Книговод

Торгово-промышленники

Дорошевич Влас Михайлович


   Дорошевич В.М. Воспоминания
   М., "Новое литературное обозрение", 2008.
  
   I. Гордей Чернов
   II. Н. А. Алексеев
   III. Бугров
   IV. С.Т. Морозов
   V. Новейшая история
  

ТОРГОВО-ПРОМЫШЛЕННИКИ

I. Гордей Чернов
(Времена доисторические)

   Он описан Горьким.
   Это -- Гордеев-отец в романе "Фома Гордеев"1.
   Но еще раньше его написал Островский.
   Это -- Дикой из "Грозы".
   Он начал водоливом на барже и кончил "королем Волги"2.
   Когда его спрашивали:
   -- Гордей, сколько у тебя баржей? -- он отвечал:
   -- Сядь на бережок да посиди часок. Пробежит десять баржей. Девять моих, десятая покедова чужая.
   Он был самолюбив. Нижегородские судовладельцы:
   -- Дохли от конкуренции.
   Фрахт на нефть сбили так, что работали себе в убыток. Решили собраться на бирже и прийти к соглашению. Но на Гордея Чернова как раз в это время:
   -- Нашел запой.
   -- Звать или не звать?
   -- Куда ж пьяного? Думали даже:
   -- Не отложить ли, пока Гордей пить перестанет? Но это некоторым "почище" показалось обидным:
   -- Что же это, господа судовладельцы? Ждать, пока пьяный человек проспится?
   -- Как решили, так и будет. Накинем, -- и все. Потом ему скажем.
   -- Один против всех не пойдет.
   -- Чай, себе не злодей!
   Гордей кончил пить.
   Узнал про решение судовладельцев:
   -- Без него.
   И это ему показалось:
   -- Обидно.
   На следующее биржевое собрание он явился опухший, дикий, безобразный, с перепоя.
   И... со скрипкой под мышкой.
   Сообщить Гордею о состоявшемся постановлении было поручено одному пароходчику-барону3:
   -- Как самому политичному.
   Благовоспитанный барон скользящей походкой подлетел к Чернову и приятным баритоном приветствовал:
   -- Здравствуйте, Гордей Иванович!
   Чернов посмотрел на него сверху вниз:
   -- Здравствуй!
   -- А мы тут, Гордей Иванович, пока вы больны были...
   Так!
   -- Пока вы больны были... Собрались, знаете, и порешили... Фрахта4 режут... Решено поднять на копейку. Как ваше мнение?
   Гордей взял скрипку, провел по ней смычком, издал какой-то дикий звук. Барон выждал.
   -- Так как же, Гордей Иванович?
   Гордей снова "заиграл" на скрипке. Барон еще подождал.
   -- Надеемся, что вы, уважаемый Гордей Иванович, не пойдете против общего решения. И к тому же против своих интересов!
   Гордей "заиграл".
   -- Примыкаете или не примыкаете? Гордей "заиграл"5.
   Барон пожал плечами и отошел:
   -- Не проспался.
   "Знающие" судовладельцы, глядя на эту комедию, головами покачали:
   -- Выкинет штуку!
   На следующий день Гордей Чернов объявил, что сбавляет фрахт еще на копейку.
   Все взвыло кругом. Накинулись на бедного барона:
   -- Все вы! С барским-то гонором! "Не ждать же пьяного!" А по-нашему: богатого человека во всяком виде почти! "Берусь все устроить!" Вот тебе и устроил. Дипломат!
   Барон чуть не плакал.
   -- Он пошутил! Просто дикая шутка!
   Но Гордеевой шутке конца не наступало.
   Он держал низкую цену.
   Сам терпел убытки.
   Но зато все кругом трещало и рушилось.
   Масса судовладельцев разорилась.
   А он скупал у них за бесценок баржи.
   И тем наверстывал свои убытки.
   "Покедова чужих" баржей на Волге стало еще меньше.
   Его корили:
   -- Гордей, что делаешь? Людей режешь!
   Он смеялся:
   -- А когда едят, завсегда режут! Чего они, черти полосатые, без меня решали? "Болен". Да, может, у меня, у пьяного, такое на уме, чего им, тверезым, в лоб не влетит!
   Он был фантазер.
   Построил в устьях Волга какую-то невиданную, колоссальную баржу:
   -- Своего изобретения.
   Речная полиция "взъелась".
   -- В таком виде барже плавание разрешить, Гордей Иванович, невозможно. Необходимы переделки. Мы вам техника пришлем. Он укажет.
   -- Техника?
   Гордей приказал налить баржу нефтью, вывести в море и сжечь.
   -- Нынче всякий техник станет мне, Гордею Чернову, указывать!
   Он был как-то в Москве в ресторане "Мавритания"6.
   Вернулся к себе в Нижний и позвал архитектора Иванова.
   -- Можешь мне дом на манер "Мавритании" выстроить?
   -- В мавританском стиле?
   -- Во.
   -- Отчего же?
   -- Черти.
   Архитектор принес чертежи и рисунки.
   Гордей посмотрел, разорвал и бросил.
   -- "Мавритании" не видал, а берешься. Сам строить буду!
   И начал строить "по памяти".
   По своим чертежам.
   Через два месяца что-то дикое и пестрое было готово.
   Возвышалось в гордеевском саду, на откосе.
   Но войти в эту "Мавританию" никто не решался.
   Чернова во время стройки предупреждали подрядчики:
   -- Гордей Иванович, рухнет!
   -- Умней меня хочешь быть? Деньги платят -- и строй!
   Но теперь он и сам видел, что:
   -- Дело ненадежное.
   Отстроил и оставил. И сам туда не ходил.
   Дом превратился в его "ахиллесову пяту".
   -- Ежели бы не "Мавритания", с Гордеем никакого бы сладу не было.
   Как Дикой, он:
   -- Не любил платить денег.
   Вечно судился с водоливами, с артелями рабочих.
   Держал адвоката.
   "Доходил до Сената".
   Адвокат "не выдерживал":
   -- Гордей Иванович! Ведь все равно платить придется. Еще с нас же судебные издержки присудят.
   -- Твое ли это дело? Тебе деньги платят, ты и судись.
   -- Гордей Иванович! Ведь всех денег пятьдесят рублей платить надо, а просудим полтораста!
   -- А тебе что? Моих денег жалко? Так ты с меня ничего и не бери, ежели жалостливый!
   И пояснял:
   -- С этим народом иначе нельзя. Пущай походят, ежели с моим расчетом не согласны!
   Случалось, что в Нижнем скоплялось пять-шесть артелей, не согласных "с расчетом Гордея Ивановича".
   Люди сидели без копейки денег, ходили жаловаться по властям.
   Губернатор призывал к себе Чернова.
   -- Гордей Иванович, это нескладно. Голодная орава у меня по Нижнему ходит!
   Чернов смотрел мрачно.
   -- На то, ваше превосходительство, есть суд и Правительствующий Сенат. Дело гражданское, и тебе, ваше превосходительство, беспокоиться нечего!
   Губернатор, -- Н.М. Баранов, -- соглашался:
   -- Ты прав, Гордей Иванович... Кстати, у тебя там "Мавритания" выстроена. Так нужно будет, чтоб комиссия осмотрела.
   -- Да в ней никто не живет.
   -- Это уж дело мое. Раз выстроено жилое помещение, -- необходим осмотр. Так когда же архитектору Иванову сказать, чтоб с комиссией шел?
   -- Ваше превосходительство! Не срами! Ну их к черту, всем галманам заплачу, только не срами на весь Нижний!
   -- Ну, так вот уговор: или все артели разочти до завтра, или комиссию пришлю.
   И в тот же вечер Гордей, ругаясь на чем свет стоит, уплачивал рабочим все сполна.
   Не мог самолюбивый Гордей, чтобы комиссия нашла его -- его постройку никуда не годной.
   И чтобы "архитекторишка" Иванов, который и настоящей "Мавритании" отроду не видывал, его "Мавританию" признал:
   -- Не соответствующей строительным правилам.
   Губернаторы, речная полиция, округ путей сообщения, всевозможные комиссии, "господа", "бароны", -- было для Гордея Чернова:
   -- Нож вострый!
   -- Мудрят! Указывают!
   Он говорил это с презрением невыразимым.
   -- Я по Волге водоливом ходил. Я на Волге в "короли" вышел. Я на Волге каждую морду знаю. Меня на Волге каждая морда по имени-отчеству знает. А мне предписывают! Мне указывают! Меня, как мальчонку махонького, наставляют! Как ходить, да где стоять, да куды причаливать! Целую жизнь порядкам учат! Волга! Волга ко мне в карман течет, а они о ней в Петербурге, не видя, рассуждают!
   Все у него шло хорошо.
   Конкурентов "резал и ел".
   Деньги. Почет.
   -- Волга в карман текла.
   "Покедова чужих" баржей становилось все меньше и меньше. А Гордею Чернову было:
   -- Скучно.
   Так скучно, что запоем пил.
   Весь Нижний диву давался:
   -- Мужик -- ума палата, а запьет -- дурак дураком. Что вытворяет!
   В саду "Медведь", на ярмарке, взял и на зеркале бриллиантовым перстнем вексель написал:
   "Должен Анютке 1000 рублей. Г. Чернов".
   Когда "запой кончился", -- ему предъявили зеркало.
   -- Плати!
   -- Нешто по зеркалам платят? Почем известно, что мой почерк руки? Может, сами накорябали.
   -- В таком случае предъявим зеркало ко взысканию.
   И зеркало повезли в ярмарочную полицию.
   -- Огласка будет, Гордей Иванович. Срам на весь Нижний: присудят, свидетели были.
   -- Черт с вами, получай пятьсот.
   -- Зачем пятьсот! Три тысячи.
   -- Писано: тысячу!
   -- Так то на бумаге: написано "тысяча", и плати тысячу. А зеркальные векселя дороже.
   -- Черт с вами. Получай две!
   И вдруг этот делец и безобразник исчез.
   Ушел из дома и больше не вернулся.
   Вся Волга зашумела:
   -- Гордей Чернов сбежал! Запутался!
   Все, кто имел с ним дела, взвыли:
   -- Жулик!
   Учредили конкурс.
   Но дела оказались в полном порядке.
   Все решили:
   -- Чудак!
   Как ни старались конкурентных дел мастера, как ни распродавалось за бесценок имущество, но не только все долги были покрыты, -- осталось еще несколько сот тысяч остатка.
   Все сказали:
   -- Самодур!
   Через несколько времени стало известно, что Гордей Чернов на Старом Афоне7 постригся в монахи.
   Бросил все и ушел в монастырь.
   Решили:
   -- Богатырь!
   -- Волжский богатырь!
   Так жил и так кончил с собой Гордей Чернов.
   Чего-то недоставало ему всю жизнь. Среди миллионов, среди "могущества", среди "славы". Чего?
   Если б ему сказать, что, при его богатстве, при его "могуществе", при его действительном, настоящем знании дел, страны, людей, ему недостает:
   -- Политической власти! -- Гордей Чернов, наверное, посмотрел бы с удивлением и сказал:
   -- Замолол!
   Он сам не знал:
   -- Чего ему еще нужно?
   Ему было только:
   -- Скучно так жить!
   Чтоб ему все указывали:
   -- Как мальчонке! Ему! На Волге!
   Но Петербург -- петербургские канцелярии чувствовали себя сильными, никого "из страны" на помощь к себе не звали и сами правили той самой Волгой, которая Гордею:
   -- В карман текла.
   И Гордею Чернову было:
   -- Скушна.
   Он тосковал, как сильный человек, от безделья. Ясного сознания, чего именно ему не хватает, у "волжского богатыря" не было.
   Он только "жалился", что с ним обращаются:
   -- Как с мальчонкой!
   И такая жизнь представлялась ему:
   -- Настоящей дрянью.
  

