Публицисты нового времени

ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ (*).

І.
РОЙЕ-КОЛЛЯРЪ.

La vie politique de М. Royer-Collard, ses discours et ses écrits. Par le baron de Bavante. Paris, 1861 2. vols in 8°.

(*) Подъ этимъ заглавіемъ редакція "От. Зап." намѣрена помѣстить рядъ небольшихъ характеристикъ извѣстнѣйшихъ политическихъ писателей и дѣятелей новаго времени.

Жизнь политическихъ и общественныхъ дѣятелей въ наше время пріобрѣтаетъ все большее и большее значеніе въ исторической наукѣ. Государственные люди современной Европы фигурируютъ на первомъ планѣ въ исторіи; около ихъ личной дѣятельности груицруются историческіе факты, около нихъ сосредоточивается, если можно такъ выразиться, историческое содержаніе эпохи. Въ рамки біографій государственныхъ дѣятелей какъ бы сама собою укладывается политическая жизнь нашего времени; нельзя, напримѣръ, придумать для новѣйшей политической исторіи Англіи иной формы, кромѣ длиннаго ряда біографій ея великихъ министровъ и ораторовъ. Кто-то весьма справедливо замѣтилъ, что этотъ фактъ можетъ служить критеріумомъ политической зрѣлости націй. Какъ въ древней Греціи, въ періодъ соперничества Аѳинъ и Спарты, какъ въ древнемъ Римѣ, въ періодъ республики, такъ и въ современной Европѣ, люди, въ руки которыхъ народъ сложилъ присущую ему власть, заправляютъ ходомъ политическихъ событіи и сосредоточиваютъ на себѣ вниманіе историка. Можно выразиться, что тамъ, гдѣ конституціонное начало прочно укоренилось, представители народа въ парламентѣ служатъ вмѣстѣ съ тѣмъ и представителями его въ исторіи.

Нельзя, говоря строго, примѣнить сказаннаго нами къ лицу, политической жизни котораго Барантъ посвятилъ свою книгу. Ройе-Колляръ едва ли можетъ претендовать на роль передоваго дѣятеля своей эпохи. Его политическое амплуа принадлежало ко второму разряду, а его личный характеръ, при всѣхъ симпатическихъ сторонахъ его, былъ далеко не изъ тѣхъ, которымъ исторія назначаетъ передовые посты. Ройе-Колляръ принадлежалъ къ числу тѣхъ личностей, которыхъ можно любить, уважать, даже удивляться имъ, но которыхъ ни въ какомъ случаѣ нельзя заподозрить въ геніальности. Было бы вполнѣ несправедливо назвать его человѣкомъ бездарнымъ, одною изъ тѣхъ дюжинныхъ посредственностей, которымъ удается, выкупая нравственными качествами умственную ограниченность, пріобрѣсти довольно видное мѣсто въ исторіи. Ройе-Колляра, напротивъ, необходимо признать необыкновенно умнымъ и талантливымъ дѣятелемъ, трудившимся всегда съ безкорыстнымъ стремленіемъ принести посильную пользу обществу, и притомъ чуждымъ тѣхъ мелочныхъ, эгоистическихъ побужденій, которыя кладутъ много темныхъ пятенъ на память самыхъ геніальныхъ историческихъ личностей. Все несчастіе Ройе-Колляра заключалось въ томъ, что онъ невсегда вѣрно угадывалъ истинныя потребности общества, и что въ своей литературной и политической дѣятельности онъ проявилъ слишкомъ мало смѣлости, энергіи и самоувѣренности. Никто еще не думалъ отрицать въ немъ способности и доброй воли, но никто также не думалъ придавать имъ большаго значенія. Всегда спокойный, умѣренный, терпѣливый, всегда державшій сторону легальности и порядка, Ройе-Колляръ былъ неспособенъ ни на какіе эфекты. Хотя его дебаты въ парламентѣ были иногда удачны, хотя съ его мнѣніями иногда соглашались, но всегда какъ-то такъ случалось, что самыя важныя побѣды его но производили никакого эфекта, никакого шума: одинъ французскій публицистъ, прямо выражается, что побѣжденные противники Ройе-Колляра всегда казались побѣдителями. И однакожь, при всемъ томъ, политическая дѣятельность Ройе-Колляра -не лишена значительнаго интереса, потому что онъ, въ теченіе своей долгой жизни, принималъ хотя и неслишкомъ блистательное, но очень дѣятельное участіе въ событіяхъ эпохи, исполненной самаго драматическаго интереса. Его жизнь обнимаетъ наиболѣе содержательный и наиболѣе важный періодъ новѣйшей исторіи. Родившись въ 1763 году, въ самые печальные дни царствованія Лудовика XV, въ своей молодости онъ былъ свидѣтелемъ и даже дѣйствующимъ лицомъ революціонной драмы, разыгравшейся въ концѣ XVIII столѣтія. Передъ его глазами изошла и закатилась звѣзда Наполеона; онъ былъ свидѣтелемъ реставраціи бурбоновъ и паденія ихъ старшей линіи; при немъ разыгралась іюльская революція, протянулась большая часть царствованія Лудовика-Филиппа, и, наконецъ, онъ умеръ почти наканунѣ февральскаго переворота, унося съ собою въ могилу смутное предчувствіе великаго политическаго кризиса. Еслибъ судьба бросила Ройе-Колляра въ болѣе глухую эпоху, среди болѣе пасивныхъ дѣятелей, можетъ быть, его скромная личность прошла бы незамѣченною въ исторіи; но, поставленный среди самой драматической обстановки, въ центрѣ самой напряженной дѣятельности, онъ отражаетъ отъ себя довольно яркій, хотя и заимствованный, свѣтъ и, помимо своихъ личныхъ качествъ, невольно привлекаетъ къ себѣ вниманіе историка. Нельзя не замѣтить притомъ, что Ройе-Колляръ, какъ государственный дѣятель, служитъ представителемъ извѣстной политической доктрины, которую онъ болѣе всякаго другаго, даже едва ли не болѣе самого Гизо, старался выяснить въ теоріи и провести послѣдовательно въ практической дѣятельности. Вотъ почему мы надѣемся, что читателямъ небезъинтересно будетъ познакомиться съ этой умной, честной, симпатичной, хотя далеко не геніальной, личностью, воспоминаніе о которой связано притомъ съ самыми рѣшительными событіями послѣднихъ ста лѣтъ {Считаемъ нужнымъ предупредить читателя, что для предлагаемаго очерка мы пользовались книгою Баранта только какъ сырымъ матеріаломъ, нисколько не раздѣляя его взглядовъ и убѣжденій.}.

Дѣтство свое Ройе-Колляръ провелъ въ деревнѣ, въ провинціи Шампани. Его родители и окружавшая ихъ среда находились модъ сильнымъ вліяніемъ католицизма и іезуитизма, которые отразились на послѣдующей дѣятельности Колляра и сообщили нѣсколько суровыхъ и антипатическихъ чертъ его, попреимуществу доброму, характеру. О своей матери Ройе-Колляръ всегда вспоминалъ съ признательною благодарностью и любилъ разсказывать о ея- набожности и аскетическомъ образѣ жизни. Суровое воспитаніе, данное ею сыну, навсегда поселило въ немъ отвращеніе къ роскоши, праздности и либерализму, и сообщило всей его внѣшности нѣсколько грубый отпечатокъ.

О первой молодости Ройе-Колляра Барантъ сообщаетъ намъ очень мало свѣдѣній, да и то, что передаетъ онъ, относится только къ умственной дѣятельности героя нашего очерка. Мальчикъ очень рано обнаружилъ наклонность къ серьёзнымъ занятіямъ и любилъ подолгу размышлять о томъ, что ему удавалось прочитывать въ книгахъ. Въ шомонской колегіи, гдѣ получилъ онъ первоначальное воспитаніе оні основательно изучалъ древніе языки, а въ колегіи Сент-Омера съ такимъ успѣхомъ занимался точными науками, что ему предложили тамъ каѳедру математики. Но ученое поприще, какъ можно заключать изъ разсказа Баранта, мало соотвѣтствовало наклонностямъ молодаго Колляра, и, побывъ еще немного времени професоромъ съ Муленѣ, онъ переѣхалъ въ Парижъ, чтобъ заняться тамъ юридической практикой.

Ройе-Колляру было двадцать шесть лѣтъ отъ роду, когда вспыхнула первая революція и открыла ему новое поприще для политической дѣятельности. Часть острова св. Лудовико, къ которой онъ принадлежалъ, избрала его членомъ многочисленнаго муниципальнаго совѣта. Колляръ въ то время вполнѣ раздѣлялъ увлеченіе и надежды, пробужденныя во французскомъ народѣ первымъ революціоннымъ взрывомъ; но его желанія и стремленія, какъ и слѣдовало ожидать, были самыя ограниченныя: онъ требовалъ только равенства всѣхъ передъ закономъ и необходимости народнаго согласія по вопросамъ о податяхъ и налогахъ. Въ "Hôtel de Ville" онъ сидѣлъ на скамьѣ умѣренныхъ, рядомъ съ Камилломъ Демулэномъ, Манюэлемъ и Дантономъ. Пока революція держалась стороны легальности и конституціонизма, Колляръ былъ преданъ ей всею душою, по какъ только, послѣ событіи 10 августа, крайняя партія одержала верхъ и дѣло революціи перешло въ руки черни, онъ отстранился отъ нея и зажилъ частнымъ человѣкомъ въ своемъ кварталѣ св. Лудовика.

Но въ революціонныя эпохи, политическій индиферентизмъ преслѣдуется такъ же строго, какъ и открытое сочувствіе къ старому порядку; послѣ паденія жирондистовъ, Колляръ не былъ уже въ безопасности въ Парижѣ и бѣжалъ переодѣтый въ свою деревню, въ Шампань. Отца его въ то время не было уже въ живыхъ, но мать его пользовалась большимъ уваженіемъ у сосѣдей и могла надѣяться, что никто изъ нихъ не выдастъ ея сына. Колляръ поселился у нея въ домѣ и каждое утро, переодѣтый крестьяниномъ, выходилъ за плугомъ въ поле, чтобъ отклонить отъ себя всякое подозрѣніе въ своемъ дѣйствительномъ званіи. Осѣдланная лошадь день и ночь стояла наготовѣ въ конюшнѣ, чтобъ ускакать на ней при первой опасности. Благодаря этимъ предосторожностямъ и еще болѣе покровительству своего земляка Дантона, Колляръ спокойно переждалъ въ домѣ матери бурю террора и явился въ Парижъ уже тогда, когда директоріи удалось возстановить нѣкоторый порядокъ и безопасность n% потрясенномъ государствѣ. Онъ занялъ мѣсто въ совѣтѣ пятисотъ.

Тогдашнему правительству предстояло выполнить трудную и многосложную задачу. Революція, пронесшись разрушительнымъ ураганомъ по Франціи, покрыла ея развалинами; старый порядокъ былъ опрокинутъ, новаго еще не являлось. Нужно было, съ одной стороны, реставрировать то, въ чемъ сохранялись еще признаки жизни, а съ другой, обезопасить взятыя съ бою права отъ поднимавшейся реакціи. Правительство должно было лавировать между двумя крайними партіями: одна, враждебная нетолько террору, но и конституціоннымъ идеямъ, заявленнымъ въ 1789 году, слѣпо порицала все революціонное движеніе и, демократическая на словахъ, втайнѣ вздыхала по старинѣ и желала возвратиться къ деспотизму и олигархіи временъ бурбоновъ. Противъ этой партіи стояла другая, съ діаметрально-противоположными интересами и стремленіями. Сюда принадлежали, съ одной стороны, крайніе республиканцы, со страхомъ смотрѣвшіе на всякую попытку примирить старое съ новымъ и вѣрившіе, что только постоянный терроръ въ силахъ обуздать встававшую на ноги реакцію; а съ другой, многочисленный класъ негодяевъ, людей нравственно-испорченныхъ, которые, по разнымъ Причинамъ, не успѣли воспользоваться для своихъ личныхъ цѣлей эпохою террора и потому желали повторенія ея. Примирить эти двѣ главныя партіи, или, что одно и то же, помирить старый порядокъ съ революціей, было задачей тогдашняго правительства.

Религіозные вопросы, какъ естественно, первые представились вниманію директоріи. Немедленнаго рѣшенія ихъ требовала самая настоятельная необходимость: _ эдикты, изданные конвентомъ противъ священниковъ, противъ церковной собственности, противъ внѣшнихъ отправленій католицизма, находились еще въ полной силѣ, между тѣмъ какъ общество давно уже чувствовало потребность освободиться отъ нихъ. Большинство французскаго народа давно уже освободилось отъ обаянія атеизма и религіи разума, компрометированной сацердотальными выходками Робеспьера, и начинало ощущать потребность въ возстановленіи католицизма. Но, съ другой стороны, существовала еще довольно многочисленная партія, видѣвшая въ католической реставраціи рѣшительный поворотъ къ старому, и утверждавшая, что католицизмъ немыслимъ безъ деспотизма свѣтской власти и духовной тираніи. Правительству предстояло выбирать между желаніями той и другой партіи, и оно благоразумно склонилось на сторону большинства, Оно рѣшилось возстановить католицизмъ на степени господствующей религіи, не стѣсняя притомъ безусловной свободы совѣсти и вѣроисповѣданія.

Честь этой мѣры, положившей первое Начало къ водворенію легальнаго порядка во Франціи, сполна принадлежитъ Ройе-Колляру. Онъ принималъ самое дѣятельное участіе въ преніяхъ о возстановленіи католицизма, и рѣчь, которую онъ произнесъ по этому поводу, рѣшила религіозный Вопросъ въ томъ смыслѣ, какой мы только что указали. Эта рѣчь можетъ быть названа одною изъ лучшихъ, когда либо произнесенныхъ Колляромъ, какъ потому, что нигдѣ такъ блистательно не развилъ онъ всей силы своей діалектики, такъ въ особенности потому, что мнѣніе, защищаемое имъ въ этой рѣчи, было мнѣніе большинства, между тѣмъ какъ въ другихъ законодательныхъ проектахъ, съ которыми выступалъ онъ въ палатѣ, онъ проводилъ свои чисто личные взгляды, иногда очень узкіе и въ высшей степени ретроградные. Но и въ этомъ замѣчательномъ произведеніи его ораторской Дѣятельности есть одно больное мѣсто, въ которомъ отразились ультрамонтанскія убѣжденія Ройе-Колляра: ратуя за возстановленіе католицизма, Колларъ ставитъ его непремѣннымъ условіемъ освобожденіе священниковъ отъ присяги законамъ республики, слѣдовательно, проводитъ принципъ независимости іерархіи отъ государства -- принципъ, враждебный преданіямъ галликанский церкви.

Вскорѣ затѣмъ мы встрѣчаемъ Ройе-Колляра среди новаго рода дѣятельности. Французскіе эмигранты, во главѣ которыхъ стояли будущій Лудовикъ XVIII и графъ Артуа, изгнанные революціонною бурею изъ Франціи, не теряли надежды возвратить современемъ свои права и свою собственность. Они съ радостью слѣдили, какъ мало но малу утихало революціонное движеніе, какъ все болѣе и болѣе усиливалась во французскомъ народѣ потребность выйти изъ переходнаго состоянія и успокоиться отъ продолжительныхъ и тревожныхъ волненій, и выжидали время, когда обстоятельства позволятъ имъ наконецъ возвратиться въ отечество. Къ несчастью для нихъ, въ ихъ личномъ характерѣ заключалось много препятствій къ успѣшному достиженію ихъ цѣлей. Воспитанные въ старыхъ понятіяхъ и предразсудкахъ, покинувшіе родину при самомъ началѣ революціи, они неспособны были оцѣнить переворотъ 1789 года и смотрѣли на Францію съ самой ложной точки зрѣнія. Въ ихъ понятіяхъ, революція представлялась минутной катастрофой, вызванной случайнымъ сцѣпленіемъ обстоятельствъ, и они твердо вѣрили, что эти обстоятельства скоро перемѣнятся. Агенты Лудовика XVIII и графа Артуа доставляли имъ самыя превратныя свѣдѣнія о положеніи дѣлъ во Франціи: они представляли ее страною, стонавшею подъ игомъ тирановъ, насильственно захватившихъ власть въ свои руки, а народъ французскій -- проклинавшимъ этихъ тирановъ и съ затаенною надеждою выжидавшимъ то время, когда ему можно будетъ броситься въ объятія своихъ старыхъ, любимыхъ бурбоновъ. Между тѣмъ во Франціи были люди, искренно желавшіе добра отечеству, видѣвшіе въ возстановленіи бурбоновъ лучшее средство къ водворенію порядка въ государствѣ и скорбѣвшіе о томъ, что эти бурбоны слѣдуютъ самой неблагоразумной и антинаціональной политикѣ. Эти-то люди, среди которыхъ Ройе-Колляръ пользовался наибольшимъ вліяніемъ, задумали помочь и Франціи, и бурбонамъ, способствуя послѣднимъ какъ можно ближе познакомиться съ первою. Съ этою цѣлью они составили такъ-называемый "тайный совѣтъ Лудовика XVIII", главною задачею котораго было доставлять претенденту точныя свѣдѣнія о положеніи дѣлъ во Франціи и тѣмъ руководить его политикою. Они силились разрушить въ умѣ короля вредныя иллюзіи о расположеніи къ нему французскаго народа, о безсиліи республиканскаго правительства и царствовавшей будто бы во Франціи анархіи, старались отвлечь его отъ связей съ иностранными дворами, дѣлавшихъ его измѣнникомъ въ глазахъ народа, и вообще навести на вѣрный путь политику бурбоновъ. Имена членовъ этого совѣта оставались неизвѣстными и претенденту, и директоріи, и даже едва ли зналъ ихъ въ точности первый консулъ: всѣ дѣйствія ихъ были облечены таинственностью, и имъ старались придать совершенно частный, неофиціальный характеръ. Дѣлами совѣта, какъ кажется, управлялъ Ройе-Колляръ; по крайней мѣрѣ, всѣ письма, адресованныя совѣтомъ къ Лудовику XVIII, принадлежатъ Ройе-Колляру, или писаны подъ его редакціей. Этими письмами онъ старался вывести Лудовика XVIII изъ апатическаго бездѣйствія, въ которое погружала его увѣренность въ своей чрезвычайной популярности въ народѣ, и внушить ему вѣрное понятіе о положеніи дѣлъ во Франціи. "Гдѣ, государь, тѣ арміи, которыя опустошаютъ пашу страну?-- писалъ онъ къ королю въ 1803 году. Гдѣ партіи, призывающія имя вашего величества? гдѣ интриги, замышляемыя подъ покровомъ этого священнаго имени? Развѣ кровь течетъ еще? развѣ дѣло идетъ о томъ, чтобъ остановить ее? Нѣтъ. Франція отдыхаетъ среди-глубокаго мира, съ тѣхъ поръ, какъ за бразды правленія взялся человѣкъ, столь же необыкновенный, какъ и судьба его {То-есть Бонапартъ.}. Одни наслаждаются тишиною, безъ воспоминаній о прошломъ, безъ заботъ о будущемъ; другіе, сохраняющіе еще вѣрность вашему величеству, въ судахъ, въ лагеряхъ, въ совѣтахъ повинуются, однакоже, этому человѣку, подчиняясь его временной власти, необходимость которой они признаютъ?" Во всѣхъ письмахъ Ройе-Колляра прорывается пламенное патріотическое чувство и благородный энтузіазмъ гражданина. Онъ желаетъ, чтобъ престолъ Франціи возвратился къ бурбонамъ, но только въ такомъ случаѣ, если бурбоны будутъ того достойны. Съ благороднымъ и смѣлымъ негодованіемъ обличаетъ онъ передъ Лудовикомъ XVIII его нечестную политику и разбиваетъ, одну за другою, его самонадѣянныя иллюзіи. Но претендентъ и его приближенные были не изъ тѣхъ, которые умѣютъ слушаться благоразумныхъ совѣтовъ. Воспитанные въ интригахъ двора, систематически развращавшаго народную нравственность, они привыкли смотрѣть на людей съ циническимъ презрѣніемъ. Сами чуждые всякаго патріотическаго чувства, они не предполагали его и въ другихъ; сами мелкіе торгаши въ душѣ, они подозрѣвали во всемъ корыстный разсчетъ, видѣли вездѣ интригу, продажность. Ройе-Колляръ и его товарищи скоро убѣдились, что бурбоны ихъ не понимаютъ, что купленную золотомъ преданность шуановъ они предпочитаютъ ихъ безкорыстному патріотизму, и, что всѣ усилія ихъ разорвать связи эмигрантовъ съ Англіей останутся тщетными. Члены тайнаго совѣта увѣрились наконецъ, что они трудятся попусту, и Ройе-Колляръ извѣстилъ Лудовика XVIII, что его совѣтъ болѣе не существуетъ. Имена членовъ его, какъ были, такъ и остались никому неизвѣстными.

II.

Съ распущеніемъ "тайнаго совѣта", надолго прекратилась политическая дѣятельность Ройе-Колляра. Новый порядокъ вещей, наступившій тогда во Франціи, оставлялъ мало простора частной иниціативѣ. Диктатура Наполеона исключала всякую независимую личную дѣятельность и удаляла отъ политическаго поприща людей, дорожившихъ своей нравственной самостоятельностью. Ройе-Колляръ, принадлежавшій къ числу ихъ, снова зажилъ частнымъ человѣкомъ, посвящая все свое время чтенію, размышленію и бесѣдамъ съ людьми, близкими къ нему по образу мыслей и политическимъ симпатіямъ. Въ кругу немногихъ избранныхъ друзей, изъ числа которыхъ Барантъ передаетъ намъ имена Беккея, Катрмера-де-Кенси, Беньйо, Пансея, Виндербурга, Монтескью, онъ проводилъ свое время среди взаимнаго обмѣна мыслей, надеждъ, убѣжденій, желаній. Дни его проходили въ непрерывной умственной работѣ, которая не давала задремать его мысли и увеличивала капиталъ знаній, вынесенныхъ имъ изъ первоначальнаго образованія. Умственныя средства его въ то время такъ усилилась, что когда Пасторе, профессоръ философіи въ парижскомъ университетѣ, сдѣланъ былъ сенаторомъ, Ройе-Колляръ, никогда спеціально незанимавшійся философіей, могъ занять его каѳедру. Сначала, впрочемъ, онъ долго отказывался отъ этого назначенія, и только настоятельная просьбы фонтана, тогдашняго министра народнаго просвѣщенія, вызвали его согласіе. Фонтанъ при этомъ требовалъ, чтобъ новый профессоръ, по заведенному обычаю, вставилъ въ свою вступительную лекцію нѣсколько словъ въ похвалу императору; но Ройе-Колляръ отказалъ ему въ томъ наотрѣзъ и прочелъ первую лекцію безъ всякаго обращенія къ Наполеону. Лекція эта имѣла такой успѣхъ, что императоръ пожелалъ прочесть ее въ печати, и былъ на этотъ разъ такъ деликатенъ, что не замѣтилъ въ ней непріятнаго для него упущенія.

Ройе-Колляръ, какъ мы сказали, никогда не занимался спеціально философіей, и потому не имѣлъ систематическихъ познаній въ этой наукѣ; но его умъ былъ существенно философскій: во всемъ искалъ онъ внутренняго значенія и общихъ философскихъ законовъ. Кромѣ того, онъ много и со вниманіемъ читалъ Бэкона, Декарта, Лейбница и Кондильяка, царившаго въ то время во Франціи, и такимъ образомъ былъ достаточно приготовленъ къ занятію каѳедры, очень невысоко поставленной тогда въ парижскомъ университетѣ. Въ то время нѣмецкая и шотландская философія были почти неизвѣстны во фракціи и подъ именемъ философіи понимали тамъ матеріалистическія теоріи писателей XVIII вѣка, въ томъ видѣ, въ какомъ формулировалъ ихъ Кондильякъ. Однажды, проходя по улицѣ, Ройе-Колляръ случайно замѣтилъ на столикѣ книгу Рида: "Изслѣдованія о человѣческомъ разумѣ" (An inquiry into the human mind, on the principles of common sense, by T. Reid.), въ переводѣ на французскій языкъ. Имя Рида было совершенно неизвѣстно Колляру, но заглавіе книги заинтересовало его. Онъ купилъ ее, взялъ съ собою въ деревню, прочелъ нѣсколько разъ со вниманіемъ, купилъ другія сочиненія Рида, и передъ нимъ открылся цѣлый міръ. Слѣдуя по пути, указанному Ридомъ (который признаетъ источникомъ знанія самонаблюденіе), Колляръ сталъ подвергать анализу свой собственный разумъ, слѣдить за развитіемъ мысли, за процесомъ понятія, котораго онъ вовсе не смѣшивалъ съ ощущеніемъ, однимъ словомъ, предался изученію человѣческаго духа, его способностей и дѣятельности. Вооруженный новыми средствами, которыя доставили ему эти наблюденія, онъ выступилъ профессоромъ исторіи философіи.

Въ то время большимъ успѣхомъ пользовались лекціи Ларомшьера. Ларомигьеръ принадлежалъ къ школѣ Кондильяка, но съ большою осторожностью принималъ выводи своего учителя и не вполнѣ безусловно держался матеріалистическаго воззрѣнія. Не называя философіи Кондильяка ложною, онъ обличалъ ее въ важномъ упущеніи, дѣлавшимъ ее неполною. Онъ отрицалъ возможность перехода ощущенія въ понятіе при пасивномъ состояніи духа, то-есть когда представленіе о какомъ нибудь предметѣ является только посредствомъ ощущенія. "Душа, говоритъ Ларомигьеръ, не можетъ быть простымъ зеркаломъ; очевидно, что она одарена жизнью, что она есть сила, способная дѣйствовать". Такимъ образомъ, Ларомигьеръ, вовсе не желая подрывать авторитетъ Кондильяка, а думая только дополнить и округлить его систему, бросилъ первый камень въ матеріалистовъ; Ройе-Колляръ взялся продолжать аттаку.

Въ теченіе всего курса, продолжавшагося два съ половиною года, онъ не переходилъ за предѣлы круга, очерченнаго имъ самимъ для своихъ лекцій: разъясненія понятія, возбуждаемаго внѣшними предметами. Въ этомъ частномъ вопросѣ онъ умѣлъ совмѣстить анализъ всего того, что происходитъ въ человѣческой душѣ: анализъ мысли, духовныхъ способностей и дѣятельности, различныхъ логическихъ и психологическихъ процесовъ, и т. д. Чтобъ понять, какимъ образомъ ощущеніе становится понятіемъ, говорилъ Колляръ, надо сперва познать наше собственное существо и то, что въ насъ происходитъ; надо различать представленіе внѣшнихъ предметовъ отъ внутренняго представленія необходимыхъ истинъ, независящихъ отъ ощущенія, и сомнѣваться въ которыхъ невозможно. Таково понятіе о пространствѣ, независящее отъ существованія какого нибудь тѣла; понятіе о времени, независящее отъ единицъ, его измѣряющихъ; понятіе о причинности всякаго наблюдаемаго нами факта, и т. д. Говоря другими словами, Ройе-Колляръ, слѣдуя по стопамъ Рида, попытался внести въ философію бэконовскій методъ точнаго наблюденія фактовъ, методъ наведенія, отъ частныхъ данныхъ восходящій къ общимъ естественнымъ законамъ.

Въ первое время, передъ Ройе-Колляромъ собиралась очень малочисленная аудиторія. Большинство слушателей оставалось вѣрными. Ларомигьеру, блестящая импровизація котораго производила на молодые умы неотразимое впечатлѣніе. Ройе-Колляръ далеко уступалъ ему въ силѣ слова и чарующемъ краснорѣчіи; онъ не могъ импровизировать; онъ являлся на каѳедрѣ послѣ долгой приготовительной работы, съ набросанной на бумагѣ лекціей. Слово тянулось у него за словомъ чрезвычайно туго. Иногда чтенія его переходили въ бесѣду; онъ выслушивалъ возраженія аудиторіи и давалъ на нихъ отвѣты. Серьёзная, полная содержанія, рѣчь его овладѣвала, наконецъ мало но малу умами слушателей, и профессоръ могъ съ удовольстйемъ замѣчать, какъ послѣ каждой лекціи все болѣе и болѣе наполнялась его, вначалѣ немногочисленная, аудиторія. Успѣхъ его чтеній сдѣлался наконецъ несомнѣннымъ и доставилъ ему почетное мѣсто " въ рядахъ той философской школы, современнымъ представителемъ которой служитъ Викторъ Кузенъ.

Вступленіе союзниковъ въ Парижъ положило конецъ педагогической дѣятельности Ройе-Колляра: реставрація снова выдвинула его на политическое поприще, закрытое до того времени самовластіемъ Наполеона. Колляръ принялъ дѣятельное участіе въ трудахъ новаго правительства, составившагося изъ Таллейрана, Монтескью, Беньйо, Луи, и др. Онъ занялъ мѣсто въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, которымъ завѣдывалъ его другъ, аббатъ Монтескью, и секретарь его Гизо. Монтескью, по своимъ политическимъ симпатіямъ, принадежалъ къ старой аристократической партіи, поставлявшей задачею новаго правительства возстановить, какъ можно полнѣе, прежній порядокъ и вознаградить, насколько позволятъ средства, людей, пострадавшихъ въ эпоху революціи и имперіи. Хотя онъ не принадлежала къ числу эмигрантовъ и былъ очевидцемъ событій послѣднихъ тринадцати лѣтъ, но, обращаясь постоянно въ кругу аристократовъ, онъ оставался какъ бы чужеземцемъ въ новой Франціи, въ полномъ невѣдѣніи ея обычаевъ, законовъ, страстей, интересовъ. Онъ соглашался, что необходимо признать законность нѣкоторыхъ скромныхъ реформъ, вызванныхъ настоятельными требованіями времени, но онъ былъ чуждъ всякаго либерализма и въ убѣжденіяхъ, и въ желаніяхъ. Когда ему поручили написать проектъ конституціонной хартіи, онъ поставилъ исходными пунктами ея слѣдующія два положенія:

Правительство составляютъ король и его министры;

Палаты имѣютъ служебное назначеніе, какъ подпора, а не въ противовѣсіе королевской власти.

Ретроградные взгляды Монтескью и его помощниковъ, между которыми Ройе-Колляръ и Гизо занимали первое мѣсто, не замедлили обнаружиться. Первый поводъ къ тому подалъ вопросъ о свободѣ печати. Въ хартіи говорилось: "французы имѣютъ право печатать свои мнѣнія, сообразуясь съ законами, которые должны подавлять злоупотребленія этою свободою." Преднамѣренно неопредѣленный смыслъ этой статьи подалъ поводъ къ двоякому толкованію ея: одни говорили, что подъ словомъ подавлять подразумѣваются полицейскія мѣры противъ авторовъ, злоупотребившихъ свободою печати; другіе утверждали, что это слово указываетъ на учрежденіе предварительной цензуры. Ройе-Колляръ держалъ сторону послѣднихъ, и въ этомъ смыслѣ написалъ, по порученію Монтескью, законъ о прессѣ. Не смотря на ожесточеніе оппозиціи, справедливо видѣвшей въ этомъ законѣ первое нарушеніе конституціонныхъ правъ, уставъ о цензурѣ былъ принятъ, хотя съ значительными измѣненіями, большинствомъ ста-тридцати голосовъ противъ восьмнадцати. Ройе-Колляръ торжествовалъ.

Чтобы безошибочно оцѣнить государственную дѣятельность Ройе-Колляра, мы должны дать здѣсь нѣкоторое объясненіе взглядамъ и стремленіямъ той партіи, къ которой принадлежалъ онъ по своимъ политическимъ симпатіямъ. Событія первой революціи образовали во французскомъ обществѣ два направленія. Люди пылкаго политическаго темперамента, воспитанные въ идеяхъ 1793 года, или даже бывшіе участниками кровавыхъ событій той эпохи, смотрѣли на революцію почти какъ на вожделенное statu quo, къ которому должны стремиться народы, а республику и демократію называли единственными государственными формами, гарантирующими политическую и гражданскую свободу націй. Послѣдователи другаго направленія, люди болѣе умѣренные, напротивъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ вспоминали о революціи; они не вѣрили въ прочность существованія демократической республики, и единственно надежную гарантію свободы общества видѣли въ парламентарныхъ формахъ народнаго представительства. Разбирая убѣжденія обѣихъ партій теоретически, мы, безъ сомнѣнія, должны склониться на сторону послѣдователей втораго направленія: революціонные перевороты имѣютъ значеніе въ исторіи только какъ насильственные выходы изъ того порядка вещей, въ которомъ нельзя добиться легальнымъ путемъ необходимыхъ преобразованій; поэтому всякая революція есть историческій кризисъ, и еслибъ кто-нибудь захотѣлъ возвести ее въ statu quo, то-есть пожелалъ бы непрерывной революціи, то такое желаніе всякій назвалъ бы въ высшей степени преступнымъ. Неменѣе справедливо также и то, что демократическая организація государства, къ которой неудержимо стремится западное общество, далеко не осуществляетъ того политическаго идеала, который смутно носится въ умахъ лучшихъ мыслителей республиканской партіи, и, что мы должны признать наиболѣе совершенными тѣ государственныя формы, въ которыхъ исторически выросшія и освященныя народной санкціей охранительныя учрежденія полагаютъ преграду излишней ревности и опрометчивости политическихъ реформаторовъ. Но нельзя не замѣтить, съ другой стороны, также и того, что теоретическіе выводи очень часто могутъ и даже должны измѣняться, вслѣдствіе различнаго сцѣпленія времеиныхъ и мѣстныхъ условій. Въ политическомъ мірѣ очень трудно достигнуть идеальнаго равновѣсія всѣхъ силъ и стихіи общественнаго организма: очень часто одна партія, одна система беретъ перевѣсъ надъ прочими, и тогда мирныя конституціонныя учрежденія колеблются подъ напоромъ правительственнаго! деспотизма или народнаго своеволія. Въ такомъ случаѣ необходима та или другая крайность, чтобъ возстановить нарушенное равновѣсіе. Когда въ Англіи, этой классической Странѣ конституціонизма, властолюбивые короли или торійскіе министры увлекали страну по пути реакціи, виги, не задумываясь, предлагали самыя радикальныя мѣры, отъ которыхъ, при другихъ условіяхъ, они съ ужасомъ отшатнулись бы, какъ отъ фантома революціи. Мы не должны забывать притомъ, что къ этимъ самымъ конституціоннымъ формамъ, которымъ мы такъ удивляемся, англійская нація пришла цѣлымъ рядомъ послѣдовательныхъ революцій. Стало быть, и политической жизни народа встрѣчаются эпохи, въ которыя партія, воплощающая въ себѣ въ обыкновенное время истинные интереса страны, должна измѣнить своему знамени, чтобъ не увлечь націю въ погибели. Въ такомъ точно критическомъ положеніи находила" Франція въ эпоху первой реставраціи: министерство, тогда образовавшееся, состояло изъ самыхъ крайнихъ консерваторовъ, заклятый, враговъ преданій 1789 года, а бурбоны, въ главѣ многочисленной эмиграціи, ввозили съ собою въ Парижъ духъ Версаля и Палеройяля. Такимъ образомъ, условія времени требовали, для спасенія хартіи, самыхъ напряженныхъ усилій либеральной партіи. Вопросъ доставлялся не въ томъ, какого рода свободныя учрежденія надо даровать Франціи, а въ томъ, чтобы сохранить хотя тѣнь свободы, угрожаемой повсемѣстной реакціей. Парламентаристамъ предстояло страшиться не республиканской, а автократической партіи, потому что не съ тои, а съ этой стороны грозила опасность конституціи. Понятно, что при такихъ условіяхъ законъ о цензурѣ былъ самымъ тяжелымъ ударомъ для либеральной партіи, а отвѣтственность за этотъ законъ безраздѣльно падаетъ на Ройе-Колляра и его помощника, Гизо.

Было бы весьма несправедливо, впрочемъ, заключать но этому частному факту о направленіи всей политической дѣятельности Ройе-Колляра. Это направленіе ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть названо ни ретрограднымъ, ни антинаціональнымъ. Ройе-Колляръ былъ человѣкъ вполнѣ либеральнаго образа мыслей; правда, онъ не вдавался въ крайности, но за эту умѣренность мы едва ли имѣемъ право упрекнуть его. Все несчастіе его заключалось въ томъ, что онъ принадлежалъ къ той партіи, которую началъ въ то время собирать вокругъ себя Гизо, и которая потомъ, подъ именемъ партіи доктринёровъ, пріобрѣла не совсѣмъ лестную извѣстность и въ литературномъ, и въ политическомъ мірѣ. Кромѣ того, Ройе-Колллръ не могъ похвалиться самостоятельностью своихъ политическихъ убѣжденіи: онъ часто поддавался вліянію лицъ, его окружавшихъ, и, не обладая способностью глубоко анализировать современное положеніе дѣлъ, ставилъ иногда свою политическую дѣятельность въ зависимость отъ опытовъ и воспоминаній, вынесенныхъ имъ изъ прошлаго. Его такъ запугала революція, ужасовъ которой онъ былъ очевидцемъ, что онъ видѣлъ ее повсюду и готовъ былъ рѣшиться на самыя крайнія мѣры, чтобъ обезпечить Францію отъ возвращенія террора. Его мало успокоивало то обстоятельство, что министерство, образовавшееся во время реставраціи, состояло изъ заклятыхъ враговъ новаго порядка; онъ видѣлъ всюду броженіе умовъ, ожесточеніе парламентской оппозиціи, и боялся, чтобъ революціонныя идеи, которыхъ онъ такъ страшился, не прорвались въ журналистикѣ и не нарушили бы столь дорогаго для него общественнаго спокойствія. Вотъ почему спѣшилъ онъ связать прессу учрежденіемъ предварительной цензуры, вполнѣ увѣренный, что эта цензура никогда не будетъ въ состояніи стѣснить законную свободу слова.

Однимъ изъ самыхъ значительныхъ вопросовъ, занимавшихъ Ройе-Колляра въ первое время реставраціи, была реформа высшихъ учебныхъ заведеній во Франціи. Наполеонъ, стремившійся сосредоточить въ своихъ рукахъ всѣ отрасли государственнаго управленія и подчинить своему строгому контролю политическую и умственную жизнь народа, основалъ въ 1806 году парижскій университетъ, давъ ему чисто административное назначеніе. Это заведеніе должно было, по плану, начертанному самимъ Наполеономъ, завѣдывать народнымъ воспитаніемъ въ цѣлой Франціи, управлять нисшими учебными заведеніями, назначать имъ директоровъ, учителей, и т. д. Профессора сдѣлались чиновниками, поступили на жалованье къ правительству, а ученое поприще стало служебною карьерою, наравнѣ со всѣми прочими вѣдомствами. Частныя воспитательныя заведенія были уничтожены, то-есть запрещено было содержать ихъ лицамъ, небывшимъ членами императорскаго университета. Всей организаціи народнаго обученія данъ былъ вполнѣ ффиціальный, административный характеръ, и все въ ней безусловно было подчинено строгому контролю правительства. Ройе-Колляръ, по порученію Монтескью, составилъ проектъ новаго устава высшихъ учебныхъ заведеній, въ которомъ, между прочимъ, мы читаемъ слѣдующія замѣчательныя строки: "Давъ отчетъ объ организаціи народнаго просвѣщенія въ нашемъ государствѣ, мы нашли, что она покоится на учрежденіяхъ, предназначенныхъ болѣе служить политическимъ видамъ правительства, ихъ создавшаго, чѣмъ распространять на нашихъ подданныхъ {Ройе-Колляръ говоритъ въ этомъ уставѣ отъ имени правительства.} благодѣянія нравственнаго и сообразнаго съ потребностями вѣка воспитанія. Мы зрѣло обсудили эти учрежденія, и намъ показалось, что управленіе единой и абсолютной власти несовмѣстно съ либеральными видами нашего правительства; что зависимость и частыя смѣны преподавателей дѣлали ихъ положеніе сомнительнымъ, вредили уваженію къ нимъ общества, для нихъ необходимому" и т. д. По этому проекту предполагалось открыть во Франціи семнадцать университетовъ, изъ которыхъ каждый управлялся бы совѣтомъ подъ предсѣдательствомъ ректора, и кромѣ того нормальную школу (École normale), предназначенную для приготовленія учителей и профессоровъ. Проектъ этотъ былъ утвержденъ королемъ, но возвращеніе Наполеона съ острова Эльбы и послѣдовавшая затѣмъ вторая реставрація помѣшали его осуществленію.

III.

Въ слѣдующія затѣмъ шесть лѣтъ, съ 1815 года до министерства Виллеля, политическая дѣятельность Ройе-Колляра представляетъ мало интереса. Убѣжденія, которыми онъ руководствовался въ это время, и мѣры, которыя онъ поддерживалъ въ парламентѣ, мало возбуждаютъ въ насъ сочувствія. Въ эту печальную эпоху, общій характеръ которой выражается тягостнымъ чувствомъ безсилія и усталости, проникшемъ въ умы политическихъ людей тогдашней Франціи, Ройе-Колляръ не устоялъ противъ потока свирѣпствовавшей тогда реакціи: все ближе и ближе примыкалъ онъ къ кружку людей, выдвинутыхъ реставраціей, все глубже проникался ихъ взглядами и стремленіями. Слѣдя за его политическою дѣятельностью въ эту эпоху, невольно приходишь къ мысли, что отъ природы свѣтлый умъ его отуманился, что его сердце, сочувственно бившееся до той пори въ отвѣтъ на все великое и благородное, зачерствѣло среди суровой атмосферы, которою долженъ былъ дышать онъ, какъ членъ тогдашнаго правительства. Досадно перечитывать его рѣчи, относящіяся къ этому періоду: узкія, невѣжественный консерватизмъ, затхлый духъ реакціи, смѣсь клерикальныхъ и солдатскихъ идеи -- вотъ что обнаруживается въ его тогдашней политической дѣятельности. Боязнь революціи сдѣлалась для него пунктомъ умственнаго помѣшательства и источникомъ цѣлаго ряда репрессивныхъ мѣръ. Таковы его рѣчи но вопросамъ объ общественной безопасности, объ организаціи народнаго образованія, объ университетѣ, о конкордатѣ съ папою, о свободѣ прессы, о полицейскомъ контролѣ надъ журналистами, о политическихъ изгнанникахъ, о безпорядкахъ, произведенныхъ студентами, и т. д. Особенно характеристична, въ извѣстномъ смыслѣ, послѣдняя рѣчь Ройе-Колляра -- по поводу волненій въ школѣ правовѣдѣнія. Дѣло происходило слѣдующимъ образомъ. Одинъ профессоръ уголовнаго права привлекалъ въ свою аудиторію огромное число слушателей, которымъ нравилась его безпристрастная и независимая критика дѣйствующаго уголовнаго кодекса. Но въ числѣ студентовъ было много такихъ, которыхъ шокировала слишкомъ свободная, по ихъ мнѣнію, рѣчь профессора; они принялись заглушать его слова криками, свистками, и т. п. Другіе, напротивъ, стали съ увлеченіемъ аплодировать;, въ аудиторіи произошелъ безпорядокъ, и деканъ запретилъ продолженіе курса. Оскорбленный профессоръ протестовалъ противъ этой мѣры, а студенты, по выраженію Баранта, обошлись неуважительно съ деканомъ. Но высшее начальство оправдало поведеніе декана и уволило профессора. Студенты, не смотря на то, явились на слѣдующую лекцію, и найдя двери аудиторіи запертыми, разорвали прибитое къ дверямъ объявленіе о прекращеніи курса, силою вошли въ аудиторію, и разсѣвшись по скамьямъ, открыли совѣщаніе о томъ, что имъ слѣдовало предпринять. Большинство голосовъ рѣшило подать прошеніе въ палату депутатовъ. Тогда явился префектъ полиціи, съ отрядомъ солдатъ, которые звѣрскимъ образомъ очистили аудиторію. Школа правовѣдѣнія (то-есть юридическій факультетъ) была закрыта, профессоръ и многіе студенты были схвачены и преданы суду. Другіе студенты, спасшіеся отъ услужливой ревности префекта и его солдатъ, собрались на бульварѣ Мон-Парнасъ и подписали прошеніе въ палату депутатовъ, въ которомъ въ самыхъ умѣренныхъ выраженіяхъ просили правительство не лишать ихъ полезной дѣятельности профессора, "отличавшагося своими дарованіями, нравственными качествами и привязанностью къ конституціонной хартіи" {Это прошеніе не было принято палатою депутатовъ.}.

По поводу этихъ-то происшествій, Ройе-Колляръ произнесъ рѣчь, изъ которой мы приведемъ здѣсь наиболѣе характеристическіе отрывки,

"Каждый изъ васъ знаетъ, что, около шести мѣсяцевъ тому назадъ обнаружились нѣкоторые безпорядки, сначала въ колегіи Лудовііка Великаго, а потомъ въ нантской. Но вы не знаете, гг., что въ то зд время подобные безпорядки возникали, хотя безъ успѣха, въ колегіяхъ, удаленныхъ одна отъ другой и неимѣвшихъ между собою никакого сообщенія. И всѣ эти безпорядки пытались произвести, таи сказать, среди полнаго мира, при самомъ дѣятельномъ надзорѣ и самой строгой дисциплинѣ, и притомъ противъ начальниковъ опытныхъ и уважаемыхъ. Еще менѣе того знаете вы, гг., что въ нѣкоторыхъ изъ этихъ заведеній, какъ это несомѣнно доказано, безпорядки были возбуждены съ-извнѣ, безсмысленными прокламаціями. Эти несчастны] дѣти, которыхъ побуждали къ поступкамъ самаго преступнаго буйства (la plus criminelle violence), были не въ состояніи сказать, чего они требовали, на что они жаловались, чѣмъ были обижены,-- Много примѣровъ такихъ буйныхъ сценъ въ колегіяхъ, но нѣтъ примѣра дѣлу, подобному нынѣшнему (то-есть безпорядкамъ въ школѣ правовѣдѣнія) -- дѣлу, которое могло совершиться только при самой ненавистной испорченности (la plus odieuse corruption) молодыхъ людей и даже дѣтей. Это преступленіе совершенно новое; его нѣтъ въ исторіи партіи.-- Волненія въ колегіяхъ переходили даже за стѣны заведеній: студенты медицинскаго факультета простирали свою опозицію власти дотого, что впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ не являлись на лекціи." (!!!) Обращаясь снова къ безпорядкамъ въ школѣ правовѣдѣнія и указывая на обнаружившійся при этомъ дуй мятежа, Ройе-Колляръ продолжаетъ: "Не одна внутренняя дисциплны училища была въ опасности, по и весь общественный порядокъ. Могло ли начальство колебаться хотя минуту принять рѣшительныя мѣры! Нѣтъ, гг., нѣтъ; слабость была бы измѣною.-- Черезъ долгое вреш послѣ того, какъ порядокъ и тишина будутъ возстановлены, мы охотно признаемъ въ наказанныхъ нами проступкахъ честныя и великодушныя чувства; но теперь тому не время."

Какъ мало понималъ Гойе-Колляръ современное положеніе дѣлъ во Франціи и какъ скептически относился онъ къ интересамъ, волновавшимъ тогдашнее французское общество, лучше всего можно видѣть изъ слѣдующаго письма его, писаннаго наканунѣ министерства Виллеля.

"Немного приходится мнѣ сказать вамъ, любезный другъ; однакожъ я не отправлюсь въ деревню, не подавъ вамъ признака жизни. Есть вещи, которыя теперь стали очевиднѣе, чѣмъ были нѣсколько мѣсяцевъ назадъ. Такъ, напримѣръ, въ союзѣ министерства съ правой стороной обнаружился обманъ, и союзъ разорванъ. Эта маленькая революція будетъ имѣть свои послѣдствія, и они скоро дадутъ себя почувствовать, несмотря на всѣ усилія предотвратить ихъ. До сихъ поръ глубокая тайна, или, если хотите, глубокая нерѣшительность, покрываетъ все. Со всѣхъ сторонъ такъ устали, такъ обезсилѣли, что не покусятся ни на что. Я не знаю, что будетъ черезъ мѣсяцъ, черезъ недѣлю, черезъ день, и никто не знаетъ болѣе меня, потому, что нѣтъ науки о хаосѣ -- вотъ мое доктринёрское сужденіе. Публика во всемъ этомъ принимаетъ очень мало участія: ее гораздо болѣе занимаетъ Греція. Народъ не знаетъ имени Виллеля, но онъ знаетъ о жестокостяхъ турокъ, которыхъ онъ считаетъ ультра-греками. Опытные люди дѣлаютъ свои предположенія. Они предвидятъ переходъ отъ русскаго вліянія къ англійскому, перемѣну министерства въ этомъ смыслѣ, и, если случатся какія нибудь демонстраціи, то перемѣну во внутренней политикѣ.

"Прощайте, мой другъ; я буду радъ съ вами увидѣться и обниму васъ отъ всего сердца. Вы еще любите свѣтъ; а мнѣ кажется, что для меня, безъ васъ и еще очень немногихъ, онъ былъ бы безъ жизни. Я никогда еще не видѣлъ его такимъ печальнымъ и такимъ глупымъ. Цѣлые вѣка раздѣляютъ наше время отъ того, что было нѣсколько лѣтъ назадъ."

Не правда ли, странно и неловко встрѣтить такую близорукую болтовню въ письмѣ государственнаго человѣка, стоявшаго на высшихъ ступеняхъ правительственной іерархіи? Узкая доктрина, которой подчинилъ Ройе-Колляръ свои умъ и свою волю, не спасла его даже отъ внѣшнихъ противорѣчій. "Со всѣхъ сторонъ такъ устали, такъ обезсилѣли, что не покусятся ни на что" -- говоритъ Ройе-Колляръ. Прекрасно. Что можетъ быть утѣшительнѣе для человѣка, дорожащаго общественнымъ спокойствіемъ, какъ не увѣренность, что всѣ партіи, всѣ безпокойныя головы такъ утомились отъ долголѣтнихъ и ни къ чему неведущихъ хлопотъ, что сложили руки и отказались отъ всякихъ замысловъ? О чемъ въ такомъ случаѣ тревожиться? Вѣдь назначеніе правительства -- охранять порядокъ; если же общество такъ устало, что неспособно покуситься ни на какіе безпорядки, то, очевидно, правительству нечего дѣлать, или, по крайней мѣрѣ, не чемъ безпокоиться. Съ другой стороны: если въ обществѣ царствуетъ апатія, усталось, то что съ нимъ будетъ? Очень просто: ничего не будетъ, то-есть будетъ то же, что сегодня, вчера, третьяго дня. Но Ройе-Колларъ думаетъ иначе. "Я не знаю, что будетъ черезъ мѣсяцъ, черезъ недѣлю, черезъ день" -- говоритъ онъ -- и тѣмъ уничтожаетъ предъидущую фразу. Стало быть, еще не всѣ устали, не всѣ обезсилѣли; стало быть, есть еще безпокойныя головы, способныя покуситься на что нибудь, чего нельзя предвидѣть заранѣе. Но противъ этихъ людей что сдѣлаютъ полицейскіе проекты, съ которыми Ройе-Колляръ входилъ въ палату? Вмѣсто того, чтобъ прибѣгать къ принудительнымъ мѣрамъ, не лучше ли было разузнать хорошенько, чего хотятъ эти безпокойные умы, и нѣтъ ли законнаго основанія въ ихъ желаніяхъ? А узнать это Ройе-Колляру было вовсе нетрудно: стоило только внимательно осмотрѣться кругомъ. Нарушеніе конституціонной хартіи со стороны правительства и стремленіе возстановить эту хартію со стороны народа -- вотъ чѣмъ опредѣлялось политическое положеніе тогдашней Франціи. Что же было въ этомъ незаконнаго, неконституціоннаго?

Со вступленіемъ въ министерство Виллеля, ультрароялистская партія, къ которой принадлежалъ до сихъ поръ Ройе-Колляръ, достигла наконецъ цѣли своихъ желаній: власть, къ которой она такъ долго стремилась, перешла въ ея руки; преобладаніе, оспариваемое до сихъ поръ либеральной партіей, склонилось, наконецъ, на ея сторону; судьба государства, судьба монархіи была въ ея рукахъ. Но при всемъ томъ, положеніе ея не было еще вполнѣ упрочено. Министерство не пользовалось довѣріемъ короля, и еще недовѣрчивѣе относилось къ нему общественное мнѣніе. Тайныя общества, гнѣздившіяся во всѣхъ многолюдныхъ городахъ Франціи, стали дѣйствовать смѣлѣе, убѣдись во враждебномъ расположеніи умовъ къ правительству. Парламентская оппозиція, хотя малочисленная, видѣла на своихъ скамьяхъ самыхъ даровитыхъ и популярныхъ ораторовъ. Даже консервативная палата перовъ, чуждая всякихъ либеральныхъ стремленій, непріязненно смотрѣла на новое министерство: большинство ея состояло изъ друзей падшаго министра, герцога Ришльё, и готово било привязаться ко всякому поводу, чтобъ окомпрометировать его счастливаго соперника. Самъ Ришльё считалъ себя глубоко оскорбленнымъ и сгаралъ желаніемъ выместить свою обиду на новомъ министерствѣ, Но Виллель обращалъ на все это очень мало вниманія, и съ перваго же дня своего управленія сталъ дѣйствовать съ тою деспотическою самоувѣренностью, которая погубила и его, и его партію.

Въ Ройе-Коллярѣ въ это время произошла довольно рѣзкая перемѣна: держась до сихъ поръ ультрароялистской партіи, онъ вдругъ, съ того момента, какъ эта партія стала во главѣ правительства, отстранился отъ нея и заговорилъ языкомъ оппозиціи. Чѣмъ объяснить это странное явленіе? Книга Баранта не даетъ никакого отвѣта, заключающіеся въ ней матеріалы, въ этомъ отношеніи, такъ скудны, что ни мало не облегчаютъ рѣшенія этого щекотливаго вопроса. Мы полагаемъ, что самое естественное объясненіе внезапной перемѣны, происшедшей въ политическихъ взглядахъ Ройе-Колляра, заключается въ слѣдующемъ. Нолляръ никогда, во глубинѣ души своей, не былъ консерваторомъ; если онъ вотировалъ за консервативныя мѣры, то это происходило вслѣдствіе ложнаго взгляда на положеніе дѣлъ во Франціи, а не потому, чтобъ политическій обскурантизмъ лежалъ въ его природѣ. Пока ультрароялистская партія составляла меньшинство въ палатѣ, Ройе-Колляръ силился поддержать ее, какъ противовѣсіе большинству, которое онъ подозрѣвалъ въ революціонныхъ стремленіяхъ; но какъ скоро она стала во главѣ правительства, онъ самъ первый испугался за послѣдствія такого поворота дѣлъ {Гораздо труднѣе объяснить, почему Барантъ также сталъ несравненно либеральнѣе съ тѣхъ поръ, какъ довелъ свой разсказъ до министерства Виллеля? Авторъ съ удивительнымъ простодушіемъ хвалитъ и либеральныя, и консервативныя мѣры Ройе-Коллара, нисколько не стѣсняясь забавными противорѣчьи, въ которыя онъ такимъ образомъ впадаетъ. Нѣтъ ли какой нибудь солидарности между этимъ фактомъ и эпитетомъ тоn аті, которымъ авторъ любитъ сопровождать имя Ройе-Колляра?}. Впрочемъ, чтобъ сохранить хотя наружное постоянство въ политическихъ убѣжденіяхъ, Ройе-Колляръ не рѣшился пристать открыто къ оппозиціи, а запалъ довольно двусмысленное положеніе между министерствомъ и лѣвымъ центромъ.

IV.

Первый проектъ, съ которымъ выступило новое министерство, былъ законъ, стѣснявшій свободу печати и лишавшій цѣлое сословіе писателей права пользоваться судомъ присяжныхъ по дѣламъ о прессѣ. Рѣчь, съ которою Ройе-Колляръ выступилъ противъ этого закона, такъ наглядно объясняетъ дѣйствительныя политическія убѣжденія оратора, что мы находимъ умѣстнымъ передать здѣсь изъ нея нѣсколько наиболѣе замѣчательныхъ отрывковъ.

"Мы видѣли -- говорилъ Ройе-Колляръ -- какъ погибло старое общество и вмѣстѣ съ нимъ множество независимыхъ учрежденій и магистратуръ, которыя оно въ себѣ заключало. Эти учрежденія, эти магистратуры, правда, не раздѣляли верховной власти, но они полагали ей границы. Всѣ они исчезли и ничѣмъ не были замѣнены. Диктатура Наполеона довершила, въ этомъ отношеніи, дѣло революціи: она расторгла и разсѣяла все, даже общины и магистратуры. Невиданное зрѣлище! Только въ книгахъ философовъ можно встрѣтить націю, до такой степени разрозненную и приведенную къ ея простѣйшимъ элементамъ. Изъ общества, разсыпаннаго въ прахъ, вышла централизація: вотъ гдѣ должно искать ея происхожденіе. Централизація не пришла къ намъ, подобно другимъ, неменѣе гибельнымъ, доктринамъ, съ поднятою головой, съ авторитетомъ принципа; она проникла къ намъ скромно, какъ необходимость, какъ послѣдствіе. Дѣйствительно, тамъ, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ государства и индивидуумовъ, всѣ дѣла, за исключеніемъ частныхъ, суть дѣла государственныя. Тамъ, гдѣ нѣтъ независимыхъ чиновниковъ, существуютъ только выборные отъ правительства. Такимъ-то образомъ сдѣлались мы народомъ управляемыхъ (un peuple d'administrés), подъ вѣдомствомъ безотвѣтственныхъ чиновниковъ, въ свою очередь централизованныхъ вокругъ власти, которой они служатъ исполнителями. Въ такомъ видѣ общество было завѣщано реставраціи. Политическое рабство безъ всякаго средства къ сопротивленію, даже безъ всякаго утѣшенія, кромѣ безсмертной славы нашего оружія -- вотъ что наслѣдовалъ Лудовикъ XVIII отъ имперіи.

"Итакъ, хартія должна была организовать, въ одно и то же время, и правительство, и общество. Но устройство общества было если не забыто, то отложено до другаго времени; хартія организовала только правительство, введя раздѣленіе верховной, власти. Но для свободы народа недостаточно еще, чтобъ управленіе имъ находилось въ нѣсколькихъ рукахъ. Раздѣленіе суверенитета, конечно, очень важно но отношенію къ королевской власти, которую оно ограничиваетъ; но правительство, на немъ основанное, хотя и раздѣленное въ своихъ элементахъ, представляетъ нѣчто единое въ дѣйствіи; и если оно не встрѣчаетъ внѣ себя никакой значительной преграды, то, какъ бы его ни называли, а въ сущности оно абсолютно; народъ, съ своими правами -- его собственность. Я нисколько не преувеличиваю; такова дѣйствительно доктрина парламентарнаго всемогущества, мрачная доктрина, возникшая на развалинахъ общества, истинная теорія деспотизма и революціи, непризнающая ни основныхъ законовъ, ни нравъ народныхъ. Нужно ли прибавлять еще, что противъ этой доктрины возстаетъ вся исторія монархической Франціи, свидѣтельствующая, что мы всегда имѣли права, признанныя неприкосновенными и неподлежавшія произволу законодательной власти?

"Такимъ образомъ хартія, ограничившись раздѣленіемъ верховной власти, сдѣлала бы слишкомъ мало для того, чтобъ организовать общество. Вмѣсто деспотизма одного лица, она дала бы намъ деспотизмъ многихъ; всемогущество парламента вмѣсто всемогущества короля. И передъ тѣмъ, и передъ другимъ, общество, лишенное независимыхъ учрежденіи, осталось бы беззащитнымъ. Только даруя намъ свободу печати, какъ общественное право, хартія дѣйствительно даровала намъ всѣ роды свободы. Свобода печати, въ свою очередь, должны узаконить свободу трибуны, какъ основанную на томъ же принципѣ. Такимъ образомъ, по смыслу хартіи, публицистика контролируетъ правительственную власть; она вразумляетъ ее и предостерегаетъ, тѣснитъ ее, противится ей. Если власть освобождается отъ этого спасительнаго контроля, она становится вполнѣ произвольною, потому что сила письменныхъ законовъ, какъ и сила отдѣльныхъ лицъ, слишкомъ слаба. Вполнѣ справедливо, слѣдовательно, что свобода печати имѣетъ, какъ я сказалъ, характеръ и значеніе политическаго учрежденія; вполнѣ справедливо, что только это одно учрежденіе возвратило обществу его права въ отношеніи къ власти, имъ управляющей; вполнѣ справедливо, что въ тотъ день, когда погибнетъ это учрежденіе, мы возвратимся къ рабству. Кто сомнѣвается въ томъ, что злоупотребленія свободою печати должны быть подавляемы? Но вѣдь можно злоупотреблять также и властью подавлять эти злоупотребленія."

"Принимая демократію въ чисто политическомъ смыслѣ -- говоритъ Ройе-Колляръ нѣсколько далѣе -- и сопоставляя ее съ аристократіей, я прихожу къ заключенію, что она течетъ черезъ край по всей Франція. Промышленость и богатство, не переставая усиливать и возвышать среднее сословіе, почти совершенно приблизили его къ высшимъ класамъ общества. Богатство создало досугъ; досугъ распространилъ просвѣщеніе; независимость родила патріотизмъ. Средніе класы взялись за общественныя дѣла, потому что поняли, что эти дѣла -- ихъ собственныя. Вотъ наша демократія въ томъ видѣ, какъ я ее вижу и понимаю {Въ этихъ слонахъ заключается какъ бы предчувствіе революціи 1830 года и порядка вещей ею созданнаго.}. Да, она течетъ черезъ край по нашей прекрасной Франціи, болѣе чѣмъ когда либо покровительствуемая небомъ. Пусть другихъ это огорчаетъ и сердитъ; что до меня, я благодарю провидѣніе, призвавшее пользоваться благами цивилизаціи самый многочисленный класъ своихъ созданій.

"Необходимо или признать этотъ порядокъ вещей, или разрушить его, а чтобъ разрушить, надо извести и раззорить средніе класы. Аристократія, демократія, вовсе не пустыя доктрины, предложенныя на наше разсмотрѣніе; это силы, которыхъ нельзя не унизить, цц возвысить похвалами или клеветою; прежде, чѣмъ мы стали бы говорить о нихъ, онѣ уже или существуютъ, или не существуютъ. Благоразуміе требуетъ сохранять ихъ и управлять ими. Безъ сомнѣнія -- и я съ удовольствіемъ говорю это -- человѣчество многимъ обязано аристократіи: она защищала колыбель почти всѣхъ народовъ; она была богата великими людьми; своими великими качествами она сдѣлала честь человѣческой природѣ. Но аристократія свойственна не каждой странѣ и не каждой эпохѣ... Гдѣ эти патриціи древняго Рима, которыхъ тысячи наслѣдственныхъ кліентовъ сопровождали на форумъ? Гдѣ вельможи старой Франціи, съ цѣлыми арміями ихъ вассаловъ? Историческія воспоминанія -- вотъ все, что отъ нихъ осталось. Повелительный голосъ аристократовъ не раздается уже среди насъ. Немножко условной аристократіи, выдуманной законами, полное отсутствіе настоящей аристократіи, и демократія вездѣ -- въ промышлености, въ правѣ собственности, въ законахъ, въ воспоминаніяхъ, въ дѣлахъ, въ людяхъ -- вотъ фактъ, господствующій надъ нынѣшнимъ обществомъ и долженствующій управлять нашей политикой.

"Распознавъ существованіе аристократіи и демократіи въ обществѣ, сравнивъ ихъ взаимное вліяніе, взвѣсивъ ихъ относительныя силы, я перехожу къ правительству и отыскиваю мѣсто, которое занимаетъ въ немъ та и другая. Я замѣчаю прежде всего, что изъ двухъ властей, между которыми раздѣленъ верховный суверенететъ, одна предана аристократическимъ интересамъ; я вижу вслѣдъ затѣмъ, что въ другой власти (то-есть въ другой правительственной институціи), которая представляетъ исключительно демократическіе интересы и которая, по этой причинѣ, избирательна, половина выборовъ предоставлена аристократіи, или тому, что у насъ называютъ этимъ именемъ. Демократія оспариваетъ у министерства другую половину выборовъ: вотъ вся ея доля въ правительствѣ.

"Я оставляю правительство и возвращаюсь къ обществу. Имѣетъ ли въ немъ демократія какія нибудь учрежденія, ее охраняющія, калія нибудь магистратуры, созданныя ея руками, въ ея интересахъ и для ея защиты? Нѣтъ; общество, столь богатое прежде народивши магистратурами, теперь не имѣетъ ни одной; оно централизовалось; вся администрація его перешла къ правительству; ни одна мелочь мѣстнаго полицейскаго управленія не избѣгла этой участи: выборные отъ правительства метутъ наши улицы и зажигаютъ фонари. Демократіи, очевидно, здѣсь еще нѣтъ.

"Гдѣ же она? Исключенная изъ правительства, лишенная своихъ учрежденій, что назоветъ она своимъ законнымъ наслѣдіемъ? Ничего, кромѣ противорѣчія и оппозиціи. Но противорѣчить и опонировать она можетъ только свободнымъ заявленіемъ мнѣній, ее защищающихъ. Такимъ образомъ, при настоящемъ порядкѣ вещей, демократіи, подчиненной аристократіи, можетъ покровительствовать только свобода печати. Теряя эту свободу, она впадаетъ въ безусловное политическое рабство.

"Я не спрашиваю, справедливо ли это и согласно ли съ хартіей; я спрашиваю только, возможно ли это? Пусть молчатъ и хартія, и права, пусть отвѣчаетъ одно благоразуміе. Пусть скажетъ оно, слѣдуетъ ли изъ могущественной демократіи дѣлать какую-то партію; пусть скажетъ оно, отчего происходятъ революціи, что ихъ приготовляетъ, питаетъ, дѣлаетъ ихъ неизбѣжными, неодолимыми.

"Демократія производила революціи, какъ и аристократія, и монархія, и религія -- какъ все, имѣвшее силу на землѣ. Демократія произвела и пашу революцію. Она хотѣла измѣнить внутренній бытъ общества, и измѣнила его. Преступленія при этомъ не были необходимы; они были препятствіемъ, а не средствомъ. Несмотря на многія несчастія, равенство правъ (таково истинное имя демократіи) побѣдило. Признанное, освященное, гарантированное хартіей, оно слушать нынче всюду распространенной формой общества {Авторъ говоритъ о западной Европѣ.}. Ей уже нечего болѣе завоевывать; она достигла столповъ геркулесовыхъ. Духъ революціи перешелъ въ боязнь потерять добытыя права, въ твердое и единодушное желаніе сохранить ихъ отъ насилія, отъ оскорбленія. Благоразуміе совѣтуетъ ли тревожить, раздражать этотъ страшный духъ и открывать поле битвы для нашихъ кровавыхъ раздоровъ? Измѣнились ли наши взаимныя отношенія? Слабѣе ли теперь демократія, чѣмъ была сорокъ лѣтъ назадъ {Говорилось въ 1822 году.}, и сильнѣе ли стали ея противники? Развѣ народныя массы менѣе богаты, менѣе просвѣщены, менѣе многочисленны, менѣе ревнивы къ своимъ правамъ? Развѣ равенство перестало быть неодолимой, неумолимой потребностью? {Авторъ имѣетъ въ виду Францію.} Однимъ словомъ, развѣ революціонные инстинкты притупились, или стали не такъ страшны?

"Мы находимся, господа, въ критическомъ положеніи, и опасность возрастаетъ съ году на годъ, со дня на день. Двѣ гарантіи даны были нашимъ нравамъ: представительное правительство и свобода печати. Перваго теперь почти не существуетъ, вторую готовятся отнять у насъ. Такимъ образомъ, законная монархія, столь необходимая для Франціи, монархія, которой одинаково желаемъ и мы, и наши противники, рискуетъ показаться въ глазахъ общества несовмѣстимою съ свободою, ею обѣщанною."

Само собою разумѣется, что эта блистательная рѣчь не привела ни къ какимъ практическимъ результатамъ: законъ о прессѣ быль принятъ большинствомъ, послушнымъ голосу министра, и весь тріумфъ оратора ограничился заявленіемъ симпатіи состороны немногихъ, сидѣвшихъ на скамьяхъ оппозиціи. Виллель съ каждымъ днемъ пріобрѣталъ все болѣе и болѣе силы. Большинство въ палатѣ повиновалось ему безпрекословно; оппозиція не пользовалась правимъ значеніемъ. Воина съ Испаніей, сильно нанимавшая тогдашнее общество, окончилась полнымъ торжествомъ ультрароялистской партіи: парижскій абсолютизмъ былъ перенесенъ цѣликомъ въ Мадридъ. День тянулся за днемъ, не принося никакой отрадной надежды, никакой новости, которая могла бы наэлектризовать общество и указать ему выходъ изъ тяготѣвшаго надъ мимъ порядка вещей. "То, что теперь происходитъ", писалъ тогда Ройе-Колляръ, "представляетъ любопытное зрѣлище. Дѣлать нечего, предвидѣть нечего, сказать нечего. Надо, чтобъ этотъ порядокъ, или этотъ безпорядокъ, шелъ своей дорогой. По всей вѣроятности, онъ не приведетъ ни къ чему такому, что мы уже видѣли. Революціонныя теоріи и старый порядокъ одинаково отжили. Совершается что-то новое, о чемъ, можетъ быть, мы не имѣемъ никакой идеи..." Что касается до самого Ройе-Колляра, то онъ продолжалъ дѣйствовать въ строго-конституціонномъ духѣ, сопротивляясь на каждомъ шагу властолюбивой политикѣ Виллеля и подвергая самому строгому, разностороннему анализу каждый новый проектъ, вносимый имъ въ палату. Особенно сильно нападалъ Колляръ на такъ-называемый законъ семилѣтія (septennalité), наносившій самый тяжелый ударъ конституціонной хартіи. Этимъ закономъ Виллель хотѣлъ дать законодательной палатѣ семилѣтній срокъ, то-есть установить, чтобъ она обновлялась вполнѣ, черезъ каждые семь лѣтъ, между тѣмъ какъ до того времени ежегодно смѣнялась одна пятая листъ членовъ, слѣдовательно, вся палата обновлялась черезъ каждыя пять лѣтъ. Очень понятно, съ какою цѣлью хотѣлъ Виллель провести этотъ законъ: при прежнемъ порядкѣ, когда пятая часть представителей ежегодно уступала мѣсто новымъ, министерство не могло надолго обезпечить за собою большинство въ палатѣ, потому что каждые новые выборы измѣняли на цѣлую пятую наличный составъ депутатовъ и, слѣдовательно, могли дать перевѣсъ меньшинству въ палатѣ. Теперь же, когда, послѣ выборовъ 1824 года, большинство оказалось на сторонѣ министерства до такой степени, что лѣвая сторона состояла всего изъ семнадцати членовъ (Парижъ избралъ только трехъ либеральныхъ депутатовъ), у Виллеля родилось естественное щёланіе сохранить столь выгодный для него составъ палаты на возможно долгое время -- и вотъ онъ предложилъ законъ семилѣтія. Очевидно, что этотъ законъ былъ самой дерзкой насмѣшкой надъ конституціей, потому что онъ равнялся уничтоженію на семь лѣтъ избирательной системы, а слѣдовательно и представительнаго правительства. Внести этотъ законъ, значило, просто предложить французамъ отказаться на семь лѣтъ отъ конституціонныхъ формъ и отдаться во власть министерства. Провести же его въ палатѣ не стоило никакого труда, потому что, кто же изъ депутатовъ, кромѣ членовъ оппозиціи, отказался бы отъ выгоднаго права быть несмѣняемымъ впродолженіе семи лѣтъ? Ройе-Колляръ съ блестящимъ талантомъ и неумолимою логикою развилъ всѣ послѣдствія этого проекта, подрывавшаго въ самомъ основаніи конституціонное начало; но всѣ усилія его были напрасны: большинство приняло законъ, какъ нельзя лучше отвѣчавшій его личнымъ интересамъ. Эгоистическія побужденія большинства проявились въ этомъ случаѣ тѣмъ очевиднѣе, что законъ семилѣтія всего менѣе совпадалъ съ истинными интересами ультрароялистской партіи: онъ очень круто ограничивалъ королевскую прерогативу, поставляя ее въ зависимость отъ министерства, хотя, въ тоже время, и еще въ большей степени, вредилъ интересамъ либеральной партіи. Такъ, шагъ за шагомъ, увлекалъ Виллель французскую націю по пути реакціи, издалека приготовляя переворотъ 1830 года. Политическая деморализація и какая-то мертвая апатія овладѣла людьми, наиболѣе близкими къ правительству. Ультрароялисты бездѣйствовали, потому что трудиться для короля они не могли, а трудиться для министерства не хотѣли. Оппозиція также впала въ апатію, убѣдясь въ ничтожности своихъ средствъ, а Никогда еще будущее не было для меня такъ чуждо -- писалъ въ это время Ройе-Колляръ къ одному изъ друзей своихъ. Я имъ вовсе не занимаюсь. Если есть еще возвышенныя души, которыя, въ недовольствѣ настоящимъ, сосредоточиваются въ самихъ себѣ, что выведетъ ихъ изъ этого уединенія? что призоветъ ихъ къ общественнымъ дѣламъ? Современи вашего отъѣзда я живу одинъ, и ничѣмъ болѣе не занимаюсь, кромѣ Платона."

Смерть Лудовика XVIII не принесла никакой существенной перемѣны. Виллель удержалъ за собою министерство и не измѣнилъ своей политики. Но зато значительно измѣнилось настроеніе общества. Проведя законъ семилѣтія и обезопасивъ себя такимъ образомъ отъ случайностей новыхъ выборовъ, Виллель думалъ, что большинство въ палатѣ упрочено за нимъ на долгое время; но онъ сильно ошибся въ своемъ разсчетѣ. Его эгоистическая политика, одинаково оскорблявшая интересы и роялисткой, и демократической партіи, не замедлила обнаружить свои послѣдствія. Роялисты, составлявшіе большинство въ нижней палатѣ, пристали къ оппозиціи; даже консервативная палата перовъ возстала противъ Виллеля. Ее оскорбляли деспотическія замашки министра; она считала унизительнымъ служить человѣку, невозвышавшемуся надъ нею своимъ титломъ. Самое общество оживилось; прежняя апатія уступила мѣсто дѣятельному участію къ политическимъ интересамъ; журналы, при всемъ стѣсненіи прессы, заговорили громко и энергически; передовые люди принялись за дѣло. Ройе-Колляръ не отставалъ отъ другихъ. Хотя въ его письмахъ этой эпохи проглядываютъ слѣды прежней нравственной усталости и грустнаго, пасивнаго недовольства существующимъ порядкомъ, но они уже не такъ пусты и безсодержательны. Онъ начинаетъ зорко слѣдить за ходомъ современныхъ событій; его переписка съ друзьями заключаетъ въ себѣ много замѣтокъ о предстоящихъ перемѣнахъ во внутренней фран

ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ.

III.
МИШЛЕ.

J'ai crû comme une herbe entre deux pavés, mais
cette herbe а gardé за sève, autant que celle des Alpes.
Michelet. Le Peuple.

Мишле родился среди замѣчательной обстановки.

Представьте себѣ старинную, готическую церковь въ Парижѣ, съ высокими остроугольными сводами, съ узкими и длинными, стрѣльчатыми окнами, съ лѣпными украшеніями на стѣнахъ, страннымъ образомъ сочетавшими въ себѣ прямолинейный готическій стиль съ ломаной линіей возрожденія; старинную, почернѣвшую отъ времени живопись той эпохи, когда робкіе художники въ первый разъ пытались облечь безплотные средневѣковые идеалы въ роскошныя формы античнаго искусства; несмѣлые опыты французской скульптуры XVI вѣка, великіе по замыслу, слабые по исполненію; гранитный помостъ, придававшій всей картинѣ суровый, пасмурный колоритъ.

Въ церкви пусто, непріятно... Революція изгнала изъ нея богослуженіе. Алтарь разрушенъ, золотое распятіе вынесено. Вмѣсто налоя, за иконостасомъ помѣстился типографскій станокъ; вмѣсто священника, тамъ живутъ наборщики. Ихъ немного, всего три-четыре человѣка. Машины старыя, шрифтъ сильно избитъ, бумага сѣренькая; на всемъ отпечатокъ бѣдности, нужды, утомительнаго, неблагодарнаго труда.

Среди такой-то характеристической обстановки, у содержателя этой бѣдной типографіи, пріютившейся подъ сводами опустѣлаго храма, въ 1798-мъ году родился сынъ. Его назвали Жюлемъ, но не крестили, потому что крестить было некому, да и обычай этотъ не былъ тогда въ употребленіи. Мальчикъ былъ худъ и слабъ на видъ, но здоровья онъ былъ хорошаго. Такимъ и остался онъ на всю жизнь -- худымъ и щедушнымъ по наружности, но въ сущности крѣпкаго и долговѣчнаго сложенія.

Смотрѣвшіе на ребёнка со стороны, не думали и не гадали, чтобъ изъ него вышло что-нибудь путное. Сынъ бѣднаго типографщика, рожденный въ нуждѣ, въ смутную эпоху народной жизни -- что могло ожидать его въ будущемъ?

И дѣйствительно, горькая доля выпала Мишле въ первую пору его молодости. Нѣсколько декретовъ Наполеона, направленныхъ противъ печати, разорили его отца. Въ 1810-мъ году повелѣно было закрыть всѣ незначительныя типографіи и оставить только шестьдесятъ большихъ. Такимъ образомъ, отецъ Мишле, лишенный работы, обремененный сверхъ того долгами, остался безъ куска хлѣба. Чтобъ чѣмъ-нибудь вознаградить своихъ заимодавцевъ, онъ предпринялъ издать въ ихъ пользу нѣсколько незначительныхъ книжекъ -- хрестоматій, сборниковъ куплетовъ, и т. п. Такъ-какъ типографія его была закрыта, то приходилось трудиться одному, безъ работниковъ. Единственными его помощниками были -- двѣнадцатилѣтній сынъ, который занялся наборомъ, и жена, больная, слабая женщина, которая складывала и брошюровала листы, по мѣрѣ того какъ они выходили изъ-подъ типографскаго пресса. Самъ старикъ взялъ на свою долю тисненіе.

Жюлю Мишле, какъ мы сказали, было тогда двѣнадцать лѣтъ. Среди однообразнаго, механическаго труда, онъ не успѣлъ получить еще почти никакого образованія. Единственными книгами, которыя ему удалось прочесть, были: Миѳологія, сочиненія Буало, и Подражаніе Христу Ѳомы Кемпійскаго. Кромѣ того, онъ зналъ пять-шесть словъ по-латыни, выученныя у какого-то престарѣлаго деревенскаго схоласта, который, умирая, завѣщалъ Мишле рукопись составленной имъ латинской грамматики. Вотъ какъ разсказываетъ самъ Мишле о первыхъ умственныхъ впечатлѣніяхъ своего дѣтства:

"Одинокій и свободный, предоставленный самому себѣ чрезмѣрною снисходительностью моихъ родителей, я былъ до крайности мечтателенъ. Я прочелъ нѣсколько томовъ, которые попались мнѣ въ руки, Миѳологію Буало, нѣсколько страницъ "О подражаніи Христу". Среди чрезвычайныхъ, непрерывныхъ затрудненій, въ которыхъ находилось мое семейство, когда моя мать бывала больна, или когда мой отецъ бывалъ сильно занятъ, я не получилъ еще никакой религіозной идеи. И вотъ, читая эти страницы, я вдругъ увидѣлъ, за предѣломъ этого грустнаго міра, освобожденіе смерти, иную жизнь и надежду! Вѣра, принятая такимъ образомъ, безъ человѣческаго посредства, была очень сильна воинѣ. Она осталась во мнѣ, вѣкъ нѣчто мое, свободное, живучее, до такой степени сроднившееся со иною, что могло питаться всѣмъ, укрѣпляться искусствомъ и поэзіей, которыя несправедливо считаютъ чѣмъ-то чуждымъ религіи...

"Какъ опредѣлить то мечтательное состояніе, въ какое повергли меня первыя слова "Подражанія"? Я не читалъ, я слушалъ... какъ-будто этотъ нѣжный, родительскій голосъ былъ обращенъ прямо ко мнѣ... Я вижу еще эту большую комнату, холодную и лишенную мебели; она казалась мнѣ тогда освѣщенною4 таинственнымъ свѣтомъ... Я не могъ углубиться въ эту книгу, потому что я не понималъ Христа; но я чувствовалъ Бога...

"Въ моемъ дѣтствѣ, самое сильное впечатлѣніе произвелъ во мнѣ, послѣ "Подражанія Христу", музей французскихъ памятниковъ, столь бѣдственно разрушенный. Тамъ, и нигдѣ болѣе, получилъ я первое живое впечатлѣніе исторіи. Я наполнялъ своимъ воображеніемъ эти могилы, я видѣлъ этихъ мертвецовъ сквозь покрывавшій ихъ мраморъ; не безъ ужаса вступалъ я подъ эти низкіе своды, подъ которыми спали Дагоберъ, Хильнерикъ, Фредегунда.

"Мѣсто моихъ трудовъ, наша мастерская, была мрачна не менѣе музея. Все мое общество состояло изъ моего дѣда, когда онъ приходилъ къ намъ, но чаще изъ трудолюбиваго паука, который работалъ возлѣ меня, и болѣе меня, безъ сомнѣнія.

"Среди лишеній, несравненно болѣе тягостныхъ, чѣмъ тѣ, которымъ подвержены обыкновенные ремесленники, я находилъ вознагражденіе въ нѣжности моихъ родителей, въ ихъ вѣрѣ въ мое будущее, по истинѣ необъяснимой, если принять во вниманіе, какъ недалеко ушелъ я въ то время. Я пользовался, если исключить необходимость труда, совершенной независимостью, которой я никогда не злоупотреблялъ."

Надо сказать правду: немногіе вышли бы цѣлы и невредимы изъ этой отчаянной борьбы съ нуждою, начавшейся съ такого ранняго возраста. Мысль о хлѣбѣ -- плохой воспитатель. Жизнь, поглощенная заботами о матеріальномъ существованіи, оставляетъ мало свободы для умственнаго и нравственнаго развитія. Сотни даровитыхъ натуръ гибнутъ въ удушливой атмосферѣ нищеты. Къ счастію для Мишле, въ натурѣ его заключался элементъ, сообщившій необычайную энергію и жизненность его душевнымъ силамъ. Мишле былъ энтузіастъ: въ этомъ заключалось его спасеніе.

Какъ энтузіастъ, онъ чувствовалъ непобѣдимое, инстинктивное отвращеніе ко всему утилитарному. Онъ гнушался прозой, были ли то мелочныя, житейскія, хозяйственныя пошлости, или корыстныя наклонности французскаго общества сороковыхъ годовъ. Чистая, кристальная струя идеализма, которая протекаетъ по всѣмъ его твореніямъ, если только дѣло идетъ не о женщинахъ, отражалась и въ его человѣческой природѣ. Какъ энтузіастъ, Мишле находилъ въ себѣ достаточно силъ и энергіи, чтобъ бороться съ пошлыми житейскими дрязгами. Характеристическая черта энтузіастовъ, въ томъ именно и состоитъ, что они обладаютъ необыкновенною способностью выдерживать тяжелую, отчаянную борьбу съ препятствіями. Ихъ душевныя силы надѣлены необычайною устойчивостью, упругостью, онѣ не легко уступаютъ внѣшнему давленію. Таковъ былъ Мишле. Трудныя, стѣснительныя условія дѣтства, повидимому, только способствовали наибольшему развитію впечатлительности, Женственности, мечтательности въ его натурѣ. Чѣмъ сильнѣе тяготѣлъ надъ нимъ внѣшній гнётъ обстоятельствъ, тѣмъ сильнѣе развивалась въ немъ наклонность вдумываться, чувствовать, симпатизировать. Въ характерѣ его было много женскаго, наслѣдованнаго отъ матери; онъ самъ неоднократно сознается въ этомъ.

Родители Мишле, повинуясь какой-то инстинктивной вѣрѣ въ его славное будущее, рѣшились употребить неимовѣрныя усилія, чтобъ дать ему научное образованіе. Одинъ изъ друзей его отца предлагалъ свое покровительство, чтобъ опредѣлить его ученикомъ въ королевскую типографію; съ матеріальной точки зрѣнія, это значило обезпечить судьбу мальчика; но родители не рѣшались закабалить сына для механическаго, ремесленнаго труда; цѣною невѣроятныхъ пожертвованій, имъ удалось помѣстить его въ коллегію Карла-Великаго.

Опредѣленіе въ коллегію было рѣшительнымъ шагомъ для молодаго Мишле. Неопредѣленная жажда знанія, томившая его въ дѣтствѣ, и получила теперь законное удовлетвореніе. Дурно, почти вовсе неподготовленный дома, онъ обнаружилъ смѣлыя, блестящія способности. Умъ его быстро развивался, прилежаніе возрастало по мѣрѣ успѣховъ. Внѣшнія обстоятельства немало тому способствовали. Съ перваго поступленія въ училище, Мишле сдѣлался любимцемъ профессоровъ и предметомъ злобы товарищей. Профессоры любили его за его прилежаніе и счастливыя способности, ученики ненавидѣли его за бѣдность и темное происхожденіе. Вотъ какъ передаетъ Мишле впечатлѣнія своей ученической жизни:

"Не зная ни стихосложенія {Въ то время во французскихъ школахъ въ большомъ ходу было упражнять учениковъ въ писаніи латинскихъ стиховъ на заданныя тэмы; только недавно французскіе педагоги оставили эту жалкую методу.}, ни греческаго языка, я поступилъ въ третій классъ въ коллегію Карла-Великаго. Легко понять, въ какомъ я былъ затрудненіи, не имѣя учителя для помощи. Моя мать, крѣпившаяся до-сихъ-поръ, отчаялась и плакала. Отецъ мой принялся кропать латинскіе стихи -- онъ, который никогда этого не дѣлалъ.

"Лучше всѣхъ ко мнѣ былъ, при этомъ странномъ переходѣ отъ "одиночества къ толпѣ, отъ ночи къ дню, профессоръ Андріё д'Альба, человѣкъ съ душою и сердцемъ. Хуже всѣхъ ко мнѣ были мои товарищи. Я по истинѣ былъ между ними, какъ сова среди бѣлаго дня, до крайности перепуганная. Они находили меня смѣшнымъ, и я вѣрю, что они были правы. Но тогда я приписывалъ ихъ насмѣшки моей одеждѣ, моей бѣдности. Я начиналъ понимать одну вещь -- что я былъ бѣденъ.

"Я сталъ думать, что всѣ богатые злы, что злы всѣ, потому что я не видѣлъ никого, кто былъ бы бѣднѣе меня. Я впалъ въ мизантропію, рѣдкую у дѣтей. Въ самомъ пустынномъ кварталѣ Парижа, на Болотѣ (le Marais), я искалъ самыхъ пустынныхъ улицъ. Но при всемъ томъ, при этой чрезвычайной антипатіи къ человѣческому роду, одно оставалось во мнѣ хорошее: я не имѣлъ зависти.

"Величайшимъ наслажденіемъ, волновавшимъ мое сердце, было для меня, но воскресеньямъ или но четвергамъ, прочесть два-три раза сряду какую-нибудь пѣснь Виргилія или книгу Горація. Мало-по-малу, я удерживалъ ихъ въ памяти; вообще же, я никогда не могъ заучить наизусть ни одного урока.

"Я помню, что среди несчастій въ прошедшемъ, среди лишеній въ настоящемъ и боязни за будущее, когда непріятель стоялъ въ двухъ шагахъ отъ насъ (1814), а мои враги ежедневно насмѣхались надо мною, однажды, въ одинъ четвергъ утромъ, я сосредоточился въ самомъ себѣ: безъ огня въ очагѣ (а на дворѣ все было покрыто снѣгомъ), не зная, будетъ ли у меня хлѣбъ вечеромъ, когда все казалось для меня конченнымъ, во мнѣ, безъ всякой примѣси религіозной надежды, зажглось чистое стоическое чувство -- я ударилъ окостенѣвшей отъ холоду рукой но своему дубовому столу (этотъ столъ я сохранилъ навсегда), и почувствовалъ въ себѣ мужественную радость, радость молодости и надежды."

Ободряемый участіемъ профессоровъ, изъ которыхъ особенно покровительствовали ему Вильменъ и Леклеркъ, Мишле блистательно окончилъ курсъ въ коллегіи. Благодаря совѣтамъ и указаніямъ этихъ почтенныхъ дѣятелей науки, неоставлявшихъ его своимъ участіемъ и по выходѣ изъ училища, Мишле успѣлъ счастливо избѣгнуть двухъ подводныхъ камней, угрожавшихъ тогда каждому молодому ученому, при первыхъ шагахъ его на литературномъ поприщѣ. Жюлю Мишле удалось устоять и противъ обаянія доктринёровъ, пріобрѣтавшихъ въ то время необыкновенный вѣсъ въ ученомъ мірѣ, и противъ приманокъ промышленной литературы, съ помощью которой жадные до денегъ спекуляторы эксплуатировали публику двадцатыхъ годовъ.

Въ первыя десять лѣтъ своей ученой дѣятельности, Мишле ничего не печаталъ; онъ довольствовался трудами преподавателя и довершалъ свое самообразованіе. Только въ 1826-мъ году появились два первые, незначительные труда его: "Хронологическая таблица" и "Синхронистическія таблицы новой исторіи". Въ слѣдующемъ году вышелъ его "Краткій курсъ новой исторіи", достигшій въ настоящее время восьмаго изданія, а вслѣдъ за нимъ появился, подъ заглавіемъ: "Начала философіи исторіи", переводъ знаменитаго труда Вико: "Новая наука". Съ этого послѣдняго изданія начинается для Мишле эпоха серьёзныхъ историческихъ трудовъ, и потому мы должны сказать о немъ подробнѣе.

Недавно, въ статьѣ "Идеализмъ и матеріализмъ въ исторіи" (см. "Отеч. Зап." 1863-го г. No 5 и 7), мы имѣли случай указать на то, какимъ образомъ философскій прагматизмъ, систематизированіе фактовъ, проникли въ историческую науку. Мы видѣли, что первоначальное, лѣтописное изложеніе событій, образецъ котораго представляютъ средневѣковые хроникёры или древне-греческіе и римскіе прагматики въ родѣ Геродота, Ѳукидида, Тита-Ливія, въ концѣ минувшаго столѣтія подверглось напору философскаго движенія и мало по малу стало уступать мѣсто новому методу историческаго изложенія, въ которомъ фактъ оттѣнялся идеей, разсказъ -- философскою схемой. Мы видѣли, какъ это новое, плодотворное по своимъ результатамъ направленіе, трудами цѣлаго ряда писателей сдѣлалось на нѣкоторое время господствующимъ въ наукѣ и дошло до крайностей; какъ вооружилась противъ него реакція въ лицѣ историковъ такъ называемой школы разсказчиковъ, и какъ, изъ борьбы этихъ двухъ школъ, возникла господствующая въ настоящее время критическая школа. Но тогда, но недостатку мѣста, мы принуждены были ограничиться только самыми краткими указаніями; мы должны были даже пройти молчаніемъ имена многихъ замѣчательныхъ дѣятелей исторической науки. Такъ, между прочимъ, мы только вскользь упомянули объ итальянскомъ писателѣ Вико, который однакоже можетъ назваться отцомъ философіи исторіи, и труды котораго оказали сильное и благотворное вліяніе на развитіе исторической науки. Итакъ, нѣсколько словъ, посвященныхъ этому писателю, будутъ нелишними въ настоящемъ очеркѣ, тѣмъ болѣе, что Мишле, во многихъ отношеніяхъ, можетъ быть названъ ученикомъ и послѣдователемъ Вико.

Джіованни-Баттиста-Вико (родился 1088-го г., умеръ 1744-го г.), родомъ изъ Неаполя, принадлежитъ къ числу тѣхъ передовыхъ дѣятелей науки, которые высказываютъ намъ самыя простыя, самыя очевидныя, но безвѣстныя до той норы истины, и которыхъ имена тотчасъ предаются забвенію, какъ скоро высказанныя ими идеи входятъ во всеобщій оборотъ. Такимъ образомъ, имя Вико пользуется довольно ограниченной извѣстностью въ литературномъ мірѣ, между тѣмъ, какъ услуги, оказанныя имъ наукѣ, даютъ ему право на глубокую признательность публицистовъ и историковъ. Еще въ дѣтствѣ превосходно изучивъ греческій и латинскій языки, Вико предполагалъ сначала посвятить себя изученію классической древности; но его глубокому, проницательному уму, одаренному необыкновенною способностью къ обобщенію фактовъ и философской обработкѣ научнаго матеріала, скоро показались тѣсными предѣлы античной археологіи. Прилежно изучая классиковъ, перечитывая памятники греческой и римской исторіи, поэзіи, философіи, онъ нечувствительно пришелъ къ нѣкоторымъ важнымъ выводамъ, ускользавшимъ до того времени отъ вниманія публицистовъ, и изложилъ ихъ въ двухъ небольшихъ диссертаціяхъ, предшествовавшихъ изданію "Новой науки", главнаго труда всей его жизни. Въ первомъ изъ этихъ произведеній онъ проводитъ ту мысль, что исторія права, исторія юридическаго развитія какого нибудь народа, отражаетъ въ себѣ исторію его государственной жизни; и наоборотъ, что всѣ революціи, ч всѣ перевороты въ государственномъ быту народа отражаются и повторяются въ революціяхъ его юридическаго быта. Во второй своей диссертаціи, Вико пытался опредѣлить историческое значеніе народной этимологіи. Онъ находитъ, что народный языкъ, если онъ достаточно разработанъ филологіей, можетъ служить важнымъ историческимъ источникомъ; что въ немъ отражается бытъ народа, состояніе народной культуры въ извѣстную эпоху. Глубокое изученіе римской исторіи, вмѣстѣ съ обширными познаніями изъ исторіи греческаго міра, вскорѣ привело Вико къ цѣлому ряду болѣе общихъ, болѣе всеобъемлющихъ выводовъ, которые и были имъ изложены въ главномъ трудѣ его, "Новой наукѣ". Эта книга, заглавіе которой достаточно показываетъ, какое значеніе придавалъ ей, и не безъ основанія, даровитый авторъ, заключаетъ въ себѣ, вопервыхъ, рядъ сравнительныхъ наблюденій надъ исторіей Греціи и Рима, и вовторыхъ, рядъ выводовъ, почерпнутыхъ изъ этого наблюденія и приложенныхъ къ исторіи всего человѣчества. Вико находитъ, что начало случайности, которымъ до того времени неограниченно объясняли всѣ историческія явленія, есть начало ложное, свидѣтельствующее только о незрѣлости исторической науки; что жизнь народовъ есть жизнь органическая, развитіе которой совершается въ силу извѣстныхъ законовъ. Онъ находитъ, что каждый народъ переживаетъ три различные періода или, какъ онъ выражается, три круга своего развитія: жреческій, героическій и человѣческій. Въ первомъ кругѣ, цивилизующій элементъ представляетъ религія; это -- эпоха формаціи народныхъ вѣрованій, вѣкъ жрецовъ и религіозныхъ повѣрій. Второй кругъ -- жизнь героическая, вѣкъ блестящихъ военныхъ предпріятій, богатырей и героевъ; цивилизующій элементъ -- поэзія. Наконецъ, въ третьемъ періодѣ, человѣческомъ, жизнью народа управляетъ идея права; это -- вѣкъ гражданственности, эпоха полной зрѣлости народной. За этимъ послѣднимъ кругомъ, по мнѣнію Вико, слѣдуетъ политическая смерть народа.

Такова "Новая наука" Вико, переведенная и изданная Мишле. Знакомство съ нею оказало сильное вліяніе на нашего публициста. Его поразила глубина воззрѣній, логическая правда итальянскаго историка. Близко ознакомясь съ нимъ, онъ убѣдился, что можно быть философомъ, не будучи доктринёромъ, что можно анатомировать историческій матеріалъ, не превращая его въ трупъ, какъ это дѣлалъ Гизо. Вико указалъ Мишле тотъ срединный путь, который одинаково далекъ и отъ художественнаго прагматизма разсказчиковъ, и отъ безжизненнаго анализа доктринёровъ; благодаря Вико, Мишле удалось отъискать для себя нейтральную точку, на равномъ разстояніи отъ двухъ главныхъ кориѳеевъ тогдашней исторической науки во Франціи, разсказчика Баранта и доктринёра Гизо.

Вслѣдъ за переводомъ Вико, быстро послѣдовали, одинъ за другимъ, остальные труды Мишле. Въ 1831-мъ г. издалъ онъ "Введеніе во всемірную исторію"; въ тамъ же году, два тома "Римской исторіи"; въ 1833-мъ году -- "Краткій курсъ исторіи Франціи", и первый томъ "Исторіи Франціи" въ обширномъ объемѣ. Въ 1835-мъ г. появились "Мемуары Лютера", переведенные и приведенные въ порядокъ Мишле; въ 1837-мъ году вышли въ свѣтъ "Начатки французскаго нрава"; въ 1843-мъ году издалъ Мишле свои лекціи "Объ іезуитахъ", читанныя имъ вмѣстѣ съ другомъ его, Эдгаромъ Кине; въ слѣдующемъ году издалъ онъ брошюру "Священникъ, жена и семейство"; въ 1846-мъ году книгу "Народъ", съ замѣчательнымъ автобіографическимъ введеніемъ; въ слѣдующемъ году -- "Исторію революціи", которая, вмѣстѣ съ "Исторіей Франціи", выходила, томъ за томомъ, и въ слѣдующіе годы.

Слѣдя за этимъ перечнемъ быстро слѣдовавшихъ одно за другимъ изданій Мишле, которыя, вмѣстѣ съ послѣдними трудами его, переходятъ за цифру сорока томовъ, певолыю задаешь себѣ вопросъ: какимъ образомъ доставало ему времени и силъ для такой плодовитой литературной дѣятельности? Какъ могъ писатель, не бельлетристъ, а ученый, обремененный служебными обязанностями, довести свою книжную производительность до невѣроятной цифры сорока слишкомъ томовъ?

Недоумѣніе наше разрѣшится само собою, если мы примемъ во вниманіе два, очень важныя, обстоятельства.

Вопервыхъ, Мишле съ раннихъ лѣтъ велъ постоянно сидячую жизнь. Страстный филантропъ по принципу, онъ на дѣлѣ не любилъ людей, не любилъ общества. Уединеніе, тихія радости семейной жизни, долгіе дни и безсонныя ночи, проводимыя въ кабинетѣ -- вотъ его всегдашняя сфера. Роясь въ историческомъ матеріалѣ по обязанности профессора, онъ безъ труда обращалъ потомъ добытыя свѣдѣнія въ пользу своей литературной дѣятельности. Говоря языкомъ пословицъ, онъ дралъ съ одной овцы двѣ шкуры, что естественно должно было облегчить его успѣхи на обоихъ поприщахъ, профессорскомъ и авторскомъ.

Вовторыхъ, надо Припять во вниманіе, что изъ поименованныхъ и непоименованныхъ нами трудовъ Мишле, только два -- "Римская исторія" и "Исторія Франціи", могутъ быть названы дѣйствительно замѣчательными въ научномъ отношеніи. Мы имѣемъ право даже усилить строгость этого отзыва, сказавъ, что изъ четырнадцати вышедшихъ до сихъ поръ томовъ "Исторіи Франціи", только первые шесть, посвященные среднимъ вѣкамъ, заслуживаютъ вниманія, какъ серьёзный ученый трудъ; остальные же томы, начиная съ "Эпохи возрожденія", скорѣе относятся къ области бельлетристики, чѣмъ исторіи. Вообще, прежде насъ было уже замѣчено, что 1843-й годъ служитъ раздѣльною чертою въ исторіи литературной дѣятельности Мишле; до того времени, Мишле являлся въ своихъ изданіяхъ серьёзнымъ, хотя и пристрастнымъ къ фразѣ ученымъ, обладающимъ притомъ глубокою эрудиціей; съ 1843-го года, увлеченный потокомъ кипучей политической жизни, онъ сбился на памфлетъ и началъ обращаться съ наукой въ высшей степени легкомысленно. Мишле, какъ историкъ, исчезаетъ въ 1843-мъ году, и съ этого времени является уже, то въ видѣ памфлетиста, то, преимущественно въ послѣднее время, въ видѣ краснорѣчиваго и элегантнаго разсказчика, эксплуатирующаго публику парижскихъ салоновъ и пріобрѣтающаго громадную популярность даже среди французскаго demi-monde {Мы читали гдѣ-то, что книги Мишле "О любви" и "О женщинѣ" находятъ наибольшій сбытъ между парижскими камеліями.}. "Римская исторія" Мишле относится къ первому періоду его дѣятельности. Она представляетъ первую, и довольно удачную, попытку построить зданіе римской исторіи на фундаментѣ, заложенномъ критическими трудами Нибура. Въ этой попыткѣ много самонадѣянности, заносчивости, незрѣлыхъ увлеченій, дерзкихъ и ничѣмъ неоправдываемыхъ ипотезъ; но эти недостатки, столь свойственные французской паукѣ, выкупаются достоинствами, рѣдкими у болѣе серьёзныхъ нѣмецкихъ и англійскихъ писателей. Лучшее достоинство труда Мишле заключается въ истинно-артистической художественности, съ какою возсоздаетъ онъ бытъ древняго Рима. Передъ вами не анатомъ, не изслѣдователь, не критикъ, а художникъ, смѣлыми, хотя иногда слишкомъ уже смѣлыми красками рисующій бытъ античнаго государства.

Тѣми же достоинствами и недостатками отличаются и первые шесть томовъ "Исторія Франціи" Мишле. Они обнимаютъ исторію его отечества въ средніе вѣка, отъ основанія государства до начала французско-итальянскихъ войнъ при Карлѣ VIII. Такъ-какъ предметъ этого труда ближе къ сердцу автора, такъ-какъ средніе вѣка составляютъ предметъ его спеціальнаго изученія, то здѣсь замѣтно болѣе основательности, эрудиціи, обширнаго знакомства съ источниками; но за то здѣсь также болѣе фразъ и кокетливаго, декламаторскаго паѳоса. Вообще всѣмъ, какъ ученымъ, такъ и бельлетристическимъ трудамъ Мишле сильно вредитъ доходящее до крайности пристрастіе къ фразѣ, для которой онъ готовъ пожертвовать всѣмъ, даже своимъ кровнымъ убѣжденіемъ. Мишле, какъ писатель -- отчаянная кокетка. Онъ кокетничаетъ своимъ знаніемъ, своими взглядами, и больше всего, своимъ краснорѣчіемъ. Этотъ даръ краснорѣчія губитъ Мишле. Нѣкоторыя его произведенія цѣликомъ состоятъ изъ раззолоченныхъ фразъ, за которыми иногда трудно различить содержаніе. Особенно бросается въ глаза этотъ недостатокъ въ послѣднихъ томахъ "Исторіи Франціи". Мишле, на старости лѣтъ, очевиднымъ образомъ впадаетъ въ дѣтство. Его "Исторія Франціи" въ XVI вѣкѣ походитъ на произведеніе очень молодаго человѣка, который въ дѣтствѣ писалъ стихи, а теперь еще не можетъ освободиться отъ вошедшей въ привычку риторической рѣчи. Кромѣ того, Мишле, стремясь быть художникомъ, желая придать своимъ историческимъ трудамъ пластичность, образность, желая блистать живыми, рельефными характеристиками, часто впадаетъ въ неумѣренный анекдотизмъ; въ этомъ отношеніи, онъ иногда превосходитъ даже самаго Раумера. Лучше всего это можно видѣть на его Генрихѣ IV. Мишле превосходно изобразилъ человѣческую личность этого короля; передъ читателемъ, какъ живой, возстаетъ образъ великаго беарнца, остроумнаго, игриваго, сластолюбиваго, бравурнаго, и даже немного сентиментальнаго; но этимъ все и оканчивается. Король, государственный человѣкъ, политикъ совершенно исчезаютъ подъ перомъ Мишле; вы видите только веселаго волокиту, проводящаго всѣ дни въ вознѣ съ любовницами, или за кружкою вина на бивуакахъ. Нетолько геніальности, даже обыкновенныхъ правительственныхъ способностей вы не замѣтите въ томъ Генрихѣ IV, какого изобразилъ передъ вами Мишле. Король исчезаетъ передъ человѣкомъ, да еще неполнымъ человѣкомъ.

При всѣхъ этихъ недостаткахъ, "Исторія Франціи" Мишле остается однакоже однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ памятниковъ нынѣшней исторической литературы во Франціи. Этимъ значеніемъ своего труда Мишле въ высокой степени обязанъ вліянію Вико. Слѣды этого вліянія очень ясно отражаются во многихъ характеристическихъ особенностяхъ труда Мишле. Таково, напримѣръ, огромное значеніе, которое придаетъ авторъ до-государственному, языческому быту франковъ; его методъ -- повѣрять политическое развитіе народа развитіемъ его культуры и внутренней жизни; его стремленіе (впослѣдствіи оставленное) -- искать источника историческихъ явленій въ природѣ массъ и оттѣснять въ тѣнь личности, оставляя за ними возможноменьшую долю вліянія на судьбы народа (въ первыхъ томахъ "Исторіи Франціи" это стремленіе доводится иногда до такой крайности, что подъ перомъ Мишле совершенно исчезаютъ даже такія личности, какъ, напримѣръ, аббатъ Сугерій).

Что касается до другаго, пользующагося большою извѣстностью, труда Мишле, до его "Исторіи революціи", то это произведеніе, написанное подъ вліяніемъ возбудительныхъ явленій политическаго міра, въ эпоху тревожнаго, лихорадочнаго настроенія общества, не заслуживаетъ, по нашему мнѣнію, названія серьёзнаго историческаго труда. Разумѣется, говоря такимъ образомъ, мы становимся на точку зрѣнія историка, а не публициста; но мы полагаемъ, что публицистъ, если онъ дорожитъ своей репутаціей, не долженъ вносить въ сферу науки методовъ и пріемовъ, свойственныхъ политической литературѣ. Публицистика можетъ пользоваться историческимъ матеріаломъ, можетъ разсматривать его съ точки зрѣнія памфлетиста, но въ такомъ случаѣ это будетъ трудъ публициста, а не историка; если же публицистъ захочетъ сдѣлаться историкомъ, онъ долженъ отрѣшиться отъ пріемовъ, свойственныхъ газетной статьѣ или брошюрѣ. Между тѣмъ, Мишле, очевидно имѣвшій намѣреніе написать серьёзный, историческій трудъ о революціи (объ этомъ несомнѣнно свидѣтельствуетъ форма и объемъ его труда), внесъ въ него языкъ и пріемы памфлетиста; въ этомъ его коренной недостатокъ. Такимъ образомъ, его "Исторія революціи", замѣчательная по огромному вліянію, какое имѣла она на современныя событія, написанная въ высшей степени увлекательно, образцовая въ литературномъ отношеніи, ничего не даетъ историку. Съ серьёзной точки зрѣнія, она представляетъ наборъ фразъ, безсвязное изложеніе фактовъ, скупо освѣщенное идеей о ничтожествѣ личностей передъ массою. Это -- демократія XIX вѣка, внесенная въ науку.

Бросая послѣдній взглядъ на историческіе труды Мишле, мы можемъ сказать слѣдующее:

Мишле замѣчателенъ тѣмъ, что усвоилъ себѣ вполнѣ независимое положеніе среди французской исторіографіи. Его нельзя назвать послѣдователемъ ни одной изъ школъ, поперемѣнно господствовавшихъ во Франціи. Онъ не разсказчикъ, подобно Баранту, потому что философія исторіи вездѣ предшествуетъ у него самой исторіи; въ этомъ отношеніи, онъ гораздо выше Огюстена Тьерри, хотя далеко уступаетъ ему въ критическомъ и аналитическомъ тактѣ; съ другой стороны, онъ и не доктринёръ, потому что если и являются у него какія нибудь доктрины, то онѣ никогда не тяготятъ деспотически надъ фактами, никогда даже не выдерживаются имъ съ суровою послѣдовательностью. Съ внѣшней стороны, его труды разительно противоположны произведеніямъ Гизо и другихъ доктринёровъ, не говоря уже о томъ, что и политическія убѣжденія Мишле, необходимо находящія отраженіе въ его историческихъ трудахъ, расходятся до безконечности съ воззрѣніями мипнетра Луи-Филиппа. Еслибы мы захотѣли опредѣлить характеристическія черты направленія, принятаго Мишле въ исторической наукѣ, то указали бы преимущественно на двѣ. Мишле, вопервыхъ, ясно обнаруживаетъ стремленіе уронить историческое значеніе личности. Эта тенденція, правда, не выдерживается имъ съ строгою послѣдовательностью, но въ нѣкоторыхъ трудахъ его, особенно въ "Исторіи революціи", она рѣшительно преобладаетъ. Вовторыхъ -- и въ этомъ заключается самое характеристическое его отличіе -- Мишле въ своихъ историческихъ трудахъ проводитъ ту высоко-человѣчную, хотя одностороннюю мысль, что приговоръ надъ историческими дѣятелями долженъ основываться прежде всего на оцѣнкѣ ихъ личныхъ, нравственныхъ, человѣческихъ качествъ, а не ихъ общественныхъ заслугъ {Эта тенденція, до нѣкоторой степени, роднитъ Мишле съ нѣмецкимъ историкомъ Шлоссеромъ.}. Прежде чѣмъ показать вамъ общественнаго дѣятеля, онъ старается познакомить васъ съ нимъ, какъ съ человѣкомъ. Къ сожалѣнію, эту гуманную идею Мишле иногда доводитъ до уродливыхъ крайностей. Мы указывали уже на характеристику Генриха IV, какъ на образецъ самой крайней односторонности; такихъ примѣровъ множество въ историческихъ трудахъ Мишле. Благодаря, однакоже, этимъ двумъ особенностямъ своего пера, Мишле усвоилъ себѣ оригинальный, независимый взглядъ на исторію и свободное отношеніе къ корифеямъ исторической науки во Франціи. Не будучи послѣдователемъ ни одной изъ господствующихъ историческихъ школъ, онъ самъ имѣетъ послѣдователей; но такъ-какъ эти послѣдователи слишкомъ бездарны, то ему и не удалось основать своей школы.

Одна изъ самыхъ важныхъ заслугъ Мишле заключается въ томъ, что онъ указалъ настоящее мѣсто, которое принадлежитъ въ исторіи обозрѣнію внутренней жизни народа. Во всѣхъ историческихъ трудахъ его, исторія народной культуры стоитъ на первомъ планѣ. Особенно относится это къ тѣмъ томамъ его "Исторіи Франціи", которые посвящены XVI вѣку, одной изъ наименѣе разработанныхъ эпохъ исторіи. Французская культура временъ возрожденія понята и оцѣнена имъ совершенно вѣрно, что не удавалось его предшественникамъ. Вообще исторія европейской мысли, значеніе важнѣйшихъ явленіи въ исторіи европейской цивилизаціи, находятъ у Мишле вѣрную и остроумную оцѣнку. Мишле мастеръ понять и объяснить великую историческую идею, выраженіе эпохи, голосъ вѣка въ томъ или другомъ произведеніи народнаго поэта или художника; въ этомъ отношеніи, какъ ни кратки у него всѣ подобныя замѣчанія, они не имѣютъ себѣ соперника.

Но достоинствамъ Мишле, къ сожалѣнію, вредятъ очень существенные недостатки. Самая слабая сторона его заключается въ томъ, что онъ вноситъ въ свои труды слишкомъ много субъективности. Онъ не можетъ безстрастно, трезво относиться къ предмету своего изученія. Объективность, безучастный критицизмъ, которымъ отличается нынѣшняя нѣмецкая школа, ему совершенно чужды. Энтузіастъ но природѣ, онъ увлекается на каждомъ шагу и сыплетъ краснорѣчивыми диѳирамбами. Предметы, самые отдаленные, повидимому, отъ его сердца, возбуждаютъ въ немъ рой давнишнихъ воспоминаній, и онъ спѣшитъ подѣлиться ими съ читателемъ. Иногда кажется, будто онъ даже кокетничаетъ своимъ энтузіазмомъ; но во всякомъ случаѣ, происходитъ ли это по разсчету, или вслѣдствіе излишней пылкости темперамента, но эта привычка дѣлиться съ публикой самыми интимными впечатлѣніями своего сердца утомляетъ читателя и держитъ его въ тягостномъ напряженіи. Никогда не чувствовали мы такой тяжелой, непріятной усталости, какъ послѣ чтенія Мишле. Эти частыя отступленія, восклицанія, эти безпрестанныя обращенія къ самому себѣ, къ своему прошедшему, иногда неимѣющія никакого основательнаго повода, этотъ постоянный, подогрѣтый паѳосъ и особенная, ему одному свойственная, кокетливая манера выражаться, въ высшей степени непріятно дѣйствуютъ на русскаго читателя. Не менѣе непріятенъ въ Мишле и тотъ неумѣренный, крикливый патріотизмъ, который бьетъ у него изъ каждой страницы и иногда переходитъ въ какой-то непостижимый бредъ.

Вотъ все, что мы нашли нужными сказать о достоинствахъ и недостаткахъ Мишле, какъ историка; обратимся теперь къ прерванному нами разсказу о его жизни.

Въ 1821-мъ году Мишле получилъ, но конкурсу, каѳедру исторіи въ коллегіи св. Варвары, въ Парижѣ; въ 1827-мъ году, ему предложили каѳедру въ нормальной школѣ, представляющей во Франціи нѣчто въ родѣ нашего бывшаго педагогическаго института. Мишле занималъ эту послѣднюю должность до 1837-го года, когда эклектизмъ, котораго Мишле былъ злѣйшимъ врагомъ, получивъ господствующее вліяніе въ этомъ заведеніи, изгналъ оттуда нашего профессора. Эти двадцать лѣтъ, проведенные въ званіи преподавателя, были счастливѣйшими въ жизни Мишле. Сангвиническій, увлекающійся, одаренный блестящимъ краснорѣчіемъ, Мишле сдѣлался любимцемъ учащагося поколѣнія, которое вездѣ, и во Франціи преимущественно, цѣнитъ болѣе всего въ преподавателѣ энтузіазмъ къ своему дѣлу и даръ слова. Между нимъ и его аудиторіей скоро образовалась тѣсная связь, бывшая для Мишле источникомъ самыхъ свѣтлыхъ радостей. "Преподаваніе послужило мнѣ во многомъ -- говоритъ самъ Мишле въ своей книгѣ "О народѣ".-- Страшныя испытанія, вынесенныя въ коллегіи, измѣнили мой характеръ, словно сжали и сперли меня, сдѣлали робкимъ и недовѣрчивымъ. Женившись рано и живя въ большомъ уединеніи, я все менѣе и менѣе чувствовалъ нужду въ человѣческомъ обществѣ. Но то общество, которое я нашелъ въ моихъ ученикахъ, въ нормальной школѣ и другихъ училищахъ, раскрыло, расширило мое сердце. Эти милыя и довѣрчивыя, вѣрившія въ меня молодыя поколѣнія, примирили меня съ человѣчествомъ. Я бывалъ тронутъ, опечаленъ, видя, какъ быстро смѣнялись они предо мною. Едва успѣвалъ я привязываться къ нимъ, какъ они уже удалялись... Теперь они всѣ разсѣяны, и многіе, столь молодые, уже умерли. Немногіе меня позабыли; что до меня, я никогда не забуду ихъ, живыхъ или мертвыхъ."

Въ 1830-мъ году Мишле былъ назначенъ управляющимъ историческаго отдѣленія государственныхъ архивовъ; вскорѣ послѣ того Гизо сдѣлалъ его своимъ адъюнктомъ по каѳедрѣ исторіи въ College de France. Довольно странно было видѣть Мишле адъюнктомъ Гизо, такъ-какъ непроходимая бездна раздѣляла и политическія, и научныя воззрѣнія того и другаго. Но Гизо, съ 1830-го года увлеченный на политическое поприще, начиналъ уже смотрѣть слегка на свою ученую дѣятельность; отвлекаемый важными государственными заботами, онъ рѣдко являлся въ университетъ, гдѣ, по преданію, за нимъ числилась еще историческая каѳедра; поэтому адъюнкту его предоставлялась совершенная независимость преподаванія. Во всякомъ случаѣ нельзя непризнать, что это назначеніе приноситъ большую честь Гизо, тѣмъ болѣе, что онъ не могъ не предвидѣть въ Мишле опаснаго соперника своей академической славѣ.

Профессура въ Collège de France была для Мишле рядомъ безпрерывныхъ тріумфовъ. Несмотря на то, что это была самая блестящая эпоха французскаго университета, когда самые знаменитые умы Франціи имѣли въ немъ свои каѳедры, ни одинъ профессоръ не пользовался такою неограниченною популярностью среди учащейся молодёжи, какъ Мишле. Его блестящее краснорѣчіе, отрывистая, нервическая рѣчь, никогда неоскудѣвавшій паѳосъ, декламаторская дикція, симпатическая, импозантная наружность -- все это возбуждало въ слушателяхъ неограниченный энтузіазмъ. Въ его аудиторіи толпилось все народонаселеніе Латинскаго квартала. Бывшіе слушатели его увѣряютъ, что въ его чтеніи было что-то магическое; когда онъ, послѣ продолжительной паузы, слѣдовавшей за какимъ нибудь патетическимъ пассажемъ, неожиданно вскрикивалъ своимъ глухимъ, исполненнымъ таинственности, голосомъ: Messieurs!-- нервическая дрожь пробѣгала по аудиторіи, полосы подымались, какъ отъ электрическаго тона, и напряженно бились сердца.

Восторженное обожаніе, которое питали къ Мишле его слушатели, скоро еще болѣе усилилось вслѣдствіе случайныхъ обстоятельствъ. Въ началѣ 1843-мъ года, Мишле, слѣдуя программѣ своего курса, встрѣтился съ вопросомъ объ іезуитахъ и о вліяніи, какое имѣлъ ихъ орденъ на судьбы западной цивилизаціи; въ то же время другъ и товарищъ его, Эдгаръ Кине, читавшій въ Collège de France исторію южноевропейскихъ литературъ, дошелъ до литературы іезуитовъ. Оба профессора, одинаково враждебно смотрѣвшіе на клерикаловъ, рѣшились съобща горячо осудить въ своихъ чтеніяхъ іезуитское братство. Общее направленіе лекцій Мишле но этому вопросу высказано въ предисловіи къ этимъ лекціямъ; оно начинается слѣдующимъ образомъ:

"Что готовитъ намъ будущее, Богъ-знаетъ!... Я молю его только объ одномъ: если надо, чтобъ онъ поразилъ насъ, пусть онъ разитъ насъ мечомъ...

"Раны, наносимыя мечомъ -- раны чистыя и благородныя, которыя обагряютъ кровью, но излечиваются. Но что дѣлать съ ранами безчестными, которыя скрываются, старѣютъ и твердѣютъ?

"Изъ этихъ ранъ, самая страшная, это -- духъ полиціи, внесенный въ дѣла божія, духъ благочестивой интриги, святой ябеды, духъ іезуитовъ.

"Пусть лучше Богъ дастъ намъ десять тиранній политическихъ, военныхъ, всевозможныхъ тиранній, только пусть подобная полиція никогда не оскверняетъ нашей Франціи!... Тираннія имѣетъ ту хорошую сторону, что она часто пробуждаетъ народное чувство, и ее разбиваютъ, или она сама разбивается. Но, когда чувство гаснетъ, когда ядъ однажды проникъ въ вашу кровь, въ ваши кости, какъ изгнать его оттуда?

"Тираннія довольствуется внѣшнимъ человѣкомъ, стѣсняетъ только его дѣйствія; а эта полиція доберется до его мыслей.

"Когда мысль измѣняетъ свои привычки, когда душа измѣняется до глубины своей, она наконецъ совершенно перерождается.

"Душа лживая и льстивая, трепещущая и злая, презирающая сама себя, развѣ это душа?

"Такая перемѣна хуже смерти. Смерть убиваетъ только тѣло; но когда убита душа, что тогда остается?

"Смерть, убивая васъ, оставляетъ васъ жить въ вашихъ дѣтяхъ; здѣсь, вы теряете и дѣтей, и будущее.

"Іезуитизмъ, духъ полиціи и доноса, низкія наклонности школьница-фискала, перенесенныя въ цѣлое общество -- что за гнусное зрѣлище! Цѣлый народъ, живущій какъ іезуитское заведеніе, т. е. сверху до низу занятый доносами... Предательство у домашняго очага, жена -- шпіонъ своего мужа, дитя -- шпіонъ матери. Никакого шума, а только печальный ропотъ, шептанье людей, исповѣдующихъ грѣхи другаго.

"Это не картина воображенія, какъ могутъ подумать. Я отсюда вижу народъ, который іезуиты съ каждымъ днемъ погружаютъ все глубже и глубже въ эту преисподнюю вѣчныхъ грязей.

"Но бояться для Франціи подобной опасности, не значитъ ли ошибаться въ ней? Что для нея какая-нибудь тысяча іезуитовъ?

"Эта тысяча людей въ двѣнадцать лѣтъ совершила громадное дѣло. Разбитые въ 1830-мъ году, пришибленные и придавленные, они поднялись, такъ что этого никто и не подозрѣвалъ. И пока мы спрашивали, есть ли у насъ іезуиты, они безъ труда захватили нашихъ тридцать или сорокъ тысячъ священниковъ, отняли у нихъ землю, и теперь ведутъ ихъ Богъ-вѣсть куда!

"Да развѣ есть іезуиты? Вотъ вопросъ, съ помощью котораго они управляютъ уже женщиной посредствомъ своего духовника, управляютъ женой, домомъ, столомъ, очагомъ, брачнымъ ложемъ... Завтра, они заберутъ въ свои руки и дитя..."

Нѣсколько ниже, Мишле продолжаетъ:

"Возьмите кого-нибудь съ улицы, перваго, кто попадется, и спросите его, что такое іезуиты? Онъ не колеблясь отвѣтитъ вамъ: это -- контр-революція.

"Такова твердая вѣра народа; она никогда не измѣнялась, и вы ничего въ ней не измѣните".

Вотъ въ чемъ заключалось общее направленіе и содержаніе шести лекцій, прочитанныхъ Мишле объ іезуитахъ. Во всякое другое время эти лекціи, незаключавшія въ себѣ ничего новаго, ничего поразительнаго, прошли бы незамѣченными; но благодаря напряженному состоянію, въ которомъ не переставала находиться Франція начиная съ 1840-го года, вызовъ, публично брошенный іезуитамъ съ каѳедры въ Collège de France, поднялъ вокругъ нея цѣлую бурю. Іезуиты, которые въ 1843-мъ году считали себя достаточно сильными, чтобы вступить въ борьбу съ либеральной партіей, рѣшились отомстить Мишле за оскорбленіе, нанесенное ихъ ордену. Едва только двѣ парижскія газеты, Patrie и Siècle, напечатали на своихъ столбцахъ заключеніе первой лекціи Мишле, какъ въ журналистикѣ завязалась ожесточенная полемика между либеральными и клерикальными органами. Іезуитскій журналъ, "Monopole universitaire", напечаталъ на своихъ столбцахъ отчаянную статью противъ Мишле, въ которой оспаривалъ свободу преподаванія и право профессоровъ затрогивать въ своихъ лекціяхъ религіозные и политическіе вопросы. Другіе органы клерикальной партіи спѣшили подкрѣпить своимъ участіемъ аттаку іезуитскаго журнала; либеральныя газеты приняли Мишле подъ свою защиту и ополчились на клерикаловъ. Іезуиты, недовольные журнальной полемикой, рѣшились перенести борьбу въ стѣны аудиторіи. Они подослали на вторую лекцію Мишле нѣсколько преданныхъ имъ молодыхъ людей, которые криками и свистками старались заглушить слова профессора; но эти люди, но окончаніи лекціи, были преслѣдуемы оглушительными свистками всей аудиторіи. Между тѣмъ профессоръ, товарищи Мишле, узнавъ о всемъ случившемся, рѣшились сдѣлать торжественную протестацію противъ недостойныхъ выходокъ клерикальной партіи; на слѣдующую лекцію Мишле, они явились къ нему и почтительно окружили его каѳедру. Этотъ благородный протестъ ни мало не подѣйствовалъ, однакоже, на іезуитовъ: шайка ихъ питомцевъ и на этотъ разъ явилась въ аудиторію Мишле, только теперь она дѣйствовала уже хитрѣе: она старалась заглушить слова профессора не свистками, а восторженными рукоплесканіями. При этомъ случилось, что клакёры, никогда небывавшіе на университетскихъ лекціяхъ, нѣсколько разъ попадали въ просакъ: они принимались хлопать и шумѣть именно въ то время, когда въ словахъ профессора заключалась какая-нибудь благородная уступка клерикальной партіи. Остроумный маневръ іезуитовъ не обманулъ никого изъ слушателей Мишле: при выходѣ изъ аудиторіи, между ними и хлопальщиками завязалась схватка, грозившая серьёзною опасностью послѣднимъ. Особенно одинъ изъ питомцевъ іезуитовъ возбудилъ противъ себя негодованіе студентовъ, и еслибъ кто-то изъ друзей Мишле не прикрылъ его своимъ тѣломъ, то онъ дорого поплатился бы за оскорбленіе, нанесенное любимому профессору. Черезъ нѣсколько дней послѣ этой шумной лекціи, студенты сговорились поднести Мишле адресъ, въ которомъ были бы выражены ихъ чувства любви и уваженія къ профессору, вмѣстѣ съ выраженіемъ негодованія по поводу безчестныхъ маневровъ, жертвою которыхъ онъ сдѣлался; этотъ адресъ въ одну минуту покрылся двумя-стами-пятидесятью-восемью подписями. Мишле принялъ адресъ съ чувствомъ глубочайшей признательности, и послалъ къ редактору газеты "Journal des Débats" письмо слѣдующаго содержанія:

"М. Г. Въ обязательной статьѣ, въ которой вы возстановляете правоту нашего дѣла, вы говорите, что мы пользуемся правомъ защиты. Нѣкоторые могутъ заключить изъ этого, что, желая оправдать свою репутацію, мы выступаемъ изъ границъ предмета нашего преподаванія, изъ круга, давно очерченнаго для нашихъ лекціи.

"Нѣтъ, мы вовсе не защищаемся. Съ первой моей лекціи нынѣшняго года, я установилъ предметъ своихъ чтеній; это -- высшій вопросъ философіи исторіи: различить живой организмъ отъ механизма, отъ формализма, отъ пустой схоластики.

"Въ первой части моего курса я показалъ, что истинные средніе вѣка вовсе не были, какъ это думаютъ, подъ властью этого мертвящаго духа; я изучилъ тайну ихъ плодотворной жизненности.

"Во второй части моего курса я показываю, что должно думать о мнимыхъ среднихъ вѣкахъ. Я опредѣлилъ ихъ внѣшнимъ образомъ, ихъ безсиліемъ и безплодностью ихъ результатовъ; я проникъ потомъ въ ихъ внутреннюю глубину, въ неправоту ихъ принципа, который учитъ овладѣвать человѣкомъ врасплохъ, опутывать его въ томъ возрастѣ, когда онъ не можетъ еще защищаться, пеленать волю, какъ говорятъ они сами, въ Апологіи іезуитовъ.

"Таковъ, м. г., и былъ, и есть планъ моего курса. Полемика служитъ въ немъ только опорою теорій; орденъ іезуитовъ служитъ мнѣ такимъ же примѣромъ, какъ и ордена, тампліеровъ, о которомъ я также имѣлъ случай вспоминать.

"Я вовсе не люблю шума. Большая часть моей жизни протекла въ тишинѣ. Я началъ писать очень поздно, и никогда не спорилъ, никогда не отвѣчалъ. Двѣнадцать лѣтъ уже, какъ я погрузился въ обширный трудъ, который долженъ поглотить всю мою жизнь. Вчера я писалъ "Исторію Франціи", и буду писать ее завтра, если это угодно будетъ Богу. Я молю его только сохранить меня такимъ, какимъ былъ я до-сихъ-поръ, въ равновѣсіи, господиномъ своего сердца".

На слѣдующей лекціи, внушительный видъ, который приняли слушатели Мишле, не допустилъ іезуитовъ прерывать слова профессора. Когда одинъ изъ нихъ попытался-было произвести шумъ въ аудиторіи, его тотчасъ взяли за руки и вывели за двери. Съ этихъ поръ, на лекціяхъ Мишле царствовали совершенная тишина и порядокъ, хотя борьба съ іезуитами продолжалась въ печати, и скоро приняла такіе размѣры, что впродолженіе двухъ лѣтъ болѣе двухсотъ томовъ было напечатано за и противъ Мишле.

На литературную дѣятельность Мишле эти событія имѣли огромное вліяніе. Увлеченный страстной полемикой, онъ измѣнилъ первоначальному характеру своихъ занятій, трудовъ, и изъ историка сдѣлался публицистомъ. Онъ сталъ небрежно заниматься продолженіемъ "Исторіи Франціи", которую самъ онъ называлъ главнымъ трудомъ своей жизни; послѣдніе томы ея гораздо болѣе походятъ то на памфлетъ, то на бельлетристическое произведеніе, чѣмъ на серьёзный историческій трудъ. Съ этого же времени, изъ-подъ пера его начали выходить такія изданія, какъ "Священникъ, женщина и семейство", "Народъ", "Исторія революціи", "О любви", "О женщинѣ", которыя всѣ исключительно относятся къ области публицистики. Подобное же измѣненіе потерпѣло и его преподаваніе. Съ J 843-го года Мишле сдѣлалъ изъ своей каѳедры политическую трибуну, съ которой, нисколько не стѣсняясь программой курса и подстрекаемый знаками восторженнаго одобренія, неумолкавшими въ его аудиторіи, бросалъ зажигательныя рѣчи въ толпу тѣснившейся вокругъ него молодёжи. Его профессурѣ принадлежитъ немалая доля вліянія на событія lS48-ro года. Революціонный энтузіазмъ, одушевлявшій въ эту эпоху населеніе Латинскаго квартала, исходилъ преимущественно изъ его аудиторіи. Вліяніе его на молодёжь сдѣлалось наконецъ до того опаснымъ, что обратило на себя вниманіе даже революціоннаго правительства. Бартелеми Сент-Илеръ, занимавшій въ 1851-мъ году должность администратора Collège de France, представилъ министру народнаго просвѣщенія стенографическую копію нѣкоторыхъ лекцій Мишле, съ предложеніемъ уволить его отъ званія профессора. Сент-Илеръ обвинялъ Мишле въ безпорядкахъ, къ которымъ его чтенія безпрестанно подавали поводъ, преимущественно же въ политическомъ характерѣ его лекцій. Мишле возражалъ съ своей стороны: "Я утвера;даю -- говорилъ онъ -- что моя лекція 27-го февраля, стенографированная по старанію администратора, чтобъ ознакомить съ моимъ преподаваніемъ министра и Collège de France, есть не что иное, какъ пародія. Въ ней заставляютъ меня говорить тысячу нелѣпостей, въ ней опускаютъ все, что даетъ моему курсу религіозный и нравственный характеръ." Но оправданія Мишле не были приняты министерствомъ, и скоро послѣдовало распоряженіе, которымъ Мишле увольнялся отъ должности профессора въ Collège de France.

Такимъ образомъ, въ 1851-мъ году окончилась педагогическая карьера Мишле; онъ оставилъ служебное поприще, и съ тѣхъ поръ живетъ частнымъ человѣкомъ.

Обратимся теперь къ остальнымъ трудамъ Мишле, упрочившимъ за нимъ имя публициста.

Полемика съ іезуитами, перешедшая съ каѳедры въ печать, дала происхожденіе любопытной книгѣ Мишле, подъ заглавіемъ: Священникъ, жена и семейство. Въ этомъ произведеніи авторъ является обличителемъ властолюбивой, пронырливой политики французскаго духовенства; онъ указываетъ на гибельныя слѣдствія того неограниченнаго вліянія, какое во Франціи духовенство имѣетъ на женщину. Онъ обличаетъ, какъ между мужемъ и женой, соединенными тѣснѣйшими связями любви и дружбы, неожиданно появляется третье лицо -- curé, священникъ; какъ, посредствомъ интригъ, угрозъ, обольщеніи, хитрыхъ уловокъ, овладѣваетъ онъ слабымъ умомъ женщины, дѣлается повѣреннымъ ея тайнъ, оракуломъ ея сомнѣній, надеждъ, опасеніи. Съ этой минуты, покой и счастье супружеской четы навѣки разрушены. Жена начинаетъ смотрѣть на мужа, какъ на чужаго; она, благочестивая питомица своего духовника, начинаетъ гнушаться мужемъ, какъ язычникомъ. Она подсматриваетъ за нимъ, слѣдитъ каждый шагъ его, и обо всемъ доноситъ духовнику. Такимъ образомъ, она становится шпіономъ, доносчикомъ; она обманываетъ мужа, да почему и не обманывать, когда священникъ обѣщалъ за это награду на небеси? Затѣмъ, она начинаетъ обворовывать мужа. Она крадетъ у него его трудовую копейку и несетъ къ духовнику: вѣдь это на церковь, на бѣдныхъ? Теперь остается завязать послѣдній узелъ этой низкой интриги.. Духовникъ давно уже доказалъ ей, что ея брачное ложе -- бездна грѣховная, ведущая къ вѣчному проклятію. Какъ въ самомъ дѣлѣ, осквернять себя прикосновеніемъ человѣка, до такой степени погрязшаго въ грѣхахъ, какъ ея мужъ? Вотъ, еслибъ онъ былъ человѣкъ иной, еслибъ онъ былъ сынъ церкви, еслибъ онъ былъ похожъ на ея духовника, напримѣръ, тогда другое дѣло. Такимъ образомъ, стараніями патера, честная женщина постепенно дѣлается шпіономъ, обманщицей, воровкой, и, наконецъ, наложницей своего духовника.

Таково содержаніе книги Мишле. Она затрогивала уже не однихъ іезуитовъ, она бросала вызовъ всему католическому духовенству. Духовенство приняло этотъ вызовъ, и Мишле былъ засыпанъ, оглушенъ страшною массою ругательныхъ памфлетовъ, пущенныхъ въ него клерикальною прессой.

"Грустное зрѣлище!-- говорилъ Мишле.-- Первосвященники, старѣйшіе народа, размахиваютъ руками, топаютъ ногами, изрыгаютъ пѣну изо рта, скрежещутъ зубами..."

Дѣйствительно, французскіе епископы и прелаты, которыхъ книга Мишле, такъ метко бьющая въ цѣль, привела въ ожесточеніе, прибѣгли къ крайне неблаговиднымъ средствамъ, чтобъ отомстить смѣлому публицисту. Узнавъ, что существуетъ нѣсколько негодяевъ, носящихъ имя Мишле, они ловко пустили въ свѣтъ ихъ біографіи, въ надеждѣ, что публика смѣшаетъ этихъ каторжниковъ съ профессоромъ; они раздавали даромъ листки, наполненные отчаянною бранью противъ Мишле; въ публичныхъ рѣчахъ, проповѣдяхъ, на исповѣдяхъ, они гремѣли противъ него, поджигая народъ къ самовольной расправѣ. Подобными средствами они до того раздражили, народъ, что городъ Марсель прислалъ въ Парижъ формальное прошеніе, въ которомъ требовалась немедленная отставка Мишле отъ должности профессора. Справедливо замѣчаетъ Кастилль, что никогда еще ни одинъ публицистъ не подвергался такому ожесточенному преслѣдованію враговъ, какъ Мишле.

Черезъ два года послѣ выхода этой книги, поднявшей такую жестокую бурю противъ автора, Мишле издалъ новый трудъ политическаго содержанія, "Народъ" (Le Peuple). Мы знакомы уже съ автобіографическимъ письмомъ къ Эдгару Кине, предпосланнымъ этой книгѣ; оно заключаетъ въ себѣ любопытныя подробности о дѣтствѣ и молодости автора. Что касается до самаго текста книги, то это -- краснорѣчивый, горячій протестъ демократа противъ эгоистической политики буржуазіи. Онъ открывается увлекательной, проникнутой теплымъ сочувствіемъ, характеристикой французскаго крестьянина.

"Если мы захотимъ узнать задушевную мысль, страсть французскаго крестьянина, это очень легко. Пойдемте въ воскресенье прогуляться по деревнѣ, послѣдуемте за нимъ. Вотъ онъ идетъ передъ нами. Теперь два часа; жена его у вечерни; онъ одѣтъ но праздничному; я увѣренъ, онъ идетъ повидаться съ своей любовницей.

"Съ какой любовницей? Съ своей землей.

"Я не говорю, чтобъ онъ шелъ прямо туда. Нѣтъ, онъ сегодня совершенно свободенъ, онъ можетъ идти и не идти.-- Не довольно развѣ ходитъ онъ туда каждый божій день? Ну вотъ, онъ поворачивается, онъ пойдетъ въ другое мѣсто, у него есть дѣло въ другомъ мѣстѣ... И однакожъ, онъ идетъ прямо туда.

"Правда, вѣдь онъ проходилъ очень близко; это простои случай. Онъ посматриваетъ на свой участокъ, но, кажется, не зайдетъ туда; что ему тамъ дѣлать? И однакожь, онъ заходитъ.

"По крайней мѣрѣ, онъ не станетъ тамъ работать; вѣдь онъ одѣтъ по праздничному; на немъ бѣлая блуза и чистая рубашка.-- Но что, впрочемъ, мѣшаетъ ему выполоть нѣсколько дурной травы, отбросить этотъ камень. Вотъ здѣсь притомъ этотъ пень, мѣшающій посѣву... но съ нимъ нѣтъ его заступа, это на завтра.

"Тогда онъ скрещиваетъ руки и останавливается; онъ посматриваетъ, серьёзный. Онъ смотритъ долго, очень долго, онъ словно забылся. Наконецъ, если ему показалось, что за нимъ наблюдаютъ, если онъ замѣчаетъ прохожаго, онъ медленно удаляется. Сдѣлавъ шаговъ тридцать, онъ останавливается, оборачивается и бросаетъ на свою землю послѣдній взглядъ, глубокій и мрачный; но въ комъ есть проницательность, тотъ пойметъ, что въ этомъ взглядѣ видна страсть, что онъ весь отъ сердца, что онъ полонъ обожанія.

"Если это не любовь, то по какому же признаку различите вы ее въ этомъ свѣтѣ? Нѣтъ, это она, и не что иное. Земля также хочетъ любви, чтобъ быть производительной; иначе, она ничего не даетъ, эта бѣдная французская почва, почти лишенная скота и всякаго удобренія. Она приноситъ плодъ, потому что ее любятъ".

"Мелкая собственность -- продолжаетъ Мишле -- вовсе не новость во Франціи. Несправедливо думаютъ, что она установилась только въ послѣднее время, въ эпоху кризиса, что это одна изъ случайностей революціи. Это -- заблужденіе. Революція застала это движеніе въ сильномъ развитіи, она-же сама вышла изъ этого движенія. Въ 1785-мъ году превосходный наблюдатель, Артуръ Юнгъ, былъ удивленъ и устрашенъ при видѣ такого дробленія почвы. Въ 1738-мъ году аббатъ Сен-Пьерръ замѣтилъ, что во Франціи "почти всѣ поденщики имѣютъ садъ или какой нибудь клочокъ виноградника или пашни". Въ 1697-мъ году, Буажильберъ оплакивалъ мелкихъ собственниковъ, которые при Лудовикѣ XIV были поставлены въ необходимость продать большую часть своихъ земель, пріобрѣтенныхъ въ шестнадцатомъ и семнадцатомъ столѣтіяхъ.

"Это великое явленіе, столь мало извѣстное, представляетъ слѣдующую замѣчательную черту: въ самыя черныя времена, въ моменты всеобщей бѣдности, когда даже богатый становится бѣднымъ и принужденъ продавать свою собственность, тогда бѣднякъ находится въ состояніи покупать; является крестьянинъ, весь въ лохмотьяхъ, приноситъ свой червонецъ, и получаетъ клочокъ земли.

"Странная тайна; должно быть, у этого человѣка зарытъ кладъ. И дѣйствительно, у него есть кладъ: постоянный трудъ и воздержаніе. Богъ, кажется, далъ въ наслѣдство этой живучей расѣ даръ трудиться, сражаться, въ случаѣ нужды, безъ пищи, жить надеждой и мужественной веселостью.

"Эти черныя годины, въ которыя крестьянинъ могъ дешево пріобрѣтать землю, всегда сопровождались быстрымъ усиленіемъ плодородія, котораго никакъ не могли объяснить. Около 1500-го года, напримѣръ, когда Франція, истощенная Лудовикомъ XI, доканчивала, казалось, свое разореніе въ Италіи, дворянство, отправлявшееся въ походъ, принуждено было продавать свои помѣстья; земля, перешедшая въ другія руки, вдругъ сдѣлалась цвѣтущею: всюду работаютъ, строятъ... Эта прекрасная эпоха называется, на языкѣ монархической исторіи, добрымъ Лудовикомъ XII.

"Къ несчастью, она продолжается мало. Едва земля приходитъ въ хорошее состояніе, какъ казна приходитъ въ разстройство; наступаютъ религіозныя войны, которыя опустошаютъ все до самой почвы, настаютъ страшныя бѣдствія, свирѣпый голодъ, во время котораго матери пожираютъ своихъ дѣтей! Кто бы подумалъ, что страна оправится послѣ всего этого? И вотъ,-- едва только прекращается война, какъ изъ этого опустошеннаго поля, изъ этой хижины, черной и обгорѣлой, выходятъ запасныя денежки крестьянина. Онъ покупаетъ; въ десять лѣтъ Франція измѣняетъ свою наружность; въ двадцать или тридцать -- всѣ богатства удвоиваютъ, утроиваютъ свою цѣнность. Эта эпоха, также окрещенная королевскимъ именемъ, называется добрый Генрихъ IV и великій Ришльё".

Затѣмъ Мишле тотчасъ показываетъ обратную сторону медали:

"Поэты часто говорили о притягательной силѣ воды, объ этихъ опасныхъ чарахъ, привлекающихъ неопытнаго рыбака. Но притягательная сила земли гораздо опаснѣе. Большая или малая, земля имѣетъ въ себѣ ту притягательную странность, что она никогда не бываетъ полная; она постоянно требуетъ, чтобъ ее округляли. Ей недостаетъ очень немного, всего только вотъ этой полосы, или еще менѣе, вотъ этого уголка... Является наклонность округлять, покупать, занимать. "Копи, если можешь, но не занимай", говоритъ разсудокъ. Но это значитъ слишкомъ долго ждать, страсть подсказываетъ: займи! Собственникъ, человѣкъ робкій, не рѣшается дать взаймы; хотя крестьянинъ показываетъ, ему землю, чистую до сихъ поръ отъ всякихъ долговъ, но онъ боится, что на этой почвѣ явится женщина, или сирота, которыхъ права, по французскимъ законамъ, выше закона; итакъ, онъ не рѣшается дать взаймы.-- Кто же даетъ? мѣстный ростовщикъ, или чиновникъ, у котораго въ рукахъ всѣ бумаги крестьянина, который знаетъ его дѣла лучше его самаго, который ничѣмъ не рискуетъ, и который согласится, по дружбѣ... дать ему взаймы? нѣтъ, найти ему, у кого занять, по, семи, по восьми, по десяти процентовъ...

"Возьметъ ли крестьянинъ эти роковыя деньги? Рѣдко жена его бываетъ такого мнѣнія. Его дѣдъ, еслибъ онъ посовѣтовался съ нимъ, сталъ бы отговаривать его. Его предки, наши старые французскіе крестьяне, безъ сомнѣнія, не взяли бы взаймы. Поколѣніе робкое и терпѣливое, оно разсчитывало только на свое собственное сбереженіе, на грошъ, который отнимало оно отъ своего пропитанія, на мелкую монету, которая иногда приносилась съ рынка и въ ту же ночь отправлялась спать вмѣстѣ съ своими сестрами на дно горшка, зарытаго въ погребѣ.

"Нынѣшній крестьянинъ не таковъ; у него сердце возвышеннѣе, онъ былъ солдатомъ. Великія дѣла, совершенныя имъ въ этомъ столѣтіи, пріучили его безъ труда вѣрить въ невозможное. Пріобрѣтеніе земли для него -- сраженіе; онъ не отступитъ назадъ; это его аустерлицкая битва.

"Если онъ храбро сражался тамъ, гдѣ его ничего не ожидало, кромѣ пуль, то будетъ ли онъ робокъ здѣсь, въ этой борьбѣ съ землею? Слѣдите за нимъ до разсвѣта дня, вы найдете его за работой, со всѣми домашними, даже съ женой, которая только что разрѣшилась отъ бремени и тащится но влажной землѣ. Въ полдень, когда раскаляются камни, когда плантаторъ даетъ отдыхъ своему негру, этотъ добровольный негръ не отдыхаетъ. Посмотрите на его пищу и сравните ее съ пищей ремесленника; послѣдній каждый день ѣстъ лучше, чѣмъ крестьянинъ но воскресеньямъ.

"Этотъ мужественный человѣкъ думалъ, что его сильной волѣ подвластно все, даже время. Но здѣсь не то, что на войнѣ; время не подчиняется ему; оно тяготитъ надъ нимъ, борьба продолжается, проценты все увеличиваются, а силы человѣка слабѣютъ. Земля приноситъ ему два процента, ростъ требуетъ восьми; ростъ сражается съ нимъ, какъ четыре противъ одного; каждая уплата годового процента похищаетъ у него четыре года труда".

Въ этомъ смыслѣ продолжаетъ Мишле картину окончательнаго разоренія крестьянина. Послѣдній результатъ, вытекающій изъ первой главы его книги, слѣдующій: крестьянинъ во Франціи находится въ самомъ тягостномъ рабствѣ; онъ завидуетъ положенію городского ремесленника, онъ стремится въ городъ.

Двѣ слѣдующія главы посвящены рабочему классу.

Порядокъ ихъ тотъ же. Указавъ на первое, выгодное впечатлѣніе, которое городская жизнь производитъ на крестьянина, Мишле спѣшитъ показать обратную сторону медали. Онъ указываетъ на нищету, служащую удѣломъ рабочаго класса, на соблазны городской жизни, на зависимость благосостоянія ремесленника отъ экономическихъ условій страны въ данную эпоху. "Чтобъ копить деньги -- говоритъ Мишле -- работникъ долженъ обладать великими добродѣтелями. Если онъ легкомысленъ, если онъ добрый малый и посѣщаетъ своихъ товарищей, тысяча разнообразныхъ издержекъ поглощаетъ его выручку: кабакъ, кафе, и пр. Если онъ серьёзенъ, честенъ, онъ женится въ какую нибудь счастливую минуту, когда работа идетъ хорошо; но жена пріобрѣтаетъ мало, а потомъ и ничего, когда у нея являются дѣти; мужъ, свободный, пока былъ холостъ, не знаетъ, какъ справиться съ этими расходами, постоянными, съ каждымъ днемъ все возрастающими.

"Прежде, кромѣ права входа, существовало другое препятствіе, устранявшее крестьянъ отъ городовъ и мѣшавшее имъ дѣлаться ремесленниками; это препятствіе заключалось въ трудности вступить въ какое нибудь ремесло, въ продолжительности ученія, въ исключительности цеховъ и корпорацій. Семейства промышленниковъ рѣдко брали къ себѣ учениковъ, довольствуясь собственными дѣтьми, которыми они мѣнялись между собою. Нынче созданы новыя ремесла, нетребующія никакого ученія и принимающія всякаго. Въ этихъ ремеслахъ истинный работникъ -- машина; отъ человѣка не требуется ни большой силы, ни ловкости; онъ нуженъ только, чтобъ наблюдать за этимъ желѣзнымъ работникомъ и помогать ему. Этотъ несчастный народъ, порабощенный машинѣ, считается въ числѣ четыреста тысячъ душъ, или немного болѣе. Это почти пятнадцатая часть всѣхъ нашихъ работниковъ. Всѣ тѣ, которые ничего не умѣютъ дѣлать, идутъ на мануфактуры помогать машинамъ. Чѣмъ болѣе ихъ приходитъ, тѣмъ болѣе понижается плата, тѣмъ бѣдственнѣе становится ихъ положеніе". Въ томъ же тонѣ продолжаетъ Мишле рисовать картину нищеты, разврата, утомительнаго труда и невѣжества, выпавшихъ на долю рабочаго класса. Все это приводитъ автора къ тому окончательному выводу, что французскій ремесленникъ, которому такъ завидуетъ крестьянинъ, находится въ состояніи безвыходнаго рабства.

Итакъ, вотъ уже два класса рабовъ различаетъ авторъ во Франціи; остается доказать, что и остальные классы французскаго народа находятся въ порабощенномъ состояніи. Мишле, дѣйствительно, приходитъ къ этому результату, разсматривая положеніе французскихъ фабрикантовъ, купцовъ, чиновниковъ, даже богатыхъ буржуа.

"Пробѣгая глазами -- говоритъ Мишле -- эту длинную національную лѣстницу, я осажденъ цѣлою массою идей, тягостныхъ чувствованій, цѣлымъ міромъ горя. Сколько физическихъ страданій, и еще болѣе нравственныхъ мукъ! И только немногія изъ нихъ мнѣ неизвѣстны я чувствую, я знаю ихъ, я самъ испыталъ ихъ."

Таково содержаніе первой, безспорно, лучшей части книги Мишле. Остальная часть труда его лишена всякаго содержанія: это -- наборъ фразъ, патріотическая идеологія, могшая найдти читателей только въ одной Франціи. Маленькая идейка, которую, и то съ большимъ трудамъ, можно уловить на этихъ восторженныхъ страницахъ, заключается въ слѣдующемъ: Франція погибнетъ, если французы не будутъ демократами, если государственной властью будетъ облеченъ только одинъ классъ народа, классъ капиталистовъ, собственниковъ, если простой народъ, масса, будетъ отстранена отъ участія въ правленіи.

Намъ предстоитъ теперь обратиться къ послѣднимъ трудамъ Мишле, какъ публициста, къ его знаменитымъ, надѣлавшимъ столько шума, книгамъ "О любви" и "О женщинѣ". Признаемся, мы съ большой неохотой приступаемъ къ этой задачѣ. Какъ ни велики недостатки историческихъ и политическихъ произведеній Мишле, все-таки это труды, заслуживающіе уваженія -- труды, исполненные глубокихъ идей, гуманныхъ, честныхъ чувствъ и неподдѣльнаго вдохновенія. Но что сказать о его послѣднихъ произведеніяхъ? Кромѣ насмѣшки, кромѣ строгаго, суроваго осужденія, они ничего не заслуживаютъ; ни одной свѣтлой страницей не выкупаютъ они святотатственнаго безобразія, до какого можетъ дойти только французскій писатель. Появленіе ихъ безгранично поразило весь читающій міръ, потому что такого быстраго, внезапнаго, такого глубокаго паденія не представлялъ до сихъ поръ ни одинъ литературный талантъ. Для нашихъ читателей, появленіе книги Мишле "О любви" будетъ еще поразительнѣе, непонятнѣе, если они узнаютъ, при какихъ обстоятельствахъ написана эта книга.

Обстоятельства эти были слѣдующія. Овдовѣвъ послѣ первой жены своей, Мишле, которому тогда было уже подъ шестьдесятъ, женился во второй разъ. Онъ считалъ себя вправѣ жениться, потому что и въ этомъ солидномъ возрастѣ онъ оставался такимъ же восторженнымъ, отчасти сумасброднымъ энтузіастомъ, какимъ былъ въ молодости, потому-что подъ его сѣдинами скрывалось распаленное, воспламененное воображеніе, а въ груди его билось сердце двадцатилѣтняго юноши. Женился онъ на молоденькой, хорошенькой дѣвушкѣ, выросшей въ деревнѣ, очень образованной и большой идеалисткѣ. Мишле плѣнился ею за ея идиллическіе, деревенскіе вкусы и за прозвище пастушки, которое дали ей ея бра

ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ (*)

*) См. январскую книжку "Отеч. Записокъ" 1863 года.

II.
ТОКВИЛЛЬ.

Внутренняя жизнь народовъ нерѣдко даетъ мѣсто явленіямъ, трудно отливающимся въ извѣстныя типическія формы, трудно вяжущимся съ внѣшнимъ ходомъ событій -- явленіямъ, стоящимъ въ суммѣ историческихъ фактовъ, какъ будто одиноко, безъ всякихъ посредствующихъ звѣньевъ съ внѣшнимъ теченіемъ народной жизни. Такія явленія обыкновенно берутъ начало въ какомъ нибудь великомъ переворотѣ, потрясшемъ всѣ элементы народнаго быта, но затѣмъ развиваются уже автономически; сравниваемыя съ внѣшними проявленіями народной жизни, они подобны двумъ параллельнымъ теченіямъ, исходящимъ изъ одного общаго источника. Исторія представляетъ много подобныхъ явленій. Но самымъ рѣшительнымъ, самымъ вліятельнымъ изъ нихъ было то, которое совершилось на глазахъ нашихъ отцовъ, на рубежѣ XVIII и XIX столѣтій. Въ переворотѣ 1789 года ясно различаются двѣ параллельно развивавшіяся революціи: политическая и демократическая. Первая принадлежитъ къ области внѣшнихъ историческихъ фактовъ; вторая есть фактъ внутренній, нематеріальный, фактъ народной цивилизаціи. Демократическое движеніе, обнаружившееся въ концѣ прошлаго столѣтія и продолжающееся до-сихъ-поръ, исходитъ, безъ сомнѣнія, отъ политическаго переворота 1789 года; но разсматривать оба эти явленія, какъ одно, было бы крайне ошибочно. Симптомы историческаго процеса, подготовившаго демократическую революцію, обнаружились еще задолго до революціоннаго кризиса. Въ старой Франціи Лудовика XV аристократическое начало вовсе не было такой исключительной, всеподавляющей силой, какъ обыкновенно думаютъ. Рядомъ съ аристократіей рода и поземельной собственности существовала въ ту эпоху аристократія образованія и движимаго капитала, безсильная de jure, могущественная de facto. Эта вторая аристократія, исключенная изъ пользованія политическими правами, угнетаемая, пренебрегаемая, сосредоточила въ своихъ рукахъ промышленное богатство страны и управляла общественнымъ мнѣніемъ. Ничтожная по писанному праву, она на самомъ дѣлѣ, если не пересиливала, то во всякомъ случаѣ уравновѣшивала аристократію въ собственномъ смыслѣ; а гдѣ существуютъ двѣ, до такой степени различныя по своему характеру аристократіи, тамъ остается одинъ шагъ до демократіи. Такъ и случилось во Франціи. Политическій переворотъ 1789 года превратилъ ее въ демократическое государство, и съ-тѣхъ-поръ демократическія идеи, однажды проникнувъ въ общество, органически слились съ нимъ и устояли противъ всѣхъ потрясеній въ государственной жизни. Съ начала нынѣшняго вѣка, Франція испытала пять рѣшительныхъ переворотовъ: она была имперіей, конституціонной монархіей клерикально-аристократическаго характера, конституціонной монархіей въ духѣ буржуазіи, республикой, и, наконецъ, снова имперіей; пять разъ мѣняла она свою государственную оболочку, но въ теченіе этого времени ни разу не измѣнила своимъ демократическимъ идеямъ. Развитіе демократическихъ началъ, получившее первый толчокъ въ революціонную эпоху, продолжалось затѣмъ уже самостоятельно: оно въ себѣ самомъ находило пищу для дальнѣйшаго существованія. Демократія, то изгоняемая изъ государственной области, то снова допускаемая въ нее, утвердилась въ общественныхъ нравахъ, органически слилась съ жизнью общества. Правда, демократія во Франціи далеко не служитъ синонимомъ политической свободы, далеко не принимается въ смыслѣ правительственной формы; но въ этомъ-то и заключается условіе ея продолжительной живучести. Участь демократіи, существующей только въ конституціонной хартіи, то-есть демократіи, понимаемой въ смыслѣ правительственной формы, подвержена безпрерывнымъ испытаніямъ: она связана съ политической судьбой государства; она колеблется каждый разъ, когда какой нибудь переворотъ, какое нибудь потрясеніе угрожаетъ странѣ. Напротивъ того, демократическія идеи, проникнувшія въ общественное сознаніе, въ общественные нравы, укореняются въ нихъ такъ прочно, что самые рѣшительные кризисы, потрясая политическій бытъ страны, не одолѣваютъ ихъ упорной живучести. Примѣръ подобныхъ явленій представляетъ не одна Франція; какъ на примѣръ, можно указать на всѣ страны Западной Европы, которыхъ коснулось демократическое движеніе. Ошибаются тѣ, которые полагаютъ, что только въ Швейцаріи и Америкѣ слѣдуетъ искать демократію; непризнанная государственной конституціей, безъ кредита у правительства и у высшихъ классовъ общества, она, за немногими исключеніями, существуетъ почти повсемѣстно. Изгнанная изъ хартіи, она проникаетъ въ общественные нравы, въ общественную жизнь, въ сознаніе образованныхъ классовъ, въ понятія и привычки нарождающагося поколѣнія; она всасывается, мало-по-малу, въ народное воспитаніе, во всѣ части народнаго организма. Ускользающая отъ поверхностнаго взгляда туриста, она приковываетъ къ себѣ вниманіе болѣе опытнаго наблюдателя, и вызываетъ въ немъ цѣлый рядъ глубокихъ соображеній. Сами собою являются вопросы: какъ должно относиться къ этому всеобъемлющему демократическому движенію: страшиться или радоваться? Какая будущность ожидаетъ демократію въ смыслѣ правительственной формы, и демократію, существующую только въ общественныхъ нравахъ? Послѣдняя не должна ли неизбѣжно привести къ первой? Какое отношеніе существуетъ между демократіей и свободой? Первая не угрожаетъ ли послѣдней? Демократія, порабощая личность, не грозитъ ли переродиться въ деспотію? Демократическое стремленіе къ матеріальному благосостоянію не имѣетъ ли въ отдаленномъ результатѣ умственную и нравственную деморализацію?

Изслѣдованію всѣхъ этихъ вопросовъ посвятилъ свою жизнь писатель, признанный мнѣніемъ цѣлой Европы однимъ изъ первоклассныхъ публицистовъ Франціи. Удачно ли выполнилъ онъ эту трудную задачу, мы надѣемся показать въ предлагаемой характеристикѣ.

-----

Между различными замѣтками, разсѣянными въ бумагахъ Токвилля, находится слѣдующій афоризмъ: "Жизнь -- не удовольствіе и не горе, а важное дѣло, возложенное на насъ, и которое мы должны повести и окончить съ честью". Эти слова, которыя въ устахъ другаго звучали бы пошлою моралью, относительно Токвилля имѣютъ особенное значеніе. Но внѣшнимъ условіямъ своего рожденія и воспитанія, Токвилль принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые не имѣютъ надобности трудиться. Человѣкъ знатнаго происхожденія, съ обширными связями, съ хорошимъ, хотя и негромаднымъ, состояніемъ, онъ могъ бы безъ всякаго труда составить себѣ карьеру и жить, подобно тысячѣ праздныхъ аристократовъ, ничего не дѣлая, ни о чемъ не думая, наслаждаясь жизнью въ безпрерывной смѣнѣ удовольствій. Въ немъ не было также врожденнаго, неодолимаго призванія къ ученой дѣятельности, которое у другихъ замѣняетъ сознательное стремленіе быть полезнымъ членомъ общества и ослабляетъ такимъ образомъ нравственную заслугу труда. Ученая дѣятельность не была для Токвилля ни потребностью, ни наслажденіемъ: она составляла для него трудъ, положительный трудъ, къ которому онъ часто долженъ былъ себя приневоливать. Если онъ избралъ для себя поприще писателя, то это произошло прежде всего вслѣдствіе самоотверженнаго стремленія трудиться, и трудиться, естественно, въ той области, которая была для него наиболѣе доступна. Его литературныя произведенія представляютъ столько же трудъ великаго писателя, какъ и трудъ честнаго человѣка. Это -- не артистическая работа, выполненная но неодолимому внутреннему призванію, не ремесло, избранное для снисканія себѣ средствъ жизни, а доброе дѣло, добровольно возложенное на себя, плодъ глубокаго убѣжденія, что только полезная дѣятельность даетъ человѣку право жить. Вотъ характеристическая черта Токвилля, возвышающая его, надъ уровнемъ многихъ первоклассныхъ писателей и кладущая на его произведенія какой-то особенный, ему одному свойственный, въ высшей степени симпатическій отпечатокъ. Вотъ отчего, если вѣрить нашему личному впечатлѣнію, отъ каждой страницы Токвилля вѣетъ такимъ глубокимъ убѣжденіемъ, такою задушевною искренностью, такой честной, безкорыстной добросовѣстностью. Читая его, чувствуешь, что передъ вами не диллетантъ, и не ученый ремесленникъ, а человѣкъ, вполнѣ отдавшійся своему дѣлу и перенесшій на него тотъ глубокій, серьёзный взглядъ, которымъ старался постигнуть онъ задачу жизни; Въ этомъ условіи заключается объясненіе всѣмъ знакомой, чарующей прелести, которой проникнуты труды Токвилля.

Обстоятельства первыхъ лѣтъ жизни Токвилля были направлены къ тому, чтобы воспитать въ немъ честнаго человѣка и посредственнаго, даже плохаго литератора. Отецъ его, графъ Токвилль, авторъ двухъ, не особенно замѣчательныхъ, произведеній: "Философская исторія царствованія Лудовика XV", и "Взглядъ на царствованіе Лудовика XVI", въ то время не выступалъ еще на литературное поприще. Аристократъ съ поверхностнымъ образованіемъ, онъ пренебрегалъ воспитаніемъ сына, не позаботился даже познакомить его съ языками; но это былъ человѣкъ, одаренный необыкновенными нравственными качествами. "Мой добрый, дорогой отецъ -- писалъ Токвилль вскорѣ послѣ его смерти одному изъ друзей своихъ -- оставляетъ по себѣ пустоту, которая, кажется, увеличивается съ каждымъ днемъ.

Вы видѣли его ласковость, его нѣжность; эти качества, поражавшія постороннихъ, относительно сыновей обращались у него въ безпредѣльную снисходительность, въ материнскую нѣжность, въ постоянную, трогательную заботливость о всемъ, что могло до насъ касаться. Его чувствительность, вмѣсто того, чтобъ ослабѣвать, возрастала съ годами, чего я не встрѣчалъ ни въ комъ, кромѣ него. Онъ всегда былъ добръ, но старѣясь, онъ сдѣлался лучшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Онъ и моя дорогая Marie (жена Токвилля) были единственными существами, глубоко привязывавшими меня къ жизни, и я содрогаюсь до глубины души при мысли, что теперь мнѣ остается только одно изъ нихъ. Я видѣлъ въ моемъ отцѣ то, чего не видалъ еще ни въ комъ: полную вѣру, присутствовавшую ежеминутно въ малѣйшихъ его дѣйствіяхъ, и примѣшивавшуюся, никогда не стремясь обнаружиться, ко всѣмъ его мыслямъ, чувствамъ и поступкамъ; религію, не только вліявшую на его вѣрованія, по безпрерывно улучшавшую все, во что только она входила". Такой человѣкъ, очевидно, долженъ былъ имѣть сильное и благотворное вліяніе на впечатлительную натуру мальчика. Токвилль самъ сознается, что онъ былъ обязанъ своему отцу болѣе, чѣмъ жизнью: онъ былъ обязанъ ему своимъ нравственнымъ развитіемъ, чувствомъ чести, сознаніемъ долга, суровою добросовѣстностью и нѣжною, открытою впечатлительностью.

Дурно подготовленный дома, Токвилль былъ однакоже однимъ изъ первыхъ учениковъ въ коллегіи въ Метцѣ, и особенно отличался литературными способностями, такъ что одно изъ ученическихъ сочиненій его было увѣнчано преміей. По окончаніи курса, любознательный Токвилль, которому былъ тогда двадцать-одинъ годъ, въ сопровожденіи старшаго брата своего Эдуарда, отправился въ качествѣ туриста въ Италію. Двѣ толстыя рукописи, отрывокъ изъ которыхъ изданъ въ послѣднее время Бомономъ, хранятъ наброски ежедневныхъ впечатлѣній, испытанныхъ имъ впродолженіе этого путешествія. Въ нихъ обнаруживается дѣятельная любознательность туриста, который съ юношескою неопытностію бросается во всѣ стороны, обозрѣваетъ дворцы музеи, живописные пейзажи, руины, и углубляется, хотя ненадолго, въ изученіе античной архитектуры. Изъ Неаполя отправился Токвилль въ Сицилію, гдѣ видъ страны, томившейся подъ гнётомъ ненавистнаго правительства, глубоко возмутилъ его нравственное чувство. Роскошныя краски страны не скрыли отъ его вниманія бѣдственнаго положенія, въ которомъ находилось сицилійское народонаселеніе: проницательный взглядъ его тотчасъ уловилъ контрастъ между жизнью и декораціями. "Здѣсь мы научились понимать -- говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ своего дневника -- что ни красота, ни природное богатство страны не составляютъ благосостоянія жителей". Сопровождаемый немногими спутниками, пѣшкомъ, то карабкаясь на горы, то спускаясь въ долины, прошелъ онъ вдоль и поперекъ по живописному острову, восхищаясь его роскошной природой, или наблюдая бытъ земледѣльческаго класса.

Во время этого путешествія, королевскій декретъ вызвалъ Токвилля во Францію, къ занятію должности аудитора въ версальскомъ судѣ. Ему было тогда двадцать-два года. Передъ нимъ открывалась блистательная карьера. Встрѣтивъ самый благосклонный пріемъ у начальниковъ, одаренный способностями, которыя всѣми были тотчасъ замѣчены, располагая обширными связями, онъ могъ, безъ всякихъ стараній съ своей стороны, далеко пойдти на начатомъ поприщѣ. Но даровитой натурѣ его было слишкомъ мало простора въ тѣсной рамкѣ служебной карьеры. Онъ искалъ болѣе широкой, болѣе свободной дѣятельности. "Ахъ -- писалъ онъ къ одному изъ друзей своихъ -- какъ желалъ бы я, чтобы провидѣніе представило мнѣ случай употребить на доброе и великое дѣло внутренній огонь, который я чувствую въ своей груди, и который не находитъ для себя пищи!" "Война есть потребность первенствовать, которая будетъ жестоко волновать всю мою жизнь", писалъ онъ гораздо прежде. Его снѣдало честолюбіе, котораго источникомъ было не тщеславіе, а жажда дѣятельности, сознаніе своей молодой, свѣжей, бодрой силы. Дѣвственная, нерастраченная натура его, полная жизни и энергіи, искала обнаружиться въ сферѣ, доступной только высокимъ умамъ; онъ чувствовалъ, что его призваніемъ была скорѣе дѣятельность философская, чѣмъ практическая. Ему хотѣлось занять чѣмъ-нибудь свой умъ, для котораго служебныя обязанности представляли слишкомъ скудную пищу. Онъ искалъ случая вырваться изъ обыденной сферы, оставить обычный кругъ занятій, подышать свѣжимъ воздухомъ. Случай скоро представился. Въ числѣ разнообразныхъ вопросовъ первой важности, выдвинутыхъ впередъ преобразовательнымъ движеніемъ 1830 года, находился вопросъ о реформѣ системы тюремнаго заключенія. Общественное вниманіе обращено было на пенитенціарную систему, существовавшую тогда въ Сѣверо-Американскихъ Штатахъ, именно въ Филадельфіи. Это была система одиночнаго заключенія, основанная на томъ принципѣ, что истинная цѣль правосудія -- не карать преступника, не мстить ему за совершенное имъ злодѣяніе, а исправлять его, содѣйствовать его нравственному возрожденію. Между тѣмъ, при принятой тогда системѣ общаго тюремнаго заточенія, преступникъ, брошенный въ сообщничество съ такими же, какъ и онъ, злодѣями, подвергался ихъ вредному вліянію, и нерѣдко выходилъ изъ заключенія съ душою, еще болѣе очерствѣвшею въ этой гибельной средѣ. Американскіе филантропы сдѣлали опытъ устранить это затрудненіе, замѣнивъ общее заключеніе келейнымъ, въ которомъ преступникъ, освобожденный отъ общества людей испорченныхъ, находился бы въ сношеніяхъ только съ людьми, способными содѣйствовать его нравственному возрожденію; такимъ образомъ, возникла система одиночнаго заключенія, такъ называемая пенитенціарная, или исправительная. Когда іюльская революція, замѣнивъ прежній составъ администраціи людьми, воспитанными въ новыхъ идеяхъ, возбудила во всей странѣ лихорадочное стремленіе къ реформамъ, вопросъ о системѣ тюремнаго заключенія, какъ мы говорили уже, обратилъ на себя общественное вниманіе. Токвилль рѣшился воспользоваться этимъ удобнымъ случаемъ, и представилъ графу Монталиве, тогдашнему министру внутреннихъ дѣлъ, записку, въ которой, изложивъ сущность вопроса, предлагалъ ѣхать на свой счетъ въ Америку, для изученія этого вопроса на мѣстѣ. Министръ съ признательностію принялъ предложеніе молодаго чиновника, и такимъ образомъ Токвилль, весною 1831 года, сопровождаемый своимъ другомъ, Густавомъ Бомономъ, рѣшившимся раздѣлить съ нимъ его командировку, отправился въ Америку.

Какъ ни важенъ, какъ ни интересенъ самъ по себѣ былъ вопросъ, послужившій Токвиллю поводомъ къ путешествію, онъ былъ для него именно не болѣе, какъ только поводомъ. Мы увидимъ далѣе, что дѣйствительною, заранѣе обдуманною цѣлью путешествія было изученіе американской конституціи, политическихъ учрежденіи и нравовъ страны. По это не помѣшало Токвиллю съ полною добросовѣстностью исполнить офиціально возложенное на него порученіе. Снигсингъ, Оборнъ, Ветсерсфильдъ, Вольнотстритъ, Черривилль, всѣ мѣста, извѣстныя своими пенитенціарными учрежденіями, были посѣщены и тщательно изслѣдованы молодыми друзьями. Токвилль, пользуясь покровительствомъ американскаго правительства, посѣщалъ узниковъ, подвергнутыхъ пенитенціарному заключенію, бесѣдовали, съ ними но цѣлымъ часамъ, записывалъ до мельчайшихъ подробностей свои разговоры съ ними, наблюдалъ въ тысячѣ неуловимыхъ проявленій дѣйствіе одиночнаго заключенія на душу преступника, собиралъ повсюду статистическія данныя, указанія и наблюденія лицъ, занимавшихъ мѣсто въ тюремной администраціи. Плодомъ этого тяжелаго, добросовѣстнаго труда была книга, изданная обоими друзьями но возвращеніи во Францію, подъ заглавіемъ: "Система пенитенціарныхъ тюремъ въ Соединенныхъ Штатахъ и примѣненіе ея во Франціи". Скажемъ объ этомъ трудѣ словами французскаго публициста д'Юрбена: "Какъ только явилась въ свѣтъ эта книга, ее встрѣтили общими похвалами и совершенно заслуженнымъ удивленіемъ -- не только во Франціи, но и въ другихъ странахъ. Увѣнчанное Французскою академіей, которая присудила авторамъ монтіоновскую премію, это произведеніе тотчасъ было переведено на англійскій, нѣмецкій и португальскій языки. Оно всегда считалось въ Европѣ классическимъ по этому предмету и вызвало новыя изслѣдованія у другихъ народовъ. Англичане и нѣмцы не хотѣли оставить безъ вниманія рѣшеніе такой важной задачи, поднятой французской критикой. Вильямъ Крафордъ и докторъ Юліусъ были посланы правительствами англійскимъ и прусскимъ для новаго изслѣдованія американскихъ тюремныхъ заведеній. Отчеты ихъ только подтвердили наблюденія Токвилля и Бомона."

Между тѣмъ, ревностно трудясь надъ офиціальнымъ порученіемъ, Токвилль не упускалъ изъ виду и главной, личной цѣли своего путешествія. Этотъ второй, добровольно возложенный на себя трудъ, былъ еще громаднѣе, еще разностороннѣе перваго. Здѣсь, кромѣ кабинетнаго изученія, предпринятаго въ самыхъ широкихъ размѣрахъ, необходимъ былъ процесъ дѣятельнаго, непосредственнаго наблюденія, необходимо было на мѣстѣ изслѣдовать, во всѣхъ многообразныхъ проявленіяхъ ея, политическую и общественную жизнь сѣвероамериканскаго союза. Трудъ -- колоссальный, требовавшій не одной усидчивости и прилежанія, но и громадныхъ умственныхъ средствъ. Недостаточно было собрать возможно-большую массу фактовъ и категорически разгруппировать ихъ; надо было подвергнуть ихъ философской критикѣ, анализировать ихъ по всѣмъ направленіямъ, и изъ груды сыраго матеріала, къ которому не прикасалась еще рука изслѣдователя, сдѣлать рядъ выводовъ. Эта задача соединяла въ себѣ двѣ: и исканіе матеріала, годнаго для научной обработки, и самую обработку. Трудъ, повторяемъ, колоссальный, для безукоризненнаго выполненія котораго оказались недостаточными даже тѣ обширныя умственныя средства, которыми располагалъ Токвилль. Замѣтимъ здѣсь кстати, что для правильной оцѣнки ученыхъ трудовъ Токвилля, не надо упускать изъ виду, что нашъ авторъ любилъ слишкомъ высоко ставить задачу своего изслѣдованія. Приготовляясь къ обработкѣ какого нибудь вопроса, онъ ставилъ его на такую высоту, на какой онъ наименѣе доступенъ для философскаго изслѣдованія. Простое, элементарное изслѣдованіе тэмы не имѣло для него ничего привлекательнаго; его могъ удовлетворитъ только глубокій, всесторонній, всепроникающій анализъ, или самыя сложныя философскія комбинаціи. Обобщать Факты, приводить ихъ къ высшему порядку, освѣщать ихъ быстрыми, яркими взглядами, съ почвы фактовъ ежеминутно возноситься въ область философскаго воззрѣнія, становилось его потребностью, какъ скоро онъ брался за перо.

Мы не будемъ разсматривать въ подробностяхъ содержанія всѣмъ извѣстнаго, всѣми давно прочитаннаго труда Токвилля: "О демократіи въ Америкѣ" -- труда, который разомъ, однимъ энергическимъ напряженіемъ мысли, вознесъ автора на степень величайшаго публициста Франціи. Мы постараемся только передать и уяснить главную идею Токвилля, главный результатъ его многосторонняго изслѣдованія, и объ этой идеѣ, объ этомъ результатѣ высказать свое посильное сужденіе.

Посмотримъ прежде всего, какимъ образомъ ставитъ авторъ свою задачу и попытаемся уловить его точку зрѣнія.

"Если, отправляясь отъ XV вѣка, вы захотите узнать, что происходитъ во Франціи въ каждыя пятьдесятъ лѣтъ (говоритъ Токвилль въ предисловіи къ "Демократіи въ Америкѣ"), вы не преминете замѣтить въ концѣ каждаго такого періода, что двойной переворотъ совершился въ быту общества: благородный понизился на соціальной лѣстницѣ, простолюдинъ повысился; одинъ нисходитъ, другой восходитъ. Каждое полстолѣтіе приближаетъ ихъ и скоро они встрѣтятся.

"Это происходитъ не въ одной Франціи. Въ какую сторону ни бросили бы мы взгляда, мы замѣчаемъ тотъ же перевороти., происходящій во всемъ христіанскомъ мірѣ.

"Повсюду мы видимъ, какъ различныя событія народной жизни обращались въ пользу демократіи, какъ всѣ помогали ей своими усиліями: и тѣ, которые имѣли въ виду содѣйствовать ея успѣхамъ, и тѣ, которые вовсе не хотѣли служить ей, и тѣ, которые сражались за нее, и тѣ, которые объявляли себя ея врагами; всѣ, мало по малу, принуждены были идти однои дорогой, всѣ трудились собща: одни противъ воли, другіе безъ своего вѣдома, слѣпыя-орудія въ рукахъ божіихъ.

"Итакъ, постепенное развитіе равенства отношеній есть фактъ, предначертанный провидѣніемъ, и имѣетъ всѣ основныя черты такого факта: это -- фактъ всемірный, прочный, ежедневно ускользающій изъ-подъ власти человѣка; всѣ событія, всѣ люди служатъ для его развитія.

"Благоразумно ли будетъ думать, что соціальное движеніе, идущее до такой степени издалека, можетъ быть остановлено усиліями одного поколѣнія? Или думаютъ, что демократія, разрушивъ феодализмъ и побѣдивъ королей, отступитъ передъ буржуазіей? Остановится ли она теперь, когда она -- такъ сильна, а противники ея -- такъ слабы?

"Куда же мы идемъ? Никто не съумѣетъ сказать этого, потому что мы не находимъ уже выраженій для сравненія: въ наше время отношенія между христіанами болѣе равны, чѣмъ когда нибудь и гдѣ бы то ни было; такимъ образомъ, громадность совершившагося уже препятствуетъ предвидѣть то, что еще можетъ совершиться.

"Вся эта книга написана подъ вліяніемъ религіознаго ужаса, возбужденнаго въ душѣ автора видомъ этого неодолимаго переворота, который столько вѣковъ уже идетъ на встрѣчу всѣмъ препятствіямъ, и подвигается даже теперь, среди произведенныхъ имъ развалинъ".

Такимъ образомъ, Токвилль смотритъ на возростаніе демократіи ни болѣе, ни менѣе, какъ на совершившійся фактъ. Онъ не высказываетъ заранѣе своихъ личныхъ отношеній къ этому факту, не говоритъ, добро или зло видитъ онъ въ немъ: онъ называетъ его только неизбѣжнымъ, неодолимымъ, котораго предотвратить нельзя, и съ которымъ, слѣдовательно, необходимо примириться. Самого себя, относительно демократическаго переворота, онъ силится поставить на независимую точку зрѣнія. Онъ силится взглянуть на него безпристрастнымъ, незаинтересованнымъ взглядомъ, взглядомъ наблюдателя, который стоитъ въ сторонѣ, далеко внѣ сцены дѣйствія. Въ замѣчательномъ письмѣ своемъ къ Генриху Риву, извѣстному превосходнымъ переводомъ "Демократіи въ Америкѣ" на англійскій языкъ, Токвилль слѣдующимъ образомъ говоритъ о своемъ политическомъ безстрастіи: "Изъ меня хотятъ непремѣнно сдѣлать человѣка партіи, тогда какъ я никогда имъ не былъ. Мнѣ приписываютъ страсти, тогда какъ у меня есть только мнѣнія; или скорѣе, у меня есть только одна страсть -- любовь къ свободѣ и къ человѣческому достоинству. Всѣ правительственныя формы въ моихъ глазахъ -- не что иное, какъ болѣе или менѣе совершенныя средства къ удовлетворенію этой святой и законной страсти. Мнѣ неперемѣнно вмѣняли то демократическія, то аристократическія предубѣжденія. Можетъ быть, я и имѣлъ бы тѣ или другія, еслибъ родился въ другомъ вѣкѣ или другой странѣ; но случайность моего рожденія дала мнѣ возможность защитить себя отъ тѣхъ и отъ другихъ. Я явился въ свѣтъ въ исходѣ продолжительной революціи, которая, разрушивъ старый бытъ, не создала ничего прочнаго. Когда я началъ жить, аристократія уже умерла, а демократія еще не существовала; такимъ образомъ, мой инстинктъ не могъ слѣпо увлекать меня ни къ той, на къ другой. Я жилъ въ странѣ, которая въ теченіе сорока лѣтъ всего перепробовала понемногу, и ни на чемъ не остановилась окончательно. Мнѣ нелегко было, слѣдовательно, предаваться политическимъ иллюзіямъ. Принадлежа самъ къ старинной аристократіи моего отечества, я не имѣлъ къ ней природной ненависти или зависти; а такъ-какъ эта аристократія была уничтожена, то я не питалъ врожденной любви къ ней, потому что привязываются сильно только къ тому, что существуетъ. Я былъ достаточно близокъ къ ней, чтобъ хорошо знать ее, и достаточно далекъ, чтобъ судить о ней безпристрастно. То же самое могу сказать я и о демократическомъ элементѣ. Никакой интересъ не внушалъ мнѣ природной и неизбѣжной склонности къ демократіи, и я не получилъ отъ нея лично никакого оскорбленія. Я не имѣлъ никакихъ особенныхъ побужденій ни любить, ни ненавидѣть ее, независимо отъ тѣхъ, какія представлялъ мнѣ мой разумъ. Словомъ, я находился до такой степени въ равновѣсіи между прошедшимъ и будущимъ, что не чувствовалъ врожденнаго и инстинктивнаго влеченія ни къ тому, ни къ другому, и мнѣ не надо было большихъ усилій, чтобъ смотрѣть спокойно на обѣ стороны".

Такъ говоритъ самъ Токвилль о счастливомъ равновѣсіи, въ которое, вслѣдствіе внѣшнихъ и внутреннихъ условій, онъ поставленъ среди боренія политическихъ партій. Стоя на нейтральной почвѣ, онъ спокойнымъ и безпристрастнымъ взглядомъ наблюдаетъ движенія волнующагося вокругъ него демократическаго потока. "Я принялъ демократическое движеніе, какъ фактъ совершившійся, или готовый совершиться", рѣшительно повторяетъ онъ на стр. 1G своего предисловія. Въ этомъ на первый разъ заключается его политическая исповѣдь. Ею, не измѣняя своей точки зрѣнія, опредѣляетъ онъ и задачу современнаго публициста. Такъ-какъ торжество демократическихъ началъ есть совершившійся фактъ, противъ котораго бороться невозможно, то, заключаетъ Токвилль, усилія передовыхъ людей нашего времени должны быть естественно направлены къ тому, чтобъ извлечь изъ этого факта возможно-большую пользу для человѣчества. Такъ-какъ сущность демократіи заключается въ народномъ господствѣ, или, по крайней мѣрѣ, въ господствѣ общественнаго мнѣнія, то люди, стоящіе во главѣ современныхъ обществъ, естественно должны поставить своею задачею воспитаніе народныхъ массъ въ трезвыхъ политическихъ идеяхъ. Съ другой стороны, для того, чтобъ демократія, будучи по природѣ своей обоюду-острымъ мечомъ, не обратилась на пагубу человѣчества, необходимо тщательнымъ образомъ изучить ее во всѣхъ ея проявленіяхъ. Такова, по мнѣнію Токвилля, двойная задача,-предстоящая современнымъ публицистамъ.

Посмотримъ теперь, что оставлялъ за собою Токвилль, покидая Францію, и что встрѣтилъ онъ по ту сторону океана.

Франція и Америка представляютъ двѣ страны, въ которыхъ демократическія идеи, развившись едва ли не до одинаковой степени, привели къ совершенно противоположнымъ результатамъ. Франція, какова бы ни была ея государственная оболочка, всегда была страною деспотическою; то феодальная, то республиканская, то императорская, то конституціонно-монархическая, она никогда не переставала быть деспотическою. На почвѣ Америки политическая свобода достигла самого широкаго развитія; со времени борьбы за независимость, деспотизмъ ни разу не переступалъ за ея предѣлы. Во Франціи публичность нравовъ, развитіе соціальныхъ инстинктовъ въ высшей степени обманчивы. Несмотря на кажущуюся лихорадочную агитацію, въ которой, повидимому, постоянно пребываетъ французская нація, нигдѣ политическая апатія не овладѣла до такой степени обществомъ, какъ во Франціи. Подъ флегматическою наружностью американца, напротивъ, скрывается натура въ высшей степени дѣятельная и преданная общественнымъ интересамъ. Нигдѣ какое нибудь предпріятіе, касающееся интересовъ общества, не встрѣчаетъ такого полнаго, такого дѣятельнаго участія, какъ въ Америкѣ. Франція, несмотря на громкую славу ея публицистовъ, до сихъ поръ не дала солиднаго политическаго воспитанія своему населенію. Французы извѣстны всюду шаткостью своихъ политическихъ убѣжденій; самыя болѣзненныя политическія утопіи бросаютъ ихъ въ агитацію, возбуждаютъ въ нихъ пламенный, кипучій энтузіазмъ; не существуетъ такого парадокса, который не нашелъ бы себѣ адептовъ между французами. Въ Америкѣ, несмотря на слабое литературное развитіе страны, политическое воспитаніе положило самыя прочныя основы. Никто не сравнится съ американцемъ въ устойчивости политическихъ убѣжденій; принципы, положенные въ основу государственнаго быта федераціи, служатъ для американцевъ вторымъ религіознымъ культомъ. Гдѣ же источникъ такого рѣзкаго различія? Почему развитіе однихъ и тѣхъ же началъ привело къ такимъ вопіющимъ противоположностямъ?

Ключъ къ разрѣшенію этого вопроса заключается въ томъ, что Франція есть страна централизаціи, между тѣмъ какъ Америка -- страна мѣстнаго, областнаго самоуправленія. Въ старой феодальной Франціи существовало много мѣстныхъ особенностей, отличій; существовали центры, къ которымъ тяготѣла умственная, политическая и общественная жизнь извѣстной территоріи; но съ тѣхъ поръ, какъ по Франціи прошелъ нивеллирующій потокъ революціи, всѣ мѣстныя отличія сгладились, второстепенные пункты потеряли свою центробѣжную силу, и вся страна концентрировалась около одной точки, поглотившей въ себѣ всѣ областныя силы. Вся кровь прихлынула къ сердцу; оконечности охладѣли, впали въ инерцію. Припомнимъ отрывокъ изъ знаменитой рѣчи Ройе-Колляра: "Старое общество погибло, и вмѣстѣ съ нимъ множество независимыхъ учрежденій и магистратуръ, которыя оно въ себѣ заключало. Эти учрежденія, эти магистратуры, правда, не раздѣляли верховной власти, но они полагали ей границы. Всѣ они, во время революціи, исчезли, и ничѣмъ не были замѣнены. Диктатура Наполеона довершила въ этомъ отношеніи дѣло революціи: она расторгла и разсѣяла все, даже общины и магистратуры. Невиданное зрѣлище! Только въ книгахъ философовъ можно встрѣтить націю, до такой степени разрозненную и приведенную къ ея простѣйшимъ элементамъ. Изъ общества, разсыпаннаго въ прахъ, вышла централизація: вотъ гдѣ должно искать ея происхожденія. Централизація не пришла къ намъ, подобно другимъ, не менѣе гибельнымъ, доктринамъ, съ поднятой головой, съ авторитетомъ принципа; она проникла къ намъ скромно, какъ необходимость, какъ слѣдствіе. Дѣйствительно, тамъ, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ отдѣльныхъ лицъ и государства, всѣ дѣла, за исключеніемъ частныхъ, суть дѣла государственныя. Тамъ, гдѣ нѣтъ независимыхъ властей, существуютъ только назначенныя отъ правительства. Такимъ-то образомъ сдѣлались мы народомъ управляемыхъ, un peuple d'administrés, подъ вѣдомствомъ безотвѣтственныхъ чиновниковъ, въ свою очередь централизованныхъ властью, которой они служатъ исполнителями. Общество, такъ богатое прежде народными магистратурами, теперь не имѣетъ ни одной; оно централизовалось; вся администрація его перешла къ правительству; ни одна мелочь мѣстнаго полицейскаго хозяйства не избѣгла этой участи: лица, назначенныя отъ правительства, метутъ наши улицы и зажигаютъ фонари". Вотъ каковы условія нынѣшняго государственнаго быта Франціи. Равенству посчастливилось во Франціи; но, свободѣ, самоуправленію, повидимому, не суждено привиться къ ея почвѣ. Французамъ не только не удалось освободиться отъ правительственной опеки, но даже, что еще хуже, они потеряли всякое желаніе освободиться отъ нея. Политическая лѣность -- самый опасный изъ народныхъ недостатковъ -- одолѣла ихъ. Они рады, что сильное правительство освободило ихъ отъ всѣхъ общественныхъ заботъ. Они любятъ во всемъ полагаться на администрацію; они не любятъ и не цѣнятъ общественной иниціативы. Они довольны тѣмъ, что всѣ отправленія государственнаго организма совершаются внѣ міра общественнаго, не задѣвая и не тревожа ихъ (эгоистическаго показу

Совсѣмъ иное зрѣлище ожидало Токвилля по ту сторону океана. Америка -- классическая страна децентрализаціи. Здѣсь жизнь идетъ отъ краевъ къ центру, а не наоборотъ, какъ во Франціи. Интересы государственные не сталкиваются здѣсь враждебно съ интересами мѣстными, областными. Апатіи къ общественнымъ дѣламъ здѣсь не существуетъ; напротивъ, каждый гражданинъ, составляя прямо или косвенно, посредственно или непосредственно, правительственную единицу, рано привыкаетъ не отдѣлять своихъ личныхъ интересовъ отъ общинныхъ или государственныхъ. Общинная жизнь развита здѣсь возможно широко. "Въ Америкѣ -- говоритъ Токвилль -- община организовалась прежде графства, графство прежде штата, штатъ прежде союза". Государственное построеніе восходитъ отъ простѣйшихъ элементовъ къ болѣе сложнымъ, а не наоборотъ, какъ во Франціи.

Этотъ порядокъ вещей, до такой степени отличный отъ того, къ которому съ дѣтства привыкъ Токвилль во Франціи, не могъ не обратить на себя вниманіе молодаго публициста. Токвилль былъ пораженъ этимъ яркимъ, фактическимъ опроверженіемъ того государственнаго идеала, который имѣетъ такую обаятельную силу надъ умами французовъ. Въ его глазахъ, передъ живымъ, дѣятельнымъ, неутомимо развивающимся организмомъ американскаго общества, поблекли краски государственной машины Франціи. Онъ однимъ скачкомъ перешелъ подъ знамя децентрализаціи. Вся пятая глава перваго тома его "Демократіи" есть не что иное, какъ восторженный, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени зрѣло обдуманный, панегирикъ американской системѣ самоуправленія. "Что мнѣ до того -- говоритъ Токвилль -- что есть власть, вѣчно стоящая на ногахъ, которая наблюдаетъ, чтобъ мои удовольствія были спокойны, которая ходитъ передо мною, чтобъ предотвратить всякія опасности, не давая мнѣ даже труда подумать о нихъ; что мнѣ до того, если эта власть, устраняя малѣйшіе терніи намоемъ пути, безусловно владычествуетъ надъ моей свободой и моей жизнью; если она до такой степени монополизируетъ движеніе и жизнь, что все чахнетъ, когда она чахнетъ, все спитъ, когда она спитъ, и все гибнетъ, когда она умираетъ?

"Есть въ Европѣ такіе народы, у которыхъ каждый гражданинъ считаетъ себя чѣмъ-то въ родѣ колониста, равнодушнаго къ судьбѣ страны, въ которой онъ живетъ. Величайшіе перевороты совершаются въ его землѣ безъ его участія; онъ не знаетъ даже въ точности того, что совершилось; онъ сомнѣвается; онъ слышалъ о событіи изъ случайнаго разсказа. Болѣе того: даже участь его деревни, полицейское управленіе его улицы, судьба его церкви, его священника, нисколько не трогаютъ его; онъ думаетъ, что все это ни мало не касается его, что все это -- дѣло какого-то сильнаго иностранца, называемаго правительствомъ. Онъ пользуется всѣми этими благами, какъ арендаторъ, безъ сознанія собственности, безъ мысли о какомъ бы то ни было улучшеніи. Это равнодушіе къ самому себѣ простирается такъ далеко, что если его собственная безопасность, или безопасность его дѣтей, наконецъ нарушена, то вмѣсто того, чтобъ позаботиться удалить опасность, онъ скрещиваетъ руки и ждетъ, чтобъ весь народъ пришелъ къ нему на помощь. А между тѣмъ этотъ человѣкъ, несмотря на такое полное пожертвованіе своей свободной волей, менѣе всякаго другаго любитъ повиновеніе. Онъ подчиняется, правда, произволу чиновника, но онъ любитъ нарушать законъ, какъ побѣжденный врагъ, когда удаляется открытая сила. Такимъ образомъ, онъ постоянно колеблется между рабствомъ и своеволіемъ.

"Когда народы доходятъ до этого пункта, надо чтобъ они измѣнили свои законы и свои нравы, или чтобъ они погибли, потому что у нихъ зараженъ источникъ общественныхъ добродѣтелей: между ними находятъ еще поданныхъ, но не находятъ уже гражданъ.

"Я говорю, что подобные народы готовятся быть завоеванными. Если они не исчезаютъ со сцены міра, то это потому, что они окружены народами, имъ подобными, или еще нисшими; потому что въ ихъ груди остаемся еще неопредѣленный инстинктъ родины, какое-то неосмысленное чувство гордости къ ея имени, какое-то темное воспоминаніе о ея прошлой славѣ, которое, не привязываясь въ точности ни къ чему, оказывается достаточнымъ, чтобъ въ случаѣ нужды возбудить въ нихъ стремленіе къ охраненію родины."

Изъ этого отрывка видно, какъ высоко цѣнитъ Токвилль мѣстное самоуправленіе. Оно одно, по его мнѣнію, заключаетъ въ себѣ существенные признаки народной жизни; гдѣ его нѣтъ, гдѣ механическая, однообразная государственная оболочка охватила всѣ члены народнаго организма, гдѣ всѣ соціальныя отправленія подведены подъ униформу и сданы на руки правительству, тамъ не существуетъ народной жизни. Такова основная идея Токвилля, проходящая у него по всему изслѣдованію и служащая точкою отправленія для дальнѣйшихъ его выводовъ. Токвилль полагаетъ, что демократія, будучи но природѣ своей обоюдуострымъ мечомъ, только въ томъ случаѣ можетъ создать благо человѣчества, если составляющее сущность ея равенство соединено съ высокимъ развитіемъ политической свободы. Обратное явленіе Токвилль считаетъ самой опасной политической комбинаціей. Равенство безъ свободы, по его мнѣнію, есть вѣрный путь къ деспотизму. "Когда я разсматриваю -- говоритъ Токвилль -- то положеніе, къ которому пришли уже многіе европейскіе народы и къ которому стремятся другіе, мнѣ кажется, что между ними скоро не будетъ мѣста ни для чего иного, кромѣ демократической свободы или тиранніи древнихъ цезарей". Эти слова, заканчивающія первый томъ "Демократіи", служатъ высшимъ выводомъ его изслѣдованія.

Что касается до втораго тома "Демократіи въ Америкѣ" Токвилля, изданнаго черезъ пять лѣтъ послѣ перваго, то о немъ намъ приходится сказать очень немного. По нашему мнѣнію, раздѣляемому, впрочемъ, многими изъ поклонниковъ Токвилля, этотъ второй томъ несравненно слабѣе предъидущаго. Онъ написанъ прекрасно, онъ свидѣтельствуетъ о необыкновенной изворотливости ума автора, но въ немъ нѣтъ того широкаго, всеобъемлющаго взгляда, который составляетъ лучшее достоинство первой половины труда Токвилля. Кажется., что съ измельченіемъ предмета изслѣдованія, измельчился и умъ автора. Если первый томъ поражаетъ насъ обширностью взглядовъ, величіемъ и значеніемъ предпоставленной задачи, то второй томъ съ перваго раза поражаетъ своею безплодностью. Въ немъ есть главы, о которыхъ рѣшительно нельзя сказать, для чего онѣ написаны? Какую цѣль имѣлъ авторъ, вдаваясь въ самыя скрупулёзныя изслѣдованія, напримѣръ о томъ, почему въ демократическихъ обществахъ обращеніе господъ съ слугами не таково, какъ въ аристократическихъ? Токвилль приписывалъ неуспѣхъ втораго тома неразвитости публики, для которой область чистаго умозрѣнія представляла мало привлекательнаго; но намъ кажется, что справедливѣе было бы видѣть причину неуспѣха въ недостаткахъ самой книги. Лучшія главы перваго тома "Демократіи", составившія литературную славу Токвилля, также принадлежатъ къ области отвлеченныхъ умозрѣній; но здѣсь умозрѣніе отправляется отъ факта, имѣющаго несомнѣнное значеніе, и не отрывается отъ почвы дѣйствительности, между тѣмъ, какъ второй томъ представляетъ рядъ философскихъ изслѣдованій, неимѣющихъ ни опредѣленной цѣли, ни важнаго политическаго или научнаго интереса.

Таково, въ общихъ чертахъ, содержаніе "Демократіи въ Америкѣ" Токвилля. Указавъ на главную идею, на окончательный выводъ книги, скажемъ въ заключеніе нѣсколько словъ и о ея коренномъ недостаткѣ.

Недостатокъ этотъ заключается въ томъ, что Токвилль, изучая политическій, общественный и даже экономическій бытъ Соединенныхъ Штатовъ, оставилъ почти вовсе безъ вниманія вопросъ о невольничествѣ. Читая Токвилля, даже удивляешься, какъ въ столь замѣчательномъ трудѣ могъ оказаться такой колоссальный пробѣлъ. Никому изъ нашихъ читателей, конечно, не безъизвѣстно, что невольничество, легши въ основу экономическаго быта южныхъ штатовъ, давно уже изъ вопроса экономическаго возвысилось на степень вопроса политическаго, а силою послѣднихъ событій сдѣлалось вопросомъ о жизни и смерти американскаго союза. О невольничествѣ писали такъ много и такъ подробно, имъ интересовались такъ дѣятельно, что мы не видимъ нужды еще разъ знакомить съ нимъ нашихъ читателей; но мы не можемъ не указать на отношенія этого вопроса къ труду Токвилля. Невольничество такъ тѣсно связано съ бытомъ Соединенныхъ Штатовъ, такъ тѣсно переплетено со всѣми сторонами его существованія, что при имени Сѣверо-Американскаго Союза въ нашемъ воображеніи едвали не прежде всего возникаетъ представленіе о черномъ племени, безропотныя страданія котораго такъ драматически изображены въ романахъ госпожи Бичер-Стоу. Ослабленное, почти уничтоженное теперь, во времена Токвилля невольничество составляло плоть и кровь американской федераціи. Правда, оно не составляло необходимаго звѣна въ союзной конституціи; его нельзя было разсматривать, какъ средневѣковое рабство, составлявшее фундаментъ феодальнаго зданія; американская конституція скорѣе походитъ на конституціи древнихъ республикъ, гдѣ классъ рабовъ, собственно говоря, стоялъ внѣ конституціи, какъ нѣчто независимое и отдѣльное, неимѣющее, своего мѣста въ государственной организаціи, а составляющее какъ бы особое прибавленіе къ ней; но отъ этого ни мало не измѣняется сущность дѣла. Невольничество, представляя въ американской конституціи status in statu, въ общественной и экономической жизни союза составляетъ всюду проникающій, на все вліяющій элементъ. О невольничествѣ можно упомянуть мимоходомъ, разбирая федеративную хартію, но его должно изучать подробно и глубоко, какъ скоро хотятъ Представить картину внутренней жизни союза. Съ другой стороны, такъ-какъ условія экономическаго быта страны стоятъ на первомъ планѣ въ глазахъ каждаго американца, то понятно, что вопросъ о невольничествѣ, лежащій въ основѣ всѣхъ хозяйственныхъ отношеній штатовъ, получаетъ для всего союза высшее политическое значеніе. Послѣднія событія показали лучше всего, до какой степени тѣсно связана судьба Америки съ вопросомъ о неграхъ. Какъ бы ни были сложны и разнообразны причины нынѣшней междоусобной войны въ Америкѣ, главнымъ двигателемъ ея все-таки является вопросъ о невольничествѣ; отъ него же, какъ это для всякаго очевидно, зависитъ и развязка междоусобной распри. Все это заставляетъ насъ признать, что обойдти вопросъ о невольничествѣ при изображеніи умственнаго, нравственнаго, политическаго, общественнаго и экономическаго быта Америки, значитъ впасть въ громадную и непоправимую ошибку. Въ такую именно ошибку и впалъ Токвилль: посвятивъ вопросу о неграхъ нѣсколько страницъ въ прибавленіи къ своему труду, въ самомъ текстѣ онъ вездѣ, словно умышленно, упускаетъ его изъ виду. Оттого оказываются ложными главнѣйшія изъ его политическихъ комбинацій. Когда невѣрна одна изъ посылокъ силлогизма, тогда, очевидно, не можетъ быть вѣрно и умозаключеніе. Упуская изъ вниманія фактъ, имѣющій несомнѣнное вліяніе на судьбу союза, Токвилль естественно впадаетъ въ ошибки тамъ, гдѣ онъ пытается, на основаніи менѣе вліятельныхъ фактовъ, строить соображеніе о будущихъ судьбахъ Америки. Такъ, напримѣръ, задавая себѣ вопросъ, не грозитъ ли американской федераціи опасность завоеванія или распаденія, онъ рѣшаетъ его въ слѣдующемъ смыслѣ: Соединенные Штаты, избавленные отъ сосѣдства сильныхъ и воинственныхъ народовъ, не могутъ быть завоеваны; опасность распаденія или междоусобной войны грозитъ имъ только въ томъ случаѣ, если матеріальное благосостояніе приатлантическихъ штатовъ, усиленно развившееся на счетъ благосостоянія другихъ штатовъ, ослабитъ центральную власть федераціи. Если оставить безъ вниманія вопросъ о неграхъ, то такая комбинація оказывается совершенно вѣрною; но дѣло принимаетъ иной видъ, если дать этому вопросу надлежащее мѣсто. Послѣднія событія въ Америкѣ показываютъ, что поводъ къ междоусобію заключается не въ преобладаніи прнатлантическихъ штатовъ, а въ невольничествѣ, разрознившемъ интересы Сѣвера и Юга. (Замѣтимъ кстати, что на стр. 455 перваго тома Токвилль энергически силится доказать, что вопросъ о неграхъ нисколько не раздѣляетъ ни политическихъ, ни экономическихъ интересовъ сѣверныхъ и южныхъ штатовъ). Съ этой ошибкой автора непосредственно связана другая, неменѣе важная. Отрицая возможность войны въ Соединенныхъ Штатахъ, Токвилль высказываетъ надежду, что центральная власть президента, съ каждымъ годомъ замѣтно ослабѣвающая, никогда не возвысится до диктатуры, что Америкѣ не грозитъ ни одинъ изъ тѣхъ переворотовъ во внутреннемъ быту государства, которые бываютъ слѣдствіемъ продолжительныхъ и ожесточенныхъ войнъ. Послѣднія событія служатъ фактическимъ опроверженіемъ такого вывода. Ожесточенная, свирѣпая междоусобная война, возгорѣвшаяся въ Америкѣ, еще не окончилась, и никто не можетъ предвидѣть ея исхода; можетъ случиться, что она поведетъ именно къ тѣмъ послѣдствіямъ, которыя Токвилль совершенно справедливо называетъ результатомъ долговременныхъ войнъ, и отъ которыхъ, но его убѣжденію, вполнѣ гарантирована Америка. Точно также ошибочны въ самомъ основаніи соображенія Токвилля о томъ, что Америкѣ не грозитъ опасность со стороны распри, могущей возникнуть между политическими партіями. Указывая, на стр. 153 перваго тома, на ограниченность прерогативъ союзнаго президента, Токвилль думаетъ, что въ Америкѣ невозможно существованіе политическихъ партій, подобныхъ тѣмъ, которыя волнуютъ европейскій материкъ: "власть президента -- говоритъ онъ -- слишкомъ слаба для того, чтобъ партіи видѣли свой успѣхъ или свое паденіе въ его избраніи". Событія, сопровождавшія избраніе Линкольна, опять-таки служатъ фактическимъ опроверженіемъ выводовъ знаменитаго публициста. Въ избраніи Линкольна, гражданина сѣверныхъ штатовъ, южные штаты видѣли опасность, грозившую ихъ экономическимъ интересамъ, связаннымъ съ невольничествомъ; они видѣли въ немъ торжество партіи аболиціонистовъ -- партіи, существованіе которой не сталъ бы оспоривать Токвилль, еслибъ внимательнѣе взглянулъ на дѣло. Такъ передъ лицомъ современныхъ событій, причина которыхъ коренится въ невольничествѣ, оказывается несостоятельною часть политическихъ комбинацій Токвилля.

Годъ, проведенный Токвиллемъ въ Америкѣ, былъ полонъ для него самыхъ разнообразныхъ впечатлѣній. Изученіе пенитенціарной системы или политическихъ учрежденій страны составляло только часть разносторонней задачи его путешествія. Любознательность его не могла быть удовлетворена однимъ ученымъ матеріаломъ; въ натурѣ его существовала еще другая сторона, сторона поэтическая, художественная, требовавшая для себя также нищи. Романтическій элементъ былъ сильно развитъ въ его характерѣ. Помимо всѣхъ серьёзныхъ цѣлей, его увлекала поэтическая сторона путешествія. Ему хотѣлось уйдти въ пустыни, въ дѣвственные лѣса Америки, подышать воздухомъ, въ который не проникло еще вѣяніе цивилизаціи, посмотрѣть на краснокожихъ, полныхъ дикой, первобытной жизнью, отъ которой были далеки идеи, страсти, волненія образованнаго міра. Его увлекала игра въ опасность, жажда новыхъ встрѣчъ и впечатлѣній. Сопровождаемый своимъ другомъ Бомономъ, онъ предпринялъ, полную трудностей, поѣздку въ пустыню, за предѣлы населенной страны, гдѣ въ степяхъ и лѣсахъ бродили только хищные звѣри, да послѣдніе остатки исчезнувшихъ съ лица земли ирокезовъ. Онъ посѣтилъ романтическій міръ Купера -- міръ, такъ рѣзко отличающійся отъ европейскаго. Два небольшіе этюда, изданные Бомономъ по смерти автора, хранятъ изображеніе его тогдашнихъ впечатлѣній. Въ этихъ увлекательныхъ, въ высшей степени поэтическихъ трудахъ, превосходно очерчена картина двухъ затерянныхъ уголковъ Америки, ускользнувшихъ изъ-подъ вліянія всенивеллирующаго европеизма. Особенно хорошъ одинъ изъ нихъ: "Пятнадцать дней въ пустынѣ". Во французской литературѣ мы не встрѣчали еще такого прелестнаго, художественнаго описанія дикой пустыни; нѣкоторыя страницы его несравненно выше всего, что написано Куперомъ. Токвилль собирался-было издать этотъ этюдъ еще при жизни своей, но остановился вслѣдствіе обстоятельства, превосходно характеризующаго его возвышенную натуру. Какъ-то разъ Токвилль прочелъ этотъ этюдъ Бомону, напечатавшему передъ тѣмъ романъ изъ американской жизни. Бомонъ, восхищаясь прочитаннымъ, сказалъ между прочимъ: "этотъ очеркъ далеко оставитъ за собою мой романъ". Токвилль не возразилъ ни слова, но тутъ же рѣшилъ никогда не печатать своего этюда. Кто изъ писателей можетъ похвалиться подобнымъ примѣромъ, авторскаго самопожертвованія?

Таковъ былъ богатый, разнообразный матеріалъ, собранный Токвиллемъ во время его годоваго пребыванія въ Америкѣ. Половина этого матеріала была привезена во Францію въ формѣ бѣглыхъ, летучихъ замѣтокъ, разбросанныхъ тамъ и сямъ въ бумагахъ автора, безъ связи, безъ послѣдовательности, безъ всякихъ признаковъ литературной обработки; другая половина хранилась, въ такой же необработанной формѣ, въ воспріимчивой памяти туриста. Теперь слѣдовало приступить къ литературному процесу. Токвилль началъ съ "Системы пенитенціарныхъ тюремъ", какъ съ вопроса, наименѣе его интересовавшаго, и отъ котораго онъ желалъ поскорѣе избавиться, чтобъ безраздѣльно отдаться своему любимому труду объ американской демократіи. Мы говорили уже объ успѣхѣ этой книги; прибавимъ здѣсь, что она, въ непродолжительные сроки, имѣла три изданія въ подлинникѣ, не говоря о переводахъ на другіе языки. Вслѣдъ за окончаніемъ этого обязательнаго труда, неожиданное обстоятельство избавило Токвилля и отъ его служебныхъ обязанностей въ версальскомъ судѣ. Другъ и сослуживецъ Токвилля, Густавъ Бомонъ, былъ исключенъ изъ службы министромъ за оппозицію по одному дѣлу, въ которомъ Бомонъ считалъ безчестнымъ дѣйствовать въ смыслѣ министерства. Токвилль, раздраженный несправедливостью правительства, послалъ къ генеральному прокурору рѣзкое письмо, въ которомъ, заявляя о своемъ полномъ сочувствіи къ Бомону, просилъ немедленной отставки. Желаніе его было тотчасъ исполнено, и такимъ образомъ Токвилль, свободный отъ всѣхъ обязательныхъ занятій, могъ съ полною свободою предаться труду о "Демократіи въ Америкѣ".

Два года (съ 1832 по 1834), посвященные Токвиллемъ первой половинѣ этого труда, были счастливѣйшими въ его жизни. Свободный и спокойный, неволнуемый никакими душевными тревогами, кромѣ тѣхъ, которыя неразлучно связаны съ литературнымъ творчествомъ, провелъ онъ эти два года въ совершенномъ уединеніи, вдали отъ свѣта и его шумной, тревожной жизни. Онъ жилъ одинъ въ таинственной мансардѣ, куда могли проникнуть, и то рѣдко, только немногіе избранные. Весь разносторонній умъ его былъ поглощенъ трудомъ. Только въ концѣ этого періода, къ мирнымъ радостямъ творчества примѣшались радости другаго рода. При напряженной работѣ ума, сердце Токвилля не захотѣло оставаться празднымъ: онъ любилъ. Предметомъ любви его была молоденькая англичанка, миссъ Мери Моттлей (Mary Mottley), на которой онъ вскорѣ женился. Это была дѣвушка почти безъ всякаго состоянія, но одаренная необыкновенными нравственными качествами и вполнѣ достойная создать счастье такого человѣка, какимъ былъ Токвилль; мы скажемъ еще нѣсколько словъ о ней немного нище.

Въ январѣ 1835 года появилась въ свѣтъ первая половина "Демократіи въ Америкѣ", въ двухъ томахъ. Автору стоило немалаго труда найдти издателя для своей книги. Книгопродавецъ Госсленъ, къ которому рѣшился обратиться Токвилль, не прочелъ рукописи, а попросилъ автора разсказать ему содержаніе книги. По мѣрѣ того, какъ Токвилль исполнялъ его желаніе, страхъ риска все болѣе и болѣе овладѣвалъ Госсленомъ. Послѣ долгихъ колебаній, онъ рѣшился наконецъ принять на себя изданіе, но не иначе, какъ ограничивъ тиражъ пятью-стами экземпляровъ. Но едва эти ничтожные пятьсотъ экземпляровъ появились на книгопродавческихъ полкахъ, какъ Госсленъ долженъ былъ тотчасъ перемѣнить свое мнѣніе объ этомъ "рискованномъ" изданіи. "Ага!-- воскликнулъ онъ, когда черезъ нѣсколько дней Токвилль зашелъ къ нему въ магазинъ, узнать о ходѣ продажи -- мнѣ сдается, что вы написали великолѣпную вещь, m-r Tocqueville!" Тотчасъ было приступлено ко второму изданію.

Успѣхъ книги, дѣйствительно, былъ небывалый. Изданія слѣдовали за изданіями; по настоящее время, однихъ парижскихъ насчитывается уже четырнадцать. Переводы на иностранные языки также не замедлили появиться. Академія увѣнчала трудъ Токвилля большой преміей, которая, въ знакъ особеннаго уваженія къ автору, была увеличена сверхъ положеннаго maximum'а двумя тысячами франковъ. Институтъ пригласилъ Токвилля въ число своихъ членовъ. Журнальная критика и общественное мнѣніе отозвались о книгѣ съ безпредѣльными похвалами. Суровый, строгій, скупой на одобреніе Ройе-Колляръ сказалъ о ней, что со временъ Монтескье, въ печати не появлялось еще ничего подобнаго. Всѣ кружки, всѣ партіи заволновались; каждый хотѣлъ найдти въ книгѣ Токвилля защиту своего политическаго знамени, своихъ мнѣній; каждый оспаривалъ его у своихъ противниковъ. Успѣхъ автора былъ полный.

Въ октябрѣ мѣсяцѣ того же года совершилась женитьба Токвилля. Это событіе, которое Токвилль называлъ самымъ разумнымъ въ своей жизни, оказало благотворное вліяніе на послѣдующую судьбу его. Миссъ Моттлей была необыкновенная женщина. Съ прелестною наружностію, съ образованнымъ и симпатичнымъ умомъ, она соединяла нравственныя качества, дѣлавшія ее неоцѣненною для такого человѣка, какъ Токвилль. Надо замѣтить, что онъ, несмотря на всю доброту своей души, былъ, подобно всѣмъ нервнымъ, склоннымъ къ вдумчивости натурамъ, чрезвычайно впечатлителенъ и раздражителенъ. На него находили минуты безсознательной душевной тревоги, какого-то неопредѣленнаго безпокойства, чѣмъ не могли не тяготиться люди къ нему близкіе. "У меня -- говоритъ самъ Токвилль въ письмѣ къ брату -- есть это безпокойство духа, эта пожирающая нетерпѣливость, эта потребность въ живыхъ и частыхъ ощущеніяхъ, которую мы постоянно замѣчали въ нашемъ отцѣ. Въ извѣстныя минуты, это настроеніе внушаетъ великіе порывы; но всего чаще оно волнуетъ безъ причины, дѣйствуетъ безплодно и заставляетъ много страдать тѣхъ, кто ему подверженъ. Часто именно такъ бываетъ со мною, я безъ труда сознаюсь въ томъ. Часто я бываю несчастливъ безъ всякой причины, и тѣмъ дѣлаю, несчастными окружающихъ меня. Я чувствую кромѣ того, что это настроеніе можетъ причинить мнѣ большой вредъ въ моихъ занятіяхъ. Оно скрываетъ отъ меня на нѣкоторое время точную перспективу предметовъ и заставляетъ видѣть внѣшніе факты большими или меньшими, чѣмъ они въ дѣйствительности, смотря но настроенію воображенія. Я знаю, что у меня умъ вѣрный и твердый, но только тогда, если онъ спокоенъ, что не всегда бываетъ, особенно среди мелкихъ непріятностей. Величіе дѣлъ или чувствъ вообще дѣлаетъ меня спокойнымъ; но ежедневная житейская суетня и обычныя сношенія съ людьми легко выводятъ меня изъ себя. Правда, мой дорогой другъ, что я имѣю тысячу причинъ быть счастливымъ; потому что независимо отъ тѣхъ условій счастья, которыя ты перечисляешь, есть еще одна, неназванная тобою: это -- то, что я нашелъ жену, которая, какъ нельзя лучше, подходитъ ко мнѣ. Мнѣ недостаетъ нѣкоторыхъ благъ, отсутствіе которыхъ дѣлаетъ многихъ несчастными; но этихъ благъ я не желаю пламенно: таковы богатство и даже, признаюсь тебѣ, дѣти. Я страстно желалъ бы имѣть дѣтей такихъ, какими я ихъ представляю; но я не имѣю слишкомъ сильнаго желанія взять билетъ въ родительской лоттереѣ. Чего же недостаетъ мнѣ? Ты думалъ объ этомъ и говоришь: спокойствія духа и умѣренности желаній. Я достаточно уже прожилъ, чтобъ убѣдиться, что нѣтъ ни одного блага въ мірѣ, которое могло бы удовлетворить меня и привязать къ нему. Я достигъ того, чего не могъ надѣяться достигнуть въ началѣ своего поприща; но это не доставляетъ мнѣ полнаго счастья. Мое воображеніе легко восходитъ на вершину человѣческаго величія; но когда оно возноситъ меня туда, испытываемое мною упоеніе не мѣшаетъ мнѣ чувствовать съ неотразимою силою, что вознесенный на эту высоту, я испытывалъ бы тѣ же самыя мучительныя ощущенія, какъ и теперь. Причины, тревожащія мою душу, различны, но душа остается все та же, безпокойная и ненасытная, которая презираетъ всѣ блага міра и однакоже чувствуетъ постоянную потребность достигнуть этихъ благъ, чтобъ избавиться отъ тягостнаго онѣмѣнія, которое она чувствуетъ, какъ только пытается оперетъся сама на себя". "Я нахожу вполнѣ справедливымъ то, что ты говоришь о моемъ характерѣ -- пишетъ Токвилль въ другомъ письмѣ своемъ;-- вполнѣ справедливо, что подъ впечатлѣніемъ минуты я могу впасть въ величайшія противорѣчія и вдругъ круто повернуть съ пути, ведущаго къ цѣли, которой я пламенно желаю достигнуть. Многіе не понимаютъ меня, и неудивительно, потому что я самъ не понимаю себя. Двѣ наклонности, повидимому непримиримыя, соединяются въ моемъ характерѣ. Я въ одно и тоже время въ высшей степени впечатлителенъ въ своихъ ежедневныхъ дѣйствіяхъ, меня въ высшей степени легко совлечь направо и налѣво съ пути, но которому я иду, и въ то же время я болѣе всякаго упоренъ въ своихъ намѣреніяхъ. Я безпрестанно колеблюсь, и никогда не теряю вполнѣ равновѣсія. Всѣ главнѣйшія цѣли своей жизни я преслѣдовалъ постоянно, съ самыми напряженными и часто тяжелыми усиліями. Я сохранилъ всѣ свои привязанности". Съ этими качествами, составляющими, впрочемъ, отличительную черту всѣхъ нервныхъ, но глубокихъ натуръ, Токвилль соединялъ какое-то тревожное, безпокойное чувство, вѣчное недовольство настоящимъ, безотчетное порываніе впередъ, къ неизвѣданному будущему. Есть люди, которые до глубокой старости не перестаютъ жить надеждами. Это -- не пустыя, ни на чемъ не основанныя мечтанія, не воздушные замки, которыми такъ легко увлекается молодая фантазія, а безотчетная жажда новизны, безотчетная вѣра, что въ настоящемъ нѣтъ совершенства, что есть какая-то неосязаемая цѣль, упорно забѣгающая впередъ. Такіе люди неспособны наслаждаться пріобрѣтенными благами; прошедшее легко стушевывается въ ихъ воспоминаніи и они вѣчно чего-то ждутъ, на что-то надѣятся. Причина этого явленія, можетъ быть, объясняется физіологически; можетъ быть, что дѣятельная, творческая сила ихъ ума, постоянно обновляясь, постоянно требуя для себя исхода, побуждаетъ ихъ къ непрерывной дѣятельности и рисуетъ передъ ними, хотя тускло и неопредѣленно, новые идеалы, новыя цѣли. Къ такимъ людямъ принадлежалъ Токвилль. "Мой духъ всегда немного unhinged {Встревоженный, разстроенный.}, какъ говорятъ англичане -- писалъ онъ къ одной изъ своихъ знакомыхъ -- этотъ безпорядокъ такъ въ немъ естественъ, что нельзя ему удивляться. Неопредѣленное безпокойство и безсвязная дѣятельность желаній всегда была моей хронической болѣзнью. Я удивляюсь только, что она настигаетъ меня среди обстоятельствъ, которыя должны бы были дать мнѣ внутренній миръ. Конечно, мнѣ нельзя жаловаться на участь, дарованную мнѣ провидѣніемъ въ этомъ мірѣ. Я не имѣю ни права, ни охоты называть себя несчастнымъ; и однако мнѣ недостаетъ самаго главнаго условія счастья: спокойнаго пользованія настоящими благами". Понятно, сколько требовалось любви, мягкости, самоотверженія и такта отъ женщины, которая захотѣла бы составить счастье такого человѣка. Раздражительность, капризность Токвилля, хотя дѣтская и незлобивая, чрезмѣрная чувствительность, постоянное недовольство собою и своимъ положеніемъ, склонность къ ипохондріи, не могли не быть тягостны для лицъ, близкихъ къ Токвиллю. Къ счастію, знаменитый публицистъ нашелъ въ своей женѣ существо, какъ будто нарочно созданное, чтобъ быть подругой его жизни. "Невозможно встрѣтить характера, болѣе счастливымъ образомъ противоположнаго моему -- говоритъ онъ.-- Для меня это истинное провидѣніе, среди моихъ вѣчныхъ недуговъ тѣла и духа". Токвилль нашелъ въ своей женѣ женщину, которая, сохраняя въ себѣ способность чувствовать и волноваться, болѣе трезвымъ, чѣмъ онъ, взглядомъ смотрѣла на жизнь; которая могла устоять противъ тягостнаго чувства отчаянія, овладѣвавшаго повременамъ ея мужемъ, умѣла сообщить ему душевную ясность, рѣдко ее покидавшую. "Моя жена -- писалъ Токвилль въ томъ же письмѣ къ знакомой ему дамѣ -- чувствуетъ и мыслитъ сильно и страстно; она способна испытывать жестокое горе, сильно страдать отъ приключившагося несчастія; но она умѣетъ также вполнѣ наслаждаться достигнутыми благами. Она никогда не дѣйствуетъ въ пустотѣ; она умѣетъ проводить счастливые дни въ совершенномъ мирѣ и спокойствіи. Тогда душевная ясность овладѣваетъ мною на нѣсколько минутъ, но тотчасъ же убѣгаетъ отъ меня, оставляя меня снова въ этой безпричинной и безплодной тревогѣ, которая часто кружитъ мою душу какъ колесо, выбившееся изъ своей колеи".-- "Признаюсь тебѣ -- говоритъ Токвилль въ другомъ письмѣ своемъ -- что изъ всѣхъ даровъ, которыми благословилъ меня Богъ, лучшій даръ въ моихъ глазахъ -- Марія. Ты не можешь себѣ представить, что такое эта женщина въ критическую минуту. Эта нѣжная женщина становится тогда твердою и энергическою. Она бодрствуетъ надо мною, такъ что я и не замѣчаю того. Она смягчаетъ, успокоиваетъ, укрѣпляетъ мою душу среди тревогъ". Чѣмъ ближе узнавалъ свою жену Токвилль, тѣмъ быстрѣе росла его привязанность къ ней. О ш. любилъ ее нѣжною, почти отеческою любовію, и еще болѣе уважалъ ее. Она была для него святыней, чистымъ, непорочнымъ существомъ, одобреніе котораго онъ считалъ для себя высшей наградой. Она служила для него совѣстью, съ которой онъ совѣтовался при каждомъ рѣшительномъ шагѣ, въ выраженіи ея кроткихъ глазъ онъ искалъ разрѣшенія мучившихъ его повременамъ сомнѣній. "Я не могу объяснить тебѣ -- писалъ онъ къ своему другу Кергорлэ -- ни невыразимой прелести жить постоянно съ нею, ни новыхъ богатствъ, ежеминутно открываемыхъ мною въ ея сердцѣ. Ты знаешь, что въ дорогѣ я болѣе обыкновеннаго бываю раздражителенъ, неровенъ, нетерпѣливъ. Поэтому я часто ворчалъ на нее (и почти всегда несправедливо), и при этомъ каждый разъ открывалъ въ ней неистощимые источники нѣжности и снисходительности. Когда я дѣлаю или говорю что нибудь вполнѣ хорошее, я тотчасъ читаю въ чертахъ Маріи чувство счастіи и гордости, возвышающее меня самаго; если же моя совѣсть упрекаетъ меня въ чемъ нибудь, я тотчасъ замѣчаю облако въ ея глазахъ. Вотъ уже годъ, какъ мы соединились бракомъ, и не проходитъ дня, чтобъ я не благодарилъ небо за то, что оно поставило на моемъ пути Марію". Эту нѣжную, трогательную привязанность къ женѣ Токвилль сохранилъ до самой своей смерти.

Въ 1836 году умерла мать Токвилля. Это событіе имѣло важные результаты для нашего публициста, потому что раздѣлъ наслѣдства, но которому Токвилль получилъ старинный замокъ того же имени въ Нормандіи, недалеко отъ Шербурга, открылъ ему двери въ палату депутатовъ. {Но французской конституціи 1830 года, доступъ въ палату депутатовъ имѣли только землевладѣльцы.} Токвилль давно стремился къ политической дѣятельности, къ которой онъ былъ такъ хорошо подготовленъ долгимъ самообразованіемъ. Литературное творчество удовлетворяло его не вполнѣ; ему нужна была еще дѣятельность практическая. Все побуждало его искать доступа въ палату: и честолюбіе, державшее его въ постоянной тревогѣ, и надежда на успѣхъ, и сознаніе своихъ силъ, и жажда дѣятельности, и желаніе добра. Къ этому присоединились еще увѣщанія друзей, изъ которыхъ многіе пользовались его безпредѣльнымъ уваженіемъ. Мы упоминали уже о Ройе-Колларѣ. Онъ такъ высоко цѣнилъ "Демократію въ Америкѣ", что пожелалъ лично познакомиться съ авторомъ, и скоро тѣсная дружба связала ихъ. Его совѣты имѣли высокую цѣну въ глазахъ Токвилля, а они были направлены къ тому, чтобъ отклонить его отъ литературной дѣятельности и увлечь на политическое поприще. "Вы надѣлены чудесными богатствами ума -- писала, онъ ему -- и занимаете мѣсто между хорошими писателями. Но успѣхъ, жажда котораго васъ мучитъ, не есть успѣхъ литературный; вы должны дѣйствовать на людей, управлять ихъ мыслями, чувствами. Это -- дѣло государственныхъ мужей, благодѣтелей человѣчества; оно достойно васъ, потому что ваша душа такъ же возвышенна, какъ и вашъ умъ". Токвилль послѣдовалъ совѣтамъ престарѣлаго друга, и въ 1839 году, избранный валонскимъ округомъ, вступилъ въ палату депутатовъ, въ то самое время, когда Роне-Колларъ навѣки удалялся изъ нея.

Двѣнадцать лѣтъ, почти безъ перерывовъ, продолжалась политическая дѣятельность Токвилля. Во всѣхъ переворотахъ этой богатой событіями эпохи онъ принималъ дѣятельное участіе. Онъ слѣдилъ съ напряженнымъ вниманіемъ за всѣми фазами борьбы, которую французская нація съ давнихъ норъ вела за свою свободу. То была знаменательная эпоха. Во главѣ правленія стояли министры Лудовика-Филиппа, короля-блузника, воспитанные въ эгоистическихъ идеяхъ буржуазіи. Внѣшняя политика ихъ опредѣлялась стремленіями къ сохраненію мира, во что бы то ни стало, даже съ ущербомъ національной чести; внутренняя состояла въ преслѣдованіи принциповъ pays légal, въ охраненіи интересовъ буржуазіи и общественнаго застоя. Въ умственной, нравственной и соціальной средѣ совершались темныя, противорѣчивыя явленія. Въ этотъ періодъ процвѣтанія французской литературы, въ періодъ Жорж-Занда, Гюго, Мюссе, Бальзака, Гизо, Тьерри, Гаранта, Вилльмена, Токвилля, процвѣтала и размножалась искаженная, искривленная литература Дюма, Сю, Феваля, Капфига... Мертвый, безжизненный эклектизмъ утвердился въ университетѣ и въ академіи; въ Парнасѣ свила гнѣздо могущественная конгрегація іезуитовъ, захв цузской политикѣ, о происшествіяхъ въ Лиссабонѣ, о событіяхъ въ Турціи и Греціи, о кончинѣ императора Александра и заговорѣ декабристовъ, и такъ далѣе. Въ палатѣ онъ продолжалъ дѣйствовать вмѣстѣ съ оппозиціей, и съ особеннымъ одушевленіемъ нападалъ на новый законъ о прессѣ, добивавшій послѣдніе остатки свободы печати. По этому закону, всякая новоотпечатанная книга и брошюра должна была быть подвергнута, до поступленія въ продажу, предварительному просмотру въ полиціи; всякое изданіе, объемомъ не болѣе пяти печатныхъ листовъ, было обложено налогомъ; проступки противъ законовъ прессы были обозначены съ большею строгостью, и отвѣтственность за нихъ усилена. Негодованіе, возбужденное въ публикѣ этимъ проектомъ, было такъ велико, что правительство рѣшилось на этотъ разъ уступить общественному мнѣнію, и проектъ былъ взятъ обратно. Но раздраженіе въ народѣ этимъ не было успокоено, а слѣдующее происшествіе еще болѣе его усилило. Вовремя смотра національной гвардіи, когда король проходилъ передъ десятымъ легіономъ, изъ рядовъ раздались крики: "à bas les ministres! à bas les jésuites!" -- "Я пришелъ сюда за знаками почести, а не за уроками!" сурово замѣтилъ король и пошелъ далѣе. Тогда тѣ же крики раздались во всѣхъ легіонахъ, и продолжались до ухода короля; гвардія, кромѣ того, оскорбила герцогиню ангулемскую и беррійскую, а одинъ легіонъ нѣсколько разъ повторилъ подъ окнами министра финасовъ крикъ: "à bas Villéle!" сопровождая это восклицаніе оскорбительными угрозами. Тогда король, по совѣту Виллеля, отдалъ приказъ распустить національную гвардію.

Едва общество успѣло опомниться отъ этого неожиданнаго coup d'état, какъ Виллель обнародовалъ новый указъ, подчинявшій цензурѣ всѣ періодическія изданія... Это была послѣдняя полицейская мѣра Виллеля: она рѣшала министерскій кризисъ.

"Васъ печалитъ ходъ дѣлъ, писалъ тогда Ройе-Колляръ къ одному изъ друзей своихъ; этотъ ходъ -- роковой. Мы должны, какъ вы говорите, покориться своей участи и страшиться развязки, оплакивая то, что приведетъ къ ней. Мнѣ также грустно, но я грущу уже семь лѣтъ. Все теперь совершается въ сферѣ, для насъ совершенно недоступной; мы такъ же мало виновны во всемъ происходящемъ, какъ и въ движеніи свѣтилъ небесныхъ. Цензура, установленная надъ журналами, разумѣется, нестолько важна по себѣ, сколько по послѣдствіямъ, къ какимъ поведетъ она. Нужно будетъ поддерживать, охранять ее, а какимъ образомъ это сдѣлаютъ?" Дѣйствительно, положеніе министерства было самое критическое: вся палата перовъ перешла къ оппозиціи; въ нижней палатѣ большинство держалося на волоскѣ. Виллель попалъ, что руководить камерами для него стало невозможно, и рѣшился на крайнее средство: распустить парламентъ.

Но онъ жестоко ошибся въ своемъ разсчетѣ: результаты новыхъ выборовъ были самые неожиданные. Всѣ депутаты лѣвой стороны, потерпѣвшіе пораженіе на послѣднихъ выборахъ, теперь снова вошли въ палату; огромное число депутатовъ правой стороны было забалотировано; между прочими, той же участи подвергся и Нейронне, министръ юстиціи. Ройе-Колляръ, какъ предводитель оппозиціи вовремя послѣднихъ сессій, былъ выбранъ разомъ семью избирательными колегіями. Въ Парижѣ, народъ радостно праздновалъ результаты выборовъ. Многія улицы были илюминованы, толпы бродили но городу, бросая камнями въ окна, на вторыхъ не было плошекъ. Отрядъ жандармовъ, выѣхавшій разогнать толпу, былъ встрѣченъ камнями; нѣсколько баррикадъ вы строилось съ быстротою молніи. На другой день безпорядокъ принялъ еще большіе размѣры; выведены были строевыя войска, и завязалась перестрѣлка. Понятно, что эти сцены еще болѣе усилили броженіе умовъ и нерасположеніе народа къ правительству. Виллель очень хорошо понималъ, что ему невозможно будетъ сохранить свое званіе въ покой палатѣ; король также давно желалъ перемѣны министра, потому что непріязни въ народѣ къ Виллелю вредила его собственной популярности. Среди такихъ условій, Виллелю ничего болѣе не оставалось, какъ удалиться изъ министерства. Мѣсто его занялъ Мартиньякъ.

Роде-Колляръ былъ избранъ президентомъ новой палаты: такимъ образомъ, ему выпала на долю трудная и щекотливая задача мирить партіи, соединять подъ однимъ знаменемъ враждебныя доктрины, направлять къ одной цѣли разнообразныя личныя и эгоистическія побужденія, сохранять строгій нейтралитетъ между интересами, ежеминутно готовыми вступить въ борьбу. Онъ принялъ на себя неблагодарную роль примирителя, и поставилъ задачею своей дѣятельности охранять министерство противъ всякой попытки подкопаться подъ него или преобразовать его наличный составь. Чтобы лучше достигнуть этой цѣли, чтобы добросовѣстнѣе выполнить взятую имъ на себя роль посредника, онъ, можно сказать, рѣшился отказаться отъ своей личности: въ должности президента, онъ не принадлежалъ ни къ какой партіи, не выражалъ никакого личнаго мнѣнія. Въ палатѣ, говоритъ Барантъ, не было ни одного человѣка, который сомнѣвался бы въ скрупулёзномъ безпристрастіи Ройе-Колляра. Онъ держалъ себя вполнѣ независимо въ отношеніи министровъ, казался совершенно чуждымъ проектамъ, которые оыи предлагали на обсужденіе камерѣ, и всѣ усилія свои направлялъ на то, чтобъ отклонить слишкомъ бурные и страстные дебаты, которые, по его мнѣнію, должны были уронитъ солидное достоинство палаты. Уваженіе, какимъ пользовался онъ среди депутатовъ, было такъ велико, что самые смѣлые ораторы напередъ сообщали ему содержаніе своихъ рѣчей и просили его указать границы, за которыя имъ не слѣдовало переходить въ своей оппозиціи министерству. Съ королемъ Ройе-Колляръ былъ въ очень хорошихъ отношеніяхъ, и Карлъ X любилъ бесѣдовать съ нимъ, потому что инстинктивно уважалъ его безпристрастіе и благородную, открытую прямоту его характера. Какъ относилось къ Ройе-Колляру общественное мнѣніе, всего лучше можно видѣть изъ слѣдующихъ словъ, которыми одинъ французскій публицистъ привѣтствовалъ въ "Journale des Débats" вторичное избраніе Ройе-Колляра президентомъ камеры, въ 1829 году:

"Назначеніе Ропе-Колдара никого не удивило, и всѣ истинные друзья монархіи были имъ очень обрадованы: они увидѣли въ немъ новый залогъ неизмѣннаго союза короля съ камерами. На Ройе-Колляра какъ бы заранѣе указывала тройная рѣчь. въ которой о религій говорилось съ набожнымъ благоразуміемъ, о монархіи -- съ правдивымъ довѣріемъ, о свободѣ -- безъ пустыхъ страховъ, и которая показала, какой тѣсный союзъ соединяетъ корону съ общественною свободою. Палатѣ, открытой подобною рѣчью, нуженъ былъ президентъ, олицетворявшій въ себѣ всѣ дорогія для Франціи идеи. Въ выборѣ нельзя было сомнѣваться.

"Въ атомъ, дѣйствительно; заключается слава. Ройе-Колляра; онъ служитъ, нѣкоторымъ образомъ, живымъ символомъ примиренія всѣхъ партій. Ни монархія, ни свобода, не могутъ не довѣрять человѣку, который защищалъ ихъ въ черные дни. Имя Ройе-Колляра есть принципъ; министры, депутаты, вся Франція, весь міръ знаютъ, что это за принципъ. Кто принимаетъ его, тотъ не можетъ желать ничего, кромѣ хартіи, кромѣ мирнаго согласія между королевской прерогативой и народными вольностями."

Но недолго сохраняла французская публицистика этотъ свѣтлый, примиряющій взглядъ на политическое положеніе страны; обстоятельства издавна сложились уже такимъ образомъ, что скоро не осталось никакой надежды на законный выходъ изъ того запутаннаго, критическаго порядка вещей, въ который ввергла французскую націю самолюбивая политика Карла X. "Plus de concessions!" (конецъ уступкамъ!) сказалъ король въ отвѣтъ на многочисленныя требованія, заявленныя общественнымъ мнѣніемъ, и съ этой минуты неудержимо пошелъ но тому пути, который, сорокъ лѣтъ назадъ, привелъ къ погибели Лудовика XVI. Въ сбивчивомъ, хаотическомъ умѣ Карла X съ давнихъ поръ, съ того самаго часа, когда онъ въ первый разъ, послѣ долгаго изгнанія, ѣхалъ по многолюднымъ улицамъ Парижа, жила упрямая, капризная мысль совершить контр-революцію во что бы то ни стало. Даровавъ, среди стѣсненныхъ обстоятельствъ, хартію народу, онъ впослѣдствіи, видя спой тронъ утвердившимся, сталъ объяснять ее совершенно не такъ, какъ привыкли понимать ее французы. Въ его характерѣ была какая-то роялисткая рыцарственность, которая вызывала краскупа его лицѣ при мысли, что палаты, имѣвшія, по его мнѣнію, служебное, совѣщательное назначеніе, стремились сдѣлаться органомъ власти исполнительной и законодательной. Онъ думалъ, что еслибъ не преступная слабость Лудовика XVI, то никогда бы не было революціи; а онъ считалъ себя неизмѣримо тверже и мужественнѣе своего несчастнаго брата. Это убѣжденіе было самымъ дѣятельнымъ стимуломъ его реакціонной политики: оно вызывало его на всѣ репрессивныя мѣры, оно закрывало ему глаза на настоящее положеніе дѣлъ въ государствѣ; оно заставило его призвать въ министерство князя Полиньяка, одно имя котораго способно было вооружить всю страну; оно вызвало его на рѣшимость распустить палату 1830 года, большинство которой оказалось на сторонѣ оппозиціи; оно, наконецъ, продиктовало ему знаменитые ордонансы 25 іюля, повергшіе французскую націю въ послѣднюю степень отчаянія и выведшіе ее на баррикады.

Въ предѣлы нашей статьи не входитъ изложеніе іюльскаго переворота; мы уклоняемся отъ него тѣмъ рѣшительнѣе, что событія этой эпохи были сто разъ описаны, извѣстны каждому, и слѣдовательно нашъ разсказъ о нихъ никого не заинтересовалъ бы. Мы укажемъ только на ту микроскопическую долю пасивнаго участія, какую принималъ въ нихъ Ройе-Колляръ, и затѣмъ прямо перейдемъ къ послѣднимъ годамъ политической дѣятельности героя нашего очерка.

"Итакъ, вотъ уже порваны связи любви и довѣрія, соединявшія короля съ его народомъ... Несчастная Франція! несчастный король!" Этими словами привѣтствовалъ "Journal des Débats" министерство Полиньяка. Можно думать, что Ройе-Колляръ былъ того же мнѣнія. "Ничто можетъ быть, не спасетъ монархію -- говорилъ онъ тогда Баранту; но, если она можетъ спастись, то неиначе, какъ сойдя съ того пути, который ведетъ ее къ пропасти." Наканунѣ выборовъ 1830 года, онъ писалъ изъ Витри: "мнѣ кажется, что изъ этихъ выборовъ должна выйти палата, которая превзойдетъ всеобщія ожиданія". Слѣдующая рѣчь, сказанная Ройе-Колляромъ къ избирательному округу, снова выбравшему его депутатомъ, еще нагляднѣе даетъ понять его тогдашнія убѣжденія, предчувствія и намѣренія. Мы приводимъ ее вполнѣ.

"Г.г! Съ чувствомъ уваженія принимая это новое и торжественное свидѣтельство вашего довѣрія, признаюсь, я не могу защититься отъ нѣкотораго волненія при взглядѣ на наше политическое положеніе и на высокія обязанности, на меня возлагаемыя. Мнѣ кажется, что среди настоящаго кризиса, для насъ существуютъ обязанности, одна другой противорѣчащія, и что мы подвержены испытанію выполнять, въ одно и тоже время, и тѣ и другія. Однакожь, какъ бы ни были различны эти обязанности, мы должны возвыситься до той твердой мысли, что необходимо примирить, или, лучше сказать, соединить ихъ, потому что истинный интересъ монарха всегда заключается въ интересѣ общественномъ, и его величіе нераздѣльно съ величіемъ націи, которою онъ повелѣваетъ.

"Вы, г.г., созванные сегодня избрать депутата, который будетъ однимъ изъ депутатовъ цѣлой Франціи, вы знаете, кому отдаете вы свои голоса; нѣтъ ничего неизвѣстнаго, ничего двусмысленнаго въ принципахъ, которые будутъ руководить моимъ поведеніемъ. Они тѣ же, какіе преслѣдовалъ я постоянно, вовремя успѣха среди всѣхъ нашихъ переворотовъ, вовремя невзгодъ, въ милости и въ опалѣ, въ сессію 1815 и въ сессію 1830 года.

"Достигнувъ возраста, который легко дѣлаетъ человѣка безучастнымъ къ самымъ лестнымъ одобреніямъ, если только они не подтверждаются внутреннимъ голосомъ совѣсти, я надѣюсь, что не измѣню самому себѣ. Я останусь вѣрно, набожно привязаннымъ къ законной монархіи -- наслѣдію нашихъ отцевъ, единственно твердому основанію общественнаго порядка, и въ тоже время не менѣе преданнымъ святому дѣлу народныхъ правъ, гарантированныхъ учрежденіями, которымъ довѣрила ихъ хартія. Такъ, я, гордясь вашимъ довѣріемъ и стараясь оправдать его, я буду посильно служить королю, Франціи, департаменту, къ которому я имѣю честь принадлежать, и округу, который въ настоящую минуту дѣлаетъ мнѣ честь избраніемъ меня въ депутаты."

Такъ, въ одно и тоже время, соединялась въ Ройе-Коллярѣ и привязанность къ королю, котораго онъ до послѣдней минуты продолжалъ любить, какъ вѣрный и преданный роялистъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ сознаніе, что этотъ король все болѣе и болѣе уклонялся отъ пути, указаннаго хартіей, и все настойчивѣе работалъ надъ ниспроверженіемъ того конституціоннаго порядка, той законной монархіи, которые сдѣлались политическимъ культомъ Ройе-Колляра. Надо знать, впрочемъ, что привязанность Колляра къ Карлу X вовсе не была личной, случайной симпатіей: онъ любилъ короля не какъ человѣка, а какъ олицетвореніе отвлеченной идеи порядка и монархіи, какъ воплощеніе принципа легитимности, служенію которому Ройе-Колляръ посвятилъ всѣ свои силы. Это видно изъ слѣдующаго отвѣта, даннаго имъ на предложеніе Шатобріана сопровождать Карла X въ изгнаніе. За нѣсколько недѣль до іюльской революціи, Шатобріанъ говорилъ Ройе-Колляру о бурбонахъ: "Мы сдѣлали для ихъ спасенія все, что могли. Они предали насъ злословію тѣхъ, которые теперь ихъ губятъ; они не довѣрились намъ, оттолкнули насъ. Хорошо же! когда они отправятся въ изгнаніе, мы все таки, вы и я, будемъ изъ числа немногихъ, которые не оставятъ ихъ. "-- "Говорите за себя -- отвѣчалъ на это Ройе*Колляръ; что до меня, я не покину Францію, я останусь съ народомъ."

Весь іюль 1830 года Ройе-Колляръ провелъ въ Витри, и слѣдовательно не былъ очевидцемъ революціоннаго кризиса. Онъ вернулся въ Парижъ только 9-го августа, въ день, когда новый король торжественно открылъ сессію обновленной палаты. Ройе-Колляръ не порицалъ тѣхъ изъ своихъ друзей, которые принимали участіе въ переворотѣ; онъ говорилъ имъ: "о я, я тоже въ числѣ побѣдителей; но только наша побѣда очень печальна." Затѣмъ, онъ далъ присягу королю и занялъ свое мѣсто на скамьяхъ лѣваго центра.

Эпохою 1830 года оканчивается дѣятельная политическая жизнь Ройе-Колляра. Двѣнадцать лѣтъ еще засѣдалъ онъ въ палатѣ, по съ этихъ поръ не принималъ уже ревностнаго участія въ парламентской драмѣ. Нельзя сказать, чтобъ онъ не сочувствовалъ политикѣ Лудовика-Филиппа, чтобъ іюльскій переворотъ сталъ стѣною между имъ и новымъ правительствомъ; напротивъ, принципы, которыми руководствовался король-буржуа и его министры, которые исповѣдывали Гизо, Токвалль, Барантъ -- самые близкіе друзья Гойе Коллира -- какъ нельзя болѣе согласовались съ личными взглядами и симпатіями героя нашего очерка. "Juste milieu", "pays légal", "fait accompli", всѣ эти термины, формулированные въ доктринёрской головѣ Гизо и пущенные имъ въ оборотъ, были очень знакомы и близки Гойе-Колляру. Какъ принципъ, какъ хартія, іюльская монархія вполнѣ соотвѣтствовала его убѣжденіямъ и желаніямъ; но существовало, вмѣстѣ съ тѣмъ, много причинъ, которыя не позволяли ему питать къ ней личной, непосредственной симпатіи. Реставрація, говоритъ Гарантъ, была отечествомъ Колляра. Съ ней были связаны самыя дорогія его воспоминанія; къ ней питалъ онъ какую-то дѣтскую, сыновнюю привязанность. Онъ сочувствовалъ принципамъ, заявленнымъ въ 1789 году, и когда, послѣ ужасовъ террора и военнаго деспотизма Наполеона, эти принципы легитимировались, вошли въ политическую практику и были освящены реставраціей, тогда онъ счелъ себя обязаннымъ выступить на общественное поприще. Онъ внутренно, субъективно переживалъ всѣ фазисы реставрированной монархіи, дѣлилъ съ нею горе и радость, счастье и невзгоду, служилъ ей вѣрно, преданно, и до конца жизни сохранилъ въ ней какое-то суевѣрное благоговѣніе. Теперь, когда политическая близорукость Карла X и его министровъ увлекла ихъ къ погибели и новая династія вступила на престолъ Франціи, Ройе-Колляръ былъ не въ силахъ перенести на нее ту благоговѣйную преданность, какую питалъ онъ къ старшей линіи. Онъ признавалъ необходимость іюльскаго переворота, онъ соглашался съ тѣмъ, что восшествіе на престолъ Лудовика-Филиппа было единственнымъ шансомъ спасенія для страны, поставленной между неисправимой ретроградностью Карла X и революціонными инстинктами демократической партіи; онъ искренно и добросовѣстно далъ присягу Лудовику-Филиппу, и желалъ всякаго успѣха новому правительству; но, на дѣлѣ, онъ оставался безучастнымъ зрителемъ совершившихся событій. Духовная связь, соединявшая его съ монархіей Лудовика XVIII и Карла X была порвана перемѣною въ личномъ составѣ правительства. Іюльская монархія была для него дорога и священна, какъ принципъ, какъ хартія; но, какъ мы сказали уже, онъ не могъ питать къ ней субъективной, непосредственной симпатіи. Онъ даже какъ будто сталъ холоднѣе къ прежнимъ друзьямъ своимъ, которые теперь явились въ главѣ правительства. Отношенія его къ Гизо стали нѣсколько натянуты; онъ иногда слишкомъ явно показывалъ полное равнодушіе къ успѣхамъ своего стараго друга. Можетъ быть, къ этимъ отношеніямъ примѣшалось горькое, раздраженное чувство, которое мы боимся назвать по имени, и которое очень извинительно въ человѣкѣ, такъ плохо вознагражденномъ за свою долголѣтнюю службу. Какъ бы ни была высока нравственная чистота Ройе-Колляра, необходимо принять въ соображеніе, что, съ практической точки зрѣнія, его политическая карьера рѣшительно неудалась. Преданный тѣломъ и душою старой династіи, пожертвовавшій для нея всѣми силами своего разносторонняго ума, онъ не получилъ отъ нея ничего; теперь, когда эта Династія была низвергнута, дорога передъ нимъ окончательно закрылась... Щекотливое нравственное чувство, которое тѣмъ болѣе слѣдуетъ уважать въ Ройе-Коллярѣ, что оно рѣзко противорѣчитъ политической безнравственности французовъ, не позволило ему искать милостей у новой династіи, и онъ рѣшился остаться пасивнымъ лицомъ къ кругу товарищей, на которыхъ, съ своей точки зрѣнія, онъ имѣлъ право смотрѣть, какъ на политическихъ ренегатовъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ Ройе-Колляръ не могъ избѣжать нѣкотораго нравственнаго раздраженія, которое сказывается во многихъ его рѣчахъ и письмахъ той эпохи, и еще болѣе въ его отношеніяхъ къ правительству.

Слѣдующій отрывокъ изъ рѣчи къ избирателямъ всего лучше покажетъ намъ, какъ соединялось у Ройе-Колляра чувство долга и вѣрности присягѣ съ какою-то недовѣрчивостью къ новому правительству, и какъ относился онъ самъ къ іюльскому перевороту.

"...Мы видѣли, какъ старая монархія были низвергнута внезапною, хотя и предвидѣнною, революціей. Вы не ожидаете отъ меня, конечно, чтобъ я сталъ обвинять ее за ея ошибки, или издѣваться надъ ея несчастіемъ. Революціи, мы это знаемъ по опыту, дорого продаютъ обѣщанныя ими выгоды. Потомству судить, былъ ли нынѣшній переворота неизбѣженъ, и могъ ли онъ совершиться при другихъ условіяхъ; для насъ же, людей настоящаго, онъ совершился. Явилось новое правительство, принятое Франціей, признанное Европой; оно имѣетъ самое могущественное имя -- имя необходимаго. Этимъ опредѣляется долгъ каждаго. Мы призваны утвердитъ, укрѣпить народною силою это, слабое еще, правительство -- нашъ послѣдній оплотъ противъ анархіи и деспотизма. Все прочее -- второстепенно. Вы видите, династіи исчезаютъ, правительства мѣняютъ принципы и формы, противоположныя мнѣнія господствуютъ и падаютъ поочереди; но надъ всѣмъ этимъ паритъ вѣчный, державный вопросъ -- вопросъ порядка и анархіи, добра и зла, свободы и рабства Въ эту сторону, гг., должны быть направлены всѣ наши усилія."

VI.

Мы не будемъ слѣдить за всѣми подробностями политической дѣятельности Ройе-Коллара въ послѣдніе годы его жизни: она представляетъ мало замѣчательнаго. Всего пять или шесть разъ всходилъ онъ на трибуну въ этотъ періодъ, и хотя палата слушала его съ привычнымъ вниманіемъ, но слово его не имѣло уже той власти надъ умами, какою пользовалось оно въ два предшествовавшія царствованія. Все говорило Ройе-Колляру, что время его прошло, что наступилъ чередъ новымъ людямъ, новымъ идеямъ, новымъ общественнымъ силамъ. Онъ сознавалъ себя чужимъ среди новаго поколѣнія, выдвинутаго іюльскою революціей; дряхлый восьмидесятилѣтній старикъ, онъ былъ, среди новыхъ дѣятелей, любопытнымъ остаткомъ вѣка, давно отжившаго и забытаго, представителемъ старины, которая начинала уже утрачивать свой смыслъ для молодаго поколѣнія. Люди прошлаго и люди настоящаго перестали понимать другъ друга; взаимная связь двухъ эпохъ порвалась, и Ройе-Колляръ безропотно покорился своей участи. Онъ почти отказался отъ участія въ дѣлахъ правленія; онъ сосредоточился въ самомъ себѣ, въ мірѣ дорогихъ для него воспоминаній. Мало оставалось уже въ живыхъ людей, въ кругу которыхъ протекла его молодость; два-три лица, такіе же, какъ и онѣ, чужеземцы въ новой Франціи, изрѣдка раздѣляли его уединеніе и доставляли ему сладостную отраду переноситься навремя въ прошедшее, которое онъ любилъ и помнилъ... Грустное, меланхолическое чувство, чувство безропотной скорби слышится во всѣхъ его письмахъ этой эпохи. Съ какой-то старческой болтливостью разсказываетъ онъ въ нихъ о своихъ ежедневныхъ занятіяхъ, вспоминаетъ прошлое и груститъ о настоящемъ. "Я чувствую, писалъ онъ въ 1833 году, что я уже не отъ міра сего; только прошедшее занимаетъ меня, потому что я знаю его, и нахожу въ немъ обильный матеріалъ для размышленія. Съ настоящимъ ничто не соединяетъ меня." Надо прибавить къ этому грустному признанію, что Ройе-Колляръ не понималъ настоящаго. Дѣйствительно, въ послѣдніе годы его жизни положеніе дѣлъ мало походило на то, съ чѣмъ привыкъ онъ встрѣчаться въ эпоху реставраціи. Затрудненія, которыя предстояло преодолѣть Лудовику-Филиппу, далеко превосходили все то, что страшило министровъ Лудовика XVIII и Карла X. Въ эпоху реставраціи опасность грозила или со стороны либеральной партіи, съ которой всегда можно было примириться, или со стороны буржуазіи, которая всегда готова была идти на сдѣлку; въ царствованіе Лудовика-Филиппа обстоятельства перемѣнились. Буржуазія, достигшая своей цѣли іюльскимъ переворотомъ и захватившая въ свои руки правленіе, сама скоро была поставлена въ осадное положеніе. Противъ нея выступила новая сила, существованія которой до той поры почти и не подозрѣвали, и которая, направляемая искусною рукою соціалистовъ, скоро оказалась достаточно сильною, чтобъ ниспровергнуть и монархію, и буржуазію. "Задѣльная плата рабочихъ, говоритъ Даніель Стернъ, сильно поднятая конкурренціею фабрикантовъ, привлекла огромную часть сельскаго населенія въ большіе мануфактурные центры и усилила донельзя производительность. Потребленіе оказалось вскорѣ далеко ниже этой напряженной дѣятельности производительныхъ силъ. Несоразмѣрность между запросомъ и предложеніемъ стала очень чувствительна; рынокъ переполнился, равновѣсіе было нарушено. Иностранная конкурренція и внутреннее соперничество между содержателями фабрикъ и рабочими привело, въ одно и то же время, къ застою въ промышлености и къ пониженію задѣльной платы. Кризисы, сначала періодическіе, сдѣлались постоянными. Ожесточенная борьба завязалась. Слѣдствіемъ ея былъ новый видъ нищеты, которая, поражая самый дѣятельный, смышлёный и энергическій класъ населенія, судорожно бросала его отъ страданія къ мятежу, отъ мятежа къ нуждѣ, отъ нужды къ пороку, отъ порока къ такому состоянію, въ которомъ не было уже ничего человѣческаго." Этого новаго явленія івъ экономической и общественной жизни Франціи не понялъ Ройе-Колляръ, хотя понимали его тогда уже многіе. Парламентскія распри, (борьба партій, измѣнившаяся политика доктринёровъ -- все это было одинаково чуждо и незнакомо Ройе-Колляру. Онъ не понималъ политики Гизо, не понималъ, что она была продиктована условіями времени, и считалъ ее чѣмъ-то произвольнымъ, предвзятымъ. Преобладаніе буржуазіи въ палатѣ онъ объяснялъ ребяческимъ желаніемъ французовъ испробовать правительственныя способности сословія, неигравшаго до сихъ поръ большой политической роли; экономическое и соціальное могущество буржуазіи и явившаяся, вслѣдствіе того, потребность политическаго преобладанія ускользали онъ вниманія Ройе-Колляра. Еще менѣе, разумѣется, было доступно его пониманію явленіе пролетаріата, на которое мы только что указали словами Даніеля Стерна. Изъ всего этого самъ собою вытекаетъ отвѣтъ на вопросъ: могъ ли, долженъ ли былъ Ройе-Колляръ принимать участіе въ политической дѣятельности?

"Я старѣюсь, писалъ Ройе-Колляръ въ 1839 году, и все болѣе и болѣе удаляюсь отъ общественныхъ дѣлъ, которыя въ мои лѣта не представляютъ ни интереса, ни цѣли (?). Если я засѣдаю еще въ палатѣ, то потому только, что меня туда посылаютъ, и что при обстоятельствахъ послѣднихъ выборовъ отказъ былъ бы невозможенъ." Въ слѣдующемъ году, Ройе-Колляръ послалъ подпрефекту марнскаго округа письмо, въ которомъ просилъ его извѣстить избирателей, что преклонныя лѣта принуждаютъ его навсегда отказаться отъ участія въ дѣлахъ правленія.

Итакъ, сессія 1839 года была послѣднею, въ которой засѣдалъ Ройе-Колляръ; съ этого времени, онъ отказался отъ всякой политической дѣятельности. Это не значитъ, однако, чтобъ онъ впалъ въ совершенное бездѣйствіе: трудъ былъ потребностью его серьёзной натуры, и принужденный отказаться отъ засѣданій въ камерѣ, онъ обратился къ занятіямъ наукою. Онъ сталъ чаще посѣщать академическія конференціи, сталъ дѣятельнѣе слѣдить за текущей литературой. Замѣчательнѣйшія явленія въ ученомъ мірѣ всегда обращали на себя его вниманіе.. Въ особенности поразила и обрадовала его "Демократія въ Америкѣ" Токиплля, произведшая неописанный фуроръ во французскомъ обществѣ и увѣнчанная академической преміей. Ройе-Колляръ такъ былъ восхищенъ ею, что пожелалъ непремѣнно познакомиться съ авторомъ, и первая же встрѣча искренно подружила его съ нимъ. Въ книгѣ Баранта есть нѣсколько писемъ Ройе-Колляра къ Токвиллю, въ которыхъ довольно ясно обрисовываются ихъ взаимныя отношенія. Замѣчательно, что Ройе-Колляръ старался отклонить Токвилля отъ литературной дѣятельности и увлечь его на политическое поприще, которое онъ считалъ самымъ высокимъ изъ всѣхъ. "Успѣхъ, жажда котораго васъ мучитъ -- писалъ онъ автору "Демократіи" {Можетъ быть не всѣмъ извѣстно, что Токвилль былъ очень самолюбивъ и чувствителенъ ко всякаго рода успѣхамъ, Еще очень молодымъ человѣкомъ, онъ писалъ къ одному своему другу: "во мнѣ есть потребность первенствовать, которая будетъ жестоко тревожить меня во всю жизнь".} -- не есть успѣхъ литературный: вы должны дѣйствовать и на людей, управлять имъ мыслями, чувствами.-- Это дѣло государственныхъ людей, благодѣтелей человѣчества; оно достойно васъ, потому что ваша душа такъ же возвышенна, какъ и вашъ умъ."

Въ послѣдніе годы своей жизни, Ройе-Колляръ, отъ природы проникнутый глубокимъ религіознымъ чувствомъ, сдѣлался еще набожнѣе. Его спиритуальная натура, строгое католическое воспитаніе, примѣръ матери и фамильныя преданія, все это имѣло сильное вліяніе на развитіе въ немъ религіозныхъ наклонностей. Онъ воспитывалъ своихъ дѣтей въ строго-католическомъ духѣ; образъ его жизни и обстановка, какою окружилъ онъ себя въ своемъ домѣ, были таковы, что самый придирчивый патеръ не могъ бы сдѣлать ему никакого замѣчанія. Всѣ внѣшнія, обрядовыя обязанности католика исполнялъ онъ съ самою строгою пунктуальностью. Совѣсть его была чиста; честность и благородную прямоту его характера признавали всѣ. Достигнувъ глубокой старости, чувствуя приближеніе смерти, онъ все болѣе и болѣе поддавался вліянію католической набожности. Въ его религіозныхъ убѣжденіяхъ явилась нѣкоторая нетерпимость, которой онъ не зналъ прежде, и которая вполнѣ высказалась въ его жолчной рецензіи на книгу Эмё-Мартена, авторъ которой расходился съ догматами католической церкви. Въ 1843 году, когда, послѣ извѣстной, надѣлавшей много шуму, исторіи Мишле и Кине, парижскій университетъ вступили въ открытую борьбу съ іезуитами, Ройе-Колляръ принялъ сторону послѣднихъ и отозвался о нихъ съ безграничными похвалами. За эти печальныя заблужденія нельзя, кажется, безусловно обвинять Ройе-Колляра: въ нихъ отразились преданія другой эпохи, другихъ нравовъ; въ нихъ обнаружилось вліяніе іезуитскаго воспитанія, даннаго ему матерью. Къ чести его, должно прибавить, что подобныя крайности очень рѣдко проявлялись въ немъ внѣшнимъ образомъ:онъ хранилъ свои религіозныя убѣжденія въ собственной совѣсти и не любилъ дѣлиться ими даже съ самыми близкими друзьями, какъ бы боясь не найти въ нихъ отвѣта и сочувствія.

Въ 1844 году Ройе-Колляръ былъ сильно болѣнъ, но старался скрыть опасность отъ себя и отъ другихъ."Я здоровъ, насколько это возможно въ моемъ возрастѣ,-- писалъ онъ тогда къ Баранту; лихорадка не возвращается.-- Я читаю, учусь; надняхъ бросилъ Гомера и принялся за Ѳукидида. Я получилъ два или три письма, очень интересныя. Мнѣ кажется, что необыкновенный пріемъ, сдѣланный королю въ Англіи, есть неболѣе, какъ временная поддержка министерству; я остаюсь тѣмъ же, чѣмъ былъ прежде -- неспокойнымъ." Въ слѣдующемъ году, болѣзнь его усилилась. Чувствуя приближеніе смерти, онъ отправился къ себѣ на родину. Жители Шатовьё, его родоваго помѣстья, предупрежденные о его пріѣздѣ, толпами вышли къ нему навстрѣчу. "Я хочу умереть посреди васъ", сказалъ онъ имъ. Затѣмъ, оставшись наединѣ съ священникомъ, онъ продолжалъ:-- Я пріѣхалъ сюда умереть. Передъ отъѣздомъ, я сдѣлалъ всѣ нужныя распоряженія, я привелъ въ порядокъ свою совѣсть. Я лучше желаю лежать на кладбищѣ въ Шатовьё, чѣмъ въ Парняіѣ, гдѣ меня похоронили бы съ пышной церемоніей. Впрочемъ, не мое дѣло, какъ меня будутъ хоронить; мое дѣло умереть какъ слѣдуетъ, и въ этомъ я разсчитываю на вашу помощь." Священникъ старался отклонить его мысли отъ смерти, говоря, что онъ казался довольно бодрымъ послѣ дороги. "Я вполнѣ понимаю свое положеніе, отвѣчалъ Ройе-Колляръ, я не могу, не хочу себя обманывать." Дѣйствительно, на другой же день оказались всѣ симптомы неизлечимой болѣзни. Докторъ понялъ, что всякая помощь будетъ безполезна. Ройе-Колляръ причастился и благословилъ своего внука. "Будь христіаниномъ, сказалъ онъ ему:-- этого мало -- будь католикомъ." Затѣмъ, до послѣдней минуты, больной сохранялъ полное присутствіе духа и съ геройскою твердостью и безропотностью переносилъ страданія предсмертной агоніи. Испуская послѣдній вздохъ, онъ приложилъ къ губамъ распятіе и благоговѣйно поцаловалъ его.

Тѣло Ройе-Колляра было положено на родномъ кладбищѣ, и на могилѣ, согласно его желанію, былъ воздвигнутъ мраморный памятникъ, такой точно, какой былъ поставленъ на могилѣ его дочери, пережитой имъ нѣсколькими годами.

Блистательныя почести были возданы Ройе-Колляру по его смерти. Совѣтъ парижскаго университета пожелалъ украсить его портретомъ залу своихъ засѣданій. Статуя Ройе-Колляра была воздвигнута на городской площади въ Витри, и академія, которой Колляръ былъ членомъ, послала отъ себя торжественную депутацію присутствовать при открытіи этого памятника. Ремюза, занявшій мѣсто Ройе-Колляра въ академіи, произнесъ обычную похвальную рѣчь въ честь покойника. Общественное мнѣніе единодушно заявило свое глубокое уваженіе и сочувствіе высокимъ нравственнымъ качествамъ человѣка, умѣвшаго пройти свою политическую карьеру съ чистою совѣстью и незапятнаннымъ именемъ.

-----

Мы прослѣдили, въ этомъ краткомъ очеркѣ, жизнь одного изъ замѣчательнѣйшихъ государственныхъ людей Франціи, замѣчательнаго нестолько дарованіями общественнаго дѣятеля, сколько возвышенной честностью своей политической совѣсти и вѣрностью разъ навсегда принятымъ убѣжденіямъ. Онъ оставилъ по себѣ чистое, ни однимъ пятномъ неопозоренное имя, которое съ уваженіемъ произносятъ и будутъ произносить люди всѣхъ партій и всѣхъ убѣжденій. Вся жизнь, всѣ силы его были посвящены одному великому дѣлу -- утвержденію законной свободы во Франціи, охраненію монархіи, водворенію принципа легитимности въ политикѣ, въ администраціи, въ печати, въ мнѣніяхъ. Въ его глазахъ, вся задача государственнаго дѣятеля заключалась въ примиреніи законности съ свободою, монархіи съ хартіей, прошедшаго съ настоящимъ, statu quo съ прогресомъ. Онъ самъ, въ немногихъ словахъ, формулировалъ политическую доктрину, подъ знаменемъ которой онъ неуклонно шелъ во все продолженіе своей долгой общественной дѣятельности. "Король, говорилъ онъ въ 1816 году къ избирателямъ марнскаго департамента, король -- значитъ законность; законность значитъ порядокъ; порядокъ значитъ спокойствіе; спокойствіе достигается и сохраняется умѣренностью, этою высшею добродѣтелью, которую политика заимствовала у нравственности. И такъ, умѣренность, нравственный атрибутъ законности, составляетъ отличительную черту истинныхъ друзей короля и Франціи." Этому принципу неуклонно слѣдовалъ Ройе-Колляръ въ теченіе своей сорокалѣтней политической жизни, и его унесъ онъ съ собою въ могилу. Кто принималъ этотъ принципъ, тотъ слѣпо шелъ за Ройе-Колляромъ, вполнѣ увѣренный, что высокая политическая честность этого благороднаго человѣка не позволитъ ему уклониться сознательно ни на шагъ отъ однажды принятаго направленія.

Но почему же этотъ честный, правдивый, благородный дѣятель такъ тихо и скромно прошелъ свое собственное поприще? Почему его чистое, незапятнанное имя такъ рѣдко слышится въ устахъ народа, среди котораго онъ жилъ и на служеніе которому онъ, повидимому, посвятилъ всѣ свои силы? Но, прежде всего, дѣйствительно ли Ройе-Колляръ служилъ народу? Не была ли растрачена вся жизнь его на служеніе отвлеченному принципу, вполнѣ справедливому, но выработанному имъ у себя въ кабинетѣ, сухому и безстрастному? Одинъ бѣглый взглядъ на политическое поприще Ройе-Колляра показываетъ, что въ ней недоставало чего-то такого, что трудно опредѣлить однимъ словомъ, однимъ выраженіемъ, но что безусловно необходимо для прочнаго нравственнаго успѣха. Мы не говоримъ о его временныхъ уклоненіяхъ отъ либеральной политики, о его ретроградныхъ взглядахъ на многіе вопросы современной ему жизни; мы готовы считать это минутными заблужденіями, слѣдствіемъ посторонняго вліянія или ложнаго взгляда на вещи. Но въ политической дѣятельности Ройе-Колляра есть другая черта, кладущая на нее характеристическій отпечатокъ и лишающая ее того высокаго нравственнаго значенія, которое необходимо всякому государственному человѣку для пріобрѣтенія глубокой симпатіи со стороны народа, которому онъ служитъ. Черта эта заключается въ той холодной, безстрастной, теоретической манерѣ относиться къ политическимъ вопросамъ, отъ которой Ройе-Колляръ не могъ освободиться во всю свою жизнь. Въ его понятіяхъ, политика заключалась въ хартіи, которую должно было или пре" образовывать, или поддерживать; государственная Сфера была для него заключена въ узкихъ рамкахъ писаннаго права; народная жизнь застыла для него въ томъ или другомъ параграфѣ хартіи, и онъ не видѣлъ, не замѣчалъ, какъ била она горячимъ ключомъ подъ этой ледяной корой, какъ прорывала она ее, какъ увлекала ее за собою. Весь міръ, вся жизнь была заключена для Ройе-Колляра въ стѣнахъ палаты или въ кабинетѣ перваго министра, и за эти предѣлы не переходила его политическая дальнозоркость. Онъ готовъ былъ видѣть міровое событіе въ переходѣ того или другаго депутата отъ министерства къ опозиціи, а не замѣчалъ, какъ обанкротилась политика доктринёронъ передъ явленіемъ пролетаріата; онъ сочинялъ длинныя рѣчи объ измѣненіи какого нибудь параграфа въ сподѣ законовъ, а не замѣчалъ, какъ образовалась въ Парижѣ могущественная копгрегація іезуитовъ, какъ захватила она въ свои руки народное воспитаніе, какъ пролила неисцѣлимую отраву въ народнуго нравственность. Бюрократическія мелочи, формальности приковывали къ себѣ вниманіе Ройе-Колляра, а между тѣмъ безслѣдно проходила для него волна народной жизни, вѣяніе народнаго духа. Въ немъ не было чуткаго соціальнаго нерва, который привелъ бы его въ живое соприкосновеніе съ народомъ, указалъ бы ему его нужды, стремленія, надежды. Ройе-Колляръ родился въ деревнѣ, молодость свою провелъ въ деревнѣ; казалось бы, долженъ онъ былъ породниться съ этой мирной, спокойной, но вмѣстѣ съ тѣмъ глубокой и сильной народной жизнью, безъ знанія которой пустою и безполезною будетъ всякая политическая дѣятельность. Но нисколько: въ деревнѣ Ройе-Колляра окружали ханжи и іезуиты, которые вселили въ немъ инстинктивное пренебреженіе къ массѣ, недовѣріе въ ея смыслу и совѣсти. За предѣлы своего замка, до ближняго монастыря, Ройе-Колляръ не простиралъ своей наблюдательности. Потомъ онъ уѣхалъ въ Парижъ, гдѣ его окружили ученые абаты, вялые академики, близорукіе и педантическіе доктринёры; народа не зналъ онъ, не хотѣлъ знать, не понималъ, что надо знать его. Оттого, впродолженіе всей своей политической карьеры, онъ ни разу не затронулъ ни одного сочнаго, глубоко-жизненнаго вопроса, ничего такого, въ чемъ можно было бы признать присутствіе полной жизни, свѣжести и содержанія. Ройе-Колляръ былъ въ полномъ смыслѣ дипломатъ, только его дипломація была обращена на внутреннюю, а не на внѣшнюю политику. Читая его рѣчи, мы удивляемся строго-логическому складу его ума, его блестящей аналитической способности, но не встрѣтимъ въ нихъ ни одного мѣткаго, горячаго слова, въ которомъ слышалось бы вѣяніе народной жизни, теплое сочувствіе къ массѣ, къ ея нуждамъ, страстямъ, интересамъ. Ройе-Колляръ всегда жилъ жизнью правительства, династіи, былъ вѣренъ ей въ счастіи и несчастій, страдалъ ея горемъ, радовался ея радостью, охранялъ ее, помогалъ ей; но династія смѣнилась, не успѣвъ сдѣлать ничего для преданнаго слуги своего, а новая не задала себѣ труда вознаградить человѣка, служившаго старой. Народъ, правда, оставался тотъ же и обладалъ болѣе благодарной памятью, но съ нимъ Ройе-Колляръ не имѣлъ жизненной связи: они были другъ другу чужды, мало знали и еще менѣе понимали другъ друга.

В. Г. АВСѢЕНКО.

"Отечественныя Записки", No 1, 1863

тья. Скоро послѣ свадьбы, г-жа Мишле заболѣла. Ей было грустно, ее томилъ какой-то нравственный недугъ. Мишле тотчасъ предложилъ ей универсальное, но его мнѣнію, средство -- ѣхать въ деревню. Супруга не противилась, и вотъ они покинули Парижъ и поселились въ деревнѣ, въ окрестностяхъ Нанта. Мѣстность была избрана самая живописная: старинная, необитаемая вилла, расположенная на холмѣ, выдающемся надъ моремъ. Здѣсь, въ лонѣ природы, на глазахъ молоденькой подруги, написалъ Мишле свою чудовищную книгу.

Чѣмъ же объяснимъ мы ея появленіе? Вопервыхъ, разительнымъ упадкомъ нравственныхъ и умственныхъ силъ автора; вовторыхъ, безпорядочнымъ воображеніемъ, его врожденнымъ недостаткомъ. Мишле, какъ всѣ энтузіасты, рано выдохся. Творческая сила ума его, подогрѣваемая на постоянномъ огнѣ, скоро испарилась, осталась только привычка писать, да вошедшее въ плоть и кровь, рутинное краснорѣчіе. Съ другой стороны, вмѣстѣ съ упадкомъ физическихъ силъ, развивался въ Мишле безпорядокъ воображенія -- неизбѣжная участь людей, злоупотреблявшихъ наслажденіями любви. Мишле, съ молодыхъ лѣтъ, былъ большой сластолюбецъ; объ этомъ свидѣтельствуетъ и его наружность, исхудалая, опухшая около рта, рѣзко очерченная около глазъ. Сладострастная наклонность его обнаруживалась и прежде, въ болѣе серьёзныхъ литературныхъ трудахъ; онъ никогда не упускалъ случая разсказать какой-нибудь скандальный анекдотъ, намекнуть на какую-нибудь соблазнительную подробность. Читавшіе его "Исторію революціи" помнятъ, напримѣръ, въ высшей степени неумѣстныя подробности, въ какія входитъ Мишле, разсказывая объ убіеніи г-жи Ламбалль. Описавъ сцену убійства, такъ трагически окончившаго дни этой знаменитой красавицы, Мишле начинаетъ разсказъ о звѣрскомъ уродованіи, которому убійцы подвергли трупъ несчастной, и при этомъ обнаруживаетъ такія тайны, которыхъ не рѣшился бы затронуть самъ Поль де-Кокъ.

Но всѣ эти поэтическія вольности историка ничего въ сравненіи съ отчаяннымъ матеріализмомъ послѣднихъ трудовъ Мишле; здѣсь мы находимъ такія диковинки, которыхъ невозможно высказать ни на какомъ другомъ языкѣ, кромѣ французскаго.

Надо замѣтить, прежде всего, что "Любовь" и "Женщина" Мишле вовсе не принадлежатъ къ разряду книгъ серьёзнаго содержанія. Почтенный историкъ и публицистъ, избравъ тэмой своего труда самый капитальный вопросъ нравственной философіи, и не подумалъ отнестись къ нему съ тою серьёзностью мысли, какой мы вправѣ были бы ожидать нетолько отъ ученаго профессора, но даже просто отъ мало-мальски образованнаго человѣка. Мишле, такъ много занимавшійся исторіей, долженъ бы былъ знать, что съ точки зрѣнія историка, вопросъ о женщинѣ есть одинъ изъ самыхъ интересныхъ и солидныхъ философскихъ вопросовъ. Значеніе женщины въ исторіи,-- ея вліяніе на ходъ событій, ея мѣсто въ исторіи цивилизаціи, въ исторіи нравственнаго развитія народа -- все это такіе пункты, по которымъ исторія не произнесла еще своего окончательнаго сужденія, и которые, такимъ образомъ, образуютъ весьма существенный пробѣлъ въ исторической наукѣ. Мишле, какъ историку, должно быть извѣстно, какое полезное употребленіе сдѣлали изъ этого матеріала такіе писатели, какъ Легуве и Клеммъ, которыхъ труды о женщинѣ съ точки зрѣнія историка, хотя весьма несовершенные, разъяснили много темныхъ пунктовъ въ исторической наукѣ; почему бы не послѣдовать Мишле ихъ примѣру и, вооружись своими, дѣйствительно глубокими, историческими познаніями, не прибавить нѣсколько новыхъ, полезныхъ истинъ къ трудамъ своихъ предшественниковъ? Но положимъ даже, что Мишле вовсе не желалъ разсматривать вопросъ о женщинѣ съ исторической точки зрѣнія; положимъ, что онъ, наскучивъ исторической работой, нехотя доканчивая даже свой главный историческій трудъ (мы до сихъ поръ не можемъ дождаться послѣднихъ, обѣщанныхъ томовъ его "Исторіи Франціи"), хотѣлъ развлечься постороннимъ трудомѣ, принадлежащимъ къ области публицистики, избранной имъ въ послѣднее время; даже и въ такомъ случаѣ, его "Любовь" и "Женщина" ничѣмъ не могутъ оправдать бѣдственнаго отсутствія мысли и содержанія. Вопросъ о женщинѣ, перенесенный на точку зрѣнія публициста, едва-ли не грандіознѣе и не обширнѣе, чѣмъ вопросъ историческій; здѣсь надо дать отвѣта по такимъ пунктамъ, которые затрогиваютъ самыя интимныя стороны нашего семейнаго, общественнаго, юридическаго и экономическаго быта. Здѣсь у Мишле, еслибъ онъ захотѣлъ стать на надлежащую точку зрѣнія, нашлись бы руководители еще многочисленнѣе и даровитѣе, чѣмъ Легуве и Клеммъ; здѣсь встрѣтилъ бы онъ цѣлый ряда, публицистовъ, трактовавшихъ о женщинѣ съ гражданской точки зрѣнія, начиная съ Руссо и Жорж-Занда и кончая Фредерикомъ Бастіа и Жюль-Симономъ. Въ этой области, Мишле оказалъ бы существенную услугу даже въ томъ случаѣ, еслибъ просто собралъ въ одно цѣлое и освѣтилъ руководящей идеей все, что было писано до сихъ поръ объ эманципаціи женщины, о ея гражданскихъ нравахъ и общественномъ положеніи, о ея значеніи въ экономическомъ быту народа, и т. п. Но Мишле не захотѣлъ сдѣлать и этого; самостоятельнаго, серьёзнаго воззрѣнія на женщину у него не оказалось, а быть компиляторомъ чужихъ идей показалось ему черезчуръ скромнымъ: не даромъ онъ всю жизнь такъ свысока отзывался объ эклектизмѣ. Мишле предпочелъ написать двѣ пустыя, полубельлетристическія книжечки, которыя не имѣютъ ровно никакого значенія, но за то вполнѣ оригинальны, до такой степени оригинальны, что заподозрить Мишле въ заимствованіи можетъ только тотъ, кому вздумается сдѣлать невѣроятное предположеніе, будто Мишле начитался нашего сильвестровскаго "Домостроя". Такимъ образомъ, обѣ книжки Мишле, и "Любовь" и "Женщина", лишены всякаго серьёзнаго содержанія и не могутъ быть отнесены къ подобнымъ трудамъ другихъ публицистовъ. Онѣ не могутъ быть отнесены къ области публицистики уже потому, что обѣ онѣ трактуютъ только о тѣхъ женщинахъ, которыя, сами или по мужу, обладаютъ значительными матеріальными средствами. Правда, въ предисловіи къ книгѣ "Любовь", авторъ говоритъ, что книга эта написана для людей незажиточныхъ, средняго круга; но въ этой же книгѣ онъ ставитъ супружескую чету среди такой роскошной обстановки, прописываетъ имъ такіе дорогіе медикаменты противъ нѣкоторыхъ нравственныхъ недуговъ, что необходимо предположить одно изъ трехъ: или Мишле, когда писалъ текстъ книги, успѣлъ уже забыть предисловіе, или онъ мѣритъ деньги слишкомъ крупной, несуществующей въ дѣйствительности, единицей, или, наконецъ, онъ просто хотѣлъ пошутить надъ публикой, проучить ее за излишнюю невзыскательность къ прежнимъ трудамъ его. Во всякомъ случаѣ, его книги о любви и женщинѣ, предполагающія бракъ только при условіи широкаго матеріальнаго обеспеченія, исключаютъ этимъ самымъ изъ своей программы много глубоко-жизненныхъ, практическихъ вопросовъ, съ рѣшеніемъ которыхъ связано весьма много въ быту современнаго общества. Вся экономическая сторона вопроса, на которой покоится, однакожь, народное образованіе, развитіе, общественная нравственность и многое другое, исключена Мишле. Вслѣдствіе этого, напрасно стали бы мы искать у автора отвѣта на такія явленія современной жизни, отъ которыхъ зависитъ, можетъ-быть, судьба европейской цивилизаціи, судьба человѣчества. Онъ одностороненъ и поверхностенъ въ высшей степени. Ограничивъ предметъ своего наблюденія классомъ людей богатыхъ, то-есть такихъ, о которыхъ наименѣе предстоитъ заботиться публицисту, онъ лишаетъ свой трудъ всякаго практическаго значенія. При его условіяхъ, легко ему было строить воздушные замки о семейной жизни, рисовать соблазнительныя картины супружескаго счастья; у людей богатыхъ можно строго преслѣдовать, напримѣръ, легкомысленное поведеніе женщины, ея супружескую невѣрность, можно описывать роскошными, поэтическими красками мирное согласіе супруговъ. Но что скажетъ Мишле о тѣхъ грустныхъ явленіяхъ, которыя ежедневно встрѣчаются въ многочисленномъ классѣ пролетаріата? Нищета и трудъ нетолько подавляютъ въ самомъ зародышѣ развитіе нравственныхъ началъ въ женщинѣ, но даже ставятъ неодолимыя преграды проявленію этихъ началъ у тѣхъ немногихъ личностей, которымъ удалось до норы до времени сохранить себя чистыми и незапятнанными среди всѣхъ превратностей нищенской, трудовой жизни. Вотъ бѣдная, больная вдова, лишенная возможности работать; ей нетолько нечѣмъ заплатить за лекарство, ей не начто купить кусокъ хлѣба для своихъ проголодавшихся дѣтей. Но у нея есть шестнадцатилѣтняя дочь-красавица. Когда былъ живъ ея мужъ, когда у нихъ было на все необходимое, она много мечтала о будущности своего любимаго дитяти; она хотѣла отдать ее въ школу, потомъ пристроить въ какой-нибудь магазинъ на хорошее жалованье. Теперь имъ всѣмъ нечего ѣсть, ихъ гонятъ изъ ихъ тѣсной, мрачной коморки; мать, притомъ, задолжала, ее безпрестанно требуютъ въ полицію. Гдѣ найдетъ она выходъ Изъ этого положенія? Дочь-красавица спасетъ ее, спасетъ ихъ всѣхъ; но какою цѣною! цѣною чести, цѣною чистаго, незапятнаннаго имени. Вотъ другой примѣръ. Предъ вами дѣвушка-мать. Какой-то негодяй обольстилъ ее, увлекъ обѣщаніемъ жениться на ней. Прошло полгода, онъ скрылся; осталась она одна, безъ денегъ, безъ помощи; истомленная горемъ и болѣзнью, она не можетъ работать. Ея молоко испорчено страданіями и дурной пищей; ребёнокъ плачетъ, потомъ занемогаетъ. Неужели онъ долженъ умереть? Ей надо всего какіе-нибудь два франка, чтобъ купить лекарство; но гдѣ взять эти два франка? Работать? но у нея нѣтъ силы ни въ одномъ мускулѣ; занять? но кто же дастъ ей хоть одно су? украсть? страшно; да она и не съумѣетъ этого сдѣлать. Остается одно средство: выйти въ сумерки на улицу и ждать перваго пьянаго гуляки. Много можно найти подобныхъ примѣровъ. Нищета, несчастье, невыносимыя нравственныя муки ежедневно высылаютъ въ ряды погибшихъ женщинъ сотни подобныхъ жертвъ; имъ ли должны произнести мы слово отверженія и осужденія?

Но объ этомъ классѣ людей Мишле вовсе не желаетъ бесѣдовать. Онъ -- джентльменъ; его кокетливый демократизмъ какъ будто испарился, какъ скоро ему удалось составить себѣ состояніе и занять видное положеніе въ обществѣ. На этотъ разъ, онъ ведетъ рѣчь съ салонной публикой о предметахъ, достойныхъ ея празднаго вниманія. Онъ говоритъ о женщинахъ средняго, если не высшаго круга, о женщинахъ, поставленныхъ среди элегантной обстановки.

Какія же это женщины? Чего требуетъ отъ нихъ, чего желаетъ для нихъ Мишле?

Онъ требуетъ, онъ желаетъ прежде всего, чтобъ эти женщины вели совершенно-праздную жизнь. Женщина, но мнѣнію Мишле, созданіе до того высокое, неземное, что трудъ не долженъ осквернять ея рукъ. Женщина -- божество, разсуждаетъ Мишле; а божеству развѣ прилично работать? А почему же и нѣтъ? спросимъ мы. Правда, боги древней Греціи и древяго Рима не трудились; они проводили дни свои въ надутомъ олимпійскомъ спокойствіи, а если спускались иногда на землю, то только потому, что ихъ соблазняла красота какой-нибудь хорошенькой женщины; но современно ли воскрешать въ XIX вѣкѣ отжившія, осуждённыя, отверженныя идеи? И какъ до такой степени аристократическое воззрѣніе могло явиться въ головѣ Мишле? Ему ли, сыну убогаго типографщика, упорнымъ трудомъ проложившему себѣ дорогу въ жизни, унижать трудъ? Мишле почему-то думаетъ, что онъ исполненъ глубокаго уваженія къ женщинѣ, и приглашаетъ всѣхъ раздѣлить его чувства; но кто сказалъ ему, что онъ уважаетъ женщину? По мнѣнію Мишле, жена, мать семейства, должна вести жизнь замкнутую, затворническую; но это не потому, что у нея есть обязанности, приковывающія ее къ дому -- объ этихъ обязанностяхъ Мишле говоритъ мало, мимоходомъ: это матерія скучная -- нѣтъ, онъ внушаетъ ей сидѣть дома, вопервьтхъ потому, что это пріятно ея мужу; вовторыхъ потому, что за порогомъ дома всякую женщину, думаетъ Мишле, ожидаютъ соблазны и искушенія, которымъ невозможно противиться. Мишле увѣренъ, что ни одна женщина въ мірѣ не можетъ противостоять обольстительнымъ чарамъ черноокаго итальянца или матово-блѣднаго англичанина; какъ скоро она встрѣтилась съ тѣмъ или другимъ, все погибло! Черезъ нѣсколько дней, она уже измѣняетъ мужу. Вслѣдствіе такой-то грустной увѣренности, Мишле совѣтуетъ мужу держать свою жену взаперти и не пускать ей на глаза никакихъ черноокихъ или блѣдноматовыхъ иностранцевъ; если же по какому-нибудь грустному стеченію обстоятельствъ несчастіе случилось, если жена ваша знакома съ какимъ-нибудь молодымъ человѣкомъ, тогда... тогда Мишле рекомендуетъ вамъ чрезвычайно-оригинальное средство. Если вашъ соперникъ итальянецъ -- поѣзжайте въ Италію и докажите вашей женѣ, что итальянецъ въ мірѣ не одинъ, что ихъ есть цѣлые мильйоны; если же жена ваша влюбилась въ матоваго англичанина, поѣзжайте въ Англію и докажите вашей невѣрной супругѣ, что этихъ матовыхъ прелестей не искать-стать. Послѣ такого радикальнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ остроумнаго средства, недугъ вашей жены тотчасъ измѣнится; правда, медикаментъ обойдется вамъ немножко дорого, но за то и результатъ Мишле обѣщаетъ блистательный.

Но Боже васъ сохрани, если вы этимъ только вздумаете ограничить свои присмотръ за женою; въ такомъ случаѣ, вы погибли, несчастный! Нѣтъ, вы должны послушать Мишле; онъ скажетъ вамъ, какія еще предосторожности необходимы для вашего супружескаго счастія. Мишле эти вещи хорошо знаетъ; онъ недаромъ, полемизируя съ іезуитами, изучалъ политику ихъ святаго братства. Послушайте же, что онъ говоритъ вамъ. Вы должны держать въ домѣ только одну прислугу -- горничную; но эта горничная должна видѣться съ вашей женой только въ вашемъ присутствіи; Боже сохрани оставлять ихъ наединѣ, хотя бы въ случаѣ самой крайней необходимости. Вы должны сами одѣвать и раздѣвать вашу жену; вѣдь этому такъ легко научиться. Вообще, вы не должны спускать глазъ съ вашей жены; она должна быть постоянно передъ вами; если же вамъ необходимо выйти изъ дому, то, что стоитъ вамъ запереть двери и опустить ключъ въ карманъ? Это такъ нетрудно, а между тѣмъ, излишняя предосторожность никогда не мѣшаетъ...

Вотъ до какого нелѣпаго взгляда на вещи дошелъ Мишле, бродя подъ руку съ своей молодой женой по живописнымъ окрестностямъ Нанта... Если онъ постарался примѣнить свою теорію къ самому себѣ, то, бѣдная m-mе Мишле! И еще болѣе, бѣдный самъ Мишле! Какую мучительную пытку устроила, онъ себѣ, въ своемъ супружескомъ быту! Жить въ постоянномъ страхѣ, опасеніи, недовѣрять самому близкому существу, видѣть повсюду обманъ, измѣну, козни, коварство;-- да развѣ это жизнь? Это вѣчная, ядовитая мука, это -- пытка, это -- адъ, устроенный собственными стараніями, презрѣнное прозябаніе Пигмаліона! И какъ могъ унизиться до этого жалкаго существованія такой человѣкъ, какъ Мишле? Или не понимаетъ онъ, что въ этомъ іезуитскомъ присмотрѣ, въ этомъ трусливомъ недовѣріи, заключается самое ѣдкое оскорбленіе, какое только можно нанести самому себѣ? Эта тупая, малодушная, безсмысленная ревность развѣ не унижаетъ, не позоритъ того, кто зараженъ ею? Поступать такимъ образомъ развѣ не значитъ признавать свое полнѣйшее ничтожество? Если вы увѣрены, что всякій заѣзжій итальянецъ, у котораго глаза темнѣе вашихъ, всякій англичанинъ, у котораго цвѣтъ лица лучше вашего, долженъ сдѣлаться вашимъ соперникомъ, если вы увѣрены въ этомъ, то можете ли вы питать къ самому себѣ хотя какое нибудь уваженіе? И съ другой стороны, при такомъ образѣ мыслей, можете ли уважать, цѣнить, любить свою жену? Какое мнѣніе должны вы имѣть о женщинѣ, относительно которой вы убѣждены, что она готова броситься въ объятія всякаго молодаго человѣка, если только онъ красивѣе ея мужа? Неужели супружеская любовь жены къ мужу держится только на его физическихъ совершенствахъ? Неужели всѣ мужья до того ничтожны, жалки и отвратительны, что неспособны оказать на женщину хоть каплю нравственнаго вліянія? И наконецъ, неужели думаетъ Мишле, что этотъ безобразный, оскорбительный надзоръ, которымъ онъ велитъ окружать женщину, останется безнаказаннымъ для мужа? Развѣ можетъ женщина любить и уважать человѣка, который безпрестанно относится къ ней съ самымъ оскорбительнымъ недовѣріемъ? Развѣ не явится у нея, при такихъ условіяхъ, совершенно законное желаніе отомстить?

Надзоръ за женою, рекомендуемый Мишле, не ограничивается однимъ физическимъ надзоромъ за ея дѣйствіями: Мишле требуетъ также, и даже еще убѣдительнѣе, чтобъ мужъ контролировалъ духовную жизнь своей жены, чтобъ онъ наблюдалъ за ея мыслями, чувствами, впечатлѣніями и ощущеніями. Мишле до того пошло смотритъ на женщину, что рѣшительно отказывается предположить въ ней хоть крупицу собственнаго разсудка. Боже васъ сохрани, разсуждаетъ онъ, дать ей самой прочесть какую нибудь книгу; зачѣмъ? развѣ женщина способна понять хоть одну печатную страницу? она такъ превратно, такъ хитро перетолкуетъ смыслъ всего прочитаннаго! Нѣтъ, если вы заботитесь объ умственномъ развитіи своей жены, если вы хотите, чтобъ она не была совершенной дурочкой, чтобъ у нея были хоть кое-какія жиденькія идейки, то снисходительный Мишле готовъ даже одобрить ваше желаніе; но только, пожалуйста, не вздумайте ей самой дать книгу въ руки. Вы лучше возьмите книжку, да прочтите ее сами про себя, вытяните изъ нея пять-десять идеекъ, которыя вы находите полезнымъ сообщить женѣ, переработайте ихъ въ своемъ умѣ съ супружеской точки зрѣнія, и потомъ, уже въ дистиллированномъ видѣ, передайте ихъ словесно своей супругѣ. Такая пережеванная пища, по мнѣнію Мишле, какъ-нельзя-болѣе соотвѣтствуетъ слабому умственному желудку женщины. Болѣе всего берегитесь, увѣщеваетъ васъ почтенный авторъ, допустить въ женѣ какое нибудь проявленіе воли или разсудка. Это не ведетъ ни къ чему доброму, повѣрьте; жена не должна разсуждать: она должна мыслить вашимъ умомъ, должна смотрѣть на весь божій міръ вашими глазами. Иначе, чего добраго, можетъ возникнуть роковая равноправность супруговъ.

Одна черта всего болѣе возмутительна въ книгѣ Мишле. Погружаясь въ безобразнѣйшія нелѣпости, третируя женщину съ чистоживотной точки зрѣнія, отрицая въ ней и разсудокъ, и сердце, и добрую волю, онъ не перестаетъ трубить вамъ въ уши о своемъ безграничномъ, безпредѣльномъ, безпримѣрномъ уваженіи къ женщинѣ. Это но истинѣ возмутительно. Такого дерзкаго неуваженія къ читателю мы не встрѣчали ни въ одномъ авторѣ, даже изъ французскихъ. За кого принимаетъ Мишле публику, для которой предназначалъ онъ свой трудъ? На каждой страницѣ, Мишле надаетъ передъ женщиной на колѣни, называетъ ее божествомъ, царицей, чистымъ, святымъ, неземнымъ созданіемъ... Онъ благоговѣетъ передъ ея красотой, добротой, великодушіемъ; онъ готовъ даже восхищаться ея умомъ, позабывъ, что для этого самаго ума онъ только-что прописалъ литературную жвачку... По истинѣ, Мишле неисповѣдимъ въ этомъ своемъ твореніи.

Но нельзя ли понять, по крайней мѣрѣ, чѣмъ дѣйствительно дорожитъ Мишле въ женщинѣ, передъ чѣмъ благоговѣетъ онъ? Къ счастью, а можетъ быть къ несчастью, на этотъ разъ намъ не предстоитъ большихъ затрудненій. Мишле находитъ, что большая часть женщинъ -- превосходныя самки.

Слово произнесено, таинственныя книги Мишле, о которыхъ идетъ рѣчь, разгаданы. Такъ, Мишле уважаетъ въ женщинѣ отличную самку.

Онъ говоритъ это прямо, дерзко, нагло, не краснѣя. Должно быть, онъ знаетъ, кому говоритъ.

Французская публика раскупила тысячами безобразныя книги Мишле. Она съ жадностью читала эти сладострастныя страницы, эти скандалёзные намеки, опасенія; она была рада, что нашелся писатель, который, не конфузясь, говоритъ ей такія вещи. Короче, французы остались довольны своимъ національнымъ писателемъ.

Говорятъ, въ XIX вѣкѣ это вполнѣ современно; говорятъ, наша эпоха стремится воскресить античный культъ плоти, оскорбленный средневѣковымъ аскетизмомъ; говорятъ, нашъ вѣкъ стремится къ усовершенствованію комфорта, а можетъ ли быть комфортъ безъ хорошенькой самки?

Установивъ такую національную точку зрѣнія, Мишле очень систематически и съ большимъ краснорѣчіемъ развиваетъ свой взглядъ на супружество. Высокая цѣль супружества заключается, по его мнѣнію, въ физическомъ удовольствіи, которое становится удѣломъ супруга. Если вы мужъ, то въ эту сторону рекомендуетъ вамъ Мишле устремить всѣ свои помыслы и старанія. Вы должны беречь и лелѣять тѣло своей жены, особенно если она такъ великодушна, что ежедневно предоставляетъ его въ ваше распоряженіе, или, по собственному выраженію Мишле, каждый вечеръ предоставляетъ вамъ власть дѣлать ее беременною. Дойдя до этого пункта, фантазія Мишле начинаетъ сильно разъигрываться... Онъ строитъ для вашего поученія разныя остроумныя соображенія и рѣшаетъ ихъ къ обоюдному удовольствію супруговъ. Что соображенія эти чрезвычайно остроумны, можно видѣть изъ слѣдующаго примѣра. Положимъ, говоритъ Мишле, что жена ваша въ чемъ нибудь провинилась; ее грызетъ раскаяніе, и она можетъ заболѣть, наконецъ, умереть, если вы не поможете ей искупить ея вину. Нечего дѣлать, вы должны наказать ее; она проситъ, молитъ васъ, чтобъ вы наказали ее, прибавляя при этомъ, что наказаніе непремѣнно должно быть тѣлесное. Какъ тутъ быть? съ одной стороны, вы не желаете отказать женѣ въ ея просьбѣ, съ другой стороны, вы боитесь испортить, обезобразить ея нѣжное, прозрачное тѣло... Но находчивый авторъ тотчасъ выводитъ васъ изъ этого непріятнаго затрудненія; онъ предлагаетъ вамъ очень простое средство: возьмите, да высѣките вашу жену... Это ничему не вредитъ, ничего не испортитъ; напротивъ, это средство очень пріятное, Мишле даже и вамъ готовъ посовѣтовать его, какъ превосходное возбудительное...

Но довольно; французскіе скандалы, которыми пересыпаны обѣ книги Мишле, плохо передаются по-русски; а для того, чтобъ оцѣнить, до какой степени можетъ иногда упасть талантъ писателя, достаточно и того, что мы разсказали уже.

Мишле, какъ историкъ и публицистъ, кажется, уже не существуетъ; прозябаетъ еще присяжный поставщикъ книгъ, эксплуатирующій публику то произведеніями въ родѣ "Любви" и "Женщины", то такими стихотвореніями, какъ его "Птица", "Насѣкомое", "Море", передъ непостижимымъ бредомъ которыхъ въ недоумѣніи остановится нетолько натуралистъ, но даже всякій мало-мальски начитанный человѣкъ. Эти изданія не подлежатъ нашему суду. Мы прощаемся съ Мишле въ тотъ моментъ, когда онъ измѣняетъ своему призванію, своимъ взглядамъ, своимъ принципамъ, когда онъ, промѣнявъ сначала поприще историка на поприще публициста, измѣняетъ наконецъ и этому послѣднему.

-----

Съ именемъ Мишле неразрывно связано имя его друга и товарища, бывшаго профессора въ Collège de France, Эдгара Кине. Нѣсколько страницъ, посвященныхъ этому писателю, послужатъ дополненіемъ къ характеристикѣ Мишле.

Кине, подобно своему другу, въ молодости принужденъ былъ бороться съ тягостными матеріальными лишеніями. Отецъ его, служившій въ военной службѣ во времена республики и имперіи, не успѣлъ пріобрѣсти никакого состоянія; это былъ человѣкъ, лишенный всякаго образованія, суровый и непривѣтливый. Сначала, онъ прочилъ для сына военную карьеру, потомъ пробовалъ принудить его къ занятію частными дѣлами у какого-то банкира въ Парижѣ; но молодой Кине, рано обнаружившій наклонность къ ученымъ и литературнымъ занятіямъ, уклонялся отъ всякихъ служебныхъ обязанностей. Это нѣсколько разъ производило разрывъ между отцомъ и сыномъ, но, благодаря стараніямъ матери, согласіе между ними каждый разъ возстановлялось. Окончивъ курсъ наукъ въ школѣ правовѣдѣнія въ Парнягѣ, Кине поѣхалъ доканчивать свое образованіе въ Германію. Тамъ слушалъ онъ лекціи знаменитыхъ профессоровъ въ Гейдельбергѣ, изучалъ языкъ, литературу и исторію Германіи. Онъ полюбилъ эту страну, туманный, мечтательный идеализмъ которой согласовался съ его внутренними наклонностями. Плодомъ его занятій въ Гейдельбергѣ былъ переводъ "Идей о философіи исторіи" Гердера, къ, которому Кине прибавилъ собственное введеніе. Эта книга была очень хорошо принята и во Франціи, и въ Германіи. Викторъ Кузенъ, который въ то время пріобрѣталъ уже широкую популярность, отозвался о молодомъ ученомъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ; Гёте выразилъ надежду, что изданіе Кине положитъ начало прочному вліянію нѣмецкой литературы на Францію. Въ 1827-мъ году, Кине возвратился въ отечество, но ненадолго: парижскій институтъ, который успѣлъ уже обратить вниманіе на его превосходный переводъ Гердера, назначилъ его членомъ ученой экспедиціи, долженствовавшей сопровождать французскую армію въ Морею. Во время этого путешествія написалъ Кине свою книгу о "Новой Греціи" -- одно изъ самыхъ поэтическихъ его созданій. Въ слѣдующее затѣмъ время, до 1841-го года, онъ довершалъ свое самообразованіе, занимаясь поэзіей, исторіей и литературой; въ этотъ періодъ издалъ онъ нѣсколько стихотворныхъ поэмъ, статью о французской поэзіи XII столѣтія, и книгу "О Германіи и Италіи". Въ 1841-мъ году онъ занялъ въ College de France каѳедру южно-европейскихъ литературъ, остававшуюся за нимъ до 1845-го года. Мы знаемъ уже о борьбѣ, которую онъ, вмѣстѣ съ другомъ своимъ Мишле, въ 1843-мъ году велъ съ іезуитами. Мишле устоялъ въ этой борьбѣ, но Кппе былъ побѣжденъ іезуитами: правительство приказало ему прекратить чтенія. Это пораженіе сопровождалось для Кине и блистательными торжествами: устроенъ былъ въ честь его рядъ овацій, которыя были прекращены вмѣшательствомъ полиціи. Въ 1848-мъ году Кине, пламенно сочувствовавшій революціи, поступилъ полковникомъ въ 11-й легіонъ національной гвардіи; потомъ избранъ онъ былъ членомъ учредительнаго и законодательнаго собранія, гдѣ вотировалъ постоянно вмѣстѣ съ демократами. Лишенный ораторскихъ способностей, онъ мало выдавался въ этихъ собраніяхъ, гдѣ адвокаты -- люди получившіе навыкъ къ импровизаціи и преніямъ -- оттѣсняли его въ тѣнь. Въ 1851-мъ году, когда республика окончательно пала, Кине покинулъ Францію и переѣхалъ въ Брюссель, гдѣ онъ и живетъ въ настоящее время.

Кромѣ поименованныхъ выше, изъ сочиненій Кине замѣчательны: "Исторія итальянскихъ революцій", "Ультрамонтанизмъ", "Духъ религій", "Опытъ о жизни Іисуса Христа", "Чародѣй Мерлинъ", "Рѣчь о южно-европейскихъ литературахъ", "Рѣчь объ эпохѣ возрожденія", нѣсколько брошюръ политическаго содержанія, поэмы: "Агасеерь", "Прометей", "Наполеонъ" и "Рабы". Всѣ эти труды, съ дополненіемъ очень важной автобіографіи, подъ заглавіемъ "Histoire de mes idées", изданы въ послѣднее время книгопродавцемъ Шамро, въ 10-ти томахъ (Oeuvres complètes d'Edgar Quinet); только "Чародѣй Мерлинъ", появившійся очень недавно, не вошелъ въ это полное собраніе.

Эдгаръ Кине, по отношенію къ французской литературѣ, во всѣхъ своихъ произведеніяхъ является вполнѣ оригинальнымъ и независимымъ мыслителемъ и поэтомъ. Подобно Мишле, съ которымъ онъ былъ связанъ чувствомъ самой нѣжной дружбы и родствомъ политическихъ убѣжденій, онъ не примкнулъ ни къ одной изъ господствовавшихъ въ его время литературныхъ школъ. Онъ не принадлежитъ къ доктринёрамъ, съ которыми онъ всю жизнь находился въ частыхъ враждебныхъ столкновеніяхъ; онъ не принадлежалъ и къ соціалистамъ, съ которыми соединяли его врожденные демократическіе инстинкты, но съ которыми онъ тотчасъ расходился, какъ скоро дѣло доходило до вопросовъ экономическихъ. Какъ философъ, Кине также держался въ сторонѣ отъ направленія, господствовавшаго во Франціи. Онъ не принадлежалъ къ школѣ Кузена, котораго эклектизмъ, лишенный плодотворной творческой силы, внушалъ ему недовѣріе. Дѣятельность Кине, какъ мыслителя, запечатлѣна глубоко-религіознымъ характеромъ, роднящимъ его съ нѣмецкими піетистами. Отецъ Кине былъ католикъ, мать -- протестантка; на молодомъ ученомъ отразилось это смѣшеніе религіозныхъ идей и впечатлѣній, вынесенныхъ имъ изъ дѣтства. Въ его трудахъ религіознаго содержанія проявляется въ одинаковой степени и грандіозность католическихъ идей, и туманный, философскій синтезъ протестантскихъ мыслителей. Вообще, пребываніе въ Германіи, знакомство q, нѣмецкой литературой, оказало много вліянія на авторскую дѣятельность Кине. Въ его трудахъ много туманности, мечтательности, свойственной нѣмецкимъ писателямъ. На его стихотворныхъ опытахъ замѣтно вѣяніе Шиллера и Уланда такъ же точно, какъ на философскихъ трудахъ его отражается вліяніе Гердера. Кине много содѣйствовалъ къ ознакомленію французской публики съ нѣмецкой литературой, въ чемъ помогла ему необыкновенная способность живой и увлекательной передачи чужихъ идей.

Отличительную черту Кине, какъ писателя, составляетъ глубина мысли и романтическій способъ изложенія. Онъ любитъ бросить читателю, какъ будто мимоходомъ, какую нибудь всеобъемлющую идею -- до того общую, что самъ авторъ почти всегда оказывается не въ состояніи изложить ее въ точныхъ, опредѣленныхъ выраженіяхъ. Идея эта является ему самому въ какомъ-то темномъ, неопредѣленномъ видѣ, подобно мистическимъ идеаламъ Платона, и въ этомъ самомъ незрѣломъ видѣ передаетъ онъ ее читателю. Такимъ образомъ, читая Кине, вы испытываете гораздо чаще только смутное чаяніе какой нибудь идеи, чѣмъ впечатлѣніе опредѣленной философской формулы. Кине, какъ мыслитель, очень туманенъ, и эта туманность вредитъ несомнѣннымъ достоинствамъ его трудовъ. Поэтому, несравненно большимъ успѣхомъ въ публикѣ пользовались тѣ изъ его произведеній, которыя не принадлежа къ области чистаго искусства -- на этомъ поприщѣ Кине довольно слабъ, несмотря на все изящество его поэтическаго языка -- не принадлежатъ вмѣстѣ съ тѣмъ и къ области отвлеченнаго умозрѣнія. Въ этомъ разрядѣ полуученыхъ, полубельлетристическихъ трудовъ, наиболѣе удаются Кине его этюды объ иностранныхъ поэтахъ и художникахъ. Эстетическая критика -- истинное призваніе Кине. Здѣсь, не вдаваясь въ излишнюю туманность и глубину, онъ умѣетъ провести передъ читателемъ рядъ удачныхъ, меткихъ идей, высказанныхъ самымъ симпатическимъ языкомъ. Кине, подобно Мишле -- великій знатокъ живописи и поэзіи. Онъ хорошъ тѣмъ, что никогда не ограничивается однимъ эстетическимъ анализомъ, а старается проникнуть въ историческое значеніе и характеръ того или другаго памятника искусства. Въ этомъ отношеніи, его этюды о фламандской школѣ, изданные подъ заглавіемъ "Marnix de Sainte Aldegoncle", заслуживаютъ особеннаго вниманія. Для образца, приведемъ слѣдующій отрывокъ: "Рембрандтъ разорвалъ связь со всякимъ преданіемъ, такъ точно, какъ его церковь разорвала связь со всякимъ авторитетомъ; онъ творитъ "зъ себя, изъ своего непосредственнаго вдохновенія. Онъ читаетъ природу, какъ библію, безъ постороннихъ комментаріевъ. Такимъ образомъ, онъ даетъ намъ впечатлѣніе новаго міра, самороднаго творенія, готоваго появиться, безъ всякой аналогіи въ предъидущемъ. Государство возникаетъ во всеоружіи на пустынномъ берегу; блистательныя произведенія живописи родятся сами изъ себя, безъ предварительнаго эскиза, подъ кистью художника. Когда Рембрандтъ рисуетъ сцены изъ ветхаго и новаго завѣта, онъ рисуетъ то, что видѣли его собственные глаза. Онъ видѣлъ "Нагорную проповѣдь" въ рѣчахъ протестантовъ. Эта толпа, ропщущая и угрожающая въ картинѣ "Ессе Homo", развѣ не та, которая явилась требовать смерти Барневельдта? И не она ли потребуетъ скоро смерти Витта? Новый завѣтъ совершается передъ глазами художника; все въ этой національной школѣ -- жизнь, дѣйствительность, непосредственная хроника. Что до волшебства колорита подъ свинцовымъ небомъ, то подобный примѣръ противорѣчія между природой и искусствомъ -- единственный въ цѣломъ мірѣ. Откуда, рядомъ съ аскетической блѣдностью Луки лейденскаго, вдругъ этотъ свѣтозарный блескъ Рембрандта или Рубенса? Эти противорѣчія могутъ быть объяснены только изъ того же принципа національной жизни. Голландія ведетъ двойное существованіе, въ одно время и европейское, и азіатское; она живетъ преимущественно Вест-Индіей и этими колоніями, лежащими на окраинахъ Азіи. Когда взоры всѣхъ были обращены на отдаленные флоты, ежедневно открывавшіе какой нибудь клочокъ земли подъ тропиками, когда въ Амстердамѣ основывалась компанія Восточной и Западной Индіи, какимъ образомъ художники могли остаться одни равнодушными къ тому, что занимало умы всей націи? Колоніи, завоеванныя въ другомъ полушаріи -- вотъ гдѣ былъ этотъ отдаленный очагъ, это зажигательное стекло, воспламенившее фламандскую и голландскую живопись".

Подобными меткими характеристиками наполнены всѣ этюды Кине о поэзіи и живописи; это -- область, по нраву ему принадлежащая.

Что касается до историческихъ и политическихъ трудовъ Кине, то, говоря вообще, они довольно слабы. Кине, какъ историкъ, страдаетъ тѣмъ же недостаткомъ, какъ и Мишле: онъ не умѣетъ разграничить надлежащимъ образомъ задачу историка отъ задачи публициста. Онъ неспособенъ относиться серьёзно и свободно къ историческому матеріалу; этотъ матеріалъ, по большей части, служитъ ему для совершенно иныхъ, постороннихъ цѣлей. нине, даже въ своихъ трудахъ политическаго содержанія, не всегда обладаетъ запасомъ мысли и серьёзности, необходимой для публициста; его произведенія въ этомъ родѣ очень часто сбиваются на памфлетъ.

То же, до извѣстной степени, надо сказать и о его профессорской дѣятельности. Онъ едва-ли не болѣе самаго Мишле успѣлъ обратить свою каѳедру въ ораторскую трибуну, съ которой лилась зажигательная рѣчь въ толпу тѣснившейся кругомъ нея молодёжи.

Кине теперь шестьдесятъ лѣтъ отроду; онъ пятью годами моложе Мишле.

В. Авсеенко.

"Отечественныя Записки",No 7, 1863

атила въ свои руки народное воспитаніе, пролила неисцѣлимую отраву въ народную нравственность. Въ общественной средѣ происходило загадочное броженіе. Новыя, еще невыяснившіяся идеи, проводимыя въ изданіяхъ Сеи-Симона, Анфантена, Фурье, Луи-Блана, смутно волновали умы рабочихъ классовъ; голодная масса пролетаріевъ разросталась по мѣрѣ того, какъ разросгались капиталы буржуазіи. Все царствованіе Лудовика-Филиппа было продолжительнымъ кануномъ революціи, но революціи уже не политической, не династической, а соціальной. Новая гроза сказывалась совершенно новыми симптомами.

Многіе, бросая испуганные взгляды но сторонамъ, терялись въ догадкахъ. У многихъ голова шла кругомъ среди отчаянныхъ противорѣчій современности. Что-то чуяли, что-то смутно сознавали, но ни на что не находили прямаго отвѣта. "Куда мы идемъ"? спрашивали другъ друга лучшіе умы Франціи.

Пессимисты получили огромный авторитетъ. Общество было настроено внимать ихъ зловѣщимъ предсказаніямъ. Въ картинѣ современной дѣйствительности хотѣли видѣть повтореніе эпохи римскихъ цезарей. "Міръ разлагается", говорили многіе.

Въ такую эпоху трудна и неблагодарна роль политическаго дѣятеля. Онъ двигается во мракѣ, и принужденъ двигаться скоро, между тѣмъ какъ инстинктъ побуждаетъ его идти ощупью. Никакія симпатіи не связываютъ его съ обществомъ, потому что общество закрыто отъ него мракомъ, отсутствіемъ взаимнаго пониманія. Для французовъ сороковыхъ годовъ все было темно въ политической средѣ. Ясно и опредѣленно было только одно -- преобладаніе буржуазіи; но объ этомъ несомнѣнномъ фактѣ думали и говорили различно: одни видѣли въ немъ ребяческую затѣю испробовать правительственныя способности сословія, нестоявшаго до сихъ поръ во главѣ правленія; другіе считали это зломъ, требовавшимъ немедленнаго исцѣленія, но какимъ образомъ? Наиболѣе темнымъ пунктомъ въ пониманіи современниковъ было демократическое движеніе эпохи. Его ясно видѣли, но плохо понимали. Самымъ важнымъ затрудненіемъ было здѣсь то, что многіе неглубокіе умы отожествляли демократію съ буржуазіей; между тѣмъ они не могли не слышать, какъ глухо кругомъ волновались голодные пролетаріи.

Какъ же опредѣлились отношенія Токвилля, какъ политическаго дѣятеля, къ современной ему.дѣйствительности? Какіе принципы внесъ онъ въ свое политическое служеніе?

Мы знаемъ уже воззрѣнія Токвилля на демократическое движеніе новаго времени. Онъ считалъ его совершившимся фактомъ, фактомъ, издавна подготовленнымъ, неотразимымъ, непобѣдимымъ, которымъ можно до извѣстной степени руководить, но отмѣнить который невозможно! Но онъ былч) далекъ отъ того, чтобъ олицетворять демократію въ буржуазіи. Не высказываясь преждевременно, добро или зло, хорошее или дурное, видитъ онъ въ демократіи, онъ признавалъ, что демократія, какъ совершившійся Фактъ, какъ результатъ вѣковаго историческаго процеса, имѣетъ извѣстныя права, непризнаніе которыхъ было бы несправедливостью. Съ этой точки зрѣнія онъ видѣлъ вопіющую несоразмѣрность между успѣхами демократіи въ общественныхъ нравахъ и успѣхами ея въ хартіи; онъ замѣчалъ, что побѣда, одержанная демократіей во внутреннемъ быту націи, слишкомъ слабо отражалась въ завоеваніяхъ, совершенныхъ ею въ конституціи; что демократическія идеи, проникшія во всѣ слои общества, не были достаточнымъ образомъ признаны тогдашнимъ правительствомъ. Такимъ образомъ, онъ былъ далекъ отъ того, чтобы смотрѣть на современность глазами оптимистовъ: разладъ между стремленіями правительства и стремленіями вѣка, интересами націи, былъ имъ хорошо замѣченъ. Съ другой стороны, съ пессимистами Токвилль не хотѣлъ имѣть ничего общаго. "Мы спимъ, тогда какъ ваши римляне были мертвы", возражалъ обыкновенно Токвилль на пророчества людей, въ которыхъ настоящее возбуждало чувство безпомощнаго отчаянія. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Фрелону, бывшему министру народнаго просвѣщенія, Токвилль даетъ очень опредѣленный отчетъ о своихъ мысляхъ по этому предмету. "Я вишу -- писалъ къ нему Токвилль -- вы боитесь, чтобъ я не пришелъ къ малодушію и къ отчаянію передъ будущимъ. Дѣйствительно, я не разъ долженъ былъ бороться съ самимъ собою, чтобъ избѣжать этой опасности, потому что, признаюсь, мои теперешнія познанія {Письмо это писано въ 1857 году, когда Токвилль, работая надъ вторымъ томомъ своей книги: "Старый порядокъ и революція", изучалъ бытъ дореволюціонной Франціи.} не даютъ мнѣ предвидѣть, какимъ образомъ намъ, съ нашимъ прошедшимъ и всѣмъ, что имъ создано, удастся утвердить прочныя политическія учрежденія, которыя могли бы удовлетворить такихъ людей, какъ вы и я. Я признаюсь, что сознаваемая мною невозможность найдти въ настоящее время лекарство, которое могло бы излечить подобное зло, часто бросаетъ меня въ мрачное расположеніе духа, въ политическій сплинъ, котораго результаты должны быть печальны и безплодны. Но увѣряю васъ, что съ одной стороны у меня есть очень опредѣленное желаніе бороться всѣми силами съ этимъ меланхолическимъ настроеніемъ, а съ другой стороны я вполнѣ убѣжденъ, что за горизонтомъ, у котораго останавливаются наши взоры, находится нѣчто безконечно лучшее того, что мы видимъ. Я убѣжденъ, что наше общество утомилось, истощилось, если хотите, но не созрѣло; оно нездорово, но имѣетъ могучее сложеніе. Я искренно вѣрю, что всѣ сравненія между нами и римскимъ міромъ ложны. Христіанство, просвѣщеніе, скрытая энергія, ежеминутно обнаруживающаяся, отсутствіе рабства, узы отечества -- все между нами различно. Мы такъ же мало походимъ на римлянъ Августа, несмотря на то, что намъ безпрестанно напоминаютъ образъ этого императора, какъ мало походили, двадцать-пять лѣтъ назадъ, на англичанъ 1688 года, несмотря на кажущееся сходство обѣихъ революцій и на тѣнь Вильгельма III, которая, казалось, ожила въ Лудовикѣ-Филипнѣ. "Нѣтъ ничего обманчивѣе историческихъ аналогій. Не императорскій Римъ, а что-то иное предстоитъ намъ въ будущемъ."

Въ настоящее время не наступила еще пора для полной оцѣнки политической дѣятельности Токвилля. Историку доступно слишкомъ мало матеріала для такого труда. Большая часть политическихъ рѣчей Токвилля не издана; свѣдѣнія о его парламентскихъ дебатахъ частью искажены сторонниками различныхъ партій, частью составляютъ достояніе архивовъ, недоступныхъ для публики. Самыя интересныя, самыя живыя подробности о его политической жизни не переданы печати, потому что касаются лицъ, остающихся еще въ живыхъ. Политическая переписка Токвилля съ Бомономъ, объ огромномъ интересѣ которой мы можемъ судить по нѣкоторымъ отрывкамъ, помѣщеннымъ въ "National Review" за 1861 годъ, и которая могла бы пролить много свѣта на политическую дѣятельность героя нашей характеристики, также еще не обнародована. Такимъ образомъ, намъ остаются только скудныя указанія, разсѣянныя тамъ и сямъ въ изданіи Бомона, да въ двухъ-трехъ статьяхъ о Токвиллѣ, появившихся въ послѣдніе годы.

Давно уже всѣми признано за истину, что авторская дѣятельность есть самая худшая школа для оратора. Писатель, преданный литературной работѣ, пріобрѣтаетъ манеры и привычки, которыя должны сильно вредить всякому импровизатору. За литературнымъ трудомъ мысль привыкаетъ къ медленному, осторожному движенію; она заучиваетъ извѣстный порядокъ въ своемъ развитіи, для теченія ея становятся необходимы извѣстныя условія, отсутствіе которыхъ дѣлаетъ ее робкою, нерѣшительною, запуганною. Эти качества, необходимыя для всякаго хорошаго писателя, становятся для него камнемъ преткновенія, какъ скоро онъ вступаетъ съ ними на ораторскую трибуну. Сообразивъ это, читатель не удивится, если мы скажемъ, что Токвилль, будучи великимъ писателемъ, былъ довольно посредственнымъ ораторомъ. Природа, надѣлившая его глубокимъ умомъ, обширностью, силою идей и взглядовъ, отказала ему въ краснорѣчіи. Въ письмѣ къ своему другу Кергорлэ, Токвилль самъ жалуется на мучительный недостатокъ дара слова. "Я съ трудомъ привыкаю говорить передъ публикой -- пишетъ онъ,-- Я ищу словъ, и нахожу только идеи; я вижу вокругъ себя людей, которые разсуждаютъ дурно, а говорятъ хорошо; это повергаетъ меня въ постоянное отчаяніе. Мнѣ кажется, что я выше ихъ, а когда начинаю говорить, то чувствую, что я ниже". Сверхъ этого существеннаго недостатка, при которомъ невозможенъ успѣхъ на ораторскомъ поприщѣ, въ Токвиллѣ, какъ въ ораторѣ, были и другія слабыя стороны. Его голосъ былъ очень слабъ и невнятенъ; его съ трудомъ могли понимать даже сидѣвшіе въ первыхъ рядахъ публики. Нѣжная, деликатная наружность его, очень пріятная вблизи, не производила никакого впечатлѣнія на каѳедрѣ, среди многочисленнаго собранія. Самое содержаніе рѣчей его мало удовлетворяло требованіямъ политическаго ораторскаго искусства. О нихъ можно сказать то же, что ставили въ упрекъ Маколею: это были превосходныя статьи, умныя, оригинальныя, исполненныя глубокихъ идей и всесторонняго анализа, но по этому самому неспособныя увлечь слушателей, жившихъ интересами дня.

Какъ ни важны были, однакожъ, всѣ эти недостатки, Токвилль выкупалъ ихъ качествами, которыми могли похвалиться немногіе изъ его товарищей. Человѣкъ молодой, свѣжій и честолюбивый, онъ внесъ въ свою дѣятельность жизнь и силу. "Этотъ міръ принадлежитъ энергіи", напоминалъ онъ одному изъ друзей своихъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ своей политической дѣятельности, онъ нашелъ лучшее употребленіе всѣмъ благороднымъ стремленіямъ своего духа. Страстная, самоотверженная любовь къ свободѣ и индивидуальной независимости, которою проникнуты его творенія, обнаружилась и въ его практической дѣятельности. Въ палатѣ онъ наслѣдовалъ политику Гойе-Коллара въ послѣднее десятилѣтіе его парламентской дѣятельности. Онъ постоянно вотировалъ вмѣстѣ съ оппозиціей, которую старался одушевлять и подкрѣплять всѣми своими силами. Онъ велъ упорную, систематическую борьбу съ министерствомъ, стремленій и дѣйствій котораго онъ не оправдывалъ. Съ врожденною, но истинѣ изумительною прозорливостью предвидѣлъ онъ результаты борьбы, которая завязалась между правительствомъ и народомъ, почти на другой день послѣ іюльской революціи, и съ каждымъ годомъ пріобрѣтала все болѣе и болѣе грозные размѣры. Токвилль, съ почти пророческимъ даромъ, предвидѣлъ не только конечный исходъ этой борьбы, но частный характеръ и подробности ея результатовъ. Съ точки зрѣнія политической дальнозоркости, мы не знаемъ ничего выше превосходной рѣчи, которую произнесъ Токвилль въ палатѣ депутатовъ во время преній объ отвѣтномъ адресѣ на тронную рѣчь, 27 января 1848 года, за четыре недѣли до февральской революціи. Вотъ замѣчательнѣйшія мѣста изъ этой рѣчи:

"Не знаю, ошибаюсь ли я, но мнѣ кажется, что нынѣшнее положеніе дѣлъ, состояніе мнѣній и умовъ во Франціи, способно встревожить и огорчить. Что до меня лично, то я чистосердечно объявляю палатѣ, что въ первый разъ, въ теченіе пятьнадцати лѣтъ, я испытываю нѣкоторый страхъ за будущее; и въ правотѣ моего мнѣнія убѣждаетъ меня то, что это впечатлѣніе не есть мое личное. Я думаю, что я могу обратиться ко всѣмъ моимъ слушателямъ, и всѣ мнѣ отвѣтятъ, что въ странѣ, которую они представляютъ, подобное впечатлѣніе существуетъ; что какой-то недугъ, какая-то боязнь овладѣла умами; что, въ первый разъ, можетъ быть, послѣ шестьнадцати лѣтъ, чувство или инстинктъ непрочности окружающаго, этотъ вѣстникъ революціи, который иногда ихъ предвѣщаетъ, иногда порождаетъ ихъ, въ высокой степени существуетъ въ странѣ.

"Если я хорошо разслышалъ слова г. министра финансовъ, которыми онъ заключилъ однажды свою рѣчь, то кабинетъ самъ признаетъ дѣйствительность впечатлѣнія, о которомъ я говорю; но онъ приписываетъ его нѣкоторымъ частнымъ причинамъ, нѣкоторымъ недавнимъ явленіямъ политической жизни, собраніямъ, взволновавшимъ умы, или словамъ, возбудившимъ страсти {Собранія эти были такъ называемые реформистскіе банкеты, предшествовавшіе февральской революціи.}.

"Господа, я боюсь, что приписывая зло указаннымъ причинамъ, объясняютъ не недугъ, а его симптомы. Что до меня, то я убѣжденъ, что болѣзнь заключается не въ этомъ; она гораздо болѣе распространена и глубока. Эта болѣзнь, которую надо излечить во что бы то ни стало, и которая, вѣрьте мнѣ, похититъ насъ всѣхъ -- всѣхъ, слышите ли -- если мы не примемъ мѣръ противъ нея -- эта болѣзнь -- состояніе, въ которомъ находится духъ общества, общественные правы. Вотъ гдѣ недугъ; вотъ на что я хочу обратить ваше вниманіе. Я знаю, что общественные нравы, общественный духъ находятся въ опасномъ состояніи; болѣе того: я знаю, что правительство способствовало и способствуетъ сильнѣйшимъ образомъ увеличенію этой опасности. Вотъ что заставило меня взойдти на трибуну.

"Когда я бросаю внимательный взглядъ на классъ правительствующій, на классъ, имѣющій политическія права, и потомъ на классъ управляемый, происходящее въ томъ и другомъ страшитъ меня и безпокоитъ. То, что я замѣчаю въ первомъ, можно выразить однимъ словомъ: общественные правы въ немъ извращаются, извратились уже глубоко, извращаются съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе; мѣсто общественныхъ мнѣній, чувствъ, идей, все болѣе и болѣе заступаютъ частные интересы, частные взгляды, точки зрѣнія, заимствованныя изъ частной жизни и частныхъ интересовъ.

"И когда, переходя отъ жизни общественной къ жизни частной, я разсматриваю, что происходитъ въ этой послѣдней; когда я обращаю вниманіе на все то, чему вы сами были свидѣтелями, преимущественно въ послѣдній годъ -- на всѣ эти громкіе скандалы, на всѣ эти преступленія, ошибки, проступки, необычайные пороки; которые при каждомъ обстоятельствѣ обнаруживаются со всѣхъ сторонъ, которые открываетъ каждая судебная инстанція -- когда я обращаю вниманіе на все это, не долженъ ли я страшиться? не имѣю ли я права сказать, что не только искажаются у насъ общественные нравы, но развращаются даже нравы частные?

"Говорятъ, что нѣтъ никакой опасности, потому что нѣтъ бунта; говорятъ, что такъ-какъ нѣтъ никакого матеріальнаго безпорядка на поверхности общества, то революціи далеки отъ насъ.

"Позвольте мнѣ сказать вамъ, что вы ошибаетесь. Конечно, нѣтъ безпорядка фактическаго, но безпорядокъ глубоко проникъ въ умы. Посмотрите, что происходитъ въ нѣдрахъ рабочихъ классовъ, которые сегодня, я согласенъ, еще спокойны. Правда, они не взволнованы политическими страстями въ той степени, какъ были прежде; но развѣ вы не видите, что ихъ страсти, изъ политическихъ, сдѣлались соціальными? Развѣ вы не видите, что между ними распространяются мало по малу мнѣнія и идеи, которыя стремятся низвергнуть не законы, не министерство, даже не правительство, а общество, потрясти основанія, на которыхъ оно теперь покоится? Развѣ вы не слышите, о чемъ говорятъ они ежедневно? Не слышите, какъ повторяютъ они безпрестанно, что все, что находится выше ихъ, неспособно и недостойно управлять ими; что распредѣленіе богатствъ, существующее нынѣ, несправедливо; что право собственности покоится на основаніяхъ, которыя также несправедливы? А развѣ вы не знаете, что когда укореняются подобныя мнѣнія, когда они распространяются почти повсемѣстно, когда они глубоко проникаютъ въ массы, тогда, рано или поздно -- не знаю когда, не знаю какимъ образомъ -- но, рано или поздно, они должны породить ужаснѣйшія революціи?

"Таково мое глубокое убѣжденіе; мнѣ кажется, что мы заснули на волканѣ; я глубоко убѣжденъ въ этомъ.

"Или вы не чувствуете инстинктивно, что почва снова колеблется въ Европѣ?Или вы не чувствуете... какъ бы это сказать?-- революціоннаго вѣтра, который носится въ воздухѣ? Никто не знаетъ, гдѣ родился этотъ вѣтеръ, откуда онъ стремится, и даже, кого онъ унесетъ; и въ такое-то время вы остаетесь спокойными передъ паденіемъ публичныхъ нравовъ, потому что это слово недостаточно сильно?

"Я говорю вамъ безъ горечи, и даже, мнѣ кажется, безъ духа партіи; я нападаю на людей, противъ которыхъ я не имѣю никакого гнѣва; но я долженъ высказать странѣ свое глубокое и опредѣленное убѣжденіе. Это глубокое и опредѣленное убѣжденіе заключается въ томъ, что публичные нравы падаютъ, и что это паденіе публичныхъ нравовъ приведетъ васъ въ короткое время къ новымъ революціямъ. Или жизнь королей держится связями болѣе крѣпкими, болѣе неразрываемыми, чѣмъ жизнь другихъ людей? или, въ настоящую минуту, вы хорошо увѣрены въ завтрашнемъ днѣ? или вы знаете все, что можетъ случиться во Франціи черезъ годъ, черезъ мѣсяцъ, черезъ день, можетъ быть? Вы не знаете этого; вы знаете только, что гроза уже на небѣ, что она идетъ на васъ. Иди вы позволите ей захватить васъ врасплохъ?

"Господа, я умоляю васъ не дѣлать этого; я не требую -- я умоляю; я готовъ броситься на колѣни передъ вами: до такой степени я считаю опасность дѣйствительной и серьёзной, до такой степени я вѣрю, что указать ее не значитъ прибѣгнуть къ пустой реторической формѣ. Да, опасность велика! предотвратите ее, пока есть еще время; исправьте зло дѣйствительными мѣрами, дѣйствуйте противъ него самого, а не противъ его симптомовъ."

Эта рѣчь не составляетъ единственнаго примѣра политической проницательности Токвилля; въ его письмахъ разсѣяно много бѣглыхъ замѣтокъ, обращенныхъ къ событіямъ политическаго міра и поражающихъ своею геніальною наблюдательностью и дальнозоркостью. Такъ, напримѣръ, въ 1848 году, при первомъ извѣстіи о революціи въ Берлинѣ, онъ писалъ къ Бомону: "Германія взволнована отъ одного конца до другаго. Что послѣдуетъ изо всего этого? Боюсь, что ничего хорошаго. Послѣ этихъ жестокихъ кризисовъ я предвижу временную, но страшную реакцію стараго общества". Въ другомъ письмѣ своемъ къ Бомону, помѣченномъ 14 сентября 1851 года, Токвилль съ поразительною вѣрностью предсказываетъ coup d'état 2 декабря. Такимъ образомъ, самые рѣшительные перевороты послѣдняго времени пронеслись надъ Токвиллемъ, не заключая въ себѣ для него ничего неожиданнаго.

Революція 1848 года не отстранила Токвилля отъ политическаго поприща. Несвязанный никакими личными симпатіями съ орлеанскимъ домомъ, несочувствовавшій его политикѣ и его принципамъ, онъ не считалъ своей политической карьеры связанной съ судьбою династіи. Онъ преклонился предъ приговоромъ страны и призналъ новый порядокъ вещей, освященный народною волею. Избранный ламаишскимъ департаментомъ, онъ вступилъ въ число членовъ учредительнаго собранія и ревностно занялся дѣлами импровизованной республики. Какъ прежде Токвилль пламенно желалъ предотвратить революцію, такъ теперь пламенно заботился о поддержаніи республики. Многіе видѣли въ этомъ непонятное противорѣчіе, между тѣмъ какъ оно объясняется очень просто. Дѣло въ томъ, что Токвилль, можетъ быть, одинъ между всѣми современниками, очень хорошо предвидѣлъ, что французы никогда не свыкнутся съ республиканской формой правленія; что республика во Франціи послужитъ только къ скорѣйшему переходу къ деспотизму. Токвилль еще въ 1848 году предсказалъ диктатуру Наполеона. Удивительно ли послѣ этого, что сначала онъ желалъ отдалить революціонный кризисъ, а потомъ, когда этотъ кризисъ наступилъ, онъ желалъ возможно болѣе продлить его, чтобы отдалить такимъ образомъ переворотъ 2 декабря? Токвилль такъ поразительно вѣрно понималъ положеніе дѣлъ въ странѣ, такъ хорошо зналъ настроеніе массы, такъ быстро совершалъ въ своемъ умѣ самыя сложныя политическія соображенія, что только этимъ и можно объяснить его политику въ этотъ краткій періодъ времени. Такъ, напримѣръ, онъ настаивалъ, чтобъ избраніе президента происходило не посредствомъ всеобщей подачи голосовъ, а изъ вторыхъ рукъ, то есть избирателями, избранными по способу suffrage universel. Современники видѣли въ этомъ доктринёрское подражаніе Сѣверо-Американскимъ Штатамъ, между тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ, мотивомъ такого предложенія была несомнѣнная увѣренность, что масса народа, которой предоставлено будетъ избраніе президента, вмѣсто президента, изберетъ диктатора. Переворотъ 2 декабря показалъ, правъ ли былъ великій политическій человѣкъ Франціи.

Въ октябрѣ 1848 года генералъ Кавеньякъ, тогдашній президентъ французской республики, возложилъ на Токвилля полномочіе представлять Францію на брюссельской конференціи, которая должна была имѣть предметомъ своихъ совѣщаній посредничество Франціи и Англіи между Австріей и Шемонтомъ. Но эта конференція, какъ впередъ предвидѣлъ Токвилль, не могла состояться, а между тѣмъ, кровавыя и возмутительныя событія, ознаменовавшія лѣто 1849 года во Франціи, убѣдили Кавеньяка въ необходимости прибѣгнуть къ дѣятельному содѣйствію людей умѣренно-либеральной партіи. Такъ-какъ въ числѣ этихъ людей Токвилль выдвигался на первомъ планѣ, то ему былъ предложенъ портфель министерства иностранныхъ дѣлъ. Управленіе его этимъ министерствомъ продолжалось очень недолго, со 2 іюня до 31 октября 1849 года; но и въ этотъ короткій промежутокъ времени, Токвилль умѣлъ обнаружить свои рѣдкія способности и высокія душевныя качества. Онъ счастливо вынесъ на своихъ плечахъ два тяжелые дипломатическіе вопроса: римскій и венгерскій; особенно удачно дѣйствовалъ онъ по второму вопросу, о венгерскихъ эмигрантахъ, выдачи которыхъ настоятельно требовали Австрія и Россія. Послѣ паденія Кавеньяка, Токвилль, у котораго отнятъ былъ портфёль министерства иностранныхъ дѣлъ, избранъ былъ въ члены законодательнаго собранія, въ которомъ онъ продолжалъ ревностно, хотя и безплодно, трудиться надъ поддержаніемъ республики. Осенью 1850 года, разстроенное состояніе здоровья принудило его переѣхать на зиму въ Италію, гдѣ онъ и провелъ нѣсколько спокойныхъ мѣсяцевъ въ Сорренто, близь Неаполя. Въ этомъ прелестномъ уголкѣ Европы, отдыхая отъ занятій въ обществѣ близкихъ друзей своихъ, Токвилль не переставалъ зорко слѣдить за всѣми событіями въ политическомъ мірѣ; и когда онъ убѣдился, что ходъ дѣлъ неминуемо клонится къ диктатурѣ Наполеона, что республика доживаетъ послѣдніе дни свои, онъ тотчасъ покинулъ уединеніе и возвратился во Францію, въ законодательное собраніе. Здѣсь онъ продолжалъ неусыпно трудиться до самаго переворота 2 декабря, который, уничтоживъ послѣдніе остатки свободы во Франціи, положилъ конецъ и политической дѣятельности Токвилля.

Возвращенный, силою обстоятельствъ, къ жизни частнаго человѣка, Токвилль покинулъ Парижъ и переѣхалъ на житье въ Нормандію, въ свой родовой замокъ близь Шербурга. Это было древнее, полуразвалившееся строеніе, живописно расположенное въ небольшомъ разстояніи отъ морскаго берега. Здѣсь провелъ Токвилль нѣсколько спокойныхъ лѣтъ, почти безпрерывно навѣщаемый лучшими друзьями своими, занятый то книгами, то хозяйствомъ, то воспоминаніями о своей дѣятельно-прожитой молодости. Не должно думать, однакожъ, чтобы пребываніе въ деревнѣ было для Токвилля временемъ совершеннаго бездѣйствія. Напротивъ, никогда еще дѣятельная натура публициста не проявлялась такъ полно и разносторонне, какъ въ послѣдніе годы его жизни. Токвилль умѣлъ отдыхать посреди трудной, всепоглощающей работы. Онъ не умѣлъ оставаться празднымъ; праздность утомляла, истощала его. Принужденный отказаться отъ практической дѣятельности, онъ предался дѣятельности литературной, въ увѣренности, что и эти труды не останутся безполезными для Франціи. Мысль о новомъ литературномъ предпріятіи, которымъ занялся теперь Токвилль, впервые представилась ему во время пребыванія его въ Сорренто, зимою 1850 года. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ самъ Токвилль, въ письмѣ къ Густаву Бомону: "Давно уже, какъ вы знаете, я занятъ мыслью предпринять новый трудъ. Я всегда думалъ, что если я долженъ оставить какіе ни будь слѣды въ этомъ мірѣ, то скорѣе своими учеными трудами, чѣмъ практическою дѣятельностію. Съ другой стороны, я чувствую себя теперь гораздо болѣе способнымъ написать книгу, чѣмъ пятьнадцать лѣтъ назадъ. Такимъ образомъ я принялся, бродя по горамъ Сорренто, отъискивать сюжетъ. Мнѣ нуженъ былъ сюжетъ современный и который далъ бы мнѣ возможность соединить факты съ идеями, философію исторія съ самой исторіей -- вотъ условія моей задачи. Я часто думалъ объ имперіи, этомъ необыкновенномъ актѣ драмы, остающейся еще безъ развязки и называемой французской революціей; но я всякій разъ отступалъ при видѣ неодолимыхъ препятствій, и въ особенности при мысли, что будетъ казаться, будто я хочу передѣлать знаменитые труды, уже написанные на эту тэму. Но на этотъ разъ сюжетъ представился мнѣ въ новой формѣ, которая, кажется, дѣлаетъ его доступнѣе. Мнѣ пришло въ голову, что незачѣмъ предпринимать исторію имперіи, а лучше показать причину, характеръ и значеніе великихъ событій, составляющихъ главныя звѣнья той эпохи; такимъ образомъ, факты будутъ служить только твердой и непрерывающейся основой, на которую обопрутся всѣ существующія въ моей головѣ идеи не только объ этой эпохѣ, но и о предъидущей и послѣдующей, о ея характерѣ, о необыкновенномъ человѣкѣ, ее наполняющемъ, о направленіи, данномъ имъ революціонному движенію, судьбѣ народа и участи всей Европы. Такимъ образомъ можно будетъ написать книгу очень краткую, въ одномъ или двухъ томахъ, которая будетъ имѣть интересъ и, можетъ быть, значеніе. Мой умъ работалъ надъ этой новой программой и, воодушевись понемногу, нашелъ въ ней множество различныхъ частностей, непоразившихъ его съ перваго раза. Покамѣстъ, все это нѣчто въ родѣ облака, которое носится въ моемъ воображеніи; но что вы скажете о главной идеѣ?" Такова была первоначальная мысль Токвилля о книгѣ его: "Старый порядокъ и революція", послѣднемъ литературномъ трудѣ его, оставшемся, къ вѣчному сожалѣнію потомства, неоконченнымъ. Впослѣдствіи, по мѣрѣ углубленія въ свою задачу, авторъ расширилъ размѣры своего изслѣдованія и предположилъ, вмѣсто одного или двухъ, написать три тома; но программа труда, его идея, его задача и главнѣйшія детали остались тѣ же, о которыхъ мечталъ онъ въ часы своихъ прогулокъ въ окрестностяхъ Сорренто.

"Спеціальная задача книги, предлагаемой мною публикѣ -- говоритъ Токвилль въ предисловіи къ своему труду -- показать, почему эта великая революція, которая подготовлялась въ одно и то же время почти на всемъ европейскомъ континентѣ, вспыхнула у насъ ранѣе чѣмъ гдѣ либо; почему она родилась, словно сама собою, изъ общества, которое она стремилась разрушить, и какъ наконецъ старая монархія могла пасть до такой степени вполнѣ и неожиданно.

"По моей мысли, предпринятый мною трудъ не долженъ остановиться здѣсь. Я намѣренъ, если достанетъ моихъ силъ и времени, слѣдить, чрезъ всѣ превратности этой долгой революціи, за тѣми самыми французами, съ которыми я такъ близко жилъ при старомъ порядкѣ, ихъ создавшемъ -- слѣдить, какъ они измѣняются, смотря по событіямъ, не измѣняя однакожъ своей природы, какъ они безпрестанно являются передъ нами съ физіономіей немного новой, но всегда узнаваемой.

"Сначала, я пробѣгу съ ними эту первую эпоху 1789 года, когда любовь къ равенству и любовь къ свободѣ раздѣляютъ ихъ сердце; когда они хотятъ основать не только учрежденія демократическія, но и учрежденія свободныя; не только уничтожить привиллегіи, но признать и освятить права -- это время молодости, энтузіазма, твердости, великодушныхъ и искреннихъ увлеченій, память о которомъ, несмотря на его заблужденія, сохранится вѣчно, и которое долго еще будетъ тревожить сонъ тѣхъ, которые захотѣли бы развратить или поработить человѣчество.

"Слѣдя въ быстромъ очеркѣ заходомъ этой революціи, я постараюсь показать, вслѣдствіе какихъ событій, какихъ ошибокъ и промаховъ, эти самые французы оставили свою первоначальную цѣль, и захотѣли стать только равными между собою слугами властителя міра; какимъ образомъ правительство, гораздо болѣе сильное и абсолютное, чѣмъ то, которое ниспровергнуто революціей, захватываетъ тогда и сосредоточиваетъ въ своихъ рукахъ всѣ власти, подавляетъ всѣ роды свободы, такъ дорого купленной, и ставитъ на ея мѣсто пустые призраки; называетъ народнымъ владычествомъ голосованіе избирателей, которые не могутъ ни собрать нужныхъ свѣдѣній, ни сговориться между собою, ни располагать свободнымъ выборомъ; называетъ свободнымъ вотированіемъ податей согласіе ассамблей, безмолвныхъ и порабощенныхъ, и, отнимая у народа способность самоуправленія, главнѣйшія гарантіи права, свободу мысли, слова и печати, т. е. все, что было наиболѣе дорогаго и наиболѣе благороднаго въ завоеваніяхъ 1789 года, величается еще этимъ великимъ именемъ.

"Я остановлюсь патомъ моментѣ, когда революція, по моему мнѣнію, почти выполнила свой трудъ и зачала новое общество. Тогда я разсмотрю самое это общество; я постараюсь распознать, что въ немъ сходнаго съ тѣмъ, которое ему предшествовало, и чѣмъ оно отъ него отличается; что мы потеряли въ этомъ необъятномъ круговоротѣ и что мы въ немъ выиграли; наконець, я попытаюсь предусмотрѣть наше будущее.

"Часть этого втораго труда уже набросана, но еще недостойна явиться передъ публикой. Суждено ли мнѣ его окончить -- кто можетъ это сказать? Судьба людей еще темнѣе судьбы народовъ".

Таковъ, по опредѣленію самого Токвилля, планъ его книги, во всемъ ея объемѣ. Темное предчувствіе автора сбылось: ему не суждено было окончить трудъ послѣднихъ лѣтъ его жизни. Передъ нами лежитъ только первый томъ этого глубокомысленнаго произведенія; недавно изданные небольшіе отрывки второго тома заставляютъ только еще сильнѣе сожалѣть о невознаградимой утратѣ. Первый томъ, заключающій въ себѣ очеркъ до-революціонной Франціи и нѣсколько общихъ идей о революціи, составляетъ какъ бы введеніе къ цѣлому изслѣдованію. Пять лѣтъ употребилъ Токвилль на этотъ приготовительный отдѣлъ своего произведенія. Онъ не жалѣлъ ни труда, ни времени, ни средствъ, чтобъ придать своей работѣ возможно-совершенную форму. Это была завѣтная мечта послѣднихъ лѣтъ его жизни, предметъ его послѣднихъ надеждъ и желаній; на немъ онъ думалъ основать свои притязанія на безсмертіе. Для него онъ предпринялъ труды, передъ которыми отступилъ бы другой ученый, и которые показались бы излишнею роскошью для человѣка, непосвященнаго въ тайны творчества. Желая дать своему произведенію окончательную отдѣлку, желая, чтобъ оно было послѣднимъ, верховнымъ приговоромъ науки, онъ не рѣшился ограничиться тѣми богатыми матеріалами, которые представляла ему Франція. Онъ совершилъ ученыя поѣздки въ Германію и Англію и собралъ изъ тамошнихъ архивовъ все, что только имѣло какое нибудь отношеніе къ предмету его изслѣдованія. Приготовляясь къ путешествію въ Германію, онъ приступилъ къ утомительному изученію нѣмецкаго языка, и довелъ свои познанія въ немъ до такого совершенства, что могъ пользоваться старинными нѣмецкими рукописями. Онъ перерылъ сверху до низу провинціальный архивъ въ Турѣ, въ шкафахъ котораго заключалось множество драгоцѣнныхъ матеріаловъ для изученія до-революціоннаго быта Франціи; менѣе обширныя работы предпринималъ онъ и къ другимъ архивахъ старинныхъ интендантствъ. Изъ-подъ пера его невидимо росли цѣлые томы, которые всякій другой писатель считалъ бы вполнѣ законченными произведеніями, но которыхъ Токвилль вовсе не предназначалъ для печати. Для Токвилля они были только побочными, посторонними изслѣдованіями, родившимися случайно во время его занятій главнымъ предметомъ своего труда; онъ вносилъ въ свою книгу результаты этихъ изслѣдованій, но самыя изслѣдованія оставлялъ нетронутыми въ своемъ портфелѣ. "Мнѣ кажется -- говоритъ Токвилль въ концѣ своего предисловія -- я могу сказать, не хвастаясь, что книга, издаваемая мною теперь, есть результатъ огромнаго труда. Въ ней есть коротенькія главы, изъ которыхъ каждая мнѣ стоила болѣе года изысканіи".

Кто знакомъ съ планомъ цѣлаго труда Токвилля, тотъ легко пойметъ, что первый томъ, доступный публикѣ, не даетъ еще права судить, каково было бы все твореніе, еслибъ смерть не остановила руку великаго писателя. Но, не гадая о томъ, чему не суждено было осуществиться, скажемъ нѣсколько словъ о той сравнительно незначительной части труда, которая доступна обсужденію.

Въ теченіе двадцатилѣтняго промежутка времени, раздѣляющаго выходъ "Стараго порядка и революціи" отъ появленія первой части "Демократіи въ Америкѣ", политическія идеи и убѣжденія Токвилля не потерпѣли никакого измѣненія. Его изслѣдованія о старой Франціи и революціи проникнуты тѣмъ же духомъ, въ нихъ сказывается та же основная идея, которая составляетъ внутреннее содержаніе "Демократіи". Въ своемъ новомъ трудѣ, Токвилль является такимъ же поборникомъ политической свободы, такимъ же врагомъ централизаціи, какимъ знали его за двадцать лѣтъ передъ тѣмъ. Отвращеніе къ политической формѣ, раздѣляющей равенство отъ политической свободы, которымъ проникнуто его изслѣдованіе объ американской конституціи, служитъ и въ новомъ трудѣ его такимъ же критеріумомъ политической зрѣлости и благосостоянія народовъ. "Замѣтьте -- писалъ Токвилль къ Фрелону, вскорѣ но выходѣ его книги -- что я порицаю не то, что разрушили старую монархію, а способъ, какимъ произвели это разрушеніе. Я вовсе не противникъ демократическихъ обществъ; эти общества совершенно согласны съ намѣреніями божьими, если въ нихъ не отсутствуетъ свобода. Меня печалитъ не то, что наше общество сдѣлалось демократическимъ, а то, что пороки, наслѣдованные нами отъ отцовъ, и наши собственные таковы, что у насъ, мнѣ кажется, очень трудно ввести и поддержатъ правильную свободу. А я признаюсь, что не знаю ничего ничтожнѣе общества демократическаго безъ свободы". Вотъ основное убѣжденіе автора, которое онъ сохранилъ ненарушимымъ впродолженіе двадцати лѣтъ тревожной политической жизни. Оно служитъ точкою отправленія всѣхъ выводовъ, разсѣянныхъ въ первомъ томѣ "Стараго порядка и революціи". Въ красной строкѣ этого перваго тома поставленъ вопросъ, служащій исходнымъ пунктомъ философіи новаго времени: отчего французская революція, несмотря на ея отчаянный радикализмъ, не утвердила во Франціи политической свободы? Весь первый томъ новаго труда Токвилля служитъ отвѣтомъ на этотъ вопросъ. Токвилль рѣшаетъ его цѣлымъ рядомъ выводовъ, почерпнутыхъ имъ изъ изученія старой Франціи и революціи. Онъ старается доказать, что большая часть всѣхъ тѣхъ преобразованій во внутреннемъ быту Франціи, которыя обыкновенно приписываются революціи, совершены не ею; что въ старой Франціи Лудовика XV существовали, частью въ зародышѣ, частно въ полномъ уже развитіи, почти всѣ тѣ идеи, стремленія и учрежденія, которыя, окончательно развившись или обновившись въ революціонную эпоху, перешли въ исторію съ именемъ революціи. Это въ равной мѣрѣ относится и къ тѣмъ явленіямъ стариннаго быта Франціи, въ которыхъ выражались успѣхи политической свободы, и къ тѣмъ, которыя, содѣйствуя прогресу государства, враждебно относились къ народной свободѣ. Съ другой стороны, въ лѣтописяхъ революціи Токвилль находитъ много такихъ явленій, которыя, враждуя съ преданіями монархической Франціи, въ сущности не мало содѣйствовали утвержденію во Франціи того демократическаго равенства, отрицающаго свободу, пагубнымъ послѣдствіямъ котораго Токвилль приписываетъ нынѣшнее плачевное положеніе дѣлъ во Франціи. Вообще, основная мысль Токвилля въ исторической части его труда та, что французская революція сдѣлала все, чтобъ утвердить во Франціи демократическое равенство, и ничего, чтобъ привить къ этому равенству политическую свободу.

Таково внутреннее содержаніе послѣдняго труда Токвилля. Оно, конечно, не исчерпывается тѣми краткими указаніями, которыя мы сдѣлали; но едва ли нужно излагать подробнѣе содержаніе книги, которую всѣ прочитали, которую многіе знаютъ наизусть. Неоконченность этого труда побудила многихъ думать, что Токвилль питаетъ антипатію къ революціи 1789 года, что онъ не сочувствуетъ ея принципамъ, что онъ силится двумя-тремя либеральными фразами замаскировать очень явный консерватизмъ. Едва ли надо заявлять, что подобныя обвиненія въ высшей степени несправедливы. Все дѣло заключается въ томъ, что Токвилль, яснѣе многихъ понимая условія политической свободы, былъ недоволенъ результатами революціи 1789 года; да и кто изъ людей, искренно преданныхъ свободѣ, можетъ быть доволенъ ими? Токвилль обвиняетъ революцію въ томъ, что она дала французамъ дурное политическое воспитаніе, что она, внушивъ имъ пламенный энтузіазмъ къ равенству, не научила ихъ цѣнить политическую свободу; что она пріучила ихъ довольствоваться призраками и оставаться равнодушными къ существенному. Онъ обвиняетъ ее въ томъ, что она произвела Наполеона, который развратилъ политическую нравственность французовъ и далъ революціонному движенію направленіе, прямо противоположное идеямъ и принципамъ 1789 года. Кто можетъ оспаривать справедливость всѣхъ этихъ обвиненій?

"Старый порядокъ и революція" былъ послѣдній трудъ Токвилля, поглощавшій всѣ его заботы въ послѣдніе годы жизни. Токвилль смотрѣлъ на него, какъ на произведеніе, съ которымъ имя его должно было перейти къ потомству. Все, что ни писалъ, что ни читалъ онъ въ послѣднее время, интересовало его лишь на столько, на сколько оно относилось къ главному труду его. Этому труду онъ посвящалъ, почти исключительно, все свое время; на немъ сосредоточивались всѣ его заботы, желанія и надежды. Онъ жилъ почти анахоретомъ, то въ своемъ замкѣ въ Нормандіи, то за-границей, то въ Сен-Сирѣ, небольшомъ мѣстечкѣ близь Тура, куда привлекалъ его богатый тамошній архивъ. Все рѣже и рѣже появлялся онъ въ свѣтѣ, который потерялъ для него всякую притягательную силу. Токвилль начиналъ чувствовать разладъ съ дѣйствительностью послѣднихъ лѣтъ его жизни. Переворотъ 2 декабря порвалъ жизненную связь, соединявшую его съ современниками; онъ отрекся отъ общества, которое казались ему недостойнымъ его симпатій. Онъ убѣдился, что общество промѣняло на политическую мишуру, на блестки, на игрушки тѣ высокіе идеалы, которые для него сохраняли еще всю свою обаятельную прелесть; онъ видѣлъ, какъ замирали кругомъ мысль и свобода, и чувствовалъ, что онъ остается одинъ живой среди развалинъ. Онъ распозналъ въ своей душѣ глубокое скорбное чувство, которое побуждало его сосредоточиться въ самомъ себѣ, уйти въ свой внутренній міръ. "Міръ съуживается для меня все болѣе и болѣе -- писалъ онъ въ 1853 году -- онъ заключаетъ въ себѣ всего пять-шесть лицъ, которыхъ общество мнѣ нравится и умиротворяетъ меня". Другое письмо его, писанное въ томъ же году и адресованное къ графинѣ де-Сиркуръ, еще полнѣе обрисовываетъ тотъ разладъ съ современностью, который ясно сознавалъ Токвилль въ послѣдніе годы своей жизни. Вотъ отрывокъ изъ этого письма, помѣченнаго: "Сен-Сиръ, 2 сент. 1853".

"Я приношу большую жертву, поселившись въ деревнѣ не у себя, чтобъ возстановить, если можно, свое здоровье въ этой мирной жизни, подъ яснымъ и теплымъ небомъ. Я не хочу, чтобъ такая жатва была напрасна, а для этого надо, чтобъ продолжительный и глубокій миръ заступилъ мѣсто столькихъ лѣтъ волненій и тревогъ политической жизни. Я нахожу здѣсь этотъ миръ, котораго не прерываютъ никакія заботы, потому что я ничего не имѣю, никого не знаю и ничѣмъ не хочу быть въ этой странѣ. Уединеніе здѣсь иногда уже слишкомъ глубоко, но въ наше время оно для меня пріятнѣе толпы. Не замѣтили ли вы во время путешествія впечатлѣнія, которое испытываешь, когда утромъ въѣзжаешь въ иностранный городъ, гдѣ все для васъ ново и незнакомо -- люди, языкъ и нравы? Вы находитесь посреди толпы, и, однакоже, чувство одиночества тяготитъ васъ сильнѣе, чѣмъ въ чащѣ лѣса. Вотъ это самое и происходитъ со мною посреди моихъ соотечественниковъ и современниковъ. Я замѣчаю, что нѣтъ почти ничего общаго между нашими чувствами и мыслями. Я сохранилъ склонности, которыхъ у нихъ нѣтъ болѣе;, я люблю еще страстно то, что они перестали любить; я имѣю непобѣдимое отвращеніе къ тому, что, повидимому, нравится имъ все болѣе и болѣе. Перемѣнилось не только время, переродилась, кажется, цѣлая раса. Я чувствую себя старикомъ посреди новаго поколѣнія. Есть исключеніе, конечно, для нѣсколькихъ лицъ, которыя могли бы привести меня въ связь съ остальнымъ обществомъ; но какое это общество, которымъ можно пользоваться въ Парижѣ? Есть ли теперь хоть одинъ салонъ, гдѣ не встрѣчаешь лицъ, съ которыми "менѣе всего желалъ бы видѣться?" Таковы были чувства Токвилля въ ту эпоху, и понятнымъ становится его стремленіе выгородить себя изъ современной дѣйствительности, уйти въ себя, сосредоточиться въ самомъ себѣ, посвятить всѣ свои мысли, чувства и заботы труду, который, обѣщая автору безсмертіе, давалъ ему въ то же время забвеніе всего окружающаго.

Второй томъ "Стараго порядка и революціи" былъ почти окончательно приготовленъ авторомъ къ печати, но Бомовъ, вслѣдствіе деликатности, по нашему мнѣнію уже излишней, не рѣшился издать его для публики. Въ этомъ второмъ томѣ, порядокъ главъ уже окончательно опредѣленъ, литературная обработка доведена до достаточнаго совершенства; встрѣчаются иногда на ноляхъ надписи автора: это пересмотрѣть, это провѣрить, иногда просто вопросительные знаки; но эти замѣтки, свидѣтельствующія, что авторъ не считалъ еще своего труда вполнѣ приготовленнымъ къ печати, не должны были, но нашему мнѣнію, остановить издателя: къ посмертнымъ трудамъ писателя нельзя относиться съ тою же строгостью, съ какою относятся къ трудамъ, имъ самимъ изданнымъ, при жизни своей.

Намъ не разъ случалось слышать, какъ почитатели Токвилля удивлялись, почему этотъ писатель, одаренный такимъ талантомъ, такими богатыми умственными средствами, написалъ такъ мало? Между тѣмъ это недоумѣніе разрѣшается очень просто. Токвилль не былъ писателемъ по ремеслу. Онъ никогда не печаталъ для того только, чтобъ напечатать книгу; по его убѣжденію, каждый новый трудъ писателя тогда только имѣлъ смыслъ, когда онъ прибавлялъ что нибудь къ его прежней славѣ. Такимъ образомъ, Токвилль печаталъ очень мало; но это вовсе не значитъ, чтобы онъ писалъ мало. Въ его портфеляхъ хранилось множество матеріала, почти совершенно обработаннаго, но который онъ считалъ недостойнымъ явиться въ свѣтъ. Мы упоминали уже, сколько вполнѣ самостоятельныхъ изслѣдованій явилось изъ-подъ его пера во время работы надъ "Старымъ порядкомъ и революціей"; всѣ эти труды, которые у каждаго писателя считались бы вполнѣ оконченными, цѣльными произведеніями, ожидавшими только типографскаго станка, чтобъ явиться передъ публикой, у Токвилля навсегда остались нетронутыми въ его портфеляхъ. Таковы были у него цѣлый рядъ этюдовъ объ экономистахъ XVIII столѣтія, преимущественно о Тюрго, его изслѣдованія о такъ называемыхъ cahiers, которыми французскія сословія снабжали депутатовъ, отправлявшихся на государственный сеймъ 1789 года, его этюды о Германіи и нѣмецкихъ публицистахъ, объ Англіи и т. д. Кромѣ этихъ трудовъ, состоявшихъ въ связи съ его занятіями "Старымъ порядкомъ и революціей", были у него и другія произведенія, еще болѣе оконченныя, но которыхъ онъ также не рѣшался печатать, вслѣдствіе чрезмѣрной строгости къ самому себѣ. Такъ напримѣръ, зимою 1850 года, написалъ Токвилль рядъ мастерскихъ характеристикъ главныхъ дѣятелей революціи 1848 года и исторію французской республики во время его управленія министерствомъ иностранныхъ дѣлъ; этотъ трудъ, если ему суждено явиться когда нибудь въ печати, послужитъ, безъ сомнѣнія, главнѣйшимъ и превосходнымъ матеріаломъ для изученія великой эпохи 1848 года. Кромѣ того, въ бумагахъ Токвилля, сверхъ начерно написанной исторіи Алжира, для изученія которой онъ ѣздилъ въ Африку, находится въ половину оконченный обширный трудъ объ Англійской Индіи, исторію которой онъ также прилежно изучалъ нѣкоторое время. Этотъ трудъ раздѣленъ у него на три части: первая, вполнѣ обработанная, заключаетъ въ себѣ обзоръ современнаго состоянія англійскихъ владѣній въ Ост-Индіи; вторая, существующая только въ конспектѣ, озаглавлена: "Вліяніе англійскаго правленія на индусовъ"; наконецъ третья носитъ заглавіе: "Какимъ образомъ можетъ быть разрушено владычество англичанъ въ Индіи?" Кромѣ этихъ обширныхъ трудовъ, которымъ, повидимому, никогда не суждено явиться въ печати, есть у Токвилля еще два небольшіе этюда, которые, хотя и были изданы при жизни его, но, несмотря на ихъ несомнѣнныя достоинства, мало извѣстны публикѣ. Одинъ изъ нихъ, подъ заглавіемъ "Соціальное и политическое состояніе Франціи", былъ написанъ для "Лондонскаго обозрѣнія", издаваемаго Джономъ-Стюартомъ Миллемъ, и помѣщенъ, въ англійскомъ переводѣ самаго редактора, въ апрѣльской книжкѣ этого журнала за 1830 годъ. Другой этюдъ, о шербургскомъ портѣ, былъ помѣщенъ въ сборникѣ Аристида Гильбера: "Histoire des villes de France". Ko всѣмъ этимъ трудамъ, свидѣтельствующимъ о необыкновенной литературной производительности Токвилля, слѣдуетъ отнести его обширную переписку съ друзьями, которая, еслибъ была издана вся, доставила бы матеріалу на нѣсколько толстыхъ томовъ.

Трудно предполо жить, впрочемъ, чтобъ Токвилль вовсе не имѣлъ въ виду сдѣлать, современемъ, какое нибудь употребленіе изъ всѣхъ этихъ полуобработанныхъ матеріаловъ. По всей вѣроятности, Токвилль, то отвлекаемый политическою дѣятельностью, то занятый какимъ нибудь капитальнымъ трудомъ, откладывалъ до болѣе удобнаго времени довершеніе другихъ, менѣе важныхъ и обширныхъ предпріятій. Въ такомъ случаѣ, еслибъ преждевременная смерть не положила конца его трудолюбивой жизни, наша наука обогатилась бы нѣсколькими классическими трудами, вполнѣ достойными, безъ сомнѣнія, ихъ великаго автора.

Но судьба рѣшила иначе. Слабое здоровье Токвилля не выдержало волненій его политической и авторской жизни. Въ груди его давно уже гнѣздился недугъ, который долгое время не обнаруживался никакими симптомами и обманывалъ самыхъ опытныхъ врачей; но наконецъ, въ 1858 году, появилось у Токвилля кровохарканье, самый рѣшительный признакъ чахотки. Двѣ зимы, проведенныя въ благорастворенномъ климатѣ, одна въ Сорренто, другая въ Турени, не могли остановить развитія роковой болѣзни; доктора предписали Токвиллю переселиться на нѣсколько лѣтъ въ Канъ, приморскій города, въ Провансѣ. Здѣсь провелъ Токвилль послѣдніе мѣсяцы своей жизни. Съ неохотою ѣхалъ онъ сюда: его какъ будто страшило предчувствіе близкой кончины. Кромѣ того, не хотѣлось покидать ему мѣста, гдѣ окружали его друзья, гдѣ онъ могъ работать надъ послѣднимъ трудомъ своимъ, гдѣ отовсюду вѣяло широкой, шумной, цивилизованной жизнью, гдѣ онъ находилъ свободный обмѣнъ идей, чувства, впечатлѣній -- условіе, безъ котораго онъ не могъ быть счастливъ. Собираясь въ отдаленный провансальскій городокъ, Токвилль везъ съ собою огромную коллекцію книгъ, бумагъ, матеріаловъ для своего труда, который онъ собирался продолжать во время леченія. Онъ прибылъ туда въ началѣ ноября 1858 года, вмѣстѣ съ женою, которая не хотѣла оставить его въ такомъ критическомъ положеніи. "Наступало время года -- говоритъ Бомонъ въ своей статьѣ о Токвиллѣ -- въ которое, подъ небомъ Прованса, все возраждается въ природѣ. Маленькая вилла, въ которой поселился Токвилль, возвышается въ полумилѣ отъ Кана, посреди цѣлаго лѣса апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ. Невозможно вообразить ничего прелестнѣе этой мѣстности, обрамленной моремъ и горами. Нѣтъ ничего упоительнѣе благоуханій, исходящихъ изъ этихъ пахучихъ деревьевъ и выдыхаемыхъ, кажется, самою землею; нѣтъ ничего великолѣпнѣе пробужденія этой уснувшей природы". Вотъ въ какомъ прелестномъ уголкѣ суждено было умереть Токвиллю.

Болѣзнь его развивалась съ ужасающею быстротою; не оставалось никакой надежды на выздоровленіе. Весь декабрь и январь мѣсяцы прошли въ мучительныхъ страданіяхъ; послѣдній особенно сопровождался ужасными припадками. "Ахъ -- писалъ Токвилль въ письмѣ отъ 7 февраля -- какой ужасный мѣсяцъ провелъ я! Только несчастный, который перенесъ эти. четыре недѣли, можетъ составить себѣ понятіе о нихъ. Простите меня, что я не описываю вамъ страданій и бѣдствій, подавлявшихъ меня; мое воображеніе старается удалиться отъ нихъ. Но теперь, съ помощью божьею, я совсѣмъ понравился. Послѣ чрезмѣрной слабости, которая и до сихъ поръ еще отзывается, я могу сказать, что чувствую себя хорошо". Токвилль, подобно всѣмъ чахоточнымъ, до послѣдней минуты не переставалъ надѣяться на скорое выздоровленіе; каждое минутное облегченіе казалось ему исцѣленіемъ отъ недуга, быстро подтачивавшаго жизнь его. Въ эти непродолжительные періоды отдыха, онъ съ упорнымъ постоянствомъ принимался за свои занятія, которыя, какъ очень понятно, только подѣйствовали быстрому ходу болѣзни. Такъ-какъ зрѣніе его сильно ослабѣло, то онъ пріискалъ себѣ какого-то молодаго человѣка, слегка образованнаго, который читалъ ему вслухъ; по временамъ, Токвилль самъ дѣлалъ различныя замѣтки, перечитывалъ свои бумаги, диктовалъ текстъ втораго тома своего труда, переписывался съ друзьями. Онъ съ полнымъ сочувствіемъ слѣдилъ за событіями въ политическомъ мірѣ, которымъ готовившаяся тогда итальянская война придавала особенный интересъ. Баронъ Бунзенъ и лордъ Брумъ, жившіе тогда въ Канѣ, аккуратно сообщали ему всѣ политическія новости.

Обстоятельство, наиболѣе безпокоившее Токвилля въ эти печальные мѣсяцы, было плохое состояніе здоровья, въ которомъ находилась жена его. Ее разомъ посѣтило тогда нѣсколько болѣзней, самою тягостною изъ которыхъ была болѣзнь глазъ. Зрѣніе ея до того ослабѣло, что ей строго предписано было оставаться постоянно въ совершенной темнотѣ; это лишало ее возможности быть съ мужемъ, отъ котораго, со времени переселенія въ Провансъ, до тѣхъ поръ она почти не отходила. Тогда Токвилль самъ уходилъ въ ея комнату, садился у ея изголовья, и по цѣлымъ часамъ бесѣдовалъ съ нею. По мракъ дурно дѣйствовалъ на его организмъ; ему нуженъ былъ солнечный свѣтъ и воздухъ, и такимъ образомъ онъ принужденъ былъ, въ послѣдніе мѣсяцы своей жизни, все рѣже и рѣже видѣться съ нѣжно-любимою женою.

Незадолго до кончины Токвилля, у смертнаго одра его собрались почти всѣ лучшіе друзья его. Тутъ были Густавъ Бомонъ, раздѣлявшій съ нимъ его служебныя обязанности въ версальскомъ судѣ и его путешествіе въ Америку, Луи Нергорлэ, товарищъ самыхъ молодыхъ лѣтъ его, братья его Ипполитъ и Эдуардъ, невѣстка (жена Эдуарда) и племянникъ. Амперъ, котораго Токвилль любилъ за его оригинальный, поэтическій умъ, и съ которымъ онъ находился въ постоянной перепискѣ, спѣшилъ къ нему, не зная еще о роковомъ недугѣ, угрожавшемъ ему близкою смертью, и засталъ своего друга уже мертвымъ...

Токвилль умеръ 16 апрѣля 1859 года, послѣ непродолжительной агоніи, сопровождавшейся безпамятствомъ. Тѣло его, согласно послѣдней волѣ покойника, было перевезено въ Нормандію и похоронено въ его родовомъ помѣстьѣ. Когда погребальная процессія приближалась къ замку, все народонаселеніе вышло ей навстрѣчу и громко высказывало свое горе. Оно лишалось въ Токвиллѣ человѣка, который во всю свою жизнь никому не причинилъ никакого зла, который всѣмъ и всюду, при каждомъ случайномъ обстоятельствѣ, старался оказать посильную услугу.

Общество, которому Токвилль старался ревностно служить всѣми средствами своего ума, также не осталось равнодушнымъ къ его преждевременной кончинѣ. въ лицахъ своихъ лучшихъ органовъ, оно высказало всю свою симпатію къ человѣку, дни котораго были полны неутомимой дѣятельности на пользу общую. Оно почтило въ немъ и великаго писателя, и великаго человѣка.

"Франція не производитъ болѣе такихъ людей", сказалъ о немъ герцогъ де-Брольи.

В. Авсѣенко.

Кіевъ.

2 февраля 1863.

"Отечественныя Записки", No 6, 1863