Книговод

Из науки о человеческом духе. П. Юркевича

Юркевич Памфил Данилович


   

Изъ науки о человѣческомъ духѣ. П. Юркевича. Труды Кіевской духовной Академіи. 1860, книжка четвертая 1.

1 См. Русскій Вѣстникъ, No 4.

   Г. Юркевичъ слѣдитъ неотступно за авторомъ разбираемыхъ имъ статей по извилинамъ его мысли, руководимой блудящими огоньками, и на каждомъ шагу изобличаетъ дѣтскость этихъ претензій на отвагу, которой море по колѣно и все трынь-трава. Матеріялизмъ ли, идеализмъ ли,-- дѣло прежде всего не въ этомъ, а въ томъ, чтобы наконецъ смыслить что говоришь и отдавать себѣ какой-нибудь отчетъ въ своихъ словахъ. Къ сожалѣнію, въ нашихъ мыслителяхъ, рѣшающихъ однимъ почеркомъ пера судьбы міра, рѣдко встрѣчаются даже и эти послѣднія, самыя необходимыя условія. Механическое сцѣпленіе представленій, затверженныхъ изъ поверхностныхъ чтеній, безъ всякой критики, безъ всякой внутренней работы, вотъ философія нашихъ журнальныхъ мыслителей. За то эти мыслители любятъ надѣлять животныхъ не только смысломъ, но и всѣми высшими умственными и нравственными дарами. Они дѣлаютъ это, чтобы доказать, какъ мало разнится человѣкъ отъ животнаго, и доказываютъ практически, что дѣйствительно у людей могутъ быть такія прорухи въ смыслѣ, какихъ не бываетъ въ мірѣ безсловесныхъ.
   Вотъ авторъ разбираемыхъ г. Юркевичемъ статей не находитъ никакого существеннаго отличія между человѣкомъ и животнымъ. Онъ находитъ, что это совершенно все едино. Слѣдя за парадоксами автора, критикъ не ограничивается однимъ отрицательнымъ дѣломъ; онъ постоянно пользуется случаемъ, чтобы бросить свѣтъ на поднятые вопросы. "Фактъ, говоритъ онъ,-- "что царство одушевленныхъ существъ простирается далѣе царства человѣческаго, служилъ для философіи во всѣ времена основаніемъ ученія, что вообще въ мірѣ нѣтъ голой матеріяльности, что въ немъ все воодушевлено, способно не только быть, но и наслаждаться бытіемъ, что всякая величина экстенсивная есть вмѣстѣ и интенсивная, открывающаяся въ порывахъ и стремленіяхъ, что все внѣшнее имѣетъ свое внутреннее, свою идею. Въ живомъ историческомъ образованіи человѣчество изъясняло жизнь животныхъ такимъ же образомъ изъ общаго міросозерцанія. Такъ, чтобъ остановиться здѣсь на особенно яркихъ примѣрахъ, въ индійскомъ ученіи о переселеніи душъ царство животныхъ слагалось изъ душъ падшихъ, недостойныхъ человѣческаго образа жизни. За свое недостоинство душа при второмъ рожденіи воплощалась въ животное тѣло, и здѣсь она находила дѣйствительный мракъ и адъ: ее терзали страсти и желанія, не управляемыя и не обуздываемыя силой разума; ей не доставало свѣта мысли* ей не доставало самообладанія и свободы, которыя дали бы ей счастье пожить для себя и при себѣ и не исчезать ежеминутно въ слѣпыхъ влеченіяхъ и вожделеніяхъ. Кажется, иначе смотрѣли на эту жизнь Египтяне: они созерцали въ животномъ не его слѣпыя страсти, а правильное и однообразное движеніе таинственныхъ инстинктовъ. Народъ, котораго первоебожество называлось "сокровенное" и котораго мудрецы считали "молчаніе" лучшимъ откровеніемъ мудрости, чтилъ въ этой молчаливой, закрытой, равномѣрной инстинктивной жизни животныхъ присутствіе божественной силы, которая, казалось ему, не имѣетъ правильнаго и достойнаго выраженія въ человѣческихъ мысляхъ, безпокойныхъ, измѣняющихся, переходящихъ въ открытое слово, подвергающихся профанаціи..."
   Въ этомъ самомъ нумеръ нашего журнала помѣщена статья французскаго натуралиста г. Катрфажа, гдѣ рѣчь идетъ о специфическомъ отличіи человѣка отъ животнаго. Г. Катрфажъ полагаетъ специфическими признаками человѣческаго царства нравственность и религіозность. Признаки эти дѣйствительно являются самымъ выдающимся, самымъ рѣшительнымъ выраженіемъ кореннаго начала человѣческой жизни, но это начало не остается въ человѣческой жизни изолированнымъ дѣятелемъ; оно распространяется на все и даетъ иной тонъ, иное значеніе всѣмъ тѣмъ психическимъ отправленіямъ, которыя повидимому одинаковы у человѣка съ животнымъ.
   Авторъ статей, разбираемыхъ г. Юркевичемъ, сердится на тѣхъ, которые различаютъ сознаніе и самосознаніе. Но самосознаніе не есть нѣчто трансцендентальное, чрезвычайное; въ извѣстномъ смыслѣ, въ извѣстной степени, оно разлито повсюду, гдѣ замѣчается жизнь. Но предоставимъ говорить г. Юркевичу:
   
   "Можетъ-быть есть животныя, не имѣющія никакихъ представленій о внѣшнемъ, не имѣющія никакого знанія, но нѣтъ животныхъ, не имѣющихъ самосознанія, не противополагающихъ себя всему остальному міру. Напрасно сочинитель воображаетъ, что говорить о самосознаніи также нелѣпо, какъ говорить о самосинемъ или о самосеребрѣ. Дитя въ первые мѣсяцы своей жизни не имѣетъ никакого знанія, но имѣетъ самосознаніе, самочувствіе, потому что оно испытываетъ страданія и удовольствія, которыя суть оно само, то-есть его душа въ опредѣленныхъ непосредственно-ощущаемыхъ состояніяхъ.
   "Но отъ этого непосредственнаго самосознанія, самочувствія или жизнечувствованія, безъ котораго не мыслима никакая душа на свѣтѣ, нужно отличать тотъ образа насъ самихъ, то воззрѣніе на насъ самихъ, то представленіе о насъ самихъ, которое образуется въ нашей душѣ съ теченіемъ жизни и съ умноженіемъ нашихъ опытовъ. Различіе между я и не я, полагаемое удовольствіемъ и страданіями души, одинаково рѣзко, одинаково энергично на всѣхъ степеняхъ душевной жизни. Но вопросъ въ томъ, вездѣ ли это одинаковое различіе сопровождается одинаковыми представленіями объ этомъ л. Какъ мы сказали, легко вообразить такую душу, которая не составитъ никакого образа о себѣ самой и будетъ отличать себя отъ всего міра только непосредственными чувствованіями удовольствія и скорби: мы, посторонніе наблюдатели, могли бы сказать о ней, что она есть существо, способное къ страданіямъ и наслажденіямъ, и ничего болѣе: но сама себѣ она будетъ являться, въ своемъ самознаніи или въ своемъ самоощущеніи она будетъ сама себѣ извѣстна, только какъ удовольствіе и скорбь, и ничего болѣе. Это -- низшая ступень душевной жизни, какую только мы можемъ вообразить себѣ и гдѣ, подлѣ испытываемыхъ непосредственно душевныхъ состояній, душа не имѣетъ еще никакого образа ни о вещахъ, ни о себѣ.
   "Только та тѣлесная организація, въ которой кромѣ мозга существуютъ отдѣльные органы чувствъ, способна вывести душу изъ этого чисто-патологическаго состоянія въ міръ воззрѣній и представленій, способна доставить животному не только эти состоянія удовольствія и скорби, но и образы внѣшнихъ предметовъ, а также образы, подъ которыми оно сознаетъ свою собственную жизнедѣятельность: потому что при воззрѣніяхъ, условленныхъ чувствами, въ душѣ необходимо выдѣляются и обособляются различныя частныя стремленія, частныя дѣятельности и частныя силы, изъ которыхъ каждая не то, что другая, каждая даетъ себя чувствовать иначе, нежели другая. Здѣсь однородныя дѣятельности выдѣляются изъ общей, слитной и не разложенной жизни души, слагаются по мѣрѣ однородности въ одну дѣятельность, становятся отъ этого крѣпче и сильнѣе и такимъ образомъ даютъ о себѣ, о своемъ частномъ характерѣ знать животному сознанію. Ассоціацій между однородными воззрѣніями и представленіями, происходящія по законамъ психической механики, подобнымъ же образомъ остаются въ душѣ животнаго, какъ ея опредѣленное настроеніе, какъ опредѣленный слѣдъ, и всякое новое впечатлѣніе освѣжаетъ эти слѣды, возбуждаетъ эти ассоціаціи, слѣдовательно приводитъ ихъ къ сознанію животнаго. Такъ для животнаго дѣлаются знакомыми многіе внѣшніе предметы, такъ же дѣлаются ему знакомыми многія его внутреннія состоянія. Поэтому нѣтъ никакого сомнѣнія, что всякое знаніе животнаго сопровождается самосознаніемъ, что животное знаетъ о своихъ состояніяхъ, имѣетъ опредѣленныя представленія о себѣ, имѣетъ такъ называемое эмпирическое самосознаніе. Вотъ почему повторяющееся воззрѣніе оказывается ему знакомымъ, вотъ почему собака узнаетъ своего хозяина, своего врага: эти воззрѣнія уже оставили слѣдъ въ ея душѣ; животное относится къ нимъ иначе, нежели къ воззрѣніямъ новымъ, оно прибавило къ нимъ нѣчто изнутри себя, именно знаніе о нихъ, какое оно получило прежде, изъ прежнихъ опытовъ; итакъ здѣсь въ знаніи о предметѣ дано непосредственно самознаніе. Это эмпирическое самознаніе есть душевное явленіе, общее животнымъ и человѣку. Изъ нашихъ случайныхъ опытовъ слагаются въ насъ образы, о внѣшнихъ вещахъ и также слагается образъ о насъ самихъ, о нашихъ душевныхъ дѣятельностяхъ и состояніяхъ.
   "Но какъ въ геометріи пунктъ, гдѣ линіи сходятся, есть вмѣстѣ пунктъ, гдѣ онѣ расходятся, такъ и здѣсь душевныя явленія животной и человѣческой жизни изъ общей точки ихъ встрѣчи развиваются въ направленіяхъ совершенно различныхъ. Психологъ Бенеке говоритъ, что нужно различать сознаніе, существующее въ психическихъ актахъ отъ сознанія объ этихъ актахъ. На основаніи этого различія мы могли бы доказать, что только человѣческая душа, какъ способная мыслить, то-есть, образовать невоззрительныя понятія о вещахъ, имѣетъ самосознаніе въ послѣднемъ значеніи слова, то-есть самосознаніе, которое есть сознаніе не только въ актахъ души, но и объ этихъ актахъ. Но мы оставимъ этотъ психологическій путь, потому что онъ слишкомъ отдалилъ бы насъ отъ той почвы, на которой стоитъ нашъ сочинитель. Какъ здѣсь, такъ и далѣе, мы будемъ ограничиваться такими изъясненіями, которыя, не исчерпывая предмета во всей его полнотѣ, взамѣнъ этого сближаютъ насъ съ воззрѣніями сочинителя и такимъ образомъ всегда даютъ видѣть послѣдовательный переходъ отъ его дпостороннихъ взглядовъ къ болѣе вѣрному психологическому истолкованію разбираемыхъ здѣсь явленій.
   "Когда Улиссъ возвратился на родину послѣ долголѣтняго странствованія, собака узнала его. Это возбужденіе прежде-бывшаго воззрѣнія настоящимъ впечатлѣніемъ вызвало въ ней и душевныя настроенія радости, которыя психическимъ механизмомъ необходимо связались съ этимъ воззрѣніемъ. Но этотъ знакомый образъ былъ для собаки чисто-настоящій; она не вспоминала, какъ давно видѣла своего господина, не относила своего настоящаго воззрѣнія къ прошедшему; она не проходила въ воспоминаніи тѣхъ состояній, которыя она пережила безъ господина и которыя господинъ пережилъ безъ нея; поэтому ея настоящая радость не возмущалась тягостными воспоминаніями о дняхъ разлуки, какъ это бываетъ при человѣческихъ встрѣчахъ. Этотъ ясный фактъ указываетъ намъ на опредѣленную границу самосознанія животныхъ. Именно, такъ какъ всякое познаніе происходитъ изъ опыта, то воспоминаніе всегда объясняетъ намъ, откуда и почему такой-то предметъ оказывается намъ знакомымъ: воспоминаніе открываетъ намъ источникъ нашего настоящаго знакомства съ предметомъ. Слѣдовательно оно есть знаніе о знаніи, знаніе не только предмета, но также знаніе и о томъ, откуда и почему я знаю этотъ предметъ. Человѣческое дитя въ первый годъ своей жизни узнаетъ свою кормилицу, няню, мать. Но откуда это знаніе, это знакомство? Конечно, изъ прошедшихъ впечатлѣній, изъ прошедшихъ опытовъ. Только дитя не знаетъ объ этомъ, для него это знакомство есть простое настоящее, оно не имѣетъ еще воспоминанія о прошедшемъ, которое было причиною его настоящаго знанія, слѣдовательно оно не имѣетъ знанія о своемъ настоящемъ знаніи, не имѣетъ само- сознанія. Не знаемъ, скажетъ ли сочинитель разбираемыхъ нами статей, что и это собственно человѣческое самосознаніе есть такая же нелѣпость, какъ самосиній цвѣтъ, или самосеребро. Мы не приводимъ здѣсь его текстовъ только потому, что они слишкомъ сбивчивы и потребовали бы обширной критики. Между тѣмъ изъ факта самознанія, на который мы указали (впрочемъ косвеннымъ образомъ), вытекаетъ цѣлый рядъ явленій, которыя рѣзко и рѣшительно отличаютъ душевную жизнь человѣка отъ жизни животныхъ.
   "Положимъ, что человѣкъ имѣетъ ограниченную память, и что его воспоминаніе охватываетъ слишкомъ короткую линію прошедшаго. Если, однакоже, ему попадется въ настоящихъ опытахъ знакомый предметъ, то онъ не остановится тупо на. этомъ сознаніи знакомаго, онъ скажетъ, на примѣръ: "это лицо знакомо мнѣ, но я забылъ гдѣ я видѣлъ его." Что значитъ это выраженіе? Очевидно, что въ этомъ случаѣ человѣкъ критикуетъ свое собственное душевное состояніе. Онъ говоритъ: "мои ассоціаціи, которыя образовались изъ опытовъ, не достаточны; онѣ не таковы, каковы онѣ должны бы быть, чтобъ изъяснять настоящій фактъ моего знакомства съ этимъ предметомъ." Это критическое отношеніе человѣка къ своему эмпирическому сознанію, къ своимъ, эмпирически-образовавшимся, душевнымъ состояніямъ,-- это отношеніе, которое говоритъ о томъ, что должно бы быть и чего однакоже нѣтъ въ наличномъ состояніи человѣческаго духа, и есть начало всѣхъ и всякихъ идеаловъ, которые предносятся человѣку въ его знаніи и дѣятельности, и подъ которыми развивается даже душа самаго грубаго дикаря, въ этомъ отношеніи рѣшительно отличная отъ: всякой души животной. Въ психологіи Отцовъ церкви эта способность духа поставлять свое дѣйствительное развитіе подъ идею, имѣть не просто знаніе, но и идею знанія, не просто дѣйствовать, но и предносить себѣ идеалъ дѣятельности лучшей и совершеннѣйшей,-- эта способность называется логосомъ, и очевидно, что развитіе, прогрессъ, цивилизація имѣютъ свое психологическое основаніе въ постоянной, зависимости существующаго, эмпирически образующагося, духа отъ требованій логоса, или отъ идей, которыя такъ естественно возникаютъ въ духѣ изъ свойства, сейчасъ указаннаго.
   "Если таково ближайшее отличіе человѣческаго духа отъ души животной въ его внутреннемъ самосознаніи, то надобно ожидать, что и познаніе человѣка о внѣшнемъ мірѣ будетъ отлично отъ познанія о немъ животныхъ. Штейнталь говоритъ, что животныя не имѣютъ знанія о вещахъ, какъ такихъ, или что они не подводятъ своихъ воззрѣній подъ категорію вещи. Это совершенно согласно съ замѣчаніемъ Шопенгауэра и самого же Штейнталя, что животныя не имѣютъ общихъ понятій о внѣшнихъ предметамъ.
   "Когда собака узнала Улисса, то она не усиливалась прослѣдить въ воспоминаніи тѣ перемѣны. какія произошли въ лицѣ, въ голосѣ, въ походкѣ и во всѣхъ движеніяхъ ея господина. Такое систематическое воспоминаніе исторіи Улисса дѣйствительно предполагало бы, что собака различаетъ между Улиссомъ и его измѣненіями, различаетъ предметъ отъ его свойствъ, относитъ эти свойства къ неизмѣняемой объективной основѣ, которая, какъ вещь, какъ субстанція, какъ мыслимый носитель качествъ, не дана въ воззрѣніи. Когда мы, люди, подводимъ наши воззрѣнія подъ категорію вещи, то это мы дѣлаемъ по логической необходимости. Одно и то же данное для воззрѣнія представляется намъ разъ чернымъ, въ другой разъ бѣлымъ, разъ большимъ, въ другой разъ меньшимъ, разъ треугольнымъ, въ другой разъ круглымъ. Такъ какъ наше логическое сужденіе не можетъ дѣлать такихъ нелѣпыхъ положеній, каковы: черное есть бѣлое, большее есть меньшее, треугольное есть круглое: то наше мышленіе отодвигаетъ эти воззрѣнія на второй планъ и подлагаетъ подъ нихъ идею вещи, на которой они, какъ измѣнчивыя свойства или состоянія, могутъ быть, мыслимы безъ противорѣчія. Слѣдовательно мы соединяемъ различныя воззрѣнія въ единичномъ и простомъ пунктѣ вещи по нуждамъ мышленія. Мы видимъ вещи, потому что самыя наши воззрѣнія суть логической натуры.
   "Нашъ сочинитель говоритъ, что осы, пауки и другія насѣкомыя умѣютъ приноравливать свою жизнь къ новой обстановкѣ. "Сначала, говоритъ онъ, насѣкомое пробуетъ поступать попрежнему; постепенныя неудачи показываютъ ему неудовлетворительность прежняго метода, оно пробуетъ новые методы, и если обстоятельства не губятъ его, оно наконецъ устраиваетъ свою жизнь по новому способу." Этотъ фактъ не подлежитъ сомнѣнію, но онъ не доказываетъ, чтобы животное сравнивало новую обстановку съ прежнею, какъ два измѣненія одной и той же вещи. Изъ ассоціацій, которыя рождены прежними опытами животнаго, сложился въ его душѣ образъ опредѣленной дѣятельности. Этому образу оно повинуется слѣпо, хотя чувства его получаютъ другія впечатлѣнія отъ новой обстановки. Нѣчто подобное вышло бы, еслибы человѣкъ, видя ясно, что въ стѣнѣ нѣтъ уже гвоздя, тѣмъ не менѣе, по старой привычкѣ, то-есть, по старой ассоціаціи представленій, пытался вѣшать на этомъ мѣстѣ свое пальто: пчела и оса точно такимъ образомъ, по старой привычкѣ, пытаются привѣшивать свои клѣточки къ мѣстамъ, на которыхъ они не видятъ прежнихъ опорныхъ пунктовъ, только частыя неудачи и разрушаютъ механически эту старую ассоціацію и такъ же механически образуютъ новую, которая отобразитъ въ себѣ новую обстановку. Весь этотъ фактъ, въ которомъ нашъ сочинитель видитъ доказательство разумности животныхъ, изобличаетъ ихъ рѣшительное безсмысліе. Сюда же относятся случаи, когда, напримѣръ, кошка приноситъ пойманныхъ ею мышей въ хату долго еще послѣ того, какъ ея котенята, для которыхъ она это дѣлаетъ, заброшены; или когда насѣдка садится на гнѣздо, изъ котораго яйца давно уже вынуты, и т. д. Во всѣхъ этихъ случаяхъ мнимая разумность животнаго состоитъ въ томъ, что новыя впечатлѣнія, накопляясь мало-по-малу, вытѣсняютъ впечатлѣнія старыя, и животное, такимъ образомъ, приноравливается наконецъ къ новой обстановкѣ. Человѣкъ, который поставляется въ другія обстоятельства, подобно этимъ животнымъ, первѣе всего обозрѣваетъ эти обстоятельства, какъ перемѣны въ вещахъ и какъ нѣчто объективное; ему нѣтъ надобности дѣлать такіе глупые опыты, какъ привѣшиванье пальто на стѣнѣ, въ которой онъ не видитъ болѣе гвоздя: онъ не просто видитъ явленія, но и критикуетъ ихъ, судитъ о нихъ. Такимъ же образомъ, какъ показано выше, онъ критикуетъ и свои внутреннія ассоціаціи. Поэтому онъ приноравливается къ новой обстановкѣ, не дѣлая такихъ безсмысленныхъ попытокъ, какія мы сейчасъ видѣли у животныхъ и какія легко изобличили бы въ немъ человѣка сумашедшаго.
   "Бенеке говоритъ, что въ самомъ простомъ или элементарномъ чувственномъ ощущеніи дано уже сознаніе предметнаго и сознаніе того настроенія или состоянія, въ какомъ находится при этомъ душа, слѣдовательно въ каждомъ знаніи дано и самознаніе. Объ этомъ-то самосознаніи онъ говоритъ, что оно существуетъ въ психическихъ актахъ, или есть самосознаніе прилагательное (адъективное), слѣдовательно не субстанціальное, не то, по силѣ котораго мы говоримъ о нашемъ я, или знаемъ наше я Очевидно, что самое развитое животное не поднимается выше этого прилагательнаго самосознанія. Кантъ въ своемъ трансцендентальномъ выводѣ категорій доказалъ и показалъ съ особенною опредѣленностью, что признаніе вещи, какъ вещи или какъ объекта, и знаніе о л, или самосознаніе, обозначаютъ одну и ту же степень развитія человѣческаго духа, только первое -- со стороны внѣшней, а послѣднее -- со стороны внутренней. Животное сознаніе не знаетъ о вещи, какъ носителѣ внѣшнихъ измѣненій, не знаетъ и о я, какъ носителѣ внутреннихъ измѣненій, потому что то и другое знаніе не раздѣльно, то и другое знаніе опредѣляется однимъ и тѣмъ же закономъ мышленія. Итакъ мыслитъ ли животное? Мы видимъ. что оно не интересуется ходомъ вещей, не стремится постигать ихъ по ихъ объективному порядку, изъяснять ихъ изъ нихъ же самыхъ, постраивать науку о вещахъ; также видимъ, что оно не интересуется состояніями своего духа, не стремится понять ихъ, изъяснять ихъ изъ причинъ и условій и усовершать ихъ дознанными наукой средствами, словомъ не стремится постраивать науку о существѣ и усовершенствованіи духа. Наши человѣческія науки не чудо; онѣ только яснѣе, опредѣленнѣе и искуснѣе дѣлаютъ то, что дѣлаетъ самое бѣдное и не развитое человѣческое сознаніе.
   "Итакъ мы указали на двѣ формы самосознанія, которыхъ не достаетъ животнымъ: первая изъ нихъ есть критическое отношеніе духа къ своему собственному эмпирическому состоянію -- отношеніе, которымъ условливается развитіе человѣка подъ идеей; вторая -- знаніе о я, какъ основѣ душевныхъ явленій. Какъ относятся между собою эти двѣ формы самосознанія, далѣе -- что разумѣетъ человѣкъ, когда говоритъ о себѣ: я, чѣмъ и многимъ ли отличается это человѣческое я отъ того, о которомъ училъ Фихте, какъ о чистой, безусловной дѣятельности положенія -- этихъ вопросовъ мы не будемъ касаться здѣсь. Понятно впрочемъ, что каждый человѣкъ наполняетъ эту идею я различнымъ содержаніемъ, смотря по степени своего образованія. Также мы не будемъ изъяснять, какія причины и условія въ устройствѣ организма и въ свойствахъ души содѣйствуютъ человѣку подняться на эту ступень свѣтлой самосознанной жизни, гдѣ онъ свободно обозрѣваетъ свой внутренній міръ и также свободно смотритъ на міръ внѣшній, не ограничивая своего знанія настоящею, текущею нуждой, но интересуясь чистымъ пониманіемъ вещей, какъ такихъ. Очевидно, что указанныя нами отличительныя свойства человѣческаго духа можно выразить такъ: человѣкъ развивается подъ идеей истины; онъ не довольствуется фактическимъ состояніемъ ни своихъ представленій, ни внѣшнихъ воззрѣній. Тѣ и другія подводитъ онъ родъ метафизическія категоріи и такимъ образомъ оправдываетъ, или выправляетъ ихъ по общимъ, необходимымъ законамъ. Какъ въ чувственныхъ воззрѣніяхъ онъ отличаетъ существенныя формы явленія отъ случайныхъ, хотя бы то и постоянныхъ, измѣненій; такъ въ своемъ душевномъ состояніи онъ отличаетъ субъективныя соединенія представленій отъ мыслей, выражающихъ дѣйствительный ходъ вещей. Это та же критическая способность, на которую мы указали выше. Итакъ если говорятъ, что человѣческій духъ отличается отъ животнаго тѣмъ, что въ немъ, или ему открывается метафизическая сущность вещей; то и это выраженіе можетъ показаться страннымъ, или сомнительнымъ только для незнакомаго съ характеромъ и свойствами человѣческаго мышленія и познанія. Сознаніе человѣка дикаго и образованнаго -- одинаково отодвигаетъ міръ непосредственныхъ воззрѣній на второй планъ, превращаетъ его въ явленіе, въ дѣйствіе, въ случайное, въ зависимое, въ производное, и воображаетъ видѣть истинно-сущее въ силахъ, въ сущностяхъ, въ причинахъ, въ основаніяхъ. Всѣ категоріи, подъ которыя мы подводимъ наши воззрѣнія, всѣ общіе законы, по которымъ мы опредѣляемъ настоящія и предопредѣляемъ будущія измѣненія въ вещахъ, составляютъ метафизическое содержаніе человѣческаго мышленія, не данное въ воззрѣніи. Лейбницъ сказалъ, что только животныя суть чистые эмпирики, то-есть они довольствуются знаніемъ чистоопытнымъ и тѣмъ сочетаніемъ, или порядкомъ представленій, какой сложился въ ихъ душѣ изъ случайныхъ впечатлѣній: а сообразенъ ли съ истиной тотъ и другой порядокъ -- порядокъ вещей и порядокъ идей,-- опредѣленъ ли онъ общими законами, и какими именно, этимъ вопросомъ объ истинѣ, съ котораго только еще начинается человѣческое знаніе, они не интересуются."
   "....Новѣйшая психологія отличается отъ схоластической преимущественно двумя великими открытіями: это -- законы психическаго механизма и законъ такъ-называемыхъ рефлексивныхъ движеній. Нашъ сочинитель, повидимому, не знакомъ съ этими открытіями, и оттого онъ приписываетъ животнымъ дѣятельность, опредѣленную отчетливымъ мышленіемъ, въ такихъ случаяхъ, въ какихъ и самые развитые люди не руководствуются силлогизмами. Когда на вашъ глазъ ударитъ слишкомъ яркій свѣтъ, вы мгновенно закрываете глазъ; когда въ вашъ носъ, или въ ваше горло попадаетъ предметъ, производящій непріятное ощущеніе, вы мгновенно удаляете этотъ предметъ чиханьемъ и рвотой. Во всѣхъ этихъ случаяхъ ощущеніе само по себѣ и непосредственно раждаетъ движеніе, не дожидаясь вашей воли или вашего желанія производить это движеніе: или, какъ говорятъ физіологи, за опредѣленнымъ состояніемъ чувствительныхъ нервовъ слѣдуетъ съ необходимостію движеніе въ нервахъ двигательныхъ, безъ нашего намѣренія или желанія, но тѣмъ не менѣе движеніе цѣлесообразное, устраняющее непріятныя ощущенія, раждаемыя состояніемъ нервовъ чувствительныхъ. Или вы разсуждали: такъ какъ яркій свѣтъ непріятенъ, то закрою лучше глаза? такъ какъ ощущеніе въ моемъ носѣ и въ моемъ горлѣ непріятно, то буду чихать и рвать? Животное убѣгаетъ при видѣ поднятой палки: представленіе палки, въ этомъ, впрочемъ, опредѣленномъ направленіи, раждаетъ, по необходимой психической ассоціаціи, ошущеніе страха: это ощущеніе само собою приводитъ въ цѣлесообразное движеніе члены животнаго, и оно убѣгаетъ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ и человѣкъ повинуется немедленному силлогизму, который притомъ еще обязанъ вызвать желаніе движенія, а быстрому потоку представленій, смѣняющихся механически, и невольному переходу ихъ въ движенія. Такъ мы внезапно сотрясаемъ рукой, когда упадетъ на нее искра, внезапно дѣлаемъ прыжокъ назадъ и издаемъ крикъ, когда на нашу голову летитъ камень. Въ минуты испуга мы обнаруживаемъ такую силу и ловкость въ движеніяхъ, какихъ не можетъ произвести наша обыкновенная, дѣйствующая по соображеніямъ, воля. Отчетливое мышленіе можетъ или помогать этимъ движеніямъ, или же оказываться вреднымъ резонерствомъ, задерживающимъ цѣлесообразные порывы природы, но вообще не оно раждаетъ эти явленія.
   "Если нашъ сочинитель такъ охотно приписываетъ животнымъ мышленіе, то это происходитъ оттого, что онъ не имѣетъ никакого яснаго и опредѣленнаго понятія о мышленіи. "Мышленіе, говоритъ онъ, состоитъ въ томъ, чтобъ изъ разныхъ комбинацій, ощущеній и представленій, изготовляемыхъ воображеніемъ при помощи памяти, избирать такія, которыя соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту." Такъ вотъ въ чемъ состоитъ мышленіе, если вѣрить сочинителю!
   "Бываютъ случаи, когда человѣкъ испытываетъ такія необыкновенныя страданія или потрясенія, которыхъ не можетъ выносить его организмъ, имѣющій ограниченную сумму силъ: въ этомъ положеніи человѣкъ или умираетъ, или же приходитъ въ особенное, несчастное, психическое состояніе, въ которомъ всѣ его душевныя силы теряютъ объективное достоинство и въ которомъ они только "соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту." Когда въ человѣкѣ возникаетъ эта роковая нужда, "чтобъ изъ разныхъ комбинацій, ощущеній и представленій, изготовляемыхъ воображеніемъ при помощи памяти, избирать такія, которыя соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту": то это состояніе называется сумашествіемъ. Нашъ сочинитель называетъ это мышленіемъ. Между тѣмъ мы согласны еще разъ повторить, что отличительная черта всякаго сумашествія состоитъ именно въ томъ, что душевныя дѣятельности дѣлаются равнодушными къ объективному ходу вещей, что человѣкъ выбираетъ идеи, представленія и понятія не такія, какія необходимы для того, чтобы сознавать этотъ объективный міръ въ его закономѣрности, а такія, "которыя соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту." Когда сумашедшая мать прижимаетъ къ груди подушку и видитъ въ ней свое любимое дитя, то эти грезы имѣютъ цѣлію поддержать ея жизнь, которая иначе разрушилась бы отъ страданій, ее поразившихъ. Это состояніе безотрадно по отношенію къ цѣлямъ духа, но оно имѣетъ значеніе въ общемъ порядкѣ вещей, какъ временный замѣнъ смерти, какъ послѣднее средство самосохраненія, какое нашлось еще въ органической системѣ человѣка."
   "Мы не будемъ доискиваться, какъ тамъ животныя совершенствуются цѣлыми породами: сочинитель увѣряетъ насъ въ этомъ. Если говорятъ объ усовершенствованіи цѣлой породы, то этимъ предполагается, что въ этой породѣ возможно преданіе, передача знаній и открытій отъ одного поколѣнія къ другому. Въ противномъ случаѣ вы можете усовершенствовать, напримѣръ, всѣхъ лошадей и быковъ на свѣтѣ и все же не можете утверждать, что лошади и быки совершенствуются цѣлыми породами. Но мы разсмотримъ здѣсь съ нашей, довольно уже выясненной, точки зрѣнія, тѣ факты, на основаніи которыхъ сочинитель, повидимому, не хочетъ допустить никакого различія между нравственными явленіями животной и человѣческой жизни. Мнѣніе, будто животныя не имѣютъ чувствъ, "которыя называются безкорыстными, возвышенными, идеальными", онъ признаетъ совершенно несообразнымъ съ общеизвѣстными фактами. "Привязанность собаки, говоритъ онъ, вошла въ пословицу; лошадь проникнута честолюбіемъ до того, что, когда разгорячится, обгоняя другую лошадь, то уже не нуждается въ хлыстѣ и шпорахъ, а только въ удилахъ." О насѣдкѣ говорится."На чемъ основана ея заботливость о цыплятахъ, высиженныхъ ею изъ яицъ другой курицы? На томъ фактѣ, что она высидѣла ихъ, на томъ фактѣ, что она помогаетъ имъ дѣлаться курами и пѣтухами.... Она любитъ ихъ, какъ нянька, какъ гувернантка, воспитательница, благодѣтельница ихъ. Она любитъ ихъ потому, что положила въ нихъ часть своего нравственнаго существа -- не матеріальнаго существа, нѣтъ, въ нихъ нѣтъ ни частички ея крови -- нѣтъ, въ нихъ она любитъ результаты своей заботливости, своей доброты, своего благоразумія... Это отношеніе чисто-нравственное."
   "Этимъ изъясненіемъ поведенія насѣдки сочинитель надѣется доказать, что животныя возвышаются надъ кровнымъ родствомъ и знаютъ родство, основанное "на возвышенномъ чувствѣ благорасположенія". Хотя примѣръ этотъ взятъ изъ непонятной области инстинктовъ, однако изъ него видно, что сочинитель приписываетъ курицѣ дѣятельность, вытекающую изъ идеальныхъ побужденій, или изъ сознанія, что эта дѣятельность имѣетъ достоинство для цѣлей рода.
   "Мы сомнѣваемся, чтобъ это изъясненіе было правильно. Если курица дѣлается насѣдкой, то она побуждается къ этому не идеей общей пользы для цѣлаго рода; по причинамъ, которыя мы указали выше, она садится въ гнѣздо даже и тогда, когда вынуты изъ него яйца, также садится и тогда, когда положены въ него яйца другой курицы. Она воспитываетъ цыплятъ, которыхъ она высидѣла изъ чужихъ яицъ, съ такою же любовію, какъ еслибъ они происходили отъ ея крови. Такъ и человѣческая мать, если подмѣнить во время родовъ ея ребенка чужимъ, будетъ любить чужое дитя, какъ свое: здѣсь не можетъ быть и рѣчи о родствѣ, "основанномъ на возвышенномъ чувствѣ благорасположенія." Но человѣческая мать превращаетъ эти инстинктивныя стремленія въ дѣло личности, въ нравственно-достойные поступки: она вспоминаетъ радости и страданія, которыя она испытала, откармливая дитя, она заботится въ настоящемъ о цѣлой будущности его; въ своей любви къ нему она видитъ долгъ, нравственное требованіе, предписаніе совѣсти: оттого ея инстинктивная любовь къ дитяти служитъ только опорнымъ и начальнымъ пунктомъ для ея любви къ цѣлому человѣку. Поэтому, когда дитя созрѣетъ до человѣка и не будетъ нуждаться въ заботливости матери, эта мать тѣмъ не менѣе видитъ въ немъ "результаты своей заботливости, своей доброты, своего благоразумія." Теперь позволительно думать, что курица, по прошествіи опредѣленнаго срока, прерываетъ съ своими цыплятами всякую связь, по силѣ которой она могла бы любить въ нихъ результаты своей заботливости, своей доброты. Она не превращала своихъ прекрасныхъ инстинктовъ въ правило, въ долгъ, оттого даже и во время самаго ухода за дѣтьми она все же не любила ихъ, какъ плодъ своей заботливости, своей доброты. Инстинкты, говоритъ Кювье, суть сонныя идеи; дѣйствительно, здѣсь мы видимъ душу, не пробудившуюся, не обладающую собою и своимъ, впрочемъ много знаменательнымъ, содержаніемъ. Животное тупо повинуется своему инстинктивному требованію ухаживать за дѣтьми, и когда проходитъ пора этихъ невольныхъ влеченій, оно равнодушно разстается съ этою жизнію любви, не вспоминая о ней и не жалѣя объ этомъ прекрасномъ прошедшемъ. Нравственные инстинкты животныхъ, безспорно, имѣютъ глубокое значеніе и говорятъ много объ основаніяхъ этого, повидимому матеріальнаго, міра; но тѣмъ не менѣе животныя не суть нравственныя личности.
   "Другой примѣръ, указывающій на честолюбіе лошади, которая готова надорвать себя и упасть замертво, "лишь бы обогнать соперницу", представляетъ то неудобство, что онъ можетъ быть изъясняемъ изъ многихъ основаній. Если вы смотрѣли на конскіе бѣги, то вы могли наблюдать здѣсь множество движеній. Лошадь дѣйствительно стремится обогнать другую, но и господинъ, правящій лошадью, не остается въ покоѣ. Легкимъ движеніемъ плечъ, ровными, едва примѣтными качаніями головы, особенно же напряженіемъ и подергиваніемъ ногъ онъ повторяетъ бѣгъ лошади, и мало-по-малу учащаетъ и ускоряетъ эти движенія. То же вы можете замѣтить и на нѣкоторыхъ зрителяхъ. Итакъ здѣсь, вопервыхъ, существуетъ передача движеній. Какъ распространяется эта эпидемія движеній, такъ ли, какъ зѣвота одного раждаетъ зѣвоту въ другомъ, какъ за судорогами одного больнаго нерѣдко слѣдуютъ судороги и остальныхъ больныхъ, находящихся съ нимъ въ той же камерѣ, или здѣсь дѣйствуютъ болѣе эстетическія основанія симпатіи, которая увлекаетъ всѣхъ на одинъ путь, вызываетъ во всѣхъ одно стремленіе, мы не будемъ рѣшать здѣсь. Довольно впрочемъ видно, что, какъ зритель воспроизводитъ движенія лошади и наконецъ предупреждаетъ ихъ своими движеніями, то-есть соперничаетъ съ лошадью, не изъ честолюбія., такъ и лошадь обгоняетъ свою соперницу не по этому идеальному побужденію: потому что въ честолюбіи существенную черту составляетъ мнѣніе другихъ о достоинствѣ подвига, судъ или оцѣнка другихъ; а этимъ лошадь вовсе не интересуется. Въ возбужденномъ состояніи мы не намѣренно, безъ нашего желанія, ускоряемъ нашу походку, нашъ разговоръ. Нужно отличать волю, желаніе, или намѣреніе отъ простаго прилива и натиска силъ къ одному душевному пункту: въ этомъ послѣднемъ случаѣ наши движенія дѣлаются быстрѣе и быстрѣе, не дожидаясь нашей воли. Въ такое возбужденное, или, какъ говоритъ сочинитель, разгоряченное состояніе приходитъ и лошадь во время состязанія. О честолюбіи, какъ душевномъ двигателѣ, здѣсь не можетъ быть и рѣчи.
   "Но для насъ легче оцѣнить третій примѣръ, который говоритъ о привязанности собаки. Что "привязанность собаки вошла въ пословицу", это справедливо. Мы говоримъ, напримѣръ, о служителѣ: онъ привязанъ къ своему господину, какъ собака. Что однакоже хотимъ мы сказать этимъ? Служитель привязанъ къ господину такъ, что одинаково повинуется всѣмъ его желаніямъ, не оцѣнивая ихъ достоинства. По первой волѣ господина онъ бросается на людей, какъ собака, и терзаетъ ихъ, не думая, что это подло: порядочный слуга скорѣе оскорбилъ бы господина неповиновеніемъ, нежели сталъ бы слѣпымъ орудіемъ его злости и подлости. Точно такова привязанность собаки къ своему господину; она привязана къ нему не за его достоинства, она цѣнитъ одинаково всѣ его желанія, даже самыя низкія. Какъ въ животномъ всякое желаніе имѣетъ право на удовлетвореніе только потому, что оно есть, а не потому, что оно есть хорошо, то и на человѣка оно смотритъ съ этой же низкой точки зрѣнія; оно не относится къ нему, какъ къ человѣку, оно измѣряетъ его своею животною мѣркой. Тѣ, которые любятъ мосекъ и жучекъ, должны бы подумать объ этомъ, каковы-то они на взглядъ той собаки, которая такъ привязана къ нимъ. Вовторыхъ, въ области животныхъ мы имѣемъ дѣйствительно ту мораль утилитаризма, которую такъ усердно стараются иногда навязать человѣку. Животныя обнаруживаютъ трогательные примѣры вѣрности, любви, благодарности: но все это не есть явленіе идеальныхъ чувствованій. Они, животныя, оцѣниваютъ эти явленія не по ихъ объективному достоинству, но по ихъ полезности. Животное не признаетъ права вещей, какъ такихъ, для него существуетъ только то, что полезно ему. Это общее настроеніе его сознанія повторяется и въ его кажущейся нравственной дѣятельности. На всѣхъ ступеняхъ животной жизни не достаетъ идеи истины, оттого въ ихъ практической дѣятельности не достаетъ идеи добра. Ихъ добродѣтели таковы же, какъ и ихъ познанія."
   Вскорѣ за этимъ г. Юркевичъ переходитъ къ интересному отдѣлу о нравственной дѣятельности человѣка. "И этотъ вопросъ, говоритъ онъ, на разрѣшеніе котораго потратили столько силъ практическіе Англичане и теоретическіе Нѣмцы, не представляетъ для сочинителя, какъ онъ увѣряетъ насъ, ровно никакихъ затрудненій."
   "... "Человѣческой натуры, говоритъ сочинитель, нельзя тутъ ни бранить за одно, ни хвалить за другое; все зависитъ отъ обстоятельствъ, отношеній." Сочинитель хочетъ сказать, что когда мы доброе одобряемъ, злое не одобряемъ, то мы поступаемъ несправедливо. А между тѣмъ нравственная область открывается именно этимъ фактомъ, что нѣкоторые поступки человѣка мы одобряемъ, а другіе порицаемъ. Этотъ фактъ тѣмъ замѣчательнѣе, что человѣкъ самъ себя то одобряетъ, то не одобряетъ, или, какъ говорятъ, имѣетъ совѣсть: этого событія точно не достаетъ въ душевной жизни животныхъ, но оно неразлучно сопутствуетъ человѣческому поведенію. Даже и тогда, когда человѣкъ убѣждается что его желанія и происшедшіе изъ нихъ поступки условлены необходимыми причинами, онъ не перестаетъ вмѣнятъ себѣ эти поступки, то осуждаетъ, то одобряетъ ихъ въ своей совѣсти. Человѣкъ сознаетъ, что другой на его мѣстѣ поступилъ бы не такъ, какъ онъ поступалъ, что другой на его мѣстѣ повелъ бы себя иначе, нежели какъ онъ себя повелъ; то-есть, онъ сравниваетъ себя съ другимъ, требуетъ отъ своего поступка общечеловѣческаго достоинства; и съ этой точки зрѣнія онъ вмѣняетъ себѣ свои поступки, какъ заслугу, или какъ вину, независимо отъ того, имѣетъ ли онъ теоретическую вѣру въ свою свободу, или нѣтъ. Итакъ странно слышать, если говорятъ, что "человѣческой натуры нельзя тутъ ни бранить за одно, ни хвалить за другое." Человѣку нельзя внушать, чтобъ онъ пересталъ дѣйствовать подъ идеей вмѣненія, какъ нельзя внушать солнечной системѣ, чтобъ она перестала двигаться по законамъ тяготѣнія. Вы имѣете здѣсь нравственно-необходимое явленіе, которое вы должны изъяснить, а не отрицать. Такъ и понимаетъ это дѣло философія, которая поэтому встрѣчаетъ неодолимыя затрудненія при изъясненіи нравственной дѣятельности человѣка. Животное не вмѣняетъ себѣ своихъ поступковъ: оно не имѣетъ нравственной способности поставлять себя на мѣсто другаго, и другаго -- на свое мѣсто. Поэтому оно не интересуется вопросомъ, каковъ бы былъ его поступокъ, еслибъ онъ былъ совершенъ другимъ, какую цѣну имѣетъ онъ не для него въ частности, а для духа вообще, для всякаго духа. Нашъ сочинитель легко могъ бы замѣтить, что въ фактѣ вмѣненія, въ томъ, что мы вмѣняемъ человѣку его поступки, кроется такъ-называемое начало человѣчности.
   "Хотя сочинитель увѣряетъ насъ, что о человѣкѣ нельзя сказать, добръ ли онъ, или золъ, однако онъ же даетъ намъ совершенно общее правило, по которому надобно опредѣлять, когда бываетъ добръ, или золъ всякій человѣкъ, человѣкъ вообще, а не Иванъ, не Петръ. "Добрымъ, говоритъ онъ, человѣкъ бываетъ тогда, когда для полученія пріятнаго себѣ онъ долженъ дѣлать пріятное другимъ, злымъ бываетъ онъ тогда, когда принужденъ извлекать пріятность себѣ изъ нанесенія непріятности другимъ." Конечно, было бы послѣдовательнѣе, еслибы сочинитель назвалъ добрыми или злыми обстоятельства, понуждающія человѣка поступать по этимъ правиламъ, а не самого человѣка, и еслибъ онъ прибавилъ, что и самое это вмѣненіе, самое это сужденіе, которое различаетъ добрыя и злыя обстоятельства, дѣлаютъ опять эти же самыя обстоятельства, а не человѣкъ, не ученый, не писатель, который,-- какъ нѣчто ни доброе, ни злое,-- вообще не подходитъ самъ и не подводитъ другихъ ни подъ какую нравственную оцѣнку, не одобряетъ, не бранитъ, слѣдовательно не можетъ назвать одного добрымъ, а другаго злымъ, или одни обстоятельства -- добрыми, а другія злыми. Такое строгое и оттого доводящее до нелѣпостей развитіе основной мысли указало бы сочинителю на потребность избрать другой путь изъясненія, чтобъ уклониться отъ положеній, не поддающихся человѣческой логикѣ..
   "...Нравственное достоинство находятъ обыкновенные, то-есть, всѣ люди только въ тѣхъ поступкахъ, которыми человѣкъ не только доставилъ удовольствіе другимъ, но и хотѣлъ, имѣлъ намѣреніе доставить это удовольствіе. Такъ честный человѣкъ заплатитъ деньги за мѣсто въ театрѣ, не потому что иначе онъ не можетъ войдти въ театръ, а потому что онъ хочетъ заплатить, или потому что хочетъ уважать право другихъ людей. Почему онъ такъ поступаетъ -- это другой вопросъ: только мы видимъ, что онъ поступаетъ по идеѣ справедливости, или что справедливость есть для него долгъ, нравственное требованіе. Въ свободномъ, охотномъ, не вынужденномъ исполненіи законовъ справедливости состоитъ его нравственное и притомъ личное достоинство: такъ посмотритъ на его поступокъ и зритель посторонній, лично не заинтересованный въ дѣлѣ; онъ почувствуетъ уваженіе къ этому человѣку, признаетъ за нимъ нравственное достоинство, вмѣнитъ ему его поступокъ въ нравственную заслугу. Итакъ, если въ правилѣ, которое приводитъ сочинитель, говорится о нуждѣ доставлять удовольствіе другимъ для полученія пріятнаго себѣ, то мы теперь видимъ, что здѣсь понятіе удовольствія стоитъ случайно. Поступокъ добръ и вмѣняется человѣку въ личную заслугу не потому, что человѣкъ этимъ поступкомъ хочетъ доставить себѣ удовольствіе и для его достиженія поневолѣ дѣлаетъ пріятное другимъ, но потому, что онъ свое стремленіе къ удовольствію ограничиваетъ нравственною идеей справедливости: онъ не хочетъ доставлять удовольствіе себѣ, оскорбляя права другаго (такъ поступаетъ только животное въ своемъ стремленіи къ удовольствію, такъ поступаетъ и личность безнравственная): онъ хочетъ быть въ этомъ случаѣ справедливымъ, и собственно только это составляетъ нравственное явленіе въ цѣлой, сложной системѣ дѣйствій и поступковъ, относящихся къ этому случаю.
   "....Человѣкъ имѣетъ наклонность, привычку, способность -- образовавшуюся или прирожденную -- оцѣнивать самыя желанія, которыя, замѣтимъ еще разъ, всѣ одинаково направлены на достиженіе пріятнаго, или полезнаго. Какъ онъ имѣетъ знаніе знанія, такъ онъ имѣетъ (мы позволимъ себѣ неупотребительное выраженіе) желаніе желанія, то-есть, онъ не только желаетъ пріятнаго и полезнаго, какъ и другія животныя, но еще желаетъ, чтобы самое это желаніе достигало своей цѣли средствами общегодными, имѣющими достоинство въ себѣ, а не только въ томъ удовольствіи или въ той пользѣ, къ какой стремится желаніе въ своей непосредственности, по своей физической, не отъ насъ зависящей, натурѣ. Здѣсь опять выступаетъ та идея истины, которая для нашего чувственнаго существа есть что-то непонятное и постороннее. Почему бы человѣку не погружаться тупо въ свои наличныя воззрѣнія? Почему бы ему такъ же пассивно не повиноваться своимъ влеченіямъ къ пріятному и полезному? Вѣдь беззаботность животнаго, его спокойствіе, его довольство настоящимъ происходятъ именно изъ этихъ источниковъ. но какъ свои воззрѣнія онъ повѣряетъ и оцѣниваетъ по идеѣ истины, поколику онъ созналъ ее въ общихъ законахъ мышленія и бытія, такъ и свои желанія, влекущія его къ удовольствію и пользѣ, онъ повѣряетъ и оцѣниваетъ по общей идеѣ добра, на сколько она сознана имъ въ общихъ законахъ нравственной дѣятельности. Много ли и вѣрно ли сознана имъ эта идея добра, это другой вопросъ. Для одного нравственные законы лежатъ въ авторитетѣ высшихъ или старшихъ, для другаго въ обычаяхъ страны, или въ общественномъ мнѣніи, для иного въ положительномъ откровеніи, для многихъ всѣ эти законы сосредоточиваются въ ясныхъ и удобопонятныхъ идеяхъ справедливости и любви, наконецъ, всякій думаетъ знать объ нихъ, хотя различнымъ образомъ, изъ внушеній совѣсти, или изъ нравственнаго чувства. Не объ этомъ говоримъ мы здѣсь: точно такія же разности существуютъ при вопросѣ о наукѣ, объ источникахъ знанія, о возможности, достовѣрности и границахъ человѣческихъ познаній, и т. д. Именно, самое это богатство началъ доказываетъ, что для человѣка желаніе удовольствія и пользы имѣетъ право не потому что оно есть, и не потому что оно есть желаніе удовольствія и пользы; такимъ естественнымъ правомъ пользуются только желанія животныхъ: человѣческія желанія должны еще добыть себѣ это право, должны еще оправдывать себя предъ идеей добра, въ какомъ бы видѣ эта идея ни была представлена нами.
   "Нашъ сочинитель выдаетъ за аксіому, "что человѣкъ любитъ пріятное и не любитъ непріятнаго", мы согласны съ нимъ; въ этомъ отношеніи случай сыновъ человѣческихъ и случай скотскій, случай единъ имъ (Еккл. 3, 19). Но кромѣ этого человѣкъ любитъ присматриваться еще къ тѣмъ способамъ, къ тѣмъ манерамъ, къ тѣмъ правиламъ, какими онъ достигаетъ пріятнаго и избѣгаетъ непріятнаго: животное не занимается этимъ знаніемъ о себѣ. Эта способность человѣка судить о способахъ, манерахъ, или правилахъ, какими онъ достигаетъ пріятнаго и избѣгаетъ непріятнаго, эта критика желаній воли сразу переноситъ человѣка въ область нравственную: онъ различаетъ добрые и злые поступки въ дѣятельности своей и чужой, какъ различаетъ истину и ложь въ познаніи.
   "Мы вовсе не намѣрены здѣсь систематически излагать основанія нравственной дѣятельности человѣка: мы только показываемъ, какъ близко стоялъ сочинитель къ правильному пониманію этой дѣятельности, и только не научное стремленіе все сливать, все смѣшивать не дало ему видѣть истину, которая представляется такъ очевидно. Онъ. говоритъ: "Если, напримѣръ, кто-нибудь отказываетъ свое наслѣдство постороннимъ людямъ, эти люди находятъ его поступокъ добрымъ, а родственники, потерявшіе наслѣдство, очень дурнымъ... Почему посторонніе люди, получившіе наслѣдство, называютъ добрымъ дѣломъ актъ, давшій имъ это имущество? Потому что этотъ актъ былъ имъ полезенъ. Напротивъ онъ былъ вреденъ родственникамъ завѣщателя, лишеннымъ наслѣдства; потому они называютъ его дурнымъ дѣломъ." Изъ этого сочинитель заключаетъ, "что добро есть польза". Намъ кажется, что приведенный сейчасъ примѣръ говоритъ совсѣмъ не то. Старикъ, отказавшій наслѣдство людямъ постороннимъ, принесъ имъ пользу, а родственникамъ нанесъ вредъ, однимъ сдѣлалъ добро, а другимъ -- зло. Итакъ, что онъ вообще сдѣлалъ, добро или зло? хорошъ или дуренъ его поступокъ, который былъ для однихъ полезенъ, а для другихъ вреденъ? Кажется, въ этомъ состоитъ вопросъ. Представьте, что простой, не заинтересованный въ дѣлѣ человѣкъ будетъ разсматривать поступокъ старика;-- замѣтимъ мимоходомъ, что большая часть англійскихъ философовъ-моралистовъ оцѣнивали достоинство человѣческихъ поступковъ потому, какое впечатлѣніе производятъ они на посторонняго безпристрастнаго зрителя;-- итакъ, представьте, что этого человѣка просятъ сказать свое сужденіе о распоряженіяхъ старика. Можетъ статься, что онъ будетъ разсуждать: "его поступокъ не хорошъ, потому что онъ произошелъ изъ мелочнаго самолюбія, которому успѣли льстить чужіе люди, тогда какъ прямодушные родственники гнушались этимъ средствомъ пріобрѣтенія". Или, онъ скажетъ при другихъ обстоятельствахъ. "родственники старика были несправедливы къ нему и оскорбляли его, а эти чужіе люди такъ были добры къ нему, такъ заботились о немъ, такъ много жертвовали для его покоя, что старикъ былъ бы несправедливъ и не благодаренъ, еслибы не наградилъ ихъ"."
   "...Какъ нѣтъ такихъ безголовыхъ людей, которые не подводили бы своихъ воззрѣній подъ общее начало,-- хотя бы это начало состояло изъ одного закона противорѣчія, не позволяющаго назвать черное бѣлымъ и круглое треугольнымъ, -- такъ, вѣроятно, вы не отыщете на землѣ людей, которые добро непосредственно признавали бы въ пользѣ, не справляясь, какимъ образомъ поступокъ оказался для нихъ полезенъ, какое достоинство имѣетъ та дѣятельность, въ результатѣ которой оказалась польза для нихъ, или для другихъ.
   "Въ выраженіи, что добро есть польза, заключается плохо-понятое ученіе философіи, что нравственно-совершенная дѣятельность есть необходимое условіе для счастія, или для блага людей какъ существъ разумныхъ. Человѣкъ имѣетъ разумный духъ, который такъ же требуетъ удовлетворенія, какъ и желудокъ. Но удовлетвореніе человѣка, какъ разумнаго духа, не только не противорѣчитъ пользамъ людей, какъ существъ физическихъ, но и вноситъ въ ихъ чувственное стремленіе смыслъ, ясное сознаніе значенія цѣлей и средствъ, особенно же располагаетъ ихъ нужды въ правильной, осмысленной системѣ по ихъ относительному достоинству, и такимъ образомъ ведетъ ихъ къ счастію собственно человѣческому,-- когда человѣкъ не теряется въ слѣпыхъ влеченіяхъ и въ ихъ удовлетвореніи, какъ животное, но въ самыхъ этихъ влеченіяхъ только раскрываетъ достоинство своего лица и совершенство преслѣдуемыхъ имъ цѣлей. То, что называютъ полезнымъ, онъ цѣнитъ не по его непосредственному качеству, какъ полезное, но по его отношенію къ цѣлямъ, которыя онъ преслѣдуетъ, какъ нѣчто достойное само по себѣ. Этого понятія о достоинствѣ человѣческой личности, и слѣдовательно о достоинствѣ правилъ и цѣлей ея дѣятельности не достаетъ въ системѣ нравственнаго утилитаризма. Для него поступки человѣка хороши по тому же, почему хороша вода, хорошъ воздухъ, хороши деньги, хорошо кушанье. Они получаютъ, свое достоинство только по отношенію къ интересамъ и выгодамъ другаго, а прежде этой встрѣчи съ интересами и выгодами другаго они еще не имѣютъ никакого нравственнаго качества."
   "...Польза не существуетъ какъ гора, какъ набережная, какъ вещь, она есть то, что она есть, только по отношенію къ нуждамъ и стремленіямъ человѣка, по отношенію къ цѣлямъ, которыя человѣкъ преслѣдуетъ, какъ нѣчто достойное. Если нашъ сочинитель говоритъ, что "добро есть польза", то, повидимому, онъ направляетъ свою теорію нравственности противъ морали ригоризма, которая хочетъ, чтобы мы такъ же выполняли законы долга, какъ камень выполняетъ законы тяжести, безучастно, не испытывая радости и наслажденія отъ нравственной дѣятельности, отъ торжества правды и добра въ нашихъ стремленіяхъ и поступкахъ. Справедливо, что такая нравственность не сообразна съ существомъ человѣка: удовольствіе, удовлетвореніе, слѣдовательно добро, или благо, счастіе или, пожалуй, польза суть не отдѣлимые мотивы человѣческихъ поступковъ. Чистѣйшая христіанская нравственность указываетъ человѣку на благо, которое онъ долженъ найдти въ Богѣ; радость или свѣтлое настроеніе духа въ настоящемъ, надежда въ будущемъ, блаженство въ вѣчности -- таковы состоянія, неразлучныя съ этою нравственною дѣятельностью.
   "Индійскіе аскеты дѣлали отчаянныя попытки выключить всякое ощущеніе счастія и радости изъ своей дѣятельности. Встрѣча съ человѣкомъ доставляетъ удовольствіе, и вотъ они даютъ обѣтъ не видѣть человѣческаго образа во всю свою жизнь и бѣгутъ въ пустыни. Здѣсь они питаются плодами, которые опять производятъ ощущеніе удовольствія и они рѣшаются замѣнить плоды травой невкусною и неудобоваримою. Наконецъ они замѣчаютъ, что самое зрѣлище деревъ и луговъ раждаетъ чувство удовольствія,-- и они уходятъ въ мѣста скалистыя и песчаныя. Но и здѣсь ихъ совѣсть не спокойна, тамъ въ ущельяхъ скалъ показался аскету прекрасный цвѣтокъ, другой разъ на него повѣяло ароматомъ, или его слухъ получилъ пріятное ощущеніе отъ пѣнія птицъ; даже каждый пріемъ скудной и безвкусной пищи сопровождался, хотя легкими, пріятными ощущеніями, и все это ложилось тяжестью на совѣсти аскета. Отсюда брамаизмъ очень послѣдовательно пришелъ къ убѣжденію, что быть человѣкомъ -- грѣхъ и неправда, что существованіе человѣка, какъ человѣка, есть порокъ и зло, потому что, гдѣ есть человѣкъ, тамъ есть и желаніе, а желаніе всегда желаетъ пріятнаго. Таковы въ самомъ дѣлѣ необходимые выводы изъ нравоученія, которое требуетъ отъ человѣка нравственной дѣятельности, не доставляющей ему удовлетворенія или удовольствія,-- дѣятельности, въ которой исполняется только отвлеченное правило невѣдомо, для кого, для чего, изъ какихъ интересовъ, и которая не должна быть одобряема первѣе всего самимъ дѣятелемъ, потому что всякое одобреніе предполагаетъ удовлетвореніе.
   "Но отсюда не слѣдуетъ, чтобы нравственная система утилитаризма была болѣе сообразна съ существомъ и достоинствомъ человѣка, нежели система нравственнаго ригоризма: ей не достаетъ, какъ мы видѣли, идеи достоинства человѣческой личности, и нераздѣльно ст этимъ, идеи цѣли, въ достиженіи которой человѣкъ находитъ не только удовлетвореніе, но и совершенство. Полезно то, что удовлетворяетъ вашимъ потребностямъ: но каковы эти потребности и каковы поэтому предметы, способные удовлетворить имъ, это мы опредѣляемъ уже не изъ идеи пользы, а наоборотъ, идея пользы измѣняется съ измѣненіемъ нашихъ потребностей и понятій о нашемъ достоинствѣ и цѣли нашего существованія. Если вы развили въ себѣ потребность, которая удовлетворяется только познаніемъ сущности и законовъ міра явленій, то такимъ образомъ вашу пользу, ваше счастіе вы можете найдти только въ истинѣ. Подобнымъ образомъ говоритъ Спиноза, что познаніе Бога есть основная страсть (affectus) человѣческаго духа и потому удовлетвореніе этой страсти, то-есть дѣйствительное богопознаніе, доставляетъ духу величайшую радость и блаженство. Очевидно, что въ этихъ случаяхъ идея удовольствія, или пользы не выключается изъ области нравственной дѣятельности, но только измѣняется сообразно съ задачами, стремленіями и цѣлями, достиженіемъ которыхъ духъ интересуется. Въ какой бы области ни дѣйствовалъ человѣкъ,-- въ земномъ мірѣ страстей, или въ небесномъ мірѣ истины и добра,-- онъ всегда будетъ живымъ существомъ, слѣдовательно чувствующимъ удовольствіе и скорбь и стремящимся къ тому, что доставляетъ ему счастіе и благо. Полезно то, что производитъ пріятное щекотаніе въ нашей кожѣ, хорошее пищевареніе въ желудкѣ, правильное обращеніе крови и т. д., полезно то, что развиваетъ наши душевныя силы, увеличиваетъ наши познанія и нравственныя совершенства; полезно то, что приводитъ нашу дѣятельность въ гармэнію съ общимъ благомъ существъ разумныхъ: вѣроятно, также полезно и то, что приводитъ насъ въ согласіе съ общимъ смысломъ всего существующаго или, проще, съ волею Божіею, насколько люди знаютъ, или надѣются знать объ ней изъ различныхъ источниковъ. Но эта система благъ, какъ легко видѣть, основывается на системѣ совершенствъ и на понятіи о достоинствѣ предметовъ желанія. Пли можно допустить, что эти различныя потребности, которымъ удовлетворяютъ такіе различные предметы, развились въ духѣ такъ просто, а не вслѣдствіе того, что онъ заинтересованъ идеей совершенства и что эта идея есть для него движущая и опредѣляющая сила? Удовольствіе, какъ удовольствіе^ существуетъ только для сознанія животныхъ; животное удовлетворяется, и только; а чѣмъ оно удовлетворяется, это для него безразлично Человѣкъ получаетъ удовольствіе отъ чего-нибудь, отъ этого опредѣленнаго предмета; а знаніе о томъ, что удовлетворяетъ его, раждаетъ въ немъ оцѣнку предмета, и даетъ ему средства различать цѣли достойныя и недостойныя, низшія и высшія; такимъ образомъ онъ поставляетъ свое развитіе и свои стремленія къ счастію подъ идею объективнаго совершенства, свои влеченія онъ подчиняетъ сознанію долга и требованіямъ нравственнымъ. Или другими словами: человѣкъ, какъ и животное, начинаетъ свое существованіе въ патологическомъ мірѣ непосредственныхъ желаній пріятнаго, какъ такого; на этой точкѣ всѣ его удовольствія существуютъ, такъ сказать, у него подъ кожей; онъ ищетъ удовольствія просто ради удовольствія, ради его непосредственнаго качества. Но изъ этого патологическаго міра непосредственныхъ желаній человѣкъ, какъ мы видѣли, выходитъ въ міръ дѣйствительный и вступаетъ въ область истинно-сущаго: развитіе свое онъ поставляетъ въ зависимость отъ идеи, какую онъ образовалъ о своемъ назначеніи и достоинствѣ вещей."
   "...Утилитаризмъ въ нравственности есть тоже, что фетишизмъ въ религіи. Какъ эта форма религіи чтитъ Бога только за то, что онъ полезенъ человѣку, то-есть доставляетъ ему помощь и счастіе, но она не имѣетъ идеи существа въ себѣ совершеннаго, въ себѣ достойнаго въ себѣ досточтимаго, такъ мораль" утилитаризма требуетъ только полезности поступка, не спрашивая, какъ онъ относится къ той идеѣ, подъ которою развивается всякій человѣкъ. Еслибы сочинитель понималъ пользу въ такомъ видѣ, какъ мы ее изобразили, то-есть какъ идею телеологическую, стоящую въ зависимости отъ сужденій духа о своемъ назначеніи, онъ не затруднился бы допустить философское различіе между добромъ безусловнымъ и добромъ условнымъ, или собственно тѣмъ, что онъ называетъ пользой. А теперь онъ вынужденъ измѣнять себѣ, отрицать свои собственныя опредѣленія, и все это непослѣдовательно и наперекоръ своимъ открытымъ стремленіямъ.
   "Такъ, вопервыхъ, чтобы слить добро съ пользой, онъ поставляетъ правило, называемое имъ теоретическою справедливостію, которое говоритъ: "общечеловѣческій интересъ стоитъ выше выгодъ отдѣльной націи, общій интересъ цѣлой націи стоитъ выше выгодъ отдѣльнаго сословія, интересъ многочисленнаго сословія выше выгодъ малочисленнаго." То-есть, малочисленное сословіе должно преслѣдовать свои интересы и искать своей пользы на столько, на сколько это сообразно съ интересами многочисленнаго сословія и далѣе съ интересами цѣлой націи и наконецъ съ интересами общечеловѣческими. Это дорогое правило, которое цѣликомъ возстановляетъ нравственное начало, указанное нами выше, потому что, какъ очевидно, это правило говоритъ: "признавай полезнымъ только то, что приводитъ твою дѣятельность въ гармонію съ общимъ благомъ разумныхъ существъ." Но что раждаетъ эту гармонію частнаго и общаго, сочинитель уже не можетъ сказать; онъ только требуетъ во имя теоретической справедливости, чтобы человѣкъ заботился объ этомъ. По крайней мѣрѣ и въ настоящемъ случаѣ добро не есть для него только польза, какъ въ китайскомъ ученіи и въ китайской жизни, но польза опредѣленная теоретическою справедливостію.
   "Онъ говоритъ, что общечеловѣческіе интересы выше національныхъ, національные выше сословныхъ. Что значитъ это выше? То ли, что сословіе имѣетъ право приносить въ жертву своимъ интересамъ интересы частныхъ лицъ, нація -- интересы сословій? Но это привело бы насъ къ восточному воззрѣнію на общество и на отношенія къ нему частныхъ лицъ съ ихъ частными интересами. Сочинитель, повидимому, только это и умѣетъ сказать, потому что онъ видитъ въ своемъ ученіи о высшихъ и низшихъ интересахъ примѣненіе геометрической аксіомы: "цѣлое больше своей части." Мы думаемъ, что, пока человѣкъ преслѣдуетъ свои частные интересы въ предѣлахъ справедливости, до тѣхъ поръ эти интересы должны быть уважаемы сословіемъ и цѣлою націей. Это предположеніе о нравственномъ правѣ лица лежитъ въ основаніи законодательства всѣхъ образованныхъ народовъ. Что цѣлое больше своей части, это всегда справедливо; но не всегда справедливо, что интересы сословія выше интересовъ отдѣльнаго лица. Отдѣльный человѣкъ можетъ поступать сообразно съ требованіями долга, чести и справедливости; и наоборотъ, сословіе можетъ измѣнить этимъ нравственнымъ требованіямъ. Что же, и тогда интересы безчестнаго сословія выше интересовъ этого честнаго и справедливаго человѣка? Но главное въ томъ, какимъ образомъ, напримѣръ, маленькая компанія купцовъ должна приняться за свое дѣло такъ, чтобы ея интересы не противорѣчили интересамъ цѣлаго торговаго сословія, цѣлой націи и наконецъ всего человѣчества? Почему и откуда будетъ ей извѣстно, что она не вступитъ въ это роковое противорѣчіе? Она будетъ знать объ этомъ не вслѣдствіе невозможнаго сличенія ея нуждъ съ нуждами всѣхъ, но изъ законности и справедливости своихъ предпріятій. Кто мыслитъ правильно и логически, тотъ уже не справляется на улицѣ, сообразно ли его мышленіе съ мышленіемъ всѣхъ: онъ увѣренъ внутренно, что его мышленіе развивается въ общечеловѣческомъ направленіи. Такимъ же образомъ и для примѣренія частныхъ интересовъ съ общими человѣкъ находитъ правила и законы въ себѣ самомъ, и когда онъ поступаетъ сообразно съ этими правилами, то онъ убѣжденъ, что его дѣятельность находится въ гармоніи съ общимъ благомъ существъ разумныхъ: а интересы большинства, какъ большинства, никогда не могутъ стать за одно это закономъ его поведенія. Другіе примѣры, можетъ-быть, такъ же доказали бы намъ, что количественное различіе между интересами высшими и низшими, которое выставляетъ сочинитель, какъ правило доброй дѣятельности, всегда сводится къ качественному различію между правилами, или способами дѣятельности со стороны субъективной, и между цѣлями, или предметами дѣятельности со стороны объективной. А кто учитъ, что интересъ большинства за это одно есть выше интереса меньшинства, тотъ даетъ такую юридическую теорію, о которой давно забыли образованные и свободные народы.
   "... Сочинитель доказываетъ вамъ, "что всѣ люди эгоисты." "Вообще, говоритъ онъ, надобно бываетъ только всмотрѣться попристальнѣе въ поступокъ, или чувство, представляющіеся безкорыстными, и мы увидимъ, что въ основѣ ихъ все-таки лежитъ... мысль о собственной личной пользѣ, личномъ удовольствіи, личномъ благѣ, лежитъ чувство, называемое эгоизмомъ."
   "...Положимъ, что это такъ, положимъ, что человѣкъ заинтересованъ только своимъ счастіемъ, а къ счастію и несчастію другаго онъ не имѣетъ никакой пріимчивости. Однако, если исторія человѣчества показываетъ, что вездѣ, гдѣ были люди, были и понятія о справедливости, какъ основаніи общаго счастія, если люди на самыхъ низкихъ ступеняхъ цивилизаціи сознавали, что для своей личной пользы нужно заботиться о пользѣ другихъ, то здѣсь мы видимъ какую-то мудрую силу, которая вынудила у эгоизма, равнодушнаго къ счастію и несчастію другихъ, холодное, невольное и неискреннее служеніе пользамъ другихъ людей для своихъ собственныхъ выгодъ. Этотъ фактъ кажется намъ понятнымъ только потому, что мы привыкли къ нему. Хищныя птицы и хищные звѣри живутъ одиноко, потому что они не могутъ подѣлиться добычей. И эгоизмъ, какъ такой, не можетъ дѣлиться добычей: и однакожь онъ дѣлится, и однакоже, противъ своего искренняго желанія, онъ заботится о пользѣ другихъ людей. Если предполагаютъ, что къ сознанію необходимости этого образа дѣйствій онъ пришелъ рядомъ опытовъ, что въ историческихъ борьбахъ онъ осмысляетъ себя и находитъ въ служеніи чужой пользѣ самое прочное, хотя и непріятное, средство для достиженія собственныхъ интересовъ: то такое построеніе общества и идеи общаго блага изъ нужды эгоизма -- дѣлать поневолѣ то, чего онъ не хочетъ дѣлать по волѣ, и что несообразно съ его понятіемъ, изъясняло бы только производство или

   

ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРѢНІЕ И ЗАМѢТКИ.

Изъ науки о человѣческомъ духѣ. П. Юркевича. Труды Кіевской духовной Академіи. 1860, книжка четвертая.

   Въ одномъ изъ послѣднихъ нумеровъ нашего журнала мы упомянули, при случаѣ, о статьѣ г. Юркевича, напечатанной въ Трудахъ Кіевской Духовной Академіи, и обѣщали ближе познакомить съ нею нашихъ читателей. Имя г. Юркевича, преподающаго въ Кіевской академіи философію, встрѣтилось намъ здѣсь впервые, подъ статьею, которая по своему объему (195 страницъ) могла быть издана особою книжкой, а по достоинству своего содержанія принадлежитъ къ лучшему, что когда-либо было писано у насъ по предмету философіи. Въ лицѣ г. Юркевича, мы привѣтствуемъ появленіе, въ нашей литературѣ, мыслителя съ истиннымъ призваніемъ, самостоятельнаго и вполнѣ знакомаго съ задачами и способами своей науки. Направленіе его мысли свободно отъ односторонности и школьной исключительности, какъ и слѣдуетъ въ наше время которое обладаетъ опытами столькихъ вѣковъ и результатами столькихъ развитій человѣческаго мышленія. Намъ особенно пріятно то, что онъ въ полной мѣрѣ цѣнитъ требованія научнаго метода относительно тѣхъ предметовъ, которые принадлежатъ къ философскому вѣдѣнію. До сихъ поръ къ философскому вѣдѣнію относились главнымъ образомъ тѣ системы, которыя были пораждаемы творчествомъ мысли: философія была поэзіей, діалектикой, созерцаніемъ; только теперь соглашается она быть наукой въ самомъ скромномъ и точномъ смыслѣ этого слова. Было время, когда все на свѣтѣ заключалось въ философіи. Лишь въ новѣйшее время, изъ этого всеобщаго единства мало-по-малу выдѣлились особыя области, особыя науки, которыя заботятся не о томъ, чтобы сохранить единство, а напротивъ о томъ, чтобы какъ можно болѣе обособиться, какъ можно рѣзче отдѣлиться, какъ можно рѣшительнѣе спеціализироваться. Индуктивный методъ, который такъ блистательно выработался и созрѣлъ въ естественныхъ наукахъ, привелъ здѣсь къ богатымъ и плодотворнымъ результатамъ. Но если механика, физика, химія, физіологія, естественная исторія, существовавшія прежде только въ туманѣ философской энциклопедіи, пріобрѣли отдѣльное существованіе, то также пріобрѣтаетъ его и наука о духѣ человѣческомъ. Вопросъ пока состоитъ не въ томъ, что такое духъ человѣческій, въ чемъ заключается его существо, а въ томъ безчисленномъ разнообразіи явленій, которыя относятся къ области человѣческаго духа, и къ которымъ принадлежатъ между прочимъ и механика, и физика, и химія, а равно и тѣ системы мышленія, которыя готовы отрицать всякое духовное начало. Сомнѣніе и вѣрованіе, скептицизмъ и догматизмъ, матеріялизмъ и идеализмъ, въ равной мѣрѣ принадлежатъ къ одной и той же безконечной области человѣческаго духа. Эта область, исполненная неистощимаго обилія явленій, начиная отъ самыхъ индивидуальныхъ ощущеній, чувствованій, желаній, движеній мысли, непосредственно знакомыхъ каждому изъ собственнаго опыта, до самыхъ громадныхъ проявленій, обнимающихъ цѣлыя поколѣнія, цѣлыя общества, цѣлое человѣчество,-- представляетъ особый порядокъ фактовъ, котораго не касается и не можетъ касаться ни одна изъ наукъ, имѣющихъ предметомъ своимъ явленія внѣшняго опыта, не можетъ, потому что каждая изъ нихъ заботится только о томъ, чтобы знать свой предметъ и не выходить изъ своихъ спеціальныхъ предѣловъ. Химія перестанетъ быть химіей, если вздумаетъ рѣшать вопросы механики, и обѣ онѣ потеряютъ свой предметъ, если вздумаютъ наблюдать за какимъ-нибудь нравственнымъ развитіемъ или изучать законы той умственной дѣятельности, изъ которой вышли онѣ сами какъ ея продуктъ. Если физикъ или химикъ можетъ имѣть ясное понятіе, напримѣръ, о тѣхъ логическихъ способахъ, какимъ слѣдуетъ мысль въ изученіи его предмета, то онъ знаетъ о нихъ не потому, что онъ физикъ или химикъ, не изъ тѣхъ данныхъ, которыя почерпаются изъ физическаго или химическаго опыта, но изъ другихъ источниковъ, изъ наблюденія надъ умственною дѣятельностью, изъ психологическаго опыта, принимая это слово въ самомъ обширномъ значеніи. Физикъ или химикъ могутъ знать объ этихъ процессахъ точно такъ же, какъ могутъ знать объ Александрѣ Македонскомъ или о Карлѣ Великомъ, но изъ другихъ источниковъ, а никакъ не вслѣдствіе своихъ физическихъ или химическихъ наблюденій. Вся тайнаумственнаго прогрессавъ послѣднее время состоитъ именно въ спецификаціи знанія. Только то знаніе считается знаніемъ, которое имѣетъ опредѣленный предметъ и относится непосредственно къ нему; напротивъ, всякая попытка судить объ одномъ предметѣ съ точки зрѣнія другаго, переносить понятія изъ одной сферы въ другую, рѣшать вопросы не на основаніи спеціальныхъ, относящихся къ этимъ вопросамъ данныхъ, а на основаніи другой спеціальности, все это является признакомъ или невѣжества, или умственной незрѣлости, и во всякомъ случаѣ изгоняется изъ области науки. Нельзя рѣшать спеціальный вопросъ одной науки, основываясь на аналогіяхъ, представляемыхъ другою, хотя эти аналогія и могутъ пригодиться въ послѣдствіи, именно тогда, когда дѣло выяснится изъ своихъ собственныхъ источниковъ. Этого мало: было бы нелѣпостью выводить законы свѣта изъ наблюденій надъ законами звука, и наоборотъ; очевидно, какъ дважды два четыре, что законы свѣта всего естественнѣе и прямѣе выводить изъ явленій самого свѣта. Если правилоэто совершенно очевидно по отношенію къ понятіямъ, принадлежащихъ къ одному порядку знанія; то тѣмъ паче имѣетъ оно силу относительно областей совершенно разнородныхъ, относительно понятій, которыя образуются изъ данныхъ, совершенно между собою несоизмѣримыхъ. Всѣ естественныя науки, относящіяся къ внѣшней природѣ, отъ механики до физіологіи, представляя собою самыя сложныя и разнообразныя операціи умственной дѣятельности, тѣмъ не менѣе сводятся къ одному и тому же субстрату, къ одному и тому же порядку явленій, именно къ внѣшнему опыту. Первоначальные элементы, отъ которыхъ отправляются эти науки, суть данныя нашихъ внѣшнихъ чувствъ, и какимъ бы многообразнымъ и обширнымъ комбинаціямъ ни подвергались представленія, почерпнутыя изъ этого источника, какъ бы ни перерабатывались ихъ элементы въ умственныхъ процессахъ, и какъ бы высоко ни восходили эти процессы, основными элементами всѣхъ этихъ комбинацій остаются все-таки первоначальныя впечатлѣнія нашихъ внѣшнихъ чувствъ. Основные элементы всего этого богатаго вѣдѣнія суть нечто иное какъ ощущенія зрѣнія, слуха, осязанія и т. д. Мы знаемъ, что есть явленія, которыя можно только слышать, есть другія, которыя можно только видѣть, есть такія, которыя доступны вообще для осязанія и т. д.; но мы не можемъ также не знать, что есть еще и такія явленія, которыя открываются собственнымъ непосредственнымъ чувствомъ, тѣ явленія, которыя такъ сказать сами себя чувствуютъ и извѣстны намъ изъ нихъ самихъ. Впечатлѣніе, производимое на меня чѣмъ-либо со стороны, есть фактъ моей жизни, мое ощущеніе, которое остается постороннимъ и внѣшнимъ для той силы, вещи, сущности,-- назовите какъ хотите,-- однимъ словомъ для того, что произвело на меня впечатлѣніе. Изъ моего ощущенія я прежде всего узнаю свое собственное состояніе и лишь посредственно то, что было его виною. Горькій вкусъ, зеленый цвѣтъ, это мои ощущенія, причиненныя произведеннымъ на меня дѣйствіемъ; горькійвкусъ, зеленый цвѣтъ -- явленія внѣшняго опыта, внѣшняго по отношенію къ тому предмету, который обозначается для насъ этимъ качествомъ. Видимыя, слышимыя, осязаемыя нами качества вещей суть не что иное, какъ наши собственныя ощущенія, которыми мы означаемъ вещи внѣшнимъ для нихъ образомъ. Но съ другой стороны эти акты, которые зовемъ мы нашими ощущеніями, извѣстны намъ изъ нихъ самихъ, хотя мы можемъ и не имѣть о нихъ надлежащаго понятія. Мы непосредственно знаемъ, что такое видѣть, слышать, что такое ощущать горькое, сладкое, теплое и т. п.; эти акты, совершаясь въ насъ, открываются намъ сами собою. Они, а вмѣстѣ съ ними и милліоны другихъ, происходящихъ въ насъ дѣйствій, составляютъ основу внутренняго опыта, -- внутренняго потому, что они чувствуются или сознаются нами изъ нихъ самихъ, а не посредствомъ внѣшнихъ для нихъ знаковъ. Цѣлая бездна лежитъ между двумя этими опытами, внутреннимъ и внѣшнимъ; данныя этихъ двухъ опытовъ совершенно несоизмѣримы между собою; представленія, которыя вырабатываются изъ данныхъ внѣшняго опыта, не имѣютъ ничего общаго съ тѣми представленіями и понятіями, которыя вырабатываются изъ данныхъ внутренняго чувства. Въ какихъ отношеніяхъ находятся эти два міра, изъ которыхъ одинъ извѣстенъ намъ посредствомъ внѣшнихъ признаковъ, а другой изъ непосредственнаго чувства, изъ самоощущенія, съ какимъ онъ раскрывается въ насъ самихъ,-- составляютъ ли эти два міра одно и то же цѣльное бытіе, только различными путями познаваемое, или же это два бытія, столько же разнородныя, сколько разнородны и наши представленія о нихъ,-- вопросъ этотъ есть вопросъ метафизическій, котораго не касаются естественныя науки, потому что каждая изъ нихъ занята лишь предметомъ своего спеціальнаго вѣдѣнія. Допустимъ однако,-- и это весьма вѣроятно,-- что сущность всѣхъ вещей одна и та же, что весь міръ есть одна цѣльная непрерывная система бытія; тѣмъ не менѣе въ нашихъ понятіяхъ есть непобѣдимый дуализмъ: одинъ родъ понятій относится къ внѣшнему опыту, другой къ опыту внутреннему, и для того чтобы разрѣшить этотъ дуализмъ въ нашихъ понятіяхъ, мысль должна вступить въ область умозрѣнія. Въ этой области умозрѣнія совершалось много удивительныхъ развитій, и эти развитія имѣютъ свой интересъ; но они не должны мѣшать свободному существованію отдѣльныхъ отраслей знанія которыя овладѣваютъ матеріяломъ опыта. Въ ряду этихъ отдѣльныхъ знаній должна быть и наука, основанная на данныхъ внутренняго опыта или на собственныхъ показаніяхъ познаваемаго. Наука эта должна имѣть во всѣхъ отношеніяхъ характеръ и значеніе науки естествоиспытательной. Она должна основываться на опытѣ и только на опытѣ; методъ ея долженъ быть тотъ самый, которому прочія науки обязаны всѣмъ своимъ успѣхомъ; но она въ то же самое время должна поставить себя въ полную независимость отъ нихъ и строго отличаться свойствомъ тѣхъ данныхъ, которыя подлежатъ ея испытанію. Для своихъ цѣлей она не можетъ заимствовать понятія изъ другихъ естественныхъ наукъ; напротивъ, она должна вырабатывать свои собственныя понятія; она не можетъ объяснять подлежащія ей явленія законами, выведенными изъ другихъ данныхъ, но должна сама найдти законы изъ своихъ собственныхъ данныхъ; она не можетъ подлатать подъ свои формулы матеріалы, заимствованные изъ чуждыхъ ей опытовъ, но должна имѣть въ виду лишь тотъ матеріалъ, который данъ ей въ ея собственномъ опытѣ. Она была бы самою ненужною, самою праздною, самою тунеядною вещью на свѣтѣ, еслибы стала побираться по чужимъ дворамъ, оставляя свое поле впустѣ. Но потребность такой науки могла явиться не скоро; въ ряду естественныхъ наукъ, она могла явиться лишь послѣднею, когда всѣ методы опытнаго знанія окончательно выработались на матеріалѣ, относительно, болѣе легкомъ и доступномъ. Наукѣ этой принадлежитъ будущее; но матеріалъ для нея заготовлялся уже издавна. Ближайшее значеніе имѣютъ въ этомъ отношеніи труды англійскихъ мыслителей. Критика Канта, прямо примыкавшая къ Юму, и послужившая началомъ для развитія метафизическихъ системъ германской философіи, обозначила въ то же время точный принципъ опытнаго вѣдѣнія, какъ по отношенію къ даннымъ внѣшнихъ чувствъ, такъ и по отношенію къ даннымъ внутренняго чувства. Элементы психологіи, какъ естественной науки, встрѣчаемъ мы въ трудахъ Гербарта и Бенеке, изъ которыхъ первый примыкаетъ къ Байтовой критикѣ и старается внести математическій анализъ въ разработку психологическаго матеріала, другой тѣснѣе примыкаетъ къ англійскимъ мыслителямъ и идетъ болѣе осторожнымъ путемъ индуктивнаго метода. Главная задача психологіи, какъ естественной науки, состоитъ въ томъ, чтобы раскрыть самые простые элементы психологическаго опыта, общіе законы и главныя формаціи. Наука эта не пользуется еще общею извѣстностью, и не имѣетъ такого распространенія какъ другія естественныя науки; но сдѣланнаго достаточно для заявленія той великой области вѣдѣнія, для которой психологія служитъ только азбукой.
   Въ послѣднее время, при сильномъ развитіи естественныхъ наукъ, невольно образовался перевѣсъ на сторонѣ тѣхъ понятій, которыя выработаны изъ элементовъ внѣшняго опыта, и невольно развилось стремленіе переносить ихъ въ чуждую имъ область. Умъ такъ привыкъ къ этимъ понятіямъ, онъ такъ легко владѣетъ ими, что ему кажется лишь только то яснымъ, что онъ видитъ сквозь эти понятія. Психологическій міръ ближе намъ чѣмъ что-нибудь другое; мы въ немъ вращаемся, мы въ немъ живемъ безвыходно; его явленія въ безчисленномъ множествѣ и въ неистощимомъ разнообразіи повторяются для насъ ежеминутно. Все на свѣтѣ, что мы только знаемъ, съ чѣмъ соприкасаемся, можетъ имѣть психическое значеніе и быть предметомъ психологическаго вѣдѣнія. Но тѣмъ не менѣе понятія внѣшняго, матеріяльнаго,-- понятія, которыя сами не что иное какъ фактъ психологическій, могутъ получить и получаютъ такой перевѣсъ, что затрудняютъ образованіе другихъ понятій, и вслѣдствіе того, все, что не подходитъ подъ нихъ, отрицается нами или кажется намъ чѣмъ-то не реальнымъ, не дѣйствительнымъ.
   Отсюда-то возникаетъ та смута понятій, которая зовется матеріялизмомъ. Матеріялизмъ основанъ на недоразумѣніи; въ немъ есть доля истины и доля лжи,-- и ложь такъ смѣшана въ немъ съ истиной, что одна безпрерывно уступаетъ мѣсто другой. Матеріалистическія ученія обыкновенно отправляются отъ того, что отрицаютъ всякую метафизику, все самобытное, все находящееся внѣ нашихъ чувствъ, и признаютъ за единственную реальность только то, что подлежитъ внѣшнимъ чувствамъ, или лучше то, что представляется посредствомъ понятій извѣстнаго порядка, о которомъ говорили мы выше.
   Замѣтимъ кстати, что все въ нашихъ воззрѣніяхъ зависитъ отъ понятій. Обыкновенно думаютъ, что какъ скоро мы откроемъ глаза, то будемъ видѣть непосредственно самыя вещи, что актъ зрѣнія, равно какъ и всякаго другаго ощущенія, которымъ мы познаемъ что-нибудь, есть самое простое дѣло, которое совершается внѣ всякой логики, и въ которомъ не участвуетъ никакое понятіе. Напротивъ, понятіе есть главная сила во всякомъ познающемъ актѣ нашихъ чувстъ. Если глазъ нашъ что-нибудь опредѣленно видитъ, то лишь потому, что изъ него смотритъ понятіе, и все получаетъ свое значеніе именно оттого, какое это понятіе. Что содержится въ понятіи, то глазъ нашъ видитъ въ предметѣ; безъ посредства понятій зрѣніе наше было бы лишь хаосомъ впечатлѣній, а не органомъ познанія.
   Итакъ все, что не подходитъ подъ понятія, выработанныя изъ внѣшняго опыта, матеріялизмъ либо оставляетъ въ совершенной тѣни, либо объясняетъ этими же понятіями, которыя прилагаются ко внѣшнему опыту. Явленія внутренняго опыта, которыхъ отрицать невозможно, потому что они представляются въ безчисленномъ множествѣ всѣмъ и каждому, матеріялизмъ признаетъ за что-то не существенное. Говоря старыми схоластическими терминами, онъ въ матеріалѣ внѣшняго опыта видитъ субстанцію, а въ явленіяхъ внутренняго -- лишь простой акцидентъ. Или, въ первомъ онъ видитъ причину, а во второмъ -- дѣйствіе, то-есть изъ перваго непосредственно выводитъ второе. Напримѣръ, изъ нерва, какъ онъ данъ во внѣшнемъ опытѣ, какъ представляется онъ намъ внѣшнимъ образомъ, матеріялизмъ прямо выводитъ ощущеніе, какъ дѣйствіе изъ причины. Но нервъ, поскольку онъ данъ намъ во внѣшнемъ опытѣ, есть самъ не иное что какъ продуктъ нашего ощущенія; нервъ, какъ нѣчто видимое, осязаемое и т. д., есть явленіе, условленное нашими впечатлѣніями, нашими представленіями, наконецъ, нашими понятіями, цѣлымъ многосложнымъ процессомъ психической дѣятельности. Нервъ матеріялизма не есть что-либо первобытное, само по себѣ существующее, внѣ нашего ощущенія находящееся; это было бы противъ условій матеріялизма, ибо матеріялизмъ нехочетъ знать ничего подобнаго, и знаетъ только то, что подлежитъ нашимъ чувствамъ, какъ нѣчто видимое, осязаемое и т. д., слѣдовательно какъ продуктъ, въ извѣстной степени, нашего собственнаго ощущенія. Нелѣпость очевидная, ибо причина предшествуетъ тому, что въ извѣстной мѣрѣ условлено ею. Чтобы выйдти изъ этой нелѣпости, остается прибѣгнуть къ метафизикѣ и допустить кромѣ нерва-феномена, нервъ какъ нѣчто само по себѣ существующее, какъ нѣчто внѣ нашихъ чувствъ пребывающее, какъ начало въ нѣкоторомъ смыслѣ психическое. Но такое допущеніе само собою уничтожаетъ отличительное значеніе матеріялизма. Вмѣсто чего-то непонятнаго, нелѣпаго, мы получаемъ по крайней мѣрѣ нѣчто вразумительное, но мы получаемъ метафизику въ то время, какъ намъ хотѣли всунуть въ руки нѣчто осязаемое. Все недоразумѣніе въ томъ, что матеріялизмъ становится дѣломъ понятнымъ лишь въ той мѣрѣ, въ какой онъ сознательно или безсознательно прибѣгаетъ къ помощи того, въ отрицаніи чего должно состоять характеристическое отличіе матеріялизма. Между естественными науками и матеріализмомъ есть огромная разница. Физіологія, изучая человѣческій организмъ, на основаніи своихъ данныхъ, и не допуская никакихъ другихъ началъ для объясненія, кромѣ тѣхъ, которыя она почерпаетъ непосредственно изъ нихъ, остается въ своемъ полномъ правѣ; чѣмъ вѣрнѣе она своимъ началамъ, чѣмъ она строже и исключительнѣе въ своихъ объясненіяхъ, тѣмъ лучше и тѣмъ плодотворнѣе вырабатываемыя ею познанія. Пусть она дѣйствуетъ и ножомъ, и микроскопомъ, и химическими реагенціями, не останавливаясь ни передъ какимъ убѣжищемъ невѣдѣнія. какую бы фирму оно ни носило, будетъ ли то жизненная сила, или душа, или разумъ и т. п.; все это для физіологіи пока одни слова; настоящее же дѣло ея состоитъ въ разработкѣ даннаго ей матеріала, въ богатствѣ и разнообразіи опытовъ и, на основаніи ихъ, въ точномъ опредѣленіи замѣчаемыхъ ею отношеній и законовъ; пусть она изучаетъ и описываетъ тѣ органы, тѣ отправленія, тѣ процессы, которые мы называемъ тѣлесными, въ отличіе отъ душевныхъ; пусть она, не стѣсняясь, локализируетъ умственныя и нравственныя способности человѣка, въ различныхъ частяхъ мозга, показывая, какъ, съ поврежденіемъ той или другой части его, разстраивается та или другая дѣятельность человѣка. Все это очень хорошо, но все это хорошо до тѣхъ поръ, пока остается въ скромныхъ предѣлахъ эмпирической науки, ограничивающейся явленіями и не мечтающей о сущности вещей; но матеріализмъ, который иногда закрадывается въ естественныя науки, есть метафизика, и притомъ плохая, есть умозрѣніе, и притомъ кривое.
   Гдѣ рубка, тамъ летятъ щепки; гдѣ горячо и живо идетъ работа, тамъ возникаютъ и односторонности и ошибки, которыя не мѣшаютъ однако дѣлу подвигаться впередъ. Въ горячей работѣ часто некогда бываетъ осмотрѣться вокругъ, подвергнуть должной критикѣ свою мысль, и мы часто видимъ людей, заслуживающихъ полнаго уваженія, дѣльныхъ ученыхъ и испытателей, открывающихъ въ своей наукѣ новые горизонты, съ смутными понятіями о собственномъ дѣлѣ, съ теоріями, не выдерживающими никакой критики; но нелѣпости, въ которыя они впадаютъ, поучительны и интересны. Эти нелѣпости -- въ то же время факты, образующіеся изъ извѣстныхъ условій и любопытные для психологическаго наблюденія. Фохту, Молешотту, позволительно до нѣкоторой степени не отдавать себѣ должнаго отчета въ собственной точкѣ зрѣнія: занятые дѣломъ, которое въ ихъ рукахъ плодотворно и полезно, они не находятъ въ своемъ умѣ ни времени, ни мѣста анализировать свои понятія. Но весьма жаль видѣть людей, которые были бы способны къ чему-нибудь лучшему, но которые вчужѣ нахватываютъ отовсюду все, что только есть односторонняго, фальшиваго и нелѣпаго, и въ этомъ полагаютъ всю мудрость, послѣднее слово знанія и мысли. Кто не помнитъ изъ временъ своей школьной жизни, съ какою жадностью дѣтскіе умы хватаются именно за то, въ чемъ нѣтъ никакого смысла, но что плѣняетъ ихъ своею рѣзкостію? Что естественно въ дѣтскомъ возрастѣ, то жалко въ зрѣломъ; что у мѣста въ школѣ, то нелѣпо въ литературѣ.
   Сочиненіе г. Юркевича вызвано нѣкоторыми статьями, появлявшимися въ нашихъ журналахъ по вопросамъ антропологическимъ. У насъ нѣтъ ни психологіи, ни физіологіи, но есть литературныя мечтанія о томъ и о другомъ; точно такъ же какъ у насъ нѣтъ политической экономіи, а есть литературныя мечтанія о наилучшемъ устройствѣ человѣческаго общества; точно такъ же какъ у насъ нѣтъ ни политическихъ наукъ, ни политической жизни, но за то появляются корреспонденціи о говорильняхъ, весьма похожія по своему грубому цинизму на донесенія нашихъ старинныхъ Русаковъ, ѣзжавшихъ за границу съ дипломатическими порученіями, хотя безъ ихъ простодушной наивности, а взамѣнъ того съ Фанфаронствомъ юнаго ума, ни въ чемъ неповиннаго, но вообразившаго себѣ, что онъ все испыталъ, все извѣдалъ, утомился подъ бременемъ знанія и опыта, и во всемъ видитъ суету суетствій.
   Ближайшимъ поводомъ къ труду г. Юркевича послужили статьи, напечатанныя въ No 4 и ö Современника, за 1860 годъ, подъ заглавіемъ: Антропологическій принципъ философіи. Замѣчательный трудъ г. Юркевича, несмотря на свой полемическій поводъ, представляетъ самостоятельный интересъ, и полемическій поводъ послужилъ автору только къ тому, чтобы высказаться опредѣлительнѣе и явственнѣе. Въ своей полемикѣ авторъ обнаруживаетъ очень тонкій тактъ. Онъ не прибѣгаетъ ни къ какимъ постороннимъ топикамъ; онъ не взводитъ никакихъ обвиненій, онъ беретъ мысль и судитъ ее по законамъ мысли; разбирая теорію, онъ имѣетъ въ виду только опредѣлить, объясняетъ ли она то, что обѣщаетъ объяснить. Съ благородною деликатностью онъ тщательно устраняетъ и предупреждаетъ все, что могло бы быть истолковано къ невыгодѣ разбираемыхъ статей съ какихъ либо точекъ зрѣнія, кромѣ чисто научныхъ. "Статьи: Антропологическій принципъ философіи, говоритъ онъ, какъ бы обращаясь къ своимъ слушателямъ въ духовной академіи, относятся къ философіи реализма, которая сдѣлала въ наше время такъ много открытій въ области душевной жизни, подарила насъ такими точными анализами явленій человѣческаго духа, что, по всей вѣроятности, это направленіе, рано или поздно, должно представить большіе интересы для самого богословія. Мы увѣрены, что науки богословскія особенно нуждаются въ точныхъ психологическихъ наблюденіяхъ и вѣрныхъ теоріяхъ душевной жизни. Въ этомъ отношеніи, повторяемъ, современный философскій реализмъ есть явленіе, мимо котораго богословъ не можетъ проходить равнодушно: онъ долженъ изучать эту философію опыта, если онъ хочетъ успѣха своему собственному дѣлу."
   Но разбирая упомянутыя статьи съ точки зрѣнія логики и науки, г. Юркевичъ изобличаетъ всю фальшь, заключающуюся въ основѣ этихъ фразъ, повторяемыхъ съ чужаго голоса; полемическій тонъ его возвышается по мѣрѣ изложенія дѣла, и переходитъ къ концу въ безпощадный, но вполнѣ мотивированный приговоръ.
   Такого рода труды, какъ г. Юркевича, большая рѣдкость въ нашей литературѣ. Статья эта неизвѣстна публикѣ, потому что напечатана въ изданіи, почти не обращающемся въ ней. А потому мы думаемъ оказать услугу нашимъ читателямъ, если представимъ сколь можно болѣе обширныя выписки изъ этого труда. Сначала мы ограничимся лишь первымъ отдѣломъ его, гдѣ рѣчь идетъ о томъ вопросѣ, котораго вкратцѣ коснулись мы въ нашихъ вступительныхъ строкахъ; и чтобы не утомлять читателей, не привыкшихъ къ развитію подобныхъ вопросовъ, мы отложимъ выдержки изъ другой его половины до слѣдующей книжки нашего журнала.
   Сказавъ нѣсколько вступительныхъ словъ и объяснивъ поводъ своего труда, г. Юркевичъ продолжаетъ:
   
   "Психологія не можетъ получать своего матеріала ни откуда, кромѣ внутренняго опыта. Ощущенія или представленія, чувствованія и стремленія суть такой матеріалъ, котораго вы нигдѣ не отыщете во внѣшнемъ опытѣ, и слѣдовательно ни въ какой области естествознанія. Правда, что психологіи не можетъ рѣшить своей задачи безъ пособіи физіологіи и даже механической физики, потому что условія для опредѣленныхъ измѣненій душевныхъ явленій лежатъ первѣе всего въ измѣненіяхъ живаго тѣла: въ этомъ отношеніи она пользуется результатами физіологіи, сравниваетъ явленія физіологическія съ душевными, и опредѣляетъ такимъ образомъ ихъ взаимную зависимость. Если это означаетъ, что она получаетъ свой матеріалъ изъ области физіологіи, то справедливо сказать, что и физіологія получаетъ свой матеріалъ изъ психологіи въ такомъ же смыслѣ: эти двѣ науки взаимно вліяютъ одна на другую, и успѣхи въ одной изъ нихъ поведетъ къ успѣхамъ въ другой. Тѣмъ не менѣе каждая изъ нихъ имѣетъ свой собственный матеріалъ и увеличиваетъ этотъ матеріалъ изъ области только ей доступной. Предметъ психологіи данъ во внутреннемъ самовоззрѣніи, естественныя пауки по могутъ дать ей этого предмета, не могутъ увеличивать этого матеріяла. Такъ, напримѣръ, оптика, развитая математически, изъясняетъ только положеніе рисунка въ нашемъ глазѣ и различныя направленія глазныхъ осей во время видѣнія; но она ничего не знаетъ объ этомъ видѣніи, для нея глазъ есть зеркало, отражающее предметы, а не органъ видѣнія. Только психологъ, наблюдающій внутренно, можетъ сказать, что въ то время, какъ оптикъ замѣчаетъ на тѣлѣ глаза, изображенія опредѣленной величины и видитъ, что самое тѣло глаза получило опредѣленное направленіе, душа представляетъ такой-то предметъ, въ такомъ-то цвѣтѣ, на такомъ-то разстояніи и т. д. Также точно для акустики, которая развита математически, ухо есть только тѣлесный снарядъ, приходящій въ правильныя сотрясенія, когда ударяютъ на него волны воздуха; но чти душа слышитъ, по поводу сотрясенія этого снаряда, бой барабана или музыкальную мелодію, объ этомъ акустика ничего не знаетъ. Это ясное и понятное раздѣленіе между предметами, извѣстными изъ опыта внутренняго, и предметами, извѣстными изъ опыта внѣшняго, совершенно выпущено изъ виду сочинителемъ разбираемыхъ нами статей, и вотъ почему онъ говоритъ такъ безусловно о матеріялахъ, которые представляютъ естественныя науки для рѣшенія вопросовъ нравственныхъ. "Физіологія, говоритъ сочинитель --
   
   "раздѣляетъ многосложный процессъ, происходящій въ живомъ человѣческомъ организмѣ, на нѣсколько частей, изъ которыхъ самыя замѣтныя; дыханіе, питаніе, кровообращеніе, движеніе, ощущеніе."
   
   "Кто никогда не былъ въ анатомическомъ театрѣ, тотъ, на основаніи этихъ словъ, можетъ вообразить, что тамъ профессоръ анатоміи показываетъ простому или вооруженному глазу слушателей систему пищеварительныхъ органовъ, кишекъ, нервовъ и систему ощущеній, слѣдовательно систему представленій и мыслей, страданій и радостей, мечтаній и надеждъ. Въ приведенныхъ словахъ сочинитель, кажется, ясно говоритъ, что ощущеніе есть предметъ, такъ же данный для внѣшняго Физіологическаго опыта, какъ сжатіе и растяженіе мускуловъ, движеніе крови, химическая переработка пищи въ желудкѣ и т. д.
   "Такимъ образомъ, онъ раздѣляетъ основное заблужденіе или обольщеніе тѣхъ физіологовъ, которые въ послѣднее время думали замѣнить Физіологіей такъ-называемую прежде психологію. Теперь мы видимъ, почему онъ признаетъ за нравственными науками такое же достоинство точности и совершенства, какими отличается, напримѣръ, химія: съ его точки зрѣнія успѣхи этихъ наукъ находятся въ рукахъ естествознанія, или, опредѣленнѣе, физіологія своими средствами внѣшняго наблюденія изъясняетъ натуру тѣхъ предметовъ, которые, по мнѣнію психологовъ, вовсе не существуютъ для внѣшняго наблюденія. "Основаніемъ для той части философіи, говоритъ сочинитель --
   
   "которая разсматриваетъ вопросы о человѣкѣ, точно также служатъ естественныя науки, какъ и для другой части, разсматривающей вопросы о внѣшней природѣ. Принципомъ философскаго воззрѣнія на человѣческую жизнь со всѣми ея феноменами служитъ выработанная естественными науками идея о единствѣ человѣческаго организма; наблюденіями физіологовъ, зоологовъ и медиковъ остранена всякая мысль о дуализмѣ человѣка. Философія видитъ въ немъ то, что видитъ медицина, физіологія, химія; эти науки доказываютъ, что никакого дуализма въ человѣкѣ не видно, а философія прибавляетъ, что еслибы человѣкъ имѣлъ, кромѣ реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непремѣнно обнаруживалась бы въ чемъ-нибудь, и такъ какъ она не обнаруживается ни въ чемъ, такъ какъ все, происходящее и проявляющееся въ человѣкѣ, происходитъ по одной реальной его натурѣ, то другой натуры въ немъ нѣтъ."
   
   Этотъ текстъ очень опредѣленно показываетъ, что для его сочинителя нравственныя, или философскія науки суть только другое названіе для наукъ естественныхъ, которыя изъясняютъ всѣ предметы, доселѣ входившіе въ область философіи. Въ человѣческомъ организмѣ "философія видитъ то, что видятъ медицина, физіологія, химія." Какая же надобность въ этой наукѣ, которая еще разъ видитъ то, что уже прежде ея увидѣли другія науки? Къ доказательствамъ медицины, химіи и физіологіи, что "никакого дуализма въ человѣкѣ не видно, философія прибавляетъ, что, еслибы человѣкъ имѣлъ, кромѣ реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непремѣнно обнаруживалась бы въ чемъ-нибудь, и такъ какъ она не обнаруживается ни въ чемъ... то другой натуры нѣтъ въ немъ." Итакъ, вотъ для чего нужна философія: она нужна, чтобы сдѣлать прибавленіе къ ученію естествознанія о единствѣ человѣческаго организма,-- прибавленіе, которое можетъ сдѣлать и безъ нея даже самая пустая голова, какъ только ей удастся понять этотъ выводъ естествознанія, что въ человѣкѣ не видно никакого дуализма. По всему замѣтно, что сочинитель не соединяетъ никакого опредѣленнаго понятія съ словами: нравственныя науки и философія; и этого надобно было ожидать послѣ того, какъ онъ поставилъ ощущеніе, слѣдовательно представленіе и системы человѣческихъ мыслей, а съ ними и всѣ ряды чувствованій и стремленій, въ кругъ Физіологическихъ предметовъ, данныхъ для внѣшняго опыта, какъ будто представленія и мысли существуютъ для глаза, который видитъ ихъ въ пространствѣ съ фигурами и красками, для руки, которая беретъ и поднимаетъ ихъ, для носа, который обнюхиваетъ ихъ, и т. д.
   "Послѣ этого ничего нѣтъ страннаго, если сочинитель выдаетъ за научныя истины психологіи, какъ точной науки, такія положенія, которыя вовсе не суть произведенія строгаго анализа. Такъ, напримѣръ онъ пишетъ:
   
   "Психологія говоритъ, что самымъ изобильнымъ источникомъ обнаруженія. злыхъ качествъ служитъ недостаточность средствъ къ удовлетворенію потребностей, что человѣкъ поступаетъ дурно, то-есть вредитъ другимъ, почти только тогда, когда принужденъ лишить ихъ чего-нибудь, чтобы не остаться самому безъ вещи для него нужной... Психологія прибавляетъ также, что человѣческія потребности раздѣляются на чрезвычайно различныя степени по своей силѣ: самая настоятельнѣйшая потребность каждаго человѣческаго организма состоитъ въ томъ, чтобы дышать... Послѣ потребности дышать (продолжаетъ психологія) самая настоятельная потребность человѣка ѣсть и пить."
   
   "Спрашиваемъ, нужна ли тутъ психологія и притомъ какъ точная наука, чтобы повторять то, что извѣстно всякому простому и не ученому смыслу? Что скажетъ естествоиспытатель, если онъ послышитъ объ этихъ великихъ открытіяхъ строгаго психологическаго анализа, именно, что голодъ заставляетъ человѣка воровать, особенно же, что человѣкъ имѣетъ потребность дышать, ѣсть и пить?
   "Между тѣмъ главная мысль, которая служитъ для сочинителя основаніемъ всѣхъ его изслѣдованій о человѣкѣ, имѣетъ свой особенный интересъ. "Принципомъ философскаго воззрѣнія на человѣческую жизнь, говоритъ онъ, со всѣми ея феноменами служитъ выработанная естественными науками идея о единствѣ человѣческаго организма; наблюденіями физіологовъ, зоологовъ и медиковъ отстранена всякая мысль о дуализмѣ человѣка." Говоримъ, что эта мысль имѣетъ своей особенный интересъ, потому что она отдѣляетъ научное знаніе о человѣкѣ отъ представленій общаго смысла.
   "Когда греческій философъ Платонъ училъ, что тѣло человѣка создано изъ вѣчной матеріи, которая не имѣетъ ничего общаго съ духомъ; то онъ такимъ образомъ допускалъ дуализмъ метафизическій какъ въ составѣ міра вообще, такъ и въ составѣ человѣка. Христіанское міросозерцаніе отстранило этотъ метафизическій дуализмъ: матерію признаетъ оно произведеніемъ духа; слѣдовательно, она должна носить на себѣ слѣды духовнаго начала, изъ котораго произошла она. Въ явленіяхъ матеріальныхъ вы видите форму, законообразность, присутствіе цѣли и идеи. Если человѣческій духъ развивается въ матеріальномъ тѣлѣ, если его совершенствованіе сказано съ состояніями тѣлесныхъ возрастовъ; то эта связь не есть насильственная, положенная безпредѣльнымъ произволомъ божественной воли: она опредѣляется смысломъ человѣческой жизни, ея назначеніемъ, или идеей. Матерія, какъ говоритъ Шеллингъ, стремится, порывается родить духъ: она не равнодушна къ цѣлямъ духа, она имѣетъ первоначальное и внутреннее отношеніе къ нимъ. Изучите хорошо тѣлесный организмъ человѣка, ивы можете отгадать, какія формы внутренней, духовной жизни соотвѣтствуютъ ему. Изучите хорошо эту внутреннюю жизнь, и вы можете отгадать, какой тѣлесный организмъ соотвѣтствуетъ ей. Итакъ, если сочинитель говоритъ, что "наблюденіями физіологовъ, зоологовъ и медиковъ отстранена всякая мысль о дуализмѣ человѣка"; то противъ этого нельзя возражать безусловно. Только мы хотѣли бы опредѣленно знать, о какомъ дуализмѣ говорится здѣсь.
   "Извѣстно, что послѣ устраненія дуализма метафизическаго остается еще дуализмъ гносеологическій, дуализмъ знанія. Сколько бы мы ни толковали о единствѣ человѣческаго организма, всегда мы будемъ познавать человѣческое существо двояко: внѣшними чувствами -- тѣло и его органы, и внутреннимъ чувствомъ -- душевныя явленія. Въ первомъ случаѣ мы будемъ имѣть физіологическое познаніе о человѣческомъ тѣлѣ, а во второмъ психологическое познаніе о человѣческомъ духѣ. иди и этотъ дуализмъ устраненъ наблюденіями физіологовъ, зоологовъ и медиковъ? Нашъ сочинитель, повидимому, отвѣчаетъ на этотъ вопросъ положительно. Какъ мы видѣли, онъ относитъ ощущеніе къ предметамъ физіологіи наравнѣ съ системою кишокъ, мускуловъ, нервовъ и т. д. Слово: дуализмъ, какъ кажется, напугало его, и онъ уже не могъ выяснить себѣ, какъ и откуда психологія знаетъ о своихъ предметахъ.
   "Кажется ясно, что мысль не имѣетъ пространственнаго протяженія, ни пространственнаго движенія, не имѣетъ фигуры, цвѣта, звука, запаха, вкуса, не имѣетъ ни тяжести, ни температуры; и такъ физіологъ не можетъ наблюдать ее ни однимъ изъ своихъ тѣлесныхъ чувствъ. Только внутренно, только въ непосредственномъ самовоззрѣніи онъ знаетъ себя, какъ существо мыслящее, чувствующее, стремящееся. Эти двѣ величины, то-есть предметы внѣшняго и внутренняго опыта суть, какъ говорятъ психологи, несоизмѣримыя: научнаго, послѣдовательнаго перехода отъ одной изъ нихъ къ другой вы не отыщете. Физіологъ будетъ наблюдать самыя сложныя движенія нервовъ: но все же эти движенія, пока они существуютъ для внѣшняго опыта, то-есть, пока они суть пространственныя движенія, происходящія между матеріальными элементами, не превратятся въ ощущеніе, предсталеніе и мысль. Сочинитель говоритъ: "мы знаемъ, что ощущеніе принадлежитъ извѣстнымъ нервамъ, движеніе другимъ". Разберите это выраженіе. Когда внѣшній толчокъ дѣйствуетъ на нервъ, то, будетъ ли это нервъ ощущенія, или нервъ движенія, все равно, онъ по поводу этого толчка придетъ въ движеніе, или сотрясеніе: это мы наблюдаемъ въ физіологическомъ опытѣ. Итакъ нужно сказать: мы знаемъ, что всякій нервъ приходитъ въ движеніе по поводу внѣшняго впечатлѣнія. Но что "извѣстнымъ нервамъ принадлежитъ ощущеніе", этого мы вовсе не знаемъ изъ физіологическаго опыта, потому что и эти "извѣстные нервы" представляютъ для внѣшняго физіологическаго опыта только движеніе, которое никогда не превращается на глазахъ наблюдающаго физіолога въ ощущеніе, представленіе и мысль. Или, какъ мы сказали выше, здѣсь физіологія получаетъ свой матеріалъ отъ психологіи. Только сравнивая опыты физіологическіе и психологическіе, мы убѣждаемся, что видѣніе такихъ-то и такихъ цвѣтовъ, слышаніе такихъ-то и такихъ тоновъ возможны для души только подъ условіемъ опредѣленныхъ движеній зрительнаго и слуховаго нервовъ.
   "Но кто утверждаетъ, что самое это движеніе зрительнаго и слуховаго нервовъ есть уже ощущеніе опредѣленной краски и опредѣленнаго тона, тотъ не говоритъ ни одного яснаго слова. Попытайтесь провести въ мышленіи и построить въ воззрѣніи, какимъ это образомъ пространственное движеніе нерва, которое при всѣхъ усложненіяхъ должно бы, повидимому, оставаться пространственнымъ движеніемъ нерва, превращается въ непространственное ощущеніе, или въ желаніе. Положимъ, что вы послышали ученіе физики о зависимости объема тѣла отъ его температуры и о томъ, что съ измѣненіемъ его температуры необходимо измѣняется и его объемъ: что сказали бы объ васъ, еслибы вы превратили это отношеніе необходимой связи въ отношеніе тождества и стали разсуждать: температура тѣла превращается въ объемъ тѣла, объемъ тѣла есть не что иное, какъ его температура? А между тѣмъ ученіе нынѣшнихъ физіологовъ о томъ, что ощущеніе души есть не что иное, какъ движеніе нервовъ, основано именно, на этомъ превращеніи необходимой зависимости явленій въ ихъ тождество. Еслибы насъ спросили, какимъ образомъ температура начинаетъ быть объемомъ; то намъ пришлось бы отвѣчать: она никакъ не начинаетъ быть объемомъ; только по необходимому физическому закону она производитъ измѣненія въ тѣлѣ, которое безъ объема не мыслимо. Такимъ же образомъ и на вопросъ: какъ движеніе нерва начинаетъ быть ощущеніемъ, мы должны были бы отвѣчать, что движеніе нерва никакъ не начинаетъ быть ощущеніемъ, что оно всегда остается движеніемъ нерва, только по необходимому закону (физическому или метафизическому, -- объ этомъ спорятъ еще) это движеніе нерва производитъ измѣненія въ душѣ, которая не мыслима безъ ощущеній, чувствъ и стремленій. Итакъ, если говорятъ, что движеніе нерва превращается въ ощущеніе, то здѣсь всегда обходятъ того дѣятеля, который обладаетъ этою чудною превращающею силой, или который имѣетъ способность и свойство раждать въ себѣ ощущеніе по поводу движенія нерва; а само это движеніе, какъ понятно, не имѣетъ въ себѣ ни возможности, ни потребности быть чѣмъ-либо другимъ, кромѣ движенія.
   "Странно и однакоже справедливо, что сочинитель, такъ много говорящій въ своихъ статьяхъ о естественныхъ наукахъ, не имѣетъ яснаго представленія о ихъ методѣ и о ихъ предметѣ. Если философіи противопоставляются точныя науки, то подъ этими послѣдними разумѣются въ такомъ случаѣ науки опытныя, слѣдовательно занимающіяся явленіями и не касающіяся вопроса о метафизической сущности вещей. Теперь опытная психологія и требуетъ признать только это феноменальное, или гносеологическое различіе, по которому ея предметъ, какъ данный во внутреннемъ опытѣ, не имѣетъ ничего сходнаго и общаго съ предметами внѣшняго наблюденія. Только на этомъ предположеніи возможна точная наука о душѣ, т.-е. о душѣ, какъ опредѣленномъ явленіи, подлежащемъ нашему наблюденію. Всякій дальнѣйшій вопросъ о сущности этого явленія, вопросъ о томъ, не сходятся ли разности матеріальныхъ и душевныхъ явленій въ высшемъ единствѣ и не суть ли онѣ простое послѣдствіе нашего ограниченнаго познанія,-- поколику оно не постигаетъ подлинной, однородной, тождественной съ собою сущности вещей,-- всѣ эти вопросы принадлежатъ метафизикѣ и равно не могутъ быть разрѣшены никакою частною наукою. Въ настоящее время, однакоже, химія и физіологія нерѣдко берутся за рѣшеніе этихъ вопросовъ о сверхчувственной основѣ вещей, какъ будто эту сверхчувственную основу можно увидѣть въ химической лабораторіи или въ анатомическомъ театрѣ. Такъ, если физіологія говоритъ намъ о единствѣ нервныхъ процессовъ и душевныхъ явленій, то этимъ она не выражаетъ, что душевныя явленія должны представиться намъ въ научномъ опытѣ нервными процессами, или что нервные процессы должны представиться намъ въ научномъ опытѣ душевными явленіями: нѣтъ, разности, опытно данныя, между представленіями и нервными процессами остаются такими же на концѣ науки, какими были онѣ въ началѣ ея. Итакъ ученіемъ объ этомъ единствѣ она только выражаетъ метафизическую мысль о сверхчувственномъ тождествѣ явленій матеріальнаго и духовнаго порядка: слѣдовательно она даетъ намъ мысль, которую ни утверждать, ни отрицать она не имѣетъ основанія. Нашъ сочинитель такъ же не различаетъ вопросовъ метафизическихъ отъ вопросовъ, рѣшеніе которыхъ принадлежитъ точнымъ или опытнымъ наукамъ. Онъ говоритъ: "принципомъ философскаго воззрѣнія на человѣческую жизнь со всѣми ея феноменами служитъ выработанная естественными науками идея о единствѣ человѣческаго организма". Кто знакомъ съ естествознаніемъ и философіею, тому извѣстно, что это понятіе и это слово единство имѣетъ чарующую прелесть для метафизика и почти не имѣетъ никакого значенія для естествоиспытателя. Успѣхъ естествознанія основанъ на томъ, что оно разрѣшаетъ всякое единство, всякую сущность, всякій субъектъ, всякій организмъ на отношенія, потому что только въ такомъ случаѣ оно можетъ подводить наблюдаемое явленіе подъ математическія пропорціи. Итакъ несправедливо, что идея единства человѣческаго организма выработана естественными науками. Правда, что нѣкоторые физіологи допускали особый принципъ органической жизни подъ именемъ жизненной силы: съ этой точки зрѣнія можно говорить о единствѣ человѣческаго организма, потому что жизненная сила доставляла бы различнымъ матеріямъ организма то внутреннее и дѣйствительное единство, какого они, какъ матеріальныя частицы, не могутъ имѣть сами по себѣ. Но извѣстно, какъ надобно думать объ этой жизненной силѣ, которую нельзя ни разложить никакимъ анализомъ, ни подвести подъ математическія пропорціи: какъ простое, какъ абсолютное, оно не можетъ идти въ соображеніе при эмпирическихъ наблюденіяхъ, хотя бы метафизика и доказала, что предположеніе такой силы необход имо.
   "Замѣчательнымъ образомъ сходятся при вопросѣ о единствѣ человѣческаго организма естествознаніе и философія въ ихъ современномъ положеніи. Физіологія и химія разлагаютъ это единство на множество матеріальныхъ частей, которыя въ своихъ движеніяхъ подчинены общимъ физическимъ, а не частнымъ органическимъ законамъ. Итакъ единство человѣческаго организма есть для нихъ феноменъ, есть нѣчто являющееся, кажущееся. Но откуда происходитъ этотъ феноменъ? Отчего множество представляется намъ какъ единство? Отчего капли дождя представляются намъ какъ радуга, а не какъ капли дождя? Отчего матеріальныя частицы, не имѣющія между собою внутренняго единства и сочетавающіяся по общимъ физическимъ законамъ, представляются намъ какъ, единство, какъ цѣлость, какъ одинъ, въ себѣ законченный образъ? На эти вопросы отвѣчаетъ философія и притомъ съ математическою достовѣрностію: это происходитъ отъ свойствъ зрителя, отъ свойствъ души, которая переводитъ каждое явленіе на свой языкъ и налагаетъ на него синтетическія формы, свойственныя ея воззрѣнію и пониманію. Когда говорятъ о явленіи, то это слово или не имѣетъ смысла, или оно означаетъ, что предметное событіе видоизмѣнилось формами видящаго и понимающаго субъекта. Кто, напримѣръ, объясняетъ представленіе и мышленіе изъ нервнаго процесса, тотъ или не выясняетъ себѣ, что значитъ явленіе, или же признаетъ нервы и ихъ движенія вещію въ себѣ, бытіемъ метафизическимъ и сверхчувственнымъ: потому что въ противномъ случаѣ онъ согласился бы, что нервный процессъ есть феноменъ, то-есть, что его способъ явленія уже условленъ формою представленія, которое онъ еще только хочетъ произвести изъ него.
   "Нашъ сочинитель, по видимому, незнакомъ съ этими предварительными задачами критической философіи и неясно представляетъ себѣ задачу естествознанія. Обѣ науки признаютъ данное для непосредственнаго воззрѣнія явленіемъ: изъ этого общаго пункта они отправляются -- одна въ глубину внѣшняго міра, другая въ глубину міра внутренняго. Первая разлагаетъ мнимыя единства и сущности на отношенія, послѣдняя показываетъ тѣ формы воззрѣнія и представленія, по силѣ которыхъ эти отношенія дѣлаются феноменальными единствами, феноменальными сущностями (substantia-phaenomenon, по Канту). Мы должны прибавить, что это критическое и скептическое направленіе философія принимаетъ въ началѣ, чтобы тѣмъ яснѣе опредѣлить характеръ не феноменальнаго, подлиннаго бытія. Такъ, напримѣръ, она дѣйствительно учитъ о единствѣ человѣческаго организма, но находитъ это единство только въ идеѣ цѣли, а не какъ нѣчто данное въ физическихъ элементахъ.
   "Вмѣсто того чтобъ увѣрять насъ, что естественныя науки выработали идею единства человѣческаго организма, сочинитель, по всей справедливости, долженъ бы сказать метафизика матеріализма учитъ, что человѣческое существо слагается единственно изъ частей матеріальныхъ по общимъ физическимъ законамъ, и что его феноменальное единство, его цѣлесообразное строеніе есть произведеніе не мысли, не идеи, а этихъ же матеріальныхъ частицъ. Такимъ образомъ онъ, по крайней мѣрѣ, поставилъ бы себя въ опредѣленное отношеніе къ философіи, отрицая то внутреннее, идеальное единство организма, которое онъ хотѣлъ бы замѣнить какимъ-то невозможнымъ физическимъ единствомъ. Между тѣмъ, дѣйствительно, между современнымъ естествознаніемъ и матеріализмомъ существуетъ это глубокое различіе, что естествознаніе изъясняетъ человѣческій организмъ изъ матеріальныхъ основаній, а матеріализмъ изъ этихъ основаній изъясняетъ все существо человѣка, всего человѣка. Мы не будемъ показывать здѣсь, на сколько основательна эта метафизика; потому что прежнія наши замѣчанія о явленіи и его условіяхъ въ формахъ понимающаго субъекта возвращаются здѣсь еще съ большимъ правомъ. Но мы прослѣдимъ гносеологическую теорію сочинителя, потому что она и сама по себѣ имѣетъ интересъ и повидимому служитъ основаніемъ изложеннаго выше ученія о всецѣлой матеріяльности человѣческаго существа.
   "Сказавъ, что кромѣ реальной натуры человѣкъ не имѣетъ ни какой другой натуры, сочинитель доказываетъ это положеніе такимъ образомъ:
   
   "Еслибы человѣкъ имѣлъ, кромѣ реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура обнаруживалась бы непремѣнно въ чемъ-нибудь, и такъ какъ она не обнаруживается ни въ чемъ, такъ какъ все происходящее и проявляющееся въ человѣкѣ происходитъ по одной реальной его натурѣ, то другой натуры въ немъ нѣтъ. Убѣдительность этого доказательства равняется убѣдительности тѣхъ основаній, по которымъ, напримѣръ, вы, читатель, увѣрены, что, напримѣръ, въ эту минуту, когда вы читаете эту книгу, въ той комнатѣ, гдѣ вы сидите, нѣтъ льва. Вы такъ думаете во первыхъ потому, что не видите его глазами, не слышите его рыканія... Есть у васъ и второе ручательство за то: ручательствомъ, служитъ тотъ самый. Фактъ, что вы живы.. Дано обстоятельство, въ которомъ существованіе извѣстнаго элемента въ извѣстномъ предметѣ имѣло бы извѣстный результатъ; этого результата нѣтъ, потому и нѣтъ этого элемента."
   
   Сила этого доказательства основана на логическомъ началѣ если нѣтъ слѣдствія, то нѣтъ и причины; если нѣтъ явленія, то нѣтъ и основанія. Но теперь, точно ли нѣтъ такихъ явленій, которыя указываютъ на другую натуру въ человѣкѣ, этимъ вопросомъ сочинитель не занимается: онъ выдаетъ за аксіому, что эта другая натура "не обнаруживается ни въ чемъ". Итакъ на этомъ пунктѣ, который составляетъ сущность всей теоріи сочинителя, мы не можемъ ничего сказать противъ него: вѣровать можно во все, еще легче можно говорить обо всемъ по доброму произволу. За то мы можемъ указать основаніе, почему онъ увѣренъ непосредственно и не считаетъ нужнымъ доказывать, что эта другая натура "не обнаруживается ни въ чемъ". Льва нѣтъ въ вашей комнатѣ; объ этомъ вы знаете потому, что "не видите его глазами, не слышите его рыканія". Итакъ главное это.вы не видите, вы не слышите; все что является, все что обнаруживается, должно являться, обнаруживаться для глаза, для уха, вообще для внѣшняго наблюденія.
   "Странно при этомъ то, что сочинитель не понимаетъ тѣхъ передовыхъ людей, которымъ онъ хочетъ слѣдовать. Эти ученые не отвергаютъ фактовъ, данныхъ во внутреннемъ опытѣ, но они доказываютъ, что эти психическія факты только въ явленіи, только какъ феномены, имѣютъ характеръ душевныхъ явленій, а въ сущности они суть отдаленное развитіе матеріальнаго начала: это -- цвѣты,"которые на взглядъ человѣка не имѣютъ никакого сходства съ своимъ корнемъ. Такой ходъ мыслей имѣетъ, по крайней мѣрѣ, формальную правильность. Нашъ сочинитель замѣняетъ этотъ научный пріемъ увѣреніемъ, что другая натура въ человѣкѣ "не обнаруживается ни въ чемъ", потому что этихъ обнаруженій нельзя ни видѣть, ни слышать. Повторяемъ, матеріялизмъ не отвергаетъ общечеловѣческихъ опытовъ, а только даетъ имъ небольшое значеніе въ системѣ науки: онъ представляется, какъ критика содержанія внутренняго чувства и поэтому не можетъ оставаться безъ вліянія на развитіе и успѣхи психологіи. Здѣсь мы можемъ, по крайней мѣрѣ, спрашивать: справедлива ли эта критика, точно ли явленія внутренняго опыта представляются духовными только въ субъективномъ нашемъ пониманіи, а сами въ себѣ суть явленія органической жизни? Если, какъ мы сказали, эти послѣднія не даны для насъ внѣ формъ видящаго ихъ и понимающаго ихъ субъекта, то гдѣ же тотъ другой субъектъ, въ воззрѣніи и пониманіи котораго самыя формы видящаго и понимающаго субъекта становятся субъективными? Если явленія возможны только для другаго зрителя, то гдѣ этотъ другой зритель въ области самонаблюденія и, самовоззрѣнія? Нашъ сочинитель обошелъ всѣ эти затрудненія простымъ предположеніемъ, что явленіе, или обнаруженіе возможно только внѣшнее; и дѣйствительно такимъ внѣшнимъ образомъ другая натура въ человѣкѣ не обнаруживаетъ себя.
   "Другая часть этой гносеологической теоріи стоитъ въ связи съ убѣжденіемъ сочинителя, что нравственныя науки, вступившія нынѣ въ область точныхъ знаній, получили возможность различать то, что имъ извѣстно, отъ того, что еще неизвѣстно имъ. Какъ астрономъ очень хорошо знаетъ, что ему извѣстно и что ему неизвѣстно, какъ химикъ очень ясно отличаетъ вопросы рѣшенные отъ нерѣшенныхъ, такъ и психологія, разрабатываемая нынѣ по методѣ точныхъ наукъ, ясно обозначаетъ кругъ своихъ познаній отъ всего непознаннаго и гипотетическаго. Мало этого, какъ астрономъ и химикъ, такъ и психологъ, на основаніи настоящихъ своихъ познаній, можетъ опредѣлять, чего онъ не встрѣтитъ при своихъ будущихъ открытіяхъ: "мы, говоритъ, сочинитель, не можемъ сказать, чѣмъ окажется неизвѣстное намъ; но мы уже знаемъ, чѣмъ оно не оказывается". Сочинитель изъясняетъ этотъ методъ отрицательныхъ умозаключеній въ примѣрахъ.
   
   "При нынѣшнемъ развитіи географіи мы еще не имѣемъ удовлетворительныхъ свѣдѣній о странахъ около полюсовъ, о внутренности Африки, о внутренности Австраліи... но можно уже и теперь съ достовѣрностію сказать, какихъ вещей и какихъ явленій въ нихъ не будетъ найдено. Подъ полюсами, напримѣръ, не найдется жаркаго климата и роскошной растительности. Этотъ отрицательный выводъ несомнѣненъ; потому что, еслибы подъ полюсами средняя температура была высока, или хотя умѣренна, не таково было бы состояніе сѣверной Сибири, сѣверной части англійскихъ владѣній въ Америкѣ, морей сосѣднихъ съ полюсами. Въ центральной Африкѣ также не найдется полярнаго холода; потому что, еслибы центральная часть африканскаго материка имѣла климатъ холодный, не таково было бы климатическое состояніе южной полосы Алжиріи, верхняго Египта и другихъ земель, окружающихъ центръ Африки. Какія именно рѣки найдутся въ центральной Африкѣ, или Австраліи, мы этого не знаемъ, но навѣрное можно сказать, что, если найдутся тамъ рѣки, то теченіе ихъ будетъ сверху внизъ, а не снизу вверхъ."
   
   "Послѣднее заключеніе есть положительное, а не отрицательное, какъ думаетъ сочинитель: но также и первыя заключенія имѣютъ совершенно положительный характеръ. Подъ полюсами климатъ холодный, потому что "иначе не таково было бы состояніе сѣверной Сибири", и проч. Въ центральной Африкѣ долженъ быть климатъ теплый, потому что иначе "не таково было бы климатическое состояніе южной полосы Алжиріи," и проч. Здѣсь мы имѣемъ не прямое доказательство положительной мысли, которое основано на причинной связи явленій. Но тотъ положительный выводъ, который говоритъ, что рѣки въ центральной Африкѣ или Австраліи, если онѣ есть, текутъ внизъ, а не вверхъ, основанъ на законѣ тождества. Если въ Африкѣ есть рѣки, то онѣ текутъ внизъ; это значитъ: если тамъ найдутся рѣки, то онѣ будутъ рѣки. Мы продолжимъ эти примѣры: если во внутренности Австраліи есть люди, то они имѣютъ желудки,-- эти желудки не питаются никотиномъ или стрихниномъ,-- эти желудки не сочиняютъ поэмъ, не говорятъ глупостей, но заняты единственно пищевареніемъ. Другими словами, начало тождества не есть органъ для пріобрѣтенія познаній, какъ это должно быть извѣстно всякому, кто знакомъ съ логикой: а между тѣмъ въ этомъ началѣ сочинитель видитъ методу открытій, на которую онъ такъ много полагается при разрѣшеніи психологическихъ вопросовъ. ""Эти отрицательные выводы, говоритъ онъ, не шутя, -- имѣютъ большую важность во всѣхъ наукахъ. Но въ особенности они важны въ нравственныхъ наукахъ и въ метафизикѣ, потому что уничтожаемыя ими ошибки имѣли особенную практическую гибельность.""
   "Сочинитель попытался формулировать свою теорію знанія такъ, чтобъ она и въ самомъ дѣлѣ могла дѣлать открытія или увеличивать наши познанія: но онъ далъ такую формулу этой теоріи, которой нельзя по. пять по началамъ обыкновенной логики. Вотъ эта формула: ""А тѣсно связано съ X; А есть В, изъ этого слѣдуетъ, что X не можетъ быть ни С, ни Д, ни Е." По этой-то формулѣ мы должны дѣлать "отрицательные выводы", которые "въ особенности важны въ нравственныхъ наукахъ". Попытайтесь же сдѣлать эти выводы, кто можетъ. А тѣсно связано съ X, съ неизвѣстнымъ, съ тѣмъ, о чемъ я ничего не знаю, что, слѣдовательно, поставлять въ связи съ А было бы нелѣпо, потому что это значило бы, что А есть нѣчто извѣстное и знакомое, а иначе само А, какъ субъектъ, имѣющій предикатомъ нѣчто извѣстное, потеряло бы всякій смыслъ. Но если и допустимъ эту общую посылку, о которой ничего не знаетъ логика отъ Аристотеля до Гегеля, все же изъ ея связи со второю посылкой, которая говоритъ, что А есть В, не слѣдуетъ, что X, съ которымъ тѣсно связано А, не можетъ быть ни С, ни Д, ни Е. Его связь съ А, которое есть В, не мѣшаетъ ему быть въ связи съ другими субъектами, которые суть С, Д, Е, и такъ въ безконечность.
   "И съ такою логикой сочинитель взялся рѣшать вопросы величайшей важности! Именно, имѣя въ виду эту безсмысленную формулу, онъ говоритъ: "мы знаемъ, въ чемъ состоитъ, напримѣръ, питаніе; изъ этого мы уже знаемъ приблизительно, въ чемъ состоитъ, напримѣръ, ощущеніе: питаніе и ощущеніе такъ тѣсно связаны между собою, что характеромъ одного опредѣляется характеръ другаго." Жаль, что сочинитель не попытался развить качества ощущенія изъ разсмотрѣнія качествъ питанія: это былъ бы новый источникъ психологическихъ открытій, о которомъ ничего не знаютъ обыкновенные психологи, каковы напримѣръ, Гербартъ и Бенеке, заслужившіе почему-то удивленіе Нѣмцевъ. Эти психологи думаютъ со всѣмъ міромъ, что качества ощущенія мы познаемъ только внутренно и притомъ непосредственно, безъ силлогизмовъ, безъ выводовъ, а что послѣдующіе опыты жизни и особенно опыты Физіологическіе открываютъ намъ тѣ состоянія организма, или въ частныхъ случаяхъ состоянія желудка и его питанія, которыми условливаются эти, непосредственно и внутренно познаваемыя, качества ощущеній, или, по выраженію сочинителя, характеръ ихъ. Но и послѣ такого познанія условій, качество ощущеній остается такимъ же, какимъ оно было прежде. Итакъ мы сознаемся, что не понимаемъ какимъ образомъ, зная въ чемъ состоитъ питаніе, мы изъ этого уже знаемъ приблизительно въ чемъ состоитъ ощущеніе.
   "Мы еще не кончили съ ученіемъ сочинителя о единствѣ человѣческаго организма:
   
   "При единствѣ натуры, говоритъ онъ, мы замѣчаемъ въ человѣкѣ два различные ряда явленій: явленія такъ-называемаго матеріальнаго порядка (человѣкъ ѣстъ, ходитъ) и явленія такъ-называемаго нравственнаго порядка (человѣкъ думаетъ, чувствуетъ, желаетъ)... Не противорѣчитъ ли ихъ различіе единству натуры человѣка, показываемому естественными науками? Естественныя науки опять отвѣчаютъ, что нѣтъ предмета, который имѣлъ бы только одно качество, напротивъ каждый предметъ обнаруживаетъ безчисленное множество разныхъ явленій.. Логическое разстояніе отъ одного изъ этихъ качествъ до другаго безмѣрно велико, или, лучше сказать, нѣтъ между ними никакого, близкаго или далекаго, логическаго разстоянія, потому что нѣтъ между ними никакого логическаго отношенія... Соединеніе разнородныхъ качествъ въ одномъ предметѣ есть общій законъ вещей."
   
   "Кто утверждаетъ, что между различными качествами предмета "нѣтъ никакого логическаго отношенія", то-есть, нѣтъ никакой мыслимой и постигаемой связи, тотъ не имѣетъ уже основанія изъяснять происхожденіе одного качества изъ другаго, напримѣръ, происхожденіе ощущенія изъ дѣятельности нерва. Природа должна предстать его взору какъ mysterium magnum мистиковъ, гдѣ нѣтъ ни причины, ни дѣйствія, ни основанія, ни слѣдствія, ни предыдущаго, ни послѣдующаго, ни сходнаго, ни различнаго, ни единства, ни множества. Впрочемъ мы увидимъ, что сочинитель говоритъ истину, только ясно не сознаетъ, что это за истина и какое значеніе имѣетъ она для естествознанія. Онъ продолжаетъ:
   
   "Но въ этомъ разнообразіи естественныя науки открываютъ и связь... по способу происхожденія разнородныхъ явленій изъ одного и того же элемента ври напряженіи, или ослабленіи энергичности въ его дѣйствованіи. Когда вода, по какимъ бы то ни было обстоятельствамъ, обнаруживаетъ очень мало теплоты, она бываетъ твердымъ тѣломъ -- льдомъ; обнаруживая нѣсколько больше теплоты, она бываетъ жидкостью; а когда въ ней теплоты очень много, она становится паромъ. Въ этихъ трехъ состояніяхъ одно и То же качество обнаруживается тремя порядками совершенно различныхъ явленій, такъ что одно качество принимаетъ форму трехъ разныхъ качествъ, развѣтвляется на три качества просто по различію количества, въ какомъ обнаруживается: количественное различіе переходитъ въ качественное различіе."
   
   "Философія освободила человѣческое сознаніе отъ миѳологическаго тумана, которымъ оно было окружено въ началѣ своего развитія, и поставила его лицомъ къ лицу съ подлинною, закономѣрно развивающеюся дѣйствительностью. Теперь мы подвергаемся опасности, что въ области естествознанія, или по крайней мѣрѣ во имя его, можетъ образоваться новая миѳологія, которая будетъ тѣмъ пагубнѣе, что легко можетъ принять форму факта, или дѣйствительнаго событія. Въ самомъ дѣлѣ, не миѳъ ли это, когда намъ говорятъ, что въ вещахъ количественное различіе переходитъ въ качественное? Это превращеніе количества въ качество, величины въ свойство такъ же непостижимо, какъ превращенія, о которыхъ говоритъ Овидій. Легко сказать: количественное различіе переходитъ въ качественное, какъ будто количество имѣетъ само въ себѣ возможность и потребность превращаться въ качество. Спросите математика, который хорошо знакомъ съ количественными отношеніями и съ количественными различіями, подмѣчалъ ли онъ это мистическое превращеніе количествъ въ качество, величины въ свойство, количественныхъ разностей въ качественныя? Когда онъ увеличивалъ число въ пропорціи геометрической въ безконечность, получили ли послѣдніе члены этой пропорціи другое качество, отличное отъ того, какое они имѣли въ началѣ? А между тѣмъ лучшее основаніе матеріялизма лежитъ въ этомъ ученіи, что въ вещахъ количественное различіе превращается въ качественное: потому что, какъ само собою видно, при этомъ предположеніи можно утверждать, что количественныя разности въ движеніяхъ нерва переходятъ въ разности качественныя, то-есть въ ощущенія. Обратимся къ исторіи философіи: что она скажетъ объ этомъ предметѣ, который имѣетъ такіе интересы для матеріялизма?
   "Философы, которые впервые замѣтили фактъ всецѣлой несоизмѣримости между различными качествами предмета, дѣйствительно признали, что между этими качествами "нѣтъ никакого логическаго отношенія"", или что одно изъ нихъ не можетъ быть достаточною причиною другаго, и слѣдовательно логическій переходъ между ними не возможенъ. Но поэтому попытка изъяснять ощущеніе, представленіе и мышленіе изъ дѣятельности нервовъ не могли и родится въ ихъ послѣдовательномъ мышленіи. Они добросовѣстно признали, что отношеніе между дѣятельностью нерва и явленіемъ ощущенія, такъ же, какъ и вообще отношеніе во внѣшней природѣ между качествами, изъ которыхъ одно, повидимому, происходитъ изъ другаго, неизъяснимо изъ закона причинности; потому что въ этихъ случаяхъ въ дѣйствіи, въ результатѣ, получается нѣчто такое, чего вовсе нѣтъ въ причинѣ. Нашъ сочинитель говоритъ: ""изъ соединенія въ извѣстной пропорціи водорода и кислорода образуется вода, имѣющая множество такихъ качествъ, которыхъ не было замѣтно ни въ кислородѣ, ни въ водородѣ"". Откуда же эти явленія, которыхъ не было въ причинѣ? Не есть ли это чудо или безусловное творчество, которое одно можетъ полагать то, чего нѣтъ въ причинѣ? Такъ и думали философы, о которыхъ говоримъ мы, именно, Декартъ, Гейлинксъ и Мальбраншъ. Въ дѣйствіи можетъ существовать только то, что дано въ его причинѣ: всякій излишекъ содержанія, являющагося въ дѣйствіи, такъ какъ онъ не можетъ произойдти изъ ничего, есть чудо, которое нужно изъяснять изъ непрестаннаго творчества Божія. Вотъ почему Декартъ отождествлялъ Божіе промышленіе о мірѣ съ Божественнымъ творчествомъ. Вотъ почему Гейлинксъ и Мальбраншъ учили, что Богъ есть единственная, ближайшая и непосредственная причина всѣхъ измѣненій въ природѣ и духѣ, и что такъ-называемыя физическія причины явленій суть вымыслъ языческой философіи. Всѣ эти теоріи по крайней мѣрѣ объясняютъ хотя что-нибудь. Онѣ основаны на убѣжденіи, совершенно вѣрномъ, что выраженія, каковы: количественное различіе переходитъ въ качественное, или въ химическомъ явленіи есть то, чего нѣтъ въ его причинахъ, не имѣютъ никакого разумнаго смысла, что они понятны для привычекъ воображенія, а не для логическаго разсудка; потому что для этого послѣдняго правило: ex nihilo nihil fit не имѣетъ никакихъ ограниченій при изъясненіи міра явленій. Но всѣ эти теоріи только умозаключали о причинѣ разсматриваемаго здѣсь явленія, а не указывали ее въ области опыта.
   "Давидъ Юмъ, противникъ теоретическихъ предположеній, посмотрѣлъ на это же самое явленіе съ точки зрѣнія строго эмпирической. Такъ-называемая причинная связь между явленіями есть понятіе вымышленное воображеніемъ; ни въ какомъ опытѣ мы не находимъ этой причинной связи: качества въ вещахъ слѣдуютъ одно послѣ другаго, или существуютъ одно подлѣ другаго, -- это мы наблюдаемъ въ нашихъ опытахъ. Но мы нигдѣ не наблюдаемъ, чтобъ они слѣдовали одно изъ другаго, мы не видимъ, чтобъ одно явленіе имѣло съ другимъ связь необходимую и поэтому логически-опредѣлимую. Эти явленія стоятъ предъ нашимъ взоромъ какъ особенные, въ себѣ замкнутые міры между которыми не находимъ мы "никакого логическаго отношенія", и которыхъ связь остается для насъ немыслимою, непостижимою. Существуетъ ли какая-нибудь понятная связь между плотностью тѣла, его фигурою, цвѣтомъ, запахомъ, его движеніемъ и т. д.? Существуетъ ли какая-нибудь понятная связь между блескомъ огня и его теплотою? Какой опытъ укажетъ вамъ мостъ, по которому ваша мысль могла бы логически переходить отъ одного изъ этихъ качествъ къ другому? Всѣ эти соединенія качествъ только кажутся намъ понятными, потому что чувства наши во всякое время свидѣтельствуютъ намъ о ихъ присутствіи въ одномъ и томъ же предметѣ: но чувства и слѣдовательно опыты и говорятъ только о связи пространственной и временной, а не о внутренней и необходимой. Что за дѣятельностью нерва слѣдуетъ ощущеніе, это такъ же для насъ непонятно и не мыслимо, какъ было бы непонятно и не мыслимо, еслибы природа, по какому-то капризу, подставила въ этомъ случаѣ на мѣсто нервовъ шелковые снурки или шерстяныя веревки: и въ этомъ послѣднемъ случаѣ мы наблюдали бы, что за дѣятельностью, за движеніемъ снурковъ, или веревокъ, слѣдуетъ ощущеніе; но необходимость этой связи оставалась бы для насъ такъ же непонятною, какъ она не понятна и при настоящемъ устройствѣ нашей организаціи. Когда вы говорите, что огонь грѣетъ, вы выражаете причинную связь между явленіями, которыя опытъ представляетъ вамъ только въ связи послѣдовательной. Частые опыты этого рода родили въ вашемъ воображеніи ассоціацію представленій, вслѣдствіе которой, какъ только вы увидите огонь, въ вашей головѣ само собою выныряетъ представленіе теплоты, которое во всѣхъ вашихъ опытахъ слѣдовало за представленіемъ огня: вы привыкаете представлять одно изъ явленій невольно, какъ только фабрикацію чужой пользы, но не то живое, непосредственное, симпатическое участіе къ судьбѣ другаго, которое знакомо и душѣ злодѣя въ ея лучшія минуты. Вѣроятно и здѣсь придется намъ сослаться на сердце, какъ это сдѣлалъ нашъ сочинитель по другому случаю.
   "Исторія человѣчества начинается непосредственною жизнію лицъ въ общемъ, въ племени, въ родѣ; долго человѣкъ не хочетъ и не умѣетъ выдѣлять себя и свои интересы изъ этого общаго, его нравственность есть нравы племени, его знаніе -- авторитетъ старшихъ, онъ радуется и скорбитъ не за себя, а за свое племя, за его счастіе и несчастіе; совершенства и слабости этого цѣлаго онъ относитъ къ себѣ, какъ будто опредѣленный духъ этого общаго есть его непосредственный духъ. Общее благо такъ близко его простому сердцу, такъ непосредственно и внутренно интересуетъ его, что онъ долго не можетъ выдѣлить изъ этой идеи представленіе о своей частной пользѣ. Даже предметамъ неодушевленной природы онъ далъ достоинство, какое находилъ въ себѣ: онъ одушевилъ ихъ, подложилъ подъ нихъ свою душу съ ея нуждами и сочувствовалъ имъ. Онъ созерцалъ вещи не такъ, какъ онѣ есть, а такъ, какъ онѣ были бы, еслибы все въ мірѣ наслаждалось полнымъ счастіемъ. Всякое человѣческое дитя начинаетъ свое развитіе этимъ миѳологическимъ сознаніемъ. Живыя потребности любящаго сердца, еще не охладѣвшаго отъ опыта, понуждаютъ его видѣть и любить жизнь даже тамъ, гдѣ опытный умъ не видитъ ничего живаго и воодушевленнаго. Человѣкъ начинаетъ свое нравственное развитіе изъ движеній сердца, которое вездѣ хотѣло бы видѣть благо, счастіе, сладкую игру жизни, вездѣ хотѣло бы встрѣчать существа радующіяся, согрѣвающія другъ друга теплотой любви, связанныя дружбой и взаимнымъ сочувствіемъ. Только въ этой формѣ осуществленнаго всеобщаго счастія міръ представляется ему какъ нѣчто достойное существовать. Такъ и мы, развитые эгоисты, все же не можетъ относиться безучастно и холодно, по одному разчету на личную пользу, не только къ человѣку, но и къ самой неодушевленной природѣ. Когда вы видите, что цвѣты въ вашемъ саду вянутъ, вами овладѣваетъ какое-то чувство, похожее на сожалѣніе; вамъ не хотѣлось бы, чтобъ и эта жизнь страдала. Все, напоминающее вамъ о страданіяхъ живыхъ существъ, вызываетъ въ васъ грусть, грусть не за себя, а за жизнь, совершенно для васъ чуждую. Такъ, уже неодушевленная природа раждаетъ въ васъ своими впечатлѣніями чувства не только эстетическія, но и нравственныя: ваше сердце испытываетъ легкое волненіе отъ идеи общаго блага, которой осуществленіе вы хотѣли бы замѣчать вездѣ, куда ни обратится взоръ вашъ.
   "Странными кажутся эти разсужденія объ общемъ благѣ, какъ хорошо-придуманномъ средствѣ для достиженія личной пользы. Не давно еще господствовало убѣжденіе, что человѣкъ придумалъ словесный языкъ, соображая тѣ выгоды, какія происходятъ изъ предпочтенія этого языка языку жестовъ. Теперь эта теорія брошена, какъ нелѣпость, свойственная незрѣлой наукѣ. Человѣкъ говоритъ прежде, нежели хочетъ, или разчитываетъ говорить. Онъ вовсе не придумывалъ того, чтобъ его ощущенія производили особенно сильныя рефлексивныя движенія въ органахъ дыханія и горла: это зависитъ отъ первоначальнаго устройства его чувственно-духовной природы, А между тѣмъ и доселѣ нѣкоторые психологи доказываютъ нелѣпость, подобную нелѣпости, о которой мы сейчасъ сказали, Ихменно, что люди, какъ существа эгоистическія, придумали общее благо, какъ средство для личной пользы каждаго, что собственно только своею личною пользой интересуется человѣкъ, а въ общемъ благѣ видитъ не общее благо, а простое условіе своего частнаго интереса. Понятно, что рефлексъ и слѣдовательно придумываніе не простирается ни на какіе начатки душевныхъ явленій. Шеллингъ говоритъ, что человѣкъ, когда онъ въ первый разъ обратилъ отчетливое вниманіе на свою жизнь и дѣятельность, уже засталъ себя охваченнымъ тѣмъ нравственнымъ и общественнымъ порядкомъ, который представляетъ осуществленіе идеи общаго блага въ большихъ размѣрахъ.
   "Въ человѣческомъ духѣ есть нѣчто похожее на то, что католики называютъ сверхдолжными дѣлами у святыхъ своихъ, есть средства и силы, такъ сказать, лишнія для цѣлей чувственнаго самосохраненія. Откровеніе называетъ этотъ духъ, поколику онъ свободенъ отъ служенія чувственнымъ инстинктамъ, богоподобнымъ. Выше мы видѣли, что человѣкъ сочетаваетъ свои представленія не только въ томъ порядкѣ, какъ этого требуетъ его непосредственная польза, знаетъ о мірѣ не только, какъ о суммѣ средствъ, необходимыхъ для его поддержанія; онъ возвышается надъ этою ступенью животнаго сознанія и знанія о мірѣ. По силѣ своего самосознанія онъ признаетъ право вещей, какъ такихъ, интересуется знаніемъ способа ихъ происхожденія и измѣненія, знаніемъ общихъ законовъ и правилъ, по которымъ все происходитъ въ мірѣ, независимо отъ того, какъ относится все это къ его непосредственной пользѣ. Итакъ уже человѣческое знаніе выступаетъ за предѣлы эгоизма и утилитаризма, въ которыхъ заключено знаніе животныхъ. Человѣкъ находитъ удовлетвореніе въ знаніи, какъ знаніи, или онъ находитъ удовлетвореніе въ перестройкѣ своего міра субъективныхъ представленій по идеѣ истины. Перенесите это отношеніе въ область практической дѣятельности, и вы поймете, почему человѣкъ, наперекоръ своему эгоизму, признаетъ право живыхъ существъ, какъ такихъ, слѣдовательно право ихъ на жизнь, на радости и блага жизни, и почему онъ интересуется ихъ судьбами, почему ихъ страданія и радости отражаются въ его сердцѣ и вызываютъ въ немъ сочувствіе, участіе и любовь. Повторяемъ: какъ въ своихъ познаніяхъ, такъ и въ своихъ поступкахъ онъ одинаково признаетъ право того, что не есть самъ онъ, и оттого въ первомъ случаѣ онъ развивается подъ идеей истины, а во второмъ, подъ идеей добра, въ первомъ случаѣ онъ выступаетъ какъ знающій истину умъ, во второмъ, какъ любящее и жертвующее сердце. Если умъ, стремясь возироизвести объективный порядокъ міра, жертвуетъ для него тѣми субъективными, хотя часто пріятными, сочетаніями представленій, которыя развились въ немъ изъ встрѣчи его личныхъ состояній съ случайными вліяніями внѣшней среды, то и сердце имѣетъ эту же способность жертвовать, или приносить жертвы для общаго блага, имѣетъ способность сдерживать и подавлять эгоистическія стремленія.
   "Два психологическіе факта могутъ пояснить намъ сейчасъ сказанное. Одинъ изъ нихъ состоитъ въ томъ, что наши мысли суть вмѣстѣ наши конкретныя, психическія состоянія, что, поэтому, всякая мысль, напримѣръ мысль о различіи лица отъ вещи, о семействѣ, обществѣ, о счастіи и несчастій другаго, даже такая абстрактная мысль, какъ представленіе единства міра, раждаетъ, или можетъ раждать въ насъ, такъ-называемыя интеллектуальныя чувства, которыя суть совершенно-безкорыстное участіе въ положеніи мыслимаго предмета, радость или скорбь за самый этотъ предметъ, а не за наши личные интересы. Животное не имѣетъ этихъ идеальныхъ чувствъ, потому что оно не имѣетъ мыслей, которыя раждали бы ихъ; поэтому оно вполнѣ эгоистично. И въ человѣкѣ эти идеальныя чувства могутъ быть подавлены, или закрыты болѣе насущными требованіями и нуждами; но тѣмъ не менѣе они готовы пробудиться въ немъ при первомъ благопріятномъ случаѣ. Эгоистъ равнодушенъ къ счастію другихъ, пока онъ преслѣдуетъ эту опредѣленную цѣль: но какъ только онъ достигнетъ ея, то спокойное воспоминаніе о подлостяхъ, неправдахъ и человѣческихъ страданіяхъ, которыхъ причиною былъ онъ, бываетъ большею частію непріятно для него. Самое наслажденіе достигнутою цѣлію требуетъ еще нѣкотораго усилія для подавленія тѣхъ, хотя легкихъ, но все же непріятныхъ чувствованій, которыя раждаются отъ мысли, что онъ поступилъ несправедливо. Иначе наслаждается собственностію тотъ, кто пріобрѣлъ ее честнымъ трудомъ, и иначе -- тотъ, кто укралъ ее у другаго. Послѣдній не выразилъ въ своемъ поступкѣ истины, о которой онъ имѣетъ теоретическое познаніе: но эта истина, или мысли объ этой истинѣ тѣмъ не менѣе отзываются въ немъ чувствованіями, которыя теперь противорѣчатъ его поведенію и раждаютъ, или могутъ родить въ немъ невольное, непріятное душенастроеніе. Вслѣдствіе этого психическаго отношенія между мыслями и идеальными чувствованіями, которыя происходятъ изъ нихъ, человѣкъ ощущаетъ потребность, или влеченіе выражать въ своихъ поступкахъ истину, воплощать теоретически-истинное въ нравственно-добромъ. Если выше мы сказали, что человѣкъ хотѣлъ бы дѣйствовать согласно не только съ общимъ благомъ разумныхъ существъ, но и съ смысломъ всего существующаго, то это желаніе безусловнаго нравственнаго совершенства происходитъ изъ тѣхъ идеальныхъ чувствованій, которыя раждаются изъ нашихъ теоретическихъ мыслей о мірѣ, его основѣ и его назначеніи.
   "Второй фактъ состоитъ въ томъ, что эгоизмъ въ своемъ чистомъ качествѣ, какъ мы изобразили его выше, не существуетъ въ человѣческой природѣ: только отвлеченіемъ мы выдѣляемъ въ человѣческомъ духѣ рядъ эгоистическихъ стремленій, которыя входятъ въ многосложную систему душевной жизни, какъ одно явленіе подлѣ множества другихъ явленій. Такъ, напримѣръ, когда мы наслаждаемся созерцаніемъ прекраснаго ландшафта, то вѣроятно въ это состояніе наслажденія мы приходимъ не вслѣдствіе эгоистическихъ стремленій. Злой духъ, по изображенію нашего отечественнаго поэта, смотрѣлъ однажды на дивныя красоты божественныхъ созданій, и однакоже "на челѣ его высокомъ не отразилось ничего". Эгоизмъ замкнутъ для всякаго чужаго совершенства, для него тяжело, не выносимо признаніе чужаго достоинства, чужаго добра. Человѣческій эгоизмъ развивается, напротивъ, на общемъ, на родовомъ, или на томъ, что признано совершеннымъ во мнѣніи другихъ людей. Человѣкъ не можетъ наслаждаться тѣмъ, чѣмъ никто не интересуется, въ чемъ люди, окружающіе его, не видятъ никакого достоинства. Въ этомъ отношеніи онъ самъ ограничиваетъ себя общимъ, поставляетъ себя въ свободную зависимость отъ общественнаго мнѣнія, отъ господствующихъ нравовъ, отъ принятыхъ въ обществѣ понятій о достоинствѣ лица, о достоинствѣ подвига и т. д. Когда левъ вспрыгиваетъ на жирафа и гордо несется на этомъ красивомъ конѣ но песчанымъ пустынямъ, онъ не чувствуетъ потребности, чтобы другіе видѣли его торжество и удивлялись ему: онъ просто наслаждается самъ-себѣ. Человѣкъ чувствуетъ эту потребность, онъ хочетъ, чтобы его достоинство было признано другими: поэтому въ самыхъ эгоистическихъ стремленіяхъ онъ признаетъ право общаго. Онъ испытываетъ нравственную потребность, чтобы люди признавали его мнимыя, или дѣйствительныя достоинства, которыми онъ гордится, и въ этихъ тѣсныхъ предѣлахъ онъ уважаетъ человѣчество и любитъ его. Полудикій деспотъ Востока не терпитъ никакого проявленія чужой воли; онъ безпощадно уничтожаетъ каждаго, кто осмѣлится противиться ему. Но онъ удовлетворяется не этимъ фактическимъ истребленіемъ людей, а чувствомъ, происходящимъ отъ мысли, что другіе въ этихъ дѣйствіяхъ будутъ признавать его неодолимое могущество, которое, по суду дикаго общественнаго мнѣнія, составляетъ высшее достоинство человѣка. Онъ не хочетъ истреблять людей; онъ хочетъ, чтобъ они жили и могли судить о немъ: только онъ не можетъ выносить, чтобъ его воля встрѣчала гдѣ-либо препятствія и ограниченія.
   "Такимъ же образомъ, когда животное преслѣдуетъ опредѣленную цѣль, достиженіемъ которой оно удовлетворяется, то весь остальной міръ, лежащій внѣ этой цѣли, не имѣетъ на него никакого вліянія: оно относится къ нему равнодушно и безучастно. Человѣческій эгоизмъ также преслѣдуетъ частную и опредѣленную цѣль: эта цѣль есть какъ бы его спеціяльность. Однакоже при этомъ человѣкъ не остается равнодушнымъ ко всему остальному міру. Именно, эгоистъ попираетъ человѣчество только тамъ, гдѣ оно противорѣчивъ его эгоистической частной цѣли: во всѣхъ другихъ случаяхъ для него существуетъ, или остается психическая возможность уважать это человѣчество, содѣйствовать его счастію и любить его."
   "... Итакъ мы видимъ, что въ человѣческомъ духѣ дѣйствительно есть условія, которыя, взаимнымъ треніемъ, рождаютъ "искру благожеланія" (по выраженію Юма), способную при лучшихъ обстоятельствахъ воспламенить всего человѣка на подвиги правды и любви. Человѣкъ не есть злой духъ, всегда разрушительный, какъ онъ не есть и свѣтлый ангелъ. Естественная потребность самосохраненія или самоподдержанія можетъ развиться въ немъ до крайнихъ предѣловъ и обратиться въ эгоизмъ, равнодушный къ правдѣ и любви и жертвующій для своей пользы чужимъ счастіемъ, но какъ мы видѣли, эти эгоистическія стремленія не суть всѣ душевныя стремленія: человѣкъ все же остается человѣкомъ, онъ находитъ человѣчество первѣе всего въ себѣ, въ своихъ понятіяхъ и невольныхъ сердечныхъ движеніяхъ, какъ и въ своей судьбѣ, которая слишкомъ тѣсно связала его съ другими, съ родомъ; поэтому съ какой-нибудь стороны въ немъ всегда остается психическая возможность любви, состраданія, участія, уваженія къ другимъ и т. д. Мы приведемъ здѣсь нѣкоторые изъ фактовъ, которыми нашъ сочинитель доказываетъ эгоистическое начало и эгоистическую цѣль всѣхъ человѣческихъ поступковъ.
   "Онъ говоритъ: "Если мужъ и жена жили между собою хорошо, жена совершенно искренно и очень глубоко печалится о смерти мужа, но только вслушайтесь въ слова, которыми выражается ея печаль: "на кого ты меня покинулъ? что я буду безъ тебя дѣлать? безъ тебя тошно жить на свѣтѣ!" Подчеркните эти слова "меня, я, мнѣ", въ нихъ смыслъ жалобы, въ нихъ основа печали. Возьмемъ чувство еще гораздо высшее, чистѣйшее, чѣмъ самая высокая супружеская любовь, чувство матери къ ребенку. Ея плачъ о его смерти точно таковъ же: "Ангелъ мой! Какъ я тебя любила! какъ я любовалась на тебя, ухаживала тобою! сколькихъ страданій, сколькихъ безсонныхъ ночей ты стоилъ мнѣ! Погибла въ тебѣ моя надежда, отнята у меня всякая радость!" И тутъ опять то же: "я, мое, у меня"". Другими словами, сочинителю хотѣлось бы, чтобы мы выключили изъ нашей дѣятельности наше я, которое однакожь есть источникъ этой дѣятельности: ему хотѣлось бы, чтобы мы выключили изъ нашей жизни наши радости и страданія, безъ которыкъ однакожь и эта жизнь не была бы наша, только подъ этими условіями онъ былъ бы готовъ признать эту дѣятельность и эту жизнь не эгоистическою. Но выше мы показали, да и теперь видимъ, что такое требованіе ригористической морали не выполнимо, что наше я всегда будетъ тамъ, гдѣ есть наша, все равно нравственная или безнравственная дѣятельность, что наша живая душа всегда будетъ испытывать опредѣленныя пріятныя или непріятныя ощущенія, все равно, будемъ ли мы дѣлать добро или зло, будемъ ли мы преслѣдовать цѣли эгоистическія, или дѣйствовать для счастія другихъ. Эгоизмъ не въ томъ состоитъ, что мы не выключаемъ себя и нашего счастія изъ нашей дѣятельности, но въ томъ, что мы выключаемъ изъ этой дѣятельности другихъ людей и ихъ счастіе, или смотримъ на нихъ при этомъ только какъ на средство нашего счастія. Извѣстно, что люди, которые съ нравственнымъ воодушевленіемъ и героизмомъ ухаживаютъ за больными во время господства эпидемическихъ болѣзней, менѣе всего подвергаются опасности заразы, и наоборотъ, люди, которые со всею тщательностію заботятся въ это время только о хорошемъ состояніи своего желудка, не такъ безопасны отъ заразы, какъ эти герои. Извѣстно вообще, что нравственное мужество, душевная доблесть отражается въ нашемъ организмѣ какъ физическая сила. Эти факты признаны медициной и психологіей. Но послѣ этого какимъ образомъ вы можете выключить свое счастіе изъ тѣхъ нравственныхъ стремленій, которыя вы направляете на благо другихъ? Нравственность не есть рядъ правилъ, а есть жизнь и притомъ самая нормальная; поэтому она воздѣйствуетъ, или можетъ воздѣйствовать благотворными вліяніями даже на наше физическое существованіе.
   "Впрочемъ, положимъ, для изъясненія дѣла, что жена будетъ говорить надъ гробомъ мужа такимъ образомъ: "Это ужасная непріятность! я не могу перечислить, сколько я потеряла въ немъ. Онъ получалъ огромное жалованье, пользовался квартирнымъ пособіемъ, казеннымъ отопленіемъ, да еще имѣлъ случайные доходы. Я могла держать экипажъ, чистую прислугу, могла выѣзжать на балъ и у себя принимать изящное общество. Теперь я должна отказаться отъ всего этого. Вообразите мое положеніе: я такъ люблю наряжаться и танцовать. Я скорѣе согласилась бы потерять мою прекрасную дачу, нежели лишиться моего мужа. И не знаю, какимъ бы образомъ выйдти мнѣ изъ этого дурнаго положенія и притомъ какъ можно поскорѣе." Замѣтимъ, что подобнымъ языкомъ можетъ выражаться и благородная женщина, если дѣло идетъ о потерѣ имѣнія, или даже о перемѣщеніи мужа на другую, менѣе доходную должность. Но что сказали бы вы о женщинѣ, которая говорила бы такимъ языкомъ при гробѣ мужа? Вѣроятію, вы отвернулись бы отъ этого нравственнаго чудовища: а между тѣмъ выраженія, въ которыхъ нашъ сочинитель заставляетъ высказываться вдову и мать, вызываютъ ваше участіе. Итакъ, откуда эта разница въ чувствахъ посторонняго зрителя? Она произошла оттого, что въ приведенныхъ нами послѣднихъ словахъ мужъ разсматривается какъ вещь, какъ собственность, какъ имѣніе: объ немъ жалѣетъ жена, какъ о потерянномъ средствѣ для своихъ личныхъ удовольствій. Это подлинный эгоизмъ -- эгоизмъ въ своемъ чистомъ качествѣ, и онъ-то такъ дѣйствуетъ возмутительно на сердце посторонняго, не заинтересованнаго въ дѣлѣ, зрителя.
   "Вообще, когда нашъ сочинитель превращаетъ всѣ человѣческіе поступки въ эгоистическіе, то онъ разсматриваетъ душу, какъ струну, которая въ одну единицу времени и отъ одного внѣшняго толчка можетъ издавать только одинъ тонъ. Но мы хотимъ не этой монотонной жизни, мы только требуемъ, чтобы различные тоны, вовсе несоизмѣримые сами по себѣ, давали цѣлостный аккордъ, пріятный для нравственнаго чувства. Особенно, нѣжный плачъ матери по своемъ сынѣ, жены по своемъ мужѣ не есть такое явленіе, въ которомъ открывалось бы только нравственное чувство, и ничего болѣе: въ немъ, въ этомъ явленіи, встрѣчаются и пересѣкаются множество душевныхъ интересовъ, стремленій и состояній, которыя можно бы разложить на опредѣленные порядки. Но изъ этой сложности явленій, изъ того, что явленіе не состоитъ изъ одного душевнаго элемента, изъ одного душевнаго движенія, слѣдуетъ только, что человѣкъ воплощаетъ свои нравственныя чувства и идеи не гдѣ-нибудь въ пустыхъ, ничѣмъ не наполненныхъ пространствахъ міра, но въ дѣйствительныхъ состояніяхъ своей души, въ ея порывахъ, нуждахъ и стремленіяхъ. Мы даже не можемъ вообразить въ человѣкѣ такого нравственнаго поступка, въ которомъ можно бы видѣть, напримѣръ, только голую справедливость, держащуюся на самой себѣ, или только выполненіе абстрактнаго долга, и который не имѣлъ бы еще другаго особеннаго содержанія и не представлялъ бы для насъ еще другихъ разнообразныхъ интересовъ. Такъ Рафаэлева Мадонна существуетъ для насъ не только какъ прекрасный образъ, но и какъ рядъ линій различной величины и какъ группа различныхъ красокъ; но это обстоятельство вовсе не противоречитъ тому, что она есть прекрасный образъ, удовлетворяющій нашему эстетическому чувству. Человѣкъ не есть машина, движимая какимъ-то нравственнымъ механизмомъ и равнодушная къ тому, что вырабатывается этимъ движеніемъ. Вы хотѣли бы убить въ человѣкѣ всякое влеченіе, всякую жизненность и теплоту, чтобы потомъ сказать ему. "теперь ты можешь поступать, какъ нравственная личность, потому что, когда ты сдѣлаешь другому безкорыстную услугу, это не отразится въ тебѣ никакимъ чувствомъ удовлетворенія; ты будешь дѣлать добро другимъ, не желая этого; а такъ какъ всякое желаніе направлено на предметъ, его удовлетворяющій, то въ настоящемъ случаѣ это добро, которое ты дѣлаешь другимъ, не желая, не будетъ имѣть къ тебѣ никакого отношенія, не будетъ имѣть для тебя никакого вкуса: это мы называемъ безкорыстнымъ поступкомъ. Во всякомъ другомъ случаѣ, ты, какъ мы утверждаемъ, будешь дѣйствовать эгоистически, потому что добра другому ты будешь желать, замѣть, будешь желать, то-есть будешь находить свое удовлетвореніе, свое благо, свой рай, свое небо въ томъ, чтобы дѣлать другихъ счастливыми, уменьшать ихъ страданія, доставлять торжество правдѣ и т. д."
   "Въ самомъ дѣлѣ на этихъ, впрочемъ невысказанныхъ, предположеніяхъ основано все ученіе нашего сочинителя о томъ, что всѣ поступки человѣка происходятъ изъ эгоизма. Онъ говоритъ напримѣръ: "Другъ, проводящій цѣлыя недѣли у постели больнаго друга, дѣлаетъ пожертвованіе гораздо болѣе тяжелое, чѣмъ еслибъ отдавалъ ему всѣ свои деньги. Но почему онъ приноситъ такую великую жертву и въ пользу какого чувства онъ приноситъ ее? Онъ приноситъ свое время, свою свободу въ жертву своему чувству дружбы,-- замѣтимъ же, своему чувству: оно развилось въ немъ такъ сильно, что, удовлетворяя его, онъ получаетъ большую пріятность, чѣмъ получилъ бы отъ всякихъ другихъ удовольствій" и т. д.
   "Это изъясненіе пожертвованій друга какъ разъ подходитъ подъ странныя нравственныя правила, которыя мы привели выше. Сочинитель соблазняется тѣмъ, что другъ не только приноситъ большія жертвы -- приноситъ ихъ не такъ себѣ, а еще желаетъ приносить ихъ, испытываетъ потребность и влеченіе проводить дни и ночи у постели больнаго друга. Въ этомъ же изъясненіи сочинитель разсматриваетъ чувство дружбы такъ, какъ оно существовало бы только въ тупомъ и неосмысленномъ сознаніи животныхъ. Выше мы сказали, что для животнаго удовольствіе или удовлетвореніе есть абсолютный пунктъ, неразложимый, ничѣмъ внѣшнимъ не измѣряемый: какой предметъ доставилъ ему это удовлетвореніе,-- вопросъ этотъ не занимаетъ его; онъ не думаетъ объ оцѣнкѣ достоинствъ самаго предмета. Въ такомъ ли ли положеніи находится сознаніе человѣка, жертвующаго своимъ покоемъ и временемъ для выздоровленія своего друга? Судя по изъясненіямъ сочинителя, мы должны бы предположить что жертвующій другъ можетъ разсуждать наединѣ такимъ образомъ: "мой другъ опасно боленъ: оно бы и ничего, пусть себѣ валялся бы онъ въ больницѣ, пусть себѣ страдалъ бы онъ и умеръ; я къ этому совершенно равнодушенъ; только у меня сильно чувство дружбы, которому я не могу удовлетворять, пока онъ въ больницѣ и когда онъ умретъ; я вовсе не забочусь собственно о немъ; еслибы на его мѣстѣ была моя собачка, то-есть еслибъ она такъ же удовлетворяла моему чувству дружбы, я и для нея пожертвовалъ бы всѣмъ тѣмъ, чѣмъ жертвую для него: потому что предметъ, на которомъ удовлетворяется мое чувство дружбы, безразличенъ для меня; такъ оно водится между животными, такъ веду себя и я". Предоставляемъ другимъ судить, возможно ли это отношеніе, которое въ самомъ дѣлѣ было бы эгоистично, какъ этого желаетъ нашъ сочинитель."
   "...Окончимъ нашъ разборъ статей: антропологическій принципъ въ философіи общими замѣчаніями. Эти статьи дѣйствительно принадлежатъ къ философіи реализма, отъ которой мы имѣемъ и ожидаемъ такъ много добраго и плодотворнаго для науки и жизни: но онѣ не знакомятъ насъ съ дѣйствительными выводами этой философіи. Знакомъ ли сочинитель даже съ именами философовъ этого направленія,-- неизвѣстно; а что онъ не знакомъ съ ихъ психологическими и философскими теоріями -- несомнѣнно. Онъ говоритъ о предметахъ философіи, какъ будто понаслышкѣ. Онъ слышалъ, что философія реализма разрабатываетъ свои задачи по методѣ естествознанія и есть, такъ сказать, естествознаніе на почвѣ психическихъ явленій,-- и, какъ кажется, отсюда пришелъ къ мысли искать изъясненія душевныхъ явленій въ химической лабораторіи. Онъ отвергаетъ въ человѣкѣ не-матеріяльное начало потому, какъ мы видѣли, что его нигдѣ не видно, онъ ни однимъ словомъ не показалъ, чтобъ онъ имѣлъ ясное представленіе о самовоззрѣніи и самонаблюденіи, какъ особенномъ источникѣ психологическихъ познаній. Такимъ же образомъ метафизическое ученіе о единствѣ бытія и физическое ученіе о единствѣ матеріи во всемъ чувственномъ мірѣ послужило для него поводомъ къ смѣшенію и къ слитію различныхъ порядковъ явленій -- неорганическихъ и органическихъ, органическихъ и духовныхъ,-- и только не понятое имъ ученіе о превращеніи количественныхъ разностей въ качественныя возвратило міру тотъ порядокъ и ту постепенность въ развитіи явленій одного изъ другаго, какія мы ежедневно наблюдаемъ. Наконецъ, принимая съ множествомъ народа, что всякое воззрѣніе, взятое въ своей непосредственности, есть уже фактъ науки, сочинитель не нашелъ особенныхъ отличій жизни человѣческой отъ животной, призналъ за душой человѣка только животную способность дѣйствовать по эгоистическимъ побужденіямъ и отказалъ человѣку во всякихъ средствахъ и условіяхъ, при которыхъ онъ могъ бы развиться въ нравственную личность. На этомъ пунктѣ его реализмъ переходитъ въ номинализмъ: сочинитель думаетъ, что предметы, означаемые именами: память, воображеніе, мышленіе и т. д. такъ же вездѣ одинаковы, какъ эти имена.
   "Отдѣльныя замѣчанія, которыя мы противопоставили этимъ будто бы философскимъ теоріямъ, надѣемся, показываютъ, что сочинитель ихъ не знакомъ съ дѣломъ, за которое взялся. Очевидныя логическія погрѣшности рядомъ съ метафизическою путаницей; признаніе метафизическаго достоинства за нѣкоторыми частями естествознанія, наивная вѣра, что вещи, которыя мы видимъ и осязаемъ или о которыхъ говоритъ химія, суть вещи въ себѣ, а не явленія; представленіе духа, какъ предмета, наблюдаемаго совнѣ, и притомъ предмета въ себѣ безкачественнаго, который всякой мысли, всякаго стремленія, всякаго желанія долженъ ожидать не отъ своей натуры, а отъ милости внѣшнихъ обстоятельствъ; похвальныя пѣсни высокому уму и благородному сердцу животныхъ, наконецъ отрицаніе въ человѣкѣ всякой моральной натуры, даже и такой, какую сочинитель приписалъ животнымъ;-- всѣ эти предположенія и положенія далеко не обозначаютъ современнаго состоянія психологіи. Конечно, дѣтство въ философіи будетъ всегда, пока будутъ люди на землѣ: философія, какъ говорятъ, принадлежитъ общему образованію, но по этому можно сказать, что она принадлежитъ и общему невѣжеству. Статьи, которыя мы разсмотрѣли, не только не изъясняютъ психическихъ явленій, но сами представляютъ психическое явленіе, интересное въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Посмотрите, въ самомъ дѣлѣ, на ихъ диктаторскій тонъ, на всезнаніе сочинителя, на его презрѣніе къ людямъ, которые искренно признаются въ затрудненіяхъ, связанныхъ со многими психологическими вопросами, на эти странныя увѣренія сочинителя, что для него тутъ все легко, все просто, все понятно,-- посмотрите на то, какъ онъ всякую путаницу выдаетъ за строгій выводъ точныхъ наукъ, какъ онъ пугаетъ читателя постоянными напоминаніями, что онъ -- сочинитель -- принадлежитъ къ числу естествоиспытателей и что глупо спорить съ его положеніями, какъ съ истинами точной, математически-точной науки,-- посмотрите наконецъ на это циническое сознаніе сочинителя, что онъ пишетъ о томъ, о чемъ ничего не знаетъ, что онъ занимается "пустословіемъ", щеголяетъ "знакомствомъ съ такими вещами, съ которыми въ сущности онъ мало знакомъ": не есть ли это рядъ психическихъ явленій, которыя можно бы изъяснять изъ другихъ болѣе спеціальныхъ началъ, нежели какія изъясняютъ душевную жизнь человѣка вообще? Вспомните только, что эти вопросы, которые не представляютъ для сочинителя ровно никакихъ затрудненій, въ самомъ дѣлѣ рѣшаются гдѣ-нибудь въ центрахъ Африки съ несравненно большею легкостью, нежели въ центрахъ Европы. Но мы приведемъ здѣсь коротенькую выписку изъ Давида Юма. "Я убѣжденъ, говоритъ этотъ философъ, что въ тѣхъ случаяхъ, когда Люди говорятъ особенно дерзко и заносчиво, они всего чаще обольщаются и повинуются страсти, не взвѣшивая и не ограничивая своихъ положеній, а между тѣмъ только одно это могло бы избавить ихъ отъ величайшихъ нелѣпостей." Эта выписка избавляетъ насъ отъ обязанности изъяснять явленія, на которыя мы сейчасъ указали."
   Мы очень рады, что имѣли случай познакомить нашихъ читателей съ г. Юркевичемъ, который далъ себѣ трудъ подробно анализировать сбродъ непонятыхъ или полупонятыхъ мнѣній, выдающихъ себя, въ нашей журналистикѣ, за какую то передовую мудрость. Но онъ, какъ читатели видѣли, не удовольствовался одною полемикой, а высказалъ въ живомъ, общедоступномъ изложеніи столько зрѣло-обдуманнаго и истинно-философскаго, и обнаружилъ самостоятельность мысли, самостоятельность, которая заключается не въ томъ, чтобы все начинать сызнова, а въ живомъ, дѣйствительномъ усвоеніи знанія, въ дѣйствительномъ процессѣ собственной мысли. Ему знакомы разнообразныя философскія системы; онъ сочувственно примыкаетъ къ современнымъ тенденціямъ философской мысли, которыя условлены общимъ положеніемъ наукъ, какъ напримѣръ, воззрѣнія Германа Лотце; но тѣмъ не менѣе онъ находится въ совершенно-свободномъ отношеніи къ системамъ, и не допускаетъ свою мысль до слѣпаго увлеченія или до школьнаго послѣдованія. Онъ знаетъ гдѣ чего искать, на чемъ остановиться, отъ чего отойдти. Такъ и должно быть; для ума свободно мыслящаго -- а только такой умъ способенъ къ философскому разумѣнію -- системы не должны быть принципами, а только фактами.
   Другая статья г. Юркевича, также недавно напечатанная въ журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія (No 10, Матеріализмъ и задача философіи), съ которою случайно мы познакомились уже послѣ, удовлетворила насъ гораздо менѣе. Она болѣе походитъ на конспектъ, предварительно набросанный, нежели на выработанный трудъ. Авторъ въ ней какъ бы забываетъ о читателѣ, и вообще по этой статьѣ нельзя было бы составить себѣ вполнѣ соотвѣтственное представленіе о достоинствахъ ея автора. Кстати мы позволимъ себѣ замѣтить вообще, что напрасно у насъ люди мыслящіе стараются переводить или перековывать философскіе термины. Ихъ или слѣдуетъ брать такъ, какъ въ своей греческой или латинской формѣ вошли они въ общее употребленіе, или мыслящій умъ долженъ найдти новый подступъ къ понятію, и въ инстинктахъ своего народнаго языка отыскать для него новое выраженіе, которое можетъ не походить на философскій терминъ, употребляемый философами мыслившими на другомъ языкѣ. Рабское копированіе термина съ чужаго языка вредитъ самому понятію и лишаетъ его всякой живой силы, обыкновенно это бываетъ признакомъ людей, не призванныхъ къ оригинальному мышленію; но въ г. Юркевичѣ, у котораго иногда, особенно въ статьѣ, напечатанной въ журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія, случается нѣчто подобное, это только слѣдствіе общей въ нашихъ философскихъ школахъ привычки, отъ которой онъ имѣетъ всѣ средства освободиться самымъ успѣшнымъ образомъ.
   Въ заключеніе выскажемъ желаніе, чтобы г. Юркевичъ почаще являлся въ литературѣ, и чтобы преподавательская его дѣятельность приняла еще большіе размѣры, на что впрочемъ мы имѣемъ уже нѣкоторое основаніе надѣяться.

"Русскій Вѣстникъ", т. XXXII, 1861

   
какой-нибудь случай вызвалъ въ васъ другое представленіе, которое въ вашихъ опытахъ предшествовало первому. Вы привыкаете мыслить огонь не иначе какъ съ теплотою, то-есть, въ вашей субъективной привычкѣ эти два представленія соединяются необходимо: послѣ этого вы и воображаете, будто и самый огонь необходимо связанъ съ теплотою. Но объ этомъ опытъ не сказалъ вамъ ни слова: потому что въ опытѣ вы наблюдали только постоянную, всегда повторяющуюся связь этихъ явленій во времени, которая вовсе не то, что связь ихъ необходимая. Эта послѣдняя говоритъ не только то, что огонь грѣетъ, но что это иначе и быть не, можетъ. Итакъ, если причинная связь между явленіями есть вымыселъ нашего воображенія, то мы не имѣемъ никакого достовѣрнаго знанія о мірѣ явленій: науки опытныя, науки точныя не могутъ дать намъ никакихъ всеобщихъ и необходимыхъ положеній; они никогда не откроютъ, что явленіе не только такъ есть, но такъ и должно быть и иначе быть не можетъ.
   "Нашъ сочинитель не имѣетъ такой счастливой послѣдовательности, какою отличался Юмъ: онъ увѣряетъ насъ, что между качествами предмета "нѣтъ никакого логическаго отношенія", слѣдовательно, нѣтъ и отношенія причинной зависимости, и однакоже хотѣлъ бы изъяснять явленія ощущенія изъ дѣятельности нервовъ, какъ дѣйствія изъ ихъ причины; такъ же хотѣлъ бы изъ характера питанія понять характеръ ощущенія, Съ другой стороны онъ подмѣтилъ, что въ явленіяхъ "количественное различіе переходитъ въ качественное различіе". Если мы спросимъ его, почему такъ поступаетъ природа, то онъ послѣдовательно долженъ бы отвѣчать: "ни по чему, ровно ни по чему, а такъ просто, по капризу; количество, какъ количество, не имѣетъ ни внутренней возможности, ни надобности переходить или превращаться въ качество". Отъ этого отвѣта онъ могъ бы уклониться только тогда, еслибы онъ солидно спросилъ: кто именно, какой дѣятель превращаетъ количество въ качество? Только этотъ вопросъ крайне разрушителенъ для матеріялизма, который особенно нуждается въ этомъ чудѣ, чтобы количественныя различія такъ, сами-по-себѣ, превращались въ различія качественныя.
   "Этотъ мнимый законъ природы, на которомъ, какъ мы сказали, по преимуществу опирается теорія матеріялизма, разъясненъ съ математическою отчетливостью философіей Канта. Все дѣло въ томъ, что вы при истолкованіи явленій забываете зрителя, на котораго дѣйствуютъ явленія, забываете этотъ духъ, который принимаетъ явленія въ формы ему одному свойственныя. Природа не обладаетъ такою волшебною силой, чтобы превращать количества въ качества. Сотрясеніе струны не превращается въ звуки струны: вы простымъ глазомъ можете видѣть, что оно остается сотрясеніемъ. Когда экипажъ движется по мостовой и издаетъ стукъ, то, вѣроятно, его движеніе не переходитъ въ этотъ стукъ, вѣроятно, экипажъ движется все впередъ и впередъ. Еслибы количество этихъ движеній превращалось въ качество звуковъ, то глухой, но имѣющій здоровые глаза, не могъ бы видѣть движенія скрипучихъ березъ, стучащихъ экипажей, и т. д.; онъ долженъ бы оказаваться слѣпымъ на всѣ эти случаи, въ которыхъ движеніе переходитъ въ звукъ.
   .Очевидно, чтобы волнообразное движеніе воздуха превратилось въ звукъ, вибрація эѳира -- въ свѣтъ, нужно ощущающее существо, въ которомъ собственно совершается это превращеніе количественныхъ движеній въ качества звука и свѣта. Такимъ же образомъ, чтобы движеніе нерва превратилось въ ощущеніе, опять нуженъ ощущающій субъектъ, котораго натура раждаетъ качества ощущеній по поводу этихъ количественныхъ движеній. Кто говоритъ, что "нѣкоторымъ нервамъ принадлежитъ ощущеніе", тотъ утверждаетъ такую же нелѣпость, какъ еслибы мы сказали: "нѣкоторымъ волнамъ воздуха принадлежитъ звукъ; нѣкоторымъ вибраціямъ эѳира принадлежитъ свѣтъ". Словомъ, количественное различіе превращается въ качественное не въ самомъ предметѣ, а въ отношеніяхъ предмета къ ощущающему субъекту. Явленіе потому и есть явленіе, что оно есть продуктъ сложный; именно, его факторы даны съ одной стороны въ предметѣ наблюдаемомъ, а съ другой въ формахъ воззрѣнія и представленія наблюдающаго духа. Поэтому крайне странно изъяснять качества этого духа изъ внѣшнихъ явленій, которыя сами, поколику они суть явленія, условлены этими качествами. Превращеніе количественныхъ разностей въ качественныя вовсе не изъясняетъ того, какимъ образомъ движеніе нерва превращается въ ощущеніе; напротивъ оно само изъясняется только изъ натуры и формы нашихъ ощущеній и представленій: внѣ этихъ формъ воззрѣнія и представленія, количество никакимъ образомъ не превратится въ качество; оно только будетъ большее или меньшее количество, скорѣйшее или медленнѣйшее движеніе; чтобы перейдти ему изъ этого математическаго элемента въ качества теплоты, цвѣта, звука и т. д., необходимъ чувствующій и представляющій субъектъ, въ средѣ котораго совершается это превращеніе.....
   "Торжество естествознанія состоитъ въ томъ, что по даннымъ явленіямъ въ предметѣ оно опредѣляетъ изъ началъ логическихъ его будущія состоянія и будущія измѣненія. Это знаніе будущаго было бы не возможно, еслибы въ предметѣ не было логическаго перехода отъ одного изъ его состояній къ другому. Бездна, которая отдѣляетъ въ предметѣ одно качество отъ другаго, лежитъ не въ самомъ предметѣ, а въ васъ, въ формахъ вашего чувственнаго воззрѣнія. Между свѣтомъ и звукомъ, между краскою и тономъ нѣтъ ничего сходнаго, разстояніе между этими качествами безконечное. Но причиною этого ваше ухо и вашъ глазъ, которые такъ оригинально отвѣчаютъ на внѣшнія впечатлѣнія, а не самыя вещи, производящія эти впечатлѣнія. Количественныя разности, происходящія въ вещахъ, которыя раждаютъ въ нашей душѣ эти ощущенія, суть разности соизмѣримыя, подходящія подъ общій законъ и стоящія между собою въ логическихъ. отношеніяхъ сходства и противоположности, цѣлаго и частей, общаго и частнаго, основанія и слѣдствія, и т. д. Итакъ вообще природа имѣетъ логику, какъ и духъ имѣетъ ее, и именно въ явленіяхъ природы открывается умъ математическій: Богъ создалъ ее мѣрою, числомъ и вѣсомъ. Съ этой опредѣленной стороны она и изслѣдывается естественными науками. Но чтобы понять міръ явленій въ его полнотѣ и его глубочайшей истинѣ, вы должны взять еще въ разчетъ умъ самосознанный, который открывается уже не въ матеріи, а въ духѣ. Такъ вы получите философское знаніе о мірѣ явленій, которое будетъ отлично отъ знанія наукъ естественныхъ. Если вообще, какъ мы видѣли, духъ переводитъ явленія природы на свой особенный языкъ, то съ другой стороны самосознанный умъ его выправляетъ и истолковываетъ чувственныя воззрѣнія сообразно съ высшими интересами истины, или. какъ говорятъ, сообразно съ своими метафизическими предположеніями о существѣ міра явленій. Кажущимся пробѣламъ и перерывамъ въ развитіи явленій природы онъ противопоставляетъ начало непрерывности развитія, и только отъ этого мы можемъ подчинять внѣшнія явленія законамъ математическимъ. Неспокойный и неудержимый потокъ явленій онъ задерживаетъ и смыкаетъ понятіями субстанціи, вещи, причины, основанія, и т. д. Но такъ же мы видѣли, что свѣтъ принадлежитъ не атомамъ, какъ такимъ, а ихъ отношенію къ духу; звукъ принадлежитъ не дрожащему тѣлу, какъ такому, а его взаимодѣйствію съ духомъ; всѣ качества природы, которыя даютъ ей прелесть и красоту живаго гармоническаго созданія, не составляютъ привилегіи мертвой и не мыслящей матеріи, они существуютъ въ точкѣ встрѣчи матеріи и духа. Итакъ, если нѣкоторые философы учили, что человѣческій духъ есть смыслъ природы, то это предположеніе не имѣетъ въ себѣ ничего, противнаго общеизвѣстнымъ опытамъ. Въ химической лабораторіи вы встрѣтите такіе матеріальные элементы, которые нигдѣ не существуютъ отрѣшенно и сами по себѣ, безъ опредѣленнаго сочетанія съ другими элементами. Когда вы говорите о матеріи, какъ она есть сама въ себѣ, то вы дѣлаете такое же отвлеченіе, существующее только въ абстрактной мысли. Уже древніе философы приходили къ убѣжденію, что такая чистая матерія, отрѣшенная отъ идеальныхъ опредѣленій, которыхъ содержаніе мы знаемъ только изъ глубины нашего духа, есть ничто, небытіе (μή ὅν). Если Аристотель училъ, что видѣніе есть форма всего видимаго, мышленіе есть форма всего мыслимаго; то эти положенія, которыя всегда будутъ обозначать истинно-философскую точку зрѣнія на міръ явленій, можно коротко выразить такъ: духъ съ своими формами воззрѣнія и познанія есть начало, изъ котораго должно изьяснять внѣшнее, а не наоборотъ; смыслъ внѣшнихъ явленій можетъ быть разгаданъ только изъ откровеній самосознанія, а не наоборотъ. На этомъ началѣ во всѣ времена стояла философія, и вотъ почему она не чувствовала нужды праздно повторять то, о чемъ и безъ нея знаютъ "медицина, физіологія и химія".
   "Конечно метафизикѣ предлежатъ на этомъ пути затрудненія, которыя для многихъ кажутся непреодолимыми. Мы не будемъ касаться здѣсь этихъ затрудненій. Мы только хотѣли показать на основаніи опытовъ, что изъяснять духовное начало изъ матеріальнаго нельзя, потому что самое это матеріальное начало только во взаимодѣйствіи съ духомъ есть таково, какимъ мы знаемъ его въ нашихъ опытахъ.

(До слѣд. No.)

"Русскій Вѣстникъ", т.32, 1861

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов