Книговод

Неконченные вопросы

Шелгунов Николай Васильевич


   

НЕКОНЧЕННЫЕ ВОПРОСЫ.

(Сочиненія М. В. Авдѣева. Два тома. Изданіе Стелловскаго. С.-Петербургъ.)

1.

   Когда, авторъ издаетъ полное собраніе своихъ сочиненій, онъ подводитъ этимъ итогъ своей дѣятельности. Общественное служеніе автора можетъ быть закончено, а можетъ быть и незакончено; но собраніе сочиненій во всякомъ случаѣ даетъ уже возможность общей оцѣнкѣ дѣятельности автора и опредѣленія степени и характера ея полезности.
   Есть авторы, собраніе сочиненій которыхъ можетъ и не вызывать ни какой оцѣнки. Предположите, что свои сочиненія издалъ г. Шиповъ или г. Ахшарумовъ. Стоитъ-ли говорить объ общемъ итогѣ, когда онъ весь состоитъ изъ нулей. Но г. Авдѣевъ принадлежитъ не къ этой категоріи писателей; онъ служилъ извѣстной идеѣ, служилъ ей честію, и потому на вопросъ, насколько г. Авдѣевъ помогъ общественному сознанію, критика обязана, дать свой отвѣтъ.;
   Г. Авдѣевъ принадлежитъ къ писателямъ младшаго поколѣнія сороковыхъ годовъ, и въ то-же время г. Авдѣевъ единственный писатель сороковыхъ годовъ, который живъ мыслію еще и до сихъ поръ. Отчего это? Отъ какихъ условій зависитъ живучесть мысли?
   Полное собраніе сочиненій представляетъ всегда особенный интересъ, потому-что въ длинномъ рядѣ картинъ, какъ въ панорамѣ, читаешь исторію общества, а въ самомъ авторѣ знакомишься съ однимъ изъ живыхъ типовъ и представителей того общества, которое онъ изображаетъ.
   Литератора нельзя отдѣлять отъ его произведеній. Литературная дѣятельность есть живой процессъ гласнаго, публичнаго развитія человѣка и его борьбы за идею. Въ сочиненіяхъ автора вы читаете исторію его собственнаго развитія и отношеніе его къ обществу, къ вопросамъ, которыми оно живетъ, къ стремленіямъ, которыя оно обнаруживаетъ, къ идеямъ и мыслямъ, которыя оно готово. проводить въ жизнь или уже проводитъ.
   Каждый литературный дѣятель есть поэтому представитель извѣстной идеи, извѣстныхъ общественныхъ стремленій; онъ одинъ изъ элементовъ общественнаго интеллекта. Слѣдовательно, литература даннаго момента есть эпизоды изъ исторіи интеллектуальнаго развитія общества, картина его умственныхъ силъ, борьбы, идей и стремленій.
   Эта борьба не есть оптическій обманъ и не китайскія тѣни; она не простое ломанье перьевъ; но борьба дѣйствительная, живая и страстная, съ своими героями и мучениками, съ побѣдителями и побѣжденными, съ торжествующими и отступающими.
   На этомъ полѣ битвы читатель, конечно, не видитъ ни несмѣтныхъ полчищъ, ни крови, ни труповъ, потому-что въ борьбѣ идей, въ интеллектуальномъ междоусобіи фигурируютъ лишь немногіе, дѣйствуютъ только отдѣльные борцы, какъ-бы обобщающіе собою извѣстную мысль и извѣстныя стремленія общества.
   Интеллектуальное междоусобіе есть въ сущности процессъ исправленія общественнаго сужденія. Общество думаетъ вслухъ черезъ своихъ представителей и столкновеніемъ мнѣній зрѣетъ умственно и поправляетъ свое сужденіе.
   Литераторъ не родится съ готовыми мыслями, съ вполнѣ выработанными развитыми силами, съ безошибочнымъ знаніемъ своего мѣста въ природѣ и того лагеря, за который онъ будетъ бороться. Онъ только борется съ извѣстными силами, съ извѣстными наклонностями, съ извѣстными прирожденными средствами, которыя ему еще нужно опредѣлить и выработать. Поэтому первые шаги каждаго литератора -- всегда шаги пробные и несовсѣмъ вѣрные. Только длиннымъ процессомъ постепенной зрѣлости авторъ находитъ свою среду и создаетъ себѣ ту пуповину, которою онъ прирастаетъ къ извѣстному міровоззрѣнію. Бывали писатели, которые очень поздно выказали свои настоящія силы и нашли свое мѣсто. Г. Авдѣевъ оказался въ этомъ отношеніи счастливѣе другихъ; онъ уже своимъ первымъ произведеніемъ обнаружилъ и силу, и свое тяготѣніе къ вопросамъ извѣстной категоріи, которымъ онъ и остался вѣренъ. Главный вопросъ г. Авдѣева есть вопросъ женскій. Но его отношенія къ этому вопросу болѣе жизненныя и практическія, чѣмъ отношенія г. Тургенева, отдавшагося исключительно анализу пассивнаго страданія женской души, даже и неищущей выхода. Если хотите, г. Авдѣевъ относится къ этимъ вопросамъ легче и какъ-то веселѣе; его люди -- болѣе обыкновенные люди и не особенно похожи на героевъ; но оттого-то они и ближе къ правдѣ, и по нимъ лучше узнаешь общество.
   Такъ-какъ литературная дѣятельность есть личный процессъ умственной зрѣлости писателя и живой борьбы за болѣе близкую ему идею, то личными свойствами характера и наличнымъ запасомъ средствъ опредѣляется и характеръ дѣятельности литератора. Каждый пускаетъ въ ходъ именно тѣ средства, отъ которыхъ онъ ждетъ большаго успѣха. Мы видимъ людей, которые, какъ Тургеневъ, начавъ со стиховъ, переходили къ роману; другіе, начавъ беллетристикой, кончали публицистикой; иногда ученые превращались въ критиковъ, а иногда критики уходили, по безсилію, въ сушь науки; люди, готовившіе себя къ профессурѣ, превращались въ публицистовъ и выступали трибунами и пропагандистами. Я уже сказалъ, что Тургеневъ началъ со стиховъ, Писаревъ тоже переводилъ Гейне, въ Добролюбовѣ всегда билась стихотворная жилка, даже Ломоносовъ кропалъ оды. Если мы обратимся къ ближайшему періоду русской литературы, то увидимъ, что каждый изъ ея дѣятелей занимался пробою пера прежде, чѣмъ нашелъ свое настоящее мѣсто. Много случалось при этомъ обмановъ и разочарованій. Обманывалась современная мысль, думавшая встрѣтить по первымъ удачнымъ произведеніямъ писателя, новаго борца, и разочаровывался самъ борецъ, который на первомъ печатномъ листѣ выкладывалъ всю свою душу и затѣмъ пристраивалъ ее въ ученомъ архивѣ или въ канцеляріи. У г. Авдѣева какъ-бы нѣтъ этой пробной дѣятельности. Мы его стиховъ никогда не читали и не находимъ ихъ въ собраніи его сочиненій. Изъ словаря Толя мы узнаемъ, что г. Авдѣевъ родился въ 1821 году; а такъ-какъ его первая повѣсть явилась въ 1849 г., то слѣдовательно, онъ выступилъ на литературномъ поприщѣ 28 лѣтъ, или въ нору достаточной зрѣлости, чтобы не ошибиться въ своихъ силахъ. Писатели ближайшаго къ палъ времени были скороспѣлые: въ нихъ сильнѣе сидѣла потребность высказаться и заявить свою общественную мысль. Оттого-то, конечно, мы и видимъ столько бѣжавшихъ съ поля битвы и столько храбрецовъ, оказавшихся трусами. Г. Авдѣевъ остался вѣренъ себѣ отъ перваго до послѣдняго своего романа, то-есть въ промежутокъ времени двадцати лѣтъ. Показавъ въ своемъ первомъ произведеніи, чѣмъ онъ можетъ быть и къ чему тяготѣетъ, онъ остался такимъ и до сихъ поръ; онъ остался тѣмъ-же и но существу пропагандируемой имъ мысли, и по формѣ, въ которой ее проводилъ.
   Но отчего-же одинъ дѣлается публицистомъ, другой беллетристомъ. третій критикомъ! Это зависитъ исключительно отъ серьезности и глубины мысли, отъ характера и степени пытливости ума и наконецъ отъ времени, въ которомъ дѣйствуетъ писатель. Критикъ и публицистъ обхватываетъ наиболѣе широкую область мысли, а наиболѣе растяжимая форма даетъ ему возможность разработывать общественные вопросы съ строгою логическою послѣдовательностію и съ всесторонней полнотой. Поэтому-то критикъ и публицистъ и могутъ сдѣлаться трибунами, руководить общественнымъ сознаніемъ, стоять во главѣ умственнаго движенія, создать поворотъ мысли. Такимъ былъ, напримѣръ, Лессингъ для. Германіи, такимъ, хотя въ слабѣйшей степени, былъ у насъ Бѣлинскій; такими-же, но шире и всеобъемлющіе Бѣлинскаго, были Добролюбовъ и Писаревъ. Пытливому уму, стремящемуся понять все. обхватить все и научить общество всему, критика и публицистика даютъ могущественнѣйшія средства. Поэтому только критика создаетъ переворотъ общественной мысли, а люди, въ которыхъ сказывается такая реформаціонная сила, всегда дѣлаются критиками.
   Умственныя средства беллетриста гораздо слабѣе; поле его дѣятельности уже, хотя въ то-же время кругъ читателей больше. Для него безпредѣльна одна область -- область человѣческой души. Оттото-то романисту удобнѣе всего сдѣлаться психологомъ, и если онъ силенъ наблюдательностію, онъ всегда имъ и дѣлается. Романисты, съ спекулятивнымъ складомъ ума, всегда психологи; ихъ спеціальность конаться въ человѣческой душѣ, выслѣживать нити всѣхъ радостей и страданій, всѣхъ побужденій и порывовъ. раскрывать механическіе секреты человѣческой души и пробуждать въ читателѣ сознательное пониманіе своего внутренняго міра.
   Критику и публицисту эта область менѣе нужна. Онъ не спеціалистъ въ ней, да и сидѣть въ ней одной ему немножко тѣсно. Не съ отдѣльнымъ человѣкомъ онъ имѣетъ дѣло, а съ обществомъ, съ причинами, создающими извѣстныя явленія и извѣстные типы. Критикъ и публицистъ прежде всего мыслитель, тогда какъ беллетристъ прежде всего поэтъ. Поэты-же, какъ говорить Пьеръ Леру, рисуютъ страданія людей, а мыслители указываютъ на средства, которыми могутъ быть устранены эти страданія.
   Конечно, эта рамка можетъ быть и шире. Если беллетристика но самой своей формѣ мѣшаетъ послѣдовательному и всестороннему мышленію, и иногда, совершенно неудобна для развитія извѣстныхъ мыслей, то вѣдь самъ беллетристъ все-таки живой человѣкъ; ему нѣтъ запрета искать выхода и указывать на нихъ. На эту дорогу и всталъ новый современный романистъ. Возьмите хоть Андре Лео; возьмите хоть русскіе романы послѣдняго десятилѣтія. Вы находите идеальные типы, устраивающіе свою жизнь именно по той практикѣ, къ которой ведетъ новая мысль, разработанная новыми мыслителями и соціологами. Отъ этого новаго направленія, современный романъ уже не одно художественное изображеніе страдающей человѣческой души, но вмѣстѣ съ тѣмъ популяризаціи новыхъ идей и программа новаго уклада жизни. Новый романистъ сталъ поэтому больше мыслителемъ и меньше художникомъ. Онъ сталъ менѣе идеаленъ и отвлечененъ, и изъ простого пѣвца человѣческихъ радостей и страданій превратился въ пропагандиста-популлризатора. Образчикомъ чистаго типа художника-романиста служитъ у насъ Тургеневъ; онъ именно поэтъ той формы. которую устанавливаетъ Пьеръ Леру. Г-же Авдѣевъ, особенно въ коихъ послѣднихъ произведеніяхъ, выступаетъ уже изъ чисто поэтическихъ, художественныхъ рамокъ и, какъ живой человѣкъ, не ограничивается одною пассивною ролью, а хочетъ быть, и мыслителемъ. Поэтому г. Авдѣевъ есть писатель тенденціозный.
   Кстати, о тенденціозности. Г. Клюшниковъ, принимаясь за изданіе "Нивы", провозгласилъ съ гордостью, что въ его журналѣ тенденціи не будетъ. Онъ даже объявилъ премію въ тысячу руб. за романъ, въ которомъ не будетъ ничего тенденціознаго. Если-бы г. Клюшниковъ и подобные ему люди были способны понимать то, что они говорятъ, они, конечно, увидѣли-бы, что говорятъ непроходимый вздоръ. Сказать "у меня нѣтъ тенденція" значить сказать "у меня нѣтъ направленія", а сказать "у меня нѣтъ направленія", значитъ сказать "у меня нѣтъ своего образа мыслей, нѣтъ твердаго убѣжденія, нѣтъ опредѣленнаго міровоззрѣнія", однимъ словомъ сказать о себѣ публично "господа, я глупъ". Если г. Клюшниковъ хотѣлъ сказать именно это, я. съ своей стороны, не буду ему возражать.
   Но если форма мѣшаетъ всесторонности мысли, что-же мѣшаетъ романисту пользоваться формой настолько, чтобы не уводить читателя во времена царя Гороха. Тутъ нѣтъ другой причины кромѣ неспособности. Отчего, напримѣръ, г. Ахшарумонъ, напрягая всѣ свои силы, не можетъ ни до чего додуматься кромѣ "Мандарина"? Отчего г. Штеллеръ всѣ бѣдствія русской жизни видитъ въ томъ, что студентъ Красовъ женился слишкомъ рано? Отчего г. Скалдинъ, разсуждая объ экономическихъ судьбахъ Россіи, пришелъ къ выводу, что вся наша бѣда оттого, что у насъ одинъ только такой безошибочный человѣкъ, какъ онъ? Отчего г. Шиповъ, думая о тѣхъ-же вопросахъ, додумался до уничтоженія департамента неокладныхъ сборовъ? Очевидно, что по умственнымъ силамъ всѣ. эти господа поэты и романисты отжившей школы. Если на нихъ не отразились вѣянія времени, то потому, что въ нихъ слишкомъ мало силъ, чтобы жить во времени и быть представителями его идеи.
   Въ способности жить во времени заключается драгоцѣннѣйшее, свойство всякаго писателя -- искренность. Неискренность есть ложь, маскарадъ въ чувства, которыхъ нѣтъ въ писателѣ, и въ мысли, которыя не составляютъ его органической принадлежности. Неискренность есть непослѣдовательность, разнорѣчіе между тѣмъ, что писатель есть, и тѣмъ, чѣмъ онъ хочетъ казаться. Такой писатель, съ одной стороны, недостаточно уменъ, чтобы понимать свою собственную фальшь, а съ другой -- недостаточно глубокъ чувствомъ, чтобы выработать въ себѣ неошибающуюся, сильную мысль.
   Искренность есть обратная сторона той-же медали. Человѣкъ и писатель не отдѣляются одинъ отъ другого и принципъ не противорѣчитъ его практикѣ. Такая гармонія человѣка и автора чувствуется въ каждомъ словѣ его произведеній, и публика, обладающая вообще тонкимъ чутьемъ, чувствуетъ искренность писателя раньше всего и отдается только искреннимъ авторамъ. Поэтому искренность есть сила автора: только ею онъ держитъ въ рукахъ свою власть надъ читателемъ, и только вполнѣ искренній писатель можетъ руководить общественнымъ мнѣніемъ и быть вліятельнымъ пропагандистомъ и трибуномъ.
   Публика, требующая отъ писателя искренности, обнаруживаетъ этимъ только свою послѣдовательность и больше ничего. Какъ вы хотите, чтобы человѣкъ, который можетъ зашевелить въ васъ все лучшее, благородное, не являлся вамъ прежде всего человѣкомъ, въ которомъ олицетворяется все лучшее, что онъ умѣетъ въ васъ возбудить? Какъ допустить, чтобы человѣкъ, открывающій для насъ міръ новыхъ, умственныхъ наслажденій, самъ не носилъ въ себѣ этого міра,-- чтобы человѣкъ, возбуждающій въ насъ честныя чувства, не чувствовалъ самъ честно и хорошо,-- человѣкъ, связывающій насъ крѣпкою связью гуманной солидарности и любви, самъ не былъ связанъ тою-же связью? Поэтому писатель долженъ быть прежде всего честенъ и правдивъ. Если же онъ неправдивъ, онъ обнаруживаетъ свою ложь тѣмъ, что зовутъ обыкновенно неискренностью и что въ сущности есть болѣе или менѣе крупная непослѣдовательность. Г. Авдѣева мы причисляемъ къ совершенію искреннимъ писателямъ; искренность его нельзя ни въ чемъ заподозрить. Онъ прямъ и откровененъ. Онъ не гнетъ, не ломаетъ свою мысль, не качается направо и налѣво. Онъ не поддѣлывается къ читателю, не заигрываетъ съ новыми людьми и ни въ чемъ не противорѣчитъ той основной мысли, пропагандистомъ которой онъ является.
   На искренность писателя особенно чутка молодежь, и не было еще примѣра, чтобы двуличный писатель могъ сдѣлаться ея кумиромъ. Да и зачѣмъ говорить о молодежи! Чѣмъ дорогъ Бѣлинскій и старимъ, и молодымъ, и людямъ сороковыхъ годовъ, и людямъ шестидесятыхъ? Бѣлинскій еще но сформировалъ своего міровоззрѣнія; онъ не подавляетъ своей неотразимой логикой; головной элементъ въ немъ слабѣе элемента, чувства, а между тѣмъ какое благоговѣйное уваженіе питаетъ къ нему вся Россія! Въ чемъ причина? Причина исключительно въ правдивости, въ силѣ убѣжденія, въ тѣхъ свойствахъ души, по которымъ каждый читатель рисуетъ себѣ въ Бѣлинскомъ идеальное воплощеніе лучшихъ человѣческихъ свойствъ. Въ Добролюбовѣ чувствуется та-же жилка, хотя образъ его рисуется суровѣе.
   Личныя отношенія, которыя такимъ образомъ возникаютъ между читателемъ и авторомъ, переходятъ нерѣдко въ нравственную зависимость. Между читателемъ и авторомъ возникаютъ отношенія ученика къ учителю, и сильный писатель, подавляющій своею мыслью, возводится въ какой-то идеальный образъ, формируется въ извѣстный типъ, которому стараются подражая..
   И это понятно: молодежъ всегда жила и будетъ жить идеалами. Ей нужны живые образцы. Если ей не даютъ готовыхъ типовъ -- Онѣгиныхъ, Печориныхъ, Базаровыхъ, она сама создаетъ ихъ въ идеальномъ представленіи себѣ Бѣлинскаго, Добролюбова, Писарева. Что такое пора молодости, какъ не отыскиваніе себѣ мѣста въ природѣ. Готовые образцы и идеалы помогаютъ этой работѣ, а авторитетъ облегчаетъ трудъ формирующейся молодой мысли. И чѣмъ идеальный образъ грандіознѣе, чѣмъ онъ честнѣе и благороднѣе, тѣмъ онъ любѣе молодежи и тѣмъ охотнѣе она. подражаетъ ему.
   Поэтому связь между читателемъ и романистомъ не такая связь, какая образуется между нимъ и критикомъ и публицистомъ. Критикъ и публицистъ для читателя живѣе, образнѣе; его я вырисовывается больше въ его произведеніяхъ; вы чувствуете писателя непосредственнѣе, и въ его словахъ вы читаете его личное убѣжденіе. Беллетристъ для читателя больше наблюдатель и разсказчикъ; онъ третье лицо, показывающее жизнь и готовыхъ людей въ видѣ картинъ, а не самъ проповѣдующій герой, трибунъ и ораторъ. Отъ этого критикъ и публицистъ представляется читателю самъ идеальнымъ типомъ и образцомъ, а у романиста образцы берутся готовые въ формируемыхъ имъ типахъ.
   Но романистъ можетъ быть сильнѣе по вліянію, если онъ умѣетъ уловить въ жизни вѣрныя и живыя черты и по этимъ чертамъ создать идеалъ. Мы знаемъ, что надѣлалъ Печоринъ и Базаровъ. Въ этомъ отношеніи вліяніе романиста гораздо сильнѣе и авторитета, готоваго идеальнаго героя подавляетъ вредно молодую, формирующуюся мысль. Читатель затискиваетъ свою душу въ готовыя чужія рамки; онъ надѣваетъ на себя готовую форму и убиваетъ въ себѣ самодѣятельность. Вліяніе критика и публициста обратное; онъ не даетъ никакой формы; онъ даетъ только мысль и отъ силъ или вмѣстимости читателя зависитъ, какую порцію мысли она можетъ воспринять, нисколько, впрочемъ не нарушая своей индивидуальности относительно внѣшней формы.
   Изъ двухъ родина, литературной дѣятельности -- критики-публицистики и беллетристики, слѣдуетъ отдать безусловное предпочтеніе первому по его опредѣленности и ясности. Публицистъ и критика, весь на лицо; онъ ставитъ прямо свои мысли, и всѣ уклоненія, вся логическая фальшь открыта передъ читателемъ. Въ отношеніи ясности и откровенности нельзя, конечно, требовать большаго. Романистъ не то. Иногда даже и опытному критику бываетъ нелегко понять, что хочетъ оказать авторъ, уловить его душу, изобличить фальшь, найти ошибки основной мысли. Форма для романиста нерѣдко такое могущественное средство лжи, что даже негодяйство онъ можетъ нарядить въ героизма, и можетъ совершенно запутать и сбить читателя. Отъ этого-то романисты и поэты, владѣющіе формой, но не владѣющіе мыслью, всегда были источникомъ попятнаго движенія; они всегда проповѣдники отсталости, всегда близорукіе и вредные общественные дѣятели. Припомните "Обрыва." Гончарова. Какая увлекательная форма и какая нелѣпая и мизерная адвокатура Котошихинской старины! И публика читала и восхищалась, и великій Гончаровъ едва не сбилъ съ толку половину Россіи. У г. Авдѣева на основѣ его литературной дѣятельности лежитъ общественная мысль и форма не служила для него никогда средствомъ идеализаціи отсталости.
   У каждаго писателя есть всегда одинъ, болѣе имъ любимый и главный вопросъ, составляющій его спеціальность. Выборъ вопроса зависитъ отъ личныхъ свойствъ ума автора, отъ и внѣшнихъ обстоятельствъ, условій развитія, среды и нравственной атмосферы, которую пришлось наблюдать прежде всего. Чтобы рѣшить, почему писатель разработываетъ тѣ или другіе вопросы, нужно знать его самого. Но именно выборомъ вопроса авторъ и опредѣляетъ свое будущее значеніе. Есть вопросы, которые сами въ себѣ заключаютъ такую прогрессивную текучесть, что и нѣсколькихъ жизней недостаточно, чтобы ихъ изчерпать. Есть же, напротивъ, такіе, на которыхъ авторъ надрывается немедленно и затѣмъ ему идти уже некуда. Возьмите хоть Писемскаго; у него, конечно, былъ свой общественный идеалъ, съ которымъ онъ сравнивалъ жизнь и рисовалъ эту жизнь именно такою, чтобы мерзость ея и нелѣпость были очевидны всѣмъ. Какой-же это идеалъ? Этого идеала никто не знаетъ. Г. Писемскій отворачивается и отъ прежней жизни, отворачивается и отъ покой. Читатель задыхается въ душной атмосферѣ, въ которую его вводятъ, но вездѣ тьма, и свѣта онъ нигдѣ не видитъ. Возьмите Тургенева; талантъ его неоспоримъ, искренность не подлежитъ сомнѣнію; авторъ наблюдаетъ глубокою наблюдательностію, разливаетъ вокругъ своихъ героевъ какую-то обаятельную атмосферу -- но помогаетъ-ли онъ прогрессивному мышленію? Онъ даровитый и глубокій психологъ, правда; но вѣдь онъ только констатируетъ душевное состояніе, подавляетъ васъ безвыходностію своихъ героевъ и затѣмъ оставляетъ васъ съ щемящимъ чувствомъ. Впрочемъ, оно такъ и должно быть. Писатели того времени сами изнывали въ безвыходности; сами они могли быть кабинетными мыслителями, моралистами, но не общественными дѣятелями, и слѣдовательно имъ не оставалось ничего другого, какъ говорить своими произведеніями обществу "посмотри, какъ человѣку мысли и чувства жить въ тебѣ невыносимо тяжело".
   Въ этой-то невозможности прямого критическаго отношенія къ жизни и указанія выходовъ заключается причина, что даровитые люди 20, 30, 40 и 50 годовъ становились преимущественно беллетристами и романистами. Они становились беллетристами еще и потому, что взрослымъ людямъ, какъ дѣтямъ, нужно было растолковать, что они люди,-- показать, что въ нихъ происходятъ человѣческіе процессы и что жизнь ихъ, несмотря на ихъ довольство, нелѣпа и глупа. Конечно, подобныя разъясненія моглибы взять на себя и публицисты; но во-первыхъ, для публицистской дѣятельности было несравненно больше помѣхъ, во-вторыхъ, форма публицистскаго изложенія была не подъ силу публикѣ; въ-третьихъ, не было достаточно людей, подготовленныхъ для публицистской дѣятельности. Все поколѣніе передовиковъ того времени получило эстетическое образованіе на счетъ развитія соціальнаго. И вотъ въ чемъ причина, почему писатели сороковыхъ годовъ въ наше время не могутъ уже не только стоять во главѣ прогрессирующей мысли, но и не въ состояніи понять ее.
   Для писателей сороковыхъ годовъ человѣкъ являлся психологическимъ продуктомъ; съ шестидесятыхъ -- онъ выступилъ, какъ продуктъ общественный. Раньше видѣли въ человѣкѣ только моральную силу, свободно дѣйствующее я, его добрую или злую волю, разсматривали человѣка, какъ отдѣльный, самостоятельный міръ, констатировали этотъ міръ и развинчивали человѣческую душу, точно на свѣтѣ всего только одна эта душа. Писатели сороковыхъ годовъ были поэтому индивидуалисты. Съ шестидесятыхъ годовъ явилось другое направленіе: на человѣка смотрятъ, какъ на общественную, единицу, какъ на результатъ внѣшнихъ силъ, дѣйствующихъ совмѣстно съ его внутренними средствами: однимъ словомъ, человѣкъ провозглашенъ общественной, солидарной единицей. Ясно, что въ шестидесятыхъ годахъ долженъ былъ явиться перевѣсъ критиковъ и публицистовъ надъ беллетристами, тогда-какъ въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ было открыто болѣе широкое поле для беллетристики.
   Такимъ образомъ между литературными взглядами сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ лежитъ цѣлая бездна, и кто изъ писателей не съумѣлъ проложить себѣ мостика, тѣ такъ и остались по ту сторону бездны, въ своихъ сороковыхъ годахъ. У г. Авдѣева нашелся мостикъ. Мостикомъ ему послужила та, болѣе живучая мысль, которая никогда не утрачиваетъ своего интереса. Эта мысль сохранила г. Авдѣеву характеръ живой современности и теперь, тогда-какъ чистые психологи сороковыхъ годовъ уже утратили способность наблюдать русскую душу.
   

II.

   Г. Авдѣевъ выступилъ на литературное поприще романомъ "Тамаринъ". Тогда-же, сколько намъ помнится, было высказано мнѣніе, что Тамаринъ подражаніе Печорину; но г. Авдѣевъ объясняетъ происхожденіе своего героя иначе. Печоринъ Лермонтова имѣлъ въ себѣ такую влекущую плѣнительность, что послужить для молодежи того времени такимъ-же образчикомъ для подражанія, какимъ на нашей памяти служилъ Базаровъ. "И не близорукая бездарность составляла этотъ классъ дѣйствительныхъ Печориныхъ, говоритъ г. Авдѣевъ: -- люди съ умомъ сильнымъ, съ душой, жаждущей дѣятельности, но неумѣвшіе найти благороднаго и полезнаго приложенія этой дѣятельности, увлеклись печоринствомъ. Оно было по нимъ: оно успокаивало ихъ неугомонное самолюбіе, давало пищу ихъ безсильной энергіи: оно помогало имъ обманывать самихъ себя". Съ этихъ-то дѣйствительныхъ Печориныхъ г. Авдѣевъ написалъ своего Тамарина.
   Тамаринъ поэтому типъ силы, безъ настоящаго дѣла,-- силы, неумѣющей пристроиться,-- силы безъ среды и почвы. Силѣ этой или нужно находиться въ другой части свѣта, или жить въ другомъ времени, или дѣйствовать среди иныхъ людей. Къ обыкновенной жизни и къ будничному благодушости она совершенно не подходить. Иванъ Васильевичъ, увидѣвши Татарина. въ чайной деревенской группѣ Мавры Савишны, нашелъ, что фигура. Тамарина была какъ-то странна въ этой обстановкѣ. Фигура Татарина была какъ-будто вынута, изъ другой картины, картины иного общества, иного круга и гармонировала не но единству съ другими липами, а только по контрасту.
   Въ людяхъ тамаринскаго типа есть что-то выдвигающее ихъ изъ среды: въ нихъ есть особенный ароматъ, свой собственный букетъ, котораго нѣтъ въ другихъ. Поэтому они всегда являются героями времени, носятъ его печать, могутъ отличаться всѣми недостатками и преувеличеніями, эксцентричностью поведенія, яркостью заблужденій и стремленій. Эти люди служатъ всегда самымъ лучшимъ и самымъ благодарнымъ матеньяломъ дли романиста,-- типомъ, cъ рѣзкими, опредѣленными чертами, для схожаго изображенія котораго даже не требуется таланта особой силы. Базаровъ изъ той-же породы людей. Ихъ ненужно отдѣлывать мелкими черточками, напротивъ, чѣмъ крупнѣе рисунокъ, тѣмъ рѣзче и эфектнѣе образъ. Посмотрите на портретъ Волохова. Предъ вами совершенно живой образъ. а уже что можетъ быть бѣднѣе подробностями, какъ его портретъ! Между-тѣмъ Вѣру г. Гончаровъ отдѣлываетъ самымъ мелкимъ пунктиромъ, и она все-таки вышла тѣнью, непроизводящей никакого опредѣленнаго впечатлѣнія на мысль и только шевелящей въ васъ смутное, неясное, и очень маленькое чувство скорбной, нѣжной симпатіи и покровительственнаго вниманія
   Герои времени изъ другой глины. Напримѣръ, Тамаринъ, по словамъ Ивана Васильевича, былъ тонкій, чрезвычайно стройный, но мускулистый человѣкъ, точно выкованный изъ одного куска стали; черты лица у него были правильныя, умныя и спокойныя, глаза большіе, каріе, по странные; они, какъ и все лицо его, были очень холодны и спокойны, но, казалось, въ глубинѣ ихъ таилась какая-то особенная сила: когда Тамаринъ одушевлялся, въ глазахъ его проявлялось столько твердой и непреклонной воли, такая сила характера, какой въ немъ никакъ нельзя было предполагать, судя по его наружности. Губернская львица Наденька. задушевный другъ Вареньки, писала о Тамаринѣ, что онъ замѣчательное лицо, очень уменъ, остеръ и золъ на языкъ, по такое холодное созданіе и такой эгоистъ, какого не найдешь, -- что на лицѣ его никогда ничего не прочитаешь, что онъ гордъ и самолюбивъ, какъ чортъ, и что еще въ школѣ товарищи прозвала его демономъ. Варенька нашла, что въ Тамаринѣ есть что-то странное, загадочное; когда онъ веселъ и смѣется, у него смѣхъ идетъ не отъ души, а какъ-то только наружно, что Тамаринъ своими глазами можетъ передавать мысли, хотя не прибѣгаетъ къ той манерѣ, которая называется играть глазами. Вглядѣвшись пристально въ Тамарина, Варенька нашла, что демонъ подъ этой личиной гораздо опаснѣе ея идеала.
   Въ чемъ-же демонизмъ героя времени? Демонизмъ его именно въ силѣ, въ преобладаніи головного элемента надъ элементомъ чувства, въ извѣстнаго рода безжалостности и безсердечіи, въ отсутствіи уступки, въ спокойномъ отношеніи къ средствамъ, служащимъ къ цѣли и въ твердости принципа, котораго онъ держится.
   Рѣчь не о томъ, вѣренъ-ли принципъ или нѣтъ -- у каждаго времени принципъ свой и своя правда, -- но у героя времени всегда есть принципъ, которому онъ отдается всѣми силами своей мысли и всѣми силами своей энергіи. Этой-то неуклонной силой онъ именно и подавляетъ. Досмотрите на Печорина; развѣ вы заставите его чѣмъ-нибудь, струсить и отступить отъ того, что онъ вбилъ себѣ въ голову. Тамаринъ хотя, повидимому, и слабѣе, но и о немъ Мавра Савишна говоритъ: "у Сергѣя Петровича, что есть на душѣ, знаетъ только Вотъ да онъ; по лицу у него не много узнаешь; въ Петербургѣ, говорятъ, двоихъ уложилъ, а посмотрите-ка на него: цыпленка рѣжутъ при немъ, а онъ поблѣднѣетъ и отвернется". Правда, Базаровъ говоритъ про себя, что онъ не знаетъ принциповъ, а держится только теоріи ощущенія: "отчего мнѣ правится химія, отчего ты любишь яблоки, тоже въ силу ощущенія -- это все едино", говоритъ онъ Аркадію. Вотъ эта-то теорія ощущеній и есть принципъ Базарова. У Печорина и Тамарина былъ тоже свой принципъ, и у нихъ въ основѣ принципа лежала та-же теорія ощущеній, дѣлавшая ихъ цѣльными органическими натурами, мѣшавшими имъ ломать себя и дѣлать какую-бы то ни было уступку. Чувство личной свободы для людей этого типа дороже всего; они не пойдутъ ни въ какую кабалу, ни въ какое рабство, чѣмъ вы его ни украшайте, а скорѣе сами порабощаютъ. И въ этомъ порабощеніи другихъ первый признакъ ихъ силы. Вы можете ихъ ненавидѣть, и они не станутъ напрашиваться на вашу любовь, не станутъ заискивать. Хотите -- любите ихъ, но любите ихъ такими, какими они есть: они мѣнять себя для васъ не станутъ. Идете вы къ нимъ -- они съ вами, нѣтъ -- они отходятъ отъ васъ, какъ отъ ненужной вощи, точно вы не человѣкъ.
   Тамарина, прозваннаго демономъ еще въ школѣ, называли демономъ и баронесса, и Наденька, и Варенька. Но эти нѣжныя особы рѣшительно не понимали, что такое демонизмъ, который оли чувствовали въ видѣ какой-то неопредѣленной, подавляющей ихъ силы. О Базаровѣ Павелъ Петровичъ Кирсановъ выражался точнѣе: онъ говорилъ, что въ Базаровѣ сидитъ "сатанинская: гордость". Въ Тамаринѣ сидѣла та-же сатанинская гордость, и Наденька, или лучше, Надинъ, ненавидѣвшая Тамарина и потому старавшаяся чернить его, говорила, что онъ изъ самолюбія и изъ эгоизма готовъ сдѣлать все на свѣтѣ.
   Люди сатанинской гордости знаютъ хорошо свою силу. Оттого-то они и смотрятъ на всѣхъ сверху внизъ. Базаровъ прямо говорилъ, что еще не встрѣчалъ человѣка, который-бы не спасовалъ передъ нимъ. И Печоринъ не находилъ такихъ людей, и Тамаринъ тоже. Эти люди всегда первые и всегда занимаютъ первое мѣсто. Тамаринъ предупреждалъ Вареньку, чтобы она избѣгала такихъ людей, какъ онъ; что они далеко выходятъ изъ дюжинной посредственности и, разъ сойдясь съ ними, всякіе Имінипы покажутся мелкими и ничтожными. "Любовь этихъ людей -- тираннія, требованія невыносимы; они не дадутъ вамъ ничего кромѣ страданій; умѣйте довольствоваться немногимъ и вы будете счастливы; если же вы встрѣтите подобнаго человѣка, отвернитесь отъ него, пока есть время, и трижды отрекитесь отъ всякаго къ нему чувства". Баронесса говорила Тамарину: "Богъ знаетъ, чѣмъ ты умѣлъ привязать меня къ себѣ: нѣтъ вещи, которую-бы я для тебя не сдѣлала; нѣтъ жертвы, которую бы я не принесла тебѣ. За все это ты мнѣ никогда ничего не далъ кромѣ страданій, и я не ропщу на тебя, да ты и не виноватъ ни въ чемъ: ты ужь такъ созданъ".
   Искренность всегда признакъ силы и стойкости, и потому она. составляетъ главную характеристическую черту героевъ времени. Они никогда не маскируются, не лгутъ, не поддѣлываются, не популярничаютъ и не желаютъ нравиться. Они скорѣе поступаютъ такъ, чтобы не нравиться. "Ты никогда не лжешь", говоритъ баронесса Тамарину. И лгать было-бы для людей этого сорта противорѣчіемъ съ ними самими; лжетъ только тотъ, кто ищетъ и въ комъ нѣтъ чувства свободы. Для этихъ же людей независимость дороже всего и они не отдадутъ ее ни за какую карьеру, ни за какое выгодное мѣсто.
   Но главная черта героевъ времени -- ихъ умъ, умъ не спекулятивный и кабинетный, а реальный, чуждый мелочности. Ихъ суровый и рѣзкій умъ заслоняетъ, повидимому, чувство, но это только кажется. Изъ практическаго, реальнаго ума этихъ людей вытекаютъ два ихъ главныя свойства -- ироническое отношеніе ко всякой сантиментальности, ко всякой сердечной слабости, ко всякому расплывающемуся идеализму и романтизму и -- занятіе, любовью, которой по преимуществу эти люди отдавались. Активный, сильный умъ толкаетъ ихъ на дѣло, но что-же дѣлать? Развѣ умный человѣкъ можетъ создать себѣ дѣло силой? Сдѣлаться силой ученымъ, читать книги, заниматься агрономіей, напускать на себя дѣятельность, когда ничто на нее не наталкиваетъ? Базаровъ сталъ злобиться, не находя дѣла по себѣ, и началъ, какъ выразился Павелъ Петровичъ, "ругаться". По Базаровъ поступилъ такимъ образомъ потому, что въ новыхъ людяхъ уже вабилась общественная жилка. Когда же этого дѣла не было -- лучшимъ дѣломъ было, конечно, заниматься любовью. Любовь можетъ занять всего больше сильнаго человѣка; она больше всего натягиваетъ его нервы и поглощаетъ нравственныя силы. Тамаринъ, подобно Печорину, и занялся любовью.
   Къ сожалѣнію, умный мужчина рѣдко находитъ женщину но себѣ. Женское обаяніе туманитъ и кружитъ только сначала. а за удовлетворенной страстью -- и когда умъ вступаетъ въ свои права, онъ видитъ, что для него пищи нѣтъ. Поэтому-то любовь для людей головного типа превращается чаще всего въ игру отъ скуки; она только суррогатъ, да и-то очень плохой, той настоящей жизни, къ которой стремится человѣческій духъ, ищущій простора и широкой дѣятельности, которыхъ никогда не существовало въ четырехъ стѣнахъ благоухающаго, любовнаго будуара. "Я скоро пережилъ весь репертуаръ наслажденій дѣвственной любви, говорилъ Тамаринъ: условныя встрѣчи, рукопожатія, тихое "ты", сказанное при сотнѣ глазъ въ отвѣтъ на почтительный поклонъ, и изрѣдка безгрѣшный поцѣлуй, сорванный полунасильно, полусвободно съ дѣвственныхъ устъ, трепещущихъ, чтобы не подмѣтилъ его чей-нибудь нескромный взглядъ -- вотъ и все! Можно-бы было увеличить его маленькой перепиской, да иногда скучно писать поздно вечеромъ, когда хочется спать, и беречь письма въ цѣлости для того, чтобы возвратить ихъ послѣ разрыва". "Но богъ вѣсть, была-ли любовь между этими чувствами", пишетъ Тамаринъ въ другомъ мѣстѣ. И Тамаринъ, вмѣстѣ съ Печоринымъ, ошибаются -- любовь была, но они напрасно думали найти въ ней все. Герои печоринскаго типа искали въ любви какого-то бездоннаго океана; имъ хотѣлось полнаго головокруженія, забвенія всего, и какъ этого всего любовь имъ не давала, они вознегодовали и на любовь. Любовь можетъ заполнить только человѣка ограниченнаго и филистерскую натуру, но не людей сатанинской гордости, не тѣхъ, въ конь сидитъ безпокойный бѣсъ. Базаровъ, жившій въ другое вг1.... относился къ любви иначе. Любовь для него не главное дѣло; онъ учится, рѣжетъ лягушекъ, приготовляется къ практической дѣятельности, хотя еще не знаетъ, что будетъ дѣлать; но такъ-какъ любовь вещь сама, по себѣ очень хорошая и для человѣка совершенно необходимая, то Базаровъ, придерживающійся теоріи ощущенія, отъ нея и не уклоняется. Онъ даже прижимаетъ Одинцову къ своей груди, но когда та отскакиваетъ и говоритъ, что онъ ее не понялъ, Базаровъ уходитъ отъ нея и прерываетъ свои отношенія. Въ обоихъ случаяхъ происходитъ одно и то-же. Разница между Базаровымъ и Тамаринымъ въ томъ, что у Базарова любовь стояла на второмъ планѣ, потому-что подготовились другія занятія, у Тамарина же кромѣ любви не было никакихъ дѣлъ, потому-что ихъ не было и въ жизни.
   Но создавая въ любви выходъ своимъ силамъ, и Базаровъ, и Тамаринъ, и Печоринъ, и всѣ люди этого умнаго, энергическаго типа одинаково оставались недовольны тѣмъ, что они дѣлали. Ихъ гордое сознаніе и вѣчно спокойный докладчикъ -- умъ стоялъ всегда на-сторожѣ. "Нѣтъ, видно, я не люблю тебя, Варенька! Видно, я тебя въ самомъ дѣлѣ обманываю! писалъ Тамаринъ въ своемъ дневникѣ. Отчего-же мнѣ не удается обмануть себя? Зачѣмъ внутри меня живетъ безпрерывно неусыпный дозорщикъ, который открываетъ мнѣ пружину каждаго моего чувства, каждаго моего слова? Неужели невозвратно прошло для меня это золотое время, когда мнѣ недужно было рядить себя въ чувство, какъ чужое платье, когда оно приходило само по себѣ, когда я жилъ и забывался жизнью! Вотъ она, жизнь ума, о которой я мечталъ, когда жилъ сердцемъ. Вотъ она, холодная и спокойная жизнь, которая разсуждаетъ надъ каждымъ шагомъ, владѣетъ каждымъ душевнымъ движеніемъ и знаетъ причину и послѣдствія каждой мысли"! Это любопытная черта, которую вы найдете и у Базарова, и у Печорина, и у Рудина. Всѣ они понимали, что дѣйствуютъ глупо, и все-таки продолжали дѣйствовать. Оли анализировали каждое свое чувство, каждую свою мысль и поступали именно не такъ, какъ велитъ разсчетъ. Люди эти слишкомъ умны, чтобы быть благоразумными, оттого они и дѣлаютъ глупости. Тамаринъ, разбирая свои отношенія къ Варенькѣ, говоритъ прямо, что запинаться ему любовью глупо, что отдайся онъ торговымъ оборотомъ, устройству своихъ дѣлишекъ или честолюбію, и все былобы на своемъ мѣстѣ. Но въ томъ-то и дѣло, что эта филистерская разсчетливость не въ натурѣ Печориныхъ и Базаровыхъ.
   И въ то-же время никто не относится къ себѣ такъ строго и съ такимъ безжалостнымъ анализомъ, какъ эти люди. Рудинъ рылся въ себѣ безъ милосердія; Тамаринъ для изученія себя ведетъ журналъ и, какъ-бы стыдясь этого, оправдывается тѣмъ, что предметъ самый любопытный и достойный изученія для него -- это онъ самъ. Такое отношеніе къ себѣ Тамаринъ называетъ эгоизмомъ, но это потому, что онъ учился философіи у Пушкина. Въ самомъ же дѣлѣ тутъ простая потребность мысли, потребность изученія самого себя, потребность дать умственнымъ силамъ работу и обращеніе ихъ къ внутреннему анализу, потому что имъ нѣтъ другого дѣла. Ближайшее слѣдствіе этого, конечно, рефлексія. Тамаринъ и Печоринъ могли-бы легко сдѣлаться Рудинымъ; имъ-же могъ-бы сдѣлаться и Базаровъ. Въ людяхъ головного типа одно цѣпляется за другое: немножко меньше одного, немножко больше другого, и получаются разные оттѣнки людей, которые, смотря до времени, могутъ быть Печориными, Тамариными, Рудиными, Базаровыми.
   Это сходство натуръ замѣчается не только публикой, но и самими романистами. Кажется, г. Тургеневъ отнесся къ Базарову несовсѣмъ симпатично только потому, что головной элементъ Базарова проявлялся въ нѣсколько угловатой и даже напускной формѣ. Базарова, конечно, оправдывать нельзя, хотя тутъ виноватъ больше самъ г. Тургеневъ; но развѣ Тамаринъ и Печоринъ меньшіе циники; ихъ цинизмъ только благопристойнѣе, цинизмъ лучшаго общества и людей салопнаго воспитанія. Въ сущности же и Печоринъ, и Тамаринъ и Базаровъ, да, пожалуй, и Дмитрій Николаевичъ Рудппъ одинаковые циники, только развившіеся при разныхъ условіяхъ и въ разное время. Цинизмъ этихъ людей заключается въ ихъ смѣломъ, прямомъ и головномъ отношеніи къ людямъ и къ себѣ, въ ихъ сатанинской гордости, въ ихъ взглядѣ сверху внизъ. Цинизмъ заключается въ самомъ существѣ ихъ реальнаго склада ума.
   У г. Авдѣева въ романѣ "Между двухъ огней" есть одинъ едва намѣченный типъ: хотя тѣми немногими чертами, которыя набрасываетъ авторъ, предъ вами не формируется вполнѣ законченный образъ, но вы чувствуете сильную, первосортную натуру, тоже ненашедшую себѣ дѣла. Я говорю о старикѣ Мытищевѣ. Мытищевъ развивался на энциклопедистахъ и на Жанъ-Жакѣ Руссо; онъ сочувствовалъ людямъ своего времени, но къ нимъ, однако, не присоединился и остался на всю жизнь какой-то одиночкой. Это вышелъ человѣкъ всѣмъ недовольный, всѣмъ раздражающійся, ни во что невѣрующій, называющій всѣ вещи ихъ настоящими именами и необолыцающійся громкими словами и ложью, маскирующеюся въ идеализмъ и романтизмъ. Припомните, какъ онъ говоритъ съ братомъ, когда тотъ пѣтушится передъ нимъ, узнавъ о сношеніяхъ своей жены съ Камышлинцевымъ; припомните, какъ онъ говоритъ съ Благомысловымъ о безсмысліи русскаго мужика и безсиліи нигилистовъ; припомните все, что онъ говоритъ передъ смертію и его послѣднія распоряженія. Еще нѣсколько черточекъ, немножко лишнихъ подробностей и Мытищевъ вышелъ-бы именно тѣмъ грандіознымъ циникомъ, которымъ является всякій умный человѣкъ, дожившій до презрѣнія пигмеевъ и всякаго безсилія. Типъ Мытищева -- лучшій типъ изъ всѣхъ героевъ г. Авдѣева. Вы видите силу послѣдовательную и неуклонную, продолжающуюся логически, безъ перерывовъ и доведенную до послѣдняго конца безъ уступокъ.
   О Тамаринѣ мы того не скажемъ. Г. Авдѣевъ хотѣлъ развѣнчать его и показать его слабость и пустоту. Съ этой предвзятой мыслью и писался романъ.
   Сначала вамъ даютъ Тамарина въ видѣ демонической силы; предъ нимъ недоумѣваютъ и склоняются всѣ. Нарисовавъ своего героя титаномъ, авторъ начинаетъ затѣмъ медленно, капля за каплей, точно ядъ, впускать въ васъ сомнѣнія. Въ штрихи первоначальнаго цвѣта авторъ вводитъ черточки другой краски и эти, повидимому, ничтожныя черточки, точно ложка дегтю въ бочкѣ меду, портятъ цѣлостность вашего представленія. Вы чувствуете противорѣчія, вы не знаете, какъ ихъ примирить, и вамъ становится неловко отъ незаконченной мысли. Ваша неловкость проходитъ оттого, что вашу мысль ставитъ въ неопредѣленное положеніе самъ авторъ. Критика обвинила нѣкогда г. Авдѣева въ томъ, что онъ отнесся къ Тамарину съ любовью. Мы же готовы упрекнуть г. Авдѣева, напротивъ, въ недостаткѣ уваженія къ той силѣ, которую онъ придалъ Тамарину.
   Тамаринъ сила; Тамаринъ демонъ, покоряющій себѣ людей: онъ затягиваетъ Вареньку; онъ ее почти любитъ и когда Островскій говоритъ ему, что онъ толстѣетъ, Тамаринъ съ безпокойствомъ осматриваетъ себя въ зеркало; когда тотъ-же Островскій рисуетъ ему въ смѣшномъ видѣ его будущую семейную жизнь съ Варенькой, кормилицу, здоровеннаго ребенка -- Тамаринъ бросаетъ Вареньку и уѣзжаетъ изъ деревни, даже непростясь. Тамаринъ, какъ актеръ, пріучаетъ играть свою физіономію и считаетъ себя счастливымъ, что на его лицѣ нельзя прочесть ни одного изъ это внутреннихъ движеній. Когда Варенька вышла замужъ, Тамаринъ чуть не бѣснуется, не спитъ, ходитъ по комнатѣ до упаду и, наконецъ, не выдержавъ себя, ѣдетъ къ ней и объясняется въ своей любви. Наконецъ, Тамаринъ доживаетъ до того, что бродитъ какой-то безсодержательной тѣнью между живыхъ людей и видитъ вокругъ себя новое поколѣніе и, въ сознаніи безполезно потраченной жизни, хватается даже за пистолетъ.
   Одно изъ двухъ: или Тамаринъ сила, или онъ безсиліе; или онъ уменъ, или онъ глупъ; или онъ герой съ букетомъ времени, или онъ филистеръ. Середины для типа и логики нѣтъ. Если Тамаринъ дѣйствительный герой и дѣйствительная сила, его не зачѣмъ рисовать штрихами неподходящаго ему цвѣта; а. если онъ продуктъ простого подражанія, ворона въ павлиньихъ перьяхъ -- ему незачѣмъ давать силу, которой у него нѣтъ и развѣнчиваніе свершается гораздо удобнѣе въ формѣ сатиры. Но васъ вводятъ въ душу героя и вы читаете въ ней дѣйствительныя страданія, видите дѣйствительныя, а не поддѣльныя силы, но затѣмъ васъ просятъ пожалѣть героя. Зачѣмъ это сожалѣніе, оскорбляющее, унижающее человѣческое достоинство? Если Тамаринъ дѣлаетъ глупости, если онъ больше ничего, какъ напускной фатъ и напускной герой, смѣйтесь надъ нимъ, давайте его въ каррикатурѣ, снимайте его съ пьедестала, но не унижайте того, что вы и сами признаете силой, но только силой непристроившейся, и не ставьте рядомъ съ этой силой филистера образцомъ для подражанія.
   Въ томъ-то и дѣло, что въ самомъ существѣ тамаринскаго типа сидитъ сила и авторъ понималъ и чувствовалъ се; но въ то-же время онъ встрѣтилъ много воронъ, которыхъ ему хотѣлось развѣнчать. Развѣнчивая воронъ, авторъ развѣнчивалъ лучшую, правдивую сторону типа. А между-тѣмъ, то-же вѣрное чутье говорило автору, что его собственный Тамаринъ сила и герой; что подобная сила дѣйствительно существуетъ на землѣ, что есть еще невѣдомые никому законы человѣческаго духа, которыхъ не пристроишь къ филистерскимъ рамкамъ благоразумной мѣщанской жизни, непризнающей ничего, что выше ея филистерской посредственности. Отчего конецъ Тамарина оставляетъ въ васъ такое тяжелое и подавляющее впечатлѣніе? Только оттого, что вы чувствуете въ немъ больше силы, силы непристроившейся, по погибшей и меньше всего того самозванства, которое приписывается герою. Разбившійся нравственно Тамаринъ задумался, наконецъ, надъ своею прожитою жизнью, и сталъ онъ рыться и перебирать свое былое. "Долго задумавшись сидѣлъ Тамаринъ и пестрая вереница воспоминаній проходила передъ нимъ; но нерадостны были эти воспоминанія. Другими, болѣе строгими глазами смотрѣлъ онъ на нихъ, и ихъ ложныя краски блѣднѣли и спадали передъ этимъ взглядомъ. И увидѣлъ онъ длинную цѣпь искуственныхъ положеній, добродушныхъ обмановъ и насильственно и ложно возбужденныхъ чувствъ, и отъ всѣхъ этихъ воспоминаній не осталось ни одного, отъ котораго-бы забилось его сердце, ни одного теплаго, задушевнаго, надъ которымъ онъ могъ-бы сладко задуматься, которымъ могъ-бы согрѣть свое охолодѣлое чувство! А было-бя что сохранить! Было-бы что сберечь и затаить глубоко на сердцѣ, и носить и лелѣять, какъ святыню! Но холодно и безучастно проходилъ онъ въ свое время мимо этихъ святыхъ чувствъ и гордо смотрѣлъ на нихъ съ высоты своего самолюбія.
   "И вотъ, пройдена молодость, подведенъ итогъ прошлому и осталось отъ него -- ничего. И вотъ что онъ съ гордостью можетъ показать молодому поколѣнію -- вотъ подножіе, на которое можетъ стать его самолюбіе. А передъ нимъ еще полжизни, которую онъ долженъ прожить этимъ ничѣмъ. И тогда передъ Тамаринымъ, такъ охотно рядившимся и вѣровавшимъ въ свои страданія, явилось страданіе истинное, страданіе самолюбія, которому не на что опереться, обидное сознаніе въ безсиліи того, кто такъ много заставлялъ ожидать и обѣщалъ выполнить... Горькое, безвыходное страданіе! И нарядиться-то нельзя въ него и нельзя его вынимать напоказъ и живописно драпироваться имъ... Страданіе, которое, какъ прорѣху на модномъ платьѣ, надо прятать отъ посторонняго глаза, потому-что оно въ состояніи возбуждать не участіе, а только обидное сожалѣніе!..
   "Горько и невыносимо досадно было Тамарину. Хотѣлъ-было онъ въ порывѣ досады, унижая свое самолюбіе, убѣдить себя, что по могъ жить иначе, что не дано ему было силъ на что-либо большее; но нѣтъ! Самое сознаніе настоящаго положенія, самая сила страданія говорили ему противное. Не сталъ-бы дюжинный человѣкъ анализировать свое прошлое, строго судить самого себя; махнулъ-бы онъ рукой на свою молодость, крякнулъ-бы и сталъ-бы жить не задумавшись. Не то было съ Тамаринымъ. Страшныя, безвыходно тяжелыя минуты переживалъ онъ; было одно особенно мгновеніе -- кризисъ страданія, когда всѣ черныя мысли разрослись до самаго грознаго размѣра. Въ это мгновеніе взглядъ Тамарина упалъ на ящикъ съ пистолетами, стоявшій на столѣ, и приковался къ нему; но потомъ онъ оторвалъ глаза, провелъ рукою по блѣдному лбу, какъ-будто желая смахнуть съ него черныя мысли и горько улыбнулся. Это была искренняя и ядовито-насмѣшливая улыбка и надъ собою разсмѣялся ею Тамаринъ; надъ всѣмъ своимъ прошлымъ, надъ всѣми своими вѣрованіями и убѣжденіями посмѣялся онъ ею. И много мѣткихъ желчныхъ и злыхъ словъ пришло тогда ему на умъ. Ихъ только однихъ вынесъ онъ, какъ результатъ всего прожитого; на свой собственный счетъ выростилъ онъ и скопилъ ихъ запасъ: и имъ обрадовался Тамаринъ и, вооружившись ими, онъ остался жить..."
   Нѣтъ, это не тотъ Тамаринъ, котораго нужно развѣнчивать и стаскивать съ пьедестала, какъ ворону. Здѣсь вы чувствуете какихъ-то двухъ Тамариныхъ, слышите не чистый звукъ, а два параллельныхъ звука; и этимъ-то двумъ параллельнымъ нотамъ, которыя слышались автору, отдался авторъ. Идеальная нота обхватила г. Авдѣева своей дѣйствительной правдой, влекла его къ себѣ своей дѣйствительной силой, а другая, предвзятая мысль, которой онъ задался, заставляла его развѣнчивать Тамарина. И вотъ, для вороны въ павлиньихъ перьяхъ Тамаринъ вышелъ слишкомъ хорошъ, а для силы, которая стремилась въ немъ олицетвориться, онъ по выдержалъ.
   Это невольное подчиненіе правдѣ доказываетъ только, что она правда дѣйствительная, а не выдуманная,-- что печоринскій типъ, какъ типъ силы головкой, выдающійся, чего-то ищущій, къ чему-то стремящійся, недовольный тѣмъ, что есть, не удовлетворяющійся темъ, что даетъ жизнь, воплощающійся то въ Мытищовѣ, то въ Печоринѣ, то въ Рудинѣ, то въ Базаровѣ -- есть вѣчная, никогда неумирающая сила человѣческаго духа, только мѣняющая свою форму. Что у истинной силы, воплощающейся въ извѣстномъ типѣ, являются всегда подражатели -- это такъ и слѣдуетъ; что не всякому типу можно подражать -- тоже вѣрно: поэтому Печориныхъ и Базаровыхъ было много, а Рудиныхъ по было. Но развѣнчивая подражаніе, но нужно трогать самой неумирающей силы, а напротивъ, выдѣлить ее во всей ея чистотѣ, во всей ея вѣчной правдѣ, чтобы отнять у дряни и обскурантовъ возможность оскорблять то, чего они понятъ не въ состояніи, и не поощрять филистерской дерзости занять на пьедесталѣ мѣсто стянутой съ него силы. Что-бы ни былъ Тамаринъ -- онъ все-таки не филистеръ; пусть онъ ошибался, пусть онъ потратилъ свои силы безъ цѣли, безъ положительной пользы; по филистеръ, со всѣми своими ясными цѣлями, разсчитанными, размѣренными стремленіями и положительной пользой, укладывающейся въ его портмоне, все-таки только филистеръ.
   Въ "Отечественныхъ Запискахъ" 1852 года, по поводу романа "Тамаринъ" было сказано: "Давно не встрѣчали мы въ нашей литературѣ книги, написанной съ болѣе благою цѣлью и мыслью. Мы должны быть благодарны автору за эту полезную цѣль, тѣмъ болѣе, что онъ не отступилъ отъ нея. Въ настоящее время, когда мысль часто изгоняется изъ романа или повѣсти подъ тѣмъ предлогомъ, что она есть нѣчто необъективное или невеселое, авторъ не побоялся присоединить къ объективности и веселости мысль и этимъ сдѣлалъ свое произведеніе только умнѣе и больше ничего". Мыслью критикъ "Отечественныхъ Записокъ" зоветъ предвзятое намѣреніе автора развѣнчать печоринскій типъ. Очень можетъ быть, что по тогдашнему времени подобное развѣнчиваніе было необходимо, что Тамариныхъ расплодилось уже черезчуръ много -- этого вопроса я не касаюсь. Я говорю о сущности тѣхъ силъ, которыя создавали печоринскій типъ, создавали Бельтовыхъ, Рудиныхъ, Базаровыхъ, и о тѣхъ правильныхъ отношеніяхъ, въ которыхъ должны находиться къ нимъ авторы: эти силы никогда не изсякаютъ въ обществѣ; онѣ всегда самыя лучшія и самыя надежныя его силы, именно тѣ его силы, отъ возможности правильнаго развитія которыхъ зависитъ правильное развитіе общества. Эти силы никогда не нужно терять изъ виду. И если обязанность литературы, съ одной стороны, развѣнчивать всякую ложь, фальшь и поддѣлку, то съ другой стороны, обязанность той-же литературы дать эту силу въ ея очищенномъ, грандіозномъ, идеальномъ видѣ. Русской лучшей силы никто еще и ни разу не далъ въ подобномъ видѣ. Намъ давали постоянно развѣнчанныхъ героевъ: развѣнчивали ихъ и въ Печоринѣ, и въ Тамаринѣ, и въ Рудинѣ и въ Базаровѣ. Русскую силу всегда изображали ошибающейся и смѣшной или достойной сожалѣнія. Но тутъ что-то не такъ; или этой силы нѣтъ, или эта сила есть. Если эта сила есть и если она можетъ только проявляться въ карикатурно-напускномъ видѣ, возбуждавшемъ сатиру, смѣхъ и сожалѣніе, то что-же дѣлаетъ ее такою? А если есть такія причины, то справедливо-ли обрушивать весь смѣхъ на человѣческое страданіе и не замѣчать причинъ, отъ которыхъ иногда Тамаринымъ приходится задумываться надъ самоубійствомъ или съ отчаянія кончать свою жизнь, какъ Рудинъ. Я несовсѣмъ понимаю, почему разъясненіе всѣхъ этихъ причинъ должно быть исключительной задачей критики и публицистики и почему романисты выгораживаются изъ нея, и ограничиваются одною художественностью, предоставляя каждому толковать ее посвоему.
   Если г. Авдѣевъ говоритъ въ своемъ предисловіи, что онъ не сатирикъ и не оптимистъ, что онъ рисовалъ, какъ видѣлъ, какъ ему представлялось то, что онъ видѣлъ, и задался мыслью показать обществу и человѣку, какъ они добродушно обманываются,-- то относительно 1852 года, когда явился романъ "Тамаринъ", я готовъ считать эти слова правильными. Мои замѣчанія имѣютъ болѣе общій характеръ, относятся не столько къ роману г. Авдѣева, сколько къ этой живой силѣ, которой однако никто изъ современныхъ беллетристовъ по касается и не думаетъ даже отыскивать въ русской жизни. Общество-ли не выработало типа? или писатели не умѣютъ его подмѣтить?
   

III.

   Въ параллель Тамарину г. Авдѣевъ даетъ другой типъ. "Это но въ противоположность Тамарину, говоритъ намъ авторъ, а болѣе современный и близкій намъ типъ, какъ я его понимаю. Онъ у меня очерченъ, насколько былъ нуженъ для Тамарина, и если характеръ этотъ сухъ и нѣсколько бѣденъ поэтической стороной, то тѣмъ не менѣе, я полагаю, вѣренъ дѣйствительности."
   Тѣ-же "Отечественныя Записки" 1852 г. дѣлаютъ автору за Иванова упрекъ. Ивановъ, по ихъ словамъ, богатъ дѣятельностью, умомъ, владѣетъ всѣмъ, чтобы сдѣлаться художественнымъ лицомъ и при всемъ томъ производитъ впечатлѣніе умной и холодной диссертаціи. Отчего-же это? Чего недостаетъ Иванову, чтобы сдѣлаться живымъ художественнымъ образомъ?-- творчества-ли автора или выработанности этого типа въ жизни? "Отечественныя Записки" обвиняютъ автора; они находятъ, что въ обрисовкѣ личности Тамарина служили автору путеводными звѣздами Лермонтовъ и Пушкинъ. Для изображенія Иванова образцовъ не было, поэтому для авторскаго творчества было открыто широкое, свободное поле и если типъ не удался, значитъ виноватъ авторъ. Но именно это-то и не значитъ. Ивановъ, по словамъ г. Авдѣева, вѣренъ дѣйствительности, слѣдовательно въ этой дѣйствительности и причина, что онъ сухъ и бѣденъ поэтической стороной. Если слѣдуетъ отыскивать вину автора, то не въ томъ, что онъ не справился съ художественностью, а въ томъ, что онъ сдѣлалъ ошибку мысли. Ошибка автора въ томъ, что онъ взялъ для сопоставленія двѣ разныя, неподлежащія сравненію величины.
   Если Печорины, Тамарины и всѣ люди той-же неудовлетворяющейся силы, бродятъ вѣчно нспокойные и непосѣдливые, не нрпростая ни къ какому мѣсту, то для назидательной параллели нужно брать силу того-же сорта и показать, при какихъ условіяхъ она не приростаетъ и при какихъ можетъ приростать. Задача психолога-романиста выслѣдить ту-же самую силу въ новой, смѣняющей ее формѣ, сохраняя весь основной характеръ силы, весь ея складъ и пошибъ. Если же романистъ въ параллель одной силѣ, вылившейся въ одной формѣ, даетъ силу совершенно въ другомъ родѣ, вылившуюся тоже въ свою форму -- сравненіе оказывается невозможнымъ и не получается ничего кромѣ отрицательнаго результата. Это-то именно и получилось. Сколько-бы ни положилъ авторъ своего творчества, какъ-бы ни вышелъ художественно-совершененъ новый, созданный имъ типъ; ои если онъ по составу и по силѣ слабѣе, то онъ никогда не выйдетъ тѣмъ художественнымъ уничтоженіемъ дѣйствительной силы, о которой говорилъ критикъ "Отечественныхъ Записокъ."
   Читатель знаетъ, что такое Тамаринъ; посмотримъ, что такое Ивановъ.
   Ивановъ олицетворяетъ собою благороднаго дѣятеля на пользу ближнихъ и отличается многими несомнѣнными практическими достоинствами. Онъ исполнителенъ и акуратенъ до того, что, даже сидя рядомъ съ любимой имъ женщиной, не забудетъ справиться по часамъ, не пора-ли ему идти въ должность. Для него на службѣ не существуетъ никакого лицепріятія, ни для свойства, ни для родства, ни для дружбы; онъ безпристрастенъ и правдивъ, какъ само правосудіе, и неподкупенъ, какъ Катонъ; онъ смотритъ на вещи спокойнымъ окомъ самаго очищеннаго благоразумія, не обманывая себя ложными толкованіями. "Во всемъ онъ старается разобрать замаскированное начало и по возможности угадывать его исходъ". Онъ обладаетъ теплымъ и живымъ сердцемъ, по боится увлеченій, допуская, однако, невозможность совершенно спастись отъ увлеченій; онъ желаетъ, чтобы они приходили потише да поскромнѣе. "Ему было-бы тяжело нести чувство, которое-бы могло связывать его мысль и дѣятельность." И угадывая исходъ своихъ отношеній къ Варенькѣ, Ивановъ нарочно выпрашиваетъ себѣ командировку и уѣзжаетъ, увозя съ собой гордое сознаніе, что онъ поступилъ, какъ честный и вполнѣ благородный человѣкъ.
   Скажите: что тутъ общаго съ Тамаринымъ, въ складѣ ихъ ума, въ темпераментѣ, въ энергіи чувства, наконецъ въ самомъ обаяніи натуръ? И критикъ "Отечественныхъ Записокъ" еще думаетъ, что для творческаго таланта автора, была почва,-- стоило только развернуться! Въ этомъ-то и ошибка: ошибка критика, ошибка г. Авдѣева, ошибка всѣхъ тѣхъ, кто и послѣ него хотѣлъ разработывать ту-же почву. Авторское творчество вовсе не чудодѣйствующая сила, которой можно созидать живыхъ людей изъ ничего, или лѣпитъ боговъ изъ глины -- выйдутъ, правда, божки, да только глиняные. Для чего нѣтъ матеріаловъ въ самой жизни, того не создашь.
   Печорины, Тамарины, Рудины, Базаровы болѣли своей бездѣятельностью; они оттого и мыкались весь свой вѣкъ, что хотѣли не той дѣятельности, какую имъ подсовывала жизнь. Эти люди, сравнительно, все-таки титаны и, во всякомъ случаѣ, герои; въ противуположность-же имъ, въ назиданіе и укоръ, давали всегда исполнительность и аккуратность. Но развѣ чиновникъ герой, развѣ онъ можетъ быть общественнымъ дѣятелемъ? Съ чиновнымъ міромъ художественному творчеству дѣлать рѣшительно нечего; на этой почвѣ никакъ не можетъ вырости разрѣшеніе тѣхъ вопросовъ, которые мучили Печорина, Тамарина, Рудина. И какъ вы ни разработывайте эту почву, какихъ цвѣтовъ съ нея не срывайте, они всегда будутъ блѣдны передъ Печоринымъ, Рудинымъ и Базаровымъ. Люди сильнаго головного типа -- продукты свободнаго человѣческаго духа, вовсе не такъ легко укладывающагося въ извѣстныя узкія рамки, тогда-какъ Ивановы сами и добровольно стягиваютъ себя узкой формой. Въ одномъ случаѣ порывъ -- ищущій и оттого ошибающійся, въ другомъ -- сухой, строгій долгъ и заранѣе составленная программа поведенія на всю жизнь. Какъ-будто вопросы Рудина разрѣшились-бы оттого, еслибъ онъ поступилъ на службу въ губернское правленіе; кажется, онъ перепробовалъ на своемъ вѣку немало: онъ былъ и чиновникомъ, и учителемъ, и управляющимъ, принимался осуществлять и кое-какіе промышленные проекты, а все-таки не остановился ни начемъ. Если-бы всѣ вопросы, мучившіе людей этого сорта, разрѣшались поступленіемъ на службу, то у каждаго, конечно, достало-бы столько ума, чтобы понять это. Романисты былого времени, видѣвшіе въ Рудинѣ какого-то фантазера-скитальца и изболтавшагося человѣка, приписывали все это одному дурному воспитанію и не видѣли нравственной болѣзни, которая имѣла свои дѣйствительныя причины, гнѣздившіяся въ общественной средѣ. По ихъ мнѣнію, это была просто избаловавшаяся, дурная воля и распущенность мысли; но романисты не замѣчали того, что и они сами больны тою-же болѣзнью и ищутъ лекарства въ той-же дѣятельности, въ какой наконецъ нашелъ его Рудинъ. Но между средствомъ Рудина и между средствомъ романистовъ оказалась маленькая разница.
   Въ лицѣ Иванова, г. Авдѣевъ хочетъ дать Печоринымъ урокъ правильнаго и полезнаго пользованія своими силами; онъ, очевидно, хочетъ сказать, что спасительный выходъ изъ красиваго скучанья -- въ общественной дѣятельности. Но между общественной дѣятельностью и дѣятельностью чиновника Иванова есть разница. Общественная дѣятельность есть вполнѣ свободная дѣятельность, дѣятельность, наиболѣе удовлетворяющая и успокоивающая человѣка. Если-бы подобная дѣятельность была мыслима въ то время, то ужь, конечно, ни Печоринъ, ни Тамарипъ не фигурировали-бы своимъ "сатанинскимъ" самолюбіемъ въ провинціальныхъ салонахъ и будуарахъ, а развернули-бы его на новомъ поприщѣ, болѣе его удовлетворяющемъ. Чиновная дѣятельность совсѣмъ по то. Чиновникъ простой, скромный исполнительный органъ. Это вѣрно ходящіе часы, отъ которыхъ прежде всего требуется точность. Для личной, свободной дѣятельности чиновника оставляется мѣста ровно настолько, насколько его личныя качества могутъ возвысить его исполнительность. Идеальный типъ чиновника есть поэтому самая совершенная машина, какую только можно придумать,-- машина, дѣйствующая въ строгихъ предѣлахъ, какіе ей отведены. Этого образцоваго типа Россія еще по выдумала; онъ не понимается еще даже и въ той послѣдовательной теоретической разработкѣ, въ какой понимается во Франціи и особенно въ Германіи. Эту-то непослѣдовательность, конечно, и замѣчали романисты, когда въ видѣ общественныхъ дѣятелей думали давать типъ образцоваго чиновника. Ошибка, которую обнаруживаетъ г. Авдѣевъ, очень обыкновенная ошибка для того времени, когда дѣйствовали Печорины и Тамарины. Тогда всѣ думали, что чиновнику стоитъ только сдѣлаться добродѣтельнымъ и честнымъ, и русскія рѣки потекутъ медомъ и молокомъ; такой исправленный, очищенный и возведенный въ герои чиновникъ являлся олицетвореніемъ гражданскихъ доблестей, чѣмъ-то въ родѣ Катона и Аристида. Эту-же сімую ошибку повторилъ потомъ графъ Соллогубъ въ "Надимовѣ", а нынче г. Ахшарумовъ въ "Мандаринѣ", но въ обратномъ смыслѣ. Тутъ не больше, какъ смѣшеніе понятій,-- приписываніе чиновнику такой силы и такого значенія, при которомъ онъ уже перестаетъ быть чиновникомъ,-- смѣшиваніе чиновника съ общественнымъ дѣятелемъ, и не больше, какъ утопическія воззрѣнія на всю сферу чиновной дѣятельности.
   Желая создать идеалъ героя на чиновничьей почвѣ, авторы впадаютъ въ противорѣчія. Для полнаго развитія типа героя требуется прежде всего наиболѣе пригодный маторіялъ, изъ котораго герой создается, и затѣмъ, кромѣ внутреннихъ силъ, требуются еще благопріятныя условія для ихъ развитія. Чѣмъ герой многостороннѣе, сильнѣе умомъ и страстью, чѣмъ мысль его глубже, чѣмъ стремленія его дальше, чѣмъ размахъ его шире, тѣмъ и образъ героя величественнѣе. Поэтому отчаянная борьба на смерть порывающейся человѣческой души съ окружающею ее жизнью и обстоятельствами, вѣчное недовольство, вѣчное неустанное исканіе даютъ всегда лучшіе образчики героевъ и идеальныхъ типовъ. Но для Иванова развѣ что-нибудь подобное возможно? ему отмѣрили аршинъ земли во всѣ четыре стороны, велѣли смотрѣть за чистотой этого аршина и Ивановъ, подобно акуратному сторожу-нѣмцу, смотритъ неупустительно. Въ одномъ случаѣ свободный порывъ, какое-то смутное исканіе истины; въ другомъ нѣтъ никакого исканія, отсутствіе всякаго порыва, одна акуратность и благоразумное стояніе на одномъ мѣстѣ. Въ одномъ случаѣ мало всей русской земли, а въ другомъ и аршинъ поглощаетъ всю жизнь; въ одномъ случаѣ человѣку хотѣлось-бы разорвать все, что его стѣсняетъ,-- глупые предразсудки, ни къ чему ненужный формализмъ, обрядность жизни; въ другомъ -- полное отсутствіе лично-свободной дѣятельности и совершенное подчиненіе своего поведенія строгой, формальной программѣ. И послѣ этого критики обвиняютъ авторовъ въ недостаткѣ творчества, точно Гамлета можно нарисовать въ виц-мундирѣ!..
   Типъ чиновника никогда не можетъ быть идеальнымъ типомъ тѣхъ героевъ, о которыхъ я говорилъ по поводу Тамарина. Типомъ чиновника нельзя разрѣшать тѣхъ вопросовъ, которые безплодно разрѣшали эти герои; типъ этотъ никогда не можетъ стоять на первомъ планѣ картины и годится только въ группахъ. Чѣмъ типъ чиновникѣ идеальнѣе, тѣмъ онъ меньше годится въ герои; напротивъ, тѣмъ онъ больше горой, чѣмъ онъ меньше чиновникъ. Для общественнаго же дѣятеля требуются совершенно обратныя условія. Здѣсь требуется прежде всего возможное проявленіе личныхъ свойствъ человѣка; когда эти личныя свойства развиваются до своей высшей нравственной силы и красоты, тогда человѣкъ становится идеаломъ и героемъ. Мы понимаемъ, что г. Авдѣевъ, всматриваясь въ окружающую жизнь, могъ скорбѣть о томъ, что Тамаринъ не общественный дѣятель; но думаемъ также, что сдѣлаться общественнымъ дѣятелемъ въ тѣ времена было ему настолько-же невозможно, насколько превратиться въ Иванова. Общественная дѣятельность и служба въ губернскомъ правленіи двѣ не только разныя, но совершенно противуположныя вещи. Если-бы не только тогда, когда писался Тамаринъ, но и ныньче романистъ вздумалъ дать идеальный типъ общественнаго дѣятеля, то этотъ типъ вышелъ-бы или несогласнымъ съ дѣйствительностью, или-же тѣнью и карикатурой. Насколько подобная попытка была-бы безплодна, мы можемъ видѣть на героѣ романа "Межъ двухъ огней" Камышлинцовѣ. Камышлинцовъ вышелъ благонамѣренной посредственностью и чѣмъ-то дряблымъ по той-же причинѣ, по какой не могло ничего выйти изъ Иванова.
   Камышлинцовъ очень благонамѣренный и добрый человѣкъ, но свои добродѣтельные порывы на благо родины онъ не соразмѣряетъ съ возможностію ихъ осуществленія и потому увлекается мечтами маниловскаго сорта. Рядомъ съ вылизаннымъ Нобелькнебелемъ, Камышлипцовъ, конечно, нѣчто очень хорошее, честное и возбуждающее къ себѣ сочувствіе, но въ немъ все-таки нѣтъ ни сильнаго и глубокаго ума, ни темперамента и характера, а живутъ только одни добрыя пожеланія; оттого-то, разсуждая весьма основательно, что наша жизнь вообще не представляетъ удобства къ широкой дѣятельности, и затѣмъ скромно примиряясь на мысли, что всякая дѣятельность почтенна, если она производительна, и что незачѣмъ кидаться за тѣмъ, къ чему не чувствуешь призванія, а бери то, что сподручнѣе,-- Камышилинцовъ поступаетъ въ крестьянское по дѣламъ присутствіе. Кажется, что можетъ быть скромнѣе этихъ требованій! Камышлипцовъ не рвется ни въ туманы, ни въ облака: онъ не хочетъ обнять всей Россіи; онъ хочетъ только помочь всѣми своими силами крестьянской реформѣ. Камышлипцовъ такъ-же честно, какъ Ивановъ, берется за свое дѣло, воодушевляясь сознаніемъ долга и честности призванія; онъ хочетъ помочь возстановленію попранной правды и справедливости и защитить слабаго отъ сильнаго. Конечно, это честно и благородно, но пока Камышлипцовъ сталкивается съ какими-то салопницами, Пеньтюхиными и другими мелкими утѣснителями, ему все сходитъ съ рукъ и ме лкотравчатое недовольство ограничивается только тѣмъ, что обзываетъ его демагогомъ; но когда тому-же самому Камышлинцову пришлось сцѣпиться съ Темрюковымъ, то вслѣдъ за тѣмъ онъ получилъ изъ Петербурга письмо отъ одного господина, довольно высоко доставленнаго въ дѣлахъ по крестьянству. "Господинъ этотъ осторожно и сколь возможно мягко, съ величайшимъ сожалѣніемъ, считалъ нужнымъ частно сообщить Камышлинцову, что дѣятельность его, къ несчастно, возстановляетъ противъ себя общественное мнѣніе и подаетъ поводъ къ слухамъ, которые, хотя имъ и не даютъ вѣры, тѣмъ не менѣе, считаются неприличными для члена отъ правительства и все это неудовлетворяетъ ожиданіямъ и цѣлямъ правительства въ крестьянскомъ дѣлѣ; но что если-бы Камышлинцовъ пожелалъ другого рода службы, то, нѣтъ сомнѣнія, что съ его отличными способностями, энергіей и высокою честностью, Камышлинцовъ вполнѣ можетъ разсчитывать на прекрасное мѣсто и что онъ, его знакомый, предлагаетъ для этого все свое содѣйствіе и полную готовность къ ходатайству".
   Вотъ насколько ограниченная сфера дѣятельности Иванова, предлагаемая, какъ исходъ, обезличиваетъ человѣка,-- насколько она парализуетъ всякаго автора, желающаго черпать въ ней матеріялъ для изображенія характеровъ,-- насколько она даетъ только однѣ сухія краски, отнимающія возможность рисовать самостоятельную силу, всякую оригинальность и своеобразность, которыя можно провѣрить на всѣхъ остальныхъ мужскихъ типахъ произведеній г. Авдѣева.
   Какъ только авторъ выходитъ изъ сферы филистерствующихъ Ивановыхъ и начинаетъ говорить о другихъ лицахъ, сейчасъ начинаешь себя чувствовать въ другомъ тепломъ климатѣ, чувствуешь себя среди живыхъ людей. Хотя г. Авдѣевъ не балуетъ читателя титанами и идеальными героями, а рисуетъ людей обыкновенныхъ, сѣренькихъ, какіе встрѣчаются всякій день, на всякой улицѣ, но эти сѣренькіе люди все-таки живые люди: у каждаго своя физіономія и свой собственный запахъ и цвѣтъ. Люди эти бываютъ иногда очень маленькіе; желанія и стремленія ихъ самыя будничныя, мечты дѣтскія, а благодушество и ограниченность дѣлаютъ ихъ счастливыми немногимъ. Для какой-нибудь Марьи Степановны роковой вопросъ жизни только въ томъ, кислы или не кислы крендельки къ чаю, потому-что ея пониманіе человѣческаго достоинства не простирается дальше репутаціи, какую создали ей крендельки, подаваемые у нея въ домѣ. Какой-нибудь Василій Васильевичъ, установившійся въ жизни, выпиваетъ аккуратно въ день четыре рюмки травничку и чувствуетъ себя совершенно счастливымъ и удовлетвореннымъ тою безмятежною праздностью, въ какой ему удалось уложиться. Но не всѣ такъ безмятежны, какъ Василій Васильевичъ; есть и люди, въ которыхъ сидитъ безпокойный бѣсъ, бродитъ кровь, и изъ нихъ формируются типы болѣе или менѣе ноздревскаго пошиба. Какой-нибудь Охвостневъ колобродить, вретъ, пьетъ, мотаетъ, волочится, сманиваетъ гувернантокъ; какой-нибудь князь Мухрабакаевъ, въ которомъ кромѣ частички Ноздрева, есть частички Манилова и наклонности Ильи Ильича, среди попоекъ разсыропливаетъ себя платоническими мечтами о счастіи, чтобы со временемъ сдѣлаться такимъ-же байбакомъ, какъ Василій Васильевичъ. У г. Авдѣева цѣлый рядъ подобныхъ сѣренькихъ, невыдающихся людей; они точно балластъ въ жизни: ничего она отъ нихъ не выигрываетъ, и между-тѣмъ ко всѣмъ этимъ безполезнымъ людямъ у васъ пробуждается теплое, хорошее чувство: вы видите, что это люди,-- люди, какъ они есть,-- люди безъ вычуръ; никто изъ нихъ передъ вами не кобянится, не ломается, не умничаетъ и не протирается на первое мѣсто. И въ то-же время Черновы, Чолоковы, Нобелькнебели, Ивановы, говорящіе умно и красиво, держащіе себя съ достоинствомъ, честные, по крайней мѣрѣ говорящіе о честности фразисто, давятъ и сжимаютъ васъ, точно нѣсколько пудовъ положено на вашъ умъ и чувство, и, въ концѣ концовъ, всѣ эти благородные люди кажутся вамъ очень ограниченными, очень маленькими, совершенно бездушными и даже плюгавыми. Поставьте въ тотъ и другой мірокъ людей печоринскаго типа, Рудиныхъ, Базаровыхъ и какого хотите умнаго человѣка. Неужели нужно восхищаться ими, чувствовать себя счастливымъ въ ихъ обществѣ и непремѣнно пристроиться къ одной изъ этихъ группъ? Ну, а ежели человѣкъ чувствуетъ, что онъ не можетъ втиснуть себя ни въ одну изъ нихъ, неужели лучше быть Нобелькнебелемъ, Чоловымъ, чѣмъ Тамаринымъ? Неужели ошибались только Печорины, Рудины, Базаровы?-- и они только больные, а остальные всѣ здоровы? Кто здоровые, кто больные?-- "Но вы забываете, что одни люди дѣйствительные, другіе -- художественный типъ, воплощеніе не достатковъ времени въ красивомъ идеалѣ, могутъ возразить мнѣ словами предисловія къ "Тамарину". Но это не отвѣтъ. Если Тамаринъ идеальный герой и художественное воплощеніе недостатковъ, то Ивановъ дѣйствительный не можетъ служить ему сопоставленіемъ. Если-же Печоринъ, Тамаринъ, Рудинъ, Базаровъ просто умные, хорошіе, но заблуждающіеся люди, напускающіе на себя демонизмъ изъ одного сатанинскаго самолюбія, то мы опять спросимъ -- развѣ изъ честныхъ стремленій Камышлинцова вышелъ какой-нибудь практическій результатъ? Ясно, что отвѣта нѣтъ. И нѣтъ отвѣта не только въ романахъ г. Авдѣева, но и ни въ одномъ русскомъ романѣ. Вопросъ этотъ, поднятый еще Лермонтовымъ, освѣженный послѣ въ разныхъ видахъ гг. Авдѣевымъ, Тургеневымъ и другими, и до сихъ моръ остается открытымъ.
   

IV.

   Симпатіи г. Авдѣева не лежатъ особенно къ мужчинамъ; всѣ они сѣраго цвѣта, всѣ они или байбаки и лежебоки, или филистеры черствые и сухіе, но изящные и недоступные, или кровяные, гуляющіе люди, въ родѣ Охвостнева. Только Тамаринъ выдѣлился изъ этой сѣрой посредственности, но зато Тамаринъ не практическій и не дѣйствительный человѣкъ. Вообще мужской вопросъ не составляетъ спеціальности г. Авдѣева -- спеціальность его иная.
   Уже въ романѣ "Тамаринъ" замѣтна струйка иного цвѣта, по которой можно угадывать, преимущественныя симпатіи г. Авдѣева и его тяготѣніе къ женскимъ типамъ. Въ послѣднихъ романахъ г. Авдѣева это тяготѣніе проявилось уже въ точно сформировавшемся направленіи и въ вполнѣ созрѣвшей мысли. Г. Авдѣевъ культивируетъ и разрабатываетъ вопросъ о свободѣ чувства и чувства спеціально женскаго.
   Недешево обошлась г. Авдѣеву его отвага коснуться этого вопроса. Когда появился его романъ "Подводный камень", благонамѣренные критики подняли такой шумъ и такую брань, какіе на нашемъ литературномъ торжищѣ слышатся рѣдко. Особенно неистовствовала "Библіотека для чтенія", редактируемая тогда г. Писемскимъ. Оно и понятно; "Библіотека" изумлялась глупости Соковлина, который поступилъ совсѣмъ не такъ, какъ-бы поступила въ этомъ случаѣ редакція "Библіотеки". По мнѣнію "Библіотеки", послѣ отказа Комлева жениться, Соковлину слѣдовало доказать ему разными резонами, что онъ ошибается. Въ рѣчи, сочиненной критикомъ "Библіотеки" за Соковлина, стояло между прочимъ такое мѣсто: "Мнѣ просто завидно, что вы такъ легко хотите получить счастье и не рѣшаетесь ради его отказаться отъ своего предразсудка, отъ своего страннаго убѣжденія о бракѣ. Со мною дѣлается наоборотъ; я лишаюсь моего счастья и вы заставляете меня сдѣлать усиліе надъ моимъ предразсудкомъ, что женѣ моей неудобно жить съ вами и продолжать носить мое имя и что матери моего сына даже вовсе неудобно быть вашей любовницей. Будемте бороться съ предразсудками: вашъ -- личная прихоть; мой -- общественное мнѣніе. Ваше орудіе борьбы состоитъ въ застращиваніи жены моей, что вы размозжите себѣ лобъ; мое -- въ томъ, что женѣ моей просто безъ моего согласія нельзя оставить моего дома... ну хоть... въ полицейскомъ отношеніи. Неужели вы въ самомъ дѣлѣ разобьете голову?
   -- Разобью, долженъ проскрежетать Комлевъ.
   -- Ну, такая вамъ и дорога. Только знайте, что вы съ этого времени во мнѣніи жены моей -- человѣкъ падшій: вы дали мнѣ полнѣйшую возможность доказать ей не только, что вы ее не любите, но что вы и не въ своемъ умѣ".
   По мнѣнію критика "Библіотеки для чтенія", одного усилія, одного рѣчистаго слова было достаточно Соковлину, чтобы убѣдить въ этомъ свою Наташу.
   Эту выписку я дѣлаю для того, чтобы показать читателю, къ какимъ пріемамъ прибѣгаютъ у насъ извѣстные люди и извѣстные критики въ тѣхъ вопросахъ, которыхъ они понять не въ состояніи. "Библіотека для чтенія" совѣтуетъ Соковлину запросто прибѣгнуть къ полицейской власти и къ X тому, чтобы порѣшить съ Комлевымъ, точно это отвѣтъ на психологическій вопросъ и точно этимъ пріемомъ можно доказать г. Авдѣеву, что онъ ошибается. Еще лучше ораторы "Библіотеки для чтенія" и того легіона, который за ними стоитъ, когда они принимаются морализировать точь въ точь, какъ чиновники управы благочинія. Непорочность существуетъ, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, разсуждаютъ они, существуютъ и противоположныя качества. Г. Авдѣевъ, говорятъ критики "Библіотеки для Чтенія", эти качества смѣшиваетъ, можетъ быть, потому, что онъ выражаетъ свои мнѣнія въ формѣ романа. Въ дѣйствительности же этихъ вещей смѣшивать нельзя. И въ доказательство своей безошибочности, "Библіотека для чтенія" приводитъ случай изъ англійской уголовной практики. Одинъ отецъ, убившій обольстителя своей дочери, оправдался въ англійскомъ судѣ такою защитительной рѣчью: "Убить-то я его убилъ, но я жалѣю не объ этомъ; мнѣ жаль, что я не могу убить его двадцать разъ". Всѣхъ, кто поступаетъ иначе, "Библіотека" зоветъ людьми неправильнаго взгляда, а г. Авдѣева обвиняетъ въ томъ, что онъ даетъ Наташѣ потачку. "Это нетерпимость въ нехорошемъ значеніи слова".
   Журналъ "Время", раздѣлявшій вообще взгляды "Библіотеки", но менѣе грубый и носившій на себѣ личину національнаго либерала, обвинилъ г. Авдѣева тоже въ томъ, что Наташи и Соковлины выдуманы и что только въ романѣ можно выдавать вымыселъ за дѣйствительность. "Въ дѣйствительности, въ настоящей жизни Наташа не увлеклась-бы излишней откровенностью, говоритъ "Время";-- полюбивши Комлева, она скрыла-бы это отъ мужа и имѣла-бы съ Комлевымъ тайную связь. Мужъ, если-бы и догадался, скрылъ-бы это отъ всѣхъ, поревновалъ-бы, помучился-бы, но разумѣется не сталъ-бы бить жены и подавать на нее жалобу въ консисторію; между ними появилась-бы холодность и непріязнь; они переселились-бы на разныя половины; но когда Наташа исчерпала-бы до глубины всю сухость Комлева, гона охладѣла-бы къ нему, поссорилась-бы съ нимъ и научилась-бы цѣнить больше своего мужа. Если только дѣло не осталось скрытымъ, то между мужемъ и женой, вѣроятно, происходили-бы сцены горькихъ упрековъ и обвиненій. Но добрый мужъ, замѣтивъ, что все уже кончилось и, такъ-же, какъ у г. Авдѣева, извиняя жену тѣмъ, что она слишкомъ молода, могъ-бы, конечно, и помириться съ женою". По моему, это еще хуже управы благочинія, которою грозитъ г. Писемскій. Но чтобы такой либеральный органъ, какъ "Время" 1861 г., но былъ заподозрѣнъ въ отсталости, критикъ надѣваетъ на себя либеральную личину и кончаетъ свою статью такъ: "Мы надѣемся, что насъ не обидятъ подозрѣніемъ, будто-бы мы противники свободы чувства. Вопросъ этотъ не принадлежитъ къ тѣмъ, въ которыхъ-бы возможно было колебаніе. Не только въ отношеніи къ Соковлину, Наташѣ и Комлеву, но и во всѣхъ другихъ случаяхъ безъ исключенія мы желали-бы, чтобы люди дѣйствовали полюбовно, по взаимному соглашенію, чтобы сила никогда не вмѣшивалась въ опредѣленіе отношеній между людьми, особенно-же сила укоренившихся мнѣній. Но одна свобода еще ничего но значитъ; еще болѣе, чѣмъ за свободу чувства, мы стоимъ за самое чувство,-- за его глубину и правду: мелкія, фальшивыя чувства насъ не порадуютъ, если они пользуются правомъ свободнаго проявленія. Мы нисколько не намѣрены находить непозволительными дѣйствія Наташи, Соковлиныхъ, Комлевыхъ: мы говоримъ только, что эти дѣйствія вытекаютъ изъ мелкаго источника, что они далеки отъ истинной глубины человѣческихъ чувствъ, что если мы желаемъ свободы чувства въ обществѣ, то вовсе не для того, чтобы чаще повторялись подобныя дѣйствія: отъ свободы чувства мы ждемъ другого: мы надѣемся, что чувства станутъ сильнѣе, чище, долговѣчнѣе; свобода принадлежитъ чувствамъ вовсе не потому, что чувства измѣнчивы, капризны и неразумны, но потому что они бываютъ глубоки, послѣдовательны, проникаютъ собою всю жизнь души и, слѣдовательно, хотя безсознательно, но высоко разумны". Эти, довольно большія выписки я сдѣлалъ для того, чтобы показать читателю отношенія консервативной литературы 1861 г. къ вопросамъ, поднятымъ г. Авдѣевымъ. Роману г. Авдѣева думали противодѣйствовать еще и тѣмъ, что онъ будто-бы списанъ съ "Подиньки Саксъ" -- Дружинина, старались и льстить самолюбію публики, взывая къ ея охранительнымъ чувствамъ, къ ея благоразумію и увѣряя, что будто-бы лучшія женщины считаютъ романъ г. Авдѣева памфлетомъ.
   Но все это не разрѣшало вопроса; не разрѣшало его и предположеніе "Времени", что весь романъ сочиненъ г. Авдѣевымъ и въ дѣйствительности подобныя дѣла совершаются иначе. А если предположить, что, наперекоръ "Времени", романъ Наташи есть дѣйствительность (нельзя-же доказывать ошибочность и неразумность человѣческаго поведенія отрицаніемъ факта, если онъ на лццо), тутъ дѣло критики коснуться внутреннихъ его сторонъ и опредѣлить ихъ правдивость или лживость на основаніи того идеала, который служитъ критикѣ ея критеріемъ. У консерватора "Библіотеки для чтенія" критеріемъ служилъ Домострой, котораго вся эта партія, съ г. Писемскимъ во главѣ, и до сихъ поръ держится. Эта мудрая партія рѣшила сразу, что Наташа балуетъ, а г. Авдѣевъ ей потакаетъ.
   Тѣ-же консерваторы, но болѣе опрятные и болѣе цивилизованные, щеголявшіе, подъ флагомъ "Времени", либерализмомъ, хотя, повидимому, и соглашались съ основной мыслью автора относительно свободы чувства и, проповѣдуя полюбовность и взаимное соглашеніе, не допускали вмѣшательства силы въ какой-бы-то формѣ ни было, но въ то-же время они обвиняли Наташу и Комлева въ легкомысліи и въ непрочности ихъ чувствъ. "Время" перенесло такимъ образомъ вопросъ на почву очень скользкую и въ сущности отвергло всякую свободу чувства. Оно говоритъ, что свобода принадлежитъ чувствамъ не потому, что они измѣнчивы, а потому, что высоко разумны. Это очень громкая и красивая фраза, но въ ней нѣтъ никакого содержанія. Либеральные консерваторы "Времени" допускаютъ одни только истинно глубокія чувства; чувства же Наташи и Комлева они называютъ мелкими и легкомысленными. Но гдѣ-же граница между мелкимъ и немелкимъ чувствомъ и кому принадлежитъ право установить эту границу? По мнѣнію консерваторовъ лагеря г. Писемскаго, право это принадлежитъ мужу, который лучше, чѣмъ кто-либо, можетъ понять баловство своей жены. "Время" на этотъ счетъ мнѣнія никакого не высказываетъ. И надобно согласиться, что и теоретически, и практически границу эту опредѣлить весьма трудно и даже совершенно невозможно. Общаго основанія не было и у Наташи; во всякомъ случаѣ у нея былъ хоть какой-нибудь критерій, тогда-какъ и у Соковлина, и у г. Писемскаго, осуждающаго его, не могло быть никакого. Наташа любила второй разъ: въ первый разъ она полюбила Соковлина, за котораго и вышла замужъ, а во второй разъ -- Комлева, который и оказался ея подводнымъ камнемъ. Слѣдовательно Наташа все-таки имѣла хоть кое-какое основаніе составить себѣ понятіе объ относительной глубинѣ обоихъ этихъ чувствъ. Если-бы изъ сравненія оказалось, что чувство ея къ Комлеву глубже, чѣмъ чувство ея къ Соковнину, имѣла-ли-бы она право поступить такъ, какъ она поступила? По теоріи, высказываемой "Временемъ", имѣла.
   Но мы думаемъ, что ставить вопросъ такимъ образомъ значитъ лишить себя прежде всего точки опоры. Консерваторамъ нужно отдать справедливость: они видятъ факты -- еще-бы!-- но только они не умѣютъ ихъ понимать и обыкновенно обрушиваются на послѣдствія, не замѣчая причинъ.
   Либеральные консерваторы "Времени" допускаютъ теоретически свободное чувство; они противъ всякаго насилія; они оправдываютъ и Наташу, и Соковлина, и Комлева,-- но они требуютъ только, чтобы во всякомъ подобномъ случаѣ глубина чувства была точно опредѣлена дюймами и линіями. Но законовъ для такихъ измѣреній нельзя опредѣлить ни теоретически, ни практически; можно сказать только одно, что такъ-какъ чувство есть вещь субъективная, то и единственный судья его только тотъ, кто его въ себѣ носитъ. Наташа такъ и поступила; а между тѣмъ "Время" все-таки недовольно и находитъ, что мотивы Наташи недостаточно глубоки, то-есть, иначе сказать, "Время" ничего не говоритъ и ничего не разъясняетъ.
   Мы думаемъ, что вопросъ о Наташѣ слѣдуетъ оставить въ сторонѣ и консервативные критики поступили-бы логичнѣе, еслибы ограничились восклицаніемъ: "вотъ какія иногда бываютъ запутанныя и непріятныя для людей положенія, если они не предупреждаютъ ихъ возможности."
   Та сторона женскаго вопроса, которую подсмотрѣли критики-консерваторы въ романѣ г. Авдѣева, заключается собственно во второй его половинѣ; первая хотя и на лицо въ романѣ, но ее миновали, или потому, что не замѣтили, или потому, что но хотѣли замѣтитъ.
   Женскій вопросъ въ томъ видѣ, какъ онъ началъ свое существованіе, явился вопросомъ замужней женщины, вопросомъ о супружескомъ счастіи, вопросомъ о томъ, что уже испорчено; но исправлять испорченное своею собственною глупостью всегда труднѣе, чѣмъ начать прямо съ умнаго. Послѣдующая логика жизни исправила сужденія, и тѣ, кто прежде весь женскій вопросъ ограничивалъ судьбою замужней женщины, наконецъ поняли, что начало его не тутъ, а много раньше. Тогда-то прежде ничего незначущая и безгласная дѣвушка явилась героиней и въ жизни, и въ романѣ, и женскій вопросъ сталъ на свою настоящую и твердую точку. Русская дѣвушка выступила, правда, съ трескомъ и шумомъ -- и своимъ нигилизмомъ возбудила противъ себя много толковъ и неудовольствій; но сущность не въ формѣ; сущность въ томъ, что явилась практическая поправка стараго невѣрнаго сужденія.
   Женщина есть не больше, какъ логическое продолженіе дѣвушки; она только критическій матеріалъ для провѣрки того пути, который она сама избрала себѣ, къ которому приготовила себя дѣвушкой и на который стала. Вся жизнь и поведеніе мужчины опредѣляются его развитіемъ въ молодости; у женщины тоже. Прежде этого не понимали, теперь поняли. Центръ тяжести перешелъ теперь отъ женщины къ дѣвушкѣ: она сила; она двигатель; она основной элементъ новаго уклада жизни, а не женщина. Поэтому-то женщина и перестаетъ быть героиней: она только пассивный результатъ своего собственнаго предыдущаго. Если положеніе ея шатко, невѣрно, непрочно, скверно и запутанно -- оно, значитъ, и не могло быть инымъ, значить, самымъ своимъ предыдущимъ женщина подготовила себѣ такое настоящее. Пускаться въ запутанныя комбинаціи для опредѣленія достоинства средствъ, къ которымъ прибѣгаетъ женщина, чтобы поправить свою испорченную жизнь, въ большинствѣ случаевъ глупо, что и доказали критики "Библіотеки для чтенія" и "Времени". Утопающій хватается иногда и за соломинку,-- говорятъ люди знающіе.
   Усложненія, которыя представляетъ жизнь Наташи, совсѣмъ не поводъ къ тому, чтобы обвинить ее въ распутствѣ, какъ это дѣлаютъ консерваторы съ знаменемъ г. Писемскаго, но вызываютъ на то, чтобы понять запутанность положенія и разъяснить нравственныя страданія, которыя испытываютъ люди, если они бросаются въ воду, не испытавъ броду. Бранью и угрозой полиціей тутъ только обнаружишь свою собственную глупость и не принесешь никому никакой пользы. А между-тѣмъ у консерваторовъ "Времени" были въ рукахъ всѣ данныя, чтобы отвѣтить на вопросы, поставленные г. Авдѣевымъ. Въ романѣ г. Авдѣева происходитъ драма глубокая и щемящая; въ ней, конечно, нѣтъ отеловскаго элемента: никто никого не убиваетъ; никто никого не разстрѣливаетъ; но у г. Авдѣева и не дѣйствуетъ Отелло, а дѣйствуютъ обыкновенные люди, не эфектные, не бросающіеся въ глаза. Посмотрите, какъ страдаетъ Сокбилинъ; вѣдь онъ чуть не плачетъ; онъ скисъ, опустился; Комлевъ, хотя, повидимому, и тверже, но вѣдь это только повидимому; а что сказать о Наташѣ! Въ душѣ ея происходила какая-то драма, какой-то неясный процессъ нравственнаго обновленія, что-то такое, чего не опишешь словами. Недаромъ-же Наташа искала поддержки въ религіозномъ чувствѣ, начала горячо молиться и противъ заведеннаго порядка стала говѣть въ великомъ посту, вмѣсто того, чтобы говѣть, какъ обыкновенно, лѣтомъ. "Наташа, даже въ дни своей ясной дѣвичьей.жизни не молилась, какъ теперь". Этотъ моментъ у г. Авдѣева, подмѣченъ весьма глубоко и вѣрно. Молитвы Наташи не были горячія, вырывающіяся изъ души молитвы женщины, чувствующей опасность и не надѣющейся на собственныя силы. Нѣтъ, ея молитвы были тихи; но душа какъ-то раскрывалась къ изліянію и въ то-же время какое-то чувство страха и сознаніе своей грѣховности заставляли ее поспѣшно и часто класть поклоны, точно открещиваться отъ Комлева. Обвиненіе Наташи въ баловствѣ въ этомъ случаѣ такъ-же справедливо, какъ обвиненіе Комлева въ мазурничествѣ.
   Г. Писемскій говоритъ, что Комлевъ хотѣлъ прогуляться на счетъ чести и достоинства своего друга, чтобы полакомиться его женой. Онъ, какъ Ирина Степановна, думаетъ, что отъ этихъ козловъ-мужчинъ все станется. Отъ этого критикъ "Библіотеки для чтенія" говоритъ о бракѣ, какъ о предразсудкѣ, а между тѣмъ у Комлева была совсѣмъ не эта мысль и г. Авдѣевъ изображалъ въ немъ не козла-мужчину и не легкомысленнаго волокиту, какимъ его поняли критики-консерваторы, конечно, въ своихъ цѣляхъ. Комлевъ сказалъ Соковнину вотъ что: "я никому не уступлю въ уваженіи къ Натальѣ Дмитріевнѣ, но тѣмъ не менѣе не женюсь, не женюсь потому, что женитьба и любовь, помоему. двѣ вещи разныя". Не касаясь той стороны брака, которою онъ удовлетворяетъ или не удовлетворяетъ идеалу свободной любви, мы укажемъ на ту его сторону, которая можетъ пугать неизвѣстностью своего будущаго. Еще не было такого храбреца, который-бы не задумывался надъ своей собственной женитьбой и котораго-бы не била дрожь, когда онъ становится передъ алтаремъ. Тутъ цѣлый рядъ невѣдомыхъ страховъ, сомнѣній и боязней; тутъ пугаетъ васъ и неувѣренность въ томъ нравственномъ счастьи, о которомъ вы мечтаете, тутъ и цѣлый рядъ другихъ сомнѣній на тему того-же семейнаго счастья. Экономическимъ и денежнымъ соображеніямъ люди порядочные и болѣе горячіе отдаются меньше всего, хотя и они безпокоятъ тоже. Нужно, чтобы страсть достигла высшаго предѣла и заглушила, всю критическую и разсудочную сторону человѣка, чтобы онъ отважился на бракъ. Есть у г. Авдѣева одно мѣсто въ романѣ "Межъ двухъ огней", гдѣ онъ высказываетъ эту мысль. Камышлинцовъ говорилъ Анютѣ, что есть дѣвушка, которую онъ любитъ, да, слава богу, еще не настолько, чтобы связать и ее. и себя -- голова еще несовсѣмъ закружилась. Слѣдовательно понятно, что связывать себя нерасторжимо на неизвѣстное будущее есть первый вопросъ, парализующій легкомысленное заключеніе брака. Можно любить женщину и очень любить ее, но все-таки испугаться на ней жениться. Вѣрной сущности этого страха консерваторы никакъ понять не могутъ, и только оттого "Время", желавшее поправить г. Авдѣева, рисовало картину такой дѣйствительности, въ которой жена непремѣнно должна обманывать мужа, тогда-какъ сущность вопроса именно въ томъ, чтобы этого не было. Люди, мечтающіе о свободной любви, прежде всего боятся утратить свою нравственную независимость. Что-же въ этомъ страхѣ незаконнаго и развратнаго и что хорошаго въ тѣхъ глупыхъ и непріятныхъ положеніяхъ, въ которыхъ находятся Соковлинъ, Наташа, Комлевъ, Камышлинцовъ, Мытищевъ и его жена? Вопросъ въ томъ, чтобы предупредить подобное положеніе, а не въ томъ, чтобы его повторять. Консерваторамъ не нравятся выходы, избранные Наташей и Ольгой. Хороши или нехороши эти выходы, нужно объ этомъ спросить тѣхъ, кто ихъ придумалъ; я скажу только, что этотъ вопросъ неособенно важный и во всякомъ случаѣ не первый, а второй, и что Комлевымъ руководило очень естественное чувство самосохраненія.
   Женщинамъ, поставившимъ себя въ положеніе Наташи и Ольги, приходится испытывать цѣлый рядъ мытарствъ самыхъ мелочныхъ и потому мучительныхъ. Конечно, многое изъ этого зависитъ отъ ошибочнаго воспитанія, отъ воображенія, раздраженнаго идеализмомъ и мечтательностью, но, должно бытъ, есть-же въ самихъ условіяхъ человѣческаго организма что-то неудовлетворяющееся положительною философіею Еремѣева, поучавшаго Камышлинцова, что нужно брать отъ жизни только то, что она даетъ. Оправдывая людей печоринскаго типа, вѣчно ищущихъ и недовольныхъ,-- мы должны оправдать и женщину. Возьмите хоть Ольгу Мытищеву; она не изъ великановъ, а напротивъ, натура очень мягконькая и слабосильная; посмотрите, какъ для нея дорога жизнь чувствомъ; она уходитъ въ любовь и ищетъ въ ней всего. Любовь наполняла и разнообразила всю ея безцвѣтную и однообразную жизнь. Сказать женщинѣ, какъ говоритъ г. Писемскій, -- ты мать и жена, исполняй свое дѣло -- очень легко, но однимъ этимъ совѣтомъ не уничтожишь и не объяснишь фактовъ, констатируемыхъ г. Авдѣевымъ. Женщина сидитъ безъ дѣла -- вотъ въ чемъ сущность вопроса. Идеальничанье и мечты для женщины были такимъ-же суррогатомъ настоящаго дѣла, какимъ разговоры для Рудина. Ольга создаетъ себѣ дѣло въ любви такъ-же, какъ создали для себя дѣло въ любви люди печоринскаго типа. Какъ Печоринъ и Тамаринъ отдались всѣми своими силами этому дѣлу, такъ отдавалась ему всѣми своими силами и женщина. Понятно, что Мытищева долженъ былъ смѣнить Камышлинцовъ,-- а когда любовь къ Камышлинцову потеряла свое обаяніе и получила какое-то обыденное теченіе, когда Ольга увидѣла, что Камышлинцовъ такой-же мужъ и что теперь рядомъ съ ея первымъ мужемъ явился другой, а любовникъ исчезъ, она была уже готова полюбить флигель-адъютанта. Всѣ эти факты на языкѣ моралистовъ могутъ имѣть скверныя названія, по дѣло не въ названіи, а въ причинахъ, создающихъ факты, невыгодные ни для кого,-- ни для женъ, ни для мужей, ни для любовниковъ, ибо весь союзъ мужчины съ женщиной ставится въ зависимость отъ мечтающаго женскаго бездѣлья.
   Но какъ ни дорога женщинѣ любовь, но кромѣ любви, есть нѣчто такое, что ей еще дороже и на чемъ, между прочимъ, держится боязнь огласки. Это борьба со свѣтомъ, можетъ быть, самая трудная борьба, и она-то чаще всего рѣшаетъ вопросъ любви отрицательнымъ образомъ. Ольга писала Камышлинцову:
   "Прости меня, мой милый, мой ненаглядный, у меня нѣтъ силы на разрывъ, на борьбу со свѣтомъ! Я ничтожная, слабая женщина; я умѣю только любить. Да, надо разстаться: я мала -- но мала я сама и моя воля, а не любовь; нѣтъ, не любовь. О, какъ нѣжно и глубоко люблю я тебя, моя радость!.. И этой любовью, и этимъ счастіемъ я должна жертвовать! Вотъ видитъ, какъ мнѣ тяжело!.." Что-же въ этомъ общественномъ мнѣніи такъ дорого, что изъ-за него человѣкъ готовъ отказаться не только отъ любви, да, пожалуй, и отъ того, что больше любви? Чувство, заставляющее поступать человѣка такимъ образомъ, мы назовемъ чувствомъ равнаго достоинства. Это чувство нравственнаго равенства, по которому никто не хочетъ быть ниже другого, не хочетъ, чтобы на него смотрѣли безъ уваженія. У каждаго человѣка есть своя среда, выработывающая свой собственный аршинъ, которымъ она мѣряетъ нравственное достоинство своихъ членовъ. Семейное достоинство мужа мѣряется вѣрностью жены, а достоинство жены ея собственной супружеской вѣрностью. Понятно, почему огласка кажется одинаково страшной и для мужей, и для женъ, и почему мужья всегда готовы покрывать своихъ женъ -- они сохраняютъ этимъ свое достоинство.
   Въ возвращеніи Наташи къ мужу видѣли противуестественную натяжку и нѣчто невозможное, но забыли, что у Соковлина остался ея сынъ. Дитя сильнѣе всего привязываетъ женщину къ извѣстному мѣсту.
   Такимъ образомъ драма, разыгрывающаяся въ душѣ полюбившей женщины, состоитъ изъ очень многихъ психологическихъ моментовъ, къ которымъ нельзя относиться съ такимъ олимпійскимъ легкомысліемъ, съ какимъ отнеслись консерваторы "Библіотеки для чтенія" и "Времени". Можно было-бы только спросить автора, насколько всѣ страданія его героевъ и героинь разрѣшаютъ вопросъ о свободной любви, если Наташа воротилась къ мужу, если Ольга никогда не оставляла Мытищева и превратила его въ ширму, если, наконецъ, Камышлипцовъ, послѣ всѣхъ своихъ разсужденій, женится на Анютѣ. Но, я думаю, что и тутъ слѣдуетъ скорѣе винить консервативную критику, чѣмъ автора. Авторъ констатируетъ факты и только; критика должна ихъ понять и объяснить. Но поняла-ли она ихъ, объяснила-ли? Нѣтъ; она только выбранилась и думала, что этого достаточно, чтобы застраховать Во-сію отъ чтенія Авдѣева.
   Въ двухъ послѣднихъ романахъ г. Авдѣева мы видимъ совсѣмъ не то. что, повидимому, совершается передъ глазами, а то, чего передъ глазами не совершается. Мы видимъ корень семейныхъ драмъ и семейной неустойчивости и жалѣемъ людей, не умѣвшихъ распорядиться своимъ предыдущимъ такъ, чтобы романистамъ не пришлось разсказывать о печальномъ послѣдующемъ. Всѣ эти Наташи и Ольги своего рода Тамарины, культирующія въ себѣ только порывы, направляющія односторонне всѣ свои силы на любовь, но не находящія въ любви ни удовлетворенія, ни счастія и наталкивающіяся только за семейныя драмы да на общественное мнѣніе. Тутъ небольше, какъ ошибочно направленная дѣятельность, одностороннее употребленіе силъ, вслѣдствіе окружающей пустоты и отсутствія болѣе широкихъ интересовъ. Всѣ эти драмы, борьбы и колебаніи лучшее доказательство ничтожества интереса той самой жизни любви, въ которой женщина ищетъ своего выхода. Сфера женщины должна быть шире, мысли ея глубже, достоинство выше, зависимость отъ предразсудка слабѣе, духъ свободнѣе. Женщина должна быть много выше того, какою мы видимъ ее въ картинахъ г. Авдѣева, и только тогда ея человѣческое достоинство станетъ на высшій уровень. При тѣхъ условіяхъ развитія и дѣятельности, какія мы встрѣчаемъ въ положеніяхъ героевъ и героинь автора,.женщина останется навсегда возбуждающимъ сожалѣніе, маленькимъ микроскопическимъ существомъ, слабымъ и безсильнымъ, безплодно ищущимъ выходовъ и находящимъ въ нихъ только новыя страданія.
   Вотъ чѣмъ г. Авдѣевъ своими послѣдними романами соприкасается непосредственно къ новому времени. Онъ развѣнчиваетъ вопросъ о любви и для женщины, какъ развѣнчалъ мужскую любовь въ лицѣ Тамарина. Любовь не можетъ быть спеціальнымъ занятіемъ въ жизни ни для кого -- такъ-же мало и для женщинъ, какъ для мужчинъ. У человѣка больше силъ, чтобы спеціализировать ихъ въ этомъ одномъ направленіи; всѣмъ имъ тамъ не уложиться. Неудовлетвореніе будетъ всегдашнимъ результатомъ культивированія однѣхъ любовныхъ склонностей. Вопросъ этотъ теперь уже конченъ и пересталъ быть прогрессивнымъ. Но десять лѣтъ назадъ, когда появился романъ "Подводный камень", вопросъ находился еще въ перемѣщеніи центра тяжести отъ женщины, ищущей выхода только въ любви,-- къ дѣвушкѣ, расширявшей свой кругозоръ, обнаружившей стремленіе къ развитію мысли, пробуждавшейся для гордаго сознанія, что ея интересы должны быть шире и кругъ дѣятельности больше, плодотворнѣе и практичнѣе. Съ этихъ поръ женщина утратила свой интересъ и свою прогрессивную тенденцію; женщина теперь выдохлась и утратила свою вдохновляющую силу для романистовъ; очередь перешла къ дѣвушкѣ и къ ней перешла прогрессивная тенденція. Итакъ женщина ушла въ дѣвушку: мы знаемъ, гдѣ теперь искать передовую женскую силу; а куда-же ушелъ развѣнчанный Тамаринъ?..
   "Современникъ" 1855 года, разбирая мелкія повѣсти и разсказы Г. Авдѣева, упрекалъ его въ томъ, что онъ недостаточно вдумывается въ жизнь и расходуетъ свои силы на слишкомъ мелкія, нестоющія вниманія вещи. Г. Авдѣевъ далъ тогда "Подводный камень". За послѣднее время г. Авдѣевъ давалъ гоже небольшіе разсказы. Изъ этихъ разсказовъ мы видимъ, что Г. Авдѣевъ не утратилъ ничего изъ своихъ талантовъ и силъ, которыми онъ отмежевалъ себѣ извѣстное, точно-опредѣленное мѣсто въ литературѣ. Въ г. Авдѣевѣ есть всѣ данныя, чтобы ожидать отъ него новаго серьезнаго произведенія -- въ г. Авдѣевѣ бьется жилка времени; онъ сохранилъ свѣжесть чувствъ; въ немъ есть искренность; онъ владѣетъ техникой; а мысль дастъ окружающая жизнь, можетъ быть, болѣе богатая матеріаломъ для психолога-романиста, чѣмъ какая-либо другая эпоха русской жизни.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 4, 1871

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов