ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО,
Ф. РЕЗЕНЕРА.
ИЗДАНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ, СЪ 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ В. И. ГУБИНСКАГО.
Всѣ говорили такъ.
Я отнюдь не думаю, чтобы утверждаемое всѣми было непремѣнно истинно. Всякому случается также часто быть праву, какъ и неправу. По общему опыту, каждый бывалъ такъ часто неправъ и въ большинствѣ случаевъ такъ долго не зналъ, насколько онъ былъ неправъ, что авторитетъ оказывается погрѣшимымъ.
Всякій можетъ быть иногда и правъ; но "то не правило", какъ говоритъ въ балладѣ призракъ Джиля Скруджинса.
Страшное слово "призракъ" напоминаетъ мнѣ продолжать разсказъ.
Всѣ говорили, что наружность его обличала человѣка, посѣщаемаго призраками. На этотъ разъ я, ссылаясь на общій говоръ. думаю, что мнѣніе это оыло справедливо.
Кто видѣлъ его ввалившіяся щеки, его впавшіе блестящіе глаза, его фигуру въ черномъ одѣяніи, хотя соразмѣрную и статную, но внушавшую непонятное отвращеніе, его сѣрые волосы, подобно водоросли висѣвшіе по сторонамъ лица,-- какъ-будто онъ всю жизнь былъ одиноко колеблемъ волнами пространнаго океана человѣчества,-- кто видѣлъ этого человѣка, непремѣнно считалъ его посѣщаемымъ призраками.
Кто замѣчалъ его настроеніе, молчаливое, мечтательное, мрачное, его всегда осторожное и неизмѣнно-холодное и невеселое обращеніе, его безпокойное раздумье, повидимому, о вещахъ и временахъ, давно прошедшихъ, или пристальное вниманіе къ давнишнимъ отголоскамъ его духа,-- кто наблюдалъ все это, признавалъ его человѣкомъ, посѣщаемымъ призраками.
Кто слышалъ его говоръ, медленный, глухой, отъ природы полный и мелодичный, но, повидимому, нарочно сдавливаемый, приписывалъ этотъ голосъ человѣку, посѣщаемому призраками.
Кто-бы не сказалъ того же, видя описываемаго мною человѣка въ его кабинетѣ, полу-библіотекѣ и полу-лабораторіи? потому что, какъ было извѣстно окрестъ и по сосѣдству, человѣкъ этотъ былъ знатокъ въ химіи и профессоръ, руки и уста котораго ежедневно приковывали вниманіе множества слушателей. Кто-бы не сказалъ того же, видя его зимнимъ вечеромъ въ этомъ кабинетѣ, окруженнаго растворами, инструментами и книгами, при свѣтѣ лампы, накрытой абажуромъ и бросавшей на стѣну тѣнь, похожую на огромнаго жука и неподвижную среди множества колеблющихся тѣней, когда свѣтъ вспыхивавшаго каминнаго огня падалъ на окружавшіе хозяина странные предметы? Изъ нихъ стеклянные сосуды съ жидкостями бросали тѣни, трепетавшія въ сердцѣ предъ силою хозяина разложить ихъ и возвратить ихъ составныя части огню и пару. Кто не сказалъ-бы того же, видя его здѣсь за оконченной работой, качающагося на стулѣ передъ ржавою рѣшеткой и краснымъ пламенемъ, шевелящаго губами какъ-бы въ разговорѣ, но безмолвнаго, какъ могила?
Кого легкій порывъ воображенія не убѣдилъ-бы въ томъ, что и жилище этого человѣка, и все окружающее, и даже обитаемая имъ почва -- зачарованы?
-- Его жилище было такъ одиноко и похоже на таинственный погребъ! То была старая, уединенная часть древняго училищнаго зданія, -- нѣкогда величественнаго и стоявшаго на открытомъ мѣстѣ, теперь же представлявшаго лишь устарѣлую причуду забытаго архитектора,-- зданіе, затемненное дымомъ, временемъ и непогодой, стѣсненное со всѣхъ сторонъ разростаніемъ большаго города, заваленное, подобно старому колодезю, массою кирпичей и камней. Маленькіе четвероугольники зданія стояли, какъ въ настоящихъ рвахъ, въ улицахъ, застроенныхъ позднѣе домами, возвышавшимися поверхъ его массивныхъ дымовыхъ трубъ. Его вѣковыя деревья были оскорбляемы въ перемѣнчивую погоду выходившимъ по сосѣдству дымомъ. Его лужайки едва сохранились на скудной почвѣ. Ближняя мостовая отвыкла отъ людскихъ шаговъ и попадала на глаза развѣ заблудшему пѣшеходу, который удивленно спрашивалъ себя, къ какой это ямѣ онъ попалъ. Циферблатъ солнечныхъ часовъ забился въ закрытый кирпичами уголокъ, въ который уже цѣлый вѣкъ не попадалъ ни одинъ лучъ солнца, но въ глубинѣ котораго, какъ-бы въ вознагражденіе за его отсутствіе свѣта, снѣгъ сохранялся цѣлыми недѣлями дольше, чѣмъ на улицахъ; черный восточный вѣтеръ, вездѣ безмолвный и тихій, заставлялъ этотъ уголъ гудѣть, подобно огромному волчку.
Внутри, особенно близъ очага, жилище химика казалось чрезвычайно ветхимъ и, однако, было еще очень прочно, не смотря на балки, изъѣденныя червями и на склонъ тяжелаго пола къ огромному камину. Жилище это, стѣсненное городомъ, тѣмъ не менѣе рѣзко отдѣлялось отъ него характеромъ, временемъ и обычаями. Оно было до-нельзя мирно, и однако, постоянно оглашалось громкимъ говоромъ и хлопаньемъ дверей. Отголоски эти не только не замирали въ корридорахъ и пустыхъ комнатахъ, но, ворча и шепча, проникали въ самые удаленные закоулки.
Стоило посмотрѣть на химика въ его жилищѣ въ сумерки, въ мертвое зимнее время.
Въ тотъ часъ, когда при всѣ и свистѣ вѣтра солнце опускается за горизонтъ; въ тотъ часъ, когда именно настолько смеркло, чтобы образы предметовъ стали терять очертанія; въ тотъ часъ, когда люди, сидящіе у камина, начинаютъ видѣть въ угляхъ фантастическія фигуры, горы, пропасти, засады, арміи; въ тотъ часъ, когда на улицахъ пѣшеходъ наклоняетъ голову и претъ противъ вѣтра; въ тотъ часъ, когда люди, поневолѣ подвергающіеся ненастью, загоняются въ какой-нибудь темный и холодный закоулокъ сыплющимся имъ въ глаза снѣгомъ, котораго падаетъ слишкомъ мало и который сносится слишкомъ быстро, чтобы оставлять слѣды на мерзлой почвѣ; въ тотъ часъ, когда окна домовъ тщательно закрыты ставнями, когда газъ начинаетъ пронизывать своими лучами и оживленныя, и пустыя улицы, на которыя быстро нисходитъ ночь; какъ бродяга, дрожа на дорогѣ отъ озноба, кидаетъ голодные взоры на печи подземныхъ кухонь, въ конецъ раздражая свой аппетитъ тѣмъ, что на всемъ пути вдыхаетъ въ себя запахъ чужихъ обѣдовъ.
Когда путешествующіе по сушѣ пристально смотрятъ на мрачные ландшафты, дрожа всѣми членами на вѣтру; когда матросы, вися на оледенѣлыхъ реяхъ, страшно качаются во всѣ стороны надъ сердитыми волнами; когда поставленные на скалахъ и мысахъ маяки кажутся одинокими часовыми, а застигнутыя ночью морскія птицы кидаются на ихъ тяжелые фонари, разбиваются и падаютъ мертвыми; когда малыя дѣти, читая сказки, дрожатъ при мысли о судьбѣ Кассима-Бабы, котораго отсѣченные члены висятъ въ пещерѣ разбойниковъ, или когда дѣти задаются страшнымъ вопросомъ, не встрѣтятъ ли они, когда-нибудь, вечеромъ, проходя длиннымъ и темнымъ корридоромъ въ спальню, ужасную маленькую старушку съ костылемъ, -- старушку, имѣвшую обыкновеніе выскакивать изъ ящичка въ комнатѣ купца Абади; когда, въ деревнѣ, послѣдніе лучи дня тухнутъ въ глубинѣ аллей, между тѣмъ какъ деревья, склонившись сводомъ, одѣваются въ густой сумракъ; когда въ паркѣ и лѣсахъ высокіе и мокрые папоротники, мохъ, слой опавшихъ мертвыхъ листьевъ и стволы деревъ закрываются непроницаемою тѣнью; когда туманъ встаетъ съ луговъ и рѣкъ; когда огни, свѣтящіеся въ окнахъ старинныхъ замковъ и фермъ, радуютъ путника; когда мельница перестаетъ стучать, ремесленникъ запираетъ свою мастерскую, а земледѣлецъ, оставивъ плугъ или борону на пустомъ полѣ, ведетъ своихъ быковъ въ стойла, между тѣмъ какъ церковные часы бьютъ глуше, чѣмъ въ полдень, и ворота кладбища заперты на всю ночь; когда вездѣ сумерки освобождаютъ находившіяся съ утра въ заключеніи тѣни, которыя теперь стекаются подобно безчисленнымъ легіонамъ призраковъ; когда призраки сидятъ по угламъ домовъ и корчатъ рожи изъ-за полуотворенныхъ дверей; когда они остаются полными хозяевами пустыхъ жилищъ; когда они въ жилыхъ комнатахъ пляшутъ по полу, стѣнахъ и потолку, пока огонь только тлѣетъ въ каминѣ, и подобно водамъ отлива исчезаютъ, какъ только вспыхнетъ пламя; когда, тѣшась тѣнями всего, что въ комнатѣ, они обращаютъ няньку въ людоѣда, деревянную лошадку въ чудовище, удивленнаго ребенка, который не знаетъ, смѣяться ли ему или плакать, въ существо, чуждое ему самому, и даже каминные щипцы въ исполина, протягивающаго свои длинныя руки затѣмъ, чтобъ размолоть кости людей себѣ на муку; когда тѣни навѣваютъ на воображеніе стариковъ необычайные мысли и образы; когда онѣ тихо оставляютъ свои закоулки, съ формами и лицами прошедшихъ временъ, возставшими изъ гробовъ, съ глубокаго дна моря, гдѣ бродятъ вещи; которыя могли бы быть, но которыхъ никогда не было; когда химикъ сидѣлъ предъ своимъ каминомъ, не отрывая глазъ отъ огня; когда, съ усиленіемъ или ослабленіемъ пламени, тѣни являлись или исчезали; когда онъ не обращалъ на нихъ вниманія, а пристально смотрѣлъ въ огонь. Вотъ тутъ-то и посмотрѣли бы вы на него; когда возникавшіе вмѣстѣ съ тѣнями звуки раздавались изъ своихъ закоулковъ и, казалось, еще усиливали царствовавшее вокругъ него безмолвіе; когда вѣтеръ ревѣлъ въ трубѣ и по временамъ свистѣлъ или вылъ въ домѣ; когда старыя деревья на дворѣ колебались такъ сильно, что заставили потревоженную въ ея снѣ старую птицу жалобно протестовать противъ этой суматохи; когда, по временамъ, дрожало окно, визжалъ ржавый флюгеръ на башнѣ; когда висѣвшій въ ней колоколъ возвѣщалъ о минованіи еще одной четверти часа, или огонь потухалъ, треща.
Тутъ, пока химикъ еще сидѣлъ подъ огнемъ, внезапный ударъ въ дверь вызвалъ его изъ мечтаній.
-- Кто тамъ? вскричалъ онъ. Войдите!
Ни одна человѣческая фигура не подошла опереться на спинку его стула, никакіе глаза не смотрѣли на химика поверхъ его плеча. И, однако, хотя въ комнатѣ не было зеркала, на площади котораго могъ бы отразиться на минуту его образъ, что-то темное мелькнуло и исчезло.
-- Извините, сударь, сказалъ человѣкъ съ очень краснымъ лицомъ и съ видомъ торопливости, придерживая дверь ногою, чтобы войти самому и внести корзину; извините, сударь, повторилъ онъ, отводя ногу лишь постепенно, чтобы дверь затворилась безъ шуму: я боюсь, что сегодня вечеромъ немного опоздалъ. Но мистрисъ Вилліамъ такъ часто была сбиваема съ ногъ...
-- Вѣтромъ? А, да, я слышалъ, какъ онъ дулъ.
-- Вѣтромъ, сударь. Это чудо, что ей удалось вернуться домой. Боже мой! да... вѣтромъ, мистеръ Редло, вѣтромъ.
Разговаривая, онъ поставилъ на полъ корзину, содержавшую обѣдъ, потомъ зажегъ лампу, постлалъ скатерть на столъ, поспѣшно прервалъ это занятіе, чтобы поправить огонь въ каминѣ, и тотчасъ принялся за прежнее. Въ этотъ короткій промежутокъ времени двойной свѣтъ лампы и камина измѣнили видъ комнаты такъ внезапно, что казалось, будто одного появленія этого человѣка, круглаго и дѣятельнаго, было достаточно для произведенія столь пріятной перемѣны.
-- Мистрисъ Вилліамъ, сударь, всегда теряла равновѣсіе отъ дѣйствія стихій. Она не въ состояніи противиться имъ.
-- Нѣтъ? спросилъ мистеръ Редло добродушно, хотя немного отрывисто.
-- Нѣтъ, сударь. Иногда сама земля заставляетъ мистрисъ Вилліамъ терять равновѣсіе. Такъ случилось въ прошлое воскресенье, когда было такъ грязно и скользко, а мистрисъ Вилліамъ отправилась на чай къ своей свояченицѣ. А мистрисъ Вилліамъ очень опрятна и любить держать себя чисто. Скоро она будетъ терять равновѣсіе отъ воздуха. Такъ, однажды, она согласилась проводить свою подругу на ярмарку въ Пикгемѣ, чтобы покачаться на качеляхъ. И что же? Это движеніе подѣйствовало на нее такъ же быстро, какъ качка парохода. Мистрисъ Вилліамъ можетъ еще терять равновѣсіе отъ дѣйствія огня. Вѣдь было же съ ней, что по случаю ложной тревоги пожарныхъ, когда мистрисъ Вилліамъ жила у своей матери, она пробѣжала двѣ мили въ ночномъ чепцѣ. Мистрисъ Вилліамъ можетъ потерять равновѣсіе и отъ воды, какъ однажды, въ Баттерзе, находясь въ лодкѣ со своимъ маленькимъ племянникомъ, Чарли Свиджеромъ младшимъ, двѣнадцати лѣтъ, который, не будучи знакомъ съ мореплаваніемъ, дать толкнуться лодкѣ на стѣну камней. Но виною всему этому стихіи! О силѣ же характера мистрисъ Вилліамъ можно судить лишь внѣ вліянія стихій.
Онъ остановился въ ожиданіи отвѣта, который и выразился въ словѣ "да", произнесенномъ, попрежнему, отрывисто.
-- Да, сударь, да, Боже мой! сказалъ мистеръ Свиджеръ, продолжая накрывать столъ и при этомъ называя всякій предметъ, который онъ бралъ въ руки.
-- Такъ-то, сударь. Это я всегда говорю, сударь. Насъ, Свиджеровъ, такъ много! Перецъ... Вотъ, хоть бы мой отецъ, старый сторожъ этого зданія: ему восемьдесятъ-семь лѣтъ. Онъ тоже Свиджеръ. Ложка.
-- Правда. Вилліамъ, было отвѣчено ему тономъ терпѣливымъ и разсѣяннымъ.
Вилліамъ вновь остановился.
-- Да, сударь, отвѣчалъ онъ; я это всегда говорю, сударь. Его можно назвать стволомъ дерева! Хлѣбъ... За нимъ слѣдуетъ его скромный преемникъ, т. е. именно моя личность. Соль... Да и мистрисъ Вилліамъ: оба Свиджеры. Вилки и ножи... Затѣмъ слѣдуютъ всѣ мои братья и ихъ семьи: все Свиджеры, мужчины и женщины, мальчики и дѣвочки. Да, если сосчитать всѣхъ двоюродныхъ братьевъ, дядей, тетокъ, всѣхъ родственниковъ въ различныхъ степеняхъ, то Свиджеры...-- стаканъ... могли бы, держась за руки, оцѣпить всю Англію.
Не получая отвѣта отъ мечтателя, къ которому онъ обращался, мистеръ Вилліамъ приблизился къ нему и, для возбужденія его вниманія, какъ-бы нечаянно ударилъ по столу графиномъ. Когда эта уловка удалась, онъ продолжалъ торопливо, какъ-бы спѣша услышать подтвержденіе:
-- Да, сударь! Это-то я и говорю, сударь. Мистрисъ Вилліамъ и я, мы были одного мнѣнія. Свиджеровъ и безъ насъ, говоримъ мы, довольно. Масло... Дѣло въ томъ, сударь, что одинъ мой отецъ -- цѣлое семейство... масло... о которомъ нужно заботиться. И случилось, слава Богу, такъ, что у насъ нѣтъ своихъ дѣтей... Угодно вамъ, сударь, кушать дичь и картофель? Когда я уходилъ, мистрисъ Вилліамъ сказала мнѣ, что все будетъ готово чрезъ десять минутъ.
-- Я охотно поѣмъ, отвѣчалъ химикъ, какъ-бы пробуждаясь и медленно прохаживаясь по комнатѣ.
-- Мистрисъ Вилліамъ опять принялась за дѣло, сударь! продолжалъ слуга, занятый въ эту минуту согрѣваніемъ передъ огнемъ тарелки, которую онъ употребилъ въ видѣ экрана для защиты своего лица.
Мистеръ Редло остановился, и лицо его приняло выраженіе интереса и благосклонности.
-- Это я всегда говорю, сударь, продолжалъ Вилліамъ. И ей удастся. Въ сердцѣ мистрисъ Вилліамъ живетъ материнское чувство, которое должно ее выручить и выручитъ.
-- Въ чемъ дѣло? спросилъ мистеръ Редло.
-- Въ томъ, сударь, что, не довольствуясь быть въ нѣкоторомъ родѣ матерью молодыхъ людей, стекающихся изъ множества странъ, чтобы слушать ваши лекціи въ этомъ древнемъ заведеніи... Удивительно, какъ скоро нагрѣвается посуда въ это морозное время, удивительно!
Сказавъ это, онъ повернулъ тарелку и подулъ на свои пальцы.
-- И что же? спросилъ мистеръ Редло.
-- Это я всегда говорю, сударь, продолжала" Вилліамъ черезъ плечо, съ видомъ сердечнаго согласія и угожденія. Именно такъ, сударь. Всѣ наши студенты, безъ исключенія, такого мнѣнія о мистрисъ Вилліамъ. Каждый-таки день всѣ они, другъ за другомъ, заглядываютъ къ намъ, и каждому нужно перемолвить словечко съ мистрисъ Вилліамъ, или, лучше, съ мистрисъ Свиджъ, какъ они -- по крайней мѣрѣ большинство -- привыкли называть ее промежъ себя. Но вотъ что я говорю: лучше слышать свое имя исковерканнымъ такимъ образомъ по дружбѣ, чѣмъ слышать, что имя будетъ выкрикиваемо вѣрно и никто не будетъ обращать на него вниманія! Зачѣмъ даютъ имена? Для обозначенія кого-либо. Такъ если мистрисъ Вилліамъ извѣстна по чему-либо лучшему, чѣмъ ея имя -- я говорю о качествахъ и характерѣ мистрисъ Вилліамъ,-- то что за надобность въ ея имени, хотя настоящее ея имя "Свиджеръ". Послѣ этого, Боже мой, пусть они называютъ ее какъ угодно: Свиджъ, Виджъ, Лондонъ-бриджъ, Блакфріарсъ, Чельзеа, Путни, Ватерло или иначе.
Произнося послѣднія слова этой торжественной рѣчи, онъ подошелъ къ столу и поставилъ или, вѣрнѣе, бросилъ на него тарелку, какъ достаточно нагрѣтую. Въ эту минуту вошелъ въ комнату предметъ его похвалъ, неся другую корзину и фонарь и сопровождаемый почтеннымъ старцемъ съ длинными бѣлыми волосами.
Согласно описанію мистера Вилліама, мистрисъ Вилліамъ была особа, отличавшаяся простотою и благодушіемъ. Пріятно было смотрѣть на ея свѣжія щеки, которыя, казалось, отражали красный цвѣтъ должностного жилета ея мужа. Между тѣмъ, какъ свѣтлые волосы Вилліама стояли торчмя на его головѣ и, казалось, въ порывѣ услужливости на всякое дѣло, тянули глаза Вилліама въ воздухъ, каштановые волосы мистрисъ Вилліамъ были тщательно приглажены и завернуты подъ хорошенькій чепчикъ, самый спокойный и самый симметричный въ мірѣ. Между тѣмъ, какъ концы брюкъ Вилліама поднимались на его пяткахъ, какъ-будто сѣрый цвѣтъ не позволялъ имъ оставаться въ покоѣ, не глядя направо и налѣво, юбки мистрисъ Вилліамъ, украшенныя подходящими къ ея хорошенькому лицу красными и бѣлыми гирляндами, сидѣли на ней такъ скромно и аккуратно, какъ-будто даже вѣтеръ, неистово дувшій на улицѣ, былъ не въ силахъ нарушить хоть одну изъ ихъ складокъ.
Если одежда мужа, особенно его воротникъ и отвороты, носили на себѣ слѣды суетливости, то маленькая талья платья жены была такъ гладка и непорочна, что навѣрное защитила бы хозяйку отъ самыхъ грубыхъ людей, еслибъ та нуждалась въ защитѣ. Но у кого хватило бы духу поднять біеніе этой столь спокойной груди какимъ-либо горемъ или заставить ее трепетать отъ страха или нечистой мысли? Какой человѣкъ не оберегъ бы ея покоя, какъ уважаютъ сонъ ребенка?
-- Всегда точна, Милли, сказалъ Вилліамъ, принимая отъ жены корзину: иначе я не узналъ бы тебя. Вотъ мистрисъ Вилліамъ, сударь! Затѣмъ онъ наклонился къ уху жены и шепнулъ ей: "Сегодня вечеромъ онъ мрачнѣе обыкновеннаго, и его глаза еще болѣе обличаютъ духовидца!"
Безъ всякаго жеманства и малѣйшаго шума, безъ всякаго желанія привлечь вниманіе -- такъ она была скромна -- Милли поставила на столъ принесенныя блюда. Вилліамъ же, послѣ множества шумливыхъ эволюцій, съ единственною цѣлью завладѣть соусникомъ, стоялъ наготовѣ подать его содержимое.
-- А что въ рукахъ у нашего стараго друга? спросилъ мистеръ Редло, садясь за свой одинокій обѣдъ.
-- Вѣтви жолди {Растеніе Ilex aquifolium, вѣтвями котораго англичане украшаютъ на Рождество и новый годъ свои жилые покои.}, сударь, отвѣчалъ мягкій голосъ Милли.
-- Это я себѣ и говорю, сударь, добавилъ Вилліамъ, приближаясь со своимъ соусникомъ. Жолдь и ягоды такъ кстати въ эту пору года. Подливка!
-- Еще день Рождества, еще истекающій годъ, пробормоталъ химикъ съ горестнымъ вздохомъ; еще воспоминанія, къ числу накопляемыхъ нами на собственное страданіе, пока не смѣшаетъ и не уничтожитъ ихъ смерть. Такъ-то, Филиппъ! добавилъ мистеръ Редло, вставая изъ-за стола и громко обращаясь къ старику, стоявшему въ сторонѣ со своею яркою ношею, съ которой спокойная мистрисъ Вилліамъ тихо срѣзала малыя вѣтви, чтобы украсить ими комнату, между тѣмъ какъ ея престарѣлый свекръ съ интересомъ слѣдилъ за выполненіемъ обряда.
-- Здравствуйте, сударь, сказалъ старикъ. Я заговорилъ бы раньше, но, смѣю завѣрить, знаю вашъ обычай, мистеръ Редло. Желаю вамъ веселаго Рождества, сударь, и счастливаго новаго года, да и счастливыхъ будущихъ лѣтъ. Я-то насчитываю ихъ изрядное число, хи-хи! и потому осмѣливаюсь желать ихъ другимъ. Мнѣ восемьдесятъ-семь лѣтъ.
-- Каждый-ли годъ былъ для васъ хорошъ и счастливъ? спросилъ мистеръ Редло.
-- Да, сударь, каждый, отвѣтилъ старикъ.
-- Старость ослабляетъ его память, и это неудивительно, тихо замѣтилъ мистеръ Редло, обращаясь къ сыну.
-- Отнюдь нѣтъ, сударь, отвѣтилъ Вилліамъ. Это я себѣ всегда говорю, сударь. Ни у кого не было памяти лучшей, чѣмъ у моего отца. Это самый необыкновенный человѣкъ. Онъ не знаетъ, что значитъ забывать. Это я всегда замѣчаю мистрисъ Вилліамъ, сударь, повѣрьте мнѣ.
Мистеръ Свиджеръ, руководимый желаніемъ выразить свое согласіе во всемъ и вездѣ, произнесъ эти слова такъ, какъ будто въ нихъ не было ни малѣйшаго противорѣчія замѣчаніямъ мистера Редло и какъ-будто они лишь цѣликомъ подтверждали его мнѣніе.
Химикъ отодвинулъ тарелку и, вставъ изъ-за стола, подошелъ къ старику, который стоялъ всторонѣ; устремивъ взоръ на бывшую у него въ рукахъ вѣточку жолди.
-- Значитъ, вы вспоминаете много дней, подобныхъ сегодняшнему, т. е. много лѣтъ, которыя одни кончаются, другія начинаются? спросилъ мистеръ Редло, внимательно изучая лицо старика и положивъ ему руку на плечо.
-- О, да, сударь: много дней, много дней! отвѣчалъ Филиппъ, вполовину пробуждаясь отъ своихъ мечтаній. Мнѣ восемьдесятъ-семь лѣтъ!
-- И веселыхъ, счастливыхъ дней? тихо спросилъ химикъ.
-- Я былъ не больше этого, отвѣтилъ старикъ, протянувъ руку немного выше уровня своего колѣна и затѣмъ поглядывая на мистера Редло: не выше этого, когда я впервые праздновалъ этотъ день; и съ того времени я все вспоминаю о немъ. День былъ холодный, солнце сіяло, и мы гуляли. Кто-то -- то была моя мать; это такъ-же вѣрно, какъ то, что вы стоите здѣсь, хотя я и не помню хорошо ея святого лица, потому что она заболѣла и умерла въ томъ же году, на праздникахъ же, -- такъ мать моя сказала мнѣ, что маленькія птички кормятся этими ягодами. Мальчуганъ -- я-то, вы понимаете -- подумалъ, что если глаза птичекъ такъ блестящи, то, можетъ быть, именно потому, что такъ блестящи ягоды, которыми птички питаются зимою. Я помню это, хотя мнѣ восемьдесятъ-семь лѣтъ.
-- Веселы и счастливы! пробормоталъ химикъ, опуская свои черные глаза на согбеннаго старика и сострадательно улыбаясь. Веселы и счастливы! И вы хорошо помните прошлое?
-- Да, да! отвѣтилъ старикъ, уловивъ послѣднія слова. Я хорошо помню эти дни, то время, когда я ходилъ въ школу, -- помню годъ за годъ, помню всѣ принесенныя ими радости. Я былъ здоровымъ, сильнымъ мальчугой, мистеръ Редло, и, прошу васъ вѣрить, превосходилъ всѣхъ въ игрѣ въ мячъ, на десятокъ миль въ окружности. Гдѣ Вильямъ? Не правда-ли, Вильямъ, что на десять миль въ окружности никто не могъ сравняться со мною въ игрѣ мячомъ?
-- Это я всегда говорю себѣ, батюшка! тотчасъ же отвѣтилъ сынъ самымъ почтительнымъ тономъ. Вы настоящій Свиджеръ какой когда-либо былъ въ нашемъ родѣ.
-- Да, продолжалъ старикъ, кивая головою и снова смотря на жолдь. Его мать (Вильямъ самый младшій изъ моихъ сыновей), его мать и я видѣли ихъ, мальчиковъ и дѣвочекъ, въ пеленкахъ и прыгающими вокругъ насъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ, когда такія ягоды, какъ эти, и наполовину не горѣли такъ ярко, какъ ихъ свѣтлыя личики. Многіе изъ нихъ покинули насъ, и нашъ сынъ Джорджъ, нашъ старшій. которымъ она гордилась болѣе, чѣмъ кѣмъ-либо изъ остальныхъ, упалъ очень низко. Но эта жолдь и эти ягоды напоминаютъ мнѣ ихъ, и мнѣ кажется, что я вижу ихъ всѣхъ здоровыми и веселыми, какими они были тогда. И его самого я еще помню, благодаря Бога, невиннымъ ребенкомъ. Это для меня благодать, при моихъ восьмидесяти-семи годахъ.
Пристальный взглядъ, внимательно устремленный химикомъ на старика, мало-по-малу опустился на землю.
-- Когда я сталъ бѣднѣть, вслѣдствіе несчастныхъ обстоятельствъ, и поступилъ сюда сторожемъ, продолжалъ старикъ, -- болѣе пятидесяти лѣтъ тому назадъ... гдѣ Вилльямъ? Болѣе полустолѣтія тому назадъ, Вилльямъ!
-- Я такъ и говорю, батюшка, по обыкновенію быстро и почтительно отвѣтилъ сынъ: это совершенно вѣрно; дважды пять -- десять, а изъ десятковъ составится и сотня.
-- Пріятно намъ было узнать, что одинъ изъ нашихъ основателей, продолжалъ старикъ, радуясь своему знанію разсказываемаго обстоятельства,-- одинъ изъ ученыхъ джентльменовъ, содѣйствовавшихъ обезпеченію нашего учрежденія въ царствованіе Елисаветы,-- мы были основаны еще до нея -- между прочими своими приношеніями, назначилъ намъ въ завѣщаніи нѣкоторую сумму на покупку жолди и украшеніе ею стѣнъ и оконъ въ день Рождества. Въ этомъ было нѣчто прелестное, трогательное. Когда мы пріѣхали сюда въ Рождество, мы были нездѣшніе, но тѣмъ не менѣе полюбили его портретъ, висящій въ тогдашней залѣ большихъ пиршествъ: онъ представленъ джентльменомъ со спокойнымъ выраженіемъ лица, съ острою бородкой, фрезами вокругъ шеи, а подъ портретомъ стоить подпись старинными буквами: Господи, сохрани мнѣ память! Знаете вы его исторію, мистеръ Редло?
-- Я знаю, что портретъ находится тамъ, какъ вы говорите, Филиппъ.
-- Да, это вѣрно; это второй портретъ направо, надъ деревянной обшивкой. Я хотѣлъ сказать вамъ, что онъ помогъ мнѣ сохранить память, за что я ему благодаренъ; обходя ежегодно, какъ и въ настоящее время, зданіе и оживляя видъ этихъ комнатъ вѣтвями и ягодами, я чувствую, что и старая моя память оживляется. Одинъ годъ ведетъ за собою другой, этотъ ведетъ третій и сотню другихъ. День рожденія Спасителя сталъ для меня какъ-бы днемъ рожденія всѣхъ тѣхъ, кого я любилъ или оплакивалъ, а ихъ много, потому что мнѣ восемьдесятъ-семь лѣтъ.
-- Веселъ и счастливъ! пробормоталъ Редло.
Комната какъ-то странно темнѣла.
-- Такъ видите, сударь, продолжалъ старикъ Филиппъ, котораго похолодѣвшее на улицѣ лицо, постепенно отогрѣвшись, оживилось и голубые глаза разгорѣлись; соблюдая этотъ день, я сохраняю много воспоминаній...
-- Гдѣ же моя добрая Милли? Поболтать -- слабость насъ, стариковъ, а мнѣ остается еще осмотрѣть половину зданія; лишь бы холодъ не заморозилъ васъ въ дорогѣ, лишь бы вѣтеръ не унесъ насъ да мракъ не поглотилъ.
Добрая Милли наклонилась своимъ спокойнымъ лицомъ къ лицу старика и, прежде чѣмъ онъ кончилъ говорить, овладѣла его рукой.
-- Уйдемъ отсюда, милое дитя мое, сказалъ старикъ: иначе м-ръ Редло никогда не сядетъ за столъ, и обѣдъ его простынетъ до холода на улицѣ. Надѣюсь, что вы извините мнѣ мою болтливость, м-ръ; желаю вамъ покойной ночи и еще разъ веселаго...
-- Останьтесь, перебилъ его м-ръ Редло, снова садясь за столъ. Онъ сдѣлалъ это, судя по его движеніямъ, скорѣе для того, чтобы успокоить старика-сторожа, чѣмъ для удовлетворенія своего аппетита.-- Подарите мнѣ еще нѣсколько минутъ, Филиппъ... Вилльямъ, вы хотѣли мнѣ разсказать нѣчто въ похвалу своей прекрасной жены; ей не будетъ непріятно услыхать похвалу отъ васъ. Что-жъ вы хотѣли разсказать?
-- Это такъ, м-ръ... вы видите, отвѣчалъ м-ръ Вилльямъ Свиджеръ, поворачиваясь къ своей женѣ съ большимъ замѣшательствомъ. М-съ Вилльямъ теперь глядитъ на меня.
-- Не пугаетесь-же вы взгляда м-съ Вилльямъ?
-- О, нѣтъ, м-ръ, отвѣчалъ Свиджеръ, -- это я себѣ всегда говорю; въ ея глазахъ нѣтъ ничего ужасающаго. Еслибъ они были для того, чтобъ ужасать, то не были-бы такъ кротки; но я хотѣлъ-бы, Милли... чтобы онъ... вы знаете... внизу, въ зданіи.
Стоя у стола и смущенно передвигая стоявшіе на немъ предметы, м-ръ Вилльямъ бросалъ на свою жену выразительные взгляды и тайкомъ, головою и большимъ пальцемъ, указывалъ ей на м-ра Редло, какъ-бы приглашая ее подойти къ химику.
-- Онъ... ты знаешь, радость моя, говорилъ м-ръ Вилльямъ,-- внизу... въ зданіи... говори-же, душа моя; ты, по сравненію со мной, просто произведеніе Шекспира... Внизу... въ зданіи... ты знаешь, душа моя... ну, студентъ...
-- Студентъ? повторилъ м-ръ Редло, поднявъ глаза.
-- Это-то я и говорю, м-ръ, воскликнулъ Вилльямъ, поспѣшно и выразительно высказывая свое согласіе. Еслибы дѣло шло не о бѣдномъ студентѣ... внизу... въ зданіи... вамъ, не правда-ли, вовсе не было-бы интересно узнать объ этомъ изъ устъ самой м-съ Вилльямъ... М-съ Вилльямъ, душа моя... въ зданіи... да говори-же!
-- Я не думала, сказала Милли совершенно откровенно, безъ всякой предвзятой мысли малѣйшаго замѣшательства, чтобы Вилльямъ могъ сказать, что-нибудь объ этомъ; иначе я не пришла-бы. Я просила его не говорить вамъ ничего. Дѣло идетъ о молодомъ человѣкѣ, м-ръ, очень бѣдномъ, и я боюсь, что онъ слишкомъ боленъ для того, чтобъ отправиться на праздники домой. Онъ живетъ, никѣмъ, не посѣщаемый, въ квартирѣ, которая слишкомъ плоха для джентльмена,-- внизу, въ Іерусалимскомъ корпусѣ; вотъ и все, м-ръ.
-- Какъ-же это случилось, что я никогда нечего не слыхалъ о немъ? сказалъ химикъ, быстро приподнимаясь; отчего онъ не извѣстилъ меня о своемъ положеніи? Онъ боленъ? Дайте мнѣ мою шляпу и плащъ. Онъ бѣденъ? Чей домъ, который номеръ?
-- О, вамъ незачѣмъ ходить туда, м-ръ, сказала Милли, покинувъ руку своего свекра и становясь передъ Редло со скрещенными руками и глядя на него.
-- Не ходите туда, прошу васъ, сказала Милли, дѣлая знакъ головою, чтобы выразить очевидную невозможность. -- Объ этомъ нечего и думать.
-- Отчего? Что вы этимъ хотите сказать?
-- Видите-ли, м-ръ, началъ Вилльямъ Свиджеръ убѣдительно, я говорю то же самое; повѣрьте мнѣ, молодой человѣкъ никогда не согласится, чтобы мужчина узналъ объ его положеніи. М-съ Вилльямъ пользуется его довѣріемъ, но это совсѣмъ другое дѣло; они всѣ довѣряютъ м-съ Вилльямъ; мужчина, м-ръ, ничего отъ него не добьется, но женщина, м-ръ, и въ особенности такая женщина, какъ м-съ Вилльямъ!..
-- Въ томъ, что вы говорите, Вилльямъ, много смысла и много деликатности, возразилъ м-ръ Редло, наблюдая доброе и спокойное лицо молодой женщины; затѣмъ, приложивъ палецъ къ губамъ въ знакъ молчанія, онъ тайкомъ опустилъ кошелекъ въ руку м-съ Вилльямъ.
-- О, нѣтъ, м-ръ, воскликнула Милли, возвращая кошелекъ, объ этомъ не слѣдуетъ и думать!
М-съ Вилльямъ была такая хорошая хозяйка, такая степенная, и ея движеніе отказа, хотя и поспѣшное, такъ мало нарушало ея обычное настроеніе, что минуту спустя она стала заботливо подбирать листья, вывалившіеся изъ ея фартука въ то время, какъ она убирала комнату вѣтками жолди. Когда она приподняласъ и увидѣла, что м-ръ Редло все еще смотритъ на нее съ видомъ удивленія и недовѣрія, она, продолжая подбирать вѣточки, ускользнувшія отъ ея взора, спокойно повторила:
-- О, Боже мой, м-ръ, онъ прямо сказалъ, что именно вами, болѣе чѣмъ кѣмъ-либо другимъ на свѣтѣ, онъ не хотѣлъ бы быть узнанъ и что именно отъ васъ онъ не хотѣлъ бы принять помощи, хотя и принадлежитъ къ слушателямъ вашихъ лекцій. Я не просила у васъ разрѣшенія этой загадки, м-ръ, но вполнѣ полагаюсь на вашу скромность.
-- По какому поводу молодой человѣкъ говорилъ такъ?
-- Сказать по правдѣ, м-ръ, я не съумѣю вамъ этого объяснить, отвѣчала Милли послѣ минутнаго размышленія;-- я вѣдь не очень проницательна, какъ вамъ извѣстно; моя единственная цѣль -- быть ему полезной, Я хотѣла только держать у него все въ порядкѣ и дѣлала это; онъ, я знаю, бѣденъ, одинокъ и, боюсь, покинутъ, всѣми... Ахъ, какъ стало темно!
Дѣйствительно, въ комнатѣ становилось все темнѣе и темнѣе; густая, черная тѣнь собиралась за креслами химика.
-- Что вы еще знаете про него? спросилъ онъ.
-- Онъ заключилъ брачное условіе, которое исполнитъ, какъ только дозволитъ ему это его положеніе; кажется, онъ учится для того, чтобы быть въ состояніи зарабатывать себѣ хлѣбъ. Я давно уже замѣчаю, что онъ работаетъ очень усидчиво и отказываетъ себѣ во многомъ... Боже мой, какъ стало темно!
-- Да и холоднѣе стало, сказалъ старикъ, потирая руки, -- въ этой комнатѣ зябнешь и становишься грустнымъ. Гдѣ ты, Вилльямъ? Вилльямъ, милый мой, зажги лампу и помѣшай въ печи.
Милли продолжала голосомъ, похожимъ на тихую музыку:
-- Вчера, послѣ обѣда, поговоривъ со мной нѣсколько минутъ, онъ заснулъ, но часто просыпался, во снѣ шепталъ безсвязныя слова о какой-то умершей особѣ и о какихъ-то важныхъ проступкахъ, которыхъ невозможно забыть. Не знаю, онъ ли, или кто другой страдалъ отъ нихъ, но во всякомъ случаѣ -- въ этомъ я совершенно увѣрена -- не онъ совершилъ ихъ.
-- А чтобъ съ этимъ покончить, сказалъ Вилльямъ, приближаясь къ Редло и наклоняясь къ его уху, -- видите ли, м-съ Вилльямъ не соберется разсказать этого сама, хотя бы ей пришлось остаться здѣсь цѣлый наступающій новый годъ, а все-таки м-съ Вилльямъ дѣлала для него все на свѣтѣ, Боже мой, да, все на свѣтѣ, а между тѣмъ не было замѣтно въ домѣ ни малѣйшей перемѣны: она ухаживала за моимъ отцомъ и нѣжила его, какъ всегда; во всей квартирѣ нельзя было найти ни одной пылинки, хотя бы за это предлагали пятьдесятъ фунтовъ стерл. золотой монетой. Всегда кажется, будто м-съ Вилльямъ ни къ чему не прикасается, а между тѣмъ она бѣгаетъ туда и сюда, впередъ, назадъ, внизъ и верхъ: словомъ, для него она настоящая мать.
Въ комнатѣ дѣлалось все темнѣе и холоднѣе. Тѣнь позади кресла все сгущалась.
-- Мало этого, м-ръ, продолжалъ Вилльямъ: м-съ Вилльямъ, выйдя сегодня вечеромъ и возвращаясь домой -- ей-богу, не болѣе, какъ два часа тому назадъ, -- нашла у порога двери существо, походившее болѣе на дикаго звѣрька, чѣмъ на ребенка. Что жъ дѣлаетъ м-съ Вилльямъ? она приноситъ его домой, чтобъ обсушить его, накормить и пріютить у себя Богъ знаетъ на сколько времени. Врядъ ли до сегодняшняго вечера ребенокъ этотъ грѣлся когда у огня: сидя въ сторожкѣ, передъ каминомъ, онъ такъ раскрывалъ глаза, глядя на насъ, какъ-будто не хотѣлъ никогда болѣе закрывать ихъ; онъ все еще тамъ; впрочемъ, прибавилъ м-ръ Вилльямъ послѣ нѣкотораго размышленія, -- если уже не исчезъ.
-- Дай, Боже, счастья м-съ Вилльямъ, сказалъ химикъ громкимъ голосомъ, -- и вамъ также, Филиппъ, и вамъ, Вилльямъ. Надо подумать, какое я могу принять участіе въ этомъ дѣлѣ; можетъ быть, мнѣ не мѣшало бы увидѣть этого студента. Я не хочу долѣе васъ задерживать. Покойной ночи!
-- Благодарю васъ, м-ръ, благодарю, сказалъ старикъ,-- и за Милли, и за моего Вилльяма, и за себя самого. Гдѣ ты, Вилльямъ? Вилльямъ, возьми фонарь и ступай впередъ, чтобы освѣщать намъ дорогу по этимъ длиннымъ и мрачнымъ корридорамъ, какъ ты это дѣлалъ въ прошломъ и позапрошломъ году. Ого! я все помню, хоть мнѣ и восемдесять-семь лѣтъ. Господи, сохрани мнѣ мою память!
-- Это хорошая молитва, м-ръ Редло; это молитва того ученаго джентльмена, съ острой бородкой и фрезами на шеѣ. Онъ виситъ вторымъ направо, надъ обшивкой, въ той комнатѣ, которая прежде служила большой залой для пиршествъ. "Господи, сохрани мнѣ мою память!" хорошая и набожная молитва, м-ръ. Аминь, аминь.
Выходя, они осторожно толкнули тяжелую дверь; но, не смотря на всѣ предосторожности, она, затворившись, издала какъ-бы ударъ грома, повторенный отдаленнымъ эхо. Въ то же время въ комнатѣ стало еще темнѣе, и пока химикъ, сидя одинъ въ креслѣ въ своей квартирѣ, предавался своимъ размышленіямъ, висѣвшія на стѣнѣ зеленыя вѣтви жолди внезапно завяли и упали засохшими.
Сгустившаяся позади кресла химика мрачная тѣнь мало по малу облеклась въ форму, или, вѣрнѣе, изъ тѣни, какимъ-то сверхъ естественнымъ образомъ, всплылъ страшный призракъ самого химика.
Безобразный и холодный образъ, съ безцвѣтными лицомъ и руками, представлялъ и черты лица, и блестящіе глаза и посѣдѣвшіе волосы химика; окутаными густою тѣнью своего костюма, онъ приближался неслышными шагами, хотя и походилъ на живое существо. Въ то время, когда химикъ, облокотись локтями на ручки креселъ, мечталъ передъ огнемъ, призракъ также облокотился на спинку кресла, прямо надъ химикомъ, со страшнымъ отраженіемъ его же глазъ, обращенныхъ на тѣ же предметы, и съ тѣмъ же выраженіемъ лица.
Это было то же нѣчто, что уже разъ мелькнуло мимо химика и тотчасъ же исчезло; то былъ страшный спутникъ человѣка, посѣщаемаго призракомъ.
Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ привидѣніе, казалось, такъ же мало обращало вниманія на человѣка, какъ человѣкъ на привидѣніе; издали слышались рождественскія пѣсни. Человѣкъ, казалось, прислушивался къ музыкѣ; привидѣніе, повидимому, также слушало.
Наконецъ человѣкъ заговорилъ, но безъ малѣйшаго движенія лица:
-- Опять здѣсь! воскликнулъ онъ.
-- Опять здѣсь, отвѣчало привидѣніе.
-- Я вижу тебя въ пламени, сказалъ человѣкъ, -- я слышу тебя въ музыкѣ, въ вѣтрѣ, въ ночной тишинѣ.
Привидѣніе качнуло головой въ знакъ согласія.
-- Зачѣмъ ты являешься мнѣ?
-- Являюсь, когда меня призываютъ, отвѣчало привидѣніе.
-- Нѣтъ, ты являешься безъ всякаго зова! воскликнулъ человѣкъ.
-- Пусть будетъ такъ: безъ всякаго зова, сказало привидѣніе; достаточно и того, что я здѣсь.
До этого момента свѣтъ пламени озарялъ оба лица, если можно назвать лицомъ безобразныя черты привидѣнія... Обращенные къ очагу, какъ и до начала разговора, ни человѣкъ, ни призракъ не сдѣлали ни малѣйшаго движенія; но въ этотъ моментъ человѣкъ быстро обернулся къ привидѣнію и впился въ него взглядомъ. Такъ же быстро привидѣніе скользнуло впередъ кресла и впилось глазами въ человѣка; такимъ образомъ, живой человѣкъ и его безплотное, но въ то же время одушевленное, изображеніе смотрѣли другъ другу прямо въ глаза.
Ужасный то былъ образъ, въ одной изъ самыхъ уединенныхъ и дальнихъ частей необитаемаго зданія, въ зимнюю ночь, при громкомъ завываніи вѣтра, на его таинственномъ пути -- откуда, куда?-- этого не зналъ ни одинъ человѣкъ съ начала міра. А между тѣмъ невообразимое число звѣздъ сверкало сквозь вѣчное пространство, гдѣ земля есть песчинка и гдѣ старость лишь дѣтство.
-- Посмотри на меня, сказало привидѣніе: я, покинутый съ дѣтства и погрязшій въ нищетѣ, страдалъ, боролся, стражду и борюсь теперь и буду страдать и бороться до тѣхъ поръ, пока не извлеку науки изъ той пропасти, въ которой она заключена, и не сдѣлаю изъ своего знанія пьедестала, на который бы я могъ подняться и опереть усталыя стопы.
-- Этотъ человѣкъ -- я, отвѣчалъ химикъ.
-- Меня не поддерживали ни самоотверженная любовь матери, ни наставленія отца, продолжало привидѣніе. Когда я былъ ребенкомъ, мѣсто моего отца заступилъ носторонній. и скоро я былъ изгнанъ изъ сердца моей матери; мои родители были того сорта люди, которые легко поканчиваютъ со своими обязанностями, которые рано покидаютъ своихъ дѣтей, какъ птицы своихъ птенцовъ, и которые, если дѣти удадутся, хвалятся ими, а въ противномъ случаѣ плачутся и жалуются.
Привидѣніе замолкло, но, казалось, взоромъ и улыбкой подстрекало человѣка, какъ прежде подстрекало его словами.
-- Я сумѣлъ, снова заговорило оно, въ этой борьбѣ найти себѣ друга, я овладѣлъ имъ и привязалъ его къ себѣ; мы работали вмѣстѣ, рука объ руку. Вся моя нѣжность, все мое довѣріе, которыя во времена моей молодости не находили выхода, были отданы ему.
-- Но не безраздѣльно, сказалъ Редло хриплымъ голосомъ.
-- Но не безраздѣльно, повторило привидѣніе;-- у меня была сестра.
-- Да, у меня была сестра, сказалъ человѣкъ, опуская голову на руки.
Со злой усмѣшкой привидѣніе еще ближе придвинулось къ креслу; опершись подбородкомъ на руки, скрещенныя на спинкѣ креселъ, оно устремило на лицо человѣка огненный взоръ и продолжало такимъ образомъ:
-- Видѣнные мною когда-либо рѣдкіе проблески семейной любви сверкали въ ея сердцѣ. Какъ она была молода, прекрасна и любяща! Я ввелъ ее въ тотъ домъ, который первый сдѣлался моею собственностью,-- и этотъ домъ превратился во дворецъ. Она освѣтила мракъ моей жизни. Въ эту минуту она передъ моими глазами.
-- Она представляется мнѣ въ огнѣ, возразилъ человѣкъ; она представляется мнѣ въ музыкѣ, вѣтрѣ, въ глубокой тишинѣ ночи.
-- Была ли она любима имъ? спросило привидѣніе подражая мечтательному тону химика. Я думаю, что она была любима, по крайней мѣрѣ, въ продолженіе извѣстнаго времени; было бы лучше, еслибъ онъ менѣе любилъ ее, менѣе тайно, менѣе нѣжно, менѣе исключительно.
-- Не напоминай мнѣ этого, сказалъ химикъ, дѣлая гнѣвное движеніе: пусть это воспоминаніе изгладится изъ моего ума.
Привидѣніе, стоя неподвижно и устремивъ на химика жестокій взглядъ, продолжало:
-- Въ моей жизни было еще одно такое видѣніе.
-- Да, сказалъ Редло.
-- Любовь, похожая на ея любовь, насколько это было свойственно моей низшей натурѣ, зародилась въ моемъ сердцѣ, продолжало привидѣніе; -- я былъ слишкомъ бѣденъ тогда, чтобы связать предметъ этой любви съ своей судьбой обѣщаніями или увѣреніями. Я слишкомъ сильно любилъ, чтобы поступить такимъ образомъ; но зато я работалъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь; боролся въ надеждѣ достигнуть цѣли. Каждый шагъ впередъ приближалъ меня къ ней, и я дѣлалъ страшныя усилія. Въ эту эпоху моей трудовой жизни сестра была моимъ добрымъ товарищемъ и дѣлила еще со мною остатки тепла остывшаго очага; въ это время какія картины будущаго открывались моимъ глазамъ!
-- Я вижу ихъ въ пламени, прошепталъ химикъ; тѣ же воспоминанія пробуждаютъ во мнѣ музыка, вѣтеръ, глубокая тишина ночи, послѣдовательность годовъ.
-- Воспоминаніе о тѣхъ дняхъ, которые мы проводили съ нею, сказало привидѣніе,-- съ той, которая давала мнѣ силу трудиться воспоминаніе о моей сестрѣ, сдѣлавшейся женой моего лучшаго друга; воспоминаніе о томъ тихомъ времени и о счастьѣ моей жизни; воспоминаніе о золотой лентѣ, которая, віясь въ далекое прошедшее, связываетъ насъ и нашихъ дѣтей въ блестящую гирлянду.
-- Мечта и ложь, сказалъ химикъ;-- зачѣмъ осужденъ я хранить это воспоминаніе, слишкомъ вѣрное!
-- Мечта и ложь, повторило привидѣніе, не измѣняя выраженія голоса и вперивъ въ химика свой неподвижный и пристальный взоръ.-- Мой другъ, къ которому я питалъ такое же довѣріе, какъ къ самому себѣ, сталъ между мной и цѣлью моихъ надеждъ и моей борьбы, снискалъ любовь моей сестры и разрушилъ мой хрупкій міръ.
Вдвойнѣ дорогая, вдвойнѣ вѣрная, вдвойнѣ веселая подъ моею кровлею, моя сестра питалась надеждой увидѣть меня достигшимъ славы, присутствовать при торжествѣ моего честолюбія, такъ долго ласкаемаго. И вдругъ пружина моего честолюбія лопнула. Моя сестра умерла, сказалъ химикъ;-- она умерла, не утративъ своей ясности, счастливая, съ вѣрою въ будущность своего брата. Миръ ея праху!
Привидѣніе молча наблюдало лицо химика.
-- Я припоминаю, продолжалъ послѣдній послѣ минутнаго молчанія,-- да, я припоминаю... даже въ эту минуту, послѣ столькихъ протекшихъ лѣтъ, и хотя ничто не кажется мнѣ столь обманчивымъ, какъ любовь юности, такъ давно протекшей... я припоминаю такъ живо, что думаю объ этомъ чувствѣ съ нѣжностью, какъ-будто бы то была любовь молодого брата или сына. Иногда даже я переношусь мыслью въ то время, когда она начала любить его такъ нѣжно! Но эти химеры исчезли. Ихъ пережили одни воспоминанія первыхъ лѣтъ несчастья, какъ воспоминаніе объ обманутыхъ довѣріи и любви, какъ воспоминаніе о невозвратимой утратѣ.
-- Итакъ, сказало привидѣніе,-- во мнѣ живетъ всепожирающее, вѣчное горе; моя память отравляетъ мое существованіе, и если-бы я имѣлъ способность забыть, я забылъ-бы все!
-- Проклятый насмѣшникъ! воскликнулъ химикъ, вскакивая и какъ-бы намѣреваясь схватить за горло другого самого себя; къ чему эти жестокія слова неумолкаемо раздаются въ моихъ ушахъ?
-- Назадъ! воскликнуло привидѣніе ужаснымъ голосомъ; осмѣлься только дотронуться до меня,-- и ты умрешь!
Химикъ мгновенно остановился, какъ-будто бы произнесенныя слова парализовали его руку; затѣмъ онъ взглянулъ на привидѣніе, которое, отдалившись, дѣлало угрожающій жестъ рукой, между тѣмъ, какъ уста его продолжали улыбаться, а его темная фигура стояла торжествующей.
-- Еслибъ я могъ забывать, то я охотно забылъ-бы все, повторило привидѣніе.
-- Злой духъ меня самого, сказалъ химикъ слабымъ и дрожащимъ голосомъ: эти безпрестанно-повторяющіяся слова нарушаютъ мое существованіе.
-- Это эхо, сказало привидѣніе.
-- Если это только эхо моихъ мыслей, какъ въ эту минуту, продолжалъ химикъ,-- то къ чему же мучить меня такимъ образомъ, если эти мысли не эгостичны! Я позволяю этому эхо раздаваться вдали отъ меня. У всѣхъ человѣческихъ существъ есть свое горе; большинство имѣетъ право жаловаться на то зло, которое было имъ причинено, потому что всѣ, безъ различія, подвержены неблагодарности, низкой зависти и алчности. Кто же не хотѣлъ-бы забыть своего горя и претерпѣннаго зла?
-- Дѣйствительно, кто-бы не хотѣлъ забыть ихъ, чтобъ быть болѣе счастливымъ и спокойнымъ? сказало привидѣніе.
-- Эти смѣняющіеся годы, празднуемые нами, продолжалъ Редло,-- что напоминаютъ они намъ? Не воскрешаютъ ли они въ нашихъ умахъ воспоминаніе о какомъ-нибудь горѣ, о какомъ-нибудь страданіи? Примѣръ тому старикъ, бывшій здѣсь сегодня вечеромъ. Его воспоминанія не цѣпь-ли борьбы и мученій?
-- Но обыкновенныя натуры, продолжало привидѣніе съ отвратительной улыбкой на своемъ прозрачномъ лицѣ, но умы обыкновенные и необразованные не чувствуютъ и не обсуждаютъ этихъ вещей, подобно умамъ просвѣщеннымъ и избраннымъ.
-- Искуситель! воскликнулъ Редло,-- искуситель! Твой проницательный взоръ и твой голосъ страшнѣе для меня, чѣмъ я могу выразить. И пока я говорю, ты паришь надо мною, какъ духъ-предвѣщатель еще большаго ужаса. Да, твои слова для меня опять эхо моихъ собственныхъ мыслей!
-- Это доказательство моего могущества, отвѣчало привидѣніе. Слушай, что я предложу тебѣ: забудь горе, забудь испытанныя тобою докуки и причиненное тебѣ зло.
-- Забыть все это! повторилъ химикъ.
-- Я обладаю могуществомъ изгладить ихъ изъ твоей памяти и оставить отъ нихъ только слѣды смутные, едва уловимые, которые не замедлятъ изгладиться совершенно. Говори, хочешь-ли ты этого?
-- Остановись! воскликнулъ химикъ, съ ужасомъ удерживая руку привидѣнія, готовую подняться; -- ты внушаешь мнѣ недовѣріе и сомнѣніе, заставляющія меня трепетать. Этотъ страхъ уже переходитъ во мнѣ въ чувство ужаса, которому нельзя прибрать имени и которое я едва выношу. Я не соглашусь освободиться отъ великодушныхъ мыслей, которыя могутъ быть спасительны какъ для меня, такъ и для другихъ. Если я приму твое предложеніе, что еще долженъ я буду потерять? Что еще изгладится изъ моей памяти?
-- Ни наука, ни плоды ученія,-- словомъ, ничто, кромѣ цѣпи чувствъ и мыслей, зависящихъ отъ изгнанныхъ воспоминаній и послѣдовательно порожденныхъ этими самыми воспоминаніями. Вотъ что исчезнетъ!
-- Развѣ эти чувства и эти мысли такъ многочисленны? спросилъ химикъ, встревоженный своими размышленіями.
-- Они обыкновенно возстаютъ въ огнѣ, въ музыкѣ, въ вѣтрѣ, въ глубокой тиши ночной, въ преемственности лѣтъ, отвѣчало привидѣніе презрительнымъ тономъ.
-- И нигдѣ болѣе? спросилъ химикъ.
Привидѣніе хранило молчаніе; простоявъ передъ химикомъ нѣсколько минутъ, оно направилось къ очагу, потомъ остановилось.
-- Рѣшайся же, сказало оно: пока представляется возможность.
-- Еще минуту! воскликнулъ химикъ въ волненіи; беру Небо въ свидѣтели, что никогда не питалъ чувства ненависти къ своимъ ближнимъ и никогда не относился холодно, равнодушно или зло ко всему, что меня окружало. Если, живя здѣсь одинъ, я придавалъ слишкомъ большую цѣну всему тому, что было или моглобы быть, и слишкомъ мало значенія тому, что есть,-- то, мнѣ кажется, зло поражало одного меня, а не другихъ; но еслибъ въ тѣло мое проникъ ядъ, то не имѣлъ-ли бы я права употребить противоядіе, имѣя его и зная его употребленіе? Если мой мозгъ пропитанъ ядомъ и если я могу уничтожить этотъ ядъ силою ужасной тѣни, то не имѣю-ли я права сдѣлать это?
-- Итакъ, хочешь ли ты, чтобы это случилось? спросило привидѣніе.
-- Еще нѣсколько минутъ! спохватись, отвѣчалъ химикъ. Еслибъ я имѣлъ возможность забыть, то забылъ бы все! Одна ли меня посѣтила эта мысль, или она жила, въ умѣ каждаго человѣка изъ поколѣнія въ поколѣніе? Память всѣхъ людей обременена горемъ и смятеніемъ; моя память похожа на память всѣхъ другихъ людей; но другіе люди не имѣли возможности выбирать, какъ я. Да, я заключаю договоръ; да я хочу забыть мои печали и докуки.
-- Говори сказало привидѣніе, хочешь ли ты, чтобъ это совершилось?
-- Хочу!
-- Договоръ заключенъ, отвѣчало привидѣніе; теперь ты обладаешь этимъ даромъ, и я отъ тебя отрекаюсь. Даръ, которымъ я тебя наградилъ, ты будешь передавать вездѣ, куда бы ни зашелъ. Не только ты самъ не въ состояніи будешь возвратить себѣ способность, отъ которой ты самъ отказался, но отнынѣ ты будешь разрушать ее во всѣхъ тѣхъ, къ которымъ приблизишься. Твоя мудрость открыла, что воспоминаніе о горѣ и страданіи -- удѣлъ всего человѣчества и что родъ человѣческій, освобожденный отъ этого воспоминанія, былъ бы счастливѣе, вспоминая лишь объ остальномъ. Ступай! будь благодѣтелемъ своихъ ближнихъ! Избавленный отъ этого воспоминанія, носи въ себѣ отнынѣ, вопреки собственной волѣ, счастіе такого освобожденія. Ступай! будь счастливъ добромъ, тобою добытымъ, и зломъ, которое ты причинишь!
Пока привидѣніе говорило, оно держало свою безцвѣтную руку распростертою надъ головой химика, какъ бы изрекая святотатственныя заклинанія, и до того приблизило свое лицо къ лицу химика, что Редло могъ видѣть въ его глазахъ, вмѣсто сатанинской улыбки, разлитой по остальнымъ его чертамъ, лишь неизмѣнный и тупой ужасъ.
Наконецъ привидѣніе исчезло.
Какъ бы прикованный къ мѣсту подъ вліяніемъ ужаса и остолбененія, химикъ, казалось, слышалъ еще послѣднія слова, повторяемыя зловѣщимъ эхо и постепенно терявшіяся вдали:
"Ты будешь разрушать способность воспоминанія во всѣхъ, къ кому приблизишься!"
Вдругъ пронзительный крикъ поразилъ его ухо.
Этотъ вопль выходилъ изъ коридоровъ, смежныхъ съ его комнатой, но изъ другой части стараго зданія, и походилъ на крикъ человѣка, заблудившагося во мракѣ.
Химикъ окинулъ дикимъ взглядомъ свои члены, какъ-бы желая удостовѣриться въ своемъ торжествѣ; потомъ, отвѣчая на услышанный крикъ, онъ въ свою очередь началъ испускать дикіе, далеко раздававшіеся вопли, какъ-бы тоже заблудясь: настолько былъ силенъ овладѣвшій имъ ужасъ.
Крики, которые онъ слышалъ, повторились снова и стали приближаться къ его комнатѣ. Онъ взялъ лампу, приподнялъ тяжелую портьеру, скрывавшую проходъ въ зало, въ которомъ онъ читалъ лекціи. Этотъ обширный амфитеатръ, такъ часто оживленный юными и смѣющимися головами, встрѣчавшими поклономъ прибытіе нетерпѣливо ожидаемаго профессора, былъ теперь пустъ и мраченъ и показался Редло эмблемой смерти.
-- Ау! воскликнулъ онъ: сюда! идите на свѣтъ! Держа одной рукой портьеру, онъ другой приподнималъ лампу, стараясь освѣтить мракъ, наполнявшій зало. Въ эту минуту мимо него быстро промелькнуло нѣчто, похожее на дикую кошку, бросилось въ комнату и забилось въ уголъ.
-- Что это такое? Живо воскликнулъ химикъ. Онъ могъ бы повторить свой вопросъ, хотя бы и отчетливо увидѣлъ промелькнувшій предметъ, какъ онъ, по внимательномъ осмотрѣ, увидѣлъ его забившимся въ уголъ.
То были: куча лохмотьевъ, собранныхъ рукой, размѣромъ и формой походившей на руку ребенка, но по захвату -- на руку злого старика; лицо, круглое и гладкое въ нѣкоторыхъ частяхъ, какъ у ребенка пяти или шести лѣтъ, и морщинистое въ другихъ частяхъ, какъ у человѣка, истощеннаго развратомъ; блестящіе глаза, отнюдь не съ дѣтскимъ выраженіемъ; голыя ноги, прекрасныя своею дѣтскою нѣжностью, но отвратительныя вслѣдствіе покрывавшаго ихъ слоя грязи и крови. То былъ ребенокъ-дикарь, молодое чудовище, ребенокъ, не бывшій никогда ребенкомъ, созданіе, которое, сохранившись, могло, выростая, принять внѣшній видъ человѣка, но внутренно должно было всегда и оставаться, и умереть животнымъ.
Привыкшій къ дурному обращенію и преслѣдованію, какъ дикаго звѣря, ребенокъ съежился подъ взглядомъ наблюдавшаго его человѣка, затѣмъ отвернулся и поднялъ руку, какъ-бы для защиты отъ ожидаемаго удара.
-- Если тронете, укушу! вскричалъ онъ.
Было время, и не далѣе, какъ за нѣсколько минутъ до этого, когда отъ подобнаго зрѣлища у химика разорвалось бы сердце; теперь онъ холодно разсматривалъ ребенка, дѣлая неимовѣрныя усилія припомнить нѣчто и не сознавая самъ, что именно. Онъ спросилъ ребенка, что онъ дѣлаетъ и откуда онъ.
-- Гдѣ женщина? спросилъ ребенокъ; я хочу найти женщину.
-- Кого?
-- Женщину! ту, которая принесла меня въ домъ и посадила къ огню. Она такъ долго не возвращалась, что я вышелъ, чтобъ искать ее, и заблудился... Не надо васъ!-- гдѣ женщина?...
Сказавъ это, ребенокъ, намѣреваясь бѣжать, сдѣлалъ такой внезапный прыжокъ, что очутился сразу около портьеры; его голыя ноги глухо ударились въ полъ. Редло удержалъ ребенка за его лохмотья.
-- Пустите ли вы меня! прохрипѣлъ ребенокъ, защищаясь, барахтаясь и скрежеща зубами; я вамъ ничего не сдѣлалъ! Пустите меня: я хочу отыскать женщину.
-- Не сюда; можешь пройти ближе, сказалъ Редло, удерживая ребенка и все такъ же напрасно усиливаясь уловить въ себѣ воспоминаніе, которое естественно относилось бы къ этому странному созданію.
-- Какъ тебя зовутъ? спросилъ Редло.
-- Меня никакъ не зовутъ.
-- Гдѣ живешь?
-- Нигдѣ не живу.
Ребенокъ откинулъ упавшіе ему на глаза волосы, чтобы взглянуть на химика, затѣмъ согнулъ колѣни и, отбиваясь, повторилъ:
-- Пустите ли вы меня! я хочу отыскать женщину... Редло повелъ его къ двери.
-- Сюда, сказалъ онъ, смотря на него съ непобѣдимымъ отвращеніемъ. Я отведу тебя къ женщинѣ.
Безпокойные взгляды ребенка, блуждавшіе по комнатѣ, остановились на столѣ, на которомъ лежали еще остатки обѣда.
-- Дайте мнѣ этого, сказалъ онъ жадно.
-- Развѣ она ничего не дала тебѣ поѣсть? спросилъ химикъ.
-- Вѣдь я и завтра захочу ѣсть. Развѣ мнѣ не каждый день хочется ѣсть?
Почувствовавъ себя свободнымъ, онъ бросился къ столу, какъ отощавшій хищный звѣрь, и, прижавъ къ груди безъ разбора хлѣбъ, говядину и свои лохмотья, сказалъ:
-- Ну, теперь отведите меня къ женщинѣ.
Воздерживаясь отъ прикосновенія къ ребенку вслѣдствіе своего новаго дара, Редло холоднымъ знакомъ пригласилъ его слѣдовать за собою; но, достигнувъ двери, онъ вздрогнулъ и остановился.
"Полученный даръ ты будешь передавать вездѣ, куда бы ты ни пришелъ".
Эти слова привидѣнія слышались въ вѣтрѣ, а вѣтеръ теперь морозно дулъ на химика.
-- Я не пойду туда сегодня вечеромъ, прошепталъ Редло слабымъ голосомъ; я никуда не пойду сегодня вечеромъ! Дитя, ступай прямо по этому корридору; выйдя въ большую мрачную дверь на дворъ, ты увидишь въ окнѣ огонь.
-- Огонь у женщины? спросилъ ребенокъ.
Химикъ кивнулъ утвердительно, и голыя ноги ребенка пустились бѣгомъ. Редло, съ лампой въ рукѣ, возвратился въ свою комнату, поспѣшно затворилъ дверь и опустился въ кресло. Онъ закрылъ лицо руками, какъ человѣкъ, который боится самого себя.
И не мудрено!-- въ эту минуту онъ былъ дѣйствительно одинокъ... одинокъ... одинокъ!...
Глава II.
Даръ сообщается.
Въ маленькой комнаткѣ, отдѣленной отъ маленькой лавочки ширмами, покрытыми маленькими вырѣзками изъ газетъ, сидѣлъ маленькій человѣчекъ.
Его окружало такое большое число маленькихъ дѣтей, какое только можетъ себѣ представить читатель. По крайней мѣрѣ, они производили такое впечатлѣніе: до-того ихъ было много въ этомъ ограниченномъ пространствѣ.
Двое изъ этой мелюзги были какимъ-нибудь насильственнымъ средствомъ загнаны въ стоявшую въ углу кровать и могли-бы спать довольно удобно, еслибы не мѣшала тому ихъ врожденная склонность не спать, а воевать, какъ въ кровати, такъ и внѣ кровати. Причиною ихъ теперешняго бодрствованія было построеніе въ углу комнаты, другими двумя малышами, стѣны изъ устричныхъ раковинъ. Двое, лежавшихъ уже въ постели, дѣлали многочисленныя вылазки, чтобъ взять приступомъ строившееся укрѣпленіе, послѣ чего возвращались на свою собственную территорію.
Къ довершенію содома, производимаго и осаждавшими и осажденными, горячо преслѣдовавшими своихъ противниковъ и перерывавшими одѣяла и простыни, подъ которыми старался скрыться непріятель, другой маленькій мальчикъ, съ другой постели, еще усиливалъ смятеніе, кидая башмаки и иные подручные предметы, невинные сами по себѣ, но въ качествѣ метательныхъ снарядовъ не совсѣмъ безопасные, въ голову нарушителей своего покоя, которые, въ свою очередь, не оставались передъ нимъ въ долгу.
Еще другой мальчуганъ, хотя и постарше, но все же очень маленькій, покачивался изъ стороны въ сторону, но постоянно склонялся на одинъ бокъ, держа на колѣняхъ грузнаго малютку, котораго онъ, повидимому, хотѣлъ усыпить укачиваніемъ,-- способомъ, весьма употребительнымъ во многихъ вѣрующихъ семействахъ.
Надо было видѣть, къ какому любознательному и безграничному наблюденію въ будущемъ готовились расширенные глаза малыша, смотрѣвшіе черезъ плечо своей наивной няньки.
То былъ настоящій маленькій Молохъ, которому исключительно и ежедневно было приносимо въ жертву все существованіе его брата.
О характерѣ самого Молоха можно было сказать только, что онъ никогда не оставался въ покоѣ, гдѣ бы то ни было, въ продолженіе пяти минутъ сряду и никогда не засыпалъ безъ продолжительнаго приглашенія къ тому. Малютка Теттерби былъ извѣстенъ по сосѣдству не менѣе мѣстнаго фактора или молочника, онъ странствовалъ отъ двери къ двери или на рукахъ своего маленькаго брата, Джонни Теттерби, или тяжело тащился вслѣдъ за другими дѣтьми, посмотрѣть на фигляровъ и обезьянъ, все же являясь слишкомъ поздно, чтобы видѣть занимательныя вещи. Это продолжалось съ понедѣльника утра и по вечеръ субботы. Гдѣ бы ни собиралась для игръ толпа дѣтей, туда Джонни долженъ былъ доставлять маленькаго Молоха.
Хотѣлось-ли Джонни гдѣ-нибудь остановиться, маленькій Молохъ сейчасъ же возставалъ противъ этого и требовалъ передвиженія. Каждый разъ какъ Джонни хотѣлъ итти гулять, Молохъ спалъ, и надо было оставаться около него. Когда же Джонни хотѣлось остаться дома, Молохъ бодрствовалъ и требовалъ, чтобъ съ нимъ шли гулять. Тѣмъ не менѣе Джонни былъ искренно увѣренъ, что Молохъ безукоризненный ребенокъ, подобнаго которому нѣтъ въ цѣлой Англіи. Джонни вполнѣ довольствовался наблюденіемъ всѣхъ предметовъ поверхъ шапочки Молоха и былъ не менѣе доволенъ, шатаясь нетвердыми шагами туда и сюда, со своей ношей на рукахъ, чѣмъ маленькій посыльный съ огромнымъ пакетомъ безъ адреса, отъ котораго онъ не можетъ нигдѣ освободиться.
Маленькій взрослый человѣкъ, сидѣвшій въ комнатѣ и тщетно старавшійся, среди этого содома, читать свою газету, былъ отецъ этого семейства и глава торговаго дома, общественное значеніе котораго было указало на вывѣскѣ маленькой лавочки слѣдующимъ образомъ: "А. Теттерби и Ко". Собственно говоря, Теттерби былъ единственнымъ представителемъ этой фирмы, и слово Ко, было не что иное, какъ поэтическій вымыселъ безъ всякаго реальнаго основанія.
Лавка Теттерби находилась на углу строеній подъ названіемъ Іерусалима. На лицевой стѣнкѣ ловко красовалась выставка избранныхъ произведеній литературы, преимущественно старыхъ нумеровъ иллюстрированныхъ журналовъ, а также и исторій о разбойникахъ и ворахъ, отдѣльными выпусками. Трости и мраморные шарики представляли тоже предметъ торговли, одно время принявшей большіе размѣры.
Къ нимъ присоединились леденцы и конфекты; но, повидимому, эти предметы роскоши рѣдко потреблялись мѣстными жителями: на выставкѣ, служившей этой части торговли, стояла только маленькая банка съ расплывшеюся массой сахарныхъ куколокъ, таявшихъ лѣтомъ и замерзавшихъ зимой, такъ что въ описываемое время не оставалось ни малѣйшей надежды извлечь куколки изъ банки или съѣсть это содержимое безъ самаго вмѣстилища. Фирма Теттерби пыталась существовать различнаго рода торговлей. Прежде она продавала дѣтскія игрушки, и въ другой банкѣ видно было множество маленькихъ восковыхъ куколокъ, склеившихся въ страшнѣйшемъ смѣшеніи: онѣ лежали вверхъ и внизъ головою, а на днѣ виднѣлся осадокъ изломанныхъ рукъ и ногъ.
Фирма Теттерби занималась также продажею принадлежностей моды, въ чемъ свидѣтельствовали нѣсколько построенныхъ изъ проволоки остововъ шляпъ; она даже думала поправить дѣлишки торговлею табакомъ, и поэтому въ лавкѣ можно было видѣть нѣсколько наклеенныхъ на стѣнѣ изображеній жителей всѣхъ трехъ частей Англіи, потребляющихъ благовонное растеніе. Подъ рисунками можно было прочесть поэтическую легенду, смыслъ которой заключался въ томъ, что всѣ три изображенные жителя преслѣдовали одну цѣль, одинъ куря, другой жуя, третій нюхая.
Въ другую эпоху торговый домъ вѣрилъ въ поддѣльные драгоцѣнные камни. Въ одной витринѣ виднѣлись картонъ съ печатями и различные другіе дешевые предметы, не нашедшіе покупателей. Словомъ домъ Теттерби дѣлалъ много попытокъ къ обогащенію, но попытки эти кончались такъ несчастно, что въ сообществѣ Теттерби и Ко, большая часть барышей доставалась, очевидно, Ко, не испытывавшей потребностей голода, жажды, не оплачивавшей податей и не обязанной ни кормить, ни воспитывать дѣтей.
Между тѣмъ Теттерби, сидя въ своей маленькой комнаткѣ, какъ сказано, среди своей молодой семьи, слишкомъ шумливой для того, чтобы ему можно было предаться занимавшимъ его мыслямъ или внимательно читать газету, отложилъ въ сторону бывшую у него въ рукахъ, съ разсѣяннымъ видомъ сдѣлалъ нѣсколько круговъ по комнатѣ, тщетно стараясь поймать котораго-либо изъ мальчишекъ, которые, бѣгая, бросались ему подъ ноги; затѣмъ онъ вдругъ бросился на одного изъ самыхъ безобидныхъ членовъ своего семейства, на мальчика, служившаго нянькой Молоху, и крѣпко отодралъ его за уши.
-- Негодный, воскликнулъ м-ръ Теттерби, -- ты, видно, не чувствуешь ни малѣйшей любви къ своему бѣдному отцу послѣ всѣхъ его трудовъ съ пяти часовъ утра на такомъ морозѣ. Ты, кажется, поклялся не давать мнѣ покоя и своими шалостями прибавить еще горечи къ непріятнымъ вечернимъ вѣстямъ. Вамъ, милостивый государь, кажется, мало, что вашъ братъ Дольфусъ испытываетъ на себѣ и дождь, и холодъ въ то время, когда вы пользуетесь возможною роскошью... съ ребенкомъ на рукахъ и окруженные всѣмъ, чего только захотите? Вамъ, кажется, нужно непремѣнно сдѣлать изъ дома адъ и свести съ ума вашихъ родителей; ужъ не это-ли ваше намѣреніе, Джонни, а?
При каждомъ знакѣ вопроса м-ръ Теттерби дѣлалъ видъ, что хочетъ снова дернуть сына за ухо; но послѣ нѣкотораго размышленія онъ воздержался отъ этого.
-- О, папа, плаксиво началъ Джонни: я, право, ничего не сдѣлалъ; я только качалъ Салли, чтобъ она заснула. Право же папа...
-- Хоть бы пришла жена! раскаиваясь и становясь спокойнѣе, воскликнулъ м-ръ Теттерби. Да, я хотѣлъ-бы, чтобъ она сейчасъ вошла... Я положительно не знаю, какъ съ ними справиться; они окончательно сводятъ меня съ ума, и я уже ни на что не годенъ. О, Джонни, неужели мало того, что твоя дорогая мать наградила тебя наконецъ маленькой сестренкой! продолжалъ онъ, указывая на Молоха. Неужели тебѣ мало того, что послѣ семи мальчиковъ, безъ малѣйшаго признака имѣть когда-нибудь дѣвочку, ваша добрая мать перенесла все то, что она перенесла, для того только, чтобы подарить вамъ маленькую сестренку! И возможно-ли послѣ этого, чтобы вы своимъ дурнымъ поведеніемъ рѣшились сводить меня съ ума!
По мѣрѣ того, какъ онъ старался подогрѣть свои собственныя чувства и чувства сына, несправедливо наказаннаго, м-ръ Теттерби болѣе и болѣе успокаивался и кончилъ тѣмъ, что поцѣловалъ сына; затѣмъ онъ немедленно принялся разъяснивать одного изъ настоящихъ виновниковъ шума. Побѣгавши нѣкоторое время, точно въ игрѣ съ колокольчикомъ, между стульями и столами, поискавъ и подъ кроватями, и на кроватяхъ, онъ не безъ труда поймалъ наконецъ одного изъ мальчугановъ, котораго наказалъ по заслугамъ и положилъ на кровать, закутавъ одѣяломъ. Этотъ примѣръ имѣлъ спасительное и до нѣкоторой степени снотворное дѣйствіе на того, который стучалъ своими деревянными башмаками: онъ вд ругъ погрузился въ глубокій сонъ, хотя передъ этимъ за нѣсколько секундъ ему вовсе не хотѣлось спать, а хотѣлось бѣгать. Подъ вліяніемъ того же впечатлѣнія, два юныхъ архитектора украдкой и поспѣшно заняли свои кровати, помѣщавшіяся въ смежномъ кабинетѣ. Товарищъ перехваченнаго мальчугана тоже спрятался подъ одѣяло, съ такими же предосторожностями, такъ что м-ръ Теттерби, остановившись, что бы перевести духъ, неожиданно очутился въ совершенной тишинѣ.
-- Даже моя маленькая жена, сказалъ м-ръ Теттерби, вытирая свое побагровѣвшее лицо,-- не достигла бы такого быстраго успѣха. Только лучше бы было, еслибъ на этотъ разъ дѣло справила жена.
Затѣмъ м-ръ Теттерби сталъ искать въ своей газетѣ цитату, подходившую къ данному случаю и могшую произвести впечатлѣніе на умы его дѣтей. Онъ громко прочелъ слѣдующее: "Давно признано, что всѣ замѣчательные люди имѣли матерями зам123;чательныхъ женщинъ, послѣ смерти которыхъ они уважали ихъ, какъ лучшихъ своихъ друзей". Подумайте, дѣти, и вы о своей замѣчательной матери, сказалъ м-ръ Теттерби,-- и поступайте съ нею, пока она между вами, такъ, какъ она того заслуживаетъ.
Проговоривъ это, мистеръ Теттерби снова сѣлъ на стулъ передъ каминомъ, положивъ ногу на ногу и приготовился читать свою газету.
-- Кто бы ни вздумалъ встать, сказалъ м-ръ Теттерби, въ видѣ ни къ кому не обращеннаго воззванія, голосомъ, полнымъ раздраженія,-- "и этотъ уважаемый современникъ будетъ пораженъ удивленіемъ." Эту послѣднюю часть фразы м-ръ Теттерби вычиталъ изъ своей газеты. Джонни, прибавилъ онъ,-- хорошенечко заботься о своей сестрѣ Салли, потому что она драгоцѣннѣйшая жемчужина въ твоей юношеской коронѣ.
Джонни сѣлъ на маленькую табуретку и съ самопожертвованіемъ согнулся подъ тяжестью Молоха.
-- Какое благословеніе для тебя этотъ ребенокъ, сказалъ отецъ,-- и какъ тебѣ слѣдовало бы быть благодарнымъ! Обыкновенно не знаютъ, продолжалъ м-ръ Теттерби, заимствуя новую цитату изъ своей газеты, -- обыкновенно не знаютъ, хотя этой доказано самыми точными изъисканіями, что въ нижеслѣдующихъ пропорціяхъ дѣти не достигаютъ никогда двухлѣтняго возраста, т. е...
-- О, прошу васъ, не продолжайте, перебилъ его Джонни, плача: это меня слишкомъ огорчаетъ, когда я подумаю о Салли.
М-ръ Теттерби остановился, а Джонни, болѣе чѣмъ когда-нибудь понимая лежащую на немъ отвѣтственность, вытеръ себѣ глазенки и старался утѣшить Молоха.
-- Твой братъ Дольфусъ опоздалъ сегодня вечеромъ, сказалъ отецъ, мѣшая въ каминѣ;-- онъ возвратился домой промерзшимъ до костей; а твоя драгоцѣнная мать?