не говоря о тѣхъ областяхъ науки, которыя онъ презиралъ. Меня удивляетъ, какъ Кингсли могъ говорить о немъ какъ о человѣкѣ, способномъ подвинуть науку. Карлейль хохоталъ, издѣваясь надъ тою мыслью, будто математикъ вродѣ Уэвелля можетъ судить о понятіяхъ Гёте о свѣтѣ, какъ я утверждалъ. Онъ находилъ чрезвычайно смѣшными тѣхъ, которыхъ интересуютъ такіе вопросы: быстрѣе или медленнѣе движется ледникъ, и движется ли онъ вообще. Насколько я могу судить, я никогда не встрѣчалъ человѣка съ умомъ, столь дурно приспособленнымъ для научныхъ изслѣдованій" (v. I, р. 77--8). Объ Исторіи цивилизаціи Бокля онъ пишетъ въ автобіографіи: "Это очень интересная книга и я два раза читалъ ее, но не знаю, имѣютъ ли какую-нибудь цѣну его обобщенія" (v. I, р. 75). Въ письмѣ къ Гукеру онъ писалъ: "Меня не особенно поразилъ великій Бокль, и я удивляюсь, "fto васъ такъ затрудняетъ вопросъ о дедукціи и индукціи. Я читаю его книгу, которая при большой дозѣ софистики кажется мнѣ удивительно талантливой и оригинальной и показывающей изумительную массу знанія" (v. II, р. 110). А ботанику Местесру онъ такъ высказывался о Боклѣ: "Читали ли вы второй томъ Бокля? онъ меня очень интересуетъ. Я не знаю, вѣрны ли его взгляды или ложны, но, мнѣ кажется, въ нихъ содержится много правды. Повсюду видна благородная любовь къ прогрессу и истинѣ, и на мой вкусъ это самый лучшій стилистъ англійскаго языка изъ всѣхъ когда-либо существовавшихъ" (v. II, р. 386). Онъ самъ подыскивалъ и другіе ему указывали въ исторіи факты, которые противорѣчатъ его теоріи. Напримѣръ, высокое умственное состояніе древнихъ грековъ не развивалось, не прогрессировало, но остановилось и даже регрессировало. На это возраженіе Дарвинъ въ письмѣ къ Ляйеллю привелъ такой отвѣтъ: "Этотъ фактъ былъ бы рѣшительнымъ затрудненіемъ для доктрины Ламарка о необходимомъ прогрессированіи, раздѣлявшейся и авторомъ книги Vestiges; но для моей точки зрѣнія, по которой прогрессированіе зависитъ отъ условій, это вовсе не возраженіе и вполнѣ гармонируетъ съ другими фактами прогрессированія въ структурѣ другихъ животныхъ. Потому что въ государствѣ при анархіи, деспотизмѣ или дурномъ управленіи, или также послѣ вторженія варваровъ, конечно, возьмутъ перевѣсъ насиліе, сила или жестокость, а не разумъ" (v. II, р. 295).

Затѣмъ, какъ видно изъ разныхъ мѣстъ переписки, Дарвинъ читалъ сочиненія Тейлора, Леббока, Пальгрева, Ф. Гальтона, Лекки, Макса Мюллера и т. д., -- словомъ, всѣ сочиненія, прочтеніе которыхъ обязательно для всякаго образованнаго человѣка и не составляетъ большой заслуги со стороны ученаго спеціалиста по естествознанію. Конечно, такъ; но много ли найдется такихъ спеціалистовъ теперь, когда спеціальности съузились я обособились до такой степени, что, наприм., энтомологъ не хочетъ и слышать не только что про какую-нибудь тамъ исторію или философію, но даже про общую зоологію?

Само собою разумѣется, что Дарвинъ былъ почитателемъ и самымъ усерднымъ читателемъ Спенсера, который а priori и дедуктивно развивалъ и разъяснялъ теоріи, аналогичныя съ тѣми, которыя Дарвинъ выводилъ изъ изученія фактовъ. Но, высоко цѣня Спенсера, Дарвинъ былъ настолько проницателенъ, что ясно видѣлъ его слабую сторону, именно то, что Спенсеръ дѣлалъ свои выводы изъ фактовъ и положеній, полученныхъ имъ изъ вторыхъ рукъ, а не пріобрѣтенныхъ собственнымъ наблюденіемъ и самостоятельною работой: сужденіе чрезвычайно мѣткое и глубокое, объясняющее то впечатлѣніе, какое производятъ сочиненія Спенсера своими аргументами, хотя и убѣдительными, но не имѣющими той свѣжести, той силы и неотразимости, которыя не только вызываютъ холодное, такъ сказать, снисходительное согласіе, но увлекаютъ и убѣждаютъ насъ, и убѣждаютъ безповоротно. Аргументы Спенсера въ самомъ лучшемъ случаѣ вызываютъ только состоянія ума, характеризующіяся словами: да, пожалуй, оно вѣрно; можетъ быть, такъ оно и есть, какъ онъ говорить. Это не то энергичное убѣжденіе, какое сообщается намъ самостоятельно созданнымъ, оригинальнымъ и неотразимымъ аргументомъ и выражается словами: да, это такъ, непремѣнно такъ, и иначе быть не можетъ. Въ письмѣ къ Уоллесу по поводу сочиненія Бастіана [The Beginnings of life), въ которомъ доказывается самопроизвольное зарожденіе органической жизни (архебіозисъ), Дарвинъ говоритъ: "Его (Бастіана) общій аргументъ въ пользу архебіозиса очень силенъ, хотя я мало цѣню нѣкоторые изъ его аргументовъ. Результатъ тотъ, что я пораженъ и изумленъ его положеніями, но не убѣжденъ, хотя вообще архебіозисъ кажется мнѣ вѣрнымъ. Я не убѣдился отчасти, вѣроятно, вслѣдствіе дедуктивнаго характера многихъ изъ его заключеній; и я не знаю почему, но дедукція никогда не убѣждаетъ меня, даже въ сочиненіяхъ Спенсера" (v. III, р. 168). То же самое онъ повторяетъ въ письмѣ къ Фиске, приславшему ему свое сочиненіе Outlines of cosmic Philosophy: "Мой умъ до того укрѣпился въ индуктивномъ методѣ, что я не могу цѣнить дедуктивныхъ умозаключеній: я долженъ начинать съ значительное массы фактовъ, а не съ принципа (въ которомъ я всегда подозрѣваю какую-нибудь ошибку), а затѣмъ уже и дедукцій можетъ быть столько, сколько вамъ угодно. Можетъ быть, это ограниченность ума; но въ результатѣ получается то, что даже тѣ части Спенсера, которыя я читалъ съ особеннымъ усердіемъ, только поражаютъ меня неистощимымъ богатствомъ предположеній, но никогда не убѣждаютъ; и то же бываетъ, какъ я замѣчаю, и съ нѣкоторыми другими" (v. III, p. 193--4). Въ письмѣ къ Гукеру онъ пишетъ: "Я прочиталъ послѣдній выпускъ Спенсера (Principles of Biology) и не могу сказать, лучше ли онъ, чѣмъ предшествующій выпускъ; но онъ удивительно талантливъ и, могу сказать, по большей части вѣренъ. Когда я его читаю, то чувствую себя приниженнымъ: я еще могу переносить и мнѣ даже пріятно, что онъ вдвое талантливѣе и остроумнѣе меня; но меня очень огорчаетъ, когда я вижу, что онъ въ двѣнадцать разъ выше меня даже какъ мастеръ въ искусствѣ увертываться. Если бы онъ больше упражнялъ свой умъ въ самостоятельномъ наблюденіи даже на счетъ нѣкоторой потери, по закону равновѣсія, спекулятивной силы, то онъ былъ бы удивительнымъ человѣкомъ" (v. III, р. 55--6). Мнѣніе Дарвина о характерѣ аргументаціи Спенсера прекрасно иллюстрируется слѣдующимъ фактомъ. Спенсеръ, близкій другъ Гексли, напрягалъ всѣ усилія, чтобы склонить своего друга на сторону эволюціи. По словамъ самого Гексли, они со Спенсеромъ часто вели продолжительные и самые горячіе споры объ этомъ предметѣ, и, конечно, въ устномъ спорѣ, выслушивая и тутъ же отражая возраженія честнаго и дружественнаго противника, Спенсеръ могъ быть гораздо убѣдительнѣе, чѣмъ въ печатныхъ сочиненіяхъ. И, однако же, несмотря на все діалектическое искусство Спенсера и разнообразное обиліе всевозможныхъ аргументовъ, Гексли не убѣждался въ эволюціи. Очевидно, что, подобно Дарвину, и Гексли чувствовалъ, что аргументація Спенсера не имѣла непреодолимой убѣдительной силы, которая была, наприм., въ аргументаціи Дарвина и которая властно покорила себѣ какъ Гексли, такъ и другихъ непредубѣжденныхъ и даже предубѣжденныхъ ученыхъ и общеобразованныхъ людей.

Но такая многосторонность Дарвина казалась нѣкоторымъ еще недостаточной и они упрекали его въ томъ, почему онъ не занимался разработкой соціальныхъ вопросовъ, не писалъ соціологическихъ трактатовъ и самъ не показалъ примѣненія своей теоріи къ нравственнымъ, соціальнымъ и религіознымъ вопросамъ. Конечно, было бы крайне интересно услышать сужденіе такого великаго ума, какъ Дарвинъ, объ этихъ вопросахъ съ точки зрѣнія его теоріи; но въ виду и безъ того крайне обширныхъ и многостороннихъ изслѣдованій, поглощавшихъ всѣ его силы и все его время, совершенно несправедливо обвинять его въ томъ, что онъ не высказалъ такихъ сужденій. Дарвинъ, какъ человѣкъ крайне добросовѣстный, основательный и осмотрительный, считалъ печатное выраженіе сужденій о чемъ бы то ни было, особенно по важнымъ и многосложнымъ вопросамъ, дѣломъ серьезнымъ и чрезвычайно отвѣтственнымъ, на которое можно рѣшиться только послѣ основательной и обширной подготовки, собравши массу фактовъ, матеріаловъ, мнѣній и т. п. Онъ представлялъ совершенную противуположность тому, къ сожалѣнію, слишкомъ обычному явленію, что человѣкъ вчера только узналъ о какомъ-нибудь обширномъ вопросѣ, вечеромъ кое-что прочиталъ о. немъ и нѣсколько поразмыслилъ, а на другой день уже является съ догматическою статьей или съ важною рѣчью по этому вопросу. Такимъ людямъ могло, конечно, казаться, что если Дарвинъ не судитъ и не рядитъ о вопросахъ соціальныхъ, моральныхъ и религіозныхъ, то единственно потому, что не хочетъ, не интересуется этими вопросами, а вовсе не потому, что они не принадлежатъ къ спеціальной области его изученія, что онъ считаетъ себя неподготовленнымъ и некомпетентнымъ для сужденія о нихъ; ужели у него не нашлось вечерка-другаго, чтобы кое-что почитать и подумать о нихъ? Къ Дарвину не разъ приставали съ предложеніемъ писать статьи по общерелигіознымъ и моральнымъ вопросамъ; но онъ всегда и рѣшительно отказывался. Американецъ Абботъ, издававшій крайне радикальный журналъ Index, посвященный религіознымъ и нравственнымъ вопросамъ, обращался къ Дарвину съ предложеніемъ участія въ этомъ изданіи. Дарвинъ отвѣтилъ отказомъ и мотивировалъ его такъ: "Я могу сказать совершенію искренно, что я чувствую себя польщеннымъ вашимъ предложеніемъ мнѣ быть сотрудникомъ Index, и очень вамъ благодаренъ за копію (съ прежняго письма Дарвина къ нему). Я также вполнѣ согласенъ съ вами, что на каждомъ лежитъ обязанность пропагандировать то, что онъ считаетъ истиной, и я уважаю васъ за то, что вы сами такъ дѣйствуете и, притомъ, съ самоотверженіемъ и рвеніемъ. Но я не могу принять вашего предложеніи по слѣдующимъ причинамъ, и вы извините меня, если я изложу ихъ съ нѣкоторою подробностью, такъ какъ мнѣ бы очень не хотѣлось показаться въ вашихъ глазахъ нелюбезнымъ. Здоровье мое весьма плохо; у меня не проходитъ дня, чтобы я не имѣлъ нѣсколькихъ часовъ, въ теченіе которыхъ я ничего не могу дѣлать вслѣдствіе слабости. Благодаря болѣзни, я потерялъ въ послѣднее время цѣлыхъ два мѣсяца сряду. Вслѣдствіе слабости и частыхъ головокруженій, я не въ состояніи справиться съ новымъ предметомъ, требующимъ усиленной работы мысли, и могу только обрабатывать старые матеріалы. Я никогда не былъ быстрымъ мыслителемъ и писателемъ, и если я кое-что сдѣлалъ въ наукѣ, то только благодаря продолжительному обдумыванію, терпѣнію и прилежанію. Вопросами же объ отношеніи религіи къ наукѣ и морали къ обществу я никогда не занимался много и систематически; я безъ постояннаго напряженія, обращеннаго на эти предметы въ теченіе долгаго времени, я рѣшительно неспособенъ написать что-нибудь годное для напечатанія въ Index" (v. I, р. 305--6). Въ другомъ письмѣ къ тому же лицу онъ говорилъ: "Вы согласитесь со мною, что то, что предлагается читающей публикѣ, должно быть зрѣло обдумано, взвѣшено и осторожно высказано. Мнѣ какъ-то не хочется высказываться публично о религіозныхъ предметахъ, такъ какъ я не увѣренъ, что я обдумалъ ихъ достаточно глубоко для того, чтобы имѣть право что-нибудь печатать о нихъ" (v. I, р. 305). Находились, однако, такіе подозрительные и догадливые люди, которые увѣряли, будто Дарвинъ умышленно избѣгаетъ говорить о щекотливыхъ религіозныхъ вопросахъ, боясь шокировать извѣстнаго рода читателей и не желая измѣнять англійскому церемонно и лицемѣрно-респектабельному отношенію къ этимъ вопросамъ, что у него, елевомъ, не было мужества въ своихъ мнѣніяхъ. Когда явилось въ свѣтъ Происхожденіе видовъ, то людямъ подозрительнымъ и придирчивымъ показалось страннымъ, что въ немъ нѣтъ ни слова о происхожденіи человѣка, и они рѣшили, что Дарвинъ боится соотечественниковъ-лицемѣровъ и не рѣшается затронуть щепетильность ханжей и потому прячетъ свое убѣжденіе объ общемъ происхожденіи человѣка съ животными. Такія обвиненія были высказываемы печатно, и Дарвинъ энергически протестовалъ противъ нихъ въ своихъ письмахъ.

Въ Автобіографіи Дарвинъ разсказываетъ: "Какъ только я въ 1837 или 1838 году пришелъ къ убѣжденію, что виды суть формы измѣнчивыя, я уже не могъ избѣжать заключенія, что и человѣкъ долженъ подходить подъ ту же категорію. Поэтому я сталъ собирать матеріалы по этому предмету для удовлетворенія собственной любознательности и долгое время но имѣлъ намѣренія печатать ихъ. Хотя въ Происхожденіи видовъ я не разбиралъ родословнаго происхожденія ни одного въ частности вида, однако же, для того; чтобы ни одинъ добросовѣстный человѣкъ не могъ обвинить меня въ томъ, что я скрываю мои взгляды, я счелъ нужнымъ прибавить, что мое сочиненіе можетъ пролить свѣтъ на происхожденіе человѣка и на его исторію. Было бы безполезно и невыгодно для успѣха книги выставлять на-показъ, не давая никакихъ доказательствъ, мое убѣжденіе относительно происхожденія человѣка" (v. I, р. 93--94). Но, кромѣ того, было еще одно мѣсто въ Происхожденіи видовъ, которое ясно могло показать добровѣстнымъ читателямъ, что Дарвинъ не исключалъ человѣка изъ общаго закона происхожденія видовъ. Вотъ это мѣсто: "Такимъ образомъ, я долженъ заключить по аналогіи, что, вѣроятно, всѣ органическія существа, которыя когда-либо существовали на нашей землѣ, произошли отъ какой-нибудь одной первичной формы, въ которую была первоначально вдохнута жизнь (into which life was first breathed)". Это мѣсто не понравилось даже многимъ знакомымъ и друзьямъ Дарвина, не принадлежавшимъ къ числу лицемѣровъ и ханжей, и они настаивали, чтобы Дарвинъ непремѣнно вычеркнулъ это мѣсто въ слѣдующемъ изданіи. Дарвинъ самъ ожидалъ, что онъ подвергнется горячимъ нападкамъ и почти всеобщему осужденію за это мѣсто, но, тѣмъ не менѣе, ни за что не соглашался вычеркнуть его, такъ какъ въ немъ выражалось его дѣйствительное убѣжденіе, основанное, іо его мнѣнію, на достаточныхъ основаніяхъ. Въ письмѣ къ пастору Дженинсу онъ говоритъ: "Конечно, съ моей стороны было ужь слишкомъ смѣло высказывать мое убѣжденіе въ вѣроятности происхожденія всѣхъ существъ отъ одной первичной формы; но такъ какъ это, дѣйствительно, кажется мнѣ вѣроятнымъ, то я не хочу вычеркивать его. Одинъ только Гексли поддерживаетъ меня въ этомъ и кое-что можетъ быть сказано въ его пользу. Относительно человѣка, я весьма далекъ отъ желанія навязывать мое убѣжденіе; но я считалъ недобросовѣстнымъ совершенно скрыть мое мнѣніе. Само собою разумѣется, никому не возбраняется вѣрить, что человѣкъ явился вслѣдствіе особаго чуда, хотя я съ своей стороны не считаю этого ни необходимымъ, ни вѣроятнымъ" (v. II, р. 263-- 264). На этомъ основаніи Дарвинъ былъ вполнѣ правъ, когда въ письмѣ къ Уоллесу писалъ слѣдующее: "Сердечно благодаренъ вамъ за вашу благородную защиту меня противъ Мивара (этотъ Миваръ въ своемъ сочиненіи Lessons from Nature обвинялъ Дарвина въ томъ, будто онъ сначала тщательно скрывалъ свои взгляды о звѣриномъ происхожденіи человѣка; Уоллесъ напечаталъ разборъ этого сочиненія, направленный къ защитѣ Дарвина). Въ Origin я въ отдѣльности не разбиралъ происхожденія ни одного вида; но чтобы меня нельзя было обвинять въ скрываніи моихъ взглядовъ, я позволилъ себѣ сдѣлать отступленіе и вставилъ фразу, которая, какъ мнѣ казалось, да и теперь кажется, ясно выражаетъ мое убѣжденіе. Она была приведена въ моемъ Происхожденіи человѣка. Такимъ образомъ, со стороны Мивара весьма несправедливо обвинять меня въ недостойномъ обманномъ скрываніи" (v. III, р. 185). Но за то другіе друзья Дарвина, вполнѣ соглашавшіеся съ его заключеніемъ о происхожденіи всѣхъ существъ отъ одной формы, находили, напротивъ, что приведенная фраза еще недостаточно рѣзка и радикальна. На эти упреки своихъ крайнихъ лѣвыхъ друзей Дарвинъ отвѣтилъ въ письмѣ къ Гексли, объяснивъ, что словами: "въ которую была вдохнута жизнь" онъ хотѣлъ выразить только то, что мы до сихъ поръ рѣшительно не знаемъ, какъ первоначально возникла жизнь. "Не только сэръ Г. Голландъ,-- пишетъ Дарвинъ къ Гексли, -- но и многіе другіе сильно напали на меня за аналогію, приводящую къ убѣжденію въ существованіи одной первоначальной созданной формы (этимъ словомъ "созданной" я думалъ только сказать, что до сихъ поръ мы ничего не знаемъ о томъ, какъ первоначально возникаетъ жизнь). Я и самъ думалъ, что я подвергнусь за фразу о происхожденіи всѣхъ животныхъ отъ одной формы всеобщему осужденію. Но я отвѣчалъ, что хотя, можетъ быть, и было бы благоразумнѣе не вставлять фразы, однако, я не вычеркну ея, такъ какъ она кажется мнѣ вѣроятной, и на этомъ только основаніи я ее и вставилъ. Вы въ вашемъ умѣ найдете тѣ аргументы, которые заставляютъ меня признать эту мысль вѣроятною, и ни одинъ фактъ не произвелъ на меня такого сильнаго дѣйствія, какъ ваши чрезвычайно любопытныя замѣчанія о видимыхъ гомологіяхъ между головою позвоночныхъ и членистыхъ" (v. II, р. 251).

Дарвинъ не былъ присяжнымъ политикомъ и политическимъ дѣятелемъ и не занимался изученіемъ политическихъ вопросовъ; но онъ не относился безучастно или индифферентно къ политической жизни своего отечества и другихъ странъ, чѣмъ нерѣдко грѣшатъ ученые спеціалисты. Какъ англичанинъ, онъ имѣлъ опредѣленныя политическія убѣжденія и стоялъ на сторонѣ виговъ. Въ числѣ вопросовъ, которые Гальтонъ, собирая матеріалы для своего извѣстнаго сочиненія. English Men of science, their Nature and Nurture, разослалъ англійскимъ ученымъ, и въ томъ числѣ Дарвину, былъ вопросъ о политическихъ убѣжденіяхъ. На этотъ вопросъ Дарвинъ отвѣтилъ о себѣ, что онъ "либералъ или радикалъ" (v. Ш, р. 178). Его высокогуманную и независимую натуру глубоко возмущали всякій насилія, стѣсненія свободы и политическія преслѣдованія (v. I, р. 167). Торговля невольниками и невольничество, которое ему приходилось лично наблюдать въ Бразиліи, возбуждали въ немъ ужасъ, отвращеніе и негодованіе. Сынъ его разсказываетъ, что въ теченіе многихъ лѣтъ ему чудились по ночамъ и безпокоили его стоны и крики наказываемыхъ невольниковъ, слышанные имъ въ Бразиліи (v. Ш, р. 200). Въ письмѣ изъ Бразиліи къ сестрѣ Лзъ, между прочимъ, пишетъ: "Какъ славно, повидимому, дѣйствуютъ министры. Мнѣ всегда доставляютъ удовольствіе политическія бесѣды и меня интересуетъ, какъ вы тамъ дома думаете о томъ, что будетъ дальше. Я усердно читаю еженедѣльныя газеты, но этого недостаточно, чтобы имѣть опредѣленныя мнѣнія, и я нахожу, что это ужасно непріятное состояніе не имѣть возможности быть въ политикѣ упрямымъ какъ свинья. Я замѣтилъ, что общественное мнѣніе явно возстаетъ, противъ невольничества, какъ показываютъ выборы. Какъ могла бы гордиться Англія, если бы она первая изъ европейскихъ націй окончательно уничтожила невольничество! Когда я уѣзжалъ изъ Англіи, мнѣ говорили, что если я поживу въ рабовладѣльческихъ странахъ, то всѣ мои мнѣнія измѣнятся; по единственное измѣненіе, какое я замѣчаю въ себѣ -- это то, что я теперь цѣню гораздо выше характеръ негра. Увидавши негра, невозможно не почувствовать расположенія къ нему; такое у нихъ милое, открытое и честное выраженіе и такая тонкая мускулатура въ ихъ тѣлѣ. При взглядѣ на тщедушныхъ португальцевъ съ ихъ разбойническимъ видомъ, у меня почти является желаніе, чтобы Бразилія послѣдовала примѣру Гаити; и при такомъ громадномъ и здоровомъ черномъ населеніи будетъ удивительно, если этого когда-нибудь не случится" (v. I, р. 246). Тори были ненавистны для него особенно потому, что они индифферентно относились къ невольничеству. Въ письмѣ изъ Бразиліи къ университетскому товарищу Герберту Дарвинъ писалъ: "Мнѣ пріятно было узнать, какъ идутъ дѣла въ Англіи. Ура честнымъ вигамъ! Я увѣренъ, они смоютъ чудовищное пятно на нашей хваленой свободѣ -- колоніальное невольничество. Я достаточно видѣлъ невольничество и достаточно знаю расположеніе негровъ, для того чтобы не вѣрить лжи и нелѣпостямъ, которыя приходится слышать объ этомъ предметѣ въ Англіи. Слава Богу, жестокосердые тори, которые, какъ говаривалъ Ф. Мекинтошъ, не имѣютъ никакого энтузіазма, кромѣ направленнаго противъ энтузіазма, имѣютъ на нынѣшній разъ соперниковъ, съ которыми должны состязаться" (v. I, р. 248). Капитанъ Фицъ-Рой, обезсмертившій себя какъ командиръ "Бигля" во время путешествія Дарвина, былъ отчаяннымъ тори, и во время путешествія они съ Дарвиномъ часто заводили споры о политикѣ и однажды споръ ихъ чуть было не перешелъ въ ссору. Во время пребыванія въ Багіи, въ Бразиліи, у нихъ зашелъ разговоръ о невольничествѣ и Фицъ-Рой, какъ разсказываетъ Дарвинъ, "защищалъ невольничество и сообщилъ мнѣ, что онъ только что посѣтилъ одного крупнаго рабовладѣльца, который при немъ призывалъ къ себѣ многихъ изъ своихъ невольникомъ и спрашивалъ ихъ, довольны ли они своею судьбой и желали ли бы они быть свободными,-- на что всѣ они отвѣчали нѣтъ; при этомъ я, вѣроятно, со смѣхомъ спросилъ его, ужели онъ можетъ придавать какое-нибудь значеніе отвѣтамъ невольниковъ, сказаннымъ въ присутствіи ихъ владѣльца? Это ужасно разозлило его и онъ сказалъ, что такъ какъ я не вѣрю его словамъ, то мы, конечно, не можемъ дольше жить вмѣстѣ" (v. I, р. 61). Дарвинъ думалъ было уже, что ему придется оставить корабль; однако, капитанъ вскорѣ успокоился и одумался, примирился съ Дарвиномъ и, попрежнему, жилъ съ нимъ въ одной каютѣ, и они во все время путешествія и потомъ оставались друзьями и Дарвинъ высоко цѣнилъ благородство характера Фицъ-Роя. Но, несмотря на дружбу, Дарвинъ сохранилъ неприкосновенными свои вигскія убѣжденія. Изъ Ріо-Жанейро онъ писалъ профессору Генсло, своему бывшему учителю и первому ученому руководителю: "Капитанъ дѣлаетъ все возможное съ его стороны, чтобы оказывать мнѣ содѣйствіе; но я, все-таки, благодаренъ судьбѣ за то, что она не сдѣлала меня ренегатомъ вигскимъ принципамъ. Я бы не сдѣлался тори уже изъ-за того одного, что они равнодушно относятся къ невольничеству, этому скандалу христіанскихъ націй" (v. I, р. 237). При всей своей любви и глубокомъ уваженіи къ дорогому своему другу, учителю и руководителю, Ляйеллю, онъ не могъ удержаться отъ энергическаго упрека ему за его слишкомъ снисходительныя сужденія о невольничествѣ, высказанныя имъ въ его Путешествіи по Сѣверной Америкѣ. Дарвинъ пишетъ ему въ письмѣ: "Меня очень разстроили ваши разсужденія о невольничествѣ; но такъ какъ мое мнѣніе объ этомъ предметѣ значитъ для васъ не больше, чѣмъ пепелъ этого письма, то я болѣе ничего не скажу вамъ, кромѣ того, что это обстоятельство дало мнѣ ночью нѣсколько безсонныхъ и крайне непріятныхъ часовъ" (v. I, р. 339). И въ другомъ письмѣ къ нему онъ пишетъ: "Какъ вы могли такъ спокойно передавать такое ужасное сужденіе объ отрываніи дѣтей отъ ихъ родителей; а на слѣдующей страницѣ вы говорите, что васъ опечалило отсутствіе благосостоянія между бѣлыми. Увѣряю васъ, этотъ контрастъ заставилъ меня вскрикнуть" (v. I, р. 341). Во время междоусобной американской войны Дарвинъ былъ, конечно, на сторонѣ антирабовладѣльцевъ сѣверянъ, и негодовалъ на Times, державшій, какъ извѣстно, сторону южанъ. Въ письмѣ къ Аза Грею, заговоривши объ американской войнѣ, онъ такъ выразился объ этомъ пресловутомъ органѣ Сити: "Times становится еще болѣе отвратительнымъ (но это еще слишкомъ слабое слово), чѣмъ когда-либо. Моя добрая жена хотѣла бы даже бросить его; но я сказалъ ей, что это такая степень героизма, до которой можетъ возвыситься только женщина. Отказаться отъ "стараго кровожаднаго Times", какъ обыкновенно называлъ его Коббетъ, это значило бы отказаться отъ ѣды, питья и отъ воздуха" (v. III, р. 11). Въ другомъ письмѣ къ нему же онъ пишетъ: "Никогда я не читалъ газетъ съ такимъ глубокимъ интересомъ, какъ теперь. Сѣверная Америка не отдаетъ справедливости Англіи; я не видѣлъ и не слышалъ ни одной души, которая не была бы на сторонѣ Сѣвера. Не многіе, въ томъ числѣ и я, желаютъ даже, хотя бы съ потерею милліона жизней, чтобы Сѣверъ провозгласилъ крестовый походъ противъ невольничества. Съ теченіемъ времени милліонъ страшныхъ смертей вполнѣ искупился бы въ дѣлѣ гуманности. Въ какое удивительное время мы живемъ! Массачусетсъ, видимо, обнаруживаетъ благородный энтузіазмъ. Великій Боже! какъ бы я желалъ увидѣть, что величайшее проклятіе на землѣ -- невольничество -- уничтожено" (v. II, р. 374). Черезъ нѣсколько времени онъ опять писалъ къ нему: "Вотъ-то будетъ курьезъ, если въ то время, какъ вы получите это письмо, мы, можетъ быть, будемъ уже воевать, и мы лично оба, какъ хорошіе патріоты, обязаны будемъ ненавидѣть другъ друга, хотя для меня будетъ очень трудно ненавидѣть васъ! Интересно наблюдать, какъ двѣ страны, подобно разозленнымъ безумцамъ, держатся столь противуположныхъ мнѣній объ одномъ и томъ же дѣлѣ! Къ сожалѣнію, кажется, нѣтъ сомнѣнія, что мы будемъ сражаться, если два плута изъ южанъ (извѣстные агенты южанъ Слиделль и Масонъ) не будутъ выданы. И что это будетъ за мерзость, если мы будемъ стоять на сторонѣ невольничества!... Очень курьезно то, что вы, кажется, думаете, буДто вы можете завоевать Югъ; но я не встрѣчалъ ни одной души, даже между тѣми, которые наиболѣе сочувствуютъ вамъ, которая бы считала это возможнымъ, т.-е. чтобы вы могли завоевать и удержать его... Надняхъ я посѣтилъ Бутта.... который держится чистоанглійскихъ мнѣній объ американскихъ дѣлахъ, хотя въ душѣ онъ американецъ. Бокль могъ бы написать цѣлую главу о томъ, что мнѣнія вполнѣ зависятъ отъ географической долготы" (v. II, р. 381--2). Еще позже онъ писалъ ему же: "Я ежедневно слѣжу за Times почти съ такимъ же интересомъ, какъ это сдѣлалъ бы американецъ. Когда же, наконецъ, придетъ миръ? Страшно подумать о разореніи многихъ мѣстностей вашей прекрасной страны и обо всѣхъ невидныхъ бѣдствіяхъ, переносимыхъ всѣми. Я надѣюсь и не считаю невѣроятнымъ, что мы, англичане, ошибаемся, думая, что благосостояніе еще долго не возвратится къ вамъ. Крайне горестно думать объ этомъ предметѣ" (v. III, р. 271--272).

Политическая и общественная жизнь людей до такой степени важна въ глазахъ Дарвина, что, по его мнѣнію, она имѣетъ даже вліяніе на то впечатлѣніе, какое производятъ на наблюдателя картины природы и красоты той страны, гдѣ живутъ эти люди. Въ письмѣ изъ Бразиліи къ Герберту онъ говоритъ: "Я до настоящаго времени и не подозрѣвалъ, до какой степени тѣсно связано съ наслажденіемъ ландшафтами то, что можетъ быть названо моральною стороной. Подъ этимъ я разумѣю исторію страны, пользу ея произведеній и въ особенности счастіе народа, живущаго среди нихъ. Превратите англійскаго земледѣльца въ жалкаго невольника, работающаго на другого, и вы едва ли признаете тотъ же самый видъ природы" (v. I, р. 239).

Помимо всего остальнаго, въ этой гармонической натурѣ была развита и эстетическая сторона. Дар

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія *).

(Life and Letters of Charles Darwin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darwin. In three volumes. London. John Murray. 1887).

*) Русская Мысль, кн. VI.

Самою возвышенною и драгоцѣнною, самою симпатичною и невольно вызывающею къ себѣ сочувствіе и глубокое уваженіе чертой въ личности Дарвина была его беззавѣтная правдивость, его строгая и непоколебимая добросовѣстность, его безпредѣльная и горячая любовь къ истинѣ и неуклонное стремленіе къ ней, и только къ ней. Это стремленіе наполняло всю его душу, всю его жизнь; въ немъ онъ видѣлъ единственное свое призваніе, единственную цѣль своей дѣятельности, весь смыслъ, задачу и разгадку своего существованія. Всѣ, даже самые законные и дозволительные интересы самолюбія, честолюбія, разсчета, соревнованія и соперничества онъ безжалостно приносилъ въ жертву своему стремленію къ научной истинѣ. Когда дѣло шло о научной истинѣ, о научныхъ фактахъ, онъ забывалъ себя, всѣхъ и все, и весь сосредоточивался на отысканіи того, гдѣ правда, что вѣрно. Дарвинъ былъ воплощеніемъ идеала истиннаго мудреца, посвятившаго себя исканію истины. Такимъ изображаютъ намъ Сократа, такимъ былъ, между прочимъ, и Спиноза, хотя оба они искали истину другими путями и въ другихъ областяхъ. Философы-пессимисты и наши доморощенные умствователи, заѣдаемые рефлексіей, гордо или, лучше сказать, хвастливо увѣряющіе, будто бы они, подобно Соломону Премудрому, познали все на свѣтѣ, отъ кедра и до иссопа, и ни въ чемъ не нашли внутренняго успокоенія и удовлетворенія, увидѣли вездѣ только суету суетъ и убѣдились въ безцѣльности своего существованія,-- пусть вникнутъ въ жизнь Дарвина. Она, если они желаютъ, объяснитъ имъ многое и можетъ навести ихъ на многія поучительныя размышленія. Дарвинъ, конечно, зналъ науку не хуже всякихъ пессимистовъ, и, однако же, онъ нашелъ въ ней еще кое-что другое, кромѣ vanitas vanitatum. Изъ этой самоотверженной и непоколебимой правдивости, въ этой глубокой ученой добросовѣстности вытекали и другія прекрасныя качества Дарвина, которыя такъ восхищали всѣхъ лично знавшихъ его и окружали обаятельнымъ ореоломъ его личность. Это именно: отсутствіе самомнѣнія и гордой, нетерпимой самоувѣренности, а самая трогательная и даже чрезмѣрная скромность и самоотверженная готовность сразу же признать свои ошибки, вниманіе и уваженіе ко всякимъ мнѣніямъ, хотя бы и враждебнымъ, и признаніе чужихъ заслугъ, какъ бы скромны онѣ ни были; отсутствіе всякаго соперничества, зависти и заботы о первенствѣ открытій и готовность повѣрить всякому и безъ всякихъ опасеній свои новыя мысли, новые факты и открытія; наконецъ, исполненное достоинства и благородства отношеніе къ ученымъ противникамъ, причемъ все вниманіе сосредоточивалось только на дѣлѣ, съ устраненіемъ всего личнаго, всякаго самолюбія, обидчивости или мстительности.

Что во многихъ случаяхъ, если даже не въ большинствѣ ихъ, стимуломъ ученой дѣятельности служатъ, помимо любви къ знанію, еще честолюбіе, желаніе извѣстности и славы и другіе болѣе прозаическіе разсчеты, -- это само по себѣ еще не большая бѣда и нисколько не унижаетъ такихъ ученыхъ; но тѣмъ болѣе возвышаются въ нашихъ глазахъ люди, научная дѣятельность которыхъ стимулируется одною только чистою любовью къ знанію, однимъ стремленіемъ къ исканію истины. Дарвинъ съ трогательно-простодушною откровенностью сознается, что и онъ въ своей ученой дѣятельности сначала руководился честолюбіемъ и что только впослѣдствіи ему удалось освободиться отъ этой слабости. "Насколько я могу судить о себѣ,-- пишетъ онъ въ Автобіографіи,-- я до изнеможенія работалъ во время путешествія единственно изъ удовольствія, доставляемаго изслѣдованіями, и побуждаемый желаніемъ прибавить хоть нѣсколько фактовъ къ большой массѣ ихъ, собранной въ естественныхъ наукахъ. Но, въ то же время, у меня было честолюбивое желаніе занять подобающее мѣсто между учеными; но было ли мое честолюбіе больше или меньше, чѣмъ у большинства моихъ ученыхъ сотоварищей, объ этомъ я не могу судить. Геологія Сантъ-Яго очень поразительна, но проста: потокъ лавы прежде разливался по дну моря, состоявшему изъ разрушенныхъ современныхъ раковинъ и коралловъ, которые отъ дѣйствія лавы спеклись въ твердую бѣлую породу. Потомъ весь островъ былъ поднятъ. Но паденіе пластовъ бѣлой породы открыло мнѣ новый и важный фактъ, а именно, что впослѣдствіи было опять пониженіе вокругъ кратера, который послѣ того былъ въ дѣйствіи и изливалъ лаву. Тогда въ первый разъ у меня мелькнула мысль, что я могъ бы написать книгу о геологіи разныхъ посѣщенныхъ мною странъ, и я затрепеталъ отъ восторга. Это былъ часъ достопамятный для меня, и какъ я отчетливо могу припомнить невысокую скалу лавы, у которой я стоялъ, облитую горячимъ солнцемъ, нѣсколько странныхъ уединенныхъ растеній, росшихъ неподалеку, и живыхъ коралловъ въ лужахъ, образованныхъ приливомъ и лежавшихъ у моихъ ногъ. Во время дальнѣйшаго путешествія Фицъ-Рой попросилъ меня прочитать нѣсколько выдержанъ изъ моего дневника и заявилъ, что его стоило бы напечатать. Вотъ оказалась въ виду и другая книга! Къ концу путешествія я получилъ во время пребыванія на островѣ Вознесенія письмо, въ которомъ мои сестры сообщали мнѣ, что Седжвикъ видѣлся съ моимъ отцомъ и сказалъ ему, что изъ меня выйдетъ выдающійся ученый. Я въ то время никакъ не могъ понять, какимъ образомъ онъ могъ узнать что-нибудь о моихъ работахъ; но впослѣдствіи, кажется, я слышалъ, что Генсло читалъ нѣкоторыя изъ моихъ писемъ къ нему въ Кембриджскомъ философическомъ обществѣ и напечаталъ ихъ частнымъ образомъ для раздачи членамъ общества. Моя коллекція ископаемыхъ костей, посланная Генсло, также обратила на себя вниманіе палеонтологовъ. По прочтеніи этого письма я запрыгалъ по горамъ Вознесенія, и вулканическія скалы звучали подъ ударами моего геологическаго молотка. Все это показываетъ, до какой степени я былъ честолюбивъ; но я могу по правдѣ сказать, что хотя я въ высшей степени дорожилъ одобреніемъ такихъ людей, какъ Ляйелль или Гукеръ, бывшихъ моими друзьями, однако, не много заботился о мнѣніи массы публики. Я не хочу сказать этимъ, чтобы благопріятный отзывъ или быстрая продажа моихъ книгъ не доставляли мнѣ большого удовольствія; но это было мимолетное удовольствіе, и я увѣренъ, что я никогда ни на волосъ не уклонился отъ своего пути для того, чтобы добиться славы" (v. I, р. 65--67). Въ письмѣ къ своему родственнику и другу юности Фоксу онъ пишетъ: "Вы оказываете мнѣ несправедливость, когда думаете, будто я работаю для славы; конечно, я и ее цѣню до извѣстной степени, но насколько я знаю себя, я работаю по какому-то инстинкту, побуждающему меня стремиться къ открытію истины" (v. II, р. 150). ДѢйствительно, его любовь къ знанію и къ изслѣдованіямъ была сильнымъ, непреодолимымъ инстинктомъ, бравшимъ перевѣсъ надъ всѣми другими инстинктами.

Достигши того, что казалось ему истиной, Дарвинъ не предавался самообольщенію и не успокоивалъ себя сознаніемъ, что онъ обладаетъ уже полною и несомнѣнною истиной, а, напротивъ, все искалъ новыхъ подтвержденій и присматривался, нѣтъ ли въ ней слабыхъ сторонъ. Въ немъ не было и тѣни того самомнѣнія, той гордой увѣренности въ своей непогрѣшимости и той нетерпимости къ возраженіямъ или презрительнаго отношенія къ нимъ, какими, страдали многіе ученые, въ особенности же философы. Такіе ученые и философы воображали, что они обладаютъ ключомъ къ истинѣ и вполнѣ ею овладѣли; возраженій противъ нихъ не должно было быть, а потому всякія возраженія они игнорировали или относились къ нимъ съ презрительнымъ сожалѣніемъ. Если кто-нибудь не вѣритъ имъ и осмѣливается возражать, тѣмъ хуже для него,-- онъ останется во тьмѣ невѣдѣнія и не увидитъ свѣта истины. Дарвинъ представлялъ совершенную противуположность такимъ догматическимъ и нетерпимымъ провозвѣстникамъ новыхъ истинъ. Въ его письмахъ нѣсколько разъ встрѣчаются такія сомнѣнія. Нерѣдко бывали случаи,-- говоритъ онъ,-- что люди неглупые цѣлые годы работали надъ какимъ-нибудь предметомъ я составляли теоріи, казавшіяся имъ непреложными, но потомъ оказывалось, что теоріи были плохою фантазіей или нелѣпостью и вся работа ихъ была иллюзіей. "Часто,-- сознается онъ,-- по мнѣ пробѣгала холодная дрожь при мысли, не принадлежу ли и я къ числу такихъ мономаніаковъ" (письмо къ Карпентеру, v. II, р. 224). Это же самое онъ говоритъ и въ письмѣ къ Ляйеллю (v. II, р. 230). И только мысль о томъ, что такіе ученые и авторитетные изслѣдователи истины, какъ Гукеръ, Ляйелль, Аза-Грей и друг., серьезно смотрятъ на его теорію и считаютъ ее весьма серьезнымъ дѣломъ, успокоивала его и разгоняла его сомнѣнія. Но и за всѣмъ тѣмъ его никогда не покидала мысль, что онъ можетъ ошибаться и что его теорія можетъ встрѣтить непреодолимыя затрудненія. Поэтому, разыскивая вездѣ, во, всѣхъ отрасляхъ естествознанія, доказательства своей теоріи и факты, объясняемые ею, онъ съ неменьшимъ рвеніемъ искалъ и самъ придумывалъ возраженія противъ нея. Ему, очевидно, хотѣлось постоянно пробовать силу сопротивленія своей теоріи и все новыми и новыми способами. Онъ такъ разсказываетъ объ этомъ въ Автобіографіи: "Въ теченіе многихъ лѣтъ я слѣдовалъ золотому правилу -- непремѣнно и безотлагательно записывать все противорѣчащее моимъ общимъ результатамъ, будетъ ли то опубликованный фактъ, новое наблюденіе, или же мысль, пришедшая въ голову мнѣ самому; потому что я узналъ по опыту, что такіе факты и мысли гораздо скорѣе ускользаютъ изъ памяти, чѣмъ благопріятные. Вслѣдствіе этой привычки, противъ моихъ взглядовъ высказано было весьма немного возраженій, на которыя бы я самъ не указалъ и не попытался отвѣтить" (v. I, р. 87). Въ письмахъ къ друзьямъ, которымъ онъ сообщалъ свои воззрѣнія, онъ постоянно проситъ ихъ дѣлать ему замѣчанія и возраженія и указывать, въ чемъ они несогласны съ нимъ и почему. И не только въ письмахъ къ друзьямъ, но и въ печати онъ при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ твердитъ, что его теорія встрѣчаетъ большія трудности и что есть факты несогласные съ нею. Такая добросовѣстность была тогда же замѣчена и оцѣнена добросовѣстными и правдивыми людьми. Прочитавши въ первый разъ Происхожденіе видовъ, Аза-Грей, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ, писалъ Дарвину: "Отрадно видѣть человѣка, который, выступая съ новою теоріей, открыто сознается, что онъ встрѣчаетъ трудности, и трудности непреодолимыя, по крайней мѣрѣ, въ настоящее время. Я знаю людей, которые никогда не говорятъ ни о какихъ трудностяхъ! (v. II, р. 271). Эта страсть къ возраженіямъ противъ его теоріи доходила у Дарвина до крайности, такъ что многіе друзья упрекали его въ томъ, что онъ придаетъ возраженіямъ ужь слишкомъ большое значеніе, слишкомъ напираетъ на нихъ и выставляетъ ихъ въ преувеличенномъ свѣтѣ. Въ письмѣ къ Геккелю онъ пишетъ: "Вы говорите о томъ, что я слишкомъ много напираю на возраженія противъ моихъ взглядовъ, и нѣкоторые изъ моихъ англійскихъ друзей тоже думаютъ, что я ошибаюсь въ этомъ отношеніи; но истина заставляетъ меня писать такъ, какъ я писакъ, и я склоненъ думать, что это даже благоразумная политика" (v. III, р. 69).

При такомъ горячемъ желаніи знать всѣ возможныя возраженія противъ себя, Дарвинъ усердно слѣдилъ за всѣми появлявшимися въ печати критиками на его сочиненія и внимательно изучалъ ихъ. Къ сожалѣнію, въ числѣ критикъ на его главное центральное сочиненіе, Происхожденіе видовъ, было очень и очень немного безпристрастныхъ, добросовѣстныхъ и написанныхъ съ знаніемъ дѣла, особенно въ первое время по появленіи въ свѣтъ этого сочиненія. Большинство же критикъ состояло изъ злостныхъ и недобросовѣстныхъ наладокъ скорѣе на автора, чѣмъ на его теорію. Эти критики имѣли въ виду не испытаніе теоріи, не разъясненіе дѣла, а единственно только то, чтобы уронить автора и его теорію въ глазахъ читателей, выставить ихъ въ смѣшномъ или нелѣпомъ видѣ; и все это дѣлалось невѣждами съ нахальствомъ и наглостью, свойственными невѣжеству. Достаточно сказать, что самыми рьяными, злостными критиками Дарвина были англійскіе епископы и вообще духовныя лица, ни іоты не смыслившіе въ естественныхъ наукахъ. Печатные противники считали дозволительными всѣ пріемы и всѣ средства для дискредитированія ненавистной имъ теоріи: перетолкованія, извращенія, навязыванія противнику того, что ему и во снѣ не грезилось, всякаго рода несправедливыя обвиненія, даже простую брань. Въ самомъ лучшемъ случаѣ и самые лучшіе изъ нихъ прибѣгали къ такому маневру: придерутся къ одному какому-нибудь факту и не то чтобы опровергнутъ его, а только пошатаютъ его, поговорятъ о немъ, а затѣмъ уже смѣло дѣлаютъ общіе выводы: вотъ каковы факты у Дарвина, вотъ на чемъ утверждается его теорія; она разсыпается въ прахъ при первомъ прикосновеніи и т. д. ad infinitum. Одинъ ботаникъ, описавши уродливую форму одного вида бегоніи, очень рѣзко отличающуюся отъ нормальной формы, категорически утверждалъ, что этотъ случай есть смертный приговоръ теоріи Дарвина, которая признаетъ только постепенныя измѣненія и не допускаетъ измѣненій скачками; "нѣсколько такихъ случаевъ,-- заключаетъ онъ,-- окончательно ниспровергнутъ гипотезу Дарвина". Дарвинъ, посылая эту статью для прочтенія Гукеру, пишетъ: "Она кажется мнѣ очень странною; авторъ предполагаетъ постоянное сохраненіе уродливостей, между тѣмъ какъ уродливости, вообще безплодны и не часто наслѣдственны. Но примемъ этотъ случай, и тогда окажется, что я былъ слишкомъ остороженъ, не допуская большихъ и внезапныхъ измѣненій" (v. II, р. 275). НѢкоторыя недобросовѣстныя критики были написаны до того ловко, бойко, лукаво и зло, что съ перваго раза смущали самого Дарвина. Такова, наприм., была безъименная статья въ Эдинбургскомъ Обозрѣніи. По прочтеніи этой статьи онъ писалъ Ляйеллю: "Она разстроила меня на цѣлую ночь; но сегодня я справился съ нею и успокоился. Требуется много работы, чтобы понять всю ѣдкую горечь многихъ замѣчаній противъ меня... Онъ безсовѣстно перетолковываетъ многія, части. Онъ невѣрно приводитъ нѣкоторыя мѣста и измѣняетъ слова, приводимыя въ ковычкахъ... Очень непріятно быть ненавидимымъ до такой степени, какъ Женя ненавидитъ авторъ критики" (v. II, р. 301). Представлялся прекрасный случай разоблачить недобросовѣстность противника и тѣмъ подорвать довѣріе къ нему и ослабить впечатлѣніе, произведенное ею. Гексли и Гукеръ были того мнѣнія, что на статью необходимо отвѣтить и разоблачить ея недобросовѣстность; но Дарвинъ рѣшился не отвѣчать. Вотъ что писалъ онъ Гукеру: "Я еще разъ прочиталъ статью, сравнилъ выдержки и былъ удивленъ извращеніями и перетолкованіями. Но я радъ, что рѣшился не отвѣчать. Можетъ быть, это эгоистично; но отвѣчать и еще больше думать о предметѣ -- слишкомъ непріятно" (v. II, р. 302).

Нужно было имѣть необыкновенную силу воли и самообладанія, чтобы въ виду такихъ скорѣе злостныхъ нападокъ, чѣмъ научныхъ возраженій, сохранить спокойное безпристрастіе и отнестись къ нимъ такъ, какъ они того не заслуживали, т.-е. спокойно и безпристрастно, и признать хоть микроскопическую крупинку серьезности и дѣльности, если она оказывалась въ нихъ. И у Дарвина нашлось столько характера и самообладанія. Его честная натура не допускала и мысли о томъ, чтобы платить противникамъ ихъ же монетою, особенно въ дѣлѣ такой священной для него важности, какъ знаніе. Да и дѣйствуя совершенно добросовѣстно, Дарвинъ могъ бы легко отражать удары противниковъ и съ своей стороны наносить имъ болѣе чувствительные удары: разоблачивши ихъ недобросовѣстность, выставивши на-показъ ихъ ошибки и ихъ невѣжество, онъ могъ бы разразиться тирадами въ ихъ же духѣ: вотъ-де каковы мои противники, вотъ какое ихъ оружіе и т. д. Но и такіе турниры казались ему недостойными. Онъ всегда оставался вѣрнымъ данному имъ зароку никогда не полемизировать. "Я радъ,-- говоритъ онъ въ Автобіографіи, избѣжалъ полемики, и этимъ я обязанъ Ляйеллю, который нѣсколько лѣтъ назадъ настоятельно совѣтовалъ мнѣ по поводу моихъ геологическихъ сочиненій никогда не вступать въ полемику, такъ какъ она рѣдко приводитъ къ чему-нибудь хорошему и причиняетъ жалкую потерю времени и порчу крови" (v. I, р. 89). Онъ читалъ критики съ единственною цѣлью найти какое-нибудь новое возраженіе противъ себя или какое-нибудь полезное указаніе въ свою пользу; выходки же, ѣдкости, брань и т. п. онъ оставлялъ безъ вниманія. Поэтому если въ критикѣ находились такія возраженія и указанія, то онъ дѣлалъ на ней надпись: "имѣть въ виду при слѣдующемъ изданіи". И какъ онъ радъ былъ подобнымъ критикамъ, какъ восхвалялъ ихъ! Наприм., въ письмѣ къ Аза-Грею онъ съ восторгомъ говоритъ о направленной противъ его теоріи статьѣ извѣстнаго женевскаго ученаго Пите. "Изъ всѣхъ враждебныхъ критикъ это единственная вполнѣ добросовѣстная, а я ужъ было не ожидалъ увидѣть ни одной подобной". Сынъ разсказываетъ, что противъ одного изъ возраженій въ этой статьѣ Дарвинъ сдѣлалъ двѣ отмѣтки карандашомъ и написалъ good (v. II, р. 297). По такія критики были рѣдкими исключеніями; на большинствѣ критикъ онъ надписывалъ "ничего новаго" или же просто ставилъ 0. Единственною отместкой, которую онъ позволялъ относительно своихъ противниковъ, были только добродушныя остроты и юмористическія замѣчанія на ихъ счетъ, да и то только въ интимныхъ письмахъ къ друзьямъ. Такъ, запри., въ одномъ письмѣ къ Ляйеллю онъ сдѣлалъ такую приписку: "Въ одной манчестерской газетѣ кто-то ловко посмѣялся надо мною, увѣряя, будто бы я доказалъ, что "сила есть право" и что, такимъ образомъ, Наполеонъ правъ (писано въ 1860 г.) и всякій безчестный торговецъ тоже пряжъ" (v. II, р. 262). Броннъ присоединилъ къ своему нѣмецкому переводу Происхожденія видовъ цѣлую главу, въ которой выставилъ нѣсколько возраженій противъ теоріи Дарвина. Посылая Ляйеллю англійскій переводъ этихъ возраженій, Дарвинъ пишетъ: "Онъ (Броннъ) выставляетъ противъ Женя, повидимому, а, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ, вѣскій фактъ, что я не могу объяснить, почему одна крыса имѣетъ болѣе длинный хвостъ, а другая болѣе длинныя уши и проч. Онъ, кажется, воображаетъ, будто эти части вовсе не измѣняются вмѣстѣ, или такъ что одна часть измѣняется незамѣтно настолько прежде другихъ, что измѣненія происходятъ на дѣлѣ какъ бы одновременно. Я съ своей стороны могъ бы спросить креаціониста (принимающаго сверхъестественное сотвореніе, каждаго вида отдѣльно), допускаетъ ли онъ, что эти различія у двухъ крысъ приносятъ имъ какую-либо пользу или находятся въ какомъ-либо отношеніи къ законамъ руста, и если онъ допускаетъ это, то, конечно, естественный подборъ можетъ здѣсь начать свое дѣйствіе. Тотъ, кто думаетъ, что животныя созданы несходными только для удовольствія или разнообразія, какъ человѣкъ измѣняетъ по модѣ свое платье, не признаетъ никакой силы въ моемъ argumentum ad hominem" (v. II, р. 346--7). И далѣе онъ перечисляетъ ошибки Бронна, его непониманіе и перетолкованіе многихъ пунктовъ въ переведенномъ имъ сочиненіи. Агассицъ написалъ противъ теоріи Дарвина очень плохую статью, съ самыми жалкими аргументами. Дарвинъ отлично понималъ, что голосъ такого авторитета имѣетъ большой вѣсъ и можетъ сильно замедлить распространеніе новой теоріи. Поэтому разсчетливая политика требовала отпарировать возраженія Агассица и показать всю ихъ ничтожность, что весьма легко и можно было сдѣлать при ихъ дѣйствительной ничтожности. Но Дарвинъ, уважая ученыя заслуги Агассица, не послѣдовалъ такой полктмкѣ и рѣшился не отвѣчать ему. Въ письмѣ къ Аза-Грею онъ говоритъ: "Я удивляюсь, какъ Агассицъ не могъ написать чего-нибудь получше. Какъ нелѣпа его логическая придирка: "а если виды не существуютъ, то какъ же они могутъ измѣняться?" Какъ будто кто-нибудь сомнѣвается въ ихъ временномъ существованіи! Какъ онъ преспокойно утверждаетъ, что существуетъ рѣзко опредѣленное различіе между индивидуальными равностями и разновидностями. И не странно ли, что человѣкъ, считающій тождественныя формы отдѣльными видами, когда онѣ находятся въ двухъ странахъ, не можетъ найти измѣненій въ природѣ? И затѣмъ какъ нераціонально предполагать, что домашнія разновидности, подбираемыя человѣкомъ для своего удовольствія, сходны съ естественными разновидностями или видами. Вообще вся статья кажется мнѣ жалкою; по-моему, она едва ли заслуживаетъ подробнаго отвѣта (если бы даже я и захотѣлъ отвѣчать,-- то сомнѣваюсь, нашлось ли бы во мнѣ ваше искусство выбирать самые выдающіеся пункты и пригвоздить ихъ) и, притомъ, вы уже отвѣтили на нѣсколько пунктовъ. НѢтъ сомнѣнія, что имя Агассица имѣетъ большой вѣсъ противъ насъ" (у. Ц, р. 333). Геологъ Седжвикъ бывшій вначалѣ руководителемъ Дарвина по части геологіи, напечаталъ противъ его теоріи очень рѣзкую статью и въ концѣ ея разразился такою діатрибой: "Въ заключеніе я не могу не выразить моего отвращенія къ этой теоріи, потому что она есть крайній матеріализмъ, потому что она уклонилась отъ индуктивнаго пути, единственнаго ведущаго къ физической истинѣ, потому что она совершенно отрицаетъ конечныя причины и такимъ образомъ свидѣтельствуетъ о деморализованномъ умѣ ея защитниковъ. Я не думаю, чтобы Дарвинъ былъ атеистомъ, хотя и не могу не считать его матеріализмъ атеистическимъ. Я считаю его ложнымъ, потому что онъ противорѣчитъ очевидному ходу природы и совершенно противуположенъ индуктивной истинѣ. Я нахожу его очень зловреднымъ". По поводу этой статьи Дарвинъ такъ писалъ Ляйеллю: "И сколько перетолкованій моихъ понятій! Какой-нибудь несвѣдущій человѣкъ можетъ вообразить, что я первый пустилъ въ ходъ доктрину, что перерывы между послѣдовательными формаціями обозначаютъ длинные промежутки времени. Это Очень недобросовѣстно. Но бѣдный, дорогой старикъ Седжвикъ, кажется, просто пришелъ въ бѣшенство въ этомъ дѣлѣ. "Деморализованный умъ"! Если бы мнѣ когда-либо привелось поговорить съ нимъ, я бы ему сказалъ, что до настоящаго времени я бы ни за что не могъ повѣрить, чтобы инквизиторъ могъ быть добрымъ человѣкомъ: теперь же я знаю, что человѣкъ можетъ изжарить своего ближняго и, все-таки, имѣть такое доброе и благородное сердце, какъ у Седжвика" (v. II, р. 297--8). Другіе критики въ такомъ же родѣ представляли Дарвина просто сумасброднымъ человѣкомъ и его теорію считали позоромъ для естествознанія.

Дарвинъ съ свойственнымъ ему добродушіемъ скоро забылъ всѣ эти несправедливыя и недобросовѣстныя критики и сохранилъ въ своемъ воспоминаніи только немногія критики противуположнаго характера, какъ будто только онѣ однѣ и были писаны противъ него. Въ своей Автобіографіи онъ говоритъ: "Мои критики почти всегда относились ко мнѣ добросовѣстно, не говоря о тѣхъ, которые не имѣли научныхъ знаній, какъ о нестоющихъ вниманія. Мои взгляды часто подвергались грубымъ перетолкованіямъ, ихъ осмѣивали и противъ нихъ горячо возставали, но все это вообще дѣлалось, по моему мнѣнію, добросовѣстно" (v. I, р. 89). Если же самому Дарвину приходилось по необходимости возражать печатно своимъ противникамъ или, лучше сказать, отвѣчать на ихъ возраженія, то онъ дѣлалъ это съ большимъ достоинствомъ, со скромностью и съ сохраненіемъ полнаго уваженія къ противнику; онъ не позволялъ себѣ ни одного слова, ни одного намека, могшаго оскорбить самолюбіе противника, а, напротивъ говорилъ такимъ томомъ, что возраженіе какъ будто Дѣлало честь противнику и отвѣть на него имѣлъ видъ благодарности. Но нѣкоторые изъ ближайшихъ приверженцевъ и друзей Дарвина, какъ отечественныхъ, такъ и иностранныхъ, не обладали сдержанностью и самообладаніемъ своего учителя и на рѣзкія нападенія противниковъ отвѣчали тоже очень рѣзко, съ запальчивостью и сами съ своей стороны переходили въ ожесточенное нападеніе. Такая полемика сильно не нравилась Дарвину и онъ имъ высказывалъ это, конечно, съ самою деликатною осторожностью, со всевозможными оговорками, смягченіями и извиненіями. Такъ, въ письмѣ къ Геккелю по поводу его Generdle Morphologie, высказавши свое удивленіе поразительной ясности и отчетливости въ развитіи общихъ принциповъ происхожденія видовъ и борьбы за существованіе и признавши, что мысли Геккеля объ этихъ предметахъ гораздо яснѣе, чѣмъ его собственныя, Дарвинъ продолжаетъ: "Я надѣюсь, вы не сочтете за дерзость, если я сдѣлаю одно критическое замѣчаніе: нѣкоторыя изъ вашихъ замѣчаній о разныхъ авторахъ кажутся мнѣ слишкомъ строгими, хотя я и не могу быть компетентнымъ судьей въ этомъ дѣлѣ, такъ какъ я очень слабъ въ нѣмецкомъ языкѣ. Но и отъ разныхъ выдающихся авторитетовъ и поклонниковъ вашего сочиненія я тоже слышалъ жалобы на суровость вашей критики. Это кажется мнѣ очень прискорбнымъ, такъ какъ я уже давно замѣтилъ, что большая суровость располагаетъ читателей принимать сторону нападаемаго лица. Я помню нѣсколько случаевъ, въ которыхъ рѣзкость производила дѣйствіе, прямо противуположное ожидавшемуся. Я увѣренъ, что нашъ добрый другъ Гексли хотя и имѣетъ большое вліяніе, но имѣлъ бы еще гораздо большее, если бы онъ былъ умѣреннѣе и менѣе часто переходилъ въ нападеніе. Такъ какъ вы, навѣрное, будете играть большую роль въ наукѣ, то позволите мнѣ, какъ старому человѣку, убѣдительно просить васъ подумать о томъ, что я осмѣлился сказать вамъ. Я знаю, что легко читать наставленія и я не боюсь сказать, что если бы я имѣлъ способность писать съ надлежащею рѣзкостью, то ставилъ бы мой тріумфъ въ томъ, чтобы выворотить наружу внутренность какого-нибудь жалкаго писаки и разоблачить всю его нелѣпость. ТѢмъ не менѣе, я убѣжденъ, что эта способность не приводитъ ни къ чему хорошему и только причиняетъ неудовольствіе. Я могу прибавить, что такъ какъ мы ежедневно видимъ, что люди, выходя изъ однихъ и тѣхъ же предположеній, приходятъ къ противуположнымъ результатамъ, то мнѣ кажется недостаточно осторожнымъ слишкомъ положительно говорить о какомъ-нибудь сложномъ предметѣ, какъ бы человѣкъ ни былъ убѣжденъ въ вѣрности своихъ собственныхъ заключеній. Можете ли вы теперь простить мнѣ мою смѣлость? Хотя мы встрѣчались съ вами только одинъ разъ, но я пишу вамъ какъ старому другу, потому что таковы мои чувства къ вамъ" (Е. Krause: "Charles Darwin u. sein Verhaltnis zu Deutschland", S. 156--7).

Былъ, однако же, одинъ случай, когда даже Дарвинъ вышелъ изъ себя и былъ возмущенъ заносчивою, но совершенно голословною и нелѣпою критикой его теоріи; на эту критику онъ отвѣтилъ и даже было позволилъ себѣ рѣзкость въ своемъ отвѣтѣ. Сэръ Уивилль Томсонъ въ предисловіи къ описанію результатовъ знаменитой экспедиціи Challenger, снаряженной англійскимъ правительствомъ, высказалъ положеніе, что характеръ морской глубоководной фауны не даетъ ни малѣйшей опоры для Теоріи Дарвина, не показываетъ слѣдовъ измѣняемости и подбора. Дарвинъ отвѣчалъ письмомъ, напечатаннымъ въ Nature. Отвѣтъ проникнутъ тонкою, но злою и ѣдкою ироніей и доводитъ возраженіе до абсурда. Въ немъ рисуется такая сцена, будто Томсонъ является къ скотоводу или къ конному заводчику и видитъ, что всѣ экземпляры скота или лошадей настоящіе чистокровные, т.-е. всѣ почти одинаковые, и потому говорить заводчику: я не вижу здѣсь никакихъ доказательствъ измѣняемости животныхъ и не нахожу основанія вѣрить, что вы при разведеніи вашихъ животныхъ руководствовались принципомъ подбора. Заводчикъ, конечно, смолчалъ бы,-- продолжаетъ Дарвинъ,-- но, разсказывая впослѣдствіи эту исторію другимъ своимъ товарищамъ, онъ, конечно, отозвался бы о такомъ естествоиспытателѣ въ сильныхъ, но непочтительныхъ выраженіяхъ. Въ такомъ видѣ было напечатано письмо; но въ рукописи въ немъ была еще прибавка, были приведены слова Седжвика о неуязвимости тѣхъ людей, которые пишутъ о томъ, чего сами не понимаютъ. Во Дарвинъ вычеркнулъ это мѣсто, какъ разсказываетъ сынъ, по совѣту одного друга, и, какъ нарочно, того самаго друга, котораго Дарвинъ порицалъ иногда за критическую рѣзкость и воинственность. Сынъ не называетъ по имени этого друга; но не трудно догадаться, что это былъ Гексли (v. III, р. 243).

Не менѣе блестящимъ образомъ выразилась правдивость и возвышенность натуры Дарвина, чуждой всякаго мелкаго соперничества и честолюбивыхъ тенденцій, въ его отношеніяхъ къ Уоллесу и въ томъ, какъ они разрѣшили между собою вопросъ о первенствѣ авторскихъ правъ на теорію происхожденія видовъ путемъ естественнаго подбора. Это одна изъ самыхъ отрадныхъ страницъ въ исторіи науки и она производитъ тѣмъ болѣе пріятное и успокоивающее впечатлѣніе, что такія страницы очень рѣдки. Достаточно припомнить, какъ некрасиво и какъ мелочно спорили между собою о темъ, кто первый изъ нихъ придумалъ дифференціальное исчисленіе, даже такіе великіе умы, какъ Ньютонъ и Лейбницъ, не говоря уже о тѣхъ частыхъ недостойныхъ ссорахъ и перебранкахъ, которыя ведутся между мелкочестолюбивыми учеными по поводу первенства въ открытіяхъ. Какой свѣтлый и привлекательный контрастъ со всѣмъ этимъ представляютъ Дарвинъ и Уоллесъ! Дарвинъ и Уоллесъ шли одною ученою дорогой, занимаясь одинаковыми вопросами объ измѣненіи видовъ, о географическомъ распредѣленіи организмовъ, о приспособленіи ихъ къ окружающимъ условіямъ и т. п., и одинаковымъ образомъ собирали матеріалы для ихъ разрѣшенія, главнымъ образомъ, собственными наблюденіями вовремя своихъ далекихъ путешествій. Они вели между собою ученую переписку и обмѣнивались мыслями, наблюденіями и результатами ихъ. Уоллесъ работалъ (въ 1855 г.) въ Малайскомъ архипелагѣ и напечаталъ статью о Законѣ, который регулируетъ возникновеніе новыхъ видовъ, въ которой, основываясь на томъ фактѣ, что въ разныхъ странахъ свѣта существуютъ животные виды, близко родственные между собою, но не совершенно одинаковые, такъ что виды одной страны хотя и сходны съ видами другой, но, въ то же время, представляютъ и явственныя различія,-- утверждаетъ, что сходство ихъ объясняется тѣмъ, что они произошли отъ одного прародителя я были вначалѣ одинаковы, но потомъ, переселившись въ разныя страны, стали измѣняться подъ вліяніемъ иныхъ условій, чѣмъ и объясняется существующая разница между ними. По поводу этой статьи Дарвинъ писалъ Уоллесу: "Мнѣ очень пріятно, что вы занимаетесь распредѣленіемъ, имѣя въ виду теоретическія идеи. Я вполнѣ увѣренъ, что безъ теоретическихъ воззрѣній не можетъ быть дѣльнаго и оригинальнаго наблюденія. Немногіе путешественники обращали вниманіе на тѣ пункты, которыми вы теперь занимаетесь; да и разработка вопроса о распредѣленіи животныхъ страшно отстала отъ разработки того же вопроса о растеніяхъ. Вы говорите, васъ нѣсколько удивило то, что ваша статья въ Annals (Nat. Hist., 1885) не была замѣчена. Я же не удивляюсь этому, потому что очень немногіе натуралисты интересуются чѣмъ-нибудь дальше простого описанія видовъ. Но вы не думайте, что ваша статья не обратила на себя вниманія; два такихъ почтенныхъ человѣка, какъ сэръ Ч. Ляйелль и Е. Блисъ въ Калькутѣ, мнѣ ее особенно рекомендовали. Я согласенъ съ вашими заключеніями, изложенными въ статьѣ; но, мнѣ кажется, я иду гораздо дальше, чѣмъ вы, хотя это была бы длинная исторія излагать вамъ мои теоретическія воззрѣнія" (v. II, р. 108). И дѣйствительно, въ это время Дарвинъ ушелъ уже гораздо дальше Уоллеса. Тогда какъ послѣдній дошелъ еще только до первыхъ проблесковъ и зачатковъ теоріи происхожденія видовъ, Дарвинъ уже вполнѣ развилъ и закончилъ ее и собралъ необозримую массу матеріаловъ для ея разъясненія и подтвержденія, потрудившись надъ этимъ дѣломъ уже болѣе 20 лѣтъ. Его близкимъ друзьямъ и многимъ ученымъ, находившимся съ нимъ въ постоянной перепискѣ, его теорія уже была извѣстна во всѣхъ существенныхъ чертахъ и они уже отчасти приняли ее, а отчасти расположены были принять. Между прочимъ, систематическій и самый общій очеркъ ея былъ сдѣланъ Дарвиномъ въ письмѣ къ Аза-Грею. Дарвинъ откладывалъ обнародованіе своей теоріи до того времени, когда имъ будетъ окончательно обработана вся масса аргументовъ, всѣ факты въ ея пользу и когда она подучитъ возможность явиться въ свѣтъ во всеоружіи своей силы и убѣдительности. Но друзья Дарвина, въ особенности Ляйелль, послѣ многихъ настояній и совѣтовъ убѣдили его, наконецъ, изложить ее хоть въ сокращенномъ видѣ, съ опущеніемъ большихъ подробностей. Дарвинъ занялся этимъ сокращеннымъ изложеніемъ теоріи (1856 г.), которое по его плану и разсчету должно было составить книгу въ три или четыре раза больше, чѣмъ напечатанное имъ впослѣдствіи Происхожденіе видовъ. Во время этой работы онъ получилъ отъ Уоллеса (1858 г.), работавшаго въ Малайскомъ архипелагѣ, рукописную статью его О стремленіи разновидностей безгранично уклоняться отъ первоначальнаго типа. Въ этой статьѣ кратко была изложена теорія происхожденія видовъ, почти буквально сходная съ дарвиновской, такъ что, по выраженію Дарвина, "если бы Уоллесъ читалъ рукописное изложеніе моей теоріи, сдѣланное въ 1842 г., то не могъ бы сдѣлать лучшаго краткаго извлеченія изъ него; даже его термины стоятъ въ заголовкѣ моихъ главъ" (v. II, р. 116). Уоллесъ просилъ Дарвина прочитать статью и передать ее для прочтенія Ляйеллю, если онъ найдетъ ее заслуживающею этого. Присылка этой статьи какъ громомъ поразила Дарвина и поставила его въ страшное затрудненіе. Онъ съ грустью увидалъ, что его теорія -- плодъ 20-ти лѣтнихъ трудовъ лучшей его жизни -- предвосхищена, и ему самому первому приходится констатировать это и вывести въ свѣтъ чужую опередившую теорію. Статья Уоллеса находилась у него въ рукахъ, и хотя самъ Уоллесъ ничего не говорилъ о своемъ желаніи напечатать ее, но Дарвинъ принесъ въ жертву свое первенство и рѣшился убѣдить Уоллеса непремѣнно напечатать статью. И такъ, статья выйдетъ въ свѣтъ, явится новая самостоятельная теорія, а его любимое дѣтище, имѣющее несравненно большій возрастъ и вполнѣ сложившуюся, отчетливую и стройную физіономію, явится когда-то потомъ въ видѣ подробнаго развитія чужой теоріи. А напечатать теперь же краткое изложеніе своей теоріи было бы безчестно, значило бы злоупотреблять довѣрчивостью Уоллеса, и, ккромѣ того, все-таки, будетъ возможность подозрѣвать, что теорія заимствована у Уоллеса. Счастливая случайность дала ему въ руки возможность помѣшать первенству Уоллеса, а явиться съ собственною теоріей одновременно съ нимъ; ужели же онъ будетъ настолько недобросовѣстенъ, чтобы воспользоваться этою случайностью? Обуреваемый такими сомнѣніями и колебаніями, онъ по своему обыкновенію обратился за совѣтомъ къ друзьямъ, Ляйеллю и Гукеру, и его прекрасныя письма къ нимъ по этому поводу ярко обрисовываютъ всю возвышенную и утонченную деликатность и благородство этого человѣка. Посылая Ляйеллю рукопись Уоллеса, онъ пишетъ: "Пожалуйста возвратите мнѣ потомъ рукопись, относительно которой онъ (Уоллесъ) не говоритъ, что желалъ бы ее напечатать, но я, конечно, напишу ему и предложу напечатать ее въ какомъ-нибудь журналѣ. Такимъ образомъ, вся моя оригинальность, какова бы она ни была, разлетится въ прахъ, хотя моя книга, если только она будетъ имѣть какую-нибудь цѣну, отъ этого нисколько не пострадаетъ; такъ какъ весь трудъ состоитъ въ примѣненіи теоріи" (v. II, р. 116). Черезъ недѣлю онъ писалъ ему же по этому поводу слѣдующее: "Въ статьѣ Уоллеса нѣтъ ничего, что не было бы изложено въ очеркѣ моей теоріи, который я написалъ въ 1844 г. и который былъ читанъ Гукеромъ около десяти лѣтъ назадъ. Около года назадъ я послалъ краткій очеркъ, копія съ котораго имѣется у меня, моихъ взглядовъ Аза-Грею, такъ что я совершенно справедливо могу сказать и доказать, что я ничего не заимствовалъ у Уойдеса. Мнѣ было бы чрезвычайно пріятно напечатать очеркъ моихъ общихъ взглядовъ въ десятокъ страницъ; но я не могу убѣдить себя, чтобы это было добросовѣстно съ моей стороны. Уоллесъ ничего не говоритъ о публикованіи и я прилагаю при семъ его письмо. Но такъ какъ я самъ не имѣлъ намѣренія публиковать какой бы то ни было очеркъ, то добросовѣстно ли будетъ съ моей стороны публиковать очеркъ теперь вслѣдствіе того, что Уоллесъ прислалъ мнѣ краткое изложеніе своего ученія? Я скорѣе готовъ сжечь всю мою книгу, чѣмъ допустить, чтобы онъ или кто-нибудь другой могъ подумать, что я дѣйствовалъ недостойнымъ образомъ. Какъ вы думаете, ужели присылка имъ мнѣ своей статьи не связываетъ мнѣ рукъ?... Если бы я могъ напечатать свой очеркъ съ сохраненіемъ собственнаго достоинства, то я завилъ бы, что къ этому меня побудило то, что Уоллесъ прислалъ мнѣ очеркъ своихъ общихъ заключеній, и я былъ бы очень радъ, если бы мнѣ дозволено было сказать, что я слѣдовалъ при этомъ вашему совѣту, уже давно данному мнѣ. Мы разнимся съ нимъ только въ томъ, что я пришелъ къ моимъ взглядамъ путемъ наблюденій надъ тѣмъ, что сдѣлалъ естественный подборъ для домашнихъ животныхъ. Мнѣ хотѣлось бы послать Уоллесу копію моего письма къ Аза-Грею, чтобы показать ему, что я не укралъ его доктрину. А, все-таки, я не могу сказать, чтобы публикованіе теперь не было дѣломъ низкимъ и недостойнымъ. Это было мое первое впечатлѣніе, согласно съ которымъ я и поступилъ бы, и теперь отступаю отъ него только въ письмѣ къ вамъ. Я безпокою васъ изъ-за такихъ пустыхъ вещей; но я не могу выразить, какъ я былъ бы вамъ благодаренъ за вашъ совѣтъ" (v. II, р. 117--118). Наконецъ, онъ предоставилъ все это дѣло на разрѣшеніе Ляйелля и Гукера, чтобы они устроили все по своему усмотрѣнію, какъ хотятъ сами, и онъ напередъ подчинялся ихъ рѣшенію. А они рѣшили такимъ образомъ: сдѣлать одну коллективную статью, состоящую изъ упомянутаго краткаго очерка теоріи Дарвина, изъ письма его къ Аза-Грею съ краткимъ изложеніемъ теоріи и, наконецъ, изъ присланной Дарвину статьи Уоллеса. Составленной такимъ образомъ изъ трехъ отдѣльныхъ частей коллективной статьѣ было дано такое общее заглавіе: О стремленіи видовъ производить разновидности и объ утвержденіи видовъ путемъ естественнаго подбора, и она была представлена Ляйеллемъ и Гукеромъ Линнеевскому обществу при письмѣ къ секретарю общества, разъяснявшемъ всѣ обстоятельства дѣла. Въ немъ названные ученые писали, между прочимъ: "Дарвинъ такъ высоко цѣнилъ взгляды, изложенные въ присланной ему статьѣ, что въ письмѣ къ Ляйеллю предложилъ обратиться къ Уоллесу и просить его согласія на немедленное напечатаніе его статьи. Мы вполнѣ одобрили этотъ поступокъ, во съ условіемъ, чтобы и самъ Дарвинъ не скрывалъ долѣе отъ публики,-- что онъ очень склоненъ былъ сдѣлать (въ пользу Уоллеса),-- и своего мемуара, который читалъ еще въ 1844 г. одинъ изъ васъ и съ содержаніемъ котораго мы оба были знакомы уже нѣсколько лѣтъ. Когда мы представили это Дарвину, онъ далъ намъ дозволеніе сдѣлать изъ его мемуара употребленіе, какое мы сочтемъ нужнымъ. Поступая такимъ образомъ и представляя мемуаръ Линнеевскону обществу, мы объявили Дарвину, что мы при этомъ имѣли въ виду не только относительныя права на первенство его самого и его друга, но и интересы науки вообще; такъ какъ мы признаемъ желательнымъ, чтобы взгляды, основанные на обширныхъ заключеніяхъ, выведенныхъ изъ фактовъ, и разрабатываемые въ теченіе многихъ лѣтъ, какъ можно скорѣе сдѣлались центральнымъ пунктомъ, изъ котораго могли бы исходить другіе, и чтобы пока ученый міръ будетъ ждать появленія полнаго сочиненія Дарвина, были одновременно опубликованы хоть нѣкоторые изъ руководящихъ результатовъ какъ его самого, такъ а его уважаемаго корреспондента". Коллективная статья была напечатана въ августовской книжкѣ журнала Линнеевскаго Общества за 1858 годъ.

Впослѣдствіи, когда уже было напечатано Происхожденіе видовъ, Дарвинъ писалъ Уоллесу: "Прежде чѣмъ говорить вамъ объ успѣхахъ, какіе дѣлаетъ теорія въ публикѣ, позвольте мнѣ высказать мое удивленіе тому благородному тону, которымъ вы говорите о моей книгѣ. Многіе люди въ вашемъ положеніи чувствовали бы хоть нѣсколько зависти или ревности. Но вы вполнѣ свободны отъ этого обыкновеннаго недостатка людей. За то вы ужь слишкомъ скромно говорите о себѣ. Если бы вы имѣли досугъ, вы написали бы сочиненіе такое же и даже, можетъ быть, лучшее, чѣмъ написалъ я" (v. II, р. 309). Съ своей стороны и Уоллесъ впослѣдствіи въ предисловіи къ одному изъ своихъ сочиненій напечаталъ слѣдующее: "Въ теченіе моей жизни я чувствовалъ -- да и теперь чувствую -- самое искреннее удовольствіе при мысли, что Дарвинъ задолго до меня началъ работу и что не мнѣ досталось на долю написать Происхожденіе видовъ. Я давно измѣрилъ мои собственныя силы и прекрасно знаю, что онѣ недостаточны для такой задачи. Люди, гораздо болѣе способные, чѣмъ я, со* гласятся, что и они не имѣютъ такого неутомимаго терпѣнія для того, чтобы накопить громадную массу самыхъ разнообразныхъ фактовъ, такого удивительнаго искусства пользоваться ими, такихъ обширныхъ и точныхъ физіологическихъ познаній, такого остроумія въ придумываніи и такого искусства въ производствѣ экспериментовъ, такого достойнаго удивленія, яснаго, убѣдительнаго и критическаго стиля изложенія, тѣхъ свойствъ, которыя въ ихъ гармоническомъ соединеніи сдѣлали Дарвина человѣкомъ, изъ всѣхъ нынѣ живущихъ ученыхъ наиболѣе способнымъ на великое дѣло, которое онъ предпринялъ и совершилъ" (приведено у Krause, 8. 86).

Вотъ какъ относились другъ къ другу два ученыхъ соперника, два ремесленника, занимавшіеся не только однимъ и тѣмъ же ремесломъ, но и одинаковою отраслью ремесла и даже однимъ и тѣмъ же издѣліемъ, теоріей происхожденія видовъ. Вотъ какова была ихъ jalousie de metier!

Подобные случаи, когда Дарвинъ опережалъ другихъ въ открытіи новыхъ фактовъ или въ новомъ объясненіи уже извѣстныхъ фактовъ, а другіе только опережали его опубликованіемъ этихъ фактовъ и объясненій, хотя они пришли къ нимъ гораздо позже Дарвина, повторялись неоднократно. Но такіе случаи Дарвинъ совершенно оставлялъ безъ вниманія и не заявлялъ о своихъ правахъ на первенство. Танъ, въ Автобіографіи онъ сознается, что для его суетности было очень непріятно и онъ всегда сожалѣлъ о томъ, что его опередили въ одномъ важномъ пунктѣ. Это именно было объясненіе вліяніемъ ледниковаго періода присутствія однихъ и тѣхъ же видовъ растеній и нѣкоторыхъ немногихъ животныхъ на далеко отстоящихъ одна отъ другой горныхъ вершинахъ. "Этотъ взглядъ,-- говоритъ онъ,-- нравился мнѣ до такой степени, что я подробно изложилъ его На бумагѣ, и, кажется, Гукеръ читалъ это изложеніе за нѣсколько лѣтъ до того, какъ Б. Форбесъ опубликовалъ свой знаменитый мемуаръ объ этомъ предметѣ. Въ тѣхъ немногихъ пунктахъ, въ которыхъ мы расходились съ нимъ, я думаю, что я былъ правъ. Я, конечно, никогда даже и не намекалъ въ печати, что я самостоятельно выработалъ этотъ взглядъ" (v. I, р. 88). Въ письмѣ къ Аза-Грею онъ такъ писалъ о томъ же предметѣ: "Наступившій ледниковый періодъ вытѣснилъ далеко на югъ всѣ живыя существа; средняя и даже южная Европа населилась арктическими формами; но когда возвратилось тепло, арктическія формы медленно взбирались на горы, по мѣрѣ того какъ послѣднія освобождались отъ снѣга, и мы видимъ теперь на ихъ вершинахъ остатки нѣкогда непрерывной флоры и фауны. Такова теорія Е. Форбеса, которую, сказать мимоходомъ, я выработалъ и изложилъ на бумагѣ за четыре года до того, какъ ее опубликовалъ Е. Форбесъ" (v. II, р. 135--136).

Нашелся, однако, безвѣстный ученый или собственно техникъ, Патрикъ Матью, который затѣялъ съ Дарвинымъ споръ о первенствѣ въ открытіи естественнаго подбора, и, несмотря на то, что доказательства его правъ на первенство были очень сомнительны и ничтожны, Дарвинъ очень снисходительно и любезно отнесся къ его претензіи и на его заявленіе напечаталъ слѣдующій отвѣтъ въ видѣ письма къ издателю Gardeners Chronicle: "Я былъ очень заинтересованъ сообщеніемъ Матью въ нумеръ вашего журнала отъ 7 апрѣля. Я охотно признаю, что онъ на много лѣтъ предупредилъ предложенное мною подъ именемъ естественнаго подбора объясненіе происхожденія видовъ. Я думаю, никто не удивится, что ни я, ни, повидимому, никто другой изъ натуралистовъ не слышали о взглядахъ Матью, такъ какъ они были изложены и появились въ приложеніи къ сочиненію Naval Timber and Arboriculture. Все, что я могу сдѣлать, это увѣрить Матью, что я находился въ полномъ невѣдѣніи объ его сочиненіи. Если потребуется второе изданіе моего сочиненія, то я помѣщу въ немъ вышеизложенное" (v. II, р. 302). ДѢйствительно, Дарвинъ исполнилъ этой увѣковѣчилъ, такимъ образомъ, память Матью, хотя это увѣковѣченіе не послужитъ къ чести и славѣ Матью, такъ какъ приведенные Дарвиномъ взгляды его и отрывочныя замѣчанія свидѣтельствуютъ только о значительной безцеремонности его притязаній и о томъ, что эти взгляды разнятся, какъ небо отъ земли, отъ дарвиновской теоріи, хотя Дарвинъ съ обычною ему снисходительностью и скромностью говоритъ, что хотя и есть различіе между его взглядами и Матью, но они не важны. Однако, Матью не удовлетворялся такимъ исходомъ дѣла и продолжалъ жаловаться на недобросовѣстность и несправедливость ученыхъ, считавшихъ отцомъ теоріи естественнаго подбора не его, Матью, а Дарвина.

Какъ Дарвинъ вообще относился къ своимъ предшественникамъ и одновременнымъ съ нимъ дѣятелямъ и какъ искренно желалъ отдать должное всякой самой скромной заслугѣ, это показываютъ историческіе очерки успѣховъ теоріи происхожденія видовъ, помѣщавшіеся во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ его главнаго сочиненія. Какъ строго и скромно относился онъ къ себѣ, такъ онъ былъ щедръ на признанія и оцѣнку чужихъ заслугъ, чужихъ сочиненій, работъ, замѣчаній и выводовъ. Какъ въ его печатныхъ сочиненіяхъ, такъ и въ письмахъ мы находимъ вездѣ если не восторженныя, то, во всякомъ случаѣ, слишкомъ щедрыя похвалы другимъ; иногда даже кажется, что въ этихъ похвалахъ какъ будто звучитъ иронія или свѣтскій комплиментъ ничего не значащая вѣжливость. А, между тѣмъ, на дѣлѣ похвалы были совершенно искренни и служили выраженіемъ серьезнаго и правдиваго сужденія, что видно изъ того, что если онъ находилъ въ хваленомъ сочиненіи что-нибудь невѣрное, то прямо указывалъ на эту невѣрность, и хотя и скромно, но всегда возражалъ противъ нея. Такъ, напримѣръ, отвѣчая Уоллесу на его письмо съ замѣчаніями на впервые появившееся въ свѣтъ Происхожденіе видовъ, Дарвинъ пишетъ: "Ваше письмо доставило мнѣ большое удовольствіе и я вполнѣ согласенъ съ вами насчетъ того, какія части самыя сильныя и какія самыя слабыя. Вы говорите, что неполнота геологической лѣтописи самый слабый пунктъ;.однако же, я съ удовольствіемъ вижу, что между принявшими мою теорію гораздо больше геологовъ, чѣмъ спеціалистовъ по другимъ отраслямъ естествознанія, и мнѣ кажется, что геологи принимаютъ мою теорію легче, чѣмъ другіе натуралисты потому, что они привыкли дѣлать умозаключенія" (v. II, 309). И дѣйствительно, Ляйелль увѣрялъ Дарвина, что онъ вполнѣ раздѣляетъ положенія, высказанныя въ главѣ о неполнотѣ геологической лѣтописи. Объ одной журнальной статьѣ Уоллеса онъ пишетъ ему въ такомъ восторженномъ тонѣ: "Ваше изложеніе естественнаго подбора помоему неподражаемо-хорошо; никогда не бывало лучшаго излагателя, чѣмъ вы. Мнѣ также очень понравился вашъ разборъ разницы между нашими взглядами и ламарковскими" (v. III, р. 115). Но въ томъ же самомъ письмѣ онъ говоритъ: "Ваши выдержки изъ Кювье очень удивили меня. Хотя я не могу быть компетентнымъ судьею, однако, я больше расположенъ довѣрять Кроллю, чѣмъ вы". Далѣе, по вопросу о человѣкѣ, онъ говоритъ въ томъ же письмѣ: "Какъ вы, конечно, ожидаете, я страшно расхожусь съ вами, хотя мнѣ это очень прискорбно" (v. III, р. 115--6). Катрфажъ хлопоталъ объ избраніи Дарвина членомъ-корреспондентомъ французской академіи наукъ. Дарвинъ написалъ ему благодарственное письмо, въ которомъ, между прочимъ, говорилъ: "Я не могу не пожалѣть о томъ, что вы тратите ваше драгоцѣнное время на хлопоты о доставленіи мнѣ чести избранія, хотя и боюсь, судя по послѣднему времени, что всѣ ваши труды пропадутъ даромъ. Но каковъ бы ни былъ результатъ, я навсегда сохраню самое пріятное воспоминаніе о вашемъ сочувствіи и добротѣ, и это будетъ служить для меня утѣшеніемъ въ случаѣ моего неизбранія". За то въ постскриптѣ къ этому письму онъ заговорилъ уже другъ тономъ: "Относительно большой важности, какую вы придаете хожденію человѣка на двухъ ногахъ, въ то время какъ четверорукія ходятъ на четверенькахъ, я позволю себѣ напомнить вамъ, что, вѣдь, никто же не придаетъ особаго значенія большой разницѣ въ способахъ передвиженія и, слѣдовательно, въ строеніи между тюленемъ и наземными плотоядными или между почти двуногими кенгуру и другими двуутробными" (v. III, р. 154--5). Въ письмѣ къ Ляйеллю по поводу описанія его втораго путешествія по Соединеннымъ Штатамъ, находя крайне интереснымъ это описаніе, Дарвинъ высказалъ, однако, о немъ еще такое сужденіе: "Въ прочитанномъ доселѣ мною еще немного геологіи или естественной исторіи и это, можетъ быть, нѣсколько устыдитъ васъ. Ваши замѣчанія о всѣхъ соціальныхъ предметахъ поражаютъ меня какъ достойныя автора Основъ геологіи. Я, однако же (и я сознаю, что это предразсудокъ или гордость), если бы я написалъ Основы, то никогда не сталъ бы писать никакого путешествія; но, мнѣ кажется, я гораздо болѣе ревнивъ къ чести и славѣ Оского, чѣмъ вы сами" (v. I, р. 377). Тотъ же характеръ носитъ на себѣ и его переписка съ Аза-Греемъ. Въ письмахъ къ послѣднему Дарвинъ расточаетъ ему самыя преувеличенныя похвалы, которыя имѣютъ видъ какъ будто комплиментовъ; но вслѣдъ за этими похвалами слѣдуютъ обыкновенно возраженія очень серьезныя, иногда остроумныя и игривыя, а иногда даже довольно ѣдкія. Дарвинъ не хотѣлъ уступать ни на іоту въ своихъ воззрѣніяхъ и даже не хотѣлъ показать, что онъ можетъ отнестись снисходительно къ нераздѣляемому имъ мнѣнію, когда оно высказано любимымъ другомъ. Въ особенности они много спорили о цѣлесообразности. Дарвинъ совершенно отрицалъ цѣлесообразность въ прежнемъ значеніи, въ смыслѣ предсуществованія напередъ намѣченной цѣли; Аза-Грей отстаивалъ сначала такую цѣлесообразность и только послѣ долгихъ споровъ сталъ смотрѣть на цѣлесообразность съ Дарвиновой точки зрѣнія. Такъ, въ одномъ изъ писемъ Дарвинъ пишетъ ему: "Еще одно слово о "предначертанныхъ законахъ" и "предначертанныхъ результатахъ". Я вижу птицу, которая нужна мнѣ для ѣды, беру ружье и убиваю ее. Я это дѣлаю съ предначертаннымъ намѣреніемъ. Ни въ чемъ неповинный и добрый человѣкъ стоитъ во время грозы подъ деревомъ и грозою убиваетъ его. Ужели вы думаете (и я очень желалъ бы знать вашъ отвѣтъ), что Богъ предначерталъ убить этого человѣка? Многіе или даже большинство думаютъ такимъ образомъ; но я не могу такъ думать и не думаю. А если же вы такъ думаете, то скажите, когда ласточка съѣдаетъ комара, ужели вы думаете, что Богъ предначерталъ, чтобы эта самая ласточка съѣла именно этого комара и въ это самое данное мгновеніе? По моему мнѣнію, все, что въ настоящемъ случаѣ можетъ быть сказано о человѣкѣ, вполнѣ приложимо и къ комару. Если же заранѣе не была предначертана смерть ни того, ни другого, то я не жижу основанія думать, что и ихъ первое рожденіе или произведеніе тоже Сыло предначертаннымъ" (v. I, р. 314--5). Въ другомъ письмѣ тоже по поводу цѣлесообразности онъ пишетъ: "Ужь если есть что-нибудь цѣлесообразно предначертанное, то это, конечно, человѣкъ; "внутреннее сознаніе" "хотя это тоже ложный руководитель) говоритъ намъ это; однако же, я никакъ не могу допустить, чтобы зачаточные соски на грудяхъ у мужчинъ были предначертаны и созданы цѣлесообразно. Если бы даже я сказалъ, что признаю это, то я признавалъ бы такимъ же неимовѣрнымъ образомъ, какъ правовѣрные признаютъ... нѣкоторые догматы" (v. II, р. 382).

Та же добросовѣстность и деликатность натуры Дарвина сказывалась и въ его строгихъ и строго соблюдавшяхся правилахъ относительно переписки. Онъ былъ невообразимо точнымъ, усерднымъ и аккуратнымъ корреспондентомъ и относился къ получаемымъ письмамъ какъ идеальный чиновникъ относится къ бумагамъ: всякое письмо регистрировалось и на всякое непремѣнно посылался отвѣтъ. Сынъ разсказываетъ, что когда отцу приходилось писать много писемъ или длинныя письма, то онъ диктовалъ ихъ по черновому наброску, написанному изъ экономіи бумагою на задней чистой сторонѣ рукописей или корректуръ; и эти наброски были иногда до того неразборчивы, что онъ даже самъ не могъ ихъ разбирать. РѢшительно всѣ получаемыя имъ письма онъ сохранялъ; эту привычку, по его словамъ, онъ заимствовалъ отъ своего отца и увѣрялъ, что она принесла ему большую пользу. А онъ получалъ невообразимую массу писемъ, и въ числѣ ихъ попадались не только глупыя и вздорныя, но еще назойливыя, неделикатныя, даже просто наглыя. Но даже и такія письма онъ не оставлялъ безъ отвѣта и, по разсказамъ сына, часто говаривалъ, что если бы онъ не отвѣтилъ на эти письма, то это бы потомъ лежало у него на совѣсти (v. I, р. 119). Да еще какъ отвѣчалъ,-- деликатно, серьезно, съ полнымъ уваженіемъ къ корреспонденту и безъ малѣйшей тѣни намека на его назойливость! Ученые, не составляющіе и одной десятой дарвиновской величины, навѣрное, бросаютъ всѣ такія письма въ корзину или въ печку. Одинъ незнакомецъ писалъ ему, что желалъ бы въ одномъ пріятельскомъ кружкѣ, дебатировавшемъ всевозможные вопросы, изложить эволюціонную теорію, но, будучи очень занятъ, не имѣетъ времени для чтенія и потому проситъ сообщить ему письменно краткій очеркъ теоріи. Сынъ сообщаетъ, что даже этотъ удивительный молодой человѣкъ получилъ вѣжливый отвѣтъ, хотя въ немъ, все-таки, было мало матеріала для его ученаго спича пріятелямъ. Находились люди, которые приставали къ нему съ письменными вопросами относительно его религіозныхъ убѣжденій и о томъ, согласуется ли его теорія съ религіей? И, несмотря на то, что Дарвинъ вообще не любилъ высказываться по религіознымъ вопросамъ, особенно поставленнымъ рѣзко и въ упоръ, онъ, все-таки, давалъ отвѣты и на такія письма. Такъ, на подобные запросы какого-то голландскаго студента онъ писалъ: "Вы, надѣюсь, извините меня, что я такъ долго не отвѣчалъ вамъ, если я скажу, что уже давно хвораю и въ настоящее время нахожусь не дома. На вашъ вопросъ нельзя отвѣчать кратко; и я не увѣренъ, могъ ли бы я вообще отвѣтить на него, если бы даже сталъ писать подробно". Но при всемъ томъ онъ, все-таки, высказалъ ему свой взглядъ на извѣстныя философскія доказательства существованія Бога. На такіе же запросы какого-то нѣмецкаго студента онъ поручилъ отвѣтить одному изъ сыновей, который написалъ: "Дарвинъ проситъ меня сообщить вамъ, что онъ получаетъ такъ много писемъ, что не въ состоянія самъ отвѣчать на всѣ ихъ. Онъ думаетъ, что теорія эволюціи вполнѣ совмѣстима съ вѣрою въ Бога; но вы должны помнить, что разныя лица различнымъ образомъ опредѣляютъ то, что они разумѣютъ подъ словомъ Богъ". Но нѣмецъ не удовлетворился этимъ отвѣтомъ и вторично обратился къ Дарвину съ тѣмъ же запросомъ. И долготерпѣливый Дарвинъ отвѣтилъ и на вторичный запросъ. "Я,-- писалъ онъ,-- очень занятой, старый и больной человѣкъ и не могу удосужиться, чтобы отвѣтить подробно на ваши вопросы, да едва ли и можно отвѣтить на нихъ" (у. I. р. 307). Но, все-таки, онъ и здѣсь кратко высказалъ свой взглядъ на христіанство, на откровеніе и на будущую жизнь.

Все было гармонично въ этой великой натурѣ; величію ума и характера въ Дарвинѣ вполнѣ соотвѣтствовало величіе его любвеобильнаго и добраго сердца. Его переписка краснорѣчиво говоритъ о томъ, какія нѣжныя и трогательныя чувства расположенія, привязанности и преданности онъ питалъ къ своимъ друзьямъ. И всѣ эти глубокія чувства выражались у него безъ сильныхъ фразъ, безъ аффектаціи, а чрезвычайно просто, просто до невѣроятности, до дѣтской нѣжности. Вотъ нѣсколько обращиковъ. Въ 1853 г. Дарвинъ за свои ученыя заслуги получилъ медаль отъ лондонскаго королевскаго общества, о чемъ ему было сообщено вице-президентомъ общества полковникомъ Сабиномъ, а также и Гукеромъ. Послѣднему онъ написалъ по этому поводу такое письмо: "Изъ писемъ, полученныхъ мною сегодня утромъ, я раскрылъ, прежде всего, письмо отъ полковника Сабина; содержаніе его было, конечно, для меня большимъ сюрпризомъ, и хотя письмо было весьма любезное, однако, почему-то меня весьма мало заняло извѣстіе, сообщенное въ немъ. Затѣмъ я раскрылъ ваше письмо, и такова сила теплоты, дружбы и доброты со стороны того, кого любишь, что тотъ же самый фактъ, сообщенный такъ, какъ сообщили его вы, заставилъ мое сердце горѣть и трепетать отъ удовольствія. Вѣрьте мнѣ, я никогда не забуду удовольствія, которое доставило мнѣ ваше письмо. Такая сердечная и нѣжная симпатія гораздо дороже всѣхъ медалей, когда-либо вычеканенныхъ или имѣющихъ быть вычеканенными. Еще разъ благодарю васъ, мой дорогой Гукеръ. Я надѣюсь, что Линдлей (извѣстный ботаникъ) никогда не узнаетъ о томъ, что онъ былъ соискателемъ противъ меня; и это дѣйствительно почти смѣшно, что онъ не получилъ медали гораздо раньше меня (вы, конечно, не передадите никому, что я вамъ сказалъ это, такъ какъ мои слова могутъ счесть за аффектацію, только, конечно, не вы, а другіе). Я вполнѣ увѣренъ, что вы поступили справедливо, предложивши его; и, однако же, вы такой хорошій, милый и добрый человѣкъ, что радуетесь тому, что эта честь оказана мнѣ. Если это дѣло доставило мнѣ удовольствіе, то этимъ почти исключительно я обязанъ вамъ" (v. I, р. 388--9). У Геккеля родился сынъ; увѣдомляя объ этомъ Дарвина, онъ сообщилъ, что ребенокъ очень ловко дѣйствуетъ пальцами ногъ и можетъ держать ими ложку, какъ обезьяна. На это письмо Дарвинъ отвѣтилъ такимъ образомъ: "Я долженъ опять писать вамъ и, притомъ, по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, чтобы поблагодарить васъ за ваше письмо о вашемъ ребенкѣ, который вполнѣ очаровалъ какъ меня, такъ и мою жену. Я отъ души поздравляю васъ съ его рожденіемъ. Какъ я помню изъ своего опыта, я былъ удивленъ тѣмъ, какъ скоро развиваются родительскіе инстинкты, и въ васъ они, кажется, необыкновенно сильны. Я знаю хорошо взглядъ на "заднія ножки" беби; но, мнѣ кажется, вы первый отецъ, который когда-либо торжествовалъ по поводу сходства въ движеніяхъ ребенка "ъ движеніями обезьянки. И что скажетъ г-жа Геккель о такихъ ужасныхъ доктринахъ? Я надѣюсь, что большіе голубые глаза и принципы наслѣдства сдѣлаютъ изъ вашего ребенка, подобно вамъ, естествоиспытателя; но, насколько я могу судить по моему собственному опыту, вы, навѣрное, удивитесь, когда увидите, какъ весь душевный складъ нашихъ дѣтей измѣняется съ годами. Маленькое дитя и то же дитя, приближающееся къ совершеннолѣтію, иногда разнятся между собою такъ же сильно, какъ куколка и бабочка" (С. Darwin, Krause, S. 159--60).

Для Дарвина было истиннымъ наслажденіемъ оказать кому-либо помощь ученымъ ли содѣйствіемъ, совѣтами, указаніями или, наконецъ, матеріальною поддержкой. Въ то время, какъ Дарвинъ стоялъ въ апогеѣ извѣстности, славы и матеріальнаго довольства (1879 г.), его другъ и сотрудникъ Уоллесъ находился въ довольно стѣснительномъ матеріальномъ положеніи. Обсуждая средства помочь ему-и боясь оскорбить его деликатность частною помощью, Дарвинъ пришелъ къ мысли выхлопотать ему отъ правительства государственную пенсію; онъ вмѣстѣ съ друзьями энергично взялся за это дѣло и достигъ своей цѣли. Гладстонъ, стоявшій тогда во главѣ министерства, очень любезнымъ письмомъ увѣдомилъ Дарвина, что его желаніе исполнено, и Дарвинъ былъ глубоко обрадованъ этимъ. Въ 1880 г. его ученый другъ, извѣстный Фрицъ Миллеръ, находившійся тогда въ Бразиліи, сильно пострадалъ вслѣдствіе наводненія, лишился всего имущества и едва спасся самъ. Получивъ извѣстіе объ этомъ, Дарвинъ немедленно написалъ его брату Гер. Миллеру слѣдующее письмо: "Я получилъ отъ д-ра Эрнста (Краузе) письмо, въ которомъ онъ сообщаетъ объ ужасной опасности во время наводненія, угрожавшей жизни вашего достойнаго удивленія брата Фрица. Я радъ, что не погибъ никто изъ его семейства. Вѣроятно, онъ много потерялъ своихъ книгъ, микроскоповъ, инструментовъ и другого имущества. Если онъ много пострадалъ въ этомъ отношеніи, то мнѣ доставило бы большое удовольствіе дозволеніе помочь ему какими-нибудь 50 или 100 фунтами стерлинговъ. Эта сумма была бы послана единственно въ интересахъ науки, чтобы вслѣдствіе потери его имущества не пострадала наука. Я прошу васъ оказать мнѣ большую любезность и сообщить мнѣ поскорѣе вашъ совѣтъ. Для меня ничего не могло бы быть прискорбнѣе, какъ обидѣть вашего брата, и ничто не могло бы доставить мнѣ такого удовольствія, какъ быть въ состояніи помочь ему хоть не много въ какомъ-нибудь отношеніи. Пожалуйста дайте мнѣ знать поскорѣе" (Krause, S. 213). Геккель, задумавъ ученое путешествіе въ Индію и Цейлонъ, просилъ средствъ на это путешествіе изъ капитала имени Гумбольдта, предназначеннаго именно для такихъ цѣлей; но завѣдующіе капиталомъ отказали Геккелю. Узнавъ объ этомъ, Дарвинъ немедленно вызвался дать отъ себя средства для задуманнаго Геккелемъ путешествія; но его предложеніе не было принято. Профессоръ Джуддъ такъ разсказываетъ объ одномъ изъ своихъ визитовъ Дарвину въ его послѣдніе годы". "Онъ говорилъ мнѣ, что въ послѣднее время его доходы сильно возросли, между тѣмъ какъ потребности его остались тѣ же, и потому онъ очень бы желалъ пожертвовать свои сбереженія на дѣло развитія геологіи или біологіи. Онъ самымъ трогательнымъ образомъ говорилъ о томъ, что своимъ счастьемъ и славой онъ обязанъ естественнымъ наукамъ, которыя служили для него утѣшеніемъ въ жизни, которая иначе была бы болѣзненнымъ существованіемъ, и онъ просилъ меня указать ему, если я знаю, какое-нибудь изслѣдованіе, которому можно было бы помочь нѣсколькими сотнями фунтовъ, такъ какъ для него было бы большимъ удовольствіемъ сознавать, что онъ содѣйствовалъ прогрессу науки. При этомъ онъ сообщилъ мнѣ, что онъ обращался съ тѣми же предложеніями къ Гукеру и Гексли относительно ботаники и зоологіи. Я былъ пораженъ тѣмъ одушевленіемъ и тѣмъ глубокимъ волненіемъ, съ какимъ онъ говорилъ о своей признательности къ наукѣ и о своемъ желаніи содѣйствовать ея интересамъ" (v. III, р. 352--3). Послѣ совѣтовъ съ друзьями Дарвинъ остановился "на мысли издать систематическій списокъ всѣхъ извѣстныхъ растеній, составляемый при ботаническомъ садѣ въ Кью, и принялъ на свой счетъ всѣ значительные расходы, которыхъ потребуетъ это изданіе подъ названіемъ Nomenclator Botanicus Darwinianus, составляемое по образцу извѣстнаго творенія Бентама и Гукера Genera Plantarum.

Сынъ Дарвина Френсисъ въ своей книгѣ слишкомъ скроменъ и скупъ въ сообщеніи свѣдѣній объ его семейныхъ отношеніяхъ и не напечаталъ ни одного интимнаго, чисто-семейнаго письма своего отца. Но, судя по всему, не трудно догадаться, какимъ семьяниномъ долженъ былъ быть этотъ великій человѣкъ. Для характеристики силы и нѣжности его чувствъ можно привести слѣдующій отрывокъ изъ его дневника по поводу смерти его маленькой дочери; въ немъ любопытно рисуется отецъ я вмѣстѣ естествоиспытатель, желающій анализировать свое горе и старающійся припомнить и запечатлѣть черты милаго, навѣки утраченнаго образа. "Наше бѣдное дитя, Анна, родилась въ, Гоуэръ-Стритѣ 2 марта 1841 г. и умерла въ Малвернѣ въ полдень 23 апрѣля 1851 г. Я пишу эти строки, такъ какъ думаю, что въ послѣдующіе годы, если будемъ живы, записанныя теперь впечатлѣнія дадутъ возможность болѣе живо вспомнить ея характерныя Черты. Съ какой бы стороны я ни сталъ припоминать ее, прежде всего, мнѣ представляется ея граціозная рѣзвость, сдерживаемая двумя другими качествами ея, именно ея чувствительностью, которой посторонніе легко могли не замѣтить, и ея расположеніемъ къ нѣжнымъ привязанностямъ. Все лицо ея сіяло живостью и весельемъ, которыя придавали каждому ея движенію такъ много граціи, жизни и силы. Смотрѣть на нее составляло истинное наслажденіе. Я и теперь какъ будто вижу передъ собою ея дорогое личико, когда она, по обыкновенію, сбѣжитъ ко мнѣ внизъ, потихоньку утащивши для меня щепотку нюхательнаго табаку, причемъ все ея существо сіяетъ удовольствіемъ оттого, что она доставляетъ удовольствіе мнѣ. Даже во время игры съ родственницами, когда, бывало, рѣзвость ея подчасъ переходила въ шалости,-- одного моего взгляда, не такого, въ которомъ бы выражалось неудовольствіе (нѣтъ, слава Богу, я никогда такъ не глядѣлъ на нее), но просто взгляда, въ которомъ не было выраженія сочувствія, было уже достаточно, чтобы на нѣсколько минутъ измѣнился весь ея видъ. Другая черта ея характера, вслѣдствіе которой ея рѣзвость и живость доставляли намъ такъ много наслажденія, была ея ласковость и способность къ горячей привязанности. Когда она была еще очень маленькой, это выражалось тѣмъ, что, лежа въ постели съ матерью, она не отнимала отъ нея ручонокъ и начинала безпокоиться, если не чувствовала около себя матери; и даже въ послѣднее время, уже будучи больной, она подолгу ласкала руку матери. Иногда, когда ей дѣлалось очень дурно, мать ложилась подлѣ нея, и это производило на нее такое успокоительное дѣйствіе, какого не произвело бы ни на одного изъ прочихъ нашихъ дѣтей. И со мной она всегда готова была провозиться хоть цѣлый часъ, расчесывала мои волосы, "чтобы они были красивѣе", какъ выражалась она, моя бѣдная дорогая любимица, или разглаживала мой воротникъ и обшлага,-- словомъ, такъ или иначе ласкала меня. При своей рѣзвости, умѣряемой ласковостью и привязчивостью, она была также необыкновенно сердечна, откровенна, пряма, естественна и безъ малѣйшей тѣни скрытности. Все ея существо было чисто и прозрачно. Глядя на нее, я всегда думалъ, что во всякомъ случаѣ мы будемъ имѣть подъ старость хоть одно любящее существо, которое ничто не будетъ въ состояніи измѣнить. Всѣ ея движенія были полны силы, жизни и всегда граціозны. Когда, бывало, мы гуляемъ съ ней вмѣстѣ по нашей песочной аллеѣ, она, хотя бы я шелъ и очень скоро, всегда была впереди меня, бѣгая и прыгая самымъ граціознымъ образомъ съ лицомъ, сіяющимъ все время самою нѣжною улыбкой. Бывало иногда, что она кокетливо шутила со мной, что я теперь вспоминаю съ величайшимъ удовольствіемъ. Она часто у

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія*).

(Life and Letters of Charles Darvin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darvin. In three volumes. London. John Murray).

*) Русская Мысль, кн. V.

Переписки съ Гукеромъ было недостаточно для Дарвина, и ему хотѣлось имѣть почаще устныя бесѣды съ другомъ. Въ одномъ изъ писемъ онъ пишетъ Гукеру: "Какъ бы я желалъ жить близко отъ васъ, чтобы вмѣстѣ съ вами обсуждать разные предметы! Сейчасъ только я сравнивалъ опредѣленія вида и кратко изложилъ, какъ дѣйствуютъ систематики-натуралисты. Aquilegia въ Flora Indica была для меня прекраснымъ примѣромъ. Просто становится смѣшно, когда видишь, до какой степени различны идеи, которымъ натуралисты даютъ первенствующее значеніе при опредѣленіи "вида". Для однихъ сходство -- это все, а происхожденіе имѣетъ мало значенія; для другихъ же сходство ничего не значитъ, а сотвореніе есть господствующая идея; нѣкоторые же видятъ ключъ въ происхожденіи; одни считаютъ безплодіе непогрѣшимымъ признакомъ, тогда какъ въ глазахъ другихъ оно не стоитъ ни копѣйки. Все это, по моему мнѣнію, происходитъ отъ того, что пытаются опредѣлять неопредѣлимое" (v. II, р. 88). Указанное желаніе Дарвина осуществлялось нерѣдко. Гукеръ отправлялся къ нему на нѣсколько дней, а иногда гостилъ у него по недѣлямъ. Какъ разсказываетъ самъ Гукеръ, они проводили время такимъ образомъ. Обыкновенно послѣ завтрака Дарвинъ приглашалъ его къ себѣ въ кабинетъ, гдѣ онъ первымъ дѣломъ бралъ цѣлую кипу лоскутковъ бумаги съ написанными на нихъ вопросами ботаническими, географическими и т. п. и предлагалъ ихъ Гукеру. Когда всѣ вопросы были исчерпаны, онъ сообщалъ ему, насколько подвинулись его собственныя работы, и спрашивалъ его мнѣнія о разныхъ пунктахъ. Затѣмъ они разставались. Около полудня Дарвинъ подходилъ къ окну комнаты Гукера и звалъ его на прогулку; они вмѣстѣ заходили въ садъ, гдѣ всегда производился какой-нибудь опытъ, на который нужно было взглянуть, и затѣмъ дѣлали нѣсколько турокъ по любимой аллеѣ Дарвина, шедшей кругомъ поляны, находившейся неподалеку отъ дома. "Предметами нашихъ разговоровъ во время этихъ прогулокъ,-- говоритъ Гукеръ,-- обыкновенно были далекія земли и моря, старые друзья и старыя книги, и вещи недоступныя для ума и для глаза" (v. II, р. 27). Передъ обѣдомъ повторялась такая же прогулка... Какія разумныя и трогательныя отношенія! Какое глубокое и отрадное впечатлѣніе производитъ эта свѣтлая картина дружескаго общенія двухъ великихъ умовъ и какъ благотворно оно должно было воздѣйствовать на обоихъ! При этомъ невольно вспоминается дружба и совмѣстная работа двухъ тоже первостепенныхъ англійскихъ ученыхъ, геологовъ Седжвика и Мурчисона; но это воспоминаніе омрачается прискорбнымъ чувствомъ при мысли о томъ, что эта дружба перешла въ непріязнь и вражду, и, притомъ, не изъ личныхъ причинъ и столкновеній, а вслѣдствіе научнаго разногласія и ученой полемики. Нельзя удержаться, чтобы не повторить и по этому поводу, что Дарвинъ представляетъ рѣдкое явленіе и въ этической области.

Къ Дженансу (пастору Блюмфильду) онъ обращался за рѣшеніемъ такого вопроса. Не всѣ птицы, которыя выводятся ежегодно, выживаютъ, но гораздо большая часть ихъ погибаетъ; когда же, въ какомъ возрастѣ онѣ погибаютъ въ наибольшемъ числѣ, т.-е. больше ли погибаетъ птенцовъ или взрослыхъ птицъ, а относительно перелетныхъ птицъ -- гдѣ ихъ больше погибаетъ, въ тѣхъ странахъ, гдѣ онѣ плодятся лѣтомъ, или въ тѣхъ, куда онѣ перелетаютъ для зимовки? "Если у васъ,-- пишетъ Дарвинъ,-- когда-нибудь будутъ какія-нибудь замѣчанія по этому предмету, то я былъ бы очень вамъ благодаренъ за сообщеніе ихъ мнѣ" (v. II, р. 33--4). Въ письмахъ къ Фоксу, его родственнику и товарищу по университету, онъ проситъ прислать ему маленькихъ голубей и разныхъ птицъ, домашнихъ и дикихъ, и, между прочимъ, поручаетъ предложить ученикамъ его школы премію въ шиллингъ, а то и больше, за полдюжины яицъ змѣй и ящерицъ. Въ одномъ изъ писемъ онъ, между прочимъ, писалъ ему: "Ни одинъ предметъ столько не смущаетъ меня и не возбуждаетъ столько сомнѣній и затрудненій, какъ способы разнесенія по океаническимъ островамъ однихъ и тѣхъ же видовъ сухопутныхъ животныхъ. Сухопутные моллюски просто бѣсятъ меня, и я нигдѣ не могу достать ихъ яицъ, чтобъ испытать ихъ способность плавать и сопротивляться разрушительному дѣйствію соленой воды" (v. II, р. 85). Къ тому же Фоксу онъ обращается съ просьбой собирать для него свѣдѣнія о лошадяхъ, имѣющихъ полосы на спинѣ или на ногахъ, подобно зебрѣ (v. II, 111).

По поводу своихъ опытовъ вымачиванія сѣмянъ въ соленой водѣ Дарвинъ сначала торжествовалъ надъ Гукеромъ, который предполагалъ, что даже послѣ недѣли вымачиванія сѣмяна потеряютъ жизненность, между тѣмъ, на опытѣ оказалось, что нѣкоторыя сѣмяна сохранили всхожесть даже послѣ вымачиванія въ теченіе трехъ недѣль, а въ такое время они могли бы переплыть большія пространства, попасть на далекія острова и населить ихъ. Но въ свою очередь восторжествовалъ и Гукеръ, убившій Дарвина замѣчаніемъ, что всякія сѣмена тонутъ въ водѣ и не могутъ плавать и переплывать большія пространства. "Увѣряю васъ,-- пишетъ Дарвинъ,-- я совершенно сконфуженъ съ моими опытами; эти проклятыя сѣмена если тонутъ, то, конечно, не могутъ плавать, какъ вы справедливо замѣтили. Я переписывался съ Скоресби и получилъ рѣшительный отвѣтъ, отнявшій у меня всякую надежду на какой-нибудь неизвѣстный мнѣ законъ, который бы могъ остановить ихъ неудержимое погруженіе въ глубочайшія глубины океана... Но я, все-таки, не отказываюсь отъ переплыванія... и, какъ къ послѣднему ресурсу, прибѣгаю къ мысли, что могутъ попадать въ море сѣмена въ стрючкахъ и шелухѣ и даже можетъ попадать цѣлое растете... Броунъ думаетъ, что нѣсколько (4) индійскихъ сѣмянъ были перенесены водою на берега Европы. Меня увѣряли, что на Кокосовыхъ островахъ сѣмена нерѣдко выбрасываются водою на берегъ. Плаваютъ же, значить, они и должны плавать" (v. II, р. 55--7). Въ другомъ письмѣ онъ писалъ Гукеру: "Я начинаю думать, что вопросъ о плаваніи гораздо серьезнѣе, чѣмъ вопросъ о всхожести, и я собираю всевозможныя свѣдѣнія объ этомъ предметѣ, причемъ надѣюсь пролить на него нѣкоторый свѣтъ" (v. II, р. 58).

Въ первомъ письмѣ, съ которымъ Дарвинъ обратился къ А. Грею, онъ просилъ послѣдняго прислать ему списокъ альпійскихъ растеній, растущихъ на американскихъ высотахъ, и совѣтовалъ ему написать о нихъ статью. Въ началѣ письма онъ сдѣлалъ такую извинительную оговорку: "Такъ какъ я не ботаникъ, то съ моей стороны было бы безразсудно обращаться къ вамъ съ ботаническими вопросами; въ свое извиненіе я могу только сказать вамъ, что я уже нѣсколько лѣтъ собираю факты объ "измѣняемости", и когда я нахожду, что какія-нибудь общія замѣчанія приложимы къ животнымъ, то пытаюсь узнать, не могутъ ли они быть приложимы и къ растеніямъ" (v. II, р. 60). А. Грей исполнилъ съ удовольствіемъ просьбу Дарвина и прислалъ ему списокъ американскихъ альпійскихъ растеній при самомъ любезномъ, дружескомъ письмѣ. Ободренный этимъ, Дарвинъ въ слѣдующихъ письмахъ засыпалъ Грея разными вопросами, просьбами и предложеніями. Въ длинномъ письмѣ, занимающемъ четыре печатныхъ страницы, онъ, прежде всего, благодаритъ Грея за присланный списокъ альпійскихъ растеній и даетъ совѣтъ въ готовившемся къ новому изданію Руководствѣ ботаники при американскихъ растеніяхъ, распространенныхъ и въ Европѣ, ставить въ скобкахъ Eu. "По собственному опыту,-- пишетъ онъ,-- при изученіи англійскихъ растеній по руководствамъ, я знаю, какъ было бы во многихъ случаяхъ крайне интересно, если бы руководства давали хоть какое-нибудь понятіе о распространеніи ихъ, и потому я увѣренъ, что и вашимъ американскимъ изслѣдователямъ и начинающимъ интересно было бы знать, какія изъ американскихъ растеній туземныя и какія европейскія". Затѣмъ по поводу тѣхъ же альпійскихъ американскихъ растеній онъ пишетъ, что слѣдовало бы въ Руководствѣ указывать, какія изъ нихъ распространяются къ западу отъ Скалистыхъ горъ и въ восточной Азіи, считая ее до Енисея. "Распространеніе растеній къ западу или востоку, т.-е. гдѣ распространено большинство альпійскихъ американскихъ растеній, въ Гренландіи и Западной Европѣ, или же въ Восточной Азіи,-- представляется мнѣ весьма интереснымъ пунктомъ, могущимъ разъяснить, шла ли миграція растеній къ востоку или западу. Но будьте увѣрены, пожалуйста,-- оговаривается онъ при этомъ съ обычною скромностью,-- что я вполнѣ сознаю, что единственная цѣль этихъ моихъ замѣчаній -- показать ботанику, какіе пункты желалъ бы узнать не-ботаникъ, такъ какъ, по моему мнѣнію, человѣкъ, глубоко изучающій какой-либо предметъ, часто не можетъ знать, какія свѣдѣнія нужны несвѣдущему человѣку". Послѣ такой оговорки онъ продолжаетъ: "Я думаю, что и вы, подобно другимъ ботаникамъ, укажете въ Руководствѣ численное отношеніе ко всей описываемой вами флорѣ ея главныхъ большихъ семействъ... Мнѣ бы желалось также знать точное числовое отношеніе европейскихъ растеній и отдѣльныхъ большихъ семействъ ихъ ко всей флорѣ -- для соображеній о средствахъ и способахъ разнесенія растеній... Я не знаю, убѣждены ли вы, какъ убѣжденъ я, что было бы желательно, чтобы ботаники показывали какъ въ цѣлыхъ числахъ, такъ и въ мелкихъ дробяхъ численныя отношенія между семействами, какъ я, наприм., высчиталъ по вашему Руководству, что въ числѣ туземныхъ растеній зонтичныя составляютъ 36/тиз= У49, такъ какъ, не зная цѣлыхъ чиселъ, нельзя судить, какъ дѣйствительно близки между собою числа растеній одного и того же семейства въ двухъ отдаленныхъ странахъ. Но, можетъ быть, вы считаете это излишнимъ. По поводу этихъ числовыхъ отношеній я могу указать вамъ примѣръ тѣхъ вопросовъ, которые я пытаюсь разрѣшить, и вмѣстѣ примѣръ того, какъ они часто бываютъ неопредѣленны и незначительны. Имѣя въ виду замѣчаніе Броуна и Гукера, что одинаковость числа большихъ семействъ въ двухъ странахъ показываетъ, что эти страны нѣкогда были непрерывно соединены между собою, я вычислилъ отношеніе пришлыхъ сложно-цвѣтныхъ Великобританіи ко всѣмъ пришлымъ растеніямъ, и оказалось, что они составляютъ 10/92 = 1/92. Въ нашей же туземной флорѣ они составляютъ 1/10; и во многихъ другихъ случаяхъ я нашелъ подобное поразительное соотвѣтствіе. Затѣмъ я взялъ ваше Руководство съ цѣлью рѣшить тотъ же вопросъ и нашелъ, что сложно-цвѣтныя представляютъ такое же поразительное соотвѣтствіе, т.-е. 24/206 = 1/8 въ общемъ числѣ пришлыхъ растеній и 223/1798 = 1/8 туземныхъ. Но когда я обратился къ другимъ семействамъ, то нашелъ совершенно другія отношенія, что показываетъ, что совпаденія въ британской флорѣ, вѣроятно, случайны. Я думаю, что въ Руководствѣ вы укажете численное отношеніе родовъ къ видамъ, т.-е. сколько видовъ содержитъ каждый родъ, хотя для себя я уже сдѣлалъ это. Если бы только это не было слишкомъ хлопотливо, то было бы очень интересно и дало бы прекрасное понятіе о вашей флорѣ, если бы вы раздѣлили виды на три группы: а) виды общіе со Старымъ Свѣтомъ, съ указаніемъ числа общихъ Европы съ Азіею; b) туземные виды, но относящіеся къ родамъ, существующимъ въ Старомъ Свѣтѣ, и с) виды, относящіеся къ родамъ, свойственнымъ только Америкѣ или Новому Свѣту. Но, по моему мнѣнію, было бы верхомъ совершенства, если бы вы указали, есть ли другіе случаи родовъ, общихъ въ Европѣ или Старомъ Свѣтѣ, но не существующихъ въ вашей флорѣ". Наконецъ, нашелся у него вопросъ, непосредственно касавшійся его задушевнаго species work. "Есть еще одинъ пунктъ,-- пишетъ онъ въ концѣ письма,-- разъясненіе котораго особенно желательно для меня... Но этотъ пунктъ въ настоящее время можетъ интересовать только меня одного и вовсе не касается географическаго распредѣленія... Мнѣ нужно было бы знать близкіе виды въ извѣстной флорѣ для того, чтобы сравнивать въ различныхъ флорахъ, одни ли и тѣ же роды имѣютъ близкіе виды. Я разумѣю подъ близкимъ видомъ такой, который вы считаете особымъ самостоятельнымъ видомъ, но, въ то же время, можете допустить, что другой какой-нибудь дѣльный ботаникъ можетъ считать его только породой или разновидностью, или же такой, который вы, хотя и имѣли возможность отлично узнать, однако, затрудняетесь отличить его отъ нѣкоторыхъ другихъ видовъ. Если вы будете столь добры, что согласитесь сдѣлать это для меня, то крестъ, поставленный вами надъ такими видами въ ненужныхъ вамъ корректурныхъ листахъ, и дастъ мнѣ требуемое свѣдѣніе". Корректурные листы онъ проситъ прислать черезъ Гукера (v. II, р. 61--65).

Въ одномъ изъ слѣдующихъ писемъ Дарвинъ открылъ и А. Грею свой задушевный секретъ: "Девятнадцать лѣтъ назадъ,-- пишетъ онъ,-- занятія естественною исторіей навели меня на мысль собирать всякаго рода факты по вопросу о происхожденіи видовъ, что я и дѣлаю съ тѣхъ поръ. Созданы ли виды независимо одни отъ другихъ, или же одни виды произошли отъ другихъ, какъ разновидности происходятъ отъ видовъ? По моему мнѣнію, можно доказать съ вѣроятностью, что человѣкъ развелъ самыя характерныя разновидности, сохраняя лучшихъ представителей ихъ и уничтожая другихъ; но это завело бы меня слишкомъ далеко. Говоря кратко, я предполагаю, что виды произошли подобно нашимъ домашнимъ разновидностямъ, причемъ было много уничтоженія, и затѣмъ думаю испробовать эту гипотезу сличеніемъ ея съ общими и прочно установившимися положеніями, какія только могутъ найтись въ географическомъ распредѣленіи, геологической исторіи, родствѣ между организмами и проч., и проч. И если эта гипотеза объяснитъ такія общія положенія, то, по моему мнѣнію и согласно общепринятому правилу во всѣхъ наукахъ, мы должны принимать ее, пока не появится другая лучшая гипотеза... Мѣсто не позволяетъ мнѣ распространяться подробно, но, какъ честный человѣкъ, я долженъ сказать вамъ, что я пришелъ къ еретическому заключенію, что созданныхъ независимо одинъ отъ другого видовъ не существуетъ, что виды суть только рѣзко выраженныя разновидности. Я думаю, вы станете презирать меня за это. Я не скрываю отъ себя громадныхъ трудностей такого взгляда, но, мнѣ кажется, онъ не можетъ быть ложнымъ, если онъ объясняетъ столь многое, иначе необъяснимое... Я долженъ сказать еще одно слово въ свое оправданіе (такъ какъ я почти увѣренъ, что вы съ презрѣніемъ отнесетесь ко мнѣ и къ моимъ фантазіямъ), что всѣ мои понятія о способѣ измѣненія видовъ составляютъ результатъ долговременнаго изученія сочиненій земледѣльцевъ и садоводовъ и сношеній съ ними, и мнѣ кажется, я вполнѣ уяснилъ себѣ способы, употребляемые природою для измѣненія ея видовъ и для приспособленія ихъ къ удивительнымъ и изысканнымъ случайностямъ, которымъ подвержено всякое живое существо" (v. II, р. 78--80). Вопросы и совѣты Дарвина навели А. Грея на мысль заняться числовыми отношеніями сѣверо-американской флоры и онъ напечаталъ статью подъ заглавіемъ: Статистика (флоры Сѣвера-Американскихъ Штатовъ. По поводу этой статьи Дарвинъ писалъ ему: "Мнѣ было крайне пріятно узнать ваше заключеніе относительно того, что виды большихъ родовъ имѣютъ обширное распространеніе; оно вполнѣ согласно съ результатами, которые я получилъ нѣсколькими путями, и имѣетъ большую важность для моихъ понятій. Но одно изъ вашихъ заключеній, т.-е. что путь эмиграціи чисто-альпійскихъ растеній шелъ черезъ Гренландію, мнѣ очень не по сердцу. Мнѣ бы крайне было желательно, чтобы вы напечатали въ подробностяхъ основанія вашего мнѣнія... Вы обременены работой и назовете меня сущимъ наказаніемъ для васъ, но я, все-таки, сообщу вамъ еще одну мою мысль. Разныя мои странныя умствованія привели меня къ заключенію (оно нисколько не касается географическаго распредѣленія, но касается вашей статистики), что деревья обнаруживаютъ сильную тенденцію имѣть цвѣтки двудомные, однодомные и разнодомные. Я нашелъ это въ англійскихъ растеніяхъ... Гукеръ, по моей просьбѣ пересмотрѣвшій флору Новой Зеландіи, пришелъ къ тому же заключенію и обѣщаетъ разобрать съ этой точки зрѣнія флору Тасманіи. Кустарники занимаютъ въ этомъ отношеніи средину между деревьями и травами. Мнѣ кажется, это любопытный фактъ, и даже очень любопытный, если вѣрна моя теорія и объясненіе его" (v. II, р. 89--90). Въ одномъ изъ писемъ онъ проситъ Грея прислать ему хоть самый краткій отвѣтъ на слѣдующій вопросъ, на который навелъ его Гукеръ: существуетъ ли у ботаниковъ при описаніи какой-нибудь флоры расположеніе,-- конечно, безсознательное и ненамѣренное,-- отмѣчать и описывать разновидности только большихъ родовъ, или же, напротивъ, такое расположеніе существуетъ у нихъ только относительно небольшихъ родовъ? И самъ Грей можетъ ли сказать о себѣ, какое въ немъ преобладало расположеніе обращать вниманіе на разновидности -- у большихъ, или же у малыхъ родовъ? Въ припискѣ къ письму онъ прибавляетъ: "Пожалуйста, имѣйте въ виду, что вопросъ не въ томъ, больше или меньше разновидностей въ большихъ или малыхъ родахъ, а въ томъ, сильнѣе или слабѣе въ умахъ ботаниковъ расположеніе отмѣчать и описывать разновидности въ большихъ или малыхъ родахъ" (v. II, р. 107). Наконецъ, Дарвинъ сообщилъ Грею всю суть своей теоріи въ письмѣ, которое впослѣдствіи было напечатано въ журналѣ Линнеевскаго общества, вмѣстѣ со статьею Уоллеса, въ доказательство того, что Дарвинъ еще раньше Уоллеса выработалъ теорію происхожденія видовъ путемъ естественнаго подбора. "Такъ какъ вы интересуетесь этимъ предметомъ, -- пишетъ Дарвинъ, -- и такъ какъ для меня чрезвычайно важно знать ваше мнѣніе, то я прилагаю при семъ самое краткое резюме моихъ понятій о тѣхъ способахъ, какими природа производитъ свои виды" (v. II, р. 121). Въ концѣ письма онъ прибавляетъ: "Это очеркъ весьма несовершенный, но лучшаго я и не могъ сдѣлать при краткости мѣста. Съ перваго взгляда все это можетъ показаться вздоромъ, а, можетъ быть, и при дальнѣйшемъ разсмотрѣніи покажется вздоромъ" (v. II, р. 125).

Такъ шло дѣло до 1856 года; Дарвинъ занимался подробностями своей теоріи и все копилъ матеріалы, такъ что у него оказалась страшная масса ихъ. Въ письмѣ къ Фоксу онъ пишетъ, между прочимъ: "Очень вамъ благодаренъ за ваше важное сообщеніе о кошкахъ; я вижу, что я сильно ошибался, но я помню, что у меня были гдѣ-то ваши подлинныя замѣтки. Однако, подобныхъ замѣтокъ въ теченіе девятнадцати лѣтъ у меня накопилась такая масса, что, по меньшей мѣрѣ, потребовался бы цѣлый годъ, чтобы пересмотрѣть ихъ и классифицировать... По временамъ у меня является опасеніе, что я не справлюсь съ своею задачей, такъ какъ предметъ мой все разростается и становится обширнѣе съ каждымъ мѣсяцемъ работы" (v. II, р. 71--72). Наконецъ, въ 1856 году Ляйелль сталъ настоятельно совѣтовать Дарвину, сталъ даже, что называется, приставать къ нему, чтобы онъ непремѣнно напечаталъ что-нибудь о своей теоріи, изложилъ бы печатно сущность ея хоть въ самыхъ общихъ чертахъ. Совѣты Ляйелля были вызваны, какъ видно, опасеніемъ, чтобы Дарвинъ какъ-нибудь не лишился права первенства на свою теорію, чтобы кто-нибудь другой не опередилъ его. Въ это время Дарвинъ не дѣлалъ уже никакого секрета изъ своей теоріи, и въ общихъ чертахъ она извѣстна была многимъ. Могло случиться, что свѣдѣніе объ этой теоріи послужило бы для какого-нибудь ученаго импульсомъ и поводомъ направить свои мысли и свои работы въ ту же сторону и дойти потомъ уже даже теоретическимъ путемъ до цѣльной теоріи, сходной съ дарвиновскою, и немедленно огласить ее печатно прежде всякой фактической обработки и аргументаціи ея. Такой ученый могъ бы съ спокойною совѣстью даже утверждать, что онъ первый авторъ теоріи. По вопросъ, что же именно печатать, въ какомъ видѣ, въ какихъ размѣрахъ и гдѣ, поставилъ Дарвина въ крайнее затрудненіе. Прежде всего, ему не нравилась самая мысль выступать въ печать съ своею теоріей безъ всякихъ другихъ серьезныхъ и настоятельныхъ мотивовъ, кромѣ обезпеченія за собою права первенства. "О вашемъ совѣтѣ относительно очерка моихъ взглядовъ,-- пишетъ онъ Ляйеллю, -- я не знаю, что и думать. Я поразмыслю надъ нимъ, хотя онъ идетъ въ разрѣзъ съ моими предвзятыми рѣшеніями. Сдѣлать настоящій очеркъ рѣшительно невозможно, такъ какъ каждое положеніе требуетъ массы фактовъ... Мнѣ противна самая мысль писать для первенства, хотя, конечно, для меня было бы весьма прискорбно, если бы кто-нибудь напечаталъ мои доктрины раньше меня" (v. II, р. 67--68). По обыкновенію, онъ обратился за совѣтомъ къ Гукеру. "Я очень нуждаюсь,-- писалъ онъ,-- въ совѣтѣ и истинномъ утѣшеніи, если вы можете дать его. Я имѣлъ большой разговоръ съ Ляйеллемъ о моемъ species work, и онъ настоятельно совѣтуетъ напечатать что-нибудь. Я рѣшительно стою противъ какого бы то ни было періодическаго изданія или журнала и не желаю подводить редактора или совѣтъ, заставляя ихъ печатать то, что можетъ надѣлать имъ непріятностей. Если я что-нибудь напечатаю, то это долженъ быть небольшой жиденькій томикъ, содержащій въ себѣ очеркъ моихъ взглядовъ и трудностей, встрѣчаемыхъ ими, хотя страшно нефилософично печатать резюме, безъ точныхъ ссылокъ, ненапечатаннаго сочиненія. Ляйелль же думаетъ, что я могу это сдѣлать по совѣту друзей и при этомъ въ свое оправданіе заявить, что я работаю уже 18 лѣтъ и, однако, еще нѣсколько лѣтъ не буду имѣть возможности напечатать свое сочиненіе и указать трудности, которыя требуютъ спеціальнаго изслѣдованія. Какъ вы думаете? Я былъ бы очень благодаренъ за совѣтъ" (v. II, р. 69). Гукеръ былъ согласенъ съ Ляйеллемъ и съ своей стороны думалъ, что можно было бы напечатать въ какомъ-нибудь ученомъ журналѣ "предварительную статью" о теоріи. Эта мысль сначала какъ будто понравилась Дарвину, но затѣмъ онъ опять сталъ настаивать на своемъ. "Я чрезвычайно радъ, -- писалъ онъ Гукеру,-- что и вы одобряете напечатаніе предварительной статьи; но для меня невыносима мысль просить о напечатаніи какого-нибудь редактора и совѣтъ, а затѣмъ, можетъ быть, смиренно просить у нихъ извиненія за причиненную имъ непріятность. Только относительно одного этого пункта я нахожусь въ томъ положеніи, которое, по мудрому изреченію моего отца, всего лучше для человѣка, ищущаго совѣтовъ, т.-е. я принялъ свое твердое рѣшеніе, а затѣмъ, какъ говаривалъ обыкновенно мой отецъ, хорошій совѣтъ будетъ очень пріятенъ, а дурной легко будетъ отвергнутъ. Но Богу извѣстно, нахожусь ли я въ такомъ же положеніи вообще относительно напечатанія какой-нибудь предварительной статьи. Мнѣ представляется рѣшительно нефилософичнымъ печатать одни результаты безъ всѣхъ подробностей, которыя привели къ этимъ результатамъ" (v. II, р. 66--70). Наконецъ, послѣ совѣта еще съ нѣкоторыми друзьями Дарвинъ, оставляя открытымъ вопросъ о печатаніи, рѣшился составить очеркъ теоріи, но не краткій, а самый подробный, со внесеніемъ въ него всѣхъ матеріаловъ, находившихся тогда въ его распоряженіи.

И такъ, въ 1856 году Дарвинъ принялся за окончательную обработку и за окончательное изложеніе своей теоріи, которое, какъ сказано въ первой статьѣ, было задумано въ размѣрахъ, въ три или даже въ четыре раза превышавшихъ размѣръ напечатанной имъ впослѣдствіи книги Происхожденіе видовъ, хотя и это изложеніе, по его же словамъ, все-таки, было бы не больше какъ резюме громадной массы собраннаго имъ матеріала. Онъ работалъ надъ этимъ дѣломъ около двухъ лѣтъ и написалъ десять главъ, всего около половины задуманнаго имъ изложенія. Но въ половинѣ 1858 года планъ его разстроился и онъ долженъ былъ прекратить свою работу. Въ это именно время произошла та исторія, которая подробно изложена въ первой нашей статьѣ. Онъ получилъ отъ Уоллеса рукопись статьи, предлагавшей теорію, почти буквально сходную съ дарвиновскою. Какъ было сказано, эта рукопись вмѣстѣ съ извлеченіями изъ рукописей и письмомъ Дарвина къ А. Грею была представлена Линнеевскому обществу, и все это въ видѣ одной собирательной статьи было напечатано въ журналѣ общества. Такимъ образомъ, въ засѣданіи Линнеевскаго общества, происходившемъ вечеромъ 1 іюля 1858 г., англійскіе ученые въ первый разъ услыхали о новой еретической теоріи измѣненія и образованія видовъ, предлагаемой сразу двумя учеными, одновременно, но независимо одинъ отъ другого выработавшими ее, причемъ учеными воспріемниками теоріи являются такіе ученые, какъ Ляйелль и Гукеръ. Докладъ въ обществѣ этой статьи не вызвалъ никакихъ преній и произведенное имъ впечатлѣніе на ученыхъ членовъ Гукеръ описываетъ такимъ образомъ: "Возбужденный интересъ былъ очень силенъ, но предметъ былъ слишкомъ новъ и слишкомъ зловѣщъ для старой школы, чтобы отважиться вступить въ пренія, не вооружившись напередъ. Послѣ засѣданія говорили сдержанно; одобреніе Ляйелля, а можетъ быть до нѣкоторой степени и мое, какъ его помощника въ этомъ дѣлѣ, нѣсколько устрашало членовъ, которые въ противномъ случаѣ возстали бы противъ новаго ученія. Кромѣ того, наше положеніе было выгодно тѣмъ, что мы были знакомы съ авторами и съ ихъ темой" (v. II, р. 126).

Послѣ статьи Уоллеса Дарвинъ вполнѣ убѣдился, какъ благоразумны и основательны были совѣты, которые ему давали Ляйелль и Гукеръ, торопившіе его съ опубликованіемъ его теоріи. Прочитавши статью Уоллеса, онъ писалъ Ляйеллю: "Ваши слова, что меня могутъ предвосхитить, оправдались съ отмщеніемъ. Вы сказали мнѣ ихъ, когда я вамъ самымъ краткимъ образомъ изложилъ мои взгляды о естественномъ подборѣ, зависящемъ отъ борьбы за существованіе" (II, р. 116). Чувства, которыя онъ испыталъ при видѣ уже обрушившейся на него опасности предвосхищенія, были, конечно, не тѣ, какія возбуждала въ немъ одна болѣе или менѣе вѣроятная возможность этой опасности. Онъ пишетъ Гукеру: "Я всегда считалъ очень возможнымъ, что меня могутъ опередить, но я воображалъ, что у меня хватитъ великодушія настолько, чтобы не придавать этому важности. Теперь же оказывается, что я ошибался, и вотъ наказанъ за это" (II, р. 128). Послѣ такого урока Дарвинъ самъ убѣдился, что нужно поторопиться и не слѣдуетъ гоняться за идеальною полнотой. Онъ бросилъ начатое имъ въ 1856 году изложеніе своей теоріи, прервавши его на половинѣ, и рѣшилъ сдѣлать изъ него краткое извлеченіе и въ это же извлеченіе включить и остальную часть своего труда. Онъ разсчитывалъ, что это извлеченіе будетъ не очень обширно и что его можно будетъ напечатать въ журналѣ Линнеевскаго общества въ видѣ одного или нѣсколькихъ мемуаровъ. Онъ спрашивалъ у Гукера, сколько страницъ можетъ удѣлить ему этотъ журналъ для мемуара, причемъ предлагалъ приплачивать отъ себя за печатаніе, если размѣръ книжекъ журнала увеличится вслѣдствіе помѣщенія въ нихъ мемуара. Самую работу надъ извлеченіемъ онъ находилъ для себя пріятною и поучительною и такъ писалъ о ней Гукеру: "Я провожу мое время въ томъ, что ежедневно посвящаю нѣсколько часовъ моему извлеченію и нахожу это пріятнымъ и поучительнымъ дѣломъ. Я теперь сердечно благодаренъ вамъ и Ляйеллю, что вы убѣдили меня взяться за это, потому что, сдѣлавши извлеченіе, я въ состояніи буду скорѣе и легче кончить мое сочиненіе" (v. II, р. 132). И въ другомъ письмѣ онъ пишетъ ему же: "Вы не можете себѣ представить, какую услугу вы мнѣ оказали, заставивши меня дѣлать извлеченіе, потому что хотя я и воображалъ, что для меня уже все ясно, однако, извлеченіе очень просвѣтило мою голову, заставивши меня взвѣшивать относительную важность нѣсколькихъ элементовъ" (v. II, р. 138), но какъ онъ ни старался сокращать это извлеченіе, а оно, все-таки, сильно разросталось; онъ сообщалъ Гукеру, что одна только первая глава объ измѣненіи домашнихъ животныхъ заняла въ рукописи его извлеченія 35 страницъ листового формата. При дальнѣйшемъ ходѣ работы онъ, наконецъ, окончательно убѣдился, что извлеченіе, какъ его ни сокращай, не подойдетъ къ размѣрамъ журнала и что его нужно будетъ печатать отдѣльною книгой. Въ письмѣ къ Гукеру онъ сообщаетъ: "Я написалъ уже 330 страницъ въ листъ моего извлеченія и потребуется еще страницъ 150--200, такъ что получится печатный томъ въ 400 страницъ и долженъ будетъ печататься отдѣльною книгой, что, по-моему, и лучше во многихъ отношеніяхъ. Предметъ дѣйствительно слишкомъ обширенъ для обсужденія его въ какомъ бы то ни было обществѣ, и я думаю, что нѣкоторые извѣстные мнѣ люди непремѣнно перепутали бы религію" (v. II, р. 143).

Дарвинъ принялся за составленіе извлеченія въ концѣ іюля 1858 г., и къ маю слѣдующаго года оно было уже готово и нужно было думать о печатаніи его. Найти издателя и согласиться съ нимъ насчетъ условій взялся Ляйелль. Издать извлеченіе предложено было Джону Мюррею. Дарвинъ писалъ Ляйеллю: "Изъ одного выраженія въ письмѣ лэди Ляйелль я заключаю, что вы говорили съ Мюрреемъ. Такъ ли это, и согласенъ ли онъ издать мое извлеченіе? Если вы сообщите мнѣ, говорили ли вы съ нимъ и что именно, то я самъ напишу ему. Знаетъ ли онъ хоть что-нибудь о предметѣ книги? Во-вторыхъ, какъ вы посовѣтуете мнѣ, лучше ли чтобъ я назначилъ условія изданія, или чтобы предоставить ему самому предложить мнѣ эти условія? И какъ вы думаете, какія условія были бы подходящими -- участіе въ прибыляхъ или что другое? Наконецъ, будьте добры, взгляните на прилагаемое при семъ заглавіе и скажите ваше мнѣніе, или сдѣлайте какія-нибудь замѣчанія; вы имѣйте въ виду, что если мнѣ позволитъ здоровье и я найду стоющимъ того, то у меня скоро будетъ готова болѣе обширная и полная книга о томъ же предметѣ. Мое извлеченіе составитъ около пятисотъ страницъ формата вашего перваго изданія Элементовъ геологіи" (v. II, р. 151). Въ постскриптумѣ того же письма онъ прибавляетъ: "Какъ вы посовѣтуете, сказать ли мнѣ Мюррею, что моя книга неправославна не болѣе, а именно настолько, насколько то неизбѣжно по самому существу предмета; что я не занимаюсь въ ней происхожденіемъ человѣка; что я не вхожу ни въ какія разсужденія о книгѣ Бытія и проч. и проч., и только излагаю факты и тѣ заключенія, которыя, по моему мнѣнію, справедливо вытекаютъ изъ нихъ? Или же лучше ничего не говорить Мюррею въ той надеждѣ, что онъ ничего не будетъ имѣть противъ моего неправославія, котораго и дѣйствительно въ моемъ сочиненіи не больше, чѣмъ въ любомъ геологическомъ трактатѣ, который несогласенъ съ книгою Бытія?" (v. II, р. 152). Заглавіе для своего сочиненія Дарвинъ предлагалъ такое: "Извлеченіе изъ сочиненія о происхожденіи видовъ и разновидностей посредствомъ естественнаго подбора". Мюррей охотно согласился издать сочиненіе, даже не пожелалъ познакомиться съ его содержаніемъ, но за то возражалъ противъ предполагаемаго заглавія. Онъ предлагалъ совсѣмъ исключить извлеченіе изъ сочиненія, съ чѣмъ вполнѣ согласенъ былъ и Ляйелль, и потомъ находилъ неяснымъ терминъ "естественный подборъ". По этому поводу Дарвинъ писалъ Ляйеллю: "Очень жаль, что Мюррей возражаетъ противъ слова "извлеченіе", такъ какъ, по моему мнѣнію, оно только можетъ служить оправданіемъ того, что я не дѣлаю ссылокъ и не привожу въ подробности фактовъ; но я сдѣлаю эту уступку ему и вамъ. Жаль такъ же, что онъ возражаетъ противъ "естественнаго подбора". Я думаю удержать эти слова съ такого рода объясненіемъ -- посредствомъ естественнаго подбора или сохраненія благопріятствуемыхъ породъ. Терминъ подборъ нравится мнѣ потому, что онъ постоянно употребляется во всѣхъ сочиненіяхъ по животноводству, и я удивляюсь, какъ онъ незнакомъ Мюррею, но я такъ долго изучалъ подобныя сочиненія, что не могу быть компетентнымъ судьею" (L. а. L. v. II, р. 153). Мюррей не сталъ спорить и помирился съ подборомъ; затѣмъ переговоры объ условіяхъ пошли своимъ чередомъ. Въ письмѣ къ Гукеру Дарвинъ сообщаешь: "Я написалъ Мюррею и сообщилъ ему содержаніе главъ съ обѣщаніемъ доставить ему рукопись дней черезъ десять. Сегодня утромъ я получилъ отъ него письмо, въ которомъ онъ предлагаетъ мнѣ прекрасныя условія и соглашается издавать, даже не видавши рукописей. Вотъ какъ онъ горячо берется за дѣло; но я то, во всякомъ случаѣ, долженъ быть остороженъ и, благодаря вашему письму, я сказалъ ему самымъ категорическимъ образомъ, что принимаю его предложеніе только подъ тѣмъ условіемъ, что когда онъ просмотритъ всю рукопись или хоть часть ея, то будетъ имѣть полное право отказаться" (L. а. L. v. II, р. 153). Поэтому Дарвинъ послалъ на предварительный просмотръ Мюррею часть рукописи при слѣдующемъ письмѣ: "Съ этою же почтой я посылаю вамъ заглавіе съ нѣсколькими замѣчаніями на отдѣльномъ листкѣ. Если вы будете имѣть терпѣніе прочесть всю первую главу, то, по моему искреннему убѣжденію, получите достаточное понятіе объ интересѣ всей книги. Можетъ быть, это слишкомъ высокомѣрно съ моей стороны, но я думаю, что предметъ заинтересуетъ публику, и я увѣренъ, что взгляды мои оригинальны. Если вы думаете иначе, то я вамъ повторяю мою просьбу, чтобы вы въ такомъ случаѣ отказались отъ моего сочиненія; и хотя это будетъ для меня до нѣкоторой степени непріятно, но я вовсе не буду считать себя обиженнымъ" (L. а. L. v. II, р. 155--6). Можетъ быть, Мюррей и не могъ самъ судить о предметѣ, но для него важна была рекомендація такого компетентнаго судьи, какъ Ляйелль, который, конечно, не посовѣтовалъ бы ему издавать сочиненіе Дарвина, еслибъ оно было заурядно и банально. Поэтому Мюррей ограничился прочтеніемъ въ рукописи только трехъ первыхъ главъ и немедленно же, въ апрѣлѣ 1859 года, приступлено было къ печатанію сочиненія, и издатель рѣшилъ печатать 1,250 экземпляровъ.

Дарвину приходилось ужасно много трудиться надъ корректурами. Друзья и знакомые, въ томъ числѣ и дамы, просматривавшія корректуры, находили многія мѣста неясными, да и самъ онъ не вездѣ былъ доволенъ своимъ изложеніемъ и старался улучшать его. Поэтому онъ дѣлалъ очень много поправокъ и измѣненій въ корректурахъ, что, какъ извѣстно, накладно для издателя, такъ какъ онъ долженъ платить типографщику особо за всѣ подобныя корректурныя передѣлки. Мучимый угрызеніями совѣсти, Дарвинъ писалъ Мюррею: "Корректура подвигается весьма медленно. Помнится, я писалъ вамъ, что не предвидится много исправленій въ корректурѣ. И это я писалъ вамъ чистосердечно, по искреннему убѣжденію, но оказывается, что я страшно ошибся. Я нахожу свой слогъ невообразимо дурнымъ и чрезвычайно трудно сдѣлать его яснымъ и гладкимъ. Я съ прискорбіемъ долженъ сказать, что корректуры слишкомъ накладны какъ относительно расходовъ на нихъ, такъ и относительно потери времени для меня. Но бѣглый просмотръ даетъ мнѣ право надѣяться, что послѣднія главы изложены не такъ дурно. Рѣшительно непостижимо, какъ я могъ такъ дурно излагать, и, мнѣ кажется, это произошло отъ того, что все мое вниманіе было устремлено на общій ходъ аргументаціи, а не на подробности. Все, что я могу сказать, это то, что мнѣ это очень прискорбно.

"P.S. Посмотрѣлъ я на корректурныя поправки и задумался надъ ними. Мнѣ кажется, я введу васъ въ излишнія издержки. Если вамъ угодно, я предложилъ бы вамъ такого рода сдѣлку: когда сочиненіе будетъ готово, вы опредѣлите умѣренную норму расходовъ на поправки въ корректурѣ, а все, что будетъ израсходовано больше противъ нормы, то или я заплачу отъ себя, или вы удержите изъ моего гонорара" (v. II, р. 159). Изъ дальнѣйшей переписки видно, что Мюррей не принялъ этого предложенія и взялъ всѣ поправки на свой счетъ.

По мѣрѣ того, какъ печатаніе приближалось къ концу, Дарвинъ начиналъ волноваться все больше, точно новичокъ, по его собственнымъ словамъ, выступающій въ печать съ первымъ своимъ произведеніемъ (v. II, р. 171). Дарвинъ не сомнѣвался въ торжествѣ своей теоріи въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ; онъ также былъ увѣренъ и въ успѣхѣ своего новаго сочиненія. Одно только смущало его: это было не полное сочиненіе, а только извлеченіе изъ сочиненія, а потому оно можетъ быть не вполнѣ убѣдительно и не убѣдитъ многихъ изъ тѣхъ, которые охотно стали бы на его сторону, если бы имъ была представлена полная, во всѣхъ подробностяхъ развитая и законченная аргументація. Отсюда и вытекали всѣ его колебанія и сомнѣнія. Въ письмѣ къ Фоксу онъ такъ говоритъ о своемъ сочиненіи: "Моя книга почти совсѣмъ кончена, остаются только указатель и двѣ или три корректуры. Она выйдетъ въ свѣтъ въ началѣ ноября, и вамъ будетъ посланъ экземпляръ. Не забывайте, что это только извлеченіе (хотя написать его мнѣ стоило около тринадцати мѣсяцевъ труда), такъ что факты и авторитеты приведены далеко не вполнѣ. Мнѣ было бы любопытно узнать ваше мнѣніе о немъ, и я не настолько безразсуденъ, чтобы разсчитывать обратить и васъ. Лайелль читалъ около половины книги въ чистыхъ листахъ и сдѣлалъ мнѣ очень большой kudos. Онъ до такой степени колеблется въ своей вѣрѣ въ неизмѣняемость видовъ, что я ожидаю его обращенія. Гукеръ уже обратился и скоро заявитъ публично о своемъ обращеніи" (v. II, р. 168). Къ болѣе близкимъ друзьямъ онъ писалъ болѣе откровенно и не скрывалъ своихъ радужныхъ надеждъ. Такъ, Ляйеллю онъ писалъ: "Прошу васъ, не принимайте поспѣшно предвзятаго рѣшенія (подобно многимъ натуралистамъ) идти только до извѣстнаго пункта и никакъ не дальше, потому что я глубоко убѣжденъ, что безусловно необходимо или идти со мной до конца, или же придерживаться особаго сотворенія каждаго отдѣльнаго вида. Имѣйте въ виду, что вашъ приговоръ будетъ имѣть гораздо больше рѣшающаго вліянія, чѣмъ моя книга, на то, будутъ ли въ настоящее время приняты или отвергнуты мои взгляды; въ будущемъ я не сомнѣваюсь въ ихъ принятіи, и наши потомки такъ же будутъ удивляться общепринятымъ нынѣ понятіямъ, какъ мы удивляемся тому, какъ прежде думали, будто окаменѣлости, наприм., раковины созданы были именно такъ, какъ мы ихъ теперь видимъ. Но простите, что я все толкую о своемъ конькѣ..." (v. II, р. 165).

И въ другомъ письмѣ онъ писалъ ему: "Хотя ваши собственныя самостоятельныя сомнѣнія въ неизмѣняемости могутъ имѣть больше вліянія на ваше обращеніе (если только вы обратитесь), чѣмъ моя книга, однако, такъ какъ я считаю вашъ приговоръ гораздо болѣе важнымъ въ моихъ глазахъ, да и въ глазахъ всѣхъ, чѣмъ приговоръ многихъ другихъ людей, то естественно, что я очень безпокоюсь относительно его. Поэтому прошу васъ, держите вопросъ открытымъ въ вашемъ умѣ, пока не получите моихъ послѣднихъ главъ, самыхъ важныхъ въ мою пользу. Послѣдняя глава, сводящая общіе результаты и взвѣшивающая всѣ доказательства противъ и за, будетъ очень пригодна для васъ. Я не могу достаточно сильно выразить мое убѣжденіе въ общей истинѣ моихъ доктринъ и Богъ свидѣтель, что я не скрылъ ни одной трудности. Я ужасно безпокоюсь на счетъ вашего приговора, и не потому, чтобъ я упалъ духомъ, если вы не обратитесь, такъ какъ я знаю, что и мнѣ самому потребовались долгіе годы для обращенія, но я буду глубоко обрадованъ, если вы обратитесь, въ особенности если будетъ и моя доля участія въ обращеніи. Тогда я буду сознавать, что я сдѣлалъ свое дѣло, и меня ужь мало будетъ занимать вопросъ, гожусь ли я еще на что-нибудь въ этой жизни" (v. II, р. 166--167). Наконецъ, посылая Ляйеллю отпечатанные послѣдніе листы, онъ писалъ ему: "Я считаю васъ моимъ лордомъ, верховнымъ канцлеромъ въ естественныхъ наукахъ и потому прошу васъ, когда вы кончите сочиненіе, перечитайте снова заголовки общаго обзора въ послѣдней главѣ. Мнѣ было бы крайне интересно услышать ваше рѣшеніе, если только вы можете рѣшать относительно за и противъ приведенныхъ въ моей книгѣ и вообще относительно другихъ подобныхъ за и противъ, какія могутъ встрѣтиться вамъ. Надѣюсь, вы согласитесь, что я добросовѣстно представилъ трудности. Я вполнѣ убѣжденъ, что если вы колеблетесь теперь хоть до нѣкоторой степени, то вы все болѣе и болѣе будете склоняться къ обращенію по мѣрѣ того, какъ дольше будете вдумываться въ этотъ предметъ. Я помню, что прошло много долгихъ годовъ, прежде чѣмъ я могъ осмѣлиться посмотрѣть прямо въ глаза нѣкоторымъ трудностямъ и не почувствовать смущенія" (v. II, р. 169--170). Гукеру онъ писалъ еще смѣлѣе и выражалъ надежды уже не на будущее, а даже настоящее: "Вы сочтете меня самообольщеннымъ, но я думаю, что моя книга будетъ популярна до извѣстной степени (настолько, чтобы гарантировать издателя отъ большихъ убытковъ) между учеными и полуучеными людьми; я думаю такъ потому, что въ разговорахъ я встрѣчалъ большой и удивлявшій меня интересъ къ этому предмету у такихъ людей и даже у людей неученыхъ, и всѣ мои главы не такъ же всѣ сплошь сухи и скучны, какъ глава о географическомъ распредѣленіи, которую вы читали" (v. II, р. 153--154). Но затѣмъ онъ какъ будто спохватился и устыдился своей самонадѣянности, и потому въ слѣдующемъ письмѣ писалъ Гукеру: "Пожалуйста, не говорите никому о моей увѣренности, что книга о видахъ будетъ довольно популярна и распродастся съ барышомъ (что составляетъ верхъ моего честолюбія), потому что если она потерпитъ неудачу, то я окажусь въ еще болѣе смѣшномъ положеніи" (v. II, р. 157).

О предстоящемъ скоромъ появленіи въ свѣтъ сочиненія Дарвина ученый міръ былъ предувѣдомленъ, такъ сказать, оффиціально и торжественно Ляйеллемъ на съѣздѣ британской ассоціаціи въ Абердинѣ. Въ своемъ президентскомъ адресѣ по отдѣленію геологіи Ляйелль сказалъ, между прочимъ: "Объ этомъ трудномъ и таинственномъ предметѣ скоро появится сочиненіе Чарльза Дарвина, результатъ двадцатилѣтнихъ наблюденій и опытовъ по зоологіи, ботаникѣ и геологіи, которые привели его къ заключенію, что тѣ же самыя силы природы, которыя производятъ породы и постоянныя разновидности въ растеніяхъ и животныхъ, произвели въ болѣе продолжительные періоды также и виды, а въ еще болѣе продолжительный рядъ вѣковъ произвели различія, характеризующія отдѣльные роды.

По моему мнѣнію, ему удалось своими изслѣдованіями и умозаключеніями пролить массу свѣта на многія явленія относительно родства, географическаго распредѣленія и геологической преемственности органическихъ формъ. До сихъ поръ не было теоріи, которая была бы въ состояніи объяснить эти явленія или даже хотя бы пыталась объяснить ихъ" (v. II, р. 166). Дарвинъ былъ этимъ очень доволенъ и въ письмѣ къ Ляйеллю высказалъ, почему особенно дорогъ ему такой отзывъ объ его сочиненіи. "Когда-то,-- пишетъ онъ,-- вы доставили мнѣ большое удовольствіе или даже привели меня въ восторгъ, заинтересовавшись до неожиданной для меня степени моими понятіями о кораловыхъ рифахъ, и вотъ теперь опять вы доставляете мнѣ такое же удовольствіе своимъ отзывомъ о моемъ species work. Большаго я не могъ и желать, и я благодарю васъ за себя, но еще больше за самый предметъ, такъ какъ я отлично знаю, что вашъ отзывъ заставитъ серьезно обсуждать предметъ, а не вышучивать его" (v. II, р. 166). Были, однако, предварительныя рекомендаціи и иного рода, менѣе лестныя, хотя не менѣе оффиціальныя и торжественныя. Его преподобіе С. Гофтонъ тоже въ адресѣ, обращенномъ къ геологическому обществу въ Дублинѣ, провозгласилъ слѣдующее: "Это умствованіе гг. Дарвина и Уоллеса не стоило бы и упоминанія, если бы на это не вызывалъ авторитетъ именъ (т.-е. Ляйелля и Гукера), подъ покровительствомъ которыхъ оно выступило. Если оно разумѣетъ то, что оно говоритъ, то это трюизмъ; если же оно разумѣетъ что-нибудь болѣе, то оно противорѣчитъ факту" (v. II, р. 157).

Наконецъ, печатаніе кончилось и книга была готова къ концу октября 1859 г. Для Дарвина явился естественный вопросъ, кому посылать даровые экземпляры. Выборомъ англійскихъ ученыхъ и друзей онъ не затруднялся и самъ сразу рѣшилъ, кому посылать книгу. Прежде всего, онъ счелъ долгомъ послать книгу Уоллесу при слѣдующемъ письмѣ: "Я бы очень желалъ знать, какое общее впечатлѣніе произведетъ на васъ книга, такъ какъ вы столь глубоко обдумали этотъ предметъ и почти въ томъ же направленіи, какъ и я. Надѣюсь, что найдется кое-что новое и для васъ, но думаю, что очень немногое. Не забывайте, что это только извлеченіе, и, притомъ, весьма сжатое. Богъ знаетъ, какъ встрѣтитъ его публика. Еще никто не читалъ его, кромѣ Ляйелля, съ которымъ я веду большую переписку. Гукеръ считаетъ его вполнѣ обратившимся, по мнѣ онъ не кажется такимъ въ своихъ письмахъ ко мнѣ; но, очевидно, онъ глубоко заинтересованъ предметомъ. Кажется, я уже писалъ вамъ прежде, что Гукеръ вполнѣ обратился. Еслибъ я могъ обратить Гекели, то былъ бы очень доволенъ" (v. II, р. 220--221). Но вопросъ, кому изъ иностранныхъ ученыхъ посылать книгу, нѣсколько затруднялъ Дарвина и, но всегдашнему обыкновенію, онъ обратился за содѣйствіемъ къ друзьямъ. Онъ писалъ Гукеру: "Я хотѣлъ спросить васъ, отбитъ ли посылать экземпляръ моей книги Декену, и извѣстны ли вамъ на континентѣ какіе-нибудь философствующіе ботаники, которые знали бы по-англійски и интересовались бы такими предметами. Если да, сообщите мнѣ ихъ адреса. Какъ вы думаете объ Андерсонѣ въ Швеціи?" (v. II, р. 172). Съ тѣми же вопросами онъ обращался и къ Гекели: "Обращаюсь къ вамъ за нѣкоторыми свѣдѣніями, потому что рѣшительно не знаю, къ кому другому обратиться за ними; не можете ли вы сообщить мнѣ адреса Барранда, Зибольда и Кейзерлинга, адресъ котораго, вѣроятно, извѣстенъ Мурчисону. Можете ли вы указать мнѣ какихъ-нибудь дѣльныхъ и философствующихъ иностранцевъ, которымъ стоило бы послать экземпляры моей книги? Я сомнѣваюсь, стоитъ ли посылать Зибольду" (v. II, р. 172). Гукеръ прислалъ ему списокъ подходящихъ иностранныхъ ученыхъ и въ отвѣтъ на эту присылку онъ писалъ ему: "Я пошлю экземпляры моей книги всѣмъ тѣмъ, на кого вы указали; будьте добры, припишите къ фамиліямъ, написаннымъ въ прилагаемомъ спискѣ, титулы, т.-е. докторъ, профессоръ, monsieur или von, а также иниціалы именъ, гдѣ нужно, и пожалуйста поскорѣе, такъ какъ, по словамъ Мюррея, къ концу этой недѣли экземпляры будутъ готовы къ отправкѣ за границу" (v. II, р. 176).

Посылая книгу Аза Грею, Дарвинъ писалъ ему: "Я знаю, какъ у васъ мало времени; но если бы вы могли прочитать ее, я былъ бы очень радъ. Если вы когда-нибудь прочитаете ее и удѣлите нѣсколько времени, чтобы написать мнѣ хоть самое коротенькое письмо и сказать, какія части вы считаете самыми слабыми и какія лучшими, то я былъ бы вамъ крайне благодаренъ (потому что я высоко цѣню ваше мнѣніе). Такъ какъ вы не геологъ, то позвольте мнѣ похвастаться передъ вами и сказать, что Ляйелль очень хвалитъ двѣ геологическія главы и думаетъ, что неполнота геологической лѣтописи у меня не преувеличена. Онъ почти уже обратился къ моимъ взглядамъ..." (v. II, р. 217).

Дарвинъ послалъ книгу и Агассицу при слѣдующемъ письмѣ: "Я осмѣлился послать вамъ экземпляръ моей книги (это пока только еще извлеченіе) Origin of Species. Такъ какъ заключенія, къ которымъ я пришелъ, сильно расходятся съ вашими заключеніями, то вы бы могли подумать, если бы когда-нибудь вздумали прочитать мой томъ, что я вамъ послалъ его какъ вызовъ или съ цѣлью бравады; но увѣряю васъ, что я руководился совершенно другими побужденіями. Я надѣюсь, что вы, по крайней мѣрѣ, признаете, что какъ бы ни были ошибочны въ вашихъ глазахъ мои заключенія, но я добросовѣстно стремился достигнуть истины" (v. II, р. 215). Знаменитому французскому ботанику А. Декандолю онъ отправилъ книгу при слѣдующемъ письмѣ: "Надѣюсь, вы позволите мнѣ послать вамъ экземпляръ моего сочиненія (это пока только еще извлеченіе) Origin of Species. Этимъ я желаю засвидѣтельствовать, хотя, конечно, въ слабой степени, о томъ живомъ интересѣ, который возбудило во мнѣ ваше великое и возвышенное сочиненіе о географическомъ распредѣленіи и о той пользѣ, какую я извлекъ изъ него. Если вамъ вздумается когда-нибудь прочитать мой томъ, то я осмѣлюсь сдѣлать замѣчаніе, что онъ можетъ быть понятенъ только при непрерывномъ чтеніи его всего заразъ, такъ какъ онъ очень сжатъ. Вы, вѣроятно, забыли меня; но нѣсколько лѣтъ тому назадъ вы сдѣлали мнѣ честь обѣдать у меня въ Лондонѣ для свиданія съ г. и г-жей Сисмонди, родственниками моей жены" (v. II, р. 216). Во всѣхъ письмахъ, при которыхъ разсылались экземпляры, онъ непремѣнно говорилъ, что это только извлеченіе изъ его сочиненія и что его нужно читать не урывками, а сразу, безъ перерывовъ.

Друзья Дарвина, знавшіе его теорію и ея главные аргументы еще до напечатанія его книги, прочитавши ее, пришли въ восторгъ и удивленіе при видѣ громадной, невообразимой массы фактовъ въ ней, такъ разумно и искусно сгруппированныхъ и такъ неожиданно и ярко освѣщенныхъ, и при видѣ также массы совершенно новыхъ и оригинальныхъ взглядовъ, составлявшихъ цѣлую новую систему біологической философіи, и, наконецъ, при видѣ также громадной массы фактовъ и явленій изъ разныхъ областей науки, получившихъ смыслъ и разумную основу своего существованія при свѣтѣ новой теоріи и нашедшихъ въ ней свое объясненіе. Гукеръ еще до прочтенія книги сталъ уже безусловнымъ послѣдователемъ Дарвина. Ляйелль, все колебавшійся и не принимавшій никакого опредѣленнаго рѣшенія, прочитавши книгу, повидимому, пересталъ колебаться и рѣшительно сталъ на сторону Дарвина. По прочтеніи книги и онъ писалъ Дарвину: "Я только что кончилъ вашъ томъ и очень радъ, что я съ Гукеромъ сдѣлалъ все возможное, чтобы убѣдить васъ напечатать его, не ожидая того времени, можетъ быть, никогда бы и не наступившаго, хотя бы вы жили сто лѣтъ, когда у васъ были бы готовы всѣ факты, на которыхъ вы основываете столь много обобщеній. Многія страницы представляютъ блестящій образецъ точныхъ умозаключеній и выдержанной солидной аргументаціи. Изложеніе необыкновенно сжатое, даже, можетъ быть, слишкомъ сжатое для неподготовленныхъ, но, какъ предварительная формулировка, оно цѣлесообразно и важно и до появленія вашей будущей книги съ подробными доказательствами оно можетъ быть объясняемо какими-нибудь подходящими примѣрами, вродѣ вашихъ голубей или усоногихъ, изъ которыхъ вы сдѣлали столь блестящее употребленіе. Если въ скоромъ времени потребуется новое изданіе, въ чемъ я вполнѣ увѣренъ, то вы могли бы въ концѣ вставить нѣсколько конкретныхъ фактовъ, чтобы помочь множеству отвлеченнныхъ положеній. Что касается меня, то я до такой степени готовъ признать ваше изложеніе фактовъ, что не думаю, чтобы ваши оправдательные документы, когда они будутъ опубликованы, могли что-нибудь измѣнить, и я давно ясно увидѣлъ, что какъ только сдѣлаешь вамъ какую-нибудь уступку, изъ нея непремѣнно будетъ вытекать все то, чего вы требуете въ вашихъ заключительныхъ страницахъ. Вотъ поэтому то я и медлилъ такъ долго, сознавая, что въ этомъ отношеніи человѣкъ разныхъ расъ, другія животныя и всѣ растенія слѣдуютъ одному и тому же закону, и что если будетъ допущена истинная причина (vera causa), вмѣсто совершенно неизвѣстной и воображаемой причины, выражаемой словомъ "сотвореніе", то изъ этого должны вытечь всѣ послѣдствія. По недостатку времени вслѣдствіе отъѣзда я не могу коснуться многихъ пунктовъ и высказать, съ какимъ восторгомъ я читалъ объ океаническихъ островахъ, зачаточныхъ органахъ, эмбріологіи, которая даетъ генеалогическій ключъ къ естественной системѣ, о географическомъ распредѣленіи и т. д., такъ что нужно было бы переписать содержаніе всѣхъ вашихъ главъ". Затѣмъ, сдѣлавши нѣсколько неважныхъ критическихъ замѣчаній, онъ продолжаетъ: "Но все это мелочи, только пятна на солнцѣ. Ваше сравненіе буквъ, сохраняемыхъ въ правописаніи слова, хотя онѣ уже и не произносятся, съ зачаточными органами -- превосходно, такъ какъ тѣ и другіе имѣютъ чисто-генеалогическій характеръ" (v. II, р. 205--208). Это хотя и не совсѣмъ категорическое и рѣшительное, но, все-таки, довольно ясное свидѣтельство объ обращеніи Лейелля. Ему не хочется, непріятно и трудно сдѣлать категорическое заявленіе: у него никакъ не идетъ съ пера ясное и рѣшительное сознаніе въ невольномъ и вынужденномъ обращеніи къ несимпатичной для него теоріи, которая побѣдила и обезоружила его непреодолимою холодною силой теоретическихъ аргументовъ, а не своею увлекательною прелестью, говорящею, главнымъ образомъ, сердцу и чувству. Вмѣсто того, чтобы сказать прямо и безъ обиняковъ: уступая поневолѣ силѣ аргументовъ, я принимаю новую теорію, несмотря даже на то, что мнѣ придется принять и тотъ выводъ изъ нея, что человѣкъ имѣетъ одинаковое происхожденіе съ обезьянами и всѣми животными, Ляйелль говоритъ именно обиняками: я признаю ваше изложеніе фактовъ... если допущена будетъ истинная причина въ одномъ случаѣ, то изъ этого вытекутъ всѣ послѣдствія, а какія -- это прямо не сказано. Но Дарвинъ не обращалъ вниманія на эти обиняки и считалъ Ляйелля своимъ единомышленникомъ безусловнымъ. И Ляйелль поддерживалъ его въ этомъ мнѣніи. Онъ обѣщалъ при слѣдующемъ изданіи своего Руководства по геологіи ввести въ него новую теорію. Но прежде новаго изданія Руководства онъ въ слѣдующемъ году (1860) приступилъ къ печатанію своего сочиненія о древности человѣка.

Дарвинъ напередъ воображалъ себѣ тотъ поразительный эффектъ, какой произведетъ торжественное обращеніе къ его теоріи Ляйелля, который до того былъ опорою и столбомъ догмата о неизмѣнности видовъ. Дарвинъ даже опасался, что Ляйелль поведетъ дѣло такъ рѣзко и круто, что это можетъ повредить теоріи и, вмѣсто благопріятнаго эффекта, получится неблагопріятный скандалъ. И потому онъ писалъ Ляйеллю: "Вы обыкновенно предостерегали меня и совѣтовали быть осторожнымъ относительно человѣка. Мнѣ кажется, что я долженъ отплатить вамъ тоже предостереженіемъ, но увеличеннымъ во сто разъ. Ваше разсужденіе будетъ, конечно, обширное, но оно съ перваго раза произведетъ болѣе устрашающее дѣйствіе, чѣмъ весь мой томъ, хотя и я одною фразой даю понять, что, по моему мнѣнію, человѣкъ имѣетъ одинаковое съ животными происхожденіе. И дѣйствительно, въ этомъ же нельзя сомнѣваться" (v. II, р. 264--265). И въ другомъ письмѣ: "Я такъ долго считалъ васъ идеаломъ осторожности въ научныхъ сужденіяхъ (по моему мнѣнію, это одно изъ самыхъ высокихъ и полезныхъ качествъ), что мой совѣтъ вамъ былъ бы излишенъ. Мнѣ просто становится смѣшно, когда я подумаю, какой бы это былъ забавный курьезъ, еслибъ я вздумалъ предостерегать васъ и внушать осторожность послѣ вашихъ предостереженій мнѣ о томъ же предметѣ" (v. II, р. 266). И, наконецъ, въ письмѣ къ Гукеру онъ выражается по этому же поводу такъ: "Ляйелль принимается за человѣка со смѣлостью, которая страшитъ меня. Вотъ-то забавный курьезъ; обыкновенно онъ всегда предостерегалъ меня и совѣтовалъ не касаться человѣка" (v. II, р. 267). Но страхи и опасенія Дарвина были напрасны.

Ляйелль, какъ мы видѣли, отнесся въ этомъ сочиненіи и къ вопросу о человѣкѣ, и къ теоріи Дарвина ужь черезъ-чуръ осторожно и говорилъ о послѣдней въ такихъ выраженіяхъ, которыя давали основаніе думать, что онъ самъ не раздѣляетъ этой теоріи и не считаетъ ее достаточно основательною, что очень огорчило Дарвина и привело въ смущеніе ихъ общихъ друзей, которые считали такой поступокъ Ляйелля далеко не храбрымъ и не похвальнымъ.

Прошло еще нѣсколько лѣтъ, прежде чѣмъ Ляйелль рѣшился печатно заявить о своемъ обращеніи къ новой теоріи. Это онъ сдѣлалъ въ десятомъ изданіи своихъ Основъ геологіи (1867--68). По этому поводу Уоллесъ въ своей статьѣ, напечатанной въ Quarterly Review (1869), сдѣлалъ слѣдующее замѣчаніе: "Исторія науки едва ли можетъ представить намъ другой примѣръ юношеской подвижности ума въ преклонныхъ лѣтахъ, столь же поразительный, какъ это отреченіе отъ мнѣній, которыхъ человѣкъ держался такъ долго и которыя столь энергично защищалъ. И если мы примемъ во вниманіе крайнюю осмотрительность, соединенную съ горячею любовью къ истинѣ и характеризующую каждое произведеніе нашего автора, то убѣдимся, что столь рѣзкое измѣненіе было рѣшено имъ не иначе, какъ послѣ продолжительнаго и тщательнаго обсужденія, и что принятые имъ теперь взгляды подтверждаются аргументами непреодолимой силы. Если не по другимъ основаніямъ, то по тому одному, что Ляйелль принялъ теорію Дарвина въ десятомъ изданіи своего сочиненія, она заслуживаетъ внимательнаго и почтительнаго обсужденія со стороны всякаго серьезнаго искателя истины" (v. III, р. 114--115).

Аза Грей свои первыя впечатлѣнія, вынесенныя изъ чтенія книги Дарвина, сообщилъ Гукеру. Онъ писалъ ему: "Главную часть вашего письма составляетъ высокая похвала книгѣ Дарвина. Книга дошла и до меня и я внимательно прочелъ ее нѣсколько дней тому назадъ и прямо сказку, что ваша похвала справедлива. Она -- мастерское произведеніе. Пожалуй что и нужно было двадцать лѣтъ, чтобы сочинить ее. Она переполнена самыми интересными предметами и все тщательно переработано и прекрасно изложено, ясно и убѣдительно, и, взятая какъ система, она гораздо лучшее произведеніе, чѣмъ я предполагалъ возможнымъ... Агассицъ, когда я видѣлъ его послѣдній разъ, говорилъ, что онъ прочиталъ только часть книги и что она мизерна, очень мизерна (entre nous). Дѣло въ томъ, что она показалась ему очень скучною... и я не удивляюсь этому. Перенести всю идеалистическую систему въ область науки и дать дѣльныя физическія или естественныя объясненія всѣхъ ея главныхъ пунктовъ,-- это столь же дурно, какъ и то, что Форбесъ взялъ ледниковые матеріалы... (по всей вѣроятности, въ ненапечатанномъ здѣсь пропускѣ было сказано что-нибудь въ такомъ родѣ -- матеріалы, собранные Агассицомъ, но не понятые имъ) и далъ научное объясненіе всѣхъ явленій. Передайте все это Дарвину. Я напишу ему самому при удобномъ случаѣ" (v. II, р. 268). А ему самому Аза Грей написалъ, между прочимъ, вотъ что: "Исполняя ваше желаніе, я долженъ сказать вамъ, какую часть вашей книги я считаю самою слабой и какую -- самою лучшей. Самая лучшая часть, по моему мнѣнію, это цѣлое, т.-е. планъ и его исполненіе; вы мастерски справились съ громаднымъ количествомъ фактовъ и проницательныхъ умозаключеній. Я не думаю, чтобы двадцать лѣтъ было слишкомъ много для сочиненія такой книги. Если я напишу разборъ вашей книги, то, конечно, онъ не выразитъ всей полной силы впечатлѣнія, произведеннаго на меня книгой. Мнѣ кажется, что при настоящихъ обстоятельствахъ я принесу больше пользы вашей теоріи, требуя для нея добросовѣстнаго и благопріятнаго обсужденія и относясь безразлично къ ея заключеніямъ, чѣмъ принесъ бы въ томъ случаѣ, еслибъ я заявилъ себя обращеннымъ, чего я по совѣсти и не могу сказать. Самымъ же слабымъ пунктомъ кажется мнѣ попытка объяснить образованіе органовъ, происхожденіе глазъ и проч. естественнымъ подборомъ. Все это отдаетъ ламарковщиной. Я прямо скажу вамъ, что я никогда ни изъ одной книги не узнавалъ такъ много, какъ узналъ изъ вашей" (v. II, р. 271--2).

Ботаникъ Ватсонъ, едва прочитавъ книгу, немедленно заявилъ Дарвину о своемъ обращеніи слѣдующимъ письмомъ: "Начавши читать вашу книгу, я не могъ остановиться до тѣхъ поръ, пока не пробѣжалъ ее всю. Теперь я снова начинаю читать ее болѣе внимательно. Но мнѣ хочется теперь же написать вамъ о моихъ первыхъ впечатлѣніяхъ, которыя, я увѣренъ, останутся въ главномъ и постоянными впечатлѣніями. 1) Ваша руководящая идея, т.-е. естественный подборъ, навѣрное, будетъ признана какъ установившаяся истина въ наукѣ. Она обладаетъ признаками всѣхъ великихъ естественныхъ истинъ, разъясняетъ то, что было темно, упрощаетъ то, что было затруднительно, и дѣлаетъ большую прибавку къ нашимъ прежнимъ знаніямъ. Вы -- величайшій революціонеръ въ естественной исторіи нынѣшняго вѣка, если не всѣхъ вѣковъ. 2) Вамъ нужно будетъ до нѣкоторой степени ограничить или измѣнить, а, можетъ быть, даже до нѣкоторой степени расширить ваше нынѣшнее примѣненіе принципа естественнаго подбора. Я не буду входить въ подробности, но меня поражаетъ одна значительная коренная несообразность, происходящая отъ того, что аналогія между видами и разновидностями несостоятельна, и другая, состоящая въ томъ, что безъ достаточныхъ основаній полагается какая-то преграда природѣ, происходящая отъ "расхожденія признаковъ". А, можетъ быть, это просто ошибки моего собственнаго ума, происшедшія отъ неполнаго усвоенія вашихъ взглядовъ. И я не буду васъ безпокоить относительно этого пункта, пока во второй разъ не прочитаю вашу книгу. 3) Теперь, когда эти взгляды высказаны такъ ясно передъ ученою публикой, кажется просто удивительнымъ, какъ многіе изъ нихъ не могли раньше напасть на истинный путь. Какъ могъ, наприм., Ляйелль въ теченіе тридцати лѣтъ читать, писать и думать по вопросу о видахъ и ихъ преемственности и, все-таки, постоянно оставаться на ложномъ пути!... Вы отвѣтили на мой вопросъ о перерывѣ между Saturas (орангутанъ) и Homo такъ, какъ того слѣдовало ожидать. Очевидное объясненіе пришло мнѣ въ голову не раньше, какъ послѣ того, какъ я нѣсколько мѣсяцевъ назадъ прочелъ вашъ мемуаръ въ протоколахъ Линнеевскаго общества. Первый видъ Fere-homo (почти человѣкъ) долженъ былъ немедленно начать прямую и истребительную войну съ своимъ братомъ Infra-homo (ниже-человѣкъ). Вслѣдствіе этого и образовался пробѣлъ или перерывъ, впослѣдствіи все увеличивавшійся и перешедшій въ настоящую громадную и все расширяющуюся пропасть. И до какой же степени все это и ваша хронологія животной жизни будетъ противорѣчить идеямъ массы людей!" (v. II, р. 226--7).

Наконецъ, вотъ какое впечатлѣніе вынесъ изъ перваго прочтенія книги будущій пропагандистъ, горячій боецъ и самостоятельный компетентный истолкователь новой теоріи, Гекели, котораго Дарвинъ называлъ въ шутку своимъ главнымъ агентомъ по распространенію теоріи (v. II, р. 251): "Я вчера кончилъ вашу книгу, такъ какъ счастливый случай далъ мнѣ нѣсколько часовъ непрерывнаго досуга. Съ того времени, какъ я читалъ статьи фонъ-Бера девять лѣтъ тому назадъ, ни одно прочитанное мною сочиненіе по естественной исторіи не производило на меня такого сильнаго впечатлѣнія и я сердечно благодарю васъ за большой запасъ новыхъ взглядовъ, данныхъ мнѣ вами. По моему мнѣнію, ничего не можетъ быть лучше тона книги, сильно дѣйствующаго даже на тѣхъ, кто ничего не знаетъ о предметѣ. Что касается вашего ученія, то я готовъ въ случаѣ нужды идти на плаху для защиты главы IX (неполнота геологической лѣтописи) и большей части главы X (геологическая послѣдовательность въ появленіи организмовъ), XI и XII (географическое распредѣленіе организмовъ); глава XIII (родство организмовъ, морфологія, эмбріологія, зачаточные органы) содержитъ множество удивительныхъ вещей, но относительно одного или двухъ пунктовъ я остаюсь въ нерѣшительности, пока подробнѣе не разсмотрю вопросъ со всѣхъ сторонъ. Что же касается первыхъ четырехъ главъ (измѣненіе въ домашнемъ и дикомъ состояніи, борьба за существованіе и естественный подборъ), то я во всемъ и вполнѣ согласенъ съ принципами, изложенными въ нихъ. Мнѣ кажется, что вы показали истинную причину образованія видовъ и перенесли на вашихъ противниковъ onus probandi (тяжесть или обязанность доказывать), что виды произошли не такъ, какъ вы предполагаете. Но я сознаю, что я еще не вполнѣ овладѣлъ всею сутью самыхъ замѣчательныхъ и оригинальныхъ главъ III (борьба за существованіе), IV (естественный подборъ) и V (законы измѣненія) и теперь больше ничего не буду писать о нихъ. Мнѣ представились только два возраженія: 1) вы напрасно обременили себя излишнимъ возраженіемъ, принявши въ такомъ безусловномъ смыслѣ положеніе natura non tacit salturn... и 2) для меня не ясно: если постоянныя физическія условія, какъ вы предполагаете, оказываютъ такое незначительное вліяніе, такъ отчего же вообще происходятъ измѣненія? Однако, я долженъ прочитать книгу еще раза два или три, прежде чѣмъ приниматься за отыскиваніе ея недостатковъ. Я увѣренъ, что васъ нисколько не смутятъ и не огорчатъ значительныя недобросовѣстности и перетолкованія, которыя готовятся для васъ, если я не очень ошибаюсь. Вотъ этимъ-то вы и заслужили постоянную благодарность всѣхъ мыслящихъ людей. А что касается мосекъ, которыя будутъ тявкать и лаять, то вы должны помнить, что нѣкоторые изъ вашихъ друзей одарены, по крайней мѣрѣ, нѣкоторою дозой воинственности, которая (хотя вы часто и справедливо порицаете ее) очень можетъ пригодиться вамъ. Я точу мои когти и готовлю клювъ. Перечитавши письмо, я вижу, что оно до такой степени слабо выражаетъ то, что я думаю о васъ и о вашей высокой книгѣ, что мнѣ стало нѣсколько стыдно, но вы поймете, что, подобно попугаю въ баснѣ, я больше думаю" (v. II, р. 231--2). На это письмо Дарвинъ отвѣчалъ такъ: "Я получилъ ваше письмо, пересланное мнѣ изъ Доуна. Подобно благочестивому католику, принявшему елеосвященіе, я могу теперь пѣть nunc diinittis (нынѣ отпущаеши). Я былъ бы болѣе чѣмъ доволенъ даже четвертью того, что вы сказали. Ровно 15 мѣсяцевъ тому назадъ, когда я взялся за перо, чтобы писать для этого тома, у меня были мрачныя предчувствія; я думалъ, что я, можетъ быть, нахожусь въ самообольщеніи, какъ это бывало со многими, и потому я избралъ себѣ въ умѣ трехъ судей, на рѣшеніе которыхъ я умственно отдалъ себя. Эти судьи были: Лайелль, Гукеръ и вы. Вотъ почему я такъ сильно безпокоился насчетъ вашего приговора. Теперь я удовлетворенъ и могу пѣть мое nunc dimittis. Какъ было бы пріятно, если бы мнѣ довелось трепать васъ по плечу въ то время, какъ вы вцѣпились бы въ какого-нибудь закоснѣлаго креаціониста (послѣдователя ученія объ отдѣльномъ сотвореніи каждаго вида). Вы ловко попали на тотъ пунктъ, который сильно смущалъ и меня; если, по-моему, внѣшнія условія производятъ незначительное прямое дѣйствіе, то какой же шутъ вызываетъ каждое отдѣльное измѣненіе? Отъ чьего дѣйствія выросъ на головѣ у пѣтуха хохолъ изъ перьевъ или пушокъ на пушистой розѣ? Мнѣ бы очень хотѣлось поговорить съ вами объ этомъ... P. S. Затѣмъ мнѣ бы особенно хотѣлось знать, что вы думаете о моемъ объясненіи эмбріологическаго сходства. Я боюсь, что относительно рмальности. Можетъ быть, возможны случаи, въ которыхъ часть въ высшей степени измѣнчивая у всѣхъ видовъ группъ должна быть исключена, какъ представляющая что-нибудь особое и имѣющее связь съ сложнымъ предметомъ полиморфизма. Не довершите ли вы вашей помощи мнѣ дальнѣйшимъ обсужденіемъ предмета съ этой точки зрѣнія?" (v. II, р. 101).

Въ Гукеру же Дарвинъ обращался за содѣйствіемъ по Слѣдующему вопросу. "Всю эту большую работу,-- пишетъ Дарвинъ,-- задало мнѣ замѣчаніе Фриса, что виды обширныхъ родовъ болѣе близки и родственны между собою, чѣмъ виды малыхъ родовъ. А если это такъ, то на основаніи того, что виды и разновидности едва отличимы между собою, я прихожу къ тому заключенію, что въ обширныхъ родахъ должно бытъ больше разновидностей, чѣмъ въ малыхъ" (v. II, р. 103). Разсмотрѣвъ съ этой точки зрѣнія флору Новой Зеландіи и нѣкоторыхъ другихъ мѣстностей, Дарвинъ нашелъ въ нихъ подтвержденіе своего заключенія. Но этого ему казалось недостаточнымъ и онъ проситъ Гукера указать, не знаетъ ли онъ какой-нибудь хорошо-разработанной флоры въ 1,000--2,000 видовъ, въ которой были бы показаны разновидности, и, между прочимъ, спрашиваетъ его, нѣтъ ли описанія обширной русской флоры, въ которомъ были бы разновидности (v. II, р. 105). Изъ послѣдующихъ писемъ не видно, на какія флоры указалъ Гукеръ, но онъ сильно смутилъ Дарвина замѣчаніемъ, что, можетъ быть, и въ обширныхъ, и въ малыхъ родахъ число разновидностей на дѣлѣ относительно одинаково; но ботаники, описывая обширные роды съ многочисленными видами, невольно и безсознательно описывали и больше разновидностей, а при описаніи малыхъ родовъ съ меньшимъ числомъ видовъ описывали и меньше разновидностей, такъ сказать, для пропорціональности, хотя ихъ на дѣлѣ существуетъ, можетъ быть, и больше. Увѣренность Дарвина въ его заключеніи поколебалась. "Въ какому бы заключенію я ни пришелъ,-- пишетъ Дарвинъ Гукеру,-- но вы оказали мнѣ громадную услугу, обративъ мое вниманіе на возможность или вѣроятность того, что ботаники перечисляютъ больше разновидностей въ обширныхъ родахъ, чѣмъ въ малыхъ. Очень трудно будетъ для меня при выводѣ моего заключенія сохранить добросовѣстную непредубѣжденность" (v. II, р. 103). Въ этомъ затруднительномъ положеніи онъ, какъ видно будетъ дальше, обратился за указаніями въ А. Грею

М. А. А.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.V, 1893

бразоваться такимъ образомъ, то мы боимся, какъ бы ученымъ не пришлось, наконецъ, признать подобное происхожденіе для всѣхъ видовъ, потому что, спрашивается, гдѣ именно находится предѣлъ дѣйствія естественной отборности?" (Библіотека для Чтенія 1861 г., No 12, стр. 31--32). Какъ видно по всему, а въ особенности по манерѣ, по слогу, по стариннымъ выраженіямъ ("прозорливость" Дарвина, "прозябаемое", вмѣсто растеніе, "напослѣдокъ", "даетъ рожденіе", вмѣсто производитъ, и мног. др.), авторъ этихъ статей не былъ молодымъ начинающимъ ученымъ, а уже солиднымъ ветераномъ науки. Можетъ быть, это и былъ Куторга и въ этихъ статьяхъ изложено было содержаніе той его лекціи о дарвинизмѣ, о которой говоритъ г. Тимирязевъ.

Другимъ популяризаторомъ теоріи Дарвина еще до появленія ея въ русскомъ переводѣ, рекомендовавшимъ ее въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ вниманію не ученыхъ только, а всей читающей русской публики, былъ -- incredibile dictu -- г. Страховъ. Въ 1862 году онъ напечаталъ статью о теоріи Дарвина (Время 1862 г., No 11) подъ заглавіемъ Дурные признаки. Духъ времени былъ до такой степени силенъ, что въ то время даже г. Страховъ думалъ, говорилъ и писалъ объ этой теоріи совершенно иначе, чѣмъ теперь. Отозвавшись съ восторженною похвалой о теоріи Дарвина, г. Страховъ назвалъ дурнымъ и зловѣщимъ признакомъ только тотъ фактъ, что французская переводчица книги Дарвина г-жа Ройе вздумала цѣликомъ примѣнить новую естественно-научную теорію къ явленіямъ высшаго и болѣе сложнаго порядка, къ морали, къ соціальной и даже политической области, и однимъ взмахомъ перенесла въ эту область всѣ главныя формулы и положенія теоріи, что, дѣйствительно, было очень поспѣшно и крайне рискованно. А самоё по себѣтеорію Дарвина онъ находилъ безукоризненною. Нынѣшніе читатели, знающіе горячую полемику г. Страхова; съ послѣдователями Дарвина, пожалуй, не повѣрять вамъ на слово, что онъ прежде самъ отзывался о теоріи Дарвина съ восторженною похвалой,; и потому мы считаемъ нужнымъ привести здѣсь его подлинныя слова. Сказавши, что книга Дарвина "произвела великій переворотъ" въ ученіи объ организмахъ и несомнѣнно доказала, что виды измѣнчивы, и изложивши кратко теорію Дарвина, г. Страховъ продолжаетъ такъ: "Вотъ законъ Дарвина, который мы передали его собственными словами. Въ этомъ естественномъ избраніи (т.-е. подборѣ, какъ нынче принято говорить), по его изслѣдованіямъ, заключается главный, если не исключительный способъ послѣдовательныхъ измѣненій организмовъ. Смыслъ и важность этого; прекраснаго закона требовали бы многихъ поясненій. Замѣтимъ только, вообще, что, въ силу этого закона, измѣненіе организмовъ, перерожденіе и распаденіе видовъ зависятъ не отъ чего-либо посторонняго, а отъ самихъ же организмовъ. Организмы сильно размножаются, они получаютъ иногда болѣе выгодное устройство, они борятся между собою за средства существованія,-- вотъ три условія, отъ которыхъ зависитъ постепенное перерожденіе видовъ путемъ естественнаго избранія. Совершенно ясно, что законъ развитія организмовъ далеко этимъ не исчерпывается, хотя Дарвинъ, кажется, не замѣчаетъ недостаточности своего закона; тѣмъ ни менѣе, ему принадлежитъ великая заслуга перваго указанія на внутренній законъ развитія организмовъ. Всѣ органическія существа составляютъ у него единую область и развиваются внутренними взаимодѣйствіями, вслѣдствіе размноженія, усовершенствованія и борьбы. Процессъ этого внутренняго развитія, конечно, очень сложенъ и не такъ еще скоро будетъ нагъ ясенъ, но тѣ черты, которыя указаны въ немъ Дарвиномъ, безъ сомнѣнія, совершенно точны и вѣрны... Изъ всего этого читатель видитъ, что книга Дарвина представляетъ великій прогрессъ, огромный шагъ въ движеніи естественныхъ наукъ. Разумѣется, она тотчасъ же возбудила общее вниманіе. Въ Англіи каждый годъ являлось новое ея изданіе. Тотчасъ же послѣ ея выхода она была переведена на нѣмецкій языкъ и недавно, слѣдовательно, по обыкновенію, немножко позже, на французскій. По обыкновенію, она возбудила сильную оппозицію, въ особенности въ Англіи, въ особенности у тамошнихъ духовныхъ, чего, конечно, и надо было ожидать" (Время, 1862 г., No 11). Вотъ отзывъ, вполнѣ достойный человѣка свѣдущаго въ естествознаніи и не чуждаго философіи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не настолько наивнаго, чтобы не понимать, почему нѣкоторые такъ ожесточены о нападали на мои; ю теорію, которая,-- каковы бы ни были ея недостатки и неполнота,-- представляетъ "величайшій прогрессъ" и "огромный шагъ впередъ". И вотъ въ настоящее время этотъ самый человѣкъ радикально противорѣчитъ самому себѣ, отрицается и открещивается отъ теоріи Дарвина и всякаго дарвинизма, вызываетъ изъ забвенія книгу Данилевскаго противъ Дарвина, не болѣе ученую и не менѣе недобросовѣстную, чѣмъ антидарвинистическія сочиненія англійскихъ духовныхъ, и провозглашаетъ, что она вполнѣ опровергла дарвинизмъ! Вотъ самое точное барометрическое показаніе, свидѣтельствующее о пониженіи давленія нашей умственной атмосферы, о рѣз1 комъ измѣненіи духа времени, о переворотѣ въ людяхъ и даже въ понятіяхъ однихъ и тѣхъ же людей! Это обстоятельство, что натуралистъ и философъ, критикъ и публицистъ, такъ легко, какъ самый чувствительный флюгеръ, поддался господствующимъ нынѣ теченіямъ и вѣяніямъ и подъ ихъ вліяніемъ перевернулъ свои понятія вверхъ ногами, есть, по нашему мнѣнію, тоже очень "дурной признакъ" нашей интеллектуальной и моральной неустойчивости. Отъ кого же послѣ этого и ожидать такой устойчивости?

Въ 1864 году явился, наконецъ, и русскій переводъ сочиненія Дарвина, сдѣланный московскимъ профессоромъ Рачинскимъ. Появленіе его было встрѣчено съ энтузіазмомъ; важнѣйшіе органы печати: Современникъ, Отечественныя Записки и Библіотека для Чтенія, помѣстили о немъ большія статьи, выставлявшія на видъ блестящія стороны и глубокое значеніе новой теоріи, имѣющей произвести радикальный переворотъ во всей біологіи. Русскій Вѣстникъ сначала игнорировалъ переводъ и новую теорію, конечно, ненавистную для него, хотя и въ немъ попадались брошенныя вскользь и мимоходомъ ехидныя указанія на то, что даже оффиціальные педагоги того времени были заражены зловредными идеями Бокля и Дарвина. Но впослѣдствіи, видя несомнѣнное торжество новой теоріи, Русскій Вѣстникъ снизошелъ къ ней и удостоивалъ ее своими опроверженіями, которыя, впрочемъ, состояли въ томъ, что въ немъ печатались перевода англійскихъ самыхъ злостныхъ нападокъ на теорію Дарвина, причемъ редакція съ торжествующимъ видомъ дѣлала отъ себя только такой припѣвъ: вотъ, молъ, какъ относится къ этой теоріи солидная пресса политически-зрѣлаго народа, не чета нашей (Рус. Вѣст. 1871 г., NoNo 5, 11). Въ публикѣ книга имѣла большой успѣхъ, какъ можно судить потому, что въ 1865 году явилось уже второе изданіе ея. Третье изданіе явилось только въ 1873 году. Дарвинъ писалъ Ляйеллю: "Одинъ русскій, переводящій мое новое сочиненіе на русскій языкъ, былъ у меня и разсказывалъ, что васъ много читаютъ въ Россіи и что есть много изданій вашихъ сочиненій, какъ много, я забылъ. Есть шесть изданій Бокля и четыре изданія Origin (v. III, р. 73). Это было писано въ 1867 г., когда въ Россіи было только два изданія Origin. Русскій, о которомъ идетъ рѣчь, былъ, вѣроятно, покойный В. О. Ковалевскій, дѣйствительно переведшій и издавшій второе сочиненіе Дарвина Измѣненія животныхъ и растеній вслѣдствіе прирученія, НО почему-то поставившій впереди этого авторскаго заглавія еще другое свое заглавіе: Происхожденіе видовъ. Значитъ, или Дарвинъ не понялъ Ковалевскаго, или этотъ послѣдній сообщилъ ему невѣрное свѣдѣніе. Въ предисловіи къ шестому изданію Origin съ исправленіемъ и дополненіями, доведенными до 1872 года, Дарвинъ говоритъ, что существуетъ три русскихъ изданія, между тѣмъ какъ въ то время ихъ существовало только два. Того, кто сообщилъ Дарвину это свѣдѣніе о трехъ изданіяхъ, вѣроятно, ввело въ заблужденіе указанное изданіе Ковалевскаго произвольнымъ добавочнымъ заглавіемъ, дававшимъ поводъ смѣшать его съ Origin,-- и такое смѣшиваніе вообще встрѣчается нерѣдко даже у насъ.-- Одновременно съ сочиненіемъ Дарвина появлялось много переводовъ болѣе или менѣе подробныхъ и популярныхъ изложеній его теоріи, вродѣ, напримѣръ, сочиненія Ролле. Изъ выдающихся русскихъ ученыхъ, принимавшихъ теорію Дарвина, можно указать на профессоровъ Бекетова и Фаминцына, изъ которыхъ первый, подобно проф. Тимирязеву, сдѣлалъ много для популяризованія ея въ Россіи. Профессоръ А. Ковалевскій своими классическими изслѣдованіями по эмбріологіи ланцетника и асцидій далъ новый блестящій аргументъ въ пользу теоріи Дарвина и новые матеріалы для установленія, сѣточки зрѣнія этой теоріи, родословной животныхъ. Этими матеріалами и воспользовался Геккель въ своихъ сочиненіяхъ. И. Мечниковъ, высоко цѣня теорію Дарвина и признавая громадное вліяніе ея на развитіе біологіи, не принимаетъ вполнѣ теоріи Дарвина и не считаетъ себя дарвинистомъ на томъ основаніи, что новая теорія не разрѣшила окончательно всѣхъ подлежащихъ ей вопросовъ и что въ ней есть еще пункты, требующіе дальнѣйшаго изслѣдованія и фактическаго подтвержденія,-- основаніе очень благоразумное, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и крайне банальное, примѣнимое рѣшительно ко всякой самой идеальной теоріи, капая только появлялась на свѣтѣ. На нерасположеніе его къ дарвинизму, помимо этого основанія, вѣроятно, имѣло нѣкоторое вліяніе еще и то обстоятельство, что дарвинизмъ, такъ сказать, олицетворялся въ Геккелѣ, ученомъ противникѣ г. Мечникова, къ которому онъ питаетъ, кажется, преувеличенную враждебность. Наша академія наукъ въ 1867 году почтила Дарвина избраніемъ его въ число своихъ членовъ-корреспондентовъ, и ей дѣлаетъ большую честь то обстоятельство, что даже въ то время, когда господствующія вѣянія радикально измѣнились-и направились противъ Дарвина, она, все-таки, мужественно устояла противъ настойчиваго искушенія и обольстительнаго соблазна увѣнчать преміей прославленное сочиненіе Данилевскаго, направленное противъ этого ея члена-корреспондента и содержавшее въ себѣ, по убѣжденію г. Страхова, "полное опроверженіе дарвинизма". Такимъ образомъ, ученые академики оказались болѣе устойчивыми, чѣмъ ученый и публицистъ г. Страховъ.

-----

Дарвинъ былъ человѣкъ болѣзненный; почти всю жизнь онъ страдалъ хроническою болѣзнью, диспепсіей, можетъ быть, бывшей слѣдствіемъ его долговременнаго путешествія. Но, благодаря своей правильной жизни и завидной семейной обстановкѣ, онъ прожилъ до 73 лѣтъ. За день до смерти съ винъ сдѣлался глубокій обморокъ. Придя въ себя послѣ этого обморока, онъ ясно созналъ, что смерть уже близка, и сказалъ окружающимъ: "а мнѣ вовсе не страшно умирать". На другой день, 19 апрѣля (н. с.) 1882 года, онъ и умеръ. Свою автобіографію онъ закончилъ въ 1879 году слѣдующими словами: "Что касается меня, то я думаю, что я поступалъ правильно, посвятивши всю мою жизнь наукѣ. Я не чувствую на своей совѣсти никакого большого грѣха, но я часто и часто сожалѣлъ, что не дѣлалъ моимъ ближнимъ побольше прямого добра" (v. III, р. 359).

Вотъ жизнь, и жизнь поучительная для всѣхъ, а въ особенности для разнаго рода пессимистовъ, иностранныхъ и внутреннихъ, если бы только они были способны переломить свое горделивое самомнѣніе и поучиться у кого-нибудь и чему-нибудь. Пессимистовъ, главнымъ образомъ, смущаетъ смерть, мысль о которой отравляетъ имъ жизнь. Что это за жизнь,-- думаютъ они,-- когда она должна въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ окончиться смертью, и стоить ли послѣ этого жить, когда неизбѣжно придется разстаться съ жизнью, умереть точно такъ же, какъ умираютъ разные и даже близкіе къ нимъ люди? Въ жизни нѣтъ ничего хорошаго и солиднаго;все тлѣньи суета суетъ. Поэтому пессимисты, повидимому, презираютъ жизнь и постоянно толкуютъ о самоубійствѣ; однако, рукъ на себя не накладываютъ и благоразумно уписываютъ жизнь за обѣ щеки. Потому-то имъ такъ страшна и ненавистна смерть; имъ хотѣлось бы вѣчно бранить жизнь и попутно пользоваться ею. Дарвинъ тоже видѣлъ смерть весьма близкихъ ему людей; мы знаемъ, какъ глубоко поразила его совершенно безвременная смерть милаго любимаго существа, разцвѣтавшаго прекрасными качествами. Онъ тоже могъ бы предаться философствованіямъ о ничтожествѣ жизни, такъ глупо и безсмысленно оканчивающейся смертью. Но онъ не сталъ пессимистомъ; онъ жилъ и любилъ жизнь, потому что ина давала ему возможность дѣлать его любимое, солидное и далеко не суетное дѣло. Онъ по возможности довершилъ это дѣло, и потому смерть для него была вовсе не страшна; онъ видѣлъ въ ней неизбѣжный, естественный, а, слѣдовательно, и разумный конецъ жизни.

М. А.

"Русская Мысль", кн.II, 1894

винъ разсказываетъ въ своей Автобіографіи, что уже въ самой равной юности рядомъ со страстною любознательностью а тѣми наслажденіями, которыя доставляло ему всякое новое отчетливое и ясное званіе, наприм., геометрическія доказательства Эвклида, объясненіе значенія ноніуса при барометрѣ и проч.,-- въ немъ были сильны и эстета ясскіе вкусы. Онъ съ увлеченіемъ зачитывался поэтическими произведеніями Томсона, Мильтона, Вальтеръ-Скотта, Байрона, Уордсворта, Кольриджа и проч.; но особенное удовольствіе доставляли ему историческія драмы Шекспира (v. I, р. 33). Потерянный рай Мильтона былъ его любимымъ чтеніемъ въ его экскурсіяхъ во время путешествія на "Биглѣ". Говоря съ сожалѣніемъ и негодованіемъ о времени и силахъ, потраченныхъ на зубреніе греко-латыни, онъ вспоминалъ, что онъ Хоть отчасти былъ вознагражденъ за это единственнымъ удовольствіемъ, которое доставляли ему нѣкоторыя оды Горація въ подлинникѣ, возбуждавшія въ немъ удивленіе (v. I, р. 32). Хотя, по его собственному сознанію, онъ не имѣлъ музыкальнаго слуха, однако, въ юности былъ большимъ любителемъ музыки и слушалъ ее съ удовольствіемъ. Къ своимъ эстетическимъ вкусамъ Дарвинъ причислялъ и свою любовь къ картинамъ природы, которыя доставляли ему высокое и интенэивное наслажденіе, какъ это видно по его поэтическимъ описаніямъ величественной красоты тропической природы и глубокихъ впечатлѣній, производимыхъ ею. И вкусъ къ удовольствіямъ, доставляемымъ картинами природы, сохранялся у него гораздо дольше, чѣмъ всѣ другіе эстетическіе вкусы, сохранялся и послѣ того, какъ всякія поэтическія произведенія, не исключая и шекспировскихъ, уже потеряли силу возбуждать въ немъ прежнія эстетическія удовольствія (v. I, р. 33). Можетъ быть, для такого великаго и всеобъемлющаго ума вся наличная поэзія была еще легковѣсна, недостаточно глубока и возвышенна. по какъ высоко цѣнилъ Дарвинъ эстетическую сторону психической жизни и вдвое важное значеніе придавалъ ей, видя въ ней не простое средство для пріятнаго времяпрепровожденія и для доставленія себѣ лишняго развлеченія и обыкновеннаго удовольствія, а нормальную, серьезную, необходимую и существенно-благотворную функцію человѣка, безъ которой психическая жизнь страдаетъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ,-- это ясно показываютъ глубокія, горячія и сердечныя сожалѣнія, которыя мучили его подъ конецъ жизни, когда онъ сталъ замѣчать, что чѣмъ дальше, тѣмъ больше слабѣютъ его эстетическіе инстинкты, въ то время какъ его научные инстинкты и удовольствія, доставляемыя знаніемъ, не только не слабѣютъ, а даже усиливаются. Въ своей Автобіографіи онъ пишетъ: "До тридцатилѣтняго возраста и гораздо позже поэзія всякаго рода, наприм., произведенія Мильтона, Грея, Байрона, Уордсворта, Кольриджа и Шелли, доставляли мнѣ большое удовольствіе и, еще бывши въ школѣ, я съ наслажденіемъ читалъ Шекспира и всѣ особенности его историческія драмы. Прежде картины доставляли мнѣ значительное, а музыка даже очень большое удовольствіе; но теперь, въ теченіе многихъ лѣтъ (это было писано, когда Дарвину было уже лѣтъ подъ 60), я не могу заставить себя прочесть хоть строчку поэзіи; я пробовалъ недавно читать Шекспира, и онъ показался мнѣ удивительно скучнымъ, просто до тошноты. И я также почти совсѣмъ потерялъ вкусъ къ живописи и музыкѣ... Напротивъ, романы и повѣсти, эти произведенія воображенія хоть и не высокаго порядка, много лѣтъ доставляли мнѣ прекрасное развлеченіе и я часто благословляю романистовъ... Эта любопытная и прискорбная потеря высшихъ эстетическихъ вкусовъ тѣмъ хуже, что книги по исторіи, біографіи, путешествія и серьезныя статьи о всякаго рода предметахъ интересуютъ меня такъ же, какъ интересовали прежде. Мой умъ какъ будто сдѣлался машиной для вымолачиванія общихъ законовъ изъ большихъ массъ фактовъ; но почему это причинило атрофію одной только той части мозга, отъ которой зависятъ высшіе вкусы, этого я не могу понять. Человѣкъ съ болѣе высокою психическою организаціей или лучше одаренный, вѣроятно, не понесъ бы такой потери; и если бы мнѣ можно было снова переживать мою жизнь, то я поставилъ бы за правило читать хоть немного поэтическія произведенія, слушать музыку, по крайней мѣрѣ, одинъ разъ въ недѣлю; потому что тогда, можетъ быть, части моего мозга, нынѣ атрофированныя, вслѣдствіе упражненія, сохранили бы свою дѣятельность. Потеря этихъ вкусовъ есть потеря счастья и можетъ быть вредна для ума и, по всей вѣроятности, для моральнаго характера, вслѣдствіе ослабленія эмоціональной стороны нашей природы" (v. I, р. 101--2). Это, конечно, не фразы, не бѣглыя замѣтки, бьющія на эффектъ, и не реторическія преувеличенія, а продуманное и прочувствованное мнѣніе геніальнаго человѣка, каждое слово котораго являлось на письмѣ строго взвѣшеннымъ и точнымъ выраженіемъ его серьезной и искренней мысли или чувства. И тѣмъ знаменательнѣе и вѣсче эти слова, что они заключаются въ Автобіографіи, которой онъ не предназначалъ для печати, а написалъ единственно для своихъ дѣтей, какъ завѣщаніе и поученіе для нихъ (v. I, р. 26).

Наконецъ, и педагогическіе взгляды Дарвина вполнѣ соотвѣтствовали его общему міровоззрѣнію и стояли на одной высотѣ съ его политическими и эстетическими убѣжденіями. Онъ былъ отъявленнымъ противникомъ, мало того -- просто ненавистникомъ системы классическаго образованія. "Никто,-- говоритъ онъ,-- не можетъ такъ презирать стараго стереотипнаго безсмысленнаго классическаго воспитанія, какъ я" (v. I, р. 381). И онъ ужасно жалѣлъ и досадовалъ, когда принужденъ былъ и своего старшаго сына отдать въ классическую школу за невозможностью воспитывать его дома и за неимѣніемъ другихъ школъ. Онъ самъ на себѣ испыталъ всю прелесть классицизма; развитіе наблюдательности и способности дѣлать выводы изъ наблюденій было совершенно пренебрежено; на языки и математику не было обращено должнаго вниманія; свирѣпствовало зубреніе вокабулъ и стиховъ Виргилія или Гомера? Такой многосторонній и проницательный умъ, какой былъ у Дарвина, и такъ высоко цѣнившій всякое дѣльное знаніе и всякое полезное психическое вліяніе, конечно, открылъ оы хоть одну если не благодѣтельную, то хоть сносную сторону классицизма, если бы только она была въ немъ. Но ея не оказалось. Классическіе языки могли бы еще имѣть значеніе какъ средство для чтенія и пониманія древнихъ великихъ авторовъ. Но, вѣдь, настоящій заядлый классицизмъ стремится вовсе не къ тому, чтобы научить читать авторовъ; онъ, какъ по всему видно, преслѣдуетъ другую, невозможную и нелѣпую цѣль и добивается не столько того, чтобы ученики могли понимать Цицерона или Юлія Цезаря, а того, чтобы они сами могли писать по-латыни или по-гречески такъ, какъ писали Цицеронъ и Юлій Цезарь или Ксенофонтъ. Вся суть въ переводахъ съ роднаго языка на классическіе. Всѣ убійственныя подробности и мелочи синтаксиса, гдѣ можно или нельзя употребить такой-то оборотъ, гдѣ нужно употребить то, а не другое изъ двухъ однозначащихъ словъ или формъ,-- все направлено къ тому, чтобы ученикъ не могъ погрѣшить противъ классической рѣчи въ своихъ произведеніяхъ на классическихъ языкахъ. Самое зубреніе вокабулъ ведется съ такимъ же умысломъ; говорятъ не такъ: corona -- вѣнецъ, ото -- украшаю, magister -- учитель, совсѣмъ наоборотъ: что значитъ вѣнецъ?-- corona; украшаю?-- ото; учитель?-- magister, какъ будто римскаго мальчика учатъ новому языку. Былобы удивительно, если бы Дарвинъ отнесся" даже снисходительно къ подобной системѣ образованія. Безплодность и безсмысленность такой системы очевидна для самыхъ обыкновенныхъ здравомыслящихъ людей, и, вѣроятно, очевидна даже для самихъ защитниковъ этой системы, которые, навѣрное, имѣютъ какіе-нибудь особенные умыслы и заднія мысли и только потому горячо стоятъ за нее. Въ Англіи классицизмъ имѣетъ за собой хоть традицію, старину, давность и держится рутиной и слѣпымъ благоговѣніемъ передъ стариной, а въ другихъ-то мѣстахъ и этого за нимъ нѣтъ.

М. А.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская мысль", кн.VI, 1890

потребляла преувеличенныя выраженія, а я, подшучивая надъ нею, еще болѣе преувеличивалъ то, что она сказала; въ этихъ случаяхъ какъ мнѣ памятны ея легкое покачиваніе головой и восклицаніе: "Ахъ, папа, какъ вамъ не стыдно!" Во время ея послѣдней непродолжительной болѣзни поведеніе ея было буквально ангельское. Она никогда не жаловалась, ни разу не разсердилась, была внимательна къ другимъ, всегда благодарила горячо и нѣжно за все сдѣланное для нея. Когда она уже до того ослабѣла, что едва могла говорить, то, все-таки, хвалила все, что ей давали, и разъ про поданный ей чай выразилась, что онъ "удивительно хорошъ". Когда я подалъ ей воды, она сказала: "очень вамъ благодарна", и это, кажется, были послѣднія слова, слетѣвшія съ ея дорогихъ устъ и обращенныя ко мнѣ. Мы потеряли радость нашего дома и утѣшеніе въ нашей старости. О, если бы она могла знать теперь, какъ глубоко и какъ нѣжно мы все еще любимъ и всегда будемъ любить ея дорогое веселое личико! Да будетъ благословеніе надъ нею! Апрѣля 30, 1851 г." (v. I, р. 132--3).

Въ широкомъ и любвеобильномъ сердцѣ Дарвина было мѣсто и для любви, настоящей любви къ животнымъ и даже къ растеніямъ. Изъ животныхъ онъ особенно любилъ собакъ. Сынъ въ трогательныхъ выраженіяхъ разсказываетъ, какъ его отецъ былъ привязанъ къ своей любимой собакѣ, какъ онъ былъ добръ, внимателенъ и даже нѣженъ съ нею, съ какимъ терпѣніемъ исполнялъ всѣ ея желанія и прих, оти и какъ за то и она была привязана къ нему, какъ мучилась въ его отсутствіе и т. д. Почти такую же любовь онъ питалъ и къ растеніямъ. Въ Автобіографіи онъ говоритъ: "Мнѣ всегда нравилось повышать растенія и ихъ мѣсто въ ряду организованныхъ существъ, и потому я чувствовалъ большое удовольствіе, когда мнѣ удавалось показать, какъ разнообразны и какъ удивительно цѣлесообразны движенія верхушки корня" (v. I, р. 98). По этимъ разсчитаннымъ, точно какъ будто разумнымъ движеніямъ корешка Дарвинъ сравниваетъ растеніе съ животнымъ. "Корешокъ,-- говоритъ онъ,-- можно сравнить съ роющимся животнымъ, напримѣръ, съ кротомъ, который стремится проникать въ почву въ вертикальномъ направленіи. Постояннымъ движеніемъ головы изъ стороны въ сторону или же круговымъ движеніемъ онъ нащупываетъ каждый камешекъ или всякое другое препятствіе и чувствуетъ всякое измѣненіе въ твердости почвы и уклоняется отъ этой стороны. Когда на одной сторонѣ земля влажнѣе, чѣмъ на другой, то онъ направляется къ болѣе влажной сторонѣ, какъ къ лучшему мѣсту охоты. Но при всемъ этомъ послѣ каждаго изслѣдованія чувство тяжести даетъ ему возможность снова продолжать свое вертикальное движеніе и проникать дальше въ глубину" (у Каруса, стр. 189). Тотъ же результатъ, т.-е. приближеніе растеній къ животнымъ, имѣли и другія его работы, показавшія, что растенія плотоядны и питаются на манеръ животныхъ, что они имѣютъ сонъ и т. п. Въ послѣдніе годы жизни онъ обратилъ вниманіе на чувствительныя растенія, и очень жаль, что это было въ то время, когда дни его уже были сочтены. На этомъ послѣднемъ случаѣ можно наглядно видѣть силу и плодотворность научныхъ импульсовъ, которые давалъ Дарвинъ. Займись онъ раньше чувствительными растеніями, мы имѣли бы если не окончательное рѣшеніе вопроса о нихъ, то громадную массу фактовъ, любопытныхъ выводовъ и обобщеній, какіе мы имѣемъ теперь о плотоядныхъ растеніяхъ, о движеніяхъ растеній, объ оплодотвореніи растеній при посредствѣ насѣкомыхъ, о вьющихся растеніяхъ и т. д. И что всего цѣннѣе, эта масса новыхъ знаній обогатила бы не однихъ только ученыхъ спеціалистовъ, но проникла бы въ публику, стала бы достояніемъ всѣхъ общеобразованныхъ людей. Потому что всѣ большія сочиненія и работы Дарвина имѣли то рѣдкое и драгоцѣнное свойство, что они одинаково были интересны какъ для спеціалистовъ, такъ и для публики, что они для послѣдней были столь же заманчивы и доступны, какъ для первыхъ. И затѣмъ сочиненіе Дарвина о чувствительныхъ растеніяхъ намѣтило бы много пунктовъ, нуждающихся въ дальнѣйшей разработкѣ, поставило бы много вопросовъ и задачъ, требующихъ рѣшенія, и тѣмъ вызвало бы цѣлую литературу объ этомъ интересномъ вопросѣ, который и по настоящее время остается темнымъ и только изрѣдка и мимоходомъ затрогивается спеціалистами. По разсказамъ сына, Дарвинъ чувствовалъ нѣжную привязанность даже къ извѣстнымъ особямъ растеній, напримѣръ, къ одной маленькой голубой лобеліи. Своихъ любимцевъ онъ воображалъ живыми и чувствующими существами, касался ихъ руками, точно гладилъ и ласкалъ ихъ, даже обращался къ нимъ съ словами, то хвалилъ, то порицалъ ихъ, если при опытахъ надъ ними они не слушались его и дѣлали не то, чего онъ хотѣлъ отъ нихъ, какъ, напримѣръ, одна мимоза ухитрялась вылѣзать листьями изъ бассейна воды, въ которой онъ хотѣлъ держать ее погруженною. "Удивляясь цвѣтамъ,-- говоритъ о немъ сынъ,-- онъ часто смѣялся надъ блѣдностью красокъ въ искусствахъ и противупоставлялъ имъ яркіе цвѣта природы. Я очень любилъ, бывало, слушать его, какъ онъ удивляется красотѣ какого-нибудь цвѣтка; это было что-то вродѣ благодарности самому цвѣтку и личной любви къ его нѣжной формѣ и цвѣту. Я помню, какъ онъ ласково касался тѣхъ цвѣтковъ, которые ему нравились; это было такое же простодушное удивленіе, какое можетъ чувствовать ребенокъ" (v. I, р. 117).

М. А.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VII, 1890

классификаціи мы разойдемся. А замѣтили вы argumentum ad hominem Гекели относительно кенгуру и медвѣдя?" (v. II, р. 232-3).

Наконецъ, 24 ноября (н. ст.) 1859 года сочиненіе вышло въ свѣтъ и поступило въ продажу; въ одинъ этотъ же день были раскуплены всѣ экземпляры до одного, точно какой-нибудь модный и ловко рекламированный романъ въ Парижѣ. На свою долю Дарвинъ получилъ отъ изданія 180 фунтовъ, приблизительно на наши деньги по среднему курсу около полуторы тысячи рублей. Издатель немедленно же сталъ торопить Дарвина со вторымъ изданіемъ, которое рѣшено было сдѣлать уже въ 3,000 экземпляровъ. И Дарвинъ дѣйствительно въ тотъ же мѣсяцъ принялся за поправки и дополненія ко второму изданію.

М. А.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VI, 1893