Книговод

Французские романтики

Скабичевский Александр Михайлович


   

ФРАНЦУЗСКІЕ РОМАНТИКИ.

(Историко-литературные очерки).

Викторъ Гюго.

VIII.
Два противоположныя теченія въ литературной дѣятельности В. Гюго послѣдняго періода: философско-мистическое и политико-реальное.-- "La légende des siècles".-- "Les misérables".-- "Les travailleurs de la mer".-- "L'homme qui rit".-- "Quatre-vingt-treize".-- "L'année terrible".-- Заключеніе.

   О произведеніяхъ B. Гюго послѣднихъ тридцати лѣтъ составилось мнѣніе, которое вы встрѣтите въ каждой характеристикѣ поэта, каждой критической статьѣ, относящейся къ тому или другому изъ этихъ произведеній, что въ нихъ В. Гюго далеко не тотъ, какой онъ былъ прежде, что достоинства его, какъ поэта, умалились, а недостатки возросли, что произведенія его утратили ту цѣльность, естественность, простоту и живость, какими отличаются прежнія. Въ нихъ замѣчается постоянная претензія на превыспренность. Поэту мало быть только поэтомъ, выражающимъ впечатлѣнія жизни; онъ стремится принять на себя роль апостола и пророка, разрѣшителя судебъ, и нетолько судебъ своего народа, но всего человѣчества и даже всей вселенной. Вслѣдствіе этого онъ постоянно впадаетъ въ ту напыщенную и искуственную ходульность, которую нѣкогда самъ онъ такъ горячо преслѣдовалъ въ классикахъ. Самый языкъ его становится до крайности вычуренъ и неестественъ, на каждомъ шагу поражаетъ васъ такими неожиданными и чудовищными эпитетами, метафорами, сравненіями, противоположеніями и всякаго рода реторическими украшеніями, переходящими порою за всѣ предѣлы эстетической мѣры и вкуса, что ослѣпляемые и оглушаемые этою пестрою шумихою фразъ, вы невольно забываете о внутреннемъ содержаніи произведенія и у васъ является такое впечатлѣніе, что поэтъ словно только и гонится за тѣмъ, чтобы блеснуть передъ вами эффектною фразою.
   Подобный упадокъ таланта, кромѣ такой естественной причины, какъ преклонность возраста, объясняютъ обыкновенно вліяніемъ вставшаго на дыбы самолюбія поэта. Самыя обстоятельства жизни его, говорятъ при этомъ, послужили къ развитію въ немъ чрезмѣрнаго самомнѣнія. Поставленный политическими гоненіями на пьедесталъ, въ самомъ дѣлѣ, словно въ видѣ прикованнаго къ скалѣ Прометея, упоенный вниманіемъ и поклоненіемъ всей Европы, онъ невольно и самъ на себя сталъ смотрѣть, какъ на какого-то полубога, которому предназначено вѣщать земнымъ народамъ пророческіе глаголы. Къ этому присоединилась толпа льстивыхъ друзей и слѣпыхъ почитателей, которые густою стѣною встали вокругъ тщеславнаго поэта и начали благоговѣйно кадить на него, своими славословіями, устными и печатными, еще болѣе пришпоривая и безъ того уже закусившее удила самообожаніе.
   Всѣ подобныя мнѣнія справедливы лишь отчасти. Они страдаютъ односторонностью и тою рутинною поверхностностью, какую вы найдете всюду, когда вамъ стараются что-либо объяснить исключительно такими элементарными добродѣтелями или пороками, какъ самолюбіе, тщеславіе, гордость, лѣность и т. п. Вы представьте себѣ, что о послѣднемъ періодѣ дѣятельности Гоголя мы стали бы судить исключительно по "Перепискѣ съ друзьями", совершенно упуская изъ вида, что, въ одно время съ нею, Гоголь создавалъ "Мертвыя души", и вмѣстѣ съ тѣмъ самую эту "Переписку" стали бы объяснять исключительно тѣмъ, что друзья захвалили и самолюбіе разгулялось, не принимая въ тоже время нисколько въ разсчетъ того нравственно-философскаго процесса, подъ вліяніемъ котораго была написана "Переписка".
   А мы не даромъ для нашего примѣра взяли Гоголя. Въ настоящемъ случаѣ, мы имѣемъ не одну внѣшнюю, случайную аналогію, а два одновременныя явленія, сходныя по существу, произведенныя одними и тѣми же факторами одного и того же вѣка. Повидимому, что общаго между В. Гюго и Гоголемъ, жившими въ двухъ разныхъ концахъ Европы, подъ вліяніемъ совершенно различныхъ общественныхъ условій, не похожими другъ на друга ни по характеру талантовъ, ни по роду дѣятельности? А между тѣмъ въ философско-нравственномъ развитіи и результатахъ послѣдняго у этихъ двухъ современниковъ есть нѣсколько такихъ поразительно схожихъ чертъ, что трудно придумать болѣе полное совпаденіе. Оба они отличаются тѣмъ, что дошли до преклонныхъ лѣтъ, успѣли вполнѣ опредѣлиться въ своей литературной дѣятельности, но въ тоже время, въ философскомъ отношеніи оставались людьми совершенно нетронутыми; безъ малѣйшаго анализа и съ полною вѣрою относились они ко всѣмъ тѣмъ вѣрованіямъ и предразсудкамъ, въ духѣ которыхъ были воспитаны. У Гоголя это происходило отъ того, что онъ жилъ въ странѣ, въ которой умственное движеніе только-что начиналось и философскія основы мысли интеллигентныхъ верховъ были едва задѣты. Что же касается В. Гюго, то, хотя его родина и успѣла уже пережить великое философское движеніе XVIII вѣка и революцію, но молодому поколѣнію начала нынѣшняго столѣтія, воспитавшемуся подъ гнетомъ реакціи и подъ вліяніемъ клерикаловъ и іезуитовъ, приходилось снова проходить тотъ путь, который былъ уже пройденъ отцами и дѣдами. Но это новое освобожденіе мысли изъ подъ оковъ средневѣковыхъ традицій имѣло во Франціи крайне односторонній характеръ. Въ странѣ съ сильно возбужденнымъ политическимъ броженіемъ, мысль естественно была прикована къ вопросамъ политическимъ и соціальнымъ и въ этомъ направленіи преимущественно и развивалась. Средневѣковыя теологическія традиціи отрицались, какъ отжившія общественныя формы, при чемъ то не менѣе отжившее содержаніе, которое скрывалось подъ этими формами, почти совсѣмъ не затрогивалось. Предполагалось, что это содержаніе нетолько можетъ вполнѣ соотвѣтствовать новымъ и наиболѣе совершеннымъ формамъ общественной жизни, но еще болѣе будетъ процвѣтать и развиваться въ нихъ. При этомъ многіе передовые и могучіе умы доказывали даже, что самыя эти новыя и желательныя общественныя формы логически вытекаютъ не изъ чего иного, какъ изъ все того же стараго содержанія, путемъ болѣе яснаго и истиннаго ихъ пониманія и болѣе глубокаго проникновенія въ нихъ.
   Вслѣдствіе этого, во Франціи, впродолженіи всей половины нынѣшняго столѣтія, вы встрѣтите въ большинствѣ ея передовыхъ мыслителей такую странную односторонность, что по соціально-политическимъ вопросамъ они стоятъ на вполнѣ реальной и положительной почвѣ и дѣлаютъ открытія, установляютъ истины, ни мало не уступающія по своей точности естественно-научнымъ, но въ тоже время, по своему общему философскому міросозерцанію, находятся вполнѣ на степени средневѣковаго мистицизма. Не говоря уже о беллетристахъ, поэтахъ или публицистахъ буржуазнаго образа мыслей, даже такіе передовые и могучіе умы, какъ Сенъ-Симонъ, Анфантенъ, Фурье, Консидеранъ, Прудонъ, которые, по ихъ геніальному критическому анализу современныхъ соціальныхъ отношеній, могутъ быть названы Колумбами въ области соціологіи, въ тоже время, въ общемъ своемъ міросозерцаніи путаются въ различныхъ мистическихъ гаданіяхъ и фантазіяхъ. Прудонъ оставался ультра-католикомъ, когда писалъ свой знаменитый трактатъ о собственности, и только въ концѣ сороковыхъ годовъ додумался до гегелизма, да и то не самостоятельно, а подъ личнымъ вліяніемъ нѣкоторыхъ нашихъ соотечественниковъ. Средній уровень французскихъ умовъ во все это время вполнѣ выражается эклектическою примирительною и поверхностною философіею Кузена. Если въ это самое время Франція и выдвинула Огюста Конта, совершившаго великій переворотъ въ философіи, то судьба этого мыслителя замѣчательна именно тѣмъ, что при жизни своей онъ былъ совершенно игнорированъ своими современниками, которые оцѣнили его значеніе.тишь послѣ смерти, и только въ настоящее время Ог. Контъ начинаетъ пріобрѣтать послѣдователей во Франціи.
   Нѣтъ ничего мудренаго, что и В. Гюго, съ одной стороны, увлекаясь, подъ вліяніемъ политико-соціальнаго движенія своей страны такими реальнѣйшими предметами, какъ вопросы о смертной казни, объ эмансипаціи женщинъ, о поднятіи уровня благосостоянія народа, въ то же время, по общему своему міросозерцанію, во все время 30-хъ годовъ, стоялъ нисколько не выше Гоголя. А затѣмъ, когда наступили 40-е годы, когда, подъ вліяніемъ реакціи, политико-соціальные вопросы начали менѣе занимать В. Гюго, чѣмъ прежде, онъ былъ, подобно Гоголю, увлеченъ въ водоворотъ того философскаго броженія умовъ, которымъ ознаменовались 40-е годы.
   Это философское броженіе у обоихъ писателей выразилось въ томъ, что они прониклись тѣми теологическими идеалами, въ духѣ которыхъ были воспитаны и, вмѣстѣ съ тѣмъ, начали смотрѣть отрицательно на всю свою прежнюю дѣятельность, усматривая въ увлеченіи непосредственнымъ творчествомъ нѣчто низменное, чувственное, какъ бы языческое. Гоголь, подъ вліяніемъ подобнаго настроенія, вознамѣрился весь свой талантъ посвятить на служеніе тѣмъ теологическимъ идеямъ, которыми онъ увлекся. У В. Гюго это выразилось иначе: онъ началъ отрицательно смотрѣть на вмѣшательство въ преходящія политическія дрязги, какъ на нѣчто суетное, мелочное, недостойное поэта. Поэтъ, по его мнѣнію, долженъ жить въ уединеніи, въ пустынѣ, въ родѣ пророка, и созерцать дѣла человѣческія съ высоты философскаго полета, безпристрастно обсуждая ихъ въ связи со всѣмъ мірозданіемъ.
   Правда, что В. Гюго, во время подобнаго философскаго кризиса, смотрѣлъ на вещи, во всякомъ случаѣ, гораздо свѣтлѣе, чѣмъ Гоголь, и былъ далекъ отъ тѣхъ дикихъ крайностей, въ которыя ударился послѣдній. Ни семейная обстановка, ни общественная среда, ни темпераментъ -- ничто не располагало В. Гюго къ тому суровому аскетизму, въ который впалъ авторъ "Мертвыхъ душъ". Но тѣмъ не менѣе, у обоихъ ихъ остается общимъ то, что философское броженіе началось у нихъ слишкомъ поздно, чтобы они были въ состояніи переварить его и довести до конца умственный процессъ, который совершается тѣмъ быстрѣе и легче, чѣмъ человѣкъ моложе. Гоголь не пошелъ далѣе своихъ дѣтскихъ вѣрованій. В. Гюго, живя въ болѣе цивилизованной средѣ и въ неизмѣримой степени превосходя Гоголя и по образованію, и по количеству знаній, шагнулъ насколько далѣе: онъ дошелъ до чего-то средняго между пантеизмомъ и деизмомъ, но, въ свою очередь, на этомъ и остановился.
   Вотъ этимъ и объясняется тотъ туманный мистицизмъ, который мы видѣли уже въ стихотвореніяхъ В. Гюго, относящихся къ 40-мъ годамъ. Этимъ можно объяснить отчасти и наклонность къ реторикѣ, которая съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе начала развиваться въ В. Гюго именно съ этой эпохи философскаго броженія. Но вѣдь и у Гоголя мы замѣчаемъ тоже самое: съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ началъ отрѣшаться отъ самого себя, подчинять свое непосредственное творчество высшимъ философскимъ цѣлямъ и воспарять горѣ, прежній языкъ его, хотя и богатый образностью, но простой и вполнѣ естественный, началъ впадать въ цвѣтистую и напыщенную реторичность. Не происходитъ ли это въ обоихъ случаяхъ вслѣдствіе того закона, что человѣкъ ясно и просто способенъ выражать только то, что онъ ясно и просто понимаетъ. Когда же, при сильномъ возбужденіи всѣхъ мыслительныхъ силъ, человѣку приходится бродить въ туманѣ матеріала, не усвоеннаго мыслію, не доведеннаго до яснаго пониманія, тогда въ реторикѣ онъ начинаетъ искать такое же забвеніе отъ умственныхъ потемокъ, какое нравственно-удрученный человѣкъ ищетъ въ винѣ: громкая и напыщенная фраза скрываетъ и отъ другихъ, и отъ него самого бѣдность и безсиліе его мысли и до извѣстной степени замѣняетъ художественно-законченный и ясный образъ. А потомъ человѣкъ до такой степени привыкаетъ къ реторикѣ, опять-таки, какъ пьяница къ вину, что начинаетъ прибѣгать къ ней и въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ въ ней совсѣмъ ужь нѣтъ никакой надобности, гдѣ простая и ясная мысль нетолько не проиграла бы, а выиграла, еслибы былавыражена простымъ и обыденнымъ языкомъ.
   Наиболѣе полнымъ выраженіемъ мистико-философскаго настроенія Б. Гюго, вынесеннаго имъ изъ 40-хъ годовъ, представляется "La légende des siècles", и это вполнѣ понятно. Хотя это произведеніе, по своему выполненію и изданіямъ, относится къ болѣе позднѣйшему времени, но задумано оно, безъ всякаго сомнѣнія, было въ самый разгаръ философскаго броженія мысли В. Гюго, до 1848 года. По крайней мѣрѣ, въ предыдущей главѣ мы видѣли, что въ 1855 году, во время бытности В. Гюго на Джерсеѣ, у него хранились уже въ завѣтномъ сундукѣ нѣсколько рукописей поэмъ изъ "Легенды вѣковъ".
   Мы нисколько не преувеличимъ, если скажемъ, что "Легенда вѣковъ" заслуживаетъ такого же мѣста среди прочихъ произведеній В. Гюго, какое "Переписка съ друзьями" занимаетъ среди произведеній Гоголя. Правда, что въ "Перепискѣ съ друзьями" къ философскому младенчеству присоединяется еще и политическая незрѣлость, вслѣдствіе чего эта "Переписка" и возбудила такіе крики ужаса и негодованія среди современниковъ. Что же касается до В. Гюго, то, такъ какъ умственное развитіе его носило исключительно политическій характеръ, то и въ "Легендѣ вѣковъ", при всей философской незрѣлости, ему ничего не стоило остаться на той же политической высотѣ, на какой мы видимъ его, и это въ нѣкоторой степени выручило произведеніе, такъ что французская критика и особенно критика друзей В. Гюго могла отнестись къ нему съ обычнымъ восторгомъ, и слава В. Гюго осталась непомраченною. Тѣмъ не менѣе "Легенда вѣковъ" все-таки остается произведеніемъ весьма неудобочитаемымъ, и въ немъ В. Гюго также мало похожъ на себя, какъ и Гоголь въ "Перепискѣ съ друзьями" мало напоминаетъ намъ творца "Ревизора" или "Мертвыхъ душъ".
   Задумана "Легенда вѣковъ", повидньюму, весьма недурно: представить картину постепеннаго развитія человѣка въ рядѣ поэмъ, взятыхъ изъ исторіи и легендъ. "Цѣль всего произведенія, взятаго въ его цѣломъ, говоритъ В. Гюго въ предисловіи къ первому тому: -- будетъ заключаться въ томъ, чтобы изобразить человѣчество въ особеннаго рода циклическомъ произведеніи, представить его постепенное развитіе во всѣхъ видахъ: въ исторіи, баснѣ, философіи, религіи, наукѣ и какъ это все соединяется въ одномъ колоссальномъ стремленіи къ свѣту; показать въ своего рода зеркалѣ, мрачномъ и въ то же время ясномъ (зеркалѣ, которое, конечно, можетъ быть разбито естественнымъ прекращеніемъ земного существованія раньше, чѣмъ оно будетъ доведено до размѣровъ, о которыхъ мечтаетъ авторъ) -- великій образъ, единственный и въ тоже время сложный, мрачный и сіяющій, фатальный и священный -- человѣка; вотъ изъ какой идеи, изъ какого, если хотите, честолюбія, проистекла "Легенда, вѣковъ".
   Замыселъ, какъ вы видите, колоссальный; но именно, вслѣдствіе своей колоссальности, не соотвѣтствующей философской зрѣлости поэта, а съ другой стороны, вслѣдствіе своей отвлеченности отъ живыхъ и насущныхъ интересовъ жизни, и витанія въ космическихъ пространствахъ, чуждыхъ воздуха, тепла и свѣта -- замыселъ этотъ совершенно не удался поэту. Во всѣхъ предыдущихъ произведеніяхъ В. Гюго мы замѣчали, что главное достоинство ихъ заключалось ни въ чемъ иномъ, какъ именно въ горячемъ увлеченіи разными великими насущными вопросами современной жизни; это увлеченіе придавало обаятельную страстность языку поэта; оно оживляло и реализировало самые фантастическіе образы его и заставляло васъ видѣть въ нихъ воплощеніе вашихъ собственныхъ радостей и страданій, надеждъ и разочарованій. Даже въ "Nôtre dame", этомъ историческомъ романѣ изъ далекой отъ насъ средневѣковой жизни, мы нашли отвѣты на проклятые вопросы, волнующіе насъ въ нашъ тревожный вѣкъ, даже и въ такихъ слабыхъ и неуклюжихъ произведеніяхъ, какъ "Les burgraves", мы нашли все ту же искру Божію, и она до извѣстной степени свѣтила намъ въ нашихъ странствіяхъ по этимъ дикимъ средневѣковымъ дебрямъ. Здѣсь этого ничего нѣтъ.. Исходя изъ чисто умозрительныхъ положеній, поэтъ въ то же время стремится быть объективно безстрастнымъ, т. е. отказывается отъ такой стороны своего таланта, которая составляетъ главную его силу -- лирическаго паѳоса. Нѣтъ ничего мудренаго, что живое и страстное одушевленіе замѣняется здѣсь искуственною, натянутою величавостью. Въ то же время образы, изображаемые здѣсь, являются безжизненными, отвлеченными; не представляя никакого политическаго интереса, они не достигаютъ и того философскаго, для котораго они предназначены, по той простой причинѣ, что авторъ самъ слишкомъ мало философски развитъ, чтобы быть способну доставить читателю такой философскій матеріалъ, который былъ бы любопытенъ, стоя на одномъ уровнѣ съ высшимъ философскимъ развитіемъ нашего вѣка. Здѣсь за философію сходятъ или разные обветшалые теологическіе труизмы, стоящіе ниже всякой критики, или туманный мистицизмъ, выѣзжающій на загадочныхъ фразахъ, въ родѣ "никто не знаетъ, никому неизвѣстно, одному Богу извѣстно" и проч., фразахъ, надъ которыми потѣшается Зола въ своемъ трактатѣ о В. Гюго, или, наконецъ, трескучая реторика, блещущая рискованными контрастами и антитезами. И вотъ тянутся передъ вами сотни, тысячи томительныхъ стиховъ, повѣствующихъ вамъ о Евѣ, Каинѣ, Даніилѣ во рвѣ львиномъ, объ Андрокловомъ львѣ, о Роландѣ, о разныхъ восточныхъ извергахъ, въ родѣ султана Мурада, который облилъ всю землю кровью, но отогналъ мухъ отъ умирающаго борова, и за то праведное небо простило ему послѣ смерти всѣ его ужасающія преступленія; о различныхъ средневѣковыхъ сумасбродахъ, между которыми являются такіе злодѣи, какъ Тифенъ, который привелъ своими дѣлами въ ужасъ даже мѣднаго орла на своей каскѣ, и тотъ вдругъ ожилъ, расклевалъ ему черепъ и улетѣлъ. Но и это все, какъ ни тоскливо, какъ ни дико и безплодно, довольно все-таки сносно передъ тѣми пьесами, въ которыхъ поэтъ забирается въ разныя космическія междузвѣздныя пространства, проникаетъ въ глубь грядущихъ вѣковъ, принимаетъ апокалипсическій тонъ, и начинаетъ пророчествовать и ясновидѣть. Здѣсь сыплящіяся изъ разверстой стѣны поколѣнія, земля и небо, свѣтъ и тьма, бездонныя пропасти мірозданія, Богъ и человѣчество, левіаѳаны и колоссальныя мѣдныя трубы страшнаго суда -- все это сливается въ какомъ-то безумномъ хаосѣ, въ которомъ вы ничего не разберете, да и разбирать въ сущности нечего, потому что кромѣ одной напыщенной реторики врядъ ли вы что-нибудь здѣсь найдете.
   Еслибы не произошло революціи 1848 пода, то очень возможно, что характеръ творчества В. Гюго все болѣе и болѣе принималъ бы такой печальный характеръ; подъ конецъ жизни поэтъ окончательно весь ушелъ бы въ туманный мистицизмъ, и отъ прежняго В. Гюго не осталось бы и слѣда. Но мы видѣли уже въ предыдущей главѣ, какъ революція 1848 года разбудила дремавшія силы поэта, возвратила ему молодость и энергію, спустила его съ заоблачныхъ высотъ на землю и снова увлекла его въ водоворотъ политическихъ интересовъ и соціальныхъ вопросовъ его родины. Послѣ этого могучаго толчка, въ В. Гюго не умиралъ уже гражданинъ, и политическій элементъ попрежнему началъ играть важную и преобладающую роль во всѣхъ его послѣдующихъ произведеніямъ. Въ немъ не являлось уже болѣе мы малѣйшихъ сомнѣній касательно того, долженъ ли поэтъ принимать участіе въ преходящихъ вопросахъ жизни, и не слѣдуетъ ли ему удаляться въ пустыню. Хотя, съ другой стороны, нельзя сказать, чтобы печать сороковыхъ годовъ была окончательно смыта съ него и онъ вполнѣ отрѣшился отъ мистико-философскаго настроенія. Это послѣднее, въ свою очередь, даетъ себя очень часто чувствовать и играетъ немаловажную роль во всѣхъ его послѣдующихъ произведеніяхъ. Вслѣдствіе этого, поэтическая дѣятельность В. Гюго въ послѣднія 30 лѣтъ представляется въ раздвоенномъ видѣ двухъ различныхъ теченій, которыя вы можете встрѣтить въ каждомъ его произведеніи этого періода, и нѣтъ ни малѣйшаго труда отличитъ одно теченіе отъ другого. Все здѣсь зависитъ отъ того, отъ чего исходитъ поэтъ: каждый разъ, когда его увлекаетъ какой-нибудь живой, реальный фактъ, все равно, современный или историческій, во всякомъ случаѣ фактъ жизни, а не фантазіи -- онъ дѣлается простъ, ясенъ, глубокъ, увлекателенъ, и вы видите передъ собой снова В. Гюго 30-хъ годовъ, такого же симпатичнаго и обаятельнаго, защитника народныхъ интересовъ, друга всѣхъ униженныхъ и оскорбленныхъ и непримиримаго врага всякаго рода тирановъ и гонителей. но какъ только онъ выходитъ изъ какихъ-нибудь отвлеченныхъ философскихъ положеній и дѣло начинаетъ касаться не современныхъ общественныхъ дѣлъ и положеній его родины, а такихъ крупныхъ предметовъ, какъ божество, человѣчество, вселенная, природа, глубокія тайны мірозданія и чудеса всемірнаго творчества, такъ сейчасъ же измѣняется и тонъ, и складъ рѣчи, поэтъ становится на пророческія ходули и начинаетъ извергать потоки высокопарной реторики. Вотъ эти два теченія, этихъ двухъ, нисколько другъ на друга не похожихъ Викторовъ Гюго и нужно постоянно имѣть въ виду, когда вы обозрѣваете произведенія его послѣднихъ 30-ти лѣтъ.
   Такъ, самымъ выдающимся произведеніемъ 60-хъ годовъ, является знаменитый романъ его "Les misérables". Это произведеніе какъ по своей величинѣ, такъ и по значенію, считается шедевромъ В. Гюго. И дѣйствительно, это мало сказать -- романъ, это цѣлая эпопея, обнимающая огромное количество самыхъ разнообразныхъ предметовъ, и дѣло идетъ здѣсь вовсе не объ однихъ misérables, т. е. обиженныхъ судьбою: -- это энциклопедія всего жизненнаго опыта автора. Все, что онъ пережилъ, перечувствовалъ, передумалъ въ 60 лѣтъ своей жизни и до чего дошелъ своимъ разумомъ, все это онъ вмѣстилъ сюда и смѣшалъ въ одну пеструю, необъятную массу. Какого только разнообразнаго матерьяла не найдете вы здѣсь. Здѣсь есть цѣлыя главы, посвященныя исключительно мистико-философскимъ и богословскимъ разсужденіямъ (какова, напримѣръ, седьмая глава второй части, называющаяся Parenthèse), излагающимъ высокопарнымъ слогомъ profession de foi автора, и есть множество главъ исключительно посвященныхъ исторіи и политикѣ; не менѣе найдете вы матерьяла археологическаго, такъ, напримѣръ, вся вторая глава пятой части, носящей заглавіе "L'intestin de Léviathan", т. е. "Чрево Левіаѳана", посвящена исторіи парижскихъ клоаковъ, и есть даже цѣлая глава филологическая, такова седьмая глава четвертой части, заключающая въ себѣ исторію арго, т. е. воровского языка парижскихъ мазуриковъ. Рядомъ съ этимъ идутъ характеристики замѣчательныхъ историческихъ личностей, описаніе уличныхъ парижскихъ событій 30-хъ годовъ, конспиративныхъ студенческихъ кружковъ 20-хъ годовъ, наконецъ, масса автобіографическаго матерьяла, чисто личныхъ воспоминаній, въ родѣ тѣхъ, какія были представлены нами выше, при характеристикѣ юности поэта.
   "Les misérables", въ истинномъ смыслѣ этого слова, положительно тонутъ въ этомъ пестромъ хаосѣ, ихъ совсѣмъ не видно; вы безпрестанно забываете о нихъ, читая, напримѣръ, такія страницы, какъ описаніе Ватерлоосской битвы; да строго-то говоря, ихъ и вовсе нѣтъ въ романѣ, и вы глубоко ошибетесь, если, принявшись въ первый разъ за чтеніе этого романа, вообразите, что "обиженные судьбой" будутъ парадировать передъ вами на каждой страницѣ въ видѣ крестьянъ, фабричныхъ рабочихъ, нищихъ, проститутокъ, безпріютныхъ дѣтей и проч. Для того, чтобы написать такое обширное произведеніе, исключительно посвященное изображенію нравовъ и быта "обиженныхъ", требуется обширное, всестороннее и глубокое изученіе низшихъ слоевъ общества, для чего мало можетъ быть одной человѣческой жизни, Викторъ же Гюго былъ человѣкъ иного вѣка, когда вопросъ о судьбѣ "обиженныхъ" былъ только-что поднятъ, когда о немъ очень много горячились и спорили, но преимущественно а priori, и рѣдко кто подходилъ близко къ этимъ обиженнымъ и разсматривалъ, какъ они живутъ, перебиваясь день за днемъ, какъ они голодаютъ и холодаютъ, извращаются физически и нравственно подъ гнетомъ нужды и всякихъ лишеній и мрутъ тысячами, никѣмъ не оплакиваемые, безъ сожалѣнія и участія. Нѣтъ ничего мудренаго, что и В. Гюго, много занимавшійся въ продолженіи своей многолѣтней жизни исторіею и археологіею, никогда не подходилъ близко къ тѣмъ самымъ "обиженнымъ", судьба которыхъ его такъ занимала. Поэтому и въ романѣ, посвященномъ этимъ самымъ обиженнымъ, онъ оказался способнымъ представить очень мало живыхъ и реальныхъ чертъ ихъ быта, а принужденъ былъ ограничиться одними отвлеченно-гадательными, апріорными отношеніями къ нимъ.
   Такъ единственные сколько-нибудь живыя черты представляютъ лишь главы, посвященныя трогательной судьбѣ Фантины, да характеристика парижскихъ гаменовъ и представителя ихъ Гавроша. И очень понятно, почему въ обоихъ этихъ случаяхъ В. Гюго удалось до извѣстной степени встать на реальную почву: въ первомъ случаѣ онъ имѣетъ дѣло съ парижскою гризеткою, этою жертвою Латинскаго квартала, съ типомъ которой, безъ сомнѣнія, ему легко было познакомиться въ юные годы, въ эпоху цыганства. Что касается парижскихъ гаменовъ, то каждому французу, прожившему въ Парижѣ нѣсколько лѣтъ, этотъ типъ долженъ быть хорошо извѣстенъ, такъ какъ гамены лѣзутъ въ глаза и сами напрашиваются на знакомство съ ними людей, не обладающихъ нималѣйшей наблюдательностью. Хотя нужно признаться, что парижскіе гамены въ романѣ В. Гюго являются слишкомъ ужь опоэтизированными въ лицѣ Гавроша.
   За этими немногими исключеніями, все, что говорится объ "обиженныхъ" въ романѣ, все это или крайне обще и стереотипно, или же фантастично. Такъ главный герой романа, Жанъ-Вальжанъ, на которомъ вертится вся ось романа, является личностью, превышающею всѣ человѣческіе размѣры, какимъ-то сказочнымъ богатыремъ, который какъ только появляется на какой-нибудь страницѣ романа, такъ и ждите, что онъ сейчасъ же совершитъ чудо, если не физическое, то нравственное.
   Жанъ-Вальжанъ -- безграматный брійскій крестьянинъ, рано потерявшій отца и мать и прокармливавшій старшую сестру вдову съ семерыми дѣтьми, садовничьимъ ремесломъ. Однажды, въ суровую и голодную зиму, оставшись безъ работы и безъ хлѣба, онъ разбилъ окно въ булочной и стащилъ съ витрины хлѣбъ. За это его приговорили на шесть лѣтъ на галеры. Потомъ, вслѣдствіе нѣсколькихъ побѣговъ, срокъ каторги былъ продолженъ и доведенъ до 19-ти лѣтъ. Только на двадцатый годъ Жанъ-Вальжанъ былъ освобожденъ и, конечно, съ волчьимъ паспортомъ. И затѣмъ начинается рядъ чудесъ.
   Тщетно ищетъ Жанъ-Вальжанъ пристанища и работы, вездѣ его отвергаютъ, какъ бывшаго каторжника и опаснаго бродягу; наконецъ, онъ находитъ ночлегъ въ домѣ епископа города Д., Миріеля, по прозвищу Бьенвеню. Оказывается, что это не обыкновенный епископъ, какіе бывали во Франціи въ началѣ нынѣшняго столѣтія,-- можно сказать, совсѣмъ даже не реальный человѣкъ, а ходячее олицетвореніе идеала пастыря,въ духѣ первыхъ вѣковъ христіанства. Онъ чуждъ всякаго честолюбія, тщеславія и какихъ бы то ни было человѣческихъ слабостей, живетъ въ евангельской нищетѣ, довольствуясь самымъ малымъ и раздаетъ все свое имущество бѣднымъ. Онъ мало того, что принимаетъ Жана-Вальжана безъ всякихъ опасеній, но сажаетъ его ужинать рядомъ съ собою, ставя на столъ серебряный приборъ, единственную роскошь, какую онъ позволялъ себѣ, когда въ его домѣ былъ гость, и которою онъ сколько-нибудь дорожилъ. Нравственно испорченный долгими годами каторги и ожесточенный, Жанъ-Вальжанъ отплачиваетъ за гостепріимство епископа тѣмъ, что похищаетъ у него ночью этотъ самый серебренный приборъ и уходитъ съ нимъ. Затѣмъ, когда жандармы арестовали похитителя и представили его епископу съ поличнымъ, послѣдній обратился вдругъ къ нимъ съ требованіемъ, чтобы они отпустили Жана-Вальжана, такъ кахъ серебренныя вещи не украдены имъ, а подарены ему епископомъ, и Миріель тутъ же присоединяетъ еще къ нимъ два серебрянные канделябра, стоявшіе у него на каминѣ. Этотъ поступокъ епископа такъ подѣйствовалъ на Жана-Вальжана, что онъ сразу возродился. Изъ ожесточеннаго каторжника, способнаго на всѣ самыя ужасающія преступленія, онъ дѣлается кроткимъ и гуманнымъ сподвижникомъ, готовымъ, по примѣру епископа, всю жизнь посвятить подвигамъ всевозможнаго добра. И тутъ, вдругъ, словно по щучьему велѣнію, какъ это обыкновенно говорится въ сказкахъ безграматный крестьянинъ, проведшій 20 лѣтъ въ каторгѣ, дѣлается изобрѣтателемъ новой отрасли производства изъ гумми и жидкаго толя галантерейныхъ вещицъ въ подражаніе подобнымъ издѣліямъ въ Англіи изъ горнаго янтаря и въ Германіи изъ горнаго стекла. Съ этими изобрѣтеніями онъ является въ городъ М., на рѣкѣ М., немедленно же спасаетъ изъ пламени дѣтей жандармскаго капитана, вслѣдствіе чего у него сочли излишнимъ освѣдомиться о паспортѣ, поселяется тамъ подъ именемъ отца Маделена, въ короткое время своими изобрѣтеніями обогащаетъ весь край, наживаетъ самъ сотни тысячъ, дѣлается мэромъ города и разсыпаетъ вокругъ себя всевозможныя благодѣянія по примѣру своего спасателя Миріеля. Среди подобнаго благосостоянія, Жанъ-Вальжанъ встрѣчается съ новою эксцентричною личностью, которая, въ свою очередь, является не реальнымъ человѣкомъ, а идеальнымъ воплощеніемъ -- на этотъ разъ не какихъ-либо христіанскихъ принциповъ, а полицейской власти. Таковъ Жаверъ, который угадываетъ въ благодѣтельномъ мэрѣ бывшаго каторжника и вынуждаетъ его къ обнаруженію настоящаго званія при посредствѣ процесса, возникшаго въ сосѣднемъ городѣ. Въ этомъ процессѣ фигурируетъ въ качествѣ обвиненнаго за кражу яблоковъ въ чужомъ саду нѣкто Шанматьё, котораго ошибочно принимаютъ за исчезнувшаго неизвѣстно куда Жана-Вальжана. Никому въ голову не приходитъ, чтобы Жанъ Вальжанъ скрывался въ лицѣ всѣми уважаемаго мэра; но въ душѣ послѣдняго, подъ вліяніемъ Жавера, возникаетъ страшная буря нравственной борьбы. Ему приходится разрѣшить трудную диллему: открыться правосудію и спасти невиннаго человѣка отъ каторги или продолжать пользоваться благосостояніемъ цѣною гибели ближняго. Онъ рѣшается пожертвовать всѣмъ спокойствію совѣсти, является въ залу суда во время самаго процесса Шанматьё и, ко всеобщему изумленію, доказываетъ, что Жанъ-Вальжанъ скрывается въ его личности.
   Если до сихъ поръ онъ поражаетъ насъ лишь своими нравственными доблестями, то далѣе затѣмъ онъ становится сказочнымъ героемъ и въ физическомъ отношеніи: переплываетъ моря, убѣгая съ каторги, карабкается по отвѣснымъ стѣнамъ, неся въ тоже время на плечахъ маленькую Козетту, пробирается по парижскимъ клоакамъ съ раненымъ Маріусомъ и т. п. Вообще, своими исчезновеніями и неожиданными появленіями, своею ролью спасительной судьбы, бдящей надъ прочими героями, своими зарытыми въ лѣсу сокровищами онъ болѣе напоминалъ вамъ графа Монте-Кристо, чѣмъ представителя "обиженныхъ".
   Не менѣе этого идеальнаго представителя "обиженныхъ", фантастичны и отрицательные типы этой категоріи, каковы трактирщикъ Тенардье съ женою и двумя дочерьми и со своими чудовищными сообщниками Клакесу, Гёлемеромъ, Рабе и Монпарнассомъ. Приступая къ изображенію этихъ чудовищъ, авторъ предпосылаетъ слѣдующаго рода философскую ихъ характеристику: "Подъ обществомъ, до самаго того дня, пока не будетъ разсѣянъ мракъ невѣжества, будетъ простираться громадная пещера зла. Эта пещера, находясь внизу подъ всѣми другими, является во враждѣ со всѣми. Это -- ненависть безъ исключеній. Эта пещера не знаетъ философовъ; кинжалъ ея никогда не чинилъ пера. Чернота ея не имѣетъ ничего общаго съ величественною чернотою чернилъ. Ея черные пальцы подъ удушающими сводами никогда не перелистывали ни одной книги, ни одной газеты. Бабёфъ, въ глазахъ Картуша, эксплуататоръ, Маратъ для Шиндерханнеса -- аристократъ. Эта пещера имѣетъ цѣлью уничтоженіе всего. Она подкапывается нетолько подъ современный порядокъ вещей, но и подъ философію, науку, право, подъ человѣческую мысль, цивилизацію, революцію, прогрессъ. По просту, она называется воровствомъ, проституціей, разбоемъ и убійствомъ. Она представляетъ изъ себя мракъ и хочетъ быть хаосомъ. Своды этой пещеры сложены изъ невѣжества".
   По этой выдержкѣ вы можете судить, какими исключительно черными красками обрисовалъ В. Гюго эту категорію "обиженныхъ" и, дѣйствительно, нужно правду сказать, онъ не пожалѣлъ здѣсь туши, и въ свою очередь, всѣ эти люди являются передъ нами нестолько дѣйствительными людьми, сколько олицетвореніями разныхъ пороковъ и мелодраматическихъ злодѣйствъ.
   Но при всемъ этомъ нужно замѣтить, что отсутствіе живыхъ, реальныхъ чертъ въ изображеніяхъ "обиженныхъ", не мѣшаетъ многимъ мѣстамъ романа, посвященнымъ этому предмету, быть весьма замѣчательными въ художественномъ и въ политико-соціальномъ отношеніяхъ. Во всякомъ случаѣ, за исключеніемъ развѣ нѣсколькихъ реторическихъ главъ, въ которыхъ авторъ забирается въ разныя превыспреннія сферы, мы имѣемъ здѣсь дѣло, если и не съ конкретною дѣйствительностью, то и не съ туманнымъ мистицизмомъ, а съ такими отвлеченіями, которыя имѣютъ самое близкое отношеніе къ жизни и прямо затрогиваютъ наиболѣе существенные ея вопросы. Пусть Жанъ-Вальжанъ романа такъ же мало напоминаетъ настоящихъ Жановъ-Вальжановъ, какъ Синдбадъ, мореходъ сказки, похожъ на нашихъ флотскихъ офицеровъ, но это не мѣшаетъ вамъ согласиться съ авторомъ, что, дѣйствительно, много дикаго варварства въ нашей цивилизаціи, допускающей, чтобы бѣдный труженикъ, самъ по себѣ вовсе не испорченный и честный, могъ быть доведенъ голодомъ до такой крайности, чтобы рѣшиться на дневной грабежъ булочной и за это вынужденное крайностью преступленіе ему предстояло бы выдержать 19 лѣтъ каторги, и между тѣмъ, какъ семейство его въ это время безслѣдно погибло, самому ему, по истеченіи срока каторги, всюду гонимому, безпріютному, только и оставалось бы, что совершить новое преступленіе, чтобы не умереть съ голода. Такъ ни мало похожъ идеальный Жаверъ на обыкновенныхъ полисмэновъ, рыскающихъ по улицамъ Парижа, но это имѣетъ свою выгоду. Вы, по крайней мѣрѣ, можете вполнѣ убѣдиться, что даже въ своемъ идеальномъ видѣ Жаверы являются ничѣмъ инымъ, какъ мертвыми машинами, пригвожденными къ мертвымъ буквамъ закона. Для нихъ не существуетъ святыхъ человѣческихъ чувствъ, въ родѣ милосердія, всепрощенія, снисходительности, гуманности, никакихъ смягчающихъ и оправдывающихъ обстоятельствъ. Какъ бездушныя, маховыя колеса они вертятся съ математическою правильностью, захватывая въ свои зубцы все, что только ни попадется, безъ всякаго различія. Что имъ за дѣло, что въ настоящемъ случаѣ подъ ихъ зубецъ попался всѣми уважаемый мэръ города, разсыпающій массу добрыхъ дѣлъ и являющійся истиннымъ благодѣтелемъ края. Для нихъ никакихъ подобныхъ заслугъ не существуетъ, разъ въ лицѣ этого мэра оказывается разыскиваемый ими бродяга, подлежащій суду за ничтожное преступленіе, совершенное много лѣтъ тому назадъ, во время его скитаній послѣ каторги. Еслибы на мѣсто этого самаго мэра былъ Нютонъ, Гёте, Христофоръ Колумбъ, геній, составляющій честь и гордость нетолько своей страны, но и всего человѣчества, ихъ зубцы не остановились бы даже и передъ такимъ всемірнымъ преступленіемъ. Эта стальная машинность государственнаго механизма ужасаетъ и леденитъ вашу душу. Горе, думаете вы, читая эти строки: -- странѣ и двойное горе всему человѣчеству, если въ нихъ все замретъ и окоченѣетъ въ такихъ мертвыхъ и бездушныхъ формахъ; тогда всему живому грозитъ быть безъ жалости перемолоту въ этихъ страшныхъ зубцахъ.
   И ужаснѣе всего здѣсь то, что чѣмъ совершеннѣе являются люди, играющіе роль винтовъ и колесъ этого адскаго механизма, чѣмъ они тверже въ своихъ принципахъ и неуклоннѣе въ исполненіи своихъ обязанностей, тѣмъ больше зла распространяютъ они вокругъ себя и тѣмъ губительнѣе всѣ ихъ дѣйствія. Наибольшею же соціально-психическою глубиною отличается описаніе самоубійства Жавера. Тотъ самый бродяга, каторжникъ, котораго преслѣдовалъ Жаверъ по пятамъ столько лѣтъ и съ такимъ неуклоннымъ усердіемъ, вдругъ, въ концѣ-концовъ, оказывается спасителемъ его жизни. До этого момента Жаверъ былъ цѣльный человѣкъ: все въ жизни было вполнѣ ясно и опредѣленно для него, все строго разграничено. Въ преслѣдованіи воровъ, убійцъ, бродягъ и каторжниковъ онъ видѣлъ не одну служебную обязанность, но долгъ гражданина и передъ обществомъ, и передъ своею совѣстью. Онъ никакъ не могъ допустить, чтобы преслѣдуемые закономъ преступники были способны на что бы то ни было, кромѣ ряда злодѣйствъ и всякихъ низостей. И вдругъ все это перепуталось и перемѣшалось въ его глазахъ. Преступникъ оказался вдругъ такимъ великодушнымъ человѣкомъ, что вмѣсто того, чтобы отомстить ему, Жаверу, за годы преслѣдованій и избавиться навсегда отъ него, спасъ ему жизнь; совѣсть начала вдругъ требовать отъ Жавера, чтобы онъ отплатилъ Жану-Вальжану за добро добромъ, въ свою очередь спасъ его отъ своихъ преслѣдованій, т. е. преступилъ бы священную обязанность службы: послѣдняя же начала вдругъ представляться Жаверу по отношенію къ Жану-Вальжану-преступленіемъ противъ нравственнаго долга. Однимъ словомъ, Жаверъ весь раздвоился пополамъ. Воскресшее нравственное чувство, какъ молнія озарило передъ нимъ всю тщету его полицейскихъ принциповъ и въ одно мгновеніе испепелило ихъ до тла. Ему только и осталось, что полное отрицаніе всей своей сути, всего своего существованія. Возвращаться назадъ и начинать жизнь снова на основаніи какихъ-либо иныхъ принциповъ, не было никакой возможности: жизнь была уже пройдена по избранному пути, человѣкъ весь вылился въ форму идеальнаго полицейскаго, и разъ эта форма разбилась -- не осталось и человѣка, и Жаверъ бросился въ Сену, спасая этимъ путемъ Жана-Вальжана отъ исполненія надъ нимъ своихъ служебныхъ обязанностей и увлекая за собою въ могилу свои разбитые полицейскіе принципы. Это, по моему мнѣнію, одно изъ геніальнѣйшихъ мѣстъ романа.
   Я уже сказалъ выше, что "обиженнымъ", въ тѣсномъ смыслѣ; этого слова, отведена очень небольшая доля романа, не болѣе трети, если не четверти; большая же часть произведенія наполнена историческимъ и автобіографическимъ матеріаломъ, и такъ какъ во всѣхъ этихъ главахъ романа авторъ имѣетъ дѣло съ изученными имъ фактами жизни, то онъ находится на вполнѣ реальной почвѣ и является безукоризненнымъ. Такъ въ романѣ рисуется передъ нами во всѣхъ существенныхъ сторонахъ своей жизни Франція 20-хъ и 30-хъ годовъ, т. е. Франція молодости В. Гюго, съ ея королями и роялистскими салонами, съ ея парижскою суетою, студентами, гризетками, съ тѣмъ тревожнымъ духомъ зарожденія новыхъ идей, который характеризуетъ это время. Авторъ посвящаетъ насъ въ таинства умственнаго развитія молодежи того времени и ея освобожденія изъ тенетъ клерикальной школы, знакомитъ насъ съ ея конспиративными кружками, ихъ вождями и выдающимися типами. Таковъ передъ нами кружокъ Анжольраса, члены общества А. В. С., съ которыми сошелся герой романа Маріусъ, и они разрушили его культъ Наполеона, внушивши ему новый культъ демократизма и свободы. Все это дышетъ глубокою правдою и несомнѣнною вѣрностью дѣйствительности. Но выше всего въ этомъ отношеніи главы, посвѣщенныя исторіи баррикады Сен-Мерри. Эта знаменитая, въ лѣтописяхъ парижскихъ возмущеній, баррикада замѣчательна тѣмъ, что была первою революціонною попыткою только-что возникшей передъ тѣмъ новой республиканской партіи. Партія эта не имѣла еще никакихъ корней въ народѣ и сосредоточивалась исключительно въ интеллигентныхъ кружкахъ. Понятно, что демонстрація, затѣянная ею по поводу похоронъ стараго республиканскаго генерала Ламарка, не могла имѣть успѣшнаго исхода и показала лишь, что молодые защитники свободы умѣютъ храбро умирать за идею: нѣсколько сотъ ихъ было безъ всякой жалости перестрѣлено и переколото штыками при защитѣ баррикады Сен-Мерри. Вотъ это-то печальное событіе и изображено въ романѣ В. Гюго во всѣхъ его трагическихъ подробностяхъ. Эта мрачная эпопея представляетъ собою не только самыя дорогія страницы романа, вообще, это лучшее, что только когда-либо написалъ В. Гюго.
   Не дуренъ также и конецъ романъ, въ свого очередь, находящійся на вполнѣ реальной почвѣ. Здѣсь даже сказочный ЖанъВаль жанъ утрачиваетъ свои фантастическіе размѣры, и обращается въ обыкновеннаго смертнаго, въ изнеможеннаго старика, доживающаго свою жизнь въ углу, всѣми брошеннаго, забытаго, оскорбленнаго людьми, обязанными ему всѣмъ, нетолько счастіемъ, богатствомъ, но и самою жизнію. Страницы, описывающія послѣдніе дни его жизни, заключаютъ въ себѣ много глубокой правды, и трогательной, и вмѣстѣ съ тѣмъ возмущающей вашу душу. В. Гюго отлично удалось оттѣнить тотъ грубый эгоизмъ, который неудержимо овладѣваетъ счастливыми людьми, даже хотя бы стоящими на верху интеллигентнаго развитія и по натурѣ своей вполнѣ добрыми и гуманными. Маріусъ, демократъ и республиканецъ до мозга костей, разорвавшій всякія связи со своими родными и чуть не умершій на баррикадѣ, вдругъ отвергаетъ своего благодѣтеля, узнавши въ немъ бывшаго каторжника, вслѣдствіе нелѣпаго и пошлаго предразсудка, вы несеннаго изъ дѣтства, изъ привычки видѣть въ каторжникѣ непремѣннаго злодѣя и во всякомъ случаѣ человѣка, присутствіе котораго неприлично въ порядочномъ домѣ. "Маріусъ, говоритъ авторъ:-- хотя и демократъ, по отношенію къ уголовнымъ законамъ, все еще держался теоріи неисправимости и смотрѣлъ на тѣхъ, которыхъ караютъ законы, глазами этихъ законовъ. Онъ не успѣлъ еще совершить весь процессъ своего развитія, не дошелъ еще до различенія того, что написано людьми, отъ начертаннаго Богомъ, права отъ закона. Онъ не изслѣдовалъ еще и не взвѣсилъ права, которое люди присвоиваютъ себѣ -- располагать непреложнымъ и непоправимымъ. Онъ не возмутился еще противъ слова -- "возмездіе". Онъ находилъ естественнымъ, что нѣкоторыя нарушенія писаннаго закона могутъ сопровождаться вѣчными карами, и смотрѣлъ, какъ на благо цивилизаціи, на отчужденіе отъ общества. Онъ пребывалъ еще въ этой фазѣ прогресса, чтобы впослѣдствіи неминуемо двинуться далѣе. Натура его была добрая, но медленная въ своемъ развитіи". И вотъ онъ рѣшился совсѣмъ выжить изъ своего дома старика, чтобы онъ не являлся даже хотя бы изрѣдка, чтобы посмотрѣть на свою любимую Козетту, не сообразилъ при этомъ даже того обстоятельства, что этотъ мнимый злодѣй спасъ ему жизнь, а нѣжная и любящая Козетта, въ свою очередь, даже и не подумала о томъ, что дѣлается съ ея вторымъ отцомъ и благодѣтелемъ, отчего онъ не является къ ней и гдѣ пропадаетъ -- и старикъ зачахъ въ полномъ одиночествѣ и забвеніи. Во всемъ этомъ, еще разъ повторяю, много грустной и возмутительной правды, и эти страницы, какъ нельзя лучше, увѣнчиваютъ романъ, составляя его заключеніе.
   Далѣе за тѣмъ слѣдуетъ появившійся въ концѣ 60-хъ годовъ романъ "Les Travailleurs de la mer", посвященный, какъ выражается авторъ: "свободному гостепріимному утесу, клочку древней Нормандской земли, гдѣ живетъ честный приморскій людъ, суровому и привѣтливому острову Гернсею, моему убѣжищу теперь, моей могилѣ по всей вѣроятности". Замѣчательно вліяніе на поэта его Джерсейской и Гернсейской ссылки и тѣхъ уединенныхъ, дневныхъ и ночныхъ прогулокъ къ морскому берегу, о которыхъ было говорено въ предыдущей главѣ: во всѣхъ произведеніяхъ В. Гюго послѣднихъ тридцати лѣтъ, особенно же въ трехъ послѣднихъ его романахъ, является новый элементъ, который не замѣчался въ прежнихъ его произведеніяхъ: именно страсть къ изображенію всякаго рода морскихъ сценъ, въ особенности же бурь и кораблекрушеній; и во всѣхъ подобныхъ картинахъ рисуется все одно и тоже море, которое изучалъ и которымъ любовался поэтъ въ теченіи 15-ти лѣтъ своей жизни -- Ламаншскій Проливъ.
   Романъ же "Труженники моря" является исключительно посвященнымъ апоѳеозу моря. Море, во всемъ его необъятномъ величіи, со всѣми его таинственными космическими явленіями, подводными скалами, ураганами, скрытыми въ его нѣдрахъ чудовищами и пр., и пр., стоитъ здѣсь на первомъ планѣ, является главнымъ героемъ романа, и описаніе всѣхъ его чудесъ занимаетъ большую долю романа. Здѣсь, конечно, уже фантазія поэта разыгрывается до полной необузданности, и не говоря уже о массѣ всякаго рода фантасмогорическихъ преувеличеній, о реторическихъ украшеніяхъ, превышающихъ всѣ предѣлы возможнаго, мы встрѣчаемъ здѣсь такой неистовый разгулъ мистицизма, какой представляетъ, напримѣръ, глава романа, озаглавливаемая "Sub umbra", гдѣ, между прочимъ, мы читаемъ слѣдующаго рода строки:
   "Ночь -- нормальное состояніе мірозданія, къ которому принадлежимъ и мы. Коротенькій день только проблескъ звѣзды. Всемірное, ночное знаменіе не обходится безъ столкновеній, а всѣ столкновенія такой махины -- отзываются контузіями на жизни. Толчки этой махины мы зовемъ Зломъ. Мы чувствуемъ присутствіе зла во мракѣ, тайный протестъ божественному строю, богохульство факта, возстающаго противъ идеи. Зло усложняетъ Богъвѣсть какой-то тысячеголовой тератологіей громадное, космическое цѣлое. Зло всюду протестуетъ. Оно прикидывается ураганомъ и не даетъ кораблю ходу, оно превращается въ хаосъ и мѣшаетъ возникновенію міра. Добро -- единство. Зло -- разнообразіе и вездѣсущность. Зло сбиваетъ съ толку логическую жизнь. Оно позволяетъ птицамъ глотать мухъ и кометамъ -- планеты. Зло -- пятно на мірозданіи" и т. д.
   Подобныхъ quasi-философскихъ пареній вы не мало найдете въ разныхъ концахъ романа.
   Правда, что и въ самомъ сюжетѣ романѣ не мало сказочнаго элемента. Весь этотъ сюжетъ основывается на томъ, что на островѣ Герисеѣ проживалъ старый заслуженный морякъ Летьерри, у котораго только и было, что два сокровища: племянница Дерюшетта и гальотъ Дюранда, заключавшій все его состояніе. Но эта Дюранда была умышленно погублена въ Дуврскихъ скалахъ капитаномъ ея Клубеномъ, который ловко разыгралъ роль безукоризненно честнаго человѣка, вкрался въ полное довѣріе Летьерри, и затѣмъ, овладѣвъ хитрымъ манеромъ его деньгами,
   50,000 франками, украденными вмѣстѣ съ торговою кассою компаньономъ Летьерри -- Рантеномъ, рѣшился погубить судно хозяина въ ламаншскихъ шхерахъ и удрать въ Америку. Въ Америку удрать ему не удалось, потому что его съѣло морское чудовище -- пьёвра, но Дюранду онъ посадилъ-таки на дуврскія скалы. Летьерри былъ раззоренъ. Тогда, совершенно подобно тому, какъ это говорится въ сказкахъ, Дерюшетта объявила, что она выйдетъ замужъ за того, кто спасетъ машину погибшаго судна. Конечно, это было сказано, чтобы только утѣшить отца, потому что снятіе машины съ дуврскихъ скалъ представлялось дѣломъ совершенно невозможнымъ. Но вдругъ нашелся смѣльчакъ, рѣшившійся на этотъ сказочный подвигъ. Это былъ бѣдный герисейскій рыбакъ, Жилльятъ, родомъ французъ, загрубѣлый и загорѣлый въ борьбѣ съ моремъ до того, что ему казалось лѣтъ 45, хотя было не болѣе 30-ти. Онъ былъ влюбленъ въ Дерюшетту и вызвался на невозможный подвигъ спасенія машины. Авторъ со всѣми подробностями описываетъ всѣ работы Жилльята на Дуврскихъ скалахъ, всѣ его лишенія и борьбы со стихіями, и тутъ остается только сказать -- не любо, не слушай, а лгать не мѣшай. Но за то конецъ романа, съ того мѣста, когда Жилльятъ возвращается на Герисей съ спасенною машиною, подобно концу "Misérables", переходитъ на вполнѣ реальную почву. Здѣсь снова повторяется любимый В. Гюго мотивъ: опять являются на сцену счастливые люди и, несмотря на всѣ свои нравственныя достоинства, выглядятъ пошляками. Но здѣсь вы встрѣчаете нѣчто еще болѣе глубокое и поразительно вѣрное въ соціальномъ смыслѣ. Этотъ самый Жилльятъ, когда онъ является передъ Дерюшеттой въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ вышелъ изъ Дуврскихъ пороговъ, въ лохмотьяхъ, съ прорванными локтями, длинной бородой, всклокоченными волосами, распухшими и красными глазами, исцарапаннымъ лицомъ, окровавленными руками, босой и съ нѣсколькими гнойными пузырями, насосанными морскимъ чудовищемъ на его волосатыхъ рукахъ, и когда Дерюшетта, при видѣ такого страшилища, падаетъ въ обморокъ, этотъ самый Жилльятъ представляется широкимъ обобщеніемъ людей труда и борьбы. Всѣхъ ихъ трудъ обезображиваетъ также, какъ и Жилльята, всѣ они несутъ на могучихъ плечахъ тягости міра, совершаютъ гигантскіе подвиги, спасаютъ человѣчество отъ нищеты и гибели, кормятъ, поятъ, одѣваютъ и согрѣваютъ его, и въ концѣ-концовъ, тѣ счастливцы міра, которые безпечно пользуются всѣмъ этимъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ отворачиваются отъ нихъ, какъ отъ грязныхъ, отвратительныхъ и оборванныхъ уродовъ, съ вѣчными мозолями на грубыхъ рукахъ и запахомъ пота. Но тотъ самый трудъ и борьба, которые такъ уродуютъ ихъ физически, за то въ нравственномъ отношеніи ставятъ ихъ на недосягаемую высоту надъ гнушающимися ими счастливцами, и послѣдніе представляются передъ ними жалкими пигмеями. Въ подобномъ нравственномъ величіи рисуется передъ нами и Жилльятъ сравнительно съ Дерюшеттой и ея возлюбленнымъ Эбенезеромъ. Любовныя воркованія послѣднихъ представляются дрянными и жалкими похотями грубой, животной чувственности, сравнительно съ необъятной, глубокой любовью Жилльята, болѣе наклонной жертвовать, чѣмъ требовать жертвъ. Здѣсь мы встрѣчаемся опять съ тою же свойственною людямъ народа высоко-нравственною чертою, какую мы видѣли уже въ Тизбѣ и Жильберѣ. Будь на мѣстѣ Жилльята пасторъ Эбенезеръ, вообще человѣкъ изъ лагеря счастливцевъ, то неужели онъ кому-нибудь уступилъ бы Дерюшетту, послѣ того, какъ снискалъ такою дорогою и страшною цѣною. Онъ не стѣснился бы, пожалуй, даже и тѣмъ, что дѣвушка его не любитъ, а привязана къ другому и готовъ былъ бы насильно навязать ей себя въ мужья, или вломился бы въ амбицію, что его, такого героя, не оцѣниваютъ и не оказываютъ ему должной благодарности, обратилъ бы свою любовь въ ненависть, началъ бы мстить своей возлюбленной, постарался бы уничтожить если не ее, то своего счастливаго соперника. Дерюшетта, воспитанная въ средѣ, гдѣ такой нравственный порядокъ является зауряднымъ явленіемъ, до такой степени свыклась съ нимъ, что ей и не снилось, чтобы Жилльятъ былъ способенъ поступить какъ-нибудь иначе, и чтобы существовалъ какой-либо иной, болѣе высокій нравственный уровень. Отъ того она и въ обморокъ упала при видѣ страшнаго Жилльята. Самъ Эбенезеръ, этотъ служитель церкви, стоялъ въ этомъ отношеніи на одномъ уровнѣ съ нею; въ свою очередь, былъ въ отчаяніи и собирался уѣхать навсегда изъ Герисея, чтобы не встрѣчаться съ нею. И вдругъ, въ минуту ихъ обоюднаго отчаянія, когда они прощались другъ съ другомъ на всю жизнь, явился передъ ними, въ лицѣ врага, неожиданный спаситель, этотъ самый страшилище Жилльятъ, повелъ ихъ въ церковь и тамъ они обвѣнчались передъ тѣмъ самымъ алтаремъ, передъ которымъ было назначено его вѣнчанье съ Дерюшеттой. Поняли ли они ту страшную цѣну, какою досталось имъ счастье, необъятную цѣну самопожертвованія, оцѣнили ли они величіе этого человѣка, когда отъѣзжали съ Гернсея, нѣжно воркуя и обнимаясь, а онъ провожалъ глазами ихъ отъѣздъ, сидя на скалѣ, готовой скрыться подъ волнами прилива, вспоминали ли хотя бы о немъ, своемъ спасителѣ въ эту минуту? Врядъ ли. Счастливые люди очень любятъ, чтобы ихъ спасали, но способны думать лишь о самихъ себѣ.
   Семидесятые годы ознаменовались двумя новыми и послѣдними романами В. Гюго "L'homme qui rit и "Quatre-vingt-treize".
   Нужно ли повторять, что главное достоинство "L'homme qui rit", въ свою очередь, заключается въ томъ, что, будучи полуисторическимъ, полусказочнымъ, онъ въ то же время посвященъ злобѣ нашего дня, заключая въ себѣ рядъ демократическихъ идей, которыя исповѣдуетъ ихъ авторъ.
   Въ лицѣ героя романа Гуинплэна, авторъ представляетъ намъ третій варіантъ своего излюбленнаго типа физическаго урода. Но Гуинплэнъ имѣетъ съ Квазимодо и Трибуле.лишь одну общую черту -- безобразіе; по нравственнымъ же своимъ качествамъ значительно отъ нихъ отличается. Какъ Квазимодо, такъ и Трибуле -- натуры въ своемъ родѣ цѣльныя и простыя. Преобладающимъ элементомъ ихъ является ненависть ко всему человѣчеству за всѣ тѣ насмѣшки, оскорбленія и отчужденность, съ которыми относятся къ нимъ люди-братья; у одного -- ненависть пассивная, у другого -- активная. Совершенно не таковъ Гуинплэнъ. Это натура крайне сложная, составленная изъ ряда противуположныхъ и противурѣчивыхъ нравственныхъ качествъ, которыя, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, вступаютъ между собою въ ожесточенную борьбу, приводящую героя къ трагическому исходу. Вообще типъ этотъ задуманъ очень глубоко и можно было бы даже сказать геніально, еслибы ему не мѣшалъ въ настоящемъ случаѣ совершенно излишній акссесуаръ въ видѣ физическаго безобразія. Не будь этой ни къ чему не ведущей эксцентричности, Гуинплэнъ былъ бы отличнымъ воплощеніемъ всѣхъ тѣхъ половинныхъ, раздвоенныхъ людей, которыми полно наше переходное время, когда за-частую наслѣдственныя привычки, коренящіяся въ крови, влекутъ человѣка въ одну сторону, а воспитаніе, политическія убѣжденія и соціальныя симпатіи -- въ другую. Гуинплэнъ -- по происхожденію аристократъ, законный сынъ лорда Линнея Клэнчарли, но, оставшись сиротой въ семьѣ, первые дни своего младенчества онъ, по тайному распоряженію Іакова II, былъ переданъ въ руки компрачикосовъ, которые обезобразили его и пустили на всѣ четыре стороны зимой, въ холодъ, и страшную непроглядную бурю. Ребенокъ рисковалъ замерзнуть, но случай загналъ его, съ слѣпой спутницей своихъ скитаній, Деей, въ походный шалашъ бродячаго фокусника Ursus'а, и вотъ онъ воспитанъ былъ этимъ народнымъ мудрецомъ среди бѣдной и простой обстановки своего благодѣтеля въ совершенно демократическомъ духѣ. Еслибы это былъ брошенный ребенокъ изъ низшаго класса, то очень возможно, что онъ всю жизнь прожилъ бы подъ сводами "Зеленой Коробки", женился бы на Деѣ, получилъ бы отъ Ursus'а, по смерти послѣдняго, весь его убогій скарбъ, вмѣстѣ съ волкомъ Homo и продолжалъ бы до самой смерти свои странствованія по городамъ и весямъ Англіи. Любовь къ Деѣ спасла бы его и отъ того ожесточенія, какое вынесли изъ своей жизни Квазимодо и Трибуле. Что ему было бы за дѣло, что надъ его безобразіемъ всѣ смѣются, если его любитъ и считаетъ красавцемъ слѣпая спутница его жизни: она мирила бы его своего любовью со всѣмъ человѣчествомъ. Но въ жилахъ его кипѣла острая и злокачественная кровь его высокихъ предковъ и въ нѣдрахъ его натуры таились зародыши такихъ пороковъ, которые не имѣли ничего общаго ни съ его воспитаніемъ, ни съ обстановкой. Зародыши эти могли бы, конечно, изсякнуть и атрофироваться, не находя почвы, необходимой для ихъ развитія, но при мало-мальски благопріятныхъ условіяхъ они должны были произрости и дать о себѣ знать. Такихъ благопріятныхъ условій оказалось два: во-первыхъ, встрѣча съ герцогинею Жозіаною, этою растлѣнною до мозга костей и пресыщенною великосвѣтскою львицею, вздумавшею привлечь къ себѣ Гуинплэна изъ развратнаго каприза, исключительно вслѣдствіе его безобразія; вторымъ случаемъ было раскрытіе его происхожденія и возведеніе его въ санъ лорда Клэнчарли. Встрѣчѣ съ Жозіаною онъ былъ обязанъ пробужденіемъ въ немъ тѣхъ исключительно чувственныхъ, сладострастныхъ инстинктовъ, которые особенно процвѣтаютъ и холятся среди роскоши, праздности и нѣги, и которымъ нѣтъ мѣста въ суровой и строгой жизни труда. Внезапному возвышенію на общественные верхи онъ былъ обязанъ воскресеніемъ въ немъ еще болѣе дикихъ и плотоядныхъ инстинктовъ честолюбія и мести за всѣ свои прошлыя униженія.
   -- "А! вскричалъ онъ, когда остался одинъ среди своихъ раззолоченныхъ чертоговъ и только что успѣлъ вникнуть въ свое неожиданное превращеніе:-- а! вотъ оно что! я былъ лордъ. Все выясняется. А! меня обокрали, мнѣ измѣнили, меня бросили, отняли у меня наслѣдство, меня покинули, умертвили! Трупъ моей судьбы плавалъ пятнадцать лѣтъ по морю, и вдругъ его прибило къ берегу и онъ ожилъ. Я возрождаюсь! Я рождаюсь! Я всегда чувствовалъ, что подъ лохмотьями у меня бьется не простое сердце! Когда я глядѣлъ на людей, я хорошо сознавалъ, что они только стада, но что я все-таки не собака при этихъ стадахъ, а пастырь! Пастыри народовъ, предводители мужей, путеводители и повелители -- вотъ кѣмъ были мои предки, и чѣмъ были они, тѣмъ и я буду! Я дворянинъ и имѣю шпагу; я маркизъ и у меня шлемъ; я баронъ и имѣю каску, я маркизъ и у меня есть султанъ. Я пэръ, и у меня есть корона. А! У меня все было отнято! Я долженъ былъ жить въ свѣтѣ, а меня повергли въ тьму! Осудившіе на изгнаніе отца продали сына. О! Эти разбойники испортили мое дѣтство! Они теперь копошатся и встаютъ изъ глубины моей памяти! Да, я ихъ снова вижу! Я былъ кускомъ мяса, меня клевала стая вороновъ! Я истекалъ кровью, я кричалъ! А! такъ вотъ куда меня ввергли! Подъ ноги проходящимъ, чтобы они топтали меня! Меня бросили въ преисподнюю самыхъ послѣднихъ подонковъ человѣчества! И я выхожу оттуда! Вотъ откуда я выбираюсь! Вотъ откуда я воскресаю! Отмщеніе!..
   "Онъ сѣлъ, опять всталъ, схватился за голову, опять началъ ходить.
   "-- Гдѣ я? На вершинѣ? Развѣ я на вершинѣ? Эта вершина, это величіе, это всемогущество -- мой домъ! Въ этомъ храмѣ я богъ! Недосягаемая высота, на которую я глядѣлъ снизу, откуда вырвалось столько лучей свѣта, что ослѣпляло мнѣ глаза; я на ней! Я вхожу въ неприступную крѣпость счастливцевъ! Я вошелъ, я тамъ! А! вотъ завершающій поворотъ колеса фортуны! Я былъ внизу, а теперь наверху! Наверху на всю жизнь, навсегда! Я лордъ; у меня пурпурное одѣяніе, корона! Я буду присутствовать при коронованіяхъ королей, буду судить князей и министровъ; я буду жить! У меня есть дворцы городскіе и загородные, сады, парки, лѣса, кареты, милліоны! Я буду давать праздники; я буду предписывать законы; у меня будетъ цѣлая масса удовольствій, наслажденій, радостей, и бродяга Гуинплэнъ, неимѣвшій права сорвать цвѣтка въ травѣ, теперь можетъ достать звѣзду съ небесъ.
   "Пагубное дѣйствіе тьмы! восклицаетъ при этомъ авторъ:-- въ этомъ Гуинплэнѣ, въ этомъ героѣ (который, прибавимъ, можетъ статься, и не переставалъ быть героемъ), совершалась замѣна нравственнаго величія величіемъ матеріальнымъ. Страшное превращеніе! Побіеніе добродѣтели налетѣвшею стаей демоновъ. Брешь, пробитая въ слабой сторонѣ человѣка. Всѣ низкія, называемыя высокими стремленія: честолюбіе, страсть, жадность, все то, что было удалено отъ Гуинплэна отрезвляющимъ несчастіемъ, все это теперь бурно и неистово овладѣло имъ и все это сдѣлала выброшенная моремъ бутылка съ клочкомъ исписаннаго пергамента.
   "Гуинплэнъ упивался гордостью, и все живое въ немъ помрачалось. Таковъ этотъ трагическій напитокъ. Онъ былъ поглощенъ случившимся; голова у него кружилась; онъ нетолько пилъ съ удовольствіемъ, но замиралъ при каждомъ глоткѣ; долгая жажда помогала ему. У него всегда было неясное стремленіе взобраться на высоту; онъ всегда подымалъ глаза на великихъ міра сего. Быть лордомъ! Теперь онъ находилъ, что это очень простая вещь. Немного часовъ прошло, а какъ прошедшее было далеко! Гуинплэнъ попалъ въ засаду Лучшаго, непріятеля Хорошаго. Легче бороться съ злополучіемъ, чѣмъ съ благополучіемъ. Изъ бѣды выходятъ цѣлѣе, чѣмъ изъ удачи. Харибда -- это нищета, а Сцилла -- богатство. Ты, который не чувствовалъ ужаса при видѣ пропасти, бойся вознестись до облаковъ! Апоѳеоза имѣетъ роковое могущество: убивать".
   И вотъ въ Гуинплэнѣ завязывается ожесточенная борьба: съ одной стороны борьба чувственной страсти къ Жозіанѣ съ чистою и высокою любовью къ Деѣ, а съ другой стороны, честолюливыхъ стремленій съ демократическими инстинктами и симпатіями, въ духѣ которыхъ онъ былъ воспитанъ. Сцена свиданія Гуинплэна съ Жозіаною, рѣчь его въ палатѣ лордовъ и, наконецъ, бѣгство изъ блестящей среды, непонявшей его, непризнавшей и осмѣявшей, и возвращеніе подъ своды Зеленой Коробки -- все это представляетъ изъ себя, и по глубинѣ анализа, и по художественному совершенству, нѣчто классическое, имѣющее право стоять въ уровнѣ со всѣми тѣми высочайшими проявленіями поэтическаго творчества, которыми гордится человѣчество.
   Въ заключеніе считаю не лишнимъ обратить вниманіе на замѣчательную субъективную черту, встрѣчающуюся въ одномъ мѣстѣ романа. Такъ, характеризуя отца Гуинплэна, лорда Клэнчарли, этого непримиримаго республиканца эпохи Кромвеля, непокорившагося реставраціи и удалившагося въ Швейцарію, гдѣ онъ проживалъ въ гордомъ уединеніи, расхаживая по берегу женевскаго Озера, авторъ весьма прозрачно намекаетъ на иного изгнанника, тоже непримиримаго республиканца, непокорившагося Наполеону III и, въ свою очередь, въ гордомъ уединеніи, расхаживавшаго по берегу Гернсея. По крайней мѣрѣ, нижеслѣдующія строки романа можно всецѣло отнести къ самому автору и послѣдній говоритъ въ нихъ о самомъ себѣ не въ меньшей степени, чѣмъ о вымышленномъ лордѣ Клэнчарли: "Упорные люди производятъ непріятное впечатлѣніе. Никто не жалуетъ этихъ Регуловъ, и общественное мнѣніе относится къ нимъ иронически. Въ сущности, это упрямство, эта строптивость могутъ ли назваться добродѣтелью? Подъ этою вывѣскою благородства не кроется ли тщеславіе? Къ чему это преувеличенное уединеніе? Правило мудреца -- ничего не утрировать. Дѣлайте оппозицію, прекрасно; порицайте, если вамъ это нравится; но не уклоняйтесь при этомъ отъ благопристойности, не забывайте сопровождать все это крикомъ: "Да здравствуетъ король!" Истинная добродѣтель состоитъ въ томъ, чтобы быть благоразумнымъ. Что падаетъ, то должно пасть; что успѣваетъ, то должно имѣть успѣхъ. Провидѣніе знаетъ, что оно дѣлаетъ; оно награждаетъ лишь того, кто достоинъ. Не думаете ли вы устроить лучше, чѣмъ оно? Когда событія совершились, когда успѣхъ показалъ, что слѣдуетъ считать истиною и что ложью; когда одно пало, а другое торжествуетъ -- сомнѣніе неумѣстно; порядочный человѣкъ примыкаетъ къ тому, что одержало верхъ, и отдаетъ себя въ распоряженіе побѣдителя. Что бы сталось съ государствомъ, еслибы всѣ отказались отъ службы? Все бы остановилось! Обязанность добраго гражданина состоитъ въ томъ, чтобы занимать свое мѣсто. Съумѣйте приносить въ жертву ваши тайныя побужденія. Государственный строй долженъ идти своимъ порядкомъ. Надо же, чтобы кто-нибудь жертвовалъ собою. Быть вѣрнымъ общественнымъ должностямъ -- вотъ дѣйствительная и истинная вѣрность. Оскудѣніе чиновниковъ могло бы парализировать государство. Преднамѣренно устраняя себя отъ участія въ дѣлахъ общества, вы дѣлаете нелѣпость. Не думаетъ ли вы быть примѣромъ? Какое тщеславіе! Если же это съ вашей стороны демонстрація, то вы слишкомъ самонадѣянны! Что вы о себѣ думаете? Что вы за особа? Знайте, что мы стоимъ васъ! Мы не дезертируемъ подобно вамъ! Стоитъ намъ захотѣть, мы можемъ сдѣлаться не менѣе васъ же неприступными и неукротимыми, можемъ натворить вещей еще худшихъ, чѣмъ вы. Но мы хотимъ быть людьми разсудительными. Если я -- Тримальхіонъ, такъ вы уже думаете, что я не могу быть Катономъ? Полноте!"
   Что касается до романа "Quatre-vingt-treize", то онъ замѣчателенъ тѣмъ, что это единственный историческій романъ В. Гюго, стоящій на вполнѣ реальной почвѣ и оправдывающій свое названіе историческаго въ истинномъ смыслѣ этого слова. Главное достоинство его заключается въ томъ, что, посвященный изображенію одного изъ самыхъ роковыхъ и великихъ моментовъ первой французской революціи, онъ изображаетъ эту революцію не въ однихъ нѣдрахъ парижскихъ стѣнъ, и не въ видѣ лишь уличныхъ волненій, парламентскихъ бурь, ужасовъ террора и т. п. Здѣсь передъ нами развертывается грандіозная и страшная картина той ожесточенной междоусобной войны, которая всю страну, весь народъ раздѣлила на два враждебные лагеря. Это была борьба цивилизаціи съ варварствомъ, среднихъ вѣковъ съ новыми, города съ деревнею. Таково историческое значеніе вандейской войны, которая стоитъ въ романѣ на первомъ планѣ и занимаетъ большую его часть.
   "Чтобы понять, говоритъ авторъ:-- какъ слѣдуетъ вандейскую войну, нужно представить себѣ двухъ соперниковъ: съ одной стороны -- французскую революцію, съ другой -- бретонскаго крестьянина. Поставьте рядомъ съ этими невообразимыми событіями, съ этимъ страшнымъ наплывомъ благодѣяній всякаго рода, съ взрывомъ гнѣва цивилизаціи, съ чрезмѣрно усиленнымъ прогрессомъ, съ несоразмѣрнымъ и непонятнымъ стремленіемъ къ общему улучшенію, поставьте рядомъ со всѣмъ этимъ простого, серьёзнаго крестьянина, съ его свѣтлыми глазами и длинными волосами, человѣка, который питается молокомъ и каштанами, довольствуется своей соломенной крышей, заборомъ и канавой, распознаетъ сосѣднія селенія по звуку ихъ колоколовъ, не снимаетъ съ плечъ кожанной куртки съ арабесками, вышитыми грубымъ шелкомъ, татуируетъ свою одежду, какъ его предки татуировали себѣ лица, почитаетъ своего господина, хотя бы тотъ и проявлялъ надъ нимъ жестокость, говоритъ на мертвомъ языкѣ, т. е. зарываетъ въ могилу свою мысль, погоняетъ своихъ быковъ, точитъ косу, жнетъ рожь, мѣситъ себѣ гречневыя лепешки, дорожитъ прежде всего своей сохой, а потомъ уже своей бабкой, вѣритъ въ Бѣлую женщину, преклоняется передъ алтаремъ и передъ таинственнымъ камнемъ, стоящимъ среди ландъ, пашетъ въ долинѣ, ловитъ рыбу на морскомъ берегу, браконьерствуетъ въ лѣсной чащѣ, преданъ своимъ королямъ, господамъ и патерамъ, и, замечтавшись, стоитъ иногда неподвижно по цѣлымъ часамъ, мрачно вслушиваясь въ шумъ моря. Рѣшите теперь, могъ ли этотъ слѣпецъ понять, въ чемъ дѣло.
   "Бретань, говоритъ авторъ въ другомъ мѣстѣ:-- старая мятежница. Каждый разъ, когда она возмущалась въ теченіи двухъ тысячъ лѣтъ, она была права; но въ послѣдній разъ она была виновата. И противъ кого бы она ни возставала: противъ революціи или противъ монархіи, противъ комиссаровъ или противъ герцоговъ и пэровъ правителей, противъ ассигнацій или противъ пошлинъ и налоговъ, кто бы ни были ея бойцы; шла ли она заодно съ Роганомъ противъ короля или, подъ предводительствомъ Ла-Рошжаклена за короля -- Бретань постоянно вела одну и ту же войну -- войну мѣстнаго духа противъ духа центральнаго. Эти старинныя провинціи похожи на прудъ; ихъ стоячей водѣ противно теченіе; дуновеніе вѣтра не оживляло, а только раздражало ихъ. Мысомъ Финистерэ кончалась Франція, кончалось поле, дан

   

ФРАНЦУЗСКІЕ РОМАНТИКИ.

(Историко-литературные очерки).

Викторъ Гюго.

VI.
Аналогія 1830 и 1848 годовъ и различіе отношенія къ нимъ В. Гюго.-- В. Гюго на площади Бастиліи.-- Политическая программа В. Гюго на выборахъ въ учредительное собраніе.-- В. Гюго въ лагерѣ реакціонеровъ.-- Роль его въ іюньскіе дни.-- Оппозиція противъ произвола Кавеньяка.-- Колебанія между двумя лагерями.-- Недовольство имъ партизановъ.-- Переходъ въ демократическій лагерь.-- Рѣчь объ уничтоженіи нищеты.-- Борьба съ президентомъ.-- Парламентская дуэль съ гр. Монталамберомъ.-- Ораторскіе тріумфы В. Гюго: рѣчь противъ закона о ссылкахъ и судебная защита l'Evénement.

   При всемъ различіи во внѣшнихъ фактахъ, 1830 и 1848 годы имѣютъ много общаго въ ихъ существенномъ характерѣ. Какъ въ 1830 году, такъ и въ 1848, на другой же день послѣ уличной битвы и низверженія короля, Парижъ раздѣлился на двѣ враждебныя партіи: буржуазнаго status quo и народныхъ требованій. Точно также силу и власть захватила горсть трусливыхъ и своекорыстныхъ рутинеровъ, всѣ усилія которыхъ заключались въ томъ, чтобы соблюсти одинъ внѣшній декорумъ широкихъ реформъ, оставивъ въ сущности все въ прежнемъ порядкѣ. Въ первый моментъ революціи, люди эти намѣревались даже дать ей исходъ совершенно подобный революціи 1830 года, т. е. ограничить ее смѣною династіи, возведя на престолъ графа Парижскаго и учредивъ регентство герцогини Орлеанской. Когда же это оказалось невозможнымъ, имъ удалось устроить временное правительство въ своемъ духѣ, вся роль котораго заключалась въ томъ, чтобы обуздывать народныя стремленія, съ одной стороны силою оружія, съ другой -- іезуитскою политикою льстивыхъ обѣщаній, которыя или откладывались въ долгій ящикъ и никогда не исполнялись, или же приводились въ исполненіе въ умышленно-искаженномъ видѣ, для того, чтобы дискредитировать требуемыя реформы въ глазахъ общества, какъ неисполнимыя и вредныя (исторія національныхъ мастерскихъ).
   Подобнымъ характеромъ дѣйствія, какъ временное правительство, такъ и всѣ новыя республиканскія учрежденія сразу потеряли всякую популярность и принуждены были выдержать рядъ грозныхъ возмущеній со стороны разочарованныхъ народныхъ массъ. Послѣ того, какъ послѣдняя попытка этихъ массъ захватить въ свои руки власть была подавлена Іъавеньякомъ и Парижъ былъ облитъ кровью въ страшные дни іюньскихъ событій, наступила, какъ и въ заключеніе революціи 1830 года, крутая реакція, и народъ жестоко отомстилъ обманувшимъ его либераламъ, отнесясь съ полною пассивностью къ наполеоновскому coup d'état и не оказавъ въ борьбѣ съ этимъ coup d'état почти ни малѣйшаго содѣйствія.
   Но при всей этой аналогіи обѣихъ революцій, отношеніе къ нимъ В. Гюго было совершенно различно. Въ 1830 году передъ нами былъ юноша, только что расцвѣтшій, едва успѣвшій проникнуться новыми прогрессивными идеями, и исповѣдывавшій ихъ съ энтузіазмомъ неофита. Ранѣе 1830 года онъ уже былъ въ рядахъ тѣхъ, которые подготовляли революцію и ждали ее, и когда она наступила, онъ вмѣстѣ со всею своею партіею дошелъ до высшей точки своихъ прогрессивныхъ увлеченій и оппозиціоннаго настроенія. Затѣмъ съ годами, по мѣрѣ того, какъ смирялись революціонныя волны, и въ немъ охладѣвалъ оппозиціонный жаръ, пока, наконецъ, съ наступленіемъ все большей и большей реакціи, онъ не дошелъ, какъ мы видѣли въ предыдущей главѣ, почти что до полнаго примиренія съ существующимъ порядкомъ.
   Въ 1848 году, В. Гюго является уже пожилымъ человѣкомъ, доживающимъ четвертый десятокъ, во многомъ разочарованнымъ, со многимъ помирившимся. Онъ стоитъ на высотѣ своей литературной славы, служитъ предметомъ всеобщаго поклоненія не только со стороны соотечественниковъ, но и всей Европы. Суета общественныхъ неурядицъ тяготитъ его; въ немъ все болѣе и болѣе развивается жажда уединенія, и онъ спрашиваетъ себя: слѣдуетъ ли поэту вмѣшиваться въ злобу дня, не правильнѣе ли удалиться въ пустыню и тамъ предаться философскимъ размышленіямъ и художественнымъ созерцаніямъ. Подобно многимъ людямъ его лѣтъ, достаточно обезпеченнымъ, пользующимся всеобщимъ почетомъ и уваженіемъ и занимающимъ видныя мѣста въ общественной іерархіи, онъ и не ждетъ революціи, и не желаетъ ея. Она застаетъ его вполнѣ въ расплохъ, озадачиваетъ, смущаетъ, вынимаетъ изъ подъ ногъ его твердую почву; но въ тоже время производитъ въ немъ сильный нравственный толчокъ и будитъ дремлющія силы. И вотъ мы видимъ, что въ немъ начинается движеніе, совершенно въ обратную сторону, чѣмъ послѣ 1830 года. Тогда онъ годами охладѣвалъ и мирился, теперь же съ каждымъ годомъ, съ каждою новою фазою революціи начинаетъ пробуждаться въ немъ прежній юный духъ оппозиціоннаго радикализма; онъ съ чисто юношескимъ жаромъ вмѣшивается въ борьбу партій и становится все болѣе и болѣе непримиримымъ по мѣрѣ того, какъ реакція дѣлается круче.
   Такъ мы видимъ, что въ первый моментъ революціи онъ, какъ членъ палаты пэровъ, принесъ присягу графу Парижскому, и когда королевскій тронъ окончательно уже рушился, онъ одинъ изъ всѣхъ разбѣжавшихся членовъ палатъ, чтобы доказать вѣрность своей присягѣ, продолжалъ провозглашать новаго короля на площади Бастиліи среди бушевавшихъ волнъ революціи и толпъ, провозглашавшихъ республику. Затѣмъ, хотя онъ и помирился съ утвержденіемъ республики, но раздѣлялъ всѣ тѣ предразсудочные взгляды, которыми смотрѣли консерваторы и умѣренные либералы на радикаловъ. Когда на дополнительныхъ выборахъ 4-го іюня, онъ, примкнувши къ консервативному клубу улицы Пуатье былъ избранъ депутатомъ въ (Національное собраніе, въ одно время съ Прудономъ, Пьеромъ Леру, Раснайлемъ, Шарлемъ Лагранжемъ, Тьеромъ и Луи Бонапартомъ), онъ обратился къ своимъ избирателямъ съ слѣдующаго рода политическою программою:
   "Сограждане, я отвѣчаю на вызовъ 60,000 избирателей, которые почтили меня своими голосами на Сенскихъ выборахъ. Я представляю себя на ваше усмотрѣніе. При томъ политическомъ положеніи, въ которомъ мы находимся, отъ меня требуютъ, чтобы я изложилъ всѣ свои мнѣнія. Вотъ они:
   "Возможны двѣ республики. Одна замѣнитъ трехцвѣтное знамя краснымъ, начеканитъ денегъ изъ вандомской колонны, низвергнетъ статую Наполеона и воздвигнетъ на ея мѣстѣ статую Марата, уничтожитъ институтъ, политехническую школу и орденъ Почетнаго легіона, прибавитъ къ священному девизу: "Свобода, равенство и братство", мрачный выборъ "или смерть", доведетъ государство до банкротства, раззоритъ богатыхъ, не обогативъ бѣдныхъ, уничтожитъ кредитъ -- эту основу общаго благосостоянія, и трудъ -- эту основу существованія каждаго человѣка, уничтожитъ собственность и семью, будетъ разгуливать съ головами на пикахъ, наполнять темницы посредствомъ подозрѣній и опустошать ихъ посредствомъ рѣзни, предастъ Европу огню и обратитъ цивилизацію въ пепелъ; сдѣлаетъ изъ Франціи отечество мрака, задушитъ свободу, искуства, обезглавитъ разумъ, отвергнетъ Бога; приведетъ въ движете двѣ фатальныя машины, неизмѣнно сопутствующія одна другую: станокъ для дѣланія ассигнацій и гильотину; однимъ словомъ, будетъ исполнять съ хладнокровіемъ то, что люди 93-го года дѣлали въ изступленіи, и послѣ того страшнаго въ великомъ, свидѣтелями котораго были наши отцы, покажетъ намъ чудовищное въ маломъ.
   "Другая республика будетъ священнымъ сообществомъ въ демократическомъ принципѣ всѣхъ французовъ въ настоящее время и всѣхъ народовъ впослѣдствіи; учредитъ свободу безъ узурпацій и насилій; равенство, которое допуститъ естественное развитіе каждаго, братство не монаховъ въ монастырѣ, а свободныхъ людей; даруетъ образованіе, которое будетъ сіять на всѣхъ, подобно солнечнымъ лучамъ -- безвозмездно; поселитъ кротость въ уголовные законы и миръ въ законы гражданскіе; размножитъ желѣзныя дороги; въ однихъ частяхъ территоріи разведетъ лѣса: въ другихъ расчиститъ почву отъ ихъ излишества, и удвоитъ цѣнность земли; будетъ исходить изъ того принципа, что каждый человѣкъ обязанъ начинать съ труда, а оканчивать собственностью, и вслѣдствіи этого обезпечить собственность, какъ представительницу совершеннаго труда, и трудъ, какъ основу будущей собственности; отнесется съ уваженіемъ къ праву наслѣдства, которое есть не что иное, какъ руки родителей, протягиваемыя дѣтямъ изъ могилы; мирно воспользуется для рѣшенія великой задачи общаго благосостоянія постепеннымъ прогрессомъ промышленности, науки, искуства и мысли; будетъ стремиться, не теряя, однако же, почвы подъ ногами и не выходя изъ предѣловъ возможнаго и истиннаго, къ трезвому осуществленію великихъ мечтаній мудрецовъ; построитъ власть на томъ же основаніи, какъ и свободу -- на правѣ; подчинитъ силу разуму; уничтожитъ мятежъ и войну, эти двѣ формы варварства; порядокъ вмѣнитъ въ законъ гражданамъ, а миръ -- въ законъ націямъ; возвеличитъ Францію, завоюетъ міръ, будетъ, однимъ словомъ, величественнымъ объятіемъ любви человѣческаго рода передъ очами удовлетвореннаго божества. Эти двѣ республики называются: одна -- цивилизаціей, другая -- терроромъ. Я готовъ пожертвовать жизнію, чтобы утвердить первую и воспрепятствовать послѣдней".
   Въ силу подобной программы, онъ во всѣхъ существенныхъ вопросахъ, поднимавшихся въ Національномъ собраніи, примыкалъ къ правой сторонѣ. Такъ онъ поддерживалъ декретъ о закрытіи вредныхъ клубовъ (28-го іюля), вотировалъ противъ статьи конституціи о "правѣ труда", противъ прогрессивнаго налога, поземельнаго кредита, за право личной замѣны при отбываніи рекрутской повинности, за учрежденіе двухъ палатъ, за утвержденіе конституціи народомъ.
   Но и въ это время онъ далекъ былъ отъ той безусловной реакціи, къ которой стремились его партизаны. Онъ отрицалъ лишь возможность достигнуть разрѣшенія соціальныхъ вопросовъ какими-либо насильственными и крутыми мѣрами, но вмѣстѣ съ тѣмъ, во всѣхъ своихъ рѣчахъ постоянно ставилъ на первый планъ необходимость разрѣшенія народнаго вопроса, какъ существенную задачу вѣка и главную обязанность своихъ согражданъ. Такъ, когда 20-го іюня 1848 года, были подняты въ Національномъ собраніи пренія о національныхъ мастерскихъ, закончившіяся "іюньскими днями? онъ произнесъ рѣчь, въ которой высказался не безусловно за закрытіе мастерскихъ, но лишь за ихъ преобразованіе и уничтоженіе тѣхъ вредныхъ вліяній, какія производило неправильное устройство ихъ. "Необходимо, говорилъ онъ:-- чтобы національныя мастерскія немедленно же были преобразованы изъ учрежденія вреднаго, въ полезное". А въ заключеніи, обращаясь къ крайнимъ лѣвымъ, онъ произнесъ:
   "Великій, существенный вопросъ, по моему мнѣнію, увлекшій Францію въ настоящую минуту, и который наполнитъ собою ея будущее, лежитъ не въ словѣ, а въ фактѣ. Ошибочно полагать его въ словѣ республика: онъ лежитъ въ фактѣ -- демократія. Это великій фактъ, которымъ должно опредѣлиться окончательное устройство новѣйшихъ обществъ, и я утверждаю, что мирное осуществленіе его составляетъ цѣль каждаго серьёзнаго ума.
   Именно изъ того, что вопросъ лежитъ въ фактѣ демократіи, а не въ словѣ республика, прямо истекаетъ, что все то, что однимъ рисуется въ видѣ угрозы, другимъ въ видѣ чаянія -- есть вопросъ не политическій, а соціальный.
   "Представители народа, вопросъ лежитъ въ народѣ! Я говорилъ уже это почти годъ тому назадъ въ другой средѣ, и теперь я имѣю полное право повторить это здѣсь. Вопросъ многіе годы уже лежитъ въ нищетѣ народа, въ нищетѣ деревень, нуждающихся въ рабочихъ рукахъ, и городовъ, имѣющихъ ихъ сверхъ мѣры, въ рабочемъ, который имѣетъ лишь одну комнату безъ воздуха, и ремесло, не дающее ему заработка, въ ребенкѣ, разгуливающемъ босикомъ, несчастной дѣвушкѣ, которую нищета гложетъ, а проституція пожираетъ, въ безпріютномъ старцѣ, котораго общественное безучастіе влечетъ къ отрицанію божественнаго провидѣнія; вопросъ лежитъ въ тѣхъ, которые терпятъ холодъ и голодъ. Вотъ онъ гдѣ!
   "И такъ, обращаюсь къ нетерпѣливымъ, неужели вы думаете, что эти страданія не трогаютъ нашего сердца? Неужели вы думаете, что мы нечувствительны къ нимъ, что они не возбуждаютъ въ насъ самаго нѣжнаго вниманія, глубокой любви, горячей и страстной симпатіи? О, какъ вы ошибаетесь! Но только въ моментъ, переживаемый нами, вотъ что мы вамъ скажемъ:
   "Послѣ великаго событія февраля, вслѣдствіе глубокихъ потрясеній, которыя повели за собою неизбѣжное разрушеніе, мы видимъ передъ собою не одну только нищету той части населенія, которое спеціально называется народомъ, но общее бѣдственное положеніе и всей остальной націи. Ни довѣрія, ни кредита, ни промышленности, ни торговли; спросъ прекратился, сбытъ изсякъ; банкротства размножились; постояльцы и арендаторы не платятъ болѣе; богатыя семьи сжались; обезпеченные сдѣлались бѣдными, бѣдные -- голодными.
   "Но моему мнѣнію, виновато во всемъ этомъ не одно революціонное правительство. Я не оправдываю ложныхъ мѣръ, но я обвиняю также, и еще въ большей степени, фатальность обстоятельствъ.
   "Соціальная задача поставлена. Что касается до меня, то вотъ какъ понимаю я ея разрѣшеніе: никого не устрашать, въ каждомъ поселять увѣренность, призывать классы, до сихъ поръ обездоленные, какъ ихъ называютъ, къ пользованію общественными благами, образованіемъ, благосостояніемъ, обильнымъ потребленіемъ, дешевизною, легкостью пріобрѣтенія собственности. Однимъ словомъ, стремиться къ тому, чтобы богатство спускалось книзу. Поступаютъ же совершенно наоборотъ: стараются бѣдность поднять вверхъ".
   Во время іюньскихъ дней мы видимъ В. Гюго въ числѣ комиссіи изъ 60 представителей, разосланныхъ учредительнымъ собраніемъ на мѣста ожесточенной битвы съ цѣлью идти во главѣ полковъ и увѣщевать возмутившихся, склоняя ихъ всячески къ миру, прежде чѣмъ войска пойдутъ въ аттаку. Это опасное порученіе, исполняя которое В. Гюго, постоянно подвергался риску пасть отъ какой-нибудь шальной пули, подобно парижскому архіепискому, нашедшему себѣ смерть на баррикадахъ въ эти дни, предоставило В. Гюго быть свидѣтелемъ всей этой ужасной бойни и убѣдиться воочію, сколько было накипѣвшаго мрачнаго ожесточенія съ одной стороны, и черствой, безчеловѣчной и совершенно излишней жестокости -- съ другой. По крайней мѣрѣ, съ этихъ дней проявляются въ В. Гюго первые признаки оппозиціи противъ водворившихся послѣ іюньскихъ дней порядковъ и все болѣе, и болѣе усиливавшейся реакціи. Такъ, когда по распоряженію Кавеньяка было закрыто одиннадцать газетъ, причемъ редакторъ "La Presse", Эмиль Жирарденъ былъ подверженъ совершенно произвольному аресту, длившемуся впродолженіи десяти дней, В. Гюго рѣшительно возсталъ какъ противъ произвольныхъ распоряженій Кавеньяка, такъ и противъ его диктатуры.
   "Что касается до меня, произнесъ онъ въ рѣчи своей касательно этого предмета:-- я полагаю, что диктатура продолжалась справедливо, законно, подъ условіемъ подавляющей нужды обстоятельствъ, впродолженіи четырехъ дней. Эти четыре дня прошли -- и достаточно стало одного осаднаго положенія. Осадное положеніе, объявляю я, необходимо, но осадное положеніе, есть положеніе законное и опредѣленное, и нѣтъ, но моему мнѣнію, никакихъ резоновъ допускать исполнительной власти неопредѣленную диктатуру, когда вы имѣете въ виду снабдить ее лишь осаднымъ положеніемъ".
   Тоже самое говорилъ онъ и 2-го сентября по поводу предложенія Лихтенбергера о снятіи осаднаго положенія:
   "Національное собраніе снабдило исполнительную власть осаднымъ положеніемъ для подавленія возмущенія и законами для обузданія прессы, но если исполнительная власть смѣшиваетъ осадное положеніе съ пріостановленіемъ дѣйствій закона, то она впадаетъ въ глубокое заблужденіе, и необходимо предварить его объ этомъ. Вотъ что мы имѣемъ сказать исполнительной власти:
   "Чтобы успокоить улицы, вы имѣете осадное положеніе; чтобы обуздать прессу -- у васъ есть трибуналы. Но не употребляйте осаднаго положенія для угнетенія прессы, не смѣшивайте оружіи; иначе, думая защитить общество, вы оскорбляете свободу" и т. д.
   Но и кромѣ этихъ прямыхъ нападокъ на правительство, онъ неоднократно, при обсужденіи того или другого вопроса, расходился со своимъ лагеремъ и примыкалъ къ лѣвымъ. Такъ при обсужденіи вопроса о смертной казни онъ, конечно, уже высказался за безусловную отмѣну ея. Два раза онъ вмѣстѣ съ лѣвыми отвергнулъ предложеніе о преданіи суду Луи-Блана и Коссидьера, и вотировалъ противъ деклараціи заслугъ Кавеньяка отечеству.
   Подобное отсутствіе стойкости и вѣрности своей партіи, обусловливаемое переходнымъ состояніемъ В. Гюго въ это время, не разъ возбуждало противъ него недовольство со стороны партизановъ и они осыпали его упреками. Такъ, напримѣръ, въ законодательномъ собраніи, куда онъ былъ выбранъ Сенскимъ департаментомъ 10-мъ изъ 28 депутатовъ, онъ съ самаго перваго выхода своего на трибуну -- пошелъ совершенно въ разрѣзъ съ реакціоннымъ большинствомъ. Во время возмущенія 13-го іюня 1849 года, какъ извѣстно, нѣкоторыя типографіи красной прессы были разрушены національной гвардіей, усмирявшей мятежъ. Радуясь своей побѣдѣ и ожесточенное противъ возмутившихся, реакціонное большинство палаты хотѣло пропустить мимо глазъ этотъ фактъ административнаго произвола, но В. Гюго 15-го іюня выступилъ въ собраніи на трибуну съ запросомъ къ министру юстиціи, приняты ли мѣры къ розъисканію и судебному преслѣдованію людей, совершившихъ подобное покушеніе противъ законности, свободы и собственности.
   Этотъ запросъ В. Гюго возбудилъ большое негодованіе во всей правой сторонѣ собранія и товарищи В. Гюго отнеслись къ нему съ горячими упреками: "Вовсе не время, говорили они ему:-- поднимать такой вопросъ, и во всякомъ случаѣ совсѣмъ не наше дѣло привлекать общественное вниманіе на подобныя вещи; слѣдовало предоставить это дѣло члену другой стороны, и запросъ въ такомъ случаѣ произвелъ бы совсѣмъ иное впечатлѣніе, чѣмъ какое произвели ваши слова".
   Среди подобныхъ репримандовъ дѣло дошло у В. Гюго и до болѣе серьёзнаго столкновенія съ однимъ изъ наиболѣе рьяныхъ партизановъ реакціи.
   -- Еслибы я встрѣтилъ на улицѣ одного изъ такихъ господъ, я раскроилъ бы ему черепъ, горячился неумѣренный защитникъ умѣренности.
   -- Вы клевещите на самого себя, отвѣчалъ В. Гюго:-- вы хотите сказать, что вы употребили-бы противъ него свое оружіе, еслибы встрѣтили его на баррикадахъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, неистовствовалъ другъ порядка:-- на улицѣ, даже хоть бы и здѣсь!..
   -- Милостивый государь, возразилъ поэтъ съ глубокимъ негодованіемъ:-- послѣ того я начинаю подозрѣвать, что не вы-ли убійца генерала Бреа {Генералъ Бреа, одинъ изъ второстепенныхъ военачальниковъ, усмирявшихъ возстаніе іюньскихъ дней подъ начальствомъ Кавеньяка, былъ схваченъ мятежниками въ то время, какъ пришелъ въ ихъ лагерь для переговоровъ и затѣмъ убитъ разъяренною толпою со своимъ спутникомъ, офицеромъ Манженомъ.}.
   "Трудно передать, говоритъ разскащикъ этого факта (le Siècle, 17 juin 1848):-- то глубокое впечатлѣніе, какое произвели эти слова на всѣхъ присутствующихъ, исключая развѣ того, кто вызвалъ подобный громовой отвѣтъ".
   Подъ вліяніемъ подобныхъ впечатлѣній, В. Гюго не замедлилъ окончательно перейти въ лагерь демократически-соціальной партіи и впослѣдствіи сдѣлался однимъ изъ главныхъ ея вождей и ораторовъ.
   Такъ, когда Де-Мелёнъ вошелъ въ палату съ предложеніемъ объ учрежденіи комиссіи изъ 30 членовъ для пересмотра законовъ объ общественной благотворительности, В. Гюго, 9-го іюля 1849 года, произнесъ рѣчь въ защиту этого предложенія, которую онъ началъ слѣдующимъ вызовомъ реакціонному большинству, возбудившимъ сильную бурю со стороны этого большинства противъ оратора:
   "Господа, каждую минуту, я слышу, даже вотъ и теперь, когда я входилъ на трибуну, слышалъ вокругъ себя рѣчи, будто для возстановленія порядка нѣтъ иныхъ средствъ, кромѣ силы -- все остальное тщетно и безплодно, и что поэтому предложеніе почтеннаго г. Де-Мелёна, какъ и всѣ подобныя этому мѣры, слѣдуетъ отстранять, такъ какъ онѣ, не что иное -- я повторяю слышанное мною выраженіе -- какъ замаскированный соціализмъ. Господа, я полагаю, что подобнаго рода рѣчи не такъ опасны, когда онѣ произносятся открыто, съ трибуны, чѣмъ тайкомъ и шепотомъ; и я передаю эти разговоры не для чего иного, какъ въ надеждѣ вызвать на трибуну тѣхъ, которые занимаются ими, и объясниться съ ними. Тогда, господа, мы будемъ въ состояніи бороться публично"...
   Когда утихла парламентская буря, вызванная этими словами, В. Гюго продолжалъ:
   До 13-го іюня, собраніе было исполнено тревоги: ваше время, столь драгоцѣнное, тратилось въ безплодныхъ и опасныхъ словесныхъ битвахъ. Всѣ вопросы, самые серьёзные, самые плодотворные,.исчезали передъ борьбою, каждую минуту возникавшею на трибунѣ и которою грозила улица. Въ настоящее время, воцарилась тишина, терроризмъ подавленъ, полная побѣда. Надо пользоваться ею; да, надо пользоваться! Но знаете-ли вы какъ?
   'Надо пользоваться уздою, наложенною на анархическія страсти, чтобы дать просторъ интересамъ народнымъ. Надо пользоваться возстановленнымъ порядкомъ для того, чтобы поднять трудъ, чтобы создать широкую лѣстницу общественнаго попеченія; замѣнить милостыню, которая растлѣваетъ, (отрицанія на правой сторонѣ) помощью, которая нравственно возстановляетъ, "сновать повсюду, въ разныхъ формахъ, всякаго рода учрежденія, которыя обезпечивали бы несчастныхъ и ободряли трудящихся, даровать искренно, въ видѣ всякаго рода улучшеній, страдающимъ классамъ болѣе, во сто разъ болѣе, чѣмъ когда-либо обѣщали имъ ихъ мнимые друзья! Вотъ какъ слѣдуетъ пользоваться побѣдою! (Да! да!.. продолжительное волненіе). Слѣдуетъ пользоваться исчезновеніемъ революціоннаго духа для того, чтобы возбудить духъ прогресса! Слѣдуетъ пользоваться тишиною, чтобы возстановить миръ, не одинъ миръ на улицахъ, но дѣйствительный и окончательный миръ въ умахъ и сердцахъ. Однимъ словомъ, нужно, чтобы пораженіе демагогіи было бы побѣдою народа! (горячія одобренія). Вотъ что слѣдуетъ сдѣлать изъ побѣды, и какъ ею воспользоваться!.."
   При этомъ В. Гюго торжественно объявилъ, что онъ не изъ тѣхъ, которые полагаютъ, будто есть возможность прекратить на землѣ страданія -- страданія въ нашей жизни есть одинъ изъ божественныхъ законовъ -- но онъ изъ тѣхъ, которые думаютъ и утверждаютъ, что возможно уничтожить нищету. "Замѣтьте, господа, прибавилъ онъ къ этому:-- я не говорю уменьшить, смягчить, ограничить, я говорю -- уничтожить. Нищета есть болѣзнь общественнаго организма, подобно тому, какъ проказа -- болѣзнь человѣческаго тѣла; нищета можетъ исчезнуть подобно тому, какъ исчезла проказа (на- лѣвой: да! да!). Уничтожить нищету -- да, это возможно. Законодатели и правители должны постоянно заботиться объ этомъ, потому что въ подобномъ вопросѣ пока не сдѣлано всего, что возможно, не выполненъ долгъ.
   Эти слова В. Гюго возбудили сильную бурю въ правой сторонѣ; ораторъ былъ прерванъ, одинъ изъ членовъ правой закричалъ: "это глубокое заблужденіе!", а другой Венуа-д'Азй, при громкихъ апплодисментахъ правой стороны и центра, торжественно заявилъ, что уничтожить нищету нѣтъ никакой человѣческой возможности.
   Послѣ того В. Гюго не переставалъ уже ораторствовать и вотировать съ крайними лѣвыми при каждомъ маломальски серьёзномъ вопросѣ: таковы были его рѣчи о римскихъ Дѣлахъ, о народномъ образованіи, объ избирательной реформѣ, противъ угнетенія прессы посредствомъ установленія залоговъ и штемпельной пошлины, противъ ограниченія всеобщей подачи голосовъ, проэкта закона о пересмотрѣ конституціи и проч. Вмѣстѣ съ лѣвыми, В. Гюго, съ самаго начала президентства Луи Наполеона, всталъ въ крутую оппозицію съ президентомъ, раздѣлялъ всѣ подозрѣнія лѣвыхъ относительно узурпаторскихъ замысловъ Наполеона, возставалъ противъ каждой мѣры, клонившейся къ усиленію его власти и къ подавленію свободы и осыпалъ его злыми и безпощадными сарказмами. Такъ въ рѣчи своей о пересмотрѣ конституціи (17-го іюня 1851 года) онъ впервые окрестилъ президента эпитетомъ Napoléon le petit, прозвищемъ, которое утвердилось съ тѣхъ поръ за Наполеономъ въ демократической партіи. Вотъ это мѣсто изъ вышеупомянутой рѣчи В. Гюго:
   "Какъ! послѣ того, какъ десять вѣковъ тому назадъ, Карлъ Великій, послѣ сорокалѣтней славы, бросилъ на земной шаръ скипетръ и мечъ такихъ размѣровъ, что никто потомъ не могъ и не дерзалъ поднять ихъ, несмотря на то, что время отъ времени появлялись люди, которые именовались Филиппъ-Августъ, Францискъ I, Генрихъ IV, Людовикъ XIV! Какъ, послѣ того, какъ тысяча лѣтъ спустя (потому что для человѣчества нужно не менѣе тысячи лѣтъ, чтобы повторять подобныхъ людей) -- явился геній, который поднялъ эти скипетръ и мечъ и грозно всталъ передъ міромъ, совершилъ рядъ гигантскихъ дѣлъ, и до сихъ поръ ослѣпляющихъ всѣхъ, обуздалъ революцію во Франціи и разнуздалъ ее въ Европѣ, придалъ своему имени такіе блестящіе эпитеты, какъ Риволи, Іена, Есслингъ, Фридландъ, Монмираль! Какъ, послѣ того, какъ переживъ десятилѣтнюю славу, почти баснословную по своему величію, онъ, въ свою очередь, бросилъ въ изнеможеніи эти скипетръ и мечъ, совершившіе такіе колоссальные подвиги, вы хотите, вы! поднять ихъ послѣ него, подобно тому, какъ онъ поднялъ послѣ Карла Великаго, и взять въ свои маленькія ручки этотъ скипетръ титановъ, этотъ мечъ гигантовъ!.. Ну, что-жь, исполать вамъ!.. (долгія рукоплесканія). Какъ! Послѣ Августа -- Августулъ! Какъ, послѣ того, какъ мы имѣли Наполеона великаго, намъ нужно имѣть Наполеона маленькаго!"... (лѣвая апплодируетъ; правая кричитъ. Засѣданіе прерывается на нѣсколько минутъ. Страшное смятеніе).
   Всѣ эти ораторскіе подвиги В. Гюго навлекли ему весьма естественно не мало всякаго рода враговъ и недоброжелателей, и вообще положеніе его, въ первое время по переходѣ въ лѣвый лагерь, было весьма критическое. Въ то время, какъ новые товарищи смотрѣли на него недовѣрчиво и подозрительно, покинутые имъ партизаны осыпали его насмѣшками, укорами, и, при каждомъ удобномъ случаѣ, напоминали ему его прошлое. Особенно въ этомъ отношеніи отличался заклятой врагъ его, Монталамберъ, съ которымъ, въ продолженіи всѣхъ трехъ лѣтъ своего пребыванія въ собраніи, В. Гюго велъ непрерывную парламентскую дуэль, заключавшуюся въ постоянныхъ личныхъ пререкательствахъ. Какъ образчикъ подобныхъ пререкательствъ, мы приведемъ слѣдующую защитительную рѣчь В. Гюго противъ личныхъ нападокъ враговъ -- 27 мая 1850 г.
   В. Гюго.-- Я прошу слова относительно личнаго вопроса (движеніе).
   Президентъ.-- Г. В. Гюго имѣетъ слово.
   В. Гюго (съ трибуны, при глубокомъ молчаніи): Господа, при тѣхъ тяжкихъ обстоятельствахъ, какія мы переживаемъ, заниматься личными вопросами, по моему мнѣнію, значитъ только терять время, драгоцѣнное для собранія, и еслибы три почтенные оратора, Жюль де-Ластери, другой, имя которого я забылъ (смѣхъ съ лѣвой; всѣ взоры устремляются на Бешара), и г. Монталамберъ, не обрушились бы на меня одинъ за другимъ съ удивительнымъ упорствомъ, съ однимъ и тѣмъ же страннымъ нареканіемъ, я не позволилъ бы себѣ взойти на трибуну. Впрочемъ, я ограничусь однимъ словомъ. Я оставляю въ сторонѣ ожесточенность нападеній, возбуждающую во мнѣ лишь улыбку. Почтенный генералъ Кавеньякъ благородно выразился вчера, что онъ презираетъ нѣкоторыя похвалы; я, въ свою очередь, презираю нѣкоторыя оскорбленія, и прямо приступаю къ дѣлу.
   "Почтенный г. Ластери сказалъ, и два почтенные оратора повторили за нимъ, въ различныхъ варіантахъ, что я на своемъ вѣку прославлялъ уже нѣсколько правительствъ, что, слѣдовательно, мои убѣжденія шатки, и въ настоящее время я нахожусь въ противорѣчіи съ самимъ собою. Если мои почтенные противники подразумѣваютъ подъ этимъ тѣ роялистскіе стихи, возбужденные, впрочемъ, самымъ чистымъ и искреннимъ чувствомъ, которые я писалъ въ своей юности, и даже въ дѣтствѣ, нѣкоторые ранѣе 15-ти лѣтъ -- то за такое младенчество я не отвѣчаю (движеніе). Но если дѣло идетъ здѣсь о мнѣніяхъ взрослаго человѣка, то вотъ мой отвѣтъ:
   "Я отдаю на судъ своихъ противниковъ въ собраніи и внѣ его все, что я написалъ въ стихахъ и прозѣ съ 1827 года, все, что я сказалъ съ высоты разныхъ трибунъ, я вызываю васъ найти во всемъ этомъ страницу, строчку, слово, которыя стояли бы въ противорѣчіи съ тѣмъ, что я нынѣ говорю. Перелистывайте, изслѣдуйте, ищите, сличайте мои прежнія мнѣнія съ нынѣшними, я васъ вызываю! А если вы не примите моего вызова и постыдно отступите отъ него, я вамъ разъ навсегда объявляю, что я буду отвѣчать на всѣ ваши нападки однимъ глубокимъ презрѣніемъ и предамъ ихъ на судъ общаго нашего судьи -- публики.
   "Г. Монталамберъ сказалъ -- по истинѣ, мнѣ стыдно повторять подобныя слова -- что я льстилъ всѣмъ правительствамъ и потомъ отъ каждаго отрекался. Я приглашаю его объявить здѣсь, какимъ правительствамъ я льстилъ и отъ какихъ отрекся? Или это былъ Карлъ X, изгнаніе котораго я коснѣлъ въ 1830 году, а смерть въ 1836 г.? Или мадамъ де-Берри, при арестѣ которой я заклеймилъ порицаніемъ и человѣка, который ее продалъ, и человѣка, который ее купилъ? (всѣ взоры обращаются къ Тьеру). Или это былъ Наполеонъ, за возвращеніе во Францію семьи котораго я ратовалъ въ палатѣ пэровъ противъ достойныхъ друзей г. Монталамбера, которыхъ я не хочу назвать и которые, осыпанные нѣкогда милостями императора, подняли руки на его имя? (всѣ взоры ищутъ де-Монтебелло). Или, наконецъ, это была герцогиня Орлеанская, регентство которой я провозглашалъ одинъ изъ послѣднихъ и, можетъ быть, послѣдній на площади Бастиліи, 24 февраля, въ 2 часа пополудни, передъ 30-ти-тысячною вооруженною, народною толпою, вѣрный своей присягѣ пэра Франціи? (движеніе). Господа, я, въ самомъ дѣлѣ, странный человѣкъ: въ продолженіи всей жизни я принесъ всего одну присягу -- и остался ей вѣренъ! Правда, что съ утвержденіемъ республики, я не конспирировалъ противъ нея: развѣ за это заслуживаю я упрека!.. Господа -- я обращаюсь къ г. Де-Moнталамберу -- скажите, отъ чего я отрекался? А что касается до васъ, я удерживаюсь отъ названія властей, которымъ вы льстили, а потомъ отрекались отъ нихъ, потому что я не привыкъ такъ легко играть подобными словами. Но я объявлю, какія знамена вы оставили, къ вашему стыду. Ихъ было два"... и т. д.
   Въ заключеніе этой главы, я считаю не лишнимъ, для полной характеристики, какъ политической дѣятельности В. Гюго въ эту эпоху, такъ его ораторскаго искуства, познакомить читателя съ двумя знаменитыми его рѣчами, которыя, какъ по гуманному содержанію, такъ и по тому высокому паѳосу, съ которыми были произнесены, представляютъ собою лучшее, что только проявилъ В. Гюго въ этой области своей дѣятельности, и которыя доставили поэту самыя громкіе и восторженные тріумфы въ качествѣ оратора.
   Во-первыхъ, такова была рѣчь его 5 апрѣля 1850 г. въ учредительномъ собраніи по поводу предложеннаго Руэромъ, по внушенію Наполеона, закона о ссылкѣ на острова, съ тюремнымъ заключеніемъ и безъ него. Главная суть этой рѣчи заключается въ томъ, что, приравнивая къ смертной казни ссылку въ мѣстности, по климату убійственныя для европейцевъ, В. Гюго доказываетъ, что подобное замаскированное возстановленіе смертной казни въ особенности несправедливо для политическихъ преступленій, относительно которыхъ смертная казнь была отмѣнена закономъ 26 февраля. Приводимъ два наиболѣе патетическихъ и сильныхъ мѣста изъ этой знаменитой рѣчи:
   Представьте себѣ человѣка, осужденнаго политическимъ судомъ. Приговоръ о ссылкѣ предаетъ его въ ваши руки. Обратите вниманіе на то, что вы можете съ нимъ сдѣлать, на ту власть, которую даетъ вамъ законъ -- я подразумѣваю дѣйствительный законъ уголовнаго кодекса, съ его постановленіемъ о ссылкѣ. Этотъ человѣкъ, этотъ осужденный, преступникъ по мнѣнію однихъ, герой въ глазахъ другихъ, потому что горестныя обстоятельства... (взрывъ ропота на правой).
   Президентъ.-- Когда приговоръ суда произнесенъ, преступникъ является преступникомъ въ глазахъ всѣхъ и можетъ быть героемъ лишь для его сообщниковъ (апплодисменты на правой).
   Викторъ Гюго.-- Я замѣчу г. президенту на это слѣдующее: маршалъ Ней, судимый въ 1815 году, былъ объявленъ судомъ преступникомъ, но для меня -- онъ герой, хотя я и не состою его сообщникомъ (долгіе апплодисменты на лѣвой). Я продолжаю: этого осужденнаго, этого преступника по мнѣнію однихъ, этого героя по мнѣнію другихъ -- вы схватываете; схватываете его среди его поприща, вліянія, популярности; отнимаете его у жены, у дѣтей, друзей, семейства, родины; насильственно отрываете его съ корнями изъ почвы всѣхъ его интересовъ и привязанностей; хватаете его, полнаго еще того шума, который онъ производилъ и блеска, который распространялъ, и бросаете его во мракъ и безмолвіе, Богъ вѣсть на какое разстояніе отъ родной земли! (впечатлѣніе). Вы держите его тамъ одного, предоставленнаго самому себѣ, на жертву своихъ сожалѣній, если онъ сознаетъ себя полезнымъ своему отечеству, или раскаяній, если онъ видитъ въ себѣ фатальнаго человѣка. Вы держите его тамъ на свободѣ, но подъ стражею, безъ всякой надежды на побѣгъ, подъ стражею гарнизона, занимающаго островъ, брандвахты, наблюдающей за берегами и, наконецъ, самого океана, который простирается между этимъ человѣкомъ и его родиною пропастью въ 4,000 льё. Вы держите этого человѣка, неспособнаго вредить, лишеннаго всякаго участія вокругъ себя, снѣдаемаго тоскою одиночества, безсилія и забвенія, развѣнчаннаго, обезоруженнаго, разбитаго, уничтоженнаго! И этого вамъ еще мало! (движеніе). Этого побѣжденнаго, этого отверженнаго, этого покинутаго судьбой, вы хотите заточить! Вы хотите сдѣлать неслыханную вещь, подобной которой не было еще ни въ одномъ законодательствѣ: къ мукамъ, изгнанія присоединить пытку заключенія, усилить строгость жестокостью!.. Вамъ недостаточно надъ этою головою раздвинуть сводъ тропическаго неба, вы хотите прибавить еще къ этому потолокъ каземата!.. Этого человѣка, этого несчастнаго человѣка, вы хотите живьемъ замуровать въ крѣпости, которая отсюда, на такомъ разстояніи, рисуется намъ столь страшною, что вы, воздвигающіе ее -- да, я вамъ говорю -- вы не увѣрены сами, что вы такое строите -- тюрьму или могилу! (продолжительное движеніе).
   "Вы хотите, чтобы постепенно, на медленномъ огнѣ, день за днемъ, часъ за часомъ, этотъ духъ, этотъ умъ, эта дѣятельность, допустимъ, это честолюбіе, погребенные за живо, да, за живо -- повторяю я -- за 4,000 льё отъ родины, подъ удушающими лучами солнца, подъ давящими сводами этой темницы-могилы, корчились, бились о стѣны, пожирались отчаяніемъ, взывали о милости, призывали Францію, просили воздуха, свободы, жизни -- и гасли въ уничиженіи!.. О, это чудовищно!.. (глубокое волненіе). О, я протестую заранѣе во имя человѣчества!.. О! вы безъ жалости и сердца!.. То, что вы называете искупленіемъ, я называю мученичествомъ, и то, что вы называете правосудіемъ, я называю убійствомъ! (восклицанія одобренія на лѣвой).
   А вотъ другое мѣсто изъ той же рѣчи: По крайней мѣрѣ, хоть бы здѣсь, во Франціи, въ Дуиленсѣ, въ Мон-Сен-Мишелѣ... (ораторъ замолкаетъ. Движеніе вниманія). Такъ какъ мнѣ попалось на языкъ это имя, я пользуюсь случаемъ, чтобы заявить г. министру внутреннихъ дѣлъ, что я имѣю въ виду въ ближайшемъ будущемъ обратиться къ нему съ запросомъ относительно возмутительныхъ фактовъ, совершавшихся въ тюрьмѣ Мон-Сен-Мишелѣ (многіе члены шепчутся, на лѣвой: "отлично!.." Ораторъ продолжаетъ). Когда въ нашихъ тюрьмахъ, во Франціи, въ Дуиленсѣ или Мон-Сен-Мишелѣ, происходить какое-нибудь злоупотребленіе или несправедливость, тотчасъ же объ этомъ поднимаютъ шумъ газеты, приходятъ въ движеніе палаты, и крикъ узника доходитъ до правительства и народа, подхватываемый двойнымъ эхо прессы и трибуны. Но въ вашей цитадели на Маркизскихъ островахъ несчастный будетъ принужденъ стонать въ отчаяніи: "О! еслибы народъ зналъ это!" Тамъ, на такомъ страшномъ разстояніи, въ этомъ безмолвіи, въ этой окаймленной стѣнами пустынѣ, откуда не проникнуть никакому голосу, кому станетъ жаловаться несчастный узникъ? Кто услышитъ его? Между его жалобою и вами будутъ рокотать волны всего океана (глубокое впечатлѣніе).
   "Господа, мракъ и безмолвіе смерти будутъ царить надъ этою страшною политическою каторгою. Ничто не обнаружится, ничто не дойдетъ до васъ оттуда, ничто! Развѣ только время отъ времени будетъ переноситься черезъ океанъ мрачная новость, и, словно похоронный звонъ, разносимый по Франціи и по Европѣ колоколами молвы, будетъ звучать и извѣщать васъ: такой-то осужденный умеръ! (волненіе).
   "Этотъ осужденный будетъ (не забудьте, что въ этотъ великій часъ помнятся только заслуги человѣка) талантливый публицистъ, извѣстный историкъ, знаменитый писатель, славный ораторъ. Вы обратите вниманіе на этотъ мрачный слухъ, вы сообразите, какъ мало мѣсяцевъ прошло со времени его заточенія к вы затрепещете отъ ужаса!.. (долгое движеніе. На лѣвой: "они будутъ смѣяться!...*).
   "А!.. Вы видите, это смертная казнь! Это хуже эшафота! Это смертная казнь, лишенная послѣдняго взгляда на небо родины (апплодисменты на лѣвой). Нѣтъ, вы не захотите этого!.. вы отвергнете законъ!.."
   Рѣчь В. Гюго была окончена среди громкихъ и шумныхъ овацій всей лѣвой стороны собранія; засѣданіе было пріостановлено, при чемъ члены лѣвой оставили свои мѣста и, окруживъ трибуну, привѣтствовали оратора горячими рукоплесканіями. На другой день, была открыта подписка для распространенія рѣчи по всей Франціи. Въ то же время, Эмиль де-Жирарденъ обратился къ правительству съ просьбою о дозволеніи выбить медаль съ. портретомъ оратора, съ надписью: 5 апрѣля 1860 г., и съ слѣдующими словами, взятыми изъ рѣчи: "Когда люди вносятъ въ законъ неправду, Богъ обращаетъ его къ правдѣ и поражаетъ этимъ закономъ тѣхъ самыхъ, которые его постановили". Правительство разрѣшило медаль, но воспретило эту надпись.
   Вторая знаменитая рѣчь В. Гюго, прославившая его, какъ оратора, была произнесена въ сенскомъ окружномъ судѣ въ защиту газеты "L'Evénement", 11-го іюня 1851 года. Прежде, чѣмъ будетъ представлена выдержка изъ этой рѣчи, необходимо въ нѣсколькихъ словахъ познакомить съ обстоятельствами того процесса, на которомъ была произнесена она. Газета "l'Evénement" была основана самимъ В. Гюго въ 1848 году, вмѣстѣ съ его двумя сыновьями Шарлемъ и Франсуа-Викторомъ, зятемъ Ваккери, и нѣсколькими общими друзьями и единомышленниками, каковы были Мёрисъ, Рибейролль, Эрданъ и Парадисъ. Выражая политическія мнѣнія кружка и, главнымъ образомъ, своего основателя, газета эта, въ короткое время своего существованія, перешла черезъ всѣ тѣ политическія фазы, чрезъ которыя перешелъ и основатель ея, начиная съ 1848 и до 1851 года. Такимъ образомъ, въ послѣднее время своего существованія, "l'Evénement" была выразительницею мнѣній крайняго лѣваго лагеря, и, раздѣляя участь всѣхъ газетъ этого направленія, во время президентства Наполеона, подвергалась безпрестаннымъ преслѣдованіямъ и пріостановкамъ и снова затѣмъ появлялась подъ тѣмъ же именемъ. Къ числу всѣхъ этихъ преслѣдованій принадлежитъ и процессъ, о которомъ идетъ рѣчь. Онъ возникъ по слѣдующему поводу: одинъ пьеврскій браконьеръ, Моншармонъ, былъ приговоренъ къ смертной казни, и для совершенія ея былъ препровожденъ въ небольшую деревню, гдѣ онъ совершилъ свое преступленіе.
   Казнимый обладалъ страшною физическою силою. Палачъ и его помощники не могли оторвать его отъ позорной колесницы. Пришлось пріостановить исполненіе смертной казни до прибытія на помощь подкрѣпленія, и только съ увеличеніемъ числа исполнителей казни, удалось оторвать преступника отъ позорной колесницы, снести его на эшафотъ и исполнить надъ нимъ приговоръ суда. Этотъ случай былъ разсказанъ въ газетѣ "l'Evénement" Шарлемъ Гюго съ соотвѣствующими коментаріями и порицаніями смертной казни, въ духѣ "Le dernier jour d'un condamné". И вотъ за эту-то статью Шарль Гюго и былъ призванъ въ судъ, обвиняемый въ оскорбленіи закона. Защитникомъ его выступилъ отецъ съ рѣчью, надѣлавшею въ свое время не мало шума, какъ во Франціи, такъ и во всей Европѣ. Мы минуемъ двѣ первыя трети рѣчи, въ которыхъ В. Гюго доказываетъ, что оскорбленіе закона можетъ заключаться лишь въ пренебреженіи имъ на почвѣ исполненія, а отнюдь не въ порицаніяхъ, какъ бы они ни были сильны; что если на критику закона смотрѣть, какъ на оскорбленіе, въ такомъ случаѣ, немыслимо никакое обсужденіе закона нетолько въ печати, но и въ Законодательномъ собраніи. Обратимъ вниманіе на заключеніе рѣчи, какъ на особенно сильное и патетическое.
   "Господа присяжные, это право критиковать законъ и критиковать его строго, и въ особенности уголовный законъ, который имѣетъ особенную наклонность принимать отпечатокъ варварства, это право, которое, въ виду обязанности улучшать законы, имѣетъ такое же значеніе, какъ свѣточъ, озаряющій какой бы то ни было трудъ, это право писателя, не менѣе священное, чѣмъ и право законодателя, необходимое, непреложное, вы подтвердите вашимъ вердиктомъ, вы оправдаете подсудимыхъ.
   "Но г. прокуроръ -- это второй пунктъ его обвиненія -- претендуетъ, что критика "l'Evénement" зашла слишкомъ далеко и была чрезмѣрно ожесточена. О, дѣйствительно, гг. присяжные, фактъ, возбудившій это мнимое преступленіе, въ которомъ имѣютъ храбрость обвинять редактора "l'Evénement", этотъ чудовищный фактъ, приблизьтесь къ нему, разсмотрите его внимательнѣе.
   "Какъ! Человѣка осужденнаго, несчастнаго человѣка тащутъ, однажды утромъ, на одну изъ нашихъ публичныхъ площадей. Тамъ онъ находитъ эшафотъ. Онъ возмущается, борется, отказывается умирать: онъ такъ молодъ еще, ему всего 29 лѣтъ... Боже, я хорошо, знаю, что вы мнѣ скажете: "Это -- убійца!.." Но слушайте!.. Его схватили два палача; руки и ноги у него были связаны. Онъ отталкиваетъ обоихъ палачей. Завязывается страшная борьба. Осужденный запутывается своими связанными ногами въ лѣсахъ гильотины: эшафотъ служитъ ему противъ эшафота. Борьба продолжается; ужасъ овладѣваетъ толпою. Лица исполнителей покрываются потомъ и стыдомъ; блѣдные, задыхающіеся, исполненные ужаса и отчаянія -- страшно сказать, какого отчаянія -- подавленные общимъ отвращеніемъ, которое должно было бы ограничиваться смертной казнію, но которое совершенно несправедливо обрушивается на пассивное орудіе ея -- палача (движеніе), исполнители продолжаютъ свои дикія усилія. Необходимо, чтобы сила оставалась за закономъ -- въ этомъ вся суть. Человѣкъ ползаетъ по эшафоту и умоляетъ сжалиться надъ нимъ; платье его изорвано, обнаженныя плечи въ крови; онъ продолжаетъ сопротивляться. Наконецъ, по истеченіи трехъ четвертей часа, подумайте: трехъ четвертей! (Движеніе. Прокуроръ дѣлаетъ знакъ отрицанія. В. Гюго продолжаетъ). У насъ выторговываютъ минуты! Ну, по истеченіи тридцати пяти минутъ, если вамъ угодно, этой чудовищной борьбы, этого неслыханнаго зрѣлища, этой агоніи для всѣхъ, понимаете вы?-- агоніи присутствовавшаго на казни народа, равно какъ и осужденнаго, послѣ этого вѣка раздирательной муки, господа присяжные, несчастнаго уводятъ въ темницу. Народъ вздыхаетъ облегченнымъ вздохомъ, народъ, который имѣетъ предразсудокъ устарѣлой гуманности и который милосердъ, потому что чувствуетъ себя самодержавнымъ, думаетъ, что казнь отмѣнена. Ничуть не бывало. Гильотина побѣждена, но она все еще возвышается. Она остается на площади впродолженіи цѣлаго дня, среди озадаченнаго населенія. А вечеромъ, увеличивши число палачей, связываютъ осужденнаго такимъ образомъ, что онъ представляетъ изъ себя неподвижную массу;-- и вотъ, съ наступленіемъ ночи, приносятъ его на публичную площадь, плачущаго, рыдающаго, изступленнаго, окровавленнаго, умоляющаго о жизни, призывающаго Бога, отца и мать, потому что передъ смертью этотъ человѣкъ сдѣлался совсѣмъ ребенкомъ (впечатлѣніе). Втаскиваютъ его на эшафотъ и голова его падаетъ!.. И каждый тогда содрогнулся въ глубинѣ своей совѣсти. Никогда еще легальное убійство не представлялось съ такимъ омерзительнымъ цинизмомъ; каждый почувствовалъ себя солидарнымъ въ этомъ прискорбномъ событіи; каждый, въ глубинѣ своего сердца, испыталъ, то самое чувство, какое овладѣло бы вами, еслибы во Франціи, на площади, среди бѣлаго дня, цивилизація была оскорблена варварствомъ. И вотъ въ эту-то минуту вырвался крикъ изъ груди молодого человѣка, изъ глубины его сердца, крикъ жалости, скорби, ужаса, крикъ гуманности... И за этотъ-то крикъ вы наказываете его! Въ виду того ужасающаго факта, который я представилъ вашимъ глазамъ, вы говорите гильотинѣ: ты права!! а святому милосердію вы говорите: ты виновно!.. Это немыслимо, господа присяжные!.. (Движеніе глубокаго впечатлѣнія въ аудиторіи).
   "Я безъ горечи говорю вамъ, г. прокуроръ, не за благое дѣло стойте вы. Вы поднимаете неровный бой съ духомъ цивилизаціи, съ смягченіемъ нравовъ, съ прогрессомъ. Противъ васъ возмущаются интимныя чувства человѣческаго сердца, вы имѣете противъ себя всѣ принципы, подъ сѣнію которыхъ, впродолженіи 60-ти лѣтъ, Франція идетъ впередъ и влечетъ за собою человѣчество: неприкосновенность человѣческой жизни, чувство братства къ просвѣщеннымъ классамъ, догматъ исправленія, замѣняющій догматъ мести! Противъ васъ все, что просвѣщаетъ разумъ, что возвышаетъ души: философія и религія, съ одной стороны Вольтеръ, съ другой -- Іисусъ Христосъ! Ваша защита, защита той страшной услуги, которую эшафотъ имѣетъ претензію оказывать обществу, но общество съ ужасомъ смотритъ на эту услугу и не желаетъ ея!.. Сколько хотите защищайте, и пусть партизаны смертной казни защищаютъ сколько угодно -- замѣтьте, мы отнюдь не смѣшиваемъ общество съ ними -- не оправдать имъ никогда стариннаго права мести. Не омыть имъ вовѣки чудовищнаго текста, по которому впродолженіи нѣсколькихъ вѣковъ струится кровь отрубленныхъ головъ! (общее движеніе). Господа, я кончилъ.
   "Сынъ мой, ты удостаиваешься сегодня великой чести: ты: признанъ достойнымъ бороться и, быть можетъ, пострадать за святое дѣло истины. Съ сегодняшняго дня ты вступаешь въ истинный зрѣлый возрастъ нашего времени, т. е. въ борьбу за истину и правду. Гордись тѣмъ, что ты не болѣе, какъ простой солдатъ на службѣ у гуманной и демократической идеи, сидишь на той самой скамьѣ, гдѣ сидѣлъ Беранже, сидѣлъ Ламенне" (Волненіе).
   "Будь непоколебимъ въ твоихъ убѣжденіяхъ, пусть это будетъ, моимъ послѣднимъ словомъ; и если только ты нуждаешься въ мысли, которая укрѣпляла бы тебя въ вѣрѣ въ прогрессъ, въ надеждѣ на будущее, въ религіи гуманности, въ ненависти къ эшафоту, въ отвращеніи отъ неисправимыхъ и невозвратахъ казней, то подумай, что ты сидишь на той самой скамьѣ, на которой сидѣлъ Лезюркъ!" (Глубокое и продолжительное волненіе. Засѣданіе пріостановляется. вслѣдствіе этого движенія аудиторіи).
   Несмотря на эту горячую рѣчь, глубоко поразившую слушателей и произведшую фуроръ во всей Франціи и Европѣ, Шарль Гюго былъ осужденъ на шестимѣсячное заключеніе въ Консьержери, и это заключеніе пришлось ему раздѣлять почти со всею редакціею "l'Evénement": съ братомъ Франсуа, присужденнымъ на девять мѣсяцевъ за статью, въ которой онъ прославлялъ нѣкоторыхъ ссыльныхъ, съ Мёрисомъ, присужденнымъ тоже на девять мѣсяцевъ за то, что, въ качествѣ отвѣтственнаго редактора, онъ помѣстилъ статью Франсуа, съ Вакерй, присужденнымъ на шесть мѣсяцевъ, въ качествѣ издателя газеты; не избѣгли той же участи и два редактора, Эрданъ и Парадисъ, присужденные на три мѣсяца заключенія. Однимъ словомъ, ко дню наполеоновскаго coup d'état вся редакція "l'Evénement" поголовно содержалась въ Консьержери, и отецъ почти ни на минуту не покидалъ своихъ дѣтей, сдѣлавши изъ Консьержери, какъ онъ самъ выражается, домъ свой.
   

VII.

Борьба В. Гюго съ наполеоновскимъ coup-d'état.-- "L'histoire d'un crime".-- "Les châtiments".-- "Napoléon le petit" -- Высылка изъ Бельгіи.-- Дѣятельность джерсейскихъ эмигрантовъ.-- Поворотъ англійскаго правительства по отношенію къ нимъ во время крымской войны.-- Запросъ Роберта Пиля въ англійскомъ парламентѣ о В. Гюго и отвѣтъ послѣдняго.-- Письмо трехъ эмигрантовъ къ королевѣ Викторіи.-- Джерсейскій митингъ противъ эмигрантовъ.-- Нападеніе толпы на ихъ типографію.-- Спасеніе рукописей В. Гюго.-- Изтаніе редакторовъ "l'Homme".-- Декларація эмигрантовъ и изгнаніе ихъ изъ Джерсея.-- Разговоръ В. Гюго съ констаблемъ.-- Отправленіе на Герисей.-- Мнѣніе Эм. Зола о роли В. Гюго во времена имперіи.

   Участіе В. Гюго въ борьбѣ противъ наполеоновскаго coupd'état описано имъ весьма подробно въ особенномъ историческомъ сочиненіи "L'histoire d'un crime", написанномъ въ Брюсселѣ, подъ свѣжими впечатлѣніями, тотчасъ же послѣ бѣгства изъ Франціи, хотя и изданномъ только 25 лѣтъ спустя, въ 1877 году.
   Несмотря на то, что эта книга производитъ нѣсколько неблагопріятное впечатлѣніе тою похвальбою, съ которою авторъ выставляетъ себя изъ всѣхъ героевъ самымъ героическимъ героемъ, который такъ и лѣзъ въ каждую опасность, нетолько не избѣгая смерти, а какъ бы нарочно напрашиваясь на нее; одинъ изъ всѣхъ предводителей борьбы, онъ въ самомъ началѣ ея предлагалъ покончить все сразу однимъ рѣшительнымъ наступательнымъ ударомъ, и если борьба не удалась, то это произошло потому, что не послушались его совѣта и ограничились однимъ оборонительнымъ положеніемъ; несмотря на все это, книга является все-таки замѣчательнымъ произведеніемъ и въ литературномъ отношеніи, и какъ важный историческій матерьялъ. Къ тому же вышеозначенное неблагопріятное впечатлѣніе значительно умаляется тѣмъ, что похвальба автора является вполнѣ заслуженною, потому что, дѣйствительно, участіе В. Гюго въ борьбѣ противъ coup-d'état было вполнѣ почтенно и заслуживаетъ полнаго уваженія. Въ тоже время, надо отдать справедливость автору, онъ не скрываетъ того фальшиваго, траги-комическаго положенія, въ которомъ съ самаго начала и до конца борьбы находились всѣ эти защитники республиканскихъ правъ, тщетно махавшіе своими безсильными мечами и взывавшіе къ парижскому населенію, чтобы оно шло за ними, и постоянно находившіеся между двумя огнями: наполеоновскими штыками, съ одной стороны, а съ другой -- враждебнымъ отчуженіемъ со стороны народа, осыпавшаго ихъ злыми насмѣшками и на всѣ ихъ воззванія и возгласы кричавшаго: долой двадцатипятифранковиковъ. "Фактъ С. Антуанской баррикады, говоритъ В. Гюго въ 4-й главѣ второй книги:-- такъ героически воздвигнутой представителями и такъ печально покинутой населеніемъ, долженъ былъ разсѣять мои послѣднія иллюзіи. Боденъ палъ и предмѣстье оставалось равнодушнымъ -- это говорило слишкомъ громко. Это было высшимъ, неопровержимымъ, очевиднымъ доказательствомъ того явленія, съ которымъ я никакъ не могъ свыкнуться -- инерціи народа. Прискорбная инерція, если онъ ее сознавалъ, и измѣна самому себѣ, если не сознавалъ; во всякомъ случаѣ, пагубная нейтральность, бѣдствіе, отвѣтственность за которое падаетъ не на народъ, но на тѣхъ, кто въ іюнѣ 1848 г. обѣщалъ ему амнистію и не далъ ея, кто смутилъ великую душу парижскаго народа, не сдержавъ своею слова. Что посѣяло Учредительное собраніе, то пожало Законодательное. На насъ, неповинныхъ въ этомъ проступкѣ, отразились его послѣдствія".
   Я считаю совершенно излишнимъ передавать всѣ подробности участія В. Гюго въ борьбѣ съ coup-d'état, тѣмъ болѣе, что сочиненіе, описывающее эти подробности, такъ недавно еще имѣло мѣсто на страницахъ "Отечественныхъ Записокъ" (см. 1878 г., NoNo 1--8). Достаточно будетъ для освѣженія памяти нашихъ читателей относительно этого эпизода жизни поэта ограничиться приведеніемъ той общей картины сопротивленія лѣвыхъ, которую мы находимъ въ концѣ книги В. Гюго:
   "Поведеніе республиканской лѣвой, говоритъ В. Гюго (т. `2-й, гл. XVII):-- среди этихъ событій 2-го декабря останется вѣчно памятнымъ. Знамя и законъ лежали повергнутыми въ грязь всеобщей измѣны, подъ ногами Луи Бонапарта. Лѣвая подняла эта знамя, омыла эту грязь своею кровью, развернула его передъ глазами народа и съ 2-го по 5-е декабря сдерживала Бонапарта.
   "Нѣсколько человѣкъ, горсть лѣвой, сто двадцать представителей народа, случайно избѣжавшихъ ареста, повергнутыхъ въ мракъ и безмолвіе и не имѣвшихъ за себя даже голоса свободной прессы, этого набата интеллигенціи, воодушевляющаго бойцовъ, безъ генераловъ, безъ солдатъ, безъ боевыхъ запасовъ, вышли на улицу съ рѣшимостью преградить путь государственному перевороту и вступили въ борьбу съ этимъ чудовищнымъ преступленіемъ, принявшимъ всѣ мѣры предосторожности, вооруженнымъ съ головы до ногъ, закованнымъ въ броню, окружившимъ себя цѣлымъ лѣсомъ штыковъ, выдвинувшимъ цѣлую массу орудій.
   "Они сохранили присутствіе духа, которое и составляетъ дѣйствительную храбрость. Не имѣя ничего, они, воодушевленные чувствомъ долга, ни на минуту не покидавшимъ ихъ, добыли все. Не было типографіи, она явилась. Не было нуль -- ихъ отлили; не было пороху -- его изготовили. Въ ихъ распоряженіи были только камеи мостовой, и лѣвая создала изъ нихъ бойцовъ...
   "Когда комитетъ сопротивленія, въ томъ засѣданіи, гдѣ былъ, вотированъ и составленъ декретъ о низложеніи и объявленіи внѣ закона, пользуясь безусловной властью, которою облекла его лѣвая, рѣшилъ, что имена всѣхъ представителей, оставшихся на свободѣ, должны быть подписаны подъ этимъ декретомъ -- это былъ смѣлый шагъ. Комитетъ не скрывать отъ себя, что, дѣйствуя такимъ образомъ, онъ даетъ въ руки перевороту, въ случаѣ его побѣды, готовый списокъ опасныхъ лицъ, которыя должны ожидать преслѣдованій; онъ, можетъ быть, даже опасался въ. душѣ, чтобы нѣкоторые не стали протестовать и не заявили желанія быть вычеркнутыми, и, дѣйствительно, на другой день мы получили двѣ жалобы. Два представителя, пропущенные нами въ спискѣ, требовали, чтобы ихъ имена были внесены въ него. Вотъ имена ихъ: Англадъ и Прадье.
   "Со вторника, 2-го, до пятницы, 5-го декабря, представители лѣвой и комитета, преслѣдуемые, разыскиваемые, на каждомъ шагу рисковали быть открытыми и задержанными -- т. е. разстрѣлянными -- и двадцать семь разъ мѣняли квартиры для своихъ совѣщаній, начиная съ улицы Бланшъ и кончая квартирой Рэймона, гдѣ происходило ихъ послѣднее засѣданіе. Они отказывались отъ убѣжищъ, предлагаемыхъ имъ на лѣвомъ берегу, желая оставаться въ центрѣ борьбы. Благодаря этимъ перемѣщеніямъ, они должны были часто ходить изъ одного конца Парижа въ другой и по окольнымъ улицамъ, чтобы ихъ не выслѣдили. Все представляло для нихъ опасность; ихъ число, ихъ лица, знакомыя многимъ, самыя предосторожности, принимаемыя ими. Многолюдныя улицы -- опасность; тамъ постоянно находилась полиція; пустынныя улицы -- опасность. Движеніе было на нихъ замѣтнѣй.
   "Не спали, не ѣли. Питались чѣмъ попало; отъ времени до времени, тамъ и сямъ, стаканъ воды, кусокъ хлѣба -- вотъ и и все. Г-жа Ландренъ предложила намъ бульону; г-жа Греви -- остатки паштета. Однажды, мы цѣлый вечеръ питались небольшимъ количествомъ шоколада, розданнаго на баррикадѣ какимъ-то аптекаремъ. Ночью, 3-го декабря, у Жёнесъ, въ улицѣ Граммовъ, Мишель де-Буржъ, взявъ стулъ, сказалъ: "вотъ моя кровать". Были ли мы утомлены? Мы этого не чувствовали. Старики, какъ Гонжа, больные, какъ Буассе -- всѣ были на ногахъ. Общественная опасность, эта лихорадка, держала ихъ въ возбужденномъ состояніи.
   "На совѣщаніяхъ каждый оставался тѣмъ же, что и всегда. Можно было подумать, что происходитъ обычное засѣданіе въ бюро собранія. Это было обыденное спокойствіе, въ соединеніи съ твердостью, проявляющейся въ рѣшительныя минуты...
   "Граждане и паладины! Кто изъ этихъ людей, ни передъ чѣмъ не дрожавшихъ, посмѣлъ бы не быть мужественнымъ? Всклокоченныя бороды, одежда и волосы въ безпорядкѣ, блѣдныя лица, гордость во всѣхъ очахъ! Въ домахъ, гдѣ намъ давали убѣжище, размѣщались, какъ могли. Если не было креселъ и стульевъ, нѣкоторые, падавшіе отъ усталости, но не падавшіе духомъ, садились на полу. Когда писались декреты и прокламаціи, каждый дѣлался переписчикомъ. Одинъ диктовалъ -- десять человѣкъ писали. Писали, гдѣ ни попало; на столѣ, на окнахъ, на стульяхъ, у себя на колѣняхъ. Часто недоставало бумаги, перьевъ. Эти мелочи являлись препятствіемъ въ самыя критическія минуты. Бываютъ минуты въ исторіи народовъ, когда чернильница, въ которой высохли чернила, можетъ сдѣлаться общественнымъ бѣдствіемъ. Отношенія между всѣми были самыя искреннія, сердечныя; оттѣнки различныхъ фракцій сгладились... Совѣты подавались часто самые противоположные, но никогда при этомъ не происходило столкновеній. Эти люди не обольщали себя иллюзіями. Они знали, что борьба шла на жизнь и смерть, что пощады нельзя было ждать никакой; что они имѣли дѣло съ человѣкомъ, сказавшимъ: давите все! Имъ были извѣстны кровавыя слова Морни. Слова эти служили основаніемъ для декретовъ Сент-Арно, а выпущенные на улицу преторіанцы примѣняли ихъ къ дѣлу, совершая убійства. Члены комитета сопротивленія и представители, присутствовавшіе на собраніяхъ, знали, что всюду, гдѣ бы ихъ ни схватили, ихъ переколятъ штыками. Но, тѣмъ не менѣе, на всѣхъ лицахъ замѣчалось ясное, спокойное выраженіе, свидѣтельствовавшее о чистой совѣсти. Порой эта ясность переходила въ веселость. Смѣялись охотно, смѣялись надъ всѣмъ: и надъ разорванными панталонами одного, и надъ шляпой, принесенной другимъ съ баррикады, вмѣсто своей, и надъ кашнэ, которымъ повязался третій.-- Спрячьте въ этотъ кашнэ вашъ ростъ, говорили ему. Это были дѣти, которыхъ все забавляло. Утромъ 4-го, пришелъ Матьб (изъ департамента Дромы). Онъ образовалъ свой собственный комитетъ, сообщавшійся съ центральнымъ, и пришелъ заявить намъ объ этомъ. Онъ сбрилъ себѣ бороду, чтобы его не узнали на улицѣ. "Вы похожи на епископа!" закричалъ ему Мишель дю-Буржъ, и все собраніе разразилось хохотомъ. А между тѣмъ, каждая минута грозила смертью. Шумъ въ дверяхъ, ключъ, повернутый въ замкѣ, все наводило на мысль о ней.
   "Представители и комитетъ находились въ зависимости отъ случая. Не разъ ихъ могли схватить, и не схватили, потому ли, что полицейскіе агенты совѣстились (куда, подумаешь, иногда забирается совѣстливость!), или что, сомнѣваясь въ окончательномъ исходѣ борьбы, они боялись опрометчиво наложить руку на возможныхъ побѣдителей. Еслибы полицейскій комиссаръ Вассаль, встрѣтившій насъ 4-го утромъ на тротуарѣ близь улицы des Moulins, захотѣлъ, то мы въ тотъ же день были бы взяты. Онъ не выдалъ насъ. Но это были исключенія. Полиція, тѣмъ не менѣе, преслѣдовала насъ съ ожесточеніемъ. На квартиру Мари городскіе сержанты и подвижная жандармерія явились десять минутъ спустя послѣ того, какъ мы оставили домъ, и даже ощупывали штыками, нѣтъ ли кого подъ кроватями.
   "Когда баррикады были построены, республиканскіе представители разсѣялись по нимъ, распредѣливъ ихъ между собою. Почти всѣ представители лѣвой участвовали или въ постройкѣ, или въ защитѣ баррикадъ. Боденъ палъ на первой, Денисъ Дюсубъ на второй баррикадѣ. Я былъ менѣе счастливъ, нежели Бурза, пальто котораго было пробито четырьмя пулями: мое пальто было пробито пулями только въ трехъ мѣстахъ. Не могу рѣшительно сказать, гдѣ въ меня стрѣляли. Вѣроятнѣе всего -- на бульварѣ.
   "Послѣ того, какъ битва была проиграна, не было безпорядочнаго бѣгства, сумятицы. Всѣ остались въ Парижѣ, готовые появиться снова въ случаѣ надобности. Мишель скрывался въ улицѣ d'Alger; я -- въ улицѣ Navarin. Комитетъ засѣдалъ еще 6-го, въ одинадцать часовъ вечера. Жюль Фавръ, Мишель дю-Буржъ и я видѣлись у одной великодушной женщины, г-жи Додье. Надѣялись, что 9-го во вторникъ, народъ возьмется опять за оружіе. Но этого не произошло... Парижъ былъ повергнутъ въ ужасъ катастрофой 4-го декабря. Населеніе не двинулось. Лишь нѣсколько дней спустя, когда послѣдняя искра сопротивленія угасла въ сердцѣ города, а послѣдній лучъ надежды угасъ въ небесахъ, рѣшились, наконецъ, представители подумать о своей безопасности и покинуть Францію, испытывая при этомъ тысячу затрудненій".
   Б. Гюго былъ занесенъ въ первый списокъ, содержавшій въ себѣ имена людей, наиболѣе опасныхъ для новаго правительства, и принужденъ былъ немедленно оставить Францію, продавши наскоро и по низкой цѣнѣ всѣ сокровища и раритеты, наполнявшія его кабинетъ на Королевской площади. Онъ удалился въ Бельгію и на первыхъ норахъ поселился въ Брюсселѣ, гдѣ тотчасъ-же но пріѣздѣ издалъ, вмѣстѣ со своими товарищами, прокламацію къ французскому народу, призывающую его къ оружію. Вслѣдъ за тѣмъ, въ 1852 году, появилась и знаменитая брошюра его "Napoléon le petit", быстро разошедшаяся по всей Европѣ и въ одинъ, первый годъ выдержавшая около десятка изданій {Я не могу опредѣлить въ точности числа изданій "Napoléon le petit" въ первый годъ ея появленія, но въ моемъ распоряженіи находится брошюра, домѣченная седьмымъ изданіемъ 1852 года.}.
   "Napoléon le petit", "L'histoire d'un crime", и стихотворенія, изданныя въ 1853 году подъ общимъ именемъ "Les châtiments", писаны въ одно время, подъ однимъ и тѣмъ же горячимъ впечатлѣніемъ coup-d'état, и имѣютъ между собою много общихъ точекъ соприкосновенія. Можно положительно сказать, что "Les châtiments", тоже самое въ стихахъ, что "Napoléon le petit" въ прозѣ; а между "Napoléon le petit" и "L'histoire d'un crime" еще болѣе общаго, такъ какъ чуть не половина перваго сочиненія заключаетъ въ себѣ извлеченіе изъ второго.
   Самое то обстоятельство, что три такія объемистыя книжки были написаны въ теченіи одного года, показываетъ, какъ непосредственно и неудержимо вылились онѣ изъ возмущенной души поэта, и какъ велика была сила политическаго негодованія, заставившая поэта излить изъ своей души такъ много и съ такою баснословною быстротою. И дѣйствительно, эти три книги представляютъ изъ себя нѣчто безпримѣрное, но тому необузданному, непримиримому и безпощадному ожесточенію, съ какимъ онѣ набрасываются, какъ на главнаго виновника coup-d'état, Наполеона III, такъ и на всѣхъ его сподвижниковъ и пособниковъ. Каждый стихъ въ "Les châtiments" представляетъ изъ себя стрѣлу, полную яда гнѣва и мести. Можно положительно сказать, что никого изъ покорившихся наполеоновскому режиму не пощадилъ этотъ стихъ. Не пощадилъ онъ финансовыхъ дѣльцовъ, этихъ главныхъ столповъ воцарившагося порядка: "Биржевики, стригущіе народъ, обращается поэтъ къ нимъ:-- ростовщики, обкрадывающіе его, веселые бражники Шевета, разжирѣвшіе богачи и плуты, друзья жида Фульда и грека Мона, толстѣйте, обжирайтесь, наслаждайтесь жизнью, въ то время, какъ бѣднякъ обливается слезами подъ вашими задними дверями -- я предпочитаю, о, слава! твой черствый хлѣбъ". Не пощажены и солдаты -- это существенное орудіе переворота; вспоминая бранные подвиги ветерановъ наполеоновскихъ войнъ, поэтъ восклицаетъ: "Это все дѣла давно минувшихъ дней, время сгладило ихъ, они занимаютъ, о, Франція, достаточно мѣста въ твоей исторіи, воспоемъ лучше подвиги новыхъ твоихъ героевъ. Слава имъ, они безстрашно обнажили сто тысячъ сабель, по двадцати на одного и пошли по городу подъ грохотъ барабановъ. Загремѣли пушки, засвистала картечь... побѣда! Они умертвили на Тикетонскомъ перекресткѣ ребенка семи лѣтъ! Слава героямъ, которые не боятся женщинъ и, не блѣднѣя, стрѣляютъ въ трепещущихъ прохожихъ. Когда они скачутъ по городу, ихъ лошади топчутъ своими копытами головы сѣдовласыхъ старцевъ... О, солдаты 2-го декабря, о, воины засады противъ отечества, позоръ вашимъ отрядамъ, разсѣявшимся по Парижу! Ваши отцы поражали самыя гордыя арміи: и бѣлокурыхъ пруссаковъ, и смуглыхъ каталонцевъ, и молніеносныхъ русскихъ, а вы... вы избиваете купцовъ и лавочниковъ! Ваши отцы, гиганты, брали Сарагоссу, а вы берете Тортони!"
   Не были забыты и блузники предмѣстьевъ: "О, народъ предмѣстьевъ, обращается къ нимъ поэтъ: -- я видѣлъ тебя величественнымъ, а теперь рабы, упоенные преступленіемъ, вы не имѣете ни денегъ въ карманѣ, ни гордости въ сердцѣ. Съ цѣпями на шеѣ вы идете пить и смѣяться къ рѣшоткамъ и кричать: да здравствуетъ императоръ, да здравствуетъ подкупъ!.." Досталось и духовенству, одобрявшему и принявшему подъ свою защиту переворотъ. "О, священнослужитель, восклицаетъ поэтъ по поводу молебна 1-го января 1852 года: -- твоя месса, эхо пушечной пальбы, нечестивое дѣло. Сзади тебя сидитъ на корточкахъ смерть и хохочетъ, опершись рукой о подбородокъ... Ангелы и дѣвы на небесахъ трепещутъ отъ ужаса, когда священникъ беретъ въ руки пушечный фитиль, для того, чтобы засвѣтить имъ свѣчи алтаря... Ты хочешь парить въ высшихъ сферахъ, засѣдать въ сенатѣ, богатѣть? Исполать! Но прежде, чѣмъ станешь благословлять народъ, пусть омоются отъ крови городскія мостовыя. Когда ты поешь "Тебѣ Бога хвалимъ!", смрадъ изъ дурно зарытыхъ могилъ смѣшивается съ твоимъ ладаномъ. Убивали днемъ и ночью, мужчинъ, женщинъ, д

   

ФРАНЦУЗСКІЕ РОМАНТИКИ.

(Историко-литературные очерки).

Жоржъ-Зандъ.

I.
Двойственность происхожденія Жоржъ-Зандъ.-- Предки ея отца.-- Судьба бабушки ея, г-жи Дюпенъ.-- Морицъ Дюпенъ и наставникъ его Дешартръ.-- Судьба Софьи Делабордъ до встрѣчи съ Морицемъ.-- Начало семейной драмы.-- Женитьба Морица.-- Рожденіе Авроры.-- Контрастъ типовъ г-жи Дюпенъ и Софьи.-- Первые годы Авроры.-- Импровизація сказокъ.-- Поѣздка въ Испанію.-- Смерть отца.

   Если всѣ романтики первой половины нынѣшняго столѣтія отличаются раздвоенностью, вслѣдствіе совершившейся въ нихъ умственной борьбы двухъ противоположныхъ міросозерцаній, мистико-метафизическаго и реальнаго, то въ личности Жоржъ-Зандъ эта борьба осложняется и обостряется такими особенными элементами, какіе встрѣчаются у весьма немногихъ изъ ея современниковъ. Дѣло въ томъ, что, вслѣдствіе происхожденія этой знаменитой женщины разомъ изъ двухъ противоположныхъ классовъ, кровно-аристократическаго и плебейскаго -- какъ въ жизни, такъ и въ произведеніяхъ ея мы видимъ борьбу не однихъ міросозерцаній, но и двухъ соціальныхъ типовъ, двухъ противоположныхъ системъ, наклонностей и привычекъ, унаслѣдованныхъ ею отъ предковъ. Это обстоятельство придаетъ изученію личности и произведеній Жоржъ-Зандъ двойной интересъ, особенно у насъ и въ наше время, время смѣшенія и паденія сословій, время, въ которое жизнь наша кишитъ драмами и трагедіями, представляющими подобную же соціальную раздвоенность и культурную борьбу.
   Прадѣдъ Жоржъ-Зандъ со стороны отца былъ извѣстный въ исторіи французскій маршалъ, побѣдитель при Фонтенуа, Морицъ Саксонскій, побочный сынъ герцога саксонскаго и короля польскаго Фридриха-Августа. Такой же ловеласъ и повѣса, какъ и отецъ, этотъ Морицъ имѣлъ массу незаконныхъ дѣтей и, между прочимъ, прижилъ съ оперною актрисою Верьеръ дочь Марію-Аврору. Этой Маріѣ-Аврорѣ, бабушкѣ Жоржъ-Зандъ, пришлось играть огромную роль въ жизни своей знаменитой внучки, и потому мы остановимся на ней подолѣе.
   Юность этой женщины, проведенная въ чопорной, сухой, исполненной холоднаго и безсердечнаго разврата средѣ версальскаго двора, не была согрѣта никакимъ теплымъ, человѣческимъ чувствомъ. Покровительница ея, дочь короля Августа, племянница маршала, мать Карла X и Людовика XVIII, взявшая на себя воспитаніе ея, первымъ дѣломъ запретила ей видѣться съ матерью, помѣстила ее въ Сенъ-Сиръ, а затѣмъ, едва дѣвочкѣ минуло 15 лѣтъ, выдала ее замужъ за побочнаго сына Людовика XV, графа Горна, человѣка грубаго и дикаго нравомъ, воспитаннаго казарменною жизнію и проникнутаго до мозга костей духомъ военной дисциплины. Молодая женщина, почти дѣвочка, была лишь номинально женою этого человѣка. Онъ проводилъ все свое время въ казармахъ или лагерѣ, жена видѣлась съ нимъ лишь на придворныхъ и военныхъ празднествахъ, но и при всемъ томъ, впослѣдствіи, даже подъ старость, она не могла вспомнить о немъ безъ ужаса. По счастью для нея, графъ Горнъ въ первый же годъ супружества былъ убитъ на дуэли, и юная вдова, освободившись отъ высочайшаго покровительства, получила теперь возможность соединиться съ матерью.
   Она и не замѣтила, какъ промелькнули девять лѣтъ, которые она прожила подъ кровомъ г-жи Верьеръ, среди шумныхъ свѣтскихъ и литературныхъ развлеченій тогдашняго полусвѣта. Ей минуло 25 лѣтъ, когда мать внезапно умерла, и Марія-Аврора, оставшись круглою сиротою, должна была снова вернуться подъ монастырскую сѣнь. Положеніе ея сдѣлалось весьма критическимъ: отъ матери ей ничего не осталось, кромѣ нѣсколькихъ бездѣлушекъ, такъ какъ вся роскошь, окружавшая г-жу Верьеръ, была продана съ молотка; бывшая покровительница назначила ей небольшую пенсію, но и та прекратилась въ одинъ прекрасный день. При такихъ стѣснительныхъ обстоятельствахъ, Марія-Аврора была очень рада, когда къ ней посватался богатый буржуа, сборщикъ податей, Дюненъ-де-Франкель. Въ ея жилахъ текла королевская кровь, а Дюпенъ былъ сынъ откупщика, ей было 30 лѣтъ, а Дюпену 62, но разбирать не было никакихъ шансовъ, и Марія-Аврора Саксонская сдѣлалась г-жею Дюпенъ.
   Нужно ли и говорить о томъ, что о какой-либо любви въ этомъ бракѣ не было и помину, хотя г-жа Дюпенъ прожила съ своимъ мужемъ 10 лѣтъ вполнѣ мирной и согласной жизни? Сладенькій старичокъ съ изысканными манерами и вѣчно-любезною улыбочкою на устахъ, щеголь и bon-vivant XVIII вѣка, даже на смертномъ одрѣ не покинувшій своего эпикурейскаго взгляда на жизнь и выразившій при смертномъ прощаніи съ женою единственное желаніе, чтобы она имѣла возможность подолѣе наслаждаться жизнію, Дюпенъ могъ внушать лишь дочернее чувство, а никакъ не супружеское. По крайней мѣрѣ, г-жа Дюпенъ не иначе называла его, какъ папаша, а онъ въ свою очередь именовалъ ее дочерью даже въ обществѣ. Тѣмъ не менѣе, въ первый же годъ супружества, у нихъ родился сынъ, Морицъ, которому Жоржъ-Зандъ была впослѣдствіи обязана жизнію. Женщина, не согрѣтая въ дѣтствѣ и никогда никого не любившая, весьма естественно нашла поздній исходъ своему чувству въ единственномъ своемъ дѣтищѣ и привязалась къ нему со всей силой голоднаго сердца. Это было нѣчто большее, чѣмъ обыкновенная материнская любовь: горячая и слѣпая страсть, поглотившая все существо г-жи Дюпенъ. Ниже мы увидимъ, какую важную роль въ жизни внучки играла эта материнская страсть бабушки.
   Въ молодости г-жа Дюпенъ не избѣгла того философско-политическаго движенія, которое бурнымъ вихремъ несло всѣхъ ея современниковъ подъ топоръ гильотины. Она много читала, была въ домѣ матери лично знакома съ такими знаменитостями того времени, какъ Бюффонъ и Лагарпъ; послѣдній писалъ даже въ ея честь стихи. Мужъ ея, хотя въ качествѣ сборщика подадей и занималъ самую нелиберальную въ то время должность, въ свою очередь, либеральничалъ и философствовалъ подъ вліяніемъ, съ одной стороны, мачихи, одной изъ образованнѣйшихъ женщинъ того времени, а съ другой -- самого апостола XVIII вѣка, Жанъ-Жакъ-Руссо, который былъ одно время секретаремъ въ домѣ отца его. Г-жа Дюпенъ критиковала современные порядки, относилась скептически къ религіи, была деисткой и даже подъ вліяніемъ аббата-де-Сенъ-Пьера увлекалась идеями женской эмансипаціи. Когда у нея родился сынъ, она, какъ передовая женщина вѣка, подъ вліяніемъ "Эмиля", вознамѣрилась вскормить его своею грудью, но, какъ весьма часто въ то время кончались подобные прогрессивные порывы, природа, конечно, ужь отказала ей въ этомъ благородномъ стремленіи: у нея оказалось полное отсутствіе молока.
   Но весь этотъ напускной, поверхностный, модный либерализмъ испарился съ годами, особенно подъ вліяніемъ ужасовъ революціи. Къ этому времени г-жа Дюпенъ успѣла овдовѣть. Мужъ ея умеръ, оставивъ свое состояніе крайне разстроеннымъ, хотя, по ликвидаціи всѣхъ его долговъ, у вдовы осталась еще рента въ 75,000 ливровъ. Она поселилась въ Парижѣ и занялась воспитаніемъ сына, нанявъ для этого, нѣкоего Франца Дешартра, бывшаго прежде учителемъ коллегіи кардинала Лемуана. Этотъ Дешартръ, сдѣлавшійся впослѣдствіи воспитателемъ и Жоржъ-Зандъ, представлялъ изъ себя типъ педагога старой, дореволюціонной школы: строгій піетистъ и легитимистъ съ самыми узкими и обскурантными взглядами на вещи, рьяный классикъ и педантъ во всѣхъ отношеніяхъ, онъ былъ въ тоже время взбалмочнаго и свирѣпаго характера, и въ дѣлѣ педагогіи держался болѣе всего системы лозы. Правда, безумная любовь г-жи Дюпенъ къ сыну оберегала послѣдняго отъ свирѣпствъ учителя, но за то впослѣдствіи плеть грознаго наставника, подъ старость сдѣлавшагося еще болѣе необузданнымъ, свободно гуляла по спинамъ слѣдующаго поколѣнія. Впрочемъ, въ характерѣ Дешартра было нѣсколько и хорошихъ чертъ: таковы были -- рѣдкое безкорыстіе, неподкупная честность, беззавѣтная привязанность (онъ всего себя посвятилъ семьѣ г-жи Дюпенъ и почти всю жизнь прожилъ подъ ея кровомъ), наконецъ, чисто рыцарская храбрость, которую онъ не замедлилъ выказать въ первые же года своего пребыванія въ домѣ г-жи Дюпенъ при слѣдующихъ обстоятельствахъ.
   Разгорѣлась революція, которая еще болѣе обрѣзала фонды г-жи Дюпенъ. У нея осталось лишь 300,000 ливровъ капитала, да нѣсколько фамильныхъ драгоцѣнностей. Она поселилась въ Берри и капиталъ употребила на покупку имѣнія Ноганъ, а драгоцѣнности замуровала въ стѣну своей квартиры. Эти-то драгоцѣнности чуть не стоили ей головы. Около этого времени конвентъ, въ видахъ облегченія обращенія денегъ въ странѣ, издалъ декретъ, воспрещавшій гражданамъ республики утаивать и прятать какія бы то ни было драгоцѣнности. Въ силу этого декрета, вѣроятно, вслѣдствіе какого-нибудь тайнаго доноса, въ домѣ, гдѣ жила г-жа Дюпенъ, былъ произведенъ 26 ноября 1793 года повальный обыскъ: драгоцѣнности были открыты и конфискованы, г-жа Дюпенъ была арестована, препровождена въ Парижъ и заключена въ монастырь англиканокъ въ улицѣ Фоссе-сеи-Викторъ, обращенный въ то время въ тюрьму. Началось слѣдствіе, допросы; къ квартирѣ г-жи Дюпенъ были приложены печати до новаго болѣе фундаментальнаго обыска. А между тѣмъ, въ квартирѣ г-жи Дюпенъ хранились не однѣ только драгоцѣнности, но и письма къ ней нѣкоторыхъ изъ эмигрантовъ, такъ какъ она не прерывала сношеній съ кое-какими связями своей молодости. Письма эти могли окончательно погубить ее въ тѣ грозныя времена. И вотъ въ эту-то критическую минуту спасителемъ ея явился Дешартръ. Съ отчаянною храбростью, рискуя головою, онъ пробрался ночью къ квартирѣ г-жи Дюпенъ, бережно снялъ печати съ дверей, сжегъ всѣ компрометирующія бумаги и снова затѣмъ наложилъ печати на свои мѣста. Товарищемъ его въ этомъ рискованномъ предпріятіи былъ ученикъ его, 15-лѣтній Морицъ, который слѣдилъ за своимъ учителемъ и силою навязался къ нему въ помощники, во то время, когда Дешартръ успѣлъ уже пробраться въ запечатанную квартиру. Г-жа Дюпенъ была такимъ образомъ спасена; когда у нея сдѣлали обыскъ ея бумагъ, то ничего не нашли въ нихъ компрометирующаго. Она все-таки просидѣла въ тюрьмѣ до 22-го августа 1794 года, утѣшаясь во все это время лишь рѣдкими, минутными свиданіями съ сыномъ, да перепискою съ нимъ, и только послѣ паденія Робеспьера и съ концомъ террора она была освобождена новымъ правительствомъ. Весьма естественно, что всѣ эти испытанія, съ одной стороны, еще болѣе усилили ея страсть къ своему сыну, а съ другой -- окончательно отшатнули ее отъ новыхъ идей, и единственно, что осталось въ ней отъ прежняго свободомыслія -- это деизмъ и индифферентность къ господствующей религіи.
   При всей своей страстной любви къ сыну, нельзя сказать, чтобы она дала ему блестящее образованіе. До правильнаго-ли воспитанія было въ эти смутныя и тревожныя времена. Это было домашнее воспитаніе вполнѣ дореволюціоннаго характера, совершенно по тому же шаблону, какъ и у насъ воспитывались въ XVIII вѣкѣ наши баричи въ своихъ родительскихъ усадьбахъ, подъ руководствомъ или нашихъ отечественныхъ кутейниковъ, или кутейниковъ заморскихъ, тѣхъ же самыхъ Дешартровъ, спасавшихся отъ революціонныхъ ужасовъ подъ сѣпію нашихъ "Обломовокъ". Въ результатѣ этого воспитанія только и было, что небольшое количество самыхъ поверхностныхъ знаній, умѣнье болтать на двухъ-трехъ языкахъ, немного музыки, немного живописи, хорошія манеры, декламація, наѣздничество и фехтованіе.
   Нѣтъ ничего мудренаго, что съ такимъ чисто свѣтскимъ образованіемъ, молодой человѣкъ только и оказался способнымъ, что къ военной службѣ; къ тому же, тогда начинались наполеоновскія войны, и каждый честолюбивый юноша могъ мечтать нетолько о всевозможныхъ почестяхъ, но чуть ли не о королевскихъ тронахъ. При такихъ условіяхъ, едва былъ утвержденъ журдановскій законъ (23-го сентября 1798 года) о поголовной милиціи, Морицъ не замедлилъ надѣть военный мундиръ одного изъ армейскихъ полковъ своей родины, къ великому огорченію своей матери, которая заранѣе уже оплакивала своего возлюбленнаго сына, рисуя въ своемъ воображеніи всѣ ужасы войны, которые ожидали его при исполненіи военныхъ обязанностей.
   Но ни всѣ тѣ опасности, которыя представились молодому человѣку въ послѣдовавшей вскорѣ итальянской кампаніи, ни строгости и лишенія плѣна, въ который онъ былъ захваченъ австрійцами въ битвѣ при Гогенлинденѣ, не привели г-жу Дюпенъ въ такой ужасъ, какъ роковое для ея материнскаго сердца извѣстіе, что ея сынъ, единственное утѣшеніе ея старости и гордость ея рода, страстно влюбился въ какую-то потерянную женщину, лагерную искательницу приключеній и содержанку одного изъ его военачальниковъ.
   Это была мать Ж. Зандъ, Софія-Викторія-Антуанета-Делабордъ. Отецъ этой женщины, Антоній Делабордъ, былъ мелкій парижскій ремесленникъ, который содержалъ одно время маленькое кафе съ билліардомъ въ уголкѣ Парижа, а потомъ это ему не удалось, и онъ торговалъ чижами въ Птичьемъ ряду. Рано лишившись родителей, Софія, съ сестрою своею, Люси, остались круглыми сиротами въ парижской толпѣ, неистово бушевавшей въ то время, и должны были поддерживать свое существованіе личнымъ трудомъ. Люси принялась за иглу, а Софія поступила фигуранткой въ какой-то маленькій театръ и, кромѣ того, пѣла порою въ кафе-шантанахъ. Но въ то страшное время надо было держать ухо остро и пѣть пѣсни съ разборомъ, а молодая дѣвушка, воспитанная родителями въ благочестивомъ духѣ стараго режима, имѣла смутныя понятія, о томъ, что совершалось вокругъ нея. Какой-то аббатикъ Борель всучилъ нашей пѣвицѣ куплетики въ самомъ антиреволюціонномъ духѣ, и она пропѣла ихъ на подмосткахъ кафе-шантана въ полной наивности, безъ малѣйшаго желанія подразнить терроръ, который былъ въ это время во всемъ разгарѣ. Молодую пѣвицу сейчасъ же забрали и заперли въ тотъ же самый монастырь англиканокъ, гдѣ въ это время сидѣла и г-жа Дюпенъ. Такимъ образомъ, будущая теща и невѣстка въ одно и то же время изнывали въ одной и той же тюрьмѣ, подвергаясь одной и той же опасности окончить жизнь подъ ударомъ гильотины, не подозрѣвая и о существованіи другъ друга. Въ одно время онѣ и вышли изъ своего заключенія, съ паденіемъ террора и съ утвержденіемъ директоріи. Затѣмъ, Софія теряется въ городской толпѣ, и жизнь ея до встрѣчи съ Морицемъ была, по всей вѣроятности, обыкновенная жизнь парижскихъ фигурантокъ и мелкихъ пѣвицъ, полная трактирныхъ и маскарадныхъ приключеній, случайныхъ минутныхъ увлеченій, вспышекъ восторженнаго веселья и отчаянія, и постоянныхъ переходовъ отъ ослѣпительной роскоши къ самой голодной нищетѣ. Когда она встрѣтилась съ Морицемъ во время итальянской кампаніи, въ Азолѣ, въ 1800 г., ей было около 25-ти лѣтъ и у нея была уже четырехлѣтняя дочь Каролина. Что касается послѣдняго обстоятельства, то въ этомъ отношеніи Морицъ былъ съ нею въ равномъ положеніи: у него, въ свою очередь, въ это время былъ уже сынъ Ипполитъ, котораго онъ прижилъ съ домашнею служанкою, причемъ г-жа Дюпенъ, оскандализированная такимъ пассажемъ своего сына, изгнала изъ дома дерзкую служанку, но сына ея взяла въ домъ свой на воспитаніе и впослѣдствіи онъ былъ другомъ дѣтства Ж. Зандъ.
   Г-жа Дюпенъ, со страхомъ слѣдившая за ходомъ военныхъ дѣйствій и чуть не умиравшая отъ отчаянія, когда письмо сына ея запаздывало нѣсколькими днями, конечно, лелѣяла мысль о прекрасной и блестящей партіи, которая ожидала Морица по возвращеніи съ войны, можетъ быть, мысленно она и намѣчала уже подобную партію среди красавицъ ла-шатрскаго бо-монда. Можете представить огорченіе ея, когда сынъ оказался вдругъ влюбленнымъ въ лагерную искательницу приключеній, и по возвращеніи Морица домой, женщина эта послѣдовала за нимъ и поселилась въ Ла-Шатрѣ, открыто объявляя себя любовницей молодого человѣка. Тогда въ г-жѣ Дюпенъ проснулась великосвѣтская львица XVIII столѣтія, и завязалась семейная драма, тяжелая и мучительная для всѣхъ дѣйствующихъ лицъ. Не ограничиваясь однѣми домашними сценами, г-жа Дюпенъ послала своего друга Дешартра въ Ла-Шатръ настоять, во что бы то ни стало, чтобы Софія уѣхала изъ города и избавила Морица отъ своихъ преслѣдованій. Но Софія была не какою-либо неопытною и робкою невинностью, едва совершившею свое первое паденіе, а женщиною бывалою; на всѣ увѣщанія и угрозы Дешартра она отвѣчала насмѣшливымъ хохотомъ и вытолкала его за дверь, когда тотъ, выведенный изъ себя, началъ ругаться. Тогда Дешартръ, надо полагать, смутно понимавшій новые порядки и все еще жившій преданіями стараго режима, при которомъ, но волѣ богатой и вліятельной помѣщицы, можно было изгнать кого угодно нетолько изъ Ла-Шатра, но и изъ Франціи, отправился за содѣйствіемъ къ муниципальнымъ властямъ города. Неизвѣстно, что онъ имъ наговорилъ про ужасную женщину и чѣмъ онъ ихъ настращалъ, но ему удалось привести ихъ въ гостинницу, гдѣ жила Софія. Каково же было ихъ удивленіе, когда, вмѣсто мегеры, описанной Дешартромъ, они нашли женщину невысокаго роста, прекрасную, какъ ангелъ, которая плакала, сидя на кровати, съ распущенными волосами и закрывая свое лицо обнаженными руками. Она гордо отказалась отвѣчать на ихъ разспросы; когда же увидѣла, что власти расчувствовались и склонились на ея сторону, она успокоилась и съ кротостью и граціею, спокойно и искренно разсказала имъ все,ничего не скрывая -- что она познакомилась съ Морицемъ въ Италіи и полюбила его, что бросила для него богатое покровительство и что не знаетъ о существованіи такого закона, по которому ей можно было бы вмѣнить въ преступленіе, что она промѣняла генерала на поручика и богатство на любовь. Еще болѣе расчувствовавшіяся власти бросились ее утѣшать и обратились къ Дешартру съ строгими внушеніями, говоря, что онъ не имѣетъ никакого права преслѣдовать женщину, и требуя, чтобы онъ немедленно удалился.
   Все это убѣдило Морица принять совершенно иную тактику по отношенію къ своей матери. Онъ самъ убѣдилъ Софію уѣхать изъ Ла-Шатра, обѣщавши ей въ скоромъ времени соединиться съ ней, и въ то же время началъ увѣрять мать, что онъ окончательно отдѣлался отъ своей минутной страсти. Но ему не удалось отвести глава своей матери, которая во время его безпрестанныхъ служебныхъ переѣздовъ изъ города въ городъ, то въ Парижъ, то въ Шарлевиль, то въ Булонь и проч., постоянно окружала его тайнымъ надзоромъ людей, доносившихъ о его поведеніи, и изъ этихъ доносовъ она знала, что Софія всюду слѣдуетъ за нимъ. Съ своей стороны, Морицъ все болѣе и болѣе привязывался къ Софіи, сопротивленіе родныхъ лишь разжигало и упрочивало эти страсть. Наконецъ, когда Софія готовилась уже сдѣлать его отцомъ, онъ рѣшился увѣнчать свой союзъ съ нею бракомъ. Вскорѣ послѣ заключенія этого брака, 5-го іюля 1804 г., Софія произвела на свѣтъ дѣвочку, которую Морицъ, въ честь своей матери, назвалъ Авророй. Это и была будущая европейская знаменитость. Родилась она, можно по истинѣ сказать, въ веселый часъ, потому что въ это время сестра Софіи, Люси, въ свою очередь, выходила замужъ: въ семьѣ былъ цѣлый рядъ вечеринокъ и Софія почувствовала первыя муки родовъ, танцуя кадриль.
   Но семейная драма не кончилась съ бракомъ Морица и съ рожденіемъ Авроры. Морицъ не имѣлъ духу извѣстить мать о своемъ рѣшительномъ шагѣ; она узнала объ этомъ, по обыкновенію, стороною и пришла въ такое негодованіе, что вознамѣрилась въ что бы то ни стало расторгнуть ненавистный ей бракъ. Она, подобно Дешартру, жила преданіями стараго режима, когда было все можно, и воображала, что расторженіе брака, особенно гражданскаго, дѣло самое пустое. Она сейчасъ же вступила въ переписку съ мэромъ того парижскаго квартала, гдѣ проживала молодая чета, и съ другимъ мэромъ, участвовавшимъ въ составленіи брачнаго контракта, вошла въ сношеніе съ адвокатами и, наконецъ, сама поѣхала въ Парижъ. Но здѣсь она не замедлила убѣдиться, что гражданскій бракъ въ такой же степени нерасторжимъ, какъ и церковный, и, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, смирилась. Морицъ отправился къ ней съ девятимѣсячной Авророй на рукахъ, старушка растрогалась, увлекшись прелестнымъ младенцемъ, въ которомъ она нашла большое сходство съ отцомъ, и простила непокорнаго сына. Вслѣдъ затѣмъ, произошло знакомство г-жи Дюпенъ съ невѣсткой. Соперницы отнеслись, повидимому, очень дружелюбно и нѣжно другъ къ другу. Г-жа Дюпенъ присутствовала даже при заключеніи церковнаго брака, послѣдовавшаго по настоянію Софіи, которая, по своимъ чисто народнымъ традиціямъ, не признавала, въ свою очередь, дѣйствительности гражданскаго брака.
   Но это наружное примиреніе было только маскою, подъ которою не переставала жить затаенная вражда. Г-жа Дюпенъ во вѣки вѣковъ не могла простить Софіи, что та осмѣлилась оспоривать у нея любовь сына. И къ тому же, что было общаго между гордою барынею, воспитанною въ духѣ чопорной великосвѣтскости XVIII вѣка, и дочерью птицелова, взлелѣянною и вскормленною парижскою улицей? А, дѣйствительно, Софія, судя по характеристикѣ ея дочери, въ мемуарахъ послѣдней, представляла изъ себя довольно цѣльный типъ въ своемъ родѣ, соединяя въ себѣ многія достоинства женщины изъ народа съ недостатками, привитыми ей суетою и растлѣвающимъ воздухомъ столичныхъ улицъ. Сравнивая свою бабушку съ матерью, Жоржъ-Зандъ говоритъ: "Это были два радикально противоположные типа нашего пола: одна -- бѣлокурая, важная, степенная, исполненная достоинства и благосклоннаго покровительства въ своихъ манерахъ, истая саксонка благородной расы; другая -- брюнетка, блѣдная, пылкая, неловкая и робкая передъ свѣтскими людьми, но всегда готовая разразиться гнѣвомъ, когда буря слишкомъ ужь накипала въ ней, натура чисто испанская -- ревнивая, страстная, вспыльчивая и слабая, злая и добрая въ одно и то же время". Энергія, дѣятельность и талантливость ея были изумительны: ничему не учась, она до всего достигала самоучкой. Свекровь посмѣялась разъ надъ ея орѳографіей, тогда, не зная грамматики, она выучилась правильно писать однимъ пристальнымъ вглядываніемъ въ книжный текстъ. Не зная нотъ и никогда не учась, она восхищала своимъ пѣніемъ; впослѣдствіи выучилась рисовать. Она сама шила, перешивала и чинила дѣтскія и свои платья съ неподражаемымъ вкусомъ и искуствомъ, сама стирала на дѣтей. Ломалась ли у свекрови какая-нибудь дорожная коробка, она запиралась въ комнату и до обѣда склеивала новую, поражавшую изяществомъ. Разстраивалось фортепьяно и, не знакомая до сихъ поръ съ механизмомъ ихъ, она разсматривала его и затѣмъ настраивала не хуже мастера. Она чинила и обивала мебель, поправляла замки, часы, однимъ словомъ, никакое дѣло не казалось ей мудренымъ и тяжелымъ, вѣчно была она въ попыхахъ и хлопотахъ. Домашнее хозяйство она вела въ образцовомъ порядкѣ и съумѣла придавать домашней обстановкѣ такую чистоту и изящество, что обстановка эта казалась постороннему посѣтителю вдвое богаче, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ.
   Когда она бывала въ духѣ, то поражала своимъ остроуміемъ, умѣньемъ ловко выставить недостатки ближняго и очертить его въ самомъ комическомъ видѣ, и языкъ ея, изобразительный, меткій, исполненный природнаго юмора, былъ вполнѣ языкомъ дитяти Парижа. Когда же она выходила изъ себя -- а это было при каждомъ удобномъ случаѣ по нѣскольку разъ въ день -- она обрушилась на противника съ самою неистовою бранью, осыпала его градомъ незаслуженныхъ упрековъ и самыхъ тяжкихъ обвиненій; въ такомъ случаѣ, чтобы укротить ее было лишь одно средство: притвориться въ свою очередь разсерженнымъ и стараться ее перекричать; въ противномъ же случаѣ, чѣмъ болѣе хладнокровія, сдержанности или покорности встрѣчала она со стороны противника, тѣмъ болѣе увеличивался ея гнѣвъ и она выходила изъ всѣхъ предѣловъ. Правдивая и искренняя по своей натурѣ, она иногда беззастѣнчиво лгала, увлекаемая своимъ воображеніемъ, и затѣмъ, опомнясь, сама наивно сознавалась въ своей лжи. Родясь въ Парижѣ и проведя дѣтство и лучшіе годы юности въ шумѣ его улицъ, она такъ свыклась съ своимъ роднымъ городомъ, что ее тяготила тишина и безлюдье деревни и ни на какія красоты природы не соглашалась она промѣнять душныхъ улицъ столицы. "Я парижанка въ своей душѣ, говорила она: -- все что отталкиваетъ другихъ отъ Парижа, все это мнѣ нравится и необходимо для меня. Мнѣ здѣсь никогда не бываетъ ни слишкомъ жарко, ни слишкомъ холодно. Я предпочитаю пыльныя деревья бульваровъ вашимъ лѣсамъ, въ которыхъ страшно, а грязныя канавы бульваровъ вашимъ рѣкамъ, въ которыхъ рискуешь утонуть. Сады не нравятся мнѣ, они мнѣ напоминаютъ кладбища. Тишина полей ужасаетъ меня и наводитъ тоску. Парижъ же вѣчно производитъ впечатлѣніе праздника, я принимаю движеніе его за веселье, и это развлекаетъ меня. Вы знаете, что если мнѣ придется сосредоточиваться въ себѣ, я умру".
   Прибавьте ко всему этому одну черту, обличавшую въ Софіи истую парижанку -- необузданную страсть къ перемѣнамъ. Для нея необходимо было, чтобы вокругъ нея безпрестанно измѣнялась атмосфера ея жизни, и вотъ она то и дѣло мѣняла квартиры, друзей, рестораны, туалеты. Купитъ новую шляпку, утромъ носится съ нею въ восхищеніи, а вечеромъ находитъ уже ее отвратительною, снимаетъ цвѣты, банты, кружева, все это переставляетъ, перешиваетъ по новому; черезъ день опять радикальная перемѣна, шляпка дѣлается неузнаваемой; наконецъ, это ей надоѣдаетъ, и тогда она начинаетъ эту самую шляпку носить съ полнымъ равнодушіемъ и даже съ презрѣніемъ, говоря, что она не заботится о туалетахъ. Тоже самое продѣлывала она и съ своими великолѣпными чорными волосами; она безпрестанно красила ихъ въ разныя масти: то ей нравилось быть блондинкой, то носить каштановые волосы, то свѣтло, то темно-русые и т. п.
   Такія же неровности и противорѣчія проявляла она и въ воспитаніи своей дочери Авроры. То она была безмѣрно строга къ ней, то баловала ее столь же безмѣрно; то осыпала ласками, поцѣлуями и душила въ объятіяхъ, то напускалась на нее чуть не съ пѣною у рта и принималась ее колотить чѣмъ ни попало и по чему придется. Дѣвочка въ одно и тоже время и боялась ее страшно, и любила особенною страстною любовью до обожанія. Ниже мы увидимъ, какъ проявлялась эта любовь и до чего она доходила.
   Аврора начала себя помнить очень рано: первое воспоминаніе ея относится къ двухлѣтнему возрасту. Четырехъ лѣтъ она уже умѣла бѣгло читать и знала наизусть почти всѣ басни Лафонтена. Мать напѣвала ей свои народныя пѣсенки, читала и разсказывала волшебныя сказки о добрыхъ и злыхъ феяхъ, волшебникахъ и рыцаряхъ, сражающихся съ разными чудовищами, и мало по малу богатое и сильное воображеніе ребенка наполнилось содержаніемъ этихъ сказокъ. Не имѣя служанки, вѣчно занятая работой, и боясь, чтобы ребенокъ не сгорѣлъ, играя огнемъ у печки, Софія заключала свою дочку въ своего рода тюрьму, устроенную изъ четырехъ стульевъ, которые ставились квадратомъ спинками другъ къ другу, а въ серединѣ этого квадрата мать ставила маленькую жаровню безъ огня, чтобы Аврора могла сидѣть на ней, если устанетъ. И вотъ, взгромоздясь на эту жаровню, Аврора начинала импровизировать и лепетать своимъ маленькимъ язычкомъ сказки собственнаго изобрѣтенія, въ которыхъ постоянно парадировали добрая фея, принцъ и принцесса, но не участвовали никакія злыя личности и не было никакихъ катастрофъ. Сказки эти, которыя мать Авроры называла "ея романами", имѣли еще ту особенность, что онѣ никогда не кончались, и дѣвочка вѣчно продолжала ихъ, придумывая каждый разъ какія-нибудь новыя приключенія съ своими героями.
   Вскорѣ за тѣмъ, эти первые порывы младенческаго творчества приняли еще большее развитіе: не ограничиваясь однимъ разсказываніемъ своихъ сказокъ, Аврора, съ своею кузиною Клотильдою и другими дѣтьми ея возраста, начали изображать эти сказки въ лицедѣйствіи. Дѣвочка не любила традиціонныхъ дѣтскихъ игръ, заключающихся въ бѣганьѣ, ловленьѣ, прятаньѣ и т. п. Но за то она до такой степени увлекалась своими фантастическими играми-сказками, что совершенно уходила въ міръ своихъ грёзъ: комната исчезала изъ ея глазъ, и дѣвочка воображала себя на самомъ дѣлѣ въ лѣсу или безлюдной степи, махала воображаемою саблею, дерясь съ воображаемыми чудовищами, или вступала въ разговоры съ воображаемыми лицами, которыхъ она видѣла передъ собою, какъ во снѣ. Это были настоящія галлюцинаціи; случалось, что мать звала ее обѣдать, она не слыхала этого; тогда мать схватывала ее на руки, а она приходила въ большое удивленіе, видя передъ собой обѣденный столъ, свѣчи и всю обыденную обстановку комнаты.
   Аврора рѣдко видѣла своего отца въ первые годы своей жизни: въ это тревожное время военнымъ людямъ было не до пенатовъ. Въ качествѣ адъютанта при Мюратѣ, Морицу пришлось, участвовать въ испанской войнѣ, и вотъ Софія, раздраженная постоянными отлучками мужа, отчасти и ревнуя его, рѣшилась, ѣхать къ нему въ Мадридъ, несмотря на то, что была въ послѣднемъ періодѣ беременности и ей приходилось ѣхать по-странѣ, только-что опустошенной войною, среди населенія крайне враждебно настроеннаго по отношенію къ французамъ. И вотъ дѣтскія воспоминанія Жоржъ-Зандъ переносятся въ одинъ изъ великолѣпныхъ мадридскихъ дворцовъ, гдѣ четырех-лѣтняя Аврора, одѣтая матерью въ военный мужской костюмъ, бѣгаетъ по раззолоченнымъ заламъ, играетъ дорогими игрушками, покинутыми королевскими дѣтьми, любуется блескомъ церковныхъ крестовъ въ синемъ прозрачномъ испанскомъ небѣ, танцуетъ болеро передъ огромными зеркалами, любезничаетъ съ Мюратомъ, прозвавши его принцемъ Фанфаринетомъ, однимъ изъ героевъ своихъ сказокъ. Два мѣсяца пришлось прожить Аврорѣ въ этой королевской обстановкѣ; въ это время мать ея родила мальчика, который оказался крайне слабаго сложенія и къ тому же слѣпой отъ рожденія, но Софія до крайности была напугана враждебнымъ настроеніемъ испанцевъ, и была въ полной увѣренности, что мальчикъ родился зрячій и былъ умышленно ослѣпленъ акушеромъ при самомъ своемъ появленіи на авѣтъ. Затѣмъ послѣдовало обратное путешествіе въ военномъ обозѣ, полное болѣзней, голода, всякихъ непріятныхъ приключеній и всевозможныхъ лишеній. Маленькая Аврора все время пути страдала тяжелой лихорадкой и, кромѣ того, заразилась чесоткой, которая въ это время была распространена во французскомъ войскѣ. Доходило дѣло до того, что путешественники съ жадностью пожирали солдатскій супъ, сваренный изъ огарковъ сальныхъ свѣчей. Когда, наконецъ, пріѣхали въ имѣніе Ноганъ къ бабушкѣ, дѣти находились въ полномъ безпамятствѣ. Новорожденный мальчикъ не выдержалъ всей этой передряги и вскорѣ умеръ, но Аврора мало по малу поправилась, и для нея начался новый періодъ существованія, рѣзко отличавшійся отъ первыхъ годовъ ея жизни. Не успѣли наши путешественники оправиться отъ своего пути и отереть слезы одной потери, какъ въ семействѣ произошла страшная катастрофа: однажды Морицъ отправился въ Ла-Шатръ къ своимъ старымъ знакомымъ верхомъ на лошади: на возвратномъ пути, поздно вечеромъ, лошадь чего-то испугалась, сбросила всадника на груду камней, лежавшихъ близь дороги и онъ тутъ-же, съ перешибленною спиною, испустилъ духъ.
   

II.
Новый фазисъ семейной драмы.-- Вопросъ о воспитаніи Авроры.-- Ея нервность.-- Подруга Урсула.-- Изгнаніе сестры Каролины и болѣзнь Авроры.-- Ея ученье и заброшенность.-- Новые порывы творчества.-- Созданіе своей религіи и культа.-- Обожаніе матери, мечты о соединеніи съ нею и проэктъ бѣгства изъ Ногана.-- Клевета г-жи Дюпенъ и потрясающее ея дѣйствіе на Аврору.-- Аврора дѣлается l'enfant terrible дома.

   Со смертью Морица, семейная драма, о которой мы говорили въ предъидущей главѣ, нетолько не прекратилась, а напротивъ, еще больше обострилась. Перемѣнился лишь объектъ ея: до сихъ поръ г-жа Дюпемъ и Софія оспаривали другъ у друга одна сына, другая мужа; теперь предметомъ ихъ спора сдѣлалась Аврора. И это былъ не единъ семейный споръ свекрови съ невѣсткой: вмѣстѣ съ тѣмъ, здѣсь боролись отжившій дореволюціонный режимъ съ новымъ демократическимъ духомъ Франціи; здѣсь шелъ вопросъ о томъ, какое воспитаніе придется получить четырехлѣтней дѣвочкѣ: галантерейно-салонное, въ традиціонной обстановкѣ-Нагана, или демократическое въ средѣ бѣднаго и хлопотливо трудящагося люда Парижа. Но всѣ шансы побѣды были здѣсь за старымъ режимомъ. Привязываясь все болѣе и болѣе къ своей внучкѣ, какъ къ живому подобію умершаго сына, г-жа Дюпенъ вознамѣрилась поступить по примѣру своей покровительницы-дофины, т. е. подобно тому, какъ она была нѣкогда отстранена отъ матери, отстранить отъ матери и Аврору. Она назначила Софіи пенсію и объявила ей, что послѣ смерти она оставитъ Аврорѣ все свое состояніе, но не иначе, какъ лишь при томъ условіи, если она одна приметъ на себя всѣ заботы о воспитаніи дѣвочки, а Софія, съ своей стороны, откажется отъ всякаго вмѣшательства. Софіи, такимъ образомъ, оставалось что-либо изъ двухъ: или обречь и себя, и двухъ дѣтей, бывшихъ на ея рукахъ, на борьбу съ нищетою, или покориться и этимъ обезпечить и себя, и будущее Авроры. Предаваться долгимъ колебаніямъ было тѣмъ менѣе шансовъ для Софіи, что за потерею Авроры у нея оставалась еще старшая дочь Каролина, которая находилась въ это время на чужихъ рукахъ въ Парижѣ, и у матери болѣло о ней сердце нисколько не менѣе, чѣмъ объ Аврорѣ. Проживши два или три года въ Ноганѣ и достаточно стосковавшись по родномъ Парижѣ, Софія рѣшилась, наконецъ, предоставить Аврору въ полное распоряженіе г-жи Дюпенъ и уѣхала въ Парижъ.
   Маленькая Аврора, избалованная отцомъ, и съ нервами, крайне раздраженными болѣзнію, представляла изъ себя въ это время въ высшей степени капризнаго ребенка; она постоянно требовала невозможнаго: то чтобы ее посадили на лошадь въ то время, какъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ смерти Морица, бабушка питала паническій страхъ къ лошадямъ; то чтобы дали ей птицъ, порхающихъ по саду, а когда ея требованій не исполняли, она каталась по землѣ и неистовствовала. Только свѣжій и здоровый воздухъ деревни, поправившій здоровье дѣвочки, да тщательный уходъ г-жи Дюпенъ успокоили нервы и смирили эту капризность. Въ этомъ отношеніи не малую услугу оказала подруга-сверстница Авроры, Уреула, племянница "одной изъ служанокъ г-жи Дюпенъ. Она нарочно была приставлена къ Аврорѣ, чтобы развлекать скуку ея одиночества; при этомъ боялись, что избалованная барышня покоритъ своей власти подругу изъ простонародья и станетъ помыкать ею въ угоду своихъ капризовъ, но Урсула оказалась достойною дочерью народа, пережившаго первую французскую революцію: она не изъявила ни малѣйшаго желанія уступить въ чемъ-либо барышнѣ, при первомъ же знакомствѣ вступила съ нею въ ожесточенную битву; обѣ дѣвочки избили и перецарапали другъ друга до крови; результатомъ этой характерной битвы было то, что Урсула нетолько заставила Аврору встать съ нею въ равныя отношенія, но и взяла надъ нею верхъ: возросшая на свѣжемъ деревенскомъ воздухѣ, дышущая здоровьемъ, дѣятельная, энергичная натура Урсулы естественно преобладала надъ болѣзненно-слабой и изнѣженной барышней; въ тоже время заразительная веселость Урсулы и ея вѣчныя, остроумныя выдумки въ дѣтскихъ забавахъ развлекали Аврору и успокоивали ея раздраженные нервы.
   Отъѣздъ матери былъ первымъ нравственнымъ толчкомъ въ жизни Авроры. Вотъ какъ описываетъ этотъ толчокъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:
   "Я часто слышала, какъ моя мать въ моемъ присутствіи подымала этотъ вопросъ: гдѣ будетъ счастливѣе мое дитя, здѣсь или со мною? Правда, я сама не учена ничему и не буду имѣть средствъ долго учить ее. Къ тому же, и наслѣдство отца ея можетъ уменьшиться, если бабушка охладѣетъ къ ней, не видя ея постоянно передъ собою; но деньги и таланты составляютъ ли счастіе?
   "Я понимала уже эти разсужденія, и когда мать говорила о моемъ будущемъ съ дядюшкой Бомономъ, который горячо убѣждалъ ее уступить, я, не подавая виду, жадно прислушивалась къ этимъ разговорамъ. Я вынесла изъ нихъ глубокое презрѣніе къ деньгамъ, раньше чѣмъ поняла ихъ значеніе, и ужасъ къ тому богатству, которымъ угрожали мнѣ. Правда, это богатство было не Богъ знаетъ что, оно приносило не болѣе 12,000 франковъ дохода, но, относительно говоря, это было много, и оно тѣмъ болѣе ужасало меня, что соединялось съ мыслію о разлукѣ съ матерью. И вотъ, когда я была наединѣ съ нею, я осыпала ее ласками, умоляя не продавать бабушкѣ за деньги; я любила уже эту бабушку, такую ласковую и нѣжную со мною; но привязанность эта не могла и равняться съ тою страстною любовью, какою я начинала проникаться къ матери... Однажды Юлія, горничная бабушки, желавшая мнѣ добра и разсуждавшая съ своей точки зрѣнія, сказала мнѣ: "Неужели вы хотите воротиться на вашъ чердачокъ ѣсть бобы!.." Эти слова возмутили меня и послѣ того чердачки и бобы представлялись мнѣ идеаломъ счастія и достоинства!"
   При такомъ настроеніи Авроры, чтобы не слишкомъ поразить ея слабый организмъ разлукой съ матерью, ее увѣрили, что черезъ двѣ недѣли по отъѣздѣ Софіи, бабушка, въ свою очередь, поѣдетъ съ нею въ Парижъ, гдѣ она будетъ видѣться съ матерью каждый день. Но дѣвочка все-таки почувствовала страхъ, когда осталась одна безъ матери въ комнатахъ Ногана, которыя вдругъ получили въ ея глазахъ необыкновенно огромные размѣры.
   "Замѣчая мою грусть, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ: -- бабушка старалась разсѣять ее работою. Она засадила меня за уроки и старалась выказывать гораздо болѣе снисходительности, чѣмъ моя мать, къ моему письму и чтенію басенъ; ни упрековъ, ни наказаній болѣе; напротивъ того, желая, чтобы я ее полюбила, она расточала мнѣ одобреній, ласокъ и конфектъ гораздо болѣе, чѣмъ обыкновенно. Все это должно бы было казаться мнѣ очень пріятнымъ, потому что моя мать была всегда очень строга и безжалостна къ моему непониманію и разсѣянности. Но сердце ребенка -- это маленькій мірокъ столь же странный и непослѣдовательный, какъ и сердце взрослаго. Бабушка, при всей своей кротости, казалась мнѣ болѣе строгою и страшною, чѣмъ мать со всѣми ея неистовствами. До сихъ поръ я ее любила, была къ ней довѣрчива и ласкова. Съ этой же минуты -- и долго это было впослѣдствіи -- я сдѣлалась холодна и сосредоточенна въ ея присутствіи. Ея ласки смущали меня и вызывали желаніе плакать, потому что они напоминали мнѣ болѣе страстныя ласки моей матери. И къ тому же, съ нею немыслима была жизнь душа въ душу, полная фамильярности и постоянныхъ сердцеизліяній: надо было выражать почтительность, а это меня леденило. Страхъ, который внушала мнѣ мать, былъ моменталенъ и очень быстро разсѣявался, черезъ минуту я уже сидѣла у нея на колѣняхъ, прижималась къ ея груди и была съ нею на ты, между тѣмъ, по отношенію бабушки, возможны были лишь церемонныя ласки, если можно такъ выразиться. Она меня торжественно обнимала, словно въ награду за мое хорошее доведеніе. Она слишкомъ мало принимала во вниманіе, что я еще ребенокъ, столь сильно желала она привить мнѣ изящныя манеры и покорить непобѣдимыя склонности моей природы, противъ которыхъ моя мать никогда не боролась съ такимъ упорствомъ. Нельзя было ни кататься по землѣ, ни хохотать во все горло, ни употреблять провинціализмовъ. Слѣдовало держаться прямо, носить перчатки, молчать или шептаться гдѣ-нибудь въ уголкѣ съ Урсулой. Каждый мой естественный порывъ сейчасъ же встрѣчалъ обузданіе, правда, кроткое, но неуклонное. Меня не ругали, но мнѣ говорили вы и этого было довольно. "Дочь моя, вы держитесь, какъ горбатая; дочь моя, вы выступаете, какъ крестьянка; дочь моя, вы слишкомъ большая, чтобы позволять себѣ такія вещи!" Слишкомъ большая! Мнѣ было всего семь лѣтъ! До сихъ поръ никто мнѣ не говорилъ, что я большая, и мысль о томъ, что я вдругъ сдѣлалась большая послѣ отъѣзда матери, повергала меня положительно въ ужасъ. Кромѣ того, нужно было пріучаться къ разнаго рода обычаямъ, которые мнѣ казались глупыми: дѣлать реверансы, когда кто приходилъ, не смѣть ходить въ кухню и не быть съ прислугою на ты, чтобы и она, въ свою очередь, отучалась отъ подобной фамильярности съ барышней; не слѣдовало обращаться на ты и къ бабушкѣ; нельзя было говорить ей даже вы, а слѣдовало относиться къ ней въ третьемъ лицѣ: "Соблаговолитъ ли моя добрая бабушка позволить мнѣ пойти въ садъ?"
   Пріѣхали, наконецъ, въ Парижъ согласно заранѣе условленному обѣщанію. Здѣсь дѣвочка снова утѣшилась, такъ какъ каждый день могла видѣться съ матерью, которая по цѣлымъ часамъ просиживала у бабушки и водила свою дочку гулять по парижскимъ улицамъ. Но вскорѣ послѣдовалъ со стороны бабушки такой неожиданный пассажъ, который острымъ ножомъ врѣзался въ сердце ребенка и послужилъ новымъ нравственнымъ толчкомъ въ ея жизни. Дѣло въ томъ, что та самая г-жа Дюпенъ, которая воспитывала въ своемъ домѣ незаконнорожденнаго сына Морица, въ то же время считала величайшимъ позоромъ для своего имени, что у жены ея сына была незаконнорожденная дочь. Она нетолько сама игнорировала старшую дочь Софіи, Каролину, но потребовала, чтобы Каролина не показывалась на глаза Авроры, для того, чтобы послѣдняя могла забыть о ея существованіи. Софія согласилась и на это униженіе, но у нея языкъ не повернулся предупредить объ этомъ Каролину. Послѣдняя, двѣнадцатилѣтняя уже дѣвочка, училась въ одномъ изъ парижскихъ пансіоновъ, и вотъ въ одинъ изъ своихъ отпусковъ, безъ вѣдома матери, она вздумала отправиться къ г-жѣ Дюпенъ навѣстить свою младшую сестренку; ей и въ голову не приходило при этомъ, чтобъ ея присутствіе гдѣ бы то ни было могло служить для людей позоромъ. Аврора задумчиво сидѣла на полу въ полномъ одиночествѣ и чѣмъ-то играла, какъ вдругъ нянька полуотворила дверь и тихо вызвала ее. Бабушка въ это время дремала въ креслѣ; пробужденная шорохомъ, она обратилась къ Аврорѣ суровымъ тономъ:
   -- Куда это вы такъ таинственно, дочь моя?
   -- Я ничего не знаю, maman, няня меня зоветъ.
   -- Войдите, Роза, что вамъ нужно? Зачѣмъ вы зовете мою дочь, и какъ бы тайкомъ отъ меня?
   Роза смутилась и, заикаясь и путаясь въ словахъ, проговорила:
   -- Да тамъ, госпожа, пришла Каролина.
   Это ими произвело громовое впечатлѣніе на бабушку. Ей сейчасъ же померещилось открытое сопротивленіе со стороны Софіи и цѣлый заговоръ противъ нея. И она произнесла отрывисто и сухо:
   -- Пусть эта дѣвчонка убирается сейчасъ же и никогда болѣе не является сюда! Она очень хорошо знаетъ, что отнюдь не должна видѣться съ моею дочерью. Моя дочь впредь съ нею незнакома, и я тоже. А что касается до васъ, Роза, то если вы еще хоть разъ осмѣлитесь впустить ее, я вамъ откажу.
   Испуганная служанка быстро скрылась. И вотъ въ сосѣдней комнатѣ послышался шопотъ и затѣмъ рыданіе, правда, сдержанное, но раздирающее душу. Этотъ крикъ проникъ глубоко въ сердце Авроры. Разомъ нарисовались въ ея воображеніи прежнія квартиры матери въ улицѣ Гранжъ-Бательеръ и въ Мальо, и эта сестра, такая кроткая, ласковая, услужливая, которая потворствовала всѣмъ ея капризамъ и убаюкивала ее своими пѣсенками и сказками. Дѣвочка залилась слезами и бросилась къ двери. Но Каролины уже не было. Роза, сама вся въ слезахъ, подхватила ее на руки и уговорила перестать плакать, чтобы не разсердить бабушку. Бабушка позвала Аврору, хотѣла посадить ее къ себѣ на колѣни, чтобы утѣшить и успокоить, но дѣвочка оттолкнула старуху и бросилась на полъ, въ уголъ комнаты съ раздирающими криками: "Я хочу вернуться къ матери, я не хочу здѣсь больше оставаться!" Это сильное нравственное потрясеніе не ограничилось однѣми слезами; дѣвочка слегла и долго прохворала, бывши нѣкоторое время совершенно въ безсознательномъ состояніи. Пристыженная этою болѣзнью внучки, бабушка раскаялась въ своемъ грубомъ безчеловѣчіи, и когда Аврора выздоровѣла, она сама ее повела къ Софіи, гдѣ дѣвочка бросилась въ объятія своей Каролины. Но бабушка при этомъ все-таки выговорила условіе, что Аврора можетъ видѣться съ Каролиной только въ домѣ своей матери, но нигдѣ болѣе.
   И вотъ въ рукахъ этой безсердечной, изсохшей муміи XVIII вѣка пришлось провести Аврорѣ лучшіе годы своего дѣтства. Пока г-жа Дюпенъ сохраняла еще энергію, она ломала натуру дѣвочки своею салонною выправкою, желая привить ей ту искуственную грацію, которая составляла главную сущность воспитанія XVIII вѣка, таскала ее на дѣтскіе балы или заставляла ее сидѣть на вытяжкѣ и скучать въ ея салонѣ среди разныхъ полуистлѣвшихъ старухъ, святошъ, аббатовъ и всякяго рода архаическихъ останковъ дореволюціонной Франціи, и дѣвочка только и могла отвести душу, что въ минуты рѣдкихъ посѣщеній мѣщанскаго дома матери, въ задушевномъ, интимномъ кружкѣ безхитростныхъ людей, окружавшихъ Софію. Но послѣднее возможно было лишь во время рѣдкихъ и короткихъ пребываній въ Парижѣ, а въ Ноганѣ, гдѣ сплошь по цѣлымъ годамъ была погребена дѣвочка, и этого удовольствія была она лишена.
   Но какъ ни тягостны были сдержанно-холодныя муштрованія бабушки въ тѣ годы, когда она ни на шагъ не отпускала отъ себя внучку, положеніе Авроры сдѣлалось еще тяжеле, когда бабушка утратила свою энергію и выпустила изъ рукъ ферулу. Она начала сильно прихварывать; для нея невыносимо сдѣлалось присутствіе дѣтей, которыхъ нужно безпрестанно унимать и останавливать. Она по цѣлымъ днямъ запиралась теперь въ спальнѣ, занимаясь разными втираніями, спринцеваніями и тому подобными лечебными операціями, или дремала, требуя безусловной тишины вокругъ себя. Ослабѣвши тѣломъ и духомъ, она окружила себѣ любимицами-служанками, которыя сдѣлались домашними шпіонами и наушничали ей на всѣхъ въ домѣ, еще болѣе раздражая ея нравъ, который и безъ того, подъ бременемъ старости, сдѣлался крайне раздражительнымъ и сварливымъ.
   Вотъ при этихъ-то обстоятельствахъ положеніе Авроры сдѣлалось, по истинѣ, ужасно. Это было теперь вполнѣ заброшенное дитя, о которомъ только и можно сказать, что кто тогда его не билъ: били Аврору и разсвирѣпѣвшія служанки за какое нибудь нечаянно разорвапное или измятое платье, которое приходилось лишній разъ выстирать, билъ и братъ Ипполитъ, и свирѣпый Дешартръ, который теперь снова принялся за свою учительскую ферулу и неистовствовалъ надъ учениками. И если въ молодости Дешартръ, какъ мы видѣли, не отличался большими педагогическими способностями и не особенно обогащалъ своихъ учениковъ знаніями, то что же было теперь, подъ старость, когда онъ навѣрное успѣлъ перезабыть половину и того малаго, что зналъ прежде! Уроки его, впрочемъ, были непродолжительны, всего какой-нибудь часъ, два въ день; остальное время дѣти были предоставлены полному произволу. Все преподаваніе ограничивалось долбленіемъ латинскихъ и греческихъ спряженій, ариѳметикою по старѣйшимъ методамъ, ботаникою въ видѣ заучиванія наизусть безъ всякаго смысла безконечныхъ рядовъ растеній, да исторію, въ видѣ ряда анекдотовъ, нанизанныхъ одинъ на другой безъ малѣйшей системы. Къ Дешартру, во время одного изъ пребываній въ Парижѣ, были присоединены нѣсколько постороннихъ учителей, именно учительница музыки Вилье, учительница рисованія Грёзъ, учитель танцевъ Гого, который мучилъ дѣтей своими пятью позиціями, да разными архаическими пируэтами и, наконецъ, учитель чистописанія Любекъ, еще болѣе донимавшій учениковъ изобрѣтенными имъ пыточными орудіями, которыя, какъ въ тискахъ, сжимали голову, руки и пальцы ради правильнаго положенія членовъ во время чистописанія. Весь этотъ циклъ преподаванія былъ преисполненъ черстваго, шарлатанскаго педантизма, при полной поверхности и рутинной пошлости.
   Слѣдствія полной праздности, въ которую дѣти были погружены по цѣлымъ днямъ, и отсутствія мало-мальски здоровой умственной пищи, были очевидны. Ипполитъ, какъ натура болѣе экспансивная и дѣятельная, наполнялъ свое время разными необузданными и дикими проказами, иногда во вредъ себѣ и другимъ. Аврора-же, обладавшая натурою нервною, сосредоточенною въ себѣ и съ первыхъ лѣтъ жизни росположенная къ мечтательности, ударилась въ міръ грёзъ. Прежнія сказки о рыцаряхъ и феяхъ смѣнились теперь фантастическимъ романомъ, герой котораго Корамбе имѣлъ значеніе нетолько доблестнаго рыцаря, но бога, которому поклонялась дѣвочка. При полномъ религіознымъ индифферентизмѣ всѣхъ окружавшихъ, Аврора, сама создала себѣ религію и носилась съ нею. Вотъ что говоритъ она объ этомъ любопытномъ фактѣ ея жизни:
   "Такъ какъ бабушка заботилась лишь о томъ, чтобы уничтожить во мнѣ всякую наклонность къ суевѣріямъ, я не могла вѣрить въ чудеса, равно какъ не смѣла вѣрить и въ божественность Іисуса. Но тѣмъ не менѣе я все-таки любила это божество и говорила сама себѣ: такъ какъ всякая религія есть фикція, выдумаемъ романъ, который былъ бы религіею, и религію, которая была бы романомъ. Я не вѣрю въ свои романы, но они даютъ мнѣ столько счастья, какъ будто бы я въ нихъ вѣрила. И къ тому-же, если время отъ времени мнѣ и придется повѣрить, никто этого не будетъ знать, никто не станетъ и спорить со мною, доказывая, что я мечтаю.
   "И вотъ, однажды, въ ночныхъ грёзахъ мнѣ представилось образъ и имя. Имя ничего не значило; это было случайное совпаденіе слоговъ, какъ это бываетъ часто во снѣ. Оно сдѣлалось заглавіемъ моего романа и именемъ бога моей религіи. Говоря о Корамбе, я имѣю дѣло нетолько съ моею поэтическою жизнію, которая долго была наполнена этимъ типомъ въ моихъ тайныхъ грёзахъ, но и съ жизнію моральною, сливавшеюся въ одно съ первою. Корамбе, собственно говоря, былъ не однимъ только героемъ романа, но и образомъ, въ который долгое время былъ воплощенъ мой религіозный идеалъ. Изъ всѣхъ религій, которыя развернули передо мною въ простомъ историческомъ изложеніи, не отдавая преимущество ни одной изъ нихъ, я и въ самомъ дѣлѣ не нашла ни одной, которая удовлетворила бы меня вполнѣ, и въ тоже время въ каждой представлялось мнѣ что-нибудь привлекательное. Образъ Іисуса Христа я предпочитала всѣмъ другимъ по его высокому совершенству; по религія, которая запрещала мнѣ отъ имени Іисуса любить другія философіи, другихъ боговъ и святыхъ древности, стѣсняла меня. Мнѣ необходимо было, чтобы въ моихъ фантазіяхъ соединялись Иліада и Іерусалимъ. И вотъ въ моемъ воображеніи возникъ Корамбе. Онъ былъ чистъ и милосердъ, какъ Іисусъ, блестящъ и прекрасенъ, какъ Габріель; къ этому всему присоединялись грація нимфъ и поэзія Орфея. Мнѣ необходимо было, чтобы Корамбе имѣлъ формы, не такія строгія, какія имѣетъ католическій Богъ, и чтобы духовное начало было въ немъ болѣе развито, чѣмъ у боговъ Гомера. И кромѣ того, Корамбе долженъ былъ при случаѣ являться женщиной, потому что существо, которое я до того времени наиболѣе любила и понимала, была женщина, моя мать. И дѣйствительно, Корамбе часто рисовался передо мною въ формѣ женщины. Въ сущности же онъ не имѣлъ пола и являлся въ самыхъ разнообразныхъ видахъ. Однимъ словомъ, необходимо было, чтобы Корамбе имѣлъ всѣ аттрибуты физической и моральной красоты, даръ краснорѣчія, обаяніе всемогущаго искуства, и въ особенности музыкальныя чары. Мнѣ нужно было любить его, какъ друга, какъ сестру, и въ тоже время обожать, какъ Бога. Я не желала бояться его, и поэтому онъ долженъ былъ имѣть нѣкоторыя изъ нашихъ заблужденій и слабостей. Я искала такую слабость, которая могла бы согласоваться съ его совершенствомъ, и нашла ее въ излишествѣ милосердія и доброты. Это мнѣ особенно понравилось, и существованіе Корамбе развернулось въ моемъ воображеніи въ видѣ испытаній, страданій и мученичества. Я называла книгою или пѣснею каждое изъ фазъ его воплощеній, такъ какъ онъ дѣлался мужчиной или женщиной, касаясь земли, и иногда Всевышній, у котораго Корамбе былъ небеснымъ сановникомъ, назначеннымъ управлять нравственнымъ міромъ нашей планеты, продлялъ срокъ его изгнанія среди насъ въ видѣ наказанія за его чрезмѣрную любовь и милосердіе къ намъ.
   "Въ каждой изъ этихъ пѣсенъ (а ихъ было у меня не менѣе тысячи, хотя ни одна не была написана), новыя лица группировались вокругъ Корамбе. Всѣ они были добрые. Были и злые, но я не хотѣла, чтобы они появлялись на сцену, и присутствіе ихъ выражалось лишь въ картинѣ тѣхъ несчастій и разрушеній, какія они оставляли послѣ себя. Корамбе только и дѣлалъ, что возстановлялъ и утѣшалъ. Онъ представлялся мнѣ постоянно окруженнымъ скорбными и нѣжными существами, которыхъ онъ очаровывалъ своими рѣчами и пѣснями, среди плѣнительныхъ красотъ природы, выслушивая разсказы о ихъ страданіяхъ и ведя ихъ къ счастію путемъ добродѣтели. Сначала я отдавала себѣ отчетъ въ этомъ тайномъ творчествѣ, но, по прошествіи нѣкотораго времени, нестолько я владѣла его предметомъ, сколько предметъ мною. Грёзы достигли степени особеннаго рода сладкихъ галлюцинацій до такой степени частыхъ и полныхъ, что я, можно сказать, совсѣмъ унеслась изъ дѣйствительнаго міра".
   Не ограничиваясь однѣми грёзами, Аврора создала даже нѣчто въ родѣ культа своего Корамбе. Она выбрала въ саду Ногана одну изъ самыхъ глухихъ чащъ, никѣмъ не посѣщаемыхъ и куда не проникалъ ни одинъ посторонній глазъ, и устроила тамъ изъ мха и разноцвѣтныхъ камушковъ, собранныхъ въ окрестности, жертвенникъ въ честь своего бога, причемъ придала окружающимъ деревьямъ видъ колоннъ храма, украсивъ ихъ цвѣточными гирляндами, и начала приносить своему Корамбе особеннаго рода жертвы, которыя заключались въ томъ, что она ловила бабочекъ, стрекозъ и всякаго рода красивыхъ насѣкомыхъ, запирала ихъ въ ящичекъ, ставила затѣмъ этотъ ящичекъ на жертвенникъ и выпускала каждый разъ по одному насѣкомому на волю -- въ честь генія свободы и милосердія.
   Но однѣ подобнаго рода заоблачныя грёзы вышедшаго изъ всѣхъ границъ воображенія не исчерпывали содержанія внутренней жизни Авроры: было въ ней мѣсто и для вопросовъ вполнѣ реальнаго содержанія. Чувство заброшенности, ежедневныя оскорбленія и униженія разъѣдали сердце дѣвочки, вызывали въ ней стремленіе избавиться отъ окружавшей ее постылой и давящей обстановки, пришпоривали любовь ея къ матери, какъ къ единственному существу, дорогому ея сердцу и въ которомъ она видѣла надежду на избавленіе, и, въ концѣ концовъ, довели эту любовь до крайней экзальтаціи. Въ послѣдній пріѣздъ матери въ Ноганъ, когда Софія, выведенная изъ себя выходкою главной фаворитки и наушницы г-жи Дюпенъ, горничной Юліи, начала собираться въ обратный путь, Аврора, внѣ себя отъ ужаса, при мысли, что она, пожалуй, никогда больше не увидитъ матери, начала съ рыданіями умолять ее, чтобы она взяла ее съ собою. Когда же Софія возразила ей, что если она увезетъ Аврору, бабушка лишитъ ихъ всякой помощи, онѣ станутъ очень бѣдствовать, и тогда Аврора сама станетъ попрекать мать за лишеніе Ногана и его доходовъ, тогда Аврора, внѣ себя вскричала, прерывая мать:
   -- Никогда, никогда! Мы будемъ бѣдны, но будемъ вмѣстѣ, не будемъ разлучаться, станемъ работать, ѣсть бобы на чердачкѣ, какъ сказала Юлія. Развѣ это дурно? Мы будемъ счастливы и намъ не помѣшаютъ болѣе любить другъ друга.
   Софія согласилась, что не въ деньгахъ счастье, но при этомъ все-таки возразила, что она боится бѣдности не за себя, а за нее, боится, что она попрекнетъ когда-нибудь мать за то, что она лишила ее хорошаго воспитанія, блестящей партіи, богатства.
   -- Да, да! перебила ее снова Аврора: -- хорошее воспитаніе, заключающееся въ томъ, что хотятъ сдѣлать изъ меня деревянную куклу; блестящая партія въ видѣ замужества за господина, который будетъ краснѣть за мою мать и, пожалуй, не пуститъ ее на порогъ моего дома, богатство, которое будетъ стоить мнѣ всего счастія и заставитъ меня быть дурною дочерью! Нѣтъ, лучше умереть, чѣмъ пользоваться всѣми этими прелестями. Я согласна любить и уважать свою бабушку, ухаживать за нею, играть съ нею въ карты или лото, когда она скучаетъ, но я не хочу жить у нея. Не надо мнѣ ни ея замка, ни ея денегъ; пусть она отдастъ все это Ипполиту, Урсулѣ, Юліи, которую такъ любитъ, а я хочу быть бѣдной съ тобою, потому что нѣтъ счастія безъ матери.
   Аврора до такой степени успѣла увлечь мать своими страстными рѣчами, что послѣдняя начала уже мечтать съ нею, что вотъ она скопитъ денжонокъ, откроетъ модный магазинъ въ Орлеанѣ, и тогда возьметъ къ себѣ свою дочку, чтобы никогда болѣе не разлучаться съ нею. Аврора была въ восхищеніи отъ этого проэкта матери, и когда послѣдняя уѣхала, начала съ нетерпѣніемъ ожидать, когда мать пріѣдетъ за нею. Но дни проходили за днями, никакого извѣстія не было отъ Софіи, которая, привыкши жить на готовомъ содержаніи, выбросила изъ головы тотчасъ же по отъѣздѣ изъ Ногана явившійся въ задушевную минуту благородный планъ существованія самостоятельнымъ трудомъ. Тогда Аврора вознамѣрилась бѣжать пѣшкомъ въ Парижъ къ матери. Она собрала всѣ свои игрушки и спрятала ихъ, предполагая, что она будетъ дорогою продавать ихъ и этимъ кормиться. Но планъ этотъ остался планомъ: новые болѣзненные припадки г-жи Дюпенъ заставили дѣвочку отложить свое намѣреніе, такъ какъ ей показалось жестоко покидать бабушку въ такомъ положеніи, и къ тому же письмо, полученное отъ матери, давало поводъ думать, что Софія совсѣмъ забыла о проэктѣ моднаго магазина въ Орлеанѣ.
   Но дѣвочка тѣмъ не менѣе не переставала стремиться всею душою къ матери и при каждой новой непріятности, новомъ оскорбленіи со стороны старшихъ, она громко выражала свое желаніе соединиться съ нею. Юлія, съ своей стороны, передавала бабушкѣ всѣ подобные протесты Авроры, разрисовывая ихъ самыми мрачными красками черной неблагодарности. И вотъ г-жа Дюпенъ, въ одинъ прекрасный день, чтобы разомъ однимъ, такъ сказать, ударомъ, вырвать изъ сердца дѣвочки привязанность къ Софіи, рѣшилась на поступокъ, по истинѣ, злодѣйскій, превышающій все, что только можно было ожидать въ этомъ родѣ отъ барыни, воспитанной въ растлѣнныхъ версальскихъ сераляхъ XVIII столѣтія. Съ мелодраматическою торжественностью старыхъ плохихъ романовъ, она заставила Аврору, на колѣняхъ передъ нею, выслушать страшную семейную тайну, которую, по ея словамъ, пришло время узнать дѣвочкѣ. Эта страшная тайна заключалась въ томъ, что вся жизнь Софіи была разсказана сѣдою сплетницею въ самыхъ мрачныхъ краскахъ; представлена была масса всякаго рода искаженныхъ фактовъ, доказывавшихъ, что Софія съ 14-ти лѣтъ пошла по стезѣ разврата и съ тѣхъ поръ не переставала быть женщиной совершенно потерянной. Но главное дѣло, къ которому клонилась вся рѣчь, заключалась въ томъ, что Софія, снова обратясь на прежній свой гибельный путь, избѣгаетъ Авроры и не желаетъ, чтобы та была при ней, именно вслѣдствіе того, чтобы дочь не была свидѣтельницею постыдной жизни матери.
   Вотъ какія рѣчи говорились съ авторитетомъ почтенной сѣдины 13-ти-лѣтней дѣвочкѣ! Можете себѣ представить, какъ все это должно было смутить чистую душу ребенка и какое произвести въ ней страшное нравственное потрясеніе. Ничего не понимая въ этихъ рѣчахъ о какомъ-то ожидающемъ ее общественномъ позорѣ и гибельныхъ пропастяхъ, зіяющихъ передъ нею въ домѣ матери, не стараясь и вдумываться въ эти ужасы, Аврора смутно сознавала въ нихъ лишь одно, что мать бросила ее на жертву мучителямъ, промѣнявъ ее на кого-то, который всталъ между нею и матерью. Она вся преисполнилась нѣмого отчаянія въ видѣ полнаго нравственнаго отупѣнія, какъ бы столбняка. Она теперь не создавала никакихъ болѣе плановъ, никакихъ мечтаній о будущемъ, не существовало болѣе романа, созерцаній: Корамбе былъ нѣмъ. Она обратилась въ машину, стараясь ничего не думать, ничего не бояться, ничего не желать. Тоска такъ душила ее, а воспоминаніе о сценѣ, какую ей сдѣлали, давило такимъ кошмаромъ, что у нея явилось непреодолимое желаніе отрѣшиться вполнѣ отъ себя. И вотъ она дѣлается сорви-головою, повѣсою и школьницею. У нея является истерическая жажда бѣшенаго веселья, безъ малѣйшаго помышленія о послѣдствіяхъ и завтрашнемъ днѣ. Она носится по окрестностямъ Ногана, по полямъ и лугамъ съ толпою деревенскихъ мальчишекъ и дѣвчонокъ, стараясь превзойти ихъ въ рядѣ опустошительныхъ, вредныхъ, иногда совершенно безумныхъ шалостей. Она дѣлается l'enfant terrible дома, перевертываетъ все въ Ноганѣ кверху дномъ. Наконецъ, m-me Дюпенъ, видя, что нѣтъ никакой возможности никому справиться съ отчаяннымъ и необузданнымъ ребенкомъ, рѣшается на послѣднее средство: запереть ее въ монастырь съ тою цѣлію, чтобы ее тамъ обуздали, выучили хорошимъ манерамъ и довершили ея умственное образованіе.
   

III.
Аврора въ монастырѣ.-- Мистическіе экстазы.-- Выходъ изъ мистицизма.-- Вліяніе философовъ, поэтовъ и Жана-Жака-Руссо.-- Романтическое разочарованіе и манія самоубійства.-- Смерть г-жи Дюпенъ.-- Разрывъ съ родными. -- Развязка семейной драмы.-- Замужество.

   Заведеніе, въ которомъ Аврорѣ пришлось довершать свое образованіе, былъ тотъ самый монастырь англиканокъ, который служилъ нѣкогда тюрьмою и для бабушки, и для матери Авроры. Это была община англійскихъ августинокъ, нашедшихъ въ Парижѣ убѣжище отъ преслѣдованій Кромвеля. Хотя въ эпоху революціи монастырь этотъ уничтожили и зданіе его, какъ мы видѣли, обратили въ тюрьму, но въ эпоху реставраціи онъ снова былъ возстановленъ въ своемъ прежнемъ видѣ и сдѣлался однимъ изъ модныхъ мѣстъ для образованія дщерей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Нужно ли и говоритъ о томъ, что образованіе это не могло отличаться особеннымъ богатствомъ ни по части количества знаній, ни по умственному развитію? Оно было преисполнено духа католической нетерпимости и узкаго легитимизма. Чопорныя, вѣчно преданныя своимъ религіознымъ созерцаніямъ, лэди-святоши мало обращали и вниманія на своихъ воспитанницъ, которыя вполнѣ были преданы на жертву тѣмъ броженіямъ необузданнаго воображенія и нервной экзальтаціи, какія обыкновенно имѣютъ мѣсто въ закрытыхъ заведеніяхъ на почвѣ умственной праздности. Воспитанницы раздѣлялись на три группы: однѣ изъ нихъ назывались мудрыми (les sages), это были дѣвочки благонравнаго поведенія, рачительно соблюдавшія всѣ правила монастырскаго устава, отличавшіяся полною святостью и набожностью. Второй разрядъ составлялъ противоположность первому: это были дьяволы (les diables), отчаянныя лѣнтяйки, шалуньи и головорѣзки, шедшія открыто наперекоръ всему, что вмѣнялось начальствомъ въ обязанность; третій разрядъ, самый многочисленный, назывался животныя (les bêtes) и состоялъ изъ тѣхъ, которыя, не приставая ни къ той, ни къ другой категоріи, хихикали тайкомъ надъ проказами дьяволовъ, и набожно опускали глаза, едва появлялось начальство, а въ минуты опасности только и твердили: "это не я!"
   Аврора удивила и родныхъ, и начальство тѣмъ деревяннымъ спокойствіемъ, съ какимъ она встрѣтила внезапный переходъ въ новую среду. Новички обыкновенно долго скучали по домѣ, плакали, иногда и заболѣвали, Аврора же была повидимому совершенно довольна. И, дѣйствительно, внутренно она была рада перемѣнѣ. Она видѣла въ ней выходъ изъ того ада семейной неурядицы, жертвой котораго приходилось ёй быть; ей была необходима какая бы то ни была нейтральная почва, на которой она могла бы забыться отъ всего гнетущаго и терзавшаго ее. Бабушка, твердо держась своей боевой позиціи, не преминула выставить такое условіе, чтобы Аврору отпускали изъ монастыря только къ роднымъ г-жи Дюпенъ, а отнюдь не къ матери, не къ близкимъ послѣдней. Аврора отразила этотъ новый ударъ, нанесенный ея чувству тѣмъ, что наотрѣзъ отказалась ходить въ отпускъ къ роднымъ бабушки и согласилась прожить въ монастырѣ безвыходно все время заточенія.
   Три года провела Аврора въ монастырѣ, и эти три года представляютъ три совершенно различные періода ея внутренней жизни этого времени. Мы видѣли въ концѣ предыдущей главы, въ какомъ настроеніи была Аврора предъ своимъ поступленіемъ въ монастырь. Ту же истерическую необузданность, представлявшую особенную форму нравственнаго протеста противъ стремленія попрать въ ней всѣ естественныя, человѣческія чувства, внесла дѣвочка и въ стѣны монастыря, и здѣсь, среди этихъ мрачныхъ и суровыхъ стѣнъ, необузданность эта приняла еще болѣе рѣзкія формы. Въ окрестностяхъ Ногана, она все-таки до нѣкоторой степени сглаживалась и смягчалась и блескомъ солнца, и ароматнымъ воздухомъ полей, и близостью къ деревенскимъ ребятишкамъ, которые своею цѣльностью, наивнымъ простодушіемъ и незлобіемъ смиряли озлобленное сердце дѣвочки, заставляли ее забываться отъ гнетущаго горя и вливали бездну непосредственно-поэтическаго элемента во всѣ шалости и проказы. Здѣсь же въ этой растлѣвающей средѣ лицемѣрія, ханжества, чопорныхъ манеръ и свѣтскихъ предразсудковъ, необузданность Авроры могла выразиться лишь въ безшабашныхъ порывахъ безсодержательнаго школьничества. Надо ли и говорить о томъ, что съ первыхъ же дней своего поступленія въ монастырь, Аврора тотчасъ же присоединилась къ партіи дьяволовъ. Все наслажденіе жизни теперь начало заключаться для нея въ томъ, чтобы тихонько, незамѣченной, выйти изъ класса, гримасничать во время молитвъ и богослуженій въ дурацкомъ колпакѣ, надѣтомъ въ видѣ наказанія, злить и выводить изъ себя надзирательницъ, то дерзкими отвѣтами, то, напротивъ того, хладнокровнымъ молчаніемъ на всѣ ихъ распросы или реприманды. Въ монастырѣ, какъ и во всѣхъ закрытыхъ заведеніяхъ, были свои легенды, между которыми особенною популярностью пользовалась одна, заключавшаяся въ томъ, что гдѣ-то, въ монастырскихъ тайникахъ, въ одной изъ башенъ, подземелій, или въ замурованной стѣнѣ, томится въ заключеніи какая-то тайная плѣнница, а можетъ быть, и нѣсколько ихъ. И вотъ главное времяпрепровожденіе дьяволовъ, въ томъ числѣ и Авроры, заключалось въ томъ, что они вооружались полѣньями, щипцами и всякими дрекольями и отправлялись на поиски несчастной жертвы, съ цѣлію, во что бы ни стало освободить ее. Они то спускались въ монастырскіе погреба и старались разломать какую-нибудь таинственную дверь, то разбирали по камушкамъ стѣну полуразвалившейся часовни и рылись подъ нею, то карабкались по крышамъ монастырскихъ зданій, съ опасностью сломать себѣ шею, и дѣлали отчаянные прыжки надъ бездною ное человѣку, на немъ останавливалось движеніе поколѣній. Стой! кричалъ океанъ землѣ, и варварство -- цивилизаціи. Каждый разъ, когда центръ Франціи -- Парижъ, давалъ толченъ, исходилъ ли этотъ толчекъ изъ монархіи или республики, былъ ли онъ въ духѣ деспотическомъ или духѣ свободы, все равно, это -- нововведеніе, и Бретань щетинится: оставьте насъ въ покоѣ. Чего вы отъ насъ хотите? Житель ландъ хватается за вилу, житель Бокажа -- за карабинъ. Всѣ наши опыты, нашъ починъ въ дѣлѣ законодательства и воспитанія, наши энциклопедіи, философіи, геніи, герои, слава -- все рушится о Гуру: набатъ въ Возужѣ угрожаетъ французской революціи, ланда Фау возстаетъ противъ нашихъ бурныхъ публичныхъ трибунъ, колоколъ Го-де-Пре объявляетъ войну Луврской башнѣ. Глухота не постижимая. Вандейское возстаніе -- плачевное недоразумѣніе. Вандейская война -- это безсознательное отцеубійство. Это отчаянная выходка колоссальныхъ размѣровъ, титаническая насмѣшка, непомѣрный мятежъ, присоединившій въ исторіи къ имени Вандеи понятіе о чемъ-то славномъ и вмѣстѣ мрачномъ; самоубійство за отсутствующихъ, преданность эгоизму, принесеніе въ жертву трусости безграничнаго мужества, при отсутствіи какого-либо разсчета, стратегіи, плана, цѣли, предводителя, отвѣтственности; проявленіе крайняго безсилія воли, рыцарства и дикости; проявленіе тупоумія, заграждающаго себя отъ свѣта заборомъ тьмы; невѣжество, гордо и глупо возстающее противъ истины, правосудія, нрава, разума, освобожденія; восьмилѣтній ужасъ, опустошеніе четырнадцати департаментовъ, истребленіе полей, уничтоженіе посѣвовъ, пожаръ селеній, превращеніе въ развалины городовъ, грабежъ домовъ, убіеніе женщинъ и дѣтей, факелъ въ соломенныхъ крышахъ, мечъ въ сердцахъ, трепетъ цивилизаціи и надежда Питта. Впрочемъ., если принять въ соображеніе, какъ необходимо было разсѣять висѣвшій такъ долго надъ Бретанью мракъ и пробить стрѣлами свѣта окружавшій ее непроницаемый кустарникъ, то въ этомъ смыслѣ вандейская война служила прогрессу. Катастрофы имѣютъ свою особенную страшную манеру устраивать событія.
   Но революція раздѣлила не одинъ народъ на два враждебные лагеря, она вторглась въ нѣдра семьи и въ ней поселила тотъ же ожесточенный раздоръ; это была борьба нетолько двухъ партій, но и двухъ поколѣній: дѣды и внуки, отцы и дѣти, дяди и племянники сдѣлались заклятыми врагами и взаимно истребляли другъ друга, сражаясь одни за свои священныя традиціи, другіе -- за новые принципы. Таковы въ романѣ маркизъ Лантенакъ, стоящій во главѣ вандейскаго возстанія, и внукъ его, Говэнъ, посланный конвентомъ во главѣ республиканскихъ войскъ подавить вандейское возстаніе и воспрепятствовать высадкѣ англичанъ на французскій берегъ. Такимъ образомъ, Вандея и республика олицетворяются въ романѣ въ видѣ ожесточенной борьбы двухъ лицъ одной фамиліи, изъ которыхъ каждый былъ въ своемъ родѣ героемъ, каждый былъ фанатикомъ своей идеи и каждый жертвовалъ понимаемому по своему благу отечества всѣми узами родства, всѣми симпатіями сердца. Лантенакъ, наводящій на своего внука дуло пушки, Говэнъ, приклеивающій къ столбу приказъ о разстрѣляніи своего дѣда -- въ этихъ двухъ фактахъ сосредоточивается весь ужасъ и трагизмъ революціи.
   Но, кромѣ этихъ двухъ лагерей, обусловливающихся сутью революціи, послѣдняя имѣла въ самыхъ нѣдрахъ своихъ два противоположные полюса, одинъ положительный, другой отрицательный, и эти полюсы, въ свою очередь, находились между собою въ антагонизмѣ, который приводилъ къ новымъ потокамъ крови. Въ то печальное время каждый человѣкъ, заинтересованный борьбою, чувствовалъ себя словно на распутьи двухъ дорогъ сказки, на которыхъ было написано: поѣдешь направо -- самъ будешь цѣлъ, коня потеряешь; поѣдешь налѣво -- коня сохранишь, самъ головой поплатишься. Поѣхать направо -- значило оставаться до конца вѣрнымъ своимъ личнымъ прекраснымъ идеаламъ, допускать для осуществленія общественныхъ стремленій одни гуманныя средства, вполнѣ согласующіяся съ принципами любви и милосердія, и твердо держаться этихъ принциповъ, даже если врагъ задумалъ бы всю страну обратить въ голую и безлюдную пустыню; однимъ словомъ, блюсти то правило, что пусть шаръ земной лучше распадется на части, чѣмъ хоть на малѣйшій мизинецъ отступить отъ принциповъ любви и всепрощенія. Поѣхать налѣво -- значило забыть на время обо всѣхъ прекрасныхъ личныхъ идеалахъ и, ради скорѣйшаго осуществленія царства разума, употреблять тѣ самыя орудія, и средства, какими боролся врагъ, не стѣсняясь тѣмъ, что эти орудія и средства стояли въ прямомъ антагонизмѣ нетолько съ личными, но и съ тѣми общественными идеалами, о какихъ въ то время мечтали.
   И вотъ всѣ дѣятели того времени раздѣлились на два враждебные лагеря: на кроткихъ и гуманныхъ носителей новыхъ идеаловъ и суровыхъ, непреклонныхъ и безпощадныхъ людей борьбы; съ одной стороны, рисуются передъ нами Анахарсисы Клоцы, Гоши, Марсо; съ другой -- Робеспьерры, Дантоны, Мараты. Въ романѣ В. Гюго эти два противные полюса олицетворяются въ лицахъ все того же Говэна и наставника его, аббата Симурдена. И надо отдать справедливость В. Гюго, онъ обнаруживаетъ при этомъ глубину, обычную для него каждый разъ, когда онъ затрогиваетъ какіе-нибудь соціально-психическіе вопросы. Не случайному складу характеровъ и темпераментовъ обязаны были Говэнъ и Симурденъ, что разошлись къ двумъ противоположнымъ полюсамъ, несмотря на то, что первый былъ воспитанникомъ и ученикомъ послѣдняго и отъ него воспринялъ всѣ свои убѣжденія. Ихъ развело въ разныя стороны различіе въ происхожденіи и въ тѣхъ личныхъ опытахъ, какіе каждый изъ нихъ вынесъ изъ жизни. Естественно, что чѣмъ болѣе подвергался человѣкъ гнету старыхъ порядковъ, чѣмъ болѣе они ломали его, тѣмъ болѣе онъ ожесточался, дѣлался непримпримѣе и безпощаднѣе; изъ него такимъ путемъ вырабатывался человѣкъ возмездія за тяжелые годы дѣтства и юности, можетъ статься, за страданія родныхъ и близкихъ, безсильнымъ свидѣтелемъ которыхъ ему приходилось быть изъ года въ годъ. Совершенно иначе дѣйствовали новыя идеи на людей, воспитанныхъ подъ покровительствомъ старыхъ порядковъ, въ нѣгѣ и холѣ обезпеченнаго комфорта. Люди эти, съ нравами, смягченными воспитаніемъ, наклонные къ нѣжной чувствительности и сантиментальности, которыя въ то время были въ большой модѣ въ интеллигентныхъ верхахъ, воспринимали новыя идеи въ видѣ отвлеченныхъ разсудочныхъ формулъ или прекрасныхъ личныхъ идеаловъ, которыми они восторженно увлекались, тщательно заботясь о вѣрности имъ въ каждомъ шагѣ жизни. Въ этомъ и заключается существенное различіе между Симурденомъ и Говэномъ. Симурденъ былъ человѣкъ, вышедшій изъ среды народа, голоднаго, обнищалаго, озлобленнаго народа эпохи Людовика XV. "Родители его, читаемъ мы въ романѣ:-- крестьяне, дѣлая сына священникомъ, хотѣли поднять его изъ среды народа -- онъ вернулся туда обратно. И вернулся со страстью. Народъ бѣдствующій возбуждалъ въ немъ угрожающую нѣжность. Изъ священника онъ превратился въ философа, а изъ философа сдѣлался атлетомъ. Людовикъ XV еще былъ живъ, а Симурденъ смутно сознавалъ уже себя республиканцемъ. Но какой республики? Быть можетъ, республики Платона, а можетъ статься и республики Дракона. Такъ какъ ему запретили любить, Симурденъ принялся ненавидѣть. Онъ ненавидѣлъ ложь, іерархію и свою священническую одежду; ненавидѣлъ настоящую эпоху и страстно прививалъ будущее; онъ его предчувствовалъ, заранѣе предвидѣлъ, угадывалъ его ужасъ и величіе, онъ ждалъ, что должно явиться что-то, что приметъ на себя роль мстителя и освободителя отъ вопіющихъ бѣдствій. Онъ еще издали благоговѣлъ передъ ожидаемой катастрофой".
   Совершенно не таковъ былъ воспитанникъ Симурдена, Говэнъ, единственный предметъ его нѣжной привязанности, на который онъ смотрѣлъ, какъ на свое произведеніе, на свою гордость. Воспитанный въ домѣ своихъ знатныхъ родителей, съ колыбели получившій чинъ офицера и пожалованный сразу въ капитаны при поступленіи на службу, онъ могъ воспринять отъ своего наставника всю философію XVIII вѣка, но, естественно, остался совершенно чуждъ той ненависти, которая кипѣла въ душѣ Симурдена. "Революція, говоритъ авторъ:-- наряду съ молодыми личностями гигантами, каковы Дантонъ, Сен-Жюстъ и Робеспьеръ, имѣла идеальные молодые образы, какъ Гошъ и Марсо. Говэнъ принадлежалъ ко второй категоріи. Ему было тридцать лѣтъ отъ роду; онъ имѣлъ наружность Геркулеса, серьёзный взглядъ пророка и улыбку ребенка. Онъ не курилъ, не пилъ, никогда не ругался. Онъ и во время войны имѣлъ при себѣ туалетный нессесеръ: тщательно чистилъ свои ногти и зубы; причесывалъ свои превосходные каштановые волосы; на привалахъ онъ самъ отряхивалъ и вычищалъ свой запыленный мундиръ, продыравленный пулями. Всегда впереди своего отряда, вѣчно въ самомъ опасномъ пунктѣ сраженія, онъ, однакожь, ни разу не былъ раненъ. Его тихій голосъ становился звонкимъ и громкимъ, когда онъ командовалъ во время сраженія. Онъ подавалъ самый внушительный примѣръ своимъ солдатамъ, когда, закутанный въ свой походный плащъ, положивъ подъ свою прекрасную голову камень, онъ засыпалъ на сильномъ вѣтру, подъ дождемъ и снѣгомъ. У него была героическая и невинная душа. Онъ перерождался, вынимая саблю изъ ноженъ. Мужчина съ женственною наружностью бываетъ страшенъ въ бою. Притомъ, Говэнъ былъ мыслитель и философъ, новый мудрецъ; Алкивіадъ для тѣхъ, кто его видѣлъ, Сократъ для тѣхъ, кто его слушалъ".
   Уже съ самаго начала появленія Симурдена въ Вандеѣ въ качествѣ комиссара, посланнаго конвентомъ, обнаружилась рознь между нимъ и Говэномъ. Онъ гордился своимъ воспитанникомъ, найдя въ немъ храбраго воина и отличнаго полководца, я въ тоже время негодовалъ за его кроткій, гуманный и великодушный образъ дѣйствій, видя, что онъ милуетъ и прощаетъ мятежниковъ во имя тѣхъ самыхъ идей, которыя побуждали Симурдена къ безпощадной жестокости. Но наиболѣе выразилась эта рознь, когда Говэнъ, послѣ долгой и тяжелой нравственной борьбы, рѣшился отпустить на свободу арестованнаго дѣда и и самъ сѣлъ за него въ темницу. Сцена послѣдняго ужина Говэна съ Симурденомъ подъ сводами темницы раскрываетъ передъ вами всю глубину бездны, которая раздѣляла людей первой революціи на два полюса, о которыхъ мы говорили.
   "-- Подготовляются великія событія, говорилъ Говэнъ: -- то, что революція совершаетъ въ настоящую минуту, носитъ печать чего-то таинственнаго. Позади видимой работы есть другая -- невидимая. Одна прикрываетъ другую. Видимая работа наводитъ ужасъ, невидимая поражаетъ своимъ величіемъ. Я различаю теперь все необыкновенно ясно. Много страшнаго въ этомъ, но много и прекраснаго. Необходимо нужно воспользоваться матерьялами прошлаго; вотъ что и произвело необыкновенный 93-й годъ. Подъ лѣсами варварства воздвигается храмъ цивилизаціи.
   "-- Да, отвѣчалъ Симурденъ:-- изъ временныхъ мѣръ произойдетъ результатъ рѣшительный, а именно опредѣлится равенство права и долга, уравновѣсятся налоги, введется обязательная военная служба, все подойдетъ подъ общій уровень, не будетъ никакихъ преступленій, ни уклоновъ, а надъ всѣмъ пройдетъ прямая линія -- законъ. Вотъ республика абсолютнаго.
   "-- Я предпочелъ бы республику идеальную, замѣтилъ Говэнъ, и, помолчавъ немного, продолжалъ: -- О! наставникъ, во всемъ этомъ новомъ порядкѣ какое же мѣсто дадите вы преданности, самопожертвованію, возвышенной связи симпатій, любви? Уравновѣсить все -- дѣло хорошее; но создать общую гармонію -- еще лучше. Я ставлю выше вѣсовъ -- лиру. Ваша республика мѣряетъ дозами человѣчество, ставитъ его въ извѣстную рамку, моя же увлекаетъ его къ небесамъ; вотъ гдѣ разница между теоремой и орломъ.
   "-- Ты губишь себя этими мечтами.
   "-- А васъ погубитъ разсчетъ.
   "-- Гармонія -- это фантазія.
   "-- Она есть и въ алгебрѣ.
   "-- Я бы желалъ пересоздать людей по Эвклиду.
   "-- А я -- скорѣе по Гомеру.
   "Холодная улыбка скользнула по лицу Симурдена; онъ строго взглянулъ на Говэна, какъ бы для того, чтобы сдержать его.
   "-- Это все поэзія. Остерегайся поэтовъ.
   "-- Мнѣ давно знакомы эти слова: остерегайся вдохновенія, остерегайся того, что блеститъ, духовъ, цвѣтовъ, звѣздъ и луны.
   "-- Конечно, потому что отъ этого сытъ не будешь.
   "-- А вы почемъ знаете? Идея тоже пища. Мыслить -- значитъ ѣсть.
   "-- Не вдавайся въ отвлеченности. Слово республика ясно, какъ дважды-два-четыре. Когда я вручу каждому то, что ему принадлежитъ...
   "-- Вамъ останется вручить каждому то, что ему не принадлежитъ.
   "-- Что ты подъ этимъ подразумѣваешь?
   "-- То, что называется безконечными взаимными уступками, а именно: на каждомъ лежатъ обязанности относительно всѣхъ и на всѣхъ относительно каждаго; это-то и составляетъ сущность соціальной жизни.
   "-- Внѣ права, въ тѣсномъ смыслѣ слова, нѣтъ ничего.
   "-- Напротивъ, все есть.
   "-- Я ставлю выше всего правосудіе.
   "-- А я ставлю выше его другое.
   "-- Что-жь можетъ быть выше правосудія?
   "-- Справедливость".
   И вотъ передъ нами раскрывается еще болѣе страшный трагизмъ, составлявшій повседневный ужасъ первой французской революціи: мы видѣли внука, издавшаго приказъ о разстрѣляніи дѣда, но внукъ не выполнилъ своего приказа и выпустилъ дѣда на свободу; мы видѣли дѣда, цѣлившагося изъ пушки въ внука, но и дѣдъ промахнулся; теперь мы видимъ учителя, приговорившаго къ смертной казни своего ученика, свое произведеніе свою гордость. Учитель остался до конца вѣренъ своимъ принципамъ; онъ фанатично пожертвовалъ своему долгу всѣмъ, что ему было дорого и мило въ жизни. Но если не дрогнула рука, подписывавшая смертный приговоръ, то не выдержало сердце и этого желѣзнаго человѣка: въ тотъ самый моментъ, когда покатилась подъ ударомъ гильотины голова Говэна, палъ и Симурденъ, выстрѣливши въ себя изъ пистолета: онъ какъ бы самого себя предавалъ смертной казни за свою сердечную слабость, несвойственную комиссару конвента.
   Что касается до стихотвореній В. Гюго всего этого періода, то мы не будемъ долго останавливаться на всѣхъ этихъ сборникахъ, и до сихъ поръ продолжающихъ выходить подъ различными заглавіями -- "Les chansons des rues et des bois", "L'art d'être grand père", "L'âne" -- иначе намъ пришлось бы въ сотый разъ повторять тоже, что мы сказали о двойственномъ характерѣ поэтической дѣятельности В. Гюго всего этого періода. Здѣсь мы видимъ тоже самое: все зависитъ отъ предмета того или другого стихотворенія: если поэтъ вдохновляется какими-нибудь фактами жизни, личными или общественными, онъ простъ, ясенъ, реаленъ, а какъ только пускается въ какія-либо отвлеченно-философскія разсужденія, начинается тотчасъ же туманный мистицизмъ и трескучая реторика. Послѣднее его, недавно вышедшее произведеніе "L'âne", представляющее, въ видѣ діалоговъ осла съ Кантомъ, рядъ разсужденій о тщетѣ кабинетной учености, хромаетъ именно этими недостатками, присущими всѣмъ его отвлеченно-философскимъ произведеніямъ. Въ немъ вы съ великимъ трудомъ доберетесь до какого-либо смысла, а если и доберетесь, наконецъ, сквозь дремучій лѣсъ всяческой реторики и длинныхъ списковъ разныхъ ученыхъ средневѣковыхъ и новыхъ, Богъ вѣсть для чего пестрящихъ страницы, то окажется, что смыслъ этотъ самый жалкій, эфемерный: все сводится къ чему-то въ, родѣ того, что непосредственное, эстетическое наслажденіе природою ведетъ къ гораздо болѣе глубокому и истинному пониманію ея, чѣмъ всѣ вѣковыя усилія проникнуть въ ея таинства путемъ науки. Стоитъ только взять рядомъ съ подобнымъ эстетическимъ абсурдомъ, который совѣстно и оспаривать, такой сборникъ, какъ "L'année terrible", чтобы вполнѣ убѣдиться, какая неизмѣримая разница между В. Гюго философомъ и поэтомъ-гражданиномъ. Книга эта показываетъ намъ, какъ для В. Гюго необходима была какая-либо общественная буря, чтобы творчество его развертывалось во всей своей силѣ и напрягалось до послѣдней степени. Здѣсь вы не найдете и слѣда какой-либо ходульной и напыщенной реторики; каждый стихъ проникнутъ глубокимъ чувствомъ и вымучивается жизнію. Поэтъ слѣдитъ за каждымъ выдающимся событіемъ страшнаго 1870 года, и, живя за одно со своею несчастною родиною, скорбитъ, плачетъ и негодуетъ за нее и съ нею.
   Такъ, извѣстно, что въ началѣ войны, пруссаки пользовались нѣкоторою долею сочувствія со стороны всей свободомыслящей Европы. Они шли воевать противъ узурпатора, личности, успѣвшей внушить всеобщую ненависть; побѣда ихъ надъ Наполеономъ обѣщала Франціи освобожденіе отъ его деморализующаго двадцатилѣтняго ига. Понятно, что первый рѣшительный ударъ, нанесенный пруссаками французамъ подъ Седаномъ, ударъ, отъ котораго сразу рухнулъ тронъ Наполеона, привелъ всѣхъ противниковъ императора въ полное недоумѣніе; они и сами не знали, что имъ дѣлать: патріотически печалиться о позорномъ пораженіи своей родины или радоваться о избавленіи ея отъ тирана. Этимъ и обусловливается въ началѣ книги В. Гюго стихотвореніе, подъ заглавіемъ "Choix entre les deux nations", которое представляетъ собою положительно оду, воспѣвающую Германію отъ первой страницы до послѣдней. "Нѣтъ ни одного народа, восклицаетъ онъ:-- который былъ-бы выше тебя. Нѣкогда вся земля была исполнена ужаса; среди сильныхъ народовъ ты одна была народомъ справедливымъ. Мрачная тіара красуется на твоемъ божественномъ челѣ, но это не мѣшаетъ тебѣ блистать, какъ блистала Индія баснословныхъ временъ. О, страна голубоглазыхъ людей, гордое сіяніе на мрачномъ фонѣ Европы, суровая и необъятная слава окружаетъ тебя"... И такъ идетъ до конца стихотворенія, гдѣ поэтъ обращается, наконецъ, къ Франціи и ограничивается однимъ лаконическимъ восклицаніемъ: "О ma mère!"
   Но восхваляемые такимъ образомъ спасители не замедлили обратиться въ дикихъ мародёровъ, надутыхъ грубымъ шовинизмомъ, разсыпались несмѣтными полчищами по Франціи, теперь уже свободной и республиканской, и война быстро приняла видъ борьбы цивилизаціи съ варварствомъ. И вотъ поэтъ, вслѣдъ за вышеупомянутымъ стихотвореніемъ впадаетъ совершенно въ иной тонъ: иллюзіи его разсѣеваются; нѣтъ болѣе колебаній и сомнѣній. "Мы думали, говоритъ онъ:-- что войны служатъ порогомъ для революцій... мы говорили: пусть этотъ Батавъ идетъ противъ этого Борусса, предоставимъ королямъ воевать, а потомъ придетъ Богъ. Мы думали, что мы присутствуемъ при фатальномъ столкновеніи троновъ, при мрачной смерти старыхъ Вавилоновъ, при разрушеніи и воскресеніи материка въ разсвѣтѣ новой зари и свободы и что, быть можетъ, намъ придется, среди разсыпающихся свѣтилъ, увидѣть зарожденіе новаго міра. Но пока мы мечтали обо всемъ этомъ, вдругъ мы почувствовали руку въ нашемъ карманѣ. Оказалось, что все дѣло идетъ о томъ, чтобы насъ обобрать. Нѣтъ спору въ томъ, что ничтожный Бонапартъ -- грязный и жалкій воришка, что, обокравши Францію, онъ имѣлъ надежду обобрать и Германію, все это правда. Но мы мечтали, что его встрѣтитъ старый король, гордый своими предками, имѣющій Бога своею короною и честь кирассою, что передъ нами предстанетъ, какъ во времена Дюнуа, одинъ изъ паладиновъ древнихъ турнировъ. И вдругъ: о, разочарованіе! о, перемѣна декорацій! Вмѣсто звука трубы раздался свистокъ. Ночь. Сабли кишатъ въ рыжемъ кустарникѣ и ружейныя дула блестятъ между вѣтвей. Раздается крикъ въ темнотѣ. Нападеніе, засада. Лѣсъ озаряется краснымъ пламенемъ. "Стойте! кто только двинется, тому сейчасъ же размозжимъ черепъ. Падайте ницъ и отдавайте деньги, давайте все: насъ десять противъ одного и мы вооружены съ головы до ногъ! Повинуйтесь!" Эти голоса выходятъ словно изъ-подъ земли. Что дѣлать? Отдаютъ кошелекъ и ложатся ничкомъ, размышляя о странѣ, которая нѣкогда называлась Польшею, Франкфуртомъ, Гессеномъ, Ганноверомъ! Ну, дѣло сдѣлано, вставайте! И вотъ мы узнаемъ, профаны въ подобныхъ засадахъ, что это война Картуша съ Шиндерганнесомъ". Послѣ этого стихотворенія поэтъ не мѣняетъ уже своего ироническаго тона и всѣ остальныя стихотворенія, посвященныя франко-прусской бойнѣ и расположенныя по мѣсяцамъ, въ которые продолжалась война, исполнены одного и того же бичующаго негодованія.
   Еще болѣе интереса представляетъ вторая половина книги, посвященная тому гражданскому междоусобію, которымъ закончилась франко-прусская война. Пожаръ Парижа, неистовства версальскихъ войскъ, возмутительныя сцены избіенія массами людей иногда совершенно невинныхъ, женщинъ и дѣтей -- все это представляется передъ вами въ этихъ стихотвореніяхъ во всемъ ужасѣ, и надо отдать справедливость автору, онъ обнаруживаетъ при этомъ глубокое пониманіе всѣхъ этихъ событій* Такъ, напримѣръ, въ стихотвореніи, посвященномъ пожару Парижа, онъ, сѣтуя на это прискорбное событіе, восторженно возвеличиваетъ Парижъ, говоря, что безъ него будущность будетъ представлять изъ себя самое пресмыкающееся, что уничтожить Парижъ все равно, что обезглавить человѣчество, но въ тоже время, посмотрите, какъ глубоко проникаетъ онъ въ причины этой страшной катастрофы:
   "Но кто же, спрашиваетъ онъ: -- бросилъ эту головню? Чья рука осмѣлилась убить будущее, уничтожить этотъ градъ-святило, душу нашей земли, центръ, въ которомъ оживаютъ всѣ, кого душатъ? Нѣтъ, это не ты, народъ, совершилъ это злодѣйство, и вы, заблуждающіеся, въ этомъ не виноваты. Я обвиняю Нищету, я призываю на скамью подсудимыхъ тебя, Прошедшее, этого слѣпого и глухого разбойника, этого варвара! Я протестую противъ тебя, старый режимъ, хаосъ съ твоими устарѣлыми законами, изъ которыхъ вышли устарѣлые бичи! Они продолжаютъ тяготѣть надъ нами въ нашемъ вѣкѣ, гнетомъ страшнаго невѣжества! Они превращаютъ насъ изъ братьевъ во враговъ! Въ. нихъ все зло! Это они вручили безумный факелъ въ руки безвыходно-страждущихъ. Они куютъ мѣдные узлы и ужасающіе канаты суевѣрій и предразсудковъ, которыми хотятъ опутать все и вся! Они уменьшаютъ число школъ и закрываютъ мастерскія, лишаютъ хижины воздуха, дѣтей граматы и свѣта. Они не вѣдаютъ, что просвѣщать все равно, что усмирять. Они не жалѣютъ золота на іудинъ поцѣлуй, но у нихъ никогда не найдется денегъ на путешествіе Колумба! Они предаютъ слабыхъ на жертву сильнымъ, отрицаютъ душу у женщинъ, они безстыдны, жестоки и безчестны! Я обвиняю ложныхъ жрецовъ и ложныхъ боговъ, всѣхъ тѣхъ, у которыхъ нѣтъ любви, нѣтъ очей! Нѣтъ, никого не виню я изъ своихъ современниковъ. Я вопію противъ Прошедшаго, этого призрака, который до сихъ поръ присутствуетъ и въ законахъ, и въ нравахъ, и въ ненависти -- во всемъ! Я обвиняю, о предки, въ этотъ торжественный часъ ваше общество, эту старую преступницу!.." и т. д.
   "Я никого не хочу обвинять, говоритъ онъ въ другомъ своемъ стихотвореніи: -- побѣдитель всегда увлекается своею побѣдою дальше, чѣмъ хочетъ и куда стремится. Гражданская война, о трауръ! Увлеченный побѣдитель теряется въ своемъ тріумфѣ, въ этомъ мрачномъ омутѣ, который называютъ успѣхомъ, не смѣя назвать славой! Вотъ почему всѣхъ, и мучениковъ, и палачей я равно жалѣю. Увы! Несчастіе тѣмъ, которые дѣлаютъ дѣтей сиротами! Несчастіе, несчастіе тѣмъ, которые женъ обращаютъ во вдовъ!.. Несчастіе, когда отъ страшнаго побоища рѣки краснѣютъ, и кровь течетъ по тѣмъ ложамъ, гдѣ струится небесная вода.
   "При видѣ мертвеца двойной ужасъ терзаетъ мою душу: я жалѣю убійцу столько же, какъ и убитаго. Я жалѣю при видѣ, какъ смерть держитъ въ своихъ ежевыхъ рукахъ человѣка; жалѣю при мысли и объ убійцѣ, который какъ бы ни отгонялъ отъ себя призракъ смерти, какимъ бы туманомъ или мракомъ ни старался отдѣлить себя отъ своего преступленія -- вѣчно будетъ вставать передъ нимъ этотъ неотвратимый призракъ" и т. д.

-----

   Бросивши взглядъ на этотъ послѣдній доблестный подвигъ гражданской музы В. Гюго, достойно увѣнчивающій славу поэта, мы можемъ считать нашъ очеркъ дѣятельности В. Гюго законченнымъ, и намъ остается сдѣлать послѣдній заключительный выводъ, къ которому привело насъ разсмотрѣніе всѣхъ выдающихся произведеній поэта.
   И такъ, что же мы видимъ? Намъ говорили, что въ твореніяхъ В. Гюго мы найдемъ безумнаго мечтателя, который всю жизнь проводилъ въ заоблачныхъ, праздныхъ фантазіяхъ и шелъ помимо исторіи, современности и жизни; и все это объясняли намъ тѣмъ, что онъ имѣлъ несчастіе быть романтикомъ. И что же вдругъ мы нашли: мы нашли человѣка, который всю жизнь только и дѣлалъ, что шелъ рядомъ съ своимъ вѣкомъ, развивался вмѣстѣ съ его развитіемъ, страстно увлекался и глубоко проникался всѣми животрепещущими вопросами, которые составляли суть его современности, и мало сказать, что въ произведеніяхъ своихъ онъ откликался на эти вопросы не изъ тишины комфортабельнаго кабинета: онъ ихъ вымучивалъ самою жизнью, да и какъ еще вымучивалъ: съ оружіемъ въ рукахъ на баррикадахъ, подъ свистомъ нуль, въ долгихъ годахъ изгнанія. Правда, мы нашли въ нѣкоторыхъ его произведеніяхъ кое-какіе элементы, которые намъ не понравились, въ родѣ излишней фантастичности, реторичности, туманнаго мистицизма и т. п. Но оказывается, что эти элементы зависятъ не отъ школы въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, т. е. романтизма, а отъ совершенно иной причины: именно отъ философской незрѣлости поэта, которую онъ раздѣлялъ вмѣстѣ съ большинствомъ своихъ современниковъ, вслѣдствіе общаго характера вѣка и въ частности особенныхъ условій умственнаго развитія своей страны. Что здѣсь вліяла не школа, а болѣе общія и важныя причины, это мы можемъ заключить изъ того, что тотъ же самый несчастный романтизмъ нисколько не мѣшалъ поэту стоять на вполнѣ реальной почвѣ въ произведеніяхъ, являющихся посвященными соціально-политическимъ вопросамъ, въ которыхъ поэтъ шелъ впереди своего вѣка. Правда, что въ этихъ произведеніяхъ вы не найдете изображеній обыденной жизни во всѣхъ ея мелочахъ и деталяхъ, о чемъ такъ хлопочетъ современный французскій натурализмъ, но неужели же только подобными изображеніями и исчерпывается реализмъ? Я, по крайней мѣрѣ, рѣшительно отказываюсь понимать, на какомъ основаніи разсказъ о томъ, какъ какой-нибудь Ругонъ гонялся за гонками, долженъ быть признанъ реальнымъ, а разсказъ о томъ, какъ Анжольрасъ погибъ на баррикадѣ -- не реальнымъ; исторія о томъ, какъ медленно спился въ "Западнѣ" Купо -- реальна, а повѣствованіе о смерти Клода Гё на эшафотѣ -- не реально? Вслѣдствіе какихъ философскихъ доводовъ можно было бы утверждать, что художественному творчеству принадлежитъ только изображеніе, какъ люди ѣдятъ, снятъ, забавляются, что покупаютъ, въ чемъ одѣваются и т. п., изображеніе же великихъ и торжественныхъ моментовъ жизни, различныхъ общественныхъ или личныхъ катастрофъ -- антихудожественно?
   Но не одни только реальные образы, непосредственно навѣянные жизнью, самые идеальные, положительные типы В. Гюго -- не менѣе дышутъ жизнью и правдою. Они составляютъ ту область желательнаго для всѣхъ насъ, которое составляетъ задачу нашего вѣка, что мы лелѣемъ, къ чему стремимся не одною праздною фантазіею, но всѣмъ дѣломъ жизни. Это тѣ народные, демократическіе идеалы милосердія, любви и братства, въ которыхъ лежитъ весь залогъ жизни, потому что безъ нихъ грозитъ всему человѣчеству неминуемая гибель.
   Нѣтъ, поэтъ, который всю жизнь только и дѣлалъ, что показывалъ намъ, какъ намъ слѣдуетъ любить, какъ намъ слѣдуетъ прощать, какъ намъ слѣдуетъ заботиться о слабыхъ, угнетенныхъ и неимущихъ, какъ намъ слѣдуетъ жить и умирать за свою идею, не щадя своего живота, такой поэтъ шелъ не мимо жизни, и никогда не исчезнетъ онъ изъ памяти грядущихъ поколѣній.

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 12, 1880

   
ѣтей!.. Преступленіе и трауръ! Не орелъ, а воронъ паритъ надъ Nôtre-dame. Расточай разбойнику хвалы -- мученики слушаютъ тебя! Богъ, который смотритъ на тебя съ высоты небесъ, обратитъ въ проклятіе твои благословенія!.. Твой діаконъ -- измѣна; твой дьячекъ -- воровство!.. Продавай своего Бога, продавай свою душу! Облекайся въ ризы и пой, безчестный старый попъ!" и т. д.
   Но болѣе всего достается, конечно, главному виновнику coupd'état и всей свитѣ его помощниковъ и приближенныхъ. Здѣсь поэтъ не жалѣетъ черныхъ красокъ, употребляя самые унизительные и бранные эпитеты, въ родѣ: измѣнникъ, клятвопреступникъ, разбойникъ, воръ, карликъ, обезьяна и проч. Можно положительно сказать, что нѣтъ такого стихотворенія въ "Les Châtiments", въ которомъ хоть разъ не было бы упомянуто о героѣ 2-го декабря съ присоединеніемъ одного изъ вышеприведенныхъ эпитетовъ. Не ограничиваясь одними чисто политическими укорами и порицаніями за узурпацію власти, наглое нарушеніе всѣхъ основныхъ законовъ республики, уличныя убійства, административный произволъ и проч., поэтъ вмѣстѣ съ тѣмъ рисуетъ передъ нами мрачную картину общаго растлѣнія нравовъ и той безумной и безстыдной оргіи, которая непрерывно продолжалась въ высшихъ сферахъ въ продолженіи всего царствованія Наполеона. "О, рай, о, роскошь, восклицаетъ поэтъ:-- наполняйте кубки гостямъ, оркестръ гремитъ, окна сіяютъ огнями, столъ ломится отъ яствъ и питій, двери заперты; а подъ вашими ногами мракъ, а въ этомъ мракѣ заливаются слезами обезславленныя дщери проституціи.
   "Вы всѣ, раздѣляющіе эти чудовищныя распутства, подкупленные солдаты, продажные ораторы, судьи-сообщники въ преступленіи, епископы, потерявшіе стыдъ, нищета стонетъ у подножія этого самаго Лувра, въ которомъ вы пируете!.. Всѣ ваши наслажденія зиждутся на лихорадкѣ, голодѣ и смерти.
   "Когда въ Сен-Клу наслаждается, среди цвѣтовъ, обрывая жасмины и маргаритки, рой фаворитокъ съ обнаженными руками и плечами, на пиру, озаряемомъ тысячами огней, кажется, какъ-будто каждая изъ нихъ своими прелестными бѣлыми зубками пожираетъ живого младенца.
   "Но что за дѣло! Смѣйтесь! Неужели же только и дѣлать, что соболѣзновать? Развѣ императоръ, прелатъ, принцъ и принцесса не должны забавляться? Этотъ народъ въ слезахъ, снѣдаемый горемъ и голодомъ, долженъ быть утѣшенъ, видя, какъ мы смѣемся и пляшемъ!..
   "Что за дѣло! Наполняйте свои сундуки, наполняйте свои карманы!.. Пойте со стаканами въ рукахъ, Троилонгъ, Сибуръ, Барошъ!.. Этого зрѣлища намъ именно и недоставало! Обжирайтесь, когда голодъ держитъ народъ въ тискахъ и надъ широко развернувшеюся нищетою устраивайте свой широкій пиръ!.."
   Брошюра "Napoléon le petit", исполненная такими же бранными словами и унизительными эпитетами, подробно разбираетъ со всѣхъ сторонъ Наполеона III въ его прошломъ, настоящемъ и ожидаемомъ будущемъ. Обличая переворотъ, совершенный героемъ 2-го декабря, какъ преступленіе, нарушившее всѣ божескіе и человѣческіе законы, В. Гюго только въ концѣ нѣсколько успокоивается и начинаетъ видѣть своего рода прогрессивный фактъ въ преступленіи Наполеона.
   "Луи Бонапартъ, говоритъ онъ:-- совершилъ преступленіе, но провидѣніе обратило его въ прогрессъ. Необходимо было, чтобы порядокъ дошелъ до конца своей логики. Необходимо было, чтобы убѣдились вполнѣ и разъ навсегда, что на языкѣ поклонниковъ отжившаго, это любимое ихъ словцо порядокъ означаетъ: клятвопреступленіе, грабежъ казны, междоусобіе, военное положеніе, конфискаціи, секвестры, ссылки, казни, разстрѣлянія, полицію, цензуру, деморализацію арміи, отрицаніе народа, униженіе Франціи, нѣмой сената, низверженную трибуну, подавленную прессу, политическую гильотину, задушеніе свободы, нарушеніе всѣхъ правъ и законовъ, господство сабли, побоище, измѣну и вѣроломство. Зрѣлище, которое у всѣхъ на глазахъ -- полезное зрѣлище. То, что предоставляется во Франціи съ 2-го декабря, есть именно оргія порядка.
   "Подумайте, что въ продолженіи пятидесяти лѣта, республика и имперія наполняли воображеніе, первая своимъ отблескомъ террора, вторая -- отблескомъ славы. Въ республикѣ только и видѣли 1793 годъ, въ имперіи -- Аустерлицъ. Отсюда произошли предубѣжденіе противъ республики и пристрастіе къ имперіи. А между тѣмъ, развѣ будущее Франціи -- имперія? Отнюдь нѣтъ -- республика. И вотъ необходимо было, чтобы рушилось предубѣжденіе къ тому, чему принадлежитъ будущее, и пристрастіе къ тому, что отжило. И вотъ явился февраль, который снялъ съ республики клеймо террора; явился Луи Бонапартъ, и лишилъ имперію ея престижа. Впредь братство 1848 года будетъ противостоять террору 1793 года и Наполеонъ маленькій Наполеону великому. На 93 годъ будутъ смотрѣть сквозь его оправданіе, а на Наполеона сквозь его каррикатуру, и будущее сдѣлалось возможнымъ.
   Далѣе В. Гюго развиваетъ свой идеалъ будущаго государственнаго устройства Франціи: "Самодержавная община, управляемая выборнымъ мэромъ, повсюду всеобщая подача голосовъ, подчиняющаяся національному единству лишь въ общихъ дѣлахъ, касающихся всей страны -- такова администрація; синдикаты и эксперты, рѣшающіе споры между ассоціаціями и мастерскими, присяжные, вѣдующіе факты, и выборные судьи, вѣдующіе право -- таковъ судъ. Священникъ, стоящій внѣ всего, кромѣ церкви, взоромъ углубленный въ книгу или въ небо, чуждый вопросовъ о бюджетѣ и прочихъ государственныхъ дѣлъ, заботящійся лишь о душахъ своихъ вѣрующихъ и не имѣющій никакой иной власти, но обладающій полною свободою -- такова религія. Война, ограничивающаяся защитою территоріи, нація, раздѣленная на три призыва и готовая для защиты отечества разомъ встать, какъ одинъ человѣкъ -- такова военная сила. Во всемъ законъ, право, голосованіе, и полное отсутствіе сабли.
   "Величественному осуществленію этого демократическаго идеала препятствуютъ четыре преграды: постоянная армія, административная централизація, духовенство на жалованьи у казны и несмѣняемые судьи.
   "И вотъ, въ одно прекрасное утро явился человѣкъ, и какой человѣкъ -- первый встрѣчный, безъ прошедшаго, безъ будущаго, не одаренный ни геніемъ, ни славою, не то принцъ, не то искатель приключеній. Этотъ человѣкъ только всего и имѣлъ, что руки, полныя денегъ, банковыхъ билетовъ, желѣзнодорожныхъ акцій, мѣстъ, орденовъ, синекуръ. Онъ наклонился къ чиновникамъ и шепнулъ имъ на ухо: "чиновники, измѣняйте". Чиновники измѣнили. Всѣ безъ исключенія.
   "Онъ обратился къ генераламъ и сказалъ имъ: "генералы, избивайте". Генералы начали избивать.
   "Онъ обратился къ несмѣняемымъ судьямъ и сказалъ имъ: судьи, я нарушаю конституцію, я измѣняю присягѣ, я распускаю верховное собраніе, я арестую неприкосновенныхъ представителей, я разграбляю казну, я секвеструю, конфискую, изгоняю всѣхъ, кто мнѣ не нравится, ссылаю но своему произволу, избиваю безъ отчета, разстрѣливаю безъ суда, совершаю все, что принято называть преступленіемъ, нарушаю все, что принято называть правомъ. Посмотрите на законы, они подъ моими ногами.
   "-- Мы дѣлаемъ видъ, какъ будто не замѣчаемъ, отвѣчаютъ судьи.
   "-- Вы дерзки, отвѣчаетъ имъ провиденціальный человѣкъ:-- смотрѣть сквозь пальцы значитъ обижать меня. Я ожидаю отъ васъ, что вы мнѣ поможете. Судьи, вы должны сегодня привѣтствовать меня, меня, олицетворяющаго въ себѣ силу и преступленіе, а завтра вы обязаны судить тѣхъ, на сторонѣ которыхъ честь, право, законъ, и обвинить ихъ.
   "Несмѣняемые судьи поцѣловали его сапогъ и принялись вести процессъ о возмущеніяхъ, и въ придачу принесли ему присягу.
   "Тогда онъ замѣтилъ въ углу духовенство, награжденное, озолоченное, въ митрахъ и съ посохами, и сказалъ ему: А, ты тамъ, архіепископъ: поди сюда, ты долженъ благословить меня за все это. И архіепископъ запѣлъ свой гимнъ.
   "О какое поразительное и поучительное зрѣлище1.. Министры думали, что они распускаютъ собраніе, они распустили администрацію. Солдаты стрѣляли въ армію и убили ее. Судьи думали, что они судятъ и обвиняютъ невинныхъ, они судили и приговорили къ смерти несмѣняемую магистратуру. Священники думали, что они поютъ осанну Луи Бонапарту, а они отпѣвали духовенство.
   "Когда провидѣніе захочетъ разрушить какую-либо вещь, оно употребляетъ для этого эту же самую вещь. Всѣ дурныя учрежденія кончаютъ самоубійствомъ. Когда они слишкомъ долго тяготѣютъ надъ людьми, провидѣніе, подобно какъ султанъ своимъ визирямъ, посылаетъ имъ черезъ нѣмого служителя веревку, и они сами надъ собою исполняютъ казнь. Луи Бонапартъ и есть именно этотъ нѣмой служитель провидѣнія".
   Несмотря на всѣ таможни и бдительность полиціи, книга В. Гюго распространилась въ огромномъ количествѣ экземпляровъ по всей Франціи и была представлена самому императору въ Сен-Клу. Наполеонъ перелистовалъ ее съ улыбкой презрѣнія, и, обращаясь къ своей свитѣ, сказалъ, указывая на памфлетъ:-- Видите, господа, вотъ Наполеонъ маленькій, сочиненный Викторомъ Гюго великимъ?
   Но этою остротою не ограничился мстительный узурпаторъ; онъ не имѣлъ обыкновенія прощать обиды, даже и самыя ничтожныя, что и говоритъ о такомъ страшномъ афронтѣ, какой нанесенъ былъ ему брошюрой В. Гюго, предававшей его общеевропейскому позору. Первымъ ударомъ, нанесеннымъ автору "Napoléon le petit" со стороны всесильнаго противника, было изгнаніе изъ Бельгіи, гдѣ собирался водвориться поэтъ. Этотъ ударъ было тѣмъ легче нанести своему врагу со стороны могущественнаго властелина, что слабая и беззащитная Бельгія была совершенно въ его рукахъ, и ему ничего не стоило побудить правительство Бельгіи выслать В. Гюго за бельгійскую границу.
   Тогда В. Гюго отправился на островъ Джерсей, подъ защиту англійской конституціи, даровавшей безопасное убѣжище всѣмъ потерпѣвшимъ политическое крушеніе. Но таково было въ это время могущество Наполеона, что даже и неприкосновенные законы гордой Англіи не спасли поэта отъ преслѣдованія непримиримаго врага. Изгнаніе изъ Джерсея, какъ весьма характеристическій эпизодъ исторіи того времени и послѣдній выдающійся фактъ въ жизни В. Гюго, заслуживаетъ, чтобы на немъ остановиться подолѣе.
   Островъ Джерсей, находящійся всего въ нѣсколькихъ миляхъ отъ французскихъ береговъ, и съ котораго можно было шептать прямо въ ухо Франціи, какъ выражается Шарль Гюго въ своей книгѣ "Les hommes de l'exil" (Paris, deuxieme édition, 1875), изъ которой мы заимствуемъ подробности этого эпизода, еще ранѣе coup d'état былъ однимъ изъ постоянныхъ убѣжищъ французскихъ эмигрантовъ. Послѣ coup d'état число ихъ увеличилось до 60. Многіе изъ нихъ, живя уже нѣсколько лѣтъ на Джерсеѣ, успѣли вполнѣ укорениться и обезпечить свою жизнь, кто умственными професіями, кто матерьяльными ремеслами, кто торговлей. Нѣкоторые успѣли даже жениться и войти въ родство съ уважаемыми и почтенными туземными семьями. Послѣ 1851 г., Джерсей сдѣлался главнымъ агентомъ республиканской пропаганды противъ правительства Наполеона, какъ вслѣдствіе удобства сообщенія съ Франціей по своей близости, такъ и потому, что здѣсь поселились главные вожди республиканской партіи. Пропаганда эта заключалась въ томъ, что эмигранты, при каждомъ удобномъ случаѣ, производили коллективныя или личныя манифестаціи, праздновали различныя республиканскія годовщины, причемъ произносили торжественныя рѣчи, и послѣднія появлялись въ различныхъ либеральныхъ газетахъ англійскихъ, бельгійскихъ, итальянскихъ, испанскихъ и американскихъ. Когда умиралъ какой-либо эмигрантъ, совершались торжественныя похороны съ распущенными республиканскими знаменами, и при этомъ, въ свою очередь, произносились надгробныя рѣчи политическаго характера. Въ тоже время эмигранты имѣли на островѣ свою типографію, l'Imprimerie universelle польскаго эмигранта Зано-Святославскаго, въ которой печатались рѣчи, манифесты, письма, объявленія различныхъ французскихъ эмиграціонныхъ кружковъ и цѣлыя сочиненія, каковы были напримѣръ: "Les bagnes d'Affrique", "le Gouvernement de Deux-Décembre" и "Les châtiments" B. Гюго. Наконецъ, на Джересѣ былъ основанъ другомъ В. Гюго, Шарлемъ Гибейроллемъ, еженедѣльный республиканскій журналъ "l'Homme".
   Съ самаго основанія своего на островѣ Джерсеѣ, эмигранты нашли нетолько гостепріимство, но и нравственное сочувствіе въ гордомъ и независимомъ торговомъ населеніи острова. Пропаганда ихъ нетолько была терпима, но и ободрялась. Такъ, въ 1852 году, губернаторъ острова, генералъ Ловъ, присутствовалъ на базарѣ, устроенномъ въ пользу нуждающихся эмигрантовъ, и принялъ въ немъ участіе, купивши какую-то цѣнную вещь. Брошюра "Napoléon le petit" въ изобиліи расходилась и въ Джерсеѣ, и въ Лондонѣ. Газеты острова, подражая нѣкоторымъ лондонскимъ изданіямъ, открыли свои столбцы для статей эмигрантовъ и присоединяли свое собственное негодованіе къ ихъ нападкамъ на правительство- Наполеона.
   Эта энергическая дѣятельность эмигрантовъ и близость ихъ къ берегамъ Франціи заставила Наполеона, съ самаго почти вступленія на престолъ, обратить на нихъ бдительное вниманіе. Морская таможенная стража, начиная отъ Сен-Мало до Шербурга не отдыхала ни днемъ, ни ночью. Ни одинъ путешественникъ или путешественница не обходились безъ тщательнѣйшаго обыска, причемъ каждая найденная при нихъ бумажка перечитывалась и, въ случаѣ подозрительности, отбиралась. Конфисковались цѣлыя суда, если на нихъ у какого-нибудь матроса находился хоть одинъ экземпляръ "Les châtiments". Во время сбора морскихъ водорослей, таможенная стража заставляла бѣдныхъ рыбаковъ разгружать суда съ ихъ добычею, и груды водорослей развѣвались вѣтромъ по берегу, причемъ чиновники тщательно раскапывали ихъ, подозрѣвая найти среди нихъ политическія брошюры. Кромѣ того, цѣна паспортовъ для переѣзда изъ Джерсея на французскій берегъ возвысилась съ 25 сантимовъ на 25 франковъ. Къ довершенію всего этого, военное сторожевое судно "Аріель" крейсировало постоянно между портами Портбель, Гронвиль и Сен-Мало.
   Всѣ эти распоряженія, кромѣ недопущенія сочиненій эмигрантовъ распространяться по Франціи, имѣли въ виду и другую цѣль: посредствомъ всѣхъ этихъ таможенныхъ строгостей, мѣшающихъ свободѣ сообщеній между Джерсеемъ и французскимъ берегомъ, вооружить торговое населеніе острова противъ эмигрантовъ, какъ главныхъ виновниковъ этихъ строгостей.
   Однакожъ, все это не приводило ни къ чему впродолженіи первыхъ трехъ лѣтъ наполеоновскаго правленія; эмигранты продолжали пользоваться и гостепріимствомъ, и даже поддержкою Англіи, и сочиненія ихъ распространялись по Франціи, несмотря на всѣ полицейскія строгости. Но вотъ загорѣлась восточная война, повлекшая за собою тѣсный союзъ Англіи и Франціи -- и вѣтеръ, до сихъ поръ благопріятный для эмигрантовъ, разомъ повернулъ въ другую сторону. Съ этого момента Луи-Наполеонъ пересталъ уже въ глазахъ англичанъ быть узурпаторомъ и измѣнникомъ, а сдѣлался сначала сильнымъ союзникомъ, потомъ священною особою, наконецъ, и великимъ человѣкомъ. Протесты англійскихъ министерскихъ газетъ прекратились, замѣнившись восхваленіями. Напротивъ того, эмигранты, которыхъ прежде ласкали, теперь были брошены, подвергнуты подозрѣніямъ, и въ заключеніе оскорбленіямъ. Рѣчи и сочиненія ихъ начали подвергаться со стороны англо-французскаго правительства тщательнымъ изслѣдованіямъ. Такъ послѣ рѣчи, произнесенной Викторомъ Гюго на могилѣ одного изъ эмигрантовъ, Феликса Божэ, Робертъ Пиль, въ засѣданіи палаты общинъ 13-го декабря 1854 года, отнесся съ слѣдующимъ запросомъ къ министерству:
   "Этотъ человѣкъ (cet individu), говорилъ ораторъ, подразумѣвая автора "Les châtiments":-- имѣетъ особенный личный зубъ противъ высокой особы, которую французскій народъ избралъ своимъ государемъ, и онъ заявилъ населенію Джерсея, что нашъ союзъ съ французскимъ императоромъ представляется нравственнымъ паденіемъ Англіи.
   "Какое дѣло г. Виктору Гюго до всего этого? Если подобныя дрянныя глупости будутъ говориться англійскому народу иностранцами, которые пользуются правомъ убѣжища въ нашей странѣ, то я считаю своею обязанностью спросить у министра внутреннихъ дѣлъ: неужели нѣтъ никакихъ возможныхъ средствъ положить этому конецъ?"
   Подобный запросъ Роберта Пиля, въ видѣ перваго предостереженія со стороны англійскаго правительства французскимъ эмигрантамъ, вызвалъ слѣдующее заявленіе В. Гюго, напечатанное во всѣхъ либеральныхъ газетахъ Европы, исключая, конечно, французскихъ:
   "Я предупреждаю г. Бонапарта, что я вполнѣ отдаю себѣ отчетъ въ тѣхъ пружинахъ, которыя онъ приводитъ въ дѣйствіе, и которыя вполнѣ свойственны ему, и что я съ интересомъ прочиталъ сказанное на мой счетъ недавно въ англійскомъ парламентѣ. Г. Бонапартъ изгналъ меня изъ Франціи за то, что я поднялъ оружіе противъ его преступленія, такъ какъ это была моя обязанность, и какъ гражданина, и какъ представителя народа. Онъ изгналъ меня изъ Бельгіи за "Napoléon le petit". Онъ изгонитъ меня, быть можетъ, и изъ Англіи за тѣ протесты, которые я дѣлалъ, дѣлаю и буду всегда дѣлать. Пусть будетъ такъ. Это касается болѣе Англіи, чѣмъ меня. Что касается до меня, то мнѣ ни почемъ это тройное изгнаніе. Мнѣ будетъ хорошо и въ Америкѣ, и если она пригодилась г. Бонапарту, то пригодится и мнѣ.
   "Я только предувѣдомляю г. Бонапарта, что передо мною, атомомъ -- онъ правъ нисколько не болѣе, чѣмъ передъ божествами, въ видѣ истины и справедливости. Я объявляю второму декабря, въ его лицѣ, что часъ искупленія придетъ, и что во Франціи, въ Бельгіи, въ Англіи, въ Америкѣ, и даже въ могилѣ, я буду ускорять этотъ часъ. Г. Бонапартъ правъ: между имъ и мною дѣйствительно личный споръ, старый личный споръ судьи на своемъ креслѣ и обвиненнаго на его скамьѣ. Викторъ Гюго, Джерсей. 22-го декабря 1854 года."
   Всѣ газеты Джерсея, болѣе или менѣе, обратились теперь противъ эмигрантовъ. Въ особенности же воздвигла на нихъ гоненія l'impartial de Jersey", которая сначала относилась благопріятно къ нимъ, но потомъ отношенія совершенно измѣнились, когда къ редакціи примкнулъ французъ Лемуанъ, близкій родственникъ редактора "Journal des Débats", находившійся въ открытыхъ сношеніяхъ съ консульствомъ. Два раза въ недѣлю этотъ листокъ возбуждалъ джерсейское населеніе противъ эмигрантовъ. Республика имѣла, такимъ образомъ, на Джерсеѣ свою газету, имперія -- свою.
   Уже давно полиція Бонапарта слѣдила за эмигрантами, слѣдовала по ихъ пятамъ, когда они выходили изъ дома или возвращались, распечатывала ихъ письма, подслушивала ихъ разговори въ публичныхъ мѣстахъ. Каждый нумеръ "l'Homme" подвергался строгимъ нападкамъ и брани со стороны "l'impartial de Jersey", причемъ ни одна статья, ни одна строчка не пропускались безъ какихъ-нибудь инсинуацій. Послѣ цѣлаго года тщетныхъ усилій подкопаться подъ эмигрантовъ, полиціи Бонапарта удалось, наконецъ, найти благовидный предлогъ къ этому, въ видѣ письма, адресованнаго англійской королевѣ и подписаннаго Феликсомъ Піа, Руже и Ж. Журденомъ. Письмо это было прочитано на публичномъ митингѣ въ Лондонѣ 22-го сентября 1855 года, появилось уже во многихъ англійскихъ газетахъ, и затѣмъ было напечатано въ "l'Homme", 10-го октября, въ качествѣ историческаго документа. Оно было исполнено самыхъ необузданныхъ упрековъ королевѣ Викторіи за ея союзъ съ Наполеономъ, и въ особенности за путешествіе въ Парижъ въ гости къ своему союзнику. Надо сказать правду, составители письма, дѣйствительно, перелили черезъ край въ своемъ негодованіи, и особенною безтактностью отличалось слѣдующее мѣсто письма:
   "Да, вы всѣмъ пожертвовали любви этого союзника: достоинствомъ королевы, строгостью женщины, гордостью аристократки, патріотизмомъ англичанки, саномъ, породой, поломъ, всѣмъ -- до стыда. Должно быть, этотъ союзникъ очень надежный и вѣрный, что вы принесли ему въ жертву все, даже честь свою!"...
   Именно изъ-за этого-то мѣста письма и загорѣлся весь сыръ-Боръ.
   Черезъ два дня по появленіи этого письма въ "l'Homme", въ пятницу 12-го октября, стѣны главнаго города Джерсея, Сен-Гельера, были покрыты массою разноцвѣтныхъ афишъ, приглашавшихъ жителей города на митингъ-монстръ въ субботу 13-го октября. Афиши эти всю ночь печатались редакціею "Impartial'я", и на утро жители города читали:
   "Жители Джерсея, къ какой бы націи вы ни принадлежали, уроженцы вы или иностранцы, если вы уважаете полъ, которому вы обязаны жизнью, и украшеніе котораго представляетъ собою королева Викторія, стекайтесь на митингъ, который состоится завтра въ субботу въ Куинс-ассамбли-румсѣ подъ предсѣдательствомъ г. констабля города Сен-Гельера.
   "Собирайтесь для выраженія вашего негодованія, презрѣнія, отвращенія къ гнусному пасквилю, напечатанному и обнародованному въ прошлую среду, и который имѣютъ безстыдство продавать и сегодня еще въ No 32 улицы Розевиль-стритъ, несмотря на то, что негодованіе общественнаго мнѣнія уже выразилось.
   "И это люди, которыхъ вы призрѣли въ несчастій, не зная ихъ, для которыхъ устраивали благотворительные базары... и они третируютъ вашу возлюбленную и обожаемую королеву, какъ какую-нибудь послѣднюю тварь! Вотъ вознагражденіе за ваше великодушное гостепріимство!
   "Джерсейцы! Ваши отцы вѣками славились чувствомъ законности и вѣрности своимъ государямъ! Соединитесь же завтра, въ субботу, чтобы доказать, что вы не выродились!"
   Между тѣмъ, какъ джерсейцы читали это и подобныя имъ воззванія на перекресткахъ улицъ и площадяхъ, агенты Наполеона дѣятельно работали для возбужденія патріотическаго негодованія въ народѣ, читая и комментируя несчастный номеръ "l'Homme" въ лавочкахъ, кафе, кабачкахъ и клубахъ. Нужно замѣтить при этомъ, что митингъ нарочно былъ назначенъ въ субботу, такъ какъ это былъ базарный день, въ который обыкновенно въ Сен-Гельеръ стекаются со всего острова массы поселянъ, плохо свѣдущихъ въ политикѣ по своему невѣжеству, и въ которыхъ тѣмъ легче было возбудить патріотически легальный пылъ.
   Въ семь часовъ вечера, въ субботу, Куинс-ассамбли-румсъ, длинная галлерея, въ которой обыкновенно устраивались концерты и благотворительные базары, была полна народа, простиравшагося до 2,000 человѣкъ; не попавшіе въ залу наполнили лѣстницы и образовали длинный хвостъ по улицѣ, несмотря на мелкій и пронзительный дождь. Скамейки, наполнявшія залу, были убраны. На платформѣ было поставлено кресло для президента. Эстрада была предоставлена привилегированнымъ особамъ и журналистамъ. Митингъ былъ открытъ рѣчью президента въ лицѣ констабля города -- Лекена, который, между прочимъ, заявилъ: "Не намъ принадлежитъ наказаніе виновныхъ, это дѣло властей. Но мы можемъ и обязаны заставить этихъ презрѣнныхъ почувствовать то мѣсто, которое занимаютъ они въ общественномъ мнѣніи. Мы имѣемъ на нашемъ островѣ слишкомъ ужь много политическихъ эмигрантовъ. Я знаю, между этими людьми найдется нѣсколько очень почтенныхъ исключеній, но вообще говоря, страна не была бы недовольна, еслибы могла избавиться отъ присутствія эмигрантовъ-соціалистовъ".
   Мы не станемъ передавать рѣчей, которыя говорились противъ главнаго предмета митинга, журнала "l'Homme" и противъ злополучнаго письма, возбудившаго такую бурю; скажемъ вообще, что единственная рѣчь въ пользу эмигрантовъ адвоката Годфрея, была прервана шиканьями и свистками, рѣчи же противниковъ встрѣчались шумными апплодисментами и оваціями, и такъ враждебно настроили толпу, что она начала кричать: "взять, ихъ (т. е. эмигрантовъ), бить ихъ!.. законъ Линча, законъ Линча!"
   Дѣло, такимъ образомъ, начало принимать очень мрачный характеръ, еслибы эмигрантовъ не спасло излишнее усердіе наполеоновскаго агента, вышепоименованнаго сотрудника "l'Impatrial'а" Лемуана, который взошелъ на трибуну, чтобы еще болѣе вооружить толпу, но внезапное появленіе на трибунѣ француза, разразившагося филиппикою противъ своихъ соотечественниковъ, сразу охладило враждебное настроеніе толпы и заставило ее опомниться.
   -- Довольно! довольно! закричали нѣкоторые слушатели:-- вы не имѣете здѣсь слова! Мы васъ знаемъ, вы -- г. Лемуанъ, и каждому извѣстны ваши сношенія съ французскимъ консульствомъ!.. Мы не хотимъ здѣсь шпіоновъ...
   -- Долой, вонъ шпіоновъ! закричала толпа.
   Это дало возможность президенту укротить буйныя страсти и направить митингъ къ болѣе мирнымъ рѣшеніямъ. Въ результатѣ его было вотировано слѣдующее постановленіе:
   "Митингъ торжественно протестуетъ противъ доктринъ, проповѣдуемыхъ журналомъ, который нетолько пропагандируетъ невѣріе и ниспрвверженіе всѣхъ установленныхъ властей, и постыдно оскорбляетъ могущественнаго и искренняго союзника, пользующагося уваженіемъ и благорасположеніемъ нашей страны, вслѣдствіе его усилій связать тѣснымъ единеніемъ Францію и Англію, но кромѣ того, возбуждаетъ къ политическимъ убійствамъ, сѣетъ въ душахъ плевелы цареубійственныхъ замысловъ и самымъ безсовѣстнымъ, и безумнымъ образомъ оскорбляетъ королеву нашей страны. Митингъ смотритъ на изданіе подобнаго журнала, какъ на возмутительнѣйшее оскорбленіе нравственныхъ законовъ гостепріимства и христіанскихъ, вѣрноподданическихъ чувствъ жителей этого острова. Митингъ смотритъ на подобное изданіе, какъ на позоръ острова, и питаетъ твердую надежду, что будутъ приняты немедленныя мѣры къ закрытію этой газеты".
   Когда это рѣшеніе было постановлено, собраніе прокричало троекратное ура въ честь королевы Викторіи, троекратное ура въ честь Наполеона, троекратратное ура въ честь императрицы Евгеніи и троекратное порицаніе журнала "l'Homme"; затѣмъ виновный нумеръ журнала былъ сожженъ передъ собраніемъ, и этимъ закончился митингъ.
   Можно себѣ представить ужасъ, которымъ были преисполнены эмигранты въ продолженіи всѣхъ этихъ дней. Между ними носились самые ужасные слухи: говорили, что французское сторожевое судно "Аріель" нарочно наканунѣ митинга прибыло въ Джерсейскій портъ и встало на якорѣ въ ожиданіи распоряженій изъ Лондона, въ надеждѣ, что послѣдуетъ нетолько высылка эмигрантовъ, но и выдача ихъ Наполеону, и надежда эта подкрѣплялась толками нѣкоторыхъ англійскихъ газетъ (какъ, напримѣръ, "Illustrated London News" беззастѣнчиво заявлялъ, что каждое нападеніе на авторитетъ французскаго правительства должно подвергаться смертной казни, и еслибы эмигранты попали въ руки французскихъ властей, участь Піанори, на котораго они претендуютъ смотрѣть, какъ на мученика, была бы прилична имъ самимъ). Въ тоже время эмигранты ждали нападенія черни на ихъ жилища. Это опасеніе заставило ихъ обратиться къ джерсейской полиціи съ просьбою охраны ихъ отъ уличныхъ безпорядковъ. Во время митинга они приняли всѣ мѣры къ защитѣ, какъ дома въ Резевиль-Стритѣ, гдѣ жилъ итальянскій эмигрантъ Піанчіани, одинъ изъ главныхъ пайщиковъ и редакторовъ "L'Homme", дома, въ которомъ, по словамъ афишъ, продавались экземпляры преступнаго номера, такъ и типографіи, въ которой печатался "L'Homme". Всѣ двери и окна были заперты; огни погашены; эмигранты запаслись оружіемъ и приготовились къ осадѣ. И дѣйствительно, по окончаніи митинга, толпа, человѣкъ до ста, подъ предводительствомъ нѣсколькихъ гарнизонныхъ офицеровъ, переодѣтыхъ въ штатское платье, бросились въ Дорзстъ-стритъ съ цѣлію разнести преступную типографію. Только смѣлость, находчивость и расторопность англійскихъ полисменовъ, да ливень, хлынувшій, какъ изъ ведра, заставили разойтись толпу, бушевавшую подъ окнами типографіи.
   Что касается до В. Гюго, то ранѣе еще этихъ событій, онъ получалъ многократныя предостереженія отъ своихъ друзей о возможности покушенія на его жизнь. Отдаленность его жилища -- La Marine-Terrace, на пустынномъ морскомъ берегу, гдѣ шумъ волнъ и вѣтра могли бы заглушить всякіе крики о помощи, въ особенности подкрѣпляли подобныя опасенія. Друзья убѣждали его не выходить изъ дома безъ оружія и возвращаться домой ранѣе ночи, особенно во время послѣднихъ событій; по всѣ увѣщанія ихъ были тщетны, и онъ продолжалъ свои и дневныя, и ночныя прогулки по пустынному берегу.
   -- Я не дорожу своею жизнію, говорилъ онъ:-- мнѣ бы хотѣлось только, чтобы мои рукописи были въ сохранности.
   Эти слова были услышаны однимъ эмигрантомъ, но имени Преверодъ, приговореннымъ къ смертной казни за свое сопротивленіе coup d'état. Онъ жилъ со своимъ семействомъ въ уединенномъ домикѣ Плэзансъ-виллѣ, въ четверти льё отъ Виктора Гюго, и вознамѣрился исполнить желаніе поэта -- обезопасить его рукописи. Это было дѣло не совсѣмъ легкое. Рукописи В. Гюго хранились въ огромномъ и тяжеломъ, черномъ, обитомъ желѣзомъ сундукѣ, стоявшемъ въ его спальнѣ во второмъ этажѣ, окошками на море. Въ этомъ сундукѣ хранились труды двадцати лѣтъ. Между прочими неизданными матеріалами, здѣсь были двѣ или три первыя поэмы изъ La légende des Siècles, семь первыхъ томовъ "Les Misérables" и пять необнародованныхъ еще стихотвореній, вошедшихъ потомъ въ окончательное изданіе "Les Châtiments".
   Наканунѣ митинга, вечеромъ въ сумерки маленькая ручная тележка остановилась у дома Маринъ-Террасъ. Человѣкъ, привезшій ее, былъ въ блузѣ. Онъ позвонилъ; ему отворили; онъ спросилъ В. Гюго; тотъ спустился внизъ и вышелъ, но не могъ узнать пришедшаго, такъ какъ было темно и шапка была надвинута на глаза незнакомца.
   -- Кто вы такой? спросилъ В. Гюго.
   -- Преверодъ, отвѣчалъ въ полголоса пришедшій.
   -- Зачѣмъ же эта блуза? спросилъ съ удивленіемъ В. Гюго.
   -- Чтобы меня не узнали, отвѣчалъ Преверодъ.
   -- А эта тележка?
   -- Для вашихъ рукописей?
   -- Что вы говорите?
   -- Да, я пришелъ за вашими рукописями.
   -- Куда же вы ихъ дѣнете?
   -- Будьте спокойны, онѣ будутъ въ безопасности. Я ихъ перевезу къ себѣ въ Плэзанзъ-виллу. Если и нападутъ на Маринѣтеррасъ, то никому не придетъ въ голову, что ваши рукописи не при васъ.
   -- Спасибо, отвѣтилъ В. Гюго.
   -- Перенесемте же сундукъ на тележку.
   -- Какъ, вы хотите одни свезти такую тяжесть?
   -- Еще бы! Еслибы насъ было двое, другой могъ бы разболтать.
   -- Но хватитъ ли у васъ силы?
   -- Хватитъ, потому что есть воля.
   -- Что бы вамъ было взять фіакръ?
   -- Кучеръ могъ бы выдать. А я одинъ свезу ваши рукописи, яочью, но пустынной дорогѣ, и никто не будетъ знать объ этомъ. А еслибы бонапартистская сволочь пронюхала и пришла ко мнѣ за вашими рукописями, то не забудьте, что я охотникъ, при мнѣ мое ружье и собака, и живой я не отдамъ вашихъ рукописей.
   Викторъ Гюго крѣпко сжалъ руку Преверода. Сундукъ стащили внизъ, взгромоздили на тележку и Преверодъ повезъ его въ свою избушку безъ малѣйшихъ усилій, чуть-что не рысью.
   Слѣдствіемъ митинга было немедленное изгнаніе изъ острова главныхъ редакторовъ газеты "L'Homme" -- Рибейролля, Піанчіани и Томаса (продававшаго нумера газеты).
   Это произвольное и нарушающее конституцію страны распоряженіе губернатора сильно взволновало всѣхъ эмигрантовъ, и на другой же день послѣ этого распоряженія, 16 октября, двадцать пять эмигрантовъ собрались у В. Гюго на совѣщаніе о томъ, какъ слѣдуетъ поступить имъ въ виду подобнаго факта. Покориться ему и промолчать значило въ ихъ глазахъ уронить себя передъ всею Европою. Протестовать же предстояло имъ двумя путями: или предоставить изгнаннымъ изъ Джерсея троимъ эмигрантамъ возбудить судебный процессъ противъ распоряженія губернатора, или же, минуя легальную почву судебнаго процесса, на которой они встали бы въ зависимость отъ англійскихъ судей и могли бы, пожалуй, проиграть дѣло, выступить на путь публичнаго протеста. Послѣ двухчасовыхъ дебатовъ, эмигранты приняли послѣдній путь и для составленія протеста, избрали комиссію изъ трехъ членовъ -- Виктора Гюго, Ж. Кагеня и Мартена Фульбера, и на другой день, 17 октября, была утверждена этою комиссіею декларація, написанная В. Гюго. "Coup d'état, говорилось въ этой деклараціи:-- вторглось въ предѣлы англійской свободы. Англія унизилась до того, что изгоняетъ изгнанныхъ. Еще одинъ шагъ, и Англія сдѣлается частью французской имперіи, а Джерсей будетъ уѣздомъ Кутанскаго округа".
   Далѣе затѣмъ перечислялись всѣ преступленія Наполеона и декларація заключалась слѣдующими словами:
   "Французскій народъ имѣетъ палача, а англійскій народъ союзника въ видѣ императора-преступленія. Вотъ что мы заявляемъ. Вотъ что мы говорили вчера и англійская пресса поголовно вторила намъ. Это же самое мы будемъ говорить завтра и потомство въ одинъ голосъ будетъ повторять за нами. Мы будемъ говорить это всегда -- мы, у которыхъ одна душа -- правда и одно слово -- справедливость. Изгоняйте же насъ теперь!.. В. Гюго, Джерсей 17 октября, 1855 года".
   Вскорѣ эта декларація, выставленная въ l'Imprimerie universelle, покрылась массою подписей, причемъ къ ней присоединились эмигранты изъ другихъ городовъ, каковы были, напримѣръ, В. Шельхеръ и Луи Бланъ. Затѣмъ началась не лишенная коммизма борьба эмигрантовъ съ наполеоновскими агентами, заключавшаяся въ томъ, что эмигранты занимались приклеиваніемъ своей деклараціи къ домамъ и заборамъ Сен-Гельера, агенты съ такимъ же усердіемъ срывали эти афиши. Эта борьба продолжалась нѣсколько дней. Едва срывалась одна афиша, на ея мѣсто появлялась новая. Нѣкоторые изъ эмигрантовъ посвятили все время тому, что стерегли наклеенныя афиши, или замѣняли ихъ новыми, причемъ не отходили отъ вновь наклеенной, пока она не присохнетъ, чтобы ее трудно было потомъ отодрать. Но наполеоновскіе агенты въ такомъ случаѣ соскабливали афиши ножами или забрызгивали грязью. Къ эмигрантамъ присоединились и нѣкоторые изъ жителей города; такъ, какой-то англичанинъ Ролльсъ, въ продолженіи трехъ дней расхаживалъ по городу и окрестностямъ съ горшкомъ клейстера въ рукахъ и приклеивалъ афиши и на окнахъ, и на дверяхъ, и даже на деревьяхъ; а аптекарь Велльманъ приклеилъ декларацію за окномъ своей аптеки. Между тѣмъ, газета "L'Homme" продолжала еще выходить; она, въ свою очередь, напечатала декларацію, и ея бюро по цѣлымъ днямъ было открыто для продажи, какъ газетныхъ нумеровъ, такъ и отдѣльныхъ оттисковъ деклараціи.
   23-го октября, В. Гюго получилъ анонимное письмо, въ которомъ какое-то свѣдущее лицо увѣдомляло его, что 20-го числа былъ въ Лондонѣ совѣтъ министровъ, подъ предсѣдательствомъ лорда Пальмерстона, въ которомъ обсуждался вопросъ объ изгнаніи изъ острова Джерсея всѣхъ подписавшихся подъ деклараціею.
   Письмо это оправдалось: 25-го октября прибыло изъ Лондона предписаніе о высылкѣ съ острова 36 эмигрантовъ, подписавшихся подъ деклараціею.
   Въ субботу 27-го октября, въ десять часовъ утра, три человѣка позвонили у дверей Маринъ-Террасъ и спросили Виктора Гюго и его двухъ сыновей. Викторъ Гюго принялъ ихъ.
   -- Съ кѣмъ я имѣю честь говорить? спросилъ онъ главнаго изъ нихъ.
   Я Сенъ-Клементскій констабль, отвѣчалъ тотъ:-- господинъ Викторъ Гюго, я пришелъ по приказанію его сіятельства губернатора Джерсея объявить вамъ, что, вслѣдствіе высочайшаго повелѣнія, вы не можете оставаться на этомъ островѣ и обязаны выѣхать изъ него до 2-го ноября сего года. Причиною подобной мѣры относительно васъ служитъ ваша подпись подъ деклараціею, вывѣшенною по улицамъ Сен-Гельера и напечатанною въ газетѣ "L'Homme".
   -- Слушаю, милостивый государь, отвѣчалъ Викторъ Гюго.
   Тоже самое и въ тѣхъ же выраженіяхъ было сообщено и обоимъ сыновьямъ В. Гюго.
   В. Гюго спросилъ у констабля, можетъ ли тотъ сообщить ему копію съ постановленія англійскаго правительства. На отрицательный отвѣтъ констабля, объявившаго, что это не въ обычаѣ, В. Гюго возразилъ:
   -- Ставлю на видъ, что мы, эмигранты, подписываемъ и публикуемъ бумаги, которыя пишемъ, а англійское правительство прячетъ свои.
   Исполнивши порученіе, констабль и оба его подчиненные сѣли.
   -- Необходимо, сказалъ имъ тогда В. Гюго:-- чтобы вы сознали, господа, все значеніе того дѣла, которое вы исполнили, надо отдать справедливость, съ полною благопристойностью и безукоризненною элегантностью. Не на васъ возлагаю я отвѣтственность въ этомъ дѣлѣ и не спрашиваю вашего мнѣнія о немъ -- я убѣжденъ, что внутренно вы глубоко возмущены тою обязанностью, которую возложила на васъ сегодня ваша служба.
   Чиновники ничего не отвѣчали на эти слова и опустили свои головы. В. Гюго продолжалъ:
   -- Я не спрашиваю о вашихъ чувствахъ. Ваше молчаніе краснорѣчиво выражаетъ ихъ. Между совѣстью честныхъ людей есть мостъ, черезъ который мысли сообщаются, не выходя изъ устъ. Необходимо, однако же, повторяю я, чтобы вы отдавали себѣ полный отчетъ въ томъ дѣлѣ, къ участію въ которомъ вы принуждены обязанностями службы. Господинъ констабль, вы -- членъ штатовъ этого острова, избранный вашими согражданами, вы -- представитель джерсейскаго населенія. Что сказали бы вы, еслибы военный губернаторъ послалъ бы ночью солдатъ арестовать васъ въ постели, кинулъ бы васъ въ темницу, разорвалъ бы въ вашихъ рукахъ полномочіе, которымъ вы облечены, и васъ, представителя народа, сталъ бы третировать, какъ послѣдняго изъ преступниковъ? И точно также поступилъ бы онъ и съ вашими товарищами? Но это еще не все. Представьте себѣ, что, въ виду такого нарушенія всѣхъ правъ, члены вашего королевскаго суда собрались бы и постановили приговоръ, обвинявшій преступнаго губернатора въ государственной измѣнѣ, а губернаторъ послалъ бы отрядъ солдатъ и изгналъ бы судей изъ залы въ самый моментъ ихъ торжественнаго засѣданія? Предположите далѣе, что, въ виду такого безчинства, честные граждане вашего острова собрались бы на улицахъ, взялись бы за оружіе, построили баррикады и приняли мѣры, чтобы воспротивиться силѣ во имя права, а губернаторъ началъ бы стрѣлять въ нихъ при помощи гарнизона форта. Мало того: въ продолженіи цѣлаго дня избивалъ бы женщинъ, дѣтей, старцевъ, невинныхъ и безоружныхъ прохожихъ, выламывалъ бы двери нушечною пальбою, разгромлялъ магазины и умерщвлялъ штыками жителей, прятавшихся подъ кроватями. Что бы вы сказали, еслибы джерсейскій губернаторъ совершилъ все это?
   Констабль хранилъ глубокое молчаніе, видимо смущенный словами В. Гюго.
   -- Что же, отвѣчайте? повторилъ В. Гюго.
   -- Я бы сказалъ, отвѣтилъ, наконецъ, констабль, что губернаторъ не правъ.
   -- Не правъ? Нѣтъ ужь, позвольте поспорить съ вами о выраженіяхъ. Еслибы вы встрѣтили меня на улицѣ и я не отвѣтилъ вамъ на поклонъ, вы могли бы сказать: г. Гюго не правъ. А если сынъ убьетъ свою мать, развѣ вы ограничитесь словомъ не правъ? Нѣтъ, вы назовете его преступникомъ. Теперь я спрашиваю засъ, человѣкъ, который подавляетъ свободу, душитъ народъ, развѣ это не своего рода отцеубійца? Не преступникъ? Отвѣчайте!..
   -- Да, милостивый государь, онъ совершаетъ преступленіе, отвѣчалъ констабль.
   -- Я свидѣтельствую вашъ отвѣтъ, г. констабль, и продолжаю. Насильственно оторванные отъ исполненія вашихъ обязанностей, въ качествѣ представителя народа, согнаппые съ вашего поста, заключенные, потомъ изгнанные, вы удаляетесь въ страну, которая считаетъ себя свободною и хвалится этимъ. Тамъ первымъ вашимъ дѣломъ вы публикуете о преступленіи вашего губернатора и развѣшиваете по стѣнамъ города судебный приговоръ, обвинившій его въ государственной измѣнѣ, для того, чтобы всѣ окружающіе васъ и, если возможно, весь міръ зналъ бы о чудовищномъ злодѣйствѣ, жертвою котораго сдѣлались и ваша личность, и ваше семейство, и ваша свобода, и ваши права, и ваша родина? Совершая это, развѣ вы выходите изъ предѣла вашихъ правъ, мало этого: развѣ вы не исполняете вашей обязанности?
   Констабль старался избѣжать прямого отвѣта на этотъ вопросъ, ворча про себя, что онъ пришелъ вовсе не для того, чтобы спорить о распоряженіяхъ властей, а только объявить ихъ. Но В. Гюго, настаивалъ:
   -- Мы въ настоящую минуту пишемъ страницу исторіи, милостивый государь. Мы здѣсь три историка: я и мои оба сыновья, и когда-нибудь разговоръ нашъ будетъ повѣданъ всему міру. Отвѣчайте же: вышли ли бы вы изъ предѣла вашихъ правъ, не заключалась ли бы въ этомъ ваша обязанность?
   -- Да, милостивый государь.
   -- Что же вы подумали бы о правительствѣ, которое, за подобное исполненіе вами священной обязанности, прислало бы вамъ приказаніе оставить страну, изгоняло бы васъ, изгнанника, васъ представителя народа, и въ самый моментъ исполненія вами вашей обязанности? Не подумали ли бы вы, что подобное правительство потеряло послѣдній стыдъ? Но въ этомъ пунктѣ, господа, я довольствуюсь вашимъ молчаніемъ. Вы честные люди, и я знаю, безъ вашихъ словъ, что говоритъ вамъ ваша совѣсть.
   Одинъ изъ подчиненныхъ констабля позволилъ себѣ сдѣлать робкое замѣчаніе:-- Но, господинъ В. Гюго, въ деклараціи есть и другія вещи, кромѣ преступленія императора.
   -- Вы ошибаетесь, милостивый государь, и чтобы лучше васъ убѣдить, а прочту вамъ декларацію.
   И В. Гюго началъ читать декларацію. Дойдя до словъ, "еще шагъ и Англія сдѣлается частью французской имперіи, а Джерсей будетъ уѣздомъ Кутанскаго округа", онъ прибавилъ, обращаясь къ агентамъ правительства: -- и этотъ шагъ сдѣланъ!-- Потомъ онъ снова принялся за чтеніе и послѣ каждаго параграфа спрашивалъ:-- Развѣ мы не имѣли права сказать это?-- а по окончаніи чтенія сказалъ:-- Развѣ есть тутъ что-нибудь, что не было бы суровою правдой?
   -- Правда не всегда кстати, отвѣчалъ на это констабль, а послѣ нѣкоторой паузы, замѣтилъ: -- Но вы выразили неодобреніе къ изгнанію вашихъ друзей.
   -- Я открыто порицаю это изгнаніе, возразилъ В. Гюго:-- но развѣ я не имѣю права на это? Развѣ свобода вашей прессы не допускаетъ критики произвольныхъ дѣйствій властей?
   -- Безъ сомнѣнія допускаетъ, отвѣчалъ констабль.
   -- И за эту-то декларацію вы явились объявить мнѣ приказъ о моемъ изгнаніи, за декларацію, ни одинъ параграфъ которой, но вашимъ словамъ, не выходитъ изъ границъ мѣстной свободы вашей, за исполненіе обязанности, которую вы сами признаете за мною и утверждаете, что и сами исполнили бы ее на моемъ мѣстѣ?
   -- Все это но причинѣ письма Феликса Піа, сказалъ одинъ изъ офицеровъ.
   -- Извините, возразилъ В. Гюго, обращаясь къ констаблю.-- Не вы ли сказали, что я долженъ оставить островъ по причинѣ моей подписи подъ деклараціею?
   -- Да, только по этой одной причинѣ, а не по какой другой, отвѣчалъ констабль, вынувъ изъ кармана приказъ и развернувъ его.
   -- Я прошу всѣхъ здѣсь присутствующихъ быть свидѣтелями этихъ словъ.
   -- Могу я васъ спросить, милостивый государь, когда вы разсчитываете оставить островъ?
   -- Зачѣмъ это? Развѣ вамъ нужно исполнить еще какія-либо формальности, представить удостовѣреніе, что товаръ исправно сданъ и отправленъ по назначенію?
   -- Милостивый государь, я бы желалъ знать день вашего отъѣзда съ единственною цѣлью придти засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе.
   -- Я не знаю еще, когда я уѣду. Но можете быть спокойны, я не дотяну до назначеннаго срока. Я былъ бы радъ уѣхать хоть черезъ четверть часа, еслибы это было возможно. Я поспѣшу оставить Джерсей. Земля, на которой не осталось болѣе чести, жжетъ мнѣ носи.
   Послѣ минуты молчанія, В. Гюго всталъ и сказалъ: -- Теперь, господинъ констабль, вы можете уходить. Потрудитесь отдать отчетъ въ исполненіи вашего порученія вашему начальнику, губернатору; пусть онъ отдастъ отчетъ своему начальству -- англійскому правительству, а послѣднее уже своему -- г. Бонапарту.
   Въ среду 31-го октября, В. Гюго оставилъ Джерсей и отправился на Герисей со своими сыновьями и друзьями -- Теофиломъ Гереномъ и Кеслеромъ.
   Таковъ выдающійся эпизодъ изъ той, поистинѣ, титанической борьбы, которую велъ поэтъ съ властелиномъ, державшимъ въ то время въ рукахъ всю Европу, борьбы, величію которой удивляется даже и такой строгій и немилостивый критикъ В. Гюго, какъ Эмиль Зола:
   "Развѣ имперія, говоритъ Зола:-- изгнавъ его изъ Франціи, не превратила въ незыблимый пьедесталъ утесовъ Гернсея? Надо перенестись къ тѣмъ годамъ имперіи, чтобы понять, какимъ великимъ является поэтъ въ своемъ изгнаніи. Всѣмъ намъ, тогда молодымъ, двѣнадцатилѣтнимъ юношамъ, онъ представлялся колоссомъ въ оковахъ, поющимъ среди бури. Онъ былъ Прометеемъ, онъ былъ сверхъ-естественнымъ явленіемъ, онъ господствовалъ надъ Франціей, озирая ее издали своимъ орлинымъ окомъ. Порою вѣтеръ приносилъ намъ нѣсколько страницъ, написанныхъ имъ, и мы ихъ пожирали. Намъ казалось, читая ихъ, что мы содѣйствуемъ подземной побѣдѣ надъ тираніей. Этотъ поэтъ, съ такимъ жаромъ нападавшій на имперію, въ концѣ концовъ, съумѣлъ внушить уваженіе самой имперіи. Когда появились "Légende des siècles" и "les Misérables", раздался громкій крикъ восторга, и можно встрѣтить похвалу этимъ произведеніямъ въ журналахъ самыхъ преданныхъ имперіи. На Герисей ѣздили на поклоненіе. Отсутствіе окончательно вознесло В. Гюго на недосягаемую высоту. Но это еще не все. Передъ лицомъ внимательной Европы, въ.присутствіи народовъ, страстно слѣдовавшихъ за нимъ, и дрожащихъ владыкъ, простой поэтъ завязалъ поединокъ съ императоромъ. Изгнанный Наполеономъ III, забросавъ эту личность всею грязью, которую онъ собралъ въ изгнаніи, В. Гюго, спокойный и сильный, ждалъ, чтобы его непріятель палъ. И безмятежность его ожиданія, его увѣренность въ побѣдѣ были уже какъ бы ударомъ, наносимымъ имъ трону врага. Императоръ, должно быть, часто вспоминалъ про этого человѣка, стоящаго на своемъ утесѣ и выжидающаго, когда-то онъ оступится и скатится съ ногъ. Кто-то изъ нихъ побѣдитъ? Кто-то умретъ на чужбинѣ? И вотъ въ одинъ прекрасный день поэтъ побѣдилъ. Императоръ былъ изгнанъ въ свою очередь и отправился коротать дни въ Англіи, между тѣмъ, какъ поэтъ вернулся въ Парижъ, привѣтствуемый толпой. Изъ страшнаго поединка одинъ только поэтъ вышелъ цѣлъ и невредимъ".
   Этимъ мы заканчиваемъ біографическія свѣдѣнія о жизни В. Гюго. Мы не будемъ касаться двадцати пяти послѣднихъ лѣтъ его жизни, такъ какъ насъ занимаютъ не столько внѣшніе факты жизни В. Гюго, сколько картина внутренняго, умственнаго и нравственнаго развитія его. Но въ двухъ послѣднихъ главахъ мы исчерпали этотъ предметъ, представивши послѣднюю фазу этого развитія. Мы видимъ теперь В. Гюго такимъ, какимъ онъ окончательно сформировался и, какимъ пребываетъ и до сего дня.
   Намъ остается только разсмотрѣть его литературную дѣятельность за этотъ послѣдній періодъ его жизни, что мы и исполнимъ въ заключительной статьѣ нашего этюда.

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 11, 1880

   
въ нѣсколько саженъ, для того, чтобы заглянуть въ какое-нибудь слуховое окно башни, и т. п.
   Наконецъ, все это начало надоѣдать Аврорѣ. Прошелъ годъ со времени поступленія ея въ монастырь. И вдругъ, совершенно неожиданно и для нея, и для всѣхъ окружавшихъ, однимъ внезапнымъ порывомъ, въ ней произошелъ радикальный переворотъ. Однажды, томясь скукою праздности, она заглядѣлась на образъ Спасителя въ Геесиманскомъ саду, работы Тиціана, висѣшій въ монастырской церкви, задумалась надъ нимъ и очень была смущена, проронивъ слезинку. Затѣмъ поразилъ ее другой образъ -- св. Августина, съ таинственными словами tolle, lege. Она принялась вчитываться въ Евангеліе и житія святыхъ. Наконецъ, ей случилось какъ-то забрести вечеромъ въ церковь; тишина и сумракъ храма, слабо освѣщеннаго кое-гдѣ мерцавшими лампадами, произвели на нее такое потрясающее впечатлѣніе, что она разомъ вся прониклась религіознымъ экстазомъ и начала пламенно молиться. Послѣ этого достопамятнаго вечера, она совершенно переродилась. Брошены были всѣ шалости съ подругами-дьяволами, она разомъ остепенилась, къ общему удивленію, и начала все свободное время посвящать религіознымъ экстазамъ. Это было не одно религіозно-мистическое настроеніе ума и воображенія, характеризующее одну изъ фазъ развитія мышленія: здѣсь участвовали всѣ нервы, можно сказать, весь организмъ Авроры. Это не былъ въ тоже время и аскетизмъ, а напротивъ того, наслажденіе религіозными созерцаніями, къ восторгамъ котораго примѣшивалось нѣчто чувственное. Очевидно, здѣсь большое участіе принималъ переходъ отъ дѣтскаго возраста къ юношеству, и всѣ эти религіозные экстазы были лишь формою кризиса пятнадцатилѣтней дѣвочки. Вотъ какъ описываетъ она это состояніе въ своихъ мемуарахъ:
   "Лѣто прошло для меня въ полномъ блаженствѣ. Я пріобщалась каждое воскресенье, иногда и по два дня сряду. Я ни о чемъ не размышляла, при этомъ, я была подъ властью восторга, который не размышляетъ, и въ этомъ отсутствіи размышленій я находила особенное наслажденіе. Мнѣ говорили: "Богъ присутствуетъ въ васъ, онъ трепещетъ въ вашемъ сердцѣ, наполняетъ своею божественностью все ваше существо; благодать вмѣстѣ съ кровью струится по вашимъ жиламъ". Это полное слитіе съ божествомъ я ощущала, какъ чудо. Я буквально пылала, какъ св. Тереза; я не спала, не ѣла, когда я шла, я не чувствовала движенія своего тѣла. Я налагала на себя разныя лишенія, но они не были подвигами, потому что я ихъ не чувствовала. Постъ не казался мнѣ нисколько тяжелъ. Я стягивала шею филигриновыми четками, которыя раздирали кожу до крови, а я нетолько не чувствовала боли, но мнѣ было пріятно. Однимъ словомъ, я вся была погружена въ свой экстазъ, я не чувствовала своего тѣла, его какъ бы не существовало. Мысль приняла необъятные размѣры. Но развѣ это была мысль? Развѣ мистики думаютъ? Они непрестанно мечтаютъ, созерцаютъ, стремятся, пылаютъ, горятъ, какъ свѣча, и не даютъ себѣ отчета въ подобномъ существованіи, совершенно особенномъ и неимѣющемъ ни съ чѣмъ сравненія".
   Но эти восторги не могли долго длиться. Чрезмѣрное напряженіе нервовъ неминуемо истощаетъ нервную ткань, и это истощеніе ощущается въ видѣ того крайняго упадка духа, унынія и отчаянія, которое испытываютъ всѣ мистики, послѣ своихъ восторговъ. Аврора не замедлила подвергнуться тому же закону природы по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ своего блаженства. Началось дѣло съ мучительной тоски. Однажды, она пошла въ церковь и не могла молиться, пробовала заставить себя, расшевелить, и впала въ большее изнеможеніе. Къ этому присоединились и физическія страданія, въ видѣ невыносимыхъ спазмъ желудка, отсутствія сна и аппетита. Затѣмъ, Аврора совсѣмъ упала духомъ. На основаніи извѣстнаго выраженія Евангелія -- "много званыхъ, мало избранныхъ" -- она причислила себя къ званымъ, но неизбраннымъ, начались тѣ мучительныя самоизслѣдованія, которыя всегда возникаютъ въ подобные кризисы мистицизма, когда каждый шагъ, каждое помышленіе начинаетъ представляться мистику неискупимымъ грѣхомъ, и онъ теряетъ всякую цѣну и мѣру своихъ словъ и поступковъ, путаясь въ безплодномъ и разъѣдающемъ анализѣ.
   Казалось, что подобное мистическое ннетроеніе Авроры должно было бы веселить сердца монастырскаго начальства, такъ какъ оно вполнѣ соотвѣтствовало духу, господствовавшему въ монастырѣ, и существеннымъ цѣлямъ монастырской жизни. Но, въ дѣйствительности, было какъ разъ наоборотъ. Всѣ въ монастырѣ давно уже съ тревогою смотрѣли на мистическое настроеніе дѣвушки; когда же это настроеніе начало угрожать нетолько духу, но и тѣлу, было рѣшено предпринять мѣры для отвлеченія дѣвочки отъ ея мистицизма. Дѣло это было очень понятное. Еслибы иностранный монастырь, пользовавшійся во Франціи правомъ убѣжища, прославился тѣмъ, что онъ путемъ религіозной экзальтаціи вербуетъ въ свою общину дѣвицъ, ввѣряемыхъ его воспитанію, то это произвело бы впечатлѣніе скандала даже въ тѣ мрачныя времена реставраціи, когда попы, монахи и всякаго рода ханжество было въ такой модѣ. Къ тому же, г-жа Дюпенъ была извѣстна, какъ вольтеріанка; она отдала свою внучку въ монастырь для пріобрѣтенія хорошихъ манеръ, а никакъ не для того, чтобы внучка сдѣлалась вдругъ монашенкою и ея Ногану угрожала участь впослѣдствіи поступить во владѣніе монастыря. Она первая забила бы тревогу. И безъ того уже письма Авроры начали возбуждать въ ней безпокойство и недовольство. Можетъ быть, наконецъ, монастырское начальство пошло бы и на скандалъ, еслибы дѣло шло о какомъ-нибудь лакомомъ кусочкѣ, но Аврора, со своимъ Ноганомъ въ туманѣ, вовсе не была особенною приманкою для монастыря. И вотъ, монастырское начальство рѣшилось, во что бы то ни стало, охладить религіозный пылъ Авроры. Это было поручено аббату Преморду, исповѣднику Авроры, хитрому и умному іезуиту, который совершилъ данное ему порученіе съ тонкимъ тактомъ, вполнѣ соотвѣтствовавшимъ тому знаменитому ордену, которому онъ служилъ. Однажды, когда Аврора пришла къ нему исповѣдываться и начала выражать ему всѣ свои душевныя муки, онъ обратился къ ней съ слѣдующею рѣчью:
   -- Ваше поведеніе безпримѣрно; ваше начальство въ восхищеніи отъ васъ, вы образецъ кротости, пунктуальности и искренняго благочестія. Но вы больны, и это дѣйствуетъ на ваше воображеніе: вы сдѣлались печальны, мрачны какъ бы внѣ себя. Ваши подруги не узнаютъ васъ, удивляются и жалѣютъ васъ. Берегитесь: если вы будете такъ продолжать, вы заставите людей ненавидѣть и бояться благочестія; примѣръ вашихъ страданій и тревогъ будетъ не привлекать ихъ къ обращенію, а, напротивъ, отталкивать. Ваши родные безпокоятся о вашей экзальтаціи. Мать ваша думаетъ, что монастырскій режимъ убиваетъ васъ, бабушка пишетъ, что васъ фанатизируютъ и что ваши письма обнаруживаютъ сильное смятеніе ума. А между тѣмъ, вамъ извѣстно, что мы всячески стараемся успокоить васъ. Что касается до меня, то я, собравъ о васъ всѣ свѣдѣнія, требую, чтобы вы освободились отъ вашего увлеченія. Чѣмъ болѣе оно искренно, тѣмъ опаснѣе. Я хочу, чтобы вы жили въ полной свободѣ тѣла и духа, и такъ какъ въ вашей болѣзни грѣховныхъ сомнѣній я усматриваю бездну гордости подъ видомъ смиренія, я налагаю на васъ въ видѣ эпитиміи обязанность возвратиться къ невиннымъ играмъ и забавамъ вашего возраста. Съ сегодняшняго же вечера, вмѣсто того, чтобы во время каждой рекреаціи простираться въ церкви, вы обязаны отправляться въ садъ съ вашими подругами, бѣгать, скакать на веревочкѣ, играть въ барры. Къ вамъ возвратятся и сонъ, и аппетитъ, ваши физическія силы возстановятся, и тогда вашъ мозгъ будетъ въ состояніи отдать правильный отчетъ въ степени вашей грѣховности. Подумайте о томъ, что Богъ не цѣнитъ горячечныхъ порывовъ изступленной души. Онъ требуетъ чистой и сознательно спокойной жертвы. Вспомните, что Іисусъ повелѣвалъ своимъ ученикамъ имѣть чистыя руки и благоуханные волосы. Это значитъ: не подражайте тѣмъ фанатикамъ и лицемѣрамъ, которые посыпаютъ головы пепломъ и сердце которыхъ также нечисто, какъ и лицо; будьте пріятны людямъ, для того, чтобы сдѣлать привлекательнымъ и то ученіе, которое вы исповѣдуете. И такъ, я требую, чтобы черезъ восемь дней совершенно перемѣнились и ваше расположеніе духа, и ваша наружность, и чтобы всѣ подруги любили и слушались васъ, и нетолько лучшія, но и самыя дурныя.
   "Когда исповѣдникъ отпустилъ меня, наконецъ, говоритъ Ж. Вандъ въ своихъ запискахъ:-- я была смущена, озадачена, испугана его приказаніемъ. Но я все-таки послушалась его, такъ какъ пассивное повиновеніе я считала первою христіанскою обязанностью, и вскорѣ я убѣдилась, что въ 15-ть лѣтъ не составляетъ большой трудности возстановить вкусъ къ веревочкамъ и мячикамъ. Мало-по-малу я начала участвовать въ играхъ съ охотою, съ удовольствіемъ, наконецъ, со страстью, потому что физическое движеніе было потребностью моего возраста и тѣлосложенія, и я такъ долго была лишена его, что оно получило въ моихъ глазахъ новую прелесть. Подруги, какъ мудрыя, такъ и дьяволы, были очень обрадованы моей перемѣнѣ. Сначала думали, что я снова бросилась въ дьявольство. Элиза (одна изъ монахинь, которой Аврора была предана до обожанія) даже побранила меня немножко, но я разсказала всѣмъ, заслуживающимъ моего довѣрія, что произошло между мною и отцомъ Премордомъ, и моя веселость была принята, какъ нѣчто законное и заслуживающее уваженія. Все, что мой исповѣдникъ предрекалъ, такъ и случилось. И физическое, и моральное здоровье мое быстро возстановилось и въ мысляхъ моихъ воцарилось полное спокойствіе; испытуя свое сердце, я нашла его такимъ искреннимъ и чистымъ, что исповѣдь сдѣлалась для меня короткимъ формализмомъ для доставленія удовольствія пріобщенія. Однимъ словомъ, я почувствовала то неизъяснимое благосостояніе, которое умѣетъ даровать людямъ іезуитскій духъ, примѣняясь къ каждой натурѣ, сообразно ея силамъ и наклонностямъ
   И вотъ наступилъ третій періодъ пребыванія Авроры въ монастырѣ, самый веселый и радостный.
   "Умъ мой былъ спокоенъ, вспоминаетъ она объ этомъ времени:-- всѣ мои мысли улыбались; мозгъ мой, недавно еще отягощенный дикими скалами и терніемъ, теперь былъ наполненъ цвѣтами. Каждый часъ я видѣла отверстое небо, Пречистая Дѣва и ангелы улыбались и призывали меня; жить или умереть, было для меня безразлично: меня ждалъ эмпирей во всемъ своемъ блескѣ, и ни малѣйшая песчинка не могла замедлить полета моихъ крыльевъ... Мое возвращеніе къ веселью было воскресеньемъ для всего класса. Послѣ моего обращенія, дьявольство было на половину пришиблено, теперь оно возродилось, но совершенно въ иномъ видѣ: оно словно напиталось успокоительнаго бальзама, сдѣлалось дьявольствомъ на розовой водицѣ, т. е. обратилось въ открытую веселость, утративъ духъ жротости и непокорства. Въ часы работы работали, въ часы рекреаціи забавлялись, чего прежде не бывало. Исчезли всѣ котеріи и враждебные лагери, какіе прежде существовали между умными, дьяволами и животными. Дьяволы смягчились, умныя оживились, животныя сдѣлались разсудительны и довѣрчивы, вслѣдствіе того, что съумѣли утилизировать ихъ и развлечь".
   И вотъ, становясь во главѣ своихъ подругъ, Аврора затѣваетъ въ монастырѣ театральныя представленія; причемъ сама пишетъ пьесы, передѣлывая Мольера и приспособляя его къ монастырской сценѣ; все это сопровождается такою массою рѣзвости, бѣготни, суетни и заразительнаго молодого хохота, что нетолько сама Аврора забыла о всѣхъ своихъ религіозныхъ терзаніяхъ, но и весь монастырь принялъ какой-то шаловливо-веселый и праздничный видъ, совершенно несоотвѣтствовавшій суровой мрачности его стѣнъ.
   Но подобное настроеніе Авроры въ послѣдніе мѣсяцы пребыванія ея въ монастырѣ не было еще окончательнымъ выздоровленіемъ ея отъ недуга мистицизма. Этотъ свѣтлый періодъ былъ лишь временнымъ затишьемъ, промежуткомъ между двумя пароксизмами болѣзни. Когда она вышла изъ монастыря и ей пришлось проводить зиму въ Ноганѣ у постели больной и умиравшей бабушки, частая безсонница вслѣдствіе ухода за больной и невозможность имѣть покоя ни днемъ, ни ночью, снова развинтили нервы дѣвушки и въ тоже время духъ ея омрачился новыми сомнѣніями. До сихъ поръ она неуклонно держалась ученія извѣстной книги "Подражанія Христу", которую она читала во время пребыванія въ монастырѣ. Теперь же она, по совѣту ла-шатрскаго исповѣдника, прочла "Le génie du christianisme" Шатобріана и на нее повѣяло совершенно новымъ духомъ. Не говоря уже о томъ, что христіанство, проповѣдуемое Шатобріаномъ, не имѣетъ ничего общаго съ ортодоксальнымъ католичествомъ, что въ основѣ книги подъ наружнымъ благочестіемъ скрывается скептицизмъ, и христіанство, рисуясь преимущественно со своей внѣшней поэтической стороны, принимаетъ нѣсколько языческій характеръ, Аврору поразило слѣдующаго рода радикальное противорѣчіе между Шатобріаномъ и Ѳомою Кемпійскимъ.
   Въ то время, какъ Ѳома Кемпійскій проповѣдывалъ во имя христіанскаго идеала полное отреченіе отъ всего земнаго, всего, что человѣка привязываетъ къ жизни, отъ родныхъ и близкихъ, отъ отечества, отъ своего собственнаго разума, отъ самого себя, Шатобріанъ, напротивъ, искалъ воплощенія того же самаго христіанскаго идеала въ широкомъ пользованіи жизнью. "Будемъ пылью и грязью", говорилъ Ѳома Кемпійскій. "Будемъ пламенемъ и свѣтомъ", говорилъ Шатобріанъ. "Не изслѣдуйте, если хотите вѣрить", говорилъ первый. "Чтобы вѣрить, необходимо изслѣдовать", говорилъ послѣдній. "Кому же изъ нихъ вѣрить? размышляла Аврора:-- и какое изъ двухъ ученій ложно, еретично?" Если слѣдовать ученію Ѳомы Кемпійскаго, то каждый шагъ ея полонъ грѣха: ей надлежитъ оставить всѣхъ своихъ родныхъ и близкихъ, не дотрогиваться до свѣтскихъ книгъ, перестать заботиться объ умирающей бабушкѣ, запереться въ монастырь и тамъ предаться исключительно религіознымъ созерцаніямъ. Но развѣ подобный разрывъ со всѣми близкими и пренебреженіе всѣми земными обязанностями не есть самый грубый, безсердечный эгоизмъ?
   Путаясь въ подобныхъ противорѣчіяхъ, Аврора снова впала въ мучительный самоанализъ и, наконецъ, рѣшилась обратиться письменно къ аббату Преморду, который во второй разъ вывелъ ее изъ мистическаго лабиринта. "Бросьте вы этотъ страхъ гордости, писалъ онъ ей:-- предоставьте его малодушнымъ, учитесь, изслѣдуйте, читайте все, что вамъ позволитъ бабушка. Читайте поэтовъ, всѣ они религіозны. Не бойтесь философовъ, всѣ они безсильны противъ вѣры. А если какое-нибудь сомнѣніе закрадется въ вашъ умъ, закройте эти бѣдныя книги, примитесь читать евангеліе и вы почувствуете, что это учитель всѣхъ учителей"
   Такимъ образомъ, самъ служитель церкви толкнулъ Аврору на путь, который, вполнѣ соотвѣтствуя живымъ потребностямъ ея богатой природы и любознательнаго ума, тѣмъ не менѣе, вполнѣ расходился съ суровыми идеалами, которые вынесла Аврора изъ стѣнъ монастыря.
   Ободренная этимъ совѣтомъ стараго исповѣдника, Аврора съ жадностью накинулась на чтеніе. Выбирая книги изъ бабушкиной библіотеки безъ всякой системы, первую попавшуюся подъ руки, она въ короткое время поглотила Мабли, Пока, Кондильяка, Монтескьё, Бэкона, Боссюета, Аристотеля, Декарта, Лейбница, Паскаля, Монтаня, Ла-Брюйера, Попа, Мильтона. Данта, Виргилія, Шекспира и проч. Какъ ни безсистемно было подобное чтеніе, но оно все-таки дало могучій толчокъ мышленію дѣвушки. Оно сразу расширило ея умственные горизонты, и узкія рамки ортодоксальнаго піэтизма были разрушены навсегда. Какъ это обыкновенно бываетъ съ молодыми мистиками, она начала читать философовъ и скептиковъ съ цѣлью еще большаго утвержденія въ своихъ прежнихъ убѣжденіяхъ и удостовѣренія въ ошибочности и несостоятельности идей еретическихъ философовъ, сравнительно съ вѣчными истинами ея вѣрованій, а кончилось дѣло тѣмъ, что еретическіе философы овладѣли ея умомъ. Впрочемъ, философы въ спеціальномъ смыслѣ этого слова, въ родѣ Декарта, Лейбница или англійскихъ матеріалистовъ, не оказали такого могучаго вліянія, какъ Руссо. Сухая разсудочность метафизики отталкивала страстную и мечтательную природу дѣвушки; для нея необходимъ былъ языкъ страсти, который дѣйствовалъ бы на ея чувство, увлекалъ бы ее за собою. Такимъ и оказался Руссо, чтеніе котораго произвело на Аврору потрясающее впечатлѣніе.
   "Языкъ Руссо, говоритъ она въ своихъ запискахъ:-- и форма "го дедукцій овладѣли мною, какъ величественная музыка, озаренная яркимъ солнцемъ. Я сравнивала его съ Моцартомъ; я понимала его всего. Какое наслажденіе для тупого и неопытнаго ученика раскрыть, наконецъ, свои глаза и не видѣть болѣе тумана передъ собою! На долгое время въ политикѣ я сдѣлалась ревностной ученицей этого учителя".
   Вотъ что говоритъ она въ другомъ мѣстѣ о своихъ религіозныхъ воззрѣніяхъ этого времени:
   "Оставалась ли я католичкою въ ту минуту, когда, сохранивъ Жанъ-Жака на закуску, я, наконецъ, рѣшилась подвергнуться очарованію его горячихъ разсужденій и пламенной логики? Я не думаю. Продолжая на практикѣ держаться этой религіи и не разрывая съ ея догматами, которые я толковала по своему, я покинула безъ всякихъ колебаній узкую тропу ея доктрины. Я разорвала безъ возврата со всѣми ея выводами соціальными и политическими; во мнѣ не было уже болѣе церковнаго духа, да и былъ ли онъ когда-нибудь во мнѣ?
   "Тогда была эпоха великаго броженія идей. Италія и Греція боролись за свою національную свободу. Церковь и монархія объявили себя противъ этихъ геройскихъ стремленій. Роялистскіе журналы моей бабушки трезвонили противъ возрожденія, и церковь, обязанная взять подъ свою защиту интересы восточныхъ христіанъ, отстаивала вдругъ права Турецкой Имперіи. Эта чудовищная непослѣдовательность, это пожертвованіе религіознымъ интересомъ политическому возмутили меня до крайности. Духъ свободы сдѣлался для меня синонимомъ религіознаго чувства. Я никогда не забуду и не могу никогда забыть, что впервые тогда христіанское чувство устремило меня въ лагерь прогресса, изъ котораго я никогда болѣе не выходила".
   Но едва распался туманъ мистицизма, какъ Аврору ждали новыя душевныя бури: это были тѣ романтическія тревоги разочарованія и отчаянія, которыя были въ то время въ такой модѣ. Конечно, на мрачное расположеніе духа Авроры не малую дозу вліянія оказывала замкнутая жизнь въ сельской глуши, въ полномъ одиночествѣ, безъ всякаго общества, хоть сколько-нибудь подходящаго къ возрасту и умственнымъ интересамъ дѣвушки, безсонныя ночи у постели умиравшей старухи; но еще большую роль играли здѣсь книги, которыя читала въ это время Аврора: это были Рене Шатобріана и произведенія Байрона. Вотъ что читаемъ мы въ ея запискахъ объ этихъ романтическихъ терзаніяхъ:
   "Байронъ, о которомъ я до того времени не имѣла понятія, нанесъ еще болѣе жестокій ударъ моему бѣдному мозгу, онъ. затмилъ тотъ энтузіазмъ, который былъ возбужденъ во мнѣ меланхолическими поэтами, менѣе талантливыми и не столь мрачными: Жильберомъ, Мильвуа, Юнгомъ, Петраркою и проч. Гамлетъ и Іаковъ Шекспира -- добили меня. Всѣ эти великіе крики вѣчной скорби человѣчества увѣнчали то разочарованіе, какое поселили во мнѣ моралисты. Извѣдавъ только нѣкоторыя стороны жизни, я страшилась прикоснуться къ остальнымъ. Воспоминаніе о томъ, что я уже испытала, возбуждало во мнѣ страхъ и даже ненависть къ будущему. Слишкомъ вѣря въ божество, чтобы проклинать человѣчество, я воспользовалась парадоксомъ Руссо, который проповѣдуетъ врожденное расположеніе человѣка къ добру, и, проклиная общество, приписываетъ зло коллективному дѣйствію. Естественнымъ выводомъ изъ этого софизма было отчужденіе отъ общества, уединенная, сосредоточенная жизнь, какъ единственное средство сохранить душевный миръ и совѣсть, и вотъ путемъ идей свободы я возвратилась къ тому же католическому стоицизму Ѳомы Кемпійскаго; испуганная тщетою жизни, я увидѣла себя въ томъ же очарованномъ кругу. Но Ѳома Кемпійскій обѣщалъ и даровалъ счастье въ отшельничествѣ, мои же моралисты и поэты предоставляли мнѣ одно отчаяніе. Ѳома Кемпійскій, съ строгою послѣдовательностью своихъ узкихъ взглядовъ, предписывалъ мнѣ любить ближнихъ лишь для моего собственнаго спасенія, т. е. совсѣмъ ихъ не любить. Моралисты же и поэты, вѣрнѣе понимавшіе христіанскія идеи, учили меня любить ближнихъ болѣе самой себя: отсюда проистекала безграничная скорбь при видѣ зла, котораго моимъ ближнимъ, казалось, такъ легко было избѣжать, и горькое сознаніе невозможности сохранять въ своемъ уединеніи надежду на ихъ исправленіе.
   "Я рѣшилась воздерживаться отъ жизни; мечта монастырскаго затворничества смѣнилась мечтою свободнаго отшельничества сельской пустыни. Мнѣ казалось, что у меня, какъ и у Рене, сердце умерло, не успѣвши расцвѣсть, что при помощи Руссо, Лабрюйера и даже Мольера съ его "Мизантропомъ", при помощи всѣхъ, которые жили, мыслили и писали, я убѣдилась въ пошлости и извращенности людей, и не способна любить кого-либо изъ нихъ страстно, развѣ что это будетъ существо такое же дикое, какъ и я, и находящееся въ такомъ же разрывѣ съ лживымъ обществомъ.
   "И такъ, въ семнадцать лѣтъ я разрывала добровольно съ человѣчествомъ. Законы собственности, наслѣдства, убійственное притѣсненіе, война изъ-за клочковъ земли, привилегіи богатства и воспитанія, предразсудки сословной и нравственной нетерпимости, дѣтская суетность свѣтскихъ нравовъ, грубость матеріальныхъ интересовъ; все, что казалось мнѣ языческимъ въ обычаяхъ и учрежденіяхъ этого якобы христіанскаго общества, все это глубоко возмущало меня, и я готова была протестовать въ своей душѣ противъ дѣла вѣковъ... Моя меланхолія обратилась въ тоску, а тоска приняла болѣзненный характеръ. Отъ отвращенія къ жизни одинъ шагъ до жажды смерти. Моя домашняя обстановка была такъ печальна и мрачна, тѣло такъ раздражено постоянными утомленіями, мозгъ такъ усталъ отъ мучительныхъ мыслей и чтенія книгъ такъ мало соотвѣтствующихъ возрасту, что я впала въ серьёзную душевную болѣзнь: наклонность къ самоубійству".
   Здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что, помимо чтенія романтическихъ поэтовъ, самый характеръ общественной жизни того времени былъ способенъ нагнать хандру и желаніе расторгнуть всякую евязь съ окружавшимъ міромъ. Это было время самой глухой реакціи, характеризующей эпоху реставраціи, полнаго застоя во всѣхъ дѣлахъ, лицемѣрія, ханжества и малодушнаго отреченія отъ всѣхъ побѣдъ прошлаго столѣтія. До какой степени общество этого времени преисполнилось паническаго, чисто дѣтскаго страха передъ всѣмъ мало-мальски чѣмъ-нибудь выходящимъ изъ уровня пошлой обыденности, это мы видимъ на самой Аврорѣ. Достаточно было ей вести затворническую жизнь вѣчно съ книгою въ рукахъ, позволять себѣ кататься верхомъ по окрестностямъ Ногана, причемъ, для большаго удобства, она одѣвалась въ мужской костюмъ, да являясь изрѣдка въ Ла-Шатръ, здороваться пожатіемъ руки съ молодыми людьми, сыновьями нѣкоторыхъ старыхъ друзей ея отца, и безъ жеманства и кокетства разговаривать съ ними о серьёзныхъ предметахъ -- и вотъ молодая 17-ти-лѣтняя дѣвушка сдѣлалась вскорѣ чудовищемъ городской молвы. Въ то время ни одна порядочная провинціальная дама не позволяла себѣ сѣсть на лошадь даже въ амазонскомъ костюмѣ, а тутъ вдругъ -- мужской костюмъ. И начали слагаться въ Ла-Шатрѣ объ Аврорѣ невѣроятныя басни: гово рили, что она занимается тайною магіею, что однажды, послѣпричастія, она унесла св. тайны въ платкѣ, что она назначаетъ свиданіе ла-шатрской молодежи и занимается съ нею стрѣльбою въ цѣль изъ пистолетовъ, что однажды она въѣхала верхомъ въ церковь и священникъ ее изгналъ въ то время, когда она гарцовала передъ главнымъ алтаремъ. Деревенскій пажъ ея, Андрей, товарищъ дѣтства, сопровождавшій иногда ее въ ея прогулкахъ на лошади -- обратился въ ея любовника или въ сообщника ея тайныхъ заговоровъ. Говорили, что по ночамъ она ходитъ съ Дешартромъ на кладбище вырывать трупы, что въ теченіи года она ни разу не ложилась спать, что когда она ѣздитъ верхомъ, ее сопровождаютъ двѣ бѣшеныя собаки, а Андрей держитъ на готовѣ два пистолета; изъ пистолетовъ они стрѣляютъ по крестьянамъ, а собаки бросаются на крестьянскихъ дѣтей и разрываютъ ихъ въ куски, и это казалось вполнѣ естественнымъ, такъ какъ Аврора, по словамъ молвы, отъ природы была преисполнена кровожадности: зрѣлище переломанныхъ членовъ и раздробленныхъ череповъ доставляло для нея высшее наслажденіе, и если лилась кровь, Дешартръ нарочно призывалъ ее, чтобы доставить ей удовольствіе подобнаго зрѣлища.
   Подобнаго рода дрянныя сплетни, обнаруживавшія крайне низкій умственный уровень провинціальнаго общества, очевидно, еще болѣе должны были развивать мизантропическое настроеніе Авроры и поселять въ ней отвращеніе къ жизни, помимо чтенія романтиковъ. Манія самоубійства до такой степени овладѣла ею, что она по цѣлымъ часамъ начала простаивать на берегу рѣки и неодолимая сила влекла ее въ воду; иногда, исполненная гамлетовскихъ разсужденій въ духѣ to be or not to be, она примѣривала ко лбу заряженный пистолетъ или готова была воспользоваться сткляночкою съ опіумомъ, входящимъ въ число лекарствъ бабушки. Однажды, переѣзжая на лошади рѣку, она рѣшилась броситься въ омутъ, и съ большимъ трудомъ спасъ ее отъ гибели сопровождавшій ее Дешартръ. Замѣчательно при этомъ, что, во всѣхъ этихъ случаяхъ, борьба, которую испытывала Аврора, имѣла характеръ совершенно обратный той, какую выдерживаютъ самоубійцы, покушающіеся вслѣдствіе жизненныхъ неудачъ: послѣдніе стараются превозмочь страхъ смерти, чтобы рѣшиться наложить на себя руки; воля же Авроры возбуждалась чувствомъ самосохраненія противъ кружащей голову жажды смерти: это было, судя по ея словамъ, нѣчто похожее на то, что люди испытываютъ, стоя на краю пропастей или на высокихъ башняхъ.
   Смерть г-жи Дюпенъ, скорбь и обычныя хлопоты похоронъ, избавили Аврору отъ этой опасной маніи. Вмѣстѣ съ тѣмъ кончилась ея уединенная и замкнутая жизнь въ Ноганѣ, и послѣдовалъ рядъ крупныхъ переворотовъ въ ея жизни, которые отвлекли ея вниманіе отъ метафизическихъ вопросовъ и романтическихъ порывовъ къ вопросамъ внѣшнимъ и вполнѣ реальнымъ.
   Такъ первымъ неминуемымъ слѣдствіемъ смерти г-жи Дюпенъ, былъ полный разрывъ Авроры со всѣми чопорными родными бабушки. Г-жа Дюпенъ, до самой смерти сохранивъ непримиримую ненависть къ своей невѣсткѣ, нетолько унесла съ собой въ могилу эту ненависть, но съумѣла нанести своему врагу ударъ и послѣ смерти. Въ одномъ изъ пунктовъ завѣщанія, дѣлавшаго Аврору наслѣдницею Ногана, она выразила свое желаніе, чтобы внучка послѣ ея смерти, во избѣжаніе дурного вліянія матери, снова возвратилась въ монастырь. Эта посмертная обида свекрови, естественно, вывела изъ себя Софію, а во время чтенія завѣщанія она, пылая гнѣвомъ, заявила, что она знать не хочетъ ни о какомъ монастырскомъ заключеніи Авроры, что, какъ мать, она сохраняетъ всѣ права на дочь; она желаетъ взять ее къ себѣ въ домъ и самолично заботиться о ея участи, и никто не смѣетъ возбранить это ей, въ противномъ же случаѣ, она будетъ путемъ суда отстаивать свои законныя права. Заявивъ эту волю, она тотчасъ же увезла Аврору изъ Ногана въ Парижъ. Тогда родственники г-жи Дюпенъ заявили Аврорѣ, что они считаютъ крайне компрометирующимъ для ихъ женъ и дѣтей сообщество Авроры съ такими неприличными людьми, какъ Софія, Каролина и всѣ близкіе ея матери, и что если Аврора желаетъ поддерживать связи съ порядочными людьми, она должна непремѣнно разорвать сношенія съ матерью и отправиться, согласно волѣ г-жи Дюпенъ, въ монастырь; въ противномъ же случаѣ, родные ея будутъ находить неудобнымъ для себя отвѣчать ей на поклоны, встрѣчая ее на улицѣ въ сопровожденіи съ мѣщанскою сволочью. Аврора отвѣтила имъ просьбою не стѣснять себя поклонами съ нею и на всю жизнь разорвала съ ними всѣ сношенія.
   Казалось, что теперь сбылись, наконецъ, всѣ дѣтскія мечты и стремленія Авроры: она избавилась навѣки отъ своей суровой воспитательницы, и впредь никто не могъ разлучить ее съ матерью, которую она такъ страстно любила и о которой пролила нѣкогда столько горячихъ слезъ. Но не радость ждала ее въ. домѣ матери. Здѣсь началась окончательная развязка многолѣтней семейной драмы, которая стоила столькихъ слезъ и горя ея дѣйствующимъ лицамъ. Съ Авророй случилось то, что чаете испытываютъ люди, въ дѣтствѣ насильственно оторванные изъ своей среды и потомъ снова, по прошествіи многихъ лѣтъ, возвращающіеся подъ родной кровъ: они оказываются отрѣзанными ломтями, совершенно чужими людьми, неимѣющими со своими родными никакихъ общихъ интересовъ, привычекъ, напротивъ того, враждебно сталкивающимися съ ними на каждомъ шагу. Начать съ того, что хотя Аврора съ гордостью и безъ малѣйшихъ колебаній разрывала связи съ своими отцовскими родными, нельзя все-таки сказать, что эта жертва, принесенная чести матери, была легка: "Я оплакивала, говоритъ она:-- потерю родныхъ, я ихъ любила. Это были дѣти сестры моего отца; мой отецъ былъ къ нимъ привязанъ, бабушка благословила ихъ передъ смертью; нѣкоторыя изъ ихъ дѣтей были особенно милы для меня".
   Софія замѣтила эту грусть и слезы Авроры и вооружилась на нее. Еще болѣе озлобилась она на дочь, когда та заступилась за своего стараго наставника Дешартра послѣ того, какъ Софія, съ молоду ненавидѣвшая этого человѣка, вздумала заподозрить его въ присвоеніи денегъ при управленіи Ноганомъ. Наконецъ, все ее раздражало въ Аврорѣ, при видѣ этой бѣдной, худенькой, нервной, изнеможенной барышни, съ ея безсонными ночами, вѣчной возней съ книгами, при нежеланіи участвовать въ хозяйственныхъ хлопотахъ матери. Она видѣла въ ней дѣло рукъ ненавистной ей свекрови, изнѣженное, избалованное существо, которой мѣсто въ роскошныхъ залахъ Ногана, а никакъ не въ скромныхъ комнаткахъ мѣщанской квартирки въ улицѣ Neuve-cles-Mathurins, и прониклась убѣжденіемъ, что ея дѣвочку испортили. И вотъ она начала пилить Аврору съ утра до ночи, вымещая на ней свою ненависть къ ея воспитательницѣ. "Подозрительная до крайней степени, до болѣзненности, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ запискахъ:-- она, какъ помѣшанная, вооружалась на то, чего не понимала, и при всякомъ удобномъ случаѣ подымала невѣроятныя ссоры. Она вырывала у меня книги изъ рукъ, говоря, что она пыталась ихъ читать, ничего не поняла и что навѣрно это дурныя книги. Думала ли она, что я въ самомъ дѣлѣ порочна и испорчена, или она искала предлоговъ для своихъ обвиненій, чтобы показать несостоятельность галантерейнаго воспитанія, которое я получила? Во всякомъ случаѣ, каждый день она дѣлала новыя открытія относительно моей извращенности. Когда я настоятельно начала требовать отъ нея отчета, откуда получила она такія свѣдѣнія обо мнѣ, она мнѣ призналась, что получала письма изъ Ла-Шатра, въ которыхъ день изъ дня, часъ отъ часу сообщалось ей обо всѣхъ безобразіяхъ моего поведенія. Я не повѣрила, мнѣ пришло въ голову, что моя мать сходитъ съ ума и я испугалась. Она замѣтила это и однажды, видя, что я удвоила молчаніе и сдержанность, съ которыми всегда относилась ко всѣмъ ея порицаніямъ, сказала мнѣ: "Я вижу прекрасно, что ты меня считаешь сумасшедшею. Я тебѣ покажу, что я имѣю основанія". И вотъ она показала мнѣ цѣлую корреспонденцію, и, не давая мнѣ въ руки этихъ писемъ, сама прочла мнѣ цѣлыя страницы, очевидно, ничего не выдумывая отъ себя. Это былъ длинный рядъ чудовищныхъ клеветъ и глупыхъ инсинуацій, тѣхъ самыхъ, которымъ я подвергалась, будучи въ Ноганѣ. Грязныя сплетни маленькаго городка овладѣли воображеніемъ моей больной матери и напечатлѣлись въ ея мозгу, извративъ совсѣмъ ея здравый смыслъ. Лишь по прошествіи многихъ лѣтъ, когда она начала смотрѣть на меня безъ предубѣжденій и исчезли всѣ слѣды горечи въ нашихъ отношеніяхъ, она разубѣдилась въ истинности этихъ сплетень.
   "Она объявила, что все это было сообщено ей однимъ изъ интимнѣйшихъ друзей нашего дома. Я ничего не отвѣчала ей и не могла отвѣчать. Сердце мое замерло отъ возмущенія. Она бросилась въ постель въ восторгѣ, что уничтожила меня. Я удалилась въ свою комнату и всю ночь до утра просидѣла на стулѣ ошеломленная, ни о чемъ не думая, и мнѣ казалось, что и душа, и тѣло мое умерли въ одно и то же время".
   При такомъ невыносимомъ положеніи въ домѣ матери, нѣтъ ничего мудренаго, что Аврора, какъ за спасительный якорь, ухватилась за возможность выйти замужъ за кого бы то ни было, лишь бы мужъ ея не чванился передъ ея бѣдными родными и не стѣснялъ ея свободы. Еще при жизни бабушки, вскорѣ по выходѣ ея изъ монастыря, родные сватали ей разныхъ жениховъ, но тогда семнадцати-лѣтняя дѣвочка, едва вырвавшаяся изъ монастырскаго затворничества, наотрѣзъ отказалась отъ такого преждевременнаго замужества. Теперь было другое дѣло.
   Пришла весна. Пыльныя и душныя улицы Парижа начали серьёзно угрожать и безъ того уже разстроенному здоровью Авроры. Тогда Софія отвезла Аврору въ Бри, близь Мелёна къ однимъ своимъ случайнымъ знакомымъ, помѣщикамъ средней руки, Рётьерамъ. Это были очень добрые и радушные люди и далеко еще не старые; зная отношенія Авроры къ матери, они приняли нѣжное участіе въ дѣвушкѣ, отнеслись къ ней, какъ къ родной дочери, и вскорѣ такъ привязались къ ней, что и, въ самомъ дѣлѣ, начали называть ее дочерью, а она ихъ, въ свою очередь, отцемъ и матерью. У ни^ъ было пятеро дѣтей все дѣвочки, и Аврора сразу окунулась въ веселый и рѣзвый міръ молодыхъ подросточекъ. Деревенскій воздухъ быстро возстановилъ ея разстроенное здоровье и укрѣпилъ расшатанные нервы. Аврора забыла всѣ свои романтическія терзанія и разочарованія, и къ ней словно снова вернулось дѣтство; по крайней мѣрѣ, она начала принимать горячее участіе въ шумѣ, вознѣ и бѣготнѣ, окружавшихъ ее дѣтей. Ясный и несмущаемый никакими ссорами колоритъ теплой и задушевной семейственности, царившей въ домѣ Рётьеровъ, невольно заставлялъ задумываться о прелестяхъ тихой семейной жизни Аврору, имѣвшую въ своемъ прошломъ столько горя. Въ то же время Рётьеры, какъ это часто бываетъ съ молодыми, обезпеченными людьми, которымъ семейная жизнь улыбается, имѣли большую склонность сватать и устраивать браки. И вотъ они вознамѣрились устроить судьбу Авроры. За женихами же дѣло не стало. Рётьеръ былъ военный служака наполеоновскихъ временъ, ярый бонапартистъ, и къ нему часто пріѣзжали старые товарищи, такіе же бонапартисты, какъ и онъ. Въ числѣ такихъ товарищей былъ полковникъ Дюдеванъ, человѣкъ богатый и заслуженный; у него былъ сынъ Казиміръ, молодой еще человѣкъ, въ свою очередь, военный. Послѣднему случилось пріѣхать погостить къ Рётьерамъ въ то самое лѣто, когда Аврора гостила у нихъ. Онъ принялъ горячее участіе въ дѣтскихъ играхъ и забавахъ молодежи и вскорѣ вступилъ съ Авророй въ тѣ пріятельскія и товарищескія отношенія, какія такъ легко устанавливаются между молодежью среди деревенскихъ прогулокъ и забавъ всякаго рода. А затѣмъ вскорѣ послѣдовало сватовство самаго прозаическаго свойства, при посредствѣ Рётьеровъ, при дѣловыхъ разговорахъ и условіяхъ родителей. При этомъ ни со стороны Казиміра, ни со стороны Авроры не было и вопроса о какой-либо пылкой страсти или горячей любви. Они сходились, какъ друзья и товарищи, которые приглядѣлись другъ къ другу и имъ казалось, что они могутъ прожить другъ съ другомъ счастливо.
   Тѣ же товарищескія отношенія, какія установились между ними съ первыхъ дней ихъ знакомства, нисколько не измѣнились, т. е. не сдѣлались ни интимнѣе, ни нѣжнѣе послѣ ихъ объясненія, при чемъ Аврора объявила, что она пойдетъ за него съ охотою, но не иначе, какъ съ согласія матери; если же мать, не изъявитъ согласія, то они останутся между собою на прежней пріятельской ногѣ. Такимъ образомъ, это было бракъ (состоявшійся въ сентябрѣ 1822 г.), повидимому, вполнѣ разсудительный, но отсутствіе въ немъ, съ одной стороны, серьёзнаго чувства, а съ другой -- основательнаго знанія мужемъ и женою другъ, друга не замедлили оказать свои послѣдствія.
   

IV.
Противуположность характеровъ супруговъ и семейный разладъ.-- Неудача въ хозяйствѣ.-- Филантропическія затѣи.-- Мечты о свободѣ и добываніи куска хлѣба.-- Постановка женскаго вопроса на экономическую почву и попытки найти профессію.-- Внезапное обращеніе на литературный путь.-- Отъѣздъ изъ Ногана въ Парижъ на самостоятельное существованіе.

   Мужъ Жоржъ-Зандъ, Казиміръ Дюдеванъ, вовсе не былъ какимъ-либо мелодраматическимъ чудовищемъ и тираномъ, невыносимымъ въ семейной жизни. По крайней мѣрѣ, Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ относится къ нему постоянно не иначе, какъ съ чувствомъ дружбы и уваженія. Впослѣдствіи, лѣтъ 15 спустя, въ зрѣломъ возрастѣ въ немъ обнаружилось болѣе слабостей; такъ, онъ пріобрѣлъ со временемъ наклонность къ вину, зачерствѣлъ, во время разводнаго процесса съ женою обнаружилъ мелочное, чисто сутяжническое упрямство, затянувшее процессъ гораздо долѣе, чѣмъ бы слѣдовало. Но въ первые годы женитьбы онъ былъ молодъ и обладалъ еще массою тѣхъ добрыхъ качествъ, какія присущи каждому юношѣ, сколько-нибудь порядочному и неиспорченному: въ немъ не было недостатка въ гуманности, терпимости, снисходительности ко всему слабому, онъ выказывалъ по отношенію къ женѣ много предупредительности и нѣжности, былъ чуждъ какой-либо требовательности и предоставлялъ ей полную свободу жить и дѣйствовать, какъ ей угодно.
   При всемъ томъ, между супругами лежала цѣлая пропасть. Казиміръ Дюдеванъ представлялъ изъ себя типъ офицера средней руки, эпохи реставраціи. Въ его тѣлѣ преобладали мускулы, въ жизни на первомъ планѣ стояла плоть. Мысль его не заносилась высоко и, чуждая какихъ-либо превыспреннихъ вопросовъ и тревожныхъ сомнѣній, вращалась въ кругу узкихъ практическихъ интересовъ, служебныхъ и денежныхъ. Все въ Божьемъ мірѣ было для него ясно и опредѣленно, какъ на ладони, и размышлять о чемъ бы то ни было, выходящемъ изъ круга будничныхъ дрязгъ, не представлялось никакой нужды. Онъ ни къ чему болѣе не стремился, какъ лишь жить и наслаждаться. Въ городѣ онъ любилъ вращаться въ шумномъ обществѣ и предаваться всѣмъ свѣтскимъ развлеченіямъ; въ деревнѣ онъ дѣятельно погружался въ міръ хозяйственныхъ интересовъ, любилъ охоту, не прочь былъ, при удобномъ случаѣ, кутнуть и приволокнуться за смазливенькой крестьянкой. Въ качествѣ супруги, ему слѣдовало бы имѣть такую же, какъ и онъ, непосредственную натуру, откормленную дщерь буржуазной среды, въ которой точно также на первомъ бы планѣ стояло роскошное тѣло, которая, подобно мужу, не заносясь высоко, стремилась бы жить и наслаждаться и раздѣляла бы всѣ мелочныя заботы своего супруга: въ городѣ умѣла бы держать салонъ и блистать въ свѣтскомъ обществѣ, обладая искусствомъ бросать пыль въ глаза и замаскировывать скудость средствъ; въ деревнѣ была бы практическою хозяйкою, способною выжимать сокъ изъ всего, изъ чего только можно было что-нибудь выжать; въ концѣ концовъ, забрала бы мужа подъ башмакъ и, смотря сквозь пальцы на его проказы, ловко скрывала бы отъ него свои собственныя. И г. Дюдеванъ прожилъ бы всю жизнь съ такою супругою, не нахвалясь ею.
   Теперь представьте же вы себѣ вдругъ нѣжное, эфирно-воздушное существо, все ушедшее въ міръ фантастическихъ грезъ, которыя преслѣдовали его днемъ и ночью, успѣвшее, несмотря на свои 16 лѣтъ, проглотить массу всякаго рода книгъ, о которыхъ и не снилось гремящему своими воинскими доспѣхами офицеру; существо, мучимое сотнею тревожныхъ вопросовъ философскаго и политическаго характера, мечтающее о торжествѣ духа надъ плотію, съ презрѣніемъ смотрящее на свѣтскую суету, разочарованное, стремящееся къ уединенію, отшельничеству. Очевидно, что трудно было подобрать два болѣе рѣзкіе контраста, соединить двухъ людей, которые въ большей бы степени расходились во всемъ и такъ бы мало понимали другъ друга.
   Г. Дюдеванъ съ ужасомъ смотрѣлъ на болѣзненную нервность жены, ея безсонныя ночи и всѣ романтическіе порывы. Онъ никакъ не могъ понять, что побуждаетъ эту женщину внезапно расплакаться въ самую, повидимому, безпечную минуту жизни, во время завтрака; почему она дѣлается ни съ того, ни съ сего необузданно весела въ кругу дѣтей, бѣгаетъ, рѣзвится съ ними и заливается смѣхомъ, увлекаясь ихъ ребяческими проказами, а въ свѣтскомъ обществѣ, наоборотъ, сидитъ сосредоточенная, угрюмая, молчаливая, точно въ ротъ воды набрала. "Благодаря этимъ контрастамъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:-- нѣкоторые люди составили обо мнѣ такое мнѣніе, что я совсѣмъ юродивая. Мужъ же мой, болѣе снисходительный, призналъ меня идіоткою. Можетъ быть, онъ былъ и правъ, и мало по малу до такой степени началъ выказывать превосходство своего разсудка и ума передо мною, что я долгое время чувствовала себя уничтоженною, обезличенною въ глазахъ свѣта. Я не жаловалась на это. Дешартръ пріучилъ меня оставлять безъ возраженій самоувѣренность ближняго, а моя лѣнь отлично уживалась съ этимъ режимомъ самоуниженія и молчанія. Приближалась зима, и мы толковали съ мужемъ о выборѣ нашей резиденціи; жить въ Парижѣ мы не имѣли средствъ, и, кромѣ того, мы оба не любили Парижа. Мы любили деревню, но Ноганъ пугалъ насъ. Безъ сомнѣнія, это былъ страхъ остаться наединѣ другъ съ другомъ при столь различныхъ инстинктахъ и характерахъ, не имѣвшихъ ни малѣйшей точки соприкосновенія. Не желая ничего скрывать другъ отъ друга, мы въ то же время не въ состояніи были раскрыть другъ другу душу; мы никогда ни о чемъ не спорили. Я не терплю споровъ, имѣющихъ цѣлью овладѣть разсудкомъ ближняго. Напротивъ того, я употребляла всѣ усилія смотрѣть на вещи глазами своего мужа, думать и дѣйствовать согласно его желанію. Но едва только я такимъ образомъ ставила себя въ полное согласіе съ нимъ, какъ я чувствовала себя въ разладѣ съ моими собственными инстинктами и впадала въ тяжелую тоску. Безъ всякаго сомнѣнія, и онъ безотчетно чувствовалъ нѣчто подобное и вполнѣ соглашался со мною, когда я говорила ему о необходимости окружить себя обществомъ и развлеченіями. Еслибы я владѣла искусствомъ устроить жизнь чисто внѣшнюю и разсѣянную, обладала бы болѣе легкимъ умомъ и любила бы шумъ и разнообразіе свѣтской жизни, все это могло бы его разсѣять и успокоить. Но я по была такою подругою, въ какой онъ нуждался. Я была слишкомъ эксцентрична, сосредоточена, слишкомъ выходила изъ общаго уровня. Еслибы я знала, откуда идетъ зло, еслибы причины тоски мужа и моей ясно рисовались бы въ моемъ разумѣ, лишенномъ опытности и проницательности, я бы нашла лекарство; я, можетъ быть, съумѣла бы передѣлать себя: но я ничего не понимала ни въ немъ, ни въ себѣ?..
   Такимъ образомъ, психическій міръ молодой женщины снова помутился. Снова выступаетъ на сцену рядъ тяжелыхъ душевныхъ терзаній, сомнѣній, мучительныхъ вопросовъ и метаній изъ стороны въ сторону. При этомъ, здѣсь имѣетъ мѣсто не одинъ только семейный разладъ, въ узкомъ смыслѣ несходства характеровъ супруговъ, но весь строй жизни молодой женщины оказывается на ложныхъ основаніяхъ и поэтому исполняется непримиримыхъ противорѣчій. Такъ, мы видимъ, что честные принципы трудовой жизни, всосанные ею съ молокомъ матери и затѣмъ развитые и утвержденные въ ней чтеніемъ, заставляютъ ее тяготиться пустою и праздною жизнію свѣтской барыни; ей хочется быть дѣятельною подругой своего мужа, хозяйкой и скопидомкой. Но эфемерное, галантерейное воспитаніе, какое она получила, не внушило ей ни малѣйшей практичности и умѣнья взяться за дѣло, а напротивъ того, привило ей привычку къ необдуманному и безотчетному соренью денегъ. Но, съ другой стороны, и самые честные принципы, которымъ она покланяется и которые согласуются со всѣми хорошими качествами ея доброй натуры, мѣшаютъ, въ свою очередь, выработкѣ въ ней хорошей хозяйки. Нужно взять въ разсчетъ, что въ то время вполнѣ уже установился во Франціи буржуазный типъ помѣщичьяго хозяйства, требовавшій эксплуататорскаго отношенія къ мѣстному населенію. Только при подобныхъ условіяхъ, Ноганъ и могъ давать доходъ, необходимый для безбѣднаго существованія семьи. Но въ Жоржъ-Зандѣ отъ природы уже дѣйствовали плебейскіе инстинкты, тянувшіе ее съ малолѣтства къ народу. Она инстинктивно была болѣе расположена врачевать народныя бѣдствія и утирать народныя слезы, чѣмъ эксплуатировать ихъ, и къ тому же эксплуатировать приходилось тѣхъ самыхъ друзей-сверстниковъ, съ которыми она когда-то бѣгала по полямъ Ногана и продолжала сохранять дружескія сердечныя отношенія. Судите сами, какая изъ этого всего выходила мучительная путаница безвыходныхъ противорѣчій: то, что представлялось въ своемъ исходѣ святымъ дѣломъ, вѣковѣчнымъ долгомъ жены и матери, въ результатѣ грозило массою зла всѣмъ окружавшимъ; воздержаніе же отъ этого зла, стремленіе излить на окружающихъ посильное добро, въ свою очередь, святое дѣло, гражданскій и общечеловѣческій долгъ, грозило раззореніемъ семьи, т. е. попраніемъ семейнаго долга; присоедините ко всему этому, какъ слѣдствіе непрактичности, неумѣлости взяться за дѣло -- сознаніе полнаго безсилія удовлетворить какому бы то ни было долгу, общечеловѣческому или семейному, и вы можете себѣ представить, что должна была пережить и перечувствовать въ эту пору Жоржъ-Зандъ, тѣмъ болѣе можете себѣ представить, что въ наше время и въ нашей жизни подобнаго рода положенія не составляютъ рѣдкости. Но послушаемъ, что говоритъ объ этомъ сама Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:
   "Еще раньше своего замужества я чувствовала, что мое положеніе въ жизни, маленькое состояніе, свобода ничего не дѣлать, мнимое право повелѣвать нѣсколькими человѣческими существами, крестьянами и слугами, наконецъ, роль наслѣдницы и помѣщицы, несмотря на свои ничтожные размѣры и маловажное значеніе, противны моему вкусу, логикѣ, наклонностямъ. Пусть вспомнятъ, какъ бѣдность моей матери, разлучившая ее со мною, подѣйствовала на мой маленькій мозгъ и ребяческое сердце, какъ я въ глубинѣ своей совѣсти отталкивала отъ себя наслѣдство и долгое время лелѣяла мысль бѣжать отъ богатства къ труду.
   "Эти романтическія идеи, въ началѣ моего замужества, смѣнились стремленіемъ угодить своему мужу и сдѣлаться хозяйкой, согласясь его желаніямъ. Семейныя заботы никогда не были мнѣ противны, и я вовсе не принадлежу къ тѣмъ превыспреннимъ натурамъ, которыя не могутъ спуститься съ облаковъ. Къ тому же, я жила слишкомъ много въ облакахъ, и это тоже одна изъ. причинъ, почему я чувствую потребность спускаться иногда на землю. Очень часто, утомленная и измученная своими душевными волненіями, я готова была, подобно Панургу на морѣ, воскликнуть: "счастливъ, кто сажаетъ капусту: одною йогою онъ стоитъ на землѣ, а другая отдѣляется отъ земли лишь на разстояніе лопатки!"
   "Но вотъ этого-то желѣза лопатки, этого-то, что находилось-бы между землею и моею второю ногою, въ чемъ я такъ сильно нуждалась, этого-то и недоставало мнѣ. Мнѣ необходимъ былъ резонъ, мотивъ, такой же простой, какъ сажаніе капусты, но и такой же логическій, который служилъ бы мнѣ къ разъясненію цѣли моей дѣятельности. Между тѣмъ, я видѣла, что, употребляя всѣ свои усилія, чтобы экономничать, какъ это мнѣ совѣтовали, я приходила лишь къ одному убѣжденію -- именно въ. невозможности быть экономной безъ черстваго эгоизма въ нѣкоторыхъ случаяхъ. Чѣмъ болѣе приближалась я къ землѣ, стремясь рѣшить задачу, какъ бы извлечь изъ нея все, что возможно, тѣмъ болѣе я убѣждалась, что земля сама по себѣ приноситъ очень мало, и что тѣ, которые не владѣютъ ею въ большомъ количествѣ или совсѣмъ не имѣютъ ея, не въ состояніи существовать однимъ трудомъ своихъ рукъ. Плата за трудъ была слишкомъ ничтожна, успѣхъ труда слишкомъ не обезпеченъ, изнуреніе и болѣзни слишкомъ неизбѣжны. Мой мужъ не былъ безчеловѣченъ и не входилъ въ препирательство со мною относительно каждой мелочной издержки. Но когда, по истеченіи мѣсяца, онъ просмотрѣлъ мои счеты, онъ пришелъ въ ужасъ самъ, привелъ въ ужасъ и меня, объявивъ, что дохода съ имѣнія и въ половину не хватитъ на мою щедрость, и что жить въ Ноганѣ и Ноганомъ, при такомъ веденіи хозяйства, нѣтъ никакой возможности. Это была правда; но я не въ состояніи была довести до надлежащаго минимума содержаніе тѣхъ, которые находились подъ моимъ управленіемъ, ни лишить необходимаго прочихъ крестьянъ. Я не отказывалась ни отъ чего, что мнѣ совѣтовали и предписывали, но не умѣла ни за что взяться: то теряла терпѣніе, то была черезчуръ слаба; это знали и очень часто пользовались этимъ. Мое хозяйство продолжалось не болѣе года. Мнѣ было предписано издержать на него не болѣе 10,000 франковъ, а я издержала 14,000 и была пристыжена, какъ провинившійся школьникъ. Я тогда предложила отставку, и ее приняли. Я передала свой портфель и отказалась даже отъ пенсіи въ 1,500 франковъ, которая была обезпечена брачнымъ контрактомъ на мой туалетъ. Я не нуждалась въ такой суммѣ и къ тому же болѣе была расположена полагаться въ этомъ отношеніи на усмотрѣніе своего главы, чѣмъ изъявлять свои требованія. Съ этой поры до 1831 года я не располагала ни однимъ оболомъ, я ни разу не взяла и 100 су изъ общей кассы безъ разрѣшенія мужа, и когда, по истеченіи девяти лѣтъ, я просила уплатить мои личные долги, они не превышали 500 франковъ.
   "Я говорю обо всѣхъ этихъ мелочахъ вовсе не съ цѣлію жаловаться на какія-либо притѣсненія или страданія отъ скупости мужа. Онъ вовсе не былъ скрягою и ни въ чемъ мнѣ не отказывалъ; по я не чувствовала никакихъ потребностей и ничего не желала, выходящаго изъ текущихъ издержекъ, установленныхъ мужемъ, и, довольная освобожденіемъ отъ всякой отвѣтственности, я предоставила ему безконтрольную и безграничную власть въ хозяйствѣ. Очень естественно, что онъ привыкъ смотрѣть на меня, какъ на ребенка, находящагося подъ опекою, и не имѣлъ причины раздражаться противъ такого спокойнаго ребенка".
   Если только у читателя хватило охоты и терпѣнія прочитать три первыя главы моихъ этюдовъ о Жоржъ-Зандѣ, то я полагаю, его не мало должны были поразить многія черты изъ жизни знаменитой писательницы, весьма знакомыя намъ, словно рѣчь шла не о французской беллетристкѣ, а о какой-нибудь замѣчательной женщинѣ изъ нашей помѣщичьей среды 30-хъ или 10-хъ годовъ, пожалуй и позже. Та же усадьба въ провинціальной глуши, та же во главѣ ея разрушающаяся старуха-бабушка съ ветхими отжившими понятіями и зачерствѣлымъ сердцемъ; та же безъ всякаго призрѣнія заброшенная на жертву домашнихъ наушницъ дѣвочка, терпящая побои и всякія униженія и бросающаяся въ міръ фантастическихъ грезъ отъ скуки и грязи домашней обстановки. И затѣмъ, монастырское затворничество и выходъ въ свѣтъ съ кой-какими слегка нахватанными верхушками элементарнаго образованія, и дополненіе этого образованія чтеніями книгъ изъ дѣдовской библіотеки, въ которой на первомъ планѣ, конечно, ужь парадируютъ классики XVIII вѣка. Затѣмъ, цѣлый рядъ романтическихъ порываній въ невѣдомую туманную даль, широкихъ, великодушныхъ, но совершенно фантастическихъ плановъ и гаданій, и въ концѣ концовъ, при полномъ отсутствіи знанія практической жизни, легкомысленнѣйшее и скороспѣлое замужество за перваго шаркнувшаго ножкою гвардейца, съ единственною цѣлію какъ нибудь пристроиться. И если я теперь спрошу у читателя: что же должно было послѣдовать далѣе съ Жоржъ-Зандъ послѣ ея fiasco въ управленіи Ноганомъ? Что касается до русскихъ женщинъ, то читатель отлично знаетъ, что послѣ своихъ хозяйственныхъ fiasco онѣ обыкновенно брались за устройство сельской школы, больницы или же просто на просто заводили у себя въ усадьбѣ домашнюю аптеку и начинали врачевать страждущихъ крестьянъ. И представьте себѣ, что совершенно тоже самое продѣлала и Жоржъ-Зандъ послѣ сложенія съ себя хозяйственныхъ заботъ. "Я страдала, говоритъ она:-- видя себя безполезною. Не будучи въ состояніи иначе помогать бѣднымъ людямъ, я сдѣлалась сельскимъ врачемъ, и моя добровольная медицинская практика возросла до такой степени, что я умирала отъ усталости. Изъ экономіи я сдѣлалась даже фармацевткою и но возвращеніи изъ своихъ визитовъ усердно принималась за составленіе мазей и сироповъ. И это занятіе не надоѣдало мнѣ; не все ли было мнѣ равно предаваться своимъ мечтамъ -- дома или внѣ дома! Я только говорила себѣ, что имѣй я сколько-нибудь денегъ, мои больные пользовались бы лучшимъ уходомъ, и въ свою практику я могла, бы вносить больше знанія".
   Но русскія сверстницы Жоржъ-Зандъ, наши бабушки и матушки, дальше этихъ филантропическихъ затѣй обыкновенно не шли и находили въ нихъ полное примиреніе со своею жизнію. Но Жоржъ-Зандъ не могла остановиться на подобномъ компромиссѣ, она пошла далѣе и въ этомъ отношеніи опередила "своихъ сверстницъ не только Россіи, но и Франціи, сдѣлавшись въ 30-хъ годахъ современницей лучшихъ женщинъ нашего времени. Дѣло въ томъ, что вопросъ о своей женской долѣ съ почвы отвлеченныхъ принциповъ она рѣшительно и прямо поворотила на самую вѣрную дорогу -- экономическую.
   "Рабство, говоритъ она въ своихъ запискахъ:-- столь противно человѣческой природѣ, что его терпятъ лишь при условіи постоянныхъ мечтаній о свободѣ. Я не была рабою мужа: онъ предоставилъ меня вполнѣ моимъ книгамъ и лекарствамъ; но я была рабою своего положенія, и отъ этого онъ не былъ въ состояніи освободить меня. Если бы я у него попросила луну, онъ бы мнѣ отвѣчалъ, смѣясь: "имѣйте деньги, чтобы заплатить за нее, я вамъ ее куплю"! и если бы мнѣ захотѣлось проѣхаться въ Китай, онъ бы мнѣ отвѣчалъ: "имѣйте деньги, постарайтесь, чтобы Ноганъ принесъ вамъ средства, и поѣзжайте въ Китай".
   "Я долго мучилась надъ вопросомъ добыть средства, какія бы то ни было скромныя, но лишь бы такія, которыми могла бы располагать безъ угрызеній совѣсти и контроля, для эстетическихъ наслажденій, для благоразумнаго благодѣянія, для пріобрѣтенія хорошей книжки, для небольшой поѣздки, маленькаго подарка бѣдной подругѣ, наконецъ, для самыхъ разнообразныхъ мелочей, отъ которыхъ конечно можно отказаться, но безъ которыхъ вы словно не человѣкъ, а ангелъ или скотъ. въ нашемъ искусственномъ обществѣ, отсутствіе кошелька въ карманѣ создаетъ невозможное положеніе -- или страшную нищету, или абсолютное безсиліе. Безотвѣтственность есть своего рода рабство, нѣчто подобное позорному лишенію гражданскихъ правъ".
   Но кромѣ этого честнаго стремленія трудиться для добыванія средствъ, которыми можно было бы располагать свободно, безъ всякихъ уколовъ совѣсти, были и другія внѣшнія обстоятельства, толкавшія Жоржъ-Зандъ на путь самостоятельной жизни. Братъ ея, Ипполитъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ военной службы поселившійся въ Ноганѣ со своимъ семействомъ, сдѣлался горькимъ пьяницей. Мужъ ея, какъ мы говорили выше, тоже съ лѣтами началъ все болѣе и болѣе пристращаться къ вину и всякаго рода цинизму. При такихъ условіяхъ, хотя онъ и не былъ тираномъ, но самое присутствіе его и все поведеніе дѣлались болѣе и болѣе невыносимыми для молодой женщины. Залы Ногана начали довольно часто оглашаться шумомъ грязныхъ оргій, долетавшимъ до уединенной комнатки затворницы, тщетно старавшейся ничего не видѣть и не слышать, углубившись въ свои книги. У Жоржъ-Зандъ было уже двое дѣтей. Старшій сынъ, Морисъ, родился на второй годъ супружества, въ 1824 году, и затѣмъ дѣвочка Соланжъ родилась въ 1828 году. Съ ужасомъ помышляла она о томъ дурномъ вліяніи, которому подвергались дѣти въ чаду ноганскихъ оргій. Все это заставило ее еще съ большею энергіею помышлять о средствахъ для устройства самостоятельной жизни.
   "Въ видахъ своего освобожденія, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ: -- а также съ цѣлью избавить своихъ дѣтей отъ дурнаго вліянія, неизбѣжнаго впослѣдствіи, я употребляла всѣ усилія создать себѣ какое-нибудь ремесло, вполнѣ увѣренная, что меня не станутъ удерживать, лишь бы я не требовала своей хотя бы самой ничтожной доли дохода. Я пыталась переводить, но эта работа шла медленно, такъ какъ я вкладывала въ нее слишкомъ много усердія и тщательности. Портреты карандашомъ или акварелью поспѣвали въ нѣсколько часовъ, я схватывала очень вѣрно сходство и недурно рисовала маленькія головки, но въ этомъ не было никакой оригинальности; заняться шитьемъ -- я шила очень быстро, но у меня глаза были плохи, и къ тому же я узнала, что это занятіе приноситъ не болѣе 10 су въ день; открыть модную мастерскую -- но я помнила, какъ мать не могла этого исполнить за недостаткомъ хотя маленькаго капитала. Впродолженіи четырехъ лѣтъ я работала, какъ негръ, и чего только не перепробовала, чтобы открыть въ себѣ способность къ какому-нибудь ремеслу. Одно время я думала, что я нашла, наконецъ, работу по себѣ: я занялась разрисовкою цвѣтами и птицами мелкихъ деревянныхъ издѣлій, въ родѣ табакерокъ и портсигаровъ. Нѣкоторые изъ моихъ рисунковъ такъ мнѣ удались, что лакировщикъ, которому я принесла эти издѣлія, въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Парижъ, пришелъ въ восхищеніе. Онъ спросилъ меня: не есть ли это мое постоянное ремесло? и я отвѣчала утвердительно, ожидая, что онъ на это мнѣ скажетъ. Онъ предложилъ мнѣ поставить мои вещички на выставку его мастерской, авось ему удастся ихъ продать. По прошествіи нѣсколькихъ дней онъ извѣстилъ меня, что ему давали 80 франковъ за портсигаръ; я ему отвѣчала, что менѣе какъ за 100 франковъ я не согласна уступать такую вещь, хотя въ душѣ не была увѣрена, что мнѣ дадутъ за нее 100 су. Я отправилась тогда къ прикащикамъ дома Жиру и показала ему свои издѣлія. Они посовѣтовали мнѣ заняться украшеніемъ разнообразныхъ вещей -- вѣеровъ, чайныхъ ящиковъ, саквояжей, и поручились, что я буду имѣть сбытъ своихъ товаровъ у нихъ. Я запаслась въ Парижѣ массою матеріала, но только натрудила, глаза и убила массу времени и силъ надъ своимъ трудомъ. Нѣкоторые рисунки удавались на чудо, а другіе или совсѣмъ исчезали, или портились при лакировкѣ. На каждомъ шагу встрѣчались случайности, которыя замедляли работу, и, въ довершеніе всего, матеріалы стоили такъ дорого, что, принимая во вниманіе порчу ихъ и трату времени, я пришла къ убѣжденію, что такимъ путемъ я не буду въ состояніи заработывать и самую черствую корку хлѣба. Я все-таки упорствовала бы, еслибы во время не прошла мода на подобныя издѣлія, и это избавило меня отъ дальнѣйшихъ убытковъ".
   Наконецъ, послѣ многихъ подобнаго рода тщетныхъ попытокъ, передъ ея умственными очами вдругъ раскрылся настоящій ея путь. Въ одно изъ короткихъ посѣщеній Парижа, она забрела однажды въ луврскій музей. Она и прежде была тамъ, но, не считая себя знатокомъ живописи, она не знала, что можно наслаждаться ею, не будучи компетентнымъ судьею, и разсѣянными глазами пробѣгала ряды картинъ. Но теперь она начала всматриваться внимательно и была сильно поражена. Она снова пошла въ музей на второй день, на третій; а въ слѣдующій пріѣздъ въ Парижъ начала постоянно посѣщать музей, съ цѣлью изучить различныя школы и постичь ихъ различіе, и вотъ міръ искусства овладѣлъ ею всецѣло.
   "Я ни о чемъ не судила, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ:-- я не спрашивала себя, были ли какія-либо преграды или сродство между мною и созданіями генія. Я просто созерцала ихъ, я отдалась вся ихъ вліянію, я перенеслась въ новый міръ. Ночью передо мною проходили всѣ эти великія фигуры, на которыхъ мощною рукою мастеровъ была наложена печать нравственной силы, даже и на тѣхъ изъ нихъ, которыя, повидимому, выражали лишь проявленія матеріальныхъ силъ. Только въ прекрасной живописи познается что такое жизнь. Это какъ бы яркое резюме формъ и проявленій существъ и вещей, которыя очень часто скрываются и колеблятся въ движеніи дѣйствительности и въ сужденіяхъ тѣхъ, которые ихъ созерцаютъ; это -- созерцаніе природы и человѣчества, проведенныхъ сквозь вдохновеніе генія, который ихъ воспроизвелъ и выставилъ на сцену. Какое это наслажденіе для наивнаго ума, который въ созерцаніе подобныхъ произведеній не вноситъ ни предубѣжденій критики, ни претензій личнаго вкуса. Передо мной раскрылась вселенная. Я сразу уразумѣла настоящее и прошедшее, въ одно и тоже время я поняла классическое и романтическое, не вѣдая значенія того спора, который въ это время волновалъ литературный міръ. Міръ правды воскресъ передо мною сквозь всѣ призраки моей фантазіи и колебанія моихъ взглядовъ. Мнѣ казалось, что я завоевала какое-то необъятное сокровище, о существованіи котораго не подозрѣвала прежде. Я не въ состояніи ни опредѣлить, ни назвать того, что чувствовала, что тѣснилось въ моемъ разгоряченномъ и словно расширенномъ мозгу; я могу только сказать, что я дрожала, какъ въ лихорадкѣ и, по возвращеніи изъ музея, шла изъ улицы въ улицу, не зная гдѣ я иду, забывши объ ѣдѣ, обо всемъ на свѣтѣ"...
   Эта горячка увлеченія произведеніями великихъ мастеровъ живописи именно и пробудила въ Жоржъ-Зандѣ первое ясное сознаніе своего литературнаго призванія. Послѣ этого, не колеблясь болѣе и не дѣлая никакихъ иныхъ попытокъ, она рѣшается безповоротно идти по пути литературнаго поприща, не заботясь о томъ, къ чему это поприще ее приведетъ, лишь бы оно дало ей хоть малое обезпеченіе.
   "Понятно, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ:-- что, не внося въ свои литературные замыслы ни испытаннаго таланта, ни спеціальныхъ знаній, ни впечатлѣній жизни, богатой внѣшнимъ разнообразіемъ, ни глубокаго знанія фактовъ, я не заносилась высоко. Честолюбіе опирается на самоувѣренность, а я была не столько глупа, чтобы разсчитывать на свой маленькій талантъ. Я сознавала, что мои фонды очень ограничены: анализъ чувствъ, изображеніе нѣсколькихъ характеровъ, любовь къ природѣ и знакомство съ провинціальными нравами -- для начала этого было достаточно. По мѣрѣ того, какъ я буду жить, говорила я себѣ:-- я буду узнавать большее количество людей и фактовъ, кругъ моихъ индивидуальныхъ образовъ будетъ расширяться, увеличиваться количество всякаго рода сценъ; сверхъ того, если мнѣ придется имѣть дѣло съ индуктивнымъ романомъ, такъ называемымъ историческимъ, я изучу исторію во всѣхъ ея подробностяхъ и постараюсь вникнуть въ мысли людей, не существующихъ болѣе.
   "Когда во мнѣ окончательно созрѣла мысль попытать счастья, т. е. добиться 1,000 экю дохода, о которыхъ я мечтала, объявить объ этомъ рѣшеніи и приступить къ его исполненію было дѣломъ трехъ дней. Мой мужъ (по контракту) обязанъ былъ давать мнѣ пенсію въ 1,500 франковъ. Я ничего болѣе не спросила у него, какъ лишь дозволить взять съ собою дочь и проводить съ нею въ Парижѣ шесть мѣсяцевъ въ году, получая на прожитіе по 250 франковъ въ мѣсяцъ. Онъ согласился безъ малѣйшихъ колебаній, вполнѣ увѣренный, что это съ моей стороны одинъ капризъ, который мнѣ скоро надоѣстъ.
   "Братъ мой, раздѣлявшій это мнѣніе мужа, сказалъ мнѣ: ты воображаешь прожить въ Парижѣ съ ребенкомъ на 250 франковъ въ мѣсяцъ! Это очень смѣшно, особенно для тебя, не знающей, сколько стоитъ курица! Ты навѣрное возвратишься черезъ 15 дней съ пустыми руками, потому что мужъ твой рѣшился быть глухимъ ко всякой просьбѣ твоей о новой субсидіи.
   "-- Отлично, отвѣчала я: -- я все-таки попытаюсь. Позволь мнѣ дней на восемь, пока я не устроюсь, остановиться въ комнатѣ, которую ты занимаешь въ твоемъ домѣ въ Парижѣ, и побереги пока мою Соланжъ. Я, дѣйствительно, скоро возвращусь за нею.
   "Мой братъ одинъ только пытался поколебать мое рѣшеніе. Онъ чувствовалъ себя немного виноватымъ въ томъ отвращеніи, какое внушалъ мнѣ мой домъ. Онъ не могъ справиться съ собою и думалъ подчинить меня своей волѣ. Жена его понимала лучше дѣло и одобряла меня. Она вѣрила въ мою храбрость и мою судьбу. Она чувствовала, что это было съ моей стороны единственное средство отвратить или отсрочить рѣшеніе еще болѣе тяжкое. Дочь моя мало еще понимала. Морисъ, въ свою очередь, не понялъ бы ничего, еслибы мой братъ не постарался внушить ему, что я уѣзжаю надолго и, можетъ быть, никогда не вернусь. Онъ сдѣлалъ это въ надеждѣ, что слезы моего бѣднаго ребенка удержатъ меня. Сердце мое разрывалось отъ этихъ слезъ, но мнѣ удалось успокоить его и внушить ему вѣру въ мои слова. Я пріѣхала въ Парижъ вскорѣ послѣ люксембургскихъ волненій и процесса министровъ".
   Болѣе всего поражаетъ во всемъ этомъ то, что путь, приведшій Жоржъ-Зандъ на литературное поприще, является совершенно противуположнымъ тому обыкновенному пути, по которому до того времени шло большинство знаменитыхъ женщинъ, подвизавшихся на различныхъ артистическихъ поприщахъ. Обыкновенно происходило такъ, что женщина сознавала въ себѣ призваніе, талантъ и въ силу этого устремлялась на сцену или въ литературу. Она ни о чемъ при этомъ не помышляла, не добивалась никакихъ иныхъ цѣлей, какъ лишь успѣховъ въ своей профессіи. Если эти успѣхи доставляли ей свой хлѣбъ и создавали ей независимое существованіе, то она принимала это совершенно пассивно, какъ нѣчто неизбѣжное, присущее артистическому поприщу, и независимость ея являлась, такимъ образомъ, невольнымъ результатомъ успѣховъ. Здѣсь же мы видимъ совершенно наоборотъ: сначала является передъ нами стремленіе къ своему хлѣбу, къ устройству независимой жизни, и затѣмъ уже слѣдуетъ литературное поприще, какъ результатъ этого стремленія, какъ одна изъ попытокъ устроиться такъ или иначе. Я не принадлежу къ числу тѣхъ эстетическихъ фаталистовъ, которые воображаютъ, что если у человѣка есть художественный талантъ, то непремѣнно, такъ или иначе, раньше или позже, онъ выступитъ на литературное поприще. Мало ли встрѣчается въ жизни людей съ несомнѣнными задатками художественныхъ наклонностей, но которые не дѣлаются артистами ни по какой части, а идутъ по тому пути, на какой натолкнула ихъ судьба. Я готовъ поэтому думать, что еслибы Жоржъ-Зандъ предварительно, до выступленія на литературное поприще, натолкнулась бы на какую-нибудь болѣе удачную попытку добывать свой хлѣбъ, она могла и совсѣмъ не выступить на поприще знаменитой романистки. Но еслибы она осталась простой швеей, модисткой, какой-нибудь рисовальщицей, и міръ не зналъ бы ея славнаго имени, во всякомъ случаѣ за ней осталась бы честь одной изъ первыхъ сознательныхъ піонерокъ женскаго вопроса. Да и въ качествѣ знаменитой романистки значеніе ея еще болѣе возвышает ся тѣмъ, что женскій вопросъ она поднимала не въ однихъ романахъ, но, прежде еще помышленія о нихъ, подняла его въ самой своей личной жизни, и къ тому же вовсе не съ одной сенсуальной стороны, какъ объ ней многіе совершенно ошибочно думаютъ, а съ самой существенной стороны -- экономической. И дѣйствительно, достойна уваженія та естественная органичность, подобная непроизвольному развитію дерева изъ сѣмени, съ какою въ Жоржъ-Зандѣ изъ обстоятельствъ жизни вытекла мысль о необходимости независимаго экономическаго положенія, а изъ этой мысли развилось стремленіе къ литературному поприщу. Здѣсь и тѣни не было чего-либо предвзятаго, навѣяннаго со стороны, вычитаннаго. Да и гдѣ же въ то время могла Жоржъ-Зандъ вычитать что-либо подобное? Съ ученіями Сен-Симона и Фурье Жоржъ-Зандъ была въ это время еще незнакома, по всей вѣроятности, не знала даже о ихъ существованіи; въ текущей же литературѣ женскій вопросъ былъ въ это время въ зародышѣ и очень мало еще разработывался, а если и задѣвался порою, то съ самыхъ элементарныхъ точекъ зрѣнія, въ родѣ того, что женщины нисколько не ниже мужчинъ въ нравственномъ и умственномъ отношеніи, потому не должны терпѣть надъ собою никакого мужского ига и имѣютъ право на такую же высокую степень образованія, какою пользуются мужчины. Съ этихъ точекъ зрѣнія Жоржъ-Зандъ могла себя считать вполнѣ обезпеченною, такъ какъ никто не возбранялъ ея личной свободы, никакого ига она надъ собою не чувствовала, могла читать какія угодно книги, образовываться и развиваться до безконечности, чѣмъ угодно заниматься, куда угодно разъѣзжать. Мысль же о томъ, что, кромѣ рабства гражданскаго или нравственнаго, существуетъ еще экономическое, и что только тотъ человѣкъ можетъ считать себя вполнѣ свободнымъ, у котораго есть свои заработанныя деньги въ карманѣ, вполнѣ его обезпечивающія, не могла быть ни откуда заимствована. Жоржъ-Зандъ была обязана этою мыслію себѣ самой. Она безъ всякаго сомнѣнія унаслѣдовала ее изъ той трудовой среды, изъ которой вышла ея мать, и гдѣ эта мысль глубоко проникаетъ во всѣ поры существованія. Это былъ тотъ же врожденный инстинктъ, который заставляетъ птицу, оторванную птенцомъ изъ родной стихіи и воспитанную, повидимому, внѣ всякихъ традицій, вить совершенно такое же гнѣздо, какое вили ея родители.
   Что же касается времени, въ которое Жоржъ-Зандъ рѣшилась приступить къ осуществленію своей завѣтной мысли, то здѣсь, безъ сомнѣнія, не малое вліяніе оказали внѣшнія общественныя обстоятельства: это была эпоха іюльской революціи. Жоржъ-Зандъ въ это время мало еще интересовалась политикою. Но общій подъемъ нравственныхъ силъ общества, конечно, отразился и на ней. По крайней мѣрѣ, мы видимъ, что нѣсколько лѣтъ уже она все собиралась начать жить самостоятельною жизнью, дѣлая разныя попытки заняться тѣмъ или другимъ. Но все не рѣшалась разорвать съ Ноганомъ. Теперь же у нея вдругъ является такая внезапная отвага, что въ нѣсколько дней она рѣшается ѣхать въ Парижъ, несмотря на то, что въ ея намѣреніи заняться литературою было гораздо менѣе опредѣленнаго и вѣрнаго, чѣмъ во всѣхъ предъидущихъ попыткахъ. Очевидно, что здѣсь оказывалъ свое косвенное вліяніе 30-й годъ, который всѣхъ мало-мальски порядочныхъ людей дѣлалъ въ большей или меньшей степени героями.
   

V.
Переселеніе въ Парижъ и первое устройство въ немъ.-- Визитъ къ Кератри.-- Сближеніе съ Делатушемъ и кружкомъ беррійцевъ.-- Переодѣванье въ мужской костюмъ.-- Выступленіе на литературное поприще.-- Образованіе псевдонима.-- Первые успѣхи.-- Внутренній переворотъ.-- Инсинуаціи и сплетни.

   Въ то время, какъ Жоржъ-Зандъ пріѣхала въ Парижъ, жизнь послѣдняго находилась въ крайне напряженномъ состояніи, и пульсъ ея бился учащенными ударами революціонной лихорадки. Шумныя и громкія событія шли другъ за другомъ тѣсною чредою, заставляя сегодня забывать то, что было вчера. Улицы то и дѣло наполнялись взволнованными толпами, то распѣвавшими марсельезу, то сбивавшими кресты съ церквей и бурбонскіе гербы, гдѣ они еще оставались, то строившими баррикады и вступавшими въ битвы съ національною гвардіею и войсками. И между тѣмъ, какъ только-что возникшая іюльская монархія боролась не на животъ, а на смерть съ цѣлымъ рядомъ республиканскихъ попытокъ низвергнуть ее и возвратить Францію къ 93-му году, литература расправляла свои крылья, измятыя цензурными строгостями эпохи реставраціи и, въ свою очередь, праздновала только-что совершившійся въ ней переворотъ. Это было время самаго пышнаго расцвѣта романтизма, когда онъ, одержавши полную побѣду надъ низверженнымъ классицизмомъ, вторгался во всѣ роды литературы и всюду водружалъ свое побѣдное знамя. Парижъ въ этотъ годъ зачитывался только-что вышедшимъ романомъ Виктора Гюго "Nôtre Dame de Paris"; театръ ломился отъ зрителей при представленіяхъ Angélo и Marion Delorme. Молодые таланты взапуски подражали Виктору Гюго и разражались фантастическими романами и необузданными лирическими поэмами и драмами, утрируя и доводя порою до нелѣпостей увлеченія покой школы. Вмѣстѣ съ тѣмъ, радикально измѣнились и самые литературные нравы. Вмѣсто прежнихъ великосвѣтскихъ литературныхъ салоновъ, гдѣ блестѣли свѣтила классицизма, а имъ подобострастно поклонялись молодые таланты въ ожиданіи милостиваго посвященія въ сонмъ жрецовъ Парнаса, началась эпоха безшабашнаго литературнаго цыганства. Въ моду вошли поэтическіе чердачки, съ высоты которыхъ, дрожа отъ холода и борясь съ голодомъ, геніи искусства, les sublimes, царили надъ презрѣнною толпою. Салоны смѣнились кофейнями, въ которыхъ жрецы музъ согрѣвали свои окоченѣлые члены, рѣшая въ шумныхъ спорахъ судьбы человѣчества. Литераторы, художники, музыканты разбились на маленькіе, замкнутые кружки, въ родѣ Cénacle Виктора Гюго. Подобнаго рода кружки составлялись иногда сообразно профессіямъ, школамъ, органамъ печати, вокругъ которыхъ они группировались, а иногда и но землячеству, подобно тому, какъ у насъ въ университетахъ уроженцы одной губерніи или товарищи одной гимназіи жмутся другъ къ другу.
   По пріѣздѣ въ Парижъ, Жоржъ-Зандъ первымъ дѣломъ озаботилась наймомъ квартиры. За 300 франковъ въ годъ она наняла три комнатки на чердакѣ громаднаго пятиэтажнаго дома въ улицѣ Сен-Мишель, прямо противъ Морга. Ей пришлось привыкать отмѣривать добрую сотню ступеней, иногда съ толстою дочкою на рукахъ, привыкать обходиться безъ служанки, довольствуясь услугами жены портье за 15 франковъ въ мѣсяцъ, обѣдать въ сосѣдней харчевнѣ за два франка въ день и, не въ силахъ согрѣться на своей мансардѣ, отправляться въ библіотеку Мазарини, но и тамъ находить такой, по ея словамъ, холодъ, что гораздо было бы удобнѣе идти работать на нотрдамскія башни. Въ тоже время ей приходилось любоваться изъ оконъ своей мансарды на безконечные ряды похоронныхъ процессій по случаю холеры, дрожа за жизнь дочери и за свою собственную, а порою случалось, съ Соланжъ на рукахъ, спасаться бѣгствомъ отъ уличнаго мятежа.
   Она пріѣхала въ Парижъ, конечно, ужь запасшись рекомендаціями. Такъ, одинъ изъ лашатрскихъ друзей ея, Дюри-Дюфрень, которому первому она открыла свое желаніе выступить на литературный путь, хотѣлъ-было ее представить Тафайету; но она отказалась отъ такой высокой чести, чувствуя себя слишкомъ ничтожною для покровительства этого, по ея словамъ, "патріарха либерализма". Тогда Дюри-Дюфрень предложилъ ей обратиться къ одному изъ своихъ парламентскихъ сотоварищей, Кератри, который сочинялъ романы и могъ, какъ увѣрялъ Дюри-Дюфрень, быть строгимъ судьею начинающей писательницы. Жоржъ-Зандъ, вскорѣ по прибытіи въ Парижъ, отправилась-было къ нему. Но Кератри сразу отшатнулъ ее слѣдующими словами:
   -- Г. Дюри-Дюфрень, обратился онъ къ молодой женщинѣ послѣ первыхъ привѣтствій: -- говорилъ мнѣ, что вы хотите писать, и я обѣщался поговорить съ вами объ этомъ вашемъ намѣреніи; но моя рѣчь будетъ откровенна и кратка: женщина не должна писать.
   -- Если ваше мнѣніе таково, возразила Жоржъ-Зандъ, вскочивши со стула:-- то не зачѣмъ было мнѣ и приходить къ вамъ такъ рано, чтобы выслушать отъ васъ подобную мудрость?
   И она пошла къ двери, едва удерживаясь отъ смѣха. Кератри проводилъ ее въ переднюю и, отворяя ей дверь, еще разъ повторилъ съ авторитетною важностью:
   -- Послушайтесь меня, не дѣлайте книгъ, дѣлайте лучше дѣтей?
   -- Я вамъ совѣтую самимъ заняться этимъ, если это вамъ такъ нравится, отвѣчала ему Жоржъ-Зандъ и съ хохотомъ захлопнула дверь передъ его носомъ.
   Подобныя неудачи и всѣ лишенія нисколько не поколебали духа Жоржъ-Зандъ. Напротивъ того, она не выходила изъ того лихорадочно-восторженнаго настроенія, какое испытываютъ люди, вышедшіе изъ неволи и впервые вдыхающіе воздухъ свободы. Она тотчасъ же примкнула къ кружку нѣсколькихъ земляковъ, беррійцевъ, подвизавшихся на литературномъ поприщѣ или, подобно ей, стремившихся на него. Изъ членовъ этого кружка ближе всѣхъ она сошлась съ Жюль-Сандо и Феликсомъ Піа. Во главѣ же кружка стоялъ человѣкъ пожилой, старый холостякъ, Делатушъ, издатель маленькой въ то время газетки "Фигаро", имѣвшій претензію быть большимъ знатокомъ и цѣнителемъ изящной литературы. Онъ принялъ сердечное участіе въ своей землячкѣ и вскорѣ привязался къ ней глубокимъ чувствомъ, въ которомъ, подъ личиною безкорыстной отеческой привязанности, слышались порою нотки болѣе страстнаго характера.
   "Онъ прочелъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:-- мой романъ, ни сюжета, ни заглавія котораго я не помню, такъ какъ я вскорѣ затѣмъ сожгла его. Найдя его по всей справедливости невозможнымъ, Делатушъ въ тоже время замѣтилъ, что я въ состояніи написать лучшій, а впослѣдствіи, можетъ быть, мнѣ удастся написать и хорошій.-- "Но надо жить, прибавилъ онъ:-- для того, чтобы знать жизнь. Романъ -- это жизнь, искусно разсказанная. У васъ художественная натура, но вы не знаете дѣйствительности, вы слишкомъ погружены въ мечты. Возложите всѣ надежды на время и опытность и спокойно ожидайте. Эти два печальные совѣтчика не заставятъ долго ждать". Въ тоже время, видя нужду молодой женщины, Делатушъ предложилъ ей при редакціи "Фигаро" мелкую работу, которая могла давать отъ 40 до 50 франковъ въ мѣсяцъ. Для Жоржъ-Занда и эти ничтожныя деньги были большимъ подспорьемъ.
   Но вскорѣ для Жоржъ-Занда оказалось недостаточно и того воздуха свободы, которымъ она дышала. И Делатушъ, и всѣ вокругъ нея говорили, что для написанія хорошаго романа необходимы знаніе жизни, опытъ. Слѣдовательно, нужно было, во что бы то ни стало, изучать жизнь во всѣхъ ея проявленіяхъ, проникать во всѣ ея закоулки. Между тѣмъ, Жоржъ-Зандъ видѣла, что существуютъ весьма многія сферы жизни, или совсѣмъ недоступныя женщинѣ, въ силу укоренившихся предразсудковъ, или если и доступныя, то при условіяхъ такого декорума, который былъ совсѣмъ ей не по средствамъ. Тогда она рѣшилась встать вполнѣ на почву мужской свободы, переодѣвшись въ мужской костюмъ. Это была эксцентричность, но, съ одной стороны, она вполнѣ вытекала изъ обстоятельствъ жизни молодой женщины, а съ другой стороны, нельзя сказать, что и въ этой эксцентричности не было ничего традиціоннаго. Вотъ что говоритъ сама Жоржъ-Зандъ по поводу этого любопытнаго факта своей жизни:
   "У меня было страстное желаніе избавиться отъ своего провинціализма и поставить себя въ уровень современныхъ идей, формъ и фактовъ. Я чувствовала въ этомъ необходимость, не говоря уже о любопытствѣ. Исключая выдающихся произведеній, я ничего не знала въ современныхъ искусствахъ, особенную страсть я питала къ театру. Но въ то же время я сознавала, что бѣдной женщинѣ невозможно удовлетворить всѣмъ этимъ желаніямъ. Бальзакъ сказалъ: "женщинѣ невозможно жить въ Парижѣ, не имѣя 25,000 франковъ дохода". Этотъ великосвѣтскій парадоксъ дѣлался истиною для женщины, желавшей быть артисткою.
   "Между тѣмъ, я видѣла, что мои молодые друзья-земляки и товарищи дѣтства живутъ въ Парижѣ на такія же скудныя средства, какъ и я, а между тѣмъ стоятъ au courant всего, что интересуетъ интеллигентную молодежь. Событія политическія и литературныя, новости театровъ и музеевъ, движенія клубныя и уличныя -- все они видятъ, вездѣ они бываютъ. Я имѣла такія же крѣпкія ноги, какъ и они, и тѣже маленькія беррійскія ступни, которыя умѣютъ ходить по самымъ непроходимымъ дорогамъ, устойчиво держась въ огромныхъ деревянныхъ башмакахъ. Но на парижскихъ мостовыхъ я чувствовала себя, какъ ракъ на мели. Тонкая обувь изнашивалась въ два дня. Калоши заставляли меня падать; я не умѣла подбирать платье, испачкивалась въ грязи, уставала, простужалась, и, не считая уже маленькихъ бархатныхъ шапочекъ, безпрестанно орошавшихся водосточными трубами, я замѣчала, что и платье, и обувь изнашивались съ ужасающею скоростью.
   "Я сдѣлала эти наблюденія еще раньше своего поселенія въ Парижѣ, во время своихъ прежнихъ поѣздокъ, и обратилась за рѣшеніемъ задачи къ своей матери, которая жила очень элегантно и комфортабельно на 3,500 франковъ: какъ экономить въ туалетѣ въ этомъ отвратительномъ климатѣ? Развѣ что не выходить изъ комнаты семь дней изъ восьми?
   "-- Въ моемъ возрастѣ, отвѣчала мнѣ мать: -- и при моихъ привычкахъ, это очень возможно. Но когда я была молода, а у твоего отца было мало денегъ, онъ выдумалъ одѣвать меня мальчикомъ. Сестра моя дѣлала тоже самое, и мы ходили пѣшкомъ съ нашими мужьями и въ театры, и повсюду. Это сокращало наши расходы по крайней мѣрѣ на половину.
   "Сначала эта идея казалась мнѣ забавною, а потомъ я нашла ее геніальною. Я уже одѣвалась не разъ мальчикомъ въ дѣтствѣ, а потомъ ѣздила верхомъ съ Дешартромъ въ блузѣ и шляпѣ, и для меня не было новостью облечься въ мужской костюмъ. Къ тому же, въ эту эпоху мода, какъ нельзя лучше, содѣйствовала подобному переодѣванію. Мужчины носили длинные квадратные рединготы, называемые à la propriétaire, которые ниспадали до пятокъ и такъ мало обрисовывали талію, что мой братъ, сшившій себѣ подобный рединготъ въ Ноганѣ, сказалъ мнѣ смѣясь: "Неправда ли, какъ красиво? И по модѣ, и не стѣснительно. Портной снялъ мѣрку съ будки и, по правдѣ сказать, въ этотъ рединготъ можно было бы запрятать цѣлый полкъ.
   "И вотъ, я заказала себѣ подобный рединготъ -- будку изъ толстаго сѣраго сукна, такіе же панталоны и жилетъ. Съ сѣрою шляпою на головѣ и съ полотнянымъ галстухомъ на шеѣ, я вполнѣ обратилась въ первокурснаго студента. Я не говорю ужь о томъ восторгѣ, какой доставили мнѣ сапоги: я готова была даже спать въ нихъ, совершенно подобно тому, какъ это было въ дѣтствѣ съ моимъ братомъ, когда ему надѣли первую пару сапогъ. Съ низкими каблучками, подбитыми гвоздями, я твердою ногою ступала по тротуару. Я носилась съ одного конца Парижа на другой. Мнѣ казалось, что я совершаю путешествіе вокругъ свѣта. И къ тому же, въ своемъ платьѣ я не боялась ничего: бѣгала въ немъ во всѣ непогоды, во всѣ часы ночи, посѣщала партеры всѣхъ театровъ. Никто не обращалъ на меня вниманія, и мое переодѣванье ни въ комъ не возбуждало ни малѣйшихъ сомнѣній. Не говоря уже о томъ, что я носила свое платье непринужденно, отсутствіе кокетства въ костюмѣ и физіономіи отгоняло всякое подозрѣніе. Я одѣвалась слишкомъ плохо и выглядѣла слишкомъ просто (обыкновенныя мои манеры разсѣянной простофили), чтобы привлекать вниманіе".
   Несмотря на совѣтъ Делатуша погодить писать романы до пріобрѣтенія большаго знанія жизни и расширенія круга наблюденій, Жоржъ-Зандъ не могла отлагать въ долгій ящикъ свои творческія попытки. Кромѣ того, что скудость средствъ требовала отъ нея неотложнаго труда, массы новыхъ впечатлѣній, нахлынувшихъ на нее съ перемѣною жизни, равно какъ сотни заразительныхъ примѣровъ вокругъ, сильно возбуждали въ ней творчество. И вотъ она написала новый романъ "Rose et Blanche"; переправленный и передѣланный чуть что не до послѣдней строки сотоварищемъ Жоржъ-Занда, Жюлемъ Сандо, романъ этотъ былъ изданъ Делатушемъ подъ псевдонимомъ Жюля-Занда. Нынѣ совсѣмъ забытый и неимѣющій никакого литературнаго значенія, тѣмъ болѣе, что въ немъ нѣтъ возможности разобрать, что принадлежитъ перу Жюля Сандо и что принадлежитъ перу Жоржъ-Занда, романъ этотъ тѣмъ не менѣе имѣлъ при своемъ появленіи нѣкоторый успѣхъ. По крайней мѣрѣ, явился издатель, который пожелалъ купить другой романъ подъ тѣмъ же псевдонимомъ. Жоржъ-Зандъ между тѣмъ успѣла побывать въ Ноганѣ и, проведя тамъ три лѣтніе мѣсяца, воротилась въ Парижъ съ новымъ романомъ "Индіаной".
   "Начиная писать "Индіану", говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:-- я испытывала сильное и совершенно особенное возбужденіе, нисколько не похожее на то, что я чувствовала при своихъ прежнихъ опытахъ. Но это возбужденіе было болѣе тягостно, чѣмъ пріятно. Я писала экспромтомъ, безъ плана, буквально не зная, къ чему я приду, и нимало не отдавая себѣ отчета въ томъ соціальномъ вопросѣ, который я затрогивала. Я никогда не была сенсимонисткою, хотя я и питаю искреннюю симпатію къ нѣкоторымъ идеямъ и личностямъ этой секты. Но въ то время я не имѣла о нихъ никакихъ понятій, и онѣ не могли вліять на меня. Единственное чувство, двигавшее меня -- чистое и горячее -- было отвращеніе къ грубому, животному рабству. Лично я никогда не подвергалась подобному рабству, объ этомъ можно судить по той свободѣ, которою я пользовалась безъ всякихъ возраженій. И поэтому "Индіана" отнюдь не была моею замаскированною исторіею, какъ объ этомъ говорили. Это вовсе не былъ протестъ противъ какого-нибудь частнаго господина, а противъ тираніи вообще, и если я вставила борьбу въ рамки семейной жизни, олицетворивъ тиранію въ личности главы семьи, это произошло оттого, что мое честолюбіе не простиралось далѣе нравоописательнаго романа. Вотъ почему въ предисловіи къ своему роману я ограждала себя отъ подозрѣній относительно какихъ бы то ни было инсинуацій. Я была слишкомъ искренна и высказала все, что у меня было на душѣ, не претендуя что-либо утаивать. Критика научила меня и заставила глубже вникнуть въ этотъ вопросъ. И такъ, я написала эту книгу подъ господствомъ чувства, а не системы. Это чувство накоплялось годами рефлексій и вырвалось наконецъ на волю, когда обстоятельства открыли ему выходъ; но этотъ выходъ былъ слишкомъ узокъ, и борьба возбужденія съ исполненіемъ впродолженіи шести недѣль держали мою волю въ совершенно новомъ и неиспытанномъ еще мною напряженіи".
   Въ то время, какъ издатель, какъ мы видѣли выше, предлагалъ напечатать этотъ новый романъ не иначе, какъ съ прежнимъ псевдонимомъ, Жюль Сандо, съ своей стороны, вовсе не желалъ, чтобы имя, очень похожее на его, красовалось подъ произведеніемъ, въ которомъ онъ не принималъ никакого участія. Чтобы выйти изъ подобнаго затрудненія, Делатушъ посовѣтовалъ такой компромиссъ: оставить для удовлетворенія требованій издателя псевдонимъ Sand, замѣнивши лишь имя Жюль Жоржемъ. Такъ и было сдѣлано. И вотъ въ началѣ 1832 года впервые появилось во французской литературѣ знаменитое впослѣдствіи имя Жоржъ-Зандъ.
   Критика довольно благосклонно отнеслась къ новому автору, причемъ газеты инсинуировали, что въ романѣ тамъ и сямъ видно присутствіе женской руки, которая помогла автору раскрыть нѣкоторыя тонкости сердца и разсудка, но что и въ стилѣ, и во всѣхъ пріемахъ видна мужская рука, обличающая въ авторѣ мужчину.
   Имѣя значительный успѣхъ въ Парижѣ, романъ, по странному, но совершенно случайному совпаденію обстоятельствъ, началъ сильно распространяться въ Германіи. Вскорѣ оказалось, что это произошло отъ совпаденія псевдонима съ именемъ убійцы Коцебу Карла Занда: по крайней мѣрѣ, Жоржъ-Зандъ получила нѣсколько писемъ изъ Германіи, въ которыхъ ее просили объявить свое родство съ Карломъ Зандомъ въ видахъ большаго успѣха ея книги въ Германіи.
   Но далеко не всѣ смотрѣли съ восторгомъ и одобреніемъ на радикальную перемѣну, какая совершилась въ жизни Жоржъ-Занда, и ея быстрые успѣхи. Нашлись люди, которые взглянули на все это, какъ на скандалъ. Въ то время, какъ Казимиръ Дюдеванъ относился съ полною терпимостью къ эмансипаціи своей жены, не мѣшалъ ей устраивать свою жизнь, какъ ей угодно, лишь бы и она въ свою очередь не вмѣшивалась въ его дѣла, и, пріѣзжая порою въ Парижъ, дружелюбно встрѣчался съ нею и посѣщалъ ее -- не такъ взглянули на все это его родные. Замѣчательно, что во Франціи, послѣ двухъ революцій, сильнаго развитія политической жизни и той могучей силы, какую обнаруживала литература своимъ вліяніемъ на весь ходъ жизни, начиная съ 17-го столѣтія -- еще въ 30-е годы во многихъ сферахъ общества на занятіе литературою смотрѣли, какъ на нѣчто унизительное и компрометирующее, и женщина, вздумавшая писать романы, представлялась оскорбляющею честь благороднаго имени, все равно, какъ если бы она вступила на подмостки кафе-шантана или сдѣлалась куртизанкою. Таковъ оказался взглядъ тещи Жоржъ-Занда, баронессы Дюдеванъ. Когда однажды Жоржъ-Зандъ посѣтила ее въ Парижѣ, баронесса тотчасъ же спросила ее, отчего она остается въ Парижѣ такъ долго безъ мужа? Жоржъ-Зандъ отвѣчала ей, что мужъ ничего не находитъ въ этомъ дурного.
   -- Но правда ли, что вы имѣете намѣреніе печатать книги? съ тономъ ужаса продолжала баронесса свои разспросы.
   -- Правда, отвѣчала спокойно Жоржъ-Зандъ.
   -- Т-те!.. Вотъ глупая идея!..
   -- Правда, подтвердила Жоржъ-Зандъ, не выходя изъ своего хладнокровія.
   -- Это прекрасно; но я надѣюсь, что вы не позволите себѣ помѣщать мое имя на оберткѣ печатныхъ книгъ?
   -- О, безъ сомнѣнія, отвѣчала Жоржъ-Зандъ:-- въ этомъ вы можете быть спокойны.
   Этимъ и кончился разговоръ, замѣчательный въ своемъ родѣ для Франціи 30-хъ годовъ. Послѣ этого баронесса уѣхала вскорѣ на югъ, и Жоржъ-Зандъ никогда съ нею болѣе не встрѣчалась.
   Жоржъ-Зандъ очевидно не было никакой нужды обращать вниманіе на брезгливыя фырканья подобныхъ старовѣровъ. Слава ея быстро росла, и успѣхъ велъ за собою вѣрнаго спутника -- деньги. За "Индіаной" быстро послѣдовалъ новый романъ "Валентина", и оба эти романа доставили Жоржъ-Зандъ 3,000 франковъ, что дало ей возможность нанять служанку и вообще устроить жизнь съ большимъ комфортомъ. Вскорѣ за тѣмъ, она была приглашена къ сотрудничеству въ "Revue des deux inondes" при поступленіи этого журнала новому издателю Бюлозу. Здѣсь она помѣстила на первыхъ порахъ "Метеллу" и нѣсколько другихъ подобныхъ ей небольшихъ повѣстей. Это участіе въ "Revue de deux Mondes и особенно визитъ къ молодой писательницѣ критика этого журнала, Гюстава, Планша до крайности раздражили ревниваго Делатуша и стоили Жоржъ-Зандъ временнаго разрыва съ ея престарѣлымъ другомъ.
   Но не однимъ только внѣшнимъ переворотомъ, т. е. выступленіемъ на путь независимости и поэтическаго творчества, ознаменовались эти роковыя пять лѣтъ жизни Жоржъ-Зандъ (1830--1835). За внѣшнимъ переворотомъ, какъ естественный результатъ его, слѣдовалъ не менѣе существенный -- внутренній. Масса новыхъ знакомствъ и впечатлѣній, вынесенныхъ ею изъ ея шатаній по Парижу въ студенческомъ костюмѣ, не ограничились однимъ обогащеніемъ ея творческой фантазіи новыми образами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, и весь умственный горизонтъ ея значительно расширился, а главное дѣло, обратился совсѣмъ въ другую сторону. До сихъ поръ, при ея уединенной и замкнутой жизни въ Ноганѣ, она была вся погружена въ свой внутренній, индивидуальный міръ; внѣ этого міра, она почти ничѣмъ не интересовалась, и всѣ вопросы и религіозно-философскіе, и соціально-нравственные она рѣшала исключительно въ видахъ выработки своихъ личныхъ идеаловъ, усовершенствованія своего излюбленнаго я. Теперь же жизнь ея такъ вдругъ измѣнилась, что ей некогда стало и думать объ этомъ я. Ее разомъ охватила та шумная волна общественной жизни, которою все это время кипѣлъ Парижъ. Передъ великими, всеобъемлющими политическими и соціальными вопросами, поставленными временемъ, ей должны были показаться слишкомъ микроскопически-мелкими и ничтожными исполненные узкаго эгоизма вопросики объ огражденіи своего прекраснаго я отъ сквернъ міра, и въ тоже время декоративно-величественныя скорби въ духѣ Рене должны были показаться слишкомъ эфемерно-фантастичными сравнительно съ реальными, страшными скорбями матеріальной нищеты. Особенно же эти послѣднія страданія предстали передъ ней во всемъ своемъ грозномъ значеніи, когда, вмѣстѣ съ распространеніемъ ея извѣстности, нищета начала со всѣхъ сторонъ осаждать ее мольбами о помощи, и нетолько на улицѣ, но и въ домѣ, безпрестанно стучась къ ней въ двери и напоминая о себѣ своими стонами.
   "Этотъ годъ, 1833-й, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ:-- открылъ передо-мною новую серію реальныхъ и глубокихъ скорбей, и въ то время, какъ я мечтала, что всѣмъ моимъ печалямъ -- конецъ, онѣ только что начинались. Быть артисткой! Да, я хотѣла этого, нетолько для того, чтобы выйти изъ матеріальной тюрьмы, въ которую запираетъ насъ собственность, большая или маленькая, оковывая массою отвратительныхъ мелкихъ заботъ; петолько ради освобожденія отъ контроля общественнаго мнѣнія со всѣмъ, что только есть въ немъ узкаго, грубаго, эгоистичнаго, пошлаго провинціальнаго, и, наконецъ, не для того только, чтобы жить внѣ пустыхъ и тщеславныхъ свѣтскихъ предразсудковъ, но прежде всего и болѣе всего, чтобы помириться съ самой собою, такъ какъ я не въ состояніи была покоиться праздною и безполезною, въ качествѣ госпожи, на плечахъ работниковъ. Я не считала себя въ правѣ требовать отъ нихъ какого-либо труда, сама ничего не дѣлая или работая лишь для своего удовольствія. Я избрала путь литературнаго поприща не ради влеченія къ нему и еще менѣе мечтала о славѣ. Я охотнѣе занялась бы какимъ угодно матеріальнымъ трудомъ, если бы онъ хоть сколько-нибудь обезпечивалъ меня; но мое наслѣдственное имѣніе было слишкомъ ничтожно, чтобы позволить мнѣ жить внѣ супружеской кровли, а подъ нею сложились условія слишкомъ нестерпимыя. Единственное средство освободиться отъ этихъ условій заключалось въ деньгахъ. Теперь я имѣла ихъ, и съ этой стороны не могло быть никакого недовольства, никакихъ упрековъ.
   "Мнѣ хотѣлось прожить темною и никому неизвѣстною жизнью, и такъ какъ, послѣ изданія "Индіаны" до выхода въ свѣтъ "Валентины", мнѣ удалось сохранить инкогнито и журналы продолжали называть меня monsieur, я мечтала, что мой маленькій успѣхъ ничего не измѣнитъ въ моихъ мирныхъ привычкахъ въ тѣсномъ дружескомъ кружкѣ такихъ же неизвѣстныхъ людей, какъ и я. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я поселилась въ переулкѣ С. Мишель со своей дочуркой, жизнь моя текла такъ уединенно и мирно, что я ничего не желала лучшаго, какъ лишь немного поменьше ступеней по лѣстницѣ и немного побольше дровъ въ каминѣ.
   "Переѣхавши въ переулокъ Малакэ, я вообразила себя во дворцѣ, настолько эта новая мансарда превосходила прежнюю. Она была немного мрачна, хотя и выходила на полдень, потому что высокія деревья сада, окружающаго домъ, загораживали свѣтъ своею зеленою чащею, въ которой распѣвали дрозды и чирикали воробьи съ чисто деревенской свободой. Я воображала, что я владѣю наконецъ пустыннымъ уголкомъ, вполнѣ соотвѣтствующимъ моимъ вкусамъ и потребностямъ. Но увы! и тамъ пришлось мнѣ, какъ и вездѣ, послѣ короткаго покоя скорбѣть душою и тщетно, подобно Руссо, искать уединенія. Я не въ состояніи была ни оградить свою свободу, ни запереть свою дверь отъ любопытныхъ, праздныхъ, всякаго рода нищихъ, и вскорѣ я убѣдилась, что ни моего времени, ни моего годового содержанія не хватило бы на одинъ день подобной осады. Я тогда заперлась, но это была безпрерывная, отвратительная борьба съ безпрестанными звонками, переговорами служанки и десять разъ прерванною работою.
   "Въ Парижѣ, вокругъ артистовъ кишитъ организованное нищенство, жертвой котораго вы дѣлаетесь сперва по глупости, а затѣмъ вслѣдствіи деликатности и совѣстливости. Это мнимые престарѣлые артисты въ нищетѣ безъ работы, которые ходятъ отъ двери къ двери съ подписными листами, самими ими сфабрикованными, матери, которыя продали въ монъ-де-піэтё свои послѣднія юпки на прокормленіе дѣтей, искалѣченные комедіанты, поэты безъ издателей, мнимыя благотворительницы, ложные миссіонеры и попы. Все это -- сбродъ бродягъ, или бывшихъ уже на каторгѣ, или готовящихся попасть на нее. Лучшими изъ нихъ представляются старые бездѣльники, которыхъ тщеславіе, отсутствіе таланта и, въ концѣ-концовъ, пьянство довели до настоящей нищеты... Прибавьте къ этому преслѣдованіе анонимными письмами, исполненными грубыми оскорбленіями; попытки, иногда нелишенныя грубаго цинизма, разныхъ святошъ возвратить васъ въ лоно церкви; поповъ, предлагающихъ вамъ искупленіе грѣховъ подъ условіемъ пожертвованія на сооруженіе часовни или статуи св. Дѣвы, визиты траппистовъ, разныхъ неудавшихся политиковъ, добровольныхъ шпіоновъ и agents provocateurs, являющихся громить передъ вами всѣ правительства и впадающихъ порою въ просакъ, облекаясь въ личину легитимизма передъ республиканцемъ или наоборотъ; цыганъ-артистовъ, испанскихъ полковниковъ, капитановъ и эмигрантовъ всѣхъ партій, взаимно побиваемыхъ въ этой странѣ безпрерывныхъ политическихъ пертурбацій; украшенныхъ орденами офицеровъ, которые требуютъ отъ васъ 20 франковъ, но довольствуются и 20-го су; однимъ словомъ -- нищета истинная и ложная, униженная и высокомѣрная, тщеславіе добродушное или ожесточенное, мелкодушная партійная нетерпимость, сплетничество, низость, глупость во всѣхъ формахъ: такова проказа, которая прилѣпляется къ каждой знаменитости, отравляетъ вамъ жизнь, возмущая васъ, утомляя, раззоряя, сожигаетъ васъ на медленномъ огнѣ, если только вы не вооружитесь жестокимъ принципомъ, гласящимъ: "каждая нужда -- заслуженна", не напишете на своей двери: "я не даю ничего", и затѣмъ не успокоитесь, разсуждая съ собою: "довольно меня эксплуатировали плуты"; тѣмъ хуже впредь для честныхъ людей, борящихся съ голодомъ.
   "Такимъ образомъ, едва я достигла той цѣли, къ которой стремилась, какъ мнѣ представилось двойное разочарованіе. Я мечтала, что теперь, наконецъ, въ моихъ рукахъ независимость въ двухъ ея формахъ -- въ формѣ свободнаго употребленія времени и средствъ, и вдругъ и то, и другое обратилось въ раздражающее, непрерывное рабство. Видя, какъ далекъ мой трудъ отъ возможности удовлетворить всѣмъ требованіямъ окружавшей меня нищеты, я удвояла, утрояла, учетверяла дозу работы. Бывали минуты, когда, не смотря на всю чрезмѣрность труда, я все-таки укоряла себя, за часы отдыха и необходимыхъ развлеченій, въ душевной распущенности и поблажкѣ эгоизму. Отъ природы склонная доводить до послѣднихъ крайностей свои убѣжденія, я отдалась этой работѣ сверхъ всякихъ силъ и благотворительности безъ границъ, совершенно подобно тому, какъ въ прежніе годы, въ эпоху своихъ католическихъ увлеченій, я отказывала себѣ въ дѣтскихъ играхъ и забавахъ для молитвы и религіозныхъ экстазовъ...
   "Вотъ къ чему привело меня начало моей артистической жизни, а это было только начало. Едва предстала передо мною эта задача общаго бѣдствія, какъ голова моя закружилась отъ ужаса. Я много размышляла, много скорбѣла въ своемъ уединеніи въ Ноганѣ, по тамъ я была вся погружена въ чисто личныя заботы до полной нечувствительности ко всему окружающему. Я была, конечно, подчинена духу вѣка, который въ то время заключался въ томъ, чтобы замыкаться въ эгоистическую скорбь, воображать, себя Рене или Оберманномъ и приписывать себѣ исключительную чувствительность и поэтому страданія, невѣдомыя толпѣ. Среда, которая въ то время окружала меня, какъ нельзя болѣе располагала къ убѣжденію, что весь міръ былъ чуждъ моихъ мыслей и страданій, такъ какъ я видѣла вокругъ себя однѣ грубо-матеріальныя заботы, которыя тотчасъ же и разсѣевались по мѣрѣ ихъ удовлетворенія.
   "Когда же мой горизонтъ раздвинулся, когда мнѣ стали извѣстны всѣ скорби и нужды, все отчаяніе и пороки великой общественной среды, мои размышленія перестали вращаться вокругъ моей собственной судьбы, а начали имѣть дѣло съ судьбами міра, въ которомъ я увидѣла себя не болѣе, какъ атомомъ; мое личное отчаяніе распространилось на всѣ существа, и законъ фатализма раздвинулся передо мною въ такомъ грозномъ видѣ, что мой умъ помутился.
   "Представьте себѣ существо, дожившее до тридцатилѣтняго возраста, не открывая глазъ на дѣйствительность, а между тѣмъ, одаренное прекрасными глазами, чтобы видѣть; существо строго" и серьёзное въ глубинѣ души, но которое такъ долго допускало убаюкивать себя поэтическимъ мечтамъ, пламенной вѣрѣ въ божественные законы, иллюзіи безусловнаго отреченія отъ всѣхъ интересовъ общественной жизни, и вдругъ это существо оказывается пораженнымъ странною картиною этой общественной жизни, всматривается и вникаетъ въ него со всею ясностью молодыхъ силъ и спокойной совѣсти.
   "Минута же, въ которую я открыла глаза, была торжественная въ исторіи. Республика, о которой мечтали въ іюлѣ, превратилась въ варшавскія убійства и сенъ-меррійское жертвоприношеніе. Холера шла за своими человѣческими жертвами. Сенсимонизмъ, ослѣпивъ на минуту воображеніе, былъ подвергнутъ преслѣдованію и сходилъ со сцены, не рѣшивъ великаго вопроса любви и даже, по моему мнѣнію, нѣсколько осквернивъ его. Искусство, въ свою очередь, было осквернено печальными увлеченіями возникавшаго романтизма. Время было полно ужаса и ироніи, смятенія и разнузданности; одни плакали на развалинахъ своихъ великодушныхъ иллюзій, другіе ликовали на первыхъ ступеняхъ своего грязнаго торжества; никто ни во что не вѣрилъ: одни -- изъ малодушія, другіе -- изъ атеизма.
   "Ничто въ моихъ прежнихъ вѣрованіяхъ не было ясно формулировано съ соціальной точки зрѣнія, что бы помогло мнѣ бороться противъ этого катаклизма, которымъ внѣдрялось царство матеріи, и ни въ республиканскихъ, ни въ соціалистическихъ идеяхъ я не находила достаточно свѣта, чтобы бороться съ мракомъ, открыто навѣваемымъ на міръ маммономъ. Я оставалась одна со своею мечтою божества всемогущаго, но не вселюбящаго, потому что оно оставляло человѣческій родъ на жертву его извращенности и безумія.
   "Подъ гнетомъ этого унынія я и написала "Делію", урывками, не имѣя въ виду ни дѣлать изъ этого что-либо цѣлое, ни издавать его. Между тѣмъ, когда я связала на живую нитку романическаго сюжета довольно значительное количество отдѣльныхъ отрывковъ, я прочла ихъ Сент-Бёву, который посовѣтывалъ мнѣ продолжать и внушилъ Бюлозу попросить у меня главу для "Revue des Deux Mondes". Несмотря на этотъ прецедентъ, я все еще не рѣшалась дѣлать изъ этой фантазіи книгу для публики. Въ ней слишкомъ преобладалъ характеръ мечты и моихъ юношескихъ грезъ въ духѣ Корамбе, чтобы понравиться многочисленнымъ читателямъ. И я не торопила себя, я намѣренно удаляла отъ себя заботы о томъ, чтобы понравиться публикѣ, испытывая особенное грустное утѣшеніе въ отдачѣ себя всѣмъ капризамъ мечты и въ удаленіи отъ реальности дѣйствительнаго міра, чтобы изобразить синтезъ сомнѣнія и страданія, по мѣрѣ того, какъ послѣднія представлялись мнѣ въ какой-нибудь формѣ.
   "Этотъ манускриптъ въ теченіи года находился подъ моимъ перомъ, и я то съ досадою отбрасывала его отъ себя, то снова принималась за него съ агаромъ. Это, по моему мнѣнію, книга, неимѣющая здраваго смысла съ обыкновенныхъ точекъ зрѣнія искусства, но, тѣмъ не менѣе, она обратила на себя слишкомъ большое вниманіе артистовъ, какъ проявленіе непосредственнаго вдохновенія въ частностяхъ. Я предпослала этой книгѣ два предисловія и сказала въ нихъ все, что имѣла сказать о ней. Считаю излишнимъ снова возвращаться къ этому. Успѣхъ формы былъ очень великъ. Содержаніе же подверглось безпощадной критикѣ. Во всѣхъ лицахъ романа хотѣли непремѣнно видѣть портреты живыхъ людей, во всѣхъ положеніяхъ -- личныя признанія; дошли до того, что начали толковать въ самомъ порочномъ и грязномъ смыслѣ мѣста, написанныя съ полною чистотою, и я помню, что для того, чтобы понять, въ чемъ подозрѣвали меня, я должна была просить объяснить мнѣ то, чего я не знала".
   Однимъ словомъ, съ "Леліи" началось настоящее выступленіе Жоржъ-Занда на поприще общественной и политической беллетристики, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, она подверглась участи общей всѣмъ подвизающимся на этомъ благотворномъ, блестящемъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, тернистомъ пути. Инкогнито, о которомъ она мечтала въ началѣ своей литературной дѣятельности, теперь уже не существовало болѣе: она сдѣлалась извѣстною всему міру; и міръ не замедлилъ надѣть на ея голову тотъ терновый вѣнокъ клеветъ и инсинуацій, какимъ онъ вѣнчаетъ всѣхъ своихъ пророковъ. Появленіе женщины на литературномъ поприщѣ само по себѣ не было особенною новостью, и каждая европейская литература насчитывала уже въ это время въ своемъ историческомъ прошломъ и настоящемъ не одну женскую славу. Но женщинѣ было опредѣлено свое особенное, второстепенное, если не послѣднее мѣсто на литературномъ Парнассѣ. Женщина обязана была, прежде всего, парадировать женою, матерью, свѣтскою дамою, а затѣмъ уже часы досуговъ могла посвящать музамъ, тихо подпѣвая мужчинамъ, не дерзая ни на какое новаторство и довольствуясь такою же скромною ролью артистическаго диллентатизма, въ какой она обыкновенно подвизалась въ сферѣ прочихъ изящныхъ искусствъ, въ музыкѣ и живописи. Жоржъ-Зандъ была первою европейскою женщиною, рѣшившеюся занять и въ литературѣ, и въ жизни мужское мѣсто. Отказавшись отъ семьи и свѣта, съ единственною цѣлію завоевать себѣ путемъ литературнаго труда ту независимость, которой была лишена женщина, она этимъ однимъ разрывала всѣ традиціи, и какъ бы ни была она сама по себѣ нравственно чиста и честна, общество, крѣпко держащееся за свои излюбленныя традиціи, не могло простить ей этой дерзости. Совершенно подобно тому, какъ въ ея дѣвическіе годы, шатрскій бомондъ не могъ переварить невинныхъ катаній верхомъ молодой мечтательницы въ блузѣ и фётрѣ и сдѣлалъ ее предметомъ самыхъ чудовищныхъ легендъ, такъ поступила теперь и quasi-просвѣщенная парижская буржуазія съ ея узкою моралью и малодушною пугливостью вередъ всѣмъ мало-мальски выдающимся изъ привычной рутины. Молодая писательница начала въ скоромъ времени мерещиться въ глазахъ всѣхъ святошъ и рутинеровъ, въ видѣ какого-то пугала въ мужскомъ платьѣ и съ сигарою въ зубахъ. Начали ходить по всей Европѣ массы сплетенъ и легендъ не менѣе нелѣпыхъ, какъ и шатрскіе, о ея безчисленныхъ любовникахъ, разнузданныхъ оргіяхъ въ кружкахъ литературнаго цыганства и т. п., а на романы ея начали смотрѣть, какъ на проповѣдь необузданной чувственности, на отрицаніе всѣхъ тѣхъ священныхъ традицій, которыя спасаютъ общество отъ деморализаціи. Въ слѣдующей же главѣ, при анализѣ ея первыхъ романовъ, мы увидимъ, на сколько все это было справедливо.
   

VI.
Первые романы Жоржъ-Зандъ: Индіана, Валентина, Делія.

   Всѣ эти инсинуаціи, о которыхъ была рѣчь въ концѣ предыдущей главы, принесли не мало вреда въ томъ отношеніи, что, не говоря уже о врагахъ и недоброжелателяхъ Жоржъ-Занда, о разныхъ святошахъ, изувѣрахъ и рутинерахъ, онѣ смутили истинное пониманіе значенія романовъ Жоржъ-Занда даже среди весьма многихъ изъ ея поклонниковъ и приверженцевъ. Такъ издавна уже укоренилось среди европейской и русской публики ходячее мнѣніе, будто романы Жоржъ-Занда представляютъ собою проповѣдь свободной любви, что женскій вопросъ затрогивается въ нихъ исключительно съ его сенсуальной стороны и подъ свободою женщины подразумѣвается ни болѣе, ни менѣе, какъ лишь свобода чувства отъ узъ свѣтскихъ предразсудковъ и узкой морали.
   Для читателей поверхностныхъ, читающихъ романы изъ третьей строки въ пятую, подобное рутинное мнѣніе оправдывается тѣмъ, что въ весьма многихъ романахъ Жоржъ-Занда сюжетъ основывается на фактѣ, пережитомъ писательницею въ самой своей жизни, именно на неудачномъ супружествѣ и внѣбрачной любви женщины. Но подобно тому, какъ было бы совершенно нелѣпо въ жизни писательницы все выводить изъ этого факта, т. е. предполагать, что Жоржъ-Зандъ ничего болѣе не искала въ жизни, какъ лишь любви, оставила семейный кровъ, развелась съ мужемъ, сдѣлалась писательницей -- и все это съ единственною цѣлью найти внѣ брака то удовлетвореніе чувства, какое она не могла обрѣсти въ союзѣ съ г. Дюдеваномъ, не менѣе того ошибочно и въ романахъ ея все подводить подъ этотъ мотивъ. Мы видѣли уже, что когда она писала свои первые романы, вопросы, о любви менѣе всего игралъ какую-либо роль въ ея жизни. Она была въ это время всецѣло поглощена идеею своей независимости, и такъ какъ, по своей страстной натурѣ, она обыкновенно доводила каждое свое стремленіе до послѣдней крайности, то и въ настоящемъ случаѣ (по крайней мѣрѣ, въ этотъ періодъ своей жизни) она стремилась къ независимости нетолько отъ семейныхъ узъ, предразсудковъ свѣта и экономическаго положенія, но въ томъ числѣ и отъ любви, т. е. иначе говоря, отъ самой своей натуры. За примѣрами подобнаго увлеченія намъ незачѣмъ ходить далеко. Каждый изъ насъ въ продолженіи послѣднихъ десяти лѣтъ встрѣчалъ въ нашей жизни, безъ сомнѣнія, не мало женщинъ съ подобнымъ же аскетическимъ направленіемъ, которыя, признавая любовь лишь какъ духовное, братское единеніе въ высшихъ принципахъ и цѣляхъ жизни, въ то же время въ малѣйшей примѣси чувственности видѣли нетолько поблажку грубому эгоизму, но и начало всяческаго рабства.
   Подобное аскетическое увлеченіе является естественною реакціею пробудившейся мысли и воли женщины противъ того исключительно чувственнаго воспитанія, какое она до сихъ поръ получала. Узы вѣкового рабства женщины оказались сплетенными преимущественно изъ ея половыхъ инстинктовъ. И естественно, что рабъ, стремящійся вырваться на свободу, прежде всего силится разорвать тѣ цѣпи, которыя его сковываютъ. Чувственность порабощаетъ женщину мужчинѣ во всякомъ случаѣ, является ли послѣдній мужемъ, или любовникомъ. Какъ мужъ, онъ является законнымъ повелителемъ своей жены, приковываетъ ее къ своему ложу и семейному очагу и распоряжается ею, какъ вещью, ему принадлежащею въ силу статей кодекса вѣковыхъ традицій и свѣтскихъ предразсудковъ. Но и въ качествѣ свободнаго любовника онъ является не въ меньшей степени тираномъ: порабощенная страстью, женщина въ такомъ случаѣ должна ежеминутно трепетать потерять предметъ своей любви, быть обманутою, брошенною, надоѣсть, и потому невольно подчиняться всѣмъ его прихотямъ и капризамъ, служить игрушкою въ его рукахъ и въ то же время непрестанно напрягать всѣ свои усилія, чтобы ему не надоѣла игрушка. Но если такъ, то долой чувственность, какую бы то ни было, законную или незаконную, и да здравствуетъ свободная женщина, которая сходится съ мужчиною лишь на равныхъ правахъ, во имя высшей и духовной любви, какъ съ братомъ, товарищемъ, партизаномъ и сопутникомъ къ той высокой цѣли, какая лежитъ въ духѣ вѣка! Подобную тенденцію мы встрѣчаемъ уже въ первомъ романѣ Жоржъ-Занда "Индіанѣ".
   Такъ прежде всего поражаетъ насъ въ романѣ тотъ замѣчательный фактъ, что несмотря на то, что въ это время Жоржъ-Зандъ очень мало еще интересовалась политикою, тѣмъ не менѣе романъ оказывается построеннымъ вполнѣ на политической подкладкѣ. Всѣ главныя дѣйствующія лица его являются нетолько олицетвореніемъ разныхъ моральныхъ качествъ, но и представителями различныхъ существовавшихъ въ то время во Франціи партій. Такъ мужъ-тиранъ, Дельмаръ, со своими буржуазными наклонностями и взглядами на жизнь, матеріальнымъ практицизмомъ, узкою моралью, подчиненіемъ всѣмъ свѣтскимъ предразсудкамъ и инстинктами грубаго деспотизма, является въ то же время бонапартистомъ. Любовникъ по части низменной чувственности -- Раймонъ, блестящій, краснорѣчивый карьеристъ, и то же время изнѣженный, безсердечный селадонъ, который готовъ приволокнуться къ каждой встрѣтившейся мало-мальски красивой женщинѣ, къ госпожѣ и ея служанкѣ, лишь бы это волокитство осталось безъ всякихъ дурныхъ послѣдствій для его карьеры и общественнаго положенія, является въ то же время легитимистомъ съ либеральнымъ оттѣнкомъ царившихъ въ то время доктринеровъ. Что же касается до героини Индіаны и преданнаго ея друга Ральфа, сдержаннаго, сосредоточеннаго, вѣчно сохраняющаго хладнокровное благоразуміе и пылающаго къ Индіанѣ глубокой и долголѣтней страстью, именно тѣмъ высокимъ, чуждымъ низменныхъ чувственныхъ побужденій чувствомъ, о которомъ мечтаетъ Жоржъ-Зандъ -- оба эти главные герои романа, исполненные наигуманѣйшихъ стремленій, являются въ то же время представителями демократической партіи.
   При этомъ, писательница вполнѣ сознательно связываетъ моральныя качества своихъ героевъ съ ихъ политическими убѣжденіями. Такъ, въ одномъ мѣстѣ второй части романа, она говоритъ:
   "Что касается до меня, то, по моему мнѣнію, политическія мнѣнія человѣка, это -- весь человѣкъ. Откройте мнѣ ваше сердце и вашъ разсудокъ, и я вамъ скажу, каковы ваши политическія мнѣнія. Въ какомъ бы общественномъ слоѣ или партіи случай не заставилъ насъ родиться, нашъ характеръ раньше или позже одерживаетъ верхъ надъ всѣми предразсудками и традиціями воспитанія. Вы, можетъ быть, скажете, что я сужу слишкомъ абсолютно, но какъ же вы мнѣ прикажете судить, когда я вижу человѣка, который привязывается вдругъ къ какимъ-нибудь такимъ системамъ, которыя великодушіе отрицаетъ? Покажите мнѣ человѣка, который поддерживаетъ полезность смертной казни, и какимъ бы онъ ни представлялся просвѣщеннымъ и разсудительнымъ, попробуйте установить какую-либо симпатію между мною и имъ. Если подобный человѣкъ захочетъ просвѣтить меня въ истинѣ, неизвѣстной мнѣ, ему никогда не удастся это; потому что я не въ состояніи вѣрить ему. Ральфъ и Раймонъ различались во всѣхъ пунктахъ, и, между тѣмъ, до своего знакомства они не имѣли твердо установленныхъ мнѣній. Но какъ только они сошлись, каждый изъ нихъ всталъ на противуположную точку зрѣнія, и каждый составилъ свое твердое и незыблемое убѣжденіе. Раймонъ при всякомъ случаѣ выступалъ. защитникомъ существующаго общества, Ральфъ нападалъ на послѣднее во всѣхъ пунктахъ. И это было очень просто: Раймонъ былъ счастливъ и хорошо поставленъ, Ральфъ не зналъ въ жизни ничего, кромѣ горя и непріятностей; одинъ находилъ все отличнымъ, другой не былъ ничѣмъ доволенъ. Люди и вещи относились къ Ральфу дурно, а Раймону улыбались; и оба они, какъ дѣти, судили обо всемъ по отношенію къ себѣ и присвоивали себѣ роль судей послѣдней инстанціи великихъ соціальныхъ вопросовъ, не будучи оба компетентными въ этомъ. Ральфъ опирался постоянно на свою мечту республики, которая исключала бы всѣ злоупотребленія, предразсудки и несправедливости; это былъ идеалъ, основанный исключительно на вѣрѣ въ новое поколѣніе человѣчества. Раймонъ поддерживалъ свою доктрину наслѣдственной монархіи, предпочитая, какъ говорилъ онъ, терпѣть злоупотребленія, предразсудки и несправедливости, чѣмъ видѣть водруженіе эшафотовъ и потоки невинной крови. Что касается до полковника (Дельмара), то въ началѣ спора онъ всегда былъ на сторонѣ Ральфа. Онъ ненавидѣлъ Бурбоновъ и вносилъ въ свои мнѣнія всю горячность своихъ чувствъ. На вскорѣ Раймонъ ловко пріобщалъ его къ своей партіи, доказывая ему, что монархія по принципу ближе стоитъ къ имперіи, чѣмъ къ республикѣ. Ральфъ не обладалъ талантомъ убѣдительности, онъ былъ слишкомъ искрененъ и неловокъ, бѣдный баронетъ! Его откровенность была такъ шероховата, логика такъ суха, принципы такъ абсолютны! Онъ никого не щадилъ, не смягчалъ никакой истины"...
   Вотъ на этой-то политической канвѣ и разыгрывается сердечная драма Индіаны. Рожденная и взлелѣянная подъ тропическимъ небомъ Америки, въ полной свободѣ, такая же пылкая, непосредственная и цѣломудренно-дѣвственная, какъ и окружавшая ее въ дѣтствѣ природа, Индіана по своей дѣтской неопытности, вышла замужъ за престарѣлаго полковника наполеоновской гвардіи, Дельмара, не имѣя ничего общаго со своимъ мужемъ ни по возрасту, ни по врожденнымъ инстинктамъ, ни по симпатіямъ и антипатіямъ. Сдѣлавшись принадлежностью стараго военнаго служаки, необузданно-вспыльчиваго, ревниваго, съ грубыми инстинктами и деспотическими наклонностями, она начала чахнуть и увядать подъ этимъ игомъ, тщетно ожидая какого-то мессію-избавителя. И вотъ, наконецъ, явился quasi-избавитель въ лицѣ легитимиста и карьериста Раймона; но, вмѣсто ожидаемаго избавленія, Индіана подпала подъ новое иго чувственной страсти, еще болѣе тлетворное и гибельное, наполнявшее ея душу милліономъ страшныхъ мукъ, грозившее ей нравственнымъ паденіемъ и приведшее ее, въ концѣ концовъ, къ покушенію на самоубійство. Правда, что это чувственное увлеченіе принесло свою долю пользы въ томъ отношеніи, что пробудило въ Индіанѣ сознаніе своего рабства и стремленіе къ свободѣ, но во всякомъ случаѣ подъ свободою здѣсь слѣдуетъ разумѣть не исключительно одну возможность безпрепятственно отдаться чувству, но свободу въ общемъ и высшемъ ея смыслѣ: неприкосновенности личности ближняго и уваженія къ его человѣческому достоинству. Самымъ рѣшительнымъ моментомъ романа въ этомъ отношеніи является именно то мѣсто, гдѣ Индіана, уже разочарованная въ своей страсти къ Раймону и спасенная Ральфомъ отъ покушенія на самоубійство, подвергается грубымъ допросамъ со стороны мужа относительно ея минутной отлучки изъ дома. Здѣсь вы видите не раздраженіе самки, которой мѣшаютъ предаваться ея похотямъ, а протестъ противъ попранія человѣческаго достоинства. Индіана не совершила ничего предосудительнаго съ точки зрѣнія уличной морали; не краснѣя и смотря прямо въ глаза мужа, могла бы она отвѣчать, гдѣ она была; но она отказывается отъ этого, потому что ее возмущаетъ самый фактъ допроса.
   -- Если я отказываюсь отвѣчать, говоритъ она ледянымъ тономъ:-- то единственно ради формы. Я хочу васъ убѣдить, что вы не имѣете права задавать мнѣ такой вопросъ.
   -- Я не имѣю права, тысяча чертей! Кто же здѣсь господинъ, вы или я? Кто носитъ юпку и долженъ сидѣть за прялкою? Не претендуете ли вы вырвать бороду у меня изъ подбородка? Это вполнѣ въ вашемъ духѣ, самка!..
   -- Я знаю, что я раба, а вы господинъ. Законъ этой страны сдѣлалъ васъ моимъ властелиномъ. Вы можете связать мое тѣло, сковать руки, властвовать надъ моими дѣйствіями; но надъ моей волею, милостивый государь, вы безсильны, одинъ только Богъ въ состояніи преклонить ее и измѣнить. Ищите же законовъ, темницъ, инструментовъ пытки, чтобы овладѣть ею -- это будетъ все равно, какъ еслибы вы вздумали захватить руками воздухъ и пустое пространство.
   -- Молчи, дура, несносное созданіе! твои романическія фразы выводятъ изъ всякаго терпѣнія.
   -- Вы можете заставить меня молчать, но не въ состояніи принудить перестать мыслить.
   -- Безсмысленная гордость, спѣсь червяка!.. Ты злоупотребляешь моимъ снисхожденіемъ!.. Но я тебѣ покажу какъ разъ, какого малаго труда стоитъ переломить такой великій характеръ...
   -- Не совѣтую вамъ пытаться, отъ этого только пострадаетъ ваше спокойствіе, достоинство же нисколько не выиграетъ.
   -- Ты думаешь? вскричалъ онъ и крѣпко сдавилъ ея руку своими пальцами.
   -- Я въ этомъ убѣждена, отвѣчала она, не мѣняясь въ лицѣ.
   Такимъ образомъ, пройдя сквозь искушеніе чувственности, Индіана возвысилась до героическаго стремленія къ освобожденію и затѣмъ уже сдѣлалась способною къ той высшей, духовной, свойственной только человѣку любви, которая связала ее послѣ смерти мужа съ Ральфомъ, какъ съ товарищемъ-другомъ по пути дѣятельнаго добра и партизаномъ въ политическомъ отношеніи.
   Здѣсь, между прочимъ, достойно вниманія то глубокое сродство, какое имѣетъ господствующая философская система вѣка со способомъ мышленія всѣхъ современниковъ эпохи, даже и такихъ, которые системы этой не изучали и не имѣютъ о ней никакого опредѣленнаго понятія. Такъ Жоржъ-Зандъ, конечно, въ своей жизни никогда Гегеля не изучала и едва ли имѣла о его философіи сколько-нибудь ясное представленіе, особенно же въ то время, когда писала Индіану. Между тѣмъ, первый романъ ея, словно сознательно и нарочно, созданъ по гегелевской схемѣ: сначала вы видите здѣсь тезисъ въ видѣ непосредственно-наивнаго брака Индіаны и подчиненія ея рабству традиціоннаго, семейнаго деспотизма. Затѣмъ слѣдуетъ антитезисъ въ формѣ чувственнаго увлеченія Раймономъ, открывающаго героинѣ всѣ роковыя противорѣчія ея жизни. И, наконецъ, мы видимъ синтезисъ въ видѣ свободнаго одухотворенія чувственности высшимъ разумнымъ принципомъ жизни.
   Второй романъ Жоржъ-Занда, "Валентина", проникнутый тѣми же идеями, является еще въ большей степени построеннымъ на политической почвѣ, и, къ тому же, здѣсь эта почва захватывается гораздо глубже. Въ Индіанѣ дѣйствующія лица, нося разныя политическія клички, соотвѣтствующія ихъ психическимъ качествамъ, въ то же время всѣ принадлежатъ къ одному общественному слою. Намъ остается только вѣрить На-слово автору, что Ральфъ и Индіана демократы, но они ничѣмъ не проявляютъ передъ нами своего демократизма, занимаются исключительно своими сердечными дѣлами, и только въ концѣ романа, когда страсть ихъ увѣнчивается успѣхомъ, они выдаютъ намъ удостовѣреніе въ своемъ демократизмѣ, начавши вести уединенную, трудовую жизнь земледѣльцевъ и тратя большинство своихъ избытковъ на выкупъ черныхъ невольниковъ. Въ романѣ же "Валентина" мы видимъ два рѣзко очерченные въ своей противуположности міра, барскій и крестьянскій, міръ свѣтской праздности и деревенскаго труда. Валентина возросла въ нѣгѣ и роскоши семейства графа Рембо и была единственною наслѣдницею несмѣтныхъ богатствъ своихъ родителей, такъ какъ старшая сестра ея, Луиза, была изгнана изъ родительскаго дома, обольщенная любовникомъ ея мачихи, нѣкимъ Невилемъ. И вотъ въ то время, какъ Валентину всячески охраняли отъ гибельнаго вліянія ея сводной сестры, старались не упоминать даже имени послѣдней въ ея присутствіи, Валентина сохраняла о Луизѣ самыя теплыя воспоминанія; она даже переписывалась съ нею тайкомъ въ то время, какъ Луиза, скитаясь изъ города въ городъ, борьбою съ бѣдностью и трудомъ закалялась въ идеяхъ свободы и братства. Вслѣдствіе этого-то тайнаго вліянія сестры, Валентина, несмотря на всѣ усилія своихъ родныхъ воспитать изъ нея вполнѣ свѣтскую барышню, достойную поддержать честь своего рода, оказалась вдругъ способною, будучи уже невѣстою блестящаго дипломата Лансака, влюбиться въ безроднаго крестьянина Бенедикта, правда, интеллигентнаго, кончившаго даже курсъ высшихъ наукъ въ Парижѣ, но тѣмъ не менѣе возвратившагося къ крестьянской жизни и земледѣльческому труду въ домъ воспитавшаго его дяди Лери, съ дочерью котораго Атенаисою онъ былъ помолвленъ. Но къ этой любви была приведена Валентина не одною красотою Бенедикта и, съ другой стороны, не однимъ вліяніемъ сестры. Здѣсь снова является передъ нами на сцену то предопредѣленіе, влекущее людей къ политическимъ убѣжденіямъ, соотвѣтствующимъ ихъ врожденнымъ душевнымъ качествамъ, о которомъ Жоржъ-Зандъ говоритъ въ своемъ первомъ романѣ. Воспитанная въ свѣтской средѣ и чувствуя въ то же время въ своихъ жилахъ плебейскую кровь матери, увлекшую ее въ парижскія мансарды, Жоржъ-Зандъ твердо вѣрила въ это предопредѣленіе, и оно во всѣхъ ея романахъ играетъ видную роль. Такъ и Валентина по самой своей природѣ оказывается наклонною болѣе къ крестьянской жизни, чѣмъ къ великосвѣтской.
   "Валентина, читаемъ мы въ XIII главѣ романа:-- обладала доброю и кроткою натурою; небо глубоко ошиблось, опредѣливши эту простодушную, чуждую малѣйшаго честолюбія дѣвушку жить во дворцахъ и дышать придворною атмосферою. Трудно было найти существо, менѣе способное къ блеску и тщеславнымъ тріумфамъ. Ея удовольствія были, напротивъ того, скромны и носили интимный характеръ, и чѣмъ болѣе ихъ ставили въ вину ей, тѣмъ болѣе стремилась она къ жизни, исполненной простоты, которая казалась ей обѣтованною землею. Если она желала выйти замужъ, то единственно для того, чтобы имѣть хозяйство, дѣтей и жить уединенною жизнью. Сердце ея нуждалось въ непосредственныхъ чувствахъ, не многочисленныхъ, не разнообразныхъ. Ни для одной женщины вѣрность не была такъ легка. Но роскошь, окружавшая ее, предупреждавшая всѣ ея малѣйшія желанія и предугадывавшая даже ея прихоти, отстраняла ее отъ мелкихъ хозяйственныхъ заботъ. Предаваться имъ, при двадцати лакеяхъ къ вашимъ услугамъ, казалось нетолько глупо, но имѣло бы видъ скряжничества. Въ ея распоряженіе только и былъ предоставленъ одинъ птичникъ. И можно судить по ея характеру, съ какою любовью и какъ усердно занялась она своими маленькими пернатыми. Когда же она очутилась на фермѣ (дяди Лери), окруженная курами, охотничьими собаками, козами, когда она увидала Луизу, ткущую на самопрялкѣ, мадамъ Лери, хозяйничающую въ кухнѣ, и Бенедикта, починяющаго свои сѣти, она почувствовала, что вошла въ ту самую сферу, для которой была создана".
   Не мудрено, что вслѣдъ за тѣмъ, едва знакомая съ Бенедиктомъ и далекая еще отъ той страсти, которая разгорѣлась въ ней впослѣдствіи, Валентина, осматривая вдвоемъ съ Бенедиктомъ скотный дворъ Лери, высказала ему слѣдующія мысли:
   -- А я въ самомъ дѣлѣ думаю, что рождена быть фермершею! О, какъ бы я любила эту простую жизнь и скромные будничные труды! Я бы все дѣлала сама, какъ мадамъ Лери! Какія бы я славныя воспитала стада, какія бы хохлатыя курочки у меня были и козочки, которыхъ я водила бы на водопой. Еслибы вы знали, какъ часто въ салонахъ, на балахъ, утомленная всею этою свѣтскою суетою, я далеко уносилась въ своихъ мечтахъ, и грезилось мнѣ, что я пасу барановъ гдѣ-нибудь на лужкѣ! Но оркестръ, призывая меня къ танцамъ, выводилъ изъ этихъ грезъ, и онѣ напоминали мнѣ извѣстную исторію молочницы съ разбитымъ кувшиномъ.
   Опираясь на рѣшетку, Бенедиктъ слушалъ ея рѣчи въ умиленіи: вслѣдствіе душевной симпатіи между ними, она громко высказывала то, что соотвѣтствовало его глубоко затаеннымъ желаніямъ. Они были одни. Бенедиктъ захотѣлъ продлить эти грезы.
   -- А еслибы вамъ пришлось выйти замужъ за крестьянина? спросилъ онъ.
   -- Въ вѣкъ, въ который мы живемъ, отвѣчала она: -- нѣтъ болѣе крестьянъ. Развѣ мы не получаемъ почти во всѣхъ Класахъ общества одно и то же воспитаніе? Развѣ Атенаиса не обладаетъ большими талантами, чѣмъ я? И развѣ такой человѣкъ, какъ вы, не выше по своимъ познаніямъ женщины, подобной мнѣ?
   -- А развѣ вы не имѣете предразсудковъ вашего происхожденія? возразилъ Бенедиктъ.
   -- Но вѣдь я предполагаю себя фермершею; я не могла бы имѣть ихъ въ такомъ случаѣ.
   -- Это не резонъ... вонъ Атенаиса -- урожденная фермерша и ужасно обижена, зачѣмъ не родилась графинею.
   -- О, какъ бы я была этому рада, напротивъ, возразила она съ быстротою.
   И она задумчиво стояла противъ Бенедикта, опираясь на ясли, опустивъ глаза въ землю и не воображая, что она сказала слова, за которыя онъ не пожалѣлъ бы пролить свою кровь".
   Такимъ образомъ, Валентину влечетъ къ Бенедикту не одна чувственная страсть, а чисто демократическое стремленіе вырваться изъ постылаго ей барскаго круга въ сферу свойственнаго ея натурѣ существованія на почвѣ крестьянскаго труда. Чтоже касается вопроса о чувственности, то весь почти романъ занятъ борьбою молодыхъ людей противъ естественной наклонности отдаться ей и утратить такимъ образомъ чистоту того высокаго чувства, которое ихъ соединяетъ. Въ этомъ отношеніи романъ имѣетъ черезчуръ аскетическій характеръ. Искуственная же и неудачная развязка его, въ видѣ неожиданной катастрофы, убійства Бенедикта Піерромъ Блутти, заподозрившимъ Бенедикта въ волокитствѣ за Атенаисою, придаетъ роману даже нѣсколько ортодоксально-провиденціальный характеръ: смерть Бенедикта является словно будто небеснымъ наказаніемъ за то, что молодые люди не утерпѣли и не могли подождать до устраненія всѣхъ препятствій къ законному браку. И только укоры, которыми осыпаетъ Луиза сестру свою надъ трупомъ Бенедикта, придаютъ всему этому нѣсколько иной характеръ.
   -- Вы не знаете, говоритъ Луиза: -- какъ я любила этого умершаго человѣка! Но вы опутали его своими чарами, и онъ ничего не различалъ, что дѣлается вокругъ него! О, я съумѣла бы сдѣлать его счастливымъ, я не мучила бы его, какъ это дѣлали вы! Я пожертвовала бы ему пустою славою и гордыми принципами! Я не сдѣлала бы изъ его жизни ежедневной пытки! Его молодость, такая прекрасная и благоухающая, не увяла бы подъ моими сухими ласками! Я не осудила бы его на жертву мукъ и воздержаній!.. Не завлекла бы его въ засаду, чтобы предать убійцѣ. Нѣтъ! онъ былъ бы въ настоящую минуту полонъ жизни и будущности, еслибы полюбилъ меня! Будьте же прокляты вы, которая этому помѣшала!
   Это проливаетъ нѣсколько иной свѣтъ на весь ходъ романа. Аскетическая борьба Валентины является здѣсь какъ бы послѣднимъ остаткомъ барской гордости, помѣшавшей Валентинѣ пожертвовать свѣтскими и традиціонными предразудками ради счастія своего возлюбленнаго, къ которому ее влекла во всякомъ случаѣ не одна чувственная страсть, и трагическій исходъ романа представляется печальнымъ результатомъ подобной слабости героини, ея раздвоенности, мѣшавшей ей свободно и открыто отдаться любви, не выжидая такихъ благопріятныхъ обстоятельствъ, при которыхъ могли бы остаться и волки сыты, и овцы цѣлы.
   Въ "Леліи" Жоржъ-Зандъ окончательно выступаетъ на соціально-политическую почву. Мы видѣли уже выше, что романъ этотъ былъ написанъ подъ вліяніемъ именно тѣхъ впечатлѣній, какія навѣяли на Жоржъ-Зандъ какъ общественныя неурядицы ея отечества, такъ и общее смутное положеніе дѣлъ во всей Европѣ.
   Въ сущности, "Лелію" нельзя назвать и романомъ: это рядъ философскихъ писемъ и діалоговъ, въ которыхъ совершенно тонетъ сюжетъ романа. Дѣйствіе происходитъ гдѣ-то на югѣ Европы, повидимому въ Италіи, но, по справедливому замѣчанію Зола, на самомъ дѣлѣ въ "царствѣ тѣней", и дѣйствующія лица являются нестолько людьми, сколько отвлеченными, философскими категоріями. Жоржъ-Зандъ сама утверждаетъ это въ одномъ изъ предисловій къ своему произведенію. "Лелія, говоритъ она:-- останется въ моихъ глазахъ поэтическимъ опытомъ, фантастическимъ романомъ, дѣйствующія лица котораго не вполнѣ реальны, какъ бы этого хотѣлось исключительнымъ любителямъ анализа нравовъ, не вполнѣ аллегоричны, какъ объ этомъ разсуждали нѣкоторые синтетическіе умы. Каждое изъ нихъ представляетъ какую-нибудь фракцію философскаго мышленія XIX столѣтія: Пульхерія является представительницею эпикуреизма, унаслѣдовавшаго софизмы прошлаго столѣтія; Стеніо олицетворяетъ собою энтузіазмъ и слабость нашего вѣка, въ которомъ интеллигенція паритъ очень высоко, увлекаемая воображеніемъ, и падаетъ очень низко, подавляемая дѣйствительностью, лишенною поэзіи и величія; Магнусъ -- это развалины духовенства испорченнаго, загрубѣлаго; таковы и всѣ остальныя. Что же касается Леліи, то я должна признаться, что эта фигура рисовалась мнѣ сквозь фикцію, болѣе осязательную, чѣмъ всѣ прочія, окружавшія ее. Я помню, что мнѣ хотѣлось сдѣлать ее нетолько защитницей, но и олицетвореніемъ современнаго спиритуализма, который хотя не находится въ большемъ почетѣ у людей, утратившихъ вѣру въ догматы, предписывавшіе его, но тѣмъ не менѣе остается и навсегда останется у всѣхъ просвѣщенныхъ націй въ видѣ потребности высокихъ стремленій, такъ какъ онъ представляетъ собою самую сущность высоко развитыхъ умовъ".
   Насколько Жоржъ-Зандъ удалось въ лицѣ Леліи олицетворить современный ей спиритуализмъ, это вопросъ открытый, и мы не беремся его рѣшать; для насъ остается несомнѣннымъ лишь то, что Лелія во всякомъ случаѣ является олицетвореніемъ нетолько личнаго настроенія писательницы въ то время, когда она писала этотъ романъ, но и женской доли вообще, въ связи съ условіями общественной жизни. Лелія является передъ нами гордою и непреклонною аскеткою, которая отвергаетъ два случая любви, представившіеся ей въ жизни, въ концѣ концовъ отрицается отъ міра и запирается навсегда въ монастырь. Къ этому отреченію отъ жизни и нравственной смерти привело Лелію не что иное, какъ роковой вопросъ женской свободы и равноправности. Традиціонная женская доля не дала никакого простора для могучей натуры Леліи, кипящей жаждою широкой дѣятельности. Передъ нею только и былъ открытъ одинъ узкій удѣленный женщинѣ путь замужества. Но она испытала двѣ мужскія любви, и въ обѣихъ пришлось ей разочароваться. И это были не какіе-нибудь пошлые и заурядные Дельмары или Лансаки, а два лучшіе представителя вѣка:-- одинъ, Вельмарино, стоялъ во главѣ политическаго движенія и держалъ въ своихъ рукахъ судьбы своей страны; другой, Стеніо, былъ лучшимъ поэтомъ своего времени. Но первый слишкомъ высоко парилъ передъ нею; ей оставалось только пресмыкаться у ногъ его и молиться ему, какъ Богу; весь поглощенный политикой, онъ удѣлялъ ей лишь часы отдыха, припадалъ къ ея груди лишь въ минуты усталости или горя неудачъ, чтобы потомъ опять воспрянуть къ новой дѣятельности и оставить ее въ пренебреженіи; когда же она начинала вмѣшиваться въ его политическую дѣятельность и критиковать ее, онъ ей напоминалъ, что она -- женщина и потому не можетъ возвыситься до высоты его комбинацій, ни понять важности его трудовъ. Такое колѣнопреклоненное положеніе передъ идеаломъ, изрѣдка милостиво снисходящимъ къ ней съ высоты пьедестала, сдѣлалось невыносимымъ для свободолюбивой и гордой натуры Леліи, и она отвергла любовь лучшаго человѣка, какого только встрѣчала. Могла ли она послѣ этого удовлетвориться чувственною страстью сластолюбиваго, слабодушнаго Стеніо, въ рукахъ котораго она рисковала сдѣлаться жалкою игрушкою минутной прихоти? И вотъ, путемъ долгихъ рефлексій, она пришла къ полному отреченію отъ міра. Но подобный аскетизмъ вовсе не представляется конечнымъ и безусловнымъ идеаломъ Леліи, къ которому должна во что бы ни стало стремиться каждая женщина, равняющаяся ей силами своей природы. Онъ зависитъ отъ условій жизни, не предста вляющихъ никакого другого лучшаго и болѣе разумнаго выхода. Это больше ничего, какъ протестъ противъ общественнаго неустройства, одинъ изъ видовъ самоубійства вслѣдствіе невозможности жить вполнѣ идеальною жизнію. Такъ смотритъ на свой аскетизмъ и сама Лелія, когда, прощаясь навсегда съ Стеніо во время свиданія въ монастырѣ, она высказываетъ ему причины своего постриженія. Въ этихъ словахъ, исполненныхъ глубокихъ соціально-философскихъ перспективъ, сосредоточивается философія всего романа, и я считаю не лишнимъ привести ихъ съ нѣкоторыми сокращеніями:
   "Гордость, которую я проповѣдую, говоритъ Лелія Стеніо: -- которой я поучаю и которую практикую, я знаю, составляетъ предметъ вашего негодованія и противодѣйствія. Вы боретесь съ нею всѣми силами и устно, и письменно, даже въ средѣ моей скромной паствы, но вы вооружаетесь противъ нея слабыми аргументами, Стеніо. Вы говорите, что моя дорога не ведетъ къ счастію, что я сама -- первая жертва той непростительной гордости, которой я переполнена. Ошибаетесь, Стеніо: я -- жертва не гордости, а отсутствія тѣхъ чувствъ, которыя составляютъ жизнь души. Мы не можемъ довольствоваться одною возвышенною и безконечною любовью къ Богу и вселенной; для насъ необходима, кромѣ того, любовь конечная, земная, которая имѣла бы своимъ предметомъ человѣческія души, связанныя между собою взаимною привязанностью. Эта ассоціація душъ выражается въ любви, бракѣ, дѣтяхъ, семьѣ. Если какое-нибудь человѣческое существо уединяется и отказывается отъ этихъ элементовъ, необходимыхъ для его существованія, оно страдаетъ, вянетъ, живетъ лишь половинною жизнію. Но допустивъ въ нашей земной жизни нѣжныя, сильныя и исключительныя страсти, Провидѣніе пожелало освѣтить ихъ, придавъ имъ характеръ возвышеннаго величія и справедливости, при посредствѣ которыхъ онѣ возвышались бы и приближались къ божественной любви; а безъ этого онѣ матеріализуются, унижаются и гаснутъ, потому что божественная любовь не поддерживаетъ ихъ и не управляетъ ими болѣе. Такимъ образомъ, когда поколѣнія портятся или находятся въ спячкѣ, когда прогрессъ справедливости останавливается въ своемъ теченіи на землѣ, когда законы не находятся въ гармоніи съ потребностями этого прогресса и сердца людей дѣлаютъ тщетныя усилія пользоваться свободою, этимъ необходимымъ условіемъ искренности и справедливости въ страстяхъ, тогда Провидѣніе лишаетъ земную любовь того луча, который озаряетъ ее -- благородные инстинкты человѣка ниспадаютъ въ скотское состояніе. Священное таинство брака совершается въ грязи и слезахъ; страсти дѣлаются жгучими, ревнивыми, убійственными, желанія грубыми, безстыдными и грязными; любовь превращается въ оргію, бракъ -- въ торговлю, семья -- въ каторгу. Тогда порядокъ дѣлается казнію и агоніею; безпорядокъ -- избавленіемъ, т. е. самоубійствомъ.
   "И вотъ мы, Стеніо, мы живемъ въ подобномъ безпорядкѣ: вы, потому что кинулись въ развратъ, я, потому что заперлась въ монастырь; вы, потому что злоупотребили жизнію, я потому что отказалась отъ нея. Мы оба нарушили божественные законы вслѣдствіи того, что не живемъ подъ властію такихъ человѣческихъ законовъ, которые допустили бы намъ понимать и любить другъ друга. Предразсудки вашего воспитанія, привычки вашего ума, примѣры, окружающіе васъ со всѣхъ сторонъ, санкція законовъ, все это даетъ вамъ такія права власти надо мною, которыя только моя воля могла бы признать, по которыя моя воля не захотѣла признать, изъ опасенія неизбѣжныхъ злоупотребленій, къ которымъ должно привести васъ столько прерогативъ, соединенныхъ въ вашихъ рукахъ противъ меня. Не говоря же "о всѣхъ прочихъ вашихъ исключительныхъ правахъ, общество не дало мнѣ никакой гарантіи противъ вашей невѣрности, а вамъ напротивъ того дало противъ моей невѣрности гарантіи, самыя унизительныя для моего достоинства. Не говорите мнѣ, чтобы мы могли возвыситься надъ этимъ обществомъ и презрѣть его учрежденія, вступя въ союзъ, свободный отъ всѣхъ формальностей. Я уже дѣлала этотъ опытъ и убѣдилась въ его тщетѣ, потому что въ такомъ союзѣ менѣе, чѣмъ въ бракѣ, женщина можетъ быть подругою, равною мужчинѣ. Интересы мужчины и женщины здѣсь дѣлаются совершенно противуположными; мужчина же считаетъ свои болѣе драгоцѣнными и важными. Женщина ставится въ необходимость жертвовать своими интересами, она принуждается къ самоотверженію безъ соотвѣтствующаго вознагражденія со стороны мужчины, потому что мужчина привязанъ къ обществу: что бы онъ ни дѣлалъ, онъ не можетъ разорвать съ нимъ, а общество отвергаетъ незаконныя связи. Это ведетъ къ тому, что жизнь женщины исчезаетъ, поглощаемая жизнію мужчины, а я хотѣла жить. Я не могла отказаться отъ себя и предпочла лучше разорвать на двѣ части свое существованіе и посвятить божественной жизни свою земную жизнь, чѣмъ потерять и ту, и другую въ жестокой и безплодной борьбѣ".
   Такую мрачную, чисто могильную философію вынесла Жоржъ-Зандъ изъ своего перваго свободнаго шага въ жизни, философію, которая и до нашего времени не чужда весьма многимъ женщинамъ, при нѣсколько иной, болѣе современной формулировкѣ ея, но при подобныхъ же обстоятельствахъ какъ личной, такъ и общественной жизни.
   

VII.
Удаленіе въ сферу индивидуальнаго идеализма и политическаго индифферентизма.-- Вліяніе С.-Бёва и А. Мюссе.-- Характеристика романовъ "Jacques", "Spiridion" и драмы "Les sept cordes de la lyre".-- Встрѣча съ Мишелемъ (изъ Буржа) и участіе въ Процессѣ-монстръ.

   Въ предъидущей главѣ, говоря о "Леліи", мы замѣтили, между прочимъ, что въ этомъ романѣ Жоржъ-Зандъ рѣшительно встала на политико-соціальную почву. Но, къ сожалѣнію, въ этотъ періодъ своей жизни она не была въ состояніи долго удержаться на этой почвѣ. Разбирая "Лелію", мы видѣли, что отношеніе писательницы къ жизни является въ этомъ романѣ крайне пессимистическое и безусловно отрицательное. Подобное же отношеніе можетъ быть благотворнымъ лишь въ такомъ случаѣ, если оно обусловливается какими-либо положительными общественными идеалами, съ точки зрѣнія которыхъ отрицается печальная дѣйствительность. У Жоржъ-Зандъ-же въ это время, какъ она сама говоритъ въ своихъ мемуарахъ, не было еще выработано никакихъ сознательныхъ и опредѣленныхъ общественныхъ стремленій. Если она сочувствовала демократамъ, боготворила народъ, проливала слезы обо всѣхъ униженныхъ и оскорбленныхъ, то все это совершала больше сердцемъ, чѣмъ разсудкомъ, вслѣдствіе инстинктивнаго влеченія натуры, а не какихъ-либо сознательныхъ убѣжденій. Когда, по пріѣздѣ въ Парижъ, она вышла изъ отвлеченнаго міра своихъ грёзъ и личныхъ идеаловъ, она была окружена шумомъ и гамомъ общественныхъ неурядицъ, и жизнь представила ей рядъ самыхъ печальныхъ и, повидимому, безнадежныхъ картинъ. Она не видала ни малѣйшаго просвѣта вокругъ себя; не предугадывала никакого спасительнаго исхода въ будущемъ, не знала, на что опереться, къ чему стремиться, чего ожидать, и ей оставалось одно безнадежное отчаяніе. Но такое отношеніе къ жизни крайне неустойчиво и покато. Долго оставаться въ немъ нельзя. Оно неизбѣжно ведетъ человѣка, если не къ самоубійству, то къ одному изъ видовъ нравственной смерти. Лелія, находившаяся въ состояніи подобнаго маразма, какъ мы видѣли, отказалась отъ жизни и заперлась въ монастырь. Жоржъ-Зандъ, подобно своей героинѣ, въ свою очередь отшатнулась отъ жизни. Она снова замкнулась въ міръ личныхъ романическихъ идеаловъ въ духѣ Рене и въ область чистаго искуства, и вмѣстѣ съ тѣмъ разочарованіе въ общественныхъ дѣлахъ не замедлило привести ее къ политическому индифферентизму.
   Замѣчательно, что и люди, съ которыми она сближается въ этотъ мрачный періодъ своей жизни, вполнѣ гармонируютъ съ ея психическимъ настроеніемъ и, съ своей стороны, подливаютъ масла въ огонь. Зола въ своей характеристикѣ Жоржъ-Зандъ, обращаетъ, между прочимъ, вниманіе на то, что Жоржъ-Зандъ сильно подчинялась вліянію людей, съ которыми вступала въ тѣсныя дружескія связи, и что вліяніе это сказывается въ ея романахъ, что въ "Compagnon du Tour de France", въ "Le Meunier d'Angibault" видно вліяніе Пьера Леру, "Les lettres à Marie" написаны подъ диктовку Ламеннэ, въ "Consuelo" и "La comtesse de Rudolstadt" вы находите бесѣды о музыкѣ, которыя она вела съ Фридрихомъ Шопеномъ, въ тѣ годы, когда они жили вмѣстѣ. Замѣчаніе это не лишено своей доли справедливости, но Золй глубоко ошибается, когда тутъ же говоритъ: "Что меня всегда удивляло, такъ это то, что Мюссэ прошелъ въ ея жизни, не оставивъ глубокаго слѣда. Единственный геніальный человѣкъ, любившій ее, не былъ ею понятъ, а она оказывалась мягкимъ воскомъ въ рукахъ другихъ, въ сравнительно болѣе грубыхъ рукахъ". Между тѣмъ, мы видимъ, что сближеніе Жоржъ-Занда съ такими индифферентными въ политикѣ скептиками, каковы были Сент-Бёвъ и Альфредъ Мюссе, какъ разъ совпадаетъ съ развитіемъ политическаго индифферентизма въ самой Жоржъ-Зандъ и нѣтъ сомнѣнія, что ея новые друзья немало содѣйствовали къ отвлеченію молодой писательницы отъ вопросовъ общественной жизни и развитію въ ней политическаго скептицизма. Но какъ бы ни было велико вліяніе этихъ людей, починъ въ этомъ отношеніи принадлежитъ все-таки самой писательницѣ: съ Сент-Бёвомъ она познакомилась, написавши уже значительную часть "Леліи"; съ А. Мюссе она сошлась во время своей поѣздки въ Италію, предпринятой ею на деньги, вырученныя продажею "Леліи"; между тѣмъ, уже въ "Леліи" мы видимъ задатки того разочарованія, которое естественнымъ путемъ, помимо всякаго посторонняго вліянія, должно было вести за собою политическій индиферентизмъ. Такъ что вопросъ о томъ, пришла ли Жоржъ-Зандъ къ политическому индифферентизму подъ вліяніемъ своего сближенія съ Сент-Бёвомъ и А. Мюссе, или, наоборотъ, она сошлась съ ними вслѣдствіе симпатіи настроеній, представляетъ собою диллему, въ родѣ молота и наковальни. Въ жизни очень часто приписывается какое-нибудь явленіе исключительно вліянію тѣхъ или другихъ личностей, и при этомъ совершенно опускается изъ виду склонность самого объекта къ производимому надъ нимъ вліянію.
   Какъ бы то ни было, послѣ первыхъ трехъ романовъ (Индіаны, Валентины и Леліи), въ которыхъ мы замѣтили такое живое отношеніе къ вопросамъ общественной жизни, что всѣ психическія движенія героевъ разсматриваются неиначе, какъ въ тѣсной связи съ этими вопросами, характеръ литературной дѣятельности Жоржъ-Зандъ совершенно измѣняется. Начинается именно тотъ періодъ, о которомъ Зола говоритъ: "Романистка вступаетъ въ новый фазисъ творчества; она больше не проповѣдуетъ; она разсказываетъ, и порою съ непреодолимою прелестью". Но въ этотъ періодъ Жоржъ-Зандъ, мало сказать, "не проповѣдуетъ": она совершенно сходитъ съ политической почвы. Всѣ романы ея 30-хъ годовъ стоятъ исключительно на почвѣ или индивидуальныхъ идеаловъ въ романтическомъ духѣ, или психическаго анализа нѣжныхъ страстей. Таковы "Jacques", "André", "Léon-Léoni", "Simon", "Le sécretaire intime", "Mauprat", "l'Uscoque" и пр., и цѣлый рядъ повѣстей и романовъ изъ итальянской жизни, навѣянныхъ поѣздкой въ Италію 1834 г., каковы "Lavinia", "Métella", "Mattéa", "La dernière Aldini".
   Мы не будемъ долго останавливаться на этомъ періодѣ ея литературной дѣятельности и для знакомства съ нимъ обратимъ вниманіе лишь на романъ "Jacques", какъ наиболѣе типично представляющій характеръ литературнаго творчества Жоржъ-Зандъ въ это время. "Jacques" надѣлалъ немало шуму въ свое время. Всякаго рода святоши и обскуранты нападали на него, какъ на отрицаніе нерасторжимости брака, оправданіе прелюбодѣйства и возведеніе самоубійства въ героически-нравственный подвигъ.
   Впечатлѣніе, произведенное этимъ романомъ на публику, было такъ сильно, что Жоржъ-Зандъ долгое время въ литературѣ 30-хъ годовъ пользовалась кличкою "автора Жака". Въ нашей литературѣ этотъ романъ оставилъ глубокій слѣдъ: по крайней мѣрѣ, цѣлая серія романовъ 40-хъ и 50-хъ годовъ, начиная съ "Кто виноватъ" и кончая "Подводнымъ камнемъ" Авдѣева -- романовъ, основанныхъ на неудачѣ брака вслѣдствіе несходства характеровъ супруговъ, повидимому, вполнѣ достойныхъ другъ друга по своимъ нравственнымъ качествамъ, имѣютъ своимъ родоначальникомъ "Жака". Между тѣмъ, романъ этотъ, въ частностяхъ своихъ замѣчательный глубокимъ и тонкимъ психическимъ анализомъ, въ цѣломъ построенъ на фальшивыхъ основаніяхъ отвлеченнаго, ходульнаго идеализма въ романтическомъ духѣ.
   Героями этого романа, изложеннаго въ эпистолярной формѣ взаимной переписки, являются двѣ пары: съ одной стороны, Октавъ и Фернанда, съ другой -- Жакъ и Сильвія. Октавъ и Фернанда -- представители того, что на романтическомъ жаргонѣ называлось толпа: это -- люди средняго уровня, синя пороха не изобрѣтающіе, но и сальныхъ свѣчей не вкушающіе, добрые малые, которые ни о чемъ не заботятся, какъ лишь плодиться, множиться и населять землю, вкушая вся ея блага. Совсѣмъ не таковы Жакъ и Сильвія: это -- избранныя натуры, высоко парящія надъ всѣмъ человѣчествомъ, гордыя, непоколебимо сильныя существа, исполненныя мірового скорбію; ну, и конечно ужь только они одни понимаютъ и цѣнятъ другъ друга; пошлая же толпа можетъ лишь благоговѣйно удивляться ихъ величію, но не въ состояніи ни исчислить ихъ достоинствъ, ни измѣрить ихъ глубинъ. Все это прекрасно: пошлая толпа можетъ не понимать и не цѣнить этихъ сокровищъ, но отъ автора, изображающаго ихъ, мы вправѣ требовать обстоятельной оцѣнки; если только онъ не желаетъ самого себя и своихъ читателей поставить въ уровень того, что онъ называетъ "пошлою толпою"; онъ обязанъ показать намъ, въ силу какихъ достоинствъ онъ ставитъ ихъ выше всѣхъ прочихъ смертныхъ и чѣмъ они отличаются отъ всего человѣческаго рода. Но этого-то именно аттестата идеальности авторъ и не позаботился вручить въ руки своихъ героевъ, и вы тщетно будете искать во всемъ романѣ реальныхъ доказательствъ, которыя оправдали бы высокое мнѣніе героевъ о самихъ себѣ. И это очень понятно: разъ авторъ сошелъ съ реальной почвы общественныхъ вопросовъ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ отнялъ всякую почву подъ своими ногами и очутился въ воздухѣ безъ малѣйшей опоры; въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ же инымъ могутъ опредѣляться достоинства человѣка, какъ не отношеніями его къ окружающимъ его ближнимъ, т. е., иначе сказать, общественными отношеніями? Внѣ этихъ отношеній, гдѣ-нибудь на необитаемомъ островѣ, человѣкъ -- X, который вы, по своему произволу, можете замѣнить какимъ угодно числомъ, предоставляя мнѣ вѣрить вамъ на слово, что это число вполнѣ соотвѣтствуетъ величинѣ Х-а, но никакихъ доказательствъ въ пользу вашего предположенія вы мнѣ представить не въ состояніи. Три первые романа Жоржъ-Зандъ, равно какъ и послѣдующія ея произведенія, начиная съ 40-хъ годовъ, тѣмъ и отличаются отъ ея произведеній 30-хъ годовъ, въ родѣ "Жака", что въ нихъ всѣ достоинства и недостатки героевъ строго опредѣлены ихъ общественными отношеніями. Лелія, напримѣръ, въ своемъ родѣ Сильвія -- тоже романтическая избранная натура, гордый духъ которой исполненъ неизмѣримыхъ глубинъ, но передъ вами не одни слова автора, увѣряющаго васъ въ достоинствахъ героини, но и поступки Леліи, дающіе ей право считаться идеальной женщиной, поступки, опредѣляющіе эту идеальность ничѣмъ инымъ, какъ мѣрою общественныхъ отношеній. Почему Лелія отвергла Стеніо? Потому что онъ -- пошлякъ въ общественномъ отношеніи сравнительно съ Вильмарино, и любовь къ нему поставила бы Лелію въ унизительное общественное положеніе, обративши ее въ игрушку минутной прихоти празднаго селадона. Почему Лелія отвергла любовь Вильмарино? Опять-таки вслѣдствіе неправильности общественныхъ отношеній: оттого, что не могла встать съ нимъ на равной ногѣ на одномъ и томъ же полѣ дѣятельности. Почему она пошла въ монастырь? А потому же, почему женщины иныхъ убѣжденій и вѣрованій пускаютъ пулю въ лобъ или бросаются въ Волгу, какъ Катерина въ "Грозѣ". Вы можете, пожалуй, оспаривать идеальность Леліи, доказывать, что она -- вовсе не идеальная женщина, а чистѣйшая тряпка, что истинно идеальная женщина не отказалась бы такъ легко отъ жизни, какъ она, а боролась бы до послѣдней капли крови; она съумѣла бы завоевать и отстоять себѣ широкое поле дѣятельности, о которомъ мечтала, съумѣла бы заставить Вильмарино перестать смотрѣть на нее свысока, а видѣть въ ней союзника и товарища на одномъ и томъ же поприщѣ. Вы, можетъ быть, и правы, но, во всякомъ случаѣ, сколько бы мы ни спорили, нашъ споръ неизмѣнно вращался бы на почвѣ различныхъ общественныхъ отношеній. Что же касается до Жака и Сильвіи, то относительно ихъ никакой подобный споръ не можетъ имѣть мѣста, такъ какъ они впродолженіи всего романа только и дѣлаютъ, что въ своихъ письмахъ расточаютъ другъ другу комплименты, восторгаясь высотою полетовъ мысли каждаго и разливаясь въ безконечныхъ сентиментальныхъ вздохахъ и охахъ по поводу того, что они принадлежатъ къ тѣмъ избраннымъ человѣческимъ существамъ, которыя называются дикими (les sauvages) и которыхъ родится не болѣе пяти-шести впродолженіи цѣлаго вѣка для того, чтобы любить истину и умереть, не будучи въ состояніи внушить любовь къ ней людямъ.
   Если же, за неимѣніемъ какого-либо масштаба для опредѣленія общественныхъ отношеній героевъ къ человѣчеству вообще или къ ихъ родинѣ въ частности, вы обратите вниманіе, какъ они относятся къ тѣмъ двумъ-тремъ близкимъ къ нимъ людямъ, съ которыми соединила ихъ судьба, то передъ вами, вмѣсто идеальныхъ избранниковъ, расточающихъ вокругъ себя хоть маленькія крупицы добра, предстанутъ вдругъ напыщенные, высокомѣрные, черствые эгоисты, нисходящіе къ простымъ людямъ для того лишь, чтобы ломаться передъ ними въ гордомъ величіи своихъ непонятныхъ страданій и ежеминутно помыкать ихъ жалкимъ ничтожествомъ. Самое лучшее, что могло бы случиться -- это еслибы Жакъ и Сильвія сочетались бракомъ: они удалились бы отъ ничтожнаго человѣчества въ какіе-нибудь дѣвственные лѣса Америки и тамъ въ гордомъ уединеніи могли бы весь вѣкъ любоваться другъ другомъ и читать другъ другу длинные, высокопарные монологи о своихъ превосходствахъ надъ пошлою толпою. Но бѣда заключалась въ томъ, что жизнь пяти-шести романтическихъ избранниковъ всегда бывала, по волѣ авторовъ, исполнена неразгаданныхъ тайнъ. Такъ случилось и въ настоящемъ случаѣ: оказалось, что Жакъ не могъ жениться на Сильвіи, такъ какъ онъ имѣлъ особенныя основанія подозрѣвать въ ней родную сестру. И вотъ произошло печальное недоразумѣніе: Жакъ влюбился въ Фернанду и женился на ней, несмотря на разницу возрастовъ, а Октавъ влюбился въ Сильвію. Я уже сказалъ выше, что при всѣхъ своихъ недостаткахъ въ общемъ планѣ, романъ этотъ замѣчателенъ въ своихъ частностяхъ глубокимъ и тонкимъ психическимъ анализомъ. И особенно этотъ анализъ хорошъ въ той части романа, гдѣ рисуются отношенія Сельвіи къ Жаку вскорѣ послѣ замужества. Но этотъ анализъ нетолько не выставляетъ передъ нами Жака сколько-нибудь въ идеальномъ свѣтѣ, а, напротивъ, того заставляетъ насъ негодовать на героя на каждой страницѣ. Такъ, послѣ свадьбы Жакъ увозитъ жену въ свое уединенное помѣстье для того, чтобы избавить ее отъ вреднаго вліянія матери и тлетворнаго дѣйствія свѣтской мишуры и наслаждаться съ нею чарами любви въ полной изолированности отъ людей.
   Молодая, неопытная женщина, съ хорошими задатками и здравыми инстинктами, естественно ищетъ въ мужѣ товарища и друга, которому могла бы искренно довѣряться во всѣхъ своихъ радостяхъ и печаляхъ, и отъ него, въ свою очередь, ожидаетъ такого же довѣрія. А онъ сразу становится передъ ней въ позу непонятаго страдальца. Какъ онъ, Жакъ, который носитъ на плечахъ своихъ 35 лѣтъ міровой скорби, станетъ вдругъ дѣлиться своимъ сокровищемъ съ 17-ти-лѣтней дѣвочкой, у которой молоко еще не обсохло на губахъ! Да развѣ она пойметъ, оцѣнитъ?.. И вотъ онъ ходитъ передъ нею, мрачный, какъ ночь, хмурится, не спитъ по ночамъ, то расточаетъ ей ласки и поцѣлуи, то дѣлается сухъ, холоденъ, словно подозрѣваетъ въ чемъ. Она естественно не можетъ понять, что дѣлается съ мужемъ; да и кому же ни съ того, ни съ сего можетъ прійти въ голову, что тутъ таится міровая скорбь? Напрасно старается она вызвать его на откровенность, онъ упорно молчитъ, только вѣчно куритъ и вздыхаетъ. Ей, конечно, дѣлается обидно вслѣдствіе подобной несообщительности мужа; то она воображаетъ, что онъ за что-то сердится на нее, то ей кажется, что онъ ее разлюбилъ. Начинаются сцены, въ родѣ того, что она вздумаетъ разсѣять его пѣніемъ какого-нибудь романса, а онъ вдругъ -- трахъ! разбиваетъ трубку объ полъ и бѣжитъ стремглавъ: оказывается, что романсъ пробудилъ въ немъ какое-то мрачное воспоминаніе давно минувшихъ лѣтъ. Но что за воспоминаніе -- онъ молчитъ. Она начинаетъ его ревновать къ прошлому, доходитъ даже до мысли, что на душѣ его тяготѣетъ какое-то тяжкое преступленіе. Однимъ словомъ, авторъ мѣстами до такой степени увлекается своимъ анализомъ, что совершенно, повидимому, забываетъ, что Жакъ -- одинъ изъ пяти-шести избранниковъ, и вы словно будто читаете просто-на-просто изображеніе того, что происходитъ въ супружеской жизни, послѣ того, какъ старый, пожившій селадонъ, строющій кислыя гримасы то отъ подагры, то отъ воспоминаній о давнишнихъ грязненькихъ грѣшкахъ, женится на молодой, невинной и честной дѣвушкѣ. Авторъ не знакомитъ насъ, какъ, въ свою очередь, Сильвія ломалась передъ Октавомъ, но можно вообразить себѣ, что и тамъ происходило дѣло въ такомъ же родѣ. Хорошо, что въ концѣ-концовъ какъ Фернанда, такъ и Октавъ бросили своихъ величественныхъ обожателей и сошлись другъ съ другомъ безъ всякихъ затѣй и ломаній. Ну, а еслибы этого не случилось? Еслибы они не встрѣтились? Какъ Жакъ, такъ и Сильвія могли бы до смерти замучить людей, которые отдались имъ всею своею душою, и, главное дѣло, они и не подозрѣвали бы, какое зло они причинили этимъ людямъ, разбивши ихъ жизнь; они все-таки воображали бы себя непонятыми избранниками, цѣль которыхъ внушать міру любовь къ истинѣ. Мнѣ могутъ возразить, что окончательный великодушный поступокъ Жака, его самоубійство, устроенное тайно, чтобы Фернанда не знала объ этомъ фактѣ и никакое угрызеніе совѣсти не могло помѣшать ея счастію съ Октавомъ, во всякомъ случаѣ дѣлаетъ ему честь и возвышаетъ его въ глазахъ читателя. Но, не говоря уже о томъ, что это позднее великодушіе имѣетъ такой видъ, какъ будто кто бросилъ ребенка въ воду нарочно для того, чтобы потомъ броситься вслѣдъ за нимъ спасать его, я сильно сомнѣваюсь, чтобъ Жакъ, именно такой Жакъ, какой парадируетъ передъ нами въ романѣ, былъ способенъ на подобный поступокъ. Люди, стоявшіе на высотѣ подобнаго самопожертвованія, въ родѣ героевъ драмъ Виктора Гюго, Тизбы и Жильбера, съ самаго начала любятъ совсѣмъ другою любовью: простые, добрые, непритязательные, они не ломаются передъ предметами страсти своими превосходствами, не терзаютъ ихъ высокомѣрною замкнутостью мнимыхъ міровыхъ скорбей, не дѣлаютъ имъ ежедневныхъ сценъ, отравляющихъ ихъ жизнь, а, напротивъ того, только и помышляютъ, что о ихъ спокойствіи и счастіи, такъ что если мы и допустимъ возможность самоубійства Жака, то во всякомъ случаѣ оно не миритъ читателя съ героемъ, а производитъ такое впечатлѣніе, что сошелъ со сцены лишній человѣкъ, много о себѣ думавшій, но мало дѣлавшій, никому -- ни другимъ, ни самому себѣ не съумѣвшій доставить ни одной отрадной минуты, и людямъ остается вздохнуть свободно, какъ будто съ плечь ихъ свалилась ненужная тяжесть.
   Вотъ къ какимъ творческимъ результатамъ привело Жоржъ-Зандъ отрѣшеніе отъ живыхъ вопросовъ современности и удаленіе въ область индивидуальнаго идеализма. Вмѣстѣ съ этою реакціею, въ натурѣ ея словно будто воскресли традиціонные, аристократическіе элементы мужской линіи ея родства. И въ самомъ дѣлѣ: послѣ Валентины, съ ея стремленіемъ свергнуть съ себя барскія традиціи и опроститься, слившись съ крестьянскимъ міромъ, въ высокомѣрно-гордыхъ Деліяхъ, Жакахъ и Сильвіяхъ, изъ подъ ихъ ходульнаго, напыщеннаго идеализма, сквозитъ чисто феодальная надменность. Однимъ словомъ, въ то время, какъ Валентину писала дочь Софьи Делабордъ, Жака создавала внучка Маріи-Авроры Саксонской.
   Отрѣшеніе отъ живыхъ вопросовъ жизни и удаленіе въ область заоблачныхъ грёзъ, безотчетныхъ страданій и метафизическихъ гаданій постоянно приводило романтиковъ 30-хъ годовъ въ всѣхъ странахъ Европы -- къ туманному мистицизму. При разочарованіи во всемъ земномъ, естественно только и оставалось помышлять о небесномъ. Совершенно подобно тому, какъ при ослабѣвшихъ чувствахъ больного, или усталаго человѣка, умъ его, не сдерживаемый трезвыми впечатлѣніями дѣйствительности, наполняется грёзами сновидѣній, такъ и романтики, по мѣрѣ того, какъ удалялись отъ реальныхъ вопросовъ жизни, впадали въ область необузданной фантастики. Не избѣгла этого и Жоржъ-Зандъ. Разъ она пошла по этой наклонной плоскости, она неизбѣжно должна была отдать дань и мистицизму, тѣмъ болѣе, что ея страстная натура не могла останавливаться на полпути. Такъ что и въ этомъ случаѣ мы видимъ не одно только случайное постороннее вліяніе Ламеннэ, съ которымъ она сблизилась во второй половинѣ 30-хъ годовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самобытное движеніе ея мысли.
   Плодомъ подобнаго настроенія и были такія необузданно-фантастическія произведенія, какъ "Spiridion" и "Les sept cordes de la lyre" (1839). Въ "Спиридіонѣ" Жоржъ-Зандъ предугадала будущихъ спиритовъ; по крайней мѣрѣ, произведеніе это, какъ по заглавію, такъ и по своему содержанію, носитъ вполнѣ спиритическій характеръ. Несмотря на то, что дѣйствіе романа, вращающееся исключительно въ одномъ итальянскомъ монастырѣ, относится къ началу нынѣшняго столѣтія, главный герой романа принадлежитъ къ XVI вѣку. Это -- еврей изъ Инспрука Самуэль, онъ же Піеръ Геброніусъ и аббатъ Спиридіонъ. Обладая пытливымъ и глубокимъ умомъ, онъ перемѣнилъ нѣсколько религій; остановился на католицизмѣ, основалъ свой монастырь въ Италіи съ чрезвычайно строгимъ уставомъ, разочаровался, въ концѣ концовъ, и въ католицизмѣ, и создалъ, или лучше сказать, предугадалъ новую религію, которая должна придти на смѣну христіанства и будетъ заключаться въ царствѣ Духа, подобно тому, какъ христіанство есть царство Сына, а Ветхій Завѣтъ -- царство Отца. Изложеніе этой новой предугаданной религіи онъ повелѣлъ своему возлюбленному ученику Фульгенсу закопать съ нимъ въ землю и затѣмъ обѣщался ему являться послѣ смерти, на томъ основаніи, что "элементы нашего существа не раздѣляются вполнѣ тотчасъ же послѣ нашей смерти, и прежде, чѣмъ они раздѣлятся, вокругъ насъ отбрасывается отраженіе насъ самихъ, подобно тому, какъ мы продолжаемъ видѣть солнце во всемъ его блескѣ нѣсколько минутъ спустя, послѣ заката". И дѣйствительно, аббатъ Спиридіонъ сдержалъ свое обѣщаніе и до начала нынѣшняго столѣтія разгуливалъ по своему монастырю, какъ живой человѣкъ, являясь въ экстренныхъ случаяхъ достойнѣйшимъ монахамъ, столь же углубленнымъ въ таинственныя области философіи, какъ онъ былъ углубленъ при своей жизни, пока наконецъ послѣдній изъ адептовъ его ученія, инокъ Алексѣй, не разрылъ его могилы и не досталъ съ его груди таинственнаго манускрипта. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ монастырь ворвались французы, неся съ собою въ образѣ революціи начало той новой эры царства Духа, которую предугадывалъ аббатъ Спиридіонъ.
   "Les sept cordes de la lyre" представляетъ собою мистическую фантасмагорію въ драматической формѣ, стоящую на вполнѣ отвлеченной почвѣ, безъ всякаго обозначенія мѣста, времени дѣйствія и хотя бы малѣйшей попытки индивидуализаціи дѣйствующихъ лицъ. Тутъ вы найдете всѣ стереотипныя фигуры романтической школы -- и престарѣлаго, зарытаго въ книги философа Альбертуса -- личность въ родѣ Фауста -- разочарованнаго въ своихъ научныхъ изысканіяхъ и жаждущаго на старости лѣтъ любви, о которой ему нѣкогда было думать въ молодости, и коварнаго Мефистофеля, и учениковъ Альбертуса, олицетворяющихъ собою различные элементы человѣческаго духа, и юную ученицу Елену, предметъ страсти какъ учителя, такъ и учениковъ его, страдающую крайнимъ разстройствомъ нервовъ, каталептическими припадками, впадавшую однажды даже въ полное сумасшествіе, но тѣмъ не менѣе представляющую одну изъ тѣхъ высшихъ, способныхъ проникать въ сокровенныя тайны мірозданія, организацій, о которыхъ такъ любили грезить экзальтированные романтики, воображавшіе, что высшая человѣческая мудрость совпадаетъ съ тѣмъ, что въ глазахъ профановъ кажется полнымъ безуміемъ. На первомъ же планѣ въ этой фантасмагоріи парадируетъ громадная лира, которую соорудилъ предокъ Елены, мастеръ Адельсфрейтъ, вселивши въ струны ея свой собственный духъ, со всѣми его элементами. Лира эта сама собою издавала порою жалобные звуки, но никто не могъ играть на ней: она была нѣма въ рукахъ всѣхъ профановъ, и только въ рукахъ одной Елены издавала различныя небесныя гармоніи. Желая погубить Альбертуса и Елену, Мефистофель внушаетъ Альбертусу, что болѣзнь Елены и невниманіе ея къ поклонникамъ зависитъ отъ этой волшебной лиры, и совѣтуетъ ему оборвать ея струны. По мѣрѣ того, какъ Альбертусъ дѣлаетъ это, звуки лиры съ потерею каждой струны, теряютъ свою величественную, всеобъемлющую и небесную гармонію, дѣлаются все болѣе и болѣе земными, ограниченными и односторонними. Наконецъ, остается одна струна половой любви; но, увы, разсчеты и Мефистофеля, и Альбертуса не оправдываются: когда Елена начала играть на этой единственной струнѣ, она дѣйствительно прониклась подобною любовью, но не къ Альбертусу или къ какому-либо изъ учениковъ его, а къ самому духу лиры, который внушилъ ей любовь къ себѣ звуками той струны, въ которой былъ вселенъ этотъ элементъ его. Когда и эта послѣдняя струна лопнула, вмѣстѣ съ этимъ пала мертвою и Елена и, затѣмъ, вознеслась на небо въ сонмѣ небесныхъ духовъ, вмѣстѣ съ обожаемымъ ею духомъ лиры.
   Подобныя фантасмагоріи были крайними точками того увлеченія въ область отвлеченнаго романтизма, какое пережила Жоржъ-Зандъ въ продолженіи 30-хъ годовъ нынѣшняго столѣтія. По счастью, подобное увлеченіе не могло длиться долго. Начать съ того, что самый талантъ Жоржъ-Зандъ былъ крайне не сроденъ для подобнаго рода фантасмагорій и не представлялъ въ себѣ никакихъ данныхъ, чтобы останавливаться долго на нихъ. Произведенія подобнаго рода могли имѣть успѣхъ, когда писались хорошими, звучными стихами, изобиловали роскошными, смѣлыми и чарующими поэтическими образами или заключали въ себѣ рядъ лирическихъ монологовъ, сжатыхъ и тѣмъ болѣе сильныхъ своею страстностью. Но цѣлыя страницы, наводненныя прозой, заключающею въ себѣ безконечные періоды туманныхъ, мистическихъ и метафизическихъ фантазій -- все это представляло изъ себя нѣчто, весьма неудобочитаемое, и нѣтъ сомнѣнія, что Жоржъ-Зандъ сама вскорѣ убѣдилась, что ей слѣдуетъ оставить это поприще, столь безплодное и для нея самой, и для общества, которому она служила.
   Къ тому же, не въ такой странѣ и не въ такое время жила Жоржъ-Зандъ, чтобы жизнь могла ей представлять благопріятные шансы для изолированія и отшельничества. Напротивъ того, при всемъ желаніи отрѣшиться, жизнь насильственно врывалась въ ея уединенные уголки и влекла ее въ свой бурный водоворотъ. Новыя событія, неотразимо обращающія на себя вниманіе и волнующія кровь, новыя встрѣчи и сближенія, все это ежеминутно разрывало тотъ очарованный кругъ, которымъ очерчивала себя отшельница отъ суетъ міра. И тѣмъ труднѣе было отрѣшиться отъ всѣхъ этихъ вліяній, что они являлись именно тамъ, гдѣ менѣе всего можно было ихъ ожидать, возникали даже изъ самыхъ попытокъ къ устройству еще большаго отшельничества.
   Такъ, напримѣръ, въ половинѣ 30-хъ годовъ сошлось нѣсколько обстоятельствъ, которыя побудили Жоржъ-Зандъ предпринять разводный процессъ съ своимъ мужемъ. Съ одной стороны, ее тяготила супружеская зависимость отъ человѣка, сдѣлавшагося для нея совершенно чужимъ; съ другой -- она желала освободить дѣтей отъ власти отца, въ тѣхъ видахъ, что сынъ ея Морисъ былъ отданъ Дюдеваномъ въ коллежъ на полный пансіонъ, но мальчикъ хирѣлъ и выказывалъ полное нерасположеніе къ жизни въ закрытомъ заведеніи. Но самое главное, что побуждало Жоржъ-Зандъ къ начатію процесса, заключалось въ томъ, чтобы отвоевать наслѣдственное имѣніе Ноганъ, которымъ завладѣлъ Дюдеванъ и жилъ тамъ безвыѣздно, и пріобрѣсть уединенный уголокъ для полнаго уединенія и отшельничества. Съ этою цѣлію Жоржъ-Зандъ, по совѣту друзей, обратилась къ знаменитому адвокату Мишелю (изъ Буржа). Это былъ одинъ изъ самыхъ горячихъ политическихъ дѣятелей и вожаковъ партіи демократовъ и республиканцевъ. Необузданный въ своихъ политическихъ порывахъ, страстный, экспансивный, обладавшій пламеннымъ, всепокорявшимъ краснорѣчіемъ, Мишель съ перваго же знакомства съ Жоржъ-Зандъ занялъ роль не столько адвоката, къ которому обратились за юридическимъ совѣтомъ, сколько пропагандиста, устремившагося увлечь талантливую писательницу въ среду своей партіи.
   "Придя въ гостинницу Буржа, разсказываетъ Жоржъ-Зандъ о первомъ свиданіи съ Мишелемъ:-- я принялась обѣдать, послѣ чего попросила Плане (одного изъ своихъ друзей) сходить за Мишелемъ, и тотъ тотчасъ же явился. Онъ только-что читалъ Делію и былъ раздраженъ этимъ сочиненіемъ. Я разсказала ему обо всѣхъ своихъ скорбяхъ и печаляхъ и совѣтовалась съ нимъ не столько о своихъ дѣлахъ, сколько объ идеяхъ. Онъ былъ расположенъ къ откровенности, и съ семи часовъ вечера до четырехъ утра я и друзья мои находились въ непрестанномъ очарованіи. Мы распрощались въ полночь; но такъ какъ луна сіяла во всемъ блескѣ и была восхитительная весенняя ночь, Мишель предложилъ намъ прогуляться по этому мрачному и безмолвному городу, который словно нарочно былъ выстроенъ дли того, чтобы любоваться на него въ такую ночь. Мы проводили его до дому, но онъ не хотѣлъ разставаться съ нами и въ свою очередь проводилъ насъ до нашего дома, при чемъ каждый разъ мы проходили мимо отель Жака-Кёра, великолѣпнаго зданія во вкусѣ Renaissance, и здѣсь мы дѣлали долгіе привалы. Такъ мы девять разъ провожали другъ друга, пока не начало свѣтать. Каждому извѣстно, какъ возрастаетъ усталость, когда говорятъ на ходу и притомъ останавливаются на каждомъ шагу, но мы почувствовали утомленіе только тогда, когда, наконецъ, онъ насъ покинулъ.
   "О чемъ говорилъ онъ впродолженіи этой долгой бесѣды? Обо всемъ и ни о чемъ. Онъ былъ вызываемъ нашими рѣчами, которыя мы говорили лишь для того, чтобы доставить ему реплики, сначала изъ любопытства, что онъ скажетъ, а потомъ изъ страстнаго желанія слушать его. Отъ идеи къ идеѣ онъ дошелъ до самыхъ возвышенныхъ предметовъ и когда онъ совершилъ всѣ эти переходы, онъ словно преобразился. Никогда, казалось мнѣ, не исходило изъ человѣческихъ устъ болѣе пламенной рѣчи, и между тѣмъ эта рѣчь была такъ проста. По крайней мѣрѣ, она производила впечатлѣніе такой естественной и задушевной, въ то время какъ она вырывалась сама собою изъ устъ улыбающихся въ восторженномъ энтузіазмѣ. Это была словно музыка, исполненная идей, которыя возносили вашу душу къ созерцанію заоблачныхъ пространствъ и затѣмъ безъ всякихъ усилій и перерывовъ одною логическою связью мелодическихъ звуковъ снова возвращали къ землѣ, къ природѣ...
   "Всѣ мы были побѣждены, и каковы бы ни были убѣжденія человѣка, съ которымъ бесѣдовали, мы чувствовали, что, покидая его, были внѣ себя и, не въ состояніи будучи взвѣшивать его словъ, были преисполнены однимъ чувствомъ благодарности и восхищенія.
   "-- Никогда не видалъ я его такимъ, сказалъ намъ Плане.-- Вотъ ужъ годъ, какъ я съ нимъ знакомъ, но я только сегодня вечеромъ узналъ его. Онъ весь вамъ предался, раскрылъ передъ вами всѣ сокровища своего ума и сердца. Или онъ сегодня въ первый разъ въ жизни возвысился до самого себя, или онъ до сихъ поръ жилъ среди насъ замкнутый въ свой внутренній міръ и воздерживался отъ откровенности".
   Начиная съ этого момента, между Жоржъ-Зандъ и Мишелемъ завязывается горячая словесная борьба и письменная, и устная, при чемъ Мишель не жалѣетъ силъ и краснорѣчія, чтобы убѣдить свою новую знакомую выйти изъ ея постыдной замкнутости на поприще дѣятельной политической жизни. "Мишель, говоритъ Жоржъ-Зандъ:-- послѣ того не давалъ мнѣ вздохнуть. Едва я отдохнула отъ усталости послѣ ночной прогулки, какъ, по пробужденіи, я получила пламенное письмо, дышащее тѣмъ же духомъ прозелитизма, который онъ расточалъ во время нашей прогулки мимо зданій, посеребренныхъ блескомъ луны, по звонкимъ мостовымъ стараго спящаго города. Почеркъ письма былъ крайне неразборчивъ и словно искаженъ лихорадкой нетерпѣнія высказаться; но когда вы прочитывали первое слово, далѣе ваше чтеніе шло само собою. Слогъ былъ столь же сжатъ, какъ живая рѣчь его изобильна, а такъ какъ онъ писалъ мнѣ очень длинныя письма, и они были полны мыслей, мало развитыхъ, то послѣ прочтенія каждаго письма, нужно было цѣлый день обсуждать Прочитанное.
   "Письма эти съ быстротою слѣдовали одно за другимъ, не ожидая отвѣтовъ. Этотъ пламенный умъ рѣшился овладѣть моимъ умомъ, и всѣ его силы устремились къ этой цѣли. Рѣзкіе приговоры и деликатныя увѣщанія, эти два противуположные элемента его необыкновеннаго таланта, содѣйствовали другъ другу, стремясь разрушить всѣ препятствія моего невѣрія то необузданными нападеніями, то кроткими уступками. И замѣчательно, что деспотическая и необыкновенная манера топтать подъ ногами всѣ обычныя приличія и выступать властителемъ душъ и апостоломъ, вдохновеннымъ вѣрованіемъ, не подавала ни малѣйшаго повода къ насмѣшкѣ и ни на одну минуту не впадала въ глупость, такъ много было въ немъ личной скромности, религіознаго смиренія и почтительной нѣжности нетолько въ крикахъ скорби, но и гнѣва.
   "-- Я знаю хорошо, говорилъ онъ въ порывѣ лиризма, свободно допускающаго обращеніе на ты:-- что болѣзнь твоего ума происходитъ отъ какого-нибудь тяжкаго недуга сердца. Любовь -- чувство эгоистичное. Распространи же эту любовь, горячую, преданную, неожидающую никакихъ наградъ въ этой жизни, на все униженное и страждущее человѣчество. Къ чему столько заботъ объ одномъ существѣ? Ни одно этого не заслуживаетъ, но всѣ вмѣстѣ требуютъ ихъ во имя вѣчнаго творца вселенной".
   Такова была вкратцѣ тема, которую онъ развивалъ въ длинномъ рядѣ писемъ. Я отвѣчала на нихъ подъ вліяніемъ измѣнявшагося чувства сначала съ нѣкоторымъ недовѣріемъ, а потомъ почти съ полною вѣрою. Эти "Lettres à Everard" (См. Lettres d'un voyageur No 6), которыя изъ его рукъ почти немедленно переходили въ руки публики, можно назвать быстрымъ анализомъ быстраго обращенія. Но обращеніе это, безусловное въ одномъ отношеніи, было далеко не полно въ другомъ.
   "Во Франціи въ это время царствовало сильное движеніе. Монархія и республика готовились сдѣлать отчаянную ставку въ томъ великомъ процессѣ, который по справедливости названъ Процессомъ-монстръ, несмотря на то, что правительству цѣлымъ рядомъ грубыхъ отказовъ въ правосудіи и нарушеніи законности удалось помѣшать этому процессу достигнуть тѣхъ размѣровъ и послѣдствій, которые онъ могъ и долженъ былъ имѣть.
   "Не было никакой возможности оставаться нейтральнымъ въ этой борьбѣ, которая не имѣла уже болѣе характера конспирацій и ударовъ изъ-за угла, но была открытымъ всеобщимъ протестомъ, въ которомъ всѣ умы пробудились и спѣшили броситься въ тотъ или другой лагерь. Причина процесса (ліонскія событія) имѣла характеръ болѣе соціальный и цѣль болѣе обширную, чѣмъ всѣ предыдущія движенія. Здѣсь дѣло шло, по крайней мѣрѣ, повидимому, не объ одномъ измѣненіи формы правленія, а поднимался вопросъ объ организаціи труда и о возвышеніи рабочей платы. Народъ, возбужденный и поднятый политическими вождями въ Ліонѣ, увлекъ самихъ этихъ вождей въ борьбу болѣе глубокую и страшную. Послѣ ліонскихъ побоищъ, гражданская война на долгое время не обѣщала благопріятнаго исхода для демократіи. Власть имѣла въ своихъ рукахъ силу пушекъ и штыковъ. Только отчаяніе могло впредь искать въ битвахъ исхода изъ страданій и нищеты. Разумъ и совѣсть совѣтовали иной способъ борьбы -- способъ разумнаго обсужденія и преній. Сила публичнаго слова должна была завоевать общественное мнѣніе. Только подъ приговоромъ всей Франціи могла пасть эта коварная власть, эта система провокацій, освѣщенная политикою Луифилиппа.
   "Предстояло съиграть отличную партію. Простой, но широкій вопросъ судебный процедуры могъ повести къ революціи, по крайней мѣрѣ, могъ заставить аристократію отступить и поставить ей преграду очень трудно одолимую. Но партія была дурно съиграна демократами: кончилось дѣло тѣмъ, что они должны были отступить, и имъ была поставлена преграда. Въ началѣ казалось, однакоже, что стеченіе талантовъ, созванныхъ со всѣхъ концовъ страны и представляющихъ собою всѣ типы провинціальной интеллигенціи, должно было имѣть своимъ результатомъ бурное сопротивленіе. Мечтали о томъ, чтобы составить полкъ избранниковъ, своего рода священный баталліонъ, который былъ бы непоколебимъ, потому что составлялъ бы массу совершенно однородную. Дѣло заключалось въ томъ, чтобы говорить, протестовать; всѣ же бойцы демократіи, призванные къ битвѣ, были блестящіе ораторы и искусные діалектики.
   "Но забывали одно: что ораторы, самые серьёзные, прежде всего -- артисты; существованіе же артистовъ необходимо обусловливается тѣмъ, чтобы соглашаться относительно извѣстныхъ правилъ формы, но въ то же время существенно отличаться другъ отъ друга содержаніемъ мысли, внутреннимъ огнемъ, вдохновеніемъ. Въ началѣ всѣ казались согласны относительно политической цѣли, но каждый разсчитывалъ на свои собственныя средства; трудно подчинить артистовъ дисциплинѣ, пальбѣ по двѣнадцати темпамъ. Правда, наступало время, когда идеи чисто политическія и чисто соціальныя должны были раскрыть глубокую пропасть между партизанами демократіи. Но въ настоящемъ случаѣ дѣло шло въ Парижѣ объ общемъ врагѣ, и это понимали въ то время гораздо лучше, чѣмъ когда-либо прежде. Фаланга провинціальныхъ адвокатовъ сгруппировалась на правахъ полнаго равенства, по вмѣстѣ съ тѣмъ и съ глубокимъ почтеніемъ вокругъ плеяды знаменитостей, избранныхъ по своему вдохновенію и энтузіазму изъ лучшихъ демократическихъ именъ судейской и политической трибуны, философіи, науки и литературы, каковы были Дюпонъ Мари, Гарнье-Пажёсъ, Ледрю-Ролленъ, Арманъ Каррель, Жанъ Рейно, Распайль, Карно и столь многіе другіе, жизнь которыхъ вспослѣдствіи ознаменовалась блескомъ самопожертвованія и таланта. Рядомъ съ этими блестящими свѣтилами, имя, въ то время еще неизвѣстное, Барбеса, придавало этому собранію избранниковъ характеръ, въ глазахъ исторіи, не менѣе священный, чѣмъ имена Ламеннэ, Жана Рейно и П. Леру. Великій между великими, Барбесъ, за неимѣніемъ обширныхъ знаній, сіялъ блескомъ своей доблести.
   "Какъ я сказала выше, въ началѣ воображали, что всѣ вполнѣ согласны другъ съ другомъ. Что касается до меня, то я воображала, что согласна съ Мишелемъ, и предполагала, что друзья его согласны съ нимъ. Но ничего этого не было. Большинство вызванныхъ изъ провинціи, хотя и считали себя монтаньярами, были всего на все жирондистами. Но Мишель никому еще, ни мнѣ, ни другимъ, не сообщалъ своей тайной доктрины. Его сообщительность не мѣшала ему обладать большимъ благоразуміемъ, которое въ дѣлѣ идей доходило иногда до хитрости. Онъ былъ убѣжденъ, что владѣетъ несомнѣнною истиною, и чувствуя, что эта истина превышаетъ революціонный уровень его адептовъ, слегка давалъ знать о ея существованіи, не открывая ея вполнѣ. Между тѣмъ, нѣкоторыя умолчанія, нѣкоторыя противорѣчія поражали меня; меня безпокоили въ немъ эти пробѣлы, эти намеки, скрываемые отъ меня и вдругъ случайно вырывавшіеся передъ другими. Я говорила объ этомъ Плане, который находился въ этомъ отношеніи въ такомъ же невѣдѣніи, какъ и я, и самымъ наивнымъ образомъ встревоженный относительно Мишеля. Плане пріобрѣлъ привычку кстати и некстати повторять: "Друзья, настало время поднять соціальный вопросъ!" Онъ говорилъ это съ такимъ комичнымъ видомъ, этотъ добродушный Плане, что его предложеніе каждый разъ встрѣчалось нами неудержимымъ хохотомъ, и фраза эта вошла у насъ въ пословицу, такъ что мы говорили: "Пойдемте поднимать соціальный вопросъ!" вмѣсто того, чтобы сказать: "Пойдемте обѣдать"; или когда намъ надоѣдалъ какой-нибудь болтунъ, то, желая обратить его въ бѣгство, мы предлагали поднять соціальный вопросъ".
   Дѣло заключалось въ томъ, что Мишель не ограничивался однимъ теоретическимъ исповѣдываніемъ разныхъ прекрасныхъ идей и платоническимъ сочувствіемъ къ униженнымъ и оскорбленнымъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ стремился къ практическому осуществленію своихъ убѣжденій, и въ этомъ стремленіи шелъ далѣе многихъ изъ своихъ политическихъ сотоварищей, послѣдовательно отрицая какія бы то ни было сдѣлки нетолько съ священными преданіями дѣтства или прекрасными остатками отжившей старины, но и со всѣми прелестями паразитной цивилизаціи".
   Когда, наконецъ, Мишель вполнѣ высказался во время одной изъ ночныхъ прогулокъ но Парижу, убѣжденія его привели въ ужасъ Жоржъ-Зандъ; въ ней заговорилъ художникъ, трепещущій за свое искуство, какъ за самое драгоцѣнное для него созданіе цивилизаціи. "Въ свою очередь, разсказываетъ она: -- я защищала, но безъ всякой удачи, дѣло цивилизаціи, и въ особенности искуства; мнѣ хотѣлось вмѣстѣ съ тѣмъ защитить дѣло гуманности, воззвать къ развитому уму самаго суроваго педагога, къ утонченности его инстинктовъ, нѣжности сердца, которое тогда уже было извѣстно мнѣ такимъ любящимъ и впечатлительнымъ, но все было безполезно. Онъ сѣлъ на своего конька, который вполнѣ осуществлялъ собою бѣлаго коня видѣнія. Онъ былъ внѣ себя; спустился, декламируя, на набережную и разбилъ палку о стѣны стараго Лувра, испуская такія восклицанія, что я не понимаю, какъ его не замѣтили, не услышали, не забрали. Только одинъ онъ былъ способенъ дѣлать подобныя эксцентричности, не представляясь ни глупцомъ, ни съумасшедшимъ. Я была, однако, глубоко огорчена, и, повернувшись къ нему спиною, оставила его ораторствовать одного и отправилась съ Плане домой. Онъ насъ догналъ на мосту. Видя, что не въ состояніи убѣдить меня, онъ былъ въ ярости и отчаяніи. Проводивъ меня до дверей и преграждая дорогу, онъ умолялъ меня выслушать его еще разъ, угрожая, что если я его оставлю такимъ образомъ, онъ никогда болѣе не увидится со мною. Можно было подумать, что здѣсь какой-нибудь любовный споръ, а между тѣмъ, дѣло шло всего на всего о доктринѣ Бабёфа.
   "Я сердечно привязалась, говоритъ далѣе Жоржъ-Зандъ: -- къ этой натурѣ, столь своеобразной, но которая за малѣйшее попеченіе и участіе умѣла быть безконечно признательна. Я, которую долгій разговоръ утомляетъ до крайности, по цѣлымъ часамъ заслушивалась его рѣчами и, въ свою очередь, начала проникаться горячею жаждою раздѣлить эту политическую страсть, эту вѣру во всеобщее спасеніе, эти оживляющія надежды въ близкое возрожденіе общества, которыя, казалось, должны были превратить въ апостоловъ самыхъ ничтожныхъ изъ насъ. Но, признаюсь, послѣ этого разговора на Сенперскомъ мосту я почувствовала, что я словно упала съ неба на землю и, пожимая плечами по своемъ пробужденіи, рѣшилась уѣхать куда-нибудь въ Египетъ, въ Персію -- ловить бабочекъ и собирать цвѣты. Безъ малѣйшихъ колебаній и размышленій, повинуясь инстинкту, который влекъ меня въ пустыню, я отправилась хлопотать о заграничномъ паспортѣ. Когда я возвратилась домой, Мишель былъ у меня и поджидалъ меня.
   "-- Что это значитъ? воскликнулъ онъ: -- это совсѣмъ не та цвѣтущая фигура, какую я знаю!
   "-- Это фигура путешественницы, отвѣчала я: -- я рѣшилась уѣхать во что бы то ни стало. Не сердись на меня. Ты не изъ тѣхъ, съ которыми нужно деликатничать и лицемѣрить. Довольно съ меня вашихъ республикъ. У васъ ихъ много, но нѣтъ ни одной, которая была бы моей, да и вообще которая пригодилась бы кому-нибудь. Вы ничего не достигните въ настоящую минуту. Я возвращусь апплодировать вамъ и вѣнчать васъ лаврами въ лучшія времена, когда вы износите ваши утопіи и возвратитесь къ святымъ истинамъ".
   Завязался новый ожесточенный споръ, во время котораго Мишель упрекалъ Жоржъ-Зандъ въ легкомысліи и черствости сердца.
   "-- Ну. что-жь, говорилъ онъ: -- сложи свои руки и уѣзжай! Конечно, ты свободна въ этомъ; но твоя совѣсть, если ты только имѣешь ее, не замедлитъ краснорѣчиво заговорить въ тебѣ! Я не имѣю права требовать отъ тебя привязанности; я хотѣлъ предложить тебѣ свою, тѣмъ хуже для меня: ты не имѣешь нужды въ моей привязанности. Но я не буду говорить о себѣ, а о тебѣ самой и о вещи еще болѣе важнѣйшей, чѣмъ ты -- о долгѣ. Ты мечтаешь объ индивидуальной свободѣ, которая не можетъ помириться съ общественнымъ долгомъ. Ты много трудилась, чтобы завоевать себѣ эту свободу. Ты потеряла ее въ увлеченіяхъ сердца и земныхъ привязанностяхъ, которыя не удовлетворили тебя, и теперь ты мечтаешь возвратить ее суровою жизнью, которую я одобряю и люблю, но ты слишкомъ увлекаешься, распростирая ее на всѣ акты твоей воли и разсудка. Ты мнѣ сказала, что принадлежишь сама себѣ и что этого совершенно достаточно для твоей души. Прекрасно! Вотъ -- софизмъ, гораздо худшій, чѣмъ всѣ тѣ, въ которыхъ ты меня упрекаешь, и гораздо опаснѣйшій, потому что ты властна сдѣлать его закономъ твоей собственной жизни, тогда какъ мои софизмы не могутъ осуществиться безъ чудесъ. Подумай о томъ, что, еслибы всѣ приверженцы безусловной истины, подобно тебѣ, сказали прости своей родинѣ, братьямъ, привязанностямъ, тогда нетолько безусловная, но и относительная истина не могла бы имѣть болѣе одного адепта: потому что истина не скачетъ вмѣстѣ съ бѣглецами верхомъ на ихъ спинахъ. Ея нѣтъ въ пустыняхъ, мечтательница! Она не говоритъ шелестомъ растеній и устами птицъ, или это -- такой таинственный языкъ, который людямъ не дано понимать! Божественный философъ, котораго ты обожаешь, отлично понималъ это, когда сказалъ ученикамъ своимъ: "Тамъ, гдѣ трое соединятся во имя мое, мой духъ будетъ съ вами". Поэтому искать и просить слѣдуетъ не иначе, какъ вкупѣ. Какъ бы ни было ничтожно то, что находятъ, соединяясь другъ съ другомъ, только оно представляетъ собою что-либо реальное, а то, что мечтаютъ найти въ одиночествѣ, существуетъ лишь для одного искателя, иначе сказать, совсѣмъ не существуетъ. Ну, что-жь, отправляйся на поиски, на преслѣдованіе призрака; а я утѣшусь въ разлукѣ съ тобою увѣренностью, что, несмотря на всѣ ошибки и моихъ ближнихъ, и мои собственныя, я буду искать и преслѣдовать, во всякомъ случаѣ, нѣчто благое и истинное".
   "Проговоривши это, разсказываетъ Жоржъ-Зандъ:-- онъ вышелъ, и я этого совсѣмъ не замѣтила, такъ какъ была глубоко погружена въ свои собственныя размышленія по поводу того, что онъ сказалъ, въ выраженіяхъ, которыя не въ силахъ передать никакое перо. Когда я хотѣла ему отвѣчать, думая, что онъ въ сосѣдней комнатѣ, куда онъ порою отлучался весь разбитый, чтобы дать себѣ передышку на пять минутъ, я замѣтила, что онъ совсѣмъ ушелъ и къ тому же заперъ меня. Напрасно я повсюду искала ключа; онъ положилъ его въ карманъ, а другой ключъ унесла служанка, которую я отпустила со двора. Я приписала свой плѣнъ разсѣянности Мишеля и предалась спокойнымъ размышленіямъ. По прошествіи трехъ часовъ, онъ вернулся и когда я ему замѣтила о его разсѣянности, онъ отвѣчалъ смѣясь:
   "-- Нѣтъ, я это сдѣлалъ нарочно. Меня ожидали на одномъ собраніи, и, видя, что я тебя еще не убѣдилъ, я тебя заперъ, чтобы дать тебѣ время на размышленіе. Я боялся съ твоей стороны опрометчивости, вслѣдствіе которой рисковалъ, что уже вечеромъ не найду тебя въ Парижѣ. А теперь, когда ты поразмыслила, вотъ твой ключъ, ключъ отъ полей! Долженъ я тебѣ сказать прощай или идти съ тобою обѣдать?
   "-- Нѣтъ, отвѣтила я:-- я неправа; я остаюсь. Пойдемъ обѣдать и поищемъ для нашей умственной пищи чего-нибудь получше Бабёфа".
   Оставшись, такимъ образомъ, въ Парижѣ, Жоржъ-Зандъ была увлечена своимъ другомъ Мишелемъ къ участію въ Процессѣмонстръ. Участіе это выразилось въ томъ, что, въ виду утраты мужества и малодушныхъ колебаній со стороны нѣкоторыхъ изъ заключенныхъ, Жоржъ-Зандъ написала, по совѣту Мишеля, увѣщательное письмо, "знаменитое письмо, какъ говоритъ она въ своихъ мемуарахъ, которое придало Процессу-монстръ новое осложненіе". Впрочемъ, осложненіе это обязано было нестолько Жоржъ-Зандъ, сколько ея другу: Мишель былъ недоволенъ мягкимъ тономъ этого письма, подвергъ его своей редакціи и придалъ ему такой необузданный характеръ, что, съ одной стороны, въ партіи демократовъ письмо произвело расколъ, такъ какъ многіе изъ участниковъ въ процессѣ, люди умѣренные, отвергавшіе какіе-либо насильственные перевороты и желавшіе дѣйствовать на умы мирными путями, рѣшительно возстали противъ этого письма и отступились отъ сторонниковъ Мишеля; съ другой стороны -- Мишель, взявшій на себя всю отвѣтственность за письмо, былъ привлеченъ палатою перовъ къ суду.
   Этимъ и ограничилось участіе Жоржъ-Зандъ въ политикѣ, въ этотъ періодъ ея жизни. Это былъ первый толчокъ, который вывелъ Жоржъ-Зандъ изъ ея романтической изолированности, но вліяніе этого толчка имѣло характеръ минутнаго и притомъ чисто внѣшняго увлеченія. Внутренній міръ писательницы оставался непоколебимъ; строй мыслей пребывалъ все на той же почвѣ индивидуальнаго идеализма; и потому весьма естественно, что когда кончился Процессъ-монстръ, и притомъ демократы потерпѣли fiasco, возбужденіе умовъ улеглось, Мишель былъ заключенъ въ тюрьму по приговору суда -- и Жоржъ-Зандъ снова замкнулась въ область своихъ отвлеченныхъ грёзъ. Послѣ всего этого она оказалась даже способною пойти дальше по той наклонной плоскости, по которой спускалась, удариться въ туманный, метафизическій мистицизмъ и написать такія фантасмагорическія произведенія, какъ "Spiridion" и "Les sept cordes de la lyre", которыя замыкаютъ собою періодъ ея литературной дѣятельности 30-хъ годовъ.
   

VIII.
Переворотъ, совершившійся въ Ж. Зандъ съ 1840 г. подъ вліяніемъ Пьера Леру.-- "Le compagnon du Tour de France".-- Разрывъ съ "Revue de deux mondes" и основаніе новаго журнала "La revue indépendante".-- "Horace" и "Lucrezia Floriani".-- "Consuelo" и "La comtesse de Rudolstadt".-- Le meunieur d'Angibault".-- "Le pêché de m-r Antoine".

   Фантасмагорическія произведенія, о которыхъ мы говорили въ предыдущей главѣ, были послѣднею ступенью той лѣстницы идеалистическаго мистицизма, по которой спустилась Ж. Зандъ. Далѣе спускаться было уже некуда; оставалось блуждать безъ цѣли во мглѣ кромешной мистическихъ фантазій. Но, дойдя до послѣднихъ крайностей своего увлеченія, Ж. Зандъ съ неимовѣрною быстротою стремится назадъ и вырывается изъ этой мглы. Конечно, и здѣсь не обошлось дѣло безъ посторонняго вліянія. Чего не могъ достигнуть грубо-практическій и нетерпѣливо-страстный умъ Мишеля, дѣйствовавшаго скандачка и насильно тащившаго Ж. Зандъ въ политику, не много заботясь о ея теоретическомъ развитіи, то удалось неотразимому вліянію иного ума, болѣе спокойнаго, спекулятивно-философскаго и притомъ одареннаго обширными свѣдѣніями. Таковъ былъ умъ ПьераЛеру, съ которымъ сблизилась Ж. Зандъ, какъ разъ наканунѣ своего внезапнаго переворота. Но и въ настоящемъ случаѣ, рядомъ съ постороннимъ вліяніемъ, нельзя отрицать и самобытнаго внутренняго процесса: разъ увлеченіе было исчерпано до конца, оно должно было естественнымъ путемъ истощиться, и затѣмъ неминуемъ былъ кризисъ. Вліяніе Пьера-Леру могло только ускорить этотъ кризисъ.
   Какъ бы то ни было, переворотъ, который послѣдовалъ съ Ж. Зандъ, можно назвать поистинѣ моментальнымъ. Это было словно внезапное пробужденіе отъ сна и возвращеніе къ дѣйствительности отъ тягостныхъ грезъ. Въ теченіи одного года (1840 г.), мы ея совсѣмъ не узнаемъ: передъ нами совершенно иная Ж. Зандъ, напоминающая, правда, во многихъ отношеніяхъ Ж. Зандъ первыхъ ея романовъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, болѣе зрѣлую, опытную, развитую, находящуюся въ полномъ расцвѣтѣ своего таланта и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не ощупью пробующую политическую почву, но сознательно и смѣло вступившую на почву широкихъ соціальныхъ вопросовъ. И, дѣйствительно, сравнивая произведенія писательницы 30-хъ годовъ съ произведеніями 40-хъ, мы сразу замѣчаемъ рѣзко бросающуюся въ глаза разницу. Герои романовъ 40-хъ годовъ, не теряя своего идеальнаго, положительнаго характера, въ тоже время далеко уже не имѣютъ тѣхъ ходульно-титаническихъ размѣровъ исключительныхъ избранниковъ, каковы Лелія, Сильвія, Жакъ и т. п. Это -- не отвлеченные идеалы, непоколебимые въ своемъ гордомъ величіи передъ пошлою толпою, а живые люди, правда, хорошіе, честные, стойкіе, но не лишенные людскихъ слабостей, ошибокъ, колебаній и борьбы съ различными искушеніями. Они чужды байроновскаго разочарованія, не замыкаются въ себѣ, не стремятся въ пустыню, а напротивъ того, вмѣшиваются въ суету жизни, дѣятельно любятъ и ненавидятъ, и въ тоже время всѣ ихъ душевныя качества, всѣ ихъ внутреннія движенія и внѣшнія дѣйствія опредѣляются общественными отношеніями.
   Первый романъ, ознаменовавшій это новое направленіе дѣятельности Жоржъ-Зандъ, былъ "Le compagnon du Tour de France", появившійся въ 1841 г. Романъ этотъ тѣмъ болѣе надѣлалъ шуму, что былъ неожиданною новостью для парижской публики. Никто не ожидалъ, что Жоржъ-Зандъ выступитъ съ соціальнымъ романомъ, и притомъ такъ смѣло и рѣзко отнесется къ роковымъ вопросамъ, начинавшимъ въ то время сильно волновать французское общество. Умѣренный "Revue de deux Mondes", въ которомъ до сихъ поръ печатались всѣ ея романы прежде ихъ появленія отдѣльными изданіями, прервалъ съ нею сношенія послѣ этого романа. Критика консервативныхъ органовъ встрѣтила этотъ романъ съ пѣною у рта.
   "Я выпустила, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ предисловіи къ своему произведенію:-- въ первый разъ романъ, который читался подъ градомъ анаѳемъ двухъ классовъ -- дворянства и буржуазіи, не считая духовенства, органы котораго безцеремонно обвиняли меня, что я каждое воскресенье хожу на заставу изучать нравы рабочихъ и откуда возращаюсь съ Піеромъ-Леру пьяная. Вотъ какъ такъ называемый свѣтъ и такъ называемая религія принимаюсь попытки морализаціи и какъ книга, заключающая въ себѣ явно выраженную евангельскую идею, была принята блюстителями нравовъ и служителями Евангелія".
   Романъ этотъ былъ внушенъ Жоржъ-Зандъ чтеніемъ одной брошюры, вышедшей около того времени, именно "Le Livre du Compagnonnage" par Agricol Perdiguier; брошюра эта заключаетъ описаніе французскихъ рабочихъ плотничьихъ союзовъ, въ родѣ англійскихъ Trades-unions, ведущихъ свое существованіе изъ глубины среднихъ вѣковъ, и представляющихъ собою тайныя рабочія общества, имѣющія характеръ средневѣковыхъ цеховъ съ ритуаломъ масонскихъ ложъ.-- Но читатель напрасно сталъ бы отыскивать въ романѣ Жоржъ-Зандъ обстоятельныхъ свѣдѣній объ этихъ рабочихъ союзахъ. "Les compagnonnages" составляютъ лишь фонъ романа, на которомъ разыгрывается драма, не имѣющая съ этими компаньонажами ничего общаго. Правда, въ началѣ романа передъ вами развивается картина тѣхъ распрей, которыя постоянно возникали между различными союзами изъ-за взаимнаго соперничества другъ съ другомъ, и вопроса о томъ, кому владѣть всецѣло тѣмъ или другимъ городомъ. Два союза, члены "du Devoir de liberté" и "les Devarants" -- вступаютъ между собою въ состязаніе относительно того, кому владѣть городомъ Блуа; состязаніе это начинается мирнымъ конкурсомъ, а кончается ожесточенною дракою. Между членами du "Devoir de liberté" особенно выдается Піеръ Гюгененъ, который, отчасти по своему природному уму, отчасти вслѣдствіе начитанности, которую онъ случайно пріобрѣлъ въ замокъ Виллепре, гдѣ работалъ, возвышается надъ средневѣковымъ духомъ соперничества между союзами и, стараясь помирить враждующія стороны, тщетно проповѣдуетъ новыя начала всеобщаго братства и солидарности. Этимъ и ограничивается все, что только имѣется въ романѣ относительно компаньонажей; это -- лишь одно вступленіе въ романъ, а за тѣмъ дѣйствіе переносится въ замокъ Виллепре, гдѣ и разыгрывается самый романъ на всесословной почвѣ, если можно такъ выразиться. Здѣсь передъ нами развиваются двѣ исторіи любви: съ одной стороны, исключительно чувственная и потому эфемерная, кончающаяся взаимнымъ разочарованіемъ и угрызеніями совѣсти, любовь товарища Пьера Гюгенена -- Коринѳьена и маркизы Жозефины Френе; съ другой стороны -- высокая, чистая, основанная на сродствѣ натуръ и солидарности убѣжденій -- любовь Пьера Гюгенена и Изелы, дочери графа Виллепре. Въ обоихъ случаяхъ воспылали другъ къ другу страстью люди совершенно различныхъ слоевъ общества, и обѣимъ женщинамъ грозилъ мезальянсъ. Но какъ источники, такъ и послѣдствія этихъ двухъ страстей были совершенно различны. Для суетной и тщеславной Жозефины любовь къ Коринѳьену не имѣла иного значенія, какъ лишь минутнаго дачнаго увлеченія и вдовьей шалости, ни къ чему ея не обязывавшей, и она съ ужасомъ отступилась отъ этой любви, когда дядя, зная ея натуру и какъ ей дороги свѣтскія развлеченія, поставилъ передъ нею дѣло серьёзно и далъ ей свое мнимое согласіе на бракъ съ работникомъ. Совершенно иначе относится къ своей любви Изела. Здѣсь мы встрѣчаемъ тотъ самый мотивъ любви великосвѣтской дѣвушки къ работнику, который мы уже видѣли въ романѣ "Валентина", по здѣсь этотъ мотивъ развитъ гораздо шире и глубже, какъ съ той стороны, что дѣйствующія лица относятся здѣсь гораздо сознательнѣе къ соціальному смыслу этого мотива, такъ и въ томъ отношеніи, что почва, на которомъ развивается этотъ мотивъ, является гораздо реальнѣе и ближе къ современному положенію Франціи, чѣмъ въ романѣ "Валентина".
   Валентина была воспитана въ духѣ аристократическихъ традицій; въ крестьянскій міръ ее влекутъ болѣе инстинкты ея природы, чѣмъ какія-либо сознательныя убѣжденія. Ей нужно было полюбить крестьянина, чтобы эти инстинкты овладѣли ею и получили опредѣленное стремленіе, но и въ такомъ случаѣ она является пассивною въ борьбѣ съ своею средою: нужно было, чтобы она обѣднѣла и среда отступилась отъ нея, только тогда она рѣшилась отдаться Бенедикту, да и то съ разными колебаніями и страхомъ передъ традиціями, стоившими ей потери любимаго человѣка. Совершенно не такова Кзела. Ея дѣдъ, графъ Виллепре -- членъ либеральной партіи, участникъ въ тайныхъ обществахъ и заговорахъ эпохи реставраціи, стоящій au courant всѣхъ современныхъ идей, покланяющійся конечно ужь Сен-Симону, сочувствующій рабочему вопросу и женской эмансипаціи, воспиталъ свою внучку въ духѣ своей партіи и новыхъ идей; она читала тѣже книги, какія онъ читалъ, и увлекалась тѣми же вопросами. Но для графа Виллепре прогрессивныя убѣжденія, которыя онъ громогласно исповѣдывалъ, составляли лишь мундиръ, заявлявшій о принадлежности его къ извѣстной партіи, служили ничѣмъ болѣе, какъ способомъ блистать, интриговать и составлять политическую карьеру, ни мало не обязывая его поступаться традиціями, создавшими ему высокое положеніе въ обществѣ. Онъ съ охотою сажалъ рабочаго обѣдать за одинъ столъ съ собою и ораторствовалъ передъ нимъ о всеобщемъ братствѣ и солидарности, но это не мѣшало ему платить этому рабочему за трудъ такую же плату, какъ и сосѣди, и считать его существомъ низшей расы, вступать съ которымъ въ какія-либо близкія, а тѣмъ болѣе родственныя связи унизительно и неприлично. Совершенно иначе относилась къ идеямъ дѣда Изела; она приняла ихъ въ серьёзъ, всосала ихъ въ плоть и кровь свою, и онѣ сдѣлались существенною цѣлью ея жизни. Такимъ образомъ, еще раньше встрѣчи съ Пьеромъ, увлекаясь своими идеями, она уже сознательно мечтала о томъ, что если выйдетъ замужъ когда-нибудь, то непремѣнно за работника, для того, чтобы слиться съ народомъ. Встрѣча съ Пьеромъ только осуществила ея мечту.
   "Піеръ, говорила она въ минуту признанія: -- вы не имѣете силы сказать мнѣ хотя бы одно слово? Вотъ чего я боялась: вы не имѣете довѣрія ко мнѣ, вы думаете, что я фантазирую, предполагаю невозможную вещь? Вы меня благодарите на колѣняхъ, какъ-будто, полюбя васъ, я совершила какой-то великій подвигъ? О Боже! А между тѣмъ это такъ просто! Вотъ еслибы я полюбила какого-нибудь знатнаго господина, тогда скорѣе нужно было бы удивляться и думать, что я потеряла разумъ. Подумайте, что съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я начала дышать и жить, я была вскормлена тѣмъ самымъ духомъ, который одушевляетъ меня въ эту минуту; мои первыя книги, первыя впечатлѣнія, первыя мысли направили меня къ тому, что я теперь исполняю. Съ того самаго дня, какъ только я начала разсуждать о своемъ будущемъ, я рѣшилась выйти замужъ за человѣка изъ народа, чтобы слиться съ народомъ, подобно тому, какъ нѣкогда люди, проникавшіеся духомъ христіанства, крестились, чтобы называться христіанами. Я встрѣтила въ вашемъ лицѣ единственнаго справедливаго человѣка, какого я когда-либо встрѣчала послѣ моего дѣдушки; я нашла въ васъ нетолько полную симпатію со всѣми моими идеями и чувствами, но и превосходство умственное и нравственное, которыя внесли свѣтъ въ мои добрые инстинкты и энтузіазмъ въ мои убѣжденія. Вы избавили меня отъ нѣкоторыхъ заблужденій, вывели изъ нѣкоторыхъ сомнѣній, однимъ словомъ, вы меня наставили въ правдѣ и внушили мнѣ вѣру. Поэтому, что же тутъ для васъ удивительнаго? Развѣ, что вы меня считаете слишкомъ фривольною и слабою, чтобы быть въ состояніи исполнить то, къ чему я пришла?"
   Все это прекрасно: Изела могла, по своимъ и нравственнымъ, и умственнымъ качествамъ, сдѣлаться вполнѣ достойною женою Піера Гюгенена, могла и но своимъ физическимъ силамъ слиться съ народомъ, свыкнувшись съ суровою жизнію труда. Но тутъ стояло одно колоссальное препятствіе, о которомъ она мало думала: она была единственною наслѣдницею громаднаго наслѣдства своего отца. И это обстоятельство стояло преградою нетолько для слитія ея съ народомъ, но и для соед иненія съ любимымъ человѣкомъ, котораго она невольно ставила въ щекотливое положеніе соискателя богатой невѣсты. Въ романѣ "Valentine" Жоржъ-Зандъ искуственно обошла этотъ вопросъ, сдѣлавши героиню ограбленною мужемъ, обѣднѣвшею и сравнявшеюся такимъ образомъ съ Бенедиктомъ въ матеріальномъ отношеніи. Но здѣсь этотъ вопросъ поставленъ писательницею ребромъ, и этимъ романъ "Le compangon etc" выше романа "Valentine". Тотчасъ же послѣ признанія Изелы, разставшись съ нею, Піеръ Гюгененъ глубоко задумался о своемъ щекотливомъ положеніи въ качествѣ возлюбленнаго богатой дѣвушки, ^положеніемъ, поставившимъ его въ полное противорѣчіе со всѣми его завѣтными убѣжденіями.
   "Возвратясь, читаемъ мы въ романѣ:-- отъ своихъ восторговъ и опьяненія любви къ чувству суроваго долга, наложеннаго имъ на себя, долга -- искать истины и правды, онъ былъ испуганъ этимъ богатствомъ, которое, повидимому, предоставлялось ему и открывало ему возможность пользоваться всѣми благами привилегированныхъ. Какъ бы ни было сильно сопротивленіе графа намѣреніямъ внучки, Піеръ имѣлъ возможность жениться на ней. Графъ былъ старъ, Изела сильна и постоянна. Піеру оставалось сказать одно слово, взять клятву -- и эти земли, этотъ замокъ, этотъ прекрасный паркъ, который внушилъ ему первую идею о покореніи и идеализированіи природы рукою человѣка, все это могло сдѣлаться его собственностью. Онъ могъ затворить свое сердце для всякой жалости и состраданія и усыпить себя на сорокъ, на пятьдесятъ лѣтъ, погрузившись въ жизнь вѣка, забыть о божественной задачѣ, пользоваться закономъ, который освѣщаетъ и почти обоготворяетъ исключительмое счастіе небольшой кучки людей... Но развѣ онъ не могъ воспользоваться этимъ богатствомъ, не отказываясь отъ своихъ принциповъ? Развѣ онъ не могъ плыть по теченію общества, быть, подобно Каринеіену, человѣкомъ своего времени, счастливымъ выскочкою, артистомъ-завоевателемъ или импровизованнымъ богачемъ, не переставая быть человѣкомъ хорошимъ и не покидая стремленія къ идеалу? Развѣ онъ не могъ пользоваться своимъ богатствомъ для разрѣшенія своей задачи, разливать благодѣянія вокругъ себя, дѣлать опыты различныхъ способовъ обработки земли, выгодныхъ для земледѣльца-пролетарія, строить больницы, школы? Эти высокія мечты овладѣли его мыслями. Изела, безъ сомнѣнія, не стала бы мѣшать, а напротивъ того, помогала бы ему всѣми своими силами, отъ всей своей доброй души. Безъ сомнѣнія, она таитъ въ душѣ эти важные аргументы и держитъ ихъ въ резервѣ, чтобы окончательно покорить его безкорыстіе и гордость.
   "Но соображая о тѣхъ обязанностяхъ, которыя налагаетъ богатство на человѣка столь религіознаго, какъ онъ, Піеръ испугался своего невѣжества. Онъ спросилъ у себя, имѣетъ ли онъ что-либо за душою, кромѣ прекрасныхъ намѣреній, и дало ли ему воспитаніе средства развивать его принципы и прилагать ихъ. Онъ подумалъ, что бы онъ могъ сдѣлать хорошаго, умнаго и истинно полезнаго съ того дня, какъ онъ вступитъ во владѣніе имѣніемъ, и ничего не нашелъ въ себѣ, кромѣ сомнѣнія и недоумѣнія. Натура его, вполнѣ мистическая, исключительно наклонная къ спекулятивнымъ размышленіямъ, исключала ту практичность, сметливость, находчивость и разсчетливость, которыя были въ высшей степени необходимы для великодушнаго человѣка, чтобы сдѣлать что-нибудь благое среди общества, исключительно направленнаго ко злу. Онъ измѣрилъ свои умственныя силы безъ ложнаго самоуниженія, но и безъ тщеславнаго самодовольства, не позволяя жаждѣ счастія обольстить себя, и почувствовалъ, созналъ, что онъ не обладаетъ всѣмъ этимъ, что принципъ поглощалъ бы его всего, а слѣдствія ускользали бы отъ него. Піеру былъ двадцать одинъ годъ; зная все, что самый просвѣщенный человѣкъ его времени могъ знать въ нравственной области, онъ ничего не зналъ въ умственной. Онъ сознавалъ, что ему необходимо, по крайней мѣрѣ, десять лѣтъ, чтобы пополнить свое образованіе, но въ тоже время онъ не обладалъ тѣмъ врожденнымъ геніемъ, который могъ бы замѣнять образованіе. Онъ перенесъ затѣмъ свою мысль на всѣ тѣ элементы растлѣнія, заключающіеся въ богатствѣ, которые могутъ обезцвѣтить его идеалы и исказить его хорошія намѣренія, прежде чѣмъ свѣтъ знанія придетъ къ нему. Онъ сказалъ самому себѣ, что можетъ быть, въ его лѣта графъ Виллепре, этотъ человѣкъ, который обладалъ такими прекрасными теоріями и такимъ жалкимъ приложеніемъ ихъ, въ свою очередь, былъ проникнутъ любовью къ правдѣ. Ему было страшно сдѣлаться богатымъ, потому что онъ боялся полюбить богатство ради самого богатства и не умѣть пользоваться имъ."
   Всѣ эти мысли привели Піера къ печальной рѣшимости отказаться отъ руки любимой дѣвушки и бѣжать отъ нея. Въ этомъ отказѣ отъ счастія онъ видѣлъ единственную жертву, какую только онъ могъ принести своимъ принципамъ, для того чтобы остаться непоколебимо вѣрнымъ имъ. "Онъ мечталъ заслужить любовь Изелы своимъ отказомъ отъ нея и оправдать ея предпочтеніе, доказавши, что стоитъ выше всѣхъ тѣхъ благъ, которыя она ему предлагала". Но Изела, съ своей стороны, не отказалась отъ него. Принужденная семейнымъ долгомъ остаться у постели больнаго дѣда, она поклялась Піеру въ вѣчной вѣрности. "Такимъ образомъ, сказала она въ заключеніе:-- черезъ годъ или -черезъ десять лѣтъ, въ тотъ день, когда я буду свободна, если только у васъ хватитъ терпѣнія, Піеръ, ожидать меня, вы найдете во мнѣ все тоже чувство, какое оставляете во мнѣ сегодня."
   Романъ остался такимъ образомъ какъ бы безъ окончанія, нетолько въ томъ отношеніи, что герои его не сочетались бракомъ или не умерли на послѣдней страницѣ, но и по самому внутреннему содержанію. Вопросъ о томъ, что дѣлать богатой дѣвушкѣ въ положеніи Изелы, какимъ путемъ слиться ей съ народомъ и встать въ полное нравственное согласіе съ своими принципами, оставленъ авторомъ безъ разрѣшенія. Авторъ словно ставитъ въ концѣ романа вопросительный знакъ и предоставляетъ читателямъ самимъ соображать и догадываться, какъ поступили герои въ дальнѣйшей своей жизни.
   Какъ, съ одной стороны, разрывъ съ "Revue des deux Mondes", такъ и увлеченіе новыми идеями, заставили Жоржъ-Зандъ примкнуть къ Піеру Леру и Л. Віардо въ изданіи новаго предпринятаго ими въ ноябрѣ 1841 года журнала "Revue indépendante". Въ этомъ новомъ журналѣ Жоржъ-Зандъ помѣстила свои послѣдующіе романы: "Horace", "Consuelo" и "La comtesse de Rudolstadt".
   Здѣсь мы нѣсколько нарушимъ тотъ хронологическій порядокъ, который мы до сихъ поръ наблюдали при разсмотрѣніи дѣятельности Жоржъ-Зандъ и рядомъ съ "Horace" займемся разборомъ "Lucrezia Floriani", романа, написаннаго значительно позже (1846), но тѣмъ не менѣе имѣющаго много общаго съ "Horace". Оба эти романа замѣчательны тѣмъ, что Жоржъ-Зандъ развѣнчиваетъ въ нихъ именно тотъ самый индивидуальный, романтическій идеализмъ, которому она покланялась въ 30-ые годы. Съ этою цѣлью она показываетъ, какъ всѣ эти гордые порывы и высокіе полеты мысли, повидимому, такіе прекрасные, когда они пребываютъ въ изолированномъ состояніи отъ общественныхъ отношеній, въ отвлеченномъ мірѣ фантазій, разбиваются въ пухъ и прахъ въ соприкосновеніи съ трезвой дѣйствительностью, которая не замедлитъ обнаружить въ мнимомъ героѣ-избранникѣ или высокомѣрнаго самодура съ развинченными нервами и черствою душою, или мелкую натуришку тщеславнаго фата.
   "Horace" во многихъ отношеніяхъ напоминаетъ "Обыкновенную исторію" г. Гончарова, и романъ этотъ имѣлъ въ свое время такое же значеніе во французской жизни, какое "Обыкновенная исторія" имѣла въ нашей. Оба эти романа положили въ лоскъ тѣхъ золотушныхъ и малокровныхъ юношей дворянской и буржуазной среды, которые являлись изъ провинцій въ столицы для устройства карьеры съ самыми гордыми и высокими мечтами, подъ вліяніемъ романтическихъ идеаловъ 30-хъ годовъ, облекались въ какой-нибудь чайльдгарольдовскій плащъ и мнили себя избранниками, имѣющими право презирать все, стоящее вокругъ нихъ, но, въ концѣ-концовъ, выказывали полную несостоятельность въ самыхъ простыхъ и элементарныхъ отношеніяхъ къ людямъ и мирились съ самою пошленькою дѣйствительностью, со всею ея грязью. При такомъ содержаніи, "Horace" является реальнѣйшимъ изъ всѣхъ романовъ Жоржъ-Зандъ. Тутъ вы не найдете ни какой-либо затѣйливой, сложной интриги, никакихъ искуственныхъ комбинацій; все такъ естественно, просто, одна неподкрашенная дѣйствительность во всей ея неприглядности. Передъ вами развивается скромная жизнь латинскаго квартала, съ ея студентами и гризетками, свободною любовью и пирушками, упорнымъ трудомъ, честными политическими порывами и борьбой съ нищетою. Герой романа Орасъ, сынъ небогатаго буржуазнаго семейства, подобно Александру Адуеву пріѣзжаетъ изъ провинціи учиться на послѣднія деньги, сколоченныя родителями изъ ихъ скромныхъ избытковъ. Онъ поступаетъ, конечно, ужь на юридическій факультетъ, мечтая сдѣлаться впослѣдствіи политическимъ дѣятелемъ, но мало занимается науками и вообще книгами; онъ чувствуетъ себя слишкомъ великимъ героемъ для того, чтобы снизойти до такихъ низменностей, какъ зубреніе законовъ и изученіе крючкотворства. Когда же товарищи возражаютъ ему, что для политической дѣятельности, къ которой онъ себя готовитъ, необходимо не одно зубреніе законовъ, но знаніе исторіи, политики, религіи, философіи, онъ возражаетъ съ улыбкой и взглядомъ торжествующаго убѣжденія:
   -- Вы говорите объ идеяхъ? О, что касается до этого, то я ихъ имѣю достаточно и, по правдѣ вамъ сказать, не желалъ бы имѣть лучшихъ, потому что наши идеи проистекаютъ изъ чувствъ, а всѣ мои чувства -- возвышенны. Да, милостивый государь, небо создало меня великимъ и добрымъ. Я не знаю, какіе оно предуготовило мнѣ совершить подвиги, но я утверждаю съ гордостью, надъ которою могутъ смѣяться одни дураки, что я чувствую себя великодушнымъ, сильнымъ, моя душа стонетъ и кровь кипитъ во мнѣ при одной мысли о несправедливости. Все великое восхищаетъ меня до головокруженія. Безъ всякаго хвастовства и тщеславія, съ спокойною увѣренностью, я могу заявить, что я себя чувствую изъ расы героевъ.
   Когда же подобное беззастѣнчивое самохвальство возбуждало улыбку со стороны слушателей, онъ надменно возражалъ:
   -- Такъ знайте же, что я считаю себя гораздо выше и умнѣе тѣхъ лицемѣровъ, которые, втайнѣ воображая себя полу-богами, смиренно потупляютъ голову и напускаютъ на себя скромность якобы изъ приличія: это-то и есть эгоисты и честолюбцы въ самомъ дурномъ смыслѣ этого слова. Вмѣсто того, чтобы предоставлять свободно проявляться тому энтузіазму, который влечетъ къ себѣ, вокругъ котораго группируются всѣ сильныя идеи и великія души (какъ же иначе-то и совершаются всѣ великія революціи?), они втайнѣ ласкаютъ свое превосходство и, изъ страха испугать имъ ближнихъ, прячутъ его отъ ревнивыхъ глазъ, для того, чтобы помаленьку пользоваться имъ, когда устроятъ свою карьеру. Я васъ увѣряю, что подобные господа только на то и годны, чтобы наживать деньги и занимать мѣста при испорченныхъ правительствахъ; но люди, которые возбуждаютъ благородныя страсти, которые водворяютъ правду въ мірѣ, Мирабо, Дантоны, Питты, обратите вниманіе, заботятся ли они о соблюденіи приличной скромности?
   Все это было такъ прекрасно на словахъ, но совсѣмъ иначе оказалось на дѣлѣ. Г. Гончаровъ, въ противовѣсъ Александру Адуеву, только и могъ выставить, что дядюшку Петра Александровича, правда, вполнѣ трезваго реалиста, но черезчуръ ужь узкаго и черстваго бюрократа. Совсѣмъ не такъ поступила Жоржъ-Зандъ: въ той же средѣ, въ которую она поставила своего героя, она нашла нѣсколько типовъ совершенно противуположныхъ ему. Это -- бѣдные и скромные труженики, какъ Поль Арсень, тщетно порывающійся сдѣлаться художникомъ, и принужденный всю жизнь пригвождать себя къ каторжному труду изъ-за куска хлѣба; таковъ и Жанъ-Ларавиньеръ, политическій дѣятель, одинъ изъ самыхъ храбрыхъ бойцовъ сенмерійской баррикады. Они не становятся на пьедесталы, не говорятъ высокопарныхъ рѣчей о своемъ геройствѣ, не смотрятъ свысока на своихъ ближнихъ; простыя и скромныя дѣти народа, они кажутся такими ничтожными и даже смѣшными, а между тѣмъ, они-то въ концѣ-концовъ и оказываются истинными героями и по отношенію къ своему труду, и по отношенію къ женщинамъ, съ которыми сходятся, и по отношенію къ своей родинѣ, за которую проливаютъ кровь -- въ то время какъ Орасъ каждый разъ постыдно пасуетъ, когда отъ словъ переходитъ къ дѣлу. Такъ онъ оказывается плохимъ товарищемъ, потому что отрываетъ своихъ друзей отъ дѣла, оскорбляетъ ихъ своимъ высокомѣріемъ, тревожитъ глупыми капризами, и положительно обираетъ ихъ, занимая безпрестанно у нихъ послѣднія трудовыя деньги на свои фривольныя прихоти. Женщину, съ которою онъ сходится, онъ измучиваетъ, истираниваетъ самыми безчеловѣчными отношеніями къ ней, и когда ей приходится сдѣлать его отцомъ, малодушно отказывается отъ нея, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ слишкомъ молодъ и бѣденъ, чтобы содержать семейство, и къ тому же слишкомъ герой, чтобы ниспускаться до мелкихъ семейныхъ дрязгъ. Пустившись въ политическую агитацію, онъ покидаетъ своихъ товарищей въ самую рѣшительную минуту, подъ тѣмъ предлогомъ, что разочаровался въ успѣшности дѣла и не желаетъ даромъ рисковать своими могучими силами и жизнію, драгоцѣнною для человѣчества, и въ то время, когда товарищи его идутъ гибнуть на сенъ-мерійскую баррикаду, онъ отправляется въ деревню наслаждаться природою. Мало по малу, онъ опускается до низкой роли любовника выцвѣтшей великосвѣтской красавицы, втирается въ кружокъ золотой молодежи и дѣлается ея piqueassiette'омъ и пошлымъ фатомъ, хвастающимъ нарядами и лошадьми, купленными на деньги, случайно выигранныя у знакомыхъ пріятелей, передъ которыми онъ разыгрываетъ роль богатаго наслѣдника, но которые съ позоромъ выталкиваютъ его изъ своей среды, раскусивши, что это за птица. Наконецъ, послѣ длиннаго ряда пошлостей и глупостей, онъ мирится на прозаической роли зауряднаго провинціальнаго адвоката и средней руки публициста въ рядахъ оппозиціи.
   Герой романа "Lucrezia Floriani" Кароль-де-Росвальдъ отличается отъ Ораса тѣмъ, что это человѣкъ иной среды: онъ -- владѣтельный принцъ. Но это дѣлаетъ типъ его еще болѣе любопытнымъ. Тотъ самый отвлеченый идеализмъ, который пристаетъ къ мелкой буржуазной натуришкѣ Ораса, какъ сѣдло къ коровѣ, входитъ въ плоть и кровь Кароля, является его второю натурою, какъ естественный продуктъ всего строя его жизни. Высокомѣріе, какъ результатъ сознанія нравственнаго превосходства надъ толпою, здѣсь тѣсно сливается съ феодальною надменностью, и оба эти вида гордости представляются вамъ одного поля ягодами, такъ что трудно рѣшить, гдѣ кончается одна и начинается другая. Съ первыхъ же страницъ романа передъ вами раскрывается, что сосредоточенность, изолированность и брезгливая отчужденность отъ ближнихъ являются въ Каролѣ ничѣмъ инымъ, какъ строго проведеннымъ аристократическимъ воспитаніемъ въ духѣ католическаго піетизма.
   "Молодой Кароль, читаемъ мы въ романѣ:-- рано узналъ жизнь и людей, можетъ быть, слишкомъ рано, но болѣе въ теоріи, чѣмъ на практикѣ. Въ похвальномъ стремленіи образовать его душу, мать приближала къ нему лишь избранныхъ людей, примѣры и наставленія которыхъ могли быть поучительны для него. Онъ зналъ, что гдѣ-то тамъ встрѣчаются люди злые и глупые, но его пріучали избѣгать ихъ, а отнюдъ не изучать. Ему внушали помогать несчастнымъ. Двери дворца, гдѣ протекало его дѣтство, были всегда открыты для нуждающихся. Но, помогая имъ, онъ привыкъ презирать причину ихъ нищеты и смотрѣть на эту язву человѣчества, какъ на неисцѣлимую. Разнузданность, лѣнь, невѣжество и безразсудство, фатальные источники заблужденія и нищеты, казались ему неисправимыми въ отдѣльныхъ людяхъ. Ему не внушали, что массы должны и могутъ незамѣтно освободиться, что, отнесясь къ человѣчеству непосредственно, вступая съ нимъ въ споры, то порицая, то лаская его, какъ любимаго ребенка, и прощая ему его отступленія для того, чтобы побудить его хоть къ нѣсколькимъ шагамъ впередъ, можно сдѣлать для него гораздо больше, чѣмъ бросая параличнымъ и гангренознымъ его членамъ скудную лепту состраданія. Съ одной стороны, онъ видѣлъ нравственную аристократію, превосходство ума, чистоту нравовъ, благородство инстинктовъ и говорилъ себѣ: "будемъ съ этими!" Съ другой -- ему представлялись животность, низость, глупость, распутство, но онъ не говорилъ: "Пойдемъ къ нимъ для того, чтобы исправить ихъ, если возможно" -- Нѣтъ его пріучили говорить: "Они потеряны! Дадимъ имъ хлѣба или одежду, но не станемъ компрометировать нашу душу сообществомъ съ ихъ душою. Они осквернены и ожесточены, предоставимъ же ихъ духъ на милосердіе Божіе".
   "Эта привычка отдалять себя обратилась въ своего рода эгоизмъ; въ сердцѣ принцессы матери заключалась доза этой черствости, по отношенію же къ сыну она еще болѣе, чѣмъ по отношенію къ себѣ заботилась объ этой щепетильности. Она искусно отстраняла его отъ всѣхъ сверстниковъ, въ которыхъ замѣчала хоть тѣнь безразсудства или легкомыслія. Она страшилась за его сближенія съ натурами сколько-нибудь отличными отъ его, а между тѣмъ, лишь это сближеніе дѣлаетъ насъ людьми, развиваетъ въ насъ силу воли, и даетъ возможность противиться дурнымъ примѣрамъ, и распространять вокругъ себя добрыя вліянія, вмѣсто того, чтобы при первомъ случаѣ же быть увлечену куда угодно.
   "Чуждая узкаго и педантическаго ханжества, принцесса соблюдала строгое благочестіе. Искренняя и вѣрная католичка, она отлично видѣла всѣ злоупотребленія, но не знала иного средства противъ нихъ, какъ терпѣть ихъ во имя великаго дѣла церкви. "Папа можетъ заблуждаться, говорила она:-- онъ человѣкъ; но папство непогрѣшимо, это божественное учрежденіе". Вслѣдствіе этого идеи прогресса трудно понимались ею, и сынъ ея рано привыкъ сомнѣваться и не вѣрить въ возможность спасенія рода человѣческаго на землѣ. Не будучи такъ строгъ въ исполненіи религіозныхъ обрядовъ, какъ мать (потому что, несмотря ни на что, въ эпоху, въ которую мы живемъ, юношество быстро освобождается отъ этихъ узъ), онъ остался вѣренъ доктринѣ, которая спасаетъ лишь людей доброй воли, но не допускаетъ пресѣченія злой воли другихъ, довольствуется лишь нѣсколькими избранными и не удостоиваетъ вниманія, что массы званныхъ стремятся въ геенну вѣчнаго зла: печальное и мрачное ученіе, вполнѣ согласующееся съ идеями привилегированныхъ знати и капитала. На небѣ, равно какъ и на землѣ, рай для немногихъ, адъ -- для всѣхъ остальныхъ. Слава, счастіе и почести для избранныхъ, стыдъ, отверженіе и наказаніе почти для всѣхъ. Люди добрые и великодушные отъ природы, впадающіе въ подобное заблужденіе, наказываются вѣчною печалью. Только безчувственные и тупые могутъ свободно дышать въ недрахъ этой доктрины. Принцесса Росвальдъ страдала отъ этого католическаго фанатизма, не въ силахъ будучи освободиться отъ его суровыхъ приговоровъ. У нея образовалась привычка къ торжественной и сентенціозной важности, которую она мало по малу сообщила и сыну, если не по внѣшней формѣ, то по внутреннему содержанію. Молодой Каролъ не зналъ веселости, увлеченій и слѣпой, но благотворной довѣрчивости дѣтства. По правдѣ сказать, у него совсѣмъ не было дѣтства: мысли его рано исполнились меланхоліи, а когда наступилъ раманическій возрастъ, воображеніе его наполнилось мрачными и печальными романами".
   И вотъ этого-то щепетильнаго принца-недотрогу, урода нетолько нравственнаго, по и физическаго (такъ какъ нервы его были разстроены до крайней болѣзненности), судьба свела съ цвѣтущею здоровьемъ и могучими силами тридцати-лѣтнею женщиною, Лукреціею Флоріани, знаменитою актрисою, дитятей народа, воспитанной въ духѣ демократическихъ идей, прошедшей сквозь огонь и воду, съ ея простыми и естественными отношеніями къ людямъ, съ ея культомъ свободной любви, который не мѣшалъ ей, имѣя нѣсколькихъ дѣтей отъ различныхъ любовниковъ, считать себя женщиною вполнѣ добродѣтельною, такъ какъ, по ея словамъ, въ ея любовныхъ похожденіяхъ никогда не играли ни малѣйшей роли ни матеріальные интересы, ни чувственность, а всегда она сходилась не иначе, какъ но душевному влеченію, расходилась же вслѣдствіи охлажденія и разочарованія, открыто заявляя объ этомъ опостылому любовнику, безъ какихъ-либо тайныхъ измѣнъ и обмановъ. Анализъ любви этихъ двухъ существъ, съ столь противуположными натурами, и составляетъ содержаніе романа. У меня нѣтъ ни мѣста, ни возможности передать весь этотъ кропотливый анализъ, иначе пришлось бы выписывать весь романъ, каждая подробность котораго имѣетъ свое значеніе въ общей картинѣ. Замѣчу вообще, что всѣ перипетіи этой страсти заключаютъ въ себѣ ожесточенную борьбу двухъ началъ: съ одной стороны, идеалистическнаристократическаго духа Кароля, съ другой -- реально-демократическаго духа Лукреціи. Единственное, что ставитъ читателя въ недоумѣніе въ этомъ романѣ, его конецъ: остается непонятнымъ, какъ Лукреція, именно такая, какою она является передъ нами во все продолженіе романа, съ ея реальными и трезвыми взглядами на все окружающее, простыми, добрыми и безупречногуманными отношеніями къ людямъ, а главное дѣло, гордымъ чувствомъ собственнаго достоинства и умѣньемъ поддержать и защитить послѣднее, не могла отрѣшиться отъ позорной, унижающей ее страсти и не прогнала отъ себя съ негодованіемъ этого надменнаго маніака, съ развинченными нервами, съ его безчеловѣчно-черствыми и высокомѣрными отношеніями ко всѣмъ окружающимъ ее людямъ, къ ея отцу-рыбаку, къ дѣтямъ, къ ней самой наконецъ, съ его оскорбительною подозрительностью и ревностью, какъ къ ея прошедшему, такъ и настоящему. Окончательное подчиненіе ея Каролю, со всѣми его капризами, прихотями и мнительностью, чисто сумасшедшею, только и можно объяснить упадкомъ духа самой Лукреціи, обезсиленной, съ одной стороны, борьбою съ страстью, а съ другой -- полнымъ бездѣйствіемъ, которому она предавалась въ своей виллѣ. Однимъ словомъ, это былъ словно страхъ 30-ти-лѣтней, почившей на лаврахъ артистки, боявшейся, съ утратою послѣдняго любовника, окончательно проститься съ молодостью и лишить свою жизнь всякаго содержанія.
   Въ романѣ "Consuelo" и продолженіи этого романа "La comtesse de Rudolstadt" -- мы встрѣчаемъ кое-какіе остатки романтизма 30-хъ годовъ. Таковъ, прежде всего, сюжетъ романа, крайне сложный, затѣйливый, фантастическій, съ полуразрушенными замками, подземными ходами черезъ колодезь, бродящими тѣнями по мрачнымъ коридорамъ дворцовъ, оживающими мертвецами, таинствами розенкрейцеровъ и пр. Герой этихъ романовъ, графъ Альбертъ-де-Рюдольштадтъ, въ свою очередь, напоминаетъ нѣкоторыхъ безумно-геніальныхъ героевъ романовъ Жоржъ-Зандъ 30-хъ годовъ своими эпилептическими и каталептическими припадками, даромъ предвидѣнія и мистическими мечтаніями въ духѣ манихеизма секты гусситовъ.
   Но подъ всѣми этими романтическими аксесуарами таится глубокая реальная правда, и въ особенности этою правдою дышетъ очаровательный образъ героини романа, пѣвицы Консуелы. Консуела, съ ея глубокою преданностью искуству и плебейскою гордостью, съ ея борьбою съ искушеніями чувственности и побѣдою надъ ними, во многомъ напоминаетъ самого автора романа, и нѣтъ сомнѣнія, что, описывая полныя разнообразныхъ приключеній и опасностей странствія Консуелы по Богеміи въ мужскомъ костюмѣ, Жоржъ-Зандъ вспоминала свои странствія по Парижу въ одеждѣ студента. Не даромъ она сама признается въ своихъ мемуарахъ, что въ лицѣ наставника Консуелы, Порпоры, она изобразила своего стараго друга Делатуша, введшаго ее на литературное поприще.
   Но болѣе всего заслуживаютъ вниманія эти два романа тѣмъ, что здѣсь снова подымается передъ нами все тотъ же роковой вопросъ, поставленный въ романѣ "Compagnon du Tour etc": что дѣлать бѣдному труженнику, чтобы остаться вѣрнымъ своимъ убѣжденіямъ и цѣлямъ жизни, если любовь влечетъ его къ соціальному положенію, противорѣчащему всѣмъ его стремленіямъ. Такъ мы видимъ, что Консуелѣ, подобно Піеру Гюгенену, въ любви Альберта зіяла могила всѣмъ завѣтнымъ мечтамъ и стремленіямъ юности. Здѣсь борьба осложнялась еще тѣмъ, что въ замужествѣ съ Альбертомъ для Консуелы представлялось не одно удовлетвореніе страсти, но и спасеніе дорогого человѣка. Но демократическая гордость и страсть къ искуству и на этотъ разъ превозмогли, даже въ большей степени: Консуела рѣшилась остаться вѣрною самой себѣ, даже хотя бы ей пришлось переступить черезъ трупъ Альберта; она отвергла любовь эпилептическаго графа, съ его полубезумными галлюцинаціями, и хотя согласилась обвѣнчаться съ нимъ передъ его смертію, чтобы утѣшить умирающаго, но въ то же время торжественно отказалась передъ родными графа пользоваться именемъ и привилегіями графини Рюдолыптадтъ, и снова пустилась въ свои артистическія скитанія. Но эта самая Консуела безъ колебаній бросается въ объятія Альберта, когда, извлеченный изъ могилы послѣ своего летаргическаго сна, онъ является передъ нею возрожденнымъ къ новой жизни, цвѣтущимъ здоровьемъ, силою и отвагою, а главное дѣло -- является уже не графомъ Рюдольштадтомъ, а такимъ же, какъ и она, бездомнымъ, бѣднымъ скитальцемъ, и въ то же время энергическимъ и смѣлымъ политическимъ дѣятелемъ. И вотъ мы видимъ, что пожертвовавшая въ первомъ романѣ любовью въ пользу искуства и независимости, теперь она, въ свою очередь, готова принести въ жертву и самое обожаемое ею искуство въ пользу политической дѣятельности, въ которую увлекаетъ ее Альбертъ, въ качествѣ одного изъ членовъ розенкрейцеровъ.
   Изъ всѣхъ послѣдующихъ романовъ, относящихся къ 40-мъ годамъ, мы обратимъ вниманіе на два: "Le meunier d'Angibault" и "Le pêché de М. Antoine", какъ на наиболѣе типично представляющіе собою характеръ творчества Жоржъ-Зандъ въ этотъ періодъ ея жизни.
   Въ "Le meunier d'Angibault" передъ нами встаетъ все тотъ же роковой вопросъ о богатствѣ. Этотъ вопросъ составляетъ здѣсь главный узелъ романа и ставится передъ нами на первой же страницѣ. Герой романа, Генрихъ Леморъ, былъ сынъ ремесленника-кулака, нажившаго порядочное состояніе всѣми тѣми неправедными путями, какими наживаются кулаки. Отецъ далъ своимъ дѣтямъ хорошее образованіе, и затѣмъ, когда онъ умеръ, а за нимъ вскорѣ умеръ и младшій братъ Генриха, Эрнестъ, Генрихъ остался одинъ обладателемъ 10,000 фр. дохода. "Но мысли о ростовщичествѣ, грубости, немилосердной жестокости и глубокомъ эгоизмѣ отца давно уже возмущали восторженное и великодушное сердце Генриха. Въ зиму, послѣдовавшею за смертію Эрнеста, онъ поспѣшилъ уступить почти за ничто коммерческое заведеніе отца человѣку, котораго старикъ раззорилъ самыми хищническими и беззаконными манёврами безжалостной конкурренціи. Деньги, вырученныя изъ этой продажи, онъ раздѣлилъ между тѣми изъ рабочихъ, которые наиболѣе долговременно находились подъ гнетомъ отца, уклонившись отъ ихъ благодарности съ особеннаго рода отвращеніемъ, потому что, какъ онъ самъ говорилъ, эти люди были испорчены и унижены примѣромъ и дѣйствіями старика; затѣмъ онъ перемѣнилъ мѣстожительства и началъ учиться механикѣ, съ цѣлью самому сдѣлаться работникомъ по этой части".
   Но вотъ судьба свела его случайно съ молодою женщиною изъ высшаго круга, Марселлою-де-Бланшмонъ, которая пріѣхала въ Парижъ съ цѣлію излеченія больного ребенка и поселилась въ полномъ уединеніи въ окрестности города, гдѣ Генрихъ сблизился съ нею, и они полюбили другъ друга еще прежде, чѣмъ узнали о взаимномъ общественномъ положеніи; а когда узнали, было уже поздно, и вотъ завязалась та драма, которая въ этотъ періодъ своей дѣятельности Жоржъ-Зандъ ставила въ основу всѣхъ своихъ романовъ. Когда, узнавъ о смерти нелюбимаго мужа, убитаго на дуэли, Марселла съ восторгомъ поспѣшила извѣстить Генриха о возможности близкаго счастія, она не нашла въ немъ отвѣта на ея радость; напротивъ того, онъ съ отчаяніемъ объявилъ ей, что разница состояній теперь болѣе, чѣмъ когда-либо требуетъ отъ нихъ вѣчной разлуки.
   -- Возможно ли, Генрихъ, возражала она:-- чтобы вы до такой степени были привязаны къ вашимъ утопіямъ? Неужели даже любовь не можетъ васъ покорить! О, какъ вы мало любите, всѣ мужчины! прибавила она съ глубокимъ вздохомъ.-- Если не силою порока, то силою добродѣтели, по тѣми или другими способами, высокими или низкими, вы любите только самихъ себя.
   -- Послушайте, Марселла, отвѣчалъ ей Генрихъ:-- что бы вы сказали, еслибы, мѣсяцъ тому назадъ, я васъ попросилъ отступить отъ вашихъ принциповъ, еслибы моя любовь потребовала отъ васъ того, что съ точки зрѣнія вашей религіи представляется большимъ и непоправимымъ грѣхомъ?
   -- Но вы этого не сдѣлали, сказала Марселла, краснѣя.
   -- Я слишкомъ васъ любилъ, чтобы требовать отъ васъ, чтобы вы страдали и плакали ради меня. Но еслибы я это сдѣлалъ?.. Отвѣчайте, Марселла.
   -- Вопросъ нескромный и неумѣстный, возразила она, желая напускнымъ кокетствомъ отдѣлаться отъ прямого отвѣта
   Ея грація и красота глубоко взволновали Лемора. Онъ страстно прижалъ ее къ своему сердцу, но тотчасъ же, вырвавшись изъ своего опьяненія, оставилъ ее, пришелъ въ себя и, въ волненіи ходя взадъ и впередъ сзади скамейки, на которой она сидѣла, проговорилъ глухимъ голосомъ:
   -- А еслибы я въ настоящую минуту потребовалъ у васъ этой жертвы, которую смерть вашего супруга дѣлаетъ менѣе страшною, менѣе преступною?..
   Мадамъ де-Бланшмонъ сдѣлалась блѣдна и сурова.
   -- Генрихъ, отвѣчала она:-- я была бы оскорблена до глубины моего сердца подобною мыслію, тѣмъ болѣе, что я пришла предложить вамъ свою руку, а вы отказываетесь отъ нея.
   -- Я чувствую себя глубоко несчастнымъ, сознавая, что не въ силахъ заставить васъ понять меня, и видя, что вы меня принимаете за такую ничтожность, въ то время, какъ я исполненъ героизма и любви! возразилъ онъ съ горечью.-- Слово это вамъ покажется хвастливымъ, и вы, пожалуй, отвѣтите на него улыбкою презрѣнія. А между тѣмъ, оно истинно, и Богъ вамъ свидѣтель въ моемъ страданіи... Оно жестоко, оно, можетъ быть, сверхъ моихъ силъ.
   И Генрихъ залился слезами.
   Горе молодого человѣка было столь глубоко и искренно, что мадамъ де-Бланшмонъ пришла въ ужасъ. Въ этихъ горячихъ слезахъ заключался какъ бы непреложный отказъ отъ счастія, какъ бы послѣднее прости всѣмъ мечтамъ любви и юности!
   Послѣ этого свиданія, Генрихъ покинулъ Парижъ и скрылся отъ Марселлы навсегда. Марселла поѣхала въ имѣніе мужа принимать мужнино наслѣдство, вставшее поперекъ ея счастія, и, какова же была ея радость, когда вдругъ оказалось, что наслѣдство это до того обременено долгами мужа, что ей пришлось продать наслѣдственный замокъ сосѣднему деревенскому кулаку за такой безцѣнокъ, что, за ликвидаціей долговъ, въ ея распоряженіи осталась сумма, едва достаточная на воспитаніе ея сына. Она такимъ образомъ сравнялась по своему матеріальному положенію съ Генрихомъ. "Генрихъ! какое счастіе! Какая радость! я раззорена! писала она ему тогда:-- вы не будете болѣе упрекать меня за мое богатство, не будете ненавидѣть моихъ золотыхъ цѣпей. Я сдѣталась женщиной, которую вы можете любить безъ угрызеній совѣсти, которая не будетъ требовать отъ васъ никакихъ жертвъ. Моему сыну не предстоитъ уже болѣе получить богатое наслѣдство, и я теперь имѣю право воспитать его такъ, какъ вы желаете, сдѣлать изъ него человѣка, ввѣрить вамъ его воспитаніе, отдать его всего съ душою въ ваши руки и т. д."
   Но этимъ однимъ мотивомъ не исчерпывается содержаніе романа. Особенно замѣчателенъ онъ тѣмъ, что параллельно съ любовью Генриха и Марселлы развивается здѣсь подобнаго же рода драма любви мельника Анжибо и Розы, дочери деревенскаго кулака, скряги Бриколина, и вы видите, что одно и тоже неравенство состояній приводитъ здѣсь къ совершенно противуположнымъ воззрѣніямъ и стремленіямъ. И это очень понятно: здѣсь съ искуственной и гнилой почвы паразитнаго существованія мы вступаемъ на здоровую, свѣжую, дѣвственную почву народнаго труда. Для Генриха и Марселлы избавленіе отъ достатковъ, нажитыхъ неправеднымъ путемъ -- дѣло совѣсти, расплата за грѣхи отцовъ и дѣдовъ. Въ тоже время на примѣрѣ всѣхъ окружающихъ ихъ и на собственномъ опытѣ они видятъ, какое тлетворное вліяніе оказываютъ даромъ, безъ труда доставшіяся деньги. Они спѣшатъ избавиться отъ нихъ, какъ отъ нравственной проказы; спѣшатъ выбраться на твердую почву труда, изъ засасывающаго болота праздности. Совершенно иначе смотритъ на эти вещи человѣкъ народа, въ родѣ Анжибо. Совѣсть его чиста и безупречна; ему не приходится расплачиваться ни за чьи грѣхи; ему не предстоитъ избавляться отъ какихъ-либо излишковъ, а, напротивъ того, только и остается, что весь вѣкъ желать, и желать не крезовыхъ богатствъ, а черстваго куска, необходимаго для поддержанія существованія. Въ тоже время, онъ чувствуетъ въ себѣ такой избытокъ нравственныхъ силъ, что для него совершенно непонятно, какъ это можетъ испортить человѣка богатство, когда посредствомъ него можно совершить массу добра и себѣ, и людямъ -- тѣмъ болѣе непонятно, что онъ, напротивъ того, привыкъ видѣть вокругъ себя, какъ нравственно калѣчитъ людей нищета, къ какимъ порокамъ и преступленіямъ ведетъ она на каждомъ шагу. Послѣ этого естественно, что, въ противуположность Генриху, Анжибо нисколько не смущался богатымъ приданымъ Розы. Онъ не гнался за этимъ приданымъ, но и не отказывался отъ него. Онъ слишкомъ уважалъ себя и надѣялся на свои нравственныя силы, чтобы предполагать, что это приданое испортитъ его; напротивъ того, онъ надѣялся, что въ его рукахъ эти самыя деньги принесутъ гораздо болѣе пользы людямъ, чѣмъ въ рукахъ скряги Бриколина; а если отецъ Розы откажетъ ей въ приданомъ въ наказаніе за бракъ съ бѣднякомъ -- ну, что-жь, у нихъ все-таки останутся четыре руки, которыя прокормятъ ихъ. Очень понятно, что съ такими простыми и естественными взглядами на жизнь, Анжибо приходитъ въ неописанное изумленіе при видѣ, что раззореніе нетолько не печалитъ, а, напротивъ, радуетъ Марселлу, и когда она съ восторгомъ заявляетъ ему, что теперь она будетъ принадлежать къ народу и люди, подобные ему, не будутъ уже питать къ ней недовѣрія, онъ относится къ ней съ тою добродушною ироніею, съ какою всегда встрѣчаетъ мужикъ подобныя заявленія барина:
   -- Вы все-таки не будете принадлежать къ народу, отвѣчаетъ онъ:-- у васъ все еще остается добрый кусочекъ, который въ глазахъ человѣка изъ народа показался бы громаднымъ состояніемъ, а для васъ это пустяки. Къ тому же, сынъ вашъ имѣетъ богатыхъ родственниковъ, которые не допустятъ, чтобъ онъ былъ воспитанъ въ бѣдности. Все это, мадамъ Марселла, съ вашей стороны -- больше ничего, что романы. И откуда, чортъ возьми, вы набрались такихъ идей? Вы, просто -- святая, дьяволъ меня побери!.. Это совершенно неслыханное дѣло, въ то время, какъ всѣ богачи только о томъ и думаютъ, какъ бы имѣть еще больше! Вы -- нѣчто исключительное въ своемъ родѣ! Много въ Парижѣ такихъ богатыхъ и благородныхъ людей, которые думаютъ также, какъ вы?
   Еще болѣе опредѣленно и категорично высказывается онъ въ своемъ разговорѣ съ Генрихомъ. Послѣдній въ длинной рѣчи высокимъ слогомъ старается разъяснить ему причины, заставившія его отказаться и отъ своего богатства, и отъ богатства Марселлы, приводитъ въ примѣръ первыхъ христіанъ, раздававшихъ свое имущество бѣднымъ, и въ заключеніе объявляетъ, что онъ благодаритъ Бога, помогшаго ему сдѣлаться бѣднымъ, и даетъ клятву никогда не имѣть ничего, превышающаго недѣльный заработокъ, но Анжибо возражаетъ ему все съ тою же ироніею:
   -- Такимъ образомъ вы благодарите Бога за то, что Онъ, чисто по своей добротѣ, сдѣлалъ васъ мудрымъ, и пользуетесь этимъ случаемъ, чтобы избѣжать зла? Признаться сказать, добродѣтель очень легкая, и не думайте, чтобы, я былъ особенно пораженъ ею. Я понимаю теперь, почему мадамъ Марселла была вчера такъ рада своему раззоренію. Это вы ей внушили всѣ эти прекрасныя вещи. Онѣ очень красивы, но не стоютъ мѣднаго гроша. Что это за люди, которые говорятъ: "еслибы я былъ богатъ, я бы былъ дрянью, и потому я очень радъ, что бѣденъ. Это похоже на мою бабушку, которая говорила: я терпѣть не могу угрей и очень этимъ довольна, потому что еслибы я ихъ любила, я бы ихъ ѣла. Но отчего же вы не могли бы быть и богатымъ, и въ то же время хорошимъ человѣкомъ? Да еслибы вы не съумѣли дѣлать никакого иного добра, какъ лишь раздавать хлѣбъ голоднымъ, то вѣдь и это что-нибудь да значило бы, и все-таки богатство имѣло бы лучшее помѣщеніе, чѣмъ въ рукахъ какого-нибудь хищника.
   И затѣмъ Анжибо, съ восторженною вѣрою, объявилъ, что онъ во что бы то ни стало, какимъ ни на есть чудомъ, а пріобрѣтетъ 50,000 франковъ, чтобы сравняться съ Розою въ матеріальномъ отношеніи.-- Я ихъ найду въ землѣ, сажая капусту, или въ рѣкѣ, закидывая сѣти, или мнѣ придетъ какая-нибудь идея... какая бы то ни было. Я что-нибудь придумаю, потому что, говорятъ, довольно идеи, чтобы повернуть міръ.
   -- Вы можетъ быть откроете средство водворить равенство въ обществѣ, существующемъ исключительно неравенствомъ? Неправда ли? замѣтилъ Генрихъ съ печальной улыбкой.
   -- А почему же нѣтъ, милостивый государь? отвѣчалъ мельникъ съ большимъ оживленіемъ:-- когда я сдѣлаюсь богачемъ, такъ какъ я не хочу быть жаднымъ и злымъ, я увѣренъ, что никогда не сдѣлаюсь такимъ, подобно тому, какъ моя бабушка до самой смерти не ѣла угрей, которыхъ терпѣть не могла, и мнѣ останется лишь сразу сдѣлаться ученѣе васъ и найти въ своемъ мозгу то, чего вы не нашли въ вашихъ книгахъ, именно секретъ творить правду своимъ вліяніемъ и дѣлать счастливыми посредствомъ своего богатства. Васъ это удивляетъ? А между тѣмъ, мой парижанинъ, я вамъ докладываю, что знаю въ вашей политической экономіи гораздо менѣе васъ; я въ ней не дошелъ до азбуки. Но это ничего не значитъ, такъ какъ я имѣю волю и вѣру! Прочтите евангеліе, милостивый государь: по моему мнѣнію, вы, которые такъ хорошо толкуете его, немножко забыли, что первые апостолы были такіе же бѣдные, темные люди, какъ и я. Но Богъ вдохновилъ ихъ, и они узнали гораздо болѣе, чѣмъ всѣ школьные мудрецы и жрецы ихъ времени.
   -- О, народъ! Ты пророчествуешь, воскликнулъ Генрихъ, сжимая мельника въ своихъ объятіяхъ.-- Для тебя и въ самомъ дѣлѣ Богъ сотворитъ чудеса, и Духъ святой низойдетъ на тебя! Ты не знаешь отчаянія, ты ни въ чемъ не сомнѣваешься. Ты сознаешь, что сердце могуче знанія, ты чувствуешь свою силу, свою любовь, ты разсчитываешь на вдохновеніе! Вотъ почему я сжегъ свои книги, почему я захотѣлъ вернуться къ народу, отъ котораго оторвали меня мои родные. Вотъ почему среди бѣдныхъ и простыхъ сердцемъ я иду искать вѣры и энергіи, которыя потерялъ, воспитавшись среди богатыхъ!
   -- Я понимаю, сказалъ мельникъ: -- вы больной человѣкъ, ищущій здоровья.
   -- И я найду его, если буду жить возлѣ васъ!
   -- Я вамъ доставлю его отъ всей души, если вы обѣщаетесь не передать мнѣ вашей болѣзни...
   Всѣ эти разговоры отлично обрисовываютъ передъ нами два могучія теченія современныхъ обществъ, повидимому, совершенно чуждыя другъ другу, противоположныя, взаимно исключающія другъ друга, но которыя тѣмъ не менѣе стремятся къ одной цѣли и нераздѣльно сливаются въ общемъ водоворотѣ движенія вѣка. Въ обоихъ теченіяхъ вы видите свою долю односторонности и въ тоже время свою долю правды. Конечно, съ точки зрѣнія нетолько простого здраваго смысла Анжибо, но и біологическихъ законовъ, составляющихъ послѣднее слово науки, можетъ показаться страшною ненормальностью, что въ то время, какъ, сообразно этимъ законамъ, каждый живой организмъ тянется къ теплу и свѣту, ко всевозможнымъ приспособленіямъ, находятся вдругъ такія странныя существа, какъ Генрихъ, которыя все спасеніе свое полагаютъ въ наивозможномъ ухудшеніи своего существованія. Но съ другой стороны, и люди въ родѣ Анжибо, слѣпо руководствующіеся однимъ своимъ простымъ здравымъ смысломъ и біологическими инстинктами, идутъ порою по очень покатому пути и, несмотря на всю вѣру въ свой молодой энтузіазмъ, на весь свой закалъ, мало по малу растрачиваютъ нравственныя силы въ непосильной, одинокой борьбѣ, и въ концѣ концовъ, незамѣтно обращаются изъ великодушныхъ Анжибо въ хищныхъ Бриколиновъ. Исходъ изъ этихъ двухъ полярныхъ ненормальностей, вызываемыхъ общественной неурядицей, обрисовывается передъ нами, правда, въ туманѣ, въ концѣ романа, въ соединеніи въ одну солидарную семью кооперативнаго труда всѣхъ героевъ романа, и Генриха, и Марселлы съ ея маленькимъ сыномъ, и Анжибо съ его старухой матерью, и Розы.
   "Le péché de М. Antoine" появился въ свѣтъ въ томъ же 1845 году, какъ и "Le meunier d'Angihauld". Замѣчательно было отношеніе Жоржъ-Зандъ къ парижской журналистикѣ этого времени. "Чтобы писать свободно въ эту эпоху, говоритъ она въ предисловіи къ этому роману:-- производить посредственно или непосредственно смѣлыя нападки на пороки общественнаго устройства и предаваться самымъ живымъ надеждамъ философскаго движенія, не было возможности обращаться къ оппозиціоннымъ журналамъ. Самые крайніе, къ несчастію, имѣли слишкомъ мало подписчиковъ, чтобы доставить вамъ публичность, достаточную для проводимой вами идеи. Умѣренные органы питали глубокое отвращеніе къ новымъ идеямъ. Такъ, впродолженіи послѣднихъ десяти лѣтъ правленія Луи-Филиппа, одинъ изъ этихъ органовъ, оппозиціонно-реформистскій, самый важный по своей давности и числу подписчиковъ, нѣсколько разъ дѣлалъ мнѣ честь просить у меня фельетоннаго романа, но каждый разъ съ неизмѣнными условіями, чтобы въ романѣ не заключалось никакихъ тенденцій. Это было очень трудно, можетъ быть, и невозможно для ума, слишкомъ занятого страданіями и нуждами своего вѣка. Съ болѣе или менѣе искусными обходами, съ большею или меньшею искренностью и увлеченіемъ, но положительно не было въ это время ни одного сколько-нибудь серьёзнаго артиста, который не напечатлѣвалъ бы въ своихъ произведеніяхъ угрозъ настоящаго и надеждъ будущаго. И къ тому же, время было особенно удобное для высказыванія всего, что думали и во что вѣрили. Такъ какъ соціальная борьба не грозила въ ближайшемъ будущемъ, то правительство, не дѣлая никакихъ уступокъ народнымъ нуждамъ, бравировало гораздо продолжительнѣе, чѣмъ когда-либо движеніе идей. Съ одной стороны, эти идеи пугали пока еще весьма небольшое число консервативныхъ умовъ, съ другой -- и приверженцы ихъ составляли еще маленькую кучку пытливыхъ и дѣятельныхъ умовъ. Съ той самой минуты, какъ эти умы оставили политическіе вопросы, правительство мало безпокоилось о теоріяхъ и предоставляло каждому составлять свою собственную, заниматься невинными постройками будущихъ градовъ въ углу своего очага, въ садахъ своего воображенія.
   "Консервативные журналы сдѣлались тогда убѣжищемъ для романовъ съ новыми идеями. Еженъ-Сю печаталъ свои въ "Les Débats" и въ "Le Constitutionnel", я свои помѣщала въ "Le Constitutionnel" и въ "l'Epoque". А въ это самое время "Le National" съ яростью нападалъ на новыхъ мыслителей въ своемъ фельетонѣ и осыпалъ ихъ то ѣдкими оскорбленіями, то остроумными насмѣшками. "L'Epoque", прожившій недолго, но превзошедшій всѣ консервативные и абсолютистскіе органы этой минуты, предоставилъ мнѣ мѣсто, которымъ я могла воспользоваться для романа въ духѣ новыхъ идей. По всѣмъ стѣнамъ Парижа расклеили афиши громадными буквами: "Читайте "1'Ероque!" Читайте "le Péché de monsieur Antoine"! На слѣдующій годъ, когда мы странствовали по долинамъ Крозана и въ развалинахъ Шатобруна, въ мѣстѣ дѣйствія моего романа, одинъ изъ моихъ друзей, парижанинъ, при встрѣчѣ съ полудикими пастухами этого захолустья, закричалъ имъ шуточнымъ тономъ: Читали ли вы "l'Epoque?" Читали ли вы "le Péché de monsieur Antoine?" И когда они пустились въ бѣгство послѣ такихъ непонятныхъ для нихъ словъ, онъ сказалъ намъ со смѣхомъ: "Какъ видно, романы въ духѣ новыхъ идей отлично развиваютъ умы сельскихъ обывателей!.."
   Въ романѣ "Le Péché de М. Antoine" представляются передъ нами въ образахъ дѣйствующихъ лицъ его всѣ тѣ общественные элементы, которые парадировали въ то время во Франціи. Такъ, въ лицѣ Кардонне рисуется типъ богатаго коммерческаго дѣльца того времени, съ его отважною предпріимчивостью и черствымъ безсердечіемъ. Возвысившись изъ ничтожества и наживши милліоны тѣми темными путями, какими всегда ихъ наживаютъ люди, подобные ему, Кардонне является однимъ изъ тѣхъ алчныхъ и ненасытныхъ вампировъ, которые все вокругъ себя покоряютъ своему коммерческому всемогуществу, высасываютъ послѣдніе соки изъ цѣлаго околодка, въ которомъ утверждаютъ свою дѣятельность, и въ тоже время дѣлаютъ это такъ ловко и умно, что всѣ ихъ носятъ чуть не на рукахъ, считаютъ ихъ первыми благодѣтелями края, и выбираютъ въ мэры, префекты, депутаты, чуть не въ короли. Но Кардонне зарывается въ своей ненасытной жаждѣ новыхъ милліоновъ. Онъ кладетъ все свое громадное состояніе въ дерзкое предпріятіе съ цѣлію покорить теченіе необузданно-бурной рѣки и, приспособивъ его для своихъ заводовъ, окончательно забрать въ руки своей эксплуатаціи цѣлый край. Съ слѣпымъ упрямствомъ, несмотря на всѣ предостереженія опытныхъ людей, преслѣдуетъ онъ свою цѣль, не замѣчая, что роетъ яму своимъ богатствамъ. А тутъ же рядомъ съ этою ямою передъ нимъ зіяетъ другая пропасть, которая нисколько уже не зависитъ отъ его воли. Дѣло въ томъ, что единственный сынъ и наслѣдникъ его, Эмиль, является человѣкомъ совершенно противуположныхъ убѣжденій и становится поперекъ всѣхъ плановъ и намѣреній отца. И вотъ, передъ нами развертывается картина нравственной борьбы отца съ сыномъ, изъ-за существенныхъ вопросовъ жизни, одна изъ тѣхъ роковыхъ драмъ, которыя въ жизни современныхъ обществъ вы можете встрѣтить на каждомъ шагу, не исключая даже и нашего отечества, въ послѣдніе 20 лѣтъ нашей исторіи. Борясь съ силами природы посредствомъ своихъ милліоновъ, онъ въ тоже время мечтаетъ покорить и нравственныя силы своего сына, при помощи той самой хитрости и навыка въ интригахъ, которые помогли ему нажить свои сокровища. Но Эмиль находитъ въ своей борьбѣ съ отцомъ союзниковъ, которые поддерживаютъ его мужество и помогаютъ ему выдержать до конца борьбу, оставшись вѣрнымъ своимъ дорогимъ убѣжденіямъ. Совершенно согласно духу и смыслу соціальной борьбы современной Европы, союзники эти представляютъ изъ себя элементы, когда-то враждовавшіе другъ съ другомъ, но теперь начинающіе сплочиваться, въ виду общаго грознаго врага, возставшаго во образѣ всепоглощающихъ Кардонне. Таковы обломки феодальной старины -- съ одной стороны, раззоренный, кающійся дворянинъ Антуанъ, у котораго вы встрѣтите еще множество недостатковъ, присущихъ его классу: онъ расточителенъ, легкомысленъ, сластолюбивъ; въ молодости онъ совершилъ тяжкій грѣхъ, обольстивъ жену лучшаго своего друга, но онъ искренно кается во всѣхъ своихъ грѣхахъ, совершенно измѣняетъ свой прежній образъ жизни, занявшись простымъ мужицкимъ земледѣльческимъ трудомъ, окруживши себя крестьянами и вполнѣ слившись съ ними всѣми интересами, симпатіями и антипатіями. Съ другой стороны -- таковъ маркизъ де-Буажильберъ, обиженный жизнью, отживающій феодалъ, угрюмо запершійся отъ всѣхъ ближнихъ въ своемъ роскошномъ имѣніи, но втайнѣ изучившій и постигшій всю суть современнаго движенія и всѣ свои, накопленныя отцами сокровища готовый завѣщать новому дѣлу. Но выше всѣхъ ихъ стоитъ, конечно, плотникъ Жанъ, лѣсной бродяга, браконьеръ и порубщикъ чужихъ лѣсовъ, вѣчно сидящій въ тюрьмѣ, работникъ перваго сорта, сильный, ловкій и расторопный на всѣ руки, и въ тоже время гордый, независимый, открыто и сознательно возстающій противъ эксплуататорскихъ дѣйствій Кардонне, съумѣвшій въ одно и тоже время внушить Эмилю -- непреклонность въ борьбѣ за убѣжденія, а Буажильберу -- чувство высокаго, христіанскаго всепрощенія. Кончается романъ подобно какъ "Le meunieur Angibaulb перспективою попытки Эмиля устроить со своими друзьями жизнь на новыхъ началахъ, на почвѣ громаднаго имѣнія Буажильбера, завѣщаннаго маркизомъ ему и женѣ его именно въ видахъ этой великой цѣли.
   Читая всѣ эти произведенія Жоржъ-Зандъ 40-хъ годовъ, вы, еще разъ повторяю, едва узнаете въ нихъ Жоржъ-Зандъ 30-хь годовъ. Это словно будто два совершенно различные писателя, нетолько по духу, по содержанію, но и по формѣ. Величайшая въ этомъ отношеніи ошибка, въ которую очень часто впадаетъ критика, заключается въ томъ, что, разсматривая дѣятельность писателя въ продолженіи всей его жизни, она въ тоже время весьма мало обращаетъ вниманія на различные періоды этой дѣятельности, иногда крайне противоположные. Желая, во что бы то ни стало, подвести всю дѣятельность писателя непремѣнно подъ одинъ общій итогъ, она комкаетъ, сливаетъ въ одно всѣ разнообразныя теченія его жизни и дѣлаетъ приговоры еще болѣе односторонніе и пристрастные, чѣмъ приговоры прокуроровъ, по одному проступку судящіе о всемъ нравственномъ поведеніи человѣка въ его настоящемъ, прошедшемъ и будущемъ. Но объ этомъ у насъ будетъ еще рѣчь впереди, при опредѣленіи общаго характера дѣятельности Жоржъ-Зандъ и значенія ея въ нашей русской жизни.
   

IX.
Участіе Жоржъ-Зандъ въ революціи 1848 года.-- Редактированіе "Bulletin de la République".-- Нападки на партію дѣйствія.-- Опасность ареста.-- Впечатлѣнія провинціальнаго террора и измѣненіе образа мыслей подъ вліяніемъ реакціи.

   1848-й годъ засталъ Жоржъ-Зандъ въ полномъ разгарѣ увлеченія передовыми общественными вопросами эпохи. Но чтобы опредѣлить мѣсто Жоржъ-Зандъ среди борьбы партій ея отечества въ этотъ роковой историческій моментъ, нужно принять въ соображеніе, что увлеченіе ея имѣло чисто теоретическій характеръ. Переворотъ, который она пережила въ началѣ 40-хъ годовъ, коснулся лишь ея міросозерцанія, убѣжденій, симпатій и антипатій, отразился въ ея творчествѣ рядомъ соціальныхъ романовъ, но нимало не измѣнилъ ея практической дѣятельности и не привелъ ея къ уясненію взглядовъ на средства для осуществленія ея общественныхъ идеаловъ. Она оставалась все такою же пассивною и сосредоточенною мечтательницею, какою была въ 30-ые годы; разница заключалась лишь въ томъ, что мечты ея съ почвы индивидуальнаго идеализма и романтическаго мистицизма переселились на почву общественныхъ интересовъ. Въ мечтахъ этихъ она, по. своему обыкновенію, была очень смѣла и шла до послѣднихъ крайнихъ предѣловъ, но въ дѣлѣ осуществленія ихъ смущалась передъ каждымъ мало-мальски смѣлымъ и рѣшительнымъ шагомъ. Поэтому чистые теоретики, каковы были Пьеръ Леру, Консидеранъ, Прудонъ, Луи-Бланъ, и пр. возбуждали въ ней глубокую симпатію, вполнѣ симпатизируя со складомъ ея натуры, люди же, ставившіе тѣ же самые вопросы на практическую почву рѣшительной политической борьбы, въ родѣ Барбеса, Бланки и Раснайля -- были чужды ей и пугали ее нисколько не менѣе, чѣмъ привелъ ее нѣкогда въ ужасъ Мишель, когда размахивалъ палкой на Сенперскомъ мосту.
   При такомъ складѣ и настроеніи мыслей, очень естественно, что Жоржъ-Зандъ въ первые дни революціи не замедлила примкнуть къ временному правительству.
   Министръ внутреннихъ дѣлъ Ледрю-Ролленъ поручилъ ей редактированіе оффиціозной газеты, издававшейся при министерствѣ, "Bulletin de la République". Въ тоже время она издала два воззванія къ народу ("Les lettres au peuple") и выпустила два номера еженедѣльнаго журнала ("La Cause du peuple"). Во всѣхъ этихъ изданіяхъ вы видите Жоржъ-Зандъ -- вполнѣ очарованною фактами совершившейся революціи и провозглашенія республики. Въ этихъ двухъ фактахъ она видитъ всю сущность борьбы, ея начало и конецъ, вѣритъ, что Франція спасена, что народъ добился всего, чего только ему слѣдовало добиться, и что впредь отечеству ея ничто не можетъ помѣшать мирно процвѣтать, слѣдуя по пути соціальныхъ реформъ, намѣченныхъ великими мыслителями ея времени. Въ тоже время ей и въ голову не приходило, чтобы такіе просвѣщенные, гуманные и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасные люди, какъ окружавшіе ея члены временнаго правительства, Смогли, расточивши фонтаны напыщеннаго краснорѣчія въ демагогическомъ духѣ и надававши массу самыхъ обольстительныхъ обѣщаній, вслѣдъ затѣмъ тотчасъ же предать и республику, и народъ въ руки горсти трусливыхъ, своекорыстныхъ и консервативныхъ коммерсантовъ. Этимъ обольщеніемъ и объясняется, что когда люди болѣе проницательные и дальновидные устроили 16-го апрѣля первую рѣшительную попытку смѣнить этихъ лицемѣровъ, самозванно вставшихъ во главѣ націи, правительствомъ, болѣе искренно приверженнымъ народнымъ интересамъ, Жоржъ Зандъ рѣзко возстала противъ этой попытки въ своей статейкѣ по поводу 16-го апрѣля: "Réaction de la secte et réaction de la caste contre l'égalité". Въ этой статейкѣ писательница смотритъ на вожаковъ возстанія, какъ на замкнутую секту, высокомѣрно навязывающую освободившемуся народу свою диктаторскую власть. Подобнаго рода сектаторское движеніе, по ея мнѣнію, имѣетъ свое значеніе во время глухихъ реакцій и всеобщаго угнетенія; при наступленіи же полной свободы, оно нетолько излишне, но и преступно. "Секты -- говоритъ она -- заявляютъ: мы обладаемъ истиною. Еслибы мы не были убѣждены, мы не существовали бы. Общество обязано намъ, что, будучи опутано узами лжи, оно начинаетъ наконецъ открывать глаза. Мы, протестовавшіе противъ ослѣпленія общества, имѣемъ право считаться истинными иниціаторами и, если въ настоящее время у насъ оспариваютъ это превосходство, насъ оскорбляютъ этимъ, лишаютъ насъ того уваженія и признательности, которыя обязаны оказывать намъ. Мы требуемъ власти, мы пріобрѣли право на нее нашими трудами, нашимъ просвѣщеніемъ и тѣмъ долгимъ мученичествомъ, которому насъ подвергали; мы желаемъ направлять это новое общество, которое безъ насъ собьется со всякаго пути и потеряется во мракѣ".
   "Вотъ что мы, народъ -- продолжаетъ писательница -- имѣемъ право отвѣчать на это сектамъ: вы обладаете частью истины, по не имѣете ее всю. Люди никогда не владѣли ею всецѣло, предполагать это -- значитъ отрицать прогрессъ и провозглашать непогрѣшимость новаго папства. Но чтобы не входить въ слишкомъ длинныя пренія, уступимъ вамъ въ вашихъ высокомѣрныхъ рѣчахъ и допустимъ, что вы обладаете самымъ обширнымъ количествомъ истины. А мы развѣ не обладаемъ ею въ свою очередь? Мы, которые нашею пролитою кровью утверждаемъ ея торжество, развѣ мы блуждаемъ во мракѣ? Если вы обладаете обширными знаніями, болѣе знаете исторію, большее количество книгъ прочли и написали, чѣмъ мы, то слѣдуетъ ли изъ этого, чтобы мы не обладали никакимъ природнымъ свѣтомъ? Имѣйте въ виду, что есть два рода откровенія истины людямъ -- въ размышленіи и въ дѣйствіи, истина ума и истина инстинкта. Мы обладаемъ одною изъ этихъ истинъ, вы другою, обѣ же истины одна безъ другой не составляютъ цѣлаго. Пусть вы будете наставлять насъ, а мы станемъ дѣйствовать; но совѣтуйтесь съ нашими инстинктами и не клеймите ихъ вашими анаѳемами, не имѣя о нихъ никакихъ свѣдѣній. Дайте намъ идеалъ, мы его очень жаждемъ, но не навязывайте намъ его силою. Если вы хотите власти, не претендуйте на нее ранѣе, чѣмъ мы вамъ свободно не ввѣримъ ея, узнавши и внимательно изучивши васъ. Это тѣмъ болѣе необходимо, что вы сами не знаете насъ. Вы жили, замкнутые въ нѣдрахъ секты, и духъ секты разобщилъ васъ съ нашимъ духомъ. Вы не жили въ народѣ, мечтая объ этомъ. Маленькая фракція народа, которую вы тщательно догматизировали и пріобщили къ механизму общества, которое вы строите по вашему образу и подобію -- не есть народъ. Это больше ничего, что ваши ученики, а ученики представляютъ собою льстецовъ, искреннихъ, преданныхъ, наивныхъ, правда, во многомъ отличающихся отъ придворныхъ, которые измѣняютъ, но еще болѣе опасныхъ для интеллигентнаго человѣка, который съ ними совѣтуется, потому, что ѳиміамы ихъ, не столь грубые, еще болѣе кружатъ голову и заставляютъ человѣка думать, что онъ выше всѣхъ. Вотъ въ чемъ заключается ваша вина, вожди секты: вы презираете невѣдѣніе и безъ жалости топчете въ грязь нетолько тѣхъ, которые противорѣчатъ вамъ, но и тѣхъ, которые васъ не понимаютъ. Правда, вы имѣли враговъ -- враговъ несправедливыхъ, слѣпыхъ, но зачѣмъ же продолжаете вы бороться, когда этихъ враговъ у васъ уже нѣтъ больше? Зачѣмъ вы преждевременно драпируетесь въ мантію преслѣдованія? Если вы его вызываете, оно не замедлитъ явиться къ вамъ, потому что преслѣдованіе -- сила слѣпая, по натурѣ своей трусливая и потому жестокая. Это чудовище, котораго не слѣдуетъ будить. Гордость раздражаетъ и разнуздываетъ его. Спрячьте же вашу гордость. Въ республикѣ ничто не должно конспирировать, ни прогрессъ, ни реакція. Прогрессъ есть самъ но себѣ великая и единственная конспирація, допустимая при свѣтѣ дня. Пусть народъ собирается огромными массами и выражаетъ свои желанія, не употребляя для этого никакого иного орудія, кромѣ искренняго родственнаго слова -- въ этомъ нѣтъ конспираціи. Пусть клубы и ассоціаціи соединяются и назначаютъ собранія для выраженія общихъ желаній -- въ этомъ нѣтъ конспираціи.. Пусть и секты присоединяются къ этимъ манифестаціямъ съ намѣреніемъ или подчиниться общему рѣшенію, или безмолвно удалиться, если день торжества ихъ идеи еще не насталъ -- все это совершенно соотвѣтствуетъ духу свободы, все это представляетъ собою великій прогрессъ въ нравахъ, служитъ непреложнымъ доказательствомъ, что мы созрѣли для республики. Но пусть секта воздерживается отъ того, чтобы пользоваться страшнымъ недоразумѣніемъ и силою захватывать власть въ свои руки. Подобная попытка подъ игомъ тираніи можетъ быть актомъ героизма, при республикѣ же, и особенно же при расцвѣтѣ республики, едва вставшей на ноги и идущей колеблющимися и нерѣшительными шагами, она обращается въ преступленіе, подлежащее отвѣтственности."
   Выдержка эта представляетъ собою удивительное qui pro quo. Курьезнѣе всего здѣсь то, что писательница, которую, по всей справедливости, можно назвать сектанткою, такъ какъ она всю жизнь стремилась изолироваться въ какую-нибудь пустыню и пребывала въ мірѣ книгъ и чистыхъ теорій, чуждая какой-либо практической дѣятельности, обвиняетъ вдругъ во всемъ этомъ непосредственныхъ людей дѣла, которые всю жизнь терлись среди народа и сталкивались со всевозможными слоями общества, людей, у которыхъ постоянно въ жизни на первомъ планѣ стояли отнюдь не какія-либо теоріи, а именно инстинктъ, увлеченіе, страсть. Все то, въ чемъ обвиняетъ этихъ людей писательница, они могли бы почти буквально, слово въ слово, обратить какъ разъ противъ тѣхъ самыхъ членовъ временнаго правительства, защиту которыхъ взяла на себя Жоржъ-Зандъ, и были бы вполнѣ правы, еслибы сказали этимъ членамъ устами Жоржъ-Зандъ: вы, молъ, блещете знаніями, книги читаете и пишете, а мы дѣйствуемъ, вами руководятъ идеи, а нами инстинктъ, страсть, давайте намъ идеалы, но не навязывайте силою, учите насъ, но не кляните, не имѣя о насъ никакихъ свѣдѣній, стремитесь къ власти, но не захватывайте ея раньше времени, пока народъ васъ не узнаетъ и не выберетъ васъ и т. д.
   Все это показываетъ одно: именно, что писательница, до того времени чуждая политической жизни со всѣми пертурбаціями борьбы партій, была совершенно оглушена шумомъ развивавшихся событій и сбита со всякаго толку. Она рѣшительно не понимала, что творится вокругъ нея, и, за неимѣніемъ своего собственнаго яснаго представленія о внутреннемъ смыслѣ совершившейся борьбы, говорила съ чужаго голоса, подъ вліяніемъ окружавшихъ ея членовъ временнаго правительства. Вокругъ нея разные Ламартины и Гарнье-Пажесы, по всей вѣроятности, только и толковали, что о горсти безпокойныхъ сектантовъ, которые, не зная народа, выдаютъ себя за его вожаковъ и грозятъ погубить молодую республику, навязывая правительству свои вздорныя утопіи. Очень можетъ быть, что и Ледрю-Ролленъ, который ближе всѣхъ стоялъ въ это время къ Жоржъ-Зандъ, Ледрю-Ролленъ, какъ разъ въ этотъ моментъ измѣнившій своимъ партизанамъ и предупредившій членовъ временнаго правительства о грозившей имъ опасности, въ свою очередь, подпѣвалъ общему хору. Вотъ и Жоржъ-Зандъ, подъ вліяніемъ этого хора, запѣла туже пѣсню. Но такъ какъ по складу своихъ убѣжденій она согласовалась болѣе съ народными вожаками, чѣмъ съ членами временнаго правительства, принимая какъ тѣхъ, такъ и другихъ совсѣмъ не за то, что они были на самомъ дѣлѣ, то пѣсня ея, совершенно помимо ея воли, вышла совершенно фальшивою.
   Это недоразумѣніе еще ярче выразилось нѣсколько недѣль спустя, когда во время выборовъ, "Bulletin de la République", которымъ Жоржъ-Зандъ продолжала редактировать, вдругъ заговорилъ такимъ грознымъ революціоннымъ тономъ, какой былъ свойствененъ Барбесу, Бланки, но никакъ не временному правительству, и послѣднее само испугалось языка своей оффиціозной газеты: "Семнадцать лѣтъ лжи, говорила эта газета, поставили господству истины такія препятствія, которыхъ нельзя сдуть однимъ дуновеніемъ. Выборы, если они не составляютъ выраженія общественной истины, а служатъ только для побѣды интересовъ касты, поведутъ не къ спасенію, а къ погибели республики. Въ такомъ случаѣ оставалось бы только одно средство спасенія для народа, который построилъ баррикады, и это средство было бы не что иное, какъ новое заявленіе народной воли, которое задержало бы рѣшенія фальшиваго народнаго представительства".
   Вышло такимъ образомъ такъ, что правительство въ своей оффиціозной газетѣ словно будто пропагандировало повтореніе того самаго возстанія 16-го апрѣля, которое оно только-что подавило. Ледрю-Ролленъ, въ министерствѣ котораго издавалась эта газета, поспѣшилъ отклонить отъ себя всякую отвѣтственность за подобную статью. Однимъ словомъ, положеніе Жоржъ-Зандъ на новомъ для нея политическомъ поприщѣ было совершенно подобно танцору, который, никогда прежде не танцевавшій, сразу вдругъ всталъ въ ряды большого кадриля и путается между парами, сбивая всѣхъ танцующихъ, то задѣвая за стулья, то хватаясь за даму изъ совсѣмъ другого каре.
   Но подобное несообразное положеніе не могло долго длиться при быстро смѣнявшихся одно за другимъ событіяхъ этого горячаго времени. Такъ съ открытіемъ національнаго собранія кончилась роль временнаго правительства; вмѣстѣ съ тѣмъ естественно прекратилось и редактированіе Жоржъ-Зандъ оффиціозной газеты. Вслѣдъ за тѣмъ, при консервативномъ, инертномъ и трусливомъ большинствѣ національнаго собранія, съ каждымъ днемъ съ большею силою начала обнаруживаться реакція, и это какъ нельзя болѣе способствовало къ открытію глазъ Жоржъ-Зандъ на истинное положеніе дѣлъ и къ уничтоженію ея оптимистическаго, розоваго настроенія. Дошло дѣло до того, что послѣ 15-го мая, даже она, при всей умѣренности ея политическихъ взглядовъ, сдѣлалась подозрительною въ глазахъ нѣкоторыхъ наиболѣе рьяныхъ алармистовъ, и въ городѣ распространились слухи о возможности ея арестованія. Вотъ что пишетъ она по этому поводу въ своемъ письмѣ Теофилу Tope, изъ Ногана, куда она удалилась послѣ 15-го мая:
   "Любезный Tope, я всего въ десяти часахъ отъ Парижа и буду вамъ посылать свои статьи по обыкновенію. Когда я встрѣтила васъ 15-го мая на Орзейскомъ мосту, въ полномъ невѣдѣніи, подобно вамъ, относительно того, что въ эту минуту происходило въ Hôtel-de-Ville, я вамъ объявила, что я непремѣнно должна уѣхать на другой день, но вокругъ насъ былъ такой шумъ, что вы, по всей вѣроятности, не разслышали этого. Я же уѣхала только 17-го вечеромъ, потому что мнѣ сказали, что я должна быть арестована, и естественно я желала предоставить юстиціи найти меня подъ рукою, если у нея было до меня какое-нибудь дѣло. Этотъ страхъ моихъ друзей не имѣлъ никакого основанія, и мнѣ ничего не стоило бы разыграть роль важной преступницы, устроивъ маленькое бѣгство, въ то время, какъ никто не удостоивалъ меня чести думать обо мнѣ, исключая развѣ нѣкоторыхъ господъ изъ національной гвардіи, которые негодовали, что была упущена изъ виду такая опасная заговорщица. Но и они не дошли до того, чтобы подозрѣвать на моей мансардѣ складъ ружей и патроновъ".
   Но въ то время, какъ въ Парижѣ распространялась реакція, производились аресты и преслѣдованія, въ провинціи Жоржъ-Зандъ была охвачена положительнымъ терроромъ, произведеннымъ агитаціею предшествовавшихъ выборовъ, равно какъ и событіемъ 15-го мая. Вотъ какими яркими, весьма любопытными и поучительными чертами характеризуетъ Жоржъ-Зандъ этотъ провинціальный терроръ въ томъ же самомъ письмѣ къ Tope:
   "Здѣсь, въ Берри, столь романтическомъ, кроткомъ, добромъ и спокойномъ, въ странѣ, которую я люблю такъ нѣжно, и гдѣ я достаточно доказала бѣднымъ и простымъ людямъ, что я сознаю свои обязанности относительно ихъ, на меня, и въ особенности на меня, начали смотрѣть, какъ на врага человѣческаго рода, и если республика не сдержала своихъ обѣщаній, то причина этого, безъ сомнѣнія, лежитъ во мнѣ.
   "Я долго не въ состояніи была сообразить, какъ могла я съиграть такую важную роль, не подозрѣвая этого. Но, наконецъ, все это разложили мнѣ по пальцамъ, и для меня оно стало яснѣе дня. Во-первыхъ, я примкнула къ заговорамъ нѣкоего чудовищнаго старика, котораго въ Парижѣ зовутъ Отецъ Коммунизмъ и который мѣшаетъ буржуазіи осыпать народъ нѣжными попеченіями и благодѣяніями. Этотъ злодѣй, открывъ, что народъ, слишкомъ голодаетъ, предложилъ слѣдующее средство для уменьшенія общественныхъ нуждъ: избить всѣхъ дѣтей менѣе трехъ лѣтъ и стариковъ болѣе 60-ти лѣтъ; затѣмъ, чтобы никто не вступалъ въ бракъ, а жили бы всѣ, какъ звѣри. Это для начала.
   "Затѣмъ, такъ какъ я -- ученица Отца Коммунизма, я пріобрѣла у г. герцога Роллена разрѣшеніе принять въ одинъ прекрасный день въ полную свою собственность всѣ виноградники, земли и луга своего уѣзда. Я водворю здѣсь гражданина Коммунизма и когда мы изобьемъ дѣтей и старцевъ и введемъ во всѣхъ семьяхъ скотскій законъ, мы станемъ платить каждому работнику по шести су въ день, а можетъ быть и меньше; они будутъ сущест вовать на это, какъ знаютъ, а мы будетъ пировать на славу на ихъ счетъ.
   "Не думайте, что я преувеличиваю или шучу, примите все это въ буквальномъ смыслѣ. Но этого еще мало. Послѣ событія 15-го мая, когда, какъ извѣстно всѣмъ и каждому, исполнительная комиссія объявила г. Кабе королемъ Франціи, я отправила въ Венсенскую башню всѣхъ лучшихъ депутатовъ и даже своихъ лучшихъ друзей; вслѣдствіе чего, нѣкій храбрый арендаторъ одного изъ друзей моихъ собирался вчера зарыть меня живую въ землю -- не болѣе, для перваго раза.
   "Вотъ что, однако, внушаютъ по части политики нашимъ кроткимъ и добрымъ крестьянамъ долины Луары. Еслибы вы ихъ знали, могли бы подумать, что весь этотъ вздоръ родится въ ихъ суевѣрныхъ мозгахъ. Но никто лучше меня не знаетъ ихъ здраваго смысла и разсудительности. Вся бѣда въ томъ, что они легковѣрны, какъ всѣ живущіе далеко отъ совершающихся событій, и наивно вѣрятъ всему, что бы имъ ни говорили.
   "Кто же принимаетъ на себя обязанность такъ правдиво наставлять ихъ и внушать имъ подобныя моральныя и философскія истины? Мнѣ легко было бы назвать профессоровъ этой новой соціальной пауки, потому что въ трое сутокъ, какъ я пріѣхала сюда, я успѣла узнать этихъ отцовъ народа, равно какъ и цѣль ихъ просвѣтительной проповѣди. Но суть не въ томъ или другомъ имени -- важно то, что одинъ и тотъ же фактъ въ одинъ и тотъ же моментъ распространился по всей Франціи и что, вслѣдствіе удивительнаго манёвра династической буржуазіи, подобное толкованіе коммунизма было повсюду распространено какъ разъ во время выборовъ, съ одинаковою дозою правдоподобности, тонкости и благожелательства.
   "Въ 1789 году, съ одного конца Франціи до другого, какъ электрическій токъ, прошла струя фантастическаго террора. Повсюду распространились слухи о пришествіи разбойниковъ (brigands); города укрѣплялись баррикадами, крестьяне прятались въ рожь. До сихъ поръ еще этотъ годъ называютъ годомъ великаго страха. Повсюду ждали разбойниковъ, но разбойники не явились. И вотъ, въ 1848 году насталъ второй годъ страха. Теперь ждутъ коммунистовъ-людоѣдовъ; но на этотъ разъ идутъ далѣе: ихъ уже видятъ. Каждый кандидатъ, на котораго обращается указательный палецъ реакціонеровъ, къ какому бы оттѣнку республиканской партіи ни принадлежалъ, обращается въ коммуниста въ глазахъ испуганнаго населенія. Мы знаемъ самыхъ анти-соціалистическихъ республиканцевъ, которые были забаллотированы въ качествѣ коммунистовъ, каковы, напримѣръ, редакторы "Atelier". А такъ какъ сельскіе обыватели, равно какъ и нѣкоторыхъ городовъ, никогда не слыхали этого слова, необходимо было разъяснить имъ его какимъ-нибудь нагляднымъ фактомъ. Такъ, напримѣръ, говорили, что такой-то гражданинъ бьетъ свою жену.
   "-- О, нѣтъ! возражали на это:-- онъ бы скорѣе отрубилъ себѣ руку.
   "-- О, не вѣрьте этому; это онъ публично обращается съ нею такъ нѣжно, а дома только и дѣлаетъ, что тиранитъ ее.
   "-- Но, Господи! за что же?
   "-- А потому, что онъ -- коммунистъ.
   "О другомъ гражданинѣ говорятъ вдругъ, что онъ промоталъ приданое своей жены.
   "-- Но вѣдь онъ не женатъ, возражаютъ на это:-- да никогда и не былъ.
   "-- Ну, вотъ: и былъ женатъ, и не былъ женатъ. Очевидно, что коммунистъ.
   "Что касается до третьяго кандидата, то берегитесь: онъ приверженецъ Ледрю-Роллена, который коммунистъ. Но пятый кандидатъ заявляетъ себя приверженцемъ Ламартина.
   "-- Тѣмъ хуже: Ламартинъ -- коммунистъ, все временное правительство состоитъ изъ коммунистовъ; выбирайте однихъ мѣстныхъ людей, у которыхъ нога никогда не была въ Парижѣ, да сверхъ того еще совѣтуйтесь съ ними, потому что повсюду разсѣяна масса скрытыхъ коммунистовъ, которые современемъ будутъ обнаружены.
   "Но шестой кандидатъ -- работникъ; этотъ намъ совсѣмъ по душѣ.
   "-- Этотъ хуже всѣхъ: онъ съ утра до ночи пьянствуетъ, оставляетъ свою семью голодать, самъ весь въ долгахъ, читаетъ книги, писать умѣетъ; онъ -- трижды коммунистъ.
   "-- Но на кого же надѣяться?
   "-- На насъ однихъ, потому что на каждомъ шагу коммунисты. Отечество въ опасности. Если вы не остережетесь, въ одно прекрасное утро объявятъ раздѣлъ земель, шесть су поденной платы, отымутъ отъ васъ женъ и дѣтей -- и все это произойдетъ, если вы будете вотировать безъ всякой осторожности."
   Вотъ какія впечатлѣнія вынесла Жоржъ-Зандъ изъ своей лѣтней поѣздки въ Ноганъ въ 1848 году. Нѣтъ ничего мудренаго, что, вслѣдствіе подобныхъ впечатлѣній, взгляды ея на характеръ различныхъ партій, равно какъ и на выдающихся политическихъ дѣятелей значительно измѣнились. Такъ, въ іюнѣ того же года она пишетъ статьи въ защиту Луи-Блана и его люксембургскаго рабочаго парламента и противъ ареста Барбеса, а въ 1849 году является сотрудницей "La Commune de Paris" вмѣстѣ съ Барбесомъ, Собрье и Когеномъ, пишетъ предисловія къ книгѣ Виктора Бори "Travailleurs et propriétaires" и къ "Conteurs ouvriers", однимъ словомъ, сама становится въ ряды тѣхъ самыхъ сектантовъ, на которыхъ годъ тому назадъ такъ рьяно нападала.
   

X.
Сельскіе романы Жоржъ-Зандъ: "La mare au diable", "La petite Fadette", "Franèois le Champi".-- Характеръ послѣдующей дѣятельности ея.-- Романъ "Le marquis de Villemer".-- Образъ ея жизни въ старости.

   Но одними этими политическими воззваніями, письмами и предисловіями не исчерпывается литературная дѣятельность Жоржъ-Зандъ въ это время. Замѣчательно, что какъ разъ послѣ іюньскихъ дней, когда мирный и кроткій духъ писательницы былъ до послѣдней крайности потрясенъ зрѣлищемъ страшнаго кровопролитія, у нея явилось неудержимое стремленіе къ сельской идиліи, къ созерцанію патріархальныхъ нравовъ захолустныхъ деревень, чуждыхъ всякихъ политическихъ бурь и катастрофъ и представляющихъ первобытную чистоту и простоту въ сравненіи съ болѣзненною извращенностью городскихъ центровъ. Вотъ что говоритъ она по этому поводу въ своемъ предисловіи къ "La petite Fadette":
   "Вслѣдствіе печальныхъ іюньскихъ дней, потрясенная и возмущенная до глубины души, я искала въ уединеніи если не спокойствія, то хоть вѣры. Еслибы я имѣла претензію быть философомъ, я полагала бы и надѣялась, что вѣра въ идею успокоиваетъ духъ среди ужасовъ современной исторіи, но увы! это не для меня, и я смиренно сознаюсь, что увѣренность въ провиденціальномъ будущемъ не смиритъ въ душѣ артиста скорби вслѣдствіе необходимости переживать настоящее, столь омраченное междоусобицей. Людей дѣйствія, которые принимаютъ личное участіе въ политикѣ, во всякомъ положеніи и оборотѣ дѣла, ждетъ лихорадка надежды или безнадежности, гнѣва или радости, упоенія побѣды или горя пораженія. Но для бѣднаго поэта, равно какъ и праздной женщины, которые созерцаютъ событія, не находя въ нихъ личнаго и прямого интереса, каковъ бы ни былъ результатъ борьбы -- одинаково остается лишь глубокій ужасъ пролитой крови и особеннаго рода отчаяніе при видѣ всѣхъ этихъ ненавистей, оскорбленій, угрозъ, клеветъ, которыя подымаются къ небу, какъ грязный смрадъ вслѣдствіе общественныхъ конвульсій. Въ подобныя минуты, бурный и могучій геній, въ родѣ Данта, пишетъ слезами, желчью, нервами мрачную поэму, драму, полную мукъ и стоновъ. Нужно быть закалену водою и огнемъ, подобно этому духу, чтобы быть въ состояніи остановить свое воображеніе на ужасахъ символическаго ада, имѣя въ тоже время передъ глазами мрачное чистилище земныхъ страданій. Въ наши дни, артистъ, болѣе слабый и чувствительный^ представляющій собою эхо и отраженіе подобнаго ему поколѣнія, чувствуетъ неодолимую потребность отвратить свои взоры и разсѣять воображеніе зрѣлищемъ тишины, невинности и мечтательности. Заставляетъ его дѣлать это, правда, слабость, но онъ не долженъ краснѣть за нее, потому что въ этомъ же лежатъ и его обязанность. Въ эпохи, когда зло заключается въ томъ, что люди не довѣряютъ другъ другу и исполняются взаимной ненавистью, обязанность артиста [воспѣвать кротость, довѣрчивость, дружбу и напоминать такимъ образомъ ожесточеннымъ и отчаявшимся людямъ, что чистые нравы, нѣжныя чувства и первобытная правда еще встрѣчаются въ этомъ мірѣ. Прямое обращеніе къ современнымъ бѣдствіямъ, къ страстямъ, которыя бушуютъ, не есть путь спасенія; нѣжная пѣсенка, звуки сельской дудки, сказка, убаюкивающая дѣтей сладкимъ сномъ, безъ ужасовъ и страданій, цѣлесообразнѣе, чѣмъ зрѣлище дѣйствительныхъ бѣдъ, которымъ сила вымысла придаетъ еще болѣе яркости и выпуклости".
   Слѣдствіемъ подобнаго настроенія явились сельскіе романы и повѣсти Жоржъ-Зандъ, каковы "La mare au diable", "La petite Fadette", "Franèois le Cliampi".
   Въ своей характеристикѣ Жоржъ-Зандъ Зола съ особенною строгостью относится къ этимъ сельскимъ романамъ. Онъ отказываетъ имъ въ какой бы то ни было правдѣ. По его мнѣнію, они представляютъ собою сплошную "прекрасную ложь"; дѣйствительность въ нихъ искажена до послѣдней степени; крестьяне Жоржъ-Зандъ подрядъ добры, честны, мудры, предусмотрительны, благородны; она идеализируетъ даже собакъ и ословъ. "А хуже всего, по словамъ Зола, то, что Жоржъ-Зандъ заставляетъ крестьянъ говорить въ теченіи цѣлыхъ часовъ; разговоровъ не оберешься; они нескончаемы и показываютъ въ разговаривающихъ необыкновенныхъ ораторовъ, соперничающихъ въ прекрасныхъ фразахъ" и т. д.
   Что касается до послѣдняго замѣчанія, именно относительно излишней болтливости крестьянъ Жоржъ-Занда и изысканности ихъ языка, то въ этомъ, безъ сомнѣнія, есть своя доля правды. Но не надо забывать, что вѣдь это была первая попытка во французской литературѣ изображать народный бытъ и крестьянскіе типы. Можно ли было и требовать, чтобы писательница, воспитанная въ духѣ эстетико-галантерейной литературной школы 30-хъ годовъ, могла рѣшиться изображать сельскую жизнь во всей ея неподкрашенно-грубой правдѣ, подобно тому, какъ въ наше время у насъ изображаютъ ее наши писатели-народники? Въ предисловіи къ "Franèois le Champi" Жоржъ-Зандъ довольно подробно распространяется о своихъ затрудненіяхъ въ этомъ отношеніи. "Если, говоритъ она:-- я заставлю сельскаго человѣка говорить такимъ языкомъ, какимъ онъ обыкновенно говоритъ, необходимо будетъ дѣлать переводъ для цивилизованнаго читателя, а если я заставлю его говорить, какъ мы говоримъ, я создамъ несообразное существо, въ которомъ придется предположить рядъ идей, какихъ онъ не имѣетъ". Затѣмъ, она сама сознается, что въ "La mare au diable" мѣстами авторъ показываетъ кончикъ своего уха и, наконецъ, предписываетъ себѣ такое правило, что разсказывать надо такъ, какъ будто у нея по правую руку стоялъ парижанинъ, говорящій образованнымъ языкомъ, а по лѣвую крестьянинъ, которому она не хотѣла бы сказать ни одной фразы, для него непонятной, и такимъ образомъ она должна говорить ясно для парижанина и наивно для крестьянина. Конечно, съ точки зрѣнія современной реальной школы, всѣ подобныя правила должны казаться крайне искуственны, но надо также принять во вниманіе и то, что и для современнаго французскаго реалиста вывести крестьянина, говорящаго на своемъ природномъ языкѣ, не менѣе затруднительно, чѣмъ это было и для Жоржъ-Зандъ. Если въ нашемъ отечествѣ народный языкъ значительно отличается отъ литературнаго, то во Франціи мѣстный крестьянскій говоръ, такъ называемый patois, представляется какъ бы совершенно особеннымъ языкомъ, столько же мало понятнымъ для образованнаго парижанина, какъ для петербуржца малороссійскій языкъ; и при такомъ условіи представить разговоры крестьянъ въ натуральномъ видѣ немыслимо безъ подстрочнаго перевода.
   Но за всѣми этими внѣшними и чисто формальными недостатками остается внутреннее содержаніе сельскихъ романовъ Жоржъ-Зандъ, и въ этомъ отношеніи замѣчанія Зола поражаютъ насъ своею ложью. Такъ, начать съ того, что мы нетолько не замѣчаемъ въ сельскихъ романахъ Жоржъ-Зандъ какой-либо чрезмѣрной идеализаціи и фантазіи, а напротивъ, массу глубокой реальной правды, обличающей въ писательницѣ основательное знаніе народной жизни. Въ прежнихъ романахъ съ соціальными задачами мы встрѣчали, правда, нѣкоторые типы людей изъ народа, которые напоминали намъ скорѣе героевъ высшей и самой передовой интелигенціи, чѣмъ крестьянъ. Таковы были Пьеръ Гюгененъ, Бенедиктъ, Каринсьенъ и проч. Но Жоржъ-Зандъ представляла намъ этихъ героевъ вовсе не какъ типы заурядныхъ крестьянъ. Это -- люди, успѣвшіе случайно пріобрѣсть высшее образованіе и выдѣлившіеся изъ народа въ ряды передовой интеллигенціи. Общаго съ народомъ у нихъ только и осталось, что происхожденіе, соціальное положеніе и солидарность политическихъ интересовъ. Совершенно не таковы крестьяне сельскихъ романовъ Жоржъ-Зандъ. ^Несмотря на свой мѣстами сглаженный, мѣстами подкрашенный языкъ, они являются передъ вами во всей своей первобытной простотѣ и наивной грубости. Сказать про нихъ, чтобъ это все были какіе-то аркадскіе пастушки и представляли собою сплошную картину доброты, честности, мудрости, предусмотрительности, благородства, значитъ совсѣмъ не быть знакому съ этими романами, не имѣть о нихъ ни малѣйшаго понятія. Напротивъ того, романы эти отличаются именно тѣмъ, что рисуютъ сельскій людъ въ различныхъ его элементахъ, иногда далеко не идеальныхъ. Что именно обличаетъ въ Жоржъ-Зандъ знаніе народной жизни и свидѣтельствуетъ о реальной правдѣ ея изображенія сельской жизни, это именно присутствіе въ романахъ тѣхъ существенныхъ категорій, на которыя распадается французскій сельскій людъ, категорій, находящихся другъ съ другомъ въ постоянномъ броженіи и антагонизмѣ. Такъ на первомъ планѣ мы видимъ категорію разбогатѣвшихъ фермеровъ. Это -- кулаки и міроѣды сельской французской жизни, очень напоминающіе нашихъ кулаковъ, какъ по отношенію ихъ къ окружающему ихъ сельскому люду, такъ и по всѣмъ пріемамъ ихъ хищничества и эксплуатаціи края. По культурѣ своей они совсѣмъ уже выдѣляются изъ народа въ среду буржуазіи. Дочери ихъ франтятъ и стараются подражать городскимъ модамъ и обращеніямъ, сыновья ловеласничаютъ и высокомѣрничаютъ съ своими бѣдными односельчанами. Сами они дрожатъ надъ деньгами, сколачиваютъ капиталы всякими правдами и неправдами, по не прочь порою раскошеляться, чтобы купить за безцѣнокъ сосѣдній замокъ раззореннаго дворянина и сдѣлаться владѣтельною особою околодка, а не то рады задаромъ пріобрѣсти какую-нибудь модную коляску, чтобы потомъ съ шикомъ подкатывать на рысакахъ по воскресеньямъ къ сельской церкви. Вотъ какую прекрасную характеристику подобнаго рода французскихъ Деруновыхъ и Колу паевыхъ дѣлаетъ Жоржъ-Зандъ, описывая наружность Бриколина въ "Le meunier d'Angibault".
   "Бриколинъ былъ человѣкъ пятидесяти лѣтъ, сильнаго и правильнаго сложенія, но тучность сгладила всѣ его члены, какъ это случается со всѣми крестьянами, пользующимися благосостояніемъ, которые, проводя весь день на воздухѣ, по большей части на лошади, и ведя жизнь дѣятельную, но не тяжелую, устаютъ лишь на столько, что эта усталость помогаетъ имъ поддерживать цвѣтущее здоровье и завидный аппетитъ. Благодаря возбуждающему вліянію свѣжаго воздуха и постоянной дѣятельности, люди эти нѣкоторое время безъ дурныхъ послѣдствій переносятъ излишества своихъ обѣдовъ, но хотя во время своихъ сельскихъ труt довъ они одѣваются почти также, какъ и крестьяне, при пер, вомъ же взглядѣ они рѣзко отличаются отъ нихъ. Въ то время, какъ крестьянинъ всегда худощавъ, строго пропорціонально сложенъ и смуглъ, что составляетъ его красоту, сельскій буржуа постоянно съ сорока лѣтъ бываетъ отягощенъ толстымъ брюхомъ, тяжелой походкой и виннымъ колоритомъ лица, опошливающимъ и обезображивающимъ самыя красивыя организаціи.
   "Между тѣми, которые сами сколачиваютъ капиталы, начиная свою жизнь вынужденною трезвостью крестьянина, нѣтъ исключеній относительно этой обрюзглости формъ и измѣненія цвѣта лица. Вошло даже въ пословицу замѣчаніе, что какъ только крестьянинъ начинаетъ питаться мясомъ и пить вино безъ удержу, онъ дѣлается неспособенъ трудиться, и возвращеніе къ прежнимъ привычкамъ грозило бы ему неминуемою и скорою смертью. Можно положительно сказать, что деньги входятъ въ кровь и плоть ихъ, въ тѣло и душу, и что съ утратою состоянія они фатально должны терять или жизнь, или разумъ. Безполезно было бы негодовать на нихъ: они не могутъ быть иными. Они жирѣютъ для того, чтобы придти къ апоплексіи или тупоумію. Ихъ способности къ наживѣ и къ сохраненію богатствъ, сначала очень развитыя, гаснутъ въ серединѣ ихъ карьеры, и послѣ того, какъ они наживаютъ свое состояніе съ быстротою и ловкостью изумительными, они впадаютъ въ апатію, распущенность и неспособность. Никакая общественная идея, никакое чувство прогресса не поддерживаютъ ихъ. Чревоугодіе дѣлается единственнымъ дѣломъ ихъ жизни, и ихъ богатство, столь энергично нажитое, прежде чѣмъ упрочиться, отягощается и колеблется разными рискованными предпріятіями и неудачами, не говоря уже о тщеславіи, которое побуждаетъ ихъ браться за спекуляціи сверхъ своего кредита; такъ что подобные богачи почти всегда раззоряются, какъ разъ въ то время, когда больше всего внушаютъ зависть".
   Согласитесь, что подобнаго рода характеристика нетолько глубоко реальна, но и общечеловѣчна; по крайней мѣрѣ, ее безъ всякихъ ограниченій и измѣненій можно приложить къ любому изъ нашихъ россійскихъ Деруновыхъ. А типъ Бриколина не единственный въ ея романахъ: таковъ и отецъ Лери въ романѣ "Valentine", и хозяинъ фермы Ормо въ "La mare au diable", который нанимаетъ молодыхъ и хорошенькихъ батрачекъ съ спеціальною цѣлію пользоваться по части клубнички, такова Севера въ романѣ "Franèois le Cliampi", эта сельская Клеопатра, отбивающая чужихъ мужей и наживающаяся насчетъ своихъ любовниковъ.
   Ко второй категоріи принадлежатъ зажиточные крестьяне средней руки, вполнѣ соотвѣтствующіе тому, что у насъ нынѣ называютъ "хозяйственные" и "умственные" люди. Это -- крестьяне, жизнь и благосостояніе которыхъ основывается, главнымъ образомъ, на честномъ земледѣльческомъ трудѣ и которые твердо держатся завѣщанныхъ дѣдами патріархальныхъ принциповъ земледѣльческой жизни.-- Въ общественномъ отношеніи они -- упорные консерваторы, въ семьѣ -- строгіе деспоты. При всей ихъ разсудительности и смышленности, умъ ихъ не въ силахъ освободиться отъ массы суевѣрій, предразсудковъ и правилъ узкой морали или установленныхъ обычаевъ. Такъ напримѣръ, они по натурѣ не своекорыстны, но за лишнюю копейку хватаются жадно и раскошеливаются не охотно. Они мечтаютъ о томъ, чтобы устроить браки дѣтей какъ можно выгоднѣе, чтобы это были вполнѣ приличныя и богатыя партіи, но если ихъ сынъ влюбится въ батрачку, они, скрѣпя сердце, соглашаются и на подобный съ ихъ точки зрѣнія неравный бракъ, если батрачка эта представляется хорошею работницей и доброй нравственности. Таковы отецъ Морисъ въ "La mare au diable", отецъ Барбо въ "La petite Fadette", Жанъ Верто въ "Franèois le Champi", и многіе другіе.
   Къ третьей категоріи относятся сельскіе пролетаріи, всѣ обездоленные, униженные и оскорбленные деревни. Таковы всѣ главные герои сельскихъ романовъ: и Марія, въ "La mare au diable", и маленькая Фадетта, и Франсуа-найденышъ. На этихъ типахъ писательница останавливается особенно любовно, и очень можетъ быть, что въ нѣкоторой степени они идеализированы, но мы съ тобой, читатель, такъ мало знаемъ міръ униженныхъ и оскорбленныхъ, что не можемъ судить объ этомъ съ полною компетентностью, идеализированы ли они писательницею, а можетъ быть въ дѣйствительности они еще выше, чѣмъ въ ея романахъ?
   Ботъ изъ взаимнаго столкновенія этихъ трехъ элементовъ народной жизни и слагаются всѣ тѣ простыя и несложныя, но подъ часъ глубоко хватающія за сердце драмы, которыя служатъ сюжетами сельскихъ романовъ Жоржъ-Зандъ. Такъ, въ "La mare au diable" описывается безъ всякихъ затѣй, какъ женился крестьянинъ Жерменъ, зять зажиточнаго крестьянина, отца Мориса. Побужденіе къ женитьбѣ Жермена является передъ нами вполнѣ въ крестьянскомъ духѣ: онъ овдовѣлъ, у него подростало трое дѣтей, при чемъ старшему сыну было 7 лѣтъ, въ домѣ необходима была работница, и вотъ тесть посваталъ ему свою родственницу, тоже вдову, 32 лѣтъ, хорошаго семейства и богатую, имѣющую земель на 8--10 тысячъ франковъ. Жерменъ поѣхалъ смотрѣть невѣсту, причемъ нѣкая бѣднѣйшая крестьянка сосѣдка -- Гильета, попросила кстати отвезти по дорогѣ дочь ея Марію на ферму Ормо, гдѣ послѣдняя нанялась въ батрачки, а дорогою къ Жермену навязался сынишка его. На пути они заблудились въ чортовомъ болотѣ и имъ пришлось ночевать въ лѣсу. Во время этой ночевки Жерменъ успѣлъ влюбиться въ Марію. Но надо отдать справедливость, мотивъ этой внезапной любви дышетъ глубокою правдою и, въ свою очередь, обличаетъ въ писательницѣ знаніе народной жизни. Жерменъ полюбилъ въ Маріи не какія-нибудь "дивныя очи и волшебныя рѣчи", а именно то, что прежде и болѣе всего цѣнитъ крестьянинъ, за чѣмъ собственно и ѣхалъ Жерменъ -- расторопную, умную и сметливую работницу. Въ то время, какъ онъ совсѣмъ потерялъ голову, очутившись въ безвыходномъ лѣсу, въ холодномъ, сыромъ туманѣ и подъ дождемъ, она выказала полное присутствіе духа и практично устроила самый комфортабельный ночлегъ какъ для его сынишки, такъ и для него самого. Золй выписываетъ лишь конецъ этой прелестной сцены, чтобы показать, какъ неестественно крестьянинъ объяснялся въ любви, но онъ игнорируетъ начало, а въ этомъ началѣ вся суть и все достоинство разсказа. Я считаю нелишнимъ припомнить читателю это мѣсто, представивъ его съ нѣкоторыми сокращеніями, неизбѣжными, чтобы извлеченіе не заняло слишкомъ много мѣста:
   "-- Не теряйте терпѣнія, Жерменъ, сказала маленькая Марія.-- Намъ вовсе не худо на этомъ холмикѣ. Дождикъ не проходатъ сквозь листву этого громаднаго дуба, и мы можемъ развести огонь, тутъ такъ много сухого хвороста подъ нашими ногами, который не служитъ ни къ чему, но довольно сухъ, чтобы горѣть. У васъ есть огонь, Жерменъ? Я видѣла, вы давеча курили.
   "-- Все это у меня было. Огниво лежало у меня въ мѣшкѣ на сѣдлѣ вмѣстѣ съ дичью, которую я везу въ подарокъ своей невѣстѣ; но проклятая кобыла все это унесла съ собою и даже мой плащъ, который она навѣрное потеряетъ и разорветъ о сучья.
   "-- Неправда, Жерменъ: и сѣдло, и плащъ, и мѣшокъ -- все это у вашихъ ногъ. Сивая разорвала подпругу и, умчавшись, все это сбросила.
   "-- Это ужь никто, какъ Богъ, отвѣчалъ крестьянинъ:-- и еслибы мы могли найти немного хвороста, намъ удалось бы и обсушиться, и согрѣться.
   "-- Это не трудно, сказала маленькая Марія:-- хворостъ такъ и трещитъ подъ нашими ногами. Но дайте мнѣ сначала сѣдло.
   "-- Что ты хочешь дѣлать?
   "-- Постель для ребенка. Нѣтъ, не такъ: кладите исподомъ вверхъ; ребенокъ не будетъ скатываться, и къ тому же исподъ до сихъ поръ горячъ отъ спины лошади. Обложите по сторонамъ камнями; вонъ, возьмите тамъ камни, видите?
   "-- Я ничего не вижу. У тебя кошачьи глаза!
   "-- Держите! Ну, вотъ и готово, Жерменъ! Дайте мнѣ вашъ плащъ, я закутаю имъ ноги мальчику, а своимъ салопомъ закрою его тѣло. Смотрите, ему будетъ тутъ спать удобнѣе, пожалуй, чѣмъ въ своей постели. Попробуйте, какъ тепло!
   "-- Правда! ты мастерица ухаживать за дѣтьми, Марія!
   "-- Это не большое колдовство! Теперь давайте огниво, а я наберу хворосту.
   "-- Да этотъ хворостъ никогда не загорится. Онъ слишкомъ сыръ.
   "-- Вы во всемъ сомнѣваетесь, Жерменъ! Развѣ вы никогда не пасли скота и вамъ не случалось разводить огня среди поля подъ самымъ дождемъ?
   "-- Да, это искуство дѣтей, пасущихъ скотъ. Но я, какъ только началъ ходить, всегда былъ погонщикомъ воловъ.
   "-- Вотъ поэтому-то ваши руки болѣе сильны, чѣмъ ловки. Ну, вотъ, костеръ готовъ. Посмотримъ, загорится ли онъ. Дайте мнѣ ваше огниво и кусокъ сухого папоротника. Отлично! Дуйте теперь. Вѣдь вы не слабогрудый!
   "-- О, нѣтъ, насколько я знаю себя, сказалъ Жерменъ, раздувая огонь съ силою кузнечныхъ мѣховъ.
   "Черезъ минуту, пламя запылало, сначала отбрасывая красный отсвѣтъ, а затѣмъ поднялось синеватыми языками, озаривъ листву дуба, и осушило окрестность на десять шаговъ, борясь съ сырымъ туманомъ.
   "-- Теперь я сяду возлѣ малютки, чтобы на него не падали искры, сказала молодая дѣвушка:-- а вы поддерживайте и усиливайте огонь, Жерменъ, и мы не схватимъ ни лихорадки, ни ревматизма.
   "-- А ей Богу, ты умная дѣвушка, сказалъ Жерменъ: -- и умѣешь разводить огонь, какъ маленькая ночная колдунья. Я ожилъ, и отъ сердца у меня отошло, тогда какъ съ мокрыми ногами по колѣна и мыслію остаться въ такомъ положеніи до утра я совсѣмъ упалъ духомъ...
   "-- А когда падаютъ духомъ, ничего не могутъ придумать, возразила маленькая Марія.
   "-- А ты никогда не падаешь духомъ?
   "-- О, нѣтъ, никогда! Зачѣмъ!..
   "-- У тебя доброе сердце, Марія, и я готовъ плакать съ тобою. Но приблизься къ огню, всѣ твои юпки промокли, бѣдная дѣвочка! Давай, я займу твое мѣсто возлѣ мальчика, а ты обогрѣйся.
   "-- Мнѣ и такъ тепло, отвѣчала Марія:-- а если вы хотите присѣсть, то вотъ конецъ плаща, а мнѣ и здѣсь отлично.
   "-- А въ самомъ дѣлѣ, здѣсь отлично, сказалъ Жерменъ, садясь возлѣ нея.-- Только вотъ голодъ немного мучаетъ меня. Вѣдь ужь теперь часовъ девять, а мы такъ долго блуждали по этимъ бездорожицамъ, что я совсѣмъ безъ ногъ. А тебѣ не хочется ѣсть, Марія?
   "-- Мнѣ? Нисколько! Я не привыкла по вашему ѣсть по четыре раза въ день, и мнѣ такъ часто приходилось ложиться спать безъ ужина, что одинъ лишній разъ мнѣ не въ диковинку.
   "-- А я тебѣ скажу, ты очень помадная женщина, не требующая большихъ издержекъ, сказалъ Жерменъ, улыбаясь.
   "-- Я вовсе не женщина, отвѣчала наивно Марія, не замѣчая, какой оборотъ приняли мысли хитраго крестьянина.-- Что вы, бредите, что ли?
   "-- Да, мнѣ кажется, что я брежу, отвѣчалъ Жерменъ:-- это, должно быть, отъ голода.
   "-- Какой же вы обжора! возразила она, въ свою очередь позволяя себѣ немного болѣе, чѣмъ слѣдовало.-- Ну, что-жь! Если ужь вы не можете прожить пять, шесть лишнихъ часовъ безъ ѣды, развѣ у васъ нѣтъ въ мѣшкѣ дичи, и огня, чтобы ее изжарить?
   "-- Чортъ возьми! Это отличная мысль! Но вѣдь это подарокъ моему будущему тестю!
   "-- Но у васъ шесть куропатокъ и заяцъ! Неужели вы разсчитываете все это съѣсть?
   "-- Но какже мы сжаримъ безъ вертела и тагана? Сгорятъ въ уголь!
   "-- Нисколько. Я берусь изжарить вамъ въ пеплѣ безъ малѣйшаго запаха дыма. Развѣ вамъ никогда не случалось ловить жаворонковъ въ полѣ и жарить ихъ между двумя камнями? Ахъ, да, правда! Я и забыла, что вы никогда не были пастухомъ! Ну, вотъ увидите: ощиплите мнѣ эту куропатку! Да не такъ сильно, вѣдь вы ей кожу сдерете!
   "-- А ты ощипли-ка вотъ другую и покажешь мнѣ какъ это дѣлать.
   "-- А вамъ непремѣнно нужно двухъ! Вотъ ненасытность-то! Ну, вотъ мы ихъ и ощипали! Я теперь буду жарить.
   "-- Изъ тебя вышла бы отличная шинкарка, маленькая Марія, но, къ несчастію, у тебя нѣтъ шинка, и мнѣ придется пить воду изъ болота.
   "-- А вамъ бы хотѣлось вина, не правда ли? Вы, можетъ быть, не прочь были бы и отъ кофею? Вы воображаете себя на ярмаркѣ подъ шатромъ! Позовите трактирщицу: тонкаго ликеру крестьянину изъ Белари!
   "-- А, маленькая насмѣшница, вы потѣшаетесь надо мною! А вы бы не выпили вина, еслибы у насъ оно было?
   "-- Я? да я сегодня вечеромъ у Ребеки пила его съ вами второй разъ въ жизни. Но такъ какъ вы умный человѣкъ, я могу вамъ предложить бутылку почти полную, и хорошаго вина.
   "-- Какъ, Марія? да ты положительно колдунья!
   "-- А вы развѣ не имѣли глупости спросить у Ребеки двѣ бутылки? Вы выпили свою съ мальчикомъ вашимъ, а я едва проглотила три капли изъ той, которую вы поставили передо мною. Между тѣмъ, вы заплатили за обѣ, даже и не взглянувши.
   "-- Ну, и что-жь?
   "-- А то, что я невыпитую бутылку положила въ свою корзинку, предполагая, что въ дорогѣ вы или сынъ вашъ захотите напиться... Вотъ она.
   "-- Ты -- самая разумная дѣвушка, какую я только встрѣчалъ! Скажите, пожалуйста! Она плакала въ то время, когда выходила изъ гостинницы, бѣдное дитя, и это не мѣшало ей думать болѣе о другихъ, чѣмъ о себѣ самой! Маленькая Марія, мужчина, который женится на тебѣ, не будетъ дуракомъ.
   "-- Надѣюсь, что я и не полюбила бы дурака. Однакоже, ѣшьте-ка ваши куропатки, онѣ совсѣмъ готовы; а вмѣсто хлѣба вотъ вамъ каштаны.
   "-- Да откуда же, чортъ побери, ты взяла еще каштаны?
   "-- Есть чему удивляться! Да я всю дорогу собирала ихъ съ попутныхъ вѣтвей и набрала цѣлые карманы!
   "-- И они тоже сжарились?
   "-- Да у меня не было бы ума, еслибы я ихъ не положила въ огонь тотчасъ же, какъ только онъ былъ разведенъ! Это всегда такъ дѣлается въ поляхъ.
   "-- Ахъ, Марія, будемъ же ужинать вмѣстѣ! я хочу пить за твое здоровье и пожелать тебѣ хорошаго мужа, какъ и ты бы себѣ пожелала, скажи мнѣ откровенно.
   "-- Мнѣ это трудно сказать, Жерменъ, я никогда объ этомъ не думала..."
   Вотъ подъ какими впечатлѣніями возникла и развилась любовь Жермена, и особенно эта страсть разгорѣлась послѣ того, какъ Жерменъ совершенно разочаровался въ невѣстѣ, которую ѣхалъ сватать, встрѣтя въ ней пустую и пошлую кокетку, окруженную увивавшимися за ея деньгами соискателями, а Марія воротилась съ горемъ домой, едва спасшись изъ когтей наглаго волокиты-хозяина. Повѣсть кончается такъ же просто, какъ и началась: далѣе слѣдуетъ окончательное объясненіе и свадьба, безъ всякихъ лишнихъ приключеній и осложненій.
   Въ разсказѣ "La petite Fadette" изображается одно изъ тѣхъ отверженныхъ, гонимыхъ и вслѣдствіе этого озлобленныхъ существъ, которыя вы встрѣтите въ каждой деревнѣ, какъ русской, такъ и французской.
   Мы не будемъ распространяться о разныхъ причинахъ, вслѣдствіе которыхъ люди, по существу своему вовсе не злые, вдругъ съ ожесточеніемъ поголовно обрушиваются на какое-нибудь несчастное существо, которое достойно было бы, повидимому, возбуждать скорѣе жалость, чѣмъ злобу. Главная причина лежитъ, конечно, въ той массѣ суевѣрія и всяческихъ предразсудковъ, которые опутываютъ умъ сельскаго люда, и въ томъ пугливомъ, консервативномъ недовѣріи, съ которымъ крестьянинъ смотритъ на все, въ какомъ бы то ни было отношеніи выходящее изъ обычной нормы жизни. Маленькая Федетта была одною изъ жертвъ этой сельской темноты. Дочь потерянной женщины, внучка сельской колдуньи, оборванная, грязная, заброшенная дѣвочка съ дѣтства сдѣлалась всеобщимъ посмѣшищемъ села. Но гордая и непреклонная натура ея не смирилась подъ гнетомъ этого всеобщаго посмѣянія.
   На каждую посмѣшку она отвѣчала насмѣшками еще болѣе злыми и безпощадными и ожесточилась, наконецъ, до того, что начала встрѣчать людей не иначе, какъ съ градомъ ругательствъ и издѣваній. Но послушаемъ, какъ она сама исповѣдуется о своемъ психическомъ состояніи своему возлюбленному:
   "-- Послушай, Ландри, сказала она:-- я болѣе заслуживаю жалости, чѣмъ порицанія, если я и виновата по отношенію къ себѣ, по крайней мѣрѣ, я ничего серьёзно худого не сдѣлала другимъ, и еслибы люди были хоть сколько-нибудь разсудительны и справедливы, они болѣе обращали бы вниманіе на мое сердце, чѣмъ на мою уродливую фигуру и плохую одежду. Обрати вниманіе или узнай, если ты не знаешь, какова была моя судьба съ тѣхъ поръ, какъ я только родилась. Я ничего тебѣ не скажу дурного о моей матери, которую каждый бранитъ и поноситъ, хотя ея нѣтъ здѣсь, чтобы защитить себя, а я этого не въ состояніи, такъ какъ не знаю, какое зло она сдѣлала и что ее къ этому побудило. Но люди такъ злы, что едва мать покинула меня и я еще горько оплакивала ее, какъ при малѣйшей моей ссорѣ съ подругами, пустяшной размолвкѣ въ играхъ, которую они безъ труда простили бы другъ другу, онѣ меня попрекали матерью и старались заставить краснѣть за нее. Можетъ быть, что еслибы на моемъ мѣстѣ была благоразумная, дѣвушка, какъ ты выражаешься, она молча смирялась бы, разсуждая, что благоразумнѣе всего не брать на себя защиту матери и предоставить людямъ поносить ее, чтобы самое себя обезпечить отъ поношенія. Но я, какъ видишь, этого не могла. Это было слишкомъ жестоко для меня. Моя мать всегда была для меня матерью, и пусть о ней думаютъ что угодно, найду ли я ее или не буду никогда имѣть о ней ни малѣйшаго слуха, я всегда буду любить ее всею душою. И когда меня называютъ дочерью бѣглой потаскушки, я обижаюсь не за себя, я знаю, что меня это не можетъ обидѣть, такъ какъ я ничего не сдѣлала дурного, но за бѣдную, дорогую мнѣ женщину, которую я обязана защищать. А такъ какъ я не могу и не умѣю ее защитить, я мщу за нее, говоря людямъ правду, которую они заслуживаютъ, и показывая имъ, что они не лучше той, въ которую они бросаютъ камни. Вотъ почему про меня говорятъ, что я любопытная сплетница, нарочно развѣдываю секреты другихъ, чтобы разбалтывать ихъ. Правда, Богъ сдѣлалъ меня любопытною, если этимъ словомъ называть желаніе узнавать все скрытое отъ насъ. Но еслибы ко мнѣ были добры и человѣчны, мнѣ бы и въ голову не приходило удовлетворять свое любопытство на счетъ ближнихъ. Я все свое любопытство устремила бы къ развѣдыванію секретовъ излеченія болѣзней, которымъ научила меня бабушка. Цвѣтовъ, травъ, камней, мушекъ и прочихъ чудесъ природы было бы для меня вполнѣ достаточно, чтобы удовлетворить своей страсти повсюду бродить и копаться. Я бы всегда была въ одиночествѣ, не зная скуки. Первая страсть моя -- пойти въ какое-нибудь мѣсто, куда никто не ходитъ, и тамъ раздумывать о тысячи вещахъ, о которыхъ я никогда не слыхала отъ людей, считающихъ себя первыми умниками. Если я и входила въ сношенія съ ближними, то дѣлала это часто изъ желанія оказать имъ услугу своими маленькими познаніями, до которыхъ я дошла и изъ которыхъ сама бабушка часто извлекала свои выгоды. Но вмѣсто честной благодарности отъ своихъ сверстниковъ, которыхъ я вылечивала, не требуя отъ нихъ за это никакого вознагражденія, я прослыла колдуньей, и тѣ самые, которые прибѣгали ко мнѣ въ случаѣ нужды, потомъ при первомъ случаѣ говорили разныя глупости" и т. д.
   Во всей этой выдержкѣ есть, если хотите, одна формальная ошибка: писательница заставила Фадетту опредѣленно формулировать то, что она сама должна была бы сказать про свою героиню, которая могла бы все это инстинктивно чувствовать, но была далека отъ такого яснаго сознанія. Подобныхъ ошибокъ вы можете встрѣтить много въ сельскихъ романахъ Жоржъ-Зандъ, и онѣ-то болѣе всего мозолятъ глаза современнымъ реалистамъ въ духѣ Золй. Но какъ бы ни была въ ихъ глазахъ велика эта ошибка, она нисколько не уменьшаетъ внутренней правды разсказа. И особенно рѣзко выступаетъ эта правда въ концѣ разсказа, когда Фадетта, послѣ смерти бабушки, получаетъ отъ нея большое наслѣдство, становится богатѣйшей невѣстой во всемъ селѣ. И вдругъ тогда въ глазахъ тѣхъ же односельчанъ, которые ее такъ поносили, она дѣлается и красивою, и умною, и честною, и первый крестьянинъ въ селѣ, одинъ изъ членовъ муниципальнаго совѣта, который передъ тѣмъ пришелъ въ ярость при видѣ любви своего сына къ Фадеттѣ, теперь съ радостью готовъ принять ее въ свое семейство. Мы спрашиваемъ читателя, гдѣ же здѣсь идеализація крестьянъ и представленіе ихъ подрядъ добрыми, честными, мудрыми, предусмотрительными и проч.?
   Въ романѣ "Franèois le Champi" особенно хорошо начало, которое производитъ на васъ такое впечатлѣніе, какъ будто вы слушаете любую русскую народную, семейную пѣсню. Въ самомъ дѣлѣ, здѣсь вы встрѣчаете всѣ неизбѣжные аттрибуты этой печальной пѣсни: и постылаго мужа, пьяницу и гуляку, который тащитъ все добро изъ дома по кабакамъ и любовницамъ, и не даетъ пикнуть своей женѣ, смотря на нее, какъ на рабочую лошадь, и старую, ехидную свекровь, вѣчно недовольную, ворчащую и наговаривающую сыну на невѣстку, и злую вѣдьму-разлучницу, разгульную сельскую вдовушку-красавицу съ ея нахальною похвальбою, и слезы загнанной, забитой женщины, безотвѣтной и безучастной страдалицы. Изъ всего этого драматическаго положенія, свойственнаго сельскому быту не одного, какъ вы видите, нашего отечества, естественно вытекаетъ горячая любовь обездоленной женщины Магдалины Бланше къ подкинутому ребенку, малюткѣ Франсуа, который, выросши, дѣлается батракомъ у мужа ея Бланше и возбуждаетъ нелѣпую ревность къ женѣ со стороны послѣдняго. Но конецъ романа, къ сожалѣнію, не оправдываетъ его начала. Правда, ничего нѣтъ неестественнаго въ томъ, что Франсуа-найденышъ, возросши въ домѣ Бланше подъ материнскими попеченіями хозяйки, женится потомъ на своей благодѣтельницѣ, послѣ смерти ея мужа. Въ сельскомъ быту не обращаютъ большого вниманія на разницу возрастовъ, особенно когда бракъ является дѣломъ обоюдной выгоды, и что "питомецъ" женится на вдовѣ своего хозяина, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Но писательница подъ конецъ романа слишкомъ ужь вдалась въ подробнѣйшее размазываніе чувствительныхъ сенсацій по поводу страсти женщины въ среднемъ возрастѣ къ юному парню и впала въ приторный сентиментализмъ. Вообще въ этотъ періодъ своей жизни Жоржъ-Зандъ очень любила останавливаться на обсужденіи возможности горячей и жизненной страсти 18-тилѣтнихъ юношей къ барынямъ лѣтъ 30 и 40, и эта щекотливая тэма постоянно сбивала ее съ толку, какъ это мы видѣли ужь въ "Lucrèce Floriani". Тоже самое случилось и въ настоящемъ случаѣ.
   Сельскіе романы представляютъ собою послѣднюю фазу развитія таланта Жоржъ-Зандъ и видоизмѣненія ея творчества. Далѣе затѣмъ слѣдуетъ длинная серія романовъ періода имперіи вплоть до смерти ея въ 1876 году, изъ которыхъ многіе имѣютъ свои художественныя достоинства, но далеко не заключаютъ въ себѣ ни той страстности, ни того общественнаго значенія, какъ произведенія 40-хъ годовъ. Несмотря на то, что писательница развиваетъ въ нихъ тѣ же тэмы, они представляются лишь слабымъ эхомъ ея прежнихъ романовъ. Писательница, очевидно, является, съ одной стороны, разочарованною 1848 годомъ во всѣхъ своихъ молодыхъ упованіяхъ, а съ другой -- подавленною реакціею наполеоновскаго режима, равно какъ и бременемъ лѣтъ. Она пишетъ теперь не столько уже вслѣдствіе политическаго энтузіазма или художественнаго вдохновенія, сколько по привычкѣ. Объ этомъ можно судить по ея роману "Le marquis de Villemer", который считается лучшимъ ея произведеніемъ этого періода и имѣлъ въ свое время двойной успѣхъ -- и въ видѣ романа, и въ сценической передѣлкѣ.
   Задуманъ романъ, повидимому, превосходно. У знатной, тщеславящейся древнимъ родомъ, но обѣднѣвшей маркизы де-Вильмеръ -- два сына отъ двухъ мужей: одинъ Гастонъ, любимецъ матери, необузданный кутила, волокита и мотъ, расточающій послѣднія крохи нетолько свои, матери, но и брата; другой -- Урбанъ, скромный, застѣнчивый, во всѣхъ отношеніяхъ идеальный, весь погруженный въ міръ наукъ, несмотря на всю свою идеальность, менѣе любимый матерью, чѣмъ его блудный братъ, ну, и конечно ужь, какъ всѣ слишкомъ идеальные герои Жоржъ-Зандъ, одержимый припадками болѣзни сердца. Вотъ въ эту-то среду отживающаго барства попала вдругъ бѣдная и честная дѣвушка, Каролина, въ качествѣ компаньонки къ старой маркизѣ.
   Какая это богатая тэма для соціальнаго романа въ духѣ произведеній 40-хъ годовъ и какъ распорядилась бы ею Жоржъ-Зандъ лѣтъ 15--20 тому назадъ! Вспомните Консуэлу въ замкѣ Рюдольштадтъ -- положеніе Каролины совершенно аналогичное. Вы такъ и ждете, что, поставленная между двумя огнями чувственной страсти Гастона и идеальной Урбана, оскорбленная затѣмъ барскимъ высокомѣріемъ маркизы, она, въ концѣ концовъ, преисполнится чувства демократической гордости и убѣжитъ въ горы къ своей кормилицѣ, чтобы тамъ на лонѣ природы и въ средѣ народа отдохнуть измученнымъ и возмущеннымъ сердцемъ. И представьте себѣ, что все это въ романѣ, повидимому, и есть, но какъ будто ничего этого нѣтъ, такъ все это стушевывается и меркнетъ въ развитіи сюжета. Начать съ того, что здѣсь вы и тѣни не видите того страстнаго протеста противъ отжившихъ элементовъ жизни, какой вы всегда находили въ прежнихъ романахъ Жоржъ-Зандъ. Всѣ дѣйствующія лица поставлены въ одинъ рядъ: всѣ они -- такія кроткія, нѣжныя, предупредительныя, гуманныя, благородныя; всѣ такъ взапуски и рвутся другъ передъ другомъ въ проявленіи какого-нибудь самопожертвованія. Развратный до мозга костей Гастонъ великодушно уступаетъ Каролину своему брату Урбану. Жена его, Діана, на богатствахъ которой онъ женился ради поправленія своего состоянія и которая, по всѣмъ даннымъ, должна быть ничѣмъ инымъ, какъ бездушною, свѣтскою куклою, является, въ свою очередь, ангеломъ доброты, кротости и смиренія. Она водворяетъ миръ въ семействѣ и принимаетъ энергическое участіе въ устроеніи брака Урбана и Каролины. О демократической гордости со стороны Каролины нѣтъ и помину. Она точно бѣжитъ въ горы къ своей кормилицѣ, по вовсе не по внутреннему побужденію, не вслѣдствіе ребромъ поставленнаго вопроса о неравенствѣ состояній и вѣрности принципамъ и цѣлямъ жизни, а потому что ее случайно оклеветала посторонняя женщина, которая сама мѣтила за Урбана. Не случись этого, она, пожалуй, и не убѣжала бы. Потомъ, когда клевета разсѣевается, она снова возвращается подъ кровъ раскаявшейся и умиротворенной маркизы наслаждаться мирнымъ счастіемъ въ объятіяхъ Урбана.
   И вотъ эту-то слащавую, приторную идиллію великосвѣтскихъ нравовъ Золй считаетъ переходомъ Жоржъ-Зандъ на почву натурализма, сравнительно съ такими глубоко-реальными произведеніями, какъ "Le meunier d'Angibault" или "La mare au diable", въ которыхъ Зола ничего не находитъ, кромѣ прекрасной лжи и искаженія дѣйствительности!
   Но да не поставимъ въ вину писательницѣ этого явнаго паденія, какъ ея таланта, такъ и нравственныхъ силъ. Всему свое время и свой часъ. Нужно имѣть гигантскія силы Виктора Гюго, чтобы на старости лѣтъ пережить такую реакцію, какъ 20 лѣтъ наполеоновскаго режима, и нетолько не быть подавлену ею, но до 80 лѣтъ сохранить энергію и свѣжесть духа. Есть могучіе натуры, которыя въ самихъ себѣ носятъ неугасимый огонь, зажигающій вокругъ нихъ все, къ чему они ни прикоснутся; но есть другія натуры, способныя горѣть очень яркимъ и роскошнымъ пламенемъ, но необходимо только, чтобы это пламя возбуждалось и поддерживалось извнѣ; въ противномъ же случаѣ оно хирѣетъ и гаснетъ отъ недостатка матеріала. Жоржъ-Зандъ, очевидно, принадлежала къ числу послѣднихъ натуръ, въ чемъ она, конечно, была нисколько не виновата. Впрочемъ, къ чести, ея нужно сказать, что скудость ея внутренняго пламени, гаснувшаго, какъ отъ старости, такъ и отъ тлетворнаго вѣянія реакціи, не помѣшала ей привѣтствовать разсвѣтъ новыхъ дней ея отечества, озарившій веселымъ блескомъ ея послѣдніе годы, и она умерла съ свѣтлыми надеждами на будущее своей родины и спокойною совѣстью, окруженная народными [оваціями и всемірнымъ почетомъ. Позавидуемъ ей въ этомъ отношеніи: у насъ, такъ никто не умираетъ....
   Въ заключеніе краткаго очерка жизни Жоржъ-Зандъ, считаю не лишнимъ привести выдержку изъ письма ея къ другу своему Луи Ульбаху отъ 26-го ноября 1869 года, въ которомъ она слѣдующими чертами рисуетъ картину послѣднихъ лѣтъ своей жизни:
   "Что касается 25 послѣднихъ лѣтъ, они не представляютъ въ себѣ ничего интереснаго: это -- старость, вполнѣ спокойная и счастливая, въ кругу семейства, порою омрачаемая личными скорбями, смертями, утратами и, наконецъ, подъ гнетомъ общаго положенія дѣлъ, отъ котораго всѣ мы -- вы и я -- терпимъ одинаково. Я потеряла двухъ своихъ любимыхъ внуковъ: дочь моей дочери и сына Морица. Но у меня еще осталось двое отъ его счастливаго брака. Моя невѣстка также дорога мнѣ, какъ и онъ. Я поручила имъ управленіе всѣмъ нашимъ добромъ. Время мое проходитъ въ забавахъ съ дѣтьми, въ ботаническихъ экскурсіяхъ лѣтомъ, большихъ прогулкахъ (я до сихъ поръ еще -- ходокъ неутомимый) и въ писаніи романовъ, когда только удается мнѣ посвятить на это два часа днемъ и два часа вечеромъ. Я пишу легко и съ удовольствіемъ. Это -- мой отдыхъ отъ громадной корреспонденціи, въ которой я вижу свой трудъ. Вамъ это извѣстно. Еслибы еще приходилось писать лишь своимъ друзьямъ! Но сколько просьбъ трогательныхъ или нелѣпыхъ! Каждый разъ, какъ только я могу что-нибудь сдѣлать, я отвѣчаю; нѣтъ -- я оставляю безъ отвѣта. Нѣкоторые заслуживаютъ, чтобы попытаться похлопотать за нихъ, хотя бы и безъ надежды на успѣхъ; и вотъ приходится отвѣчать имъ, что я похлопочу. Все это, вмѣстѣ съ личными хлопотами, требуетъ ежедневно писемъ до десяти. Это своего рода иго, но кто не носитъ какого-либо ига? Я надѣюсь, что послѣ смерти буду перенесена на планету, на которой не умѣютъ ни читать, ни писать. Нужно будетъ дойти до большого совершенства, чтобы не нуждаться въ этомъ. Въ ожиданіи же, въ этой жизни приходится покоряться.
   "Если вамъ любопытно знать о моемъ матеріальномъ положеніи, то его опредѣлить ничего не стоитъ; мои счеты не запутаны. Я своимъ трудомъ пріобрѣла не менѣе милліона, но ничего не сберегла, все раздала, исключая 20,000 франковъ, которые отложила два года тому назадъ, для того, чтобы моимъ дѣтямъ не въ тягость было мое леченіе, когда я слягу; но я все-таки не увѣрена, чтобы этотъ капиталъ удалось сберечь, потому что, конечно, найдутся люди, которые въ немъ будутъ нуждаться. И если я буду въ состояніи возобновить эти деньги, нужно будетъ пристроить ихъ въ прочное мѣсто. Сберегите ихъ отъ меня, для того, чтобы я могла ихъ сберечь, какъ только можно долго.
   "Что касается до средствъ жизни, то я, по истинной совѣсти, могу сказать, что я всегда, изо-дня въ день, жила своимъ трудомъ, и смотрю на этотъ способъ жизни, какъ на самый счастливый: не знаешь никакихъ матеріальныхъ хлопотъ, не боишься воровъ. Каждый годъ нынѣ, такъ какъ хозяйствомъ нашимъ завѣдуютъ дѣти, я имѣю возможность дѣлать маленькія экскурсіи но Франціи, потому что уголки Франціи мало извѣстны, а они также хороши, какъ и тѣ, которыхъ ищутъ вдали. Я нахожу въ этихъ уголкахъ рамки для моихъ романовъ. Я предпочитаю видѣть то, что я описываю; это облегчаетъ изслѣдованія и изученіе. Хотя бы о какой-нибудь мѣстности мнѣ приходилось сказать всего три слова, все-таки лучше созерцать ее въ своей памяти и какъ можно меньше имѣть шансовъ ошибиться.
   "Все это, другъ мой, очень заурядно; чтобы имѣть дѣло съ такимъ біографомъ, какъ вы, и удостоиться чести заинтересовать васъ, слѣдуетъ быть великою, какъ египетская пирамида. Но я не могу возвышаться. Я больше ничего, какъ добрая женщина, характеру которой приписывали свирѣпости совершенно легендарныя. Меня также обвиняли, что я не умѣла страстно любить. Мнѣ кажется, что я всю жизнь была преисполнена нѣжности и что этого было довольно. А теперь, благодаря Бога, отъ меня не требуютъ большаго, и тѣ, которые желаютъ меня любить, несмотря на отсутствіе блеска въ моей жизни и умѣ, не жалуются на меня.
   "Я осталась веселою, не обладая иниціативою, чтобы возбуждать веселье, но умѣя помогать веселиться. Я должна имѣть большіе недостатки, но такъ же, какъ и всѣ прочіе, я ихъ не замѣчаю. Въ свою очередь, я не сознаю, имѣю-ли какія-нибудь достоинства и добродѣтели. Я много думала о томъ, что такое правда, а въ этихъ изысканіяхъ чувство своего я съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе стирается; вы должны это знать на себѣ самомъ. Если творятъ добро, то не хвалятъ себя за это, а лишь находятъ, что поступаютъ логически -- вотъ и все. А если дѣлаютъ зло, то потому что не вѣдаютъ, что творятъ; болѣе просвѣщенные не дѣлали бы его никогда. Къ этому всѣ и должны стремиться. Я не вѣрю въ зло, я вѣрю лишь въ невѣжество"...
   

XI.
Нѣсколько общихъ выводовъ о значеніи Жоржъ-Зандъ въ европейской и русской литературѣ.

   Въ заключеніе нашего этюда о Жоржъ-Зандъ, намъ остается лишь сдѣлать общіе выводы изъ всего нами разсмотрѣннаго, для того чтобы по возможности ясно опредѣлить значеніе Жоржъ-Зандъ, какъ вообще въ европейской жизни, такъ въ частности для нашего отечества.
   И такъ, первое, что рѣзко бросается намъ въ глаза при разсмотрѣніи дѣятельности писательницы, это распаденіе этой дѣятельности на три рѣзкіе періода: періодъ 30-хъ годовъ, чистаго романтизма и отвлеченнаго идеализма, періодъ 40-хъ годовъ, представляющій наибольшій разцвѣтъ таланта и вмѣстѣ съ тѣмъ увлеченіе передовыми общественными идеями своего времени, и наконецъ, періодъ послѣдняго двадцатипятилѣтія жизни писательницы, въ который мы видимъ постепенное угасаніе таланта подъ гнетомъ реакціи и старости.
   Далѣе затѣмъ при характеристикѣ различныхъ романовъ, принадлежащихъ къ тому или другому періоду, мы могли въ достаточной степени убѣдиться, на сколько примѣнимъ къ этимъ романамъ тотъ масштабъ вѣрности дѣйствительности, которымъ измѣряетъ ихъ Зола. Если подобный масштабъ и можно съ нѣкоторыми натяжками приложить къ нѣкоторымъ романамъ перваго и третьяго періода, то и здѣсь вы не оберетесь противорѣчій и спорныхъ пунктовъ. Такъ, напримѣръ, Тутъ прежде всего возникаетъ вопросъ: что разумѣть подъ вѣрностью дѣйствительности? Слѣдуетъ ли съуживать это понятіе до требованія рабскаго или такъ называемаго протокольнаго списыванія непосредственно окружающей насъ дѣйствительности, или расширять его до разрѣшенія поэту создавать свою условную дѣйствительность, которая также относилась бы къ настоящей, какъ математическія формулы относятся къ соотвѣтствующимъ реальнымъ величинамъ, и слѣдовательно, въ концѣ-концовъ, получалась бы все равно вѣрность дѣйствительности или реальная правда, назовите ее, какъ хотите. Въ тоже время надо принять во вниманіе и то, что кромѣ внѣшнихъ явленій, выражающихся въ многообразныхъ формахъ, выработанныхъ культурою, существуютъ внутреннія, психологическія явленія, не менѣе реальныя, чѣмъ и внѣшнія, и что изображеніе ихъ обязательно для искуства -- объ этомъ нечего и толковать. Представьте же себѣ произведеніе, въ которомъ подъ оболочкою самою фантастическою вы встрѣчаете нѣсколько психическихъ положеній, вполнѣ вѣрныхъ дѣйствительности, реальныхъ до послѣдней степени? Какъ считать такое произведеніе: "прекрасною ложью" или "трезвою правдою"? Что касается до меня, то я безъ запинки назову такое произведеніе реальнымъ. А если такъ, то нетолько въ такихъ произведеніяхъ, какъ "Lélia", "Jacques", но и въ столь необузданныхъ, какъ "Spiridion", вы найдете бездну психическихъ положеній, реальность которыхъ несомнѣнна. Такъ, напримѣръ, я положительно отказываюсь понимать, на какомъ основаніи мистическія грезы инока Алексѣя въ "Spiridion" я обязанъ считать "прекрасною ложью", а подобныя имъ грёзы аббата Муре -- неподлежащимъ сомнѣнію протоколизмомъ?
   Что же касается до произведеній Жоржъ-Зандъ второго періода, то о реализмѣ ихъ не можетъ быть и рѣчи: они почти всецѣло стоятъ на почвѣ дѣйствительности. Здѣсь передъ вами не одна только внутренняя, психическая правда, но и общественная. Такъ, напримѣръ, вы встрѣчаете здѣсь рядъ отрицательныхъ типовъ, которые не имѣютъ ничего общаго съ отрицательными типами романтической школы. На почвѣ послѣдней отрицательные типы представлялись обыкновенно олицетвореніемъ какихъ-нибудь отвлеченно взятыхъ страстей или пороковъ; таковы всѣ эти Мефистофели, Демоны, Допъ-Жуаны, ревнивцы въ родѣ Отелло, скряги въ родѣ Скупого рыцаря Пушкина и проч. И у Жоржъ-Зандъ найдете вы не мало такихъ типовъ въ ея романахъ 30 хъ годовъ. Но разъ Жоржъ-Зандъ встала на общественную почву, подобнаго рода олицетворенія отвлеченныхъ пороковъ сдѣлались непригодными. Жиз, въ представилась тогда передъ глазами писательницы не хаотическимъ аггломератомъ личныхъ страстей, а систематическою борьбою различныхъ общественныхъ категорій, и какъ положительные, такъ и отрицательные типы являлись въ ея романахъ олицетвореніями этихъ категорій. Такъ мы видимъ въ различныхъ ея романахъ такіе вполнѣ натуральные типы, какъ, напримѣръ, въ лицѣ Фридриха II въ романѣ "Consuelo", типъ деспота-короля, скрывающаго подъ личиною наружной просвѣщенности и меценатства бездну грубаго эгоизма, грязнаго сластолюбія и безсердечнаго коварства; таковъ и типъ каноника въ томъ же романѣ, одного изъ тѣхъ добродушныхъ весельчаковъ, эпикурейцевъ и бонъ-вивановъ, какіе такъ часто встрѣчаются на лонѣ католической церкви; таковъ графъ Виллепре въ романѣ "Le compagnon du tour de France", этотъ типъ великосвѣтскаго политическаго лицемѣра 40-хъ годовъ, таковы типы крупнаго дѣльца Кардонне, мелкаго сельскаго кулака Бриколина, великосвѣтской устарѣлой львицы въ родѣ виконтессы Леони, Ораса и проч. и проч. Всѣ эти личности ничѣмъ рѣшительно не отличаются отъ любыхъ героевъ прославленныхъ романистовъ-натуралистовъ Бальзака, Гонкура, Доде, вмѣстѣ съ самимъ Зола включительно. Я, по крайней мѣрѣ, опять-таки положительно отказываюсь понимать, на какомъ основаніи я обязанъ смотрѣть на типъ Ругона, какъ на образецъ протоколизма, а въ типахъ графа Виллепре или виконтессы Леони ничего не видѣть, кромѣ искаженія дѣйствительности.
   Что же касается положительныхъ типовъ Жоржъ-Зандъ, то здѣсь мы подходимъ къ такому щекотливому пункту, на которомъ намъ слѣдуетъ остановиться нѣсколько подолѣе. Дѣло въ томъ, что за свои положительные типы, которые вы встрѣтите неизбѣжно въ каждомъ романѣ Жоржъ-Зандъ въ лицѣ главныхъ героевъ сюжета, она наиболѣе снискала славу эксцентричной мечтательницы, идеалистки и фантазёрки. Подобныя клички прилагались къ ней не одними современными натуралистами, въ духѣ Зола, но даже и многими современниками ея, людьми 40-хъ годовъ, стоявшими на почвѣ одного съ нею міросозерцанія. И къ тому же, дѣло шло не объ однихъ герояхъ романовъ 30-хъ годовъ, въ родѣ Леліи, Сильвіи, Жака и т. п., но и о герояхъ романовъ 40-хъ годовъ. Вотъ объ этомъ-то предметѣ слѣдуетъ потолковать обстоятельнѣе, тѣмъ болѣе, что мы имѣемъ здѣсь вопросъ, рѣшить который мы считаемъ себя наиболѣе компетентными на основаніи всего того, что мы пережили въ послѣдніе десять лѣтъ, продолжаемъ переживать и нынѣ въ нашемъ отечествѣ.
   О романтическихъ герояхъ романовъ 30-хъ годовъ у насъ была уже рѣчь выше; мы согласились, что они неестественны, отвлеченны, ходульны, не выдерживаютъ критики, и мы за нихъ не стоимъ. Но совсѣмъ другое дѣло -- герои романовъ 40-хъ годовъ. Вотъ ихъ-то мы и беремъ подъ свою защиту. Здѣсь мы имѣемъ въ виду одинъ весьма любопытный и важный эстетическій законъ, на основаніи котораго въ произведеніяхъ великихъ писателей мы наиболѣе воспринимаемъ и сочувствуемъ тому, что ближе всего касается насъ самихъ, что мы сами пережили или много и часто наблюдали въ нашей жизни; все же остальное или совсѣмъ оставляется нами безъ вниманія, какъ будто этого вовсе и не было въ произведеніи, или кажется ненатуральнымъ. Я полагаю, что каждый наблюдалъ въ своей жизни такое явленіе, что по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, особенно, если промежутокъ времени бывалъ такъ великъ, что изъ зеленаго юноши вы дѣлались пожилымъ человѣкомъ, случалось вамъ перечитывать одно и тоже произведеніе, и вдругъ вы находили въ немъ словно новыя страницы; передъ вами раскрывались новыя черты, порою цѣлые образы, которые прежде совершенно стушовывались въ вашихъ глазахъ; въ тоже время многое, что прежде казалось вамъ чѣмъ-то особеннымъ, эксцентричнымъ, рѣдко случающимся и свойственнымъ только тѣмъ избраннымъ натурамъ, какія изображены въ произведеніи, теперь казалось самымъ зауряднымъ и обыкновеннымъ явленіемъ жизни.
   Но это наблюдается не въ одной личной, но и въ общественной жизни. Въ силу этого закона и происходитъ то, что одними и тѣми же писателями то восторгаются и возносятъ ихъ на небеса, то предаютъ ихъ полному забвенію, а затѣмъ опять набрасываются на нихъ и находятъ въ нихъ новыя достоинства, которыхъ прежде не замѣчали. Возьмите вы такой разительный примѣръ, какъ Шекспиръ: чѣмъ онъ былъ въ XVIII вѣкѣ, затѣмъ въ 30-хъ годахъ и нынѣ, какихъ только Америкъ не открывали въ типѣ одного и того же Гамлета или въ однихъ тѣхъ же словахъ Лира, на которыя то совсѣмъ не обращали никакого вниманія, то видѣли главную суть всей драмы. Вліяніе подобнаго закона мы видимъ и на романахъ Жоржъ-Зандъ. Вы представьте себѣ только жизнь современныхъ французскихъ буржуа, окружающихъ Зола, или еще лучше жизнь нашего дворянства лѣтъ 30, 40 тому назадъ; вообразите себѣ сестру, жену Зoла или русскую барыню 40-хъ годовъ. Въ обоихъ случаяхъ вы видите жизнь, путь которой строго и опредѣленно намѣченъ, и сворачивать съ этого пути не можетъ никому придти въ голову, да и некуда. Станціи этого пути для всѣхъ представляются однѣ и тѣже: дѣтская, пансіонъ, салонъ, спальня мужа, опять салонъ, маленькіе грѣшки въ тихомолку, почтенныя сѣдины, смерть. Правда, тутъ могутъ случаться разныя варіаціи, разнообразящія жизнь: мужъ можетъ быть молодой или старый, брюнетъ или блондинъ, очень мягкій или строптивый, могутъ случаться внезапныя рѣдкія болѣзни и скоропостижныя, преждевременныя смерти, катастрофы на желѣзныхъ дорогахъ, роковыя встрѣчи и неизбѣжныя паденія. Но всѣ эти варіаціи происходятъ все въ тѣхъ же тѣсныхъ рамкахъ, на томъ же неизмѣнномъ пути, на которомъ можно сломать голову, но отнюдь не свернуть куда-нибудь въ сторону. Неожиданности, какъ бы онѣ ни были рѣдки и необыкновенны, не суть эксцентричности. Зола, напримѣръ, можетъ ожидать, что сестрѣ его вздумается на какомъ-нибудь домашнемъ спектаклѣ играть мужскую роль, но онъ знаетъ навѣрное, что ей не придетъ въ голову ѣхать изъ Парижа въ Петербургъ въ мужскомъ костюмѣ, если только она не рехнется. Она можетъ бросить мужа и дѣтей и уѣхать съ любовникомъ въ Швейцарію любоваться Монбланомъ, но съ какой бы стати, овдовѣвъ, она вмѣсто того, чтобы идти съ новымъ возлюбленнымъ подъ вѣнецъ, поѣхала бы съ нимъ въ Америку съ цѣлію совершить тамъ совмѣстное самоубійство?
   Представьте же вы теперь, что въ подобной средѣ съ строго установленнымъ теченіемъ жизни читается романъ, въ которомъ героиня живетъ жизнію, не имѣющею ничего общаго съ существованіемъ большинства женщинъ этой среды: ни дѣтской, ни пансіона, ни салона. Въ дѣтствѣ героиня скиталась по дорогамъ съ матерью цыганкой; затѣмъ попала въ пѣвческую капеллу, сдѣлалась примадонною, но, не пожелавши удостоиться чести быть любовницею венеціанскаго дожа, очутилась вдругъ въ средневѣковомъ замкѣ богемскаго графа. Тамъ ей открылась перспектива сдѣлаться графиней и владѣтельницей этого замка, а она, отъ всего этого отказавшись, вздумала скитаться по незнакомой странѣ въ мужскомъ платьѣ, въ сопровожденіи случайно встрѣченнаго на дорогѣ молодого музыканта. Затѣмъ въ Берлинѣ ей снова повезло: въ качествѣ примадонны королевскаго театра ей открылась блестящая перспектива сдѣлаться любовницей на этотъ разъ самого короля, да и какого еще короля, одного изъ могущественнѣйшихъ властителей Европы, покровителя наукъ и искуствъ, знаменитаго Фридриха II, а она вдругъ предпочла соломенный матрасъ каземата роскошному королевскому ложу, и передъ вами раскрывается томительная картина одиночнаго заключенія молодой государственной преступницы съ опасностью быть на вѣки забытой въ нѣдрахъ тюремнаго замка, похоронивъ въ этой тьмѣ кромѣшной и молодость, и здоровье, и чарующій голосъ, и божественное пламя таланта. Но вотъ являются на сцену розенкрейцеры, какая-то таинственная секта невидимыхъ (les invisibles), людей, скрывающихся подъ нужный именами, которыхъ никто не знаетъ, не видитъ, но которые все знаютъ, видятъ и всюду распространяютъ свое могущественное вліяніе. Они проникаютъ и въ стѣны королевскихъ казематовъ, и освобождаютъ узницу для того, чтобы пріобщить ее къ своей сектѣ, и вотъ рядъ новыхъ скитаній, новыхъ приключеній. Или еще того лучше -- героиня романа является великосвѣтской барышней, окруженной роскошью, поклонниками. Ее ожидаетъ блестящая партія, а она вдругъ объявляетъ, что предпочитаетъ жить въ бѣдной крестьянской хижинѣ и пасти коровъ, и влюбляется въ безроднаго крестьянина. Другая такая же великосвѣтская героиня объявляетъ, что идеалъ ея -- сдѣлаться женою работника и, въ силу этого идеала, влюбляется въ столяра. Герой послѣ смерти богатаго отца, раздаетъ вдругъ все наслѣдство рабочимъ, самъ дѣлается поденщикомъ и отвергаетъ руку богатой вдовы, а послѣдняя потомъ пишетъ ему съ восторгомъ: "Какая радость, я раззорена, и ничто теперь не можетъ помѣшать нашему счастью!"...
   Очень понятно, что когда члены почтеннаго буржуазнаго семейства читаютъ подобные романы, они должны чувствовать себя въ такой степени ошеломленными, какъ будто у нихъ въ мозгахъ все перевертывается кверху дномъ. Не находя здѣсь ничего, что бы соотвѣтствовало ихъ практикѣ жизни, наклонностямъ, вкусамъ, инстинктамъ, естественно они смотрятъ на все изображенное писательницею, какъ на мечтательное фантазёрство, эксцентричности, прекрасную ложь. Точно также и наши бабушки или матушки, очень любившія романы Жоржъ-Зандъ, читали ихъ въ то же время совершенно какъ какія-нибудь арабскія сказки, уносившія ихъ отъ окружавшей дѣйствительности за тридевять земель въ тридесятое царство. Въ этомъ отношеніи, Зола какъ нельзя болѣе послѣдовательно проводилъ буржуазные взгляды на романы Жоржъ-Зандъ, когда говоритъ въ своей характеристикѣ: "Дайте романы Жоржъ-Зандъ въ руки молодого человѣка или молодой женщины, они сильно взволнуютъ ихъ: у нихъ останется воспоминаніе какъ бы объ очаровательномъ сновидѣніи, и можно опасаться, что дѣйствительная жизнь покажется имъ, послѣ этого, скучной и они будутъ разочарованы, выбиты изъ колеи и готовы на всякія глупости и наивныя выходки. Эти книги переносятъ въ міръ химеръ, въ концѣ концовъ, все же приходится роковымъ образомъ окунуться въ дѣйствительность". Здѣсь устами Зола гласитъ сама оппортунистская мудрость его вѣка, въ которой людямъ, окружающимъ его, живется привольно и легко, лишь бы они шли беззаботно по протореннымъ дорожкамъ и не помышляли сворачивать куда-либо въ сторону.
   Но развѣ не бываетъ такихъ эпохъ, въ которыя жизнь сама по себѣ выбивается изъ колеи и почва выскользаетъ изъ-подъ ногъ людей? То, что Зола называетъ "трезвою дѣйствительностью", начинаетъ представлять собою какую-то сказочную фантасмагорію, безобразный хаосъ разрушенія, а въ то же время эксцентричности, въ родѣ тѣхъ, которыя продѣлываютъ герои романовъ Жоржъ-Зандъ, дѣлаются самымъ обыденнымъ явленіемъ жизни, и къ тому же вызываются не какими-либо праздными мечтаніями и теоретическими увлеченіями, а насущными условіями дѣйствительности, порою чисто экономическими. Время, въ которое Жоржъ-Зандъ писала свои лучшіе романы, было именно подобною эпохою. Тогда дѣйствительность была такъ мерзка и такъ претила людямъ, мало-мальски свѣжимъ и не оскотинившимся, что они не знали, куда дѣться отъ нея, готовы были бросаться въ какія ни на есть пропасти, лишь бы не идти по протореннымъ дорожкамъ. Единственная надежда, которая хоть сколько-нибудь поддерживала ихъ существованіе, заключалась въ убѣжденіи, что не сегодня-завтра должно послѣдовать возрожденіе общества и полная перестройка его на совершенно иныхъ основаніяхъ. Но подобная надежда побуждала людей къ еще большимъ экцентричностямъ и всякаго рода salto-mortale.
   Нужно ли и говорить о томъ, что переживаемый нами моментъ представляетъ собою не мало аналогическихъ сторонъ съ эпохою Жоржъ-Зандъ. Про насъ невозможно даже и сказать, чтобы проторенныя дорожки потеряли для насъ всю свою чарующую прелесть, и мы сворачиваемъ съ нихъ по праздной прихоти: дошло дѣло до того, что, помимо нашей воли или неволи, самыя дорожки эти совершенно перестали существовать, куда-то вдругъ скрылись, исчезли, и намъ приходится блуждать по какимъ-то невѣдомымъ дебрямъ. Какъ бы кто ни желалъ мирно и тріумфально прослѣдовать свою жизнь сквозь всѣ установленныя вѣками станціи, онъ не можетъ поручиться за себя, что завтра же не очутится въ положеніи самомъ фантастическомъ, о которомъ въ настоящую минуту онъ и помыслить не въ состояніи. Очень понятно, что, въ силу подобныхъ обстоятельствъ, дѣйствительность, изображенная въ романахъ Жоржъ-Зандъ, получаетъ для насъ особенную цѣну, которую она не имѣла ни у насъ въ 40-е и 50-е годы, ни во Франціи въ настоящую минуту. Я убѣжденъ, что весьма и весьма многіе изъ нашихъ соотечественниковъ, если примутся въ настоящее время перечитывать романы Жоржъ-Зандъ 40-хъ годовъ, придутъ въ удивленіе, найдя въ этихъ романахъ, вмѣсто чего-либо крайне фантастическаго и эксцентричнаго, самихъ себя, всѣ свои чувства, стремленія, радости и отчаянья, надежды и разочарованія и даже весьма многія внѣшнія, аналогичныя положенія, точно какъ будто писательница жила среди нихъ и списывала съ нихъ всѣхъ своихъ Консуелъ, Пьеровъ, Генриховъ, Валентинъ, Изелъ, и т. п. Этого мало: я убѣжденъ, что найдутся и такіе изъ нашихъ соотечественниковъ, которымъ дѣйствительность, описанная Жоржъ Зандъ, покажется блѣдною, потому что они на своемъ вѣку видали виды, далеко оставляющіе за собою тѣ эксцентричности и фантастичности, которыя такъ поражаютъ Зола въ романахъ Жоржъ-Зандъ. Что касается до меня, то, когда я читалъ "Индіану", меня ни мало не поразило даже то "необычайное" самоубійство вдвоемъ, которое Золй выставляетъ, какъ образецъ романической вычурности и фантастической лжи. Откиньте вы только внѣшній романическій декорумъ, да нѣкоторую реторичность изложенія, свойственныя началу 30-хъ годовъ, и вы найдете здѣсь не мало мотивовъ, отъ которыхъ такъ и вѣетъ на васъ чѣмъ-то весьма знакомымъ, и въ самомъ дѣлѣ, развѣ въ послѣдніе десять лѣтъ не приходилось намъ быть свидѣтелями самоубійствъ, пожалуй, превосходящихъ романы Жоржъ-Зандъ на своей эксцентричности? Если что мнѣ показалось въ этомъ романѣ неестественнымъ, такъ это -- не сцена самоубійства, а скорѣй пришитый на живую нитку конецъ романа, гдѣ самоубійство оказывается вдругъ неудавшимся и герои продолжаютъ мирно существоват ь въ своемъ фантастическомъ уединеніи. Очевидно, что подобный конецъ искуственно приклеенъ къ роману единственно ради читательницъ, которыя не любятъ, чтобы романы кончались не благополучно.
   А между тѣмъ, есть одно громадное и весьма существанное различіе романовъ Жоржъ-Зандъ отъ всей современной намъ европейской беллетристики. Между Жоржъ-Зандъ и Зола дѣйствительно лежитъ цѣлая пропасть: Зола, очевидно, инстинктивно сознаетъ, что есть какое-то радикальное противорѣчіе между его творчествомъ и творчествомъ Жоржъ-Зандъ; но онъ не можетъ отдать себѣ яснаго отчета въ существѣ этого противорѣчія и совершенно напрасно пытается измѣрить эту пропастъ такимъ неопредѣленнымъ и спорнымъ масштабомъ, какъ выставляемый имъ принципъ протоколизма. Дѣло въ томъ, что, при всемъ разнообразіи современной намъ беллеттистики, какъ относительно воззрѣній на жизнь писателей различныхъ странъ Европы или лагерей, такъ и относительно изображаемыхъ предметовъ, мы видимъ одну и ту же печать вѣка даже на такихъ ни мало, повидимому, не похожихъ другъ на друга произведеніяхъ, какъ романы Зола и очерки Гл. Успенскаго. Печать эта заключается въ томъ, что во всѣхъ произведеніяхъ современной беллетристики главнымъ героемъ, стоящимъ на первомъ планѣ, является общество, среда, бытовой строй. Что бы вы ни начали читать, передъ вами сейчасъ развертывается картина, если не всего строя общества въ данный моментъ, то какой-нибудь его стороны или части, и вы видите, что въ этой картинѣ заключается главная сущность разсказа. Затѣмъ, если въ произведеніи и выводятся личности, то онѣ играютъ второстепенную роль показателей состоянія общественнаго строя, чтобы мы могли судить по нимъ, какъ относится данный общественный строй къ тѣмъ или другимъ личностямъ, какъ онъ отражается на нихъ и что съ ними дѣлаетъ.
   Совершенно не то мы видимъ въ романахъ Жоржъ-Зандъ. Литература 30-хъ и 40-хъ годовъ всецѣло стояла на индивидуальной почвѣ, и Жоржъ-Зандъ, въ этомъ отношеніи, вполнѣ заплатила дань своему вѣку. Переберите подъ рядъ всѣ ея романы, не говоря уже о произведеніяхъ 30-хъ годовъ, но и 40-хъ, такъ называемые соціальные романы, вы нигдѣ не встрѣтите ни одной бытовой картины, которая давала бы вамъ ясное и опредѣленное понятіе объ общественномъ строѣ ея времени. Вездѣ на первомъ планѣ становится индивидуальная личность, которой посвящается весь интересъ романа, по вы не видите здѣсь, какъ общество вліяетъ на эту личность; наоборотъ, дѣло всегда идетъ о томъ, какъ личность относится или должна относиться къ обществу. Правда, порою характеръ различныхъ отношеній личности къ обществу объясняется въ романѣ такими общественными факторами, какъ вліяніемъ среды, въ которой герой родился, или его воспитаніемъ; но, не говоря о томъ, что это далеко не вездѣ, гдѣ вы и встрѣтите что-либо подобное, этому посвящается не болѣе двухъ, трехъ словъ; на первомъ же планѣ стоитъ характеристика самихъ отношеній. Вслѣдствіе этого, тѣ или другія качества героевъ представляются очень часто результатами какъ бы слѣпого случая. Откуда въ Валентинѣ, родившейся и воспитанной среди великосвѣтской обстановки, могла явиться непреодолимая тяга къ народу, отчего изъ Ораса вышла такая дрянь, или какіе факторы и вліянія побудили Генриха отказаться отъ родительскаго наслѣдства, на все это въ романахъ Жоржъ-Зандъ подразумѣвается одинъ лишь фаталистическій отвѣтъ: такими ужь они уродились. Мы видѣли выше, что самую принадлежность человѣка къ той или другой политической партіи писательница обусловливаетъ не какими-либо внѣшними общественными условіями и вліяніями, а чисто внутренними, прирожденными, моральными качествами, такъ что человѣкъ словно отъ рожденія, вслѣдствіе того или другого случайнаго склада характера или темперамента, предназначается быть консерваторомъ или либераломъ. Это отсутствіе бытовыхъ картинъ и преобладаніе психическаго анализа, тщательнаго взвѣшиванія и взмѣриванія каждаго мимолетнаго сердечнаго движенія героевъ -- и производятъ то впечатлѣніе устарѣлости и трудно читаемости, какое выноситъ изъ романовъ Жоржъ-Зандъ современная публика. Это именно шокируетъ и такихъ натуралистовъ, какъ Зола; не находя въ произведеніяхъ Жоржъ-Зандъ никакихъ бытовыхъ картинъ, т. е. того, что въ ихъ глазахъ составляетъ суть современнаго искуства, они упускаютъ изъ виду и все то, что въ этихъ романахъ заключается достойнаго и почтеннаго, и отвергаютъ всякое значеніе за писательницею.
   А между тѣмъ, при всѣхъ недостаткахъ романовъ Жоржъ-Зандъ, съ точки зрѣнія современныхъ требованій отъ искуства, въ романахъ этихъ вы видите одну весьма живую и благотворную струю, которая никогда не изсякнетъ и вслѣдствіе присутствія которой романы Жоржъ-Зандъ навсегда останутся великими и незабвенными памятниками творчества, на ряду со всѣми тѣми, въ которыхъ выразилась какая-либо великая идея вѣка. На той почвѣ индивидуализма и анализа внутреннихъ психическихъ движеній, на которой стояла литература 30-хъ -- 40-хъ годовъ, выборъ былъ очень широкій и писательницѣ ничего не стоило всю дѣятельность свою посвятить изслѣдованію какого-нибудь одного элементарнаго чувствійца -- въ родѣ любви или ревности, написать массу завлекательныхъ романовъ на одну и ту же тэму соблазнительнаго адюльтера и снискать славу пѣвицы любви или еще лучше эмансипаціи плоти (многіе, мало ее читавшіе и изучавшіе, такъ именно и съуживаютъ ея значеніе). Но къ чести ея, она. избрала иную, болѣе важную и достойную ея таланта спеціальность. Она посвятила свой психическій анализъ такому роду душевныхъ движеній, которыя составляютъ главную суть и особенность нашего вѣка: именно чувствамъ и стремленіямъ демократическимъ. Это и поставило ее въ ряды передовыхъ и руководящихъ умовъ нашего времени.
   И, дѣйствительно, анализъ демократическихъ чувствъ и стремленій, со всѣми ихъ оттѣнками, въ самыхъ разнообразныхъ положеніяхъ и отношеніяхъ къ жизни, составляетъ главное и существенное содержаніе ея романовъ. Всѣ герои ея -- или дѣти народа, или стремятся слиться съ нимъ и жить одною жизнію. Идеалъ ея постоянно одинъ и тотъ же: простой, сердечный, чуждый всякихъ вычуръ и свѣтскихъ предразсудковъ человѣкъ честнаго труда, гордый и независимый передъ высшими, гуманный и кроткій по отношенію къ низшимъ и всю свою жизнь, всѣ силы посвящающій служенію народу. Лишь въ романахъ 30-хъ годовъ этотъ идеалъ нѣсколько затемняется ея увлеченіемъ на почву отвлеченнаго романтизма и политическаго индифферентизма, но за то въ 40-ые годы онъ воскресаетъ съ новою силою и яркостью и не покидаетъ ея почти до конца ея поприща.
   Теперь намъ остается въ заключеніе сказать нѣсколько словъ о томъ громадномъ вліяніи, какое оказала на нашу литературу Жоржъ-Зандъ, создавши въ ней цѣлую школу беллетристовъ 40-хъ годовъ. Въ этомъ отношеніи, Жоржъ-Зандъ выпала повидимому болѣе счастливая доля, чѣмъ ея сотоварищу Виктору Гюго. Вліяніе Виктора Гюго на нашу литературу началось, по крайней мѣрѣ, годами десятью раньше, но, къ сожалѣнію, оно было далеко не благотворно. Здѣсь дѣйствовалъ тотъ же самый эстетическій законъ, о которомъ было говорено выше въ этой главѣ. Дѣло въ томъ, что все, чѣмъ высокъ Викторъ Гюго, что составляетъ главное и существенное значеніе его во французской литературѣ, тѣ живыя и свѣтлыя идеи, которыя ставили его впереди своего вѣка, оказались совершенно не по плечу его россійскимъ подражателямъ 30-хъ годовъ; послѣдніе до такой степени были недоразвиты до внутренняго содержанія произведеній Виктора Гюго, что словно будто совсѣмъ этого внутренняго содержанія не замѣтили. Они подражали лишь одной внѣшней, формальной сторонѣ, т. е. именно тому, что было въ произведеніяхъ Виктора Гюго самаго слабаго -- его изысканной и вычурной фразистости и реторичности. Результатомъ и было то, что школа Виктора Гюго отразилась въ нашей литературѣ такимъ безплоднымъ и жалкимъ пустоцвѣтомъ, какъ романы и драмы Н. Полевого, вся литературная дѣятельность Марлинскаго, Н. Кукольника, а впослѣдствіи Бенедиктова.
   Сѣмена вліянія Жоржъ-Зандъ пали, повидимому, на болѣе плодотворную почву. Люди сороковыхъ годовъ были настолько философски развиты, что имѣли возможность усвоить Жоржъ-Зандъ не съ одной только внѣшней и формальной стороны, но отчасти и со стороны содержанія. Такимъ образомъ и создалась та знаменитая плеяда беллетристовъ 40-хъ годовъ, въ произведеніяхъ которыхъ вліяніе Жоржъ-Зандъ сказывается во всемъ: и въ характерѣ сюжетовъ, и въ обиліи картинъ природы, и въ преобладаніи психическаго анализа, наконецъ, и въ самомъ внутреннемъ содержаніи: беллетристы 40-хъ годовъ касались очень часто тѣхъ же вопросовъ, которые между прочимъ разработывала и Жоржъ-Зандъ въ нѣкоторыхъ изъ своихъ романовъ: таковъ, напримѣръ, вопросъ свободы чувства отъ узъ свѣтскихъ предразсудковъ и традиціонной морали. Нѣтъ сомнѣнія, что и первыя попытки изображать народный бытъ, въ видѣ романовъ г. Григоровича и "Записокъ охотника" г. Тургенева, въ свою очередь, навѣяны били сельскими романами Жоржъ-Зандъ.
   Но нельзя сказать, чтобы и здѣсь обошлось безъ вліянія все того же самаго эстетическаго закона: вы замѣтьте, что и здѣсь самое-то главное, что составляетъ суть романовъ Жоржъ-Зандъ, лучшую ихъ сторону и главное достоинство, именно то глубокое демократическое чувство, которое проникаетъ эти романы, осталось беллетристами 40-хъ годовъ почти совсѣмъ неусвоеннымъ. Вотъ что касается до анализа любви, со всѣми малѣйшими ея идеальными и чувственными нюансами, въ этомъ беллетристы 40-хъ годовъ, пожалуй, что превзошли своего маестро; по части ландшафтовъ они тоже не уступятъ ей ни въ какомъ случаѣ. Что же касается соціальныхъ вопросовъ, которые она затрогиваетъ, то эти вопросы остались для беллетристовъ 40-хъ годовъ совершенно въ сторонѣ. И это очень понятно. Я далекъ отъ мысли, чтобы беллетристы 40-хъ годовъ не замѣтили всего этого въ романахъ Жоржъ-Зандъ. Они были достаточно развиты для того, чтобы обратить должное вниманіе на эту существенную сторону романовъ Жоржъ-Зандъ. Но бѣда вся заключалась въ томъ, что ни въ ихъ личной жизни, ни въ той окружающей ихъ средѣ, которую они наблюдали, они не могли найти ничего соотвѣтствующаго этой сторонѣ романовъ Жоржъ-Зандъ, и потому могли постигать ее лишь отвлеченно. И дѣйствительно, могли ли они найти въ русской жизни что-либо хоть сколько-нибудь похожее на скитанія Консуэлы, на отказъ отъ предлагаемаго счастья Пьера Гюгепена, на отвращеніе отъ даровыхъ денегъ Генриха, на характеръ страсти Валентины или Изелы и т. п. Еслибы они вздумали все это воспроизводить въ средѣ русской жизни того времени, имъ пришлось бы сочинять и фантазировать. Очень понятно, что, не находя вокругъ себя ничего напоминающаго вышеозначенные типы, они въ свою очередь, подобно Зола, имѣли наклонность, обвинять Жоржъ-Зандъ въ излишнемъ идеализмѣ и и необузданной фантастикѣ.
   Въ этомъ отношеніи, только въ послѣдніе десять, пятнадцать лѣтъ мы возвысились до возможности полнаго и всесторонняго пониманія романовъ Жоржъ-Зандъ въ истинныхъ и существенныхъ достоинствахъ этихъ великихъ произведеній нашего времени. И дѣйствительно, въ послѣднее время мы столько насмотрѣлись на нашихъ отечественныхъ Консуэлъ, Изелъ, Генриховъ и Піеровъ, что можемъ въ достаточной мѣрѣ судить, насколько всѣ эти безсмертныя типы писательницы фантастичны. Да, онѣ фантастичны и всегда будутъ казаться такими для людей рутины, застоя и неподвижнаго, болотнаго прозябанія, но тамъ, гдѣ кипитъ жизнь, гдѣ молодыя силы рвутся изъ оковъ лжи, пошлости и грязи, гдѣ люди не дорожатъ нетолько всякими удобствами и пирогами, но и самою жизнію, лишь бы оставаться вѣрными своимъ дорогимъ идеямъ -- тамъ типы Жоржъ-Зандъ всегда останутся свѣточами на пути правды, и въ этомъ отношеніи мы можемъ закончить нашъ этюдъ о Жоржъ-Зандъ тѣми же словами Золй, какими начали этюдъ о Викторѣ Гюго: "безсмертіе принадлежитъ творцамъ живыхъ людей, тѣмъ, кто вдохновляется жизнію, создаетъ жизнь".

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", NoNo 7, 10, 11, 1881

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов