Ключевский Василий Осипович - Происхождение крепостного права в России

В. О. Ключевской

Происхождение крепостного права в России

В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.

Том VII. Исследования, рецензии, речи (1866-1890)

М., Издательство социально-экономической литературы, 1959

В изданной недавно на немецком языке книге дерптского профессора русского права г-на Энгельмана1 опять затронут старый вопрос, который столько раз и с таким напряженным вниманием обсуждался в нашей литературе и все еще остается нерешенным: это вопрос о происхождении крепостного права в России. К сожалению, надобно прибавить, что и книга г-на Энгельмана не снимает этого вопроса с очереди, не дает на него удачного ответа. Одною из причин этой неудачи и едва ли не главною причиной был важный пробел, допущенный автором. В исследовании о происхождении, развитии и отмене крепостного права в России читатель не находит точного и ясного юридического определения русского крепостного права, не видит, что разумеет автор под этим термином. По-видимому, автор не находил нужным задавать и самому себе предварительный общий вопрос о том, что это за институт, историю которого он задумал изложить. В кратком введении он отличает древнерусское холопство как от поземельной зависимости, основанной на договоре крестьянина с землевладельцем и соединенной с прикреплением первого к земле последнего (Horigkeit), так и от крепостного права в собственном смысле (Leibeigenschaft)2. Холопство исстари существовало на Руси; договорная поземельная зависимость, соединенная с прикреплением к земле, устанавливается только с конца XVI в. Первое было институтом частного права, вторая -- институтом права государственного., С тех пор как установилось поземельное прикрепление, оба института существовали некоторое время рядом в строгой юридической раздельности. С конца XVII в, правительство начало, сближать и смешивать их один с другим, привлекая прежде свободных от тягла холопов к несению государственных повинностей, какие лежали на крепких земле тяглых крестьянах. Это уравнение холопов с крестьянами повело к тому, что и землевладельцы стали обращаться с теми и другими, как с крепостными (Leibeigene). Этот момент излагаемого автором исторического процесса и не разъяснен им достаточно; именно благодаря отсутствию определения крепостного права остается неясным, стали ли землевладельцы относиться к крепким земле крестьянам, как они относились прежде к холопам, или наоборот, или же, наконец, установилось какое-либо новое отношение к тем и другим, непохожее на прежние отношения ни к тем, ни к другим. Для разъяснения этого пункта читателю приходится собирать рассеянные по книге намеки, в которых вскрывается взгляд автора на сущность русского крепостного права. Но тут читатель встречается с новым затруднением. Г-ну Энгельману не нравится старое московское правительство с теми политическими и юридическими порядками, которые оно устанавливало в своем государстве, и автор при каждом удобном случае спешит поделиться с читателями дурным впечатлением, какое он вынес из изучения этих порядков. Московскому правительству больно достается от автора за нетерпимость, с какою оно стирало местные особенности, все подгибая под невысокий московский уровень, за непонимание самостоятельного местного права, самобытной местной культуры. Автор читает этому правительству суровый, правда, немного запоздалый урок, зачем оно не возвысилось до той мысли, что существование в известной части государства своеобразного и развитого гражданского порядка, крепкого самобытного права нимало не мешает прочному подчинению этой части государственному целому, хотя бы большинство остальных частей этого целого стояло на более низкой ступени развития. Автор того мнения, что это правительство вообще не думало о праве, не ценило его ради него, пренебрегало всяким правом во имя пользы, что единственной обязанностью московских судей было блюсти не право и правду, а близоруко рассчитанный казенный интерес, что московские чиновники понимали закон только в смысле произвольного мероприятия, направленного к удовлетворению минутных потребностей, и т. п. Такие исторические обобщения выступают за пределы научного изучения и соприкасаются с областью личных ощущений, характеризуя не столько предмет исследования, сколько самого исследователя, особенности его мышления. В "историко-юридическом этюде", как г-н Энгельман назвал свое исследование, такие ощущения, несомненно, проникнутые теплой задушевностью, неудобны тем, что под действием их тают юридические определения, расплавляясь в неуловимые схемы, подчас лишенные реального содержания. Рассматривая значение Уложения 1649 г. в истории крепостного права, автор говорит, что этот законодательный свод дал поземельной крепости новое основание, благодаря которому она стала превращаться в настоящее крепостное право. В чем же состояло это превращение? Определяя перемену, какую Уложение произвело в характере поземельной крепости, автор после одной из нетерпеливых жалоб на недостаток чувства права и правды в московском правительстве того времени говорит, что обязанный или крепкий земле крестьянин был тогда "связанный предоставлен личному произволу землевладельца". В другом месте автор утверждает, что проводимый в Уложении взгляд на поземельную крепость основан на мысли, впрочем, не выраженной прямо и положительно: "Крестьянин принадлежит землевладельцу". С большой прямотой и юридической определенностью выражает автор свой взгляд на сущность крепостного права в перечне признаков, которыми обозначилось постепенное превращение обязанного крестьянина в крепостного человека: здесь автор не раз высказывает мысль, что это превращение состояло именно в уравнении крестьянина с холопом, что не холопы поднимались до положения обязанных крестьян, а, напротив, обязанные крестьяне низводились до положения холопов, крепостных3.

Итак, сущность крепостного права, по мнению автора, состояла во владении крестьянами на том же праве, на каком прежде владели на Руси холопами. Значит, крепостное право по своему происхождению имело самую тесную связь с древнерусским холопством: последнее было не только юридическим образцом, но частью и юридическим источником первого. Но во введении, строго различая холопство и крепостное право, г-н Энгельман говорит, что по своему историческому происхождению обе эти формы владения людьми не имели ничего общего. Таким образом, приступая к работе, автор имел в виду не ту схему истории крепостного права в России, на какой он построил изложение этой истории. Можно заметить и другое противоречие в его взгляде. Холопство он назвал во введении институтом частного права, а поземельную зависимость обязанного крестьянина -- институтом права государственного. Если крепостное право сложилось путем уравнения крепких земле крестьян с холопами, значит, оно было следствием превращения института государственного права в институт права частного. Но в своей книге автор не раз высказывает мысль, что корнем, из которого выросло крепостное право, был взгляд на землевладельца, какой проводило законодательство с XVII в.: землевладелец по отношению к крестьянину, работавшему на его земле, рассматривался не как одна из договаривающихся сторон в поземельной сделке, чем он был прежде, а как орган правительства, обязанный по закону ответственностью за своих крестьян в известных случаях. Контрагент в поземельной сделке, несомненно, есть явление частного права, а орган правительства -- явление права государственного. Выходит, что крепостное право развилось путем превращения отношений частного права в отношения права государственного или путем замены первых последними. Таким образом, автор допускает два пути образования крепостного права, и пути, настолько различные, что они исключают друг друга.

Все это дает некоторое основание догадываться, что автор приступил к изложению истории крепостного права в России, прежде чем у него установился твердый взгляд на это право, свободный от всяких колебаний. Этот недостаток оказал неблагоприятное действие на ход исследования, особенно на решение вопроса о происхождении института. Не зная, как понимает автор крепостное право, читатель не в состоянии объяснить себе выбора фактов, какой он находит в книге. Чтобы показать, что заставило московское правительство в конце XVI в. установить поземельное прикрепление крестьян, г-н Энгельман в первой главе книги делает очерк их положения в России до этого времени. В этом очерке отмечено много явлений, имеющих, по-видимому, очень отдаленное отношение к вопросу и притом не всегда точно воспроизведенных, но зато опущены факты, которых никак нельзя обойти в истории крепостного состояния на Руси. Чтобы дать понятие о древнейших поземельных отношениях в России, автор пользуется результатами исследования г-жи Ефименко о крестьянском землевладении на крайнем севере России, в Архангельской губернии, не поясняя, насколько поземельные отношения, описанные в этой статье по памятникам XVI--XVIII вв., близки к тем, какие существовали у нас в древнейшее время, и почему для объяснения поземельного прикрепления и крепостного права понадобились особенности землевладения, развившиеся именно в краю, где не привилось крепостное право: в Архангельской губернии десятая ревизия насчитала всего 20 человек крепостных дворовых людей и не нашла ни одного крепостного крестьянина. Но автор ничего не говорит о древнерусском холопстве и даже решительно и строго отличает его от крепостного права, между тем как именно холопство и было первичной формой крепостного состояния на Руси и оставалось господствующей его формой до самого законодательного своего упразднения. Если историк крепостного права в России счел возможным обойти древнейшую и много веков господствовавшую форму этого права, отсюда можно заключить только то, что он составил себе свое особое понятие о крепостном праве, несогласное с древнерусским законодательством, которое признавало крепостным человеком прежде всего и преимущественно холопа.

Эти колебания и недоразумения объясняются и до некоторой степени, может быть, даже оправдываются взглядами на сущность крепостного права, какие высказывались в нашей литературе и которых г-н Энгельман не мог согласить и примирить. За это нельзя винить его строго по двум причинам. Во-первых, в нашей исторической литературе высказывались очень несходные взгляды на крепостное право, которые притом были обращены не столько на его юридическую сущность, сколько на его историческое развитие и значение, отвечали на вопрос не о том, что такое это право, а о том, как оно установилось и какое оказало действие на различные стороны было таким сложным институтом, который трудно поддается точному определению. Русское законодательство никогда не решалось на это, не пыталось точно и прямо формулировать основания крепостного права. Из всех определений, высказанных в нашей литературе, наибольший авторитет, бесспорно, принадлежит тому, какое встречаем в одной записке Сперанского, составленной в 1836 г.4 Составитель свода законов Российской империи пытался определить сущность "законнаго крепостного права" в России на основании точного и буквального смысла действовавших тогда законов. "Законное крепостное состояние, по его словам, в существе своем есть состояние крестьянина, водвореннаго на земле помещичьей с потомственной и взаимной обязанностью: со стороны крестьянина обращать в пользу помещика половину рабочих своих сил, со стороны помещика наделять крестьянина таким количеством земли, на коей мог бы он, употребляя остальную половину рабочих его сил, трудами своими снискивать себе и своему семейству достаточное пропитание". Это определение страдает двумя пробелами: во-первых, в нем не обозначены отношения крепостных крестьян к государству; во-вторых, оно касается только крепостных крестьян, не захватывая дворовых людей. У нас издавна установилась понятная привычка, говоря о крепостном состоянии, разуметь под ним преимущественно или исключительно крепостное крестьянство, которое составляло коренной и многочисленнейший элемент крепостного населения в России. Этим объясняется и тезис, поставленный Ю. Ф. Самариным в одной из записок по крестьянскому делу, писанных в 1857 г. "Крепостное право, -- писал он, --- слагается из двоякой зависимости: лица от лица (крестьянина от помещика) и земледельца от земли, к которой он приписан; второе из этих отношений (зависимость поземельная) заключает в себе всю историческую сущность крепостного права". Пока говорят об экономическом и политическом значении крепостного права, эта привычка ничему не вредит, но, как скоро заходит речь о крепостном праве как юридическом институте, привычное представление может повести к важным недоразумениям. Важнейшее из них, всего более повредившее постановке и решению вопроса о происхождении крепостного права, состоит в предположении, что это право имело внутреннюю юридическую связь с поземельным прикреплением крестьян, т. е. что крепость лица землевладельцу обусловливалась по закону прикреплением к земле и взаимно обусловливала это прикрепление. Свод законов нисколько не оправдывает этого предположения. Правда, законодательство императора Николая I пыталось установить общую связь крепостного состояния с землей. Эта попытка выразилась в законе 15 февраля 1827 г., предписывавшем, чтобы в пользовании крестьян, поселенных на земле помещика, находилось не менее 4 1/2 десятин земли на душу; то же стремление еще заметнее в основанной на узаконениях того же царствования статье 1 069 тома IX свода законов5, в силу которой дворянину дозволялось приобретать дворовых людей и крестьян без земли не иначе, как с припиской их к собственным населенным крепостными недвижимым имениям, т. е. запрещалось безземельное приобретение крепостных безземельными дворянами. Но и законодательство Николая I не прикрепляло отдельных крестьян ни к поземельным участкам, ни даже к целым селениям, от которых отрывать их помещик не мог бы по своему усмотрению. Если из свода законов исключить узаконения этого императора о крепостных людях, то не останется заметной юридической связи крепостного состояния с землей; отношения крепостных людей к земле тогда определялись бы исключительно тремя постановлениями, основанными на узаконениях прежних царствований и также нашедшими себе место в своде; одно из них давало помещику право переводить своих крестьян во двор или дворовых людей на пашню, другое -- переселять крестьян порознь или целыми селениями с одних земель на другие, а третье -- продавать и закладывать крепостных людей поодиночке и без земли.

Итак, мысль связать крепостное право с землей является в законодательстве довольно поздно, уже в последнюю пору существования этого права. Одна статья свода законов6, основанная на законодательстве императора Александра I, вскрывает побуждение, внушившее эту мысль: сохраняя старинное право отпускать крепостных людей на волю без земли порознь и отдельно от селений, помещики могли освобождать целые селения не иначе, как с известным земельным наделом. Это ограничение вытекало не из сущности крепостного права как юридического установления, а из стороннего источника, из финансовой политики государства, стремившейся обеспечить быт крепостных людей как податных плательщиков и исправное отправление ими государственных повинностей. Значит, по отношению к массе крепостных крестьян земля входила в состав крепостного права не как юридический элемент, а как экономическая необходимость: требуя, чтобы в пользовании крепостных крестьян находилось достаточное для их хозяйственного обеспечения количество земли, закон не прикреплял крестьян к земле и не предполагал такого прикрепления как юридического основания крепостного права, а стремился оградить интересы казны и общественного порядка, исходя из того соображения, что без достаточного земельного надела невозможно прочное обеспечение быта крепостных крестьян и исправное отправление ими государственных повинностей.

Все это приводит к тому выводу, что крепостное право как право в той окончательной форме, какую дало ему законодательство незадолго до его отмены, имело личный, а не поземельный характер. Крепостной был крепок землевладельцу не потому, что был прикреплен к его земле; напротив, он всегда мог быть оторван от земли именно потому, что был крепок только землевладельцу, и прикреплялся к земле лишь настолько, насколько этого требовали интересы, выходившие из другого источника и сторонним ингредиентом примешивавшиеся к крепостному праву. Этот вывод имеет немаловажное методологическое значение: он указывает, как лучше поставить вопрос о происхождении крепостного права, чтобы удобнее разрешить его. Припомним, как ставили его исследователи, неразрывно соединявшие мысль о крепостном праве с представлением о крепостном крестьянине. Они рассуждали так: некогда крестьяне были вольные люди и пользовались правом перехода от одного землевладельца к другому, но потом правительство отняло у них это право, прикрепило их к земле, и вследствие того они попали в неволю к землевладельцам. Все внимание исследователя сосредоточивалось на побуждениях, заставивших правительство прикрепить крестьян к земле, и на том, как это прикрепление изменило отношение крестьян к землевладельцам; поземельное прикрепление составляло центр тяжести в вопросе. Но такая постановка вопроса рождала двоякое затруднение: во-первых, благодаря ей разъяснилось не происхождение крепостного права, а действие на него того стороннего ингредиента, который вовсе не составлял его сущности, во-вторых, оставалось неясным, каким образом крепостное право, построенное на поземельном прикреплении, потом утратило юридическую связь с землей, сошло со своего основания. Г-н Энгельман, собственно, держится той же схемы, только пополняя ее. Русские исследователи не определяют точно юридического характера той неволи, в какую попали крестьяне вследствие поземельного прикрепления, не указывают, была ли накинута на крестьян форма порабощения, сложившаяся прежде, или это был Новый вид личной зависимости, незнакомый древнерусскому праву. Г-н Энгельман склоняется к первому решению, приравнивая крепостных крестьян со времени Уложения к древнерусским холопам. Но, договаривая недомолвку русских исследователей, он только прибавляет новое затруднение к прежним: как можно утверждать, что крепостные крестьяне приравнивались к прежним холопам, когда не только первые, став крепостными, не перестали платить государственные подати, но и вторые, прежде не платившие податей, начали платить их и перестали быть прежними холопами? Итак, крепостное право надобно строго отличать не от холопства, как делает г-н Энгельман, а от состояния крепостных крестьян, которое слагалось не из одних крепостных отношений. Крепостное право возникло прежде, чем крестьяне стали крепостными, и выражалось именно в различных видах холопства. Ставя вопрос о происхождении крепостного права, надобно брать за исходную точку крепостное состояние, как оно было формулировано законом в последний момент своего существования. Это состояние представляет сложный институт, слагавшийся из крепостных отношений, которые привязывали крепостного к владельцу, и из отношений государственных, поддерживавших политическую связь крепостных с свободным населением государства. Совокупность крепостных отношений, основанных на крепости, известном частном акте владения или приобретения, составляла крепостное право; отношения государственные, общая подсудность, подати, рекрутская и другие повинности, как и поземельное устройство крепостных для обеспечения исправного отправления ими этих повинностей, -- все это особый порядок отношений, который надобно отличить от крепостных, хотя не следует уединять от них, потому что те и другие отношения развивались в тесном взаимодействии. Легко заметить, что при историческом взаимодействии между обоими порядками отношений не только не было юридического сродства, но господствовал скрытый антагонизм по самому свойству интересов, которые ограждались ими: крепостные отношения отдавали крепостных людей, по выражению закона, "в частную власть и обладание" и делали их слугами частного интереса, а отношения государственные соединяли их в одно общество, с прочими подданными русской верховной власти. Крепостное право на крестьян и дворовых людей, как оно поставлено в своде законов, имеет прямую юридическую связь с древне-русским крепостным правом на холопов. Итак, вопрос о происхождении крепостного права есть вопрос о том, что такое было крепостное холопское право в древней Руси, как это право привито было к крестьянству и как переродилось вследствие этой пересадки на новую, чуждую ему почву. Значит, центром тяжести в вопросе должно служить не поземельное прикрепление крестьян, а развитие и изменение личной крепости, процесс юридический, а не политико-экономический: ставя вопрос о происхождении крепостного права, надобно разъяснить не то, как государство создало крепостное право посредством поземельного прикрепления крестьян, а то, как оно допустило распространение на крестьян прежде существовавшего крепостного холопского правя вопреки поземельному прикреплению крестьян, если только последнее было когда-либо им установлено. Мы увидим, что такая постановка вопроса не только дает иную схему исторического явления:, каким было крепостное право, но и помогает найти иной ряд исторических условий, его вызвавших.

Древнерусское право много работало над холопством, и на пространстве веков этот институт испытал значительные перемены, как в своей юридической сущности, так и в своих экономических и бытовых формах. Непризнание этого было важной ошибкой со стороны такого ученого, как Беляев, так внимательно относившегося к тексту юридического памятника, а тексты говорят прямо против него. В одной из своих статей он доказывал, что законодательство времени обоих московских Судебников продолжало разрабатывать те же начала полного рабства и неполного порабощения, которые были высказаны в Русской Правде 7. Обельное холопство Русской Правды соответствовало полному холопству Судебников; точно так же кабальные холопы XV и XVI вв. были те же закупы Русской Правды, полусвободные люди, вступавшие во временную, условную зависимость, но при этом не терявшие прав личности и не переставшие быть членами русского общества. Но Русская Правда не причисляет закупа к холопам, даже прямо отличает его от них. Способ установления личной зависимости закупа не подходит ни под один из источников холопства, признаваемых Правдой; виды личной зависимости, подобные закупничеству, прямо отмечены в ней, как отношения, не установляющие холопства. Древнерусское право строго отличало холопство от простой личной зависимости. Главное основание различия заключалось в отношениях лица к государству: холопство лишало человека личных и гражданских прав и освобождало от государственных обязанностей, т. е. прекращало непосредственные отношения лица к государству; простая личная зависимость не влекла за собою таких последствий. Не говоря о политическом способе обращения в рабство по судебному приговору за известное преступление, можно сказать, что Русская Правда знает только два гражданских источника холопства: продажу и безусловное вступление в личное услужение (по тиунству и по ключу "без ряду"). Два другие способа обращения в холопство, отмеченные Правдой, собственно нельзя считать особыми источниками: продажа в рабство несостоятельного по своей вине должника по воле кредиторов была только осложненным видом первого из указанных гражданских источников, а брачный союз с холопом или рабой без уговора, обеспечивавшего свободу лица, вступавшего в такой брак, был осложненным видом добровольной отдачи себя в безусловное личное услужение. Личная зависимость закупа создавалась заемным обязательством, которое состояло в обязательной работе закупа на хозяина-заимодавца до уплаты долга. Перечисляя источники холопства, Правда прямо говорит, что они установляют холопство обельное, т. е. полное, но личная зависимость, не устанавливающая холопства обельного, в ней не признается и холопством. Таким образом, держась текста статей Русской Правды о холопах, можно указать две особенности, отличающие этот памятник от позднейшего московского законодательства о холопстве: Правда не знала холопства неполного, условного, на которое обращено было преимущественное внимание позднейшего законодательства; Правда не знала холопства по заемному обязательству, которое было первоначальным и коренным основанием позднейшего кабального, т. е. неполного, холопства. Можно возбуждать вопрос о точности, с какою Правда воспроизводила юридические отношения, действовавшие в ее время; но, держась прямого смысла ее статей, нельзя доказать ни того, что она различала холопство полное и неполное, ни того, что долговая зависимость закупа разрывала его непосредственные отношения к государству.

Можно сказать и больше того: сохранившиеся памятники позволяют с некоторою точностью определить, когда завязалось на Руси и как развивалось кабальное холопство. В актах удельного времени, княжеских и частных, до конца XV в. нет и намека на этот институт, как не встречаем и термина, которым он обозначался впоследствии: в этих актах упоминаются люди полные, приказные, купленные, челядь дерноватая, т. е. холопы полные, но нет кабальных. Если не ошибаемся, о людях кабальных впервые говорят две княжеские грамоты: духовная удельного князя Андрея Меньшого, брата великого князя Ивана III, составленная около 1481 г., и духовная известного развенчанного Иванова внука Димитрия, писанная около 1509 г. Но уцелели явственные признаки, по которым можно догадываться, что кабальная зависимость как новый вид холопства тогда только еще зарождалась. В Судебнике 1497 г. нет и намека на кабальное холопство, он знает только холопство полное. Не встречаем его следов и в актах частных лиц того времени. Под руками пишущего эти строки набралось значительное количество духовных грамот, изданных и неизданных, относящихся к длинному промежутку времени с 1459 г. до конца XVI в.8 Завещатели все служилые люди московские высших и низших чинов или их вдовы; между ними со второй четверти XVI в. является много потомков русских удельных князей: Сицкие, Ро-модановские, Ростовские, Пронские и др. Все они рабовладельцы и почти все в своих духовных очень точно описывают личный и юридический состав своей челяди, т. е. перечисляют холопов поименно и обозначают, по какому холопству эти люди крепки им. Следя по этим духовным за юридическими видами холопства, замечаем любопытное явление: до 1526 г. в грамотах отмечаются холопы полные, в иных еще и старинные, т. е. те же полные, но ни в одной нет помину о холопах кабальных, хотя число известных нам духовных, писанных с 1459 по 1525 г., простирается до двух десятков. Напротив, с 1526 г. редкая духовная не упоминает рядом с полными людьми и о кабальных; иные говорят об одних кабальных, не упоминая о полных, и, чем дальше, тем кабальная дворня становится все многочисленнее. Что еще замечательнее, в одном и том же рабовладельческом доме указанного хронологического рубежа по духовным незаметно присутствия кабальных людей, а после они являются в составе челяди. Служилый человек Арбузов в духовной 1524 г. перечисляет поименно 14 голов холопов и холопок, одних отпуская на волю, других отказывая своим детям. Внук этого самого Арбузова в духовной 1556 г. поименовывает уже троих своих людей, "серебряников кабальных", прибавляя: "Те мои люди на слободу и кабалы бы им выдати безденежно". В одной из духовных находим указание, бросающее некоторый свет и на юридическое состояние, из которого развивалось кабальное холопство. Потомок старинного московского боярского рода Белеутов в духовной 1472 г. перечисляет с дюжину семейств холопов полных и старинных, которых отказывает своим наследникам или отпускает на волю9. Окончив этот перечень, завещатель отдельно упоминает о некоем Войдане, который находился в зависимости особого рода от Белеутова: этот Войдан с семьей, пишет завещатель, "отслужат свой урок моей жене и моим детям десять лет да пойдут прочь, рубль заслужат, а рубль дадут моей жене и моим детям, а не отслужат своего урока, ино дадут оба рубля". Сколько можно понять это распоряжение, Войдан занял у Белеутова два рубля, уговорившись за один рубль служить урочные лета хозяину и в случае его смерти его наследникам, а по истечении срока отойти на волю, заплатив другой рубль. Это, очевидно, не полное или старинное холопство, а временная и условная зависимость, основанная на долговом обязательстве; завещание не дает права даже считать ее холопством. По своей юридической физиономии Войдан -- закуп Русской Правды. В удельное время такие закупы назывались закладнями или закладчиками. Из договорных грамот Новгорода Великого с князьями XIII и XIV вв. узнаем, что князья и их бояре принимали к себе заклад-ней из обывателей новгородских волостей. Не видно, каковы были условия этого заклада; видно только, что закладывались новгородские смерды и купцы, т. е. крестьяне и торговые городские люди. Но ничто не заставляет предполагать, чтобы эти закладни считались холопами тех, за кого закладывались, и в терминах, которыми грамоты обозначают их зависимость, нет никакого намека на это. Эти люди только выходили из состава тех городских и сельских обществ Новгородской земли, к которым принадлежали, порывали политическую связь с Новгородом Великим как государем и подчинялись князю, "позоровали к нему", по своеобразному выражению грамот, т. е. меняли одну политическую зависимость на другую, не выступая из прежних своих общественных состояний, не переставая быть смердами и купцами. Вот почему Новгород ставил в своих договорах условие, обязывавшее князей отступаться от таких закладней, возвращать их в те общества, из которых они выходили: купца -- в его городскую сотню, смерда -- в его сельский погост. По духовным и договорным грамотам московских князей видно, что такие закладни были и в их собственных уделах. Те из этих людей, которые закладывались лично за князя, а не за его бояр, вступали в двойную зависимость от него: они подчинялись ему как государю наравне с закладнями бояр этого князя и подчинялись ему как хозяину по частному обязательству на том же праве, на каком боярские закладни подчинялись своим боярам. Такая двойная зависимость, политическая и гражданская, если не по названию, то на деле ставила княжеских закладней в положение холопов, только не полных, а условных, так как частная личная зависимость по древнерусскому праву только тогда получала характер холопства, когда хозяин зависимого человека становился для него вместе и государем, заменял для него верховную власть. Может быть, этим и объясняется, почему кабальные холопы являются по актам прежде всего не у частных лиц, а у владетельных князей, какими были упомянутые выше удельный брат Ивана III Андрей и Иванов внук Димитрий. Если это соображение основательно, то становится объяснимо юридическое происхождение кабального холопства и в домах частных лиц. То явление, что о кабальных холопах упоминают известные нам духовные частных лиц, писанные именно не раньше 1526 г., разумеется, не более как случайность: могут найтись акты с указанием на таких холопов у частных лиц, составленные несколькими годами раньше. Но в связи с молчанием Судебника 1497 г. о кабальных холопах это явление внушает догадку, что кабальная или условная зависимость не раньше конца XV в. получила характер холопства и с таким характером еще не успела достигнуть заметного развития в частных гражданских отношениях. Надобно принимать, что именно во второй половине XV в. множество удельных князей утратило значение владетельных государей и перешло в положение служилых людей московского государя. Становясь частными лицами для своих удельных обществ, эти князья оставались государями для людей, находившихся в частной личной и условной зависимости от них, и, таким образом, внесли в гражданские отношения новую юридическую мысль, что и у частных лиц слуги, привязанные к хозяевам кабалой, личным и временным обязательством, принадлежат им на том же праве, как и холопы полные, только принадлежат лично и временно.

Но если юридическое происхождение кабального холопства можно связывать с переворотом, происшедшим в политическом складе Руси, то историческому его развитию, распространению его по дворам, никогда не бывшим владетельными, содействовал перелом, совершившийся в народном хозяйстве. Трудно объяснить, что именно произошло тогда в народном хозяйстве, но можно заметить, что произошло нечто такое, вследствие чего чрезвычайно увеличилось количество свободных людей, которые не хотели продаваться в полное холопство, но не могли поддержать своего хозяйства без помощи чужого капитала. Иначе нельзя объяснить того незаметного прежде явления, что в то время, когда закон еще нисколько не стеснял права свободного лица располагать по усмотрению своею личностью, множество свободных людей, не отказываясь от свободы навсегда и безусловно, входило в долговые обязательства, устанавливавшие неволю временную и условную. Этой экономической перемене соответствовала юридическая физиономия, с какою впервые является кабальный холоп в памятниках нашего права XVI в.: это должник, уплачивающий по договору рост с занятого капитала личной обязательной работой. Ни срок, ни другие условия этой работы, по-видимому, не определялись однообразно и точно. Можно только заметить, что обязательство не прекращалось ни смертью кредитора, ни даже смертью "заимщика". Со второй четверти XVI в. рабовладельцы в духовных своих грамотах обыкновенно передают наследникам вместе с полными холопами и кабальных своих людей, иногда только ограничивая срок их дальнейшей службы. Князь Никита Ростовский в духовной 1548 г. отказал своей жене четыре семьи кабальных людей с условием держать их в службе пять лет со смерти завещателя, а после отпустить на свободу по княжой душе "безденежно". Даже отпуская кабальных людей на волю, завещатели XVI в. дают понять, что делают это не в силу закона, а по душе, по личной милости, прощая долг: юридическая возможность посмертного взыскания долга с кабального всегда предполагалась сама собою. Мордвинов в духовной 1526 г., самом раннем из известных нам завещаний, сохранивших след кабального холопства у частных лиц, отпускает на волю с семьей человека, который был ему крепок по кабале в 2 1/2 руб., прибавляя: "А кабалу ему выдати, а денег на нем не правити". В других духовных встречаем распоряжение отпустить на волю вместе с полными и полоненными людьми и кабальных, а "кабалы и памяти изодрать и денег и хлеба по ним не брать". Такое необязательное освобождение кабальных, простиравшееся и на полных холопов, называлось в духовных простые. "А людям моим прость, -- пишет вдова князя И. Б. Горбатого Суздальского в духовной 1551 г., -- полным и докладным и приданым и кабальным, -- все божий и царевы государевы люди". Если долговое обязательство кабального не уничтожалось смертью заимодавца, то, с другой стороны, пока был жив последний, оно не прекращалось и смертью должника, переходило на его семью, с которой он отдался в кабалу или которой обзавелся во время холопства, однако положение осиротелой семьи холопа по смерти заимодавца, по-видимому, в кабалах не определялось, но, если холоп при жизни или по смерти господина получал волю, закабаленная им семья во всяком случае становилась свободна, что не было обязательно для господина при освобождении полных холопов. О недавнем возникновении кабального холопства вместе с этой неопределенностью условий говорит еще и то, что до половины XVI в. оно не успело усвоить ни терминологии, ни юридических форм холопства. Князь Ногтев в духовной 1534 г. пишет: "А что мои люди по кабалам серебряники и по полным грамотам... холопи, и те все люди... на слободу". Завещатель приказывает своим душеприказчикам дать холопам полным и докладным отпускные, а людям кабальным только возвратить кабалы: не привыкнув еще видеть в кабальном настоящего холопа, не считали необходимым при освобождении давать ему отпускную. Но принцип кабального холопства был уже готов в начале XVI в., и лучшую формулу его находим в жалованной грамоте великого князя Василия 1514 г. жителям Смоленска: "А кто человека держит в деньгах, и он того своего человека судит сам", т. е. для должника, живущего в доме заимодавца, последний заменяет государя, верховную власть.

Так в нашем праве XVI в. стали рядом два вида крепостного состояния: холопство полное и кабальное. То и другое слагалось из различных юридических элементов. Источником полного холопства была продажа лица, и из этого источника вытекали два последствия: 1) безусловная и бессрочная зависимость купленного от купившего, 2) потомственность и наследственность этой зависимости, т. е. переход ее от купленного на его потомство и передача права на холопа покупщиком своим наследникам. Потомственность, соединенная с наследственностью, носила на языке древнерусского холопства техническое название старины: сын полного холопа, родившийся в холопстве и по холопству отца холопив-ший его "государю" или наследнику этого государя, назывался полным старинным холопом. Источником кабального холопства был заем с заменой роста личным услужением должника, и из этого источника вытекали два последствия: 1) условная зависимость должника от заимодавца, условия которой определялись добровольным уговором обеих сторон, 2) юридическая неразрывность семьи кабального холопа, который, выходя на волю при жизни или по смерти своего государя, во всяком случае выводил из неволи и жену с детьми, которых он закабалил вместе с собою или которых нажил во время холопства. Крепость, которой утверждалось кабальное холопство, в отличие от простой заемной или закладной кабалы называлась в XVI в. кабалой за рост служили или служилой: последнее название осталось за ней и в XVII в. Холопство полное и кабальное должно считать основными, первичными видами крепостного состояния в древней Руси. Из различных сочетаний юридических элементов, входивших в состав того и другого холопства, развились новые, производные виды, и это развитие отличалось такою юридической строгостью и последовательностью, какой не найдем в других процессах нашей юридической жизни и которая несколько напоминает римское право: пусть читатель удержит улыбку, которую может вызвать это замечание.

Прежде всего из холопства полного под действием кабального выделилось холопство докладное. Если не ошибаемся, доселе не найдено ни одной полной грамоты, как называлась крепость, которой утверждалось полное холопство; только в одной крепостной книге XVI в. сохранилось 7 записей, представляющих сокращенное изложение полных грамот 1489--1526 гг.10 Во всех записях повторяется одинаковая формула: известное лицо покупало холопа "собе и своим детем в полницу". Но по 101-й статье XX главы Уложения можно догадываться, что в иных полных грамотах писали не только детей, но и внучат, даже правнучат покупщика. Из той же статьи видно, что в XVII в. этот перечень поколений имел юридическое значение: если холоп, укрепленный полной грамотой, в которой обозначены только дети его государя, доживал до его внука, последний терял на него право, не мог искать на нем холопства по одной такой полной своего деда, не имея других крепостей на него. Но трудно решить, действовало ли это правило в XVI в. В этом легком смягчении полного холопства можно уже видеть действие принципа, лежавшего в основании холопства кабального: указанная формула полной грамоты сообщала некоторую условность неволе, которая укреплялась ею. К полным холопам причислялись и люди, отдававшиеся в холопство не для всякой работы, какую укажет господин, а специально для службы приказчиками по его хозяйству. Они потому назывались приказными людьми, то были тиуны, посельские, ключники. Русская Правда отличает тиунство и ключничество от продажи как особый источник обельного холопства; самая служба в этих дворовых должностях делала свободного человека холопом, если не была обусловлена "рядом", особым уговором, ограждавшим свободу слуги. Судебник 1497 г. знает холопство по тиунству и по ключу, но только сельскому. служба городским ключником не считалась холопской. Судебник не говорит и о ряде; это можно объяснить тем, что в XV и XVI вв., по крайней мере сельские ключники обыкновенно покупались наравне с простыми полными холопами, и эта служба была уже не особым источником, а только привилегированным видом холопства. Это холопство укреплялось особой формальностью доклада: покупавший ключника представлял его наместнику, свидетельствуя, что это вольный человек, берет у него, покупщика, столько-то рублей и в тех деньгах дается ему на ключ в его село, "а по ключу дается и в холопи"; наместник проверял это показание, опрашивая покупаемого, и в случае утвердительного ответа скреплял сделку, прикладывая свою печать к грамоте, ее излагавшей. Эта грамота называлась докладной, а холопство, ею укреплявшееся, получило специальное название докладного. Обычным источником такого холопства, как и полного, была продажа. До нас дошли одна подлинная докладная 1553 г. и три краткие докладные записи 1509--1536 гг., уцелевшие в упомянутой выше крепостной книге; во всех этих сделках сельские ключники продавали себя на ключ. Но при одинаковом источнике докладное холопство отличалось некоторыми существенными юридическими особенностями, которые выделяли его из холопства полного в особый вид крепостной зависимости. Выделение это произошло, по-видимому, в промежутке обоих Судебников: первый из них еще признает холопство по тиунству и по сельскому ключу "с докладом и без докладу", т. е. без особой докладной процедуры, как заключались сделки и на полное холопство; второй Судебник не признает холопством сельского ключничества, не укрепленного докладной грамотой, и самое право давать грамоты полные и докладные усвояет только некоторым наместникам высшего ранга. По самому существу своему докладное холопство было зависимостью условною: сельский ключник отдавался не на всякую работу, а только на службу в известной должности по хозяйственному управлению. К этому основному условию прикрепились и другие ограничения господского права на докладного холопа. Во-первых, это право было только пожизненное, прекращалось смертью господина и не передавалось наследникам, потому докладные писались только на имя покупщиков, без детей и дальнейших потомков. В законах 1597 и 1609 гг. эта пожизненность является уже давно утвердившимся, признанным правилом, но трудно объяснить ее происхождение. Кажется, это ограничение права на докладного холопа основалось на одном обычае, возникшем еще в удельное время. У князей удельных бывали и некупленные ключники, юридическое состояние которых отличалось тою особенностью, что по смерти князя, которому они служили, они и не отпускались на волю, и не передавались наследникам; это значит, что их зависимость непременно прекращалась самой смертью князя, а не его милостивым посмертным распоряжением, зависевшим от его воли. Следовательно, они не считались полными холопами, но так как хозяин, которому они служили "с рядом", по вольному уговору, владетельный князь, был для них и государем, каким он был и для всех вольных людей в своем княжестве, то это соединение частного личного услужения с государственным подданством делало свободного ключника условным и временным холопом князя. Таким образом, пожизненность докладного холопства имела одинаковое историческое происхождение с холопством кабальным: в удельное время заемная кабала не делала холопом, даже если соединялась с личным услужением должника кредитору; но, когда кредитором становился удельный князь, соединявший с правами заимодавца авторитет верховной власти, тогда личная служба за долг создавала зависимость, ставшую первообразом кабального холопства. Вероятно, обычай удельных князей принимать некупленных ключников в службу по свою смерть, обобщаясь, стал потом обязательной юридической нормой и для купленного ключничества в частных хозяйствах. Во-вторых, не давая детям господина наследственного права на отцова холопа, докладное холопство не создавало и детям холопа полной потомственной зависимости от отцова господина, не давало ему права распоряжаться ими отдельно от отца и не всегда давало право передавать их по наследству, как детей полного холопа. Из текста того же закона 1597 г. прямо следует, что дети докладного холопа, родившиеся во время его холопства, обязаны были служить отцову господину, но по смерти его становились свободны вместе с отцом; это была старина потомственная без наследственности. В этом легко заметить прямое действие того принципа кабального холопства, по которому семья -холопа при выходе последнего на волю нераздельно следовала за своим главой. Но юридическое родство докладного холопства с полным, созданное их общим источником, продажей, оставило по себе след и после обособления одного от другого. По памятникам законодательства и по крепостным актам XVI и XVII вв. видим, что были старинные докладные люди, т. е. потомки докладных холопов-ключников, которых господа передавали своим детям в приданое и по завещанию наравне с полными холопами. Разгадку этого находим в приписке, к одной из докладных записей в упомянутой крепостной книге XVI в. В 1509 г. Собака Скобельцын купил себе на ключ некоего Ивашка. В приписке, продиктованной внуком Собаки, перечислены потомки этого Ивашка, оставшиеся в холопстве у Скобельцыных. Сын Ивашка Безпута служил сыну Собаки, Константину, у него в холопстве и умер, а сын Безпуты, Томилка, прибавляет приписка, служит у Константина. В той же книге записана данная этого Константина, писанная 1596 г.: благословляя детей своих старинными своими докладными людьми и полоняниками, Скобельцын поместил в их списке и старинного докладного Томилку Безпутного. Итак, родившиеся в холопстве дети докладного холопа, который умер, прежде чем успел выйти на волю, т. е. при жизни своего господина, не получали свободы по праву и после его смерти, становились старинными потомственными и наследственными холопами, подобно полным. Эта особенность докладного холопства, будучи остатком его юридического родства с полным, однако, не противоречила и усвоенному им у кабального холопства принципу неразрывности семьи холопа при его освобождении: вследствие преждевременной смерти отца дети докладного холопа по праву не могли получить свободы и, как потомки купленного холопа, попадали в вечную неволю, из которой их могла вывести только милость господина. Так из полного холопства под действием начал кабального или одинаковых исторических условий образования того и другого развился смягченный вид купленного холопства с укороченной потомственной и случайной полной стариной: право господина на купленного ключника, личное и пожизненное, превращалось в наследственную власть первого над потомством второго в случае, если купленный умирал раньше купившего.

В свою очередь докладное холопство содействовало дальнейшему развитию кабального, сообщило ему некоторые свои черты и тем придало ему большую определенность. По свойству своего источника кабальное холопство слагалось из займа и личной службы. Докладное холопство помогло этим прежде слитым элементам разложиться и образовать два особые вида кабального холопства. В Судебнике 1550 г. и в ближайших к нему по времени дополнительных указах кабальное холопство является еще вполне с характером заемно-служилого на довольно неопределенных условиях. Такой характер долго сохраняет оно и в дошедших до нас служилых кабалах. Самая ранняя из изданных кабал относится, если не ошибаемся, к 1596 г.11 Между неизданными нам попалась одна 1597 г. Все эти кабалы очень однообразны: вольный человек, один или с женой, иногда и с детьми, занимал у известного лица несколько рублей всегда ровно на год, обязуясь "за рост у государя своего служити во дворе по вся дни, а полягут деньги по сроце, и мне за рост у государя своего потому же служити по вся дни"; иногда холоп с семьей прибавлял условие: "А кой нас заемщиков в лицах, на том деньги и служба". Это значит, что холоп формально обязывался служить до уплаты долга и на случай неуплаты его при своей жизни переносил обязательство на жену и детей своих. Некоторыми из этих черт служилые кабалы напоминают обычную форму простых заемных кабал или долговых расписок того времени.

Трудно объяснить происхождение такой формы служилой кабалы. Вероятно, она давалась первоначально только на год, после чего должники, уплатив долги, могли выходить на волю, но они обыкновенно оказывались несостоятельными. В 1560 г. казначеи, докладывая царю о том, что господа ищут по служилым кабалам заемных денег или службы за рост, но холопам нечем платить, а иные даже уходят от господ без расплаты, унося господское добро, прибавляя, что последних по суду выдают истцам "головой до искупа", а другие сами просятся к истцам в холопы полные и докладные взамен уплаты. Отсюда можно понять, что делали истцы с выдавшими до искупа: они превращали их в своих полных или докладных холопов или продавали другим. Царь указал несостоятельных кабальных выдавать до искупа, запретив им продаваться в полные и докладные, т. е. указал оставлять их в кабальном холопстве до расплаты или отработки, не переводя в более тяжкую неволю. Может быть, по этому указу в служилую кабалу и было внесено новое условие, обязывавшее кабального продолжать кабальную службу своему господину и в том случае, если "деньги полягут по сроце". Но тогда господа, удерживая при себе кабальных, стали продавать или закладывать их жен и детей, разрывая кабальные семьи. Намек на это можно видеть у Флетчера, бывшего в Москве в 1588 г.: он говорит, будто закон дозволял кредитору предать жену к детей выданного головой должника навсегда или на известное число лет. В свою очередь и холопы старались перезаложиться другим, покрывая старый долг новым займом: из закона 1597 г. видно, что иные кабальные, уходя от своих господ, просили принять у них деньги в уплату по кабалам. Этот закон и пытался пресечь возникавшие отсюда беспорядки, применяясь к господствовавшим отношениям и понятиям. По духовным грамотам XVI в. видно, что кабальная зависимость чаще всего прекращалась по воле господина с его смертью: "отходя сего света вольнаго", он не только прощал долги своих добрым слугам, но и "наделял" их на силе, прося душеприказчиков дать его "людцам, мужичкам и женочкам, почему пригоже дати, а не оскорбити", чтобы люди, покидая господский двор, не заплакали, по прекрасному выражению некоторых завещательниц. Так нравственный мотив приходил на помощь неопределенному или нерешительному праву, внося в кабальное холопство элемент докладного. Чтобы прекратить разрыв кабальных семей, тяжбы и побеги, закон 25 апреля постановил, что в случае спора, если кабальный уйдет от господина без его согласия, с такими кабальными следует поступать как с докладными, выдавать их в службу господам до смерти последних, а денег по кабалам не брать с холопов, хотя бы они просили о том; точно так же и дети кабального, закабаленные вместе с отцом или родившиеся в холопстве, подобно докладным людям, служат отцову господину до его смерти, а жене его и детям после него не служат и денег им по отцовой кабале не платят. Закон не предписывал, чтобы кабальная служба всегда непременно продолжалась только до господской смерти; он только давал норму для разрешения спорных случаев и запрещал продажу и заклад кабальных детей. По любовному уговору сторон кабальный мог по смерти господина служить его семье, по воле господина мог выйти на волю раньше его смерти. Пушкин в духовной, писанной в сентябре того же, 1597 г., считал себя вправе написать: "Людей моих кабальных во дворе и в деревнях всех отпустити на свободу, опричь тех, которых я приказывал жене моей по ее живот".

Таким образом, закон сам отметил историческую связь юридических явлений, постановив, что в спорных случаях по служилым кабалам "быть в холопстве, как и по докладным", т. е. приняв докладное холопство за образец для кабального в отношении срока службы. Это сообщало служилой кабале значение крепости, устанавливавшей личную связь кабального с господином. Отсюда со строгой юридической логикой развился ряд последствий, существенно изменивших характер кабального холопства. Во-первых, если кабальная неволя прекращалась смертью господина без уплаты долга, значит, служба за рост превращалась в службу за самый долг с погашением его, т. е. холопство по займу превращалось в личное услужение по найму с выдачей наемной платы вперед. Так, одно из последствий прежнего источника кабального холопства, личная служба за рост, незаметно само превратилось в источник холопства: прежде крепила долговая ссуда, соединенная с личной службой должника, теперь возникла мысль, что может крепить личная служба во дворе сама по себе, независимо от ссуды12. По-видимому, эта мысль была примененной к кабале реставрацией старинного принципа, по которому служба тиуном или ключником без уговора делала слугу холопом. Во-вторых, служилая кабала могла быть даваема только одному господину, а не двоим вместе, например отцу с сыном, т. е. служилая кабала крепила каждого холопа только одному лицу. Совместные кабалы были строго запрещены законом 1606 г., и этот запрет подтвердило Уложение 1649 г. Но практика с трудом усвояла себе это правило: совместные кабалы, утвержденные законным порядком, встречаются до 1648 г. В-третьих, кабальный холоп, крепкий одному лицу, не мог быть передаваем другому без отпускной, т. е. без уничтожения старой кабалы, что делало его свободным. Мы не знаем, было ли это правило прямо выражено в законодательстве раньше Уложения, которое одной статьей строго запретило отдавать кабальных людей в приданое, по духовным и другим грамотам, а другой -- запретило отцам брать на своих кабальных новые кабалы на имя своих детей, не дав им предварительно отпускных, т. е. не обусловив передачи холопа его добровольным согласием13. В-четвертых, как скоро личная дворовая служба без займа стала считаться особым источником холопства, добровольное услужение без крепости стало создавать крепостную кабальную неволю. Средством для этого было установление давности состояния вольных холопей или добровольного холопства. Вольным назывался холоп, служивший не по старине и без крепости. Пока личная служба без займа не считалась источником кабального холопства, добровольная служба, разумеется, не могла признаваться холопством и вести к нему: по закону 1555 г., добровольный слуга, сколько бы ни служил, мог уйти, когда хотел, и хозяин не имел даже права искать на нем сноса. Но апрельский закон 1597 г., косвенно превратив заем с условием службы за рост в наемную плату за кабальную службу, тотчас применил эту перемену к добровольной службе, постановив, что на слугу, прожившего без крепости не меньше полугода, господин может взять служилую кабалу против его воли. Однако новый способ кабального укрепления, без займа, был принят законодательством не без колебаний. Царь Василий Шуйский в 1607 г. вернулся было ко взгляду закона 1555 г., но в 1609 г. передумал, впрочем, не принял окончательного решения, обещав поговорить о том с боярами и приказав пока впредь до издания закона удерживать на прежней службе только тех вольных слуг, отказывавшихся дать на себя кабалы, которые прослужили не менее пяти лет. В том же году боярским приговором восстановлен был закон 1597 г. о шестимесячном сроке давности для превращения бескабальной службы в кабальную, а Уложение сократило и этот срок наполовину14; но в Уложение попал и закон 1555 г. Довольно трудно объяснить, как улаживались отношения при совместном действии этих двух законов, дававшем бескабальному холопу возможность и право до исхода третьего месяца службы и после до привода в приказ к принудительной записке в кабалу уйти от господина, безнаказанно похитив у него, что было можно или нужно. Но по расспросным сказкам кабальных о своей прежней жизни, которые приписывались к кабалам при их записке в приказные холопьи книги, видно, что множество холопов служило бескабально по нескольку лет, иногда по 10 и более, и при этом незаметно, чтобы они злоупотребляли своим положением. Наконец, сейчас изложенное последствие помогло удержать в кабальном праве элемент старины, противоречивший природе служилой кабалы. Старинным, собственно, назывался холоп природный, родившийся в холопстве. Создаваемое происхождением, старинное холопство обыкновенно также утверждалось крепостями, которые потому назывались старинными: это юридические акты, которыми не создавалось, а только доказывалось холопство лица, родившегося в холопстве и не укрепленного особой личной крепостью на его имя. Таковы были, например, духовные, рядные (сговорные о приданом) и другие передаточные записи. Передавать из рук в руки можно было только холопов полных и докладных или их потомков; следовательно, если на холопа, обозначенного в передаточном акте, не было полной или докладной, а самый акт не подвергся спору, считалось доказанным, что это холоп старинный. В таком смысле надобно понимать выражение Судебников: "по духовной холоп". Первоначально к детям кабального, родившимся в холопстве, кажется, со всею строгостью прилагали условия старинного холопства, передавали их по наследству с отцом или без отца, если он умирал в неволе: в актах конца XVI в. еще встречаем указания на "старинных кабальных людей", которые по смерти господина шли в раздел между его детьми наравне со старинными полными холопами. На то же указывают и терминология и обычаи кабального холопства. Юридические термины, как известно, долговечнее отношений, их родивших. В XVII в. люди, вступившие в кабальное холопство, разделялись на вольных и старинных: вольными называли себя те, которые родились на воле; старинными звали себя родившиеся в холопстве, всегда обозначая, чьи они старинные, у кого во дворе родились, хотя бы они уже давно освободились от первых господ и вступали на службу к другим "с воли". В XVII в. эта разница в званиях не имела уже никакого юридического значения, но можно догадываться, что некогда такое значение существовало. Далее по кабалам XVII в. можно видеть, что множество старинных холопов по смерти отцовых господ оставалось на службе у их детей, не давая на себя кабал, т. е. служа добровольно, несмотря на неоднократные и настойчивые законодательные запрещения держать холопа без крепости. Сила этой привычки показывает, что практика, ее воспитавшая, некогда признавалась вполне законной. Но когда служилая кабала стала личным обязательством без займа, должны были встретиться различные интересы, столкновение которых разрешилось установкой более тесного значения кабальной старины. В интересе порядка закон 1597 г. объявил службу детей кабального, родившихся в холопстве, обязательной только до смерти отцова господина. Но сын кабального, родившийся в холопстве, не давал на себя кабалы, и в его интересе было настаивать, чтобы его служба, как бескабальная, считалась добровольной. Наиболее прямое выражение этого взгляда находим в одной кабале 1646 г., при утверждения которой 20-летний сын кабального заявил, что он родился во дворе у господина, которому исстари служит его отец, "а служил у него о сю пору в добровольной", хотя служба при таких условиях считалась тогда по закону обязательной. Против такого взгляда был интерес господ, нашедший себе выражение в мысли о законном сроке давности добровольной службы15. Законодательство попеременно отражало в себе эти интересы, определяя кабальную старину в связи с добровольной службой. Царь Василий, отменив в 1607 г. давность, в 1608 г. признал старинную службу без крепости вообще необязательной. В 1609 г., принимая во внимание и господский интерес, он в более подробном развитии постановленного им общего правила допустил одно исключение из него, постановив, согласно с законом 1597 г., что родившиеся в холопстве дети кабального крепки отцову господину и без крепости, "по старине"; при этом царь признал в принципе и давность, которая, несколько месяцев спустя, и была восстановлена согласно с тем же законом. Наконец, Уложение или более раннее узаконение, в него вошедшее, нашло комбинацию, установившую формальное согласие между всеми этими интересами: приняв очень короткий срок давности, оно постановило, что дети кабального, прожившие "многие годы безкабально" во дворе отцова господина, где родились, обязаны давать ему на себя кабалы. Этим Уложение признало, что рождение в кабальном холопстве само по себе не делает холопом, но им делает давность житья в господском дворе; а так как сын кабального, свободный в минуту рождения, обыкновенно становился многолетним жильцом господского двора, прежде чем мог жить на воле, то юридическим основанием кабальной старины, по Уложению, была давность добровольного бескабального холопства, создаваемая естественной необходимостью и только закрепляемая кабалой. Так переломилась докладная старина, отразившись в кабальном холопстве: здесь она уже никогда не переходила в полную, но и старина укороченная, потомственная без наследственности, получила другое юридическое основание, держалась не на потомственности, а на давности бескабальной службы, имела чисто личный характер. Служба по такой старине обозначалась в кабалах XVII в. лаконической формулой: служить по старинному кабальному холопству отца своего, т. е. по старинному холопству, унаследованному от кабального отца. Согласно с личным характером кабальной старины, сын кабального звал себя старинным человеком только того господина, во дворе которого родился; давая ему кабалу на себя, он говорил, что бьет челом государю своему во двор по старине, переходя от него по новой кабале к его сыну, называл себя старинным послуживцем не его, а отца его.

Эти последствия закона 1597 г. произвели важную перемену во владении кабальными людьми и их семьями: прежде оно передавалось наследникам по праву, хотя часто бывало пожизненным по воле господ; потом оно стало пожизненным по праву, хотя часто переходило к наследникам по воле холопов. Прибавив к сказанному статью Уложения, по которой служилые кабалы могли давать на себя люди не моложе 15 лет, тогдашнего термина зрелости, можно так выразить основные черты кабального холопства в его законченном юридическом складе: это было простое личное обязательство взрослого вольного человека служить господину, прекращавшееся юридически смертью последнего, не переносимое ни с той, ни с другой стороны на другие лица и только разделяемое с отцом родившимися в холопстве детьми холопа, но не в силу потомственности холопства, а в силу давности бескабальной службы и притом с обязанностью закрепить эту давность особой кабалой. Освобождение служилой кабалы от долговой примеси изменило и ее прежнюю форму заемного обязательства. Эта форма Господствовала до самого Уложения и несколько времени после его издания, становясь все более условной, фиктивной. До Уложения кабалы писались в 2, 3 и 4 руб. на каждую холопью голову; Уложение приняло однообразную норму -- 3 руб., чтобы в платеже пошлин согласить безденежные холопьи крепости, за которые еще по первому Судебнику взимали с головы по 3 алтына, с теми денежными обязательствами, по которым платили пошлины с рубля по алтыну. Но заем только писался в кабале, чтобы не нарушать привычной формы крепости: в некоторых новгородских кабалах 1650 г. холопы откровенно признаются, что они заняли деньги у государей своих "с одное пословицы", т. е. как принято писать в кабалах, а не на самом деле. Точно так же Уложение прямо высказало основное условие кабального холопства, что "всяких чинов людем холопи крепки по кабалам по смерть бояр своих". Но из многих сотен известных нам служилых кабал с фиктивным или действительным займом, писанных до 1649 г. и после, только в двух, составленных в 1647 и 1674 гг., встречаем прямое заявление холопов, что они дают на себя служилую кабалу своему государю "по его живот" или обязуются служить ему за рост "по его век". Отсюда служилые кабалы и служившие по ним холопы получили название вечных, т. е. пожизненных, данных или отдавшихся господам по их век; это название уже знакомо Уложению и Котошихину. Самая поздняя нам известная кабала с займом относится к 1677 г. С 1680 г. встречаем служилые кабалы, составленные по новой, более простой форме: вольный человек, не говоря о займе, писал, что он бил челом такому-то в служилое холопство и служилую кабалу дает на себя ему волею своею: "И служити мне у государя своего во дворе в холопстве по его живот"16. Впрочем, служилые крепости без займа, как сейчас увидим, появились гораздо раньше 1680 г., еще до Уложения, только они в то время не назывались служилыми кабалами.

Когда служилая кабала утратила ха рактер заемно-служилого обязательства, для таких обязательств выработался особый род крепостей, получивших название жилых, или житейских, записей. Все известные доселе жилые записи относятся к XVII или к самому началу XVIII в., и трудно решить, употреблялись ли они в XVI в. Можно только сказать, что до закона 1597 г. в них не было юридической надобности. Этими записями скреплялись обязательства, условия которых не соответствовали формам и обычаям служилой кабалы, а до конца XVI в. сама эта кабала не выработала точно определенных законом или обычаем форм и условий. Так, из закона 1608 г. узнаем, что в начале XVII в. были в ходу записи, по которым вольные люди обязывались служить господам "до своего живота". Древнерусскому кабальному праву была противна идея холопства по смерть холопа: юридическими условиями, которые могли прекращать холопскую зависимость, оно признавало смерть или волю господина; когда не было ни того, ни другого условия, обязательство холопа и по смерти его оставалось на детях, закабаленных им вместе с собою или родившихся в холопстве; условия политические, измена господина и плен холопа, действовали в исключительных случаях. Закон 1608 г. запрещает такие пожизненные записи, предписывая записи срочные, на определенное количество лет17. Незадолго до Уложения, когда служилые кабалы еще сохраняли прежнюю заемную форму, житейские записи являются предшественницами позднейших "вечных" служилых кабал без займа; в новгородской, кабальной книге 1647 г. помещена житейская запись, в которой "послуживец" подьячего, после его смерти оставшийся жить во дворе его вдовы, без займа бьет челом последней "во двор служить до ея смерти". Со времени Уложения, которое признало служилую кабалу действительной только до смерти господина, а кабальный заем фиктивным, и жилою записью согласно ее первоначальному отношению к кабале стали закреплять обязательства, устанавливавшие личную зависимость на условиях, которые не соответствовали изменившемуся значению кабалы. Главное различие заключалось в самом; источнике зависимости по той и другой крепости.

Зависимость по кабале вытекала из простого уговора о личной, службе, без оговоренного прямо действительного вещного основания, т. е. вознаграждения за службу, которое, как последствие службы, разумелось само собою и определялось волей, господина. В записи, напротив, вендам, основание, всегда на первом плане, а служба или работа является его последствием; таким основанием служили денежный нефиктивный заем, ссуда хлебом и скотом, наемная плата с содержанием или одно содержащие, прокорм с одеждой; в иных записях особенно точно определялось, какую одежду обязан хозяин давать своему работнику. Это различие очень явственно обозначено Уложением; повторяя закон царя Ивана об исках по кабалам за рост, служит, оно, поправляя устарелую терминологию, называет уже эти крепости записями за рост служили18. С указанным, главным, различием связаны были и другие, особенности записи. Кабалу мог давать на себя только взрослый человек и притом "своею волею", за исключением известных случаев давности бескабальной службы; в неволю по записи отдавались и несовершеннолетние по воле родителей, дядей, или старших братьев. Кабала писалась, на имя одного господина; записи могли быть совместные, на имя отца с детьми, мужа с женой, двух братьев. Кабала крепила холопа по смерть господина; владение, по записи также могло продолжаться по уговору до смерти владельца, могло быть и срочным, "на урочные лета", и бессрочным с обязательством для крепостного служить не только хозяину, но и его жене и детям. Все эти особенности, отличавшие кабалу от записи, можно назвать юридическими в тесном смысле, относящимися к области гражданского права. Законодательство присоединило к ним и особенности политические, которыми определялись общественные состояния лиц, имевших право как принимать, так и вступать в крепостную зависимость по кабале и по записи. В XVI в. люди всех состояний, даже холопы, могли держать у себя кабальных слуг, но уже Судебник 1550 г. стеснил право вступать в кабалу, запретив это служилым государевым людям и их сыновьям, не получившим отставки. В XVII в. законодательство, сделав это запрещение безусловным, распространило его и на тяглых людей, городских и сельских. Разумеется, не вступали в кабалу духовные лица, но по кабалам XVII в. видно, что сыновья и дочери священников и других церковнослужителей часто вступали в холопство. Ограничен был и круг лиц, имевших право владеть кабальными холопами: этого права лишены были священники, диаконы и причетники церковные (но протопопы и протодиаконы по Уложению сохранили его), тяглые посадские люди и крестьяне, монастырские служки и холопы служилых людей. Владение по жилой записи имело более широкий круг действия, оставалось доступно не только тем, кто сохранил право кабального владения, но и тем, кто потерял это право. Точно так же за тяглыми людьми удержано по Уложению право отдавать в услужение нетяглым людям по жилым записям живших при них детей, братьев и племянников, а на практике, как видно по жилым записям конца XVII в., в такое услужение вступали и сами тяглые люди. От неодинаковых сочетаний столь разнообразных условий жилой зависимости происходило различие ее видов, выражавшееся в разнообразии самих записей. Всего удобнее обозначить эти виды по разрядам записей, а записи распределить по их основному признаку, способу вознаграждения за работу, применяясь к их собственной терминологии. 1) Записи за рост служит. Они, кажется, были очень редки: со времени Уложения самая мысль о службе за рост как источнике зависимости уже исчезала. Запоздалым образчиком такой крепости является акт 1694 г., которым вольный человек, занявший на 2 месяца 50 руб. у князя Волховского, обязался жить у него и работать до срока и в случае неуплаты долга в срок продолжать жить у князя, его жены и детей "до расплаты". Это, очевидно, -- прикрытое бессрочное обязательство "за рост служити по вся дни", условиями своими всего ближе подходящее к тому значению, какое имела служилая кабала до закона 1597 г.: оно и названо "заемной кабалой". 2) Заемные заживные, которыми заемщики обязывались работать на хозяев до их смерти или урочные лета "в зажив", погашая долг работой. Эта была господствующая форма жилой записи, соответствовавшая служилой кабале, созданной или утвержденной законом 1597 г.: такие записи иногда и назывались "заимными жилыми кабалами". К ним можно причислить и записи за скупные деньги. Это обязательства, по которым несостоятельные должники, выкупленные с правежа, служили своим новым кредиторам, иногда и их женам и детям; по словам Котошихина, эта служба была вечная, т. е. бессрочная, прекращавшаяся смертью господина или продолжавшаяся при его жене и детях, его переживших, "по их век". 3) Жилые ссудные, называвшиеся так в отличие от заемных потому, что основанием зависимости по ним служил не денежный заем, а ссуда вещами, скотом, хлебом, платьем. Они имели тесную юридическую связь с ссудными крестьянскими записями, и потому о них речь еще впереди. 4) Наемные отживные, отличавшиеся от заемных тем, что работник получал плату не вперед в виде займа, а "на отживе, как годы отживал" обыкновенно с условием, чтобы хозяин, отпуская его по истечении срока, одел и обул его по силе; потому эти записи давались всегда на урочные лета. 5) Житейские и данные вечные без займа. Котошихин говорит: "Кто холоп кому бьет челом во двор, дают на того холопа вечные служилые кабалы и данные и на урочные годы записи". В записных холопьих книгах незадолго до Уложения встречаем житейские записи вольных людей с обязательством служить господам до их смерти и данные на детей с тем же условием, те и другие без займа, подобно позднейшим служилым кабалам, от которых первые отличались лишь тем, что давались и посадским торговым людям, не имевшим права владеть холопами по служилым кабалам, а вторые еще и тем, что давались на недорослей по воле родителей, а не взрослыми добровольно. По этим записям люди не зарабатывали долга и не нанимались на службу за условленную плату, а шли в работу "за прокорм", как выразилось Уложение19. 6) Закладные. Олеарий, воспроизводя московские отношения первой половины XVII в., пишет, что несостоятельные должники могли за долги закладывать кредиторам своих детей, зачитывая по 10 талеров в год за работу сына и по 4 талера за работу дочери. Сибирские служилые люди, жалуясь в 1635 г. на дороговизну, писали, что рожь берут они в долг под кабалы по 4 руб. четверть и "в тех кабалах закладывают жен и детей"20. Нам известна только одна закладная 1679 г. на жену за 21 руб. на 12 лет, и та дана на Вилюе некрещеным якутом, а для некрещеных инородцев закон допускал большие отступления в крепостном праве. Зато закладные на детей во второй половине XVII в., были очень обычным явлением; они давались на 5 лет или более даже на детей тяглых людей вопреки Уложению, которое запретило давать на них записи более чем на 5 лет; незадолго до издания Уложения бывали даже крепости с характером закладных, по которым дети обязывались за долги отцов служить до смерти кредиторов.. По ни тем, ни другим канцелярский крепостной язык не давал в XVII в. названия закладных: первые назывались просто записями или жилыми записями, вторые -- данными. Разнообразие условий, выразившееся в перечисленных видах жилой записи, было следствием юридической природы жилого холопства. Все эти условия можно свести к двум отличительным свойствам жилой зависимости: 1) она устанавливалась вполне свободным уговором, не стесняемым в своих условиях точными законными нормами; 2) сравнительно с кабалой она имела еще более личный характер, без всякой примеси наследственности владения и потомственности службы. Оберегая в кабале характер личного обязательства, закон, однако, обставлял ее условиями, стеснявшими лицо, благодаря которым кабальная зависимость иногда падала и на детей холопа не по воле отца, а по закону, "по старине". В жилом холопстве при его вещном основании незаметно и следа старины: зависимость могла распространиться с отца на детей и дальнейшие поколения, могла падать на детей и без отца, могла продолжаться после хозяина, при его жене и детях, но во всех случаях по воле отца, а не по закону. Может быть, поэтому ни в Уложении, ни в самих записях жилая зависимость не называется холопством, а господин носит в записях звание хозяина, а не государя. Но это было настоящее крепостное холопство по праву. Уложение точно отличает жилую запись вместе со служилой кабалой от простой наемной записи, как крепость в полном смысле от обязательства, которое не делало крепостным. Котошихнн прямо называет жилого слугу холопом21. Власть хозяина по жилой записи одинакова с государской по кабале: слуга обязуется жить у хозяина "в послушании и покорении и всякая работа работать", дает ему право "смирять его, слугу, всяким смирением за вину и от всякого дурна унимать", даже отказывается от права жаловаться за это государю-царю и "собину копить", т. е. приобретать собственность на службе22.

Юридические элементы, входившие в состав изученных видов холопства, можно перечислить в таком порядке: продажа лица, заем, наем, прокорм, безусловная зависимость, старина потомственная и наследственная (полная), старина потомственная без наследственности (докладная) и старина по давности (кабальная), юридическая неразрывность семьи холопа, служба бессрочная, по смерть господина или на урочные лета по личному уговору или по воле родителей. Разбирая сочетания, в каких эти элементы составляли каждый вид, можно изобразить древнерусское крепостное холопство в такой схеме: полное слагалось из продажи лица, безусловной зависимости и полной старины, докладное -- из продажи лица, службы по уговору до смерти господина, юридической неразрывности семьи и старины докладной, иногда и полной, кабальное XVI в. -- из займа, службы по уговору на год, обыкновенно продолжавшейся до смерти господина или бессрочно, нераздельности семьи холопа и старины докладной или полной, кабальное XVII в. -- из займа или найма, службы по уговору до смерти господина, юридической неразрывности семьи холопа и старины кабальной, жилое -- из займа, найма или прокорма, из службы по личному уговору или по воле родителей до смерти хозяина или на урочные лета.

Крепостное право на крестьян было новым сочетанием тех же элементов, приноровленным к экономическому и государственному положению сельского населения.

III

Из двух первичных видов древнерусского холопства наиболее тесную историческую связь с крепостным правом на крестьян имело холопство кабальное. Потому мы коснулись полного холопства лишь в той мере, сколько это нужно, чтобы объяснить происхождение и разветвление кабальной неволи, как и ее воздействие на полное холопство. Сводя изложенные соображения, в истории кабального холопства можно различить такие моменты. До конца XV в. в нашем праве существовали два вида личной зависимости: холопство и закладничество. Условия последнего в удельное время предстоит еще исследовать, но несомненно, что в число их входил заем с обязательством условленного личного услужения за рост и с правом выкупа по воле должника. Условностью службы и правом выкупа закладник отличался от холопа, крепостного человека; то и другое сообщало закладничеству характер обоюдно свободного соглашения заимодавца с заемщиком, не делая последнего подданным, холопом первого, потому что существенными признаками подданства или холопства были безусловность и непрекращаемость службы по воле слуги. С конца XV в. развивается мысль, что и условная служба делает холопом, как скоро слуга временно или навсегда лишается права или возможности прекратить ее. Эта мысль, отразившись на полном холопстве, выделила из него холопство докладное. В удельное время вольные люди рядились к вотчинникам в сельские ключники на неопределенный срок -- до их смерти, не делаясь их холопами. Другие продавались в полные холопы с условием служить в той же должности, только бессрочно, как служили рядовые холопы. Под влиянием указанной мысли оба вида ключничества сблизились друг с другом, обменявшись условиями и образовав докладное холопство: ключничество купленное сообщало вольному характер холопства, заимствовав у него срочность службы. С другой стороны, та же мысль, прививая начала полного холопства к долговому закладничеству, выработала из последнего холопство кабальное. Это совершалось помощью того же права, которым закладничество отличалось от холопства, -- права закладника устанавливать договором условия своей зависимости. Этим путем прежде всего вошло в служилую кабалу условие, по которому закладчик, занимая деньги на год, отказывался на это время от права выкупа. Потом годовых холопов, которые не могли расплатиться после срока, господа стали превращать в холопов купленных, безусловных, прилагая к ним тот принцип закладного права, по которому просроченный заклад превращался в продажу. Законодательство, ограничивая это притязание, сперва в 1560 г. удержало за несостоятельными кабальными закладниками право выкупа, потом в 1597 г. признало просроченный кабальный заем равносильным продаже в холопство, но условное, т. е. докладное: кабальный холоп терял право выкупа без согласия господина; зато и господин лишался права взыскания долга без согласия холопа, а смерть первого погашала самый долг последнего. Так бессрочная вольная служба за рост с правом уплаты долга по уговору превратилась в обязательную службу за самый долг до смерти заимодавца по закону. Значит, древнее закладничество преобразилось в кабальное холопство посредством сочетания условной службы вольного должника с непрекращаемостью купленного холопства по воле холопа. В этом сочетании один элемент, условность службы, допускал большое разнообразие условий, благодаря чему и кабальное холопство в XVII в. разветвилось: от служилого холопства без займа обособилось заемно-наемное холопство жилое, которое в свою очередь разделилось по различию условий на многие виды. В этом развитии кабальной неволи надобно отметить две черты, повторившиеся в развитии крестьянской крепости. Во-первых, условия неволи устанавливаются частным соглашением на основании действующего права и только регулируются законодательством. Во-вторых, по мере закрепления неволи упрощается ее источник: заем по уговору заменяется уговором без займа.

Объясняя происхождение крепостного права на крестьян, необходимо наперед сказать, в чем состоит вопрос. В XVI в. крестьяне в Московском государстве были вольными хлебопашцами; их отношения к землевладельцам определялись свободным договором. Исполнив условия контракта, крестьянин в назначенный законом срок мог уйти от землевладельца, мог даже выйти из крестьянства, записаться в посад, продаться в холопство. В конце XVII в. отношения владельческих крестьян определялись уже не одним договором, а еще крепостью особого рода, без их согласия утверждавшей принадлежность их своим господам. Значение такой крепости по преимуществу получили писцовые и другие правительственные поземельные книги: за кем записан был крестьянин в этих книгах, тому он и был крепок. Самый договор его с землевладельцем становился для него крепостью: рядясь в крестьяне к землевладельцу, вольный человек этим самым отдавался навсегда в его власть и владение с женой и потомством. Напротив, землевладелец мог всегда разорвать свою связь с крепким ему крестьянином, мог продать, заложить и променять его вместе с его участком или без него.

Такими общими чертами можно обозначить перемену, происшедшую в юридическом положении крестьян в течение полутора столетия со времени Судебника 1550 г. Различно объясняли этот переворот. Прежде других сложилось мнение, что виной его был закон царя Федора Ивановича, прикрепивший всех крестьян к земле. Закон этот пропал или еще не отыскан в архивах, но о нем догадываются по указу 24 ноября 1597 г., который всех крестьян, покинувших своих господ не ранее 5 лет до 1 сентября этого года, объявил беглыми, подлежащими возврату на покинутые места по искам владельцев. Единственным оправданием такой меры мог быть закон, изданный прежде и именно не позднее 1592 г. и отменивший крестьянское право перехода в Юрьев день осенний. Погодин, поддержанный К- Аксаковым, лет 30 тому назад высказал другой взгляд на дело: правительство царя Федора не прикрепляло крестьян к земле; крепостное право установилось постепенно как-то само собою, не юридически, помимо права, ходом самой жизни. Г-н Энгельман предложил третье решение вопроса, довольно своеобразное. Особого закона, который бы прямо и ясно отменял юрьевские переходы, никогда не издавало московское правительство; крестьяне были прикреплены к земле самым этим указом 1597 г., но не прямо, а косвенно, мимоходом (beilanfig und indirect)! без всякого предварительного запрещения правительство вопреки праву признало незаконными все крестьянские переходы, совершившиеся в последние пять лет на точном основании неотмененного закона, вдруг взглянуло на владельческих крестьян, как на обязанных, давно уже прикрепленных к земле, и дозволило покинувших законным порядком прежние участки возвращать на них, как беглецов. Итак, говоря проще, московское правительство обмануло целый класс своего народа, тихонько подкараулило и украло его свободу. Автор считает свою мысль настолько серьезной, что всякое сомнение в ней заранее объявляет не только невозможным, но и прямо непозволительным23. Смелость непогрешимости внушает ему преимущественно то соображение, будто "точь-в-точь" таким же образом было введено крепостное право в Малороссии при Екатерине II. Но в законе 3 мая 1783 г. очень мало сходного с указом 24 ноября 1597 г., как его толкует г-н Энгельман. Во-первых, закон Екатерины был подготовлен рядом предварительных мер. Во-вторых, правительство Екатерины никого не обманывало; указ 3 мая, прикрепляя малороссийских крестьян к местам, где их застала только что законченная четвертая ревизия, не имел обратного действия, не предписывал возвращать даже тех, которые ушли после ревизии до издания указа: "Каждому из поселян остаться в своем месте и звании, где он по нынешней ревизии написан, кроме отлучившихся до состояния сего нашего указа". Толкование г-на Энгельмана похоже на ученый tour de force, к которому он был вынужден не поддающимся решению вопросом.

Защитники двух других мнений, более внимательные к тексту указа 1597 г., однако, заставляют его говорить то, чего он не хочет сказать. Сторонникам поземельного прикрепления крестьян по закону 1592 г. Погодин справедливо возражал, что назначенный в указе 1597 г. пятилетний срок для исков о крестьянах, бежавших до этого указа, еще не дает достаточного основания предполагать такой закон. Но и сам Погодин был неправ, утверждая, что указ 1597 г. установил на будущее время пятилетнюю давность для исков о беглых крестьянах. Смысл указа очень прост и ясен: по искам о крестьянах, бежавших от владельцев не ранее 5 лет до 1 сентября 1597 г., велено давать суд и по суду беглецов возвращать к прежним владельцам, но если крестьянин бежал лет за 6 или больше до 1 сентября 1597 г. и владелец тогда же, т. е. до 1 сентября 1592 г., не вчинил о беглеце иска, такой владелец терял право искать беглеца судом. Больше ничего не говорит указ. Значит, иски о крестьянах, бежавших не ранее 1 сентября 1592 г., можно было вчинать спустя 5, 6, 7 и более лет после побега; не допускались только до суда не начатые в указанный срок иски о бежавших лет за 6, 7 и более до 1 сентября 1597 г. Таков смысл указа, т. е. закона или приговора государя с думой. Но, вероятно, дьяк-докладчик доводил потом до сведения законодателей, что о крестьянах, бежавших до 1 сентября 1592 г., накопилось много челобитий, поданных после этого срока, из коих по одним уже начат суд, а другие еще не засужены по разным причинам, мешавшим приказу дать им немедленное движение, например по чрезвычайной запоздалости иска, затруднявшей его разрешение. Вот почему не в самом законе, а в памяти, т. е. в приказном циркуляре, его излагавшем к исполнению с пояснениями и дополнениями, встречаем любопытную прибавку, предписывавшую дела беглых, засуженные, но еще не решенные, "вершить по суду и по сыску": эта оговорка могла относиться только к такого рода искам, не предусмотренным в тексте приговора, потому что дела о беглых, начатые до 1 сентября 1592 г. и еще остававшиеся невершенными в ноябре 1597 г., если только были такие залежавшиеся в приказе дела, должны были вершиться по точному смыслу приговора, не требуя пояснительной прибавки. Итак, закон 1597 г. не устанавливал пятилетней давности для исков о беглых. То, что установил закон, можно назвать давностью, но только временной и обратной: она простиралась лишь назад, не устанавливая постоянного срока на будущее время. След такой давности находим задолго до указа 1597 г. В 1559 г. Кириллов монастырь ходатайствовал за себя и других землевладельцев Белозерского уезда, чтобы царь не велел брать у них крестьян, вышедших к ним из черных волостей "не в срок без отказу", и возвращать на покинутые пустые места. Просьба была уважена. Под пустыми местами разумелись крестьянские участки, давно покинутые и запустевшие. Такую обратную давность законодательство устанавливало, как увидим, и после издания Уложения, т. е. после отмены давности срочной. Мысль Погодина была внушена ему законом 1 февраля 1606 г., который установил пятилетнюю давность, глухо сославшись на какой-то "старый приговор". Может быть, и виновники указа 1597 г. имели такую мысль, но она осталась не выраженной в указе. Законодатели 1606 г. могли знать эту мысль и договорить ее. Во всяком случае указ 1606 г. был новым законом, дополнением, а не повторением указа 1597 г. По этой внутренней, скрытой для нас связи обоих законов правительственные люди XVII в. могли и в приговоре 1597 г. видеть закон о пятилетней давности, как и думали авторы писцового наказа 1646 г. Но позднейшему исследователю, связанному текстами и утратившему нить живых законодательных преданий, не дано тех экзегетических вольностей, какими пользовались законодатели -- законоведы древних времен. Сперанский со своим удивительным уменьем чутко угадывать и метко схватывать исторические явления по намекам памятников даже при недостаточном изучении последних давно указал настоящий смысл указа 1597 г.: целью его было прекратить затруднения и беспорядки, возникавшие в судопроизводстве вследствие множества и запоздалости исков о беглых крестьянах. Подобным побуждением вызван был за несколько месяцев до ноябрьского указа и известный закон о холопах. Этой целью, может быть, объясняется и выбор 1592 г. как термина для исков. Указ 1607 г., устанавливая 15-летнюю давность для исков о беглых, прямо принимает за основание для решения таких дел писцовые книги 1592/93 г. (7101 сентябрьского). Надобно думать, что в этом году закончено было составление писцовых книг если не по всем уездам государства, то по большей их части, хотя по уцелевшим остаткам поземельных описей XVI в. трудно проверить такое предположение, а на поименных перечнях крестьянских дворов в писцовых книгах более всего основывались тогда при судебном решении дел о беглых крестьянах. Наконец, и в скудных остатках судебной практики со времени указа 1597 г. до закона 1606 г. незаметно действия пятилетней давности. У Вяжицкого монастыря в 1591 г. бежал крестьянин. Монастырь только в 1599 г. собрался бить о нем челом. Ответчица, в имении которой был найден беглец, "не ходя на суд", выдала его. По указу 1597 г. не следовало бы и принимать челобитья от монастыря, потому что крестьянин бежал более чем за 5 лет до 1 сентября 1597 г. Но если бы действовала пятилетняя давность, ответчице не было расчета без суда выдавать беглеца, который принадлежал ей по закону: монастырь пропустил срок24.

Из разбора указа 1597 г. открывается любопытный двойной факт: в конце XVI в, у владельческих крестьян не было отнято законом право перехода, и, однако ж, возбуждалось множество дел о беглых крестьянах, т. е. было много крестьян, потерявших это право и неправильно им пользовавшихся. Этот факт ставит нас при самой колыбели крепостного права на крестьян.

Сохранилось достаточно памятников, по которым можно воспроизвести главные черты юридического положения крестьян в Московском государстве XV и XVI вв. Прежде всего крестьянство было временным вольным состоянием, а не постоянным обязательным званием без права выхода из него: хлебопашец становился крестьянином, тяглецом, с той минуты, как "наставлял соху" на тяглом участке и переставал быть им, как скоро бросал такой участок, переходил в другое, нетяглое состояние. Далее, на всем пространстве государства не было крестьян-собственников, сидевших на своей земле: своеземцы в областях бывших вольных городов в XVI в. постепенно зачислялись в служилые люди или смешивались с черными государственными крестьянами. Чужую землю, черную, дворцовую, поместную или вотчинную, крестьяне снимали на короткие сроки, обыкновенно на год, ежегодно возобновляя контракты с прежним землевладельцем, пока не переходили к новому. Когда крестьянин беднел, опадал животами, он объявлял, что ему не под силу пахать и оплачивать прежний участок, и переходил в беспашенные бобыли, либо выпрашивал себе льготный участок, в том и другом случае заключая новый уговор с землевладельцем или сельским обществом, если земля была государственная. Наконец, очень редкие крестьяне садились на участке со своим инвентарем, по крайней мере без подмоги от землевладельца или сельского общества. Эту подмогу крестьянин получал в различных видах: садясь на "жилой" участок, он входил в готовый двор с озимой рожью, посеянной и покинутой его предшественником, получал ссуду деньгами, скотом, земледельческими орудиями, чаще всего хлебом на семена и емена (на прокорм до жатвы); если участок был пустой, который предстояло разработать и обстроить, съемщику, сверх ссуды, давалось на известное число лет, "смотря по пустоте", льгота от казенных податей или господских платежей и повинностей, нередко от тех и других вместе. Уходя от землевладельца, крестьянин обязан был за все это вознаградить его, возвратить ссуду, заплатить пожилое за пользование двором по узаконенной таксе. В XV в. дозволялось крестьянам, ушедшим без расплаты, выплачивать долги покинутым владельцам в течение двух лет без процентов. Ссуда, давалась ли деньгами, или вещами, носила общее название серебра, а крестьяне, ее получавшие, назывались серебряниками. Итак, право выхода из состояния, чужеземелье, краткосрочность аренды и отсутствие или недостаток своего инвентаря и даже своего дома -- вот главные черты, которыми определялось юридическое положение крестьянства в те века.

Из них серебро имело роковое по своим последствиям значение для крестьянства. Страшное развитие этой формы долгового обязательства открывается из неизданной вотчинной книги Кириллова Белозерского монастыря, составленной во второй половине XVI в. Это перечень монастырских сел и деревень с обозначением вытей обрабатываемой крестьянами земли и оброка, получаемого с них монастырем. Всей арендуемой у монастыря земли показано в книге немного более 1 1/2 тыс. вытей, которые были неодинаковы по размерам пашни. Круглым числом сеяли на выть по 5 четвертей с небольшим озимой ржи и почти по 12 четвертей разного ярового хлеба, более всего овса. Крестьянские дворы не везде обозначены, но круглым числом их приходилось немного менее двух на каждую выть, так что их можно считать около 3 тыс. Одни крестьяне имели свои семена, другие брали их у монастыря: первые пахали 464 выти, вторые -- 1,075, т. е. 70% снятой у монастыря пашни находилось в пользовании людей, без помощи вотчинника не имевших чем засеять свои участки. Развитие поместного владения в те века, несомненно, содействовало распространению серебряничества. Множество пустовавшей казенной земли перешло в частное владение. Новые владельцы льготами и ссудой усиленно вытягивали из городского и сельского населения пропасть бездомного и голого люда, сажая его на пашню. Уже в XV в. такое положение владельческих крестьян как неоплатных должников возбуждало набожное сострадание добрых владельцев: в духовных грамотах, ради спасения души отпуская на волю своих холопов, они массами прощали все серебро или половину его своим крестьянам. В памятниках тех веков, с некоторой точностью обозначающих экономическое положение владельческого крестьянина, он обыкновенно является серебряником и чуть не в каждой владельческой духовной наравне с холопом служит предметом предсмертной благотворительности. Еще не встречая в законодательстве ни малейших следов крепостного состояния крестьян, можно почувствовать, что судьба крестьянской вольности уже решена помимо государственного законодательного учреждения, которому оставалось в надлежащее время оформить и регистрировать это решение, повелительно продиктованное историческим законом.

Серебро было двоякое: ростовое и издельное. Первое было обыкновенным займом с уплатой процентов; второе составляло долг, с которого рост оплачивался работой крестьянина, изделием. В этом же смысле различались "деньги в селах в росте и в пашне". Серебро ростовое брали и у своих землевладельцев, и на стороне; издольное давали только своим крестьянам: это была арендная ссуда в собственном смысле. Так, барщина имела долговое происхождение, была накладной повинностью за беспроцентную ссуду, составлявшую прибавку к оброку за снятую землю. Пока в праве не выработалась идея кабального холопства, серебро издельное ничем юридически не отличалось от ростового, было таким же имущественным обязательством, не простиравшимся на личную свободу должника, пока последний не объявлял себя несостоятельным. Но, как скоро сложилась мысль, что работа за беспроцентный долг ставит должника в личную зависимость от заимодавца, эта мысль повлекла издельного крестьянина в сторону кабального холопа. Тогда в отношения крестьян и землевладельцев вмешалось государство, чтобы не потерять своих тяглецов. Захваченное двумя интересами, частным и государственным, которые оба опирались на действующее право, но тянули в разные стороны, издельное крестьянство прошло по диагонали между холопством и тяглой свободой и выработалось в особый вид крепостного состояния, не получивший благодаря своему смешанному составу тех резких юридических очертаний, какими отличались все виды древнерусского холопства. Этот процесс начался постепенным падением крестьянского права выхода.

Говоря о положении крестьян при Борисе Годунове, современный наблюдатель Шиль замечает, что еще при прежних государях московских землевладельцы привыкли смотреть на своих крестьян, как на крепостных. Такой взгляд сложился посредством приложения начал древнерусского долгового права к положению владельческих крестьян. Долг становился источником крепостной зависимости, когда должник не только обязывался служить или работать за рост, но и терял право уплатить самый капитал, т. е. прекратить зависимость по своей воле: это последнее начало было прямо выражено в апрельском указе 1597 г., предписавшем не принимать от кабальных холопов челобитий об уплате долга по служилым кабалам. Этим отличалось кабальное и жилое холопство от зависимости несостоятельного должника, по судебному приговору выданного кредитору головою до искупа: по первоначальному значению этого термина такой должник сохранял право уплатить долг и прекратить свою зависимость, не дожидаясь, пока заработает занятую сумму по установленному законом или обычаем годовому зачету. Потому же и закупа Русской Правды нельзя считать холопом: по одной статье Правды он мог отлучиться от хозяина, чтобы поискать денег для расплаты с ним, не нуждаясь в его согласии на это. В XVI в. отношения издельных крестьян к землевладельцам складывались так, что делали возможной чистую расплату со стороны первых только в очень редких случаях. Из приходо-расходной книги Корнилиева-Комельского монастыря 1576--1586 гг. видно, что пожилое за пользование двором платилось крестьянином не из года в год, а при уходе от землевладельца за все прожитые годы, и отдавалось ему назад, когда он возвращался к прежнему владельцу. Таким образом, оно составляло постоянно нарастающий долг. Этот налог был немаловажен по своим размерам: по Судебнику 1550 г. крестьянин платил за 4 года 124 деньги в местах лесных, а в полевых, где не было строевого леса, -- 224 деньги. По рыночному значению тогдашних московских денег первая сумма равнялась приблизительно нынешним 40 руб., а вторая -- 70 руб. По указу 21 ноября 1601 г. велено было взимать всюду высшую полевую норму пожилого. Точно так же обыкновенно только при выходе возвращалась и ссуда; иногда, сверх того, уходящий крестьянин должен был по контракту заплатить еще неустойку. По порядным записям можно заметить постепенное увеличение и подмоги, и неустойки с конца XVI в., вероятно, вследствие подъема рыночных цен: первая с полтины возвышается до 5 руб. и при царе Михаиле иногда доходит до 20 руб., вторая с I руб. поднимается также до 5 руб., и эта сумма в первой половине XVII в. становится под названием крестьянского заряда наиболее обычной нормой неустойки для крестьян, садившихся на участок с небольшой ссудой и льготой или вовсе без ссуды. При значительной ссуде неустойка иногда составлялась из ее удвоения с прибавкой стоимости льготы и возвышалась до 30, даже до 50 руб., что при царе Михаиле равнялось нынешним 420 и 700 руб. Чтобы понять, как трудно было большинству крестьян во второй половине XVI в. рассчитаться с землевладельцами, можно взять случай с легкими сравнительно условиями: крестьянин, взявший при поселении ссуду в 3 руб. и проживший у землевладельца 10 лет, должен был при уходе заплатить эти 3 руб. и за двор по низшей полевой таксе пожилого -- il руб. 55 коп., что в сложности равнялось приблизительно 300 руб. па наши деньги. Этим объясняется явление, которое становится заметно во второй половине XVI в.: крестьянское право выхода замирает само собою, без всякой законодательной отмены его, прямой или косвенной. Этим правом продолжали пользоваться те немногие крестьяне, поселение которых не соединялось ни с какими затратами для землевладельцев и которым потому легко было рассчитаться с ними, заплатив только за дворы, в которых они жили. Для остальных крестьян вольный переход выродился в четыре формы: побег, своз, сход с участка без ухода от владельца и сдачу участка другому крестьянину. Первая форма возвращала задолжавшему крестьянину свободу, но была незаконна; две другие допускались законом, но не возвращали крестьянину свободы; последняя допускалась законом и возвращала свободу, но была затруднительна сама по себе и возможна в редких случаях. Это экономическое перерождение права всего выразительнее засвидетельствовано указом 28 ноября 1601 г.: указ начинается (объявлением, что царь позволил во всем своем государстве "крестьянам давать выход", но далее речь идет не о выходе крестьян, а о вывозе их одними землевладельцами у других; под крестьянским правом выхода от землевладельцев к началу XVII в. привыкли уже разуметь только землевладельческое право вывоза крестьян. На всем этом и основалось притязание землевладельцев на задолжавших крестьян, как на своих крепостных.

Законодательство, не отвергая этого притязания, устанавливало только его границы, регулируя его основания. Переход крестьян с одного участка на другой без ухода от землевладельца был домашним делом последнего с первыми, не затрагивавшим ничьего стороннего частного интереса, но он чувствительно затрагивал интерес казны. Сколько можно вглядеться в поземельные отношения владельческих крестьян по немногим вотчинным книгам конца XVI и начала XVII в., среди них господствовала чрезвычайная подвижность. Крестьяне редко подолгу засиживались на одних участках, в одних дворах. Но они не бегали, а оставались у прежних владельцев и только по соглашению с ними или переходили на тяглые участки меньшего размера, или садились на пустошь, на которой не лежало казенного тягла, или становились беспашенными бобылями, обязанными платить только бобыльский оброк вотчиннику. Последний от этого не терял жильца и работника, но казна лишалась тяглеца или части его прежнего тягла. Все эти операции, совершавшиеся в начале XVII в., прямо говорят об отсутствии поземельного прикрепления крестьян; косвенно указывает на то же законодательная мера, против них направленная. Это был целый переворот в податной системе. В XVI в. поземельная подать распределялась по пространству пахотной земли, в царствование Михаила -- по количеству тяглых дворов; в писцовых книгах этого царствования окладной единицей служит не прежняя выть, известное количество десятин пашни, а живущая четь, состоявшая из известного числа тяглых крестьянских и бобыльских дворов независимо от пространства пашни. Предстоит еще расследовать, когда введена была эта важная реформа; можно только догадываться, что мысль ее или первый опыт относится к правлению Бориса Годунова. В нашей литературе большое недоумение возбудило неясное известие вышеупомянутого Шиля, что Борис пожаловал крестьян, которых дворяне привыкли считать своими крепостными, и каждому дворянину-землевладельцу дал положение (Ordnung), сколько обязаны ежегодно платить ему и работать на него его поденные. Это известие едва ли не было внушено предпринятой на новых началах поземельной описью, которая должна была переложить подати с земли на дворы и с которой обязаны были сообразоваться землевладельцы в распределении оброков и изделий между крестьянами. По крайней мере в одном акте 1593 г. правительство сделало намек на задуманную им большую поземельную опись, которая должна была изменить основания не только податного обложения, но и землевладельческих поземельных доходов25. Как бы то ни было подворное обложение избавляло казну от потерь, какие она терпела от перехода крестьян с больших участков на меньшие, с тяглых жилых жеребьев -- на нетяглые пустотные и из пашенных тяглецов -- в беспашенные бобыли: от всех этих операций количество значившихся в имении подворных казенных тягол теперь не уменьшалось.

Правительство издавна принимало меры против крестьян, покидавших свои участки не в срок и без расчета с землевладельцами: их возвращали на старые места доживать до срока или, не трогая с новых мест, заставляли доделывать условленные работы на покинутых землевладельцев за взятое у них серебро, а в уплате серебра представлять поруку. В конце XVI в. очень строго отличали законный выход крестьянина от незаконного или выход "с отказом" от выхода "побегом". Однако отношение законодательства к беглым долго не поддерживало притязаний землевладельцев на личность задолжавшего крестьянина как крепостного. Во-первых, оно предписывало преследовать беглого не иначе, как по иску землевладельца; притом самые иски были подчинены сроку давности, по истечении которого беглый не подлежал преследованию. С начала XVII в. действовал пятилетний срок, законом 1607 г. был установлен 15-летний срок, какому подлежали всякие иски по обязательствам. В первые годы царствования Михаила был восстановлен прежний пятилетний срок, о чем узнаем из одной отступной записи, сохранившейся среди неизданных актов Троицкого Сергиева монастыря. У Колтовского в 1612 и 1615 гг. бежали крестьяне в деревни Троицкого монастыря; некоторые из них по своевременному иску владельца были ему выданы; от других и в том числе от крестьянки, бежавшей в 1615 г., он отступился в 1621 г., потому что "из урочных лет они вышли", В 1615 г. Троицкому монастырю дана была временная привилегия возвращать своих беглецов за 11 лет, с 1 сентября 1604 г. по 1 сентября 1615 г., потом установлена была для исков о беглых этого монастыря девятилетняя давность, в 1637 г. распространенная на дворян и детей боярских некоторых южных уездов, пока, наконец, в 1642 г. для всех землевладельцев не был назначен десятилетний срок. Такое отношение законодательства к беглым сообщало договорам крестьян с землевладельцами характер совершенно частных гражданских сделок без всякой полицейской примеси. Указ 9 марта 1607 г., впервые внес полицейский элемент в вопрос о беглых крестьянах. Это едва ли не самый важный закон в истории установления крепостного права на крестьян26. Он первый прямо выразил начала, которые легли в основание этого права. Он, во-первых, признал личное, а не поземельное прикрепление владельческих крестьян, т. е. признал возникшее в XVI в. притязание, считавшее крестьян по ссудным записям крепкими не земле, а лично землевладельцам; указ гласит, что крестьянам, которые за 15 лет до указа "в книгах 101 (1592--1593) года положены, быть за теми за кем писаны". Далее, в число доказательств крепостной зависимости указ внес крепость особого рода, непохожую на прежние, писцовую книгу. Холопы укреплялись актами частного характера, полными, кабалами, записями и т. д. Значение специальной и преимущественной крепости для крестьян получил теперь официальный документ общегосударственного характера: крестьяне, вышедшие после переписи 101 г., выдавались прежним владельцам, за которыми они записаны в книгах того года. Наконец, указ превратил крестьянские побеги из гражданских правонарушений, преследуемых по частному почину потерпевших, в вопрос государственного порядка: независимо от исков землевладельцев розыск и возврат беглых возложен указом на областную администрацию под страхом тяжелой ответственности за неисполнение этой новой обязанности. Соответственно этому новому взгляду на побег как нарушение не только частного интереса, но и общественного порядка и за прием беглого, прежде безнаказанный, указ назначил, сверх вознаграждения потерпевшему владельцу, значительный штраф в пользу казны -- по 10 руб. (около 120 руб. на наши деньги) за каждый двор или одинокого крестьянина, а подговоривший к побегу, сверх денежной пени, подвергался еще торговой казни (кнутом).

Действие начал, признанных законом 1607 г., прежде всего отразилось на праве своза крестьян землевладельцами. Это право было юридическим последствием и одной из форм крестьянского права выхода: крестьянин, не имевший средств расплатиться с своим землевладельцем, мог войти в соглашение с другим, который выкупал его и свозил на свою землю. Во второй половине XVI в. эта форма крестьянского выхода заметно приобретала господство: большинство крестьян, которые меняли землевладельцев, уже не переходило, а перевозилось. Но успехи кабального права стали затруднять и свозы. Закон запрещал вывозить крестьян "сильно не по сроку, без отказу и безпошлинно". Отказ состоял в том, что отказчик по соглашению с чужим крестьянином заявлял его владельцу в ноябре около Юрьева дня о своем желании свезти его к себе и просил принять у него "выход" или узаконенные пошлины за того крестьянина, а также серебро или ссуду, взятую им у прежнего владельца; последний не мог не принять правильно сделанного отказа. Но когда под влиянием начал кабального холопства стал утверждаться взгляд на крестьянскую ссуду, как на долговое обязательство, непрекращаемое без согласия ссудодателя, землевладельцы начали считать себя вправе не принимать и правильно сделанного отказа. Притом некоторые виды ссуды, особенно многолетняя льгота, нелегко поддавались точной и бесспорной оценке. Крестьянину, пришедшему с голыми руками, землевладелец помогал в льготные годы обзавестись, и, едва он начинал приносить доход своему владельцу, являлся сосед с отказом, чтобы взять этого крестьянина к себе с его инвентарем и воспользоваться плодами чужих затрат и усилий. Узаконенной таксы для безобидной оценки этих затрат и усилий не было и быть не могло. Этим объясняются раздающиеся во второй половине XVI в. жалобы отказчиков на то, что землевладельцы не выпускают отказываемых крестьян, куют их в железа или, согласившись на вывоз, приняв отказ, грабят животы вывозимых крестьян и насчитывают на них слишком много пожилого. Значит, землевладельцы простирали притязание на самую личность задолжавшего крестьянина, а отказываясь от личности, считали себя вправе удерживать его имущество как вознаграждение за понесенные убытки. К концу XVI в. среди споров, драк и насилий, ежегодно повторявшихся в ноябре и наполнявших суды кляузными тяжбами, по-видимому, восторжествовал тот взгляд, что владельческих крестьян нельзя вывозить без согласия их владельцев. Этому взгляду давал некоторую опору настойчиво повторявшийся во второй половине XVI в. запрет землевладельцам, получившим от правительства податные льготы для успешнейшего заселения пустых земель, перезывать на эти пустоши тяглых крестьян, хотя этот запрет имел в виду не столько владельческих, сколько черных казенных крестьян. На том же взгляде стали и ноябрьские указы 1601 и 1602 гг. Эти указы выделяют крупных землевладельцев, людей высших чинов и церковные учреждения, запрещая крестьянский "выход", т. е. вывоз, как на их земли, так и с их земель; это запрещение распространено и на дворцовых и черных крестьян. Свозить крестьян дозволено только друг у друга людям низших чинов, мелким землевладельцам, масса которых состояла из провинциального дворянства; притом и это дозволение указ 1601 г. ограничил одним условием: каждый отказчик мог отказать у одного владельца не более двух крестьян зараз. Легко рассмотреть мотивы этих указов, В условиях вызова указы обозначают уплату пожилого, но ничего не говорят о ссуде, следовательно, они имели в виду преимущественно крестьян, расчет которых с землевладельцами был сравнительно прост, не осложнялся значительными ссудами и льготами, а такие чаще встречались у мелких, чем у крупных землевладельцев, притом мелкие и наиболее нуждались в крестьянах.; Указы определяют, кому у кого дается право вывозить Крестьян без согласия владельцев, но непременно с согласия вывозимых; при этом оба указа признаются, что они вызваны именно теми беспорядками и насилиями, которые происходили от нежелания владельцев выпускать отказываемых. Но это право было дано временно только на те сентябрьские годы, в начале которых были изданы оба указа. Значит, вывоз как право отказчика, возникшее из соглашения его с крестьянином, допускался как временная уступка старым привычкам и частным интересам, а в принципе было уже признано постоянным правилом, что вывозить крестьян можно только с дозволения владельцев. В законе 1607 г. ничего не сказано о вывозе, и в междуцарствие вопрос некоторое время оставался нерешенным. В наказе, данном от имени Владислава в конце 1610 г. Левшину, посланному управлять Чухломой и черными волостями в ее уезде, московское правительство предписывало крестьян за государя в казенные волости ни из-за кого не вывозить до указа. Но люди, руководившие русским обществом в смутное время, уже склонялись к решению, подсказанному законодательством прежних лет, и за это им нельзя отказать в известном политическом такте, -- в большинстве крупные землевладельцы, которым было выгодно право вывоза, они были решительно против него, когда вывоз из права, ограждавшего крестьянскую личность, превратился в борьбу землевладельцев за крестьянина, в средство биржевой игры его личностью. Известно, что договор Салтыкова с Сигизмундом 4 февраля 1610 г. и договор московских бояр 17 августа того же года поставили в число условий избрания Владислава на московский престол запрещение крестьянского выхода, под которым в то время, как мы видели, разумелся, собственно, вывоз без согласия владельца. Согласно с этим условием в грамотах 1611 г. на вотчины, пожалованные известному искателю приключений и автору любопытных записок о Московии Маржерету, читаем строгое предписание крестьянам из-за вотчинника за бояр и других чинов людей не выходить и никому их не вывозить, а вышедших и вывезенных сыскивать и возвращать к прежнему владельцу27. В царствование Михаила вывоз был окончательно отменен, и закон 9 марта 1642 г. отнесся к нему даже строже, чем к крестьянским побегам: для исков о вывозных крестьянах, т. е. вывезенных "насильством", без согласия владельца, назначена 15-летняя давность, тогда как иски о беглых подчинены были давности 10-летней.

Право вывоза было формой, в которую вырождалось крестьянское право выхода, по мере того как переставало действовать в первоначальном чистом виде. В свою очередь и право вывоза, по мере того, как его стесняло законодательство, перерождалось в правопередачи или право сделок на крестьян без земли. Личная крепость задолжавшего издельного крестьянина, признанная законом 1607 г., не была вполне кабальная: она основывалась не на праве, а на экономическом факте, т. е. не на том, что крестьянин не имел права уйти от владельца, расплатившись с ним, а на том, что он не имел собственных средств расплатиться с ним, чтобы уйти от него. Отмена права вывоза уничтожила только одно из последствий права выхода -- вывоз без согласия владельца; но вывоз по соглашению с последним, не сопровождавшийся иском о вывозном крестьянине, не был отменен, а это и была сделка на крестьянина без земли. Такая сделка отличалась от прежнего вывоза только иным сочетанием прежних отношений, происшедшим от перестановки участвовавших в операции сторон: сделка крестьянина с отказчиком на счет своего владельца превратилась в сделку владельца с отказчиком на счет своего крестьянина. Безземельные операции с крестьянами появляются в актах, вскоре после того как законодательство начало стеснять вывоз, и принимают довольно разнообразные формы. Несколько таких операций встречаем в актах Троицкого Сергиева монастыря. В 1632 г. поместный есаул Вельский отдал монастырю вотчинного своего крестьянина с семьей, потому что "того крестьянина взяла бедность и была жена его в закладе у стародубца Гринева", у которого выкупили ее монастырскими деньгами. В 1628 г. тот же монастырь, вчинивши иск против землевладельца Языкова и его крестьян "в безвестной смерти" попа из монастырского приселка, по сделке с Языковым взял у него за того священника двух его крестьян с семействами. За станичным мурзой в Алатырском уезде жили в крестьянах русские люди; в 1627 г. он поступился ими "не из неволи" с семьями и животами Троицкому Алатырскому монастырю, который вывез их в свою вотчину. Во второй половине XVII в. были в обычае разнообразные сделки на беглых крестьян: их продавали, дарили, меняли, закладывали. Одну такую сделку, притом на крестьян поместных, распоряжение которыми было более стеснено, встречаем уже в 1620 г. Писарев, искавший на Троицком монастыре двух крестьян, бежавших из его поместья, по мировой сделке уступил их монастырю с семьями и животами "вовеки" за 50 руб., т. е. продал их. К безземельным сделкам на крестьян относилось и условие, по которому при выкупе проданной, заложенной или отказанной в монастырь вотчины покупщику, залогодержателю и монастырю предоставлялось выводить из той вотчины крестьян, поселенных в ней после отчуждения. Это условие довольно обычно в купчих, закладных и вкладных грамотах первой половины XVII в. и всего нагляднее доказывает как успехи личного укрепления крестьян за владельцами, так и отсутствие их поземельного прикрепления. Самый ранний нам известный случай относится к 1611 г.: вдова Власьева по духовной мужа отказала в Троицкий монастырь вотчину, предоставив ему право в случае выкупа вотчины родственниками вывести из нее крестьян, им посаженных, со всем их имуществом в свои вотчины. Наконец, довольно рано является и простейший, односторонний способ безземельного распоряжения крестьянами без участия другого владельца -- отпуск на волю. По форме он близко подходил к своему первоначальному юридическому источнику -- вольному крестьянскому выходу, так что иногда его трудно отличить от последнего. В 1622 г, Ларионов продал Маматову пустошь с дворишком, хлебом, животиной и "всякой деревенской посудой"; но об единственном крестьянине, жившем в той пустоши, в акте поставлено покупщику условие: "А до крестьянина ему и до его хлеба до ржи (в земле) дела нет, его отпустить со всем". По акту нельзя разобрать, получил ли крестьянин отпуск по милости своего владельца, или по собственному праву как вольный арендатор, рядившийся на землю Ларионова и не обязанный оставаться на ней по переходе ее к Маматову28.

Со стороны законодательства незаметно ни малейшего противодействия безземельному распоряжению крестьянами, этой третичной и наиболее извращенной форме крестьянского выхода, незаметно даже такого противодействия, какое было оказано вторичной форме, вывозу. Потому не было оговорено законом согласие крестьянина при его передаче одним землевладельцем другому, как оно было оговорено в законах о вывозе. Но законодательство рано предусмотрело и спешило предупредить одно политическое неудобство, которым одинаково грозили обе формы. Переходя из рук в руки без земли, задолжавший крестьянин тем легче мог выйти из тяглового состояния, что второй Судебник давал ему право продаться с пашии в полное холопство. Но один из первых указов, ограничивавших право вывоза, ставил в 1602 г. непременным его условием, чтобы вывозимые крестьяне и у нового владельца оставались крестьянами. Согласно с этим, закон 1 февраля 1606 г. предписывал беглых крестьян, отдавшихся в холопство, возвращать прежним владельцам в крестьянство; исключение сделано только для крестьян бедных, не имевших чем прокормиться в голодные 1602--1604 гг. Этим законом отменена была упомянутая статья Судебника. Но до Уложения новое требование закона, по-видимому, еще не было достаточно уяснено и нарушения его даже утверждались властями. В крепостной новгородской книге записан такой случай: вольный человек пошел в дом к крестьянину, женившись Па его дочери; это значило, что он согласился стать крестьянином того владельца, за которым жил его тесть, но, "не похотя жить в крестьянстве", он с женой бежал к другому владельцу, в 1645 г. был выдан из бегов прежнему и в 1647 г. дал ему на себя служилую кабалу, которую утвердил губной староста29. Уложение грозит уже наказанием землевладельцам за прием своих крестьян во двор в кабальное холопство и резко обособляет крестьян даже от тяглого городского населения, запрещая им под страхом кнута приобретать в городах тяглые дворы и торговые заведения. Этим Уложение замыкало крестьянское сословие с одной стороны: всякий вольный человек, на котором не лежало ни тягла, ни службы, мог вступить в крестьянство, но раз попавший в это звание уже не мог перейти в другое. Землевладелец мог освободить своего крестьянина, крестьянское общество могло выслать своего члена; отпущенный или высланный тогда становился вольным, т. е. нетяглым человеком без звания, без определенного положения в обществе. Но если он хотел пристроиться, приобрести определенное положение, он должен был воротиться в прежнее звание, порядившись за кого-нибудь в крестьяне или бобыли. Этим крестьянство отличалось от холопства: отпущенный на волю холоп мог не только вступить в холопство к другому господину, но и принять городское или крестьянское тягло. После Уложения эта замкнутость крестьянства была выражена точнее и решительнее: по указу 23 мая 1681 г., если вольноотпущенные холопы или крестьяне били кому челом в холопство, велено на первых давать служилые кабалы, а на вторых -- ссудные записи, т. е. принимать их в крестьяне, а не в холопы, а указом 7 августа 1685 г. запрещено было принимать крестьян в посады даже с отпускными от их владельцев. Такая безвыходность крестьянского звания во второй половине XVII в. называлась вечностью крестьянской в отличие от крестьянства, под которым разумели собственно зависимость, привязывавшую крестьянина к известному землевладельцу или крестьянскому обществу.

Это двойное прикрепление к званию и к лицу владельца подало повод думать, что владельческие крестьяне вместе с казенными были прикреплены к земле и что это общее прикрепление, установленное особым законом в конце XVI в., было завершено Уложением 1649 г. Этого мнения нельзя доказать. В законодательстве можно заметить стремление прикрепить к земле казенных крестьян, дворцовых и черных. Следы этого стремления заметны гораздо раньше предполагаемого общего прикрепления крестьян, еще в удельные века; источником этих попыток было естественное желание удельных правительств обеспечить себе тяглецов среди общей бродячести населения. С половины XVII в. в числе частных мер, направленных к удержанию крестьян на дворцовых и черных землях, действовало узаконение, неоднократно повторявшееся в жалованных грамотах: землевладельцам, получавшим право для заселения пустых земель давать поселенцам льготу от податей на известное число лет, ставилось условие "на-зывати на льготу крестьян от отцов детей и от братей братью и от дядь племянников и от сусед захребетников, а не с тяглых черных мест, а с тяглых черных мест крестьян не называти", как читаем в грамоте Нагому 1575 г. Но общего решительного закона не было, и потому переходы крестьян с черных и дворцовых земель продолжались почти до самого Уложения. Из нерешительных попыток сложилась по крайней мере неясная идея поземельного прикрепления, выразившаяся в Уложении: оно предписывает беглых дворцовых и черных крестьян вывозить по писцовым книгам "на старые их жеребьи". Но владельческих крестьян никогда и не пытались прикреплять к земле, ни в XVI, ни в XVII вв., и именно потому, что они не были прикреплены к земле, они стали крепостными. Уложение даже как будто не понимает прикрепления владельческих крестьян к земле, хочет знать лишь то, за кем они по книгам записаны, а не то, к какому обществу или к каким участкам приписаны. Потому оно предписывает просто возвращать беглых владельческих крестьян их владельцам по книгам, не упоминая об их старых жеребьях, и допускает много случаев, когда крестьянин мог быть оторван от насиженного участка: его передавали от одного владельца другому за женитьбу на беглой или за чужого крестьянина, убитого им либо его владельцем, иногда даже другим крестьянином того же владельца, переводили из отчуждаемого поместья или вотчины на другую землю отчуждавшего, отпускали на волю без земли. Практика до Уложения и после вводила и другие случаи, которым также не мешал закон: вывозы, разнообразные сделки без земли были бы невозможны при поземельном прикреплении. Все эти случаи нельзя считать исключениями, потому что не существовало самого правила. Законодательству приходилось оберегать три интереса, имевшие политическую важность, -- владельческий, крестьянский и казенный; первый состоял в упрочении личной крепости крестьян, второй -- в поддержке их хозяйственной и податной состоятельности, третий -- в прикреплении их к государственному тяглу вообще, а не к тому или другому тяглому участку. Но все эти интересы, тесно связанные друг с другом и одинаково важные для законодателя, не всегда были дружны между собою и влекли его в разные стороны. Законодательство долго колебалось между этими влечениями. Его колебания обнаруживались всего яснее в узаконениях о сдаче участков и о давности по искам о беглых. Из всех производных форм крестьянского выхода сдача участков всего ближе подходила к своему юридическому первообразу: крестьянин, желавший покинуть участок, но не могший исполнить принятых на себя обязательств, сажал на свое место другого, соглашавшегося нести эти обязательства. Землевладельцы не мешали таким замещениям, не причинявшим им потерь и часто предупреждавшим их: обессилевший животами крестьянин, потерявшая главного работника семья переходили в малодоходные для владельца бобыли, но подысканные ими "жильцы" снимали с них участки и восстанов-ляли их доходность. Зато казна ничего не выигрывала от этих сдач и нередко много теряла. Из поземельных актов видно, что в XVI и первой половине XVII в. дворцовые и черные крестьяне, тяготясь податями и повинностями, лежавшими на их участках, продавали их другим крестьянам, т. е. продавали, собственно, не землю, которая была казенная, а хозяйственные постройки, приспособления и инвентарь, сами же иногда рядились пахать только что проданные свои участки, но с условием в предстоящую перепись не записываться: это значило, что из тяглых крестьян они переходили в нетяглые съемщики или захребетники. Благодаря такой операции при подворном обложении продавец переставал платить казне, а покупщик платил не больше прежнего. При переписи 1646 г. таких продавцов, переходивших в нетяглые состояния, велено было возвращать в тягло. Но безусловно запретить сдачу и всех сдатчиков водворять на прежние места значило бы отнять у бедневших казенных крестьян возможность поправиться переходом на владельческие земли с подмогой и разорить тех, которые успели устроиться на новых местах. Потому еще в 1661 г., как видно из одного наказа, косвенно разрешалась сдача тяглых дворов и участков с условием податной исправности заместителей: возвращать на прежние места предписывалось лишь покидавших свои жеребьи впусте, не трогая тех, которые продали или сдали в тягло свои участки, если преемники исправно тянули тягло и, разумеется, если сдатчики не выходили из тяглого состояния. В интересе мелких землевладельцев была отменена в 1646 г. давность для исков о беглых крестьянах. Но многие беглые устраивались в городах и становились хорошими посадскими тяглецами, прежде чем покинутые владельцы успевали вчинить о них иски. Во время переписи 1678 г. они были внесены в книги уже по новым местам жительства. Рядом указов с 1655 г. таких беглецов запрещалось возвращать по искам владельцев в прежнее состояние, потому что владельцы "не били о них челом многое время". Любопытно, что такая неопределенная обратная давность была распространена и на беглых холопов -- знак, что мысль закона 9 марта 1607 г. не исчезла и после. О действии этих указов можно судить по составленному в 1694 г. списку беглых крестьян, записанных в псковский посад; таких беглецов, поселившихся в Пскове с 1646 по 1686 г., оказалось 47630.

Итак, законодательство не устанавливало крепостного права на владельческих крестьян ни прямо, ни косвенно; оно не только не прикрепляло их к земле, но не отменяло и права выхода, т. е. не прикрепляло крестьян прямо и безусловно к самим владельцам. Однако право выхода уже очень редко действовало в первоначальном, чистом виде: уже в XVI в. оно начало принимать разнообразные формы, более или менее его искажавшие. Законодательство знало только эти формы: оно следило за их развитием и против каждой из них ставило поправку, предупреждавшую государственный вред, каким она грозила. Крестьяне бросали тяглые участки, не уходя от владельцев; правительство изменило систему тяглового обложения, чтобы помешать сокращению тяглой пашни. Усилились побеги и иски о беглых: усиливая меры против беглых и их приема, оно законами о давности старалось ослабить иски и споры. Право вывоза вызывало беспорядки и запутанные тяжбы: вывоз был стеснен условием сог ласия со стороны владельца. Тогда вывоз превратился в безземельные сделки на крестьян: установление вечности крестьянской предупреждало вывод крестьян из тягла посредством этих сделок. Владельцы и крестьянские общества допускали вывод крестьян со сдачей участков: сдача была ограничена условием податной исправности заместителей и обязательством сдатчиков оставаться в тяглом состоянии. Так, не внося в крестьянские отношения нежданных переворотов, предоставляя этим отношениям развиваться согласно с действовавшим привычным правом, законодательство только устанавливало границы, которых они не должны были переступать в своем развитии. Для изучения этого развития надобно обратиться к частным актам. Самые важные из них -- порядные, или ссудные, записи. Нам известно до 200 таких записей, изданных и неизданных; ряд их начинается с половины XVI в. и идет до начала XVIII в.; половину этого запаса составляют новгородские записи 1646--1650 гг. Следует наперед оговориться, что этого очень мало, чтобы проследить все моменты и местные видоизменения крепостного крестьянского права.

Право выхода было важно для крестьянина более всего потому, что обеспечивало ему право рядиться, договором определять свои отношения к владельцу или обществу, у которого он снимал землю. Порядные записи дают возможность видеть, в каких случаях имел место договор и на каких условиях. Очень редки порядные, написанные при переходе крестьянина от одного владельца к другому. Но любопытно, что такие случаи бывали еще в первой половине XVII в.: из 6 таких порядных 2 относятся к 1576 и 1585 гг., 1 -- к 1634 г. и 3 -- к 1648 г. Характерны две записи последнего года. В одной является крестьянин из-за Невы, который "от немецкаго разоренья" бросил свой участок, бродил по наймам и, наконец, порядился за нового владельца. Другая описывает превратности, испытанные крестьянином: из вольных людей он порядился к Осинину, по смерти которого его силой вывез к себе со всеми животами Загоскин; от него он вернулся, но уже без животов, на старый свой жеребий по прежней порядной с Осининым и, наконец, порядился к Сукину31. Все эти случаи наглядно подтверждают, что право выхода оставалось неотмененным еще в XVII в., но что оно замирало уже в XVI в. Гораздо чаще встречаются новые договоры с прежними владельцами или при переходе на новые участки, или при изменении условий пользования прежними. Такие договоры идут с половины XVI в. до самого Уложения. Иногда они заключались целыми обществами; так, в 1599 г. пятеро крестьян Вяжицкого монастыря порядились на его пустошь с обязательством поставить пять дворов и распахать пашню, т. е. основать новое сельское общество. Даже с беглыми при возврате из бегов владельцы заключили новые договоры. Выше была упомянута порядная 1599 г. с крестьянином, выданным из 8-летнего побега: беглец получил даже ссуду и льготу при поселении у старого владельца. Впрочем, это единственный прямой договор с беглым, нам известный; позднее такие договоры заменяются поручными, в которых владельцы рядились не с самими крестьянами, а с их поручителями, принимавшими на себя ответственность за исполнение беглецом условий договора. Притом и такие ряды скоро исчезают: самый поздний нам известный, сохранившийся в актах Троицкого Сергеева монастыря, писан в 1623 г. Любопытно, что с конца XVI в. и договоры с новыми крестьянами начали скреплять порукой других крестьян того же владельца или сторонних людей. Такие поручные идут с 1580-х годов. В первой половине XVII в. порука была, по-видимому, обычным средством закрепления крестьянских договоров: в 1627 г. одна вдова, отдавая в Троицкий монастырь вотчину мужа, пишет во вкладной, что муж ее ту вотчину устроил и крестьян посадил, "и ссуда им всякая давана и поручные на них записи, что им жити в крестьянех, пойманы".

Во всем этом пока еще нет прямых следов крепостного права. Однако действие договора, видимо, стесняется, и отношения договаривающихся сторон становятся более натянутыми. На то же указывает и отсутствие порядных с вывозными крестьянами: если это не случайный пробел в материале, из этого можно заключить, что договоры отказчиков с вывозными крестьянами рано стали заменяться сделками владельцев на крестьян, а это было уже прямым предвестием приближавшейся личной крепости. В условиях порядных находим подтверждение этой догадки. Огромное большинство порядных принадлежит вольным людям, впервые вступавшим в крестьянство. Но условия их договоров не были исключительными, по которым нельзя было бы судить об отношениях всего крестьянства; перемена, происходившая В положении последнего, разумеется, отражалась каким-либо новым условием и в порядных вольных людей. Прежде всего заслуживает внимания неопределенность срока, на который заключался договор. Эта бессрочность объясняется судьбою права обеих сторон прекращать договор. В XVI в. это право было обоюдное: как владелец ежегодно мог отказать крестьянину от участка, так и крестьянин ежегодно мог уйти от владельца, расплатившись с ним. До последней четверти XVI в. по порядным незаметно никаких ограничений крестьянского права выхода. Эти ограничения являются неразлучными спутниками подмоги в ее различных видах. Порядные без всякой подмоги ничем не стесняют крестьянина в праве уйти от владельца. Но с конца XVI в. такие простые контракты становятся все реже. Вместе с тем все усиливаются предосторожности владельцев: договор обязывает крестьянина в случае ухода возвратить подмогу или заплатить неустойку за подмогу и льготные лета, иногда неустойку сверх подмоги. Но сперва и уход оплачивался только при неисполнении обязательств, принятых крестьянином. Не ранее второго десятилетия XVII в. в числе обязательств крестьянина является условие не уходить или "на сторону не рядиться". Однако до конца третьего десятилетия того века порядные признают за крестьянином право нарушить и это обязательство: заплатив "за убытки и волокиту", причиненные этим нарушением, крестьянин правомерно разрывал все свои связи с владельцем. Еще яснее обозначаются такие отношения в другой форме выхода, заменявшей уплату неустойки, -- в праве посадить вместо себя другого ."жильца", передав ему свои обязательства по участку. Это условие довольно часто является в порядных и поручных с конца XVI в. до самого Уложения. Словом, следя за порядными в продолжение 80 лет с половины XVI в., и не вспомнишь, что на половине этого хронологического пути стоит сказание о прикреплении крестьян к земле. Зато те же порядные дают понять, что еще до этого легендарного пункта в отношениях между крестьянами и владельцами начался скрытый переворот, затягивавший эти отношения в крепкий узел. Сохранилась одна порядная 1628 г., в которой вольный человек обязуется "за государем своим жить в крестьянех по свой живот безвыходно"32. В одной ссудной 1630 г. крестьяне, обязуясь в случае ухода заплатить монастырю за подмогу и льготу, прибавляют: "И вперед мы Тихвина монастыря крестьяне". Значит, они сами навсегда отказывались от права выхода и неустойку превращали в пеню за побег, не возвращавшую им этого права и не уничтожавшую договора. Скоро это обязательство стало общим заключительным условием ссудных записей, принимая очень разнообразные формы выражения; наиболее стереотипная и сжатая из них гласила: "А крестьянство и впредь в крестьянство". Это условие впервые сообщало ссудной записи значение настоящей крепости, утверждавшей личную зависимость без права зависимого лица прекратить ее. Такое значение выражалось формулой, в какую облекали это условие иные ссудные, прибавляя к обязательству крестьянина уплатить неустойку за уход такое условие: "А впредь таки я государю своему по сей записи крепок безвыходно". Почти теми же словами выражалось это обязательство в жилых холопьих записях. Вместе с этим условием в ссудных записях является и новый термин: крестьянин стал звать своего владельца государем, как называли холопы своего господина. Если не ошибаемся, не раньше 1630-х годов появляется в актах и для владельческих крестьян название крепостных. В этом смысле владельческое крестьянство еще до Уложения обозначалось как особый вид крепостного состояния, параллельный холопству.. На соборе 1642 г. некоторые дворяне предлагали населить взятый у турок Азов, кликнув клич, кто пожелает пойти, "окроме крепостных людей, холопей и крестьян". Итак, важное условие, сообщившее отношениям крестьян к владельцам крепостной характер, не было навязано им законодательством. Оно явилось юридическим подтверждением мысли, последовательно развившейся из кабального права посредством приложения условий служилой кабалы к издельному крестьянству. Этих условий было два: служба или работа за рост и непрекращаемость службы по воле холопа. Работа за рост, изделье было давним условием крестьянской ссуды, но только с конца XVI в. ему стали придавать значение, какое имела кабальная служба за рост. Во второй четверти XVII в., если не раньше, явилось и другое условие как последствие первого -- непрекращаемость обязательной работы и личной зависимости по воле крепостного. Вместе с этим в крестьянской крепости произошел совершенно такой же перелом, какой мы видели в крепости кабальной. Как неволя кабального холопа, первоначально вытекавшая из займа по уговору, стала потом утверждаться на уговоре без займа, так и крестьянин, укреплявшийся прежде порядной записью с подмогой, теперь становился крепостным по записи и без подмоги, В XVI в., когда начала служилой кабалы стали прививаться к порядной записи, кабальное холопство еще не успело разделиться на служилое без займа и заемное жилое. В первой половине XVII в., когда эта прививка закончилась, разделение кабального холопства совершилось. Порядная запись, усвоив основные условия кабального холопства, их последствия развивала по готовым схемам его позднейшего вида -- холопства жилого. Это холопство отличалось от служилого большей свободой в установлении границ зависимости и разнообразием ее условий. В холопстве кабальном все это было точно определено законом или обычаем и не обозначалось в кабале, благодаря чему последняя усвоила простую и однообразную форму. Обязательство крестьянина жить весь свой век за государем сближало ссудную запись с теми жилыми, в которых слуга неопределенно обязывался служить своему хозяину, его жеие и детям; в ссудных второй половины XVII в. иногда прямо обозначалось и это обязательство: "а крестьянство мое и впредь ему государю моему и жене его и детям в крестьянство". Зато нет ни одной ссудной с кабальным термином -- жить за владельцем "по его живот", как нет ни одной, в которой крестьянин по смерти владельца возобновлял бы договор с его женой или детьми. Далее, жилые записи обыкновенно довольно подробно обозначали, что хозяин давал слуге и каких услуг за это мог от него требовать. Этими услугами, собственно, и определялось пространство власти хозяина. Таково же содержание и ссудных записей. Господскую власть над личностью крестьянина они определяют как совокупность прав хозяйственного распоряжения крестьянином, т. е. его трудом. Зависимость крестьянина выражалась в платежах и издельях на владельца. Подробности тех и других не относятся к нашему вопросу; но важны некоторые их особенности. Обыкновенно платежи, подати и оброки соединяются в порядных с издельями. Исключение составляли бобыли, которые не брали тяглых участков и обязывались либо за изделье платить известный оброк, либо за оброк исполнять известные работы, да те редкие крестьяне, которые садились на тяглые участки без ссуды и были свободны от изделья. Последних случаев в новгородских крепостных книгах не более 6 на 103 порядные записи. Далее, назначение изделья и оброка предоставлялось владельцу. Во многих порядных повторяется обязательство крестьянина "всякое помещицкое дело делать, чем меня помещик пожалует, изоброчит, с соседы вместе по своему участку". В других записях крестьяне обязуются владельцу "всякую страду страдать и оброк платить, чем он изоброчит". Так порядные оправдывают замечание Котошихина, что владельцы "свои подати кладут на крестьян своих сами". Исключений очень мало: из 103 порядных в новгородских книгах только в двух выговорен крестьянином определенный оброк взамен изделья и только в шести точно обозначено, сколько дней в неделю обязан работать крепостной. Притом все эти шесть порядных принадлежат крестьянам одной половины Шелонской пятины и объясняются местным обычаем. Наконец, в порядных XVII в. нет следов прикрепления крестьян к земле по закону. Иные крестьяне обязывались жить на своих участках безвыходно. Но это было их добровольное условие: они сами прикрепляли себя к земле. Другие, напротив, уговаривались жить в известной деревне владельца или "где инде полюбится", либо "где государь пожалует, мне повелит в своих деревнях или в пустошах поставиться двором". До Уложения, как и после, крестьянские договоры предоставляли владельцам право переводить крестьян с одних участков на другие. В одной порядной, писанной после Уложения, крестьянин обязуется жить везде, "где он, государь, ни прикажет, в вотчине или в поместье, где он изволит поселить". В число обычных условий ссудной записи не вошло право владельца отчуждать своих крестьян. Между тем это право со времени издания Уложения все расширялось: начали поступаться крестьянами не только за крестьян, но и за беглых холопов и поступаться не только вотчинными, но и поместными крестьянами. Известна только одна ссудная 1690 г., в которой крестьянин пишет: "Вольно ему, государю моему, меня продать и заложить и самому владеть". Этот пробел можно объяснить тем, что в ссудной записи обозначили только права непосредственного хозяйственного распоряжения крепостным лицом, умалчивая о правах производных, вытекавших из этого распоряжения, например о праве владельца судить своих крестьян и разрешать им браки. Право отчуждения крестьян выработалось по образцу жилого холопства и из одинакового источника, из не стесняемого законом права вольного человека при вступлении в крепость определять ее условия. То же право встречаем и в некоторых жилых записях. Мы видели, что в крестьянской крепости оно выродилось из прежнего права выхода, прошедши чрез посредствующий момент вывоза: договор вывозного крестьянина с новым владельцем превратился в сделку самих владельцев, в которой согласие крестьянина постепенно перешло из права в юридическое предположение. Такое же превращение совершалось и в холопстве жилом и служилом. Таких холопов с их согласия часто передавали из рук в руки, но закон требовал, чтобы передаче предшествовала выдача отпускной, с которой холоп вступал в договор с новым владельцем. Приноровляя это требование к передаче, стали давать отпускным записям значение передаточных крепостей. В 1647 г. была утверждена отпускная, которую Веригин дал своему дяде на работницу, "и ему тою работницею владеть по сей отпускной". Этим объясняется, почему в первой, как и в последней четверти XVII в., не делали юридического различия между отчуждением крестьян с землей и без земли. Связь, прикреплявшая крестьянина к владельцу, была двойная -- ссудная издельная и поземельная оброчная. Первая, как связь кабальная, не допускала передачи крестьянина из рук в руки; вторая делала возможной такую передачу его, как арендатора, вместе с землей и контрактом. Из этой двойной связи при содействии не отмененного законом, но уже фиктивного нрава перехода и развился двоякий способ действия в одинаковых случаях: при выкупе родовой вотчины крестьян, поселенных покупщиком, либо переводили в другое имение последнего, не отрывая от владельца, либо оставляли за выкупщиком, не отрывая от земли. При частных переходах имений из рук в руки крестьяне обыкновенно оставались на прежних участках, меняя владельцев, но это не было правилом, требованием закона и поэтому иногда оговаривалось в порядных. В 1668 г. вольный человек порядился в крестьяне за Ермолаева в одну его деревню; в договор вставлено условие: "По сей ссудной записи жить крестьянину Мишке в деревне Чернышихе и впредь за кем та деревня будет".

Все эти черты показывают, какой простор давал закон влиянию кабального права на крестьянскую среду. Широта этого простора еще резче обозначается слабостью ограничений, стеснявших власть землевладельца над личностью и трудом крестьянина. Одни из этих ограничений вытекали из того же договора, на котором основывалась ограничиваемая власть. Ни одна порядная не дает владельцу часто повторяемого в жилых записях права "смирять всяким смирением", т. е. подвергать крестьянина телесным наказаниям. Далее, в известных случаях за крепостными удерживалось право возобновления договора с владельцем. Впрочем, этим правом пользовались только два разряда крепостных, находившихся в исключительном положении. К одному из них принадлежали крестьяне, которые, вступая в крестьянство, не прямо становились хозяевами особых дворов, а "принимались в дом" к другим крестьянам, обыкновенно в зятья; отделяясь от хозяев на особые участки, они заключали новые договоры со своими владельцами. Другой разряд составляли бобыли-"непашники", которые не брали тяглых, участков и не платили податей, хотя иногда получали от владельцев за оброк нетяглую пашню. Таких бобылей особенно много жило при церквах, за монастырями и архиерейскими кафедрами. Рядясь в бобыльство, они выговаривали себе право садиться на тяглые участки по своей воле и с новым договором. В 1647 г. вольный человек бил челом "во двор" к князю Елецкому без крепости и получил от него нетяглый участок пашни. В апреле 1649 г. этот добровольный слуга дал князю порядную в бобыли под условием с осеннего Николина дня того же года сесть на тяглый участок в крестьяне, а до тех пор жить в бобылях "во дворе добровольно". Но это условие было скорее обещанием, чем обязательством: дворовый бобыль выговорил себе право нарушить это обещание и даже уйти из двора, только с платой владельцу ежегодного оброка "с своего бобыльства", а принимаясь за тяглую пашню, взять участок по своей силе, "на который я измогу", т. е. по новому уговору с владельцем. Третье ограничение состояло в том, что некоторые крестьяне, рядясь без подмоги, удерживали за собою право выхода со сдачей участка. Но в новгородских крепостных книгах за четыре года записано только два таких случая, из коих один был в июне 1649 г., после издания Уложения33. Наконец, важное условие, стеснявшее власть владельца над трудом крестьянина, было наложено законодательством и состояло в ответственности владельца за податную состоятельность своих крестьян перед казной. Это условие со строгой логической последовательностью вытекало из сочетания значения крестьянской подати с личной крестьянской крепостью. Крестьянин платил подать за право земледельческого труда; как скоро труд его был отдан в распоряжение владельца, на последнего переходила и ответственность за податную исправность крестьянина, обязанность заботиться о поддержании доходности его труда для казны. Самая давность для исков о беглых устанавливалась не без участия мысли о такой ответственности: владелец, долго не искавший своего беглеца, терял возможность поддерживать его тягловую состоятельность и потому терял свои права на него, особенно если беглый без его помощи успевал устроиться и стать исправным тяглецом на новом месте. Первый проблеск этой мысли встречаем в том же законе 1606 г., из которого впервые узнаем об установлении давности: он лишал владельцев права искать бедных крестьян, бежавших от них в голодные годы, вследствие того что владельцы "прокормить их не умели". Уложение признает уже установившимся порядком правило "имати за крестьян государевы всякие поборы с вотчинников и помещиков". Следы этого порядка становятся заметны, вскоре после того как в ссудных записях явилось условие о вечной крепости крестьянина владельцу. В 1639 и 1641 гг. у рязанца Тишенинова бежали два крестьянина. В челобитной, прося дать ему суд с беглецами, помещик прибавлял: "Я за тех крестьян своих плачу тебе, государю, всякие твои государевы подати и городовые поделки делаю". Самый сбор крестьянских податей еще до Уложения был возложен на владельцев: в 1646 г. Страхов, передавая зятю своего крестьянина, обязывался в записи "тягла государева не спрашивать на том крестьянине".

Ответственность за податную исправность крестьян ставила владельца в прямое соприкосновение с их хозяйственным положением. Так, крепостное право на крестьянский труд, развиваясь из принципа долгового холопства, встретилось с элементом, не входившим в юридический состав последнего. В обычные условия служилой кабалы и жилой записи не входили отношения господина к имуществу холопа. Юридическая связь их друг с другом была чисто личная: холоп нанимался на службу, обязывался служить господину "по вся дни", за что господин содержал холопа. Крестьянин нанимал землю, работал на себя, уделяя только часть своего труда владельцу за средства для труда, у него заимствованные. Потому для отношений владельца к имуществу крепостного крестьянина долговое холопство не давало готовых схем: крестьянская крепость должна была выработать для них свои особые нормы, которые составили очень сложный юридический узел. Его довольно трудно распутать по памятникам законодательства: последнее и здесь держалось так же, как в вопросе о праве на личность и труд крестьянина, выжидало, какие отношения выработает практика, чтобы потом утвердить их с надлежащими поправками. Но с помощью порядных записей можно разобрать по крайней мере главные нити, из которых сплелся этот узел. И здесь отношения направлялись той же ссудой, которая поставила издельное крестьянство под действие начал долгового холопства, но здесь она имела иное значение. Крестьянская ссуда во многом не была похожа "а холопий заем. Холоп занимал деньги, крестьянин брал в ссуду сельскохозяйственный инвентарь, крестьянский завод, или также деньги, но непременно на этот завод. Заем холопа, служа источником его обязательной службы, не был хозяйственным средством для последней; крестьянская ссуда выдавалась именно для того, чтобы дать крестьянину средства тянуть его крестьянское тягло. Холопий долг зарабатывался службой; крестьянская ссуда или возвращалась владельцу, или оставалась на крестьянине бессрочным долгом. Из 103 крестьянских и бобыльских договоров в новгородских крепостных книгах 86 заключены со ссудой, не считая в том числе порядных с одной льготой без ссуды. В 20 случаях крестьянин обязывался возвратить ссуду или по прошествии льготных лет, или когда наживет ее, и только в одной порядной часть ссуды взята "без отдачи". В порядной 1628 г. крестьянин, взяв полный инвентарь, обязался платить эту ссуду "иоподоволу". Из этого можно заключить, что ссуда часто возвращалась и еще чаще оставалась в пользовании крестьянина неопределенное время до востребования, но ни в одной порядной не находим условия, чтобы она погашалась издельем. Впрочем, и возврат ссуды не очищал крестьянского имущества от владельческих притязаний. Огромное большинство крестьянских хозяйств создавалось с помощью ссуды; многие вольные люди приходили рядиться к владельцам без всего, только "душею да телом, в готозый двор ко всему крестьянскому заводу", по выражению порядных. Пользование крестьянским двором и другими хозяйственными статьями, которые не оплачивались ни оброком, ни издельем, ложилось на крестьянское имущество непрерывно растущим начетом. Из всего этого вместе с ответственностью владельца за своих крестьян перед казной сложился взгляд на крестьянское имущество, как на совместное дело владельца и крестьянина и предмет их совместного владения, в котором оба участника имеют свои законные доли и по этим долям несут свои особые обязанности. Этот взгляд сообщил крестьянским животам характер своеобразного и сложного юридического института. Всего труднее провести в нем границы прав обоих совладельцев. Крестьянские договоры оказывают некоторую помощь в этом затруднении. Все условия ссудных записей построены на мысли, что животы крестьянина составляют его собственность: без этой мысли не имели бы смысла условия о возврате ссуды и уплате неустойки, крестьянского заряда, за неисполнение обязательств. Далее, по ссудным записям видим, что животы крестьян переходили по наследству к их женам и дочерям. Многие вольные люди, рядясь в крестьянство, не заводили новых хозяйств, а садились на участки умерших крестьян, "в их дворы и хоромы и в их животы", женясь на их дочерях или вдовах. Эти животы имели значение ссуды, которую давал им владелец; женитьба на наследнице была непременным условием их получения, но и жених не мог получить их, не. порядившись в крестьяне к владельцу, на земле которого жил отец или прежний муж его невесты. Точно так же и при жизни крестьяне пользовались известным простором в распоряжении своими животами. Подростки из вольных людей и крестьянских детей принимались в дома крестьян к их дочерям и внучкам "в годы и в животы" -- это значит, что вольный парень давал на себя землевладельцу ссудную запись, уговорившись наперед с его крестьянином стать зятем последнего и жить у него в доме известное число лет, после чего тесть обязывался выделить ему условленную часть своих животов. Образчиком такого двойного договора может служить одна порядная 1648 г. Бывший холоп порядился в бобыли к Муравьеву, на крестьянке которого женился, обязавшись жить у тестя 8 лет и слушаться его во всем, с условием, отжив урочные лета, взять у тестя треть всего -- скота, хором, хлеба и участка, пашенной и огородной земли. Он мог уйти от тестя, не дожив до срока, но тогда лишался права на долю животов и превращался из сожителя, товарища, в простого наемника, которому тесть обязан был заплатить по рублю за каждый прожитой у него год. Однако, покинув тестя, он оставался крепостным Муравьева, "а бобыльство бобыльством". Такой приемыш, отжив урочные годы, мог отделиться от тестя с зажитой частью его животов и сесть на особый участок по новому уговору с владельцем. Иные рядились и без урочных лет, прямо на известную долю животов тестя, только с обязательством жить и работать с ним вместе. Но иногда вольные люди рядились к владельческим крестьянам в срочную или бессрочную работу за долг или за наемную плату на обычных условиях жилой записи, не роднясь с хозяевами; так как они не получали условленной доли в хозяйских животах, то не давали на себя и порядных записей владельцам своих хозяев, не становились их крепостными. Нам известны две такие жилые записи --1648 и 1681 гг.34 Значит, крестьяне свободно располагали своим имуществом, но с одним условием: наследники или участники их животов обязаны были стать крепостными их господ, если не были ими.

Законодательство не касалось прямо отношения владельцев к имуществу крестьян. Внимание Уложения занято более всего крестьянскими побегами и столкновениями владельцев из-за беглых, но при помощи порядных можно несколько уяснить его взгляд на юридическое значение крестьянских животов. Уложение представляет эти животы неразрывной принадлежностью крестьянина: его выдавали из бегов, по суду переводили ог одного владельца к другому непременно "со всеми животы и с хлебом стоячим и с молоченым". Но Уложение допускает случаи, когда животы отрывались от крестьянина. Если принявший беглого крестьянина по иску его владельца сознавался в приеме, но показывал под присягой, что принял его без животов, животы беглеца не выдавались вместе с ним его владельцу. Далее, беглая крестьянская дочь, вышедшая в бегах, за крестьянина чужого владельца, выдавалась своему вместе с мужем, но животы последнего оставались у его прежнего владельца35. Закон считал крестьянские животы юридически привязанными к месту, где с них шло тягло. Из этого открывается правило, которым он руководился в разрешении опоров о беглых: лицо выдавать по крепости, животы -- по тяглу. Уложение считало справедливым отнять у владельца крестьянина, которого он допустил жениться на беглой, но не находило правомерным отнять у него и животы этого крестьянина, следовательно, признавало за владельцем известное право на них рядом с правом крестьянским, которое беглый или женившийся на беглой терял за свою вину. Мерой владельческого права Уложение признавало именно ссуду: если владелец беглого, требуя его выдачи с животами, в иске своем не обозначал их стоимости, суд по Уложению ценил их в 5 руб., а это был тогда наиболее обычный, нормальный размер крестьянской ссуды. Тою же мерой определяли свою долю и сами владельцы: передавая крестьян другим владельцам или отпуская их на волю, они оставляли при них животы, иногда выделяя из них только свою ссуду. Братья Протопоповы, отдав в 1647 г. Веригину за долг крестьянина с женой и детьми, предоставили ему право вывезти уступленную семью в свою вотчину или в поместье со всем, кроме животов, "что мы ему давали в подмогу". Крестьянское тягло считалось по праву неразрывно связанным с крестьянскими животами. В XVII в. не понимали тяглого крестьянина без инвентаря: такой крестьянин сходил с тягла, и владелец, не восстановлявший его тягловой способности, подвергал вопросу свои права на него. Судебная практика XVII в. строго проводила взгляд на крестьянские животы, как на собственность крестьянина. Котошихин уверяет, что у землевладельцев, разорявших крестьян поборами великими, не по их силе, отнимали поместья и вотчины, а перебор взыскивали с разорителей и возвращали крестьянам, "а впредь тому человеку поместья и вотчины не будут даны до веку". Итак, крестьянские животы состояли из двух частей с различными собственниками: одна, соответствовавшая ссуде, принадлежала землевладельцу и подлежала возврату по его требованию; другая была собственностью крестьянина, но с ограниченным правом распоряжения. Ограничение состояло, во-первых, в том, что крестьянин не мог передавать своих животов лицу, которое не было крепко его владельцу, во-вторых, в том, что все хозяйственные действия крестьянина подлежали надзору владельца, как ответственного опекуна его труда и животов.

Так вырабатывались путем ссудных договоров в поставленных законом пределах два порядка отношений, входивших в юридический состав крепостного права на крестьян: власть землевладельца над личностью крестьянина и власть над его имуществом. Основанием первой было вытекавшее из ссуды и не прекращаемое по воле крестьянина право распоряжения его трудом, ограниченное крестьянской вечностью и владельческой ответственностью за податную способность крестьян; вторая состояла в вытекавшем из того же источника праве собственности на часть животов крестьянина, соединенном с обязанностью поддерживать его инвентарь, и в обусловленном податной ответственностью надзоре за, крестьянским хозяйством. В связи с этими двумя порядками и под их влиянием складывался третий -- власть землевладельцев над потомством его крестьянина.

В 1623 г. Троицкому Сергиеву монастырю по суду выдан был из бегов его старинный крестьянин, сбежавший с отцовского двора и участка. Он выдан был "по старине", как значится в поручной записи о нем, а не по крепости. Отсюда можно заключить, что, садясь на участок отца, он не дал на себя особой порядной записи, а просто принял на себя по наследству вместе с участком и животами отца обязательства его договора. Звание старинного, какое акт 1623 г. усвояет беглецу, показывает, что в начале XVII в. землевладельцы смотрели на родившихся у них в крестьянстве детей крестьян, как на родившихся в их дворах детей кабальных холопов, считали их крепкими без крепости, по происхождению. Еще любопытнее то, что на старинных беглых крестьян, по-видимому, не простиралась давность побега. Упомянутый крестьянин бежал до 1612 г., а такой давностью в то время не пользовался и Троицкий монастырь. Точно так же в 1614 г. указано было возвращать на покинутые участки беглых старинных крестьян Иосифова Волоколамского монастыря без всякого намека в грамоте на срок давности. В писцовых книгах времени царя Михаила встречаем нередко замечания об иных крестьянах, что они вывезены или отданы "по старине". Но поземельные отношения крестьян мешали строгому применению к их сыновьям кабальной старины. Крестьянские участки не были наследственны: подобно поместьям, они переходили от отца обыкновенно к одному из сыновей не по праву, а по хозяйственному удобству. Остальные сыновья или при жизни отца, или после него рядились на отдельные участки обыкновенно с новой ссудой, В том и другом случае они считались вольными людьми, которые могли рядиться не только к своему, но и к чужому владельцу, могли даже ни к кому не рядиться и выйти из крестьянств. До самого Уложения идут порядные крестьянских сыновей с отцовыми или чужими владельцами. Еще в апреле 1649 г. встречаем договор крестьянского сына, который, оставшись малолетним по смерти отца, долго бродил по наймам и. наконец, порядился в поместье, где жил отец, на отцовский участок, "в готовые хоромы и к готовой ржи сеяной"36. Согласно с этим семейные люди, рядясь в крестьяне, давали крепости обыкновенно только "а себя, иногда со взрослыми сыновьями, не упоминая о малолетках, то были личные обязательства, не простиравшиеся на потомство. Мысли, что крестьянские дети остаются вольными людьми, пока не сядут на тягло, держалось и законодательство до 1640-х годов: указы о приборе вольных людей на пустоши предписывали сажать на пустые участки нетяглых детей, братьев и племянников тяглых крестьян "по уговору, на которой доле кто похочет сести". Так мысль о кабальной старине вытеснялась в крестьянской среде мыслью о старине тягловой: сын тяглеца укреплялся не там, где родился, а там, где рядился в тягло и обжился, "застарел" в нем. Мысль эта была крепко укоренена в умах первой половины XVII в. В 1641 г. Троицкий монастырь искал двух крестьян, перешедших в посад Владимира. Посад отвечал встречным иском, доказывая, что один из этих крестьян до перехода в монастырскую вотчину был посадским человеком -- владимирцем. По суду этот крестьянин выдан был монастырю, потому что он за Троицким монастырем "застарел и в Володимире на посаде в тягле не живал и податей никаких не плачивал". Еще выразительнее случай с тем же монастырем в 1640 г. Архаров искал в нем своих давних беглецов, кабальных людей, дети которых, родившиеся в бегах, поженились на монастырских крестьянках, взяли ссуду и порядились за монастырь в крестьяне. По государеву указу этих холопьих детей велено выдать Архарову, но с уплатой ссуды, данной монастырем. Не имея чем заплатить, Архаров отказался от присужденных ему людей в пользу монастыря, объяснив свой отказ любопытным соображением: "А они в троицких вотчинах застарелися". Казне представляли важные выгоды обе старины, и кабальная, и тягловая: первая прекращала бродячесть нетяглых крестьянских детей; вторая, обеспечивая казне доходность новых тяглецов, побуждала владельцев заботиться о поземельном устройстве крестьянских подростков, обзаводя их инвентарем на отдельных тяглых участках, прежде чем они успевали устроиться на чужих землях. В писцовом наказе 1646 г. правительство задумало соединить эти выгоды. Предпринята была общая перепись тяглых людей, городских и сельских. Писцам указано было записать всех тяглых людей поименно с живущими при них нетяглыми сыновьями и родственниками на тех местах, за теми владельцами или обществами, где их застанут, а беглых записывать на покинутых местах, на основании действовавшего тогда срока давности, лишь в том случае, если они бежали не далее 10 лет до переписи; убежавших раньше записывали там, где их заставала перепись. Удовлетворяя неоднократным ходатайствам служилых людей об отмене срока давности, правительство обещало, что впредь тяглые люди с детьми и родственниками будут крепки по переписным книгам "и без урочных лет", т. е. землевладельцы и общества получали право бессрочно возвращать беглых, записанных за ними в этих книгах. Статьи Уложения о беглых крестьянах основаны на этом наказе 1646 г. Новый закон прежде всего распространял на крестьянских детей вечность крестьянскую, которой подлежали их отцы, т. е. устанавливал наследственность крестьянского состояния. Этим прекращались очень частые переходы крестьянских детей в холопство, продолжавшиеся до Уложения. Далее, закон, по-видимому, признавал давнюю мысль владельцев о приложении к крестьянским детям принципа старины, укреплял последних за первыми, как укреплялись за господами родившиеся в холопстве дети кабальных холопов. Но, с тех пор как обнаружилось это владельческое притязание, в крестьянские договоры вошло новое обязательство о вечной, т. е. пожизненной, зависимости крестьянина, не прекращавшейся смертью владельца, за которого он рядился. Поэтому старина крестьянских детей должна была стать не кабальной, а полной, наследственной и потомственной, подобно старине докладных холопов, отцы которых умирали, не успев выйти на волю. Однако законодательство не отказалось и от мысли о тягловой старине: отменив срочную давность для исков о беглых, оно и после Уложения допускало давность бессрочную. Благодаря такой двойственности взгляда законодательства юридическое положение крестьянских детей после Уложения составляет один из самых темных вопросов в истории крепостного права. Приведенного в известность материала недостаточно для разрешения этого вопроса. Действию наказа 1646 г. надобно приписать появление в 1647 г. самого выразительного признака крепостной зависимости крестьянских детей -- отпуска их на волю с отпускной: в новгородской книге записана отпускная, данная Муравьевым в декабре того года родившемуся у него в крестьянстве старинному крестьянскому сыну. Но здесь же находим указание и на то, что накануне издания Уложения вечность крестьянская еще не распространялась на крестьянских детей: отпущенник Муравьева тотчас вступил в кабальное холопство к Веревкину. Но, перестав считать крестьянских детей, еще не севших на тягло, вольными людьми, закон не разъяснил, обязаны ли они садиться на тягло по требованию владельца, т. е. потеряли ли право рядиться с ним, садясь на особые тяглые участки. Следовало бы думать, что потеряли, потому что укреплялись за владельцем не личным договором, а государственным актом, писцовою книгой. Так и понимал дело в 1660 г. тюменский воевода: восставая против взгляда на крестьянских подростков, как на вольных людей, он сыскивал и верстал в тягло тех из этих "подрослей", сыновей казенных крестьян, которые, находясь при неспособных к работе стариках-отцах или оставшись малолетними сиротами, не брали участков, когда поспевали в тягло. Но принудительное верстание возбуждало трудный вопрос о ссуде: сажая подростка на тяглый участок, в большей части случаев его необходимо было обзавести инвентарем. Притом владелец должен был содержать остававшихся без животов малолетних сирот, чтобы сохранить на них право: отказ от этого равнялся их отпуску на волю. Таким условным характером писцового прикрепления крестьянских детей объясняются договоры последних с своими и даже чужими владельцами после издания Уложения. Встречаем несколько таких договоров в новгородских крепостных книгах 1649 и 1650 гг. Рядились большею частью дети крестьян или бобылей, остававшиеся малолетними сиротами и кормившиеся по миру или по наймам; иные в порядных зовутся "вольными". Выше упомянуто о договоре одного такого сироты на отцовский участок в апреле 1649 г. В сентябре порядился в крестьяне за Турова бобыльский сын, отец которого жил за отцом этого Турова. В марте 1650 г. уроженец дворцового села, оставшийся малолетком после отца и живший на родине или уходивший на сторону работать, порядился в то же село, уже ставшее вотчиной новгородского митрополита. Один документ несколько разъясняет, какими интересами вызывалось и как устанавливалось принудительное верстание крестьянских детей в тягло. Уже в самом конце XVII в маломочные крестьяне одной деревни Иверского монастыря жаловались на то, что у них в деревне есть крестьянские дети бестяглые, люди семьянистые, которые в тягло поспели, а тягла не берут, и их, одиноких работников, "в пашне изобижают". Челобитчики просили, чтобы монастырские власти указали им, крестьянам той деревни, "промежь себя поровняться", т. е. просили предоставить деревенскому обществу самому произвести передел участков, сложив часть пашни и платежей с малосильных тяглецов на семьянистых и бестяглых подростков37. Монастырь не принуждал последних к тяглу, а они как будто считали себя вправе брать или не брать тяглые участки, но старые тяглецы во имя справедливого распределения крестьянских тягостей требовали участия в тягле крестьянских детей, считая их, как считал и тюменский воевода, такими же вечными тяглецами, какими были сами. Значит, принудительное верстание крестьянских детей вышло не прямо из их писцового прикрепления, а из условия, его сопровождавшего, распространения на этих детей крестьянской вечности их отцов. Такое же колебание законодательства заметно и в другом последствии наказа 1646 г. По смыслу этого наказа и статей Уложения, перепись укрепляла не только наличных, но и будущих детей крестьян. По одной статье Уложения беглые крестьяне выдавались истцам с женами и детьми, при них жившими, хотя бы последние и не были записаны в писцовых книгах, но сыновья, успевшие отделиться от отца, оставались у ответчика. Исключение, очевидно, допущено во внимание к интересу приемщика, который устроил подростка в тягло.

Так, наказ 1646 г. не вносил ничего нового в юридическое содержание крепостного права: он только пытался подложить политическое основание под юридическое последствие, вытекшее из приложения начал кабального холопства к детям крепостных крестьян. Признавая укрепление этих детей по праву старины, он косвенно обусловил это право обязанностью владельцев устраивать в тягло своих старинных крестьянских сыновей. Такую крепость, составленную посредством сочетания старины кабальной с тягловой, можно назвать стариной писцовой. Согласно со своим двойственным составом она привела к двум последствиям. Во-первых, под ее влиянием в крестьянских договорах является новое условие о потомстве. Во второй половине XVII в. вольные люди обыкновенно рядились в крестьянство с женами и детьми, даже будущими, если были холостыми. В порядной 1687 г. вольный человек, рядясь за князя Черкасского, обязывался жить за ним "с женою и с детьми, а по мне и внучатом моим по смерть свою"38. С другой стороны, писцовая старина облегчила дробление крестьянских семей и вывод крестьянских детей из крестьянства. Она отделила крепостное право на личность крестьянского сына от права распоряжения его трудом: крестьянский сын, не получивший ссуды, не переставая быть крепостным, мог оставаться бестяглым, живя за тяглом отца, дяди или брата. Это разделение спутало установившиеся крепостные различия. Прежде различали крепостных людей тяглых, или крестьян, и нетяглых, или холопов. Теперь явился новый крепостной класс -- нетяглых крестьянских детей. Из этой путаницы к концу XVII в. развились два обычая: владельцы начали не только верстать в тягло крестьянских подростков, но и отчуждать их как крепостных крестьян отдельно от отцов, дробя крестьянские семьи, а как людей нетяглых -- переводить их в дворовые холопы. Уложение запрещало брать служилые кабалы на крестьянских детей; владельцы переводили их во двор без кабал. Закон молчаливо признал тот и другой обычай; только указом 1690 г. было предписано, чтобы крестьянские дети, взятые во двор владельца, по смерти его выходили на волю подобно кабальным холопам. Это движение крепостного крестьянства в сторону холопства встретилось с противоположным движением холопства в сторону крестьянства: с того времени как крестьянство под влиянием холопства стало превращаться в крепостное состояние, под его воздействием в холопстве начал складываться класс задворных людей, усвоявший себе юридические и экономические особенности крепостного крестьянства. Этот любопытный двойной процесс, завершившийся первой ревизией, относится уже к истории не зарождения, а перерождения крепостного права и требует особого исследования.

Разбирая юридический состав крепостного права на крестьян, как оно сложилось к концу XVII в., легко различить в нем основные элементы долгового холопства -- заем, работу за рост и старину. Но эти элементы, осложнившись условиями крестьянского состояния, прежде и более всего государственным тяглом, получили .особый юридический характер, и благодаря этому осложнению прямые и резкие очертания долговой холопьей крепости в крестьянстве превратились в изогнутые и иногда неясные линии. Займу с погашением соответствовала ссуда с возвратом или без отдачи; служба за рост "по вся дни", срочная или по смерть господина, превратилась в пожизненное и наследственное владельческое тягло, состоявшее из оброка за нанятую землю, соединенного с издельем за ссуду по уговору или владельческому уставу, притом тягловые отношения осложнились отношениями имущественными, вытекавшими из поземельной ссуды и тягловой ответственности владельца за крестьянина; наконец, кабальная старина под влиянием тягла переродилась в старину писцовую, т. е. в наследственную власть владельца над потомством записанного за ним крестьянина, обусловленную обязанностью его хозяйственного обзаведения. Таким образом, крепостная зависимость крестьянина имела двойное основание, поземельную ссуду под условием изделья, соединенную с наймом земли под условием оброка, и из этого источника вытекали два последствия: 1) наследственная власть владельца над личностью и трудом крестьянина и его потомства без права вывода крестьянина из крестьянства и под условием. податной ответственности за него, 2) наследственная власть над имуществом крестьянина, слагавшаяся из права собственности на ссудную часть его и из права надзора за крестьянским хозяйством и ограниченная юридической неразрывностью крестьянского тягла с крестьянскими животами. Ограничиваясь юридическими моментами развития крепостного права на крестьян, историческое его происхождение можно обозначить таким рядом явлений:

1) Исстари крестьяне на владельческих землях вели свое хозяйство с подмогой от владельцев и за это несли особые повинности сверх поземельного оброка, но эти повинности были простыми долговыми обязательствами, не уничтожавшими личной свободы крестьян, которая выражалась в праве выхода.

2) С половины XVI в. вместе с развитием частного землевладения усилилась и задолженность крестьян своим владельцам и ссуда стала почти общим условием поземельных крестьянских договоров. Вследствие того право выхода уже к концу XVI в. начало падать само собою, вырождаясь в формы, или запрещенные законом, или только усиливавшие долговую зависимость крестьян от владельцев.

3) К тому же времени возникновение и развитие кабального холопства породило среди землевладельцев мысль, что крестьянское изделье за подмогу создает такую же личную крепостную зависимость крестьянина от владельца, в какую ставит кабального холопа служба за рост. Под влиянием этой мысли приблизительно со второй четверти XVII в. в крестьянские договоры стали вносить условие, по которому крестьянин, нанимая землю с подмогой владельца, закреплял свои поземельные и долговые обязательства отказом навсегда от права прекращать основанную на этих обязательствах зависимость. Это условие сообщило крестьянскому поземельному договору значение личной крепости.

4) Признавая все эти последствия кабального права, законодательство ограничивало их известными условиями, которые все сводились к требованию, чтобы тяглый крестьянин, став крепостным, не переставал быть тяглым и способным к тяглу. Благодаря этим условиям крестьянская крепость, развивавшаяся из кабальной, не сделалась холопьей, отличаясь от нее, во-первых, тем, что она давала владельцу право только на часть крестьянского труда и имущества, во-вторых, тем, что все владельческие права на крестьянина были обусловлены государственными обязанностями.

5) Около половины XVII в., утвердив наследственность крестьянского состояния, законодательство признало и наследственную власть владельцев над потомством их крестьян, развившуюся раньше из приложения кабальной старины к крестьянским детям, чем было завершено образование крепостного права на крестьян. Но и эту власть закон поставил, хотя и не прямо и не решительно, не на кабальном, а на политико-экономическом основании, обусловив ее обязанностью тяглового хозяйственного устройства крестьянских сыновей.

Итак, крепостное право в России было создано не государством, а только с участием государства; последнему принадлежали не основания права, а его границы.

КОММЕНТАРИИ

В седьмой том Сочинений В. О. Ключевского включены его отдельные монографические исследования, отзывы и рецензии, созданные в период творческого расцвета ученого -- с конца 1860-х до начала 1890-х годов. Если "Курс русской истории" дает возможность проследить общие теоретические взгляды В. О. Ключевского на ход русского исторического процесса, то работы, публикуемые в седьмом и восьмом томах его Сочинений, дают представление о В. О. Ключевском как исследователе.

Исследования В. О. Ключевского, помещенные в седьмом томе Сочинений, в основном связаны с двумя проблемами -- с положением крестьян в России и происхождением крепостного права {"Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения", "Право и факт в истории крестьянского вопроса", "Происхождение крепостного права в России", "Подушная подать и отмена холопства в России", "Отзыв на исследование В. И. Семевского "Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.""}. С вопросом экономического развития России {"Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае", "Русский рубль XVI--XVIII вв. в его отношении к нынешнему".}. Преимущественное внимание вопросам социально-экономического характера и постановка их В. О. Ключевским было новым явлением в русской буржуазной историографии второй половины XIX в.

В своих набросках к выступлению на диспуте, посвященном защите В. И. Семевским диссертации на степень доктора наук, В. О. Ключевский писал: "Разве крестьянский вопрос есть только вопрос об ограничении и уничтожении крепостного права?.. Вопрос о крепостном праве до Александра II есть вопрос о его приспособлении к интересам государства и условиям общежития" {См. стр. 483.}. В. О. Ключевский и в своем отзыве на труд Семевского отмечал сложность и многогранность крестьянского вопроса в России и упрекал автора в том, что "слабость исторической критики в исследовании происходит от недостатка исторического взгляда на исследуемый предмет" {См. стр. 427.}.

Откликаясь на злободневные вопросы пореформенного времени, так или иначе связанные с крестьянским вопросом и реформой 1861 г., отменившей крепостное право, В. О. Ключевский прослеживал этапы в развитии крепостничества в России, причины, как его породившие, так и повлекшие его отмену, характерные явления в боярском, помещичьем, монастырском хозяйстве. В своей трактовке этой проблемы В. О. Ключевский пошел значительно дальше славянофилов и представителей "государственной школы",- прежде всего наиболее крупного ее представителя Б. Н. Чичерина, по мысли которого вся история общественного развития в России заключалась в "закрепощении и раскрепощении сословий", осуществляемом государством в зависимости от его потребностей. В. О. Ключевский, наоборот, считал, что крепостная зависимость в России определялась частноправовым моментом, развивающимся на основе экономической задолженности крестьян землевладельцам; государство же только законодательно санкционировало складывавшиеся отношения. Схема, предложенная В. О. Ключевским, заключалась в следующем. Первичной формой крепостного состояния на Руси {См. стр. 241.} было холопство в различных его видах, развивавшееся в силу ряда причин, в том числе как результат личной службы ранее свободного человека на определенных условиях экономического порядка. В дальнейшем, с развитием крупного частного землевладения, крестьянство, по мысли В. О. Ключевского, в качестве "вольного и перехожего съемщика чужой земли" постепенно теряло право перехода или в силу невозможности вернуть полученную на обзаведение ссуду, или в результате предварительного добровольного отказа от ухода с арендуемой земли за полученную ссуду. Таким образом, крепость крестьянина обусловливалась не прикреплением его к земле как средству производства, а его лично-обязанными отношениями к землевладельцу. Отсюда следовал вывод, что крепостное право -- это "совокупность крепостных отношений, основанных на крепости, известном частном акте владения или приобретения" {См. стр. 245.}. Государство в целях обеспечения своих потребностей лишь "допустило распространение на крестьян прежде существовавшего крепостного холопского нрава вопреки поземельному прикреплению крестьян, если только последнее было когда-либо им установлено" {См. стр. 246.}.

Прослеживая параллельно пути развития холопства на Руси, его самобытные формы и процесс развития крепостного права, Ключевский стремился показать, как юридические нормы холопства постепенно распространялись на крестьянство в целом и в ходе закрепощения крестьян холопство в свою очередь теряло свои специфические черты и сливалось с закрепощаемым крестьянством.

Развитие крепостного права В. О. Ключевский относил к XVI в. До того времени, по его мысли, крестьянство, не являвшееся собственником земли, было свободным съемщиком частновладельческой земли. Со второй половины XV в. на Руси в силу хозяйственного перелома, причины которого для Ключевского оставались не ясны, землевладельцы, крайне заинтересованные в рабочих руках, развивают земледельческие хозяйства своих кабальных холопов и усиленно привлекают на свою землю свободных людей; последние "не могли поддержать своего хозяйства без помощи чужого капитала", и их количество "чрезвычайно увеличилось" {См. стр. 252, 257, 280.}. В результате усиливавшаяся задолженность крестьян повела к тому, что землевладельцы по своей воле стали распространять на задолжавших крестьян нормы холопского права, и крепостное право на крестьян явилось новым сочетанием юридических элементов, входивших в состав различных видов холопства, но "приноровленных к экономическому и государственному положению сельского населения" {См. стр. 271, 272, 338, 339.}. "Еще не встречая в законодательстве ни малейших следов крепостного состояния крестьян, можно почувствовать, что судьба крестьянской вольности уже решена помимо государственного законодательного учреждения, которому оставалось в надлежащее время оформить и регистрировать это решение, повелительно продиктованное историческим законом", -- писал В. О. Ключевский, усматривая в потере многими крестьянами права перехода "колыбель крепостного права" {См. стр. 280, 278, 383, 384.}. "В кругу поземельных отношений все виды холопства уже к концу XVII в. стали сливаться в одно общее понятие крепостного человека". "Этим объясняется юридическое безразличие, с каким землевладельцы во второй половине XVII в. меняли дворовых холопов, полных и кабальных, на крестьян, а крестьян -- на задворных людей" {См. стр. 389--390, 389.}. Этот процесс слияния был завершен с введением подушной подати при Петре I, и воля землевладельцев превратилась в государственное право.

Указанная схема В. О. Ключевского, развитая в дальнейшем М. А. Дьяконовым, для своего времени имела безусловно положительное значение. Несмотря на то, что в своих монографических работах, посвященных истории крепостного права в России, Ключевский, по его же собственным словам, ограничивался исследованием юридических моментов в развитии крепостного права, основное место в схеме Ключевского занимал экономический фактор, независимый от воли правительства. Ключевский уловил связь между холопством (кабальным) и крепостным правом, дал интересную характеристику различных категорий холопства, существовавших в России до XVIII в., и попытался отразить порядок складывавшихся отношений между крестьянами и землевладельцами. Но, отводя основное внимание в разборе причин закабаления крестьянства частноправовым отношениям и рассматривая ссудные записи в качестве единственных документов, определявших потерю независимости крестьян, Ключевский не только недооценивал роль феодального государства как органа классового господства феодалов, но и не признавал, что установление крепостного права являлось следствием развития системы феодальных социально-экономических отношений.

В советской исторической литературе вопрос о закрепощении крестьян явился предметом капитального исследования академика Б. Д. Грекова {См. В. Д. Греков, Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в., кн. I--II, М. 1952--1954.} и ряда трудов других советских историков {См. Л. В. Черепнин, Актовый материал как источник по истории русского крестьянства XV в., "Проблемы источниковедения". Сб. IV, М. 1955, стр. 307--349; его же, "Из истории формирования класса феодально-зависимого крестьянства на Руси", "Исторические записки", кн. 56, стр. 235--264; В. И. Корецкий, Из истории закрепощения крестьян в России в конце XVI -- начале XVII в., "История СССР" No 1, 1957, стр. 161--191.}.

Для истории подготовки реформы 1861 г. представляют интерес две статьи В. О. Ключевского, посвященные разбору сочинений Ю. Ф. Самарина: "Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения" и "Право и факт в истории крестьянского вопроса". В этих статьях он не без иронии показывает, что даже "искренние и добросовестные" дворянские общественные деятели, когда началась работа по подготовке Положения 1861 г., оставались на позициях "идей и событий" первой половины XIX в. и предполагали предоставление крестьянам земли поставить в рамки "добровольного" соглашения помещиков с крестьянами.

Для характеристики научных интересов В. О. Ключевского необходимо отметить, что свою первую большую монографическую работу "Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае", изданную в 1866 г., он посвятил истории колонизации и хозяйства монастырей, что было в дальнейшем им развито и обобщено во второй части "Курса русской истории". В этой работе безусловного внимания заслуживает история возникновения монастырского хозяйства, "любопытный процесс сосредоточения в руках соловецкого братства обширных и многочисленных земельных участков в Беломорье" {См. стр. 14.}, которые переходили к монастырю в результате чисто экономических сделок -- заклада, продажи и т. п.

Последнее по времени обстоятельное исследование землевладения и хозяйства вотчины Соловецкого монастыря принадлежит перу А. А. Савича, который всесторонне рассмотрел стяжательную деятельность этого крупнейшего севернорусского феодала XV--XVII вв. {См. А. А. Савич, Соловецкая вотчина XV--XVII вв., Пермь 1927.}

С многолетней работой Ключевского над древнерусскими житиями святых связана статья "Псковские споры" (1877 г.), посвященная некоторым вопросам идеологической жизни на Руси XV--XVI вв. Эта статья Ключевского возникла в условиях усилившейся во второй половине XIX в. полемики между господствующей православной церковью и старообрядцами. Статья содержит материал о бесплодности средневековых споров по церковным вопросам и о правах церковного управления на Руси.

До настоящего времени в полной мере сохранила свое научное значение другая работа В. О. Ключевского "Русский рубль XVI--XVIII вв. в его отношении к нынешнему" {Проверка наблюдений Ключевского о стоимости рубля в первой половине XVIII в., предпринятая недавно Б. Б. Кафенгаузом, показала правильность его основных выводов (См. В. В. Кафенгауз, Очерки внутреннего рынка России первой половины XVIII в., М. 1958, стр. 187, 189, 258, 259).}. Основанная на тонком анализе источников, эта работа свидетельствует об источниковедческом мастерстве В. О. Ключевского; выводы этой работы о сравнительном соотношении денежных единиц в России с начала XVI в. до середины XVIII в. в их отношении к денежным единицам второй половины XIX в. необходимы для выяснения многих экономических явлений в истории России.

Две работы В. О. Ключевского, публикуемые в седьмом томе, связаны с именем великого русского поэта А. С. Пушкина: "Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину" и "Евгений Онегин". В. О. Ключевскому принадлежит блестящая по форме фраза: "О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует" {См. стр. 421.}. В своих статьях о Пушкине В. О. Ключевский подчеркнул глубокий интерес Пушкина к истории, давшего "связную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком" {См. стр. 152.}. Ключевский стремился придать обобщающий характер образам людей XVIII в., очерченным в различных произведениях Пушкина, объяснить условия, в которых они возникали, и на основе этих образов нарисовать живую картину дворянского общества того времени. Такой подход к творчеству А. С. Пушкина нельзя не признать верным. Но в своей трактовке образов дворянского общества XVIII в., как и в пятой части "Курса русской истории", В. О. Ключевский слишком односторонне рассматривал культуру России того времени, не видя в ней передовых тенденций.

Статьи, помещаемые в седьмом томе Сочинений В. О. Ключевского, в целом являются ценным историографическим наследием по ряду важнейших вопросов истории России.

* * *

Более или менее полный список трудов В. О. Ключевского, издававшихся с 1866 по 1914 г., составил С. А. Белокуров {"Список печатных работ В. О. Ключевского". Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете", кн. I, M. 1914, стр. 442--473.}. Пропуски в этом списке незначительны {Отсутствуют упоминания о работе П. Кирхмана "История общественного и частного быта", М. 1867. Эта книга издана в обработке Ключевского, которым написаны заново разделы о русском быте. Не отмечена рецензия "Великие Четьи-Минеи", опубликованная в газете "Москва", 1868 г., No 90, от 20 июня (переиздана в Третьем сборнике статей). Пропущены замечания о гривне кун, сделанные В. О. Ключевским по докладу А. В. Прахова о фресках Софийского собора в Киеве на заседании Московского археологического общества 20 декабря 1855 г. ("Древности. Труды Археологического общества", т. XI, вып. Ill, M. 1887, стр. 86), выступление в ноябре 1897 г по докладу В. И. Холмогорова "К вопросу о времени создания писцовых книг" ("Древности. Труды Археографической комиссии", т. I, M. 189S, стр. 182). 24 апреля 1896 г. В. О. Ключевский произнес речь "О просветительной роли св. Стефана Пермского" (Чтения ОИДР, 1898, кн. II, протоколы стр. 14), 26 сентября 1898 г. -- речь о А. С. Павлове (Чтения ОИДР, 1899, т. II, протоколы, стр. 16), выступил 13 апреля 1900 г. по докладу П. И. Иванова "О переделах у крестьян на севере" ("Древности. Труды Археографической комиссии", т. II, вып. II, М. 1900, стр. 402), 18 марта 1904 г. произнес речь о деятельности ОИДР (Чтения ОИДР, 1905, кн. II, протоколы, стр. 27), О публикации протокольных записей этих выступлений В. О. Ключевскогр С. А. Белокуров не приводит никаких сведений. Нет также у него упоминания о статье В. О. Ключевского "М. С. Корелин" (умер 3 января 1894 г.), опубликованной в приложении к кн.: М. С. Корелин, Очерки из истории философской мысли в эпоху Возрождения, "Миросозерцание Франческо Петрарки", М. 1899, стр. I-XV.}. Некоторые произведения В. О. Ключевского, изданные в 1914 г. и позднее, в список трудов С. А. Белокурова не попали (среди них "Отзывы и ответы. Третий сборник статей", М. 1914, переиздание, М. 1918; переиздания двух первых сборников статей, "Курса русской истории", "Истории сословий", "Сказание иностранцев", "Боярской думы" и др.) {См. также: "Письма В. О. Ключевского П. П. Гвоздеву". В сб.: "Труды Всероссийской публичной библиотеки им. Ленина и Государственного Румянцевского музея", вып. V, М. 1924; сокращенная запись выступлений Ключевского на Петергофском совещании в июне 1905 г. приведена в кн.: "Николай II. Материалы для характеристики личности и царствования", М. 1917, стр. 163--164, 169--170, 193--196, 232--233.}.

Большая часть статей, исследований и рецензий В. О. Ключевского была собрана и издана в трех сборниках. Первый озаглавлен "Опыты и исследования", вышел еще в 1912 г. (вторично в 1915 г.) {В его состав были включены исследования: "Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря", "Псковские споры", "Русский рубль XVI--XVIII в. в его отношении к нынешнему", "Происхождение крепостного права в России", "Подушная подать и отмена холопства в России". "Состав представительства на земских соборах древней Руси".}.

Второй сборник появился в печати в 1913 г. и был назван "Очерки и речи" {Сборник содержал статьи: "С. М. Соловьев", "С. М. Соловьев как преподаватель", "Памяти С. М. Соловьева", "Речь в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину", "Евгений Онегин и его предки", "Содействие церкви успех ам русского гражданского права и порядка", "Грусть", "Добрые люди древней Руси", "И. Н. Болтин", "Значение преп. Сергия для русского народа и государства", "Два воспитания", "Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени", "Недоросль Фонвизина", "Императрица Екатерина II", "Западное влияние и церковный раскол в России XVII в.", "Петр Великий среди своих сотрудников".}. Наконец, через год (в 1914 г.) увидел свет третий сборник -- "Ответы и отзывы" {В том числе "Великие минеи-четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием", "Новые исследования по истории древнерусских монастырей", "Разбор сочинения В. Иконникова", "Поправка к одной антикритике. Ответ В. Иконникову", "Рукописная библиотека В. М. Ундольского", "Церковь по отношению к умственному развитию древней Руси", "Разбор сочинений А. Горчакова", "Аллилуиа и Пафнутий", "Академический отзыв о сочинении А. Горчакова", "Докторский диспут Субботина в Московской духовной академии", "Разбор книги Д. Солнцева", "Разбор сочинения Н. Суворова", "Крепостной вопрос накануне его законодательного возбуждения", "Отзыв о книге С. Смирнова", "Г. Рамбо -- историк России". "Право и факт в истории крестьянского вопроса, ответ Владимирскому-Буданову", "Академический отзыв об исследовании проф. Платонова", "Академический отзыв об исследовании Чечулина", "Академический отзыв об исследовании Н. Рожнова" и перевод рецензии на книгу Th. V. Bernhardt, Geschichte Russlands und der europaischen Politik in den Jahren 1814--1837}. Все три сборника статей были переизданы в 1918 г.

Тексты сочинений В. О. Ключевского в настоящем томе воспроизводятся по сборникам его статей или по автографам и журнальным публикациям, когда статьи не включались в сборники его произведений.

Тексты издаются по правилам, изложенным в первом томе "Сочинений В. О. Ключевского". Ссылки на архивные источники в опубликованных трудах Ключевского унифицируются, но с рукописным материалом не сверяются.

* * *

Том выходит под общим наблюдением академика М. Н. Тихомирова, текст подготовлен и комментирован В. А. Александровым и А. А. Зиминым.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ КРЕПОСТНОГО ПРАВА В РОССИИ

Статья "Происхождение крепостного права в России" впервые была издана в журнале "Русская мысль", 1885, No 8, стр. 1--36; No 10, стр. 1--46 (есть отд. оттиск). Переиздана в кн. В. О. Ключевский, Опыты и исследования. Первый сборник статей, М. 1912, стр. 212--310. Исправления и пометы, сделанные В. О. Ключевским в своем экземпляре журнальной статьи и отмеченные А. А. Кизеветтером в приложении к третьему изданию указанного первого сборника статей В. О. Ключевского (стр. V--IX), в настоящем издании учтены.

1 l. Engelmann, Die Leibeigenschaft in Russland [далее -- Энгельман], Dorpat 1884.

2 "Господин Энгельман утверждает, что Horigkeit и Leibeigenschaft на русском языке выражаются одним и тем же термином -- крепостное право. Это не совсем верно. Horig соответствует термину обязанный, внесенному в русский юридический язык законодательством императора Николая, а обязанный по закону не считался крепостным". (Свод законов Российской империи, издания 1857 г., т. IX, СПб. 1857 [далее -- Свод законов], кн. 1, разд. IV, гл. 4--6).

3 Энгельман, стр. 57, 62, 64--73.

4 Архив исторических и практических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачов, СПб. 1859, кн. 2, отд. 1, стр. 43.

5 Свод законов, т. IX, стр. 213, ст. 1069.

6 Свод законов, т. IX, стр. 231, ст. 1149.

7 Архив исторических и практических сведений, изд. Н. Калачов, СПб. 1859, кн. 2, стр. 83 и след.

8 "Изданные духовные известны. Неизданные заимствованы из двух сборников грамот Троицкого Сергиева монастыря, хранящихся в монастырской библиотеке, No 530 и 532".

9 Акты юридические, или собрание форм старинного делопроизводства, изд. Архемрафической комиссии, СПб. 1838 [далее -- АЮ], No 410.

10 Архив историко-юридичеоких сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачов, кн. 2, половина 2, М. 1855, отд. II, Акты, записанные в крепостной книге XVI века. Сообщ. А. Б. Лакиер, стр. 32--36.

11 АЮ, No 252; Полное собрание законов Российской империи [далее -- ПСЗ], собр. I, т. I, СПб. 1830, No 1, гл. XX, ст. 8 и след.

12 "Закон о бескабальной службе 1555 г." М. Владимирский-Буданов, Хрестоматия по истории русского права [далее -- Владимирский-Буданов], вып. 3, СПб. Киев 1889, стр. 4, 5.

13 ПСЗ, т. I, No 1, гл. XX, ст. 9, 61.

14 ПСЗ, т. I, No 1, гл. XX, ст. 16, 17.

15 ПСЗ, т. I, No 1, гл. XX, ст. 30.

16 "В сохранившихся записных холопских книгах по Новгороду Великому помещены 371 служилая кабала 1646--1650 гг. и 94 порховские кабалы 1629--1648-х гг.: из них нет ни одной без займа. Московский архив министерства иностранных дел, крепостные книги, No 35, 35, 41. В записной книге 1687 г. по Новгороду Нижнему 12 служилых кабал, все без займа. На этих сборниках преимущественно основаны изложенные соображения о кабальном холопстве. В собрании И. Д. Беляева, хранящемся в Московском публичном Румянцевском музее, 57 служилых кабал 1613--1701 гг.; из 34 кабал по 1674 г. включительно нет ни одной без займа; остальные с 1680 г. все без займа".

17 "В тверской половине Бежецкой пятины, как видно из новгородских кабальных книг, еще в 1649--1650 гг. писались служилые кабалы с тою местною особенностью, что в них вольные люди обязывались служить "до своей смерти". Со времени издания Уложения эта формула едва ли имела юридическое значение".

18 ПСЗ, т. I, No 1, гл. XX, ст. 39.

19 ПСЗ, т. I, No 1, гл. XX, ст. 43.

20 A. Olearii, Reisebeschreibung, изд. 1656 г., III, стр. 102. "Талер стоил тогда в Москве немного менее полтины, а тогдашний рубль равнялся приблизительно 14 нынешним, следовательно, 10 талеров Олеария можно ценить рублей в 60--70 на наши деньги" (Столбцы Сибирского приказа в Московском архиве министерства юстиции, No 6, л. 105).

21 ПСЗ, т. I, No 1, гл. XI, ст. 32.

22 Акты, относящиеся до юридического быта древней России [далее -- АЮБ], изд. Археографической комиссии, т. I, СПб. 1857, No,113, II; т. II, СПб. 1864, No 126, 127, III; Московский архив министерства иностранных дел, новгородская крепостная книга No 35, нижегородская No 41. "Говоря о холопстве крепостном, мы не упоминаем о холопстве несостоятельных должников, выданных истцам головою до покупа, как и о холопстве по брачному союзу; эти виды зависимости создавались не крепостями, а актами другого рода: первый -- судебным приговором, второй -- церковным правилом".

23 Энгельман, стр. 37.

24 Русская историческая библиотека [далее -- РИБ], т. 2, СПб. 1875, No 36; А. Ю., No 189.

25 АЮБ, т. I, No 29, II.

26 "Этот указ необычными оборотами речи и другими странностями возбудил подозрение в подделке. Это -- недоразумение. Наиболее подозрительными странностями отличается не самый указ, а приказной доклад, ему предшествовавший и его вызвавший. Легко заметить, что это -- сокращенное изложение подлинного доклада, состоявшего по обычаю приказных докладчиков Думы из дословных выписок из предшествовавших указов по возбужденному в докладе предмету, именно из указов 1597, 1601 и 1602 гг. о беглых. Татищеву, издавшему указ 1607 г., не хотелось переписывать этих длинных выдержек, и он изложил доклад своими словами и с собственными пояснениями, основанными на предрассудке, будто за 5 лет до указа 1597 г. по внушению Бориса Годунова издан был закон, прикрепивший крестьян к земле. Доклад в указе 1607 г. не подделка, а неудачный исторический комментарий издателя. Содержание самого указа с изменениями почти все вошло в Уложение".

27 Древняя российская вивлиофика, изд. 2, ч. XI, стр. 368--369; Акты, относящиеся к истории Западной России, изд. Археографической комиссии, т. IV, СПб. 1851, No 183, стр. 409.

28 Рукопись Троице-Сергиева монастыря, No 530, 532.

29 Рукопись Московского архива министерства иностранных дел по Новгороду, No 35, л. 121; Сравнить: Белевская вивлиофика, изд. Н. Елагин, т. I, M. 1858, No 197 (стр. 266).

30 Дополнения к актам историческим, изд. Археографической экспедиции [далее -- ДАИ], т, IV, СПб. 1851, No 101; Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией, т. IV, СПб. 1836, No 287; Акты исторические, изд. Археографической комиссии, т. V, СПб. 1842, No 226; Рукопись Московского архива министерства иностранных дел по г. Пскову, No 32.

31 Московский архив министерства иностранных дел, Новгородская крепостная книга, No 35, л. 473; No 36, л. 84.

32 "Сообщена В. Е. Якушиным".

33 Московский архив министерства иностранных дел, Новгородская крепостная книга, No 35, л. 369, л. 36, л. 80, 90.

34 Московский архив министерства иностранных дел, Новгородская крепостная книга, No 35, л. 388, 308; Нижегородская крепостная книга, No 41, л. 53.

35 ПСЗ, т. I, No I, гл. XI, стр. 26, 12.

38 Московский архив министерства иностранных дел, Новгородская крепостная книга, No 36, л. 73.

37 Московский архив министерства иностранных дел, Новгородская крепостная книга, No 35, л. 411; No 36, л. 473, 433; ДАИ, т. IV, No 92; РИБ, т. V, СПб. 187,8, No 403.

38 Московский архив министерства иностранных дел, Нижегородская крепостная книга, No 41, л. 90.