ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Прил. къ журналу "Нива" за 1906 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
ГОЛЬ.
РОМАНЪ
ВЪ ШЕСТИ КНИГАХЪ.
Посвящается другу моему князю Дмитрію Петровичу Голицыну.
На дворѣ стояла пасмурная, и холодная петербургская осень.
Былъ первый часъ ночи.
Въ эту пору въ Захолустной улицѣ весной и лѣтомъ все населеніе обыкновенно выбиралось къ воротамъ, въ воздухѣ слышались звуки гармоникъ, пѣсенъ и говора. Осенью же и зимой здѣсь почти всегда бывала невозмутимая тишина, и царствовалъ непроглядный мракъ. Обыватели въ эти часы осенью и зимой имѣли обыкновеніе спать, а уличные масляные фонари ради экономіи гасились. Но на этотъ разъ на улицѣ слышались шаги и говоръ людей. Эти люди выходили небольшими группами изъ недавно отстроеннаго, чуть ли не наканунѣ докрашеннаго, дома мелкаго чиновника Андрея Ивановича Орлова. Самъ этотъ домъ рѣзко выдѣлялся изъ окружающаго его мрака: его окна были довольно ярко освѣщены, и онъ казался иллюминованнымъ среди другихъ домовъ, окутанныхъ тьмою. Выходившіе изъ него люди, возбужденные весело проведеннымъ вечеромъ, сытною закуской и впечатлѣніями новоселья, шумно и оживленно продолжали свои толки на улицѣ. Всѣ разговоры вертѣлись около событія минувшаго дня, около торжественнаго пиразаданнаго друзьямъ и пріятелямъ семьей Орлова.
-- Могу сказать, на славу справилъ Андрей Ивановичъ новоселье, лицомъ въ грязь не ударилъ,-- весело говорилъ мужской голосъ въ одной изъ группъ, вышедшихъ изъ дома.-- Вотъ ужъ, что называется, знай нашихъ! Я, признаюсь откровенно, даже и не ожидалъ отъ него такого гостепріимства и хлѣбосольства. Онъ вѣдь скопидомъ, копейку припрятать любитъ, а тутъ вдругъ, на-поди, какъ раскошелился! Молодецъ, право, молодецъ!
-- Отчего же и не попировать, сударь мой, когда дѣлишки идутъ какъ по маслу?-- замѣтилъ другой голосъ нѣсколько наставительнымъ и степеннымъ тономъ.-- Теперь, вѣдь, осмѣлюсь вамъ доложить, имъ фортуна, такъ сказать, улыбается. Семья встала на обѣ ноги, а это, сударь мой, дѣло великое, вольность духу даетъ. Человѣкъ безъ обезпеченія это, если можно такъ выразиться, червь, пресмыкающійся на распутьи жизни, а человѣкъ съ деньгами...
-- Нѣтъ, если я на кого дивился; такъ это на Марью Ѳедоровну,-- съ оживленіемъ перебилъ его первый собесѣдникъ.-- Вѣдь просто неузнаваемой сдѣлалась, ей-Богу! Весела, шутитъ, смѣется, просто... не та женщина. Прежде всегда такая суровая, рѣзкая была, а сегодня, точно родному, сжала мнѣ руку и говоритъ: "Спасибо вамъ, что порадовались нашей радости", а у самой, знаете, слезы на глазахъ, голосъ обрывается отъ волненья... Совсѣмъ преобразилась!
-- Еще бы не преобразиться, когда добилась своего!-- вмѣшался въ разговоръ третій мужчина.-- Теперь вѣдь только купцу Пахомову долгъ уплатить и конецъ,-- ликуй и веселись!.. Богатство, батенька, хоть кого преобразитъ. И мы съ вами колесомъ бы по улицѣ прошлись, если бы...
-- Не даромъ, сударь мой, не даромъ все это благолѣпіе досталось,-- заговорилъ второй собесѣдникъ.-- Самъ, осмѣлюсь вамъ доложить, свидѣтелемъ былъ, какъ все это слаживалось, созидалось. Не доѣдали, не досыпали, чтобы только деньжонки на домишко сколотить. Земля-то эта съ какой-то лачужкой за курьихъ ножкахъ, какъ сами изволите, вѣроятно, знать, къ нимъ по наслѣдству перешла, а на новый домъ у нихъ, смѣю вамъ доложить, гроша не было. Ну такъ вотъ-съ, и пришлось тутъ изворачиваться, чтобы гнѣздышко себѣ теплое свить. По копеечкѣ, сударь мой, по копеечкѣ приходилось капиталецъ-то сколачивать. Это я ужъ доподлинно знаю. Слава Богу, свои люди!.. И къ чести ихъ. надо приписать то, сударь вы мой, что все они сколотили трудомъ и экономіей, а не путями неправедными, не какими-нибудь подвохами. Нечего сказать, люди солидные, трудящіеся, обстоятельные!.. Правда, немножко съ душкомъ, кланяться не любятъ, съ гордецой,-- ну, да, вѣдь, государи мои, тоже и униженіе иногда паче гордости.
Старческій голосъ на минуту смолкъ, послышалось щелканье табакерки, втягиванье носомъ табаку, потомъ тотъ же голосъ заговорилъ снова:
-- А вы, осмѣлюсь васъ спросить, полюбопытствовали ли, вотъ, заглянуть, какъ у нихъ въ домѣ все хозяйство устроено? Это, я вамъ скажу, просто на диво!
-- Еще бы,-- воскликнулъ первый собесѣдникъ.-- Вѣдь они чуть не десять лѣтъ его планъ-то обдумывали. То то, то другое, бывало, придумываютъ. Знаете, я иногда думалъ, что Андрей Ивановичъ и Марья Ѳедоровна съ ума сойдутъ отъ этой мысли о домѣ,-- право! Вѣдь къ нимъ, бывало, придти нельзя,-- сейчасъ планъ тащутъ, совѣтуются. Бывало, и смѣхъ, и горе...
Собесѣдники начали вспоминать всѣ мелкія подробности, касавшіяся приготовленій Орловыхъ къ постройкѣ дома. Орловъ, отправляясь въ должность, развозилъ по дорогѣ въ салазкахъ или на телѣжечкѣ сливки, чтобы сколотить лишній грошъ. Его жена сама стирала по ночамъ бѣлье на свою семью, тайкомъ мыла дома полы, чтобы только не платить поденщицѣ. Ихъ старшая дочь шила, не разгибая спины, чужое бѣлье, убила лучшіе годы первой молодости на эту работу, чтобы пополнить необходимую для постройки сумму денегъ. Даже старый дѣдъ, отецъ Орлова, и тотъ, бывало, тащитъ домой съ улицы щепки, говоря, что "дрова-то денегъ стоятъ", или захватываетъ на дорогѣ кирпичъ, разсуждая, что "при постройкѣ то и кирпичокъ пригодится". Всѣ эти мелочи были вполнѣ извѣстны друзьямъ и пріятелямъ Орловыхъ: онѣ были извѣстны всей Захолустной улицѣ, говорившей въ теченіе шести-семи лѣтъ о томъ, что "Орловы-то новый домъ собираются строить". Среди этихъ воспоминаній проскальзывали смѣшные анекдоты. Ходили слухи, что будто бы Орлова иногда, закутавшись въ тулупъ, дежурила по ночамъ у воротъ своей старой лачуги за дворника, такъ какъ держать дворника было не по средствамъ. Толковали также что Орловъ отправлялся въ должность, ради экономіи, въ старыхъ опоркахь, а хорошіе сапоги носилъ подъ мышкой завернутыми въ бумагу и надѣвалъ ихъ гдѣ-то подъ воротами, неподалеку отъ мѣста своего служенія. Вообще захолустенцы, не всегда имѣвшіе возможность прочесть даже "Пчелку", самостоятельно слагали удивительныя легенды про все и обо всѣхъ, про своихъ сосѣдей и про общественныхъ дѣятелей, про захолустенскіе скандалы и про историческія событія. Эта черта была одной изъ характернѣйшихъ чертъ захолустенской жизни. Воспоминанія и анекдоты объ Орловыхъ сопровождались благодушнымъ смѣхомъ.
Въ группѣ женщинъ, выходившихъ изъ новаго дома, проскальзывали иногда и другія нотки.
-- Жаль только, что теперь, даже и при всемъ ихъ достаткѣ, ихъ Анна Андреевна не выйдетъ замужъ,-- не безъ ехидства соболѣзновалъ чей-то женскій сладенькій и нѣжный голосокъ.-- Она, конечно, и молода още, и не такъ чтобы очень дурна собою, но очень уже отощала и осунулась,-- прозрачная совсѣмъ какая-то стала...
-- Она, я думаю, уже и не мечтаетъ о-замужествѣ,-- сухо проговорила другая женщина.-- Всѣ они теперь для Мити живутъ, въ немъ всѣ ихъ надежды на будущее, и Анна Андреевна любитъ его болѣе всѣхъ.
-- Да, да... Но что ни говорите, ангелъ мой, а все же чужой жизнью жить нельзя,-- заспорила первая изъ собесѣдницъ.-- Видѣли, какіе бантики Анна Андреевна сегодня нашпилила? Это, значитъ, нравиться еще хочетъ. Такъ, ни съ того, ни съ сего, дѣвушка бантиковъ не нашпилитъ... Это ужъ вѣрно, душа моя! Она, конечно, не говоритъ о своемъ желаніи выйти замужъ, потому это и смѣшно, и неприлично, но вы прислушайтесь, какимъ тономъ она смѣется, когда замѣчаетъ: "мое время уже прошло",-- вѣдь тутъ слезы, душечка, слышатся!.. Нѣтъ, нѣтъ, у меня сердце надрывается, когда я гляжу на нее. Она тоже внесла свою лепту на постройку этого дома, тоже ночей не досыпала надъ работой, а плоды достанутся другимъ. Еще что выйдетъ изъ мальчика,-- ахъ, это вопросъ! Наконецъ, онъ женится,-- захочетъ ли тогда его жена держать у себя Анну Андреевну?
-- Ну, до женитьбы Мити еще далеко,-- возразили болтливой барынѣ.
-- Ахъ, не говорите, не говорите, мой ангелъ!-- загорячилась она.-- Дѣти нынче такъ быстро растутъ, время такъ скоро летитъ. Не успѣешь оглянуться, глядишь -- мальчикъ и вырастетъ... Что-то вотъ тогда будетъ?
Въ послѣдней группѣ, вышедшей изъ дому, тонъ разговоровъ былъ нѣсколько раздражительный, и эти разговоры касались уже не Орловыхъ. Запоздавшіе гости, очевидно, только что встали изъ-за ломбернаго стола и были сильно возбуждены игрою, заставившею ихъ за счетомъ выигрышей и проигрышей забыть все на свѣтѣ. Одинъ изъ игроковъ простился и пошелъ налѣво, а двое свернули вмѣстѣ направо.
-- Вѣчно затянется этотъ проклятый преферансъ,-- сердито ворчалъ одинъ изъ нихъ.-- Въ сущности, никогда садиться не слѣдуетъ, если ужь не удалось сѣсть во-время. Сядешь поздно, торопишься и поневолѣ дѣлаешь ошибку за ошибкой.
-- Ну, вы не скажите этого,-- спокойно возразилъ другой.-- Ошибки не отъ того дѣлаются, что торопишься. Нѣтъ, какъ не повезетъ, такъ человѣкъ и растеряется, актируется, неровно ведетъ игру и самъ въ петлю лѣзетъ: тугъ рванетъ,-- глядишь, безъ одной въ семи остался; такъ поприжмется,-- смотришь, смаралъ за семь пикъ, а игра-то при своемъ ходѣ была восемь, да еще безкозырная-съ... Я, впрочемъ, давно отучилъ себя отъ этого: везетъ или не везетъ, а континенцію духа сохраняю и не тороплюсь, не мечусь изъ одной крайности въ другую,-- веду себѣ игру вольготно и ровно...
-- Да вамъ хорошо было не торопиться,-- вы вонъ тутъ же въ улицѣ живете, а мнѣ на Пески съ Бугорковъ тащиться,-- перебилъ его проигравшійся господинъ.
-- На Пески... Извозчика возьмете -- вотъ и конецъ! А у меня дѣла-съ, дѣла... Извозчика не наймешь ихъ кончить,-- серьезно и съ особеннымъ удареніемъ отвѣтилъ второй.
-- Ну да, извозчика! Скоро у васъ, въ этой трущобѣ, сыщешь его,-- возразятъ первый.
-- А вотъ, слышите, колеса дребезжатъ?-- произнесъ второй, прислушиваясь.-- Ручаюсь, что порожнякъ. Нанимайте!
Дѣйствительно, легкое дребезжаніе колесъ становилось все слышнѣе и слышнѣе, и въ темнотѣ начали смутно вырисовываться очертанія лошади и дрожекъ. Господинъ, отправлявшійся на Пески, громко крикнулъ: "Извозчикъ!" Отвѣта не послѣдовало.
-- Спитъ, каналья!-- проговорилъ онъ раздражительно.-- Его зовутъ, ему кричатъ, а онъ спитъ на своей гитарѣ и ухомъ не ведетъ... И какъ это имъ позволяетъ полиція спать во время ѣзды. Ни за чѣмъ она у насъ не смотритъ. Именнымъ указомъ запретилъ бы это безобразіе. Ну, долго ли задавить кого-нибудь? Наконецъ, самого, бестію, могутъ соннаго обобрать и укокошить... Ночнымъ разбоямъ нынче конца нѣтъ, точно въ Азіи какой-нибудь живемъ... Слышали, вонъ, говорятъ, еще какіе-то "труболеты" появились... Чортъ знаетъ что такое!
Господинъ направился въ извозчику и ткнулъ его тростью.
-- Ты что же это, братецъ, не откликаешься, когда господа тебя зовутъ?-- проговорилъ онъ шипящимъ тономъ, едва сдерживая свой гнѣвъ.
-- Не трожь, домой ѣду!-- полусонно отвѣтилъ возница.
-- Какъ домой ѣдешь? Какъ домой ѣдешь?-- загорячился господинъ.-- Ты обязанъ везти, когда тебя господа нанимаютъ. Это твоя обязанность, на то ты и извозчикъ...
-- Говорятъ: домой ѣду! Чего присталъ?-- рѣзко отвѣтилъ извозчикъ, совсѣмъ очнувшись, и сильно стегнулъ по лошади.
Господинъ неожиданно остался одинъ на срединѣ улицы.
-- Ска-атина, ска-ат-тина!-- выразительно крикнулъ онъ въ догонку извозчику.-- Въ части еще, видно, не бывалъ! Не знаешь, съ кѣмъ говоришь! Я... тебя... ракалью...
Въ воздухѣ послышалась не попадающая въ лексиконы, вслѣдствіе своей общеизвѣстности, брань. Въ то же время откуда-то послышался голосъ:
-- Покойной ночи, Петръ Петровичъ! Я вотъ и дома. На-дняхъ какъ-нибудь встрѣтимся, дамъ вамъ реваншъ. Отыграетесь.
Раздраженный господинъ, ничего не отвѣтивъ на любезность пріятеля, крупными шагами зашагалъ по серединѣ улицы.
Затѣмъ гдѣ-то щелкнула калитка. Вдали послышались чьи-то веселыя восклицанія: "Прощайте, прощайте! къ намъ заходите!" Потомъ около дома Орловыхъ раздался скрипъ отворявшихся ворогъ и снова задребезжали дрожки, въѣзжавшія теперь на извозчичій дворъ. Извозчикъ, въѣхавъ во дворъ, заперъ снова ворота, распрягъ лошадь, увелъ ее въ конюшню, убралъ дрожки водъ навѣсъ, продолжая все время ворчать что-то себѣ подъ носъ про сердитаго барина, какъ ворчитъ собака, когда ее случайно задѣнутъ во время отдыха. Окончивъ работу, мужикъ прошелъ на сѣновалъ, снялъ верхнюю одежду, потянулся, почесался, сладко зѣвая, закурилъ трубку и легъ. Въ домѣ Орловыхъ между тѣмъ одинъ за другимъ погасли огни, и въ немъ, повидимому, всѣ уснули. Вся Захолустная улица затихла и погрузилась во мракъ.
На колокольнѣ ближайшей церкви пробило два.
До разсвѣта было еще далеко, и ночь, казалось, дѣлалась все темнѣе и темнѣе. Небо все болѣе и болѣе заволакивалось тяжелыми черными тучами и мракъ становился непрогляднымъ. Только на извозчичьемъ дворѣ, подлѣ дома Орловыхъ, мелькали по временамъ сперва изрѣдка, потомъ все чаще и чаще, точно золотыя вмѣйки, какія-то странныя полоски свѣта сквозь щели сѣновала. Иногда этотъ мимолетный, какъ молнія, смѣтъ смѣнялся легкими струйками дыма между досокъ, потомъ снова проскальзывалъ какими-то красными язычками сквозь этотъ дымокъ. Наконецъ, и огонь, и дымъ слились мало-по-малу вмѣстѣ, весь сѣновалъ, понемногу точно закурился и вдругъ уже изъ-подъ самой его крыши высунулись громадные огненные языки и, перегнувшись черезъ ея навѣсъ, облизнули ее всю, достигнувъ до крыши орловскаго дома.
-- Горимъ, горимъ!-- стономъ пронеслось по извозчичьему двору.
Черезъ минуту этотъ крикъ уже повторялся, какъ эхо, на дворѣ орловскаго дома. Еще минута -- и вся Захолустная улица проснулась, пришла въ смятеніе, огласилась отчаянными воплями:
-- Пожаръ, пожаръ!
Въ непроглядной тьмѣ осенней ночи красные огненные языки уже змѣились по одной сторонѣ крыши новаго дома, охватывая съ яростью одну доску за другою. Смолистый свѣжій лѣсъ, масляная краска -- все это трещало и шипѣло, какъ бы вступая въ ожесточенную борьбу на жизнь и смерть съ огнемъ. Въ окнахъ тѣхъ комнатъ, гдѣ уже горѣло, на огненномъ фонѣ замелькали черныя фигуры людей; въ окнахъ тѣхъ помѣщеній, гдѣ еще царствовала тьма, стали проноситься, какъ страшные призраки, людскія тѣни со свѣчами въ рукахъ. Это напоминало китайскій фонарь. На улицѣ и на дворахъ обоихъ горѣвшихъ домовъ уже металась, толкалась я кричала толпа постороннихъ людей въ ночныхъ нарядахъ, съ растрепанными волосами. Но никто еще не зналъ, за что взяться, никто еще не могъ дать себѣ отчета, зачѣмъ онъ мечется изъ угла въ уголъ. Всѣ сознавали, что надо что-то дѣлать, что-то спасать и отстаивать, но что именно -- этого никто еще не могъ сообразить. Надъ всѣми остальными чувствами брало покуда верхъ одно чувство страха. Полуодѣтыя женщины съ узлами, кадушками и стульями въ рукахъ стремительно выбѣгали изъ домовъ и неслись черезъ улицу, сваливая на противоположной сторонѣ въ общія кучи весь спасаемый скарбъ. Спасалось не то, что было особенно цѣнно, а то, что попадалось подъ руки. Спасаемыя вещи тутъ же неосторожно разбивались или ломались. Бѣгавшимъ людямъ попадались подъ ноги перепуганныя куры. Онѣ растерялись, подобно людямъ, и озабоченно бѣгали, немного распустивъ крылья, изъ угла въ уголъ, толклись именно на томъ мѣстѣ, гдѣ всего больше было давки и суматохи, и кудахтали, и кричали, то присѣдая къ землѣ, то немного вспархивая на воздухъ. На обоихъ дворахъ раздавалось ржаніе лошадей, мычаніе коровъ, лай и завываніе собакъ. Одна изъ собакъ, привязанная на извозчичьемъ дворѣ цѣпью къ своей будкѣ, металась въ бѣшеномъ отчаяніи; она рвалась впередъ, поднималась на заднія лапы,: мотала головой и неистово лаяла на каждаго прохожаго, точно яростно и злобно взывая о помощи къ необращавшимъ на нее вниманія людямъ. По двору орловскаго дома бѣгала коренастая и дюжая женщина въ одной юбкѣ и ночной кофтѣ съ неистовымъ воплемъ: "Выведите, отцы родные, коровушку! Коровушку выведите!.. Охъ, смерть моя пришла, смерть! Моченьки моей больше нѣтъ, голубчики! Все сгоритъ, все!" Это была сама хозяйка дома, совершенно растерявшаяся отъ ужаса и отчаянія. Въ то же время на крышѣ новаго дома, осыпаемой искрами, въ развѣвавшемся по вѣтру халатѣ, появился хозяинъ дома съ блѣднымъ лицомъ, съ всклокоченными волосами, крича изо всей силы: "Воды, воды давайте сюда!.." Невысокій ростомъ, исхудалый и тщедушный, онъ, озаренный среди тьмы отблескомъ пожара, казался какимъ-то страшнымъ фантастическимъ призракомъ, явившимся на безумный бой съ огнемъ. Онъ пытался съ неестественною силой отодрать топоромъ горѣвшія доски, разобрать крышу, спасти еще то, что уже безвозвратно пожиралось пламенемъ. Кто-то кричалъ ему: "Сходите, сходите!.. Вы сами сгорите!" Но онъ ничего не слышалъ, ничего не понималъ; онъ сознавалъ только одно то, что огонь истребляетъ его гнѣздо. Въ эту минуту въ концѣ улицы послышались дикія гиканья, быстрый конскій топотъ, громъ колесъ. Въ толпѣ разомъ, точно широкій облегчающій вздохъ, пронеслось:
-- Пожарные, пожарные ѣдутъ!
И вдругъ всѣмъ точно легче стало.
На улицѣ начали раздаваться ироническія замѣчаніи, что пожарные вѣчно запоздаютъ: "Ишь, поторопились: еще полъ-улицы не сгорѣло, а они ужъ и тутъ!" Кто-то ядовито ораторствовалъ о томъ, какъ воруютъ эти люди, сваливая цѣнныя вещи въ бочки: "Серебро если тамъ или образа въ ризахъ -- все туда сопрутъ!" Какая-то старушонка въ свою очередь тономъ причитаній плаксиво разсказывала, что "они. голубчики, какъ на войну, на пожаръ-то ѣдутъ: и съ женами прощаются, и въ грѣхахъ каются, и ежели котораго убьетъ на пожарѣ, тому все на тонъ свѣтѣ отпустится, потому мученическую кончину пріялъ". Какой-то молодой фабричный, услышавъ разсказъ старушонки, серьезнымъ тономъ спросилъ ее: "А ты, бабушка, на тотъ свѣтъ-то, вѣрно, къ мужу на побывку ѣздила?" Къ пожарнымъ бочкамъ и линейкамъ уже примостились полуголые, поднятые съ постелей, ребятишки, наслаждаясь возможностью прокатиться. Еще нѣ сколько минутъ -- и вода начала борьбу съ огнемъ. Загрѣмѣли топоры, зазвенѣли разбиваемыя окна. Тушеніе пожара приняло правильный ходъ...
На другой сторонѣ улицы противъ горѣвшихъ домовъ; окруженный толпой зрителей, стоялъ и ораторствовалъ господинъ почтенныхъ лѣтъ во фризовой коричневой шинели, накинутой поверхъ халата, въ фуражкѣ съ кокардой и съ орденомъ на шеѣ.
-- Я позже всѣхъ отъ нихъ вышелъ,-- разсказывалъ онъ любопытнымъ слушателямъ.-- Преферансъ затянулся, и пришлось позже всѣхъ уйти, а дома дѣла, работа... Засидѣлся я, вдругъ слышу кричатъ: "Пожаръ, пожаръ!" Накинулъ я шинель, взялъ фуражку, вышелъ изъ дому, гляжу: домъ Орловыхъ горитъ! Просто глазамъ своимъ не повѣрилъ: часъ тому назадъ веселились, ликовали и вдругъ!..
-- Какъ же, новоселье справляли,-- послышалось въ толпѣ.-- Вчера еще утромъ Орлиха говорила въ мясной лавкѣ.
-- Да, вчера новоселье, а завтра съ сумой,-- замѣтилъ другой голосъ изъ толпы.
-- Ну, не съ сумой,-- сказалъ господинъ съ орденомъ на шеѣ.-- Андрей Ивановичъ служитъ... Но, конечно, несчастіе большое, неожиданный пассажъ...
-- Благосостояніе людское -- это муравейникъ,-- степенно и неторопливо произнесъ стоявшій около почтеннаго оратора старикъ, тоже во фризовой зеленой шинели и въ старомодномъ плюшевомъ картузѣ.-- Долгимъ трудомъ созидается онъ, этотъ муравейникъ, тысячами муравьевъ все прилаживается; щепочка по щепочкѣ, песчинка по песчинкѣ. Но вотъ прошелъ мимо прохожій, задѣлъ за муравьиную кучу ногой -- и все рухнуло, все развалилось, сотни муравьевъ раздавлены, сотни ихъ гнѣздышекъ разорены, приходится разгребать разрушенное, отыскивать пострадавшихъ, вытаскивать мертвыхъ, воздвигать все снова, прилаживать, хлопотать... А прохожій, можетъ-быть, прошелъ и не замѣтилъ, что онъ совершилъ, какоо горе внесъ въ муравейникъ, потому что онъ не злодѣй, не злоумышленникъ, а только орудіе злой силы.
-- Это извозчикъ поджогъ, извозчикъ!-- замѣтилъ кто-то въ толпѣ, нетерпѣливо перебивая плавную и наставительную рѣчь старика.
-- Да, мнѣ уже разсказывали объ этомъ,-- серьезно отвѣтилъ господинъ съ орденомъ на шеѣ.-- Я такъ и думалъ. Я и извозчика этого видѣлъ своими глазами. Вышли мы, какъ я сказалъ, отъ Орловыхъ позже всѣхъ гостей, мой партнеръ отправился на Пески и сталъ звать проѣзжавшаго по улицѣ извозчика, а тотъ ѣхалъ на квартиру и не согласился его везти. Они еще крупно побранились, и мнѣ показалось, что извозчикъ былъ подъ хмелькомъ.
-- Да, да, пьяненькій былъ,-- заговорилъ кто-то въ толпѣ.-- Это вѣрно!
-- Ужъ, конечно,-- подхватилъ другой голосъ:-- на ночь на квартиру ѣхалъ, такъ въ головѣ безпремѣнно было, безъ этого нельзя, потому тамъ въ кабакѣ али въ трактирѣ залилъ, день-то весь ѣздимши.
-- Ну, да!.. А пріѣхалъ домой, легъ съ трубкой и заснулъ,-- объяснялъ кто-то процессъ поджога -- И самъ сгорѣлъ: должно-быть, задохнулся отъ дыму и сгорѣлъ.
-- Вѣчно отъ этихъ трубокъ несчастье! Вотъ человѣкъ отъ одной неосторожности и себя погубилъ, и другимъ несчастіе принесъ,-- размышлялъ съ глубокомысленнымъ видомъ господинъ съ орденомъ на шеѣ.-- А я еще, признаюсь, посмѣялся, когда, онъ не повезъ моего знакомаго пріятеля,-- посмѣялся, что такъ сердится. И вотъ ужъ не могъ подумать, что отъ этого паршиваго мужичонки столько горя будетъ.
-- Не отъ мужичонки, не отъ мужичонки,-- проговорилъ тѣмъ же степеннымъ и наставительнымъ тономъ старикъ въ плюшевомъ картузѣ.-- Мужичонко -- это тотъ прохожій, который, самъ того не зная, задѣваетъ на ходу ногой за муравьиную кучу, это то слѣпое орудіе, которое держитъ въ своихъ рукахъ Онъ, невѣдомый и непостижимый, обуздывающій нашу гордыню, научающій насъ смиренію и доказывающій суетность нашихъ замысловъ. Самъ этотъ мужиченко тутъ не при чемъ.
-- Такъ, значитъ, вы не согласны, что извозчикъ поджогъ?-- насмѣшливо произнесъ господинъ съ орденомъ.-- Отрицаете очевидный фактъ! Вѣдь всѣ говорятъ...
-- Да какъ же не извозчикъ? Конечно, извозчикъ!-- заговорили радонъ голоса въ толпѣ.-- Вонъ его и тѣло нашли, уголь-углемъ сдѣлался, и не разберешь, что человѣкъ былъ. Съ него все и началось, а то съ кого же?
-- А вы все-таки не согласны?-- съ ироніей сказалъ солидный чиновникъ.-- Такъ кто же это, по вашему мнѣнію, пожаръ-то произвелъ?
Старикъ усмѣхнулся и коротко произнесъ:
-- Богъ!
Толпа вдругъ точно разочаровалась въ своихъ ожиданіяхъ при этомъ отвѣтѣ; и голоса окружавшихъ старика людей заговорили какимъ-то холоднымъ, равнодушнымъ тономъ:
-- Это что говорить! Конечно, безъ Бога волосъ съ головы не упадетъ Все отъ Бога... Безъ Бога не до порога...
Кто-то даже замѣтилъ:
-- А все же на Бога надѣйся, а самъ не плошай!
Старикъ неторопливо обернулся къ произнесшему эту послѣднюю фразу и спокойно спросилъ его:
-- Что же ты-то оплошалъ, Дементій, когда жена у тебя отъ испуга, что собака залаяла и бросилась на нее, умерла послѣ родовъ? Въ Бога-то больше вѣрили бы, тогда бы и не приходилось плошать, а знали бы, что захочетъ Онъ -- и отъ одного лая собачьяго умрешь, не захочетъ -- и бѣшеная собака мимо тебя пройдетъ, не тронувъ тебя. А у насъ все одна пѣсня: того злые люди сгубили, другого собака заѣла, третьяго извозчикъ поджогъ... Ну, и отбивайтесь отъ нихъ, высматривайте, откуда бѣда идетъ, стройте муравьиныя кучи, а Онъ... вотъ теперь повернетъ вѣтеръ вправо -- вправо все сгоритъ, повернетъ вѣтеръ влѣво -- влѣво все огнемъ смететъ, усмиритъ стихію -- и, какъ свѣча, догорятъ эти дома и потухнутъ.
Старикъ повернулся, не обращая вниманія ни на кого, и направился вдоль по улицѣ, медленно пробираясь сквозь толпу.
-- Поврежденный, какъ есть поврежденный!-- сказать кто-то.
-- Это, кажется, отставной учитель Лампадовъ?-- спросилъ господинъ съ орденомъ.
-- Онъ самый и есть. Мохомъ, почитай, поросъ. Какъ сычъ, сидитъ у себя да часы мастерить, да чинитъ, ровно настоящій часовщикъ. Диво, какъ это онъ вышелъ сюда. Развѣ только, что Орловы-то сродственники приходятся, такъ потому прибрелъ посмотрѣть.
Молоденькій офицерикъ въ это время привелъ солдатъ и, разставляя ихъ около спасеннаго скарба, съ озабоченнымъ видомъ, строгимъ тономъ приказывалъ не допускать къ вещамъ никого чужого.
-- Батюшка, ваше благородіе, да кто же тутъ чужой-то?-- протестовала противъ этого приказанія какая-то старушонка, копошившаяся среди хлама.-- Здѣсь, почитай, Что всѣ свои, захолустенскіе. Какіе же это такіе чужіе-то тутъ могутъ быть? Слава тебѣ, Господи, всѣ скольки годовъ вмѣстѣ живемъ.
Какой-то молодой мастеровой, какъ видно, не мало поработавшій на пожарѣ и проходившій въ эту минуту мимо старушонки, отирая рукавомъ рубахи покрытое копотью и потомъ лицо, крикнулъ на ходу шутливымъ тономъ:
-- Ай-да, тетка Матрена, не давай захолустенскихъ въ обиду!
Черезъ минуту тотъ же молодой голосъ гдѣ-то уже довольно далеко беззаботно пѣлъ:
"Вдоль да по рѣчкѣ, вдоль да по Казанкѣ
Сизый селезень плыветь..."
Пожаръ, между тѣмъ, ужъ окончательно утихъ, и толпа начала рѣдѣть. Занималось сѣрое утро.
На противоположной сторонѣ улицы, въ томъ мѣстѣ около стараго забора, куда сваливали спасаемыя вещи, на грудѣ перинъ и подушекъ среди разнаго кухоннаго хлама и домашней рухляди, сидѣлъ, скорчившись отъ холода, ребенокъ. Это былъ семилѣтній мальчикъ. На немъ была надѣта только сорочка, какія носятъ дѣвочки, съ короткими рукавчиками, съ открытымъ воротомъ. Онъ не плакалъ, но сжимался отъ страха и холода, расширенными глазами смотря на горящіе дома, на толкотню народа. Нѣсколько минутъ тому назадъ сестра подняла его съ постели и передала матери, та опять передала его кому-то, его протащили сквозь дымъ за улицу, опустили на груду перинъ у забора и, сказавъ: "сиди!" -- ушли прочь. Съ нимъ поступили, какъ съ вещью. Все это было похоже на страшный сонъ; мальчикъ, казалось, не могъ никакъ очнуться отъ этого сна.
Онъ не помнилъ, долго ли онъ просидѣлъ такъ, прежде чѣмъ его замѣтили какія-то двѣ женщины, едва не навалившія на него груду разнаго тряпья.
-- Митревна, да вѣдь это Митя Орлихинскій!-- воскликнула одна изъ нихъ.-- Смотри-ка, смотри, въ одной рубашоночкѣ, голубчикъ! Орлиха-то совсѣмъ, видно, голову потеряла: о коровѣ воетъ, а сынъ въ одной рубашонкѣ на холоду, какъ чурка, валяется!
-- Потеряешь голову, какъ послѣднее добро горитъ,-- отвѣтила другая женщина.-- Только продохнули немного и, на-поди, всего опять рѣшились! Домъ-то, Кузьминична, сама, чай, знаешь, еще Пахомову заложенъ, а теперь и долгъ на шеѣ, и дома нѣтъ.
-- А Анна-то Андреевна куда дѣвалась? Ее бы отыскать,-- сказала Кузьминична.
-- Дѣдку повела! Приключилось съ нимъ что-то, съ испугу,-- отвѣчала Митревна.-- Сама видѣла, какъ волокомъ его поволокли. И руки, и ноги отнялись... Вотъ ужъ справедливо говорится, что бѣда не приходитъ одна.
Кузьминична въ это время уже успѣла стащить съ себя большой платокъ и закутать въ него ребенка. Ребенокъ былъ довольно великъ и плотенъ, но она все-таки подняла его на руки.
-- Ты куда же его берешь?-- спросила Митревна.
-- Да къ намъ на квартиру отнесу. Все въ теплѣ побудетъ,-- не здѣсь же ему погибать!-- отвѣчала Кузьминична.-- Чай, и Орлиха къ намъ переберется на время. Комната у насъ пустуетъ ужъ которую недѣлю. Другой комнаты въ улицѣ теперь нѣтъ порожней.
Кузьминична потащила ребенка, ласково приговаривая ему:
-- Ишь ты, родимый, охолодѣлъ какъ! Ножонки, какъ ледъ, холодныя...
На ходу она плотнѣе укутывала его въ платокъ и торопилась дотащить до своего жилища, продолжая громко говорить. Не прошло и пяти минутъ, какъ ребенокъ былъ внесенъ черезъ рядъ темныхъ коморокъ съ старыми ширмами и пестрыми занавѣсками у кроватей въ большую, почти пустую комнату и положенъ на постель.
-- Ну, спи, голубчикъ, спи, пока мать и сестра придутъ,-- говорила ему Кузьминична.-- Тоже мать съ ногъ сбилась. Коровушку-то вывести не могла.
-- А буренушка тоже сгорѣла?-- прошепталъ мальчикъ.
-- Не знаю, родной, не знаю! Вотъ побѣгу помогать,-- тоже свои люди! Слава Богу, не первый годъ въ одной улицѣ живемъ.
Кузьминична провела по головкѣ мальчика шаршавой, грубой рукой и скрылась.
Онъ остался одинъ въ темной комнатѣ. Ему не спалось. Теперь передъ нимъ еще ярче, чѣмъ за минуту передъ тѣмъ рисовалась картина пожара. Въ его ушахъ звенѣли голоса толпы, крики матери о коровѣ, мычанье бѣднаго животнаго, и ему стало такъ жаль буренушку, этого друга дома, поившаго всю семью молокомъ, служившаго предметомъ постоянныхъ толковъ и заботь для семьи, часто проводившей вечера въ разговорахъ о томъ, что стоитъ и что даетъ эта буренушка. И мать, и отецъ мальчугана называли ее "доброю коровой". "И барбоска, вѣрно, тоже сгорѣла", промелькнула вдругъ мысль въ головѣ мальчика, и ему стало еще тяжелѣе при этой мысли, чѣмъ при мысли о сгорѣвшей буренушкѣ. Барбоска была совсѣмъ простой дворняжкой, лохматой, неуклюжей, грязной: у нея даже имени не было, потому что "барбоска" и "собака" для жителей Захолустной улицы были равнозначущими названіями. Когда барбоска шесть лѣтъ тому назадъ пристала къ старой лачугѣ Орлихи, никто и не позаботился объ ея кличкѣ. "Какая-то барбоска пристала ко двору", сказали въ домѣ и больше не безпокоились о ней. Барбоска сама прокармливала себя: гдѣ-то около помойной ямы появлялись у нея другія маленькія барбоски, потомъ онѣ разбѣгались, а старая барбоска оставалась вѣрна орлихинскому Митѣ. Онъ и спалъ иногда съ ней, и дралъ ее за косматыя уши, и ѣздилъ на ней верхомъ. Господи, какъ ему стало ее жаль теперь! Слезы даже навернулись ему на глаза, когда въ его воображеніи такъ ярко-ярко нарисовалась картина пожара, послышались мычанье буренушки и вой барбоски, такой протяжный жалобный вой, взывающій о помощи. Но помощи нѣтъ ни откуда,-- люди таскаютъ какую-то рухлядь, перины, сундуки, стулья, всѣ мечутся, какъ угорѣлые. А пламя все ярче и ярче разгорается: вотъ красные огненные языки поднялись къ самому небу, вотъ они разрослись въ ширину, добрались до того дома, куда отнесенъ Кузьминичной орлихинскій Митя, начинаютъ добираться до его постели -- и душно, и жарко становится ему, а гдѣ-то такъ близко-близко уже не воетъ, а слабо взвизгиваетъ барбоска...
Митя открылъ глаза: комната, наполненная всевозможнымъ опаленнымъ скарбомъ, была озарена яркимъ утреннимъ солнцемъ. Тутъ были и поломанные столы и стулья, и подмоченныя перины и подушки въ грязныхъ наволочкахъ, и никуда негодныя картонки отъ шляпъ. Все это лежало въ кучѣ, было наворочено одно на другое, безпорядочно, кое-какъ, издавало непріятный запахъ гари. Среди этого хаоса копошились люди -- и мать мальчугана, и Кузьминична, и Митревна, разбираясь среди спасеннаго скарба, точно тряпичники, разгребающіе сорную яму. Но ни эти вещи, ни эти люди не завладѣли вниманіемъ Мити: прежде всего онъ увидѣлъ и услышалъ, что недалеко отъ него около разбирающихъ вещи людей виляетъ хвостомъ и слегка радостно взвизгиваетъ его барбоска.
-- Цыцъ!-- тихо, но строго прикрикивала на нее мать Мити, грозя ей пальцемъ.-- Мальчишку еще разбудитъ,-- поясняла она Кузьминичнѣ.-- И такъ напугался да назябся родной.
-- Ужъ какъ не напугаться-то, какъ не назябнуться-то было,-- также тихо проговорила Кузьминична.-- Подошла то я съ узломъ, чтобы все на перины свалить, и чуть его не задавила: сидитъ онъ это, скорчившись, голубчикъ, таращитъ глазенки, и ни духу, ни послушанія отъ него, ровно застилъ онъ.
Она уже въ десятый разъ разсказывала всѣмъ и каждому, дома и на улицѣ, какъ она спасла орлихинскаго Митю.
-- Забыла, забыла совсѣмъ о немъ,-- отвѣтила Орлова.-- Голову потеряла, дура окаянная! Добро спасаю, а свое дитя бросила. А для кого и коплю все, для кого и бьюсь, какъ не для него?
-- Да ужъ что говорить, единственный наслѣдникъ!-- согласилась Кузьминична.-- Для него живете.
-- Истинно, видитъ Богъ, для него,-- со вздохомъ сказала Орлова.-- Намъ что съ Андреемъ Ивановичемъ? Немного ужъ нужно! шесть досокъ да земли клочокъ -- вотъ и все! Его поднять хочется.
И такой мягкостью, такой лаской звучали теперь голоса этихъ женщинъ, что Митя не узнавалъ ихъ. Онъ еще не слыхалъ, чтобъ его мать или Кузьминична говорили когда-нибудь такимъ тономъ. У здоровой, плотной и коренастой Орлихи было всегда столько хлопотъ и по дому, и по кухнѣ, и съ коровой, что ей было вовсе не до нѣжностей. Иногда она даже очень грубо кричала сыну: "чего подъ ноги суешься!" и давала ему шлепка по мягкой части тѣла. Правда, потомъ, когда онъ долго ревѣлъ, она широкою рукой смазывала его по головѣ и за ходу, возясь съ ухватами и горшками, совала ему кусокъ пирога, отрывисто говоря: "Ну, на, ѣшь!" Этимъ и оканчивалась ласка и примиреніе. Кузьминична, мѣщанка-торговка старымъ платьемъ, та обыкновенно еще грубѣе относилась вообще ко всѣмъ ребятишкамъ Захолустной улицы, а въ ихъ числѣ и къ Митѣ. Тащась съ ворохомъ стараго платья и съ узлами въ рукахъ, когда дѣти играли на немощеной и пыльной улицѣ въ бабки, она постоянно ворчала на нихъ:
-- У, пострѣлята, чтобъ васъ не было! Еще подшибете бабками. Намеднись тоже курицу зашибли и виноватаго не нашлось. Пропасти-то на васъ нѣтъ!
Кузьминична дѣлала при этомъ грозное лицо, а дѣти отвѣчали ей насмѣшками и криками:
-- Стараго платья продать! Стараго платья продать!..
На эти крики Кузьминична только плевала съ раздраженіемъ и призывала на дѣтей "халеру" и "моръ".
Барбоска первая замѣтила пробужденіе орлихинскаго Мити, подбѣжала, съ визгомъ виляя хвостомъ, къ сѣвшему на постели мальчику, поднялась на заднія лапы, положила переднія на перину и лизнула мальчугана прямо въ лицо. Онъ разсмѣялся и, схвативъ ее за лохматыя уши, притянулъ ее къ себѣ.
-- Мамка, и буренушка не сгорѣла?-- громко спросилъ онъ.
-- Ишь, воевода проснулся!-- проговорила шутливо Кузьминична.-- Молока, видно, захотѣлъ. Теперь, братъ, не до молока ужъ, все погорѣло!
-- Ну, вставай, вставай! Сейчасъ чай будемъ пить,-- сказала мать и подошла къ нему.
Она наклонилась надъ нимъ, прижала его голову къ своей широкой груди и вдругъ горько разрыдалась. Съ усиліемъ и долго подавляемыя слезы лились теперь неудержимо. Она все утро бодрилась и даже старалась шутить, но теперь напускная бодрость вдругъ исчезла, и горе прорвалось наружу. Мальчикъ никогда не видѣлъ прежде, чтобъ его мать когда-нибудь плакала, и смутился, и оробѣлъ.
-- Мамка, все у насъ сгорѣло?-- совсѣмъ упавшимъ голосомъ спросилъ онъ.
-- Все, голубчикъ, все!-- отвѣтила она, рыдая.
-- Полно, голубушка, Марья Ѳедоровна, убиваться,-- ласково замѣтила ей Кузьминична.-- Богъ взялъ, Богъ и дастъ.
-- Да, да, на Него только и надежда,-- отвѣтила Орлова, всхлипывая.-- Сама знаю, что грѣхъ роптать, а не могу. Легче вотъ стало, какъ поплакала.
Она быстро стала отирать слезы и поспѣшила снова привяться за разборку вещей. Ей, казалось, хотѣлось забыть, заглушить свое горе среди работы, среди движенія, среди физическихъ усилій. Она какъ будто сердилась на свое малодушіе, какъ будто стыдилась его. До этой поры люди знали ее, какъ непоколебимо-твердую, выносливую и гордую женщину, ни на что не роптавшую, никому не жаловавшуюся на свою судьбу, какъ бы ни приходилось плохо.
-- Да ты скажи, буренушка-то сгорѣла?-- снова раздался вопросъ мальчика.
-- Не сгорѣла, не сгорѣла, вставай только!-- отрывисто отвѣтила мать, глотая слезы.-- Прибрать вотъ все надо, устроиться... Теперь работы-то по горло,-- не до разговоровъ...
Играя съ собачонкой, мальчикъ сталъ одѣваться. Онъ вовсе еще не сознавалъ размѣровъ постигшаго его семью несчастья. Женщины снова усердно занялись разборкой и уборкой спасенной рухляди. Марья Ѳедоровна дѣлала свое дѣло порывисто, торопливо, точно на кого-то или на что-то сердилась. Но иногда, вытащивъ какое-нибудь испачканное грязью, совсѣмъ еще мокрое, полуобгорѣвшее платье и встряхнувъ его, она вдругъ опускала его на полъ, точно ей не подъ силу было его удержать, и закрывала руками лицо, заливаясь слезами. Кузьминична и Митревна переглядывались между собою и, вздыхая, сочувственно качали головами, точно говоря: "убивается о своемъ добрѣ, голубушка!" Иногда Кузьминична была не въ силахъ сохранить молчаніе и спрашивала:
-- Да неужто это то крепрашелевое платье, орельдурсоваго цвѣта, что ты, голубка, къ именинамъ-то дѣлала?
-- Оно, оно,-- со слезами отвѣчала Марья Ѳедоровна.
-- Господи, тряпка тряпкой стало!-- вздыхала Кузьминична.-- Куда теперь годится!..
Марья Ѳедоровна безнадежно махала рукой, какъ бы говоря этимъ жестомъ, чтобы не растравляли ея ранъ. И безъ разговоровъ было тяжело. Но эти минуты слабости быстро проходили, и Орлова еще энергичнѣе принималась за дѣло, сдвинувъ брови и поджавъ губы. Не даромъ же говорили про нее обыватели Захолустной улицы: "король-баба!" А ужъ они ли не знали ея: Орлиха выросла въ Захолустной улицѣ, замужъ здѣсь вышла и вотъ давно уже матерью сдѣлалась, а все изъ Захолустной улицы не выѣзжаетъ.
Исторія Орловыхъ была простая будничная исторія той голи, которая носитъ названіе въ обществѣ "мелкаго чиновничества" и "канцелярскихъ крысъ" на жаргонѣ захолустенскихъ обывателей. Дитя промотавшейся и обнищавшей помѣщичьей семьи, образованная по-старому, то-есть почти совсѣмъ не образованная, и оставшаяся чуть не безъ куска хлѣба на мостовой послѣ смерти отца и матери, Марья Ѳедоровна очень молодою дѣвушкой вышла замужъ за Андрея Ивановича Орлова, молоденькаго мелкаго канцеляриста, едва сводившаго концы съ концами. Молодые люди страстно любили другъ друга и потому въ будущее не заглядывали, а захолустенскіе обыватели, смотря сочувственно на браки вообще, говорили:
-- Отчего дѣвкѣ было и не выйти, благо добрый человѣкъ навернулся. Все равно съ голоду помирать бы пришлось.
Долго бились молодые супруги съ нуждой, бились, какъ бьются сотни и тысячи подобныхъ людей, добавляя къ жалованью кое-какіе гроши частною работой. Андрей Ивановичъ, маленькій, худенькій и сдержанный человѣкъ, не имѣлъ никакихъ особенныхъ знаній, никакихъ талантовъ, никакихъ протекцій, но это былъ покорный рабочій волъ, готовый безропотно просиживать цѣлые дни и ночи надъ перепиской бумагъ, не разгибая спины. Его считали добрымъ, честнымъ и трудолюбивымъ человѣкомъ и только. Никто не видѣлъ въ немъ ничего оригинальнаго, ничего характернаго; онъ былъ не разговорчивъ въ обществѣ; онъ ничѣмъ не выдѣлялся изъ среды своихъ юныхъ товарищей, игралъ такъ же, какъ они, на гитарѣ, и такъ же, какъ многіе изъ нихъ, сентиментально пережилъ эпоху своего высшаго блаженства, эпоху первой и послѣдней любви, кончившейся свадьбой и удвоеніемъ работы. Марья Ѳедоровна была одной изъ тѣхъ бойкихъ русскихъ женщинъ, отъ которыхъ вѣетъ здоровьемъ и силой. Хорошо ли ее воспитали и обучали, это было трудно опредѣлить сразу; но что ее хорошо выкормили, это было видно при первомъ взглядѣ на нее. Узкіе лифы и корсеты не сдавливали этой полной груди и этой широкой таліи, а плотныя и загорѣлыя руки, повидимому, привыкли не столько къ ношенію перчатокъ, сколько къ работѣ. Она умѣла не только работать, но умѣла искать работу, не тяготилась обходить десятки магазиновъ, чтобы только запастись заказами. Въ ея бойкомъ умѣ вѣчно роились новые планы, новыя мечты о заработкахъ и доходахъ. Однимъ изъ этихъ плановъ было пріобрѣтеніе коровы, и она сумѣла откладывать по грошамъ, чтобы купить корову и начать продавать молоко и сливки.
По ея же мысли, ея мужъ и она стали дѣлать свѣтильни для лампадъ, игрушки для вербъ, фонарики для елокъ. Она часто, смѣясь, говаривала, что еслибъ у нея было десять рукъ, такъ ей и того было бы мало. Она отбивалась отъ нужды, какъ отъ злого и хитраго врага, стараясь обмануть его или застать врасплохъ. Она не допивала и не доѣдала, чтобъ отложить на черный день грошъ -- этотъ вѣрный признакъ побѣды надъ нуждой. Но, къ несчастью, нужда отвѣчала ей болѣзнями и смертью дѣтей, пожирая эти отложенные гроши. Эта борьба длилась не годъ, не два: Андрей Ивановичъ успѣлъ высохнуть и получить геморроидальный цвѣтъ лица. Марья Ѳедоровна успѣла потерять красоту и свѣжесть молодости, сильно огрубѣвъ среди черной работы, какъ вдругъ судьба сжалилась надъ ними: имъ достался въ наслѣдство клокъ земли почти съ развалившимся домомъ. Это случилось какъ разъ во время рожденія Мити, и Орловы увидали въ этомъ предзнаменованіе. Они переѣхали въ свой домъ, и всѣ ихъ помыслы направились теперь къ одной мысли -- къ постройкѣ новаго дома. Въ старой лачугѣ можно было прожить недолго, такъ какъ она грозила полнымъ разрушеніемъ, продать же мѣсто -- это значило идти противъ самого Бога. Развѣ не самъ Богъ ниспослалъ эту землю на долю Мити? Развѣ могло это сдѣлаться такъ, случайно? Да, наконецъ, какое свѣтлое будущее ждетъ ихъ, когда они построятъ домъ, отдадутъ понемногу долги, сдѣланные при его постройкѣ, начнутъ получать доходъ съ жильцовъ. Эти мечты и планы спасли ихъ еще на шесть, на семь лѣтъ отъ отчаянья, уже начинавшаго овладѣвать ими въ безплодной борьбѣ съ нищетой. Они точно снова ожили и воскресли отъ надеждъ на свѣтлое будущее, и вся Захолустная улица была заинтересована ихъ проектами.
-- А Орловы-то новый домъ собираются строить!
Эта фраза говорилась и повторялась на всѣ лады, и къ чести захолустенцевъ надо сказать, что къ ней всегда прибавлялось доброе пожеланіе съ замѣчаніемъ:
-- Ну, да и побились же они!
И вдругъ всѣ эти мечты рухнули разомъ: впереди снова стоялъ призракъ прежней нужды, прежней борьбы, безъ прежней бодрости, безъ прежней силы. Нужно было имѣть такую силу воли, какого была надѣлена Орлова, чтобы не пасть сразу подъ этимъ ударомъ судьбы среди всѣхъ этихъ обломковъ и обрывковъ всего домашняго скарба, скопленнаго въ теченіе додгихъ-долгихъ дѣть. Орлова пересиливала свое горе съ упорствомъ гордой женщины, никогда никому не кланявшейся, никогда ни передъ кѣмъ не хныкавшей, никогда ни къ кому не ходившей за совѣтомъ и за помощью. Чего это стоило ей, знала только она сама.
-- Ума не приложу, гдѣ мы свои головы приклонимъ,-- говорила въ своей семьѣ Орлова чуть не каждый день послѣ пожара.-- И при покойныхъ родителяхъ въ своемъ домѣ жила, и вотъ въ эти семь лѣтъ къ своему углу опять пристроилась, а теперь опять ходи, ищи себѣ пріюта... Кажется, въ дворницкой конурѣ приткнулась бы теперь, только бы знать, что это собственный уголъ, а не чужой, не наемный...
Этотъ вопросъ -- вопросъ о наймѣ новой квартиры -- сдѣлался для Орловыхъ злобой дня. Оставаться въ комнатѣ, занятой поневолѣ на время, было слишкомъ тяжело для семьи, привыкшей жить осѣдло, своимъ хозяйствомъ. Но какую нанять квартиру? Этотъ вопросъ обсуждался всѣми членами семьи ежедневно, вызывая разныя соображенія, разные расчеты. Устроиться хотѣлось и поудобнѣе, и подешевле. При маленькой квартирѣ нечего было и думать найти помѣщеніе для коровы, а продать корову значило лишиться извѣстнаго дохода. Опытъ же прошлыхъ лѣтъ показывалъ, насколько выгодна продажа молока и сливокъ. Взять квартиру побольше однимъ было невыгодно. Приходилось остановиться на мысли нанять комнаты три и двѣ отдать жильцамъ.
-- Можетъ-быть, попадутся и смирные, только бы бабъ, не пришлось пускать, а то сплетенъ, да пересудовъ, да дрязгъ, не оберешься,-- разсуждала Орлова.
Этотъ планъ и рѣшились привести въ исполненіе. Вопросъ, гдѣ нанять квартиру, даже и не обсуждался,-- такъ привыкла семья къ Захолустной улицѣ. Выѣхать изъ Захолустной улицы ей казалось просто немыслимымъ, такъ какъ и она всѣхъ знала, и ее всѣ знали. Уѣхать отсюда значило уѣхать на чужую сторону, покинуть родину. Орловы, подобно всѣмъ захолустенцамъ, когда имъ приходилось ходить въ Гостиный дворъ или на Невскій проспектъ, говорили, что они ходили "въ городъ", точно они жили не въ городѣ, а гдѣ-то въ пригородной деревнѣ. Подходящая квартира въ Захолустной улицѣ нашлась. Она была не особенно казиста, но теперь было не до заботъ о внѣшности. "Но до наживы, а были бы живы",-- говорила, вздыхая, Орлова. Квартира имѣла одно достоинство, но оно было самое важное,-- она была дешева, такъ какъ помѣщалась въ полуразвалившемся домѣ, и ея окна касались земли. Это былъ не подвалъ, но первый этажъ вроставшаго въ землю дома. Семья стѣснилась въ одной комнатѣ, раздѣленной на двѣ части драпировкою, и въ кухнѣ. Въ двѣ лучшія комнаты нашлись скоро посторонніе жильцы изъ холостыхъ сослуживцевъ Орлова. За драпировкой устроили постель "для дѣдки", съ трудомъ подымавшагося съ мѣста, и примостили у стѣны дощечки для Мити. Въ другой половинѣ комнаты на диванѣ спала Анна Андреевна. Въ кухнѣ была спальня Марьи Ѳедоровны и Андрея Ивановича. Вздохи и слезы Марьи Ѳедоровны нѣсколько утихли, покуда семья жила на бивуакахъ, покуда нужно было хлопотать о пріобрѣтеніи разныхъ грошей и о наймѣ своего угла да скрывать отъ чужихъ людей свое горе; но теперь, когда пришлось снова обставлять свой уголъ и приниматься за хозяйство, горе опять охватило сердце бѣдной женщины и вырвалось наружу. Въ своей семьѣ, въ своихъ четырехъ стѣнахъ она не стыдилась своихъ слезъ. Разставляя мебель, Орлова замѣчала, что "вотъ тутъ хорошо бы диванчикъ поставить", и вдругъ ей вспоминался ихъ заново обитый пестрымъ ситцемъ диванъ, сгорѣвшій въ новомъ домѣ, и у нея перехватывало голосъ. Порой вдругъ встрѣчалась надобность въ какой-нибудь кочергѣ или сковородникѣ, а между тѣмъ этихъ, вещей не находилось, и въ умѣ домовитой хозяйки болѣзненно повторялась, какъ ударь: молота, мысль: "и все было, все было и ничего теперь нѣтъ". Иногда, подъ вліяніемъ этихъ думъ, въ сердцѣ Орловой стала появляться какая-то смиренная безотвѣтная покорность Провидѣнію; порою это горячее сердце вдругъ начинало волноваться, протестовать, съ языка срывался ропотъ на Бога, на лицѣ появлялось выраженіе озлобленія и ожесточенія.
-- Красть не умѣли, оттого и нищими стали, а крали бы, такъ капиталецъ бы былъ,-- срывалось у нея съ языка въ эти минуты раздраженія.-- Какъ посмотришь на свѣтъ, да на людей, такъ и увидишь, кто живетъ-то припѣваючи: одни христопродавцы, да кровопійцы. Съ ближняго шкуру сдерутъ,-- ну, имъ и не холодно!
Эта неровность, появившаяся въ ея характерѣ, отзывалась иногда на домашнихъ -- на мужѣ, на дочери, на сынѣ. Эти люди частенько слышали, что они только подъ ногами суются, что они только обувь треплютъ, что они только и знаютъ, что ѣсть, когда въ домѣ всего въ обрѣзъ. Иногда же они видѣли слезы Марьи Ѳедоровны и слышали, какъ она говорила:
-- Хоть бы прибралъ меня Господь, сама себѣ въ тягость стала, всѣхъ пилю, всѣхъ поѣдомъ ѣмъ, точно ржа желѣзо, когда только въ мирѣ, да въ согласіи все и счастье осталось.
Дѣйствителъно, никогда она еще не бывала такою несправедливою къ ближнимъ и никогда но ощущала такъ болѣзненно малѣйшей несправедливости, нанесенной ею же самою.
Никто не понималъ, не угадывалъ чутьемъ этого такъ отчетливо и ясно, какъ Анна Андреевна. Эта незамужница, какъ ее прозвали чуть ли не съ шестнадцатилѣтняго возраста, сильно поблѣднѣвшая, сильно похудѣвшая за послѣднее время, дошла до той степени нервной впечатлительности, когда люди просыпаются ночью отъ заглушаемыхъ рыданій, раздающихся въ другой комнатѣ, когда по одному рѣзкому жесту, по мимолетному выраженію лица угадываются цѣлыя драмы, совершающіяся въ чужой душѣ, когда человѣкъ начинаетъ жить вѣчно на-сторожѣ, чутко прислушиваясь къ чему-то, пугливо ожидая чего-то, точно вотъ-вотъ сейчасъ должно случиться какое-то несчастіе. Анна Андреевна, угадывая все, что переживала мать, стихла еще больше прежняго, работала еще усерднѣе, чѣмъ когда-нибудь, сносила все еще безропотнѣе, чѣмъ въ былые дни. Она, казалось, даже не замѣчала, что иногда ея рука сама собою переставала шить, а глаза устремлялись безсмысленно въ одну точку, что иногда ея работа дѣлалась мокрою отъ капавшихъ на эту работу слезъ.
Это настроеніе семьи, походившее на настроеніе близкихъ родныхъ, возвратившихся въ опустѣвшій домъ послѣ похоронъ любимаго человѣка, дѣлалось еще безотраднѣе вслѣдствіе присутствія въ домѣ больного дѣдки. Параличъ, разбившій во время пожара престарѣлаго отставного служаку изъ "сдаточныхъ", дотянувшаго до офицерскаго званія, почти лишилъ его возможности управлять одною ногой и одною рукой и сильно повліялъ на его умственныя способности. Старикъ говорить невнятно, перезабылъ все происходящее вокругъ него и помнилъ только отдаленную старину. Асѣ давно умершіе его сверстники и сослуживцы представлялись ему живыми, и онъ то собирался къ нимъ въ гости, то приказывалъ пригласить ихъ къ нему. Бредъ всегда производить тяжелое впечатлѣніе, наполняя душу непонятнымъ, таинственнымъ и, можетъ-быть, отчасти суевѣрнымъ страхомъ. Здѣсь же этотъ бредъ дѣйствовалъ еще тяжелѣе, раздаваясь по цѣлымъ днямъ среди могильной тишины, среди мертваго безмолвія, среди тоскливо настроенныхъ людей. Семьѣ было не до особенныхъ ухаживаній за старикомъ, когда нужно было думать о насущномъ хлѣбѣ; самъ Андрей Ивановичъ, сдѣлавшійся еще болѣе молчаливымъ и сосредоточеннымъ, почти не бывавшій дома, работалъ, какъ волъ, оставался иногда въ должности по цѣлымъ суткамъ, ради лишняго заработка дежуря за другихъ, переписывая за другихъ бумаги; Марья Ѳедоровна металась изъ угла въ уголъ, вся поглощенная приведеніемъ въ порядокъ хозяйства и домашнею обыденною работой; Анна Андреевна шила, не разгибая спины, молча, безропотно и покорно. Старикъ иногда просто становился въ тягость этимъ людямъ своею косноязычной болтовней, своими безумными выходками, нерѣдко переходившими въ буйство. Но у него, къ счастью, нашелся слушатель и товарищъ.
Митя сильно присмирѣлъ послѣ пожара: испугъ, произведенный этимъ несчастіемъ, раздражительность матери, тоскливое настроеніе сестры, тишина въ домѣ -- все это повліяло на ребенка подавляющимъ образомъ, и онъ какъ будто немного захирѣлъ. Его теперь рѣже отпускали на улицу, у него не было простора дома, онъ не могъ зазывать къ себѣ пріятелей, такъ какъ они мѣшали, совались подъ ноги и пачкали полы, а Марья Ѳедоровна теперь опять сама мыла полы. И мальчикъ началъ мало-по-малу засиживаться подлѣ дѣдки. Дѣдъ по цѣлымъ часамъ, не умолкая, разсказывалъ внуку про Аракчеева, про двѣнадцатый годъ, про четырнадцатое декабря, про наводненіе, про холеру, про все, что въ прошломъ выдѣлялось, какъ яркія пятна, на сѣренькомъ фонѣ однообразной, будничной жизни старика. Это были не то дѣйствительныя воспоминанія бывалаго человѣка, не то полуфантастическія легенды, сотканныя на канвѣ пережитыхъ историческихъ событій. Передъ мальчикомъ открывался новый міръ, таинственный, завлекательный и широкій, вовсе не похожій на будничную жизнь Захолустной улицы. Ребенокъ иногда словно застывалъ, когда полусумасшедшій старикъ съ огромной, косматой, сѣдою головой, торопясь и не договаривая фразъ, сильно жестикулируя и сверкая глазами, описывалъ битвы и бунты, отрывисто выкрикивая глухимъ голосомъ:
-- Пли! Пифъ-пафъ!.. Бей ихъ! Бацъ-бацъ!..
Но тѣлу ребенка пробѣгала дрожь, глазенки расширялись и онъ съ открытымъ ртомъ, смотря на эту всклокоченную, сѣдую голову, видѣлъ яркія, страшныя картины, переживалъ всѣ ужасы этихъ новыхъ для него сценъ,-- сценъ давно прошедшей старины. Массы людей, проходящихъ сквозь строй на смерть, тысячи труповъ на полѣ сраженія, горящая со всѣхъ сторонъ Москва, бунтующій на площади народъ, мрачныя висѣлицы съ качающимися подъ ними трупами, смоленые гробы на телѣгахъ, тянущихся вереницей къ кладбищу, могучій царь, во весь ростъ стоящій въ коляскѣ и громовымъ голосомъ повелѣвающій народу: "На колѣни, молитесь!" -- все это, какъ въ калейдоскопѣ, проходило въ его воображеніи. А зимнія сумерки постепенно все сгущались и сгущались кругомъ, наполняя комнату тьмою, и при слабомъ свѣтѣ теплящейся у образа лампады и эта комната, и ея драпировка, и образъ дѣда -- все принимало какія-то странныя, неясныя и измѣнчивыя формы, и ребенку становилось и хорошо, и жутко. Бывало, стоило въ это время чему-нибудь упасть въ комнатѣ, кому-нибудь стукнуть въ окно или крикнуть на улицѣ, и у ребенка мгновенно сбѣгала краска съ лица,-- ему становилось такъ холодно, такъ страшно...
Въ эти минуты мать не могла дозваться его къ ужину и махала рукой.
-- Старый да малый одно и то же!-- говорила она въ этихъ случаяхъ и была, въ сущности, рада, что сынъ не треплетъ даромъ сапогъ, а дѣдъ не отрываетъ никого отъ дѣла.
Иногда дѣдъ былъ не въ духѣ, не въ ударѣ, и сурово молчалъ, и собирался переѣзжать, и начиналъ ругаться. Въ семьѣ всѣ боялись этихъ припадковъ раздраженія, такъ какъ старикъ уже не разъ отъ брани начиналъ переходить къ дракѣ въ припадкѣ сумасшествія. Какой-то инстинктъ научилъ Митю являться въ эти минуты успокоителемъ старика. Мальчуганъ очень серьезно отыскивалъ какой-нибудь листъ печатной бумаги и направлялся къ дѣду.
-- Слушай, я газету тебѣ буду читать,-- говорилъ онъ, подсаживаясь къ дѣду и развертывая передъ собой бумагу.
-- Что пишутъ-то?-- отрывисто спрашивалъ старикъ ворчливымъ тономъ.
-- Наши турокъ побили,-- пояснялъ мальчикъ.-- Большое, большое сраженіе было. Турокъ было много, много, а нашихъ мало, мало. Вотъ наши бросились на нихъ и побили ихъ...
-- Это наши-то?-- спрашивалъ болѣе спокойнымъ тономъ заинтересованный новостью дѣдъ.
-- Наши,-- подтверждалъ мальчуганъ.
-- Ну да, наши, извѣстно, молодцы. Всегда побьютъ,-- замѣчалъ старикъ, окончательно успокаиваясь.-- А что про императора Александра Павловича-то пишутъ?
-- А вотъ погоди, я поищу,-- отвѣчать Митя и съ серьезнымъ видомъ переворачивалъ листъ.-- За границу уѣхалъ, пишутъ,-- замѣчалъ онъ.
-- Ну, Господь съ Нимъ, пусть покатается,-- добродушно говорилъ старикъ.-- Онъ не въ первый разъ за границу уѣзжаетъ. Въ двѣнадцатомъ году, когда мы выгнали Наполеона изъ Москвы, нашъ императоръ Александръ Павловичъ...
Дѣдъ начиналъ длинный разсказъ про покойнаго императора, и уже семьѣ нечего было опасаться, что онъ забурлитъ снова.
-- Врутъ другъ другу, что на умъ взбредетъ!-- замѣчала съ усмѣшкой Орлова, слыша ихъ бесѣду.
Чѣмъ чаще повторялись эти бесѣды, тѣмъ изобрѣтательнѣе становился Митя. У него сильно начала работать фантазія, и для него уже ничего не стоило придумать какую угодно длинную исторію для успокоенія старика,-- разсказы этого старика дали такой обильный матеріалъ для воображенія ребенка. Съ каждымъ днемъ Митя дѣлался все болѣе и болѣе сосредоточеннымъ и исполнялъ свою роль успокоителя съ невозмутимою серьезностью взрослаго человѣка, утѣшающаго ребенка. Онъ давалъ волю своему воображенію и въ то же время сознавалъ, что онъ выдумываетъ, изобрѣтаетъ съ цѣлью успокоить старика. Иногда никуда уже не выходившему изъ-за своей драпировки дѣду приходила поздно вечеромъ фантазія покататься, и онъ начиналъ на всю квартиру кричать глухимъ, отрывистымъ голосомъ:
-- Извозчикъ!... Извозчикъ!
Митя безмолвно поднимался съ мѣста и направлялся за драпировку,
-- Подаю-съ!-- громко произносилъ онъ и обращался къ мнимой лошади.-- Тпру, тпру... Чего не стоишь? Видишь, баринъ кататься хочетъ...
Начинался продолжительный торгъ и, наконецъ, возница объявлялъ:
-- Ужъ такъ и быть, садитесь!-- и, поддергивая невидимыми вожжами, приговаривалъ:-- Ну, ну, пошла! Баринъ на чаекъ прибавитъ! Баринъ у насъ добрый!..
Ѣзда продолжалась иногда довольно долго; возница все понукалъ и понукалъ свою воображаемую клячонку; старикъ дышалъ все ровнѣе и ровнѣе. Наконецъ, Митя, серьезный и спокойный, важно заложивъ, какъ взрослый, руки за спину, на цыпочкахъ выходилъ изъ-за драпировки и тихо объявлялъ:
-- Заснулъ!
Всѣ смѣялись надъ старымъ да малымъ, потѣшающими другъ друга сказками да игрушками, и оставляли ихъ въ покоѣ, отдаваясь неотложнымъ заботамъ о кускѣ насущнаго хлѣба. Нужда чувствовалась слишкомъ сильно послѣ полнаго довольства, и этимъ людямъ некогда было прислушиваться къ такимъ пустякамъ, какъ разсказы Мити дѣду о томъ, что сдѣлаетъ онъ, Митя, сдѣлавшись генераломъ вмѣсто Аракчеева, хотя этотъ разсказъ объ отпущеніи всѣхъ солдатъ на волю, о раздачѣ всѣмъ бѣднымъ людямъ хлѣба, о наказаніи всѣхъ, кто притѣсняетъ народъ, былъ, можетъ-быть, не безынтересенъ и довольно остроуменъ для ребенка. Не менѣе грандіозная картина развивалась въ разсказѣ мальчика о томъ, какія почести ему окажутъ за то, что онъ облагодѣтельствуетъ всѣхъ. Разсказывая объ этихъ почестяхъ, мальчуганъ захлебывался отъ восторга и сверкалъ глазенками.
-- На бѣломъ конѣ я пріѣду, вотъ какъ Георгій Побѣдоносецъ ѣздитъ,-- говорилъ онъ:-- и всѣ, всѣ станутъ на колѣнки...
Дѣдъ слушалъ его, опустивъ на грудь голову, бормоталъ тихо:
-- Да, да, на бѣломъ конѣ, и всѣ на колѣняхъ стоятъ... Нѣтъ, вотъ мнѣ такъ не привелось, не привелось!..
-- Да ты же со мной будешь, я же твой внукъ! Ты впереди всѣхъ, подлѣ меня,-- утѣшалъ его Митя, воодушевленный любовью къ дѣду.-- Ты всегда, всегда со мной будешь!
И онъ цѣловалъ старика.
Иногда картины, проносившіяся въ воображеніи ребенка, дѣлались такими широкими и яркими, что мальчикъ не находилъ словъ для ихъ изображенія и молчаливо углублялся въ свои фантазіи, уже не дѣлясь ими даже съ дѣдомъ. Онъ дѣлался не только генераломъ вмѣсто Аракчеева, но генераломъ надъ всѣми генералами, выше всѣхъ, выше всѣхъ генераловъ, и оказывалъ благодѣяній не однимъ солдатамъ и бѣднымъ, а всѣмъ, всѣмъ; ему оказывались самыя невѣроятныя почести, ему кланялись въ землю, передъ нимъ стояли на колѣняхъ, ему цѣловали руки. Среди этихъ яркихъ грёзъ о благодѣяніяхъ и почестяхъ являлись и злобныя мысли о мщеніи, о пыткахъ, о казняхъ. "А христопродавца Пахомова казнить буду",-- мысленно заключалъ Митя, и въ его умѣ возникали картины самыхъ страшныхъ пытокъ и казни, о какихъ онъ зналъ. Онъ вытягивалъ изъ Пахомова жилы, онъ вырѣзалъ изъ его спины ремни, онъ рвалъ ему ноздри, онъ сжигалъ его живымъ. Въ эти минуты грудь его поднималась высоко, глазенки становились темными и мрачными, и поблѣднѣвшія губы шептали:-- "Такъ тебѣ и надо, христопродавецъ!" Граница между фантазіей и дѣйствительностью исчезала, и Митя не могъ дать себѣ отчета, казнилъ ли онъ Пахомова или только собирается еще казнить его.
Съ каждымъ днемъ все менѣе и менѣе отличалъ мальчуганъ, что онъ придумываетъ для успокоенія дѣда и во что глубоко начинаетъ вѣрить самъ. Разсказывать дѣду о небывалыхъ событіяхъ сдѣлалось для него уже насущною потребностью. Онъ мало-по-малу сталъ даже горячо отстаивать правдивость и реальность своихъ грёзъ. Анна Андреевна, инстинктивно начинавшая съ тревогой прислушиваться къ болтовнѣ ребенка, замѣтила ему разъ:
-- Что это ты какъ выдумывать научился, Митя! Это не хорошо!
-- Что я выдумываю? Я ничего не выдумываю!-- отвѣтилъ онъ.
-- Какъ же не выдумываешь? Говоришь, что будешь генераломъ,-- начала она.
-- И буду генераломъ, и буду!-- настойчиво перебилъ онъ съ запальчивымъ тономъ.
-- Ну, да, будешь!-- съ улыбкой проговорила она.
-- А чѣмъ же я буду? Чѣмъ? Ну, говори, говори!-- горячо допрашивалъ онъ.
Она затруднялась отвѣтить: ей было тяжело думать, тяжело высказывать, что и онъ будетъ такимъ же бѣднымъ чиновникомъ, какъ его отецъ. Она сама такъ страстно желала видѣть его генераломъ.
-- А вотъ и не можешь сказать, и не можешь!-- загорячился еще болѣе мальчикъ.-- Язычокъ-то, небось, прикусила! А я знаю, что я буду генераломъ и всѣхъ спасу, и Пахомова казнить буду и... и... Вотъ ты увидишь, ты увидишь!..
Онъ едва переводилъ духъ отъ волненія.
-- Полно, полно, что ты злишься-то!-- остановила она его.-- У насъ нынче говорить ни съ кѣмъ нельзя,-- всѣ злятся...
Мальчуганъ нахмурилъ брови и молча ушелъ къ дѣду, не то сконфузившись, не то сердясь на сестру.
И вдругъ новая неожиданность внесла перемѣну въ эту жизнь.
На дворѣ стоялъ уже декабрь, разсвѣтало поздно, и старшіе члены семьи Орловыхъ вставали при огнѣ. Самъ Орловъ уходилъ въ должность натощакъ, его жена и дочь принимались за работу и только около десяти часовъ садились пить кофейныя переварки, когда уже просыпались Митя и дѣдка. Въ одно такое утро Митя проснулся позже обыкновеннаго и вышелъ въ кухню, когда кофейникъ уже стоялъ на столѣ.
-- А дѣдка проснулся?-- спросила его мать.
-- Нѣтъ еще, спитъ,-- отвѣтилъ мальчикъ.
-- Ну, умойся да и буди его... Бѣда тоже, какъ заспится,-- обратилась Марья Ѳедоровна къ дочери.-- Я ужъ сколько разъ замѣчала, что какъ онъ переспитъ, такъ потомъ и блажитъ весь день. А проснется рано, такъ потомъ днемъ и дремлетъ.
Ребенокъ умылся, прочиталъ утреннюю молитву, поцѣловалъ мать и сестру и пошелъ будить дѣда. Черезъ двѣ-три минуты онъ вернулся обратно въ кухню и объявилъ, что дѣдка крѣпко-крѣпко спитъ.
-- А самъ озябъ, холодный такой,-- добавилъ мальчуганъ.
Сами не сознавая отчего, мать и дочь встревожились.
-- Аня, поди, побуди его,-- сказала Орлова.-- Нехорошо это, что такъ спитъ.
Анна Андреевна встала и пошла къ дѣду.
-- Мама,-- вдругъ раздался ея голосъ изъ комнаты.-- Мама, идите сюда!
Орлова быстро направилась на зовъ дочери, торопливо зашла за драпировку и не успѣла еще ничего спросить, какъ услышала тихій шопотъ дочери:
-- Умеръ!
-- Да что ты!-- воскликнула Марья Ѳедоровна.
Она рванулась къ постели старика, схватила его руку, пощупала его лобъ и, точно подкошенная, опустилась на стулъ. Трупъ старика успѣлъ уже и остыть. Анна Андреевна стояла неподвижно, съ опущенной на грудь головой, не выпуская изъ рукъ мертвой руки дѣда.
Семья, сущности, втайнѣ давно уже ждала этой смерти, и все-таки эта смерть никому ненужнаго, всѣхъ тяготившаго человѣка явилась страшною неожиданностью. Обѣ женщины растерялись.
-- Голубушка ты моя, что же мы дѣлать-то будемъ? Дѣлать-то что будемъ?-- тихо произносила Марья Ѳедоровна, какъ бы очнувшись.-- Ничѣмъ ничего у насъ нѣтъ... Продохнуть не успѣли, собраться съ силами еще не могли... Живъ былъ -- тяготились, что живетъ, умеръ...
У Марьи Ѳедоровны перехватило голосъ, и она вдругъ смолкла, заливаясь горькими слезами. Анна Андреевна тихо подошла къ ней и обняла ее. Прошло нѣсколько тяжелыхъ минутъ. Мать и дочь плакали, не говоря ни слова. Наконецъ, Орлова встала, отерла слезы и подавленнымъ голосомъ проговорила:
-- Надо же обмыть, положить на столъ, распорядиться...
Она бросила взглядъ на покойника.
-- Точно спитъ, точно спитъ, родной! И не знаетъ, и не вѣдаетъ, что кругомъ творится, что вотъ плачемъ мы...
Она опять не договорила своей мысли. Ей было тяжело вымолвить громко то, что она чувствовала, сознаться, что она плачетъ не о немъ, а о томъ, что у нихъ теперь нѣтъ денегъ на похороны, что имъ въ тягость эти похороны, что они подоспѣли не во-время. Анна Андреевна безъ словъ угадывала эту мысль, и точно камень какой давилъ ей сердце.
Не прошло и четверти часа, какъ вся семья пришла въ движеніе, началось обмыванье покойника, перенесеніе его на столъ, отрывочные толки, невольныя слезы, навертывавшіяся на глаза. Митя разспрашивалъ, проснется ли дѣдка или не проснется, увезутъ ли его тоже въ гробу хоронить, какъ хоронили одного изъ ихъ сосѣдей.
Въ хлопотахъ и бѣготнѣ Марья Ѳедоровна еще кое-какъ бодрилась, но во время первой панихиды снова разрыдалась.
-- Полно, голубушка, Марья Ѳедоровна, полно,-- съ участіемъ уговаривала ее Митревна.-- Слезами не пособишь горю. Тебѣ себя надо беречь,-- тоже свалишься, такъ не сладко будетъ... Оно, конечно, тяжело: продохнуть не успѣла еще, а тутъ шуточное ли дѣло, какіе расходы.
-- Богъ съ ними, съ расходами,-- отвѣтила Марья Ѳедоровна.-- Онъ-то... тоже не чужой былъ... И горе, и радости вмѣстѣ...
-- Ну, онъ-то ужъ не жилецъ былъ на свѣтѣ,-- отвѣтила Митрсина: -- въ тягость и себѣ, и другимъ былъ... Онъ-то что!.. Вотъ какъ собьешься-то съ деньгами...
Марья Ѳедоровна ничего не отвѣтила. Въ коридорѣ она услышала разговоръ двухъ сосѣдокъ.
-- Ну, чего имъ о старикѣ-то убиваться,-- говорила одна.-- Давно, поди, только и ждали его смерти. Плачутъ, извѣстно, о томъ, что хоронить нечѣмъ. Тоже жилъ -- всѣхъ тяготилъ, умеръ -- родныхъ по-міру пустилъ.
-- А сами виноваты, въ больницу бы отправили во-время, такъ теперь и хоронили бы на больничный счетъ,-- отвѣтила другая.-- Такъ нѣтъ, все по-старому хочется жить, какъ господамъ.
-- Ужъ какіе господа, когда, поди, ѣсть нечего!
-- Ну, я вотъ это-то и говорю. А у нихъ все гоноръ. Какъ можно родного человѣка въ больницу изъ своего угла везти! А ужъ какъ денегъ нѣтъ, такъ родной не родной, а приходится съ рукъ сбывать лишній ротъ.
-- Что говорить, что говорить! Теперь, поди, и спокаялись, плачутъ, да поздно,-- дѣла-то ужъ не поправишь! Локоть близокъ, а не укусишь,-- согласилась первая изъ собесѣдницъ.
Марья Ѳедоровна какъ будто застыла на своемъ мѣстѣ. Передъ нею точно впервые вдругъ выяснилось вполнѣ новое положеніе ея семьи. Ее какъ будто кто пришибъ, придавилъ, принизилъ. Утромъ она, увидавъ мертваго дѣда, плакала о недостаткѣ денегъ, а не о немъ, и это ей было такъ больно, что она мысленно даже упрекала себя въ безчувствіи. Теперь она видѣла, что и посторонніе люди знаютъ ея мысли и понимаютъ, что иначе она не можетъ смотрѣть на свое горе. Не то бѣда, что умеръ родной, близкій человѣкъ, а то, что на его похороны нужно дѣлать расходы. Тутъ не до нѣжныхъ родственныхъ чувствъ, когда нужно думать о кускѣ насущнаго хлѣба. Не для такой голи, какъ она, эта роскошь.
Орлова вернулась въ свою квартиру понурая, на себя непохожая.
-- Мама, посмотрите, Митя-то все на столѣ около дѣда сидитъ,-- сказала ей дочь.-- И увести нельзя... "Я,-- говоритъ,-- съ нимъ посижу..."
-- Одинъ, голубчикъ, только и жалѣетъ старика,-- тихо отвѣтила мать съ тяжелымъ вздохомъ.
Анна Андреевна вскинула на нее вопросительный взглядъ.
-- Да, да, Аня, только онъ и жалѣетъ,-- повторила мать.
-- А мы?-- спросила дочь.
-- Гдѣ ужъ намъ,-- усмѣхнулась горькой улыбкой мать.-- Голь мы перекатная, вотъ мы что, а не люди,-- нѣтъ... Были людьми, а теперь не люди... Денегъ намъ жаль, а не человѣка... Въ самомъ дѣлѣ, умереть вздумалъ не во-время, семью разоряетъ, въ больницу не пристроился... Гдѣ ужъ тутъ жалѣть его! А и станешь жалѣть, Аня, такъ люди не повѣрятъ.
Анна Андреевна печально опустила на грудь голову. Онѣ прошли въ комнату къ покойнику. На столѣ около трупа сидѣлъ Митя, подмостивъ подъ ноги табуретъ.
-- А я, мама, съ дѣдкой,-- сказалъ мальчуганъ.
-- Сиди, голубчикъ, сиди,-- сказала она, погладивъ его по головѣ.-- Онъ хоть за тебя помолится,-- чистая ты еще душа!..
На вечернюю панихиду явился Феопемптъ Григорьевичъ Лампадовъ. Онъ былъ одѣтъ въ свой будничный коричневый сюртукъ, очень просторный и длинный, съ воротникомъ въ видѣ хомута, какіе были въ модѣ еще въ двадцатыхъ годахъ. Его шея была повязана бѣлымъ, высокимъ и туго накрахмаленнымъ галстукомъ. Онъ имѣлъ видъ торжественный и серьезный, Марья Ѳедоровна встрѣтила его, какъ встрѣчаютъ почетнаго посѣтителя, не особенно охотно приходящаго въ гости.
Старикъ Лампадовъ приходился ей двоюроднымъ дядей и не только пользовался ея уваженіемъ, но и позволялъ себѣ нерѣдко читать ей наставленія, какъ онъ ихъ читалъ всѣмъ и каждому, не разбирая званій и возрастовъ своихъ слушателей, если эти слушатели были ему даже незнакомы. Она всплакнула, разсказывая ему, какъ умеръ дѣдка, въ какомъ они находятся положеніи, какъ они потеряли голову, не зная, на какія средства устроить похороны. Старикъ слушалъ ее внимательно и серьезно, тихо покачивая въ раздумья головой. Наконецъ, онъ проговорилъ:
-- Всегда говорилъ тебѣ и теперь, повторю: "Марѳа, Марѳа, печешься о многомъ!" Не надо было домъ строить. Плохъ былъ старый уголь, да все же жить было можно, пока совсѣмъ не развалился бы. Ну, а развалился бы, продали бы мѣсто. А то разбогатѣть хотѣлось, расшириться, когда нужно было думать, какъ бы концы съ концами свести.
-- Да вѣдь у меня сынъ растетъ! Для него думала уголъ теплый, гнѣздышко ухитить,-- сказала Марья Ѳедоровна въ свое оправданіе.
-- Сыну еще не уголъ теплый, не гнѣздышко приготовлять нужно, а научить его человѣкомъ быть!-- строго отвѣтилъ Лампадовъ.-- Гнѣздо онъ самъ совьетъ, а человѣкомъ, хоть ты ему дворцы построй, не будетъ, если его не сдѣлаютъ взрослые человѣкомъ. Ты всегда была женщиной умной, доброй и честной, но суетности въ тебѣ всегда было много, и суетность тебя губитъ. Ты видишь, какъ я живу, какъ моя сестра живетъ: о чемъ мы заботимся?-- чтобы зла никому не сдѣлать, и больше ни о чемъ. Вотъ я чуть не тридцать лѣтъ одинъ сюртукъ ношу, а ты спроси, кто Лампадова не уважаетъ, кто про Лампадова злое слово скажетъ?-- Никто. А если и скажутъ, такъ я же имъ прямо въ глаза взгляну, а не они мнѣ.
-- Не у всѣхъ, дядя, на такую жизнь силъ хватить!-- отвѣтила Марья Ѳедоровна.
-- Силъ не хватитъ, силъ не хватитъ,-- повторилъ Лампадовъ съ упрекомъ.-- А ты вникай въ жизнь, да лишняго горя себѣ изъ всякихъ пустяковъ не дѣлай, вотъ и хватитъ силъ, чтобы такъ жить. У васъ все горе: придетъ мысль, что съ вами черезъ годъ будетъ -- горе; на именины гостей нельзя звать -- горе... Вотъ теперь читальщиковъ нанимаете, панихиды служите, а денегъ мало,-- ну, какъ же не горе?..
-- Да какъ же, дядя, не горе, вѣдь это такъ ужъ постановлено!-- сказала Марья Ѳедоровна.
-- Кѣмъ постановлено?-- спросилъ Лампадовъ.-- Въ Евангеліи, что ли, ты вычитала, чтобы читальщиковъ къ покойнику нанимать, да непремѣнно по двѣ панихиды въ день служить надо?
Марья Ѳедоровна взволновалась и даже обидѣлась.