ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Лѣтнія вакаціи уже кончились и въ училищахъ начинались занятія. Въ широкихъ коридорахъ большой иностранной школы въ Петербургѣ, пользующейся правами гимназіи, сновали ученики. Это были, по большей части, дюжіе, бѣлокурые, румяные нѣмцы, дѣти ремесленниковъ, булочниковъ, каретниковъ, сапожниковъ. И здѣсь, и въ классныхъ комнатахъ стоялъ невообразимый шумъ, точно среди роившихся пчелъ. Отвыкнувшіе въ каникулярное время отъ школьной дисциплины мальчуганы оживленно болтали, дѣлились впечатлѣніями, пожимали другъ другу руки, радовались встрѣчѣ со школьными друзьями. Все жило полною дѣтскою жизнью. Особенно шумно было въ пятомъ, по гимназическому счету, классѣ, такъ какъ этотъ классъ былъ переполненъ, болѣе чѣмъ другіе классы, учениками. День стоять чудесный, жаркій, и окна въ комнатѣ были открыты настежь, благо занятія еще не начинались. Ученики, разбившись на группы, сидѣли на школьныхъ столахъ, толпились около каѳедры, взобрались на подоконники. Все это были подростки лѣтъ пятнадцати и даже четырнадцати; большинство изъ нихъ смотрѣло очень моложавыми и совершенно дѣтьми. Минуты за двѣ до начала класса кто-то изъ нихъ вскрикнулъ:
-- Смотрите, смотрите, какой рысакъ!
Нѣкоторые изъ любопытныхъ высунули головы въ окно и увидали дѣйствительно превосходнаго вороного рысака, запряженнаго въ эгоистку и остановившагося у школьнаго подъѣзда. Изъ экипажа выскочилъ большого роста молодой человѣкъ въ котелкѣ на головѣ, въ щегольскомъ свѣтлосѣромъ пальто, съ портфелемъ подъ мышкой.
-- Кто это?-- спросилъ одинъ изъ школьниковъ, обращаясь къ товарищамъ.
-- Чиновникъ!-- сказалъ въ отвѣтъ кто-то изъ группы школяровъ.
Начались предположенія. Ученикъ старшаго или предпослѣдняго классовъ? Такого тамъ, кажется, нѣтъ? Ученики младшихъ классовъ знали наперечетъ всѣхъ учениковъ двухъ старшихъ классовъ. Ужъ не новый ли учитель какой-нибудь? Нѣтъ, онъ слишкомъ молодъ для роли учителя. Да и какіе же учителя ѣздятъ на рысакахъ! Вопросъ такъ и остался вопросомъ, тѣмъ болѣе, что и рѣшать его было некогда. Позади школьниковъ раздался голосъ учителя географіи и исторіи Морица Фалькмана:
-- По мѣстамъ!
Всѣ, какъ градъ, разсыпались отъ оконъ, отъ каѳедры къ своимъ мѣстамъ и тутъ же замѣтили, что учитель вошелъ въ классъ не одинъ: съ нимъ вмѣстѣ вошелъ тотъ молодой человѣкъ, который пріѣхалъ сейчасъ на кровномъ рысакѣ. Молодой человѣкъ былъ высокъ ростомъ, подстриженъ подъ гребенку, одѣтъ безукоризненно, какъ не былъ одѣтъ никто въ классѣ.
-- Вы, Ртищевъ, можете помѣститься гдѣ угодно: покуда опредѣленныхъ мѣстъ нѣтъ еще ни у кого въ классѣ,-- вѣжливо сказалъ ему учитель, пропуская его немного впередъ.
Отъ школьниковъ не ускользнула эта вѣжливость и слово "вы", котораго удостаивались ученики только въ двухъ старшихъ классахъ, гдѣ имъ не только говорили "вы" вмѣсто "ты", но и позволяли отвѣчать уроки сидя и выходить изъ класса безъ спросу, не поднимая въ видѣ просьбы правой руки съ приподнятыми среднимъ и указательнымъ пальцами. Эта вѣжливость, особенно со стороны учителя исторіи и географіи, была дѣломъ совершенно необычайнымъ.
Урокъ начался молитвою на нѣмецкомъ языкѣ, которую читалъ маленькій ростомъ и заплывшій жиромъ старикъ Фалькманъ, сложивъ набожно руки и лицемѣрно поднявъ къ потолку свои сощуренные и злые черные глаза. Окончивъ молитву, онъ помѣстился на каѳедрѣ, положилъ передъ собой журналъ, поправилъ на носу большіе очки въ золотой оправѣ, черезъ которые зорко глядѣли его вѣчно блестѣвшіе глаза, какъ бы отыскивая виновнаго.
-- Ну, все лѣтомъ перезабыли?-- съ пренебреженіемъ спросилъ онъ учениковъ и, не дожидаясь отвѣта, съ злой насмѣшливостью обратился поименно къ нѣкоторымъ изъ нихъ.-- Ты, Шмидтъ, хотя на переэкзаменовкѣ и прошелъ, а все-таки ничего, вѣроятно, не знаешь. Мнѣ еще придется добраться до тебя. Ты, Марковъ, конечно, и не, думалъ подучиться по-нѣмецки за лѣто и кончишь тѣмъ, что вылетишь изъ школы, не дотянувъ даже до послѣдняго класса. И зачѣмъ было идти въ нѣмецкую школу? Отнимаешь только время у тѣхъ, кто долженъ биться съ тобою.,
Онъ приподнялъ презрительно широкія плечи, хотя онѣ и безъ того были высоки и его большая, совершенно лысая голова утопала въ нихъ, точно у него вовсе не было шеи.
-- Ну, повторимъ сначала старое,-- сказалъ бни и началъ спрашивать учениковъ то, что они знали или, по крайней мѣрѣ, должны были знать изъ географіи.
Ученики дѣйствительно забыли многое за лѣто. Фалькманъ начиналъ сердиться, все болѣе и болѣе проявляя нескрываемое презрѣніе къ лѣнтяямъ и безцеремонно надѣляя ихъ эпитетами "праздношатаевъ", "негодяевъ" и "ословъ". Не получая отъ того или другого школьника желаннаго отвѣта, онъ обращался нѣсколько разъ съ одной и той же фразой къ новому ученику, сидѣвшему на послѣдней скамьѣ:
-- Ртищевъ, подскажите ему.
Ртищевъ приподнимался съ мѣста и подсказывалъ. Что-то отрывистое, угловатое и рѣзкое было въ его манерѣ вставать, хотя онъ поднимался не сразу, а какъ бы нехотя, точно стѣсняясь необходимостью вставать для отвѣта какому-то Фалькману. Отвѣчалъ онъ спокойно, съ достоинствомъ, не такъ, какъ отвѣчаютъ уроки все знающіе ученики, выскочки, а какъ говорятъ взрослые въ гостиной. Ни одинъ изъ его отвѣтовъ не. былъ ошибочнымъ, всѣ они были подробнѣе, чѣмъ объясненія учебника. Его нѣмецкій выговоръ былъ безукоризненъ....
Раза два Фалькманъ, выслушавъ его отвѣты, спросилъ его:
-- Вы вѣдь тамъ бывали? Вы вѣдь видѣли это?
Ртищевъ коротко и спокойно отвѣтилъ:
-- Да, былъ! да, видѣлъ!
Какой-то изъ школьниковъ замѣтилъ своему сосѣду:
-- Жениться бы ему, а не въ нашъ классъ лѣзть, если все знаетъ!
Сосѣдъ разсмѣялся. Фалькманъ сощурилъ свои злые глазки при видѣ шушукающихся и смѣющихся мальчугановъ и спросилъ....
-- Что тамъ случилось?
Оба школьника сразу притихли. Учитель сдѣлалъ какую-то отмѣтку въ своемъ собственномъ записномъ журналѣ противъ ихъ фамилій. Они многозначительно переглянулись между собою, зная смыслъ этихъ отмѣтокъ.
-- Изъ-за этого стриженаго чорта баллъ сбавитъ въ поведеніи потомъ,-- проворчалъ одинъ изъ нихъ.
Классъ географіи тянулся скучно и вяло. Ни ученики, ни учитель еще не вошли въ обычную колею. Тѣмъ не менѣе изъ этого класса школьники вынесли одно новое ощущеніе: они почувствовали ту безпричинную враждебность къ неизвѣстному имъ новому товарищу, которая, какъ и благорасположеніе, нерѣдко какъ-то сразу вызывается тѣми или другими личностями. Едва раздался звонокъ, возвѣщавшій окончаніе урока, какъ всѣ въ классѣ заговорили о Ртищевѣ. Съ чего онъ прилѣзъ въ школу, если онъ все знаетъ? Ему и лѣтъ-то должно быть много? Кто-то сообразилъ даже, что ему двадцать лѣтъ. И что у него за фамилія: Ртищевъ! Это отъ ртища происходитъ, отъ grossee Maul. Наушничать, видно, и ругаться любитъ. А какъ одѣтъ, точно на балъ собрался. На рысакахъ ѣздитъ. Фалькманъ лебезитъ передъ нимъ, даромъ что это "русская свинья", какъ называлъ Фалькманъ всѣхъ русскихъ. Вѣрно, богачъ.
-- Эко диво!-- воскликнулъ пренебрежительно Марковъ, высокій и дюжій подростокъ съ круглымъ курносымъ лицомъ.-- У моего отца въ одномъ Петербургѣ двадцать чайныхъ магазиновъ! Мы на сотни тысячъ обороты въ годъ дѣлаемъ! Невидаль тоже богатство. Плевать мнѣ на это!
-- А вотъ какъ вздуютъ его когда-нибудь, такъ и узнаетъ, что значитъ носъ задирать,-- сообразилъ Шмидтъ, маленькій нѣмчикъ съ весноватымъ личикомъ и вихрастыми бѣловатыми волосами.
-- Ахъ, ты, моська,-- засмѣялись товарищи.-- Онъ тебя ладонью раздавитъ. Видѣлъ, какія лапы? Ручищи вотъ какія!
Говорившій показалъ, какія руки у Ртищева -- чуть не въ аршинъ.
Ртищева, между тѣмъ, не было въ классѣ: онъ вышелъ вмѣстѣ съ Фалькманомъ, держа за уголъ свой портфель изъ мягкаго темно-зеленаго шагреня съ красивымъ серебрянымъ замкомъ, съ такимъ же вензелемъ и дворянской короной. Въ классъ онъ вернулся съ другимъ учителемъ и сѣлъ на то же мѣсто, гдѣ сидѣлъ передъ тѣмъ. Едва онъ успѣлъ сѣсть, какъ почувствовалъ, что скамья сыра, онъ приподнялся, увидалъ, что онъ сѣлъ на разлитыя чернила, и молча перемѣстился немного дальше. Школьники, искоса смотрѣвшіе на него, видимо, ожидавшіе, что онъ начнетъ жаловаться или браниться, замѣтили только то, что по его лицу скользнули брезгливая гримаса и онъ слегка передернулъ плечами. По окончаніи урока, онъ опять вышелъ изъ класса, не сказавъ никому ни слова. Вернувшись въ классъ на третій урокъ, онъ, прежде чѣмъ сѣсть, осмотрѣлъ скамью и столъ, очевидно опасаясь новой продѣлки школяровъ. Во время "перемѣнъ", то-есть въ свободныя минуты между уроками, школьники успѣли подмѣтить, что Ртищевъ говорилъ и ходилъ съ учителями. Держался онъ съ ними фамильярно, немного свысока, не улыбаясь, съ серьезнымъ лицомъ. Это многихъ заинтересовало: не будетъ ли онъ "фискаломъ"?
На слѣдующій день кто-то разузналъ черезъ одного изъ двухъ сыновей Фалькмана, бывшихъ уже въ старшемъ классѣ, что отецъ Ртищева очень важный сановникъ, что мать его урожденная княжна Шадурская-Храповицкая, что они очень богаты, что ему семнадцать лѣтъ, а можетъ-быть, даже и больше, что его учили дома всѣ главные учителя ихъ школы и что родители могли бы отдать его и въ лицей, и въ училище правовѣдѣнія, и въ пажескій корпусъ, но почему-то предпочли всѣмъ этимъ привилегированнымъ заведеніямъ простое нѣмецкое училище. Всѣ эти свѣдѣнія объ "аристократѣ", какимъ казался Ртищевъ всѣмъ этимъ дѣтямъ ремесленниковъ и разночинцевъ, манера Ртищева держать себя въ сторонѣ отъ всѣхъ, особенное вниманіе къ нему учителей, пріѣзды его въ школу и отъѣзды его изъ школы на рысакѣ возбудили мелкую зависть, мелкую злобу среди его товарищей и у всѣхъ было одно желаніе -- "встравить аристократа". Продѣлки съ нимъ были мелочны, досадливы, надоѣдливы, но онъ, видимо, обладалъ замѣчательнымъ терпѣніемъ. Тѣмъ не менѣе и это терпѣніе могло, какъ оказалось, лопнуть и весь классъ убѣдился, что Ртищевъ способенъ въ минуты горячности на такія выходки, которыя походили на бѣшенство, на безуміе. Вывести его изъ терпѣнія суждено было одному изъ школяровъ, итальянцу Романо. Это былъ маленькій ростомъ, отъявленный шалунъ-весельчакъ и нестерпимый забіяка, любимый всѣмъ классомъ за веселость и въ то же время надоѣдавшій всѣмъ своимъ задоромъ. Одинъ изъ самыхъ серьезныхъ и степенныхъ школьниковъ, нѣкто Петръ Ждановъ, бывшій въ классѣ представителемъ сдержанности и уже не дѣтскихъ стремленій, прозвалъ Романо "Жучкой", потому что Романа напоминалъ ему его комнатную собачонку "Жучку", вѣчно прыгавшую и катавшуюся кубаремъ, на потѣху всѣмъ и въ то же время постоянно лаявшую на всѣхъ. Ее тоже всѣ и любили, и признавали ея надоѣдливость. Этотъ-то Романо или Ромашка, какъ его звали въ классѣ, добился до того, что довелъ Ртищсва "до бѣлаго каленія", какъ выражался потомъ самъ Ртищевъ. Шутки, остроты, мелкая надоѣдливость Ромашки не давали покоя Ртищеву. Хуже всего было то, что, благодаря Ромашкѣ, Ртищевъ нерѣдко попадалъ, въ смѣшное или комическое положеніе, а его, повидимому, ничто не пугало такъ, какъ возможность показаться смѣшнымъ. Наконецъ, однажды, входя въ классъ, Ртищевъ почувствовалъ, что ему въ лицо влѣпился мокрый комокъ бумаги съ привѣшеннымъ къ нему чортикомъ, вырѣзаннымъ изъ бумаги.. Ртищевъ уловилъ движеніе руки Ромашки и понялъ, что комокъ брошенъ имъ. Онъ вынулъ изъ кармана батистовый платокъ, брезгливо отеръ лицо и неспѣшно направился къ Ромашкѣ. Онъ подошелъ къ забіякѣ, спокойно и холодно смотря на его маленькую фигурку, и далъ ему пощечину. Ромашка отшатнулся къ стѣнѣ и, ошеломленный сильнымъ ударомъ, только крикнулъ:
-- Какъ ты смѣешь!
Ртищевъ съ тѣмъ же невозмутимымъ видомъ ударилъ егопо другой щекѣ.
-- Ты это что... что вздумалъ?-- закричалъ растерявшійся Ромашка, у котораго брызнули слезы изъ глазъ.-- Я тебя...
Ртищевъ продолжалъ молчать и еще разъ далъ пощечину Ромашкѣ, лицо котораго было красно и покрылось потомъ. Ртищевъ былъ поистинѣ страшенъ. На его лбу налилась кровью жила отъ переносья въ волосамъ, не только его щеки, но и губы совершенно побагровѣли, тѣмъ не менѣе, выраженіе лица было холодно, сдержанно. Двое школьниковъ бросились къ нему, чтобы защищать растерявшагося Ромашку, но Ртищевъ сильной рукой отстранилъ ихъ и еще разъ ударилъ Ромашку по лицу, глухо спросивъ:
-- Довольно?
Въ эту минуту вбѣжалъ широкими шагами въ классъ Витеніусъ, долговязый учитель греческаго языка, и, задыхаясь, крикнулъ:
-- Nein, das ist sebon boshaft, das ist schon boshaft!
Онъ сквозь стеклянную дверь видѣлъ всю эту сцену и, наконецъ, додумался до того, что надо прекратить эту исторію. Ртищевъ невозмутимо отошелъ отъ Ромашки, совсѣмъ потерявшаго способность что-нибудь понимать и-безсильно прислонившагося къ стѣнѣ.
-- Не станешь больше шутить?-- коротко проговорилъ Ртищевъ.
Всъ школьники странно притихли, какъ-то чутьемъ понявъ, что это была не обыкновенная школьная драка, что они присутствовали при сценѣ, которая могла бы кончиться убійствомъ. Ртищевъ, очевидно, не остановился бы передъ чѣмъ въ случаѣ сопротивленія Ромашки. Нѣсколько дней послѣ этого школьники не видали Ртищева и слышали, что онх сидитъ въ карцерѣ. Но когда онъ явился въ классъ, надъ нимъ никто не подшучивалъ и всѣ смотрѣли на него съ нѣкоторымъ подобострастіемъ. Сила во всѣхъ своихъ появленіяхъ покоряетъ людей. И здѣсь получилось то же самое. Мало-по-малу, Ртщева не только перестали "травитъ", но передъ нимъ стали даже лебезить: одни знали, по онъ можетъ защитить отъ чужихъ кулаковъ, другіе разсчитывали, что онъ можетъ быть заступникомъ предъ учителями, третьи ужъ очень сильно желали, чтобы онъ ихъ подвезъ на своемъ рысакѣ. Разъ весь классъ не приготовилъ урока пугавшему всѣхъ Фалькману и одинъ изъ школьниковъ, пошушукавшись съ другими товарищами, обратился къ Ртищеву:
-- Ртищевъ, откажись за весь классъ отвѣчать урокъ!
Ртищевъ пожалъ плечами и сказалъ:
-- Я приготовилъ урокъ.
И неторопливо прибавилъ:
-- Но если онъ спросить я меня, то, конечно, и я не стану отвѣчать, если всѣ не желаютъ отвѣчать.
Онъ такъ и сдѣлалъ и спасъ весь классъ отъ нулей. Это еще болѣе подняло его во мнѣніи товарищей.
На третій мѣсяцъ послѣ его поступленія въ школу, всѣ школьники уже знали нѣкоторыя подробности о его характерѣ, о его семьѣ, хотя онъ отличался замѣчательною способностью ни слова не говорить съ товарищами ни о себѣ самомъ, ни о своихъ родныхъ. Добытыя со стороны свѣдѣнія о немъ и его роднѣ, правда, были отрывочны.
Ртищевъ не былъ красивымъ юношей въ смыслѣ правильности чертъ лица или женственной нѣжности. Не въ мѣру рѣзкія скулы, довольно большія, сильно оттопыренныя уши и широкій ротъ дѣлали его лицо скорѣе некрасивымъ, чѣмъ привлекательнымъ. Не придавало этому лицу особенной красоты и то, что онъ всегда стригъ свои густые, очень темные волосы подъ гребенку, такъ что его голова казалась покрытою настоящимъ бобровымъ мѣхомъ. Выкупали все его умные, нѣсколько холодные темно-каріе глаза и удивительная свѣжесть цвѣта лица, всегда сильно загорѣлаго, съ густымъ румянцемъ на щекахъ. Высокій, широкій въ кости, мускулистый, съ очень крупными, немного красными руками и съ большими ногами, онъ весь дышалъ здоровьемъ. Эта природная мощь и это природное здоровье могли быть причиною его сдержанности и хладнокровія, такъ какъ очень сильные люди нерѣдко являются инстинктивно сдержанными и хладнокровными, и въ то же время эти же мощь и здоровье были причиною того, что дома его считали нужнымъ дрессировать съ дѣтства. Кто былъ по рожденію его отецъ -- объ этомъ никогда не говорили въ его семьѣ, какъ о чемъ-то постыдномъ и скверномъ, но зато его мать всегда повторяла: "людямъ нашего круга, нашего положенія въ Обществѣ нельзя жить, какъ мѣщанамъ". Съ первыхъ же лѣтъ послѣ его рожденія его мать начала ужасаться при видѣ своего сына: большія руки и ноги, широкіе уши и ротъ, мужицкія плечи и грудь, все это оскорбляло ее, какъ напоминаніе о чемъ-то, что слѣдовало затушевать, истребить, забыть. Передѣлывать созданное природой нельзя и потому нужно было прибѣгнуть къ дрессировкѣ, заставить этотъ широкій ротъ поменьше расширяться улыбками, принудить эти большія руки выгибаться граціозно, научить эти крупныя ноги ловко расшаркиваться и прикрывать эти оттопыренныя уши цѣлой массой темныхъ вьющихся кудрей. Во всемъ этомъ, при помощи нѣсколькихъ боннъ, гувернантокъ и гувернеровъ, она успѣла; ей удалось вполнѣ выдрессировать мальчика въ сдержаннаго, спокойнаго и ловкаго юношу, и только темные локоны были срѣзаны сыномъ, несмотря на всѣ протесты матери, когда ему пошелъ восемнадцатый годъ и когда онъ поступилъ въ школу. Онъ поступилъ въ школу въ тотъ классъ, гдѣ всѣ остальные ученики были моложе его кто на два, кто почти на три года. Это не мало удивляло школьниковъ, такъ какъ онъ -- это они увидали сразу -- зналъ, повидимому, гораздо больше ихъ. Не говоря уже о томъ, что онъ успѣлъ изъѣздить почти всю Европу, школьники съ удивленіемъ узнали, что онъ одинаково хорошо знаетъ нѣмецкій, англійскій и французскій языки, прочиталъ массу неизвѣстныхъ имъ даже по заглавіямъ книгъ, хорошо знакомъ съ исторіей, но на первыхъ же урокахъ они увидали, что математика у него хромаетъ, что греческая и латинская грамматика очень мало знакомы ему, хотя онъ и могъ свободно говоритъ о Тацитѣ и Титѣ Ливіи, объ Илліадѣ и Одиссеѣ, прочитавъ ихъ въ сокращеніи по-французски; даже когда дѣло дошло до исторіи, то оказалось, что онъ знаетъ цѣлую массу событій и анекдотовъ изъ исторіи, но не знаетъ почти вовсе хронологіи; однимъ словомъ, онъ въ предшествовавшіе годы много начитался, наслушался, насмотрѣлся, но не выучился. Явившись въ школу, онъ сразу сталъ особнякомъ, не дѣлая никакихъ попытокъ въ сближенію съ товарищами, держась взрослымъ, поражая всѣхъ какою-то непривычною для школьниковъ сдержанною вѣжливостью. Ему тотчасъ же дали кличку "жениха", и это шутливое прозвище оскорбило его до глубины души и раскрыло между нимъ и школьниками цѣлую пропасть. Они, тѣсно сплотившіеся между собою въ школьные годы подростки, не стремились подать ему руку, даже не сознавая, что это нужно сдѣлать, а онъ, вслѣдствіе своей сдержанности, вслѣдствіе своего возраста и, можетъ-быть, вслѣдствіе того, что онъ былъ сыномъ виднаго чиновнаго лица, а остальные ученики, по большей части, были сыновьями "разночинцевъ", не шелъ къ нимъ навстрѣчу, чуждаясь и ихъ дѣтскихъ шалостей, и ихъ дѣтскихъ бесѣдъ. Если бы пятнадцатилѣтніе подростки могли быть тонкими наблюдателями, то они, несмотря на всю сдержанность Ртищева, не разъ могли бы угадать изъ тѣхъ или другихъ вырывавшихся у него фразъ, что ему жилось далеко не такъ хорошо, какъ можно было предполагать, судя по внѣшности. Нѣсколько неосторожныхъ фразъ, сказанныхъ въ минуту случайной вспышки, были очень характерны.
Въ юности всѣ мы воображаемые путешественники. Одни совершаютъ кругосвѣтныя плаванія съ Дюмонъ-Дюрвилемъ, другіе живутъ цѣлые годы на необитаемомъ островѣ съ Робинсономъ Крузоэ и Пятницей, третьи странствуютъ подъ водой и на лунѣ съ Жюлемъ Верномъ, четвертые носятся по преріямъ среди дикарей съ Густавомъ Эмаромъ. И чѣмъ однообразнѣе жизнь, чѣмъ печальнѣе окружающая насъ обстановка, тѣмъ дальше уносятъ насъ юношескія грезы и непремѣнно наталкиваютъ на цѣлый рядъ приключеній съ краснокожими и чернокожими, на безбрежныхъ океанахъ, среди безводныхъ пустынь, въ области никогда не тающихъ льдовъ и въ непроходимыхъ дѣвственныхъ лѣсахъ. Послѣ страшныхъ усилій и борьбы мы являемся побѣдителями и, въ концѣ концовъ, открываемъ необитаемые острова, пріобрѣтаемъ славу Колумбовъ. Чѣмъ страшнѣе все это, тѣмъ занимательнѣе. Все это пережили и мы, въ свое время, все это переживаютъ и теперь тѣ, кому шестнадцать-семнадцать лѣтъ и кого товарищи еще по успѣли убѣдить въ томъ, что самое веселое путешествіе -- это путешествіе по разнымъ притонамъ пьянства и разгула, гдѣ безусые юнцы напускаютъ на себя видъ продувныхъ гулякъ, а разрушающіяся женщины съ накрашенными лицами играютъ роль рѣзвящимся дѣвочекъ. Въ кругу сверстниковъ и товарищей Ртищева по школѣ, по счастливой случайности или потому, что тогда было еще иное время, чѣмъ теперь, о путешествіяхъ послѣдняго сорта никто даже и не подозрѣвалъ, путешествовать же съ Дюмонъ-Дюрвилемъ и Робинсономъ любили всѣ, и одинъ изъ школьниковъ, вѣчно тоскливый и грустный сирота, тощій и косоглазый племянникъ Витеніуса, сухого и тупого старика-учителя греческаго языка, даже не могъ дождаться окончанія курса въ школѣ для осуществленія своихъ завѣтныхъ мечтаній. Съ первыхъ же дней августа, когда начались классы, онъ затосковалъ сильно послѣ болѣе или менѣе свободной жизни въ родной Финляндіи. Эта тоска росла въ немъ съ каждымъ днемъ и, къ несчастію, возбуждала въ товарищахъ чаще смѣхъ, чѣмъ участіе; такъ какъ Витеніусъ былъ изъ числа "смѣшныхъ людей": поджарый, сутоловатый, съ непомѣрно длиннымъ носомъ, съ косыми глазами. Наконецъ, онъ не выдержалъ -- пустился въ одинъ прекрасный день осенью въ Америку черезъ Финляндію, откуда его и привезли обратно въ школу, на расправу къ дядѣ. Разумѣется, всѣ много смѣялись надъ этой выходкой наивнаго простяка, хотя многіе изъ его товарищей сознавали въ душѣ, что и они не разъ мечтали о томъ, какъ хорошо было бы сдѣлать то же, то-есть пуститься въ далекое-далекое путешествіе, не имѣя паспорта въ карманѣ и скопивъ на дорогу два-три рубля. Единственный человѣкъ, не смѣявшійся надъ бѣднымъ Витеніусомъ добродушнымъ смѣхомъ, а рѣзко обозвавшій его просто дуракомъ, былъ Ртищевъ.
-- И что тебя дернуло сдѣлать эту глупость!-- говорилъ онъ Витеніусу, презрительно пожимая плечами:-- или ты думаешь, что тамъ, въ Америкѣ, деревья растутъ не корнями внизъ и люди ходятъ не на двухъ ногахъ вверхъ головою? Я всю Европу изъѣздилъ съ матерью, которая, какъ и ты, только и вздыхаетъ: "Ахъ, Парижъ, ахъ, Ницца, ахъ, Неаполь!" Ну, и возила она насъ и въ Парижъ, и въ Ниццу, и въ Неаполь, и только одно мы и вынесли изъ всѣхъ этихъ странствованій, что въ одномъ мѣстѣ кормили скверно, въ другомъ мѣстѣ ни одного слова мы не могли понять и насъ никто не понималъ, въ третье мѣсто мы пріѣхали такими разбитыми и усталыми отъ морской болѣзни, что даже видами не могли любоваться, и вездѣ, вездѣ чувствовали себя чужими, какими-то балаганными уродами, на которыхъ всѣ глазѣютъ, и нигдѣ ни одной родной души...
-- Да ты вѣдь, извѣстно, разочарованный!-- замѣтилъ Марковъ, во что бы то ни стало стремившійся сблизиться съ Ртищевымъ.
-- Вѣчно, какъ только ты откроешь ротъ, такъ сейчасъ или глупость, или пошлость отъ тебя услышишь,-- отвѣтилъ грубо Ртищевъ и отошелъ отъ группы товарищей.
Въ обыкновенное время Марковъ первый бѣжалъ здороваться съ Ртищевымъ, во время рекреаціи старался гулять съ нимъ по коридору, пробовалъ называться къ нему въ гости и приглашалъ его къ себѣ, но какъ только Ртищевъ "обрѣзѣлъ" его или вышучивалъ, такъ тотчасъ же Марковъ дѣлался его врагомъ и старался возбудить противъ него классъ, называя его "гордецомъ", "нахаломъ", "женихомъ", такъ какъ Ртищевъ всегда одѣвался безукоризненно. То же случилось и на другой день послѣ этой грубой выходки Ртищева.
Смотря въ окно, Марковъ увидалъ, какъ подкатилъ на своемъ ворономъ рысакѣ къ школьному подъѣзду Ртищевъ.
-- Женихъ, женихъ, господа, пріѣхалъ!-- крикнулъ онъ.-- Вотъ-то-рысакъ у него! Бахвалится имъ и передъ всѣми носъ задираетъ! Вздуть бы его хорошенько, тогда и пересталъ бы чваниться.
Въ классѣ посыпались остроты насчетъ нелюбимаго товарища, передъ которымъ многіе уже пресмыкались и унижались въ глаза. Это задѣло за живое Петра Жданова и онъ, обыкновенно молчаливый, сосредоточенный и озабоченный, невольно прервалъ шутки, громко сказавъ;
-- Перестаньте! Судачите, точно бабы на рынкѣ! Ртищевъ просто жалкій человѣкъ! Развѣ можно быть счастливымъ, когда никто не любитъ и всѣ только лгутъ передъ нимъ.
-- А ты вотъ поди и бросься ему на шею, коли тебѣ его такъ жаль!-- язвительно подшутилъ Марковъ надъ Ждановынъ.-- Можетъ, что и перепадетъ отъ него!
Ждановъ покачалъ головой, отвѣтивъ:
-- На свой аршинъ всѣхъ мѣряешь. Я не думаю бросаться ему на шею, а все же онъ жалкій человѣкъ, потому что съ нимъ даже и сходиться нѣтъ охоты. Онъ точно деревянный идолъ.
Школьники даже и не замѣтили, что Ртищевъ уже былъ въ это время въ классѣ. По обыкновенію, онъ молча прошелъ на свое мѣсто и, минуя Жданова, съ какой-то непріятной усмѣшкой взглянулъ на него. Онъ былъ гораздо выше Жданова ростомъ и потому взглянулъ на него сверху внизъ, "точно на собачонку", какъ невольно подумалось тогда Жданову. Ждановъ былъ страшно обидчивъ, какъ большинство бѣдныхъ и неказистыхъ дѣтей, стоящихъ случайно среди болѣе обезпеченныхъ и молодцоватыхъ сверстниковъ. Взглядъ, брошенный Ртищевымъ на него, разогналъ въ душѣ Жданова всю жалость къ нему, и на мѣсто ея явилось сознаніе, что это "надутый нахалъ".
Почти годъ, сидя въ одномъ классѣ съ Ртищевымъ, Ждановъ не перекинулся съ нимъ ни однимъ словомъ, кромѣ обычныхъ школьныхъ фразъ: "передай книгу!" "гдѣ мѣлъ?" и т. п. Мало того, Ртищевъ пробуждалъ въ Ждановѣ даже какое-то враждебное чувство, и послѣдній очень сердился на товарищей, пробовавшихъ, правда, безплодно, сойтись съ богачомъ. Безъ Ртищева въ классѣ не было предлоговъ для проявленія холопскихъ инстинктовъ. Теперь эти холопскіе инстинкты всплыли наружу и показали дрянность нѣкоторыхъ дѣтскихъ душонокъ. Нѣкоторые изъ товарищей, между тѣмъ, стали услужливо передавать Жданову:
-- А Ртищевъ о тебѣ разспрашивалъ.
-- Что ему обо мнѣ разспрашивать?-- сердито говорилъ Ждановъ и прибавлялъ:-- Самое лучшее, если бы вы меня оставили въ покоѣ и не толковали бы про меня съ этимъ наглецомъ.
Никогда до этого времени Ждановъ не придавалъ особеннаго значенія тому, что онъ незаконнорожденный, что онъ призрѣтъ изъ милости чужими людьми, никогда не стыдился онъ своей бѣдности, никогда не завидовалъ чужому богатству, но слыша теперь, что Ртищевъ разспрашиваетъ о немъ, онъ краснѣлъ и чувствовалъ, что ему было досадно именно то, что этотъ богачъ знаетъ о его бѣдности.
Заговорилъ со Ждановымъ о постороннихъ предметахъ Ртищевъ первый. Жданову было тогда уже нѣсколько болѣе пятнадцати лѣтъ, и онъ началъ давать уроки среди разной окружавшей его въ дѣтствѣ бѣдноты. Разъ, придя въ классъ, онъ спросилъ у товарищей:
-- Не сохранилась ли у кого, господа, первоначальная ариѳметика?
-- А ты снова зубрить ее хочешь?-- спросилъ одинъ изъ школьниковъ.
-- Нѣтъ, просили подготовить къ гимназіи мальчика, а у меня первоначальной ариѳметики нѣтъ,-- отвѣтилъ Ждановъ.
-- А купить-то не могутъ ему, что ли?
-- Очень ужъ бѣдные люди,-- отвѣтилъ Ждановъ.-- Покупать нѣтъ средствъ.
-- Вамъ чью ариѳметику нужно?-- раздался вопросъ со второй скамейки.
Ждановъ обернулся и недружелюбно взглянулъ на говорившаго, такъ какъ это былъ Ртищевъ. Это былъ единственный человѣкъ во всемъ классѣ и даже во всей школѣ, говорившій Жданову "вы", а не "ты". Онъ теперь смотрѣлъ на Жданова прямо въ упоръ своими умными и насколько рѣзкими карими глазами.
-- Все равно чью, лишь бы первоначальная была,-- вскользь отвѣтилъ Ждановъ и, не дожидаясь его отвѣта, сѣлъ на свое мѣсто.
Онъ поспѣшно заговорилъ съ товарищами, чувствуя, что Ртищевъ продолжаетъ смотрѣть на него. Лицо его горѣло, Богъ знаетъ отъ чего, и ему было досадно, что Ртищевъ заговорилъ съ нимъ, что онъ долженъ былъ отвѣтить на вопросъ Ртищева.
На слѣдующій день Ртищевъ пріѣхать утромъ въ школу, вошелъ въ классъ и подать Жданову учебникъ ариѳметики. Книга была разрѣзана, но очевидно не была въ употребленіи. Ждановъ весь вспыхнулъ и загорячился.
-- Что это вы благодѣтельствовать хотите? Купили книгу и дарите?
Онъ готовъ былъ швырнуть эту книгу. Ртищевъ спокойно смотрѣлъ на него.
-- Я не вамъ, а вашему ученику ее привезъ. Вы же говорили, что онъ бѣдный.
-- Мало ли что! Онъ мой ученикъ...
Ноздри Ртищева чуть-чуть раздулись, лицо передернуло едва замѣтной судорогой, но онъ не измѣнилъ себѣ ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ.
-- Развѣ вы взяли привилегію помогать ему и запрещать другимъ приносить ему пользу?-- спокойно спросилъ онъ, прерывая Жданова на полусловѣ.
Ждановъ чувствовалъ въ эту минуту, что онъ является совершеннымъ ребенкомъ передъ этимъ вполнѣ взрослымъ человѣкомъ, и растерялся.
-- Личныя антипатіи не слѣдуетъ примѣшивать къ доброму дѣлу,-- сказалъ наставительно Ртищевъ.
"Прописями говоритъ!" -- мелькнуло въ головѣ Жданова.
-- Между нами, кажется, нѣтъ ни симпатій, ни антипатій,-- вслухъ отвѣтилъ онъ съ гримасой.
-- Для чего вы неправду говорите?-- просто спросилъ Ртищевъ.-- Меня это ни огорчитъ, ни утѣшитъ.
-- Еще бы!-- съ раздражительной насмѣшкой сказалъ Ждановъ:-- Вы -- вѣдь...
Ртищевъ посмотрѣлъ на Жданова такъ, что тотъ не кончилъ фразы. Ртищевъ, пожавъ плечами, прошелъ на свое мѣсто и сталъ читать. Жданова охватило не то бѣшенство, не то отчаяніе: онъ сознавалъ, что онъ струсилъ передъ его взглядомъ, что тотъ точно заставилъ его силою замолчать. А что если бы онъ, Ждановъ, окончилъ свою фразу? Ртищевъ навѣрное надавалъ бы ему пощечинъ, какъ когда-то надавалъ ихъ Ромашкѣ. И Жданову вспомнилась ясно вся возмутительная сцена съ Ромашкой.
На слѣдующій день, пойдя въ классъ, Ртищевъ впервые протянулъ руку Жданову и крѣпко пожалъ его руку. По его лицу скользнула улыбка, милая, ласковая и чуть-чуть насмѣшливая улыбка взрослаго, любовно протягивающаго руку недавно капризничавшему ребенку.
-- Ну, вы теперь не сердитесь больше на- меня?-- спросилъ онъ.
-- Я... я,-- началъ въ смущеніи Ждановъ.
-- Нѣтъ, вы ужъ не сердитесь!-- сказалъ сердечно Ртищевъ.-- Право, не за что. Мы же товарищи.
Съ этого дня началось ихъ сближеніе, медленное, постепенное, но тѣсное сближеніе, и тутъ только увидалъ ясно Ждановъ, насколько этотъ человѣкъ и старше, и развитѣе, и умнѣе всѣхъ остальныхъ одноклассниковъ. Оказалось, что онъ зналъ каждаго изъ нихъ, какъ свои пять пальцевъ, составилъ представленіе о ихъ характерахъ и образѣ жизни по ихъ отрывочнымъ фразамъ и разговорамъ, однихъ какъ будто полюбилъ, къ другимъ относился съ явной антипатіей, чаще всего съ брезгливостью, точно это были не люди, а мокрицы, тараканы, клопы. Болѣе другихъ заинтересовалъ его Ждансвъ. Чѣмъ? Тѣмъ, что Ждановъ сирота-бѣднякъ, тѣмъ, что онъ помогаетъ бѣднякамъ, давая уроки ихъ дѣтямъ, тѣмъ, что онъ "кипятокъ" и въ то же время "Сердечкинъ", тѣмъ, что онъ когда-то "пожалѣлъ" его, Ртищева, а между тѣмъ не сдѣлался его "подлипалой". Говоря все это Жданову, онъ былъ сдержанъ и спокоенъ, но вдругъ тонъ его перемѣнился и зазвучалъ брезгливостью, когда онъ, оборвавъ рѣчь о Ждановѣ, о своихъ отношеніяхъ къ нему, замѣтилъ:
-- Нѣкоторые вотъ изъ нашихъ товарищей все спрашивали меня, не по дорогѣ ли имъ со мною возвращаться домой!
Ждановъ вопросительно взглянулъ на него.
-- У меня вѣдь превосходная лошадь!-- пояснилъ онъ и прибавилъ съ непріятной усмѣшкой:-- отъ земли чуть видны, а ужъ подлецы! Далеко пойдутъ!
Нѣсколько минутъ Ртищевъ и Ждановъ молча ходили по коридору, оборвавъ разговоръ и погрузившись въ думы. Наконецъ, Ртищевъ спросилъ Жданова:
-- Вы когда-нибудь завернете ко мнѣ?
Ждановъ покраснѣлъ и отвѣтилъ неопредѣленно:
-- Да, да... когда-нибудь...
Ему хотѣлось теперь сблизиться съ Ртищевымъ, такъ какъ онъ увидалъ теперь, что Ртищевъ во многихъ отношеніяхъ и лучше, и выше многихъ изъ школьниковъ, и въ то же время онъ давалъ себѣ слово никогда, никогда не переступать порога квартиры Ртищева.
"Тоже заподозритъ, что хожу къ нему потому, что у него такая превосходная квартира, какъ превосходна его лошадь",-- подумалъ Ждановъ.
Онъ никакъ и не подозрѣвалъ тогда, что они именно потому и сойдутся, что оба они уже сильно поломаны -- Ждановъ бѣдностью, Ртищевъ богатствомъ.
Жданова, послѣ послѣдняго его разговора съ Ртищевымъ и приглашенія послѣднимъ его въ гости, охватило непріятное чувство недовольства собою. Зачѣмъ онъ не сказалъ прямо Ртищеву, что онъ, Ждановъ, никогда не придетъ къ нему и не пригласитъ его къ себѣ? Развѣ можетъ онъ вести знакомство съ Ртищевымъ? Ихъ жизнь идетъ разными путями и сближаться имъ не для чего. Еще, пожалуй, пріѣдетъ Ртищевъ къ нему и осмѣетъ тѣхъ, кто для него, Жданова, дороже жизни. А матеріала для насмѣшекъ у нихъ въ семьѣ найдется довольно. Въ сущности всѣ они, его домашніе, смѣшные люди, хоть сейчасъ цѣликомъ въ комедію вставляй. Недаромъ же ихъ всѣ считаютъ чудаками, поврежденными, чуть не юродивыми. Они такіе, и есть, хотя, смотря на ихъ жизнь, онъ, Ждановъ, часто чувствуетъ, что на его глаза навертываются слезы, и что онъ всегда готовъ возненавидѣть тѣхъ, кто смѣется надъ этими поврежденными людьми.
Ему вспомнились эти люди, вспомнилась ихъ исторія.
Онъ узналъ этихъ людей лѣтъ десять тому назадъ. Знакомство произошло при грустныхъ обстоятельствахъ. У него умерла пріемная мать, добрая, трудящаяся, загубленная нуждой женщина, призрѣвшая его, незаконнорожденнаго ребенка своей двоюродной сестры. Ее хоронили добрые знакомые, почти такіе же бѣдняки, какъ она. Эти люди были въ страшномъ переполохѣ, когда она умерла: похоронить ее они еще могли съ грѣхомъ пополамъ, но поддержать оставленныхъ ею двухъ сиротокъ, пятилѣтняго взятаго ею съ мостовой мальчугана, и ея собственную дочь, годовую дѣвочку, они не имѣли возможности. Когда покойницу зарывали въ землю, нѣсколько женщинъ начали плакать, а одна изъ нихъ стала громко причитать:
-- На кого ты, касаточка моя, сиротъ горемычныхъ оставила; зачѣмъ не взяла ихъ съ собою, голубушка?
Это была старая нянька покойницы, няньчившая и ея сиротокъ. Въ это время на сосѣдней могилѣ сидѣлъ какой-то господинъ, лѣтъ пятидесяти пяти, еще довольно бодрый и моложавый на видъ, съ добрымъ, но грустнымъ выраженіемъ лица. Его поразили эти причитанія, и онъ, прислушиваясь къ нимъ, не поднимаясь съ мѣста, позвалъ могильщика:
-- Петръ!
Могильщикъ, рослый, рыжеволосый дѣтина, поспѣшно подошелъ къ нему.
-- Кого это хоронятъ?
-- Не знаю-съ, Макаръ Макаровичъ; бѣдную какую-то, чиновницу какую-то; двоихъ сиротокъ оставила...
-- Вдова, вѣрно, была?
-- Да, вдовая. Мужъ ейный тутъ же похороненъ. Годъ тому назадъ, а то и меньше померъ.
-- Сосѣди, значитъ, мои,-- съ грустной усмѣшкой сказалъ Макаръ Макаровичъ и сунулъ, по обыкновенію, какую-то мелочь могильщику.
На кладбищѣ его всѣ знали, да и онъ зналъ всѣхъ здѣсь. Въ минуты тяжелаго настроенія, а этихъ минутъ у него было не мало, онъ уходилъ на кладбище и просиживалъ здѣсь цѣлые часы "на своей могилѣ", какъ онъ называлъ то мѣсто, гдѣ были похоронены его отецъ и мать и гдѣ были готовы склепы для него и его двоюродной сестры, завѣдывавшей его хозяйствомъ. Иногда онъ бродилъ по кладбищу ежедневно въ теченіе недѣли или двухъ, смотря на горькія сцены похоронъ, прочитывая эпитафіи, припоминая жизнь похороненныхъ здѣсь людей. Потомъ вдругъ переставалъ посѣщать кладбище, и это означало, что онъ переживаетъ хорошіе дни, на что-то снова надѣется, о комъ-то хлопочетъ, чѣмъ-то увлекается, какъ въ былые годы, когда онъ велъ дѣятельную жизнь учителя. Кладбищенскіе сторожа, дьячки, нищіе знали его. Когда онъ являлся сюда, всѣ привѣтствовали съ низкими поклонами Макара Макаровича. Онъ съ грустной улыбкой мысленно называлъ себя "кладбищенскимъ помѣщикомъ". Когда онъ надолго исчезалъ съ кладбища, нѣкоторые изъ этого кладбищенскаго люда писали ему слезныя посланія: дьячокъ просилъ помощи на приданое дочери, могильщикъ приходилъ попросить у барина рублика два въ "деревню послать", церковный сторожъ завертывалъ поздравить благодѣтеля съ праздникомъ и приносилъ черствую просфору, "вынутую за здравіе" Макара Макаровича.
--А я завтра собирался къ вамъ,-- говорилъ имъ иногда Макаръ Макаровичъ.
Сосѣдняя могила была уже зарыта и всѣ разошлись съ нея. Остались на ней только старая нянька да какая-то другая женщина съ двумя дѣтьми. Годовая дѣвочка спала на рукахъ старухи-няньки; пяти или шестилѣтній мальчикъ съ безпечностью ребенка сталъ собирать цвѣты. Макаръ Макаровичъ задумчиво слѣдилъ за нимъ глазами и наконецъ поманилъ его къ себѣ. Ребенокъ немного нерѣшительно пошелъ на зовъ. Это было худенькое созданьице съ прелестными голубыми глазами.
-- Тебя какъ же зовутъ?-- спросилъ Макаръ Макаровичъ, гладя его широкой рукою по шелковистымъ бѣлокурымъ волосамъ.
-- Петей,-- отвѣтилъ мальчикъ.
-- А сестру?
-- Машей. Только она еще не понимаетъ и не говоритъ. Глупая.
-- А кромѣ сестры у тебя кто есть?
-- Папа и мама. Они вотъ тутъ теперь. А съ нами няня. Вотъ она съ Машей сидитъ. Ее Аксиньей зовутъ.
-- А еще кто есть? Ну, дядя, тетя?
Ребенокъ отрицательно покачалъ головой.
-- Нѣтъ, больше никого нѣтъ.
Потомъ, вспомнивъ что-то, онъ пояснилъ:
-- Жучка еще. Да Жучка собака, а не человѣкъ.
-- Гдѣ же вы живете?
-- На Петербургской.
-- Сосѣди и тамъ,-- какъ бы про себя сказалъ Макаръ Макаровичъ и задумался.
Почему-то ему вдругъ вспомнилось въ эту минуту одно событіе въ его жизни. Года четыре тому назадъ, въ часы самой страшной душевной тоски, какого-то полнаго отчаянія, подталкивавшаго его покончить съ собою, вычеркнуть себя окончательно изъ списка живыхъ, среди которыхъ ему не давали дѣла, онъ здѣсь же, на этомъ кладбищѣ, встрѣтилъ юношу почти въ рубищѣ, подошедшаго къ нему со словомъ:
-- Помогите!
Макаръ Макаровичъ взглянулъ на него, сразу поразился симпатичностью и наивностью выраженія его лица, мягкостью и задушевностью его голоса, и сталъ разспрашивать его о его судьбѣ. Жизнь несчастнаго была цѣлою драмой: сиротство, одиночество, неконченное ради нищеты ученье, неимѣніе работы ради того, что на плечахъ лохмотья. "А я, сытый, старый лѣнтяй, туда же хандрю и о самоубійствѣ думаю",-- обругалъ себя мысленно Макаръ Макаровичъ и тотчасъ же рѣшился спасать молодую жизнь. До мельчайшихъ подробностей вспоминалъ онъ теперь, какъ онъ спасалъ этого юношу, какъ его двоюродная сестра Нина пришла въ восторгъ отъ нравственной чистоты этого милаго мальчика, какъ она обшила и одѣла его и даже но институтской привычкѣ начала его "обожать". Нѣкоторое время у нихъ въ домѣ только и говорили, что о Сенѣ Калугинѣ, котораго не только думали спасти отъ бѣдности, но и надѣялись видѣть выдающимся человѣкомъ. И братъ, и сестра сразу открыли въ немъ всякіе таланты. "И не только обворовалъ онъ, но чуть не впуталъ насъ обоихъ въ грязный процессъ",-- закончилъ мысленно Макаръ Макаровичъ. Въ немъ поднялась желчь и тотчасъ же поднялось другое чувство. "Этакая подлость сидитъ въ человѣкѣ!-- подумалось Макару Макаровичу.-- Конечно это никого не огорчало, никто не сталъ самъ хлопотать за него и такъ онъ и остался выкинутымъ за бортъ ни за что, ни про что. Увидалъ сироту-ребенка, чистое дитя, закралась мысль спасти его и сейчасъ же въ головѣ зароились грязныя мысли о всякихъ мошенникахъ и обманщикахъ! Бѣдное дитя, къ кому приравнялъ я тебя. Ты и не чувствуешь этого?" Старикъ сталъ гладить по головкѣ мальчугана, и тотъ, поощренный ласкою, разговорился и объ отцѣ, и о матери, и о нянькѣ, и о Жучкѣ.
-- Батюшка, надоѣстъ онъ вамъ -- говорунъ онъ, у насъ!-- раздался голосъ старой няньки, поднявшейся съ могилы и подошедшей къ Макару Макаровичу.
Макаръ Макаровичъ, совсѣмъ повеселѣвшій, поднялъ голову и рѣшительно отвѣтилъ:
-- А вотъ возьму его къ себѣ, тогда и цѣлые дни будемъ болтать.
Онъ обратился къ мальчику:
-- Хочешь у меня жить?
-- Хочу,-- отвѣтилъ мальчикъ и обернулся къ нянькѣ:-- А няня и Маша?
-- И онѣ будутъ у меня жить,-- сказалъ рѣшительно Макаръ Макаровичъ.
Онъ поднялся и сталъ говорить со старухой. Она разсказала ему все о прошломъ матери этихъ сиротъ. Въ институтѣ покойница воспитывалась. Дворянскаго рода была. Отецъ и мать были уже померши.-- Бѣдные только были господа. Одна она, Аксинья, и была у нихъ изъ крѣпостныхъ. Вышла какъ сиротка-барышня изъ института и влюбилась въ одного студента. Повѣнчались и зажили вмѣстѣ, что голубки. Бѣдность только одолѣвала. Оба работали, а выбиться изъ бѣдности не могли. Она, Аксинья, тоже имъ помогала, ровно мать ее любили. Что говорить: дѣти были, настоящія дѣти! Вотъ и мальчика призрѣли по своему дѣтскому недоразумѣнію. Другіе бы бросили его, не свой, да и незаконный къ тому же, въ воспитательный домъ его приняли бы, а они -- какъ можно!-- къ себѣ взяли. Богъ, молъ, на сироту пошлетъ! Нѣтъ, не послалъ Богъ, а только извелись оба. Баринъ-то померъ, когда Машурочка родилась, а теперь вотъ Богъ и самоё мать-то прибралъ. Только и остается ей, Аксиньѣ, по-міру съ ребятишками ходить. Больше нечего дѣлать.
-- Ну, ну, погоди, старая! Мы подумаемъ, что дѣлать,-- сказалъ Макаръ Макаровичъ, потрепавъ старуху по плечу.
Вернувшись домой, онъ смотрѣлъ бодро и весело и уже въ дверяхъ квартиры, увидавъ свою двоюродную сестру, худощавую, стянутую въ корсетъ, желтую старую дѣву, пояснилъ ей:
-- А у насъ съ завтрашняго дня двое незаконныхъ ребятъ родится.
-- Какъ это незаконныхъ?.. Какъ родится?-- растерявшись, спросила она.
-- Да вотъ такъ, прямо съ неба,-- отвѣтилъ онъ.-- Надо комнату приготовить!
Она не особенно удивилась, услыхавъ подробности этой неожиданной прибавки семьи. Подобные сюрпризы были для нея не новостью. Раздумывать долго Макаръ Макаровичъ вообще не любилъ, зная очень хорошо, что станешь раздумывать долго -- горячій порывъ пройдетъ и явится горькая мысль: "всѣхъ не спасешь!"
-- И вѣдь чуть-чуть не оставилъ ихъ погибать на улицѣ,-- весело разсказывалъ за обѣдомъ Макаръ Макаровичъ.-- Вспомнилъ Сеньку Калугина подлеца и поднялось это въ душѣ озлобленіе на всѣхъ обманщиковъ.
-- Да, ужъ и не пересчитаешь, сколько людей васъ надували!-- со вздохомъ сказала она.-- Не смотрѣла бы на свѣтъ. Стыдно становится за другихъ. Такъ вотъ въ краску и броситъ, какъ вспомнишь, какъ васъ грабятъ.
-- Ну, раскудахталась и конца не будетъ! Самъ дуракъ, такъ что-жъ и пенять на людей? Видятъ, что лежитъ плохо, ну, и грабятъ. Да ну ихъ всѣхъ къ чертямъ. Теперь не съ большими, а съ дѣтьми возиться придется. Выйдутъ мерзавцами, тогда и чортъ съ ними, а пока малы, будемъ стараться сдѣлать ихъ порядочными людьми. Тоже оба коптимъ даромъ небо на даровыхъ хлѣбахъ. Для чего-нибудь капиталы свалились намъ Богъ вѣсть откуда, ну, и должны мы хоть помогать другимъ...
Онъ усмѣхнулся, вспомнивъ о "капиталахъ".
-- А вѣдь на краю гибели тоже стояли оба, доплясались до того, что хоть съ головой въ воду.
Она вдругъ вспылила, точно ее за больное мѣсто задѣли.
-- Такъ развѣ мы виноваты были, что дошли до нищеты? Я семнадцать лѣтъ служила, лучшіе годы убила на службѣ въ школѣ, и что же -- выгнали за то, что не проходила педагогическихъ курсовъ, которыхъ тогда не было, когда я училась. Двѣ благодарности были за десятилѣтнюю и за пятнадцатилѣтнюю службу, а вмѣсто пенсіи дали пять рублей въ мѣсяцъ вспомоществованія. Еще справляются каждый годъ, не перемѣнились ли обстоятельства, достойна ли помощи! Туда же человѣколюбивымъ свое общество называютъ! Изверги рода человѣческаго они, а не человѣколюбцы! Да я бы ихъ въ газетахъ, изверговъ рода человѣческаго, опубликовала...
Онъ шумно разсмѣялся. Его смѣшило всегда раздраженіе этой "овцы", какъ онъ шутливо называлъ свою двоюродную сестру.
-- А вы? а вы? Лучше, что ли, васъ-то наградили?-- продолжала горячиться она.-- Тоже съ волчьимъ паспортомъ вылетѣли съ мѣста. Сами разсказывали, что чуть не спились съ круга съ горя-то, чуть рукъ на себя не наложили. Господи, это вы-то! вы-то!
-- Я, Нина, неблагонадежный человѣкъ, безъ прошенія уволенъ, такихъ педагоговъ награждать нельзя,-- не то шутливо, не то съ горечью, сказалъ онъ и задумался.
Всегда его коробила мысль о томъ, что онъ неблагонадежный человѣкъ. Какъ это случилось, что онъ попалъ въ число неблагонадежныхъ,-- онъ и самъ не зналъ. По правдѣ сказать, этого и никто не зналъ. Кто-то что-то наклеветалъ на него; кому-то подвернулась эта клевета подъ сердитую руку, и участь человѣка была рѣшена. Конечно, можно было хлопотать, оправдываться, обѣлить себя. Это было не трудно сдѣлать, и каждый практическій человѣкъ сдѣлалъ бы это. Но въ душѣ Макара Макаровича Тимченко поднялась желчь при этой "обидѣ", и онъ, вмѣсто протеста, вмѣсто хлопотъ, опустилъ руки, "наплевалъ на все", какъ выражался онъ самъ. Въ душѣ онъ считалъ себя обиженнымъ и оскорбленнымъ, но иногда на него находили минуты такого настроенія, что онъ почти съ ужасомъ думалъ: "да неужели я и точно сдѣлалъ когда-нибудь зло? неужели я погубилъ кого-нибудь?" Въ эти минуты мнительности, развившейся подъ тяжкимъ гнетомъ новаго положенія, онъ начиналъ перебирать и умѣ свое прошлое. Чему онъ училъ дѣтей? Училъ быть честными, правдивыми, стойкими, добрыми, бороться со зломъ. Ничему онъ больше не училъ. "Азбучныя истины повторялъ и больше ничего", успокоивалъ онъ себя. А въ воспоминаніяхъ вдругъ воскресали образы такъ или иначе погибшихъ его учениковъ. Одинъ въ отчаяніи наложилъ на себя руки и оставилъ коротенькую объяснительную записку: "не могу идти въ сдѣлки со своею совѣстью, сохраниться честнымъ въ обществѣ нельзя и потому свожу счеты съ жизнью". Другой вздумалъ пробивать стѣну лбомъ, перешибать плетью обухъ, поперъ противъ рожна и исчезъ куда-то съ лица земли. Третій мѣнялъ мѣсто за мѣстомъ, прослылъ за безпокойнаго человