Книговод

Зайчиков

Иванов Андрей Максимович


   

ЗАЙЧИКОВЪ.

Каковъ начальникъ, таковы и подчиненные.
Народная поговорка.

I.

   Какъ жилъ и гдѣ служилъ Зайчиковъ прежде, чѣмъ попалъ въ канцелярію губернатора -- объ этомъ я доподлинно ничего не могу сказать; когда и какимъ образомъ удостоился онъ чести поступить въ губернаторскую канцелярію -- исторія умалчиваетъ. Сослуживцы мои знаютъ объ этомъ неболѣе моего: всѣ они, поступая въ канцелярію, уже застали въ ней Зайчикова, и застали точь-въ-точь такимъ же, какимъ увидитъ его читатель этого разсказа. Извѣстно, кто и зачѣмъ поступаетъ въ канцелярію губернатора: одни -- это маменькины сынки, богатые недоросли, желающіе безъ труда и познаній пріобрѣсть себѣ чинъ; другіе -- небогатые молодые люди, жаждущіе и алчущіе тепленькаго мѣстечка. А получивши, что кому нужно, всѣ разъѣзжаются по собственнымъ надобностямъ. Ни къ тѣмъ, ни къ другимъ нельзя причислить Зайчикова: все его честолюбіе ограничивалось должностью переписчика; а о теплыхъ мѣстахъ онъ не дерзалъ и подумать. Его можно сравнить развѣ только съ чахлою, тонковерхою елью, ростущею среди оплошнаго лиственнаго лѣса: кто знаетъ, откуда и какой вѣтеръ занесъ ее сюда, какъ еще она не засохла и не заглохла, окруженная густою листвою совершенно-чуждыхъ ей деревъ, непропускающихъ къ ней ни луча солнечнаго. Вотъ почему я ничего не скажу ни о дѣтскихъ годахъ моего героя, ни о годахъ его юности; должно. Полагать, однакожь, что въ веснѣ его жизни -- если только для него существовала весна -- было немного красныхъ дней: что росъ онъ
   
   Подъ туманомъ густымъ,
   И что ждало его,
   Онъ не видѣлъ за нимъ.
   
   Я буду говорить только о томъ, чему я самъ былъ свидѣтелемъ и что знаю изъ самыхъ достовѣрныхъ источниковъ.
   Если вѣрить Бальзаку, что всѣ умные люди никогда не бываютъ пропорціонально сложены, то Зайчикова можно причислить къ людямъ, одареннымъ отъ природы замѣчательнымъ запасомъ ума: это былъ маленькій и худенькій старичокъ, съ замѣчательно-большою головою и большою лысиной, съ маленькими подслѣповатыми глазами мутно-сѣраго цвѣта, бывшими, вѣроятно, въ его молодости свѣтло-голубыми и блестящими. Когда я представляю себѣ его лицо, не знаю почему, рядомъ съ нимъ всегда представляется мнѣ умное лицо Беранже. Въ-самомъ-дѣлѣ, сходство удивительное! По-крайней-мѣрѣ, я начинаю думать, что родись Зайчиковъ съ тѣмъ Беранже, котораго я знаю по портретамъ и его сочиненіямъ, и живи въ тѣхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ родился и жилъ знаменитый французскій поэтъ, мы имѣли бы своего Беранже. Когда же припомню всѣ части туалета Зайчикова, то, по странному сцѣпленію идей, предо мной возстаетъ страдальческій образъ Руссо, и мнѣ слышатся слова его: "Я нарочно ходилъ на всѣ публичныя сходбища, чтобъ привыкнуть къ обиднымъ и насмѣшливымъ взорамъ толпы и не оскорбляться ими; но съ прискорбіемъ признаюсь, что не могъ этого достигнуть: послѣ трудныхъ и невѣроятныхъ усилій, меня такъ же легко привести въ смущеніе, въ прискорбіе и негодованіе, какъ и прежде." Если это говорилъ Руссо, который такъ высоко стоялъ и въ собственномъ сознаніи и, въ общественномъ мнѣніи, то что же долженъ чувствовать герой мой въ подобныхъ обстоятельствахъ, неполучившій не только философскаго, но врядъ ли даже и какого-нибудь образованія? Я увѣренъ, что костюмъ его былъ одною изъ причинъ, дѣйствовавшихъ убійственно на его впечатлительную натуру. Ходилъ Зайчиковъ, и праздникъ и будни, въ одномъ и томъ же истертомъ и замасленномъ фрачишкѣ, Богъ знаетъ какого цвѣта, когда и кѣмъ сшитомъ и носимомъ, по всей вѣроятности, еще дѣдомъ и прадѣдомъ моего героя, служившимъ при царѣ Горохѣ -- въ то время, когда огонь соломой тушили, а водой разводили, когда у чиновниковъ фалды опускались до пятъ, а талія взлѣзала на затылокъ. Нюхалъ табакъ Зайчиковъ изъ берестовой табакерки, вѣроятно, тоже прапрадѣдовскаго наслѣдія. Совершенно-непонятно, какъ такой человѣкъ могъ служить въ канцеляріи губернатора!
   Правитель канцеляріи, Онисимъ Ѳедоровичъ, не разъ говаривалъ Зайчикову: "Что это, молъ, вы, Зайчиковъ, до-сихъ-поръ не сошьете себѣ новой пары? Вѣдь вотъ я уже болѣе десяти лѣтъ служу съ вами, а все вижу васъ въ одномъ и томъ же платьѣ. Да сапоги-то на васъ... посмотрите: ну, что это за сапоги! лукошки какія-то, и заплата на заплатѣ; только слава одна, что сапоги, а они и не пахнутъ сапогами... Что жь это такое! да на что же это похоже? Посудите вы сами: что скажутъ его превосходительство, увидѣвъ васъ въ такомъ нарядѣ? ну, что они скажутъ? Вѣдь его превосходительство, сами вы знаете, любятъ порядокъ; а вѣдь это, сами вы можете видѣть, ни на что не похоже! Всѣ люди, какъ люди, одинъ чортъ въ колпакѣ. "Да отчего же это такъ? да зачѣмъ же вы смотрите?" скажутъ его превосходительство. "Вѣдь это" скажутъ они "маскарадъ какой-то... неуваженіе къ заслугамъ и званію... либеральная петля..." Вотъ что они скажутъ, а я и отдувайся за васъ. Эхъ, Зайчиковъ, Зайчиковъ! стыдно вамъ; вѣдь вы не должны же забывать, что вы чиновникъ... чиновникъ собственной канцеляріи его превосходительства, а не кто другой! Ну, и должны вести себя, какъ чиновникъ, стараться, чтобъ васъ уважали всѣ. А вѣдь вы, сударь, объ этомъ и не думаете; вы, просто, кладете пятно на нашу канцелярію; вы, можно сказать, срамите всѣхъ насъ... Вѣдь вотъ, недалѣе, какъ прошлые праздники, было дѣло: одинъ зубоскалъ возьми да и нарядись въ такое же платье, какъ ваше, и протягиваетъ руку съ просительнымъ письмомъ: "дескать, жена, семеро дѣтей малъ-мала меньше..." А въ маскарадѣ-то были люди почтенные и заслуженные; сей-часъ и поняли, что это насмѣшка надъ чиновниками, и доложили объ этомъ его превосходительству. Вотъ молодца-то и упрятали въ мышиную норку чугунныя просвиры грызть... Эхъ, Зайчиковъ, Зайчиковъ! не доводите себя до этого! стыдно будетъ, худо будетъ..."
   Такъ часто говаривалъ Онисимъ Ѳедоровичъ, глядя на Зайчикова и со вздохомъ покачивая головою: Онисимъ Ѳедоровичъ имѣлъ мягкое сердце и способенъ былъ растрогаться до слезъ, говоря о чести любезной ему канцеляріи. Но съ этой личностью не мѣшаетъ намъ покороче познакомиться. Онисимъ Ѳедоровичъ былъ порядочный человѣкъ: природа не одарила его замѣчательными способностями -- этимъ терновымъ вѣнцомъ людей -- но, любя его, она въ изобиліи дала ему все, что нужно человѣку для житейскаго обихода, съ чѣмъ могъ бы онъ прожить свой вѣкъ счастливо, въ собственномъ удовольствіи -- словомъ, чтобъ былъ онъ вполнѣ-порядочнымъ человѣкомъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, трудно представить себѣ физіономію болѣе-приличную: одѣвался Онисимъ Ѳедоровичъ щеголевато, со вкусомъ, носилъ прекрасное бѣлье, брился каждый день, стригся подъ гребенку. Ноги у него были жиденькія, туловище совершенно соотвѣтствовало ногамъ, а голова, словно по мѣркѣ, выточена была для его туловища. Она, начиная отъ ушей, постепенно съуживалась кверху и образовывала совершенно-правильный конусъ. Эта форма головы и, особенно, привычка Онисима Ѳедоровича вѣчно суетиться въ канцеляріи изъ ничего и ни для чего были причиною, что у насъ прозвали его Волчкомъ. Кто-то сочинилъ на него даже пѣсню, которую Цѣдулкинъ превосходно разыгрываетъ на гитарѣ; она начинается такъ:
   
   Дай дорогу: чокъ, чокъ, чокъ --
   Губернаторскій волчокъ...
   
   Впрочемъ, прозвище "волчокъ" нисколько не вредило репутаціи Онисима Ѳедоровича: въ обществѣ онъ слылъ за самаго пріятнаго собесѣдника. Никто лучше его не могъ разсказать какой-нибудь анекдотецъ, вычитанный имъ наканунѣ изъ "Пчелки", или другой газетцы, устроить танцы, составить партію за зеленымъ столомъ, если хозяева были въ затрудненіи на этотъ счетъ. Никто лучше его не умѣлъ занимать старушекъ: Онисимъ Ѳедоровичъ еще за недѣлю узнавалъ, кто и въ какой церкви будетъ говорить проповѣдь и о чемъ будетъ говорить; молодымъ дамамъ и дѣвицамъ онъ ловко, при случаѣ, умѣетъ подсунуть конфектный билетикъ съ какой-нибудь такой надписью:
   
   Вы, какъ ангелъ, хороши,
   Вы -- душа моей души;
   
   или съ такою:
   
   Полюбилъ бы васъ сердечно,
   Да страдать боюся вѣчно.
   
   Подобными билетиками Онисимъ Ѳедоровичъ запасался всегда заранѣе и носилъ ихъ въ жилетномъ карманѣ. Такимъ-образомъ, и старушки (особенно такія, на рукахъ которыхъ было по нѣскольку незамужнихъ дочерей и племянницъ) и молодыя были очень довольны Онисимомъ Ѳедоровичемъ. Что же касается до его служебныхъ отношеній, то, конечно, они не могли быть такія же пріятныя, какъ отношенія общественныя, и вы, слышавши въ какой-нибудь гостиной пріятный голосъ Онисима Ѳедоровича, на другой день крайне удивились бы слышавъ его рѣзкую фистулу, звенящую по комнатамъ канцеляріи; но, какъ бы то ни было, а справедливость требуетъ сказать, что и въ служебныхъ отношеніяхъ Онисимъ Ѳедоровичъ далеко не походилъ на большую часть начальниковъ. Онъ никому не говорилъ "ты", но всегда "вы", и если называлъ по фамиліи, то всегда прибавлялъ къ ней: "господинъ" или "мсьё", смотря по степени порядочности подчиненнаго: "вы, господинъ Синичкинъ; вы, мсьё Куропаткинъ". Распечь ли кого-нибудь захочетъ, онъ и тутъ поступитъ не такъ, какъ другіе начальники: никогда не скажетъ прямо: "Ахъ ты, молъ, такой-этакой! я, молъ, не посмотрю, что ты чиновникъ: велю вотъ съ тебя сапоги снять, и будешь ты у меня дежурить здѣсь цѣлую недѣлю" -- нѣтъ, Онисимъ Ѳедоровичъ былъ деликатный человѣкъ. Подкрадется, бывало, тихонько къ виноватому, возьмется за лацканъ вицмундира или за пуговицу, да и заговоритъ сначала о чемъ-нибудь о другомъ, вовсе некасающемся распеканціи, да такъ плавно, мягко, что и не подумаешь, чтобъ тебя распекать хотѣли; спроситъ сначала: "Гдѣ это вы, господинъ Синичкинъ, изволили быть вчера? Я, кажется, не имѣлъ удовольствія видѣть васъ въ канцеляріи... а? Вѣдь вы не должны же забывать, что вы чиновникъ... чиновникъ собственной канцеляріи его превосходительства... такъ ли?"
   Синичкинъ стоитъ и только хлопаетъ глазами. Онисимъ Ѳедоровичъ продолжаетъ, все чаще-и-чаще дергая его за лацканъ или за пуговицу: "Вотъ такъ-то, господинъ Синичкинъ! вамъ, какъ чиновнику собственной канцеляріи его превосходительства, и не слѣдовало бы играть въ бабки... понимаете ли вы меня?... въ бабки-то, говорю я, вамъ и не пристало бы играть -- вотъ въ чемъ дѣло. Поймите вы меня: вѣдь вы -- чиновникъ, а не уличный мальчишка: такъ въ бабки-то вамъ и не приходится играть -- вотъ что!"
   Онисимъ Ѳедоровичъ какъ-то особенно любилъ, въ такихъ случаяхъ, употреблять слово "бабки", и всю свою рѣчь до слова "бабки" онъ произноситъ чрезвычайно-мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ, а при этомъ словѣ даже улыбнется иногда. Но только слушатель его, одобренный и озаренный этою улыбкою, попробуетъ осклабить и свое лицо, какъ Онисимъ Ѳеооровичъ и не тотъ ужь сталъ: лицо осунулось, брови сдвинулись; онъ нотой или двумя подымаетъ голосъ и начинаетъ говорить по всѣмъ правиламъ начальнической декламаціи: "Какже-таки это, господинъ Синичкинъ? вѣдь канцелярія наша -- не палата какая-нибудь и не уѣздный судъ какой-нибудь: у насъ, сударь, должны служить все люди порядочные, а не такіе, какіе служатъ тамъ, въ палатахъ да въ судахъ! Вѣдь канцелярія наша, сударь, есть гнѣздо, въ которомъ молодые чиновники получаютъ окончательное образованіе... укрѣпляются въ силахъ своихъ... понимаете ли вы меня?"
   Синичкинъ начинаетъ хмуриться и переминаться съ ноги-на-ногу. Онисимъ Ѳедоровичъ возвышаетъ голосъ и все чаще-и-чаще дергаетъ Синичкина; наконецъ онъ вскрикиваетъ визгливымъ голосомъ:
   -- Эй! господинъ казначей!
   Является сѣренькій, сутуловатый человѣчекъ.
   -- Господинъ казначей! кричитъ Онисимъ Ѳедоровичъ, не выпуская изъ рукъ несчастнаго господина Синичкина:-- прошу васъ не выдавать за этотъ мѣсяцъ жалованья господину Синичкину; или: прошу васъ вычесть изъ жалованья господина Синичкина вотъ столько то -- тѣмъ все дѣло и кончается.
   Онисимъ Ѳедоровичъ былъ очень-порядочный человѣкъ! Если и бывали отъ него кой-какія непріятности по службѣ (да гдѣ жь ихъ и не бываетъ?), за-то ужь въ обществѣ онъ никого изъ своихъ подчиненныхъ не выдастъ. Попробуйте заговорить про кого-нибудь дурное -- Онисимъ Ѳедоровичъ будетъ горой стоять за того человѣка! Если вы скажете, что сами видѣли, какъ Синичкинъ дотого выпилъ въ театрѣ, что вздумалъ на сцену гнилыя яблоки бросать, такъ-что полицейскіе едва могли выпроводить его, то, хотя бы Онисимъ Ѳедоровичъ и самъ видѣлъ всю эту сцену, и даже Синичкинъ, по его распоряженію, просидѣлъ бы недѣли двѣ на гаубтвахтѣ или въ казначейской канцеляріи, но онъ будетъ увѣрять васъ до слезъ, что съ его чиновниками ничего подобнаго не можетъ случиться; что у него, дескать, все служатъ люди порядочные и благонамѣренные, а не такіе, какіе тамъ служатъ въ палатахъ да въ судахъ, и проч. и проч. При этомъ онъ непремѣнно постарается отыскать въ какой-нибудь палатѣ или судѣ какого-нибудь другаго Синичкина и, безъ зазрѣнія совѣсти, свалитъ на него всю вину его однофамильца; а настоящаго буяна Синичкина, имѣющаго честь служить подъ его начальствомъ, Онисимъ Ѳедоровичъ беретъ подъ свое крылушко и представитъ вамъ его чуть ли не идеаломъ кротости и смиренномудрія. Онисимъ Ѳедоровичъ до страсти любитъ свою канцелярію и никогда не упускаетъ случая похвастаться существующимъ въ ней порядкомъ. Онъ всегда найдется кстати замѣтить (и притомъ такъ, чтобъ замѣчаніе его пришлось прямо въ пику какому-нибудь начальнику палаты или суда), что у него, дескать, служатъ все примѣрные чиновники, а Вотъ" скажетъ онъ "князь Залетаевъ" (на слово "князь" онъ любитъ особенно налегать и произносить съ особеннымъ выраженіемъ, слегка прищуривая лѣвый глазъ и наклоняя нѣсколько на бокъ голову), "Стрекачовъ"... Но здѣсь я долженъ замѣтить, что Онисимъ Ѳеодоровичъ нѣсколько увлекался заботами о чести своей канцеляріи и желаніемъ уколоть другихъ начальниковъ, говоря о Залетаевѣ и Стрекачовѣ: всѣ эти господа были дѣти богатыхъ и знатныхъ родителей, и только слава, что числились на службѣ въ канцеляріи, а на-самомъ-дѣлѣ нигдѣ не служили; всѣ ихъ обязанности по службѣ въ томъ только и состояли, что они дежурили у его превосходительства. Всѣ они, конечно, были люди достойные; но я не рѣшусь докучать читателю описаніемъ всѣхъ ихъ достоинствъ, мало касающихся нашего разсказа. Замѣчу только мимоходомъ, что Онисимъ Ѳедоровичъ, даже распекая чиновниковъ небогатаго и незначительнаго рода, рѣдко забываетъ прибавить: "стыдитесь, сударь! вы забываете, какіе съ вами люди служатъ! вѣдь князь Залетаевъ да Стрекачовъ такіе люди, сударь, которыхъ и его превосходительство отличаютъ своимъ вниманіемъ и къ столу своему приглашаютъ, такіе люди, которые бы сдѣлали честь любому департаменту, если бы захотѣли служить тамъ. А вы этого ничего не чувствуете -- амбиціи въ васъ нѣтъ никакой! Стыдитесь! вѣдь стѣны смѣются, глядя на васъ, а вы этого ничего не чувствуете!"
   Послѣ всего сказаннаго, понятно, что Зайчиковъ былъ для Онисима Ѳедоровича, какъ бѣльмо на глазу. Онисимъ Ѳедоровичъ былъ порядочный человѣкъ! Онъ не могъ равнодушно смотрѣть на жалкую фигуру Зайчикова и, проходя мимо его, всегда останавливается для какихъ-нибудь замѣчаній насчетъ его туалета, окинувъ его предварительно такимъ взглядомъ, что бѣднаго Зайчикова насквозь прошибали слезы. И стоитъ, бывало, бѣдный Зайчиковъ, вытянувшись въ-струнку, слушая увѣщанія Онисима Ѳедоровича, и не то, чтобы слово сказать, и глазомъ не моргнетъ только дрожитъ-дрожитъ. А когда Онисимъ Ѳедоровичъ отойдетъ отъ него, сядетъ Зайчиковъ на свое мѣсто, оботретъ рукавомъ навернувшіяся слезы и примется за переписку. О чемъ онъ думалъ тогда, одному Богу извѣстно! Достовѣрно одно, что бумаги, написанныя имъ въ то время, не отличались, по обыкновенію, твердымъ и чоткимъ почеркомъ, и походка его, по выходѣ изъ канцеляріи, измѣнялась замѣтно: онъ ступалъ осторожнѣй и робче, колѣни его сгибались и тряслись болѣе-обыкновеннаго, и голова какъ-будто старалась спрятаться въ туловище. Грустно и жалко было смотрѣть на него! Даже самые легкомысленные изъ насъ, и тѣ чувствовали при этомъ какую-то неловкость и непріятное сжиманіе сердца; а въ другихъ пробуждалось невольное какое-то злобное чувство... Татауровъ, сжимая кулаки, всегда говорилъ, что онъ, рано или поздно, а приколотитъ Точеную Голову (такъ онъ назвалъ Онисима Ѳедоровича). Татауровъ былъ человѣкъ храбраго десятка, который никому не позволялъ наступать себѣ на ноги; говорилъ онъ громко, ни предъ кѣмъ не измѣняя своего голоса, держалъ себя довольно-неряшливо, службой не занимался, отговариваясь тѣмъ, что онъ не длятого учился (онъ поступилъ въ канцелярію изъ лицея), чтобъ всякую чушь переписывать, и величайшее удовольствіе его и главное занятіе состояло въ томъ, чтобъ рисовать кзррикатуры на значительныхъ лицъ въ городѣ. За это онъ по всему городу прослылъ вольтерьянцемъ, человѣкомъ, какъ извѣстно, неуважающимъ ничего святаго; а почтмейстерша окрестила его даже скотомъ. Это было вотъ по какому случаю. Разъ, на вечерѣ у одного очень-почтеннаго семейства, кто-то упомянулъ о Татауровѣ. "И, мой батюшка" сказала почтмейстерша "охота же тебѣ о вольтерьянцѣ говорить! Извѣстно, пропащій человѣкъ: Бога не знаетъ, начальниковъ не почитаетъ -- хуже скота такой человѣкъ! Вотъ и въ книгахъ такъ пишутъ. Какъ-то я распечатала пакетъ съ книгой -- большая книга и цѣна-то ей немалая: думаю, вѣрно съ картинками, сама посмотрю и дѣтямъ дамъ позабавиться. Развертываю, глядь, а на первой же страницѣ и напечатано: Сочиненія Валтеръ Скота. Ну, подумала я, и подѣломъ ему, безбожнику, и плюнула на книгу-то... Вѣдь что! такой же, почитай, скотъ и тотъ, кто читаетъ, и покупаетъ такія книги. Извѣстно, чему отъ нихъ научиться можно! Съ-этихъ-поръ нѣкоторые стали называть Татаурова и Вальтеръ-Скоттомъ, чѣмъ онъ, конечно, нимало не об.ижался, но сталъ еще прилежнѣе заниматься каррикатурами. Онисимъ Ѳедоровичъ боялся его, какъ огня, но ничего не могъ сдѣлать ему: Татауровъ былъ изъ казеннокоштныхъ студентовъ и отставить его отъ службы не было никакой возможности, не дождавшись срока, когда онъ отслужитъ законные года. Онисимъ Ѳедоровичъ, чтобъ отдѣлаться отъ него, предлагалъ ему даже довольно-теплое мѣстечко въ уѣздѣ; но Татауровъ объ этомъ и слышать не хотѣлъ. Напротивъ, пользуясь правомъ казеннокоштнаго студента, котораго нельзя отставить отъ должности, онъ еще громче сталъ говорить о продѣлкахъ Онисима Ѳедоровича, на которыя, сколько я знаю, всѣ "точеныя головы большіе мастера". Нечего было дѣлать: Онисимъ Ѳедоровичъ, при имени Татаурова, только вздыхалъ и изъявлялъ свое сожалѣніе о немъ, какъ о человѣкѣ, который могъ далеко пойдти, еслибъ не портилъ самъ себѣ карьеры. Татауровъ горячо стоялъ за Зайчикова, и, благодаря ему, у насъ никто не отваживался надъ нимъ подтрунивать. Конечно, этому немало способствовала и самая безотвѣтность Зайчикова на всѣ насмѣшки. Ктому же, и человѣкъ онъ былъ услужливый: бывало, если Онисимъ Ѳедоровичъ, дастъ кому для переписки большую бумагу, и лѣнь ее переписывать, онъ и идетъ съ нею къ Зайчикову, скажетъ: "Онисимъ Ѳедоровичъ приказали вамъ переписать это -- очень-нужное дѣло" -- Зайчиковъ хоть бы слово сказалъ: оставитъ то, что писалъ, и сей-часъ же принимается за вашу бумагу. Когда, подъ праздники, раздадутъ чиновникамъ на домъ бумаги, Зайчиковъ за всѣхъ переписывалъ: стоило только попросить его; а иногда и просить было не нужно: если у него было немного работы, то онъ самъ подойдетъ къ тому-другому и такъ смотритъ, что всякій съ-разу пойметъ, что у него такъ и вертится на языкѣ: "что, молъ, почтеннѣйшій, не нужно ли что-нибудь переписать для васъ?" И даютъ ему. Конечно, за это каждый благодарилъ его по-возможности; но хорошо то, что онъ никогда не отказывался, къ сроку приготовлялъ бумаги и писалъ крупно, чотко, министерскимъ почеркомъ. Нужный былъ человѣкъ. Поэтому мы не разъ боялись, что вотъ-вотъ, въ одно прекрасное утро, Онисимъ Ѳедоровичъ подойдетъ къ нему, да и скажетъ ему: "такъ молъ и такъ, Зайчиковъ: я совѣтую вамъ поискать для себя гдѣ-нибудь другое мѣсто; канцелярія наша не палата какая-нибудь и не уѣздный судъ какой-нибудь: у насъ, сударь, должны служить люди порядочные", или что нибудь въ этомъ родѣ. Опасенія наши не были напрасны, хотя бѣда пришла и не съ той стороны, откуда мы ожидали ее: эта бѣда явилась Зайчикову не въ видѣ точеной головы Онисима Ѳедоровича, а въ грозномъ образѣ величественной особы самого его превосходительства. Его превосходительству вздумалось какъ-то посѣтить нашу канцелярію. Для насъ это еще не бѣда: мы объ этомъ событіи еще за недѣлю знали отъ Онисима Ѳедоровича; всѣ были налицо, въ виц-мундирахъ, застегнувшись на всѣ пуговицы. А Зайчиковъ? подите вы съ нимъ! Вѣдь Онисимъ Ѳедоровичъ еще наканунѣ говорилъ ему: "смотрите вы у меня, Зайчиковъ: завтра будутъ его превосходительство, такъ вы, какъ-нибудь тамъ, того... понимаете? ну, хоть займите у кого-нибудь фракъ и что нужно на завтрашній день. Его превосходительство любятъ порядокъ; у нихъ все чтобы было на приличную ногу... понимаете ли вы меня?" Хотя Зайчиковъ и очень-хорошо понималъ все, что ни говорилъ ему Онисимъ Ѳедоровичъ, но, неизвѣстно, по какой причинѣ -- потому-ли, что не могъ нигдѣ достать платья, или не просилъ ни у кого -- онъ явился въ канцелярію опять въ своемъ истасканномъ, прапрадѣдовскомъ фрачишкѣ, съ петлями, обмётанными бѣлыми нитками, выкрашенными въ чернилахъ. Бѣдный Зайчиковъ! лучше бы ему не родиться на свѣтъ; если ужь нельзя было миновать этой бѣды, то зачѣмъ онъ, въ такой торжественный день, явился въ канцелярію? Развѣ грозу нельзя было гдѣ-нибудь за угломъ переждать? И вѣдь прежде какимъ-то образомъ обходилъ онъ ее! Увы! Зайчикова вела злосчастная судьба его!
   Онисимъ Ѳедоровичъ, занятый ожиданіемъ его превосходительства, на этотъ разъ и не обратилъ вниманія на Зайчикова. Какъ вотъ, слышимъ: "его превосходительство пріѣхали! его превосходительство пріѣхали!" Онисимъ Ѳедоровичъ со всѣхъ ногъ бросился къ подъѣзду; всѣ чиновники встали: кто началъ фракъ обдергивать, кто галстухъ поправлять; въ одномъ мѣстѣ послышалось шуршанье, въ другомъ -- сморканье и чиханье, и затѣмъ настала такая тишина, что слышно было, какъ муха пролетитъ. Смотримъ -- идутъ его превосходительство, такая важность! брови сдвинуты, эполеты такъ и трясутся... У -- у! увѣряю васъ, чтобъ это время не одно чиновничье сердце забило тревогу подъ тугозастегнутымъ виц-мундиромъ! А Зайчиковъ? что дѣлаетъ нашъ Зайчиковъ? да про него и говорить нечего: стоитъ онъ ни живъ, ни мертвъ; а его превосходительство тутъ-какъ-тутъ, и стали противъ него, и начали его оглядывать со всѣхъ сторонъ. Ну, думаю себѣ, быть бѣдѣ. Взглянулъ я искоса на Зайчикова: мертвецъ, настоящій мертвецъ! Щоки его поднялись, да такъ и дрожатъ, такъ и дрожатъ; глаза его сдѣлались еще меньше, да такъ и готовы, такъ и готовы брызнуть слезами; минута еще -- и того-гляди, что онъ зарыдаетъ на всю канцелярію! Но его превосходительство быстро повернули голову, посмотрѣли на Онисима Ѳедоровича, сморщили лицо, потянули воздухъ носомъ и прошли въ другую комнату. Слышимъ, говорятъ тамъ его превосходительство:
   -- Что же это такое? да кто же это такой?
   -- Это-съ... чиновникъ Зайчиковъ, отозвался Онисимъ Ѳедоровичъ дрожащимъ голосомъ.
   -- Зайчиковъ! не помню что-то... И еще чиновникъ, говорите вы? продолжалъ его превосходительство носовымъ басомъ.
   -- Точно такъ-съ... чиновникъ Зайчиковъ-съ, ваше превосходительство... свистѣла фистула Онисима Ѳедоровича.
   -- Чиновникъ Зайчиковъ! да откуда же вы набираете ихъ? ну, какже это? Вы знаете, что я люблю порядокъ... чтобъ у меня все было на приличную ногу... вы знаете...
   Тутъ Онисимъ Ѳедоровичъ началъ говорить что-то такъ тихо, что ничего нельзя было разобрать. Чрезъ нѣсколько минутъ опять послышался носовой басъ его превосходительства:
   -- Ну, что жь такое! ну, можно бы, я думаю, какъ-нибудь... вѣдь на бѣдныхъ же собираются суммы! и говорилъ я вамъ! А вѣдь это только безпорядокъ, и больше ничего! Я знать ничего не хочу... мои чиновники не съ улицы должны набираться... чтобъ этого впередъ не было... У меня порядокъ прежде всего... а это ни на что не похоже...
   Вслѣдъ за этими словами, опять блеснули предъ нами эполеты его превосходительства. Всевидящее око ихъ обратилось на шкафъ съ дѣлами: о, ужасъ! на одной картонкѣ не оказалось надписи.
   -- Это что? закричали его превосходительство, указывая на несчастную картонку.
   У Онисима Ѳедоровича въ глазахъ зарябило. Не успѣлъ онъ и слова вымолвить, какъ его превосходительство, толкнувъ пальцемъ другую картонку, закричали громче прежняго:
   -- А это что?
   Онисимъ Ѳедоровичъ схватился за голову -- и обомлѣлъ отъ ужаса: ему показалось, что изъ-за дальней картонки калачъ выглядывалъ, хотя, на-самомъ-дѣлѣ, на этотъ разъ, никакого калача тамъ не было. Причиною же возгласа его превосходительства было не что иное, какъ странныя буквы, которыми на одной картонкѣ было написано: дѣла. Видно было, что каллиграфъ, желая угодить его превосходительству (такихъ теперь ужь мало: онъ болѣе всего любилъ и поощрялъ въ чиновникахъ каллиграфическое искусство), простеръ свое усердіе ужь слишкомъ-далеко и вмѣсто буквъ нарисовалъ какъ-то мохнатыхъ жучковъ съ рожками. Но Онисиму Ѳедоровичу не могло же придти въ голову, чтобъ его превосходительство остались недовольны мохнатыми буквами: Онисимъ Ѳедоровичъ очень-хорошо зналъ вкусъ его превосходительства и еще нарочно поставилъ на-видъ тѣ картонки, на которыхъ, вмѣсто буквъ, жучки ползали; что же касается до того, что между ними оказалась картонка безъ надписи, то, очевидно, это было дѣло вольтерьянца Татаурова. Поэтому Онисимъ Ѳедоровичъ очень-основательно заключилъ, что причина втораго гнѣвнаго возгласа его превосходительства заключалась въ калачѣ.
   -- Это... ваше превосходительство, кто-нибудь... негодяй какой-нибудь... я отыщу виновника... проговорилъ онъ, задыхаясь.
   Но его превосходительство ничего не слушали, да и слушать не хотѣли: они только перебирали и бросали на полъ картонку за картонкой, приговаривая: "А это что? а это зачѣмъ?" Перебравши и перебросавши всѣ картонки, его превосходительство сложили по-наполеоновски руки, посмотрѣли на Онисима Ѳедоровича (точь-въ-точь такимъ взглядомъ, какимъ оглядывали они Зайчикова, при входѣ въ канцелярію) и обратили свое вниманіе на углы комнатъ, двери, окна и подоконники -- ничто не укрылось отъ ихъ проницательнаго ока! Онисиму Ѳедоровичу порядкомъ досталось и за сломанную дверную ручку, и за чернильныя пятна на стѣнахъ, и еще за многое (кромѣ, разумѣется, того, за что ему, по всей справедливости, слѣдовало бы намылить голову). Затѣмъ его превосходительство еще разъ изволили остановить свой взоръ на Зайчиковѣ, какъ прежде, немилостиво сморщили лицо, выдвинули немилостиво нижнюю губу, потянули воздухъ носомъ и, сдѣлавъ полуоборотъ налѣво, также немилостиво направили стопы свои къ парадному выходу. Онисимъ Ѳедоровичъ поплелся за ними блѣдный-блѣдный, такой уничтоженный, такой убитый, что безъ жалости нельзя было смотрѣть на него. Мы ждемъ, что-то будетъ дальше. И ужь вышло тутъ нѣчто такое, что и разсказывать тяжело!
   Какъ-только Онисимъ Ѳедоровичъ воротился въ канцелярію, и напустись онъ на Зайчикова... и вѣдь какъ напустился! никогда я его такимъ не видывалъ.
   -- Господинъ Зайчиковъ! господинъ Зайчиковъ! закричалъ онъ такимъ пронзительнымъ, визгливымъ голосомъ, что даже вчуже страшно стало.-- Господинъ Зайчиковъ! повторилъ онъ, подбѣжавъ къ нему и схвативъ его за лацканъ:-- такъ-то ты... не говорилъ я развѣ тебѣ... мартышка ты этакая!
   Зайчиковъ стоялъ неподвижно и хоть бы глазомъ моргнулъ. Онисимъ Ѳедоровичъ продолжалъ, тряся его:
   -- Что жь ты молчишь, сморчокъ ты этакой... раковая клешня ты этакая... затычка ты... соръ ты трубочный...
   Признаюсь, ничего подобнаго не ожидалъ я отъ Онисима Ѳедоровича! И стыдно и досадно мнѣ стало; а нашлись люди, которымъ это смѣшнымъ показалось, и они хихикать принялись.
   -- Молчать! закричалъ Онисимъ Ѳедоровичъ на всю канцелярію.
   Смѣхъ утихъ; но изъ того угла, гдѣ сидѣлъ Татауровъ, послышался свистъ. "Молчать!" хотѣлъ-было еще закричать Онисимъ Ѳедоровичъ; но, встрѣтивъ сверкающіе глаза Татаурова, стоящаго съ сжатыми кулаками, онъ такъ и остановился съ разинутымъ ртомъ, выразивъ всѣмъ своимъ существомъ крайнюю степень удивленія и ужаса. Минуты черезъ двѣ, онъ, однакожь, опомнился, дернулъ со злости Зайчикова, такъ-что у него, бѣдняги, весь фракъ затрещалъ, сказалъ: "вотъ я тебя..." и, схвативъ шляпу, выбѣжалъ изъ канцеляріи. Прошло нѣсколько минутъ -- никто не произнесъ ни слова. Всѣ сидѣли на своихъ мѣстахъ и только переглядывались между собою. И вдругъ, среди этой тишины, раздался такой отчаянный крикъ, что всѣ, кто ни былъ въ канцеляріи, вздрогнули и, по какому-то невольному сочувствію, въ одно мгновеніе вскочили съ своихъ мѣстъ... Нѣтъ! никогда еще не удавалось мнѣ слышать подобнаго крика! Я думаю, что и при самыхъ ужасныхъ пыткахъ инквизиціи не раздавалось крика болѣе-ужаснаго! Что-то почувствовалъ Онисимъ Ѳедоровичъ, заслышавъ его? а ужь я знаю, что онъ слышалъ его; онъ не могъ не услышать его, хотя бы былъ и за тысячу шаговъ отъ канцеляріи!
   Глаза всѣхъ обратились на Зайчикова; а Зайчиковъ положилъ на столъ голову, закрылъ руками лицо и рыдалъ, рыдалъ, что было мочи рыдалъ! Обступили мы его, спрашиваемъ: "Что такое съ вами, Зайчиковъ? не больны ли вы, Зайчиковъ?" Не слушаетъ, знай реветъ благимъ-матомъ! Начинаемъ утѣшать его, говоримъ: "Вѣдь это ничего, Зайчиковъ: Онисимъ Ѳедоровичъ такъ только постращалъ" -- куда тебѣ: ревомъ-реветъ! "У меня" плачетъ "жена, дѣти малъ-мала меньше: выгонятъ меня -- пропала моя головушка!" Ужъ на что Залетаевъ, и тотъ расчувствовался: взялъ его за руку, говоритъ: "Не бойтесь ничего, Зайчиковъ: я самъ буду просить за васъ его превосходительство; увѣряю васъ, что вы останетесь на мѣстѣ, и жалованья вамъ прибавятъ." Не слушаетъ ничего Зайчиковъ: реветъ все громче-и-громче! Посмотрѣли, посмотрѣли мы на него: жалко, да что дѣлать! Кто-то замѣтилъ: "Ужь половина пятаго, господа: что жь мы сидимъ? оставимъ его одного: пусть онъ выплачется хорошенько. Можетъ-быть, ему и легче станетъ." И оставили мы его.
   -- Ужь доѣду же я эту Точеную-Голову, вотъ какъ доѣду, сказалъ Татауровъ, когда мы вышли изъ канцеляріи.
   -- Да, слѣдовало бы этой лисицѣ навязать камень на хвостъ, проворчалъ Синичкинъ, направляясь къ трактирному заведенію.
   

II.

   На другой день сидимъ мы въ канцеляріи, ждемъ-пождемъ Зайчикова -- нѣтъ-какъ-нѣтъ Зайчикова. Нѣсколько разъ принимался я за одну очень-нужную бумагу, врученную мнѣ самимъ Онисимомъ Ѳедоровичемъ -- не пишется, да и только! Погляжу я, погляжу на то мѣсто, гдѣ обыкновенно сиживалъ Зайчиковъ -- пусто мѣсто Зайчикова! Вотъ кто-то и дверью скрипнулъ, и чьи-то шаги застучали... глядь-поглядь -- не видать Зайчикова!' "Что жь бы это значило?" думалъ я. "Зайчиковъ всегда былъ аккуратенъ: чуть-свѣтъ приходилъ и послѣ всѣхъ выходилъ. Ужь не стряслась ли надъ нимъ бѣда какая? Человѣкъ онъ робкій: съ испугу ему и невѣсть что можетъ привидѣться. Чего-добраго, пожалуй, еще руку наложитъ на себя!" Я сообщилъ свое опасеніе другимъ.
   -- Э! да это вѣрно, какъ дважды-два-четыре! отозвался Кочерыжкинъ.-- Вотъ, прошлый годъ, точно такая же исторія была съ Перепелкинымъ... слышали, господа, про Перепелкина? Онъ служилъ въ губернскомъ правленіи и исправлялъ тамъ должность почтовой лошади: каждый божій день вьючили на него столько бумагъ, что и домой-то донести, такъ нужно разъ пять духъ перевести; а онъ, господа, долженъ былъ ихъ переписывать. Трудно, сами знаете, а онъ же былъ немолодой человѣкъ, вотъ какъ и Зайчиковъ нашъ. Вотъ, господа, Перепелкинъ-то, выходя изъ правленія, и повадился, на перепутье, въ Красный-Кабачокъ забѣгать, чтобъ этакъ подкрѣпиться немножко. Цаловальникъ-то кумомъ доводился ему: оно, знаете, и на-руку. Хорошо. Только разъ Перепелкинъ и затеряй какую-то бумажонку: вѣрно, съ хорошимъ человѣкомъ встрѣтился и подгулялъ. А какъ явился на другой день въ правленіе, то сначала столоначальникъ на него напустился, тамъ секретарь окрысился, а совѣтникъ прямо сказалъ ему, что для него и въ Сибири мало мѣста, что онъ, дескать, туда его упрячетъ, куда и воронъ костей не заноситъ! Что жь бы вы думали, господа? Перепелкинъ такъ перепугался, что у него и душа въ пятки ушла. Присѣлъ-было онъ на свое мѣсто, сталъ водить перомъ, а руки-то у него такъ и трясутся, перо стало каракульки выводить... Плохо дѣло! Посидѣлъ онъ, посидѣлъ... думаетъ: спастись нужно! Вотъ онъ осмотрѣлся осторожно, привсталъ тихонько, еще разъ осмотрѣлся, да только его и видѣли! Ждутъ-пождутъ Перепелкина -- не приходитъ Перепелкинъ! туда, сюда -- и слѣдъ простылъ! На другой день -- нѣтъ; на третій -- нѣтъ; а тамъ и нашли его на кладбищѣ, на липѣ. И вѣдь какой хитрецъ! подставилъ крестъ къ липѣ, взлѣзъ по немъ, привѣсилъ веревочку, тонкую веревочку (должно-быть, изъ казначейской утащилъ ее: какъ только она сдержала его!) и повѣсился! Правда, нѣкоторые говорили, что онъ давно имѣлъ это намѣреніе, и, лишь-только попалась веревочка ему подъ-руку, онъ и не вытерпѣлъ: взялъ да и повѣсился...
   -- Да это еще ничего, господа, перебилъ Куропаткинъ.-- Веревка неважная вещь: можетъ-быть, онъ всегда носилъ ее съ собою, чтобъ быть готовымъ на всякій случай -- вѣдь всякіе случаи бываютъ!-- другіе для этого мышьякъ носятъ въ карманѣ... Все это понятно, господа; всему этому причиной трусость, господа; вѣдь у труса все двоится въ глазахъ: изъ одной козявки десять выростаетъ -- вотъ отчего и самоубійства бываютъ! Все это ничего; а вотъ, господа, съ Фищовымъ была исторія, такъ ужь это настоящая исторія: самъ чортъ на ней ногу переломитъ! Фищовъ былъ не трусъ-человѣкъ, даже, можно сказать, былъ храбрый человѣкъ... да вѣдь что жь! пришлось къ дѣлу, такъ и онъ поступилъ не лучше Труса Ивановича. А и дѣло-то было пустое, господа; даже, можно сказать, совершенно-плевое дѣло! то-есть я хотѣлъ сказать, самое обыкновенное дѣло. У него, видите ли, какъ-то шинель стащили... хорошую шинель, только къ Рождеству сшилъ, жениться собирался, еще на тестевы денежки сшилъ: это, видите ли, было приданое за невѣстой; еще тесть обязывался три мѣсяца кормить его на свой счетъ. Вотъ, господа, безъ шинели-то Фищову и плохо пришлось: ни въ присутствіе пойдти -- присутствіе далеко, а зима стояла суровая; ни къ тестю глаза показать -- тесть-то шутить не любитъ: подумаетъ, что самъ промоталъ шинель, мотыгой назоветъ да еще, пожалуй, попотчуетъ гостинцемъ изъ-подъ воротъ! Плохо пришлось Фищову! Сталъ онъ каждый день на рынокъ навѣдываться; высматриваетъ: не попадется ли кто съ шинелью его. Ходитъ, бродитъ Фищовъ по рынку, раздумываетъ свою думу. Какъ-вотъ, однажды, глядь: э-э! да шинель его вся на-лицо! Какой-то старикашка расхаживаетъ да и помахиваетъ ею на всѣ стороны, дескать: "купите, купите, кому угодно". Обрадовался Фищовъ и, недолго думая, хвать за шинель, а самъ: "караулъ! караулъ!" Ну, извѣстно, народъ столпился; откуда не возьмись, и частный съ будочниками подскочилъ... Воръ-то, какъ всегда бываетъ, улизнулъ, а Фищова, какъ водится, въ часть взяли: "Кто такой и откуда?" Ну, видятъ, чиновникъ, отпустили его, а шинель оставили у себя, до рѣшенія дѣла, то-есть до отысканія вора. Ходитъ, ходитъ Фищовъ въ часть, каждый день по нѣскольку разъ навѣдывается -- все одинъ отвѣтъ: "Отыщите, говорятъ ему, вора сперва, тогда и шинель получите." Нечего дѣлать: сталъ Фищовъ опять по рынку шататься. Путь-свѣтъ, онъ ужь и шатается: продрогнетъ, прибѣжитъ домой, ототретъ, руки и ноги, да и опять на рынокъ... шатается! Все думаетъ: "Не укралъ ли, на мое счастье, воръ-то еще у кого-нибудь шинели: принесетъ ее продавать, а я его тутъ и цапъ-царапъ! шалишь, голубчикъ, не вывернешься!" Думаетъ онъ разъ такъ-то, а плюгавый старичишка и есть тутъ и суетъ ему подъ носъ жилетъ, дескать: "Купите, купите, баринъ! настоящій бархатный. Недорого возьму!" А Фищовъ, не будь простъ, за шиворотъ его: "Ахъ, ты такой-этакой! а пойдемъ-ка въ часть!" Разумѣется, при этомъ безъ треуховъ не обошлось дѣло: Фищовъ-то былъ изряднаго росту человѣкъ, ктому же озлобленный -- готовъ чорта съѣсть! Приводитъ онъ воришку въ часть. Что жь оказалось, господа? Оказалось, что воришка-то былъ отставной капитанъ и ордена изъ кармана вынимаетъ: "Такъ молъ и такъ: оттого, говоритъ, не надѣваю ихъ, что платья приличнаго не имѣю." Ну, извѣстно, за амбицію вступился: съ Фищова же сталъ за безчестье требовать. "Шинели вашей, говоритъ, я знать не знаю, а жилетъ мнѣ, говоритъ, благодѣтели подарили." И пошелъ нашъ Фищовъ, кромѣ части, и по другимъ судебнымъ мѣстамъ шататься, чтобъ съ капитаномъ-то какъ-нибудь раздѣлаться. Да, видно, дѣла его плохо пошли: изъ службы его, за нехожденіе въ должность, выключили, а у капитана покровители нашлись: "Такъ молъ и такъ: вмѣстѣ въ ***** служили; ни въ какихъ такихъ ремеслахъ человѣкъ замѣченъ не былъ!" Вертится Фищовъ, какъ вьюнъ на сковородѣ; видитъ, что бѣда, а выкрутиться изъ ней никакъ не можетъ. А тутъ нужда грызетъ, козявка всякая смѣется надъ тобой... просто, до зарѣзу плохо пришлось Фищову! Пронеслись слухи, что въ шинели-то его письмоводитель частнаго щеголяетъ -- это еще больнѣе! Вотъ, разъ, Фищовъ-то и приходитъ въ часть, да такой страшный, что и лица на немъ не видно, только глаза, какъ уголья, горятъ. "Отдайте, говоритъ, шинель мою: не выйду, говоритъ, пока не получу шинели" -- такъ-таки и говоритъ, да такимъ, знаете, рѣшительнымъ тономъ, должно быть чувствовалъ свое право, и для храбрости еще выпилъ. Говоритъ онъ это, а самъ знай похаживаетъ да разглаживаетъ усы -- въ отставкѣ-то онъ и усы себѣ отпустилъ: "дескать, знай нашихъ! теперь я не подначальный человѣкъ, не пѣшка какая-нибудь!" Разглаживаетъ онъ, этакъ, усы-то, а самъ такъ страшно на всѣхъ посматриваетъ. Да полицейскіе, знаете, не такой народъ, чтобъ испугались чего. Вотъ они и говорятъ ему: "Чего вы, говорятъ, расходились тутъ съ своими усами? али напугать насъ хотите? Нѣтъ, мы, говорятъ, и не этакихъ видали!" А Фищовъ все свое: "Отдайте, говоритъ, шинель мою: не выйду, говоритъ, безъ шинели!" -- "Ну, говорятъ, ему, оставайтесь: у насъ, говорятъ, въ арестантской много мѣста." Такъ-таки и рѣжутъ ему въ глаза. Злость Фищова беретъ, да дѣлать нечего: будочники наготовѣ стоятъ; стоитъ частному или квартальному глазомъ моргнуть -- по клочкамъ разорвутъ! Смирился Фищовъ; а злость-то все больше въ сердцѣ накипала... Что жь онъ сдѣлалъ, господа? Вѣдь какъ чувашъ, господа, поступилъ! Не вышелъ-таки онъ изъ части, сдержалъ свое слово: дождался ночи, выбралъ удобную минуту, да какъ чувашъ, господа, взялъ да и повѣсился на воротахъ части! Подъ утро, дежурный будочникъ, протирая глаза, долго дивился на такое чудо и послѣ разсказывалъ, что ночью, сидя на лавочкѣ подлѣ воротъ, онъ ясно слышалъ, какъ кто-то проговорилъ: "Вотъ вамъ, разбойники! если за шинель ничего нельзя вамъ сдѣлать, такъ, можетъ-быть, за христіанскую душу, которую вы загубили, отвѣтите". Только будочникъ не зналъ навѣрное, около котораго часу онъ слышалъ эти слова: прежде полуночи, или послѣ полуночи; но былъ увѣренъ, что проговорившій ихъ былъ никто другой, какъ висѣвшій на воротахъ человѣкъ, безъ шинели, съ глазами навыкатѣ, и какъ-будто дразнилъ языкомъ кого-то и говорилъ кому слѣдуетъ: "Вотъ вамъ: глядите, какимъ хорошимъ ремесломъ здѣсь занимаются!" Такъ вотъ, господа, какіе странные случаи бываютъ на свѣтѣ! заключилъ Куропаткинъ. Да замѣтьте еще вотъ что, господа: дѣло-то это весной происходило, вотъ что странно! цѣлую зиму ходилъ человѣкъ безъ шинели и не вѣшался; а тутъ, когда совсѣмъ можно было обойдтись безъ шинели, онъ взялъ да и повѣсился.
   Послѣ Куропаткина, Пѣтуховъ разсказалъ почти такую же исторію про Курочкина, и чрезъ какихъ-нибудь полчаса всѣ пришли къ убѣжденію, что Зайчиковъ если и не повѣсился, то непремѣнно утопился. Положили, чтобъ кто-нибудь навѣдался объ немъ. Я принялъ эту обязанность на себя и предложилъ собрать сколько-нибудь денегъ для семейства Зайчикова. Сдѣлали складчину. Самъ Онисимъ Ѳедоровичъ пожертвовалъ три рубля. Когда я поднесъ ему жертвенный листъ, онъ вынулъ депозитку, подаетъ мнѣ и говоритъ:
   -- Какже это, мсьё Птичкинъ... Не-уже-ли вы думаете, что Зайчиковъ и въ-самомъ-дѣлѣ повѣсился?
   -- Что жь мудренаго, отвѣчалъ я:-- можетъ-быть, и повѣсился. Не онъ первый, не онъ послѣдній.
   -- Да какже это, мсьё Птичкинъ? да отчего жь бы ему повѣситься? Вѣдь я, кажется, ничего: покричалъ только на него, а я ничего... Что жь такое! посудите вы сами, поставьте вы себя на мое мѣсто -- ну, какже-таки и не покричать иной разъ: вѣдь на меня тоже кричатъ и распекаютъ, да еще какъ распекаютъ!
   Въ этомъ я не могъ не согласиться съ Онисимомъ Ѳедоровичемъ.
   Часа въ четыре отправился я къ Зайчикову. Жилъ онъ въ концѣ города, тамъ, гдѣ обыкновенно живутъ подобные ему горюны: на голыхъ горкахъ, въ мышиныхъ норкахъ, у чорта на кулишкахъ. Немалаго труда стоило мнѣ отыскать его. Сначала я обратился за свѣдѣніемъ къ одному старику, довольно-угрюмаго вида, который сидѣлъ на лавочкѣ, при входѣ въ какую-то землянку, и чертилъ палкой на пескѣ какія-то фигуры, въ видѣ цифръ, изъ чего я заключилъ, что онъ долженъ быть или обанкротившійся купецъ, или прикащикъ, лишившійся мѣста по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ.
   -- Не знаете ли, почтеннѣйшій, спросилъ я: -- гдѣ здѣсь живетъ чиновникъ Зайчиковъ?
   Старикъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на меня, потянулся, зѣвнулъ и принялся опять за чертежи свои, какъ-будто въ нихъ заключался отвѣтъ на слова мои. Я долженъ былъ повторить вопросъ.
   -- Тамъ, должно-быть, проговорилъ онъ, на этотъ разъ даже не подымая головы и продолжая водить палкой по песку. Но это "тамъ" еще болѣе меня озадачило.
   -- Да скажите толкомъ: гдѣ это "тамъ?" сказалъ я, начиная выходить изъ терпѣнія.
   -- Экой какой неотвязный! проворчалъ старикъ, взявшись за голову, какъ-будто я оторвалъ его отъ какихъ-нибудь важныхъ математическихъ вычисленій.-- Да вонъ тамъ, прибавилъ онъ сердито и указалъ палкой на большой сарай, точно приклеенный къ откосу горы, послѣ чего онъ нагнулся и началъ ладонью уравнивать песокъ, уничтожая, такимъ-образомъ, всѣ свои чертежныя работы.
   Я направился къ указанному сараю. Если читателю доводилось совершать путешествія по глухимъ закоулкамъ нашихъ городовъ, то онъ, безъ-сомнѣнія, знакомъ съ такими сараями; а если нѣтъ, да позволено мнѣ будетъ сказать о нихъ нѣсколько словъ. Сараи эти слывутъ въ народѣ подъ названіемъ "вороньихъ гнѣздъ", и, нужно отдать справедливость народному остроумію, нельзя придумать для нихъ болѣе-удачнаго названія. Они дѣлаются изъ хвороста, обмазываются глиной и покрываются соломой, строятся почти всегда за городомъ, на полугорахъ, въ лощинахъ и оврагахъ, неподалеку отъ боенъ и салотопенъ, но строятся, конечно, не для воронъ, а для людей всякаго чина и званія, нуждающихся въ удобномъ помѣщеніи. Въ этихъ сараяхъ, за два рубля серебромъ въ мѣсяцъ, можно имѣть квартиру и столъ -- столъ, правда, не великолѣпный и состоящій изъ одного только блюда (хлѣбъ квартиранты должны покупать на собственный счетъ); оно приготовляется изъ жидкаго квасу, капусты и свёклы, съ прибавкою нѣсколькихъ кусочковъ свинаго сала и нѣкоторыхъ внутренностей разныхъ животныхъ, и извѣстно подъ именемъ "розовой простокваши". Впрочемъ, но праздникамъ, у жильцовъ является иногда и жаркое и устроиваются пиры, насчетъ экономической суммы братства. Я не сказалъ, что всѣ жильцы "вороньихъ гнѣздъ" составляютъ изъ себя родъ нѣкотораго рыцарскаго ордена, имѣютъ свои учрежденія, несовсѣмъ, впрочемъ, согласныя съ обыкновенными гражданскими постановленіями. Въ силу этихъ учрежденій, каждый поступающій къ ордену обязывается вносить извѣстную сумму въ кассу ордена; съ разнаго рода безпаспортныхъ бродягъ за ночлеги берется плата натурою: курами, поросятами, всѣмъ, кому что пошлетъ Богъ. Иногда изъ членовъ ордена наряжаются значительныя команды для набѣговъ на чужіе дворы, подъ предводительствомъ опытнаго военачальника, и всегда почти возвращаются благополучно, со множествомъ плѣнныхъ, нетолько гусей, куръ и поросятъ, но и телятъ, которые тутъ же и съѣдаются. О такихъ трапезахъ свидѣтельствуетъ множество костей, разбросанныхъ вокругъ "вороньихъ гнѣздъ", множество собакъ, привлекаемыхъ ими, обгорѣлая земля и остатки отъ костровъ, воздвигаемыхъ для вечернихъ жертвъ. Сарай, къ которому я направился, принадлежалъ именно къ такимъ жилищамъ и походилъ какъ-нельзя-болѣе на воронье гнѣздо. Сердце мое замерло, только я вошелъ въ это логовище: ни стула, ни скамейки; къ стѣнамъ придѣлано нѣсколько досокъ, замѣняющихъ столы; три или четыре соломенныхъ тюфяка, очевидно составляющихъ собственность аристократовъ этого общества, нѣсколько подушекъ, разбросанныхъ по земляному полу, устланному соломой, и три человѣка, съ замасленными картами въ рукахъ -- вотъ все, что бросилось мнѣ въ глаза. При входѣ моемъ, одинъ рыжій рыцарь, довольно-подозрительнаго вида, колотилъ тремя картами по носу другаго рыцаря, только не рыжаго, а сѣдовласаго и на видъ довольно-почтеннаго; третій рыцарь лежалъ облокотившись на руку и, съ важностью судьи, смотрѣлъ на эту операцію. На вопросъ мой о Зайчиковѣ, рыжій рыцарь, свирѣпо оглянулъ меня, потянулся къ двери и указалъ мнѣ на одну мазанку, построенную, какъ говорится, на курьихъ лапкахъ да на веретенныхъ пяткахъ. Кое-какъ, едва успѣвая отбиваться отъ собакъ, добрался я до нея. Передъ крыльцомъ нѣсколько ребятишекъ рылись въ пескѣ; въ сѣняхъ какая-то женщина стирала бѣлье.
   -- Не здѣсь ли живетъ чиновникъ Зайчиковъ? спросилъ я ее.
   -- Здѣсь, здѣсь, мой батюшка; вотъ пожалуйте. Я жена его.
   Съ этимъ словомъ отворила она дверь въ избу. Комната, въ которую я вошелъ, была о двухъ окнахъ: у одного окна, обращеннаго на улицу, стоялъ столъ; на столѣ -- корки хлѣба и деревянная посуда, прикрытая толстою скатертью. У другаго окна, смотрѣвшаго на сосѣдній дворъ, стоялъ стулъ; на стулѣ висѣли несчастный фракъ Зайчикова и остальныя принадлежности его туалета. Къ стѣнѣ была приставлена кровать; возлѣ кровати -- еще стулъ, на которомъ сидѣла дѣвушка лѣтъ шестнадцати и что-то шила, поминутно отмахиваясь отъ мухъ, которыхъ въ комнатѣ кружились безчисленные легіоны. Зайчиковъ лежалъ лицомъ къ стѣнѣ и тяжело дышалъ.
   -- Что съ нимъ такое? обратился я къ женѣ его.
   -- А и Богъ-знаетъ что такое! начала она: -- со вчерашняго дня приключилось. Вотъ видишь ли, родимый: вчера изъ канцеляріи пришелъ онъ, кормилецъ мой, куды-какъ поздно, никогда еще этого не бывало съ нимъ. Ужь мы ждали, ждали его... И обѣдъ-то простылъ, и къ вечернямъ отзвонили, смеркаться стало -- нѣтъ-какъ-нѣтъ его! Сѣли мы безъ него, пообѣдали, чѣмъ Богъ послалъ; а какъ стала я со стола прибирать, гляжу: и лѣзетъ онъ, мой голубчикъ, въ двери. Только онъ въ дверь, я и говорю ему: "Гдѣ это ты, мой батюшка, запропастился такъ? вѣдь ужь ночь на дворѣ", говорю, да какъ глянула ему въ лицо, такъ и всплеснула руками! "Ахъ-ти, мои батюшки, грѣхъ какой! Третій десятокъ доживаю съ нимъ, а никогда еще его такимъ не видывала. Повѣришь ли, родимый, на себя не былъ похожъ; глазъ-то совсѣмъ не видно, лицо жаръ-жаромъ горитъ, а самъ онъ стоитъ этакъ въ дверяхъ да и пошатывается изъ-стороны въ-сторону, стоитъ да и пошатывается... Ну, я и того... самъ знаешь, родимый, нельзя же безъ этого: ребятишки есть, дочь на возрастѣ -- нужно и объ нихъ подумать. Вотъ я и того... пожурила его, порядкомъ-таки пожурила, да какъ посмотрѣла-посмотрѣла на него, подумала-подумала -- и жалость меня взяла: вѣдь не сегодня сошлись, третій десятокъ доживаемъ вмѣстѣ! Онъ же у меня былъ не таковскій, хмѣлинушкой никогда не зашибался; ни-ни! и къ роту не подносилъ! Вотъ мнѣ и вспало на умъ: какже-таки такъ? утромъ былъ онъ у меня здоровый человѣкъ, какъ есть человѣкъ, а тутъ сталъ ни на что не похожъ? Тутъ, думаю, что-то недоброе: изурочили его, думаю, лиходѣи... долго ль человѣка загубить! Вотъ такъ-то, подумала-подумала я, да и говорю ему: "Ты" говорю "голубчикъ, вѣрно, поѣсть хочешь? Вотъ" говорю "я для тебя и штецъ оставила, и кисельку маленько -- покушай" говорю "голубчикъ". А онъ только рукой махнулъ: "Нѣтъ" говоритъ "ничего не хочу", и опустился на кровать. А потомъ и говоритъ: "Пить хочу" говоритъ: "вотъ-тутъ печетъ что-то", и показываетъ этакъ на грудь. Подала я ему воды: пилъ онъ, пилъ... да какъ легъ въ постель, и давай, какъ малый ребенокъ, метаться; мечется, какъ угорѣлый, прости Господи, да и несетъ разную околесину. "Я" говоритъ "ничего, ваше превосходительство, а я тутъ ничѣмъ не виноватъ, ваше превосходительство... Бормоталъ онъ, бормоталъ это "ваше превосходительство", да вдругъ, какъ зареветь не своимъ голосомъ, да зарыдаетъ... батюшки-свѣты! сердце-то такъ во мнѣ и захолонуло! Перекрестила его, святой водицей сбрызнула -- все не унимается. Побѣжала я къ сосѣдкѣ посовѣтоваться, самоварчикъ у ней взяла... дочь-то въ аптеку за ромашкой послала... Заварила я наскоро ромашку, да и подаю ему: "на, пей" говорю "голубчикъ, тепленькаго-то, напейся да попрѣй хорошенько: авось оно, что ни-на-есть, и пройдетъ. Господь дастъ, и отпуститъ маленько..." Напился онъ и, какъ-быть, потише сталъ. Утромъ я для него поджарила на сковородкѣ квашеной капустки съ солеными огурчиками: онъ у меня большой охотникъ до этого! Бывало, только проснется, и спрашиваетъ: "А что, молъ, Марѳушенька, будетъ у насъ нынѣ селяночка?" И какъ скажешь ему: "будетъ, будетъ", ну, и вскочитъ онъ такой весёленькій, что поглядѣть любо. А тутъ, подаю ему селяночку, а онъ хоть бы взглянулъ на нее: уставилъ на меня глаза да и бормочетъ невѣсть что... Просто, и ума не приложу, что съ нимъ такое сдѣлалось! Изурочили его лихіе люди: вѣдь у насъ это зачастую бываетъ! Вотъ, хоть у Свистунихи -- сосѣдкой моей была -- мужъ-то, какой вѣдь былъ человѣкъ: душа въ душу жили. А напослѣдокъ и начни онъ запивать. Она, извѣстно, укорять его стала; а онъ и того... Да какъ пошолъ, пошелъ... и дошолъ до-того, что въ домѣ-то и куска хлѣба не осталось. Изъ службы-то его выгнали; домишко, какой былъ у нихъ, продали, и пошли они въ разныя стороны: онъ-то по кабачкамъ пошелъ таскаться, а она по чужимъ домамъ... Послѣ-то и дозналась, кто изурочилъ ея мужа; да что ты сдѣлаешь съ лиходѣями!...
   Она покачала головой и стала поправлять одѣяло на мужѣ. Я, между-тѣмъ, вынулъ жертвенныя деньги и, вручая ихъ словоохотливой старухѣ, сказалъ:
   -- А вѣдь я пришелъ порадовать вашего мужа и никакъ не ожидалъ, что застану его въ постели. Начальство очень-довольно его службой и хочетъ прибавить ему жалованья; а вотъ это покуда временное вознагражденіе за его труды.
   Увидя въ рукахъ моихъ пачку депозитокъ, жена Зайчикова не вѣрила глазамъ своимъ. Минуты двѣ она не могла произнесть ни слова, потомъ вдругъ со слезами бросилась на меня, и, еслибъ я не успѣлъ положить деньги на столъ и во-время не отдернулъ руки, она непремѣнно бы поцаловала ее.
   -- Батюшки мои! вотъ онъ, какъ проснется, обрадуется, мой голубчикъ! Ѳенюшка! Ѳенюшка! говорила она, дергая одною рукою дочь за рукавъ, а въ другой держа рублевый билетъ: -- вотъ возьми, голубушка, сбѣгай въ лавочку... да поскорѣе, поскорѣе... къ Ивану Ѳедорычу, знаешь? Онъ добрый человѣкъ... не обсчитаетъ тебя... Я у него всегда беру... скажи: полфунтикъ сахарцу да осьмушку чайку, что, молъ, къ празднику брали... Онъ ужь знаетъ и не обсчитаетъ тебя... Да скорѣе, скорѣе... зачѣмъ одѣваться... такъ сбѣгай, жара еще не спала. А я тѣмъ временемъ самоварчикъ поставлю. Вотъ и господинъ-то съ нами выкушаетъ чашечку... и онъ, мой голубчикъ (она указала на мужа), проснется къ тому времени. Да скорѣе, скорѣе, Ѳенюшка!..
   Въ это время Зайчиковъ повернулся къ намъ лицомъ и открылъ глаза. Первымъ дѣломъ жены его было схватить бумажки и поднести ихъ къ глазамъ его.
   -- Вотъ, посмотри, посмотри: видишь, какія! И все это намъ., слышишь? все это наше... Вотъ, посмотри, посмотри, говорила она, трепля каждую бумажку порознь предъ глазами его:-- у-у, сколько ихъ! каждый день будетъ селяночка... слышишь, дитятко?
   Не могу объяснить, что я тогда чувствовалъ! Слезы подступали къ глазамъ: я поспѣшилъ незамѣтно выйдти. Только на улицѣ я пришелъ въ-себя и отправился къ знакомому доктору. Онъ былъ добрый человѣкъ и безъ-слова согласился навѣщать Зайчикова. Послѣ перваго визита, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Плохо! симпатическіе нервы парализированы. Посмотримъ, что будетъ дальше, а покуда скажите, чтобъ за нимъ присматривали лучше.
   За присмотромъ дѣло не стало: жена и дочь Зайчикова не отходили отъ него. Я тоже почти каждый день навѣщалъ его: иногда вмѣстѣ съ докторомъ, иногда одинъ, и нерѣдко подолгу засиживался у него, разговаривая съ женой его, съ которой мы скоро сошлись и подружились. Мнѣ чрезвычайно нравились ея добродушное лицо, съ легкимъ оттѣнкомъ грусти, ея прямая и нехитрая рѣчь. Любо было поглядѣть на нее, любо послушать ее. Разъ я спросилъ ее:
   -- Разскажите-ка, Марѳа Лаврентьевна, какъ вы выходили замужъ?
   -- И, мой батюшка, да что жь тутъ разсказывать-то? сказала она, и доброе лицо ея нѣжно осклабилось.-- Вѣдь у насъ не то, что у большихъ господъ: увидѣлись, пришлись другъ дружкѣ по сердцу, ну и ударили по рукамъ. Много ужь этому времени прошло! Онъ, мой голубчикъ (она кивнула на мужа), тогда у моихъ сродниковъ стоялъ на квартирѣ; а я за кухарку жила въ одномъ домѣ, въ хорошемъ домѣ, у богатаго купца. Вотъ, я по праздникамъ-то, въ свободное время, и забѣгала къ своимъ, тамъ и видѣла его. Онъ вѣдь, мой голубчикъ (она опять кивнула на мужа), тогда былъ не то, что теперь: извѣстно, молодой былъ человѣкъ! Худенекъ-то онъ и прежде былъ, но изъ лица писаный красавчикъ; только ужь смирёнъ оченно, куды-какъ смирёнъ! каждый малый ребенокъ, и тотъ могъ изобидѣть его; да и стыдливъ, какъ красная дѣвка. Бывало, какъ ни завидитъ меня, и опуститъ глаза и наровитъ убѣжать куда-нибудь. Ну, да, признаться, и я при немъ какъ не своя была; а я, хоть такой же сиротой была, рано лишилась родителей, но все-таки поприглядѣлась кое къ чему: я и у господъ живала -- посмѣлѣй его была. Да все, какъ глянешь на него, бывало, такъ и сгоришь вся, словно стыдно чего станетъ! А вѣдь чего, кажись, стыдиться: онъ былъ такой тихій, скромный, воды не замутитъ, не то, что другіе. Вотъ, затѣмъ-то больше и привязалась я къ нему: жаль его было. Сирота, какъ сирота, и присмотрѣть-то за нимъ, сердечнымъ, некому было. Онъ же, по простотѣ своей, все сносилъ: дадутъ ему поѣсть -- хорошо; не дадутъ, такъ онъ, голубчикъ, цѣлый день и будетъ сидѣть не ѣмши, не пимши и слова никому не скажетъ... жалость меня брала! Вотъ я и стала чаще навѣщать своихъ, и стали мы съ нимъ сходиться понемногу: когда возьмешь у него манишку вымыть и выгладить, когда сошьешь ему что-нибудь, когда пирожка принесешь; ну, и онъ мнѣ тоже... По воскресеньямъ, вмѣстѣ съ родными моими, мы въ рощу ходили, въ горѣлки тамъ играли. Разъ, помню, сидимъ мы въ кружокъ, а тётка моя и говоритъ ему: "Что это вы" говоритъ "Сидоръ Семенычъ, не женитесь? вѣдь ужь пора бы: что вы себя мучаете понапрасну?" А онъ, какъ сидѣлъ -- ни съ мѣста: раскраснѣлся весь, уставилъ глаза въ землю, да и бормочетъ, какъ самъ съ собою: "Гдѣ же" говоритъ "мнѣ жениться? да кто же" говоритъ "пойдетъ за меня?" А тётка моя: "И" говоритъ "Сидоръ Семенычъ, напрасно вы такъ думаете: да за васъ и благородная всякая пойдетъ! отчего же" говоритъ "не пойдти за васъ?" Я гляжу на него, притаила дыханіе, жду: что-то заговоритъ онъ? а у самой, слышу, сердце-то такъ и колотится, такъ и колотится, словно выскочить хочетъ! А онъ, мой красавецъ, раскраснѣлся пуще прежняго, глядитъ въ землю, да хоть бы слово сказалъ. Только вотъ, какъ пошли мы домой, онъ сдѣлался такой веселенькій, что сердце не нарадуется: все смотритъ на меня да улыбается; вертится около меня, улыбается, да и заговариваетъ со мной... На утро я на базаръ пошла -- я всегда сама закупала провизію для дому. Только, вотъ, еще не успѣла я и повернуться, а онъ и стоитъ подлѣ меня: "Вамъ" говоритъ "Марѳа Лаврентьевна, тяжело будетъ нести все это: дайте" говоритъ "я помогу вамъ".-- "И" говорю я "гдѣ же видано, чтобъ благородные сами говядину носили!" А онъ все свое: взялъ отъ меня корзинку и довелъ меня... Съ этой поры, какъ-вотъ-только ни приду на рынокъ, а Сидоръ Семеновичъ тутъ-какъ-тутъ:
   "Мнѣ" говоритъ "Марѳа Лаврентьевна, по пути идти въ должность." А какой, тамъ, по пути: сама знаю, что не по пути! "Мнѣ" говоритъ "по пути идти въ должность, да рано еще; такъ вотъ я" говоритъ "вздумалъ на базаръ посмотрѣть: каковъ базаръ нынче? Да вотъ" говоритъ "кстати и прицѣнился кое къ чему..." И пойдетъ мнѣ показывать, гдѣ и что подешевле купить. Вотъ такъ-то и шло у насъ дѣло. Вижу я, что Сидоръ Семеновичъ неспроста ухаживаетъ за мною; да и мнѣ-то полюбился онъ больно: глядитъ онъ на меня, бывало, да такъ глядитъ, словно съѣсть всю хочетъ. И вижу я: думаетъ онъ сказать что-нибудь такое, а выходитъ-то у него другое, такъ что-нибудь, ничего-нестоющее: смирёнъ ужь былъ оченно! Ну, а мнѣ-то тоже не приходилось первой -- только досада одна! И хотѣлось мнѣ сказать что-нибудь такое... чтобъ посмѣлѣй его сдѣлать; да и у самой-то нехватало смѣлости. Такъ вотъ и тянулось дѣло. Какъ однажды -- помню, еще гололедица была -- идемъ мы съ нимъ съ базара, да и разговариваемъ... такъ, о чемъ придется; да не знаю, заговорились ли мы оченно, или ужь такъ Господу-Богу было угодно, только и поскользнись я на ту пору. Онъ хотѣлъ поддержать меня, да бухъ вмѣстѣ со мною... А тутъ ужь я и не знаю, что съ нимъ сдѣлалось: поднимаетъ онъ, этакъ, меня, а самъ и ну причитывать: "Голубушка ты моя... радость моя ненаглядная... душу радъ положить за тебя" -- разное, разное такое... И плачетъ, и цалуетъ меня, гдѣ попало... Ну, тутъ и меня прошибла слеза; говорю ему: "Да вѣдь это ничего, Сидоръ Семеновичъ; я и не ушиблась нисколько." -- Куда тебѣ! на рукахъ несетъ, а самъ все плачетъ да знай причитываетъ: "Я" говоритъ "давно васъ люблю: вы" говоритъ "такая добрая... самъ Богъ васъ послалъ мнѣ... а я васъ безъ души люблю," и все такое, что повѣкъ бы слушать хотѣлось. И я-таки тутъ поплакала съ нимъ: какъ-то хорошо было плакать тогда, и сами слезы лились!.. И говорю я ему: "Мы съ вами оба сироты, Сидоръ Семеновичъ; но Богъ не оставитъ насъ, да и на свѣтѣ не безъ добрыхъ людей. У меня" говорю "есть деньжонокъ немного, вы служите -- проживемъ какъ-нибудь..." А онъ, сердечный, какъ бросится мнѣ на шею, да такъ и замеръ... Вотъ такимъ-то манеромъ и сдѣлалось у насъ дѣло. Я сказала объ этомъ своимъ хозяевамъ. Они были добрые люди: сами вызвались замѣнить намъ родителей и свадьбу взялись на свой счетъ съиграть. Такъ-то и вышла я за него, договорила Марѳа Лаврентьевна, кивнувъ еще разъ на мужа и утирая рукавомъ слезы, тогда-какъ лицо ея сіяло радостной улыбкой. Я взглянулъ на Зайчикова: онъ лежалъ навзничъ, закрывъ руками лицо и не сказавъ ни слова.
   Стараніями врача, Зайчиковъ началъ поправляться, но только-что ступилъ на ноги и получилъ возможность прохаживаться по комнатѣ, ему во снѣ и на-яву стала мерещиться канцелярія; никакія убѣжденія не могли заставить его посидѣть дома, пока совсѣмъ не выздоровѣетъ. "Какже-таки" говорилъ онъ "не ходить въ канцелярію? Да кто же тамъ переписывать будетъ? И что подумаютъ Онисимъ Ѳедоровичъ? Вотъ, скажутъ они, дали Зайчикову награду, онъ и зазнался и дѣлать ничего не хочетъ! Нѣтъ! пойду..." И началъ онъ ходить въ канцелярію. И ходилъ бы онъ, можетъ-быть, еще долго, и переслужилъ бы онъ, по всей вѣроятности, всѣхъ своихъ сослуживцевъ; но... тутъ вышло такое обстоятельство, которое въ-конецъ доконало бѣднаго Зайчикова.
   

III.

   Какъ теперь помню -- былъ еще какой-то праздникъ -- немного насъ сидѣло въ канцеляріи. Влетаетъ Залетаевъ: фракъ -- съ иголочки; палевыя перчатки, какъ-будто родились и выросли на его рукахъ; волосы въ мелкихъ колечкахъ; ароматъ претончайшій... Ну, такъ и казалось, что онъ только-что соскочилъ съ картинки моднаго журнала, чтобъ покрасоваться предъ людьми, неполучающими и невидящими модныхъ картинокъ, и сказать имъ: "смотрите, вотъ какъ одѣваются порядочные люди!" Только-что Залетаевъ въ дверь, а Кочерыжкинъ и толкаетъ меня: "Смотри, смотри, Птичкинъ, какой жилетъ у Залетаева: какъ получу жалованье, непремѣнно сошью себѣ такой же." Я ничего не сказалъ, а только подумалъ про-себя: "Вѣдь бываютъ же такіе храбрецы на свѣтѣ! за четыре мѣсяца человѣкъ ничего не заплатилъ за квартиру и столъ, хозяйка грозитъ жалобой; а ему и горя нѣтъ: онъ только о жилетахъ думаетъ!" Посмотрѣлъ я на Кочерыжкина: обезьяна, настоящая обезьяна, слѣдящая за движеніями охотника въ сѣтяхъ, разставленныхъ для нея! Кочерыжкинъ изъ всѣхъ силъ старался прослыть франтомъ и за образецъ себѣ, разумѣется, взялъ Залетаева. Но у него, бѣднаго, не было и мильйонной доли тѣхъ средствъ, которыми пользовался Залетаевъ: и денегъ у него никогда не водилось (да не отчего имъ и водиться-то!), и въ долгъ ему никто не вѣрилъ (не было никакой причины, хотя онъ и увѣрялъ лавочниковъ, что скоро получитъ какое-то очень-хорошее мѣсто). Кочерыжкинъ каждую недѣлю являлся въ канцелярію въ новыхъ жилетахъ; но жилеты эти для него только были новыми, намъ же очень-хорошо было извѣстно, какимъ образомъ прібрѣтались они. Каждое воскресенье Кочерыжкинъ имѣлъ обыкновеніе навѣдываться на толкучій рынокъ и тамъ не покупалъ, а вымѣнивалъ свой единственный жилетъ на другой, не всегда лучшій, но всегда съ придачею четвертака или двугривеннаго. Точно такимъ же образомъ поступалъ онъ и въ-отношеніи другихъ принадлежностей своего туалета, отчего у него было огромное знакомство между торговками и лакеями богатыхъ франтовъ, которымъ, какъ извѣстно, много кой-чего перепадаетъ съ барскаго плеча. Какъ бы то ни было, а изъ франтовъ средней руки Кочерыжкинъ былъ не послѣднимъ. Посмотрѣлъ, посмотрѣлъ я на него, взглянулъ потомъ на Залетаева -- и Кочерыжкинъ сдѣлался въ моихъ глазахъ еще жальче; а участь Залетаева, признаюсь, показалась мнѣ даже завидною. "Что жь" подумалъ я "можетъ-быть, въ немъ и есть что-нибудь? Вѣдь не пузырь же онъ въ-самомъ-дѣлѣ! Всѣ дамы, просто, безъ ума отъ него: вицгубернаторша не можетъ имени его слышать безъ-того, чтобъ не поднять глазъ къ небу: "Залетаевъ! какой милый человѣкъ, обворожительный человѣкъ!" А княгиня Златорогова при имени его всегда подноситъ платокъ къ глазамъ: "Залетаевъ! вотъ ужь подлинно, что счастье для родителей, которымъ Богъ посылаетъ такихъ дѣтей!" говоритъ она и при этомъ никогда не забываетъ покоситься на своихъ дочерей, очень-милыхъ и благовоспитанныхъ дѣвицъ, которыхъ вся жизнь состоитъ въ воспоминаніяхъ о балахъ, на которыхъ онѣ танцовали съ Залетаевымъ, и въ мечтахъ о балахъ, на которыхъ онѣ будутъ танцовать съ Залетаевымъ! Отъ Залетаева глаза мои перешли къ Зайчикову, и мнѣ сдѣлалось невыразимо-грустно!.. Болѣзнь не прошла для него безъ слѣда: сѣдыя косички на головѣ его сдѣлались рѣже; кожа стала прозрачнѣе, морщины рѣзче. Но въ туалетѣ его не произошло никакой перемѣны. Марѳа Лаврентьевна поговаривала-было, что торгуетъ для него форменную пару у вдовы какого-то чиновника, но, вѣрно, не сошлась съ ней въ цѣнѣ, или денегъ нехватило. Въ этотъ день, какъ и всегда, Зайчиковъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, нагнувши на бокъ голову, и усердно выводилъ букву за буквою. Подлетаетъ къ нему Залетаевъ.
   -- Мсьё Зайчиковъ! сказалъ онъ: -- сдѣлайте одолженіе, подежурьте сегодня за меня у его превосходительства.
   Зайчиковъ смутился.
   -- Да какже можно мнѣ? да что же скажутъ его превосходительство? и что мнѣ дѣлать тамъ?
   -- Пустяки! говоритъ Залетаевъ:-- его превосходительство ничего не скажетъ; а вамъ дѣла немного будетъ: если придетъ кто, доложите его превосходительству... а впрочемъ, тамъ человѣкъ есть. Чтобъ вамъ не было скучно, можете свои бумаги взять: и тамъ можно переписывать. Если обо мнѣ спроситъ его превосходительство, скажите: нездоровъ -- вотъ и все.
   -- Да какже-таки сказать: нездоровъ? А-ну, какъ его превосходительство закричатъ: врешь ты?
   Залетаевъ засмѣялся.
   -- Не бойтесь: его превосходительство не Онисимъ Ѳедоровичъ.
   Послѣднія слова Залетаевъ договорилъ за дверью.
   -- Да какже-таки... бормоталъ Зайчиковъ, переминаясь съ ноги на ногу:-- какже-таки...
   Погляжу я, погляжу на Зайчикова -- Зайчикова и узнать нельзя! Сложилъ онъ бумаги и охорашивается: то фракъ пообдернетъ, то галстукъ повытянетъ. Нѣсколько разъ онъ подходилъ ко мнѣ, и вертѣлось что-то на языкѣ у него, но никакъ не сходило съ языка. Два раза выходилъ онъ изъ канцеляріи, но чрезъ нѣсколько минутъ опять возвращался: начиналъ ходитъ изъ угла въ уголъ (чего съ нимъ прежде никогда не случалось), останавливался, гладилъ голову, морщилъ лобъ, и опять ходилъ, и опять останавливался: теръ подбородокъ и гладилъ и безъ-того гладкую макушку. Я увѣренъ, что ни одинъ полководецъ, предъ самымъ рѣшительнымъ сраженіемъ, не чувствовалъ такого сильнаго волненія, какое чувствовалъ Зайчиковъ, собираясь на дежурство къ его превосходительству. "Идти, или нѣтъ?" думалъ онъ: "Фракъ на мнѣ такой старый... его превосходительство такой грозный... Нѣтъ, не пойду" говоритъ онъ и хочетъ сѣсть на свое мѣсто. "А Залетаев ъ? что скажетъ Залетаевъ? И какже это у его превосходительства не будетъ дежурнаго? какже это? А-ну, какъ скажутъ его превосходительству:-- "Такъ молъ и такъ, ваше превосходительство: дежурный былъ назначенъ къ вашему превосходительству; дежурный Зайчиковъ, только онъ, по нерадѣнію, не явился къ вашему превосходительству." -- Ну, что скажутъ тогда его превосходительство?-- "А-а! Зайчиковъ!" скажутъ они: -- "а подайте-ка мнѣ сюда, скажутъ, этого Зайчикова"!-- "Онъ здѣсь" скажутъ.-- "А-а! онъ здѣсь, разбойникъ. Вотъ я жь его!" скажутъ они, да и того... Нѣтъ, пойду!" сказалъ Зайчиковъ и со всѣхъ ногъ бросился изъ канцеляріи.
   Здѣсь, по долгу добросовѣстнаго историка, слѣдовало бы мнѣ показать тѣ источники, изъ которыхъ я почерпнулъ свѣдѣнія о дальнѣйшихъ приключеніяхъ моего героя. Но это займетъ много времени и безъ нужды растянетъ разсказъ мой. А событія не ждутъ. Герой нашъ ужь съ-четверть часа стоитъ передъ подъѣздомъ губернаторскаго дома; стоитъ онъ, переминаясь съ ноги на ногу, и все думаетъ: "Идти, или нѣтъ? Фракъ на мнѣ такой старый... его превосходительство такой грозный!" Наконецъ, какъ-бы въ досадѣ на свою нерѣшительность, онъ притопнулъ ногой, ударилъ себя кулакомъ по подбородку и, такимъ-образомъ, значительно прибодрившись, взбѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ. Вотъ онъ уже ухватился дрожащей рукой за скобку двери, ведущей въ пріемную губернатора, готовясь отворить ее, какъ вдругъ услышалъ слѣдующія ужасныя слова: "Говорю я вамъ: не ждите ничего отъ меня. Убирайтесь-ка по-добру-по-здорову; нечего вамъ здѣсь дѣлать." Тутъ ужь никакая храбрость не могла устоять: никакія искусственныя побужденія къ ней не могли дѣйствовать: у Зайчикова замерло сердце и духъ занялся. Онъ обернулся, очевидно, съ намѣреніемъ измѣрить разстояніе сверху донизу и пуститься вспять кратчайшимъ путемъ; но тутъ глаза его встрѣтили совершенно-неожиданное и ничѣмъ непреодолимое препятствіе въ лицѣ ужаснаго швейцара: швейцаръ уставилъ на него глаза и покручиваетъ богатырскіе усищи. "Эхъ, плохо!" подумалъ Зайчиковъ и тутъ же вспомнилъ о завѣтномъ гривенникѣ, бережно сохранявшемся въ его карманѣ на чорный день, на всякій непредвидѣнный случай. Вспомнивъ объ этомъ гривенникѣ, Зайчиковъ торопливо засунулъ руку въ карманъ своихъ панталонъ -- и позеленѣлъ весь отъ ужаса: гривенника, на этотъ разъ, не оказалось въ карманѣ, а оказалась въ немъ огромная дыра... Зайчиковъ совершенно растерялся. "Можетъ-быть, онъ за подкладку завалился, или, какъ-нибудь тамъ, за сапогъ закатился" бормочетъ онъ и хочетъ обшаривать и сапогъ и подкладку. Но въ это время, еще къ большему ужасу, замѣчаетъ, что ужасные усы, вмѣстѣ съ неменѣе-ужасными глазами, начинаютъ двигаться прямо на него. Тутъ ужь некогда шарить за подкладкой и сапогомъ, отступать было поздно и не предвидѣлось никакой возможности.
   Въ эту критическую минуту, не зная, что предпринять и на что рѣшиться, Зайчиковъ, съ храбростью отчаянія, потянулъ къ себѣ дверь и, самъ не зная, какъ, очутился предъ господиномъ довольно-грознаго вида и съ самой величественной осанкою.
   "Вотъ те на! изъ огня да прямо въ полымя" мелькнуло въ головѣ Зайчикова. Но отступать уже поздно и не предвидится никакой возможности: величественный господинъ ужь замѣтилъ его,
   -- А-а! произнесъ онъ, бросивъ на Зайчикова юпитеровскій взглядъ.
   -- Вотъ и еще съ просьбой: ну-ка, покажите!
   И рука величественнаго господина, украшенная великимъ множествомъ колецъ и перстней, величественно протянулась къ Зайчикову. Вслѣдъ за этою рукою, уставились на Зайчикова еще двѣ пары глазъ, принадлежащихъ двумъ очень-почтеннымъ людямъ, судя по ихъ сѣдымъ волосамъ, по пряжкѣ за двадцатипятилѣтнюю службу на одномъ и по кресту на шеѣ и пряжкѣ за тридцатипятилѣтнюю службу на другомъ. Очутившись такимъ-образомъ между двухъ огней, Зайчиковъ чуть не заплакалъ отъ страха.
   -- Я-съ... Залетаевъ нездоровъ... меня прислали дежурить къ его превосходительству... пробормоталъ онъ кое-какъ.
   На лицѣ величественнаго господина выразилось крайнее изумленіе. Онъ началъ оглядывать Зайчикова съ такимъ видомъ, который ясно давалъ чувствовать, что онъ весьма сомнѣвается въ добромъ состояніи умственныхъ способностей такого ветхаго господина, претендующаго на честь дежурства у его превосходительства. Однакожь, кончивъ свой инспекторскій смотръ, онъ сказалъ довольно-милостиво:
   -- Ну, хорошо; оставайтесь, если такъ. Кто будетъ спрашивать его превосходительства, говорите, что занятъ, не можетъ принимать.
   Проговоря эти слова, величественный господинъ величественно повернулся спиною къ Зайчикову и двумъ почтеннымъ посѣтителямъ и скрылся во внутреннихъ покояхъ. У Зайчикова стало легче на душѣ. Онъ перевелъ духъ и оглянулъ, стоящихъ съ нимъ рядомъ, двухъ особъ. Къ удовольствію своему, онъ замѣтилъ, что "особистаго" въ нихъ ничего не было: фраки на нихъ были старые-старые, не моложе его, Зайчикова; сапоги грязные, худенькіе, какъ у него, только безъ заплатъ. Это ободрило Зайчикова; у него даже явилось желаніе заговорить съ почтенными господами. По господинъ съ крестомъ на шеѣ предупредилъ его.
   -- Такъ вы дежурный, сказалъ онъ, обратясь къ Зайчикову, приложивъ лѣвую руку къ груди и почтительно наклонивъ голову:-- смѣемъ просить васъ, почтеннѣйшій, доложить его превосходительству: что, дескать, два чиновника нанусерднѣйше желаютъ видѣть его превосходительство; что, дескать, отъ самаго свѣта дожидаются этой чести...
   Договоря эту рѣчь, почтенный господинъ вздохнулъ и бросилъ значительный взглядъ на другого господина, какъ бы говоря ему: что! умѣемъ говорить? И, получивъ въ отвѣтъ одобрительное киванье головою и сладенькую улыбку, какъ знакъ удивленія къ его краснорѣчію, онъ вынулъ изъ боковаго кармана круглую табакерку и началъ самодовольно постукивать по ней, поглядывая, съ чувствомъ собственнаго достоинства, на господина Зайчикова и ожидая, что скажетъ ему господинъ Зайчиковъ. Но господинъ Зайчиковъ, къ удивленію, ничего не говорилъ. Краснорѣчивый кавалеръ подноситъ ему табакерку:
   -- Не прикажете ли?
   -- Хорошій-съ... очень-хорошій табакъ, проговорилъ Зайчиковъ, съ пріятностью набивая обѣ ноздри: -- а какъ, смѣю спросить, приготовлять изволите?
   -- Смачиваю его огуречнымъ разсоломъ, отвѣчалъ кавалеръ, пріятно осклабляясь.
   -- Скажите... хорошій-съ, очень-хорошій табакъ, говорилъ Зайчиковъ.
   -- А что же насчетъ того-съ.. сказалъ кавалеръ, кивая на дверь, въ которую скрылся величественный господинъ.
   -- Насчетъ того-съ началъ Зайчиковъ и замялся.
   -- Да-съ, насчетъ того-съ... повторилъ кавалеръ, сдѣлавъ значительную гримасу.
   -- Насчетъ того-съ... никакъ не могу-съ, отвѣчалъ Зайчиковъ и, вспомнивъ слова величественнаго господина, слышанныя имъ за дверью, прибавилъ: -- не ждите ничего отъ меня: его превосходительство занятъ и не изволятъ принимать...
   Глаза почтеннаго кавалера заблистали гнѣвомъ.
   -- Да за кого жь вы насъ принимаете, почтеннѣйшій? сказалъ онъ, наступая на Зайчикова:-- въ первый мы разъ здѣсь, что ли? Не знаемъ мы этой лакейской образины, что ли? У него всегда одинъ отвѣтъ: занятъ или нездоровъ. Ему бы, живодеру, только четвертаки сдирать съ нашего брата -- вотъ что ему хочется! Небось, для тѣхъ, у кого есть чѣмъ заплатить, все можно... разбойники! Вы не забывайте, почтеннѣйшій, что я надворный совѣтникъ. надворный совѣтникъ Рыкачовъ -- вотъ что! Я никому не позволю себѣ носъ утирать...
   Такъ говорилъ, расхрабрившись, надворный совѣтникъ, и, говоря такъ, онъ грозно размахивалъ указательнымъ пальцемъ предъ самымъ носомъ совершенно-растерявшагося Зайчикова. "Боже мой!" подумалъ Зайчиковъ, пятясь отъ надворнаго совѣтника: "какіе счалые люди бываютъ на свѣтѣ! Въ домѣ его превосходительства... и такъ непочтительно отзываться..." Онъ рѣшился ничего не отвѣчать надворному совѣтнику: заткнулъ себѣ уши обѣими руками и замоталъ головой. Надворный совѣтникъ изъ-себя вышелъ. Онъ повернулся къ своему товарищу и проворчалъ сквозь зубы:
   -- Ну, что жь стоишь? пойдемъ! Ты думаешь, что отъ этихъ христопродавцевъ дождешься чего-нибудь добраго? какже, подставляй карманы! Знаемъ мы этихъ ободранцевъ-то! продолжалъ онъ, косясь на Зайчикова: -- какъ дежурить у его превосходительства, такъ и фракъ надѣваютъ копеечный; а какъ на балъ ѣдутъ -- шуба не шуба, лошади не лошади, карета не карета! на имя жены чай полгорода застроилъ. Вотъ они какіе, ободранцы-то эти! смотри имъ въ зубы... Эхъ-ма! вотъ оно гдѣ, счастье-то проклятое! прибавилъ онъ съ горечью, покосился еще разъ на Зайчикова, посмотрѣлъ на свой кулакъ и поплелся къ двери вмѣстѣ съ господиномъ, имѣющимъ пряжку за двадцатилѣтнюю службу.
   Оставшись одинъ, Зайчиковъ долго не могъ опомниться отъ изумленія. "Боже мой!" думалъ онъ: "какіе люди бываютъ на свѣтѣ! И надворный совѣтникъ еще! и про кареты говоритъ еще!... нашелъ кому позавидовать! Боже мой! какіе люди бываютъ на свѣтѣ! За то, что поставили тебя дежурить у его превосходительства, вотъ ужь тебѣ и завидуютъ: зачѣмъ, дескать, не я дежурный? И враговъ еще наживешь себѣ! живаго въ гробъ законопатятъ... Боже мой! какіе люди бываютъ на свѣтѣ!" Оперся Зайчиковъ на письменную конторку, склонилъ голову на руку, и крупная слеза скатилась на зеленое сукно...
   Сколько времени пробылъ Зайчиковъ въ этомъ положеніи, не могу утвердительно сказать; когда же онъ поднялъ голову и осмотрѣлся, ему показалось, что комната полна дыма. "Что за чудо!" подумалъ Зайчиковъ. Вынулъ онъ изъ кармана клѣтчатый платокъ, протеръ глаза, смотритъ: дымъ рѣже, а противъ него, у другаго окна, видитъ, стоитъ кто-то другой... точь-въ-точь какъ онъ, Зайчиковъ, а, между-тѣмъ, похожій еще на кого-то: не то на дѣдушку Зайчикова, не то на бабушку, не то на отца и мать, не то на всѣхъ вмѣстѣ... существо до крайности-странное, туманное, но одѣтое точь-въ-точь, какъ онъ, Зайчиковъ, и дѣйствительное, какъ сама дѣйствительность.
   Морозъ пробѣжалъ по жиламъ Зяйчикова; туманъ пронесся предъ глазами его. "Господи Боже мой!" прошепталъ онъ, творя крестное знаменіе. Смотритъ: у другаго окна, другой поднялъ къ небу красные, заплаканные глаза, сложилъ крестомъ руки и читаетъ молитву.
   Хлынули слезы изъ глазъ Зайчикова. По какому-то тайному внушенію, упалъ онъ на колѣни и началъ молиться. И когда, чрезъ нѣсколько минутъ, онъ всталъ и осмотрѣлся, двойника его уже не было. Въ комнатѣ было такъ свѣтло, какъ-будто, кромѣ солнечнаго свѣта, освѣщалъ ее еще другой, нездѣшній свѣтъ. И стало на душѣ Зайчикова такъ легко, легко, какъ никогда не бывало. "Вѣдь-вотъ" подумалъ онъ, добродушно улыбаясь: "чего не представится человѣку! а какъ помолишься, оно и ничего: все пройдетъ, и выйдетъ, что все пустяки, какая-нибудь трынъ-трава, или луковица пятипалая, которою бабы мужиковъ къ себѣ привораживаютъ..." Но вслѣдъ за этою мыслью онъ почувствовалъ такую непріятную дрожь во всѣхъ оконечностяхъ, что ему стало невольно страшно, какъ человѣку, попавшему въ незнакомый дремучій лѣсъ, изъ котораго ему не представлялось выхода. Онъ взглянулъ на диванъ, но сѣсть на него не осмѣлился; взглянулъ на дверь, ведущую во внутренніе покои -- и сталъ подкрадываться къ ней... постоялъ около нея, оглянулся -- и приложилъ глазъ къ замочной скважинѣ: никого и ничего -- глухо! только слышится вдали грохотъ экипажей по мостовой... Страшно да и только! "А-ну, какъ онъ опять явится?" пробѣжало въ мысляхъ Зайчикова. Онъ хотѣлъ оглянуть комнату, но не отважился.
   Въ это время послышался голосъ его превосходительства. Зайчиковъ сталъ прислушиваться.
   -- А гдѣ же это дежурный? говорилъ его превосходительство: -- что жь онъ нейдетъ?
   -- Да нынѣ, ваше превосходительство, дежурный не изъ тѣхъ-съ... другой какой-то, произнесъ мягкій голосъ, въ которомъ, къ удивленію своему, Зайчиковъ узналъ голосъ величественнаго господина.
   -- А-а! другой... сказали его превосходительство.
   И снова все тихо: никого и ничего; только глухо раздается грохотъ экипажей по мостовой... Страшно да и только! Но тутъ... какъ-будто съ неба, зазвучалъ такой голосокъ, что въ Зайчиковѣ всѣ жилки задрожали... такой голосокъ, какого онъ и вообразить себѣ не могъ: звучный, какъ серебряный колокольчикъ, нѣжный, какъ воздушная музыка... Зайчиковъ почувствовалъ, что внутри его произошло что-то неслыханное: точно ему сердце помазали медомъ, и оно разсмѣялось и растаяло. Онъ будто совсѣмъ переродился: глаза его просвѣтлѣли, морщины на лицѣ разгладились... А отчего бы, казалось? Вѣдь голосъ произнесъ самыя обыкновенныя слова, онъ произнесъ:
   -- Ну, что жь, папаша: кто бъ онъ ни былъ, вѣдь ему тоже ѣсть хочется.
   Господи Боже мой! что жь было бы съ Зайчиковымъ, если бы ему да въ другую, лучшую пору жизни, въ пору любви и надежды, удалось услышать произнесенныя такимъ голоскомъ слова любви и надежды!
   -- Конечно, конечно... позвать его, сказали его превосходительство: -- позвать дежурнаго.
   И не успѣлъ еще Зайчиковъ опомниться отъ всего слышаннаго, какъ величественный господинъ, встрѣтившій его такъ грозно утромъ, явился предъ нимъ съ сіяющимъ лицомъ и сказалъ ласково:
   -- Его превосходительство къ столу васъ просятъ.
   Зайчиковъ опять съёжился и почувствовалъ что-то такое странное, чего и объяснить нельзя: ему показалось, будто изъвнутри его что-то вышло и стало тамъ, у окна...
   -- Да какже это... да какже я... началъ онъ; но слуга, закрывъ ротъ рукою, повернулся и, едва удерживаясь отъ смѣха, проговорилъ:
   -- Пожалуйте!
   -- Да какже это... да что же я... бормоталъ Зайчиковъ, слѣдуя на цыпочкахъ за лакеемъ.
   И все казалось ему, что тамъ, у окна, остался другой и смотритъ вслѣдъ ему этотъ другой красными, заплаканными глазами и грустно-грустно качаетъ головой...
   Вошедши въ столовую, гдѣ его превосходительство сидѣли съ своимъ семействомъ, Зайчиковъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать: поклониться ли ему, нѣтъ ли? заговорить ли: что "вотъ такъ и такъ, ваше превосходительство, все благополучно, ваше превосходительство", или не кланяться и ничего не говорить, а ожидать, что спросятъ его превосходительство? Но напрасно Зайчиковъ старается увидѣть его превосходительство: туманъ нависъ надъ глазами его и увлаживаетъ ихъ слезами... Какъ вотъ, слышитъ, прежній плѣнительный голосокъ опять звучитъ въ ушахъ его:
   -- Садитесь, дежурный! Что жь вы стоите?
   Зайчиковъ почувствовалъ себя на седьмомъ небѣ. Онъ поднялъ глаза -- и увидѣлъ дѣвицу красоты неописанной! Дѣвица, улыбаясь, указала ему на стулъ подлѣ себя. Зайчиковъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ; вотъ онъ уже ухватился за спинку указаннаго стула, какъ глядь -- и остолбенѣлъ: на стулѣ сидѣлъ, подбоченясь, другой... не тотъ другой, котораго видѣлъ Зайчиковъ у окна; этотъ другой такой былъ страшный, что и сказать трудно: глаза, какъ стеклярусъ, на выкатѣ; лицо синее, обрюзглое... и ктому же еще мокрый весь, и, къ довершенію безобразія, еще наглецъ величайшій! Глядитъ онъ нагло на Зайчикова и скалитъ зубы: "дескать, что! И ты хочешь поглядѣть, каково-то въ чужихъ саняхъ сидѣть?"
   Зайчиковъ совершенно растерялся. "Господи! да вѣдь это утопленникъ!" подумалъ онъ и, дрожа всѣмъ тѣломъ, садится на другой стулъ. Но тутъ оказались всѣ невыгоды непріятнаго сосѣдства: только-что Зайчиковъ захочетъ ложку супу поднесть ко рту, а утопленникъ розинетъ ротъ -- и супа въ ложкѣ какъ не бывало; только-что Зайчиковъ поднесетъ кусокъ къ губамъ, а утопленникъ щёлкнетъ зубами ~- и кусокъ летитъ къ нему прямо въ ротъ.
   "Что за чертовщина!" бормочетъ Зайчиковъ и начинаетъ робко озираться. Но вокругъ него нѣтъ ничего особеннаго: раздается стукъ ножей и вилокъ и слышится говоръ на какомъ-то невѣдомомъ языкѣ, въ которомъ только и словъ понятныхъ: "хи-хи-хи" да "ха-ха-ха".
   "Господи Боже мой! что же это такое?" размышляетъ Зайчиковъ, опуская глаза на тарелку. Но и въ тарелкѣ увидѣлъ онъ противную рожу утопленника. "Мерзость какая!" Онъ закрылъ глаза, опустилъ руки и рѣшился ничего не брать въ ротъ, раздумывая про-себя о такомъ странномъ и совершенно-невѣроятномъ явленіи. Только-вотъ, слышитъ, утопленникъ шепчетъ ему на ухо:
   -- Глядь-ка, глядь-ка, тёска: соленые огурчики несутъ... у! какіе славные огурчики!
   Зайчиковъ обернулся: въ-самомъ-дѣлѣ, человѣкъ несетъ къ нему блюдо съ огурцами. Какъ отказаться: Зайчиковъ болѣе всего любилъ соленые огурцы; какъ не отвѣдать: у его превосходительства ужь вѣрно приготовляютъ ихъ какимъ-нибудь особеннымъ образомъ... А огурцы, въ-самомъ дѣлѣ, были славные: тутъ были огурцы величиною въ воробьиное яйцо, огурцы величиною въ голубиное яйцо и огурцы въ яйцо куриное и даже гусиное. Недолго думая, Зайчиковъ схватилъ вилку и воткнулъ её въ самый большой огурецъ, но въ ту же минуту и одумался: "какже такъ выбирать себѣ самый большой огурецъ? Вѣдь этакъ его превосходительство подумаютъ объ немъ и невѣсть что!-- "Это жадность одна", скажетъ это превосходительство: "а вотъ я научу тебя, какъ жадничать!" скажутъ они, да итого... Надумавшись такимъ образомъ, Зайчиковъ схватилъ ножикъ и началъ пилить огурецъ надвое: "дескать, такъ-то поделикатнѣй будетъ." Но тутъ вышла бѣда: блюдо покачнулось, и одна половина огурца, да еще едва-ли не самая большая, покатилась подъ столъ. Положивъ на тарелку оставшуюся половину, Зайчиковъ не могъ не пожалѣть о другой. "Зачѣмъ же добру пропадать?" подумалъ онъ и полѣзъ подъ столъ. Смотритъ онъ подъ столомъ: гдѣ огурецъ?-- нѣтъ огурца; туда, сюда -- пропалъ да и только! "Э-э!" думаетъ Зайчиковъ: "утопленникъ ужь схватилъ его!" Прислушался -- такъ и есть: утопленникъ щёлкаетъ зубами и грызетъ огурецъ. "Экій проворный!" говоритъ Зайчиковъ, вылѣзая изъ-подъ стола. Но только онъ ухватился за стулъ, стулъ такъ и покатился изъ-подъ него. Зайчиковъ сдѣлалъ движеніе, чтобъ поддержать его; но стулъ покатился еще быстрѣе: Зайчиковъ растянулся на полу. Смотритъ: утопленникъ стоитъ за стуломъ и помираетъ со смѣху...
   "Ты... вы... Господи Боже мой!" Свѣтъ погасъ въ глазахъ Зайчикова. Когда онъ опомнился, то увидѣлъ себя на крыльцѣ губернаторскаго дома. Свѣжій вѣтерокъ повѣвалъ ему въ лицо и развѣвалъ его сѣдые волосы; позади его раздавался смѣхъ. Оглянулся Зайчиковъ: на лѣстницѣ, держась за перила, стояли два господина, въ бѣлыхъ перчаткахъ, бѣлыхъ галстукахъ и жилетахъ. Смотрѣли они на Зайчикова и заливались истерическимъ смѣхомъ. Зайчиковъ схватился за голову, силясь припомнить что-то; но тутъ, будто изъ-подъ земли, выросъ другой,, уставилъ онъ на Зайчикова стеклянные глаза, искривилъ посинѣлыя губы и улыбнулся самой отвратительной улыбкой... Вскрикнулъ Зайчиковъ и пустился бѣжать безъ-оглядки.
   На другой день Кочерыжкинъ вошелъ въ канцелярію въ самомъ веселомъ расположеніи духа: на немъ былъ новый жилетъ пике, безъ шали, съ узкою выемкою по срединѣ.
   -- Знаете ли, что случилось, господа? сказалъ онъ, оборачиваясь и выставляя грудь впередъ,
   -- Что? что? спросило нѣсколько голосовъ.
   -- Зайчиковъ утопился, отвѣчалъ Кочерыжкинъ, весело поглядывая на всѣхъ.
   -- Какъ? что?
   -- Зайчиковъ утопился, повторилъ Кочерыжкинъ тѣмъ же тономъ: -- и знаете, гдѣ, господа? Вѣдь какой чудакъ: рѣка подъ бокомъ -- чего бы, кажется, лучше! такъ нѣтъ: угораздило его убѣжать версты за три отъ города, ажь на Чернечье Озеро, что подъ самымъ лѣсомъ... знаете? Вчера мальчишки пасли тамъ скотину; видятъ: человѣкъ бѣжитъ, во фракѣ, безъ фуражки... Добѣжалъ онъ до озера да, не говоря ни слова, и бухъ въ него; а озеро-то глубокое. Что имъ дѣлать? Недалеко лѣсная караулка была... Побѣжали туда, разсказали полѣсовщикамъ... Я сейчасъ оттуда: вся полиція тамъ. Вытащили Зайчикова -- страшный такой! Лицо обрюзгло, губы синія, глаза -- стеклярусъ точно... Вырыли ему могилку да и закопали, въ чемъ былъ. Жена Зайчикова убивается и кричитъ, что есть мочи... Указали мнѣ также и дочь его: ничего, туда-сюда, годится... Два мальчика еще остались... А что, господа, добавилъ Кочерыжкинъ, весело потирая руки: -- не говорилъ я вамъ, что Зайчиковъ рано или поздно утопится или повѣсится? Въ немъ всегда замѣтно было, что вотъ-тутъ (Кочерыжкинъ указалъ на лобъ)... тутъ у него какой-то клепки нехватало... Вотъ оно и вышло по-моему: показалось ему лучше утопиться, чѣмъ повѣситься -- взялъ и утопился.
   Никто не произнесъ ни слова. Кочерыжкинъ поглядѣлъ на свой жилетъ, погладилъ его, поглядѣлъ на меня, какъ бы говоря: замѣчаешь ли ты, какой жилетъ на мнѣ? и, съ торжествующимъ видомъ, усѣлся на свое мѣсто.
   "Бѣдный Зайчиковъ!" подумалъ я: "длятого ли ты выздоравливалъ, чтобъ умереть насильственной смертью? Бѣдный Зайчиковъ!" думалъ я и на другой день, стоя у его одинокой могилы: ни дерномъ она не была покрыта, ни креста не стояло на ней. "Придетъ сюда на другое лѣто твоя старуха съ дѣтьми; станетъ искать она могилу мужа, но не найдетъ и слѣдовъ ея, замытыхъ весеннею водою!"

КУКУ.

"Отечественныя Записки", No 8, 1859

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов