Тур Евгения - Мисс Бронте, ее жизнь и сочинения

МИССЪ БРОНТЕ,
ЕЯ ЖИЗНЬ И СОЧИНЕНІЯ.

The Life of Charlotte Brontё by Mistriss Gaskell.

Jane Eyre, Shirley, the Professor, Villette, romances by Correr Bell.

Вѣроятно, всѣ еще помнятъ появленіе Дженни Эйра и впечатлѣніе, произведенное этимъ романомъ на публику. Имя Корреръ Белль, стоявшее на его заглавіи, не было извѣстно; никто не подозрѣвалъ въ немъ псевдонима, никто не сомнѣвался въ томъ, что это произведеніе вышло изъ-подъ мужскаго пера. Когда, спустя нѣсколько лѣтъ, имя миссъ Бронте пріобрѣло извѣстность, вѣсть о ея преждевременной смерти возбудила всеобщее сожалѣніе. Теперь появилась книга г-жи Гаскель {Даровитая писательница, авторъ многихъ замѣчательныхъ романовъ, въ томъ числѣ извѣстнаго нашимъ читателямъ романа Сѣверъ и Югъ.}, въ которой она подробно описала жизнь Шарлотты Бронте, жизнь интересную во многихъ отношеніяхъ и сложившуюся оригинально подъ особыми, исключительными условіями.

Прежде нежели попытаемся, на основаніи многочисленныхъ данныхъ, приведенныхъ г-жею Гаскель, передать нашимъ читателямъ подробный разказъ объ этой замѣчательной писательницѣ, намъ хотѣлось бы познакомить ихъ съ тою отдаленною провинціей Англіи, гдѣ родилась и провела свою жизнь Шарлотта Бронте. Въ наше время желѣзныя дороги сократили разстояніе, и въ Англіи, меньше чѣмъ гдѣ-нибудь, можно встрѣтить такой уединенный городокъ или селеніе, въ которомъ нѣсколько семействъ прозябаютъ въ глуши, безъ интересовъ общественныхъ, безъ просвѣщенія, даже безъ необходимыхъ потребностей образованной жизни. Не таково было положеніе страны сорокъ лѣтъ назадъ, въ то время, когда отецъ Шарлотты поселился въ одномъ мѣстечкѣ Йоркшира, отдаленномъ отъ населенныхъ центровъ, гдѣ не существовало еще дорогъ, и гдѣ часто зимою, застигнутые снѣгомъ, путешественники должны были жить по цѣлымъ недѣлямъ въ уединенномъ трактирѣ, едва не умирая въ немъ съ голоду и ожидая возможности продолжать путь. Деревушка Гевартъ, въ которой г. Бронте былъ пасторомъ, построена на холму и окружена со всѣхъ сторонъ мелкимъ кустарникомъ и болотами; почва ея такъ неблагодарна, что, несмотря на неимовѣрные труды земледѣльца, давала скудную жатву. Печаленъ видъ ея полей, окруженныхъ каменными стѣнками, между которыми виднѣются кое-гдѣ высокія трубы выстроившихся въ послѣдствіи Фабрикъ; трубы эти вѣчно дымятся, коптятъ воздухъ и распространяютъ смрадъ на бѣдныя лачуги поселянъ и работниковъ и на полуразвалившіяся старыя Фермы. Картина не заманчива, ничто не прельщаетъ въ ней воображенія, и здѣсь-то суждено было Шарлоттѣ Бронте провести почти всю жизнь свою. Она родилась въ пасторскомъ домѣ, построенномъ внѣ деревни, противъ церкви, на самомъ кладбищѣ. Кладбище окружаетъ его съ трехъ сторонъ, и только одинъ передній Фасадъ дома обращенъ къ небольшому садику и церкви. Если мѣстность не имѣетъ въ себѣ ничего заманчиваго, то нравы и обычаи ея жителей еще менѣе привлекательны. Они отличались энергіею, но вмѣстѣ и грубостію. Это было въ началѣ нынѣшняго вѣка; родовая месть господствовала тогда въ этой глухой мѣстности въ томъ же самомъ видѣ, какъ она господствуетъ я теперь на островѣ Корсикѣ. "Положи камень въ карманъ, говоритъ йоркширская поговорка, береги его семь лѣтъ, ощупывай еще семь лѣтъ, чтобы быть наготовѣ пустить его во врага, когда онъ подойдетъ къ тебѣ." Мщеніе считалось добродѣтелью и многія выходки не только простаго народа, но и тогдашнихъ джентльменовъ сочлись бы въ наше время преступленіемъ. Пьянство было повсемѣстно; никто не упускалъ случая предаться ему особенно на похоронахъ. Когда усопшаго опускали въ могилу, всѣ присутствующіе приглашались въ сосѣднюю таверну, гдѣ угощеніе не рѣдко превращалось въ оргію, оканчивавшуюся весьма часто жестокою дракой и кулачнымъ боемъ. Кто не лежалъ на полу мертво пьянымъ, тотъ долженъ былъ принять участіе въ бою, и часто избитый падалъ рядомъ съ пьяными. Все было грубо въ нравахъ и привычкахъ жителей; понятно, что и семейныя привязанности страдали тою же грубостію; непреклонность характера, спартанскій элементъ равнодушной стойкости преобладали въ нихъ.

Отецъ Шарлотты, пасторъ Патрикъ Бронте, былъ тоже человѣкъ спартанскихъ нравовъ, во всякомъ случаѣ онъ былъ нрава угрюмаго, воли упорной и стойкой. Лишенія, которыя онъ выносилъ съ самой юности, закалили его еще больше, и онъ слѣдовалъ истинно-спартанскимъ правиламъ въ своихъ отношеніяхъ къ женѣ и дѣтямъ. Съ сосредоточенностью Англичанина онъ соединялъ пылкость Ирландца (онъ родился въ Дублинѣ и былъ родомъ Ирландецъ), но умѣлъ скрывать это послѣднее свойство и выражалъ свой гнѣвъ такъ оригинально, что во всякой другой землѣ могъ бы прослыть за сумашедшаго. Такъ напримѣръ, разсердившись, онъ уходилъ въ кустарникъ, окружавшій домъ, и стрѣлялъ тамъ изъ пистолета до тѣхъ поръ, пока не укрощалъ своего гнѣва; иногда онъ поступалъ еще страннѣе: кидалъ въ огонь коверъ и спокойно смотрѣлъ, какъ онъ догоралъ въ каминѣ, распространяя нестерпимый смрадъ по всей комнатѣ; въ другой разъ принимался пилить задки стульевъ, превращая ихъ такимъ образомъ въ табуреты. Единственное его развлеченіе состояло въ дальнихъ прогулкахъ по окружающимъ полямъ, болотамъ и холмамъ, покрытымъ мелкимъ и частымъ кустарникомъ; онъ выходилъ изъ дому не иначе, какъ съ заряженными пистолетами,-- эту привычку усвоилъ онъ со вреічени возмущеній рабочихъ и сохранилъ до преклонной старости. Г. Бронте, какъ и другъ его Робертсонъ, былъ на сторонѣ Фабрикантовъ и потому не пользовался общественною любовію. Впрочемъ, нѣсколько лѣтъ спустя, при новыхъ смутахъ между работниками и Фабрикантами, ему показалось, что работники были правы, и онъ тотчасъ передался на ихъ сторону, несмотря на всѣ представленія и просьбы богатыхъ Фабрикантовъ. Мы замѣтили уже, что г. Бронте управлялъ своимъ семействомъ такъ же неограничено, какъ и прихожанами. Система воспитанія, принятая имъ, была очень строга. Его дѣти должны были ѣсть самыя простыя кушанья, большею частію только овощи, и одѣваться больше чѣмъ просто. Однажды, вошедъ въ кухню, онъ увидѣлъ передъ огнемъ рядъ ботинокъ, которыя были приготовлены для дѣтей, собиравшихся гулять; не говоря ни слова, г. Бронте бросилъ ботинки въ огонь, находя что они слишкомъ для нихъ нарядны. Въ другой разъ, жена его забыла на столѣ своей спальни ключъ отъ комода, въ которомъ берегла подаренное ей шелковое платье; сшить и носить его, она не осмѣливалась. Сидя внизу, она услышала, что кто-то ходитъ въ ея спальнѣ; вспомнила объ оставленномъ ключѣ, и опасаясь за свое платье, бросилась на верхъ. Увы,-- было уже поздно; платье было изрѣзано въ мелкіе куски.

Изъ этого не надо заключать, говорятъ г-жа Гаскель и за нею г-нъ Монтегю, авторъ блестящей статьи о Шарлоттѣ въ Revue des deux Mondes, что г. Бронте былъ домашнимъ тираномъ; этотъ суровой и гнѣвный человѣкъ былъ добрымъ отцомъ и добрымъ мужемъ, доказательствомъ чему служатъ слѣдующія слова, произнесенныя умирающею его женой: "Не должна ли я быть ему благодарна? онъ никогда не сказалъ мнѣ гнѣвнаго слова." По нашему мнѣнію, слова эти ничего не доказываютъ. Г-жа Бронте была не только покорна, но еще и робка, и мы знаемъ, что она никогда не пыталась бороться или роптать на свое положеніе и исполняла въ точности всѣ приказанія мужа, не отступая отъ нихъ ни на шагъ. Женщины слабаго характера, задавленныя, сокрушенныя могущественною волей мущины не только не сознаютъ своего рабства, но еще любятъ его, и если называютъ его зависимостью, то совершенно естественною, обыкновенною, мало-того -- необходимою. Онѣ не грызутъ своей цѣпи, и несутъ ее съ тою непонятною покорностію и даже иногда любовію, съ какою преданный своему господину негръ несетъ безсознательно свой собачій ошейникъ. Надо, впрочемъ, прибавить, что если находятся еще женщины, которыя подражаютъ неграмъ и мыслятъ, какъ рабы, доказывая необходимость и прелесть рабства, то число такихъ неразвитыхъ, не сознающихъ своего человѣческаго достоинства созданій уменьшается всякій день. Какъ бы то ни было, г-жа Бронте не долго выносила свое счастіе и умерла послѣ семи лѣтъ замужества, оставивъ мужу пятерыхъ дочерей и сына. Женское хозяйство, женскій надзоръ за малолѣтними дѣтьми казался необходимымъ г-ну Бронте, и онъ просилъ сестру своей жены, старую дѣвицу Бренуэль переѣхать къ нему и поселиться съ нимъ. Она не снискала однако дѣтской привязанности, и пользовалась только ихъ уваженіемъ, за многія качества своего характера, особенно за свою преданность, кротость и строгое исполненіе долга; для нихъ она должна была покинуть собственное семейство, друзей, небольшой, но пріятной кругъ знакомства, живописную и прелестную природу южной Англіи, чтобы поселиться въ глуши забытаго селенія съ угрюмымъ и эксцентрическимъ зятемъ и маленькими дѣтьми покойной сестры, въ домѣ, двери котораго не отворялись ни для одной живой души, гдѣ не знали, что такое семейная радость, что такое удовольствіе или сообщеніе съ людьми. Мудрено ли, что миссъ Бренуэль возненавидѣла Йоркширъ, вздыхала о югѣ? И несмотря на то, она осталась вѣрна принятому долгу и провела всю жизнь свою въ Гевартѣ, съ тѣмъ покорнымъ мужествомъ, которое составляетъ характеристическую черту всего семейства Бронте. Дѣйствительно жизнь эта была невыносима. Г. Бронте былъ лицо недоступное: онъ никого не принималъ и не былъ знакомъ ни съ кѣмъ, сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ большую часть дня и даже обѣдалъ одинъ. Ко всему этому надо прибавить недостаточность состоянія, разныя матеріальныя лишенія, и мы будемъ имѣть понятіе о той нестерпимой скукѣ, которая царила въ Гевартѣ, тѣмъ болѣе что миссъ Бренуэль, несмотря на всѣ свои домашнія добродѣтели, была, повидимому, не слишкомъ развита, не обладала ни замѣчательнымъ умомъ, ни чувствительнымъ сердцемъ, и могла похвастать только тѣмъ, что была отличная хозяйка. Такимъ образомъ маленькіе Бронте были предоставлены самимъ себѣ и стали развиваться преждевременно. Въ продолженіе болѣзни матери, которая длилась очень долго, имъ запрещено было громко говорить, бѣгать и играть, потому что всякій шумъ могъ потревожить бѣдную, угасавшую женщину; послѣ ея смерти привычка сторожить за каждымъ словомъ и движеніемъ сохранилась, и никогда мрачный пасторскій домъ не оглашался дѣтскимъ звучнымъ смѣхомъ, или радостною бѣготней и рѣзвыми играми. Все было тихо, мрачно, угрюмо какъ самъ хозяинъ, малютки дѣти сидѣли тоже за книгами, преждевременно знакомясь съ тоскою безрадостной жизни, и стараясь коротать долгіе часы дня и вечера, въ такіе годы, когда для другихъ дѣтей время летитъ такъ быстро, что они не могутъ отличить одного года отъ другаго. Какія же книги читали дѣти и кто выбиралъ ихъ? Никто объ этомъ не заботился. Библіотека, доставшаяся по наслѣдству, была имъ открыта; она состояла изъ нѣсколькихъ латинскихъ и греческихъ книгъ, которыя были имъ недоступны, и изъ Фанатическихъ проповѣдей и разказовъ сектантовъ, полныхъ мрачнаго мистицизма, сверхъ-естественныхъ явленій, ниспосланныхъ свыше для обращенія грѣшниковъ. Мы можемъ судить о странномъ, скажемъ даже болѣзненномъ настроеніи дѣтей Бронте, изъ письма отца ихъ къ г-жѣ Гаскель; надо замѣтить, что старшей изъ нихъ было тогда десять лѣтъ, а меньшой четыре года.

Вотъ отрывокъ изъ этого письма.

"Я началъ съ самой меньшой, съ Анны, и спросилъ у нея, что въ особенности необходимо ребенку; она отвѣчала: лѣта и опытность. Потомъ я обратился къ Эмиліи и спросилъ у ней, что мнѣ дѣлать съ Бренуэлемъ {Имя сына г. Бронте. Въ Англіи Фамилія матери почти всегда прибавляется къ имени сына, данному при крещеніи.}, когда онъ непослушенъ; она отвѣчала: вразумить его, разсуждая съ нимъ, а если это не поможетъ, то высѣчь его. Я спросилъ у Бренуэля, какимъ образомъ можно опредѣлить разницу между умомъ женщины и мущины; онъ отвѣчалъ: по разницѣ, которую можно усмотрѣть въ сложеніи ихъ тѣла. Я спросилъ у Шарлотты, какая книга всѣхъ лучше? Она отвѣчала: "Библія". А послѣ Библіи? "Книга природы". Я спросилъ у Елисаветы, какое воспитаніе лучше всего для женщины? "То, которое научаетъ ее хорошо управлять домомъ". Наконецъ я спросилъ у старшей дочери Маріи, какое лучше препровожденіе времени? Она отвѣчала: "То, которое приготовляетъ насъ къ вѣчности". Быть-можетъ я употребляю не тѣ самыя слова, которыя они употребляли, но увѣренъ, что въ точности передаю вамъ ихъ мысли и не удаляюсь отъ истины, именно потому, что отвѣты дѣтей моихъ сдѣлали на меня глубокое и сильное впечатлѣніе. Смыслъ ихъ отвѣтовъ буквально вѣренъ."

Дѣйствительно эти отвѣты оригинальны, и каждый изъ дѣтей выразилъ ими особенность своего характера; по изъ этого не надо заключать, что дѣти Бронте были одарены необычайными способностями; напротивъ, многіе изъ нихъ, достигнувъ совершенныхъ лѣтъ, не были особенно замѣчательны. Такова Анна, умъ которой былъ самый обыкновенный, и взглядъ на вещи самый незатѣйливый, если судить о ней по ея повѣсти Агнеса Грей. Вообще, по нашему мнѣнію, раннее развитіе большею частію неестественно и нисколько не служитъ задаткомъ будущаго; очень часто бываетъ оно слѣдствіемъ уединенія, затаенныхъ страданій и преждевременныхъ заботъ или вѣчнаго страха наказаній. Въ романахъ прошлаго вѣка, будто наперекоръ дѣйствительности, описываютъ дѣтскіе годы какъ день беззаботнаго смѣха, невинныхъ радостей и плѣнительной безпечности; эти картины были также вѣрны дѣйствительности, какъ и сцены Геспера, гдѣ аркадскіе пастухи и пастушки, вѣчно молодые, прекрасные и счастливые, плетутъ вѣнки до гробовой доски, съ любезною подругой жизни. Въ эту эпоху жизнь дѣтей была не завидна, и литература нашего времени, помня старые годы, очень живо воспроизводитъ картины жестокости и съ неукротимымъ негодованіемъ возстаетъ противъ того деспотизма, который тяготѣлъ надъ воспитаніемъ. Не говоря уже объ англійской литературѣ, гдѣ съ такимъ искусствомъ и такъ живо описаны эти лѣта мученій всякаго рода, которыя зовутся счастливыми лѣтами дѣтства, не забудемъ и нашу родную литературу, которая представляетъ подобныя же картины и сцены. Но все это давнопрошедшее, и не такова участь нынѣшняго молодаго поколѣнія: оно не знаетъ и не подозрѣваетъ, что оно отчасти обязано своимъ настоящимъ счастіемъ тѣмъ, кто сошелъ уже въ могилу или еще продолжаетъ, доживая вѣкъ свой и нося на себѣ неизгладимые слѣды рано вынесенныхъ страданій, казнить перомъ и словомъ прежнюю систему воспитанія. Въ нашъ гуманный, просвѣщенный вѣкъ не забыта эта сторона жизни, и упрочено быть-можетъ навсегда счастіе и благополучіе дѣтей. Взглянемъ ли мы на школы? Жестокія наказанія, истязанія всякаго рода, муки физическія и нравственныя, суровый деспотизмъ замѣнились ласковымъ обращеніемъ, благоразумною свободой и разумнымъ ученіемъ. Заглянемъ ли въ семейства? Просвѣщенные, или по крайней мѣрѣ увлеченные общимъ потокомъ, отцы семействъ укротили нравъ свой, и не играютъ роли великаго могола, а ищутъ въ женѣ и дѣтяхъ друзей и опору въ старости; жена имѣетъ голосъ въ семейныхъ дѣлахъ, обладаетъ если не умомъ, то развитымъ сердцемъ, нѣжность котораго -- залогъ семейнаго счастія. Дѣти растутъ въ семействѣ свободно и вольно, подъ заботливою сѣнію домашняго крова, гдѣ родители не ломаютъ ихъ во имя произвольныхъ теорій, а только помогаютъ имъ развивать въ себѣ добрыя наклонности. Если встрѣчаются исключенія, а они встрѣчаются вездѣ, то большинство не задумывается осуждать ихъ. Не такова была судьба бѣдной Шарлотты и сестеръ ея. Если жизнь въ уединенномъ и мрачномъ домѣ суроваго отца не была завидна, то она сдѣлалась невыносимою, когда ее помѣстили вмѣстѣ съ двумя старшими сестрами въ школу Кауэнъ-Бриджа; пребываніе ея тамъ оставило на ея душѣ неизгладимыя и тяжелыя впечатлѣнія, о которыхъ она говорила въ послѣдствіи съ невольною нервическою дрожью въ тѣлѣ, и которыя такъ мастерски описаны ею въ Дэюешш Эйръ. Школа Кауэнъ-Бриджа была основана богатымъ пасторомъ Уильсономъ частію на его собственный счетъ, частію по подпискѣ, и предназначалась для воспитатанія дочерей бѣдныхъ пасторовъ. Г. Уильсонъ былъ человѣкъ честный, но самопадѣянный и крайне суровый и холодный. Онъ взялъ на себя всѣ заботы по школѣ, и исправляя должность директора, занимался и хозяйственной частію, о которой не имѣлъ никакого понятія и которую предоставилъ повару, долгое время жившему въ его домѣ. Онъ требовалъ отъ него самой разчетливой экономіи, и такъ какъ поваръ, соблюдая ее, не забывалъ собственнаго кармана, то результатъ оказался плачевнымъ для дѣтей. Ихъ кормили испорченнымъ мясомъ, прокисшимъ молокомъ, затхлымъ хлѣбомъ; самыя тарелки и блюда, пропитавшись этимъ запахомъ, распространяли въ столовой зловоніе и нестерпимую атмосферу. Дѣти, буквально, едва не умирали съ голоду; кромѣ того холодъ въ комнатахъ былъ ужасный, ихъ вовсе не топили, а дѣтей одѣвали очень легко. Двѣ англійскія мили раздѣляли церковь отъ школы, и несмотря на дождь, холодъ, или слабое здоровье, дѣти должны были пѣшкомъ отправляться туда всякое воскресенье. Ко всему этому надо прибавить, что съ ними обращались грубо и часто жестоко, и желая внушить имъ христіанское смиреніе, внушали имъ только гордость и негодованіе, напоминая имъ безпрестанно, что они воспитываются Христа ради, на счетъ доброхотныхъ дателей и почтеннаго Уильсона. Такимъ образомъ къ физическимъ страданіямъ присоединялись нравственныя униженія. Всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы разстроить здоровье дѣтей, не говоря уже объ искаженіи ихъ ума и сердца; такъ и случилось: въ школѣ открылась повальная болѣзнь, которая принудила закрыть ее на нѣсколько времени. Миссъ Бронте не заразилась ею, но за то двѣ старшія сестры возвратились домой въ злой сухоткѣ, которая очень скоро свела ихъ въ могилу.

Въ послѣдствіи, въ своемъ романѣ Дженни Эйръ, Шарлотта яркими красками изобразила намъ и школу эту и ненавистную ей и всѣмъ другимъ дѣтямъ фигуру Уильсона; подъ именемъ Елены Бернсъ она описала страданія сестры своей Маріи, которую особенно притѣсняла надзирательница, выведенная на сцену въ возмущающемъ душу лицѣ Миссъ Скечердъ. Мы не можемъ пройдти молчаніемъ описаніе сцены, случившейся между Маріей Бронте и ея притѣснительницей. Однажды утромъ, едва оправившись отъ недавней болѣзни, Марія Бронте чувствовала себя особенно слабою и просила позволенія остаться въ постели. Надзирательница не согласилась, и несчастный ребенокъ, дрожа отъ холоду, приподнялся и силился обуться. Надзирательница, недовольная этою медленностію, схватила дѣвочку за руку, стащила ее съ постели на средину комнаты и принялась бить ее кулаками въ бокъ, который былъ растравленъ и еще не зажилъ. Негодованіе и ужасъ Шарлотты были безмѣрны: двадцать лѣтъ спустя, она описала эту самую сцену въ Дженни Эйръ, описала со всею страстію, къ которой была способна, и никогда не могла говорить о ней безъ содраганія.

Послѣ смерти Маріи и Елисаветы, Шарлотта сдѣлалась старшею въ семействѣ, и съ этихъ самыхъ поръ, говорятъ всѣ знавшіе ее, слабый лучь дѣтской веселости, таившійся въ ней, несмотря на безрадостную жизнь, потухъ навсегда. Мало-по-малу она становится такою, какою мы видимъ ее въ продолженіе всей ея жизни: созданіемъ, страдающимъ съ спокойствіемъ и стойкостію истиннаго героя, съ гордостію и сосредоточенностію Фанатика, исполняющаго непреложный долгъ свой. Она возвращается въ Гевартъ, и долгіе, тяжкіе, невыносимо скучные годы тянутся для нея; она растетъ вмѣстѣ съ двумя меньшими сестрами и братомъ, безъ всякаго живаго лица, безъ руководителя, безъ учителя, который могъ бы внести одушевленіе въ этотъ унылый домъ, пропитанный воздухомъ могилъ, среди которыхъ онъ построенъ. Могилой пахнетъ и въ нравственной атмосферѣ семейства, изъ котораго вырастаютъ четыре несхожихъ между собою лица, одинаково запечатлѣнные трагическимъ характеромъ. Но прежде чѣмъ мы будемъ говорить о нихъ, намъ хочется сказать нѣсколько словъ о старой Тобби, служанкѣ, вынянчившей съ нѣжносгію няни и грубостію крестьянки Шарлотту и сестеръ ея и теперь занимавшей въ пасторскомъ домѣ различныя должности, отъ домоправительницы до кухарки. Дѣти растутъ, они ужь вступаютъ въ юношескіе годы; но Тобби попрежнему бранитъ ихъ, ворчитъ на нихъ, и балуетъ едва ли не болѣе прежняго. Сама Тобби лицо оригинальное, и даже поэтическое: она предана семейству Бронте, считаетъ его своимъ собственнымъ и требуетъ, чтобъ отъ нея не было никакихъ тайнъ. Ей однако мудрено повѣрять ихъ. Тобби глуха, и Шарлоттѣ приходится кричать на весь домъ, чтобъ успокоить ея ревность и знакомить ее съ семейными дѣлами. Но признанія, сдѣланныя такимъ образомъ, становились тотчасъ же общимъ достояніемъ; чтобъ избѣгнуть этого, Шарлотта уводила Тобби въ поляны и болота, и тамъ уже одна одинехонька съ нею могла безъ опасенія передавать ей все то, что возбуждало ея участіе: за то и Тобби въ свою очередь была своего рода сокровище и помогала безрадостно жившимъ дѣтямъ проводить долгіе зимніе вечера: она мастерски разказывала сказки, исторіи и преданія. Память ея была свѣжа,-- она живо помнила, что и какъ видѣла въ тѣ поры, когда она была молода; въ то время въ Йоркширѣ не было еще Фабрикъ, и шерсть пряли не машинами, а руками; тогда въ Черкмойрѣ водились добрыя Феи; Тобби знавала людей, которые ихъ видѣли сами, своими глазами. Феи покинули Йоркширъ тогда только, когда выстроилась первая Фабрика, и не бродятъ уже теперь, какъ, бывало, бродили прежде, вдоль ручьевъ и по полянамъ и болотамъ при золотистомъ лучѣ мѣсяца. Да, теперь все не то, все перевелось. Да и не однѣ Феи, а все старое, все былое. Она сама знавала многихъ людей, которые теперь сгнили въ могилѣ, даже дѣти ихъ померли, и родъ ихъ перевелся,-- она знала подробно всю жизнь ихъ и разказывала дѣтямъ цѣлыя трагедіи и драмы, разказывала по своему рѣзко, энергично, грубо быть-можетъ, но за то оригинально. Тобби вѣрила твердо существованію оборотней, привидѣній, и смѣшивая въ своихъ разказахъ были съ небылицами, передавала дѣтямъ свои впечатлѣнія и вѣрованія. Страхъ сверхъестественныхъ явленій, мрачное и мистическое настроеніе поражаютъ въ Эмиліи и замѣтны въ Шарлоттѣ, которая никогда, несмотря на лѣта, опытность, образованіе, не могла совершенно освободиться отъ нихъ. Больше чѣмъ кто-нибудь другой, Шарлотта могла бы привыкнуть къ зрѣлищу смерти и всей обстановкѣ, ее окружавшей; она жила противъ церкви, окна ея комнаты выходили на кладбище: сколько похоронъ видѣла она въ теченіе года;-- но все это только еще больше усилило въ ней невольное чувство страха, и она до конца жизни не могла видѣть спокойно могилу и гробъ. Однажды посѣщая съ г-жею Гаскель какой-то соборъ, она едва не упала въ обморокъ, потому что кто-то сказалъ ей, что она ступаетъ по могильнымъ плитамъ. Такимъ образомъ впечатлительность сильно развивалась въ этихъ дѣтяхъ, и поэтическій элементъ, къ воспринятію котораго онѣ были такъ склонны, воплотился для нихъ въ Тобби, этой живой поэмѣ мрачнаго Геварта. Вѣтобби было материнское къ дѣтямъ сердце: она одна, несмотря на свою внѣшнюю суровость, любила ихъ, и была искренно любима ими; слушая ея разказы, дѣти привыкли записывать ихъ и вести каяідый свой дневникъ. Шарлотта вела его чрезвычайно акуратно и исписывала каждый день огромное количество бумаги. Скоро дневники перестали удовлетворять ихъ, и они затѣяли нѣчто въ родѣ журнала, который назвали магазиномъ: они были издатели, авторы и читатели этого журнала, который наполнялся трагедіями, повѣстями, и сказками маленькихъ Бронте. Г-жа Гаскель даетъ подробной отчетъ объ этихъ дѣтскихъ сочиненіяхъ и замѣчаетъ, что главную роль играетъ въ нихъ партія тори. Всѣ дѣти и особенно. Шарлотта были яростные тори, такъ же какъ и отецъ ихъ, отъ котораго они конечно заимствовали свои политическія мнѣнія. Шарлотта обожала герцога Веллингтона; онъ былъ ея героемъ въ дѣтствѣ, и до конца ея жизни остался идеаломъ всего великаго, сильнаго и прекраснаго, предметомъ ея любви и уваженія. Желѣзный герцогъ играетъ главную роль во всѣхъ дѣтскихъ произведеніяхъ Шарлотты; г-жа Гаскель и г. Монтегю придаютъ нѣкоторое значеніе этому раннему политическому настроенію дѣтей и говорятъ о ихъ мнѣніяхъ, какъ о чемъ-то серіозномъ. Мы не соглашаемся съ этимъ. Дѣти, если только они заключены въ тѣсную сферу замкнутаго домашняго круга, не имѣя ни разсѣянія, ни сверстниковъ, ищутъ исхода для пытливости своего ума, для жажды сердца, изнывающаго въ скукѣ, монотонности, и прилѣпляются къ чему-нибудь, чтобъ утолить жажду и это броженіе. Понятно, что при этомъ, появленіе ежедневнаго журнала есть происшествіе, чтеніе его -- наслажденіе, споры по его поводу -- истинная находка. Это не есть убѣжденіе, не есть и простое влеченіе къ политикѣ, а не болѣе, какъ исканіе интересовъ, исканіе возможности наполнить чѣмъ-нибудь дни и вечера, разнообразить монотонную жизнь, нагоняющую скуку. Еслибы политическія мнѣнія серіозно привились къ Шарлоттѣ съ дѣтства, она бы взросла съ ними, они бы пустили глубокіе корни въ ея сердцѣ, она не была бы равнодушна къ нимъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ. Кто однажды принялъ истинное, искреннее участіе въ судьбахъ міра или отечества, тотъ навсегда останется связанъ съ ними и съ годами только съ возрастающею страстію будетъ прилѣпляться къ той или другой партіи. Политическія мнѣнія маленькихъ Бронте жили столько времени, сколько они помогали имъ наполнить ничѣмъ не наполняемую пустоту и монотонность ихъ жизни. Позднѣе этотъ интересъ уже не удовлетворяетъ ихъ, и всѣ, даже жившіе до тѣхъ поръ одною жизнію, раздѣляются и избираютъ каждый свою дорогу; Анна, кроткая и тихая, покоряется обстоятельствамъ и смиренно прозябаетъ въ Гевартѣ, выражая изрѣдка робкое желаніе взглянуть, что дѣлается на Божьемъ свѣтѣ, и такъ ли живутъ всѣ другіе, какъ она и ея семейство. Но это не болѣе, какъ несбыточная мечта, и Анна предается ей какъ мечтѣ, безъ ропота на дѣйствительность, безъ негодованія на судьбу. Эмилію разгадать трудно, не только въ эту эпоху, но и позднѣе, когда мы будемъ говорить о ней подробнѣе. Она становится все суровѣе, все молчаливѣе, все диче, и принимаетъ привычку бродить одна по окрестнымъ полямъ и болотамъ; самое общество сестеръ тяготитъ ее порою. Бренуэль, напротивъ, тайкомъ отъ отца составляетъ знакомства и связи, и безпрестанно, при первой возможности исчезаетъ въ деревушку Гевартъ, гдѣ по своей веселости, забавному складу ума дѣлается любимымъ гостемъ сосѣднихъ Фермеровъ, у которыхъ пирушка не можетъ состояться безъ этого живаго, любезнаго юноши. Что сказать о Шарлоттѣ? Шарлотта впадаетъ въ мистицизмъ, въ мрачную тоску и хандру; она придаетъ самымъ незначащимъ обстоятельствамъ какое-то особенное значеніе, сверхъестественный колоритъ, и готова видѣть какія-то предупрежденія и намеки свыше, для спасенія своей погибающей, грѣшной души. Вотъ для примѣра выписки изъ ея журнала.

"Странное происшествіе случилось у насъ 22 іюня 1830 года. Папа былъ нездоровъ, лежалъ въ постели и былъ такъ слабъ, что не могъ приподняться безъ посторонней помощи. Тобби и я, мы сидѣли вдвоемъ въ кухнѣ, когда въ 9 1/2 часовъ поутру, услышали стукъ въ наружную дверь. Тобби вышла и отворила ее. Въ ней появился старикъ и, не переступая черезъ порогъ, спросилъ у насъ: здѣсь ли живетъ пасторъ?

Тобби. "Да.

Старикъ. "Я желаю видѣть его.

Тобби. "Онъ боленъ и лежитъ въ постели.

Старикъ. "У меня есть къ нему посланіе (message).

Тобби. "Отъ кого?

Старикъ. "Отъ Господа!

Тобби. "Отъ кого?

Старикъ. "Отъ Господа. Онъ приказываетъ мнѣ извѣстить его, что женихъ грядетъ, и что мы должны быть готовы принять его; канаты порваны, золотой сосудъ разбитъ, и чаша лежитъ У ручья.

"Онъ окончилъ рѣчь свою этимъ словомъ и исчезъ. Когда Тобби затворила за нимъ дверь, я спросила ее, знаетъ ли она, кто онъ такой? Она отвѣчала, что никогда его не видывала, и никого, кто бы былъ похожъ на него. Хотя я была увѣрена, что это былъ какой-нибудь энтузіастъ и Фанатикъ, человѣкъ быть-можетъ безвредный, но уже навѣрное незнакомый съ настоящимъ благочестіемъ, я однако не могла удержать слезъ при мысли о странныхъ словахъ его и особенно въ такую минуту.* Это мистическое настроеніе было однако нѣсколько пріостановлено перемѣною жизни Шарлотты. Ей было пятнадцать лѣтъ, и отецъ рѣшился еще разъ послать ее въ школу;она, конечно, знала многое, прочла не мало книгъ, но въ то же время была невѣжда въ такихъ вещахъ, которыя знакомы десятилѣтнимъ дѣтямъ. Къ счастію, въ этотъ разъ Шарлотта попала въ добрыя руки; директорша школы миссъ Вуллеръ, была добрая и милая женщина, которая искренно любила небольшое число своихъ воспитанницъ, и обращалась съ ними дружески; вскорѣ она особенно привязалась къ Шарлоттѣ и послѣ разлуки вела съ нею постоянную переписку. Утро было занято уроками, а вечеръ былъ посвященъ прогулкамъ, въ продолженіе которыхъ миссъ Вуллеръ разказывала своимъ молодымъ спутницамъ разныя мѣстныя легенды, происшествія и старинныя были. Она была одарена замѣчательнымъ талантомъ разказа и будто назначена судьбою дополнить для Шарлотты свѣдѣнія, почерпнутыя отъ Тобби, о жизни прежнихъ сквайровъ, объ устройствѣ первыхъ Фабрикъ, о страданіяхъ народа во время Французской имперіи, о мятежахъ и возстаніяхъ работниковъ. Миссъ Вуллеръ не забыла и о томъ знаменитомъ въ лѣтописяхъ Йоркшира Робертсонѣ, о которомъ упоминается въ началѣ этой статьи, о томъ, какъ Фабрика нѣкоего Картрейта была, въ буквальномъ смыслѣ, осаждаема народомъ. Все это не было потеряно для Шарлотты, и мы увидимъ въ послѣдствіи, какъ она искусно воспользуется этимъ матеріаломъ. Пока перемѣна мѣста и жизни была во всѣхъ отношеніяхъ благодѣтельна для Шарлотты. Она не только могла значительно усовершенствовать свое воспитаніе, но еще нашла то, о чемъ не имѣла ни малѣйшаго понятія, и лишеніе чего кладетъ особенную печать на всякое лицо: мы разумѣемъ общество. Шарлотта не была нечувствительна къ нему, и заманчивая прелесть дружескихъ связей стала ей знакома. Она сошлась со многими дѣвицами и подружилась съ одною изъ нихъ, которая играетъ главную роль въ перепискѣ Шарлотты и означается въ ея біографіи буквою Е. Эта переписка съ нею, не слишкомъ частыя свиданія и тѣсная дружба длились до самой смерти Шарлотты. Все въ эту пору жизни Шарлотты улыбалось ей,-- самая природа была здѣсь свѣжа и живописна, и Шарлотта могла бродить по окрестнымъ рощамъ и полямъ, вспоминая поэтическія ихъ легенды, сильно волновавшія ея живое воображеніе.

Не надо однако заключать, чтобы Шарлотта, очутясь въ обществѣ молодыхъ дѣвушекъ, тотчасъ сблизилась съ ними и искала бы съ жадностію въ ихъ обществѣ удовлетворенія потребностямъ ума и сердца. Думать такимъ образомъ значило бы вовсе не понимать склада ея характера, на которомъ въ 15 лѣтъ отъ роду легла уже печать прошлой томительной жизни. Шарлотта однако не была искажена ею совершенно и если вначалѣ не искала общества сверстницъ, то и не удалялась отъ него съ упорствомъ и ничѣмъ непобѣдимою дикостію. Вотъ какъ г-жа Гаскель описываетъ Шарлотту въ это время. "Пятнадцати лѣтъ, говоритъ она, Шарлотта была такою, какою осталась на всю жизнь; она была не задумчива, а молчалива и угрюма, любила уединеніе по привычкѣ и по выбору, а не по склонности и влеченію. Гнетъ обстоятельствъ надломилъ уже ее, и когда въ послѣдствіи въ ней стали пробуждаться мечты и думы, въ нихъ было что-то грустное и жалобное, что-то надрывающее душу. Она была не хороша собою, мала ростомъ, но сложена правильно и красиво. Темные волосы ея были мягки и густы, свѣтлокаріе глаза были хорошо прорѣзаны; ихъ обыкновенное выраженіе было спокойное созерцаніе, но лишь только что нибудь трогало Шарлотту, какъ они загорались и блистали яркимъ огнемъ, что внезапно освѣщало всю ея физіономію. Никогда не видѣла я такого выраженія ни у кого другаго. Что касается до остальныхъ чертъ ея лица, то онѣ были не красивы, неправильны и несоразмѣрны. Руки и ноги ея были необычайно малы; одѣвалась она всегда просто, но безукоризненно; пріемы ея были тихи и плавны, полны того достоинства, которое мы замѣчаемъ въ старинныхъ портретахъ древнихъ венеціанскихъ фамилій. Она усвоила себѣ эти пріемы съ дѣтства, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ смерть Маріи и Елисаветы, оставивъ ее старшею въ семействѣ, наложила на нее долгъ занимать но возможности мѣсто матери для сестеръ и брата.

Окончивши свое воспитаніе въ школѣ г-жи Вуллеръ, Шарлотта отправилась домой и должна была воротиться опять въ школу въ должности надзирательницы и привести съ собой Эмилію, которая въ свою очередь должна была окончить тамъ свое образованіе Это приведено было въ исполненіе, но Эмилія осталась только три мѣсяца въ школѣ г-жи Вуллеръ, и мы воспользуемся этимъ случаемъ, чтобы сказать о ней нѣсколько словъ. Изъ всѣхъ дѣтей Вройте, Эмилія кажется намъ наиболѣе страстною и оригинальною; на ней отразилось сильнѣе, чѣмъ на другихъ, та страшная судьба, которая тяготѣла надъ всѣмъ семействомъ Бронте. Къ сожалѣнію, до насъ дошло мало свѣдѣній о внутренней жизни и складѣ ума Эмиліи, и чтобы дать нѣкоторое понятіе о ней, мы должны пользоваться не только разрозненными Фразами изъ переписки Шарлотты, но даже и романомъ ея Шерли, въ которомъ, по собственному признанію, она очертила сестру свою въ лицѣ героини.

Данныя эти весьма неудовлетворительны, и не всегда вѣрны, потому что Шарлотта обожала Эмилію, и говоря о ней, всегда находилась подъ вліяніемъ этого чувства, такъ же какъ и г-жа Гаскель, которая въ свою очередь, составляя біографію Шарлотты съ неимовѣрною любовію, смотритъ на многое, почти на все, глазами своей умершей пріятельницы. Эмилія училась не много, да и то урывками и безъ всякой послѣдовательности. Она любила мечтать и бродить и была одарена воображеніемъ, необузданнымъ, мрачнымъ, дикимъ, доказательствомъ чему служитъ ея повѣсть Высерингскія высоты, о которой въ послѣдствіи мы поговоримъ подробнѣе. Любимое чтеніе Эмиліи, исключая поэзію, были книги сектантовъ, полные ненависти къ землѣ, стремленія къ другой жизни и сверхъестественныхъ о ней откровеній, словомъ всего того, что пугаетъ юное воображеніе, и что во всякомъ случаѣ даетъ ему уродливое направленіе. Жажда дѣятельности пожирала ее, и такъ какъ ей не было исхода въ тихомъ и скучномъ Гевартѣ, то потребность ея страстной души обратилась на нее самою и нанесла послѣдній ударъ ея уже и такъ искаженной натурѣ. Такимъ образомъ гордая и страстная Эмилія, подъ гнетомъ окружающихъ ее обстоятельствъ, не борется съ ними, а сама помогаетъ имъ подавить въ себѣ все живое, все дѣятельное, и тратитъ свою энергію не на разумную и достойную уваженія борьбу, а на терзаніе самой себя. Она какъ-то умышленно, за одно съ обстоятельствами и жизнію, подавляетъ въ себѣ всякое проявленіе воли и чувства. Она создаетъ для себя какія-то странныя правила, какую-то неумолимую теорію, вслѣдствіе которой въ уединенномъ Гевартѣ находитъ средство уединиться еще болѣе, и не позволяетъ ни сестрамъ, ни даже любимому брату заглянуть въ жизнь своего ума и сердца, Она страдаетъ одна въ гордомъ молчаніи, страдаетъ до тѣхъ поръ, пока не падаетъ подъ бременемъ, съ истинно стоическимъ величіемъ, совершенно впрочемъ безполезнымъ. Этотъ же самый стоицизмъ дѣлаетъ ее рѣзкою, суровою и вскорѣ эгоистичною. Безжалостная къ себѣ, она безжалостна и къ другимъ; вся любовь ея сердца тратится на привязанность къ мѣсту, къ этому мрачному и унылому Геварту и его болотамъ, а первоначальная нѣжность и изліянія, такъ свойственныя молодой женщинѣ, дѣвушкѣ, не обращаются на сестеръ, достаются на долю животныхъ. Всякій разъ какъ Эмиліи приходится покидать Гевартъ, она сохнетъ и таетъ и принуждена немедленно возвращаться домой; привязанность къ мѣсту, доходящая до такихъ предѣловъ, нестественна, носитъ на себѣ печать болѣзненности и походитъ на привязанность краснокожихъ къ дымному, непривлекательному вигваму. Въ эту привязанность не входитъ чувство красоты природы; это нѣчто въ родѣ привычки, граничащей со страстью, привычки, составляющей отличительную черту всѣхъ дикихъ племенъ. Такова Эмилія; она не развита, умъ ея бродитъ, воображеніе работаетъ безплодно, разумъ блуждаетъ во мракѣ изувѣрства, софизмовъ и разныхъ нелѣпыхъ теорій. Она не замѣчаетъ даже и того, что стоицизмъ и сила ея духа вовлекаютъ ее, мало-по-малу, въ безпощадный эгоизмъ. Она внушаетъ сестрамъ столько же страха, сколько и любви, сама же она не выказываетъ любви ни одному изъ членовъ семейства; всѣ привязанности ея сосредоточились на болотахъ, окружающихъ родной домъ, да на страшной огромной собакѣ. Собака эта была изъ свирѣпой породы бульдоговъ и называлась Киперъ. Если съ ней обращались кротко и ласково, она была смирна, но лишь только ей угрожали, какъ она бросалась съ яростью на горло противника и старалась задушить его. Киперъ взялъ привычку приходить на верхъ, въ спальню миссъ Бронте, и ложиться на ихъ чистыхъ, бѣлыхъ постеляхъ. Привычка эта приводила въ ужасъ и старую щепетильную дѣвицу Бренуэль, тетку миссъ Бронте, и Тобби; на постоянныя, краснорѣчивыя ихъ жалобы Эмилія объявила однажды, что въ первый разъ, какъ Киперъ расположится на постелѣ, она берется положить конецъ этому и отвѣчаетъ, что это уже не возобновится. Вскорѣ послѣ того, Тобби явилась въ гостиную и вполовину торжествуя, вполовину дрожа отъ страха, сказала Эмиліи, что страшный Киперъ опять улегся на ея постелѣ. Эмилія поблѣднѣла, глаза ея загорѣлись, сжатыя губы были искажены тою странною улыбкой, которая по словамъ Шарлотты придавала лицу ея суровость, неподвижность и безчувственность камня. Выраженіе это было таково, что ни одна изъ сестеръ не осмѣлилась сказать ей ни слова. Волнуемыя страхомъ, поспѣшили онѣ за Эмиліей, которая пошла прямо на верхъ. Шарлотта, Анна и Тобби остались въ темномъ корридорѣ, который былъ въ эту минуту еще темнѣе отъ наступавшихъ сумерекъ. Скоро онѣ увидѣли, что Эмилія сходитъ съ лѣстницы и тащитъ за собою Кипера, который упирается изъ всѣхъ силъ, скалитъ зубы и рычитъ неистово, подъ сильно сжимающею его горло рукою. Шарлотта и Тобби не осмѣлились произнести ни слова, боясь, чтобъ Эмилія не взглянула на нихъ, и тѣмъ не отвлекла своего вниманія отъ разсвирѣпѣвшаго животнаго. Сойдя съ лѣстницы, Эмилія выпустила изъ рукъ собаку, и не давая ей времени опомниться, принялась бить ее изъ всѣхъ силъ кулакомъ по головѣ и мордѣ. Собака пыталась защищаться, но удары сыпались на нее съ быстротою молніи, и вскорѣ животное, полоумное отъ боли, полуослѣпшее отъ текшей по глазамъ крови, покорилось и поползло къ госпожѣ своей, ласкаясь и моля о пощадѣ. Съ этихъ поръ Киперъ безпрекословно повиновался Эмиліи, которая страстно любила его и имѣла обыкновеніе, сидя на немъ верхомъ, класть руку на его широкую грязную морду. Но не одного Кипера любила Эмилія; всѣ сильные и свирѣпые звѣри пользовались ея симпатіей, но за то она не обращала ни малѣйшаго вниманія на добрыхъ и тихихъ. Часто, видя бѣгущую мимо дома собаку, съ повисшею внизъ головой и поджатымъ хвостомъ, собаку, которую можно было заподозреть въ бѣшенствѣ, Эмилія выходила и подносила ей воды. Однажды, гуляя одна, она была укушена такою собакой; все заставляло думать, что она была бѣшеная. Эмилія не сказала никому ни одного слова, но поспѣшила въ кухню, и холодно и спокойно прижгла себѣ рану добѣла накаленнымъ желѣзомъ. Единственное удовольствіе Эмиліи состояло въ прогулкѣ; она бродила цѣлые дни по болотамъ, окружавшимъ Гевартъ, и по чахлымъ кустарникамъ, покрывавшимъ окрестные холмы. Когда отецъ послалъ ее въ школу миссъ Вуллеръ, она отдалялась отъ всѣхъ, томилась и молча изнывала въ тоскѣ по полямъ и болотамъ Геварта. Вотъ что пишетъ объ этомъ Шарлотта. "Всякое утро, лишь только она просыпалась, воображеніе рисовало ей отцовскій домъ, родные кустарники и поля, и это видѣніе омрачало ей весь день. Никто кромѣ меня не зналъ, что волновало ее; за то я знала это слишкомъ хорошо. Въ борьбѣ этой, здоровье ея сильно страдало, она худѣла, блѣднѣла, силы ея гасли, и все заставляло опасаться близкой катастрофы. Я чувствовала, что она умретъ, если не возвратится домой, и обратилась къ отцу, у котораго выпросила для нея это позволеніе."

Такимъ образомъ все семейство Бронте опять соединяется въ Гевартѣ, но въ этотъ разъ не надолго. Средства г-на Бронте были скудны, онъ не могъ поддерживать свое семейство, и вмѣстѣ съ тѣмъ дать приличное воспитаніе сыну, который ужь выходилъ изъ дѣтства. До сихъ поръ молодой Бренуэль жилъ безвыѣздно въ Гевартѣ, и учился кое-какъ съ помощію отца, пользовался нѣкоторою свободой, и велъ короткое знакомство съ сосѣдними фермерами. Бренуэль былъ любимецъ всей семьи, любимецъ тетки и Тобби, идолъ сестеръ. Могло ли быть иначе? Тамъ, гдѣ сфера тѣсно замкнутая, гдѣ женщины заключены, гдѣ нѣтъ мущинъ, или находится только одинъ мущина, будь онъ братъ или мужъ, будь онъ даже постороннее лице, все равно, лишь бы онъ былъ мущина, онъ сдѣлается предметомъ обожанія и поклоненія. Объ немъ будутъ мечтать, будутъ видѣть въ немъ идеалъ, на него возложатъ лучшія надежды и построятъ для него, и для себя у ногъ его, блестящую будущность, принесутъ ему въ жертву собственную жизнь и въ даръ лучшее достояніе своего сердца. Положеніе такого лица въ семействѣ очень опасно, и крѣпокъ тотъ, кто выдетъ чистъ и невредимъ изъ такого испытанія, чья голова не закружится отъ ѳиміама, кто не оступится и не упадетъ въ бездны, прикрытыя цвѣтами. Слушая безпрерывныя похвалы, кто не повѣритъ имъ наконецъ? Постоянное увѣреніе въ блестящей будущности, кого не пріучитъ считать ее за дѣйствительность? Вѣчное удивленіе достоинствамъ, вѣчное обожаніе, вѣчное поклоненіе кого не растлитъ и не разслабитъ? Сосѣди, будто сочувствуя сестрамъ Бренуэля, баловали его точно также,-- но сосѣди были или фермеры или небогатые торговцы и даже крестьяне, стоявшіе гораздо ниже Бренуэля и по воспитанію и но понятіямъ; очаровать ихъ было не трудно, и еще легче самому унизиться до ихъ понятій, привычекъ и вкусовъ. Такъ и случилось. Въ 18 лѣтъ Бренуэль ужь втянулся въ такой образъ жизни, которічй долженъ былъ въ послѣдствіи горько отозваться ему. Сестры знали, что Бренуэль посѣщаетъ таверны, пируетъ съ сосѣдями, и скрывали отъ отца эти весьма простительныя, по ихъ мнѣнію, шалости, свойственныя всѣмъ молодымъ людямъ его лѣтъ. Неопытныя и незнакомыя съ жизнію, онѣ не могли понять, что если юношѣ пирушка позволительна съ равными себѣ по образованію и понятіямъ, то она опасна съ низшими, потому именно, что обмѣнъ мыслей, даже самое остроуміе изгнаны тамъ, гдѣ одно грубое пьянство и низкія шутки находятъ себѣ мѣсто; что пировать съ равными себѣ значитъ веселиться, а съ низшими только унижаться и привыкать къ грубости и невоздержанію. Скоро сестры Бренуэля не могли не замѣтить слѣдствій такого общества; привычки, выраженія, самыя чувства Бренуэля огрубѣли, но онѣ продолжали потворствовать ему и говорили, что онъ въ этомъ похожъ на всѣхъ молодыхъ людей его лѣтъ. У Бренуэля нё было ни серіозныхъ занятій, ни даже цѣли въ жизни; онъ былъ преданъ праздности и скукѣ; мудрено ли, что онъ искалъ развлеченія и укорачивалъ долгіе вечера и безконечные дни въ безпрерывныхъ пирахъ? Пріѣзжалъ ли купецъ или родственникъ къ фермерамъ, тотчасъ посылали за Бренуэлемъ, и онъ являлся; случалось ли путешественнику заѣхать въ эту глушь и остаться тамъ дольше, чѣмъ онъ хотѣлъ, трактирщикъ говорилъ ему о Бренуэлѣ, какъ о Фениксѣ округа, разговоръ котораго сократитъ для него долгій зимній вечеръ, и Бренуэль опять являлся. Однажды онъ поразилъ одного изъ проѣзжихъ своимъ удивительнымъ знаніемъ всѣхъ закоулковъ Лондона и на вопросъ его, долго ли онъ жилъ тамъ, отвѣчалъ: никогда. Дѣйствительно, желаніе Бренуэля оставить Гевартъ и вмѣстѣ съ тѣмъ праздность его были такъ велики, что онъ изучилъ до малѣйшихъ подробностей карту Лондона, такъ что всякій переулокъ дальняго предмѣстій былъ знакомъ ему. Ѣхать въ Лондонъ,-- вотъ что было цѣлью Бренуэля,-- ѣхать въ Лондонъ и вступить въ академію искусствъ, къ которымъ онъ чувствовалъ нѣкоторую склонность, которую сестры поспѣшили счесть за призваніе и талантъ. Онѣ рѣшились немедленно помочь ему въ осуществленіи этого плана, и Шарлотта и Анна съ этою цѣлію оставляютъ отцовскій домъ и дѣлаются гувернантками. Эмилія остается съ старымъ отцемъ, помогать теткѣ и Тобби въ трудахъ по хозяйству. Что сказать о жизни Шарлотты въ чужихъ домахъ, въ должности гувернантки? Въ ней накипѣло такъ много горечи въ продолженіи этого времени, что не одна страница ея романовъ будетъ въ послѣдствіи пропитана ею. Мы приведемъ одну изъ нихъ, чтобъ изобразить ея тогдашнее положеніе.

"Вы говорили мнѣ прежде, что хотите быть гувернанткой, но вы помните, моя милая, что я никогда не одобряла этого намѣренія. Я сама была гувернанткой долгое время въ моей жизни, и мои испытанія были тяжки и жестоки. Я не желала бы, чтобы вы вытерпѣли что-нибудь подобное. Случай привелъ меня въ семейство съ большими претензіями на аристократическое происхожденіе и образованность; оно было убѣждено, что на немъ лежитъ печать особенныхъ даровъ неба. Мнѣ дали замѣтить съ перваго раза, что я имъ не ровня и не могу слѣдовательно разчитывать на ихъ симпатію. Отъ меня нисколько не скрывали, что я была лишнимъ бременемъ и стѣсненіемъ въ ихъ обществѣ; мущины смотрѣли на меня, какъ на парію, которой нельзя было не оказать услугъ, требуемыхъ ея поломъ, но тѣмъ не менѣе было какъ-то неловко ихъ оказывать. Женщины не скрывали, что я для нихъ просто скучна; слуги, разумѣется, ненавидѣли меня, за что? я никогда не могла понять хорошенько. Мнѣ высказали очень ясно, что дѣти, какъ бы ни были они расположены ко мнѣ, какое бы я ни принимала въ нихъ участіе, не могли однако сдѣлаться мнѣ друзьями. Мнѣ дали замѣтить, что я должна жить одиноко и никогда не переступать той неопредѣленной, но тѣмъ не менѣе рѣзкой черты, которая отдѣляла меня отъ всего семейства. И я влачила жизнь сидячую, уединенную, безъ радостей, въ неволѣ и безпрерывномъ трудѣ. Упадокъ духа, чувство одиночества и тоски -- непремѣнное слѣдствіе такого натянутаго положенія -- произвело на меня обычное дѣйствіе,-- я сдѣлалась больна. Тогда хозяйка дома замѣтила мнѣ очень холодно, что я страдаю отъ уязвленнаго самолюбія,-- совѣтовала мнѣ переломить неразумную строптивость, не роптать противъ предопредѣленія Божія, привыкать къ своему скромному положенію. Она предрекала, что въ противномъ случаѣ во мнѣ разовьется болѣзненное самолюбіе, которое погубило многихъ мнѣ подобныхъ, и мнѣ придется окончить свои дни въ какомъ-нибудь заведеніи для ума лишенныхъ.

"Я ничего не отвѣчала на это, но передала нѣсколько скромныхъ замѣчаній по этому поводу ея старшей дочери.

"Положеніе гувернантки конечно тягостно, отвѣчала она мнѣ, въ немъ, безъ сомнѣнія, есть своя доля испытаній, но это должно быть. Она не предвидѣла, не надѣялась даже, не желала никакихъ измѣненій въ этомъ положеніи, потому что англійскіе обычаи, чувства и предразсудки не могутъ допустить этого. Гувернантокъ надо держать въ одиночествѣ, ибо это единственный способъ сохранить то разстояніе, которое должно отдѣлять ихъ отъ благородныхъ семействъ, среди которыхъ онѣ живутъ.

"Я вздохнула; молодая дѣвушка это замѣтила и строго сказала:

"-- Я боюсь, что вы въ высшей степени пропитаны страшнымъ грѣхомъ падшихъ натуръ -- гордостью. Вы горды и стало быть неблагодарны. Маменька платитъ вамъ хорошее жалованье, и еслибы вы были благоразумны, то хотя вамъ непріятно и тягостно переносить многое, все-таки вы должны были бы оставаться за это благодарны, какъ скоро это вамъ приноситъ такое хорошее вознагражденіе.

"Миссъ Гартманъ была благоразумная молодая дѣвица, обладавшая различными талантами. Аристократія рѣшительно классъ привелигированный: онъ умственно и морально и физически превосходитъ всѣ другіе; и я какъ тори сознаюсь въ этомъ, и потому не могу вамъ описать достоинство, выражавшееся въ манерѣ и голосѣ дѣвушки, когда она говорила со мною; это не мѣшаетъ мнѣ думать, что она была очень себялюбива. Я вспоминаю еще другія замѣчанія той же дѣвицы, которыя она высказывала очень величественно. Намъ, говорила она, полезны ошибки, заблужденія, безумныя увлеченія и даже преступленія многихъ отцовъ семействъ; это жатва, снабжающая насъ гувернантками. Дочери купцовъ, какъ бы хорошо выучены онѣ, не были, никогда не будутъ воспитаны, и такимъ образомъ не могутъ быть годны для жизни подъ нашею кровлею, еще менѣе для того, чтобы воспитывать умъ нашихъ дѣтей, и учить ихъ приличнымъ пріемамъ. Мы всегда будемъ предпочитать тѣхъ гувернантокъ, которыя происходятъ отъ хорошихъ фамилій и родились и воспитались при тѣхъ же условіяхъ и съ такою же изысканностію, какъ мы сами.

"Миссъ Гартманъ воображала, что она лучше всѣхъ другихъ, и хотя она была богомольна, но религія ея походила на религію фарисея, который благодарилъ Бога за то, что онъ не похожъ на другихъ людей, нисколько не похожъ на мытаря."

Кажется довольно, картина полна, ярка, и въ ней нѣтъ ничего ни смягченнаго, ни утаеннаго; прибавимъ только къ этому одно происшествіе, описанное на этотъ разъ уже не въ романѣ Шарлотты, а въ ея біографіи. Въ одномъ изъ домовъ, гдѣ жила она, занимая должность, составлявшую нѣчто среднее между должностью няньки и гувернантки, съ нею обращались съ безцеремонностію и грубостію, возможными только въ классѣ нажившихся фабрикантовъ, къ которымъ принадлежало это семейство. Однажды Шарлоттѣ поручили трехлѣтняго мальчика и приказали ей ни подъ какимъ видомъ не пускать его въ конюшню. Старшій братъ, не смотря на всѣ увѣщанія Шарлотты, повелъ его туда, а когда они пошла за ними, упрашивая ихъ и приказывая имъ воротиться, они стали кидать въ нее камнями и разсѣкли ей високъ. На другой день, мать дѣтей замѣтила рану Шарлотты и спросила у ней о томъ."Это ничего, отвѣчала Шарлотта, это случилось невзначай." Великодушный отвѣтъ этотъ сблизилъ дѣтей съ нею, привязалъ ихъ къ ней, и она сама начинала любить ихъ. Однажды, меньшой, въ припадкѣ дѣтской нѣжности, воскликнулъ, сжимая руки Шарлотты: "Ахъ миссъ Бронте! какъ я люблю васъ!" Мать тотчасъ остановила его и въ присутствіи самой Шарлотты сказала сухо и презрительно: "Фи! мой милый, любить гувернантку!" Легко можно вообразить себѣ, какое впечатлѣніе сдѣлали на Шарлотту грубыя слова эти, и какое вліяніе имѣла на нее вообще жизнь въ чужихъ домахъ при такихъ, условіяхъ. Она признавалась въ послѣдствіи г-жѣ Гаскель, что чувствовала, какъ хорошія свойства души ея погибали, какъ зло, зависть и ненависть охватывали ея душу. Шарлотта возвратилась домой и исключая поѣздки къ пріятельницѣ своей Е*, случавшіяся очень рѣдко, провела восемь лѣтъ въ Гевартѣ, почти безвыѣздно. Какъ же прошла жизнь ея въ продолженіи этихъ долгихъ лѣтъ"? Признаемся, что мы рѣдко слыхали или читали описанія, которыя бы могли сравниться съ описаніемъ существованія Шарлотты. Дѣйствительно, ничего не можетъ быть тоскливѣе и тяжелѣе этой жизни. Одинъ день походитъ на другой; поутру сестры заняты хозяйствомъ и помогаютъ Тобби готовить обѣдъ, потомъ ходятъ гулять но мрачнымъ тундрамъ и болотамъ; урывками онѣ читаютъ безъ разбора всякаго рода книги: романы, поэты, исторію и наконецъ особенно опасныя при такой обстановкѣ, книги духовнаго содержанія, писанныя фанатиками, исполненныя страсти и убѣжденія, но вмѣстѣ съ тѣмъ и разительныхъ заблужденій разума. Послѣ молчаливаго и незатѣйливаго обѣда, онѣ садятся за работу и шьютъ или чинятъ бѣлье до самаго вечера. Въ 9 часовъ, послѣ ранняго чая, старикъ отецъ и тетка ложатся спать, а сестры, принужденныя соблюдать во всемъ самую строгую экономію, тушатъ свѣчи и бродятъ взадъ и впередъ но темной комнатѣ, едва освѣщенной пламенемъ потухающаго камина, или лучомъ мѣсяца, который озаряетъ могилы кладбища противъ ихъ гостиной. Въ эти минуты повѣряютъ онѣ другъ другу, не надежды сбои, а только заботы. Откуда взять надежду въ этомъ забытомъ углу старой Англіи, въ этомъ домѣ, гдѣ нѣтъ ни средствъ, ни денегъ, гдѣ, что еще хуже, нѣтъ ни материнской любви и попеченій, ни отцовской заботливости, ни друзей, и гдѣ самая дружба, связующая сестеръ, отзывается чѣмъ-то холоднымъ и не допускаетъ ни нѣжныхъ словъ, ни ласкъ, смягчающихъ душу и вызывающихъ на глаза накипѣвшія на сердцѣ слезы? Нѣтъ, надежды нѣтъ и не будетъ никогда въ этомъ домѣ, который обходятъ и радости житейскія и радости семейныя: сестры повѣряютъ другъ другу однѣ заботы свои да кое-какіе планы, чтобы помочь брату выѣхать изъ Геварта, и сдѣлать карьеру. Не только роптать, но и выражать сознаніе тягостнаго бремени жизни никогда не дозволяютъ себѣ сестры. Онѣ мужественно борятся съ тоскою, скукою, лишеніями и трудами; меньшая сестра Анна своею покорностію жребію и обстоятельствамъ напоминаетъ невиннаго, незлобиваго агнца, влекомаго на закланіе. Немногія стихотворенія, оставшіяся послѣ нея, состоятъ изъ постоянныхъ воззваній къ Богу, всѣ они -- одна молитва къ нему. Анна не имѣла голоса въ семействѣ и смиренно брела за сестрами, любя ихъ въ тиши, не смѣя роптать на суровую Эмилію, еще менѣе на холодность тетки и эгоизмъ отца. Одна изъ зимъ, проведенныхъ ими въ Гевартѣ, была особенно тяжка. Холодъ стоялъ чрезмѣрный, и снѣгу было такъ много, что дороги, были буквально засыпаны имъ, и даже прогулка сдѣлалась невозможною. Вѣтеръ вылъ, и его заунывные звуки, похожіе на вопли, наполняли собою всегда-безмолвный пасторскій домъ, и нагоняли томительную тоску на его обитателей. Скоро непогода и холодъ породили повальныя болѣзни въ округѣ, и по цѣлымъ днямъ унылые звуки церковнаго колокола возвѣщали о новомъ погребеніи; подъ окнами комнатъ сестеръ Бронте, разверзались новыя могилы, и часто визгъ пилы о надгробный камень, будилъ ихъ по утру, или пугалъ ихъ вечеромъ, прерывая ихъ разговоры. Эти могилы прибывали со всѣхъ сторонъ, жались около дома, тѣснили его и будто грозили войдти и въ него и изъ него сдѣлать кладбище. Казалось бы, что эта жизнь въ домѣ, стоящемъ на кладбищѣ, противъ церкви, изъ которой постоянно выносили гроба, это зрѣлище погребеній должно было обратиться въ привычку и пріучить миссъ Бронте смотрѣть на все это хладнокровно и равнодушно. Но хладнокровіе и особенно равнодушіе не лежало въ ихъ характерахъ, хотя онѣ и создали себѣ неисполнимую задачу казаться такими; напротивъ чувствительность ихъ доходила до болѣзненности,-- она просила себѣ пищи, и до истомленія, жадно пили сестры смертельные соки, которые конечно могли всѣхъ имъ преждевременно свести въ могилу. Самый воздухъ Геварта считался крайне нездоровымъ:-- испаренія могилъ должны были рано или поздо оказать свое дѣйствіе на сложеніе несчастныхъ миссъ Бронте и разрушить ихъ здоровье. Что же сказать о нравственной атмосферѣ, окружавшей ихъ? Сердце чахнетъ, характеръ искажается, умъ извращается, и все существо человѣка надрывается при такой удушливой атмосферѣ. Натура Шарлотты крѣпка, но и она не выдерживаетъ такой жизни, и въ ней развивается мучительная болѣзнь духа; анализъ ея достигаетъ до чудовищныхъ размѣровъ и безпрестанно терзаетъ ея болѣзненно настроенную совѣсть. Она сочиняетъ себѣ, какъ и Эмилія, теорію поведенія, создаетъ какой-то идеалъ, до котораго силится достигнуть во что бы то ни стало.

Какая же это теорія? что за идеалъ? Странная вещь, эта молодая 19-лѣтняя дѣвушка хочетъ дойдти до совершеннаго самоотреченія и вылѣчитъ себя отъ любви, привязанности, дружбы. Въ сухости и отреченіи отъ всякаго чувства она видитъ единственное возможное на землѣ счастіе и нравственное совершенство, и хочетъ жить и дѣйствовать во имя одного сухого долга. Въ слѣдствіе такого рѣшенія она твердо отнимаетъ у себя послѣднюю отраду въ жизни, перестаетъ посѣщать друзей своихъ, стараясь убить въ себѣ любящую способность души, уничтожить въ себѣ всякій порывъ страсти и замѣнить его холодностію и равнодушіемъ.

Быть-можетъ католическій монахъ (бѣдная Шарлотта конечно и не подозрѣвала этого, она, заклятой врагъ католицизма,) былъ бы какъ нельзя болѣе доволенъ такимъ настроеніемъ; оно, если мы не ошибаемся, было превознесено не въ одной католической книгѣ. Но натура Шарлотты была необычайно сильна; она была одарена къ тому же великимъ сердцемъ, которое не могло быть совершенно подавлено, ни уродливыми умствованіями, ни ложными мученіями, порожденными нравственною болѣзнію. Сердце, кажется оно одно, боролось и возставало противъ нелѣпыхъ требованій искаженнаго разума, создавшаго безумную теорію въ минуты невыносимой тоски всего существа, которое билось и рвалось и погибало въ тюремномъ заключеніи Геварта. Эта борьба имѣла бы весьма печальный исходъ и вѣроятно окончательно сокрушила бы Шарлотту, еслибы сама судьба не послала ей страшныхъ испытаній, страшныхъ несчастій, которыя потрясли до основанія все существо ея, и быть-можетъ тѣмъ самымъ спасли ее отъ нравственной смерти. Но объ этомъ послѣ; скажемъ теперь только то, что, благодаря этимъ заблужденіямъ ума и воли, въ 22-лѣтней Шарлоттѣ мы видимъ преждевременно устарѣвшую женщину, совѣсть которой смущена, внутренняя жизнь которой безрадостнѣе внѣшней, и существованіе ея въ эту эпоху можетъ по всей справедливости назваться непрестанною жестокою пыткой. Бѣдная Шарлотта терзается, что она погибла для будущей жизни, что душа ея опутана въ грѣховныхъ сѣтяхъ, что адъ ожидаетъ ее, какъ давно обреченную ему жертву. Письма Шарлотты краснорѣчиво свидѣтельствуютъ объ этомъ нравственномъ страданіи и внушаютъ горестное чувство сожалѣнія всякому, кто только поставитъ себѣ цѣлію проникнуть въ бездны безвыходныхъ, безплодныхъ и добровольныхъ мученій, наложенныхъ ею на себя. Ея изобрѣтательность въ этомъ отношеніи изумительна, она мучитъ себя съ какимъ-то ожесточеніемъ отчаянія; съ какою заботливостію ловитъ она чуткимъ ухомъ малѣйшее біеніе еще не отжившаго сердца, чтобъ обвинить себя въ преступленіи и доказать себѣ, что она отвержена собственнымъ судомъ, точно также какъ и судомъ Божіимъ. Она поступаетъ съ собою немилосердно, какъ въ бездѣлицахъ, такъ и въ важныхъ вещахъ, и написавъ однажды письмо къ пріятельницѣ, гдѣ позволила себѣ назвать ее душенькой, проситъ замарать это слово, какъ ненужное и лишнее. Это даетъ намъ понятіе о той суровости, холодности отношеній, которыя, несмотря на самую нѣжную привязанность, разрознили сестеръ, заставляя каждую изъ нихъ страдать одиноко; повторяемъ, между ними не было ни изліяній, ни ласки, ни слезы, и стихъ Пушкина:

Обнявшись плакали онѣ

не имѣлъ бы смысла, въ мрачномъ Гевартѣ.

Между тѣмъ денегъ становилось меньше и меньше, а здоровье начинало измѣнять сестрамъ; Анна была уже очень плоха; Эмилія, пытавшаяся завести школу въ Галифаксѣ, возвратилась домой, послѣ шестимѣсячнаго отсутствія, и тоже не могла, равно какъ и Шарлотта, похвастать здоровьемъ. Литературныя попытки Шарлотты и ея брата, о которыхъ мы будемъ говорить позднѣе, не удались, и были оставлены, какъ ни къ чему не ведущія. Слѣдовало рѣшиться на что-нибудь; было очевидно, что отецъ не можетъ содержать своими скудными средствами такое огромное семейство. Бренуэль взялъ мѣсто учителя въ одномъ богатомъ англійскомъ семействѣ, а Шарлотта была готова на все и не была разборчива. Вотъ что пишетъ она, по этому поводу, къ своей пріятельницѣ Е*.

"Я бы не хотѣла быть ни нянькой, ни горничной, и еще мѣнѣе компаньйонкой, портнихой или модисткой, но очень охотно возьмусь за должность служанки, на которой лежитъ черная работа. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь я ищу какого-нибудь мѣста, какъ ищутъ его служанки, очутившіяся на улицѣ. Къ тому я недавно открыла въ себѣ особенный талантъ чистить камины, месть комнаты, убирать постели..."

Наконецъ въ 1841 году представился благопріятный случай устроиться выгоднѣе и притомъ не разлучаясь другъ съ другомъ. Школа миссъ Вуллеръ продавалась, и Шарлотта рѣшилась пріобрѣсть ее, тѣмъ болѣе, что тетка ссужала ее своимъ небольшимъ капиталомъ. Но тутъ встрѣтилось опять препятствіе; ни Шарлотта, ни сестры ея не знали понѣмецки и едва понимали пофранцузски, слѣдовательно имъ было бы затруднительно и почти не возможно управлять школой, гдѣ особенно требовалось знаніе языковъ. Но сдѣлаться директрисой школы было любимою мечтой Шарлотты, и она рѣшилась на все, чтобы достичь этой цѣли. Было положено, что Шарлотта и Эмилія отправятся за границу, на деньги, взятыя взаймы у тетки, и тамъ вступятъ въ пансіонъ для основательнаго изученія французскаго языка. Въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ онѣ собирали свѣдѣнія о континентальныхъ пансіонахъ, и наконецъ выборъ ихъ остановился на брюссельскомъ пансіонѣ Г-жи Эже, въ которомъ самая плата согласовалась какъ нельзя больше съ тощимъ кошелькомъ миссъ Бронте.

Шарлотта и Эмилія отправились, переѣхали проливъ и очутились на континентѣ. Новая природа, путешествіе, новыя лица и наконецъ многолюдное общество въ пансіонѣ, гдѣ кипѣла молодая жизнь, гдѣ 200 воспитанницъ, возрастомъ отъ 12 до 13 лѣтъ, жили и учились вмѣстѣ, гдѣ наконецъ сходились каждый день учители и надзирательницы, должна бы была подѣйствовать благотворно на унылыхъ миссъ Бронте, такъ долго глохшихъ въ своемъ затишьѣ. Увы! и здѣсь оказалось великою истиной не довольно оцѣненное слово: въ пору да къ стати. Что могло быть благодѣтельно для сестеръ, что могло спасти ихъ нѣсколько лѣтъ назадъ, то теперь только раздражило ихъ, возбудило въ нихъ неразумную ненависть и совершенное отчужденіе отъ всѣхъ Онѣ какъ улитки, вошли въ свою раковину. Словомъ, было уже поздно. И однако въ этотъ разъ миссы Бронте не могли пѣнять на судьбу и людей; въ первый разъ она будто улыбнулась имъ, а люди протянули имъ руку. Г-жа и въ особенности г. Эже являются въ отношеніи ихъ болѣе чѣмъ благосклонными, они просятъ посѣщать ихъ вечеромъ и предлагаютъ всѣ зависящія отъ нихъ средства для того, чтобы разсѣять и пріятно занять дѣвушекъ, Два англійскія семейства приглашаютъ ихъ къ себѣ на вечера, и тогда только перестаютъ утруждать ихъ, когда замѣчаютъ, что эти приглашенія не только не доставляютъ имъ удовольствія, но еще невыразимо тяготятъ ихъ. Въ продолженіи цѣлаго года,-- можно ли повѣрить этому?-- Эмилія на произнесла ни съ кѣмъ ни одного слова, кромѣ отвѣтовъ учителю въ классахъ, да необходимыхъ да и нѣтъ, въ отвѣтъ на какой-нибудь вопросъ дѣвицъ и надзирательницъ. Гордостью дикарки, нетерпимостью фанатика, непреклонностію затворницы, глубокимъ презрѣніемъ чистой Англичанки ко всему тому, что не старая Англія, отличалась Эмилія. Если присоединить къ этому неловкости и странные пріемы, усвоенные въ Гевартѣ, которые должны были отталкивать всякія попытки на сближеніе и поражать непріятно свободныхъ, веселыхъ и счастливыхъ дѣвицъ, оканчивавшихъ свое воспитаніе въ школѣ, то намъ станетъ понятно, почему Эмилія бродила одна по заламъ пансіона, какъ бродила одна въ гостиной Геварта. Для массы воспитанницъ она должна была казаться или смѣшною или странною, и за насмѣшки платила съ своей стороны презрѣніемъ и сознаніемъ собственнаго превосходства, выражавшимся впрочемъ въ холодномъ и гордомъ молчаніи. Сама Шарлотта, которую мы видѣли въ школѣ г-жи Вуллеръ, если не сообщительною, то доступною, и не отвергающею руку, протянутую ей во имя симпатіи, является здѣсь похожею на католическую монахиню, преслѣдуетъ враждой и ненавистью не только религію, устройство, нравы страны, гдѣ живетъ, но еще, преувеличивая легкость и вѣтренность молодыхъ дѣвицъ, лѣность дѣвочекъ, клеймитъ печатью глупости, тупости и разврата всю брюссельскую молодежь. Прочитавъ письма Шарлотты изъ Бельгіи, и особенно два ея романа Биллетъ и Профессора, можно подумать, что она живетъ среди крайне развращеннаго общества и, что еще печальнѣе, развращеннаго систематически съ дѣтства; словомъ на основаніи взгляда Шарлотты на Брюссель, можно дѣлить все тамошнее юношество только на два разряда:-- на развратныхъ и на тупоумныхъ; то же самое даетъ она разумѣть и объ остальномъ обществѣ. Человѣкъ, незнакомый съ Бельгіей, могъ бы получить о ней совершенно превратное понятіе изъ странныхъ описаній Шарлотты. Есть ли однако возможность вообразить, чтобъ изъ двухсотъ лицъ, находившихся въ пансіонѣ Эже, не нашлось ни одного достойнаго если не уваженія и любви, то по крайней мѣрѣ сочувствія и участія двухъ сестеръ? Шарлотта не скрываетъ своихъ чувствъ, она высказываетъ ненависть и отвращеніе ко всему окружающему ее такъ прямо, что лица наиболѣе къ ней расположенныя охладѣваютъ къ ней. Это особенно замѣтно въ отношеніяхъ къ ней г-жи Эже, которая была ревностная католичка и не могла видѣть спокойно страстную ненависть Шарлотты къ католицизму. Что касается до Эмиліи, то она была въ этомъ случаѣ еще сильнѣе Шарлотты, или лучше сказать еще закоснѣлѣе, она даже не выражала словами своего негодованія и презрѣнія; единственная отрада сестеръ заключалась въ рѣдкихъ посѣщеніяхъ одного англійскаго семейства, состоявшаго изъ матери и двухъ дочерей, старшей сверстницы Шарлотты и меньшой, пятнадцатилѣтней дѣвочки. Живая, веселая и бойкая, она успѣла снискать благосклонность двухъ гевартскихъ дикарокъ и не затрогивала въ нихъ болѣзненнаго чувства нетерпимости, которое заставляло ихъ весьма часто преслѣдовать какъ порокъ самую веселость молодости и смѣшивать столь естественную легкость ума съ легкостію правилъ и характера. Марта, такъ звали молодую Англичанку, была любимицей Шарлотты, которой случалось оживляться на вечерахъ ея матери, что рѣшительно никогда не случалось съ Эмиліей. Но и тутъ нельзя упустить изъ виду одну характеристическую черту. Г-жа Гаскель разказываетъ, что когда Шарлотта рѣшалась говорить, то она дѣлала это не иначе, какъ отворотивъ голову отъ своего собесѣдника и такъ искривись на стулѣ, что ему приходилось видѣть одинъ ея затылокъ.

Надо замѣтить, что достоинства ума и характера Шарлотты должны были быть, безъ сомнѣнія, велики, если, несмотря на эти странности, такъ смѣшныя для всякаго посторонняго лица, не посвященнаго въ тайну внутреннихъ страданій и болѣзненнаго развитія, она могла заслужить всеобщее уваженіе въ пансіонѣ, а въ Гевартѣ не разъ привлекать на себя вниманіе мущинъ. Еще въ 1839 году, одинъ изъ сосѣднихъ пасторовъ, человѣкъ суровой и ееріозный, сватался за Шарлотту и подучилъ отказъ, потому, говоритъ она, что я видѣла, что онъ не любитъ меня, а только уважаетъ, и по всей вѣроятности не подозрѣваетъ той страсти, каторую вложила въ меня природа. Вскорѣ послѣ этого, молодой Ирландецъ, тоже пасторъ, прсѣтилъ отца ея и былъ увлеченъ оригинальностію и умомъ Шарлотты. На этотъ разъ нѣчто похожее на любовь замѣшано въ дѣло сватовства, но Шарлотта находитъ другую причину отказа. Оставляемъ говорить ее самою, такъ разказъ ея оригиналенъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ живо обрисовываетъ ея собственный нетерпимый и строгій характеръ.

"Этотъ джентельменъ, г. Б молодой ирландской пасторъ, только что вышелъ изъ Дублинскаго университета. Пріѣхавъ къ намъ въ первый разъ, онъ, какъ прилично Ирландцу, былъ какъ у себя дома, и скоро высказался весь въ своемъ разговорѣ. Это былъ умный, живой, страстный человѣкъ, лишенный однако того чувства собственнаго достоинства и тѣхъ пріемовъ, обличающихъ самообладаніе, которые такъ свойственны всѣмъ Англичанамъ. Когда я дома, то я разговариваю, вы знаете это, очень охотно; я даже не слишкомъ застѣнчива, потому что не чувствую гнета ложнаго стыда, который давитъ меня въ гостяхъ. Итакъ я разговорилась съ Ирландцемъ, которой шутилъ и заставлялъ меня смѣяться, и хотя я видѣла всѣ его недостатки, но извиняла ихъ, потому что онъ забавлялъ меня своею оригинальностію. Несмотря однако на это, мнѣ пришлось къ концу вечера сдѣлаться холоднѣе, когда я замѣтила, что онъ приправляетъ разговоръ свой со мною ирландскою лестію, которая мнѣ очень не понравилась. Онъ уѣхалъ, и я ужь позабыла о немъ, когда спустя нѣсколько дней послѣ его отъѣзда получила письмо, адресъ котораго смутилъ меня: почеркъ былъ мнѣ совершенно незнакомъ. Я однакожь распечатала и прочла письмо. Это было объясненіе въ любви и Формальное предложеніе руки и сердца отъ молодаго, проницательнаго Ирландца, написанное съ приличною ему горячностію.-- Я надѣюсь, что вы посмѣетесь отъ всего сердца. Не правда ли, что это приключеніе какъ нельзя больше соотвѣтствуетъ моему характеру! А по моему такъ оно могло случиться развѣ только съ нашею Мартой. Что до меня, то я осуждена остаться старою дѣвой; что за важность? Развѣ я не привыкла къ этой мысли съ двѣнадцатилѣтняго возраста!"

По истеченіи года, Шарлотта получила письмо отъ отца, въ которомъ онъ увѣдомлялъ ее о болѣзни тетки; это принудило обѣихъ сестеръ тотчасъ оставить Брюссель. Онѣ поспѣшили въ Гевартъ, и были встрѣчены вѣстью о смерти тетки; она оставляла имъ небольшое наслѣдство; надежды достичь цѣли и устроить школу въ самомъ Гевартѣ, чтобы не покидать ни отца ни хозяйства, заставляютъ Шарлотту принять предложеніе г. Эже, и опять ѣхать въ Бельгію. Предложеніе это заключалось въ томъ, что она могла безплатно окончить свое изученіе языковъ, если съ своей стороны согласится принять на себя преподаваніе англійскаго языка въ пансіонѣ. На этотъ разъ Шарлотта предпринимаетъ одна путешествіе въ Бельгію, которую такъ ненавидитъ. Нельзя не надивиться ея мужеству и силѣ въ достиженіи своей цѣли. Несмотря на внутреннія страданія, на раздраженіе, на совершенное отъ всѣхъ отчужденіе, она работаетъ изо всѣхъ силъ, исполняя двоякую обязанность ученицы и учителя. Ея нетерпимость, ея ненависть къ католицизму возрастаютъ такъ, что самъ г. Эже, являвшійся до сихъ поръ ея покровителемъ и другомъ, становится холоднѣе и повидимому отдаляется отъ нея; это огорчаетъ и раздражаетъ ее еще больше. Вотъ что пишетъ она между прочимъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: "Ныньче воскресенье; я сижу здѣсь одна, пока всѣ онѣ отправились къ своей идолопоклоннической обѣднѣ". Она не ограничивалась письмами и явно во всеуслышаніе высказывала свои мысли, что окончательно всѣхъ отдалило отъ нея. По цѣлымъ днямъ сидѣла она одна, или бродила по бульварамъ незнакомаго ей города, гдѣ толпа людей, шумѣвшая около нея, еще больнѣе напоминала ей о ея одиночествѣ. Этотъ многолюдный городъ былъ въ отношеніи къ ней пустыней. Марта умерла почти скоропостижно, а мать ея и старшая сестра поспѣшили оставить Брюссель, такъ что Шарлотта не имѣла даже и этого единственнаго ей знакомаго дома, гдѣ бы она могла пріютиться, гдѣ бы могла отдохнуть въ минуты нестерпимой тоски. Чѣмъ кончилось бы такое страшное положеніе, предвидѣть нельзя, но судьба взялась и не развязала, а однимъ взмахомъ съ плеча разсѣкла узелъ, въ который обстоятельства запутали Шарлотту. Письма изъ Геварта становились все печальнѣе и страшнѣе. Старый отецъ мало-по-малу слѣпнулъ, а Бренуэль, этотъ идолъ сестеръ, начиналъ внушать имъ опасенія и страхъ. Поведеніе его было загадочно и все болѣе и болѣе тревожило сестеръ. Шарлотта не колебалась -- она опять простилась съ г-мъ и г-жею Эже и воротилась въ Англію, гдѣ нашла полуослѣпшаго отца и полусумашедшаго брата. Оставить ихъ не было никакой возможности, точно такъ же какъ не было возможности пытаться устроить школу въ Гевартѣ при такихъ условіяхъ; такимъ образомъ долго преслѣдуемая цѣль не была достигнута Шарлоттою, и планъ ея рушился. Ей впрочемъ было уже не время думать обо всемъ этомъ, а приходилось опять собрать все свое мужество, ходить за больными или заглядывать въ темное, грязное будущее. Но что же сдѣлалось съ Бренуэлемъ? Исторія его не сложна и обыкновенна; едва ли есть юноша, не испытавшій на своемъ вѣку чего-нибудь подобнаго, но едва ли другая исторія любви могла разыграться болѣе трагически, чѣмъ исторія любви Бренуэля. Мы уже говорили о томъ, какія привычки взялъ онъ, живя въ Гевартѣ, преданный праздности, скукѣ и монотонной жизни. Онѣ-то по нашему мнѣнію развили въ немъ способность отдаться страсти съ увлеченіемъ, отдаться ей безусловно, безъ надежды на спасеніе, если что-нибудь порвется въ ней. Намъ кажется страсть особенно опасною, когда она захватываетъ человѣка, у котораго еще не сложилось ни опредѣленныхъ интересовъ, ни убѣжденій, ни цѣли. Тогда она становится безпощадна, всемогуща и ведетъ человѣка къ гибели, высасывая какъ вампиръ всю кровь его сердца, всю силу души, всѣ его благородныя стремленія и чувства. Таковъ былъ Бренуэль: все его прошлое, все его воспитаніе, вся его жизнь подготовили его къ воспринятію какой-нибудь одной страсти, которая должна была убить его. Онъ былъ натура страстная, ничѣмъ не руководимая. У сестеръ его были религіозныя убѣжденія: онѣ были проникнуты строгостію протестантскаго ученія и почерпнули въ немъ руководящія правила для жизни. Бренуэль не имѣлъ ихъ. Сестры его стремились къ цѣли и работали безустанно; вся цѣль несчастнаго Бренуэля состояла только въ желаніи видѣть Лондонъ. Мы видѣли, что уже и въ Гевартѣ онъ поддавался грубымъ, не слишкомъ заманчивымъ удовольствіямъ, которыя представлялись ему у сосѣднихъ фермеровъ. Не то предложила ему жизнь, лишь только онъ вступилъ въ нее. Какъ было ему устоять противъ нея, ему, невооруженному и слабому характеромъ! ..

Пріѣзжая домой повидаться съ семействомъ, Бренуэль удивлялъ сестеръ быстрыми измѣненіями нрава; онъ переходилъ отъ неестественной веселости къ мрачному настроенію, порою смѣялся какъ дитя, порою впадалъ въ отчаяніе, которое высказывалъ какъ-то безсвязно. Онъ упрекалъ себя въ нарушеніи долга, въ черной измѣнѣ, въ преступленіи. Испуганныя сестры слушали слова эти съ ужасомъ и трепетомъ, и не знали чему приписать ихъ, но Бренуэль оставался дома недолго и спѣшилъ къ предмету любви своей. Мать его воспитанниковъ, женщина зрѣлыхъ лѣтъ, страстно влюбилась въ него и увлекла его за собою во всѣ страданія и жгучія наслажденія преступной страсти. Онъ вполнѣ раздѣлялъ ее, но не былъ счастливъ и тогда, когда еще не существовало иныхъ преградъ для его любви, кромѣ тѣхъ, которыя возникали въ его нравственномъ чувствѣ. Что же сталось съ нимъ, когда обманутый мужъ узналъ истину и немедленно отказалъ ему отъ дому! Онъ воротился въ Геваргь убитый и уничтоженный, но влюбленный больше чѣмъ когда-нибудь. Разлука, препятствія только раздражали несчастную его страсть. Скоро причина, отчаянія Бренуэля стала извѣстна его семейству, и въ тотъ день, когда оно узнало всѣ подробности преступной любви его, гостиная пасторскаго дома представляла тяжелое зрѣлище. Отецъ, не имѣвшій силъ проклясть сына, обратилъ все свое негодованіе и гнѣвъ на женщину, его увлекшую, и проклиналъ ее въ присутствіи страстно любившаго ее молодаго человѣка. Сестры горько рыдали, закрывъ лицо руками; онѣ плакали надъ нимъ, какъ плакали Евреи, сидя на обломкахъ оскверненнаго храма. Пусть простятъ намъ это сравненіе, навѣянное библейскимъ характеромъ домашней сцены Геварта. Въ глазахъ непреклонныхъ, гордыхъ и неопытныхъ миссъ Броате, этотъ нѣкогда обожаемый братъ былъ теперь нераскаянный грѣшникъ, человѣкъ погибшій и потерянный, осужденный какъ ими, такъ и Богомъ. Онѣ не сумѣли подать ему въ эту минуту руку помощи и не нашли въ сердцѣ своемъ ни одного слова любви, онѣ только плакали надъ нимъ какъ надъ умершимъ, смѣшивая проступокъ и вину съ конечною гибелью и грязью разврата. Онѣ плакали теперь не столько надъ нимъ самимъ, сколько надъ падшимъ идеаломъ, надъ идоломъ, который разбился, и въ этой горькой для нихъ утратѣ, забывали живое лицо, котораго одно спасеніе было въ участіи и любви. Христіанки, дочери пастора, не умѣли протянуть руку падшему, по еще не погибшему созданію -- брату во Христѣ, брату по плоти и крови! Это было своего рода преступленіе, и судьба въ лицѣ этого самаго брата жестоко покарала ихъ.

Бренуэль поселился въ Гевартѣ. Онъ, конечно, не искалъ участія у сестеръ, не приходилъ повѣрять имъ свои муки и безысходное, томительное страданіе, смѣшанное съ укорами совѣсти. Эти-то укоры и говорятъ намъ о томъ, что Бренуэль не погибъ, а только блуждалъ, что ему нужна была дружеская рука, и что руки этой онъ не нашелъ около себя. Онъ жилъ въ средѣ семейства и былъ одинъ; между имъ и ими лежала теперь непроходимая бездна; каменная стѣна раздѣляла ихъ. Въ воспоминаніяхъ любви искалъ Бренуэль возможности переносить настоящее, и безпрестанно перечитывалъ письма, которыя получалъ отъ нея. Его еще поддерживала надежда; мужъ любимой имъ женщины былъ опасно боленъ, онъ могъ умереть, и Бренуэль надѣялся на возможность брака съ нею. Надежды эти отчасти осуществились,-- мужъ дѣйствительно умеръ, и Бренуэль собирался уже ѣхать, когда прибылъ посланный, который украдкою вызвалъ его изъ родительскаго дома для свиданія въ трактирѣ деревушки Гевартъ. Бренуэль цѣлый часъ говорилъ съ нимъ, запершись въ комнатѣ, и когда посланный вышелъ оттуда, сперва длилось мертвое, страшное молчаніе, какъ будто въ той комнатѣ все вымерло, а послѣ раздался страшный стукъ, на который бросились всѣ случившіеся на эту пору въ трактирѣ. Несчастный Бренуэль лежалъ на полу въ страшныхъ конвульсіяхъ.

Бренуэль узналъ, что мужъ его возлюбленной сдѣлалъ завѣщаніе, по которому оставлялъ все свое состояніе женѣ, съ условіемъ, не только не возобновлять никакихъ отношеній съ Бренуэлемъ, но еще и не видать его. Она прислала сказать ему, что должна навсегда отказаться отъ него, чтобы не потерять состоянія.

Этотъ ударъ былъ послѣдній, и Бренуэлю не суждено была перенести его. Прежнія его привычки возобновились съ небывалою силою. Не имѣя мужества переносить свои страданія, несчастный искалъ забвенія въ винѣ и опіумѣ; ему перестали давать деньги,-- онъ кралъ ихъ у отца и сестеръ и съ необычайною хитростію умѣлъ достать себѣ опіуму изъ ближайшихъ городовъ. Скоро такая жизнь разрушила его здоровье; онъ впалъ въ сумашествіе и въ припадкахъ безумія часто говорилъ отцу, что которому-нибудь изъ нихъ суждено умереть въ теченіи ночи. Напрасно дочери умоляли отца не спать съ безумнымъ сыномъ, отецъ не соглашался на это, и онѣ по цѣлымъ ночамъ, испуганныя, полуодѣтыя, прислушивались къ тому, что происходило въ страшной спальнѣ; иногда ихъ слухъ былъ поражаемъ глухою борьбою, въ другой разъ щелканье взведеннаго курка ясно долетало до нихъ, потомъ наступало молчаніе, которое едва ли не было страшнѣе борьбы и шума. На другой день опомнившійся братъ говаривалъ имъ: "Какая ужасная ночь! Бѣдный отецъ дѣлаетъ, что можетъ -- но для меня все кончено, все кончено! Это ея вина, да, ея вина!" Эти слова не возбуждали ни особеннаго сожалѣнія, ни особеннаго участія въ сестрахъ: такъ по крайней мѣрѣ можно судить изъ писемъ Шарлотты. Онѣ перешли отъ крайняго ни на чемъ не основаннаго обожанія брата къ крайнему презрѣнію; если сожалѣли о немъ, то холодно; если ходили за нимъ, какъ за больнымъ, то подолгу. Но не будемъ подражать г-жѣ Гаскель. Она безпощадно, безжалостно казнитъ предметъ страсти Бренуэля, не будемъ въ свою очередь казнить сестеръ его, которыя несмотря на то, что были одарены чувствительнымъ сердцемъ и многими неоцѣненными женскими качествами, остались мужественно безчувственны къ страданіямъ брата. Сердце ихъ молчало. Печальный примѣръ извращенія и преувеличенія понятій, нетерпимости, закаленной одиночествомъ и особенною настроенностію ума. Несчастныя миссъ Бронте страдали по своему, и страдали быть-можетъ не меньше брата, который, уничтоженный, задавленный и безумный, медленно умиралъ подлѣ нихъ, отравляясь виномъ и опіумомъ. Г-жа Гаскель оканчиваетъ эту страшную повѣсть слѣдующими замѣчательными словами:

"Эту исторію должно разказывать. Я бы, можетъ-быть, умолчала о ней, но не говоря уже о томъ, что она извѣстна очень многимъ лицамъ и, такъ сказать, сдѣлалась достояніемъ общества, разказъ долгой пытки, позорныхъ привычекъ и преждевременной смерти-сообщника этой женщины, разказъ о долгой и глубокой скорби его семейства пробудитъ, можетъ-быть, чувство раскаянія въ душѣ этой несчастной. Она не только пережила его, но еще теперь извѣстна въ лондонскомъ свѣтскомъ кругу, какъ любезная, модная и еще цвѣтущая вдова.... Въ этомъ случаѣ не женщина, а мущина сталъ жертвою, и она до сихъ поръ еще, безъ угрызеній совѣсти, блистаетъ въ самомъ лучшемъ обществѣ! Я читаю имя ея между именами дамъ патронессъ, при учрежденіи баловъ во время Рождества, я слышу имя ея въ лондонскихъ кругахъ. Теперь пусть она прочтетъ разказъ не только о страданіяхъ ея сообщника, но еще описаніе тѣхъ мученій, которыя достались, благодаря ей, на долю невинныхъ жертвъ, преждевременные гробы которыхъ могли бы быть по всей справедливости выставлены у дверей ея дома." Горечь этихъ словъ можетъ быть извинительна развѣ только необычайной дружбѣ г-жи Гаскель къ Шарлоттѣ Бронте, и станетъ вполнѣ понятна тогда только, когда мы скажемъ, что г-жа Гаскель принадлежитъ къ строгой и неумолимой сектѣ квакеровъ.

Мы не станемъ также, слѣдуя за г-жею Гаскель, разказывать подробно ходъ болѣзни Бренуэля. Въ такихъ натурахъ, какъ натура Шарлотты, любовь не переживаетъ уваженія, и какъ мы видѣли, замѣняется даже не христіанскимъ состраданіемъ, а только сухимъ исполненіемъ родственнаго долга, состоящаго въ заботахъ о Физическомъ благосостояніи больнаго. Мы не желаемъ останавливаться на этой чертѣ характера Шарлотты, она не симпатична, человѣческое чувство громко протестуетъ противъ такой несвойственной женщинѣ суровой непреклонности. Съ другой стороны, какъ бросить камень въ несчастную, вполнѣ добродѣтельную дѣвушку! Поспѣшимъ лучше впередъ по тернистой дорогѣ ея жизни; испытанія ея только что наступили, и удары судьбы слѣдуютъ одинъ за другимъ, спасая ее, въ этотъ разъ, отъ самой себя. Она помимо воли своей перестаетъ терзать себя и окончательно искажать свою душу и умъ. Но прежде, чѣмъ мы будемъ говорить о несчастіяхъ, постигшихъ Шарлотту, посмотримъ, какъ прожила она эти страшные безконечные четыре года, въ продолженіи которыхъ длилось сумашествіе и медленная, постепенная смерть Бренуэля. Здоровье всѣхъ сестеръ было чрезвычайно плохо, а ихъ нравственное состояніе еще хуже здоровья; сердца ихъ, уже измученныя внутренними бурями, теперь исполнились мрачною безнадежностію и спокойствіемъ смерти. Между тѣмъ, имъ не было времени думать о себѣ и заниматься собою. Зрѣніе отца ихъ слабѣло не по днямъ, а по часамъ; скоро онъ не могъ уже читать, что было его необходимою, насущною потребностію; потомъ онъ не могъ уже безъ посторонней помощи всходить на каѳедру, куда его должны были приводить. Его тусклые глаза, вперенные на одну точку, когда онъ говорилъ проповѣдь, ясно доказывали совершенную потерю зрѣнія. Шарлотта должна была ходить за нимъ, какъ за ребенкомъ, и въ то же время заниматься хозяйствомъ; Тобби долго лежала въ постели съ сломанною ногою, да и выздоровѣвъ и принявшись за прежнюю должность оказалась такъ стара и слаба, что ей необходима была помощница, которую она впрочемъ отвергла съ негодованіемъ, не соглашаясь допустить въ домъ другую служанку. Шарлотта была принуждена приходить въ кухню и тайкомъ помогать Тобби, чистить овощи, готовить кушанья, которыя она по сложности ихъ не могла сносно приготовить. Эмилія пекла хлѣбы, убирала комнаты; она тоже какъ и Тобби, не желала имѣть въ домѣ служанку. Она предпочитала трудиться сама и даже исполнять всю черную работу дома, лишь бы не видать въ домѣ чужаго лица. Эта боязнь чужихъ дошла въ ней до того, что выходя гулять, она обходила деревню, лишь бы не встрѣтить окрестныхъ поселянъ и не быть вынужденною обмѣняться съ ними нѣсколькими словами или простымъ привѣтствіемъ. Еще при жизни тетки, дѣло шло о томъ, чтобъ удалить Тобби и взять въ домъ другую женщину; сдѣлать это было тѣмъ легче, что Тобби имѣла небольшой капиталъ и могла жить безбѣдно и спокойно у родной сестры своей. Миссъ Бронте не соглашались однако на это, и высказавъ однажды свое мнѣніе объ этомъ отцу и теткѣ, онѣ повидимому покорились ихъ волѣ, но упорное молчаніе въ продолженіи цѣлыхъ дней, и отказъ ѣсть за обѣдомъ доказывали противное. На этотъ разъ г. Бронте уступилъ дочерямъ, и Тобби осталась въ Гевартѣ. Несмотря на эти прозаическія занятія, на сердечную истому и крайнюю усталость, надо было подумать и о будущемъ. О школѣ нечего было помышлять при такой обстановкѣ -- при больномъ сумашедшемъ братѣ и слѣпомъ отцѣ. Шарлотта снова принимается за литературу. Надо замѣтить, что если въ первой юности сестры писали повѣсти, драмы и поэмы, и читали ихъ другъ другу, то все это было давно оставлено ими, вмѣстѣ съ другими привычками дѣтства. Каждая изъ нихъ, принимаясь теперь за перо, писала тайно отъ другой: Шарлотта въ надеждѣ заработать деньги своими литературными трудами, а Эмилія и Анна безъ опредѣленной цѣли, быть-можетъ изъ потребности высказать избытокъ угнетавшихъ ихъ душу чувствъ. Изъ писемъ Шарлотты въ эту эпоху ея жизни видно, что эти матеріальныя заботы, что глубокая рана, нанесенная ея сердцу болѣзнію и смертью брата и слѣпотою отца, дѣйствуютъ на нее, страшно сказать это, благодѣтельно. Она не имѣетъ времени думать о себѣ, перестаетъ предаваться суевѣрному страху о погибели души своей, отвлекается мало-по-малу отъ болѣзненнаго анализа, которымъ умѣла только мучить себя безплодно и обезсиливать всѣ свои способности. Теперь она входитъ въ болѣе нормальное душевное состояніе. Она не надаетъ духомъ, мужественно идетъ противъ судьбы и стойко сноситъ ея удары; она безустанно предается литературнымъ трудамъ, въ которыхъ ищетъ развлеченія, утѣшенія, отдохновенія, и на которыхъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, строитъ планы своей будущей независимости. Однажды, совершенно нечаянно, ей попадается въ руки манускриптъ стихотвореній Эмиліи, которыя кажутся ей достойными печати. Но какъ подойдти къ Эмиліи? Какъ ей признаться въ этомъ? Эмилія не сообщительна, ни одна изъ сестеръ не пользуется ея совершенною довѣренностью, и она ни подъ какимъ видомъ не позволяетъ имъ заглядывать во внутреннюю жизнь свою. Шарлотта рѣшается однако попытать счастія и въ этихъ видахъ повѣряетъ сестрамъ, что она сама пишетъ стихотворенія, что заставляетъ Анну признаться въ этомъ же. Эмилія смягчается и позволяетъ Шарлоттѣ отправить въ Лондонъ рукописи, подъ тремя выдуманными именами: Эллисъ Белля (Эмиліи Бронте), Актонъ Белля (Анны Бронте) и Корреръ Белля (Шарлоты Бронте). Рукопись была принята и напечатана.

Не одна скромность и страхъ общественнаго суда побудили миссъ Бронте скрыть имена свои подъ мужскими псевдонимами; напротивъ -- господствующее въ нихъ чувство сказалось и здѣсь, чувство непреклонной гордости, составлявшее основу всего нравственнаго существа ихъ. "Мы сознавали, говоритъ Шарлотта, что на женщинъ-авторовъ смотрятъ съ предубѣжденіемъ; мы замѣтили, что критики, отзываясь о нихъ неблагосклонно, стараются затронуть ихъ личность, а въ противномъ случаѣ только льстятъ имъ." Книга стихотвореній появилась въ 1841 году и не была замѣчена ни публикой, ни критиками; но миссъ Бронте избрали уже дорогу, и въ ихъ характерѣ не лежало свойство скоро унывать и перемѣнять путь при первомъ препятствіи. Правда, стихотворенія не имѣли успѣха, но зато были напечатаны, и это дало имъ силу продолжать. Онѣ, по общему согласію, принялись за прозу. Витерингскія высоты, повѣсть Эмиліи, Агнеса Грей, повѣсть Анны, и Профессора Шарлотты были отправлены въ Лондонъ, но долго переходили изъ рукъ въ руки, отъ одного издателя къ другому; наконецъ первыя двѣ были приняты однимъ изъ нихъ, что же касается до романа Шарлотты Профессоръ, то онъ единогласно былъ вездѣ забракованъ. Шарлотта не упала духомъ; она отослала его опять въ Лондонъ къ другимъ издателямъ гг. Смиту и Эльдеру, которые, вмѣсто сухаго отказа въ двѣ строки, написали ей длинное письмо, заключавшее тотъ же отказъ, но отказъ вѣжливый, смягченный совѣтами и разборомъ романа. Издатели объясняли Шарлоттѣ недостатки ея произведенія, говорили о требованіяхъ публики и не отказывались въ будущемъ просмотрѣть со вниманіемъ и напечатать другое ея произведеніе, если оно будетъ болѣе сообразно со вкусомъ публики. Спустя мѣсяцъ, Шарлотта отправила къ Смиту свой романъ Дженни Эйръ.

Успѣхъ этого романа былъ огромный; онъ былъ таковъ во всѣхъ странахъ Европы и даже въ Россіи. Съ самаго начала, появленіе его въ рукописи произвело не мало впечатлѣнія. Издатель просилъ одного изъ своихъ сотрудниковъ прочесть его; тотъ былъ такъ пораженъ оригинальностію произведенія и выразилъ свои впечатлѣнія съ такимъ жаромъ, что г. Смитъ не могъ не посмѣяться надъ нимъ. "Вы такъ увлечены, сказалъ онъ ему, что я ужь не знаю, что думать объ этомъ произведеніи." Не довѣряясь этимъ похваламъ, онъ отдалъ его другому, умному, но холодному и разсудительному критику, родомъ Шотландцу, который, по собственному признанію, просидѣлъ всю ночь за чтеніемъ, не будучи въ силахъ оторваться отъ поэтическаго вымысла. Смитъ въ свою очередь, прочитавъ романъ, сознался, что похвалы ему не были преувеличены и тотчасъ отдалъ его въ типографію.

Успѣхъ былъ огромный; похвалы сыпались отовсюду, и критики, и литературные круги, и публика были равно довольны. я Во всей Англіи, говоритъ г-жа Гаскель, пытались узнать имя автора и терялись въ догадкахъ; было очевидно, что авторъ житель Сѣверной Англіи, судя по описаніямъ природы и по выведеннымъ на сцену характерамъ, но общее любопытство должно было удовольствоваться этими незначительными данными, которыя далеко не удовлетворяли его. Въ самомъ Гевартѣ только Эмилія и Анна знали, кто былъ настоящій авторъ. Когда успѣхъ романа не подлежалъ никакому сомнѣнію, Шарлотта рѣшилась сказать это отцу, и вотъ разговоръ ихъ, переданный намъ г-жею Гаскель.

Папа, я написала книгу.

-- Въ самомъ дѣлѣ, другъ мой!

-- Да, въ самомъ дѣлѣ, и желала бы, чтобы вы прочли ее.

-- Я боюсь, мой другъ, за мои больные глаза.

-- Но вѣдь это не рукопись; это печатная книга.

-- Другъ мой, какъ же ты не подумала о расходахъ; напечатать книгу обошлось дорого, а на успѣхъ тутъ разчитывать нечего, ибо кто же купитъ твою книгу? Твое имя никому неизвѣстно.

-- Ну нѣтъ, папа, убытка не будетъ: вы успокоетесь на этотъ счетъ, если позволите мнѣ прочесть вамъ двѣ или три журнальныя критики.

Шарлотта взяла обозрѣнія и сама прочла отцу нѣкоторые отрывки изъ критическихъ статей по поводу Дженни Эйръ, потомъ дала ему экземпляръ самой книги, выписанный собственно для него, и оставила его одного. Когда онъ пришелъ вечеромъ пить чай съ дочерьми, онъ сказалъ имъ:

-- Дѣти, знаете ли, что Шарлотта написала книгу, и что это гораздо лучше, чѣмъ можно предполагать отъ такого рода сочиненій.

Нельзя не упомянуть, что публика была вовсе сбита съ толку: Дженни Эйре заставила ее обратить вниманіе на повѣсти Эллисъ и Актонъ Белль, и подала ей поводъ думать, что эти три лица въ сущности одно лицо, и что повѣсти Анны м Эмиліи были не больше, какъ первые опыты Шарлотты. Одинъ американскій книгопродавецъ даже объявилъ, что скоро появится новый романъ автора Дженни Эйръ и Витерингскихъ высотъ. Послѣ этого объявленія, другой американскій книгопродавецъ, купившій у Смита право перепечатки будущаго романа Корреръ Белль, принесъ ему на это свою жалобу. Г. Смитъ самъ не подозрѣвалъ о существованіи трехъ сестеръ писательницъ и обратился къ Шарлоттѣ, прося ее разъяснить ему эту путаницу. Шарлотта не могла отказать и отвѣчала, что авторъ Дженни Эйръ никогда не писалъ другихъ романовъ и не имѣетъ ничего общаго съ авторомъ Агнесы Грей и Витеритскихъ высотъ. Увѣренія эти были напрасны; Смитъ не повѣрилъ имъ, и тогда сама Шарлотта рѣшилась ѣхать въ Лондонъ, съ сестрой своею Анной. Г. Смитъ не только не зналъ, кто такой Коррерь Белль, онъ даже не зналъ, что подъ этимъ именемъ скрывается женщина и писалъ къ Шарлоттѣ Бронте какъ къ -лицу, служившему посредникомъ между имъ и Корреръ Беллемъ. Удивленію его не было границъ, когда онъ увидѣлъ передъ собою двухъ худенькихъ, маленькихъ и не красивыхъ собою женщинъ, съ ногъ до головы одѣтыхъ въ черное, одна изъ которыхъ подала ему собственныя его письма къ Корреръ Беллю.

-- Откуда вы достали ихъ? спросилъ онъ у нея.

Шарлоттѣ стоило не малаго труда увѣрить его, что она и сестра ея Анна, извѣстны публикѣ подъ псевдонимомъ Корреръ и Актонъ Белля. Открывъ такимъ образомъ свое настоящее имя, уполномочивъ его объяснить публикѣ о существованіи трехъ сестеръ-писательницъ, онѣ однако, исполняя волю Эмиліи, которая ни подъ какимъ видомъ но хотѣла снять маску псевдонима, взяли слово съ Смита хранить въ глубокой тайнѣ ихъ настоящія имена. Несмотря на всѣ свои усилія заставить Шарлотту перемѣнить это намѣреніе, Смитъ долженъ былъ покориться ея волѣ и ограничиться истинно дружескимъ, радушнымъ пріемомъ, который дѣлаетъ честь англійскимъ издателямъ и ихъ отношеніямъ къ писателямъ. Смитъ спѣшитъ познакомить Шарлотту и сестру ея со всѣмъ своимъ семействомъ, которое приглашаетъ ихъ къ себѣ и предлагаетъ имъ ложи въ оперу и театры. Ничто не даетъ такого понятія о чрезмѣрной застѣнчивости Шарлотты, какъ первое ея появленіе въ оперѣ. Блескъ свѣчъ, великолѣпіе декорацій, разряженная толпа, лорнеты мущинъ, остановившіеся на минуту на ложѣ, гдѣ появились скромно., одѣтыя, не слишкомъ красивыя женщины, такъ смутили Шарлотту, что она судорожно сжала руку г. Смита, который вводилъ ее въ ложу.

-- Что съ вами? спросилъ онъ ее съ изумленіемъ.

-- Я такъ непривычна ко всему этому, отвѣчала ему совершенно растерявшаяся Шарлотта.

Несмотря на упорные отказы Шарлотты, г. Смиту удалось однако уговорить ее присутствовать на одномъ изъ его вечеровъ, гдѣ собирались литераторы, и немногочисленное, но образованное общество, состоявшее изъ друзей и короткихъ знакомыхъ семейства. Шарлотта пріѣхала, но молчала цѣлый вечеръ; надо замѣтить, что Шарлотта была самая храбрая изо всѣхъ сестеръ, и можно себѣ представить, что стало съ бѣдною Анной, посреди гостиной, наполненной незнакомыми ей лицами. Всѣ тѣ, которые въ этотъ вечеръ видѣли миссъ Браунъ (онѣ явились у Смита подъ этимъ новымъ псевдонимомъ, чтобы скрыть свое имя), приняли ихъ за глупенькихъ провинціальныхъ барышень, и само собою разумѣется, не имѣли никакого помышленія о томъ, что передъ ними явился впервые тотъ Корреръ Белль, о которомъ не переставала говорить и печатно и изустно вся Англія.

Шарлотта пробыла въ Лондонѣ только три дня и спѣшила въ Гевартъ; печальное зрѣлище послѣднихъ страданій Бренуэля ждало ее тамъ. Вотъ что пишетъ она по пріѣздѣ своемъ туда: "Бренуэль все тотъ же; его здоровье совершенно разрушено, и всѣ мы проводимъ безъ сна страшныя ночи." Черезъ два мѣсяца послѣ этого письма Бренуэль умеръ. Въ минуту его смерти Шарлотта повидимому нѣсколько примирилась съ нимъ! вотъ что пишетъ она:

" Онъ теперь въ рукахъ Божіихъ; Онъ всемогущъ, но и милосердъ. Мысль, что Бренуэль успокоился послѣ своей жизни, полной заблужденій, страданій и страстей, успокоиваетъ и меня. Послѣднее съ нимъ прощаніе, видъ его блѣднаго трупа заставили меня испытывать такія мученія, которыхъ возможности я не предполагала. Я забыла о его порокахъ и помнила только его страданія."

Приближеніе смерти будто разбудило падшую, униженную душу Бренуэля, онъ со слезами просилъ прощенія у родныхъ, и духъ, общій всему семейству, выказался въ немъ въ послѣднія минуты. Онъ велѣлъ поднять себя, желая умереть стоя, въ силу того правила, что пока въ человѣкѣ есть искра жизни, воля должна быть сильнѣе тѣла. И стоя умеръ онъ, хотя жилъ, глубоко упавъ подъ бременемъ страсти, которая пришлась ему не подъ силу и уничтожила его совершенно.

", Онъ умеръ, говоритъ г-жа Гаскель, а она жива еще! Вѣроятно Эвмениды умерли въ тотъ день, когда раздался всѣмъ извѣстный вопль: "Великій Панъ скончался!" Какъ не сожалѣть о ихъ смерти; мнѣ кажется, что намъ гораздо легче обойдтись безъ Великаго Папа чѣмъ безъ грозныхъ сестеръ, бичь которыхъ могъ бы пробудить заснувшую совѣсть!"

Лишь только Бренуэль сошелъ въ могилу, какъ здоровье Эмиліи совершенно разстроилось. Смерть вошла въ пасторскій домъ Геварта и рѣшилась собрать въ немъ богатую жатву; безрадостная вереница годовъ, выпавшихъ на долю семейства Вройте, не была слишкомъ длинна. Несмотря на болѣзнь Эмиліи, Шарлотта должна была оставить домъ и ѣхать съ совершенно-ослѣпшимъ отцомъ въ Манчестеръ, гдѣ онъ имѣлъ намѣреніе посовѣтоваться съ докторами. Они рѣшили, что ему слѣдуетъ сдѣлать операцію, которая кончилась очень счастливо. Старикъ отецъ просилъ Шарлотту не отходить отъ него, и такимъ образомъ она должна была быть свидѣтелемъ операціи.

"Папа, пишетъ она сестрамъ, показалъ такъ много терпѣнія и твердости духа, что самъ операторъ былъ удивленъ этимъ. Я была во все время подлѣ него и, разумѣется, не смѣла ни двинуться, ни произнести слова; когда все было-кончено, я чувствовала, что не могу еще выговорить ни слова, ни съ папа, ни съ хирургомъ. Теперь онъ лежитъ въ постели, въ темной комнатѣ...."

И черезъ нѣсколько дней:

"Папа все еще въ постели; онъ очень терпѣливъ, но конечно все еще слабъ. Вчера ему позволили взглянуть въ первый разъ; онъ видитъ, но еще смутно. Доктора очень довольны и говорятъ, что операція совершенно удалась."

Дѣйствительно, черезъ нѣсколько недѣль Шарлотта и отецъ ея, совершенно излѣченный, возвратились въ Гевартъ и нашли Эмилію въ очень плохомъ состояніи.

" Кашель Эмиліи, пишетъ Шарлотта, не прекращается. Она блѣдна и страшно худа; ея сосредоточенность и постоянное молчаніе составляютъ мое мученіе;-- было бы напрасно спрашивать, что съ нею? Она не хочетъ отвѣчать. Еще напраснѣе было бы предлагать лѣкарства; она никогда не согласится принять ихъ. Я не могу не видѣть, что и здоровье Анны очень плохо, а сложеніе ея крайне слабо."

Изъ этого отрывка письма Шарлотты легко угадать, чего она опасалась, и не безъ причины. Дѣйствительно, чахотка пожирала Эмилію, которая больше чѣмъ когда-нибудь, вѣрная себѣ, гордая и независимая до безумія, не хотѣла слышать о пособіяхъ медицины и переносила жестокія страданія съ безполезнымъ, но не менѣе того удивительнымъ стоицизмамъ. Ни слова, ни взгляда, ни даже простой перемѣны въ образѣ жизни; почти до послѣдней минуты, она помогала сестрамъ въ хлопотахъ по хозяйству, и дрожащею рукой, едва держась на подкашивавшихся ногахъ, чистила овощи, подавала блюда и убирала комнату. Она упорно отказывалась видѣть доктора; съ энергіей и увы! съ невѣжествомъ старыхъ англійскихъ сквайровъ и всякихъ другихъ въ глуши живущихъ лицъ, незатронутыхъ цивилизаціей, не имѣющихъ понятія о могуществѣ науки, она говорила: "никакой отравитель докторъ не пойдетъ ко мнѣ!" Не задолго до ея смерти, Шарлотта обошла всѣ окрестныя поля я болота, чтобъ отыскать для Эмиліи ея любимые цвѣты; пора была поздняя, и Шарлотта съ большимъ трудомъ отыскала только одну полу-поблекшую вѣтку какого-то болотнаго растенія которое такъ любила Эмилія, что тосковала объ немъ всякій разъ, какъ оставляла Гевартъ. Она принесла его и положила на постель Эмиліи. Много лѣтъ послѣ, Шарлотта разказывала съ трепетомъ всего существа своего, при одномъ этомъ воспоминаніи, какое нестерпимое чувство боли и жалости схватило ея душу, когда потухающіе глаза Эмиліи обратились на когда-то любимые ею цвѣты,-- и не узнали ихъ, или, быть-можетъ, взглянули уже равнодушно на одинъ изъ немногихъ предметовъ своей исключительной нѣжности. Несмотря однако на этотъ упадокъ физическихъ силъ, и на равнодушіе ко всему и всѣмъ, духъ Эмиліи былъ бодръ и несокрушимъ. Никто не зналъ, что пережила, что выстрадала несчастная дѣвушка, эта жертва уродливаго развитія, подавленныхъ страстей и невозможности найдти исходъ для богато-одаренной натуры. Эмилія умирала какъ жила,-- молча, и сознавая, что это молчаніе быть-можетъ убило ее, она еще гордилась тѣмъ, что умѣла молчать и скрывать. Все, что она чувствовала въ теченіе краткой, но горькой жизни, осталось тайной между нею и Тѣмъ, кто создалъ ее: Эмилія до послѣдней минуты не допускала до себя даже сестеръ; онѣ не смѣли говорить съ ней ни о чемъ, что могло коснуться собственно до нея, не могли даже помогать ей въ самыхъ простыхъ вещахъ обыденной жизни, какъ напримѣръ встать съ постели, одѣться. Она хотѣла все дѣлать сама и одна. Она жила одна, она хотѣла и умереть одна. Въ самый день своей смерти, она встала, одѣлась, сѣла на обыкновенное свое мѣсто и принялась за обыкновенную свою работу, за шитье бѣлья. Обезумѣвшія отъ страха Шарлотта и Анна, а также и горничныя, смотрѣли молча и съ ужасомъ на эту полумертвую женщину, которая силилась выдергивать иголку и почти ужь не могла дышать. Ея кашель, потухавшіе глаза, прерывавшееся дыханіе составляли ужасающее противорѣчіе съ ея поступками. Въ полдень ей стало такъ худо, что она едва могла прошептать: "Если вы ужь хотите непремѣнно, то пошлите за докторомъ." Но было поздно; черезъ два часа послѣ этого она уже не существовала. Старикъ отецъ и двѣ пережившія ее сестры шли за гробомъ Эмиліи, когда ее выносили въ церковь; за нимъ же шелъ и Киперъ, вѣрный спутникъ, единственный и ближайшій другъ Эмиліи; онъ вошелъ въ церковь вмѣстѣ съ другими, и стоялъ тихо у гроба во все время службы. Потомъ онъ проводилъ остатки Эмиліи до могилы, воротился домой съ семействомъ, легъ у порога ея комнаты и въ продолженіе многихъ дней и ночей вылъ на весь домъ, нагоняя невыносимую тоску на погруженное въ глубокую скорбь семейство.

Слабое здоровье Анны, давно уже разстроенное, не вынесло этого новаго потрясенія, и она въ свою очередь стала приближаться къ могилѣ. Анна не противорѣчила семейству, и къ ней тотчасъ призвали доктора, который нашелъ, что болѣзнь ея уже развилась и чрезвычайно опасна; онъ однакоже не отказался лѣчить ее. Несмотря на ея кротость и покорность его приказаніямъ, скоро оказалось, что было уже поздно; болѣзнь возрастала, и Анна медленно таяла на глазахъ своей несчастной, полуубитой сестры, и стараго угнѣтеннаго судьбою отца. Конечно, въ эту тяжелую эпоху испытаній, надо удивляться, какіе крѣпкіе корни пустили въ сердцѣ Шарлотты покорность Провидѣнію и жребію. Хотя изъ-за нихъ проглядываетъ пронзающее душу чувство безнадежности, слившееся съ ея натурой, для которой страданіе стало привычкой; но сердце ея не притупилось: нѣтъ, она все еще сильно чувствуетъ, жестоко страдаетъ! каждое ея слово запечатлѣно какимъ-то отреченіемъ отъ себя, будто только страданіе, потери, несчастія достались на ея долю на землѣ! Самое выраженіе скорби Шарлотты не только просто, но какъ-то холодно; мысль, что въ ея судьбѣ тат должно, таш, обыкновенно, не позволяетъ ей предаться изліянію мученій, откровенности страданія. Шарлотта падаетъ подъ бременемъ безнадежности, скорби, и у нея нѣтъ ни жалобы, ни мира для себя самой и своей жестокой судьбы. Еще менѣе укоровъ. Она закаляется въ своей безнадежности, не хочетъ никого видѣть.

"Уединеніе и одиночество убиваютъ меня, и однако я не хочу видѣть никого изъ моихъ друзей, пишетъ она. Я не хочу, чтобы кто бы то ни было, даже ты, раздѣлили со мною скорбь, которою исполненъ домъ нашъ. Это было бы невыносимою для меня мукой -- Твердость духа, конечно, вещь хорошая, но когда и она лопнула, намъ это полезно; мы узнаемъ тогда, до какой степени мы слабы." Несмотря на эту странную Фразу, мы узнаемъ, что Шарлотта иногда облегчала свое наболѣвшее сердце обильными слезами. Она плакала объ Аннѣ съ самою Анною, которая знала, что скоро умретъ; она старалась утѣшить сестру свою. Анна не боялась смерти и смотрѣла на нее, какъ на зорю новой, лучшей жизни. Послѣдніе стихи, написанные ею, дышатъ религіознымъ чувствомъ и любовію и покорностію къ Богу. Вотъ они.

"Я надѣялась, что моя задача въ жизни будетъ задачею всѣхъ смѣлыхъ и твердыхъ, что и я буду.работать вмѣстѣ съ озабоченною толпой для достиженія высокой и чистой цѣли.

Но Господь назначилъ мнѣ другую судьбу, и мудро Его опредѣленіе! такъ говорила я въ тотъ день, когда скорбь впервые охватила меня, и сердце мое обливалось кровію.

"О Боже! Ты, который взялъ у насъ наше счастіе, отнялъ и сокровище надежды; Ты осудилъ насъ плакать ночью и стенать днемъ!

"Не напрасно я вынесла эти дни устали и скорби, эти мрачныя ночи, обурѣваемыя непогодами страданія, не напрасно я ихъ вынесла, если только мнѣ позволено возвратиться къ Тебѣ!

"Я научилась съ терпѣніемъ переносить удары Твоей руки, научилась почерпать мужество изъ страданія, чистоту и надежду изъ несчастія.

"Во имя ихъ дозволь мнѣ служить тебѣ всѣмъ моимъ сердцемъ, какая бы ни была судьба моя, должна ли я идти къ Тебѣ теперь, или остаться еще здѣсь на землѣ.

"Еслибы возможно было возвратить мнѣ жизнь, я была бы еще смиреннѣе, еще благоразумнѣе: да, я сдѣлалась бы еще сильнѣе для борьбы и еще радостнѣе преклонилась бы передъ Тобою!

"Если жь смерть стоитъ ужь у моего порога, я точно также буду вѣрна обѣту; но какая бы ни была судьба моя, дозволь мнѣ, о Господи, служить Тебѣ еще и теперь!"

При наступленіи весны Анна отправились съ Шарлоттой и одною пожилою пріятельницей на берега моря, въ Скарбироу, городъ извѣстный по своему цѣлебному воздуху. 1849 года, 24 мая, Анна простилась съ отцомъ и оставила родной домъ, а 28 мая, четыре дня спустя, она ужь не существовала. Смерть ея была такъ же тиха и спокойна, какъ вся жизнь ея. Вотъ что пишетъ о ней пріятельница Шарлотты:

"Въ семь часовъ поутру она (Анна) встала и одѣлась сама, безъ посторонней помощи; это было ея желаніе и сестра уступала ей, находя, что настоящая привязанность состоитъ именно въ томъ, чтобы не навязывать своихъ услугъ, пользуясь слабостію больной. Въ 11 часовъ она сказала, что ей осталось жить очень недолго, что она чувствуетъ это, и спросила, успѣетъ ли она доѣхать до дому? Мы послали за докторомъ; она говорила съ нимъ совершенно спокойно и просила его сказать ей, сколько времени она можетъ еще прожить; ему не слѣдуетъ, говорила она, скрывать отъ нея правду, потому что она не боится смерти. Докторъ очень не охотно объявилъ ей тогда, что смерть уже близка. Она поблагодарила его за то, что онъ не скрылъ отъ нея истины, сложила руки и начала молиться и просить благословенія Божія вонервыхъ для сестры, потомъ для своей пріятельницы, которой сказала: "Заступите мое мѣсто, будьте ей сестрою. Не оставляйте Шарлотту, на сколько это вамъ возможно." Потомъ она благодарила обѣихъ за ихъ нѣжную къ ней привязанность.

"Вскорѣ послѣ этого началась агонія; ее положили на диванъ, и когда у нея спросили, лучше ли ей, она посмотрѣла на насъ благодарными глазами и сказала:-- Вы не можете дать мнѣ спокойствія и мира, но скоро я буду наслаждаться ими по благости Спасителя. Спустя нѣсколько минутъ, видя, что сестра не можетъ совладѣть съ своею скорбію, она сказала ей: -- будь мужественна, Шарлотта, будь мужественна. Вѣра въ благость Божію не оставляла ея ни на минуту; глаза ея потухали, и въ два часа пополудни она, даже безъ вздоха, отошла изъ этого міра въ вѣчность. Въ спокойствіи, которое доступно лишь однимъ вѣрующимъ, прошли послѣдніе часы ея. Не нужно было просить посторонней помощи, не было ни минуты волненія и страха. Докторъ нѣсколько разъ входилъ въ комнату и выходилъ изъ нея; хозяйка дома знала, что она при смерти, но присутствіе этой умирающей и горе тѣхъ, которые оплакивали горестную свою утрату, никого не потревожило, такъ что въ ту минуту, когда Шарлотта закрывала глаза умершей сестры, дверь отворилась, и ей сказали, что кушанье на столѣ."

Это простое описаніе смерти Анны дѣлаетъ особенно тяжелое впечатлѣніе. Эта едва замѣтная самимъ присутствующимъ смерть, эта нѣмая скорбь пережившей, этотъ послѣдній актъ долгой трагедіи, которую переживала Шарлотта, проходящій такъ незамѣтно, что даже не прерываетъ обычнаго часа обѣда, кажется намъ поразительнѣе, страшнѣе отчаянія и громкихъ рыданій. Въ смерти Анны, въ скорби Шарлотты есть тупая покорность жребію, которая болѣзненно сжимаетъ сердце.

Шарлотта поспѣшила распорядиться похоронами, чтобы не дать времени старику отцу поспѣть къ нимъ, и увѣдомила его о смерти Анны тогда уже, когда онѣ были окончены. Въ отвѣтъ на письмо ея, отецъ проситъ Шарлотту не возвращаться къ нему и остаться нѣсколько времени на берегу моря, или ѣхать дальше, предпринять небольшое путешествіе для возстановленія силъ нравственныхъ и Физическихъ. До сихъ поръ старикъ Бронте былъ постоянно въ тѣни, теперь онъ выходитъ на первый планъ и вмѣшивается въ дѣла дочери. Повидимому недавнія утраты такъ потрясли его, что онъ измѣняетъ своему эгоистическому равнодушію и силится сохранить свое послѣднее, еще уцѣлѣвшее отъ смерти дитя. Въ этотъ разъ онъ впервые забываетъ о себѣ и проситъ Шарлотту ѣхать дальше, не возвращаться еще къ-нему въ этотъ страшный, вымершій Гевартъ, гдѣ остался онъ одинъ, переживъ пятерыхъ дѣтей своихъ. Шарлотта сама боится возвращенія и въ продолженіи мѣсяца странствуетъ по берегамъ моря. Съ этихъ поръ Шарлотта, переживъ всѣхъ спутниковъ своего дѣтства и юности и оставшись одна, начинаетъ новую жизнь и новую карьеру, въ которой Корреръ Белль весьма часто, почти всегда, заслоняетъ собою Шарлотту Бронте.

II.

Возвращеніе Шарлотты домой было ужасно. Ее ждалъ больной сокрушенный горемъ отецъ, и старая Тобби, которая едва бродила, удрученная дряхлостію и болѣзнями. Сама Шарлотта была очень нездорова и, несмотря на это, должна была вновь принять на себя двоякую должность хозяйки дома и сестры милосердія. Но она не падаетъ духомъ, и въ этомъ смыслѣ письмо ея къ Е** очень замѣчательно. Разказавъ въ чемъ состоятъ ея Физическія страданія, она продолжаетъ такъ:

"Жизнь моя именно такова, какъ я предполагала. Иногда, когда я просыпаюсь и говорю себѣ, что одиночество, воспоминаніе прошлаго и тоска должны быть моими неразлучными и единственными спутниками въ продолженіе цѣлаго дня, что они останутся со мною и тогда, когда я лягу въ постель вечеромъ, что и на другой день я проснусь съ ними, то,-- сердце мое, Нелли, сжимается и готово разбиться. И однако существо мое не сокрушено еще, нѣтъ, еще не сокрушено. Я еще не лишена возможности подняться, не лишена ни надежды, ни дѣятельности. Во мнѣ есть еще сила, чтобы выдерживать житейскую битву. Я сознаю, что среди моихъ страданій, я не лишена утѣшеній, что Богъ ниспослалъ мнѣ благословеніе, и я благодарна Ему. Да, я могу еще идти впередъ, но молю Бога, и надѣюсь, что ни ты, и никто изъ тѣхъ, кого я люблю, не будетъ въ такомъ положеніи, какъ я. Сидѣть здѣсь, въ этой пустой комнатѣ, слушать монотонный тикъ такъ стѣнныхъ часовъ, раздающійся въ этомъ безмолвномъ домѣ и думать объ этомъ протекшемъ годѣ, принесшемъ мнѣ столько потрясеній, страданій, утратъ; о, это слишкомъ тяжкое испытаніе! Я пишу тебѣ совершенно откровенно, знаю, что ты поймешь меня, не станешь безпокоиться и не будешь судить меня строже, чѣмъ я того заслуживаю."

Изъ этихъ строкъ, и многихъ другихъ подробностей жизни Шарлотты, видно, что и самое несчастіе не сблизило ее съ отцомъ Какъ прежде, какъ и всегда, до конца своей жизни, Шарлотта является преданною и покорною дочерью; но какъ и прежде, отецъ ея, несообщительный и сосредоточенный, отдѣленъ отъ нея неизмѣнною привычкой жить особнякомъ. Шарлотта, страдаетъ одна, такъ же какъ и онъ; каждый сидитъ въ своей комнатѣ, они не говорятъ другъ другу ни слова утѣшенія. Въ опредѣленные издавна часы они сходятся вмѣстѣ, но не надолго, остальную часть дня и почти цѣлый вечеръ Шарлотта остается одна. Нервы ея разстроены и напряжены; она боится сверхъестественныхъ видѣній и испытываетъ тотъ паническій страхъ, который такъ мастерски описала еще прежде въ Дженни-Эйръ, и которому она была подвержена въ теченіе всей своей жизни. Несмотря однако на все это, она съ какою-то страстію желаетъ видѣть умершихъ сестръ, и въ этомъ томительномъ ожиданіи проходятъ для нея длинные, одинокіе вечера и безсонныя ночи. Порою у ней не хватаетъ силъ на эту борьбу съ воспоминаніями, тоскою и одиночествомъ. Довольно капли, чтобы переполнить и такъ уже полную до края чашу; положеніе Шарлотты было таково, что самое ничтожное обстоятельство могло вызвать на ея сухія глаза обильныя слезы, и подвергнуть ее нервному припадку. Однажды Маріа, служанка взятая въ домъ помогать Тобби, занемогаетъ. Шарлотта, обладавшая рѣдкимъ мужествомъ и закрывшая глаза послѣдней сестрѣ своей, не можетъ безъ истерики перенести болѣзнь горничной. Она, совершенно растерявшись, падаетъ на стулъ и заливается слезами. Въ этой несчастной дѣвушкѣ нѣтъ струны, которая бы не была потрясена, нѣтъ Фибры, которая бы не болѣла и не ныла. Всегда тихій и скучный Гевартъ теперь сдѣлался еще тише, еще унылѣе. Онъ превратился въ пустыню, гдѣ все вымерло. Неизвѣстно, что бы сталось съ Шарлоттой, еслибъ талантъ не спасъ ея. Если "гущины писатели могли избавляться отъ несчастной страсти, отъ неотвязной мысли и сердечнаго недуга, изливая на бумагу переполнявшую ихъ сердце скорбь, то на женщину дѣйствуетъ еще благодѣтельнѣе неоцѣненный даръ влагать въ образы, созданные воображеніемъ, свои мученія, нестерпимую боль сердца и томительную тоску. Онѣ высказываются вполнѣ въ своихъ сочиненіяхъ и вносятъ въ нихъ всю страсть души, всѣ сомнѣнія и колебанія ума. Для женщинъ, сломанныхъ Жизнію, карьера писателя открываетъ новый горизонтъ, даетъ имъ новую жизнь; если дѣйствительность отказала имъ въ чемъ-нибудь, или что еще хуже, если она безжалостно вырвала у нихъ лучшее достояніе ихъ души и сердца, онѣ возсоздадутъ ее, осуществятъ свои мечты въ вымышленныхъ лицахъ романа. Переживая такимъ образомъ вновь утраченныя радости и скорби, онѣ уничтожаютъ или покрайней мѣрѣ смягчаютъ и умѣряютъ свои личныя страданія.

Это больше чѣмъ утѣшеніе, это своего рода вознагражденіе, возрожденіе всего существа. Женщины, одаренныя талантомъ, бросаются на этотъ путь, очертя голову, съ страстію съ порывомъ истино неодолимымъ. Это ихъ послѣднее убѣжище отъ золъ и страданій жизни, отъ недочетовъ ея. Женщинъ упрекаютъ обыкновенно въ чрезмѣрномъ авторскомъ самолюбіи: быть можетъ этотъ упрекъ справедливъ отчасти, но какъ не взять въ разчетъ, что онѣ именно потому чувствительнѣе мущинъ къ своимъ произведеніямъ, что писали ихъ сердцемъ, его слезами, его кровью? Шарлотта испытала все это и принявшись за окончаніе своего романа Шерли, вылила въ немъ всѣ чувства своей души. Глава, написанная ею въ это время, носила грустное названіе долины смерти и исполнена личныхъ впечатлѣній, воспоминаній и скорби объ утраченныхъ. Можно сказать утвердительно, что талантъ спасъ Шарлотту и животворно подѣйствовалъ на нее; жизнь автора поглащаетъ въ себѣ съ этихъ поръ жизнь женщины, измѣняетъ совершенно не только ея внутреннюю, но. и внѣшнюю жизнь. Несмотря на желаніе Шарлотты оставаться неизвѣстною подъ покровомъ непроницаемаго псевдонима, тайна открывается. Одинъ изъ жителей Геварта незадолго переселившійся въ Ливерпуль, прочитавъ Шерли, нашелъ столько извѣстныхъ ему лицъ въ лицахъ этого романа, что сталъ пріискивать, кто бы изъ всѣхъ знакомыхъ его могъ такъ вѣрно изобразить жителей Геварта и его окрестностей; подозрѣнія пали на Шарлотту Бронте, и онъ спѣшилъ подѣлиться съ публикой этимъ интереснымъ открытіемъ, и напечаталъ свои догадки въ одномъ изъ ливерпульскихъ журналовъ. Когда въ Гевартѣ узнали, что знаменитый Корреръ Белль, авторъ Дженни-Эйръ и Шерли, авторъ, описавшій такъ превосходно многихъ жителей Йоркшира, не кто другой, какъ миссъ Шарлотта, дочь пастора,-- волненію, удивленію и восхищенію не было границъ. "Гжели дочь пастора? Ужели миссъ Шарлотта? "восклицали жители Геварта, спавшіе до тѣхъ поръ такъ мирно посреди болотъ своихъ. И что жь? Несмотря на то, что признанные всѣми портреты были сдѣланы рукой строгою, рѣзкою и ужь никакъ неблагосклонною, никто не вооружился противъ Шарлотты. Не только жители Геварта, но всего Йоркшира гордились, что посреди ихъ родился и живетъ талантливый живописецъ, такъ мастерски изобразившій нравы, обычаи и происшествія ихъ округа. Эта благосклонность къ Шарлоттѣ общества, котораго она не пощадила, можетъ служить назидательнымъ примѣромъ для всѣхъ тѣхъ, что преслѣдуютъ несчастныхъ писателей за малѣйшій намекъ и съ злымъ умысломъ ищутъ непремѣнно портретовъ тамъ, гдѣ и нѣтъ ихъ.

Вотъ какъ Шарлотта, не оставшаяся равнодушною къ восторгу своихъ сосѣдей, описываетъ впечатлѣніе, которое произвело чтеніе ея романовъ на жителей и сосѣдей Геварта.

"Г-нъ***, окончивъ чтеніе Дженни Эйръ, требуетъ неотступно другой романъ мой; г-нъ*** окончилъ Шерли и въ восхищеніи отъ него. Жена'Джона думала, что мужъ ея помѣшался, когда увидѣла, что онъ одинъ одинехонекъ Хохочетъ и топаетъ ногами, читая мою книгу. Онъ непремѣнно хотѣлъ самъ прочесть сцену пасторовъ папенькѣ. Марта (горничная) пришла ко мнѣ третьяго дня, раскраснѣвшись и запыхавшись:-- Какія новости! воскликнула она. "Что такое?" -- Да что вы написали двѣ книги, да какія! Самыя лучшія на свѣтѣ! Мой отецъ слышалъ объ этомъ въ Галифаксѣ, T", М* и Г* въ Бредфортѣ. Въ механическомъ институтѣ будетъ митингъ, тамъ хотятъ сообща выписать ваши книги". Ну, хорошо, Марта, перестань болтать и ступай себѣ. На мнѣ выступилъ холодный потъ; Г", М* и Т* будутъ читать Дженни Эйре! Господи помилуй и спаси меня!...."

И въ другомъ письмѣ:

"Жители Геворта рѣшительно помѣшались на Шерли и продолжаютъ восхищаться этимъ романомъ. Когда кто-нибудь изъ членовъ возьметъ его изъ библіотеки механическаго института, всѣ другіе недовольны и положили законъ, вслѣдствіе котораго романъ отдается на домъ только на два дня. Кто продержитъ его долѣе, тотъ платитъ штрафъ. Я не буду повторять, что говорятъ о моихъ романахъ -- это значило бы показать тщеславіе и неразуміе."

Напрасно однако Шарлотта боялась мистеровъ Т", Г* и М". Кто узналъ себя, тотъ благоразумно молчалъ; одинъ изъ пасторовъ, выставленный въ Шерли не совсѣмъ въ благопріятномъ свѣтѣ, не замедлилъ придти въ гости къ отцу Шарлотты, и когда она дрожащей рукой подала ему чашку чая, онъ поспѣшилъ ободрить ее дружескимъ разговоромъ. Всѣ вообще гордились Шарлоттой, будто на каждаго изъ ея сосѣдей падала частица той славы, которая окружала одного изъ любимыхъ романистовъ Англіи.

Иностранцы, по выраженію Шарлотты, то есть люди другихъ округовъ и провинцій, проѣзжая черезъ Гевортъ старались увидѣть Шарлотту, и церковный сторожъ собралъ порядочно денегъ за то, что указывалъ имъ ее, когда она входила въ церковь. Многіе богатые и знатные сосѣди искали ея знакомства. Баронетъ Шетльвортъ пріѣхалъ съ женою въ бѣдный домъ сельскаго пастора и убѣдительно просилъ Шарлотту посѣтить ихъ въ Лондонѣ. Надо замѣтить къ чести Англіи, что нигдѣ таланты не пользуются такимъ почетомъ; всѣ наперерывъ искали знакомства бѣдной дочери пастора и спѣшили предложить ей развлеченія и увеселенія столицы, и Шарлотта часто покидала Гевортъ и ѣздила въ Лондонъ, гдѣ, не смотря на свою застѣнчивость, пріобрѣла много новыхъ знакомствъ и являлась въ общество. Самъ отецъ неотступно просилъ ее оставлять и его и Гевортъ какъ можно чаще; въ этой заботливости, столь ему несвойственной, видѣнъ тайный страхъ потерять послѣднее оставшееся ему дитя. Не смотря однако на новый родъ жизни, Шарлотта была больна всякій разъ, какъ возвращалась въ Гевортъ, и не безъ борьбы соглашалась на просьбы оставить его. Дѣйствительно, эти поѣздки въ Лондонъ, посѣщенія замковъ новыхъ знатныхъ знакомыхъ, эта всеобщая внимательность, участіе и уваженіе, все это достается Шарлоттѣ и дорого и, что еще хуже, поздно. Она не пользуется всѣмъ этимъ вполнѣ, безъ заднихъ мыслей, съ полнымъ удовольствіемъ. Она дѣлается подозрительна и крайне щепетильна, и безпрестанно мучитъ себя то тѣмъ то другимъ. Такъ напримѣръ въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Лондонъ, ей вдругъ чудится, что семейство Смитъ смотритъ на нее съ какимъ-то предчувствіемъ чего-то недобраго. Бѣдная Шарлотта сломана уже жизнію -- она напугана, и въ ту минуту, когда жизнь улыбается ей и сыплетъ вокругъ нея лучшіе, для многихъ такъ завидные, цвѣты свои, Шарлотта боится ее, не вѣритъ ей и продолжаетъ мучиться. Ко всему этому присоединяется прежняя, ничѣмъ непобѣдимая застѣнчивость. Г-жа Гаскель разказываетъ, что на одномъ вечерѣ двѣ молодыя дѣвушки пѣли шотландскія мелодіи; подъ вліяніемъ чувства Шарлотта встала, рѣшилась перейдти гостиную и просила ихъ спѣть еще что-нибудь. Обѣ сестры, желая доставить ей удовольствіе, пригласили ее къ себѣ, обѣщаясь пѣть для нея одной, именно то, что ей наиболѣе понравилось. На другой день, вмѣстѣ съ г-жего Гаскель, Шарлотта отправилась къ нимъ, но подъѣхавъ къ дому, никакъ не рѣшалась войдти и не смотря на всѣ убѣжденія и просьбы г-жи Гаскель, воротилась домой.

Когда появился въ печати новый романъ ея Вильетти, Шарлоттѣ прислали слѣдуемыя ей деньги, безъ письма отъ издателей. Это чрезвычайно ее встревожило; она вообразила себѣ, что издатели не пишутъ ей потому, что романъ крайне плохъ, что они кромѣ убытка ничего не получатъ отъ него, и рѣшилась сама ѣхать въ Лондонъ для объясненій, когда запоздавшее на почтѣ письмо разсѣяло наконецъ ея опасенія. Однажды въ Лондонѣ одинъ изъ писателей сказалъ ей шутя:-- Вы знаете, миссъ Бронте, что вы и я, мы написали дурныя книги. Уже и прежде Шарлотта мучилась тѣмъ, что многіе говорили, будто Дженни Эйръ книга безнравственная; эта фраза только подтверждала ей это мнѣніе. Шарлотта перепугалась и помучивъ себя вдоволь рѣшилась спросить у мистриссъ Смитъ, которую уважала, правда ли, что романы ея безнравственны. Можно себѣ представить, какъ при такой впечатлительности и подозрительности дѣйствовали на Шарлотту критики журналовъ. Друзья ея, хорошо знакомые съ ея необычайной раздражительностію и чувствительностію, заботливо берегли ее и скрывали отъ ней тѣ критики, которыя могли бы слишкомъ ее опечалить. Вотъ между прочимъ что разказываетъ г-жа Гаскель.

"Въ тотъ самый день, который былъ назначенъ для прогулки по окрестностямъ Лондона, въ газетѣ Times появилась весьма сирогая критика на Шерли. Шарлотта знала, что въ этомъ журналѣ должна была въ очень скоромъ времени появиться критика на ея книгу и тотчасъ догадалась, отъ чего, въ это утро, ей не подали журнала. Мистрисъ Смитъ согласилась, что догадки ея были вѣрны, и просила отложить чтеніе статьи до возвращенія съ прогулки, представлявшей столько удовольствія. Шарлотта однако настаивала, и мистрисъ Смитъ принуждена была уступить ей, и старалась, съ работой въ рукахъ, не глядѣть на Шарлотту, въ то время какъ она читала критическую статью, закрываясь огромными листами Times. Не смотря однако на все это, мистрисъ Смитъ не могла не замѣтить крупныхъ слезъ, которыя текли по щекамъ Шарлотты и скатывались на грудь ея. Первое слово, сказанное Шарлоттой, было выраженіе ея опасенія, чтобы подобная критика не повредила продажѣ и тѣмъ не нанесла убытка издателямъ. Послѣ обѣда Теккерей пришелъ навѣстить Шарлотту и она тотчасъ заподозрила его въ желаніи узнать, какъ она выноситъ нападки на ея романъ. Она сдѣлала надъ собою усиліе и разговаривала совершенно свободно. Теккерей тогда только узналъ, что она прочла статью въ Times, когда самъ спросилъ ее объ этомъ. Эта подозрительность обращалась иногда на лучшихъ ея друзей и на лица наиболѣе къ ней расположенныя. Больше всѣхъ пострадалъ отъ ней Льюизъ, который, по общему отзыву, былъ человѣкъ лично привязанный къ Шарлоттѣ, и безпристрастный судья всѣхъ ея произведеній. При появленіи Дженни Эйръ, незная еще лично Шарлотты, онъ написалъ въ Fraser's Magazine критику и вмѣстѣ съ тѣмъ послалъ частное письмо къ Корреръ Беллю, въ которомъ выражалъ свое восхищеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ подавалъ нѣкоторые совѣты; они не понравились Шарлоттѣ. Она отвѣчала ему и защищалась горячо, съ горечью едва прикрытой вѣжливостію формы. Льюизъ говорилъ ей, что онъ будетъ строгъ къ ней въ своей критикѣ. Она отвѣчаетъ: "Такъ что же? Я постараюсь извлечь для себя пользу изъ этой строгости, и если что-нибудь задѣнетъ меня слишкомъ заживо, если что-нибудь слишкомъ огорчитъ меня, я отложу вашу статью до тѣхъ поръ, пока не почувствую, что могу безъ страданія дочитать до конца вашъ обо мнѣ отзывъ."

При появленіи Шерли переписка возобновляется. Г. Льюизъ пишетъ Шарлоттѣ, что онъ берется написать критику въ Edinburgh Review; она отвѣчаетъ ему, высказывая свои требованія на счетъ этой критики. Прежде всего проситъ она не говорить о ней, какъ о женщинѣ, а относиться только къ автору. Статья вскорѣ появляется подъ заглавіемъ: Женская литература; умственное равенство мущинъ и женщинъ. Миссъ Бронте приходитъ въ негодованіе, схватываетъ перо и въ порывѣ досады, пишетъ слѣдующія строки: "Я могу защитить себя отъ враговъ, но сохрани меня Боже отъ друзей!"

Вскорѣ послѣ этой записки, она опять пишетъ къ Льюизу длинное письмо, въ которомъ упрекаетъ его въ томъ, что онъ не сдержалъ своего обѣщанія. Спустя нѣсколько времени послѣ того, она встрѣтилась съ нимъ въ Лондонѣ, и однажды сказала ему, оканчивая длинный и дружескій разговоръ:-- Мы теперь разстаемся друзьями, неправда ли?-- Развѣ мы когда нибудь переставали быть друзьями? возразилъ Льюизъ.-- Конечно, отвѣчала Шарлотта такимъ тономъ, который ясно далъ ему понять, что она еще не забыла прежняго своего неудовольствія.

Нѣчто подобное этому разказываетъ г-жа Гаскель о разрывѣ Шарлотты съ миссъ Мартино, съ которою она находилась въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ и посѣщала не рѣдко ея прелестный замокъ. Постоянно мучась мыслію, что въ Дженни-Эйръ были страницы, не совсѣмъ приличныя женскому перу, Шарлотта просила ее прочесть свой новый романъ Вильеттъ и указать ей на тѣ мѣста, которыя по ея мнѣнію не были совершенно согласны съ приличіемъ. Миссъ Мартино обѣщалась это сдѣлать, но высказала мысли свои по этому поводу печатно въ статьѣ, помѣщенной въ Daily News Шарлотта разсердилась и приняла замѣчанія за брань. По нашему мнѣнію она нѣсколько права. Она просила сдѣлать указанія ей, а не публикѣ, и была пораяшна, когда вмѣсто того, чтобы высказать свое мнѣніе лицомъ къ лицу, миссъ Мартино взяла въ повѣренные все общество. При этомъ нельзя не замѣтить, что Шарлотта была дѣвушка и при томъ въ высшей степени пуританка. Обвиненіе, что она описываетъ то, что не прилично женскому перу, могло не только огорчить, но еще и испугать ее. Вообще, намъ кажется, что критикъ въ писателѣ долженъ какъ можно менѣе выставлять женщину -- это связываетъ и мысль и ея выраженіе. Тотъ, кто беретъ критическое перо, долженъ забыть о полѣ писателя, о его положеніи, и высказывать свободно лишь мнѣніе о произведеніи, появившемся на судъ публики. Да и самый авторъ, не отказываясь совершенно (да и какъ бы могъ онъ отказаться?) отъ женской скромности, не можетъ однако связывать себя и перо свое слишкомъ строгою сдержанностію, иначе въ его произведеніи не будетъ ни страсти, ни искренности, ни задушевности, а эти достоинства едва ли не составляютъ главную прелесть женскаго пера и не восполняютъ собою то, чего недостаетъ ему въ энергіи, силѣ и глубинѣ. Женское перо тогда только симпатично, когда оно не слишкомъ сковано внѣшними, фальшивыми условіями. Вообще намъ всегда казалось странно, что отъ женскаго романа требуютъ какого-то пуризма въ описаніи любви и страсти, будто онъ предназначенъ для чтенія только однимъ пансіонеркамъ или чопорнымъ дочкамъ великосвѣтскихъ матушекъ, которыя боятся самаго слова любовь. Женщина развитая, женщина писатель не откажется никогда отъ свойственной ей вездѣ и всегда воздержанности; сальныя сцены сами собой не напросятся на перо, но подъ предлогомъ приличія требовать пуританизма въ описаніи и робости очерковъ, нелѣпо, и еслибы необходимо было слѣдовать всѣмъ этимъ требованіямъ, то не лучше ли ужь сразу изломать перо и не выходить на судъ образованной публики съ произведеніемъ преднамѣренно изуродованнымъ.

Въ литературномъ мірѣ Лондона Шарлотта познакомилась съ лицами всѣхъ партій, съ людьми различныхъ мнѣній и сходилась только съ тѣми, кто возбуждалъ въ ней симпатію, не заботясь о ихъ литературныхъ, политическихъ и религіозныхъ мнѣніяхъ. Такимъ образомъ она была дружна въ одно и тоже время и съ миссъ Мартино, матеріалисткой по убѣжденію и по складу ума, и съ г-жею Гаскель, ревностной протестанткой. Связи Шарлотты не ограничивались только литературнымъ кругомъ: она познакомилась со многими знатными семействами, и кромѣ своихъ поѣздокъ въ Лондонъ и окрестные замки, была въ Шотландіи и на Вестморландскихъ островахъ; всѣ эти небольшія путешествія, никогда не длившіяся болѣе мѣсяца, помогали ей выносить монотонную жизнь въ печальномъ Гевартѣ. Она присутствовала на публичныхъ лекціяхъ Теккерея, что доставило ему случай указать на нее своимъ знакомымъ и друзьямъ. Шарлотта перепугалась, когда увидѣла, что всѣ лорнеты направлялись въ ея сторону. Къ счастію Теккерей началъ лекцію и всеобщее вниманіе обратилось на него одного. Шарлотта чрезвычайно цѣнила всѣ романы Теккерея и съ жадностію слушала его лекціи. Увидѣвъ его въ первый разъ, она такъ смутилась, что не могла вымолвить ни слова; но въ послѣдствіи, познакомившись съ нимъ короче, рѣшилась высказать ему свое мнѣніе о недостаткахъ его произведеній. Теккерей защищался жарко, но не убѣдилъ Шарлотты. "Онъ защищался, какъ Турокъ, пишетъ она, какъ язычникъ, но его возраженія оказались гораздо хуже, по моему, чѣмъ недостатки его произведеній." Не смотря на это, Шарлотта не перестаетъ любить автора, удивляться ему: еще прежде знакомства съ нимъ она посвятила ему Дженни-Эйръ, это-то посвященіе и послужило первымъ поводомъ къ ихъ сближенію.

Четыре года проходятъ такимъ образомъ для Шарлотты, годы отдыха, удовольствій, и законно удовлетвореннаго самолюбія. Шарлотта могла бы быть совершенно счастлива въ это время, еслибы жизнь не надломила уже въ ней прежде всего существа, не изсушила той свѣтлой струи, изъ которой часто до глубокой старости человѣкъ почерпаетъ свойство наслаждаться безъ опасеній тѣмъ, что жизнь предлагаетъ ему. Не смотря однако на все это, четыре послѣдніе года въ жизни Шарлотты Бронте, могутъ назваться относительно счастливыми. Между тѣмъ въ Гевортѣ исчезаютъ мало помалу слѣды прежней жизни. Старый Киперъ, единственное живое воспоминаніе о существованіи Эмиліи, умираетъ; за нимъ слѣдуетъ и Флесси, небольшая собаченка, вѣчная подруга Кипера. Этимъ любимцамъ сестеръ своихъ Шарлотта удѣляетъ невольный вздохъ, и признается, что Гевартъ становится еще мрачнѣе и пустыннѣе.

Не смотря на это жизнь продолжаетъ улыбаться Шарлоттѣ, и въ этотъ разъ одною изъ самыхъ сладкихъ улыбокъ своихъ. Давно уже, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, Шарлотта была любима Артуромъ Никольсомъ, викаріемъ Геворта, помощникомъ отца ея. Она начинаетъ сочувствовать Никольсу и сближеніе между ними совершается быстро и непредвидѣнно. Артуръ рѣшается говорить съ Шарлоттой, и вотъ какъ сама она описываетъ эту первую сцену любви въ своей жизни.

Однажды послѣ чаю, Шарлотта по обыкновенію удалилась къ себѣ, оставивъ своего отца въ обществѣ викарія. Вдругъ она услышала, что кто-то стучится въ дверь ея кабинета. "Какъ молнія меня озарила мысль, пишетъ она, о томъ, что должно было случиться. Онъ вошелъ. Онъ стоялъ передо мною. Какія слова сказалъ онъ, это вы легко можете угадать; его осанку и пріемы я не берусь описать вамъ ихъ, но я ихъ никогда не забуду. Я вполнѣ поняла тогда, чего стоитъ мущинѣ признаться въ своихъ чувствахъ, когда онъ сомнѣвается въ отвѣтѣ.... Видъ этого чело вѣка, обыкновенно столь холоднаго и неподвижнаго, а теперь взволнованнаго, трепещущаго, совершенію поддавшагося одному чувству, поразилъ меня. Я могла только просить его оставить меня и обѣщала ему дать отвѣтъ на другой день. Я спросила у него, говорилъ ли онъ съ моимъ отцемъ. Онъ сказалъ, что не рѣшился на это. Кажется, я была принуждена вывести, или лучше вытолкнуть его изъ моей комнаты."

Какъ скоро Артуръ Никольсъ оставилъ Шарлотту, она отправилась къ отцу и все разсказала ему. Старикъ Бронте всегда былъ противникъ всякихъ браковъ, и постоянно говорилъ противъ нихъ; въ настоящихъ обстоятельствахъ онъ нетолько не далъ своего согласія, но еще не могъ вынести мысли, что Никольсъ смѣлъ влюбиться въ его дочь. Шарлотту испугало волненіе отца, который только что оправлялся отъ недавней болѣзни, и она поспѣшила объявить ему, что завтра же Никольсъ получитъ формальный отказъ. Викарій прислалъ тотчасъ свою отставку и удалился изъ прихода, и здоровье его пострадало отъ этого разрыва. Шарлотта знала это и однако должна была, или лучше принудила себя выслушивать постоянныя нападки своего отца на несчастнаго викарія. Это пронзало ея сердце, и она съ удовольствіемъ воспользовалась приглашеніемъ мистрисъ Смитъ и отправилась въ Лондонъ, гдѣ гораздо менѣе прежняго посѣщала общество, и занялась осматриваніемъ тюремъ и городскихъ рѣдкостей. Она возвратилась въ Гевортъ съ своей пріятельницей Е.

Въ это время появился Вильеттъ, и былъ принятъ публикой съ восхищеніемъ. Изъ письма Шарлотты мы видимъ, что она была довольна этимъ и что даже неприступной и суровой отецъ ея радовался новому успѣху дочери. Этотъ успѣхъ былъ однако отравленъ для Шарлотты статьею миссъ Мартино, о которой говорено выше; она глубоко оскорбила ее, тѣмъ болѣе, что Шарлота была искренно привязана къ миссъ Мартино. Вскорѣ появились другія критики, и не всѣ онѣ были въ пользу новаго романа. Шарлотта обращается съ просьбой, къ своимъ издателямъ, Смиту и Коми. и проситъ ихъ не скрывать ихъ отъ ней. "Если я люблю показывать отцу моему всѣ благопріятныя для меня критики, пишетъ она, то должна читать сама тѣ, которыя не въ мою пользу. Въ нихъ я изучаю мнѣнія публики. Избѣгать того, что намъ непріятно, кажется мнѣ недостойною трусостію; я всегда желаю знать то, что есть въ самомъ дѣлѣ, и невѣдѣніе этого, только еще болѣе меня разстраиваетъ."

Грустно прошла зима для Шарлотты: она была больна, да и отецъ ея не чувствовалъ себя слишкомъ хорошо. Никольсъ, оставивъ Гевортъ, не подавалъ никакихъ вѣстей о себѣ, покрайней мѣрѣ о немъ не упоминаетъ ниразу г-жа Гаскель во все продолженіе этого времени. Въ сентябрѣ она посѣщаетъ Шарлотту и вотъ какъ она описываетъ ея жизнь въ Гевортѣ.

"Я думаю, что я никогда не видала дома, содержаннаго такъ чисто; это самый миловидный изъ всѣхъ домовъ. Жизнь течетъ въ немъ съ точностію часовой стрѣлки. Ни одинъ человѣкъ не посѣщаетъ его; ничто не смущаетъ глубокаго молчанія, въ которое онъ погруженъ. Едва ли слышенъ въ немъ когда нибудь звукъ человѣческаго голоса. Вы можете уловить монотонный звукъ часовъ въ кухнѣ; жужжанье мухи въ гостиной раздается по всему дому. Миссъ Бронте, послѣ завтрака, который подаютъ въ кабинетѣ ея отца, уходитъ къ себѣ и остается одна въ гостиной. Она занимается хозяйствомъ послѣ чаю, я вмѣстѣ съ нею ходила гулять по окрестнымъ болотамъ. Верески, побитые недавно грозой, превратились въ темно-коричневые изъ яркокрасныхъ. Какъ эти болоты мрачны, унылы, дики! Это настоящее царство безмолвія! Мы возвращались домой въ два часа, къ самому обѣду. Мы обѣдали вдвоемъ, а г. Бронте обѣдалъ одинъ въ своемъ кабинетѣ. Та же самая скромная чистота и простота замѣчалась въ приготовленіи обѣда, и въ томъ, какъ его подавали. Послѣ обѣда мы садились у камина и разговаривали; климатъ Геворта суровъ, и яркій огонь камина разливалъ пріятную теплоту и колеблющійся свѣтъ по всей комнатѣ. Гостиная убрана вновь, съ тѣхъ поръ, какъ литературные успѣхи миссъ Бронте позволили ей употребить на это небольшую сумму денегъ. Всякая вещь сообразна въ ней съ скромностію сельскаго пасторскаго дома, жители котораго пользуются весьма умѣренными средствами къ жизни. Господствующій цвѣтъ въ комнатахъ красный, и на немъ отдыхаетъ глазъ, утомленный холоднымъ темно-сѣрымъ колоритомъ окрестностей. Тутъ виситъ ея собственный портретъ, также какъ и портретъ Теккерея, а по обѣимъ сторонамъ стариннаго высокаго и узкаго камина, въ углубленіяхъ стѣны, находятся наполненные книгами шкафы; книги эти или подарены ей, или куплены ею; всѣ онѣ свидѣтельствуютъ о ея личныхъ вкусахъ и ни одна изъ нихъ не выставлена на показъ. Она худо видитъ и не можетъ ничего работать, исключая вязанья.в

Здѣсь г-жа Гаскель разказываетъ, какъ въ первой юности, Шарлотта испортила свое зрѣніе, потому что долго копировала пунктами самые мелкія и тонкія гравюры.

"Но возвратимся, продолжаетъ она, къ нашему безмятежному послѣобѣденному отдыху. Я скоро замѣтила, что привычка къ порядку была такъ вкоренена въ ней, что она не могла продолжать разговора, если одинъ изъ стульевъ не стоялъ на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ. Всякая вещь стояла въ стройномъ порядкѣ. Мы говорили о ея дѣтскихъ годахъ, объ ея старшей сестрѣ Маріи, такъ схожей съ Еленой Борнео въ Дженни-Эйръ, о страшныхъ, мучительныхъ годахъ, проведенныхъ ею въ школѣ, объ ея желаніи, доходившемъ до страсти, высказаться какимъ-бы то ни было образомъ, или въ литературѣ, или въ живописи." Шарлотта очень подробно разказываетъ своей пріятельницѣ всю жизнь свою, и любитъ особенно говорить о сестрахъ. Она не можетъ наговориться вдоволь объ Эмиліи и называетъ ее послѣднею отраслью титаническихъ натуръ, праправнукой богатырей, которые когда-то населяли землю. Она показываетъ г-жѣ Гаскель портреты своихъ сестеръ, сдѣланные неискусною рукой ея брата. Портреты эти представляли 16 и 13-лѣтнихъ дѣвушекъ, съ остриженными волосами и грустными, задумчивыми глазами.

"Передъ чаемъ, продолжаетъ г-жа Гаскель, мы опять уходили гулять; въ половинѣ девятаго читали молитву, а въ девять часовъ всѣ домашніе, кромѣ насъ двухъ, уже были въ постели. Мы сидѣли вдвоемъ слишкомъ до десяти часовъ; потомъ я уходила къ себѣ, и долго слышала, какъ миссъ Бронте ходитъ взадъ и впередъ по гостиной.

"Мы были такъ счастливы вмѣстѣ, и принимали такое участіе въ судьбѣ другъ друга. День казался намъ слишкомъ коротокъ, чтобы все разказать и выслушать одна другую. Я лучше поняла жизнь ея, увидя тѣ мѣста, гдѣ протекла она, гдѣ она любила и страдала. Г. Бронте былъ хозяинъ любезный, и когда онъ бывалъ съ нами, (поутру мы завтракали въ его кабинетѣ, а вечеромъ онъ пилъ чай въ гостиной Шарлотты), онъ широкими и мѣткими чертами описывалъ старое время; нельзя было въ эти минуты не замѣтить его рѣзкой физіономіи. Онъ никогда не могъ отказаться отъ мысли, что Шарлотта дитя, которымъ надо управлять и руководить, и онъ такъ и обращался съ нею; она съ своей стороны покорялась ему съ такою спокойною кротостію, что меня и удивляло и забавляло это. Но лишь только Шарлотта оставляла комнату, какъ онъ высказывалъ всю свою отцовскую гордость, говоря о ея талантѣ и ея славѣ. Онъ любилъ слушать, когда я ему разказывала объ восхищеніи, которое возбудили въ публикѣ ея произведенія. Онъ просилъ меня повторить ему опять и опять, многіе слышанные мною о ней разговоры, какъ будто онъ хотѣлъ ихъ запечатлѣть навсегда въ своей памяти.

"Мы разстались съ Шарлоттой, обмѣнявшись обѣщаніемъ посѣщать другъ друга и тѣмъ возобновлять удовольствіе быть вмѣстѣ. Мы условились, что когда ей захочется движенія и шуму, она пріѣдетъ ко мнѣ, а когда мнѣ нужно будетъ спокойствіе, я пріѣду къ ней.

"Я знала, что въ это время, она жестоко мучилась нравственно, знала и причину этихъ мученій и съ глубокимъ уваженіемъ смотрѣла на терпѣніе и покорность, которыя выражались въ ея отношеніяхъ къ отцу".

Какъ скоро г-жа Гаскель оставила Гевортъ, Шарлотта уѣхала къ миссъ Вулеръ, гдѣ провела время свое очень пріятно.

Прошла еще зима, которую Шарлотта разнообразила, по своему обыкновенію, небольшими поѣздками къ той или другой пріятельницѣ; наступила весна, и внесла большой переворотъ въ жизнь Шарлотты.

Вотъ письмо самой Шарлотты.

"Милая миссъ Вуллеръ, пишетъ она, искреннее участіе, которое вы принимаете въ моихъ семейныхъ дѣлахъ, заставляетъ меня сообщить вамъ раньше чѣмъ бы слѣдовало, рѣшеніе того вопроса, о которомъ я такъ часто говорила съ вами. Я должна сказать вамъ, что еще прежде моего послѣдняго къ вамъ письма, мнѣніе отца моего мало-по-малу измѣнялось и онъ наконецъ принялъ рѣшеніе противоположное прежнему. Послѣ обмѣна нѣсколькихъ писемъ и послѣ того, какъ г. Никольсъ посѣтилъ насъ, было положено, что онъ поселится въ нашемъ домѣ и займетъ прежнее свое мѣсто викарія, лишь только теперешній помощникъ моего отца пріищетъ себѣ другое мѣсто.

"Не могу вамъ высказать, какъ я рада тому, что мой отецъ, однажды рѣшившись, глядитъ на это дѣло съ удовольствіемъ. Во всемъ домашнемъ устройствѣ, его вкусы и его привычка къ уединенію будутъ взяты въ особенное вниманіе. Г. Никольсъ искренно желаетъ угождать ему и успокоить его въ его преклонныхъ лѣтахъ. Судя по характеру г. Никольса, это не есть съ его стороны минутное увлеченіе, а только непреложное исполненіе долга, въ которомъ онъ сумѣетъ соединить всю нѣжность совмѣстную съ твердостію. Судьба, которую благое Провидѣніе ниспосылаетъ мнѣ, не покажется никому, я знаю это, блистательной, но я вѣрю, что найду въ ней задатки истиннаго счастія; чувство и долгъ, эти основы жизни, будутъ соединены въ предполагаемомъ бракѣ. Г. Никольсъ желалъ бы, чтобы свадьба наша была назначена лѣтомъ; онъ намекаетъ на іюнь мѣсяцъ, но мнѣ кажется, что это ужь было бы слишкомъ рано".

Итакъ Шарлотта наконецъ достигла своей цѣли, отецъ соглашался на свадьбу ея, и она принялась заботливо приготовлять свое скромное приданое, и отдѣлывать самый домъ. Изъ одной пустой комнаты сдѣланъ былъ кабинетъ для ея будущаго мужа, другія комнаты красили и оклеивали новыми бумажками. Г. Бронте, такъ долго не соглашавшійся на бракъ дочери, смотрѣлъ съ удовольствіемъ на всѣ эти приготовленія, и даже торопилъ ихъ. 29 іюня 1854 года назначенъ былъ день свадьбы. Г-жа Гаскель и миссъ Вулеръ пріѣхали наканунѣ въ Гевортъ, гдѣ однако согласно съ желаніемъ Шарлотты никому не было извѣстно о предстоящей церемоніи. Въ назначенный день, когда невѣста должна была идти въ церковь, г. Бронте вдругъ объявилъ, что она можетъ идти одна, но что онъ останется дома. Всѣ присутствующіе знали, что просьбы были бы безполезны, и затруднялись только тѣмъ, кто бы могъ вручитъ невѣсту. Послали за церковными книгами; къ счастію въ нихъ сказано было просто: "нѣвѣсту подводитъ къ пастору или отецъ, или другъ семейства". Не было ни слова о полѣ этого друга, и потому свадьба могла состояться: миссъ Вулеръ, прежняя наставница Шарлотты, подвела ее въ церкви къ пастору.

Какъ ни скрывали отъ жителей Геворта дня свадьбы, слухъ о ней прошелъ въ деревнѣ, и когда Шарлотта подошла къ церкви, она увидѣла многихъ добрыхъ деревенскихъ женщинъ, которымъ не разъ помогала въ ихъ нуждахъ. "Это подснѣжникъ", воскликнули онѣ, взглянувъ на нее; она была одѣта въ бѣлое кисейное платье, съ бѣлою мантильей, въ бѣлой шляпкѣ, украшенной зелеными листьями, что можетъ быть и подало поводъ этимъ женщинамъ къ такому странному сравненію.

Тотчасъ послѣ свадьбы Шарлотта уѣхала съ мужемъ въ Ирландію, гдѣ жили его родные. Вотъ что пишетъ она оттуда, нѣсколько времени спустя. "Я люблю моихъ новыхъ родныхъ. На родинѣ своей, мой милый мужъ явился мнѣ въ-новомъ свѣтѣ. Не разъ слышала я съ глубокимъ чувствомъ всеобщія ему похвалы. Нѣкоторые изъ старыхъ слугъ или приближенныхъ къ его семейству говорили мнѣ, что я счастливая женщина, потому что нашла и взяла себѣ лучшаго изъ джентльменовъ всей страны... Я чувствую вполнѣ, сколько должна благодарить Бога за то, что онъ позволилъ мнѣ сдѣлать достойный выборъ; я прошу Его позволить мнѣ заплатить какъ должно за нѣжную любовь этого правдиваго, благороднаго человѣка."

" Съ тѣхъ поръ, прибавляетъ г-жа Гаскель съ трогательнымъ умиленіемъ, священныя двери дома (of home) и семейной жизни затворились за Шарлоттой; мы, преданные друзья ея, стояли за ними, и только иногда могли уловить случайный проблескъ, или мирный и веселый шепотъ, говорившій намъ о ея лучезарномъ счастіи; мы, друзья ея, обращались другъ къ другу и говорили:-- Послѣ суровой и долгой борьбы, послѣ столькихъ заботъ и горькихъ печалей, она теперь познакомилась съ счастіемъ! "

Но судьбы Божіи-неисповѣдимы!

Шарлотта вскорѣ возвратилась съ мужемъ изъ Ирландіи въ Гевортъ, гдѣ мужъ ея былъ принятъ прихожанами чрезвычайно радушно. Всѣ любили его, и это трогало Шарлотту невыразимо. Она разказываетъ между прочимъ, что одинъ изъ поселянъ провозгласилъ тостъ за здоровье ея мужа и прибавилъ: "настоящаго христіанина и добрѣйшаго джентльмена! я Эти слова глубоко ее растрогали. Бѣдная Шарлотта не была избалована любовію окружающихъ, она жила одна, а отецъ ея не пользовался ничьею привязанностію, и оттого она была такъ чувствительна къ выраженію любви всего ихъ окружавшаго. Она радовалась и тому, что мужъ ея, замѣнивъ ея отца въ исполненіи всѣхъ пасторскихъ обязанностей, избавляетъ его отъ усталости и хлопотъ столь утомительныхъ въ его лѣтахъ. Замужство подѣйствовало на Шарлотту весьма благодѣтельно.

"Я такъ занята, пишетъ она, какъ никогда не бывала, и не имѣю времени задуматься. Я принуждена быть дѣятельною, потому что мой милый Артуръ человѣкъ практическій, аккуратный и даже большой методистъ. Онъ каждое утро до половины одиннадцатаго проводитъ въ національной школѣ, гдѣ учитъ дѣтей закону Божьему; послѣ обѣда почти всякій день онъ посѣщаетъ самыхъ бѣдныхъ изъ прихожанъ. Очень часто ему случается просить жену сдѣлать то или это, и я надѣюсь, что она не безъ удовольствія помогаетъ ему. Я думаю, что для меня не безполезно то, что онъ человѣкъ практическій, преданный полезной для ближнихъ дѣятельности, и не склоненъ къ созерцательной жизни и литературнымъ трудамъ. Что касается до его внимательности и привязанности ко мнѣ, то не мнѣ слѣдуетъ говорить объ этомъ, хотя они не уменьшаются и не измѣняются ни сколько."

Черезъ нѣсколько времени г. Никольсу предложили болѣе выгодное и несравненно пріятнѣйшее мѣсто въ другомъ приходѣ, но онъ наотрѣзъ отказался отъ него, не находя возможности оставить. Гевортъ до тѣхъ поръ, пока г. Бронте былъ живъ еще.

Вотъ что пишетъ Шарлотта въ ноябрѣ.

"....Артуръ звалъ меня гулять; мы не хотѣли идти далеко, но когда отошли на милю отъ дому, Артуръ подалъ мнѣ мысль взглянуть на водопадъ, который долженъ былъ быть прекрасенъ, послѣ недавно растаявшаго снѣга. Я давно уже желала видѣть его во всей его зимней красѣи могуществѣ, и потому мы пошли туда. Онъ дѣйствительно былъ прекрасенъ; потокъ стремился и падалъ со скалъ, пѣнясь и бушуя! Пока мы любовались имъ, сталъ накрапывать дождь, и мы воротились домой подъ совершеннымъ ливнемъ. Несмотря на это, я вполнѣ насладилась прогулкой и ни за что бы не соглашалась упустить такого зрѣлища."

Съ этой самой прогулки, здоровье Шарлотты разстроилось совершенно; она не вынесла злой простуды, которую получила пройдя 8 миль, подъ проливнымъ дождемъ. Несмотря на это, она еще выходитъ на Рождество и посѣщаетъ вмѣстѣ съ мужемъ бѣдныхъ поселянъ Геворта; въ началѣ новаго 1855 года отправляется въ сопровожденіи мужа къ баронету Шетлеворту, гдѣ остается три дня, и еще разъ, гуляя въ сырую погоду, простужается очень сильно. Она возвращается домой и, несмотря на всю твердость духа, чувствуетъ себя все слабѣе и хуже, и наконецъ ложится въ постель.

Въ это самое время къ довершенію всѣхъ бѣдъ умираетъ бѣдная Тобби, которой здоровье давно уже было разрушено; быть можетъ, страхъ пережить послѣднее дитя, оставшееся у ней отъ всѣхъ тѣхъ, которыхъ она выняньчила въ этомъ домѣ, ускорилъ ея кончину. Молоденькая Марта ходила за Шарлоттой, помогая несчастному ея мужу, выбившемуся изъ силъ. Длинные дни, полные страданій и тоски, смѣнялись длинными безсонными ночами. Въ концѣ марта болѣзнь принимаетъ дурной поворотъ; страшный бредъ уничтожаетъ послѣднія силы Шарлотты. Когда, опомнившись отъ забытья, она замѣтила на лицѣ своего мужа выраженіе мучительной скорби, и разслышала, что онъ лепеталъ молитву, чтобы Богъ пощадилъ ее, она воскликнула: "Ужели я умираю? Нѣтъ! Онъ не захочетъ разлучить насъ, мы были такъ счастливы!"

На другой день рано утромъ, 31 марта, церковный колоколъ Геворта призывалъ всѣхъ жителей его на похороны той, которую они знали съ дѣтства. Скорбь отца, пережившаго всѣхъ дѣтей своихъ, и скорбь несчастнаго мужа, овдовѣвшаго послѣ девяти мѣсячнаго супружества, не можетъ быть описана. На похороны Шарлотты сошелся весь Гевортъ; одна молодая дѣвушка особенно горько плакала; это была поселянка, еще очень недавно нашедшая въ Шарлоттѣ покровительницу и друга. Она была обольщена и Шарлотта ходила за нею, какъ за сестрой, въ то ужасное для нея время, когда она сдѣлалась матерью. Въ послѣдніе годы своей жизни, Шарлотта ужь не та строгая, немилосердая пуританка, какою она является въ отношеніи къ брату; жизнь стала ей знакома, она вошла въ болѣе тѣсныя сношенія съ людьми и тѣмъ пріобрѣла ту снисходительность, при которой должно было развиться все доброе ея сердце. Другая слѣпая дѣвочка упросила еосѣдей довезти ее до Геворта (она жила за четыре отъ него мили), чтобъ и ей дозволено было бросить горсть земли на свѣжую могилу Шарлотты; и она, какъ многіе другіе, оплакивала преждевременную смерть ея, лишившую бѣдныхъ помощника и друга. Да, счастіе, сближеніе съ людьми научило Шарлотту любить несчастныхъ, не судить строго проступковъ и по мѣрѣ того, какъ Шарлотта подвигалась впередъ, она становилась все непреклоннѣе къ себѣ, и все снисходительнѣе къ другимъ. Признакъ души великой и благороднаго сердца!

Г-нъ Монтегю, при разборѣ сочиненій Шарлотты Бронте, говоритъ, что талантъ ея результатъ жизни, результатъ тѣхъ странныхъ обстоятельствъ, подъ вліяніемъ которыхъ она сложилась. Мы совершенно противнаго мнѣнія. Конечно, всякій талантъ носитъ на себѣ печать, наложенную на него жизнію автора, и его произведенія не что иное, какъ плоды этого древа жизни. Но вникнувъ въ характеръ миссъ Бронте, прочитавъ со вниманіемъ ея біографію и ея произведенія, едвали не выведемъ мы обратнаго заключенія... Жизнь отчасти исказила талантъ Шарлотты, а не развила его; также точно эта самая жизнь, осудивъ Шарлотту на безплодную работу заблуждавшагося въ мистическихъ сумеркахъ ума, не позволила ей выработать въ себѣ яснаго, сознательнаго взгляда на жизнь. Кромѣ этого, всѣ романы Шарлотты -- романы слишкомъ личные; рамка ихъ тѣсна, такъ тѣсна, что написавъ только четыре романа, въ двухъ изъ нихъ Шарлотта повторяется, а четвертый (Профессоръ) есть не болѣе какъ передѣлка одного изъ этихъ двухъ романовъ. Это не есть въ Шарлоттѣ признакъ бѣдности таланта но и только слѣдствіе слишкомъ бѣдной жизни. Мы убѣждены, что ея произведенія были бы несравненно выше, разнообразнѣе, еслибы жизнь ея не была такъ замкнута и такъ монотонна, еслибъ умъ ея былъ болѣе развитъ, еслибы сильная душа ея не задыхалась въ болѣзненной атмосферѣ Геворта, а широкое сердце, не суживалось и не сжималось отъ навязанныхъ и ему не свойственныхъ сухихъ правилъ фанатически понятаго долга. По нашему мнѣнію, правильное развитіе свойствъ ума и сердца зависитъ отъ правильнаго хода жизни, то есть отъ такой жизни, которая не поставлена въ слишкомъ особенныя странныя условія; а отъ развитія ума и сердца и отъ правильнаго хода жизни, зависитъ и совершенное, всестороннее развитіе таланта. При такихъ условіяхъ въ немъ будетъ больше разнообразія, больше полноты, больше правды, основанной на житейскомъ опытѣ, больше силы, исходящей изъ крѣпкихъ съ самой душою сросшихся убѣжденій. Несомнѣнно, что ширина рамы произведеній, слѣдственно ихъ разнообразіе, зависитъ отъ разнообразія столкновеній въ жизни, отъ постояннаго сообщества съ людьми и близкихъ отношеній съ многими изъ нихъ. Талантъ безъ опыта, безъ общественныхъ отношеній, безъ воспоминаній, безъ дѣтскихъ привязанностей, окрѣпнувшихъ въ тѣсную дружескую связь, или лопнувшихъ въ послѣдствіи, это растеніе, выросшее на камнѣ, безъ плодоносной почвы, что-бы питать его: такое растеніе не даетъ пышнаго цвѣта и богатаго плода. Читая жизнь миссъ Бронте, надо удивляться силѣ даровъ Божіихъ, которые, запавъ въ энергическую натуру, не глохнутъ при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, не уничтожаются вопреки обстоятельствамъ жизни, а берутъ свое, и высказываются рано или поздно, если не вполнѣ, то хотя частію. Есть много истинъ, о которыхъ мы привыкли твердить не разсуждая, есть много словъ, которыя мы повторяемъ не обдумавъ глубокаго смысла, въ нихъ заключеннаго. Таковы слова: правильное развитіе, въ свое время, въ пору. Ни одного изъ этихъ словъ нельзя приложить къ несчастной Шарлоттѣ. Развитіе ея было не только неправильно, но уродливо; все пришло къ ней или не въ пору, или поздно. Неправильность и недостаточность развитія замѣтна во всѣхъ произведеніяхъ Шарлотты, но для того, чтобъ объяснить яснѣе эту мысль, намъ надо сказать, что мы понимаемъ подъ словомъ: развитіе. Оно есть воспитаніе того, что лежитъ въ зародышѣ на днѣ души нашей, инстинктъ добра, возведенный въ сознательный принципъ, темное влеченіе, выработанное въ разумное правило, пониманіе всѣхъ великихъ идей, и умѣнье и желаніе провести ихъ въ жизнь; пониманіе себя и другихъ, пониманіе принциповъ, во имя которыхъ мы дѣйствуемъ.

Правильнымъ развитіемъ, мы назовемъ постепенный, никѣмъ не стѣсненный и не искаженный ходъ этой внутренней работы, этого уразумѣнія, ходъ, стремящійся впередъ и всё себѣ разъясняющій. Въ этомъ смыслѣ правы тѣ, которые сказали, что человѣкъ воспитывается до самой старости. Правильное развитіе идетъ осторожно, медленно; ему также опасенъ застой въ идеяхъ, отчужденіе отъ нихъ, невѣденіе ихъ, какъ и раннее воспринятіе такихъ, которыя молодой разумъ и сердце вполнѣ понять еще не могутъ. Слишкомъ раннее, преждевременное развитіе ведетъ къ умственному младенчеству. Всё рѣшено, всё сказано, всё подведено подъ извѣстный результатъ, который не выработался, а взятъ цѣликомъ; этотъ результатъ удовлетворяетъ молодаго человѣка и умъ его засыпаетъ не мучимый никакими сомнѣніями. Но если бѣдствія жизни застигнутъ такого человѣка въ расплохъ, если жизнь коснется хотя одного изъ дешево добытыхъ имъ убѣжденій, то какой хаосъ возникаетъ въ головѣ его! Гдѣ выходъ? чему вѣрить, чему не вѣрить? Куда идти теперь? онъ предается или отчаянію, или скептицизму, или равнодушію, или изувѣрству. У него нѣтъ опоры, чтобы поддержать себя, нѣтъ почвы, чтобы стать на нее твердо и смѣло, вынести борьбу жизни съ принципами, грозу столкновенія вѣчныхъ истинъ съ преходящими, случайными несостоятельностями, которыя порождаетъ общество. Уже не предпочесть ли этимъ скороспѣлкамъ, этимъ безполезнымъ и слабымъ личностямъ людей неразвитыхъ, и такихъ, къ которымъ развитіе пришло поздно и не могло уже пустить корня? Природный умъ ихъ сложился, благодаря урокамъ жизни, и способенъ хотя на практическую дѣятельность, которая можетъ принести обществу нѣкоторую, ограниченную конечно весьма тѣсною сферою, пользу.

Можно развиться правильно и безъ помощи руководителя; быть-можетъ, такое развитіе будетъ тверже и прочнѣе какъ всё, что добыто собственными, усильными трудами, но для достиженія этого необходимы два условія: жизнь посреди людей и чтеніе. Чужая жизнь подлѣ нашей жизни даетъ намъ мѣрку для сравненія и приложенія; она изощряетъ нашу наблюдательность и обогащаетъ насъ опытомъ. Чтеніе знакомитъ насъ съ сокровищами мысли, научаетъ мыслить насъ самихъ, даетъ намъ взглядъ на вещи и людей, и наконецъ знакомитъ насъ съ великими идеями и вѣчными истинами. Совершенное уединеніе гибельно для молодаго ума и воспріимчиваго сердца; при такихъ условіяхъ чтеніе становится если не опаснымъ, то по крайней мѣрѣ несовсѣмъ полезнымъ. Книги -- мертвая буква, когда онѣ становятся единственнымъ проводникомъ жизни; онѣ тогда только дѣйствуютъ благодѣтельно, когда человѣкъ живетъ посреди людей и въ книгахъ почерпаетъ идеи, но не въ нихъ учится жизни, а только прилагаетъ эти идеи къ жизни. Уединеніе при чтеніи порождаетъ превратное понятіе о жизни и людяхъ; это первый источникъ чистосердечной аффектаціи. Пусть слова эти, такъ повидимому странно склеенныя вмѣстѣ, не пугаютъ читателя. Опытъ, если мы только привыкли наблюдать и изучать, доставитъ намъ яркіе примѣры для подтвержденія этой мысли. Да, есть чистосердечная аффектація, какъ есть головная любовь, и это идетъ почти всегда рядомъ, рука объ руку. Человѣкъ воображаетъ, что любитъ и мучится, страдаетъ дѣйствительно. Точно также, вслѣдствіе преувеличенныхъ понятій, дурно понятыхъ положеній человѣкъ становится аффектированнымъ, не подозрѣвая этого. Пояснимъ это. Мысль, напримѣръ, что есть люди холодные, неспособные любить, что любовь есть неоцѣненный перлъ нашей природы, что это лучшій изъ даровъ неба, справедлива. Но тотъ, кто преувеличиваетъ всякую мысль, увлекается и этой, и доходитъ до крайности. Вездѣ, всегда, онъ начинаетъ выказывать, что онъ далеко не холоденъ, что у него есть горячее сердце, и въ этомъ выказываніи не замѣчаетъ, что не истинное чувство руководитъ имъ, а поддѣльное чувство, чувство, сочиненное, такъ сказать, подъ наитіемъ этой мысли. Такое чувство выдаетъ само себя, и для всѣхъ другихъ кажется аффектаціей, хотя человѣкъ и не притворяется, изъ самомъ дѣлѣ чувствуетъ нѣчто подобное тому, что выказываетъ. Когда мы говоримъ: человѣкъ, мы относимъ все сказанное нами больше къ женщинамъ, чѣмъ къ мущинамъ, потому именно, что жизнь ихъ больше замкнута и располагаетъ ихъ къ воспринятію ложныхъ складокъ въ умѣ, ложныхъ впечатлѣній при развитіи сердца. Такова особенно Эмилія, такова въ началѣ своего существованія и Шарлотта. Въ послѣдствіи, познакомившись съ жизнію, она измѣняется къ лучшему.

Мы уже видѣли, что г-жа Гаскелль, основываясь на словахъ и мнѣніяхъ Шарлотты, называетъ Эмилію натурой титанической, праправнукой богатырей, когда-то населявшихъ землю; г. Монтегю идетъ дальше и оплакиваетъ смерть Эмиліи, смерть, которая будто бы пресѣкла предстоявшую ей великую карьеру -- карьеру писателя, одареннаго необычайнымъ талантомъ. По его мнѣнію. Эмилія сильнѣе и талантливѣе Шарлотты. Мы думаемъ совершенно противное. Эмилія уже потому слабѣе Шарлотты, что, находясь въ совершенно одинаковыхъ условіяхъ, не устояла и погибла; уже потому она слабѣе, что уродливѣе и что въ ней всѣ дары природы исказились или потухли, не давъ пламени, не освѣтивъ этой преждевременно заглохшей души. Сила лежитъ именно въ способности не гибнуть, не искажаться, даже не засыпать въ непробудимой апатіи, и этою-то силой обладаетъ Шарлотта. Правда, Эмилія оригинальнѣе Шарлотты; въ ней больше страсти, больше непреклонности, она не согнется какъ Шарлотта подъ тяжестію бремени и не понесетъ его до истощенія силъ; нѣтъ, она будетъ стоять подъ нимъ, въ безмолвномъ отчаяніи, въ совершенномъ бездѣйствіи, пока не упадетъ и не погибнетъ. У Эмиліи больше воображенія чѣмъ у Шарлотты, но за то какъ оно уродливо! Читая Витерингскія высоты, лучшее изъ двухъ оставшихся послѣ Эмиліи сочиненій, нельзя усомниться въ томъ, что дары природы совершенно искажены въ ней. Едвали найдется сочиненіе болѣе странное. Въ немъ мало, или даже вовсе нѣтъ дѣйствительности, и много болѣзненно настроеннаго воображенія, и какъ всё мрачно, дико, рѣзко, даже грубо! Характеры неестественны, нравы отвратительны, самые разговоры дотого грубы, что непріятно поражаютъ читателя. Вся повѣсть пропитана безотрадною тоскою, мрачнымъ отчаяніемъ, и Фантастическій элементъ, играющій не малую въ ней роль, довершаетъ общее впечатлѣніе: это болѣзненный бредъ, произведеніе разстроеннаго мозга, которому грозитъ, быть-можетъ, помѣшательство. Есть сцены, написанныя съ неподдѣльною страстію, и рядомъ съ ними цѣлыя страницы, въ которыхъ видно совершенное невѣдѣніе человѣческаго сердца, незнакомство съ жизнію и страстями. Если характеръ Эмиліи можно угадать, читая біографію Шарлотты, то эти догадки становятся убѣжденіемъ при чтеніи Витерингскухб высотъ. Надо однако замѣтить, что многія страницы нечужды политическаго элемента, который особенно замѣченъ въ картинахъ и сравненіяхъ; слогъ энергиченъ, рѣзокъ и оригиналенъ. Но за то почти всѣ характеры созданы по одному образцу; гордые, непреклонные, страстные, рѣзкіе до грубости -- ужь не угадать ли въ нихъ лицо самаго автора? Даже тѣ изъ лицъ повѣсти, которыя противопоставлены первымъ и являются въ началѣ повѣсти мягкими до слабости, нѣжными до приторности и слезливости или ничтожными до глупости, не выдерживаютъ навязанной имъ роли и становятся вдругъ мстительны, круты и страстны. Таковы Изабелла и Эдгаръ. Ненависть -- вотъ почва, на которой построена вся повѣсть, мщеніе -- ея пружина; самая любовь является подъ формой какого-то недуга, и запечатлѣна нестерпимымъ, возмущающимъ душу эгоизмомъ. И что за міръ составляютъ эти лица, безъ всякаго человѣческаго понятія, неподозрѣвающія, что такое добро, что зло, преданныя грубымъ страстямъ! Что за мрачная картина и природы и людей! Бѣдная Эмилія! что должна она была вынести, если люди, жизнь, страсти и наша прекрасная земля являются ей такими! Понятно, что она желала смерти, и умерла, не сожалѣя о жизни. Шарлотта была поставлена въ тѣ же условія, но она мужественно боролась съ ними и не поддалась имъ совершенно; повторяемъ, она сильнѣе сестры своей и г-жи Гаскелль, выражающейся о Шарлоттѣ совершенно несправедливо въ такихъ словахъ:

"Она не была знакома съ надеждой, говоритъ она, и неразчитывала на будущее. Уединеніе и тоска слишкомъ тяжко легли на нее, и она ниразу не попыталась даже приподнять это бремя."

Эти слова относятся скорѣе къ Эмиліи; Шарлотта, напротивъ, несла свое бремя. Всякій разъ, когда она могла завязать знакомство, дружескую связь, она не отказывалась отъ нихъ, какъ Эмилія, и старалась разнообразить унылую монотонность жизни постоянною перепиской съ друзьями, а въ послѣдствіи частыми поѣздками къ нимъ и въ Лондонъ. Надо замѣтить при этомъ, что ни біографія Шарлотты, ни даже дружеская переписка ея, не даютъ полнаго о ней понятія: надо прочесть всѣ ея произведеніями тогда только ея прекрасная, симпатичная личность сдѣлается вполнѣ знакома читателю. Мало того, не только сама Шарлотта оживетъ и предстанетъ передъ нимъ, но и отецъ ея, сестры и многія другія лица. Въ перепискѣ Шарлотта не высказывается, но въ своихъ романахъ она открываетъ вполнѣ всю свою душу. Талантъ Шарлотты сильный, симпатичный и оригинальный, какъ и сама она. Творческаго дара, въ полномъ, въ лучшемъ смыслѣ слова, мы неможемъ признать за Шарлоттой -- у ней положительный недостатокъ фантазіи. Способность творить, создавать не уживается съ дѣйствительно-случившимися происшествіями; только то живо и ярко рисуется перомъ писателя, одареннаго творчествомъ, что создала его Фантазія, хотя она создаетъ только то, что могло бы случиться: словомъ, фантазія строитъ свои вымыслы, на дѣйствительномъ и возможномъ, нисколько не подчиняясь дѣйствительно случившемуся и не копируя его рабски. По весьма странному устройству натуръ, одаренныхъ творчествомъ и Фантазіей, разказъ какого-нибудь дѣйствительнаго случая или происшествія оставляетъ ихъ холодными, рѣдко одушевляетъ ихъ. Этотъ случай остается для нихъ чуждымъ, мертвымъ; они ничего не извлекутъ изъ него для постройки своего вымысла, развѣ только приклеятъ его какъ интересную подробность. Напротивъ то, что создала ихъ Фантазія, живетъ для нихъ полною, яркою жизцію, такою жизнію, что, по собственному ихъ сознанію, развѣ только малѣйшая часть этой жизни проглянетъ въ ихъ произведеніи. Не смотря на это, созданные ими лица живутъ, движутся, мыслятъ, чувствуютъ, заставляютъ читателя переживать вмѣстѣ съ собою всѣ свои страсти и волненія. Кто не дивился въ произведеніяхъ великихъ писателей вѣрному, полному воспроизведенію человѣческой природы и жизни? Богъ создалъ свѣтъ изъ ничего, такъ и поэтъ создаетъ свои образы, строя ихъ однако на дѣйствительномъ и возможномъ. "Пѣснь зарождаетъ души глубина", сказалъ поэтъ.

Эту способность творчества, доставшуюся на долю немногимъ, и далеко не въ равной степени, мы не видимъ въ Шарлоттѣ. Въ церкви Св. Петра, вѣримъ, есть великолѣпная картина представляющая Св. Сикста; колоритъ ея ярокъ, рисунокъ безукоризненъ, гармонія красокъ поразительна. Многіе останавливаются передъ ней, дивятся ей и идутъ дальше, въ полной увѣренности, что она написана масляными красками, тѣ же, которые вглядываются въ нее пристальнѣе, замѣчаютъ съ изумленіемъ, что это превосходный мозаикъ. Шарлотта изящный, до совершенства дошедшій мозаистъ. Съ какимъ искусствомъ подбираетъ она дѣйствительно случившіяся происшествія, и группируетъ ихъ вмѣстѣ; съ какимъ изяществомъ вставляетъ она къ мѣсту небольшія, но ярко характеризующія ея лица подробности, взятыя изъ своей или чужой жизни! Портреты Шарлотты такъ живы, что отсутствіе творчества вовсе незамѣтно въ нихъ. Она умѣетъ очищать ихъ отъ противорѣчій, свойственныхъ человѣческой натурѣ. Ни въ одномъ изъ ея романовъ нѣтъ поэтическаго вымысла, и всякое лицо взято цѣликомъ изъ дѣйствительности. Завязка въ Дженни Эйръ не болѣе, какъ извѣстное въ околоткѣ происшествіе, случившееся съ одною гувернанткой, которая была обманута старшимъ сыномъ того семейства, гдѣ жила она. Онъ влюбился въ нее и женился на ней, отъ живой, но сумашедшей жены, существованіе которой скрывалъ отъ всѣхъ. Миссъ Скечердъ, Елена Борисъ, самый Джонсъ фанатикъ-миссіонеръ, лица дѣйствительныя. Сама Дженни-Эйръ до того походитъ на Шарлотту, что имѣетъ съ ней не только одинаковый характеръ, но даже одинаковое лицо, талію, манеры. Это самый вѣрный и нисколько не преувеличенный и не идеализированный портретъ ея самой. Въ Вильеттѣ является та же самая Дженни-Эйръ или Шарлотта, поставленная въ другія обстоятельства; Профессоръ есть не болѣе какъ сколокъ съ Вильетта, Профессоръ не былъ принятъ издателями, и Шарлотта передѣлала его въ Вильеттъ. Описаніе пансіона, самыя лица, любовь одной ученицы къ учителю остались тѣ же. Она измѣнила только окончаніе и вставила эпизодъ: Миссъ Феншау. Оба эти романа запечатлѣны особенною узостію взгляда въ отношеніи къ Бельгіи и другимъ странамъ материка, а потому, не смотря на ихъ огромное литературное достоинство, они менѣе другихъ симпатичны. Изъ жизни Шарлстты видно, откуда она почерпнула свой ошибочный взглядъ на общество. Что касается до Шерли, то онъ носитъ на себѣ иной характеръ: онъ не такъ мраченъ, какъ Дженни-Эйръ, не такъ исключителенъ, какъ Вильеттъ и Профессоръ, имѣетъ притязаніе на добродушную сатиру и иронію. Мы должны однако признаться, что не въ этомъ лежитъ сила и прелесть пера Шарлотты. Оно тогда только становится пламенно-краснорѣчивымъ и мужественнымъ, когда руководитъ имъ возмущенная несправедливостію и-угнетеніемъ душа Шарлотты. Шерли, въ которомъ есть много поэтическихъ картинъ, тонко очерченныхъ характеровъ, интересныхъ положеній, богатство и разнообразіе лицъ, основанъ опять на происшествіи, случившемся въ округѣ. Въ самой Шерли, героинѣ романа, Шарлотта описала сестру свою Эмилію, такъ какъ она понимала и видѣла ее. Кромѣ того, всѣ лица пасторовъ, сосѣдей, самая г-жа Пріоръ были извѣстны въ околоткѣ Геварта. Каролина Гельстонъ напоминаетъ Анну Бронте, а самъ Гельстонъ, въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, походитъ чрезвычайно на г. Бронте, отца Шарлотты. Еслибы мы стали продолжать перечень лицъ романовъ Шарлотты, то едва ли найдется хотя одно изъ нихъ, которое бы не явилось или въ ея собственной жизни или въ разказахъ Тобби и миссъ Вуллеръ. Это пристрастіе къ лицамъ, дѣйствительно существующимъ, прямо говоритъ за отсутствіе Фантазіи. Постройка каждаго романа Шарлотты довольно проста, за исключеніемъ Дженни-Экри, который по мнѣнію, многихъ критиковъ и читателей, сбиваетъ на мелодраму. Это происходитъ именно отъ того, что его завязка основана на истинномъ происшествіи, уже слишкомъ исключительномъ въ жизни, безконечно разнообразной, бываютъ такіе случаи, такія странныя стеченія обстоятельствъ, такія непредвидѣнныя катастрофы, что любая мелодрама поблѣднѣетъ передъ ними. Но это не можетъ служить извиненіемъ, или оправданіемъ; искусство строже жизни. Мало ли что есть въ природѣ, или, лучше, чего нѣтъ въ ней? Не все можетъ пригодиться для искусства. Въ природѣ есть разногласія, противорѣчія, уродливости; въ природѣ все это хорошо, потому что она безконечно разнообразна; для силъ ея нѣтъ предѣловъ, почти нѣтъ невозможнаго; но искусство ограниченно, и потому, воспроизводя жизнь, оно должно переработать ее, и тогда она предстанетъ передъ читателемъ въ стройныхъ образахъ, или явится въ потрясающей драмѣ, которую никакъ уже нельзя будетъ заподозрить въ сходствѣ съ мелодрамою.

Взамѣнъ фантазіи, Шарлотта одарена пламеннымъ перомъ; у нея есть не только стиль (что такъ рѣдко встрѣчается у женщинъ писательницъ), но еще стиль этотъ необычайно характеренъ, даже рѣзокъ. Нѣтъ мягкости и щеголеватости въ ея фразѣ, но за то она энергична, сжата и строга. Кромѣ того, какъ всѣ люди, надѣленные большимъ талантомъ, она обладаетъ страннымъ, чуднымъ свойствомъ угадывать, дополнять то, чего не дала ей жизнь и опытъ. Можно смѣло сказать, что Шарлотта скорѣе угадала жизнь, чѣмъ жила сама, или видѣла, какъ живутъ другіе; ей довольно было немногихъ данныхъ, чтобы угадать и прослѣдить дальнѣйшій ходъ дѣла, дальнѣйшее развитіе характера и страсти. Человѣческое сердце Шарлотта изучила на себѣ да быть-можетъ еще на братѣ, въ ея глазахъ погибшемъ отъ безумной страсти.

Онъ, по всей вѣроятности, обогатилъ ее многими чертами для созданія страннаго, но необычайно интереснаго лица Рочестера въ Дженни-Эйръ. Во всѣхъ произведеніяхъ Шарлотты нѣтъ ни одного въ строгомъ смыслѣ слова идеальнаго лица, хотя есть много лицъ весьма благородныхъ и симпатичныхъ; это именно происходитъ отъ того, что всѣ лица ея не болѣе какъ портреты. Вѣрность анализа, глубокое нравственное чувство, живое изображеніе лицъ и характеровъ, яркими красками переданныя сомнѣнія ума и страданія сердца, вотъ неотъемлемыя свойства таланта Шарлотты. Прибавьте къ этому энергію выраженія, неподдѣльную искренность и пламенный протестъ противъ предразсудковъ общества, и самаго его устройства, и вы будете имѣть понятіе о тѣхъ притягивающихъ умъ и сердце сторонахъ ея таланта, которыя доставили ей такую громкую и заслуженную извѣстность. Мы сказали: протестъ, но казалось бы, протестъ не бываетъ безъ правильнаго развитія и убѣжденій; а мы отказали Шарлоттѣ въ первомъ; разсмотримъ, были ли у нея послѣднія, и писала ли она, слѣдуя имъ вездѣ и всегда. Къ сожалѣнію, мы должны сказать, что, по нашему мнѣнію, въ сочиненіяхъ Шарлотты нѣтъ руководящей нити, нѣтъ послѣдовательности, нѣтъ убѣжденій. Она дошла до протеста не путемъ убѣжденія, а путемъ безсознательно возмущеннаго чувства, которое заставляло ее высказывать такія мысли, въ которыхъ она сама не отдавала себѣ отчета. Она даже оскорблялась, когда ея сочиненіямъ приписывали общественное, соціальное значеніе. Шарлотта писала, какъ поютъ птицы, безъ заданной темы, болѣе того -- безъ желанія передать убѣжденія, У нея ихъ не было, исключая убѣжденій религіозныхъ, которыя помогли ей нести тяжкое бремя безрадостной жизни. Что касается до убѣжденій политическихъ, то она не примыкаетъ ни въ какой партіи, не интересуется никакою борьбой въ обществѣ. Она очень спокойно выслушивала всѣ мнѣнія и знакомилась, даже сближалась съ людьми всѣхъ партій. Г-нъ Монтегю удивляется этой терпимости и восклицаетъ: "умѣренность, разумность и терпимость ея таковы, что она сближается съ людьми всѣхъ партій, это дѣлаетъ ей честь. Никогда у нея не вырвется слова неудовольствія, она никогда не выставляетъ впередъ мнѣній своихъ, а потому не наживаетъ себѣ недруговъ въ тѣхъ, съ кѣмъ сошлась однажды." Далѣе г. Монтегю развиваетъ мысль, что Шарлотта закоренѣлый тори, и что никакія возраженія неспособны поколебать ея политическихъ вѣрованій. Такое заключеніе намъ кажется совершенно ложно. По нашему мнѣнію, Шарлотта отличается нетерпимостію, а просто равнодушіемъ. Только у того не вырывается слова не удовольствія, только тотъ не высказываетъ своихъ мнѣній, кто вовсе не имѣетъ ихъ, кто апатиченъ или равнодушенъ. Вотъ что пишетъ сама Шарлотта къ своей пріятельницѣ: "Я очень забавляюсь интересомъ, который возбуждаетъ въ васъ политика; по моему, всѣ министерства и всѣ оппозиціи стоятъ другъ друга." Вотъ какъ говоритъ одинъ изъ героевъ ея романа, лицо, пользующееся симпатіей самой Шарлотты и на столько идеальное, на сколько перу ея удаются подобныя лица: "Что касается до гостей, которыхъ приглашаетъ Гонсденъ, то ясѣ они изъ Бирмингема или изъ Манчестера, это люди положительные, поглощенные одною мыслію, не говорящіе ни о чемъ другомъ, кромѣ свободы торговли. Другое дѣло чужеземные посѣтители: они политики! Горизонтъ ихъ гораздо шире: прогрессъ Европы, распространеніе либеральныхъ идейна материкѣ. Въ головѣ ихъ начертаны яркими буквами имена Франціи, Австріи и папы! Я выслушивалъ ихъ мнѣнія, я присутствовалъ при ихъ разноязычныхъ преніяхъ, въ старой выкрашенной подъ дубъ гостиной Гонсдена. Когда эти рѣшительные умы развивали свои воззрѣнія на деспотизмъ сѣвера и суевѣріе южной Европы, много, много слышалъ и французской и нѣмецкой болтовни.... Но лучше не говорить объ этомъ! Самъ Гонсденъ выказывалъ только нѣкоторую благосклонность къ этимъ сумасброднымъ теоретикамъ; что касается до тѣхъ практическихъ людей, онъ былъ связанъ съ ними душею и тѣломъ."

Такой отзывъ намъ кажется уже слишкомъ презрителенъ, хотя бы дѣло шло только о политикѣ другихъ націй; истинно образованное лицо принимаетъ участіе въ судьбѣ другихъ націй, и никакъ не позволитъ себѣ говорить съ ироніей о патріотизмѣ сосѣда. Кто самъ патріотъ, кто самъ имѣетъ убѣжденія, тотъ не позволитъ себѣ глумиться надъ убѣжденіями другихъ. Къ тому же изъ всей жизни Шарлотты видно очень ясно, что она не была одарена терпимостію; напротивъ. Откуда же эта терпимость къ одной политикѣ -- собственнаго отечества? Нѣтъ, это не терпимость, а только равнодушіе, и если мы въ чемъ-нибудь позволимъ себѣ упрекнуть Шарлотту, то именно въ этомъ. Горячій протестъ, слово невольнаго негодованія могутъ конечно повредить въ обществѣ, прибавить число враговъ, по уже никакъ не могутъ быть сочтены за недостатокъ и проступокъ. Не такова Шарлотта и въ своихъ произведеніяхъ относительно другихъ вопросовъ, дорогихъ ея сердцу. Она высказываетъ сострастію, нетерпимостію, часто съ ненавистью свою благородную, но столь много страдавшую, душу. Прочтите только ея жесткія выходки противъ семейнаго эгоизма, цѣпей неравнаго брака, спѣси купцовъ, чванства аристократовъ: о нѣтъ! тутъ она не умѣренна, не разумна, не спокойна! Вся душа ея, возмущенная до дна, высказывается съ стремительностію неподдѣльной страсти! вотъ отчего она не умерла безвѣстною дочерью сельскаго пастора, а разнесла и его и свое имя по всей Европѣ. Если же она умѣренна и разумна посреди лицъ, представителей той или другой партіи, то потому только, что она не развита въ этомъ отношеніи, что въ ней спитъ элементъ политическій, и что этихъ убѣжденій въ ней нѣтъ и не было. По нашему мнѣнію, равнодушіе къ внутренней политикѣ отечества, занимающейся разрѣшеніемъ великихъ вопросовъ внутренняго устройства и благосостоянія, преступно для всякаго, еще преступнѣе для писателя, который, по своему положенію, занимаетъ одинъ изъ передовыхъ постовъ въ своемъ отечествѣ. Пусть не думаютъ, что мы навязываемъ женщинѣ, хотя бы она и была женщина-писательница, смѣшную роль политика и дѣятеля на великомъ полѣ отечественныхъ учрежденій. Эта мысль далека отъ насъ; и мы не признаемъ возможности такой дѣятельности для женщины. Мы говоримъ только о сочувствіи женщины къ той или другой партіи, къ тѣмъ или другимъ мнѣніямъ, словомъ о сочувствіи ея къ общему дѣлу ея отечества. Безъ этого сочувствія, доходящаго часто до страстной любви или ненависти, мы не можемъ вполнѣ представить себѣ женщину какъ жену и мать, и еще менѣе можемъ понять ее, какъ женщину-писательницу. При отсутствіи горячаго сочувствія къ тѣмъ или другимъ политическимъ дѣятелямъ, она будетъ въ частной и семейной жизни лишена одной изъ самыхъ живыхъ струнъ для пониманія мужа, сына, брата. Она не будетъ въ состояніи быть ихъ утѣшителемъ и опорой въ дни бѣдствій и невзгодъ. Еще менѣе будетъ она способна подать руку соучастія, симпатіи, нѣжности, своему другу, другу своего семейства. А въ женской дружбѣ это-то именно и дорого, въ этомъ-то и заключается одна изъ лучшихъ ея особенностей. Если недостатокъ этого сочувствія къ общему благу, такъ замѣтенъ въ обыкновенной женщинѣ, то какъ не сказать, что въ женщинѣ-писательницѣ онъ еще замѣтнѣе и часто налагаетъ печать узости на многія ея воззрѣнія, вноситъ пробѣлы въ ея произведенія, и мѣшаетъ ей описать живо многія стороны жизни. Мы уже сказали, что Шарлотта дошла до протеста не путемъ мышленія, а одного чувства; оттого-то въ ея произведеніяхъ встрѣчаются безпрестанныя противорѣчія, оттого въ нихъ нѣтъ и руководящей нити. Принимаясь за перо, сильная тѣмъ, что ея никто не знаетъ, за маской псевдонима, Шарлотта высказывалась подъ наитіемъ чувства. Предаваясь ему, она позабывала многое, самыя правила, усвоенныя ею съ дѣтства, по крайней мѣрѣ тѣ изъ нихъ, которыя были слишкомъ узки, и укрѣпились въ ней подъ вліяніемъ фанатически-понятаго долга, или другихъ общественныхъ предразсудковъ и предубѣжденій. Строгая, недоступная миссъ Бронте заслоняется тогда Корреръ-Беллемъ, широкая и богатая натура котораго безсознательно разрываетъ гнилыя тенета, наложенныя узкою жизнію и страннымъ воспитаніемъ. Конечно, Шарлотта не усвоила себѣ широкаго взгляда на жизнь, не уяснила себѣ многихъ вопросовъ; конечно, ничто не ясно ей, она ни въ чемъ не отдаетъ себѣ отчета, но за то все ясно для читателя. Корреръ-Белль описываетъ свои чувства, страданія, свое безвыходное положеніе, а дальновидный читатель разсматриваетъ, откуда вытекли всѣ эти бѣдствія, и заключаетъ, что въ нихъ виновато общество и его устройство. Это одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ случаевъ, гдѣ читатель развитѣе автора, но за то авторъ чувствуетъ такъ сильно, что за нимъ остается несомнѣнная заслуга навести мысль читателя на многіе общественные вопросы. Чувство автора такъ сильно, что силой его онъ восполняетъ недостатокъ пониманія, и, не смотря на это, все-таки приходитъ къ тѣмъ крайнимъ результатамъ, которые часто пугаютъ тѣхъ, кто обладаетъ полнымъ сознаніемъ. Въ примѣрахъ не будетъ недостатка; стоитъ-только развернуть любой изъ романовъ Шарлотты Бронте; мы съ своей стороны постараемся указать на явное разногласіе ея сочиненій съ ея жизнію и такимъ образомъ пояснимъ одними другую.

Шарлотта доводитъ до крайности дѣтскую покорность отцу; мало того, ни въ одной строкѣ ея писемъ мы не видимъ намека и даже простой жалобы на его эгоизмъ, сухость и холодность. Она почти вовсе не говоритъ объ отцѣ и ограничивается краткими фразами въ родѣ слѣдующей: "Папа, слава Богу, здоровъ", или: "Папа попрежнему чувствуетъ себя хорошо". Когда отецъ не позволяетъ ей, сорокалѣтней дочери, выйдти замужъ за отличнаго человѣка, который уже восемь лѣтъ привязанъ къ ней, она, не произнеся ни слова, безмолвно покоряется. Такова ли Шарлотта, скрывающаяся за Корреръ-Беллемъ? Въ Шерли описано чрезвычайно оригинальное лицо, въ которомъ собраны многія, быть-можетъ всѣ черты старика Бронте, котораго съ такою заботливостію и Шарлотта и сама г-жа Гаскелль оставляютъ въ тѣни. Вотъ что пишетъ Корреръ-Белль, изображая Гельстона.

"Натура не создала Гельстона добрымъ человѣкомъ, особенно въ отношеніи къ его кроткой женѣ; онъ думалъ, что если женщина молчитъ, то ничто не безпокоитъ ее, и что она слѣдственно не чувствуетъ никакихъ потребностей. Если она не ропщетъ на совершенное уединеніе, значитъ она не тяготится имъ, какъ бы продолжительно оно ни было. Если она не высказывается и не выражаетъ симпатіи или отвращенія къ тому или другому лицу, то значитъ нѣтъ подобности сообразоваться съ ея вкусами и влеченіями. Онъ вообще не имѣлъ претензіи понимать женщинъ и уже никакъ не сравнивалъ ихъ съ мущинами. Женщины, по его мнѣнію, были созданія инаго и весьма низкаго разряда. Жена, по его мнѣнію, не могла быть подругой мужа, еще менѣе довѣреннымъ лицомъ его, близкимъ другомъ и опорой. Черезъ годъ или два послѣ женитьбы Гельстона жена его не имѣла для него никакого значенія; когда онъ увидѣлъ, но его мнѣнію внезапно, хотя всѣ другіе давно это видѣли, что она покидаетъ и его и жизнь, что на брачномъ ложѣ остался когда-то прекрасный, а теперь холодный и блѣдный образъ, назначенный сойдти въ лоно земли, онъ наконецъ почувствовалъ свою утрату. Но кто скажетъ, до какой степени онъ ее почувствовалъ? Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ лицъ, которыя, быть-можетъ, чувствуютъ болѣе, чѣмъ это кажется, у которыхъ печаль не легко извлекаетъ слезы изъ глазъ.

"Его сухіе глаза и благоразумное сожалѣніе возбуждали негодованіе въ пожилой экономкѣ и горничной, которыя ходили за мистриссъ Гельстонъ во время ея болѣзни. Обѣ онѣ лучше знали ее, чѣмъ онъ, и давно оцѣнили ея способность чувствовать и любить. Сидя около ея тѣла, обѣ онѣ толковали между собою объ ней и разказывали случаи, быть-можетъ преувеличенные, изъ которыхъ можно было заключить о дѣйствительной или воображаемой причинѣ ея болѣзни. Обѣ онѣ возбуждали другъ друга противъ этого суроваго человѣка, который въ другой комнатѣ разбиралъ бумаги, не подозрѣвая, что онъ былъ для обѣихъ женщинъ предметомъ ненависти."

Каждая строка этого отрывка напоминаетъ отношенія г. Бронге къ женѣ и поясняетъ ихъ; не слышится ли въ нихъ смѣси жалости и невольнаго желанія оправдать отца, сложивъ всю вину его на его особенный, исключительный взглядъ на женщинъ вообще, и на крайнюю сосредоточенность характера? Но это только начало; Корреръ-Белль слишкомъ искрененъ, въ душѣ его слишкомъ много накипѣло горечи, онъ не остановится на полудорогѣ и пойдетъ дальше, развивая характеръ. Вотъ другая выписка, дополняющая приведенный отрывокъ.

"Каролина Гельстонъ (его племянница) была чрезвычайно застѣнчива съ нимъ, хотя и прикрывала эту застѣнчивость видомъ спокойствія; она была послушна, но не откровенна. Когда г. Гельстонъ окончилъ чтеніе второй вечерней молитвы, она по обыкновенію подошла къ нему.

"-- Добрый вечеръ, дядюшка.

"-- А! тебя не было цѣлый день дома. Все въ гостяхъ -- обѣды, визиты, и что еще?

"-- Я была только въ сосѣднемъ коттеджѣ.

"-- Брала свой урокъ?

"-- Да.

"-- И училась шить мужскія рубашки?

"-- Какже; я начала одну изъ нихъ.

"-- Хорошо вотъ это хорошо, шей; учись шить рубашки, платья, печь пироги, и навѣрно сдѣлаешься умною женщиной. Ну, поди спать; мнѣ надо еще заняться.

Все это не болѣе какъ очеркъ характера; скоро однако этотъ холодно, по видимому, нарисованный портретъ воодушевитъ Шарлотту и внушитъ ей слѣдующія горячія строки, гдѣ она выскажетъ нѣчто болѣе, чѣмъ простой абрисъ характера;

"Посмотрите на множество дѣвушекъ въ этомъ околоткѣ. Братья ихъ заняты торговыми или другими дѣлами; что касается до сестеръ, то онѣ не имѣютъ на землѣ другаго занятія, кромѣ кухни да шитья, не имѣютъ другихъ удовольствій, кромѣ пустыхъ визитовъ, и никакой надежды на лучшее въ будущемъ. Это утомительное однообразіе въ жизни разрушаетъ ихъ здоровье, и заражаетъ ихъ понятія и умъ необычайною узостью. Единственное желаніе, величайшая цѣль ихъ жизни -- выдти замужъ, но большая часть изъ нихъ не достигнетъ даже и этого; онѣ до конца будутъ влачить такое же существованіе, какъ и теперь. Онѣ франтятъ, кокетничаютъ, прибѣгаютъ къ хитростямъ, все для одного и того же, чтобы поймать себѣ мужа. Мущины надъ ними смѣются, но это нисколько ихъ не останавливаетъ. Отцы сердятся, когда замѣчаютъ ихъ уловки, и принуждаютъ ихъ сидѣть дома. Но что же дѣлать дома? Вамъ отвѣтятъ: шить, заниматься кухнею. Вотъ ихъ существенное, постоянное, неизмѣнное занятіе, какъ будто онѣ не имѣютъ способностей ни для чего лучшаго, какъ будто и сами отцы ихъ живутъ только для того, чтобъ ѣсть приготовленныя ими блюда и носить сшитое ихъ дочерьми бѣлье! Не тяготитъ ли такая жизнь самихъ мущинъ? Безпрерывно указываютъ на Лукрецію, которая въ полночь прядетъ посреди своихъ служанокъ, и на добродѣтельную жену Соломона, какъ на недосягаемые образцы женскаго совершенства. Можетъ-быть Лукреція была въ самомъ дѣлѣ весьма достойная женщина, но мнѣ кажется, что она слишкомъ долго не давала спать своимъ служанкамъ. Я бы не желала находиться въ числѣ ихъ. Что же касается до добродѣтельной жены Соломона, то конечно она занималась хозяйствомъ своимъ даже и въ полночь, но развлеченія ея состояли не въ одной пряжѣ: она ткала тонкое полотно, занималась земледѣліемъ, покупкою земли и разводила виноградники. Она была вполнѣ, что называется, дѣловою женщиной. Въ сущности она нравятся мнѣ несравнено болѣе, нежели Лукреція. Доблесть и честь были ея достояніемъ; сердце ея мужа безопасно довѣрялось ей. Съ мудростью открывала она свои уста; нѣжностью были пропитаны слова ея; дѣти ея, вставая, называли ее благословенною, и мужъ дорожилъ ею," О царь Израиля! Супруга твоя была дѣйствительно образцомъ женщинъ! Но можемъ ли мы въ нашъ вѣкъ сравниться съ нею? Жители Йоркшайра, увѣрены ли вы, что ваши дочери достигнутъ этого идеала? Способны ли онѣ его достигнуть? Дадите ли вы имъ средства для этого, приготовите ли вы имъ достойную почву для ихъ нравственнаго усовершенствованія? Взгляните на вашихъ бѣдныхъ дочерей, изнывающихъ въ тоскѣ вокругъ васъ, или что еще хуже, дѣлающихся старыми дѣвами, злыми, завистливыми, сплетницами, потому что жизнь была для нихъ пустынею; или, еще хуже, занятыхъ недостойными и унизительными уловками, чтобы достигнуть черезъ замужство того положенія, которое не возможно для нихъ въ дѣвической жизни. Отцы! Можете ли вы измѣнить это положеніе? Обратите на него вниманіе, обсудите его со всѣхъ сторонъ -- не отвергайте эту мысль, отзываясь о ней презрительною шуткой или грубымъ оскорбленіемъ. Если хотите гордиться своими дочерьми, а не краснѣть за нихъ, то доставьте имъ занятіе, найдите пищу ихъ уму и сердцу, которая возвысила бы ихъ надъ обычнымъ уровнемъ пошлости. Повѣрьте, что до тѣхъ поръ, пока вы будете держать въ тискахъ ихъ умъ, онѣ будутъ для васъ бременемъ и скорбію. Развивайте ихъ, укажите имъ достойную цѣль, и онѣ сдѣлаются для васъ нѣжными подругами въ счастіи, достойными спутницами въ горѣ, надежною опорою въ преклонныхъ лѣтахъ."

Эти строки, начавшіяся картиною нравовъ, жалобою на злую судьбу, кончились жаркимъ протестомъ, въ которомъ задѣтъ одинъ изъ самыхъ сложныхъ вопросовъ общества: положеніе и воспитаніе женщины. Очевидно, что Шарлотта Бронте не имѣла никакого притязанія поднять вопросъ этотъ, и заключила свою мысль въ болѣе тѣсную рамку. Очевидно, что близкое, тѣсное, личное знакомство съ судьбою взрослыхъ дѣвушекъ въ домѣ отца, внушило ей эту горячую страницу, въ которой слышится и иронія, и страданіе, и негодованіе. Ола обращается къ жителямъ Йоркшайра, но развѣ все это не можетъ относиться къ отцамъ-эгоистамъ всѣхъ націй?

Мало того, что жизнь Шарлотты стала въ разрѣзъ съ ея произведеніями; тѣ же противорѣчія встрѣчаются въ нихъ самихъ,-- ясное доказательство тому, что теорій, убѣжденій, выработанныхъ и установившихся, нѣтъ, въ ея романахъ.

Вотъ два другіе отрывка.

"Новѣйшія французскія повѣсти не въ моемъ вкусѣ, ни въ теоретическомъ, ни въ практическомъ отношеніи. Какъ ни малъ былъ опытъ моей жизни, я имѣлъ однажды случай видѣть вблизи примѣръ того, что производитъ романическій элементъ, проникнувшій въ семейство. Не было ничего обольстительнаго въ этомъ примѣрѣ. Онъ представился мнѣ во всей своей голой дѣйствительности, и я увѣряю васъ, это было отвратительно. Я видѣлъ человѣка, развращеннаго софизмами страсти, преступнымъ самообольщеніемъ, человѣка, на которомъ отразилось все вліяніе его порочной души. Долгое время страдалъ я отъ этого зрѣлища, но я не жалѣю объ этихъ страданіяхъ, ибо при одномъ воспоминаніи они дѣйствуютъ на меня, какъ спасительное противоядіе. Они утвердили во мнѣ увѣренность, что незаконное наслажденіе, нарушающее право другаго, есть отрава, которая не насыщаетъ страсти въ минуты упоенія, жестоко мучитъ послѣ нихъ и окончательно развращаетъ человѣка навсегда."

Какъ! Проступокъ, какъ бы великъ онъ ни былъ, развращаете навсегда. Это уже слишкомъ! Отъ софизмовъ страсти душа становится порочною. Но гдѣ жь тогда искать добродѣтели? Не каждый ли изъ людей пылкихъ и страстныхъ испыталъ на себѣ искушенія и софизмы страсти? Уже ли отъ того онъ сталъ навсегда пороченъ? Не значитъ ли это понимать жизнь, страсть и ея треволненія, слишкомъ узко? Съ этими строками совершенно противорѣчатъ многія другія строки романовъ Шарлотты и самое лицо Рочестера, такъ мастерски очерченное. Рочестеръ одно изъ лучшихъ лицъ, созданныхъ Шарлоттой; оно задумано глубоко; взглядъ автора на него широкъ, разуменъ и благороденъ. Рочестеръ лицо не только пожившее, но уже нѣсколько отжившее, предававшееся вполнѣ и страстямъ и, что еще хуже, порокамъ, но умѣвшее на днѣ души сохранить чистую искру, которую сперва любовь, а потомъ и самое вліяніе любимой женщины раздуваютъ въ пламя, уничтожающее все злое и дурное, нанесенное жизнію. Рочестеръ не болѣе какъ раскаявшійся грѣшникъ, или, проще, человѣкъ послѣ многотрудной, разсѣянной и неправильно протекшей жизни, благополучно достигающій пристани, съ помощію молодаго и невиннаго существа, прикосновеніе котораго дѣйствуетъ благодѣтельно на его полуразрушенную натуру. Говоря объ Рочестерѣ, описывая его, Шарлотта нисколько не сомнѣвается въ возможности спасенія для того, кто вкусилъ отравленнаго плода незаконной страсти.

Посмотримъ теперь, какъ смотритъ она на бракъ и невозможность расторгнуть его:

"Франциска была для меня хорошею и доброю женою, потому что я самъ былъ для нея хорошимъ и вѣрнымъ мужемъ. Другой вопросъ, что бы изъ нея вышло, еслибы мужъ ея былъ человѣкъ недостойный, развратный, пьяница, или тиранъ. Однажды въ разговорѣ я представлялъ ей эту возможность, и вотъ что послѣ нѣкотораго молчанія она отвѣчала мнѣ:

"-- Я попыталась бы бороться съ моимъ несчастіемъ и облегчить его; когда и то и другое оказалось бы невозможнымъ, я немедленно покинула бы своего мучителя.

"-- А еслибы насиліе или законъ привлекли тебя опять къ нему.

"-- Какъ? Опять къ пьяницѣ, распутному и грубой у сумасброду?

"-- Да.

"-- Я испытала бы снова, нѣтъ ли какого лѣкарства моему и его несчастію, и еслибы все оказалось безполезнымъ, я снова ушла бы отъ него. Потомъ помолчавъ съ минуту, она продолжала серіознымъ тономъ:

"-- Если женщина по своей натурѣ антипатична тому, съ кѣмъ ей суждено жить вмѣстѣ, то бракъ становится рабствомъ. Всѣ мыслители возстаютъ противъ рабства. Свобода необходима для женщины, хотя бы она должна была достигнуть ея цѣною мученій, хотя бы она могла пройдти къ ней только черезъ врата смерти. Я боролась бы до тѣхъ поръ, пока у меня хватило бы силъ; еслибы не стало ихъ, смерть избавила бы меня отъ гнета несправедливыхъ законовъ".

Узостью нельзя заподозрить такого взгляда, и скорѣе можно сказать, что здѣсь цѣль не достигнута и перейдена, что это своего рода крайность. Религіозная до Фанатизма Шарлотта, религіозный и нравственный Корреръ-Белль выражаютъ, что самоубійствомъ можно избавиться отъ неровнаго брака Не слишкомъ ли ужь это? Но оставимъэ тотъ посторонній вопросъ и заключимъ этотъ рядъ выписокъ, выразивъ мысль, что не только у Шарлотты нѣтъ твердыхъ, окрѣпнувшихъ воззрѣній, но что еще она пишетъ подъ впечатлѣніемъ минуты. Если чувства ея возвышенны, благородны и нравственны, то потому только, что сама она такова. Всякій разъ, какъ врожденное чувство правды, оскорбленное окружающею ее средой, заговоритъ въ ней, перо ея, подъ вліяніемъ страсти и негодованія, принимается чертить пламенныя строки, гдѣ трогательное краснорѣчіе, пронзающая жалоба, и взрывы ненависти возбуждаютъ неодолимую симпатію. Тогда она затрогиваетъ всѣ стороны ума, подымаетъ всѣ жизненные вопросы, потрясаетъ всѣ струны сердца у читателей. Но лишь только она поддается слишкомъ личнымъ впечатлѣніямъ, частнымъ воспоминаніямъ и случайностямъ собственной жизни, какъ тотчасъ сбивается съ толку, переходитъ цѣль, или выражаетъ слишкомъ узкій взглядъ на жизнь. Не рописходитъ ли это отъ смутности понятій и воззрѣній, отъ незрѣлости мышленія, отъ недостаточности развитія и отсутствія твердыхъ убѣжденій?

Всѣ произведенія Шарлотты до такой степени личны, до такой степени суть не болѣе, какъ проявленіе души и сердца ея, что въ нихъ выражаются вполнѣ всѣ ея личныя привязанности. Ни въ одномъ изъ своихъ самыхъ задушевныхъ писемъ (и какъ мало такихъ!) не говоритъ она о Эмиліи такъ, какъ въ слѣдующихъ строкахъ:

"Въ эти минуты раздумья, Шерли схватилась бы за перо, еслибъ она не была неопытнымъ и безсознательнымъ существомъ; она постаралась бы уловить эти видѣнія и образы, пока они еще были живы въ ея памяти. Она взяла бы листъ чистой бумаги и исписала бы его своимъ оригинальнымъ, четкимъ почеркомъ, разказывая навѣянное на нее воображеніемъ происшествіе, напѣтую ей Фантазіей пѣсню, и такимъ образомъ облегчила бы себѣ трудъ творчества. Но она была беззаботна и лѣнива, и не знала сколько оригинальности въ ея мысляхъ, сколько особенности въ ея впечатлѣніяхъ; она не знала, не знаетъ и не будетъ знать, умретъ не узнавши настоящей цѣны этого яснаго, свѣжаго источника, который бѣжитъ въ ея сердцѣ и сохраняетъ его вѣчно юнымъ."

Въ этихъ строкахъ столько граціи, затаенной нѣжности и обожанія, что, читая ихъ, нельзя усомниться въ томъ, что сосредоточенность Шарлотты, сложившаяся благодаря ея жизни, и укоренившаяся благодаря превратно понятымъ правиламъ, была ей не подъ силу, и ей надо было высказаться, хотя бы въ романѣ. Безъ сомнѣнія, частью извѣстности, озарившей послѣдніе годы жизни Шарлотты своимъ блистательнымъ ореоломъ, она обязана той задушевности, которою проникнуты всѣ ея произведенія. "Сердце сердцу вѣсть подаетъ", говоритъ одна изъ прекрасныхъ русскихъ пословицъ, и она какъ нельзя больше идетъ къ произведеніямъ Шарлотты. Сколько сердецъ во всей Европѣ откликнулось на ея жалобы, сомнѣнія, страданія, негодованіе! Сердце самой Шарлотты бьется и трепещетъ въ каждой страницѣ ея сочиненій и притягиваетъ сердца всѣхъ читателей. Кто что ни говори, а такъ-называемые субъективные таланты, особенно симпатичны этимъ свойствомъ своимъ; они больше говорятъ сердцу, чѣмъ уму, и слава Богу. Троньте сердце человѣка, и онъ близокъ къ исправленію и перемѣнѣ; троньте сердце людей, и будьте увѣрены, что вы дѣйствуете уже благодѣтельно, и что голосъ, вашъ не есть голосъ, раздающійся въ пустынѣ. Хвала и тому писателю, который хотя на минуту смягчилъ черствое сердце, или пролилъ отраду и утѣшеніе въ то, которое растерзано; блаженъ тотъ, кто вызвалъ на сухіе до тѣхъ поръ глаза отрадныя, облегчающія слезы умиленія, сожалѣнія или даже скорби. Такова именно была одна изъ заслугъ Шарлотты Бронте.

Евгенія Туръ.

"Русскій Вѣстникъ", т. 18, 1856