Литвинов Борис Нилович - Агония и смерть Закаспийского фронта

Б. Литвинов.
Агония и смерть Закаспийского фронта

В этом разделе заключается подробное описание боев под Казанджиком (23-27 ноября 1919 года) и Айдином (4-6 декабря 1919 года) взаимоотношения войск и генерала Казановича друг с другом.

В описании имеется много повторений того, что изложено в предшествовавших главах "Белого Туркестана". Эти места не выброшены мною потому, что в них все же есть крупинки того, что недосказано в "Белом Туркестане". Почему я их и не выпустил.

Пусть читатель не посетует на меня за то, что я противник А.И. Деникина и Добровольческого движения. Я -- противник легкомысленного отношения к пролитию крови подчиненных и произвольным действиям по адресу доверившего нам свою судьбу народа, ну, и, конечно, враг грабежей и партизанщины.

Б. Литвинов

Закаспийский белый фронт организовывался сам собой, с начала 1918 года. Так или иначе, но своими силами, отбил у большевиков всю Закаспийскую область, каковую продержал в своих руках весь 1918 год, нанеся германо-мадьяро-большевикам головокружительный удар (Каахка, Душак, Кизил-Арват и др.). Военное руководство вручил своим известным краю начальникам, и эти начальники так или иначе усиленно, хотя и не крича, исполнили возложенную на них краем задачу. Это была эпоха руководительства войсками Закаспия начальниками из коренных туркестанцев и выдвинутыми событиями из войсковой туркестанской массы талантами.

В середине 1918 года там стала ощущаться потребность в новых пополнениях войсками и средствами, ибо война стала выливаться в форму регулярной кампании с совершенно устойчивым фронтом и с регулярными войсковыми частями. Таким образом, наступил переломный момент. Почему в первых числах августа 1918 года из Закаспия прибыл в Моздок, на Терек военный министр Закаспия в сопровождении полковника Германа и предъявил мне требование -- прибыть на Закаспийский фронт для руководства там операциями. Требование это мне было предъявлено как знающему край с 1893 года, а потому обязанному и по дисциплине, и по смыслу всей прежней моей деятельности отдать все свои силы, прежде всего, краю.

Я подчинился, но в силу обстановки выставил требования и со своей стороны. А именно:

1. Я восстанавливаю только постоянные Туркестанские войсковые части, именно 2-ой Туркестанский армейский корпус, и никаких новых революционных войсковых организаций, кроме уже создавшихся до меня, не допускаю.

2. Я имею права начальника отдельной дивизии (не корпуса) и ни при какой обстановке их не утрачиваю, то есть права и обязанности по моей прежней должности на Кавказском фронте. Фиксировал же это потому, что в силу разных враждебных течений перед и после революции не было осуществлено мое производство в генерал-лейтенанты по ордену Георгия за боевые отличия на фронте. И я пока оставался полковником, едва ли не самым старым в Европе, на посту генерал-лейтенанта. Для знавших меня лично это было все равно, но на стороне это было, конечно, вредно для дела.

3. Я подчиняюсь только одному законному моему начальнику Командиру 2-ой Туркестанской армии генерал-лейтенанту Савицкому, и больше никому. Никакой промежуточной инстанции между нами не допускается. Никаких изменений и реорганизаций в будущем тоже не должно быть.

4. На этих условиях я принимаю на себя командование войсками фронта Закаспийского края, включая в них и формирование так называемого Литвиновского отряда (кадры 2-го Туркестанского армейского корпуса).

5. Но так как я исполняю на Северном Кавказе поручения тоже моего законного начальства и бросить Терек по совести я не мог, то некоторое самое острое время я остаюсь на Тереке в Кутаиси, а моим заместителем в Закаспии должен быть известный мне полковник Герман. При этом, однако, до моего прибытия в Закаспий надлежит воздерживаться от активных операций в крупном масштабе, а ограничиваться закреплением захваченного.

Генерал Савицкий эти условия принял и уехал вместе с полковником Германом обратно в Закаспий (конец августа 1918 года).

Таким образом, для Закаспия начался с сентября 1918 года период передышки от крупных боевых действий, переустройства и самоукрепления до прибытия меня с новыми частями.

Однако, в декабре 1918 года, не дождавшись меня, занятого боевыми действиями на Тереке и в Кубани, генерал Савицкий вновь прибывает на Кавказ, где соединяется окончательно со мной и бьет челом генералу Деникину всю Закаспийскую область в надежде получить этим подчинением те средства борьбы, которые были насущно необходимы.

Таким образом, наступает третий период, решительно изменивший всю обстановку в крае, период подчинения Югу России, так называемый "деникинский".

К несчастью, это подчинение генералу Деникину для области дало только минусы, ибо отняло у области часть ее сил и самостоятельности, не дав ей того, что было условлено. Так, приняв меня и генерала Савицкого, генерал Деникин обещал нам исполнить все наши справедливые просьбы. Сделано же было диаметрально противоположное, именно: получив от меня даром 4 армейских отряда, сформированных на туркестанские и личные средства, генерал Деникин должен был взамен них отдать мне туркестанцев, дравшихся у него. Кончилось же тем, что приведенные мною части были переименованы в Терский офицерский полк и Терскую офицерскую батарею, то есть полки 21-ой пехотной дивизии, а взамен их мне дано всего 7 человек. Генералу же Савицкому, подтвердив его право на командование Закаспийским фронтом, генерал Деникин, говоря обывательски, подложил патрон, секретно от него послав туда с нами же генерала Эрдели и состоявшего при нем произведенного кем-то в генералы молодого генерала Лазарева (теперь у большевиков), в качестве предтечи. Генерал Эрдели до Закаспия не доехал, а генерал Лазарев доехал и остался там, и пока генерала Савицкого убаюкивали ласковыми словами, а я набирал новые рати вза

Сделано же было диаметрально противоположное, именно: получив от меня даром 4 армейских отряда, сформированных на туркестанские и личные средства, генерал Деникин должен был взамен них отдать мне туркестанцев, дравшихся у него. Кончилось же тем, что приведенные мною части были переименованы в Терский офицерский полк и Терскую офицерскую батарею, то есть полки 21-ой пехотной дивизии, а взамен их мне дано всего 7 человек. Генералу же Савицкому, подтвердив его право на командование Закаспийским фронтом, генерал Деникин, говоря обывательски, подложил патрон, секретно от него послав туда с нами же генерала Эрдели и состоявшего при нем произведенного кем-то в генералы молодого генерала Лазарева (теперь у большевиков), в качестве предтечи. Генерал Эрдели до Закаспия не доехал, а генерал Лазарев доехал и остался там, и пока генерала Савицкого убаюкивали ласковыми словами, а я набирал новые рати взамен отобранных у меня Деникиным, Лазарев именем Деникина начал вводить в Закаспии заведомо порочный большевистский опыт. Для этого у него был так называемый Дагестанский дивизион с ротмистром Тутушевым, бывшим начальником Красного Дагестана во главе.

Этот период был периодом внутренних осложнений в Закаспии без ведома головы -- генерала Савицкого. Он закончился тем, что вопреки моему с генералом Савицким уговору, войска Закаспийского фронта, не дождавшись меня, перешли в общее наступление в апреле 1919 года в районе Байрам-Али и... были наголову разбиты. Главные виновники этой мерзости, как всегда, остались в стороне, а честный человек, герой, полковник Герман, командовавший вместо меня группой фронта, был убит. Это поражение отдало большевикам не только житницу края, снабжавшую область чем только можно подумать, не только крепости Кушку и Серак, не только свело к нулю военную мощь края, но и поселило в войсках и населении мысль об ошибочности подчинения Добрармии. Пока не было Добрармии, было все хорошо; пришла Добрармия в лице Лазарева и его грабителей -- пошли неудачи. Потерялся и авторитет генерала Савицкого. Нужно уже было думать не о том, чтобы планомерно продвинуться вплотную к Бухаре и войти с ней в союз, а о том, как бы удержать за собой Каахку.

Вследствие этого началось вызывание пакетами части моей группы раньше ее полного сформирования и т.д. И, наконец, по телеграфу был вызван и я, с требованием бросить все и прибыть спасать положение.

Начался новый период -- стремление остановить почти голыми руками врага-победителя.

В силу этого 12 мая 1919 года я с неготовыми моими группами двинулся из Владикавказа в Закаспий и 24-го участвовал в неудачном бою на Теджене.

Здесь, проезжая через Петровск, я получил от генерала Пржевальского, бывшего моего командира корпуса, поручение передать генералу Савицкому от имени его, Пржевальского, совет, чтобы возможно скорей избавился бы от генерала Лазарева, как вреднейшего и опаснейшего человека. Я и сам уже имел сведения, что Лазарев играет в руку врагам и окружил себя настоящими большевиками (Тутшев, Хопенко, он же "Ванька Золотой Зуб"). Это поручение я передал генералу Савицкому на вокзале в Асхабаде, на что получил ответ: "Да, я знаю. Но я не могу его отпустить до тех пор, пока он не отдал еще отчета в полученных им деньгах (6 или 10 миллионов)".

И вот начался новый период жизни фронта Закаспия, когда явный, признанный всеми вредным, почти большевиком, генерал Лазарев, носивший высокое звание посланца самого Деникина, поэтому неуязвимый, внедряется в высшее военное управление края. Впоследствии он достиг того, что генерал Савицкий сменяется Деникиным, а он, Лазарев, становится временно командующим в крае и пользуется, по-видимому, неограниченным доверием в Штабе Деникина.

Прибыв в край под Теджен, я, однако, не получил в командование войска фронта, а вопреки договора, был отдан в подчинение, как простой начальник дивизиона, к туркмену Ураз-Сердару, а этот последний уже отдал меня в подчинение бывшему у меня в дивизии начальнику разведческой команды штаба -- капитану Мальчуковскому. Тут я уже запротестовал.

Бой был проигран. Тедженский округ потерян. Войска в беспорядке отошли, военачальники по очереди уехали в тыл, и, таким образом, я был постепенно возведен в звание командующего разбитым фронтом. Войска удалось остановить на линии ст. Такыр, то есть в 14 верстах от места катастрофы. Когда же порядок был мною восстановлен, то приказом генерала Савицкого в должность эту вступил... генерал Лазарев, а я передан в подчинение таковому. Я не протестовал.

Таким образом, настал новый период борьбы в Закаспии, когда войсками фронта против большевиков командовал большевик, генерал, имевший в своем распоряжении орган контрразведки во главе с большевиком Хопенкой (потом повешен в Екатеринодаре) и охраной в лице большевистского дагестанского дивизиона (Тутушев). А на мои запросы по этому поводу генерал Савицкий или отмалчивался, или говорил: "Что поделаешь, ничего нельзя сделать". Этот период знаменит тем, что при всяких предстоящих операциях на совещаниях (генерал Савицкий, Лазарев, я и начальник штаба генерала Савицкого) старших начальников равно выявляет диаметрально противоположные стороны: генерал Лазарев, говоривший, что нет никакой надежды на успешность сопротивления, и поэтому требовавший отхода, и я, говоривший, что я не вижу достойного противника и мне стыдно отступать перед пустым местом. Эти совещания всегда кончались приказом Савицкого отступать -- побеждал Лазарев. Совершенно несомненно, что борющимися сторонами были Лазарев и я. В такой обстановке протекали крупные операции: Душак -- полупобеда, Каахка -- наш разгром, Асхабад -- отдача большевикам столицы края, Бахарден -- уход из культурного и богатого района, то есть события перед увольнением с поста командующего генерала Савицкого. Но как только ушел генерал Савицкий и вместо него стал временно командующим Лазарев, так поражения прекратились. Цель была достигнута. Лазарев стал главой белого Туркестана, а я, его враг, -- командующим войсками фронта.

Как ни смешно, а это время, с середины июля по середину ноября 1919 года, было самым удачным периодом борьбы против большевиков. За это время большевикам были нанесены поражения под Бахарденом и Кара-Кала; совершен полный их разгром под Кадем, причем Лазарев, прибывший ко мне в Кодж, после этого боя, сам предложил мне перейти в общее наступление до Асхабада. Но я не пошел: как я пойду вперед на 200 верст, когда центр не дает мне ни одного рубля и ни одной роты, а мой главный начальник -- большевик, и его конница -- большевики, и мой тыл не в моих руках. Тот настаивать не решился, и дело пошло отлично. Мы стали вдруг "друзьями" -- только что следили друг за другом. Кампания протекала в формах настоящей, а не гражданской декоративно-подвижной войны. Фронт с обеих сторон был настоящим. Один только Кизил-Арватский район и фронт Кизил-Арват -- Кара-кала удерживали наши, путем постоянных боев два месяца. Он оставлен был планомерно, не торопясь, тогда, когда получено было категорическое приказание не рисковать войсками ради этого фронта. Отошли только на 14 верст, измотав противника непрерывными боями, и опять остановились на целый месяц. Затем оставили Дженахар, снова его взяли, когда то было надо, и снова его отдали, когда нужда в этом прошла.

Словом, смешно, но с честным туркестанцем, милейшим генералом Савицким, приведшим в край Добрармию, были только неудачи; а с пришедшим из Добрармии большевиком Лазаревым, человеком чуждым краю, -- наоборот, успех.

Поэтому генерал Лазарев мог говорить, что он пошел бы и вперед после Коджа, да вот Литвинов, туркестанец, не пускает, боится. Да, скажу я, боялся, -- но кого и чего?

Что может быть ужаснее гражданской войны, да еще в крае, тобою же устроенном, в твоем крае, в твоем городе, между твоими друзьями и соседями.

Едва дело наладилось, и Лазарев стал подзуживать, что, пожалуй, ему недурно быть и белым генералом, раз все идет недурно, как на вакантный пост командующего войсками Деникин прислал генерала Боровского. Последовали новые ненужные потрясения. Этот последний, однако, пробыл в крае всего лишь несколько часов и уехал обратно к пущей радости Лазарева, да и нашей. Этим положение Лазарева упрочилось окончательно.

Уж лучше умный большевик Лазарев, нежели опять новый Быховский сатрап.

55.

Итак, повторяю, что по моему убеждению, наличие Лазарева при создавшейся обстановке на посту главного начальника края, для боевых операций и для края было полезнее, нежели пребывание на нем благороднейшего и глубокоуважаемого моего друга и начальника И.В. Савицкого. И оно, разумеется, было неизмеримо плодотворнее всякой присылки Деникиным других лиц на этот пост, начиная с самого кратковременного из всех начальников, генерала Боровского, пробывшего на фронте всего 6 часов и затем куда-то бесследно исчезнувшего для Туркестана.

Коджинский бой, по-видимому, всколыхнул в деникинском окружении надежду на возможность благоприятного разрешения большой задачи в нашем направлении, так как с этих пор нам посыпалось крупное подкрепление, до прибытия которого я должен был удерживать линию фронта Кара-Кала.

Рядом тяжелых боев я удерживал это положение два месяца, а помощи не получал. Не буду описывать даже вкратце тех операций, которые были проведены за этот промежуток времени в полосе всего 20 верст. Упомяну лишь, что в начале октября, обойденный справа и в том самом Кизил-Арвате, я в силу общей задачи, уклонился от решительного поединка с риском потерять и район, и войска, и, не отрываясь от противника, отошел на две версты западнее Кизил-Арвата на линию Дженакира. Здесь вновь закрепился на две недели. И только здесь, наконец, получил первые конкретные сведения о присылке нам крупных войсковых групп для общего перехода к решительным активным действиям.

Лазаревым и мною был выработан план подхода и развертывания этих частей, в силу которого я признал необходимым несколько больше оторваться от противника, превосходившего тогда нас конницей, дабы сделать это не под ударами столкновений передовых частей, а спокойнее. Да и топография местности указывала на то же. Почему я отошел еще на 15-17 верст назад (западнее) на линию станции Искандер, порвав железнодорожный путь на двое суток починки.

Здесь я принял более глубокое расположение и в течение полутора месяцев рядом крупных и мелких столкновений и частичных переходов в наступление (Дженахир, Тумановское, Кара-Кала и др.), удерживал противника, приковывая его к месту.

Но скрывать до бесконечности свои намерения, конечно, было невозможно. И вскоре стало очевидно, что красные догадались о причинах такого нашего поведения. Вопрос стал определенно: кто кого опередит.

Так как красные к тому времени уже окончательно реорганизовали войска Оренбургского фронта (15-20 казачьих полков) и значительную их часть перевели в Туркестан, а Пятигорск только раскачивался, отряды же генерала Попова, предназначенные, по слухам, для меня, погибли в Дагестане, то красные имели в этой игре много ходов вперед.

Как мы, так и красные, встали на железной дороге. У красных было подавляющее преимущество в войсках, особенно же в коннице (в 6-10 раз); у нас -- в технике (бронепоезда). Почему оба чутко охраняли железную дорогу, но действовали различно: они совершали глубокие обходы и били нас по нашим тыловым точкам и железной дороге, а мы пробивали их фронт штыковыми ударами в железнодорожные точки и сбрасывали их в степь или в горы, где они гибли. До принятия мною фронта, Савицкий, Лазарев и другие принимали в боях скученное расположение, жались к железнодорожным станциям (бронепоездам), почему и бывали окружены накоротке и гибли. Я -- наоборот, занимал глубокое групповое расположение (30-40 верст в глубину при бронепоездах), а потому бил красных (Бахарден, Душак, Кодж, Дженахир и др.) или успешно уклонялся от гибели, выскакивая из окружения. Почему здесь (в данном случае) я, в ожидании подхода войск и перехода в наступление, сам не предпринимал активных действий. Занял глубокое групповое расположение: Искандер (15-верстный перерыв), Узун-Су (17 верст), Казанджик (14 верст), Ахча-Куйма. Позиция на случай нежелательного для меня боя, была Узун-Су, или Казанджик, или Ахча-Куйма, или общий фронт на север или на юг. Позиция Искандер исключалась как совершенно невыгодная. Держалась же она только как дающая покой для предстоящего развертывания и время для проверки действий противника.

Мое прифронтовое генерал-губернаторство шло вглубь страны на 110-120 верст. Около 10 ноября я получил от Лазарева конкретные указания о подходе ко мне Сибирской дивизии генерала Бурновича (20 тысяч человек), артиллерии и новых конных частей -- чеченских, кабардинских, ингушских -- и конного отряда генерала Николаева ("Красивого"), а также указание воздерживаться от активных действий, что было мною давно уже исполнено. Это было как раз после Дженахира, 2-4 ноября.

Силы фронта к этому времени состояли из Сводного Туркестанского стрелкового полка (около 1100 человек), Сводного Закаспийского полка (1200 человек), 1 роты бойскаутов Асхабада, 1 конного Туркменского полка (500 человек), 1 конно-партизанской дивизии (3 эскадрона полковника Зимина), 1 конного дагестанского дивизиона (2 эскадрона Тугушева), 1 конного отряда туркмен Непез-Кули (100 человек), 1 конного отряда Рогожина (100 человек), 2 легких, 1 тяжелой, 1 горной и 1 гаубичной батарей (8 легких, 4 горных, 4 гаубичных и 2 тяжелых 5-дюймовых орудий), 6 бронепоездов, отлично оборудованных и вооруженных, с прекрасным экипажем ("Корнилов", "Партизан", "Гроза", "Дозорный", "Три мушкетера" с морскими пушками и "Разведка"), сведенных в 2 дивизиона, полурот и команд запасного батальона в Красноводске. Кроме того, в Пятигорске был запасной туркестанский полк, который генерал Эрдели никак не хотел выпустить от себя в Закаспий. И, кроме того, были остатки конного отряда в районе западнее Кара-Кала (70 верст на юг), имевшего особую задачу защиты пути на Асхабад и с целью прикрытия формирований туркмен.

Вся перечисленная выше масса, кроме этапных и запасных частей, была расположена в одной группе под личным моим начальством в районе Искандер -- Уруз-Су -- Казанджик фронтом на восток. За полтора года непрерывных боев войска, конечно, были утомлены и совершенно раздеты, но не имели среди себя негодного или сомнительного элемента, они были в боевом отношении отличны, и если бы не слабая военная подготовка Туркменских частей, то их также можно было бы считать прекрасными (кроме дагестанцев). Почему наличие противника, в 2Ґ раза сильнейшего, нас не беспокоило. Перебежчиков от нас за полтора года почти не было.

Материальная часть артиллерии, благодаря великолепной работе начальника артиллерии генерала Дмитриева, была в удовлетворительном состоянии. Но конский состав конных частей едва существовал из-за отсутствия фуража (потеря культурных районов).

Личный командный состав был идеальный -- настоящие боевые туркестанские офицеры, стяжавшие себе славу еще в Великую войну, только несколько новых для края лиц, как полковник Евтушевский и др. Все слабое и посредственное было постепенно отправлено из края на "тот берег Каспия".

Вот почему, между прочим, всякое новое лицо, прибывавшее на фронт с "того берега", мало удовлетворяло требованиям закаспийских офицеров. Вообще в Закаспии на пост Главного начальника ждали только трех человек: Куропаткина -- он был у большевиков; Леша -- тот был где-то в Добрармии; и Путищева -- этот с самого начала революции ушел от всякой деятельности. А все остальные для Закаспия были, конечно, слабы и несерьезны. И до слез было обидно, что генерал Савицкий не оправдал надежд только по безграничной мягкости своего характера.

Войска главной группы были разбиты на 4 группы: Искандер -- полковник Фоменко (Закаспийский полк, 2 броневика и конница с 2 батареями); Узун-Су -- полковник Самарин (Туркестанский полк, 2 броневика с 2 батареями и конница); Казанджик -- резерв (2 роты рабочих, 1 рота афганцев, 1 рота бойскаутов, мой штаб, авиация, 2 броневика, конница); и Ахча-Кушма -- конный отряд Нияз-Кули. Кроме того, в тылу на станции Бала-Шием -- гаубичная батарея, приводившая себя в порядок. И, наконец, на станции Джебек -- маршевый батальон моих частей.

Я ставил им задачей: удерживаясь от активных действий до подхода ожидаемых подкреплений, удерживать занятое расположение, оберегая Казанджик как большое депо. Для чего Искандер -- передовой отряд; главная позиция -- Узун-Су или Казанджик в случае особого превосходства в силах противника и особенно его конницы; и Ахча-Кушма как тыловая позиция, могущая прикрывать все. Только такое широкое маневрирование и глубокое расположение войск, как показывает опыт, могло дать успех в бою против подавляющих сил красных, мастерски совершавших глубокий обход группами по 10-15 тысяч человек.

В течение следующих 5 месяцев мне удалось нанести красным ряд поражений и увернуться от их весьма толковых ударов, в свою очередь. Почему в войсках фронта покоилась твердая уверенность в успешности как всей борьбы, так и предстоящего решительного столкновения на позициях Узун-Су -- Казанджик.

Вот в такие чрезвычайной важности дни и минуты стали появляться беспокойные признаки из нашего тыла, они состояли в следующем.

Как это непреложно известно, конница всегда жалуется на утомление коней, артиллерия требует починки своей материальной части, а авиа- и тех. части требуют ремонта и т.д., лишь бы пожить, хоть временно, не в окопах. И начальнику предстояло много борьбы, чтобы легко, но твердо отклонять доклады о необходимости отдыха, ремонта и т.д. Отдых в таких случаях нужен всем, но только не настоящим бойцам -- пехоте.

Положение на фронте было слишком прочно. И вот желание поправить свою материальную часть непременно в тылу (а для этого у меня на фронте были великолепные подвижные мастерские) и желание ослабить фронт и тыл со стороны внутренних врагов -- все это соединялось вместе и шло на меня общим походом.

Все это я отклонил. Лазарев это узнал. И вот с его стороны последовал ряд мер, ослаблявших фронт и меня и усиливавших его. Конечно, висел в воздухе и другой вопрос: всякий успех усиливал меня; так, как же давать мне усиливаться еще и войсками Добрармии, вызываемыми Лазаревым для "его" усиления. Поэтому он объявил, что настало такое благополучие в Закаспии, что наступила возможность отзывать части в глубокий тыл для отдыха. Так он отобрал у меня свой дагестанский дивизион и расположил его в Красноводске. За ним полковник Клосовский, хороший человек, бросился просить меня за свой дивизион о том же. Я отказал. Тогда обратились за помощью к Лазареву. Тот с радостью повелел. Я был вынужден уступить и отправить их на отдых в Молла-Кара.

Как будто чья-то рука стала вбивать осиновый кол между мною и моею конницей.

Лазарев стал задерживать маршевые команды выздоравливавших моих раненых и больных, лечившихся в госпиталях Красноводска и Молла-Кара. И стал формировать из них тыловые этапные отряды и т.д. Я ответил на это устройством госпиталей в полосе моего "генерал-губернаторства", но все-таки многих бойцов потеряли. Наконец, к середине ноября, и артиллерия заявила о необходимости поправок в пушках. Я починил их в подвижных мастерских. Но узнал это Лазарев и приказал мне отправить в Красноводск "для починки" все горные мои пушки. Горная батарея закрепила мой правый фланг в хребте Копет-Даг и в песках. Почему я отказал. Мне стали угрожать. Я вновь отказал. Мне сказали, что если я не исполню этого приказания, то Лазарев даст телеграмму Деникину о моем неповиновении. Дабы не делать эту обстановку достоянием фронта, я наполовину уступил: отдал приказание отправить к Лазареву одну батарею, но сам решил послать верного человека к Деникину открыть ему глаза.

В это время генерал Деникин и подписал приказ о назначении "КомВЗО" (Командующего Войсками Закаспийской области) генерал-лейтенанта генерального штаба Казановича, человека, совершенно неизвестного краю, если не считать его деятельности как младшего офицера. Офицерский состав фронта принял это назначение отрицательно. Генералу Казановичу, отдавая должное его рыцарской честности и безусловной храбрости, ставили в вину какие-то его операционные неудачи в 1918 году и якобы приверженность к вину и наркотикам.

В период 15-20 ноября совершился ряд чрезвычайных для фронта событий.

1. Установлено систематическое усиление красных на фронте в чрезвычайных размерах: ежедневно прибывали 3-4 поезда с войсками и развертывались на линии против Искандера, выигрывая оба наших фланга (дело привычное).

2. Уход с фронта доблестного и талантливого начальника Туркестанской бригады полковника Хромых за утомленность и по ранению.

3. Отъезд в тыл по болезни такого же талантливого, как Хромых, начальника передового отряда полковника Евтушевского, через несколько дней после скончавшегося в Красноводске.

4. Назначение нового КомВЗО генерала Казановича.

5. Уход Лазарева.

6. Прибытие в Красноводск первого эшелона "Сибирской" дивизии -- 1-го батальона 1-го Сибирского полка в составе 1500 человек (полковник Бурко-Павловский) и донесение моей агентуры, что сибиряки -- настоящие большевики, мечтающие передаться в первом же бою красным.

7. Прибытие и арест нескольких казаков за мародерство, ограбление денежного сундука и убийство капитана транспорта частей конного отряда генерала Николаева, составлявшего личную конницу нового КомВЗО.

8. Слухи о том, что Казанович хочет одним точным, сокрушительным ударом покончить раз и навсегда с красными.

Около 20 ноября генерал Казанович приехал в край и прибыл из Красноводска ко мне на фронт и провел марш войскам. Я поставил ему несколько вопросов:

1. Угодно ли будет Его Превосходительству лично командовать фронтом. Ответ -- нет, а продолжать быть на этом посту по-прежнему мне.

2. Задача -- прежняя или какая другая, особенно ввиду чрезвычайных и предупреждающих нас приготовлений красных. Ответ -- прежняя.

Все устроилось. Только по вопросу о "сибиряках" и "Николаевском" фронте: просил меня не принимать их в боевую часть иначе, как в разбивку под надзор верных бойцов.

Таким образом, и мы, и красные стремились вырвать друг у друга начало действий.

Давление на фронт и глубокий обход моих флангов я предвидел; весь вопрос для меня сводился к своевременности осведомления о действиях красных и устойчивости железнодорожного полотна, как связи между группами.

Чтобы облегчить положение слишком выдвинутой вперед Искандерской группы, я разобрал железнодорожное полотно восточнее Искандера (к Дженахиру) на протяжении 6 верст, оставив 3 версты впереди Искандера для действий нашим броневикам...

Около 20 ноября начальник штаба полковник Игнатьев доложил мне, что ко мне выслали из Красноводска сибиряков. Я приказал им стать в Ахча-Куйме. Но вскоре получил доклад, что полковник Бурко-Павловский, командир сибиряков, моего приказания выполнять не желает, а станет в Казанджике, что парализовало всякое маневрирование по железнодорожным путям. Мне пришлось приказать по прибытии сибиряков в Ахча-Кули дальше их не пускать. В случае же ослушания, полковнику Самарину с броневиком расстрелять ослушников. Вслед за этим приказанием я все же приказал Игнатьеву передать об этом случае неповиновения в Красноводск для доклада КомВЗО. И вдруг я получил ответ, что генерал Казанович одобряет действия Бурко-Павловского и подтверждает ему стать, вне повиновения мне, в Казанджике.

Мне, конечно, следовало сложить свои обязанности и уйти. Но я знал, что, узнав о моем уходе, фронт спокойным не останется, а произошло бы несчастье. Поэтому пришлось примириться с этим безобразием. Но я попросил генерала Казановича самого прибыть для личного командования фронтом. Последовал ответ, что когда надо будет, КомВЗО приедет, а сибиряки -- это все-таки "его" войска.

Сибиряки прибыли в составе по 350 человек в роте в Казанджик, и Бурко-Павловский не только не явился ко мне, но даже не зашел познакомиться со мной.

Я принял ряд мер на случай предательства сибиряков: поставил батарею капитана Корчинского так, чтобы он в случае измены расстрелял бы эту сволочь; роту афганцев поставил во внутренний караул городка. Лично от моего вагона сибиряки были в 500 шагах в казармах железнодорожного батальона.

Вечером того же дня ко мне пришел доблестный штабс-капитан Карамосков. Он подтвердил мне, что все сибиряки, кроме 5-ой добровольческой офицерской роты, поголовные большевики. Я обещал ему свою помощь и предложил взять его к себе. Тот уныло отказался -- все равно убьют (что и сбылось).

Настаивать на их уходе перед генералом Казановичем было безнадежным делом. Полковник Игнатьев опустил руки. Но, несмотря даже на это, у меня оставалась надежда на успех. Она базировалась на коренных туркестанцах.

20-го числа пришли новые сведения о новых эшелонах красных, группирующихся к северу в 10-12 верстах от линии Искандер. Красные развертывались в полное наступление шириною в 20 верст против Искандера. Особенно нарастала их, по-видимому, ударная группа, не менее 1 дивизии, в 20 верстах против Искандера. На нашем правом фланге (горы) усиление противника шло своим чередом, но не так значительно. Противник вырвал у нас инициативу и подготовляется ударить меня слева. Требовалась только перепроверка и слежка, насколько глубоко рискнет он хватить по моему тылу. Средства у него были: новая коммунистическая подвижная дивизия и от 5 до 8 казачьих полков бывшего нашего Оренбургского фронта.

Им я противопоставлял броневики, великолепную артиллерию и железнодорожный путь, то есть подвижные форты и опорный пункт -- песчаный гребень Ахча-Куйма. А против остальных красных я выставлял почтенных туркестанцев и, отчасти, закаспийцев. Свою конницу я пускал только на разведку и временное удержание нужных пунктов, но отнюдь не на удары.

Но я ждал еще одного союзника -- доблестных уральских казаков, находившихся со своим атаманом севернее меня верстах в 150 и могущих выйти на меня у Джебека.

21 ноября поручик С.И. Морозов приносит подтверждающие сведения. Наконец, наступил период столкновения охраняющих частей пехоты на фронте Искандера и вправо и влево от него. Мне было достаточно, что меня атакуют подавляющими силами. Заснут на фронте -- красные перервут многочисленными конными группами железнодорожную связь, подорвут полотно, изолируют мои группы, перервут броневую подвижную оборону, обозначат удар по горам справа и нанесут действительно сокрушительный удар по тылу. Силы: у меня: 5 тысяч человек, у них -- 20-25 тысяч. Но если я буду устойчив и гибок, то и они могут погибнуть в мертвых безводных степях или скалах Копет-Дага. И я рискнул.

По-видимому, и генерал Казанович полагал также, что я справлюсь "своими силами", а тогда он, КомВЗО, "своими войсками" нанесет сокрушительный окончательный удар.

И вот с вечера 21 ноября я почувствовал, что штаб КомВЗО через разговоры с моим начальником штаба начинает влиять на мои решения и даже распоряжения.

Машина была пущена в ход, каждый винтик ее был предусмотрен, и трогать что-либо новому лицу, даже и гениальному, притом уклоняющемуся прямо взять на себя руководство боем, даже, по-обывательски, считается неделикатным.

Из недомолвок Игнатьева я, конечно, понял обстановку и приказал ему избегать всяких разговоров с тылом. Но Игнатьева тянули к Юзу, у которого, надо полагать, сидел сам КомВЗО.

И вот в такой обстановке противники постепенно вошли в соприкосновение по всему фронту вечером 21 ноября.

К рассвету 22-го конным частям противника удалось проскочить к железнодорожному полотну между Искандером и Узун-Су, а также между Узун-Су и Казанджиком, и испортить телефон и телеграф, а на 8-ой версте от Казанджика красные взорвали даже мост, сбили бывшую там заставу (12 человек) и подорвали путь на 9-ой версте. Этого перерыва полотна в одном месте бояться было нечего, но перерыв в нескольких местах был сложнее.

Одновременно появилась на юге в горах конная группа красных на высоте Узун-Су -- 23 эскадрона -- и последовало давление на фронт Искандер, то есть пришили нас к месту. И в то же время движение крайнего правого фланга красных рядом крупных колонн параллельно полотну железной дороги в 12-15 верстах в направлении западнее Узун-Су.

Я выслал из моего резерва конный дивизион туркмен на конную колонну красных.

Действо начиналось. Держать у себя 1Ґ тысячи скрытых красных сибиряков для того, чтобы они в критический момент ударили по мне, расчета не было. И я решил, пусть лучше они трогательно соединятся с красными одни, войдя с ними в соприкосновение в том случае, если я их пущу в контратаку на красных, нежели устроят мне праздник в Казанджике.

Это был единственный в восточной истории случай, когда борющиеся меняются местами, как в кадрили.

Сознаюсь, в несколько секунд я пережил многое. Я понял, что силы красных, стреляющих в тылу Казанджика вдоль железной дороги, не менее 1000-1500 человек, их конница проникает еще западнее. А на Казанджике особые пехотные колонны, уверенные, что сибиряки быстро справятся с ничтожными гарнизоном.

Остатки доблестной роты Казаил-арватских рабочих, старых туркестанских запасных бородачей, по собственному почину рассыпались вдоль железнодорожного полотна между вагонами западнее бывшей цепи сибиряков и самоотверженно повели солидный спокойный огонь. У них были потери. 5-ая туркестанская рота (50 человек) отчаянно отбивалась от нападавших с фронта красных масс и не отдавала своей тяжелой пушки, бешено дравшейся до последнего патрона. Афганцы сновали между вагонами и били и своего, и чужого, подозрительно приближающегося к поезду с охраняемыми ими арестованными коммунистами. Только спросили меня, когда расстреливать этих коммунистов: сейчас, ибо они мешаются, или в последний момент несчастия.

На перроне вокзала стояла группа моего штаба с винтовками. Ко мне привели пленного кавалериста коммунистического конного полка, прорвавшегося с разъездом к 5-ой туркестанской роте. В его новой сумке были бумаги и карты, отличная шапка, ружье, 2 револьвера. И таких молодцов оказалось у красных 10-15 конных полков.

Пленный показал, что вся коммунистическая дивизия Оренбургских казаков атакует сейчас Казанджик, что одна конная бригада следует в мой тыл, что силы их центра атакуют Искандер, а Отдельная красная туркестанская колонна обходит справа горами.

Тогда я приказал Висленко и Самарину немедленно следовать на Казанджик, хотя бы и в состоянии боя с противником.

Пока начали двигаться на переполненных путях составы всего фронта, я перешел со своими штабными на выходную от семафора к старой Ахча-купше, чтобы не дать красным окончательно захватить путь. Я получил доклад, что красные уже овладели полотном железной дороги на 4 версты. Впереди в полверсте "Корнилов" вел бой с красными.

В момент моего отбытия, около 8 часов утра, я видел, как подводы Корчинского начали отходить. Как только состав вышел на насыпь, так нас засыпали пулями. Выстрелы простреливали товарные и пассажирские вагоны насквозь. Появились раненые, убитые.

На протяжении 7 верст нас расстреливали цепи противника. "Корнилов", расчищая путь, должен был два раза останавливаться, чтобы очистить путь от захвативших его красных. Так через полчаса мы достигли разъезда на 10 версте, где я передал оказавшихся у меня 17 раненых и убитых. Сам же я взял 14 человек моего штаба и пошел с ними к "Корнилову", чтобы вместе с ним вернуться к Казанджику и вступить в бой.

Но "Корнилов" выйти вперед не мог, потому что из Казанджика вслед за нами непрерывной красной лентой тянулись составы фронта и забили весь путь. Пока они не пройдут на разъезд, "Корнилову" нечего и мечтать о возвращении. А между тем некоторые из составов, разбитые артиллерией красных, едва шли. Некоторые из вагонов представляли собой груды щепок.

Подождав полчаса, я приказал "Корнилову" идти вслед за мной. Я взял группу стариков туркестанцев (человек 60), собранную отовсюду, рассыпал ее в цепь и повел на Казанджик правее полотна железной дороги.

Через час я без боя достиг разрушенной казармы (будка) в четырех верстах. Там нагнала меня конная сотня Рогожина в количестве 60 человек. Бой в Казанджике еще шел. Значит, кто-то еще держался, значит, я не отрезан.

Я приказал Рогожину лавой идти на опушку Казанджика, к югу от полотна железной дороги. А сам, оставив пять человек у будки, повел свою цепь вперед на Казанджик, непосредственно прикрываясь полотном железной дороги. Рогожин лихо вышел вперед цепи и скрылся в кустах.

Моя цепь прошла около версты вперед, когда показались рогожинские всадники, галопом уходящие от меня. Они напоролись перед опушкой города на непрерывную линию конных дозоров красных, стоявших против нас впереди опушки Казанджика. Увидев жидкую группу белых туркменских шапок, красные решительно пошли на них фронтом, полосою в 1-2 версты ширины. Рогожин оценивал, что против него не менее 6 эскадронов, удара не принял и успел дойти до меня.

В этот же момент мой левый дозор донес, что видит в версте идущие в обход нас густые массы конницы. Не надо было бинокля, простым глазом было видно, как на рысях, заходя в мой тыл, тянулись эскадроны красных. Я насчитал их восемь. Дело шло к развязке. Значит, Казанджик взят, и там идет уже просто резня. И мне атаковать его с 60 человеками не имело смысла. О, если бы в эти минуты были у меня силы, отобранные генералом Казановичем, да 5-ая добровольческая рота офицеров-сибиряков, бесславно погибшая в Казанджике от руки своих же...

Я отошел на полверсты назад, к разрушенной казарме, бывшей на бугорке и имевшей хороший канал с насыпью. Решил держаться здесь до прихода "Корнилова". Туркмен я поставил направо назад для охраны правого фронта. Оцепив разрушенную будку как исходный пункт до Казанджика и Акча-Куйма, я решил ее не отдавать до конца. Эскадрон красных остановился в одной версте от меня. Часть их пошла еще глубже в тыл разъезда 10-ой версты, но на меня почему-то не двинулась. Тогда я выслал в разведку 4 человек отчаянных туркестанцев. Те подошли к ним на 600 метров и выяснили, что между мною и ими находится проходящая параллель пересохшего ручья Узбоя. Переход через него был невозможен. Целая конная бригада красных пошла еще западнее в тыл искать другого перехода. Против меня же остались всего 4-5 эскадронов. Мы мерили друг друга глазами около часа. Наконец, они пошли по Узбою в тыл и постепенно исчезли.

Я не боялся, ибо "Корнилов" был сзади меня.

С фронта от Казанджика никто на меня не нажимал, красная конница, прогнавшая Рогожина, атаковать меня не решалась. Идти вперед не решался и я. "Корнилов" не подходил. Так прошло до 11 часов дня, когда из горных ущелий потянулись отдельные группы пробившихся из Казанджика героев: пришло одно легкое орудие с капитаном Корчинским и раненым в грудь поручиком Венцелем. Затем человек 8 туркестанцев и, наконец, полковник Бурко-Павловский со своим адъютантом, 10 человек верных сибиряков и с 5 всадниками сибирской разведки.

Показания их, конечно, подлежали критике и полной картины нам не давали. Но, в общем, до 10 часов утра там происходило следующее. Сибиряки бросились на свою 5-ую роту, перебили всех добровольцев и офицеров, в том числе доблестного штабс-капитана Карамоско и бросились на бойскаутов, с детским самоотвержением, отбивавшихся от накинувшихся с фронта красных цепей. Остатки бойскаутов пробились к 5-ой туркестанской роте. Эта последняя совершила что-то невероятное. Перед фронтом было положено огромное число красных (бежавший через 4 дня офицер, взятый ими в плен, показал, что сибиряки в качестве рабочих, закопали более 400 трупов красного Казанского полка -- в участке 5-ой роты и тяжелой пушки, почему вся ярость красных обрушилась на эту пушку туркестанцев). С последним патроном пушка умолкла. Остатки туркестанцев с бойскаутами, всего не более 25 человек, стали отходить к горам, отбиваясь за вагонами, домами, стрелками, колесами и т.д. Здесь посты афганцев делали то же самое, по-звериному честно исполняя свой долг. Часовой афганец у арестованных коммунистов, увидев уличный бой во всей его красе, убил четырех красных, подбегавших к вагону, и ранил одного нашего туркестанца, подбежавшего к нему, чтобы убедить в беспомощности охраны, после чего по инструкции начал расстреливать арестованных. Его оттащили наши от этого занятия, остатки афганцев примкнули к туркестанцам и продолжали, отбиваясь, отходить к южной части города, к горам. Они слышали уже выстрелы подходившего Самохина.

Корчинский перед подлым расстрелом сибиряков из-за углов в упор, отвел свои пушки за полотно, но, потеряв половину лошадей и прислуги в уличном бою, бросил оружие. Люди караульной роты, не способные к строю офицеры-туркестанцы, кротко, но самоотверженно умирали один за другим, шаг за шагом, в одиночку отходя по переулкам. Полковник Николаев, потеряв связь с группой туркестанцев и тяжелой пушкой, переживал свою внутреннюю драму, прижавшись к углу, уложил из карабина пятерых и погиб один, будучи зарублен.

Но и сами красные в момент уличного боя были в тяжелом положении. Отправив большинство своей конницы, вышедшей в тыл Казанджика, они облегчили нам положение. Но Самарин и Фоменко, то есть наши главные силы, не могли осадить красных у себя на фронте и отодвигались к тому же Казанджику с 4 броневиками.

Около часа дня я увидел над Казанджиком шрапнели и услышал гул боя. То доблестные Самарин и Фоменко атаковали с востока подавляющие силы красных с целью прорваться ко мне. Я видел бой, он шел в 4 верстах от меня.

Самарин и Фоменко, давшие отпор красным на своем фронте в горах, подошли к 10 часам со своими броневиками к Казанджику. Потеряв связь со мной и видя Казанджик почти взятым, они решили, что я погиб. Это внесло в них минутную нерешительность. Потом они собрали совещание, на котором решили все-таки атаковать Казанджик.

Соотношение сил борющихся было: красные -- около 8-10 тысяч, наши -- 2-2Ґ тысячи, но наши с броневиками и развернутые, а красные -- скрученные и с оторвавшейся артиллерией, кроме 4-8 орудий.

Атака была проведена стремительно.

К 3-4 часам дня красные начали выбрасывать составы в мою сторону. К этому времени подошел ко мне "Корнилов" по расчищенному им пути. И я тотчас же с ним двинулся вперед к Казанджику. Но в 2 верстах от него полотно оказалось разобранным.

А, между тем, туркестанцы к 4 часам вечера ворвались в окопы красных на восточной опушке города. Поручик Арцыбашев с двумя ручными гранатами вскочил в окоп и с криком: "Так умирают русские офицеры", -- одной гранатой зачистил его. С другой бросился к красному паровозу, выскочившему во фланг нашим, и бросил гранату в машиниста. Но тут и сам погиб. В это же время закаспийцы, успешно атакуя, зашли даже несколько вперед туркестанцев, но в наступившей темноте не сумели сориентироваться и дали красным возможность выиграть их фланг. Атака замерла и здесь. Наступил вечер.

Тогда Самарин и Фоменко собрали новое совещание. Было поставлено три вопроса: 1) С рассветом повторить в последний раз атаку и пробиться ко мне, если я еще жив; 2) Ударить назад; 3) Пробиваться горами ко мне или в Персию. По первому вопросу подавляющее число голосов ответило, что рассчитывать на успех новой атаки трудно. По второму пункту: взять город технически невозможно. По третьему пункту: горы считаются совершенно непроходимыми в сторону Ахча-Куйма, нет ни капли воды, почему отряды погибнут. Значит, положение безнадежное. Но в этот момент явился туркмен-офицер и доложил, что у него имеются проводники, знающие забытую старую козью тропу горами, выводящую по главному хребту на третьи сутки к Ахча-Куйма. Но вот воды на утоление пути нет ни капли. И если Ахча-Куйма уже в руках красных, то в этом положении все погибнут. После горячих дебатов решено было принять это последнее направление.

К рассвету все втянулись в горы. Но тут выяснилось, что пушки, разумеется, не могут следовать дальше. Тогда, втащив их на скалу в одном из самых диких мест, сбросили их в глубокую щель. Пулеметы же решили тащить дальше. После этого обходной марш продолжался три дня. Трудно описать те испытания жаждой, которые выпали на долю этих героев... Собирали иней от утренних морозов, убивали верблюдов в надежде найти, по сказкам наших географий, в их горбах воду, которой, конечно, не было. Были случаи сумасшествия. И несли, как величайшую драгоценность, все пулеметы, все ружья, все патроны, чтобы показать, что они не бежали и выполнили все. С умерших от ран и истощения снимали все и навьючивали на себя. Так прошло 24, 25 и 26 ноября, когда в ясное утро передовые увидели в долине пески Ахча-Куйма и, видя в них гудки паровозов, остановились. Настало новое испытание -- кто там: мы или красные. Никто не хотел верить, что в совершившейся катастрофе мы могли отойти только на 4 версты. Так и не поверили. И решили уклониться на юг, к персидской границе, то есть на 4 дня обходного пути, иными словами, на окончательную гибель.

Только непоколебимое мужество Самарина и Фоменко удержали массу от этого безумия и подтолкнули на решимость: лучше умереть в неравном бою, нежели уклониться...

Самарин выслал разведку на 10 верст и высмотреть по расположению: кто там -- наши или красные. Но вернусь назад, чтобы сказать, что в эти часы и дни было у меня...

К 4 часам утра 23-го я с "Корниловым" подошел на 2 версты к Казанджику. Шрапнели густо рвались над городом. Сильная группа красных не позволяла нам подойти к составам ближе... Наступила темнота. Около 6 часов вечера прибыл генерал Казанович, приведя за собой свой резерв -- сотню чеченцев и сотню осетин.

Около 7 часов вечера противник проявил намерение меня атаковать и выдвинул вперед составы и двинул группы справа и слева от полотна. Принимать ночной бой в такой обстановке мне не улыбалось; отходить от Казанджика я тоже не мог. Почему я разобрал впереди себя путь на 10-15 звеньев и выкинул влево и вправо цепи чеченцев и осетин, а своих 40 туркестанцев выбросил на полверсты в тыл противника. В эти минуты меня озадачивала масса красной конницы, которая была у меня слева и справа в тылу. И я по телефону приказал Игнатьеву использовать дивизион Балим-Клосовского.

Ночь на 24 ноября мы провели не смыкая глаз, в мелких передовых столкновениях. Противник проявлял слабые признаки жизни. В Казанджике было тихо.

В этот день мы должны были установить наличие полной пустоты на месте былых Туркестанских и Закаспийских групп. И, действительно, прибывшие одиночные спасшиеся люди показывают, что к нашим уже мертвым бронепоездам красные подходили целый день 24 ноября. Самарин и Фоменко исчезли бесследно. Однако, этот день дал многое. Я организовал оборону на Ахча-Куйма, привлекал на нее все, что мог наскрести; и окончательно устроил разъезд 10-ой версты как передовой пункт, а разрушенную будку -- как охранение.

Я мог уже бодро ожидать известий о Самарине и Фоменко, без которых я твердо решил не уходить с 10-ой версты, несмотря ни на что.

Весь день 24-го я ждал вестей из-за Казанджика. Но ответа не было. Ночь на 25-ое прошла в жидких столкновениях. Получалось впечатление нравственной победы над красными, растерявшимся даже при своем успехе. И это было действительно так...

25-го утром было то же: 10-ая верста и Ахча-Куйма были готовы к отходу и могли кусаться. Не было только воздушной разведки, так как Морозов чинил свои исковерканные аэропланы. Конницу свою для глубокой разведки посылать я не рисковал как по малочисленности, так и по плохому состоянию конского состава и бескормицы.

Ночь на 26-ое прошла уже беспокойно. Меня обнюхивали. Я упорно стоял. И вот, наконец, утром 26-го, в ясный день, ко мне на 10-ую версту пришли несколько туркмен от Самарина. Радости с обеих сторон не было конца. Мы нашли друг друга.

26-го и ночь 27-го по выставленным маякам по низине между оконечностью хребта тянулись группы наших изнуренных, полуживых героев, но с горящими глазами, тащивших пулеметы, ружья, патроны. Многие падали по пути. Вся моя ночная конница на виду у противника была рассыпана на 10 верст пространства и подбирала уже не могущих встать. Бросали им во фляжках воду, чай. Оба оставшихся броневика стояли, готовые к действию на случай атаки красных. Многие бредили на ходу, галлюцинировали. Кое-кто умирал.

Утром 27 ноября противник начал сильно давить на передовой тропе. И я принял бой, кончившийся вничью.

Когда все поугомонилось, я счел необходимым объясниться с генералом Казановичем, ибо я получил ряд документов по поводу подчинения.

Поэтому я, взяв начальника штаба и начальника бригады полковников Фоменко и Самарина, явился к Казановичу в вагон и вынужден был поставить вопрос прямо: если генерал Казанович сознает свою вину в произошедшем и если он не будет в будещем повторять ошибок или же если сам примет фронт, или не будет вмешиваться в распоряжения мои и моих подчиненных, то совместная работа в будущем возможна. Генерал Казанович с полным благородством ответил приблизительно так: "Несчастье так велико, что разбираться в виновности кого-либо несвоевременно, он признает себя виновным во многих совершенных им ошибках и обещает их больше не повторять, но, кажется и у вас, -- он обратился к моему начальнику штаба, -- связь была слабовата".

Это последнее все-таки смягчило отношения между генералом Казановичем и фронтом. Мы все принялись дружно снова за горячую работу.

Казанджикский бой стоил красным громадных потерь, и, дав им Казанджик, как я говорил выше, не дал им такой победы, на которую они рассчитывали.

Они готовились разгромить одним, действительно сокрушительным ударом весь наш фронт. Для этого они сосредоточили подавляющие лучшие свои силы.

С другой стороны, мы, не упав, а возрастив еще более в смелости духа и уступив ничтожное количество территории. Но материально мы потеряли очень много: 60% состава фронта и 2/3 технических средств. Это, конечно, был разгром, и забывать его не приходилось. И, разумеется, мечтать о том, чтобы дать немедленно новый решительный отпор ничтожными средствами, могли, конечно, все честные и убежденные чины фронта, но не их главный начальник, ни я. Ибо на мне лежала общая обязанность путем холодного расчета довести дело до благоприятного конца, не увлекаясь чувством.

Эту задачу я представлял себе так. Подкрепления с другого берега Каспия оказались нам врагами. Значит, надо рассчитывать пока только на свои силы.

Наши силы были: 1) войска фронта; 2) технические достижения, хотя и на 2/3 нами потерянные; 3) Каспийский фронт, на деле доказавший свои высокие качества и еще не использованный нами как следует; 4) Уральские казаки; 5) пространство. Это пустыня с железной дорогой. И вот она была нашей союзницей и врагом для красных: она давала нам возможность маневрировать, увертываясь от сильных ударов, а при удаче обрекала красных на голодную смерть.

Отходя, мы опирались на Михайловский залив с юга и на уральцев, подходивших с севера. Красные же втягивались кишкой, изнуряя своих пока сытых коней бескормицей. Такой полосы я имел минимум 100 верст. И, кроме того, это давало мне еще 3 месяца времени. За это время все добровольческие "сибиряки" и "николаевские" кавалеристы были бы уже в Красноводске.

Поэтому я решил, раз генерал Казанович сознал свои ошибки и вмешиваться в мои распоряжения не будет, то надо не принимать решительного боя и изнурять противника короткими боями, увертываясь от угрозы быть обойденными или раздавленными. До лучшего времени.

Помятуя, что у красных 3-4 тысячи прекрасной конницы, а у меня 300-400 всадников на слабых лошадях, я немедленно принял вновь глубокое расположение на Ахча-Куйма.

Положение стало опять как будто бы устойчивым, поскольку красные не предпримут возможного для них и невозможного для нас глубокого обхода с севера или с юга.

Вскоре ко мне прибыл генерал Репников, кубанский казак, скромный и разумный солдат. Присмотревшись к нему, я назначил его своим заместителем, чтобы он был при мне.

К 8 декабря все "силы" наши состояли из: 1) группы Самарина около 800 человек плюс транспортер и батарея; 2) группы Фоменко -- около 800 человек плюс батарея и наскоро устроенная разведка; 3) резерва Репникова (1 сборная рота); 4) группы Клосовского в 250 сабель; 5) группы Бахча-Имень-Корчинского.

У противника насчитывалось со вновь пришедшими не менее 4-6 полков конницы и 6-7 полков пехоты полного состава.

Не помню, которого числа, кажется, 30 ноября, приехал генерал Казанович и пожелал видеть позиции на Ахча-Куйма. Здесь генерал Казанович сказал мне, что он ждет наступления красных слева, то есть с севера, почему все внимание свое он обращает на север. Возражения были невозможны. Я понял, что наступает гибель... Уйти я не мог, ибо этим я бросал на гибель тех, кого привел сюда, и бросал свой родной край. Поэтому мне оставалось только исполнить до конца простой солдатский долг.

Когда Казанович уехал, я отдал свои распоряжения, сводящиеся к: 1) усилению разведки долины между хребтами Копет-даг и Малый Банхан (к югу от Казанджика и 10-ой версты); 2) закреплению за нами перечисленных выше районов и 3) оповещению генерала Деникина о том, что я вынужден, ради спасения положения и оставшихся бойцов, не исполнять этого нового приказа генерала Казановича, как ошибочного, абсурдного по обстановке, а потому незаконного...

События потекли очень быстро, как то бывает при начавшейся агонии. Перед 1 декабря давление на разъездах на 10 верст как-то стало ощущаться меньше. Давления в северном направлении сколько-нибудь значительного не обозначалось. Зато на старой тропе от Казанджика за безводным уже солончаковым хребтом стало наблюдаться оживление. По Казановичу было совершенно невозможно предположить, чтобы красные решились сделать 3-дневный обход без воды. Но на деле рискнуть они могли, рисковали же они и раньше, хотя и не так безрассудно. Кажется, 1 декабря пришло донесение, что в 15 верстах от Казанджика по этой самой тропе прошла на юг значительная колонна из артиллерии. И в этот же день аэроплан красных безнаказанно разведал наше расположение по маршруту: Ахча-Куйма, Перевал, Айдын, Мала-Кара и Малый Балхан.

В это же время из Красноводска пришло донесение, что туда пришел второй полк сибиряков с теми же большевистскими настроениями.

Негодование всех бойцов против них и приведшего их генерала Казановича вспыхнуло вновь во всех частях фронта. И я получил доклады, что войска фронта больше уже не допустят Казанджикской Варфоломеевской ночи и просят: 1) немедленно расформировать этих сибиряков и 2) разбить и разоружить их, передав оружие и одежду действительным бойцам -- фронту.

Насколько помню, утром 2 декабря я получил еще подтверждение о движении красных по непроходной тропе за Малым Балханом. Это вынудило меня послать существенный мой резерв, могущий передвигаться, -- конный отряд туркмена Нияз-Кули -- на юг от Айдына, по этой самой тропе, дабы закрыть ее заставой на южной оконечности хребта в 25-30 верстах от меня. Сам же я выслал разведку к 16-ой версте для принятия Айдынского резерва и приказал двум ротам Закаспийского полка на Джебале быть готовыми прийти по этому разъезду.

Вечером 2 декабря я вернулся на Айдын и сделал распорядок на могущую быть неожиданность. Но оставлять все занятое расположение раньше крайней необходимости тоже не хотелось, да и входить, вследствие этого оставления в открытый конфликт с генералом Казановичем было вредно.

3 декабря прошло в таком же положении, то есть в нагребании загадок о движении красных с юга. Но на какой высоте от нас находились их части от Айдына, выяснить не удавалось.

Вследствие всего этого, я к вечеру 3 декабря отдал приказ: Самарину отойти от Ахча-Куйма на перевал, Фоменко -- с перевала на Айдын.

Вечером сведений от Нияз-Кули не было никаких. На фронте у Ахча-Куйма бой, пришивают меня к месту. У Клосовского было тихо.

Помолился Святой Варваре, канун которой был, и ждал последней развязки.

Ко мне вбежал мой вестовой Иван и доложил: "Красная конница около наших составов и рвут путь в 2 верстах сзади нас за семафором к Красноводску". Я вышел на подножку вагона -- действительно, взрывы вдали за семафором... Наскочили с юга из-за Малого Балхана. Нияз-Кули пропал. Ближайших конных отогнали. Но взрывы пути послышались тогда глубже -- на 4-ой версте за семафором, значит, красная конница вошла в мой тыл. Я приказал Фоменко немедленно прийти ко мне, так как с юга стала обозначаться уже крупная группа красных с артиллерией. Айдынцам -- выдвинуться вперед к югу от Айдына и сдерживать красных, не давая им станций и составов. Самарину -- немедленно идти на перевал.

Исполнение последовало так: Самарин донес, что он задерживается, так как втянут в бой, но исполняет; Фоменко немедленно выслал горную батарею, которая через полчаса и прибыла.

Железнодорожная разведка самоотверженно сражалась за тыловой семафор и пулеметами прочищала путь до 2-ой версты, но вследствие больших потерь в людях, вернулась для сдачи раненых.

Но полковник Преслер в Джебеле приказания моего не исполнил, прикрывшись тем, что он -- комендант станции этого района, и оставил две мои роты при себе, в обеспечение своей особы. Это имело особо гибельные последствия, так как колонна красных не была перехвачена Преслером и получила возможность обрушиться на батарею и роту Корчинского.

Этими двумя действиями я попадал в окружение.

После часового боя, дождавшись, когда горная батарея доблестного Шувалова стала на открытую позицию у полотна железной дороги и открыла огонь, я вышел, чтобы подтолкнуть резвость боя; при мне, как всегда в таких случаях, был мой штаб -- Репников и Игнатьев. Благодаря самопожертвованию Шувалова, нам удалось остановить наступление красных на станцию с юга. Но красная батарея буквально разносила составы. Последовал поединок наших горняшек с их батареей с дистанции 800-900 сажень. Затем прибыл Фоменко со своими передовыми группами. Я приказал ему перейти в контратаку на южную группу красных и взять портившую наших артиллерию.

Стоя на позиции горной батареи, я заметил, что у Фоменко атака развивается туго. Между тем, артиллерия красных буквально прошивала нас очередями на нормальных и низких разрывах. Одно орудие у нас уже пострадало. Зато на западном нашем участке наши цепи перебросили уже на значительное расстояние вперед и к северу от полотна железной дороги.

И, наконец, я получил донесение, что и Самарин смог двинуться к нам. Почему я, успокоенный, что все на месте и все идет в порядке, приказал Фоменко энергично атаковать красных в южном направлении и сдать батарею; сам же направился к нашей западной группе у семафора, где ружейный огонь был ослаблен.

Отойдя от батареи Шувалова сажень на 200 и идя, таким образом, вдоль цепей красных, я был ранен в левую половину груди, непосредственно под сердцем, у меня парализовался позвоночник, я стал, как резиновый.

Тогда я сдал командование войсками генералу Репникову и поставил ему задачу: под прикрытием Фоменко вывести войска из района Ахча-Куйма.

Пройдя кое-как 500-700 шагов, я упал, так как позвоночник и ноги стали совершенными тряпками. Меня подняли 4 офицера на руки и с этой тяжестью двинулись дальше. Фоменко самоотверженно удерживал красных, нападающих на него с юга.

Вскоре меня посадили на появившуюся из-под убитого старую лошаденку, и наш отход на северо-запад к Большому Балхану пошел успешнее. Но лошадь тут же ранили, и пришлось опять начать в час по ложке, мучая друзей и переживая в душе драму, что из-за тебя подвергаются гибели 7-8 самоотверженных людей. К счастью все внимание красных было соответственно обращено на войска, оказывавшие им сопротивление. Бой отошел от нас на юг.

К 4 часам вечера мы доплелись до отрогов Большого Балхана.

В наступивших сумерках сюда же подошла 5-ая рота Закаспийского полка под командованием нового генерала Генерального штаба Верховенского в составе 60-70 человек. Словом, набралось 2 сводных роты, человек в 150, 2 горных пушки и несколько конных -- достаточная сила, чтобы предпринять что-либо планомерное... Но не было ни единого сухаря, ни капли воды -- за дневной бой все выпили. Хребет с нашей, южной стороны представлял из себя отвесную скалу высотой в 150-300 сажень. И чтобы добраться до этих мест, надо было двигаться по единственной Айдынской тропе, сделав верст 25 тягчайшего перехода по скалам, на авось.

Меня спросили, буду ли я командовать этой группой. Я знаками приказал принять образовавшийся отряд старшему, каковым являлся генерал Верховенский. Я сам лежал на земле с парализованным позвоночником и сгустком крови в горле, не дававшим мне говорить; но я видел и слышал, что это мое приказание было очень приятно Верховенскому и крайне неприятно всем остальным. Вскоре в темноте, недалеко от меня, стали шептаться по поводу выбора способа действий. Проектов было два: 1) Верховенского -- идти по тропе на скалистый хребет, где нужно только перетерпеть 15-20 верст, и будет и вода, и корм, кроме того, и мы выйдем на новый нам левый фланг; однако, для этого надо бросить пушки; 2) отдохнув за 2-3 часа, идти вдоль южной оконечности хребта до створа Бала-Ишем; но это было движение опаснее для нас. Нас будут видеть, и мы должны будем принять бой.

Верховенский настаивал на своем проекте, ручаясь за успех. Я не вмешивался, но был уверен в выполнении только второго, если, конечно, не терять даром времени... Шувалов обратился ко мне за разрешением бросить орудия. Я разрешил. Колонна в полной темноте двинулась по тропе вверх по ущелью на дикий хребет. Меня вели в хвосте колонны, я отставал, ибо не мог без передышки сделать более 20 шагов.

Шепот об измене Верховенского полз от одного к другому. Прошло 2-3 часа тяжелого подъема на хребет; во время этого движения я заметил в одном месте резкую перемену направления с северо-западного на северо-восточное, то есть к большевикам: ясно, что мы свернули на перекрестке двух троп на большевистскую. Я это проверил, но молчал. Вскоре остановились на привал. Легли. Последовало приказание Верховенского отдыхать до рассвета, чтобы не заблудиться. Тогда ко мне последовал уже ряд открытых докладов о готовящейся нам участи быть переданными большевикам и покончить с группой изменников. Чтобы покончить с этим вопросом, я потребовал к себе Верховенского. Но получил доклад, что в черноте ночи он боится не найти меня и только отобьется от своих, а потому не придет.

Офицеры волновались. Я прождал еще час, после чего подозвал Яцко-Словсквского и продиктовал ему, что, почувствовав себя лучше, я могу принять сам начальствование над нашей группой, а потому приказываю всем частям в том порядке, как стоим, вернуться на исходное положение к брошенным орудиям и следовать по скалам южного края Большого Балхана, параллельно полотна железной дороги на Нефтедаг.

Все сразу поуспокоились. Двинулись назад; я открывал движение. Один сгусток крови выскочил у меня из гортани, и я почувствовал возможность двигаться и произносить короткие фразы. Шел я, опираясь на кого-либо.

Двинулись все, кроме Верховенского и его роты. Тот, получив мое приказание, в темноте процедил что-то такое, что еще дальше отодвинулся от меня и порвал связь, прислав, однако, доклад, что люди так утомлены, что двигаться не могут, пока не отдохнут. Я приказал его не трогать, но принял меры предосторожности, чтобы он не смог через наши головы дать знать красным о происшедшем раньше, нежели мы отойдем. Была полная ночь, когда мы тронулись обратно. Всех волновал вопрос, свободен ли выход из ущелья или красные закупорили нам его. Шли часа три...

Б. Литвинов. Агония и смерть Закаспийского фронта
(окончание)

Завершается последняя часть "Воспоминаний" Б. Литвинова. Читателю представлены последние месяцы Белого движения в Туркестане, связанные с боевыми действиями здесь войск Закаспийского фронта. Как можно представить, осень 1919 года стала для Закаспия, впрочем, как и для других белых фронтов, последней попыткой перехватить инициативу у красной армии, добиться соединения с войсками адмирала Колчака, завоевать территориальное преимущество, расширить антибольшевистский фронт за счет союза с Хивой и Бухарой. Однако недостаток сил, очевидное нежелание мобилизованных и военнопленных, составлявших основу т.н. "сибирских стрелков", воевать, явные изъяны в системе управления краем и командования войсками, внутренние разногласия -- все это привело Закаспийский фронт к развалу и гибели.

В рукописи Б. Литвинова не содержится описания боев за Красноводск, последний "оплот" Белого движения в крае. Но представляется возможным восполнить этот пробел за счет публикации других документальных материалов, посвященных данной, заключительной странице истории белого Туркестана.

Рукопись Б. Литвинова хранится в Государственном архиве Российской Федерации: Ф. 6557. Оп. 1. Д. 17.

Рассвет 5 декабря застал нас на выходе из ущелья. Было тихо, гула боя как ни бывало. От нас до полотна железной дороги было верст 8. Нам было все видно, как на ладони. Жажда мучила всех изрядно.

Около 10 часов мы благополучно достигли Бала-Ишема. Там было тихо, дымил паровоз, двигались составы. Возникла мысль послать разведку туда. Я запретил -- откроем себя, потеряем время, и будет нам полная погибель. Около 11 часов послышались сзади крики: конница атакует нас. Остановились. Группа конных, человек в 30, неслась на нас. Подскакали -- оказались свои: кубанцы и еще кто-то в темных черкесках и папахах и даже красных башлыках. Сотник поравнялся со мной. Объяснил, что они уходят от подавляющей конницы красных. Красная конница тут же, недалеко, и идет за ними.

-- Ну, вот и отлично, -- ответил я, -- теперь мы уже сила, будем отходить и драться вместе под моей командой.

-- Слушаюсь, -- лихо ответил сотник.

Но, однако, эти герои навели на нас красных; это почувствовалось сейчас же. А, между тем, именно в это время как раз нужно было незаметно проскользнуть мимо Бала-Ишема. Я подогнал своих и приказал идти вперед, без единой остановки, под самыми скалами.

Нам представилась картинка, как из Бала-Ишема, прижимая нас к горам, потянулись одна за другой четыре коричневых конных колонны. Только на несколько моментов было во мне колебание -- наши это или красные. Увы... это были красные: оренбургские казаки 16-го полка. С четверть часа шло состязание между нами и ними -- уйдем ли по горам или не успеем. Им было 4-5 верст, нам 1 верста. Да и что нам дадут отвесные плоские скалы, к которым нас прижмут, и на которые не выберешься. И в этот момент крик: "Красная конница сзади!" -- дополнил картину. Чувство пустоты пришло в мою голову, закрывая солнечный свет. Мы окончательно попались. Наша группа в 20-30 человек размазанная, как песчинки, по степи, оказалась с трех сторон окруженной подходящими спокойно сытыми врагами...

И в этот момент я увидел, как все мои храбрецы начали в одиночку расползаться в разные стороны по чистому полю, панически глупо, погибельно.

Я сделал какое-то усилие крикнуть: "Что же, господа офицеры, умели красиво драться, а в последний момент не умеете красиво умереть. Слушай мою команду: бегом, на два соска, вправо... Огонь!"

Горжусь и буду гордиться, что в этот момент совершилось какое-то чудо: не нашлось ни одного из них, кто даже замедлил бы исполнить это приказание.

Все вдруг увидели и два этих скалистых соска. До них было всего шагов 500-600. Все бросились туда бегом.

Выстрелы красных вначале были какие-то бестолковые. И, кроме того, если бы они пошли тотчас на нас конною атакою, то перерубили бы нас на ходу или в момент выхода на эти соски. Но почему-то они этого не сделали.

Я вошел последним на эту позицию. Стрелки уже размещались для боя. Красные остановились, стали разворачивать свои эскадроны один за другим и охватили нас подковой слева направо. Начался правильный бой, шедший без перерыва с полудня до сумерек. Редкий одиночный огонь с нашей стороны и непрерывный огонь почти тысячами винтовок и треск двух пулеметных команд со стороны красных.

Сначала командовал я, пока не стал терять сознания от потери крови. Почему, стараясь не показывать это бойцам, я передал командование Яцко-Славскому. Тот командовал, пока не свалился раненый в грудь, навылет.

Так как ни о каком окопе не могло быть и речи, то стреляли из-за камней, бугров, скал...

Между сосками, занятыми цепью, и скалами хребта было пространство около 100-150 шагов. И лишь надо было отыскать точку восхождения на хребет, по которому, по его вершине, конечно, голодая и холодая, суток в двое, можно было бы пробраться к своим. Все равно куда-нибудь, да вышли бы... Это меня окрылило...

Я спустился в цепь, взял одного офицера и поставил его как резерв на эту позицию. Правая группа красных заметила этот мой маневр по скале и стала держать ее под хорошим огнем, но было уже не так страшно... Значит, если не вылезем мы на хребет, нас все равно задавят и перережут.

К 4 часам дня красные подходили подковой на 300-400 метров. Однако, дело подходило к развязке. Утомление боем стало чувствоваться вовсю; патронов почти не было -- перерывы в огне с нашей стороны делались все длиннее и чаще.

В эти минуты в цепи было не гладко. Никто почти не стрелял. И вот в такую минуту из полукольца красной цепи поднялась коренастая фигура и, на ходу вытащив из голенища красный флажок на коротком древке, почти шагом направилась к нашим окопам.

"Сдавайтесь, сукины сыны! Все равно всех перережем", -- заорал этот тип. За ним на нас хлынула волна людей. Пропустил момент уйти на скалу -- мелькнуло у меня. Но в эту минуту лежавший раненый Яцко-Славский поднял голову, прицелился и выстрелил. Уложил этого молодца. Вслед за ним несколько выстрелов с нашей стороны свалили также ближайших к нему людей.

"Патроны есть", -- закричал я в эту минуту и бросил три бывшие у меня в карманах пачки.

Трудно описать всю перемену, происшедшую от этого. Мои 45 патронов да 500 патронов, взятые с лошади, дали нам перевес: красные дрогнули и, дураки, с полутораста шагов начали отходить в балку под ровным умеренным нашим огнем. Они двигались, как трава под косой.

Мы прекратили огонь по красным. И тогда я приказал переменить позицию на другую, в полверсте вправо и сам с группой первый двинулся туда.

И вот за этим, в полутемноте прибыло 20 всадников из конвоя Казановича и доложили, что наши на Нефтедаге.

Меня посадили на коня, и я, не останавливаясь ни на минуту, двинулся к засветившемуся огнями Нефтедагу.

Около 8 вечера вблизи станции из поезда мне навстречу вышел Игнатьев и, крестясь частыми крестами, со словами "Слава Богу", зарыдал, как ребенок. Мы обнялись...

Когда ко мне, положенному в купе 2-го класса, час спустя вошел генерал Казанович, я уже не смог ему отрапортовать, как полагается, и, приподнявшись для этого, должен был снова лечь.

Игнатьев, сколько мог, рассказывал мне обстановку боя, бывшую в его отсутствие.

Утром 6 декабря меня и всех моих друзей, раненых со мною так же в грудь, привезли в Красноводск в Вятский госпиталь -- в одну палату. Среди посетивших меня друзей были и старшие начальники, и мои подчиненные, которые мне доложили, что фронт ненавидит Казановича, совершенно не верит в его способности, больше не допустит над собой издевательства, подчиняться ему не будет и т.д. И ждет, по-прежнему, моих указаний, хотя бы из госпиталя. Положение стало, таким образом, невыполнимым.

Я повторил то же, что сказал на Нефтедаге и добавил: "Пусть хоть дадут мне выздороветь, и тогда я разделю с ними участь..." Но на следующий день произошло обстоятельство, в корне изменившее это мое решение: генерал Казанович объявил войну всему своему сражающемуся воинству, ругая направо и налево... Взаимное ожесточение войск и генерала Казановича достигло предела.

Чаша всякого терпения переполнилась, и я приказал приготовить меня к эвакуации на "тот" берег; а вслед за мной и всех раненых бойцов. И поручил генералу Дмитриеву передать фронту мою последнюю просьбу: выстрадать до конца.

Все мои попытки с того берега построить мост между генералом Казановичем и подлинными бойцами не привели ни к чему. Фронт умер, сражаясь и против красных, и против своего командующего. Вмешиваться в эту войну я не мог, так как и без того раздраженными и оскорбленными до глубины души бойцами стало употребляться мое имя в противовес Его Превосходительству, даже и в печати. И я отошел совершенно в сторону...

Открытая борьба между белыми и красными закончилась в конце 1920 года. Но война между туркестанским фронтом и его начальником, генералом Казановичем, продолжалась долго... Кое-как туркестанцев удалось успокоить. Надолго ли?..

Поразительно, как Деникинская власть умела предавать своих друзей, добровольно на блюде подносивших им самих себя. Естественно, этим красные и взяли верх над деникинской армией!