II. Н. А. Алексеев
(Древняя история)

   Он очень гордился своим:
   -- Купечеством.
   Но когда Петербург потребовал от него услуги, он:
   -- Бросился со всех ног.
   Терпеть не мог:
   -- Господ господчиков.
   Но:
   -- Всячески льнул.
   "Знаменитый" московский городской голова.
   Метрдотель, глядя на него, сказал бы:
   -- Камергер.
   Камергер сказал бы:
   -- Метрдотель!
   В нем было что-то "величественно-услужающее". Это был человек немного выше среднего роста, приятной наружности, со скользящей походкой и ласкающим баритоном.
   Гладко стриженный. Круглый. Рыхлый, пышный, сдобный.
   Настоящий:
   -- Московский выкормыш.
   Только на московских поросятах, "почечной" телятине, провесной белорыбице1 и расстегаях с налимьими печенками можно было выхолить такого розового купца.
   Он начал московским Алкивиадом и кончил московским Периклом.
   Он был тщеславен.
   На похоронах Николая Рубинштейна ехал за гробом почему-то верхом на белом коне.
   Чтоб о нем говорила:
   -- Вся Москва.
   И его мечтою было:
   -- Сесть на Москве.
   Стать ее "градским головою".
   Он был ее "Периклом".
   Выстроил новую думу, которая вскоре же оказалась тесной и неудобной.
   Соорудил новый водопровод, башни которого треснули в первый же год2.
   Перестроил старые, азиатские, городские ряды.
   И разорил выселением старый "город".
   Один из "городских" торговцев зарезался на могиле Иоанна Грозного.
   Решил сразу, одним мановением руки, сделать Москву:
   -- Всю асфальтовой.
   Разорил массу домовладельцев, а один из асфальтовых подрядчиков пустил себе пулю в лоб.
   Как Перикл, когда раздавались жалобы, что водопроводные балки никуда не годятся, только деньги даром брошены, -- он восклицал:
   -- Желаете, приму на свой счет?! И не пользовался жалованьем. Обращая его на свою "славу". На это жалованье он угощал:
   -- Приезжих гостей.
   И брал все расходы по приемам на свой счет.
   При нем состоял чиновник особых поручений, покойный милейший Н. А. Тихонов:
   -- По угостительной части!
   Более озабоченного лица не видывала Москва.
   -- Куда вы, дорогой мой, мчитесь?
   -- Некогда, батюшка. Конгресс приезжает. К завтраку готовимся.
   Он заклинал старика Тестова:
   -- На ваших поросят полагаюсь!
   -- Будьте за моих поросят спокойны, батюшка! Домашние питомцы. На молоке. А пред концом сливками поить начну, чтоб на задние окорока сели.
   -- Чтоб жирок...
   -- Сливки будут, а не жир. Над стойлицами лучиночки прибиты, чтоб жирка не сбрыкнул. Вы насчет поросят будьте благонадежны. Грудные младенцы, а не поросята будут. Вы о ветчине подумайте!
   И Тихонов летел в Черкасский переулок к "Арсентьичу".
   -- Ветчина будет настоящая? Городского вкуса?
   -- Самого настоящего. Старого! Сыр, а не ветчина. Язык щиплет. Белугой удивить гостей прикажете?
   -- Белуга что за еда!
   -- А вы взгляните. Белизна! Дамское декольте, а не белуга. И Тихонов летел на "Москва-реку".
   -- Осетры едут?
   -- Прибыли. Осетра понесут, -- ужасти. Покойник, а не осетр! Вчетвером нести надоть. Янтарный гарнитюр по брюху, а мясо стерляжье.
   Заехал в Москву захудалый конгресс тюрьмоведов3.
   Хозяин "Яра" со "славой" показывал гостям счет:
   -- Как градский глава после обеда заехали с конгрессом к "Яру" кофе пить.
   В счету была всего одна строчка:
   "Кофе -- 800 рублей".
   -- Да что ж, море, что ли, из кофе было сделано?
   -- Кофе с аксессуарами. Фрукты, ликеры, шампанское. Нешто градскому голове возможно меньше счет преподнести? Обидишь!
   Алексеев гремел на всю Москву и на всю Россию.
   Но его дружба с обер-полицмейстером Власовским коробила Москву:
   -- И чего льнет?!
   Москва никогда особенно не любила "полицейского начальства", и вид городского головы, спешившего "потрафить всякой полицейской фантазии", претил Москве.
   -- Видал сидельца. Начальство пальцем позови, -- со всех ног кинется. Алексеев оскорблял Москву, свел на нет городскую думу, -- но стоило
   Власовскому объявить свою "асфальтовую фантазию", как "властный" городской голова спешил ее исполнить и разорял домовладельцев.
   К власти он льнул.
   Доказывал:
   -- На купца можно положиться!
   В России в те поры было сиверко4, и из Петербурга дуло холодом. Алексеев всеми силами старался доказать, что:
   -- В купце этой самой государственности хоть отбавляй! Он свел на нет в Москве городское самоуправление.
   То "городское самоуправление", на которое косились в Петербурге. И когда в Московской городской думе "поднимались какие-нибудь такие разговоры", он покрикивал, нарочно "рядским говором":
   -- Нельзя ли без революциев?!
   И ежели "разговоры", хоть и в сбавленном тоне, продолжались, он насмешливо добавлял:
   -- И без конституциев!
   Когда его призвали заседать в качестве сословного представителя в особом присутствии, -- он подписал несколько смертных приговоров. Он всеми силами старался доказать:
   -- Чего желаете? Государственности ищете? Пожалте к нам! К купечеству! Самая настоящая государственность! За прочность ручаемся!
   От этого пахло Ножовой линией5 и зазыванием в свою лавочку.
   Если бы Н.А. Алексеев дожил до наших дней, он был бы главой октябристов, покойный П.А. Столыпин нашел бы в нем подручного, и А.И. Гучкову было бы решительно нечего делать.
   Он старался угадать "курс".
   И потрафить.
   Доказал, что:
   -- У купца настоящие мысли.
   В одной из торжественных приветственных речей упомянул даже:
   -- О кресте на Святой Софии6!
   Как о мечте "древней Москвы".
   Эта речь "московского лорд-мэра" наделала много шума в английской печати.
   Петербург не обратил на нее никакого внимания.
   -- Москва любит "выражаться". У ней все пышное: кулебяки и речи. А московское старинное купечество только иронически улыбнулось:
   -- Потрафить старается!
   Оно не любило головы и этого "нового курса".
   Когда Алексеев явился к одному из представителей старого, именитого купечества за пожертвованием, тот мрачно огрызнулся:
   -- Ты чего все стараешься?
   -- Из-за чести купечества!
   -- Ну, так вот, окажи мне честь! Стань передо мной на колени. Сто тысяч отсыплю! Вот это купцу честь, -- чтобы пред ним на коленях стояли! А не то, что благодарность из Петербурга! Небось не станешь?
   Алексеев стал на колени.
   Старому купцу пришлось отсыпать сто тысяч.
   И все это делалось Алексеевым, чтобы показать Петербургу:
   -- Что купец может!
   Алексеев не любил:
   -- Господ господчиков.
   И давал им сражения в старинном "дворянском гнезде":
   -- Московском губернском земстве.
   Здесь он "бил" столбовых, помещиков и "либералишек".
   Его речи были нестерпимы по надменности и гостинодворству.
   На все возражения он:
   -- Звякал мошной.
   Когда заходила речь о недостатке средств на какое-нибудь полезное учреждение, он просил:
   -- Полчаса перерыва.
   И через полчаса объявлял, что получил:
   -- По телефону согласие на двести тысяч пожертвований. От именитого купечества.
   И готов выложить деньги хоть сейчас.
   -- Только домой за ними съездить!
   Он собирал по полумиллиону:
   -- До следующего заседания. До завтрашнего дня!
   Вот как у нас!
   -- Люди дела, а не слова!
   Не либеральных "умствований".
   -- Вот что может купечество!
   Старое, "самое исконное" купечество смотрело на это "выставление себя" неодобрительно.
   -- Чего хвастаться? Чисто выслуживаемся! По духовному оставят, -- это так. А так по купечеству не водится.
   Но "молодое купечество", стремившееся "заявить себя", "показать", "удивить", "проявить силу", -- лезло за Алексеевым и:
   -- Показывало Петербургу!
   И утирало нос:
   -- Столбовым либералам.
   Алексеев захотел дать сражение "господчикам" и в Московской думе.
   Поднял поход против:
   -- Барской затеи.
   Против скачек. Против тотализатора.
   Тогда скачки еще были "барской затеей".
   Именем Москвы он поднял войну против:
   -- Прогорелых бар!
   Которые соблазняют только:
   -- Наших артельщиков.
   Своими полосатыми жокеями.
   Он произнес сильную, горячую речь, в которой восклицал, будто:
   -- Сам лежал за простонародьем целую ночь, дожидаясь скачек!
   Но Петербург только улыбнулся:
   -- Ну, уж и сам лежал!
   "Купцу", который "захотел диктовать законы", дали щелчок по носу.
   Тотализатора не уничтожили.
   "Прогорелый барин" победил.
   "Прогорелый барин" все-таки оказался сильнее.
   Купец получил:
   -- Афронт!
   И вдруг Петербург обратился к купцу:
   -- За услугой.
   Это был момент торжества Алексеева.
   Настал тяжелый 1891 год.
   Голодный год.
   Запретили вывоз хлеба за границу.
   Приняли чрезвычайные меры для перевозки хлеба в голодные места.
   Несмотря на все уверения, что:
   -- Это избалует мужика! -- признали необходимым:
   -- Кормить!
   И закупку продовольственного хлеба поручили не генерал-адъютанту, не сановнику, не все на свете знающему петербургскому чиновнику, -- а Н.А. Алексееву.
   -- Он канительный фабрикант и по шерстяной части. Но это все равно. Купец поторговаться сумеет.
   Петербург рассчитал верно.
   Алексеев "расшибется", чтобы только показать, что:
   -- Купец может!
   Он кинулся со всех ног.
   Наконец-то!
   Купцу поручено:
   -- Государственное дело!
   -- Исключительной важности!
   Говорят, что Алексеев не одну из своих сотен тысяч истратил. Но хлеб купил необыкновенно дешево. Превосходного качества.
   -- Вот вам купец!
   И Петербург ничего не понял.
   Купцу Алексееву предложили:
   -- Потомственное дворянство!
   Алексеев ответил:
   -- Позвольте мне одну милость. Купцом я родился, купцом желаю и остаться.
   Мечты, разговоры о министерстве торговли, о купце Алексееве-министре -- рухнули.
   Петербург пожал плечами и уверился:
   -- Чудак! Не захотел облагородиться! "Исконное купечество" презрительно улыбнулось:
   -- В дворяне тебя произвести могут. А в министры купца, -- шалишь!
  

III. Бугров
(Средняя история)

   Большой толстый человек.
   Рыжеватая борода. Примасленные волосы. Прямой пробор. Не то долгополый сюртук, не то чуйка. Залоснившаяся на животе. Вы прошли бы мимо:
   -- Обыкновенный лабазник.
   А за него молились по всей стране, как молятся за властителей.
   Поминали его имя, перебирая лестовки1, ежеутренне и ежевечерне в скитах, совершали за него "метания" пред древнего письма потаенными иконами на Севере, "в горах и лесах", и в далеких южных племенах2.
   Молились строгие "матери" и велели молиться Фленушкам3.
   Это был один из самых могущественных людей в России.
   Его "слава" была на всю древле-православную Русь.
   В одесской тюрьме я посетил несчастного Ковалева.
   Того самого "изувера-фанатика", который со старицей Виталией Терновских плавнях похоронил заживо десятки односельчан, жену и родную дочь4.
   Мужа рябого, праведного, до брака девственника, большого начетчика и великого постника.
   За праведность да "святое дело" односельчанами избранного.
   Закапывались:
   -- По случаю переписи.
   Ибо:
   -- Пред концом исчислит "он" все народы.
   Когда пришли переписные листки с буквой:
   "Н".
   "Еже есть печать"5.
   "Его" печать.
   Ковалев переживал в тюрьме страшное время.
   День шел за днем.
   Антихрист не приходил. "Конца света" не наступало.
   Перед глазами стояла страшная картина.
   Погреб.
   В саванах, с горящими восковыми свечами в руках, лежащие живые люди.
   В его ушах звучало их похоронное пение.
   -- Закапывал с ног. Все пели. Как до грудок доходило, чернели и переставали.
   И среди них лежала жена с грудным ребенком.
   И все это "теперь видать":
   -- За напрасно.
   Я не надеялся, что Ковалев станет разговаривать. Он только что отказал в беседе профессору Сикорскому. Но стоило мне упомянуть имя "Бугров", -- как мрачный, рябой, понурый Ковалев ожил.
   -- Видали? Знаете самолично? Расскажите, какой он -- батюшка?
   И человек, "за напрасно" закопавший заживо жену, ребенка, друзей, родственников, отдыхал от душевных мук. Забывал все это, слушая рассказы о Бугрове. Он смотрел на меня почти с благоговением.
   -- Человек, который знал самого его -- батюшку!
   Словно я знал лично великого угодника или самого апостола.
   -- Расскажите, будьте добрые, не помните ли еще чего про него, про батюшку!
   И каждое слово про "него" было словно капля влаги предсмертной жаждой томившейся душе. Так гремел Бугров.
   -- Столп древнего благочестия.
   Он довольствовался нижегородской "славой".
   Был гласным "градской" думы.
   И пил около полудня чай у Ермолова в "Биржевой" гостинице:
   -- За миллионным столом.
   В обществе "себе равных".
   Башкировых и "им подобных".
   За этот стол, кроме миллионщиков, никто не смел садиться, и быть приглашенным присесть к этому столу даже для "большого тысячника" было честью:
   -- Неслыханной.
   Тысячник сесть садился, но чаю спрашивать:
   -- Не решался. "Распоряжаться" за таким столом:
   -- Себе не позволял. Распоряжался Бугров:
   -- Собери-ка три пары чаю.
   Платил пятиалтынный и давал пятачок на чай половому, кланявшемуся ему за это чуть не до земли.
   -- Самому Бугрову поклонился!
   Не честь?
   Бугров стучал по блюдечку перстнем:
   -- Подсыпь кипяточку!
   -- Подкинь парочку сахарку!
   И пил вприкуску.
   Чай, сахар... Скоромился... Ничего! По всей России за него молились.
   Нижний знал в лицо его кучера, каждую его лошадь. Его пролетку.
   -- Никак Бугров новую лошадь купил. Пролетка бугровская. А лошади как будто я не знаю.
   Такова была его нижегородская "слава".
   В Петербург он ездил с такой же сластью, как в древности русские езди-, ли в Орду.
   Больше "по делам веры".
   -- Чтоб не искореняли.
   Намыкавшись целый день по приемным, он вечером вздыхал и записывал в засаленную книжечку:
   -- Ентому поганцу сто дадено, да ентому двести. Кому еще, дай Бог памяти! Развелось дьяволов, прости, Господи, мое согрешение!
   Ничего!
   Пока "батюшка" утруждался за веру в нечестивом граде у игемонов, -- за него "совершали метание" пред старого письма Пречистой по скитам, "в горах и лесах".
   А Бугров писал в засаленную книжку:
   -- Как бишь его? Санаторий, говорят, выстроить надоть! Санаторий им -- так санаторий!
   Только бы:
   -- Наших не трогали!
   Спокойно "молиться дали".
   И, покончив "хождение по мытарствам", Бугров в тот же вечер покидал:
   -- Град взимающий.
   Старина держала его цепко.
   Он весь был:
   -- В старине.
   Когда в нижегородской думе зашел вопрос о постройке нового городского театра, Бугров встал, поклонился почтенным гласным и сказал:
   -- Ходатайствую пред градскою думой. Стройте театры, где желаете. Только где теперича театры, это место мне продайте. Хорошую цену дам. Уважьте.
   Гласные пожелали узнать: зачем Бугрову понадобилось место?
   -- Родители покойники, тятенька с маменькой, на этом месте жили, дом имели. Легко ли их косточкам, что теперичи здесь театры?
   Тогдашний городской голова, барон-судовладелец, спросил, едва сдерживая улыбку:
   -- А что ж, по вашему мнению, в театре такого делают, что родительские кости должны в гробах переворачиваться?
   Бугров посмотрел на него строго:
   -- Известно, что в театрах делают! Голые бабы через голых мужиков прыгают. Тьфу!
   И этот старинный человек вдруг учуял, что повеяло:
   -- Новизной.
   В Петербурге что-то крякнуло.
   Какая-то балка.
   В министрах появились Вышнеградский, за ним Витте.
   Не князья, не графы, не представители "родов", не сановные люди.
   "Просто" Вышнеградский.
   "Просто" Витте.
   Какие-то. Откуда-то.
   Родовитый, сановный, "заслуженный" Петербург огрызнулся на это в "Figaro".
   В "Figaro" была напечатана статья, в которой про "новый курс" говорилось, конечно, с похвалой.
   -- Нечто новое. Впервые в России. Во главе управления становятся не люди, известные своей знатностью, -- а вчера еще никому не ведомые, всем только себе обязанные люди.
   И Петербург подвел парижскую газету, прибавив в скобках:
   -- То, что по-русски называется "des prokhvosti".
   Петербург откликнулся злой выходкой "в своей газете", в "Figaro".
   "Во глубине России", в Нижнем, почувствовали, что:
   -- Старые балки треснули.
   Именно в тот момент, когда, казалось, мы окончательно повернули назад, в старину, -- мы сделали прыжок вперед.
   В старой стене вдруг открылась брешь, и в этой бреши появились:
   -- Новые люди!
   Без традиций, без преданий.
   -- Без корней!!!
   Явились какие-то бухгалтеры, чтоб подводить итоги старому.
   Люди со счетами, вместо геральдических щитов.
   Это было объявление Петербурга:
   -- Банкротом.
   Петербург более не в состоянии поставлять министров:
   -- Какие теперь требуются.
   Приходится брать "со стороны".
   Откуда-то.
   -- Из страны!
   Это запели первые петухи.
   И вот "новый" министр финансов, С.Ю. Витте, появился:
   -- Пред российским купечеством.
   Это было на нижегородской ярмарке в 1893 году.
   Все знали, что министр финансов приехал объявить какую-то:
   -- Важную новость из Петербурга.
   В Гербовом зале Главного дома собралось все ярмарочное купечество и представители города.
   С.Ю. Витте появился высокий, прямой и... величественный.
   -- Настоящий министр!
   Хоть и из железнодорожников.
   Внятно, громко и... величественно он объявил новость:
   -- В вознаграждение потерь, которые понесло ярмарочное купечество в предшествующие год неурожая и год холеры, будет устроена всероссийская выставка в Нижнем Новгороде6.
   Все посмотрели на него с недоумением.
   В вознаграждение ярмарке устраивается выставка в городе!
   Петербург никогда бы не смешал Франкфурта-на-Майне с Франкфуртом-на-Одере.
   Но Петербург спутал нижегородскую ярмарку с Нижним Новгородом.
   Когда это две совершенно различных единицы. Две совершенно различных территории.
   И притом находящихся в непрерывной вражде между собою.
   Город старается оттягать, что только можно, у ярмарки. Ярмарка старается ничего не дать городу.
   Петербург, по незнанию, кинул им "кость раздора".
   Из-за этого назавтра же началась грызня.
   -- Выставка должна быть устроена на ярмарочной территории. Сказано: "в вознаграждение потерь, которые понесла ярмарка".
   -- Нельзя изменить ни слова. Прямо сказано: "Выставка в Нижнем Новгороде". А не на ярмарке!
   Но это началось назавтра.
   Пока же выразили должный восторг и принялись чествовать и смотреть:
   -- "Нового" министра.
   Чествовали довольно по-азиатски.
   Рыбники "от Плашкоутного моста":
   -- Поклонились стерлядью.
   Притащили министру в окоренке7 живую косматую стерлядь длиною в аршин с вершками.
   -- Кушайте на здоровье.
   На нее смотрели уже не снизу вверх, а заглядывали ей прямо, глаза в глаза.
   С ней играли в винт, с ней шутили.
   Власть опасалась, что вдруг ее фамильярно хлопнут по плечу.
   И это случилось.
   Бугров пригласил Витте:
   -- Завтракать к себе на мельницу.
   Был заказан, конечно, экстренный поезд.
   Из Москвы выписан "Эрмитаж".
   С посудой, кастрюлями, поварами, половыми, "самим Мариусом".
   Великим мастером ложи метрдотелей.
   У Плашкоутного моста шла бойня.
   Вспарывали животы икряным осетрам.
   С аршином в руках отбирали стерлядей.
   Мариус устраивал половым "репетицию парада":
   -- Как дефилировать с соусами.
   Бугров явился на поезд в той же лоснящейся не то чуйке, не то длиннополом сюртуке.
   И, сидя в поезде против "нового" министра, слегка касался пальцами его колена и говорил:
   -- Ты только нас слушайся, ваше превосходительство, -- и все пойдет хорошо.
   Министр отвечал ему с любезной улыбкой.
   Кости Канкрина и Толстого переворачивались в гробу.
   Это был исторический момент.
   Это звякнул российский капитал.
   И впервые подал свой голос.
   Это уже не алексеевское:
   -- Обратите, господа, внимание: что купец может!
   Капитал, лишь только нашелся министр, готовый его выслушать, сразу брякнул:
   -- Нас слушайся!
  

IV. С.Т. Морозов
(Новая история)

   Это был человек среднего роста, полный, с круглым розовым лицом, небольшой подстриженной светлой бородкой, маленькими смеющимися глазами.
   От него веяло здоровьем и жизнерадостностью.
   Таким он вошел в жизнь.
   Один художник, видевший С.Т. Морозова в Париже за несколько месяцев до самоубийства, рассказывал:
   -- Узнать нельзя! Подменили Савву Тимофеевича. Осунулся? Похудел? Все это вздор, -- главное, глаза! Взгляд!
   Художник был москвич и потому любил выражаться "с выкрутасами", "сочно", "художественно":
   -- По десяти пудов каждый взгляд! Тяжелый, усталый. Взгляд, которому "все равно". Все безразлично! Я старался его развлечь...
   Московский художник всегда старается "развлекать" купца.
   -- Рассказывал... Он говорил: "Да-с, это очень интересно-с". А в глазах видно, что ничего его не интересует.
   Таким он ушел из жизни.
   В чем состояла его трагедия?
   Он был человек с университетским образованием и говорил:
   -- Со словом-ериком1.
   Не зная, кто перед вами, вы сказали бы:
   -- Гостинодворец!
   А он был кандидатом не то естественных, не то математических наук2. Как-то на ярмарке покойный А.А. Титов с чисто купеческой бесцеремонностью подсмеивался:
   -- Как же это ты, братец ты мой Савва, "науки превзошел", и вдруг по какому-то "беспоповщицкому согласью"3, где тебя "скобленым затылком" зовут и за то, что "телятину" ешь, поганым считают? А?
   Савва Тимофеевич отвечал, по обыкновению "ухмыляясь" и пощипывая бородку:
   -- Что же-с! Вера ничего-с! Хорошая-с! Купеческая вера! "Купеческая вера".
   Более точного определения старообрядчества, его силы, причин этой силы дать было нельзя.
   Он был человек умный, меткий и едкий.
   Но насмешливость у него была самая гостинодворская.
   Меткая, ядовитая и особого:
   -- "Городского" вкуса.
   Так зубоскалили в "городе", в рядах. Про кого-то в Петербурге ему сказали:
   -- Богатый человек!
   Савва Тимофеевич "ухмыльнулся":
   -- Ведь у вас в Петербурге-с на этот счет просто-с. Кто хорошую марку красного вина пьет, тот и богатый человек-с. Однако, я так замечаю, многие на пиво перешли-с!
   И он любил щегольнуть этим гостинодворством. Из щегольства добавлял:
   -- Слово-ерик.
   -- Купчишки-с!
   А думал он "о многом".
   Как-то, тоже в Петербурге, при нем рассказывали о степном генерал-губернаторе, который подписал 8 смертных приговоров.
   Савва Тимофеевич задумался.
   -- А, должно быть, это интересно. Подписать человеку смертный приговор!
   И он со вкусом, задумчиво махнул по скатерти росчерк. Словно подписал.
   -- Интересно!
   Он был добрый человек. В Москве умер известный журналист4. Оставив, "по уставу своего рыцарства", семью без гроша. Богач-издатель, у которого он проработал более десятка лет, сделал еще одно выгодное дело:
   -- Не дал ни гроша.
   И сделал это в такой грубой, циничной форме, что прямо:
   -- Наплевал в душу.
   Обо всем этом я узнал на похоронах.
   В тот же вечер, на первом представлении в Малом театре, я встретился с С.Т. Морозовым.
   -- Что это вы такой мрачный?
   -- А, знаете, бывают минуты, что жить отвратительно! И я рассказал ему об ответе богача-издателя.
   С.Т. покрутил бородку.
   -- Да-с. Довольно пакостно-с! И больше ничего.
   А через день я узнал, что Савва Тимофеевич на другой же день назначил пенсию вдове.
   При следующем свидании мне показалось неделикатным ответить словами благодарности на этот молчаливый жест.
   Я только горячо и от души пожал ему руку.
   Одного из артистов Художественного театра, у которого проявился талант скульптора, он отправил учиться за границу5.
   И мы во многом обязаны Морозову за этого действительно выдающегося художника-скульптора.
   И сколько "пенсионеров" было у С.Т. Морозова.
   Но об этом никогда не знал никто.
   Ему было противно, гнусно, отвратительно это название:
   -- Щедрое купечество.
   Его "тошнило-с" от этой единственной добродетели:
   -- Которой может отличиться купечество. От этой обязанности купечества -- быть:
   -- Щедрым!
   От этого единственного проявления жизни, которое ожидается от купечества:
   -- Щедрости!
   От этого единственного участия в государственной жизни, которое полагается купцу:
   -- Делать щедрые пожертвования.
   Когда при нем говорили, что такой-то сделал то-то, такой-то то-то, -- он гостинодворски хихикал:
   -- Щедрое купечество-с вновь проявило себя пожертвованием! Это превосходно-с!
   1892 год.
   На ярмарке свирепствовала холера.
   Губернатор Н.М. Баранов терял голову:
   -- Некуда больных девать! В плавучих бараках на полу лежат! С.Т. Морозов...
   Он был тогда председателем ярмарочного биржевого комитета:
   -- Главою всероссийского купечества. С.Т. Морозов разрешил задачу просто:
   -- Тут на шоссе продается дача. Я все равно хотел купить себе особняк около ярмарки. Завтра куплю. На тот год сам буду жить. А в этом пусть холерные лежат.
   И обратился к Н.М. Баранову "с одной просьбой".
   -- Только нельзя ли-с об этом-с в Петербург-с никаких телеграмм-с не посылать-с! Чтоб никаких награждений-с мне не выходило-с!
   Все, что ни делал Петербург, вызывало у С.Т. Морозова "гостинодворский смешок".
   В 1891 году, по случаю голода, воспретили вывоз хлеба из России.
   -- Ну, что скажете? -- спрашивают у С.Т.
   -- Мера основательная-с. Это анекдот напоминает-с. Колбасник барыне жалуется: "Дела не идут! Есть нечего!" А барыня-с удивляется: "Так отчего же вы не едите своей колбасы?" Мера основательная-с!
   С.Ю. Витте ввел монополию и при ней "попечительства о трезвости"6. С.Т. и это "попечительство о народе" оценил "ухмылочкой":
   -- Вы у любого попа спросите-с: кто лучший прихожанин? Всегда трак-тирщик-с! Цельную неделю народ спаивает, а в воскресенье свечку ставит-с!
   -- Но согласитесь, что раз зло существует, -- так лучше его держать в руках! Идея огромная! Набор, беспорядки, голод, -- государство закрывает винные лавки.
   -- Идея, что говорить, чудесная-с! Аракчееву не снилось-с! Скомандовал: "пей", -- пьют. Скомандовал: "не пей", -- трезвы! А только я так думаю, что им чаще командовать "пей" придется, -- потому деньги нужны-с!
   Всякое петербургское назначение вызывало у С.Т. "улыбочку".
   -- Ну, Савва Тимофеевич, чего от него ждете? -- спрашивают Морозова по поводу какого-то назначения.
   -- Он теперь камер-юнкер? Жду, что будет камергером-с! Даже когда все и вся кругом кричало о С.Ю. Витте:
   -- Гений!
   -- Настоящий человек! -- С.Т. Морозов покручивал бородку:
   -- Мог бы дельным человеком быть-с. Только "статс-секретарь" его съест! Вместо дела о "равноапостольных" думать будет-с.
   -- То есть как?
   -- Раз человек начал на себя кресты вешать, -- он к другому делу не способен!
   И определил Витте кратко:
   -- Путный человек, но пошел в чиновники. Петербург отвечал ему взаимностью. Терпеть не мог.
   Один проезжий министр, заглянувший на ярмарку, после раута, отозвался о С.Т. Морозове так:
   -- Пренеприятный господин! Что ни скажешь, -- спорит! И все учит! Учит! Учит!
   Когда началась Русско-японская война, у С.Т. Морозова спрашивают:
   -- Ну, что думаете, Савва Тимофеевич, о событиях? С.Т. "даже удивился":
   -- О каких событиях-с? Не слыхал-с. Разве есть какие события-с?
   -- О войне!!!
   -- Ах, об этом-с!
   И он сделал равнодушное лицо.
   -- Ничего не думаю-с! Это не наше дело-с! Нас не спрашивали-с, -- что ж нам об этом думать-с?
   Он был человек широких взглядов.
   -- Неурожай-с, говорят, -- горе? Так ведь это от Господа Бога-с! Какое министерство земледелия ни устраивайте, -- всегда неурожай может случиться-с. Только что ж это за "житие": ежели у человека, извините меня, штаны лопнули, -- так он должен голым ходить-с?! Смениться нечем! Вот в чем дело-с! Как до такого состояния довели-с? Неурожай везде бывает-с. А почему только у нас как неурожай, так сейчас непременно голод-с?
   И смотрел он на мир с каких-то высот, чуть ли не марксистских.
   Был какой-то промышленный кризис.
   -- Как вы смотрите, Савва Тимофеевич?
   -- Что ж тут особенно смотреть-с? Ничего особенного-с не случится. Произойдет... так... концентрация-с...
   -- То есть как?
   -- Мелкие предприятия-с не выдержат, сольются с крупными-с.
   -- А что вы считаете "мелкими"?
   -- Так, миллиона на два-с!
   Мы встретились с С.Т. в коридоре Художественного театра на первом представлении "На дне"7.
   -- Ну, что? -- спросил С.Т.
   -- Знаете, что наиболее интересно в этом спектакле? Вы -- глава всероссийского купечества.
   -- Бывший.
   -- Официально: "бывший".
   -- Ну?
   -- Горький -- яркий представитель пролетариата. И пьеса Горького идет в вашем театре! Ну, где в Европе вы увидите, чтобы представители крупнейшей буржуазии, -- и даже не из-за выгоды! -- основывали театры для пролетарских пьес?!
   Савва Тимофеевич расхохотался:
   -- Правда, здорово?! Чудная страна! Действительно!
   -- И Горький несет пьесу в ваш театр. И его пьеса идет в вашем театре. Вот оно: "наглядное" прохождение пролетариата чрез железные ворота капитализма!!!
   Савва Тимофеевич лукаво улыбнулся:
   -- А вы думаете, -- не пора-с?
   Он "похохатывал", лукаво "усмехался"...
   Но прежнего веселья, прежней жизнерадостности уж не было ни в злобном ответе по поводу Русско-японской войны:
   -- Нас не спрашивали-с!
   Ни в шутках по поводу театра.
   Он, человек, знавший, по его мнению, страну, "как никто"... Как-то в разговоре в Нижнем ему сказали:
   -- Ну, ты, Савва Тимофеевич, всегда все лучше Петербурга знаешь!
   -- И ничего нет удивительного-с. Петербург-с с Россией соседи-с. А у меня она -- покупатель-с. Вы спросите у него, как дела идут, -- у лавочника. Лавочник лучше всех знает-с. Потому не может своего покупателя не знать. На книжку отпускает-с. Петербург со стороны смотрит, а я своего покупателя досконально знать должен-с. И знаю, как никто-с!
   И этот человек, знавший Россию, по его убеждению:
   -- Как никто.
   Человек, для которого Витте был только:
   -- Статс-секретарь.
   А все остальные -- "камер-юнкеры", от которых можно ждать, что они будут камергерами.
   Человек, которого надо было "спрашивать":
   -- Начинать ли войну?
   Этот человек должен был заниматься... театром!
   Все эти силы тратить на театр!
   Действительно, надо было чувствовать невыносимую тоску, невероятную скуку жизни, искать хоть какого-нибудь применения избытку сил, чтобы С.Т. Морозов мог взяться за театр8.
   "От безделья и то рукоделье".
   Он должен был чувствовать то же, что чувствовали тогда многие журналисты.
   Хотелось писать о том, о другом.
   О государственных делах, о государственных людях.
   Но цензура!
   И мы в тысячный раз ругали Южина в "Гамлете"9 и выдумывали тысячу первый хвалебный эпитет для Ермоловой.
   Я знаю некоторых журналистов, которым осточертел после этого театр, как может осточертеть самая очаровательная комната, в которой вы долго пролежали больной, без движения.
   Производить "революцию" в драматическом искусстве, в то время как ему хотелось перевернуть всю Россию!
   Говорят, что С.Т. Морозов крупно денежно помогал революции10.
   Но был ли он революционером?
   Он был:
   -- Спокойным марксистом.
   Старый, прежний мир рушится. Будущий нарождается, растет. А он, С.Т. Морозов, чувствовал себя:
   -- Человеком настоящего.
   Человеком "железных ворот", построенных на гробах, на костях старого мира.
   "Железных ворот", чрез которые должен прийти будущий "новый мир". Когда-то еще придет!
   -- Не ворота, а тоннель-с!
   "На наш век хватит".
   И он мог давать деньги на разрушение старого. Не для того, чтобы настало "царство социальной справедливости". А для того, чтобы настало поскорей его царство, его время. "Промежуточное", -- но сколько времени этот "промежуток" продлится? Чтобы рухнуло старое, и обратились к нему, -- к нему, купцу, который знает Россию:
   -- Как никто!
   Он будет править!
   Он, продавец, устроит, чтобы его покупателю было на что купить новые штаны, когда лопнут старые.
   Он будет диктовать войны, экономические меры, внутреннюю политику. Участвовать в жизни страны не мошной:
   -- Щедрое купечество!
   А умом, опытом, знанием, своей волей.
   Он будет заниматься "интересными" делами: держать в руках жизнь и смерть людей, вплоть до подписания смертных приговоров.
   А время шло, а время шло!..
   И веселый взгляд маленьких умных, живых глаз становился усталым, тяжелым:
   -- В десять пудов!
   Ночь, -- без сна и бездеятельная, -- тянулась так долго, так нескончаемо долго, что ему наконец показалось, что она не кончится совсем никогда, а перед тем самым моментом, как ему должен был чуть-чуть забрезжить рассвет, он пустил себе пулю в лоб11.
   От отчаяния и от скуки.
  

V. Новейшая история

   Торгово-промышленник наших дней. Он по-прежнему держится:
   -- Купеческой веры.
   Считает себя сверхчеловеком и по праздникам надевает чуйку1 и едет в автомобиле в моленную, где должен "в наказанье" стоять столбом и не иметь права даже молиться, потому что у него:
   -- Скобленый затылок.
   Он не верит ни в Бога, ни в черта, и под его покровительством собираются "соборы", которые обсуждают вопросы:
   -- Можно ли есть телятину?
   И:
   -- Не грех ли ходить к парикмахеру?
   По-прежнему он тщеславен.
   "Занимается самоубийством", покровительствует воздухоплаванию, издает декадентские журналы2, звонит в своей моленной под Пасху раньше Ивана Великого3.
   -- Только чтоб о нем говорили!
   Чтоб наполнить своим шумом всю Москву.
   Он создал целую теорию:
   -- Божественного происхождения своей власти.
   Когда к нему приходят просить крупного пожертвования, он говорит:
   -- Мы -- Божьи банкиры. Господь вручил нам силу, могущество, власть, давши нам миллионы. Мы не можем, не имеем права-с умалять врученное нам могущество!
   И он уверяет Россию:
   -- Меня возьмите, сударыня, в представители. От глубины кармана говорю. Не интеллигентишка какой-нибудь, который, черт его знает почему, взял себе за правило за младшего брата распинаться. Так! Блажь! Фантазия! Не от науки, не от теорий-с, не от ума, не от души, не от сердца какого-нибудь, а от кармана-с буду об общем благе хлопотать! Вон откуда идет. Основание верное! Верьте слову торговца-с. Покупатель нужен! А ежели покупатель, при теперешнем порядке вещей, маломощен, -- буду для него, для подлеца, политических свобод требовать. Пущай на свободе шерстью обрастет, чтоб что на нем стричь было!
   Он заседает в Государственном совете.
   Он издает политические газеты.
   Он устраивает:
   -- Совещания с представителями науки.
   Он имеет при себе "интеллигентных сотрудников", которые сочиняют ему речи.
   Которыми он гремит в Совете, потчует на бирже заезжих министров и портит им дичь, спаржу, сладкое, фрукты и кофе на званых обедах.
   Европейский буржуа в полном смысле слова!
   -- Птица крупного полета.
   Но вот он в Государственном совете.
   Речь заходит о грошах, о ничтожестве.
   На чей счет лечить рабочих?
   И вдруг сквозь "государственный ум", сквозь выученные наизусть фразы "интеллигентного сотрудника", расталкивая локтями все "высокие соображения", прорывается содержатель портняжной мастерской, который в субботу прижимает в расчете подмастерье.
   -- Каких рупь восемь гривен? Каких руль восемь гривен? -- с визгом, с надрывом кричит он. -- А арниковой примочки4 на десять копеек забыл? Что ж, я тебя на свой счет примачивать буду? "Утюгом руку спортил"! Так ты с утюгом обращайся осторожно. Утюг осторожность любит. Так с тобой арникой одной изойдешь!
   И в Государственном совете "государственный ум" являет жалкое и несчастное зрелище своим визгом:
   -- Кому платить за фершала?! Вот он устраивает собеседования:
   -- Представителей торгово-промышленности с представителями науки. Приглашает на "ученую чашку чаю".
   Говорит этой скромной и стыдливой пока еще девице -- российской экономической науке:
   -- Вы, душечка, купца не чуждайтесь! Купец вас ничему дурному не научит! Купца узнать нужно. Вы будете к нему поласковее.
   Но один из профессоров возражает:
   -- Супротив интересов торгово-промышленности.
   И "европейской складки буржуа" отдает приказ по своей газетной армии:
   -- А ну-ка, взъерепеньте-ка мне этого самого профессоришку, чтоб сладких слов за чаем не говорил.
   И газета две недели подряд "цыганит" вчерашнего гостя своего издателя.
   -- Уж и профессор! Как едаких в университетах-то держат!
   И бедный профессор долго потом, даже когда просто у знакомых ему предлагают:
   -- Не хотите ли чашку чаю? -- смотрит подозрительно:
   -- Нет, уж я, знаете ли... чай пить в гостях остерегусь! "Кто пьет чай, тот отчаянный".
   Особенно, -- купеческий.
   В политическую газету, которую стал издавать "совсем европейский буржуа"5, он внес целиком нравы Ножовой линии.
   -- Господин, господин! Куды идете? У них нитки гнилые. Двух дней рубашки не проносите! Господин! Голым щеголять захотели? Шишгаль6! Товару на грош, а покупателя завлекаешь! Видать, и покупатель хорош! Шишгаль к шишгали и идет!
   Достаточно вспомнить те ушаты помоев, которыми обливала московская купеческая газета на последних городских выборах своих политических противников.
   Что касается речей...
   Один сановник, не особенно давно посетивший Москву, -- жаловался в Петербурге:
   -- Прежде в Москве хоть ели хорошо. А теперь, чтобы поесть, пришлось со своим секретарем потихоньку к Тестову убежать. Как губернатор в "Птичках певчих". "Не говоря ни с кем ни слова". И: "Плащом прикрывши пол-лица". Поел балыку, ухи, поросенка холодного. Гурьевской каши, по крайней мере, спокойно... И обед великолепный. Суп, рыбу ешь еще спокойно, но как только "в бокалах заискрилось шампанское", так и начнут на чай просить.
   -- То есть как это: "на чай просить"?
   -- А речи! Все содержание: "Стараемся, не будет ли с государства на чаек нам за это?" Слова громкие. Фразы, периоды -- как калачи московские. Пышные, круглые! А содержание: "На чаек бы с вашей милости". Так вторая половина обеда всегда и пропадает! Тут на тарелке перепелка, страсбургским паштетом чиненная и трюфелем, как черной мантией, покрытая, стынет, а я на господина смотрю, который с бокалом в руке "на чай" просит... "На чаек бы с государства российской промышленности!" Нет, уж, знаете, лучше в ресторане. Там я после еды сам на чай даю, а во время обеда никто на чай не просит.
   В Государственном совете -- мелкое торгашество.
   В прессе -- Ножовая линия.
   В "государственных речах" -- бесконечное клянченье и канюченье. Что "торгово-промышленность" даст в Государственной думе?
   А ее туда потянуло.
   Сначала торгово-промышленники особого интереса к Думе не обнаружили.
   -- Государственный совет -- наше место. С сановниками!
   А Дума!
   -- Разговорный департамент.
   Для купца несолидно.
   С сановником рядом сидя, всегда какое-нибудь дело обварганишь.
   А с депутатами что?
   -- Одна словесность.
   Теперь торгово-промышленник обратил благосклонное внимание на Государственную думу.
   Его тоска по "государственному делу", его желание власти, желание диктовать свою волю, принимавшие в разное время разные формы, приняли теперь форму:
   -- Желаю быть депутатом.
   Торгово-промышленник обещает идти среди передовых в первом ряду.
   Российский капитал звякнет оппозиционно.
   -- Собственный интерес заставляет!
   Торгово-промышленник уверяет, что:
   -- Его интересы совпадают с интересами всяческого прогресса.
   Он желает для нее законов, прав, свобод.
   Путь развивается.
   -- Покупатель нужен.
   И торгово-промышленника желают видеть в Думе.
   Желают друзья прогресса.
   Прогрессивные профессора, публицисты, политические деятели.
   -- Мы должны перетащить его в свой лагерь!
   -- Реальная сила, с которой придется считаться!
   -- Послушайте! Со всех сторон вы только и слышите, разговаривая с торгово-промышленниками: "Вчера я обедал с министром таким-то, -- он мне сказал". -- "Третьего дня я завтракал с министром таким-то, -- он обещает". Теперь им надоело сидеть по министерским передним, -- вытащим их оттуда. В Думу! Пусть говорят с министрами не за обедом, а в Думе. На всю страну! Пусть отвыкнут от устройства дел в приемных кабинетах. Пусть требуют. Пусть требуют в парламенте!
   Но не есть ли это общее свойство буржуазии?
   Она любит поговорить с министром:
   -- Потихоньку.
   Мне приходилось встречать немало крупных французских буржуа.
   Парламент! Палата депутатов!
   Но когда речь заходила о делах, я слышал то же:
   -- Это будет наверное. Я вчера обедал с министром, -- и он мне сказал.
   -- Я третьего дня завтракал с министром, -- он обещал.
   И никогда, когда говорилось "о деле", не говорилось о палате.
   Как будто ее не существует!
   -- Говорильный департамент.
   Отучите ли вы купца от кабинетных ходатайств о торгово-промышленности?
   Желает ли он сам от этого отстать?
   Он говорит сам:
   -- Нам по дороге.
   И вы с восторгом усаживаетесь с ним в один вагон.
   Уступаете ему отличное место, около окошка.
   Такой попутчик!
   Но из первой же станции, где оппозиции готовы залить рот "чаем", готовы оказать поощрение, покровительство, -- вообще готовы дать "на чай", -- вдруг он возьмет и выйдет?
   -- Счастливого пути!
   -- Как?.. Вы хотели...
   -- Нет, уж я здесь останусь. Дела заставляют. Счастливо оставаться!
   Вдруг он воспользуется своей силой, властью, депутатством только для ходатайствования:
   -- На чаек торгово-промышленности?
   Горе правительства -- думский мужик.
   Правильный мужик.
   Хоть с кашей его ешь!
   Направо сидит, -- извольте.
   Любой запрос провалит.
   Хоть завтра предложи г. Марков 2-й все университеты закрыть, -- мужик пробаллотирует правильно:
   -- Наплевать! Закрывайте!
   Но как произнесли слово "земля", -- анафема!
   -- Землю нам!
   -- Да ведь ты правый!
   -- Так точно. Старались. Уж вы землицу нам на чаек пожалуйте!
   -- Да ведь ты что говоришь?! Ведь это -- левая теория!
   -- Это нам все единственно. А землицу пожалуйте.
   Купец будет сидеть от центра налево.
   Но насчет "государственного на чаишки" торговле и промышленности... купец и "покупателя" забудет.
   -- А как же интересы покупателя?
   -- Ничего-с. И с каким еще поторгуем, ежели правительство хорошо на чай даст.
   -- А как же ваши обещания? Прогресс и всякая всячина?
   У Островского есть хорошая купеческая фраза:
   -- На словах-то вы -- патриот, а на деле яблоки таскаете?7
  

КОММЕНТАРИИ

I. Гордей Чернов

   Впервые: Рус. слово. 1912. 13 июля.
   1 М. Горький в статьях "О том, как я учился писать" и "Беседы о ремесле" (см.: Горький М. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1953. Т. 24. С. 470; Там же. М., 1953. Т. 25. С. 322) называет Г.И. Чернова прототипом не Гордеева-отца, а главного героя своей повести "Фома Гордеев" (1899).
   2 Г. Чернов происходил из ветлужских крестьян, в молодости служил водоливом (рабочим, откачивавшим воду на барже). В 1875 г. он уже владел двумя буксирными пароходами и десятком барж.
   3 Имеется в виду нижегородский городской голова, барон Дмитрий Николаевич Дельвиг.
   4 Фрахт -- плата за перевозку грузов.
   5 С помощью ярмарочного скрипача Чернов выучился играть незамысловатые мелодии. При запое отрывистые веселые звуки означали начало, а какофонические -- его окончание.
   6 Ресторан "Мавритания" был построен в московском Петровском парке в 1895 г. по проекту архитектора П.П. Зыкова.
   7 Старый Афон -- православный монастырь в Греции. Чернов отправился туда в 1892 г.

II. Н.А. Алексеев

   Впервые: Рус. слово. 1912. 20 июля.
   1 Провесная белорыбица -- провяленная рыба семейства лососевых.
   2 Новое здание Московской городской думы выстроено в 1892 г. на Воскресенской площади. Новый водопровод был проведен в Москве в 1892 г.
   3 В 1890 г. в Петербурге проходил 3-й Международный конгресс криминалистов. Его участники навестили Москву.
   4 Сиверко, сивер -- северный ветер.
   5 Ножовая линия -- торговый ряд в московском Китай-городе.
   6 Имеется в виду храм Святой Софии в Стамбуле.

III. Бугров

   Впервые: Рус. слово. 1912. 22 июля.
   1 Лестовка -- кожаные четки у старообрядцев.
   2 Бугров был старообрядцем и оказывал значительную финансовую поддержку старообрядчеству. Упоминая "горы и леса", в которых молятся за него, Дорошевич отсылает читателя к эпопее П.И. Мельникова "В лесах" (1871--1874) и "На горах" (1875--1881), в которой запечатлен быт старообрядческого купечества Заволжья и Нагорья середины XIX в. Существует предположение, что прототипом героя романа "В лесах" Патапа Максимыча Чапурина послужил дед Н.А. Бугрова (см.: Горький М. Полн. собр. соч.: Художественные произведения: В 25 т. М., 1973. Т. 17. С. 97). Но еще ранее Мельников описал похожего старообрядца в "Отчете о современном положении раскола" в лице Петра Егоровича Бугрова, имевшего в 1853 г. 65 лет от роду. "Он был поповцем рогожского согласия и жил в Нижнем Новгороде, где занимался казенными подрядами и хлебного торговлею" (Усов И. Павел Иванович Мельников (Андрей Печерский). СПб.; М., 1897. С. 152--153).
   В фельетоне "Два миллионера", написанном в связи с одновременной смертью Бугрова и Манташева, Дорошевич подчеркивает, что Бугров в делах филантропии "главным образом заботился, чтобы деньги пошли на "душеспасительное дело"", чтоб "дело было хорошо для души", в то время как "Манташев был тщеславен. Он хотел, чтобы его имя гремело" (Рус. слово. 1911. 21 апр.).
   3 Отсылка к роману Мельникова "На горах", в котором живущая в старообрядческом скиту Манефа вынуждает принять постриг свою дочь Фленушку.
   4 В декабре 1896 г. в селении Терновка под Тирасполем Федор Ковалев заживо закопал -- с их согласия -- 25 человек своих односельчан (в том числе мать, жену и дочь), членов старообрядческой секты, видевших в проводившейся тогда переписи населения знамение скорого пришествия антихриста и пожелавших таким образом спастись. О своей встрече с ним Дорошевич рассказал в фельетоне "Темная Русь":
   "В одесской тюрьме я беседовал с Ковалевым, несчастным "героем" той страшной трагедии, которая разыгралась в Терновских плавнях.
   Кроткого, доброго Ковалева полюбила вся тюрьма.
   Тихим печальным голосом рассказывал мне этот рябой, простоватый паренек, как он закапывал в землю живых людей.
   Это "спасительное" дело было поручено ему, потому что он был постником и оставался девственником до женитьбы. На "Божье дело" самым достойным признали его.
   Закопав живьем своих односельчан, он должен был сам заморить себя голодом. Все решили умереть.
   Он рыл яму в погребе, и в нее ложились люди в саванах, с восковыми свечами в руках.
   -- Простите меня, православные! -- кланялся им в ноги Ковалев.
   -- Нас прости! Зарой, Бога для! -- отвечали они.
   Он подходил, трижды целовал каждого, прощался с живыми, как с покойниками, и брался за заступ.
   Они пели похоронные песнопения, отпевали себя, молясь за себя, как за умерших.
   Ковалев начинал зарывать их с ног:
   -- Может, кто раздумает и попросит, чтоб не зарывать.
   Но они ни о чем не просили, лежа живые в могиле, -- они пели, пока могли, шептали молитвы, осеняли себя двуперстным сложением крестного знамения, пока Ковалев медленно засыпал их землей, ожидая стона или мольбы.
   Ни стона, ни мольбы до последней минуты...
   И он торопился забросать комьями земли почерневшие лица, сравнивал и утаптывал землю над погребенными. И шел домой молиться и поститься, чтоб завтра похоронить еще десять живых людей.
   -- Зачем?
   -- Потому началось уже исчисление [к этому слову Дорошевич сделал примечание: "Перепись"]. Пришла бумага, а на ней начертано: "Покой". "Покой" сиречь "печать". И каждого надо было прописать, кто такой и сколько годов. И сказано было, что исчислять всех людей в один день, и каждому значилась на бумаге его "печать". Начали думать, как ослобониться: не писаться да не писаться. На том и порешили. А тут разговор пошел: кто исчисляться не будет, тех в острог сажать будут, и в Питере уж, слышно, такая машинка выдумана, чтобы человека на мелкие части рубить. Возьмут в острог да в машинке мелко-намелко и изрубят. Ну и решили, чтоб похорониться.
   И он зарыл десятки своих односельчан, своих родных, свою жену, своего ребенка.
   -- Насчет ребенка разговор был. Решили-то похорониться по доброй воле, кто хочет. А ребенок махонький, грудной -- у него воли нет. Как быть? Да жалость взяла, решили похоронить: зачем младенца оставлять, чтоб его изрубили...
   И все из-за боязни машинки, которую выдумали и прислали из Петербурга.
   -- Ну хорошо. Ну, вот теперь ты который месяц сидишь в остроге. Видишь ведь, что никакой такой машинки, "чтоб людей рубить", нет?
   -- Теперь-то вижу!
   Лицо его побледнело, в глазах, полных слез, засветилось столько страдания, его голос так задрожал, когда он тихо сказал: "Теперь-то вижу", что ужас сжал сердце.
   Я коснулся самого больного места его души.
   Заживо похоронив десятки людей, жену, ребенка, -- он узнал, что все это было не для чего, что десятки жизней он погубил напрасно" (Дорошевич В. Собр. соч. Т. 2. С. 66-68).
   5 Имеется в виду "печать Антихриста", представление о которой сложилось на основе текстов Откровения (Отк.,13, 16--18, 19--20).
   6 16-я Всероссийская промышленная и художественная выставка открылась в Нижнем Новгороде 28 мая 1896 г.
   7 Окоренок -- небольшая лохань.

IV. С.Т. Морозов

   Впервые: Рус. слово. 1912. 22 июля.
   1 То есть прибавлял в конце слова букву "с", что свидетельствовало о мещанско-приказчичьих манерах.
   2 С.Т. Морозов закончил естественное отделение физико-математического факультета Московского университета со степенью кандидата наук.
   3 "Беспоповским согласием", беспоповщиной называли одно из двух основных течений в старообрядчестве. Беспоповцы отрицали православную церковь, церковную организацию и священство. Они не стриглись и стриженых называли "скоблеными затылками", не употребляли телятину.
   4 Имеется в виду Н.О. Ракшанин, умерший в 1903 г.
   5 Имеется в виду актер С.Н. Судьбинин, работавший в Московском художественном театре в 1898--1904 гг.
   6 Государственная монополия на производство и продажу спиртных напитков была введена по инициативе С.Ю. Витте в 1894 г. Тогда же Николай II подписал устав Попечительства о народной трезвости, комитеты которого, вплоть до уездных, призваны были разнообразными методами -- надзора за торговлей, просвещения, организации культурного времяпрепровождения -- бороться с пьянством.
   7 Премьера пьесы М. Горького "На дне" состоялась в Художественном театре 18 декабря 1902 г. Дорошевич откликнулся на нее рецензией ""На дне" М. Горького. Гимн человеку" (Рус. слово. 1902. 19 дек.).
   8 С.Т. Морозов был не только одним из пайщиков и директоров акционерного товарищества, поддерживавшего Московский художественный театр, но и принимал активное участие в техническом оснащении спектаклей. В фельетоне "Искусство на иждивении" ( Рус. слово. 1902.17 февр.) Дорошевич резко выступил против купеческого меценатства в искусстве, и в частности участия Морозова в делах Художественного театра.
   9 А.И. Южин впервые выступил в роли Гамлета на сцене Малого театра в 1891 г.
   10 При содействии актрисы Художественного театра М.Ф. Андреевой Морозов щедро субсидировал деятельность большевиков, поддерживал издание газет "Искра", "Новая жизнь", прятал у себя подпольщиков, нелегально провозил типографский шрифт.
   11 Морозов застрелился в мае 1905 г. в гостинице в Канне, находясь в сильной депрессии.
  

V. Новейшая история

   Впервые: Рус. слово. 1912. 22 июля.
   1 Чуйка -- верхняя мужская одежда до колен из темного материала, которую носили купцы и ремесленники.
   2 Покончил с собой С.Т. Морозов; крупный промышленник и банкир Д.П. Рябушинский организовал Аэродинамический институт в своем родовом имении
   Кучино под Москвой, а его брат Николай Павлович в 1906--1909 гг. издавал литературно-художественный журнал "Золотое руно".
   3 Иван Великий -- колокольня в Московском Кремле.
   4 Примочка от ушибов из травянистого растения арника.
   5 Скорее всего, имеются в виду А.И. Гучков и газета партии октябристов "Голос Москвы".
   6 Шишгаль -- голь, сброд.
   7 Неточно приведены слова купца Барабошева из пьесы А.Н. Островского "Правда хорошо, а счастье лучше" (1876).
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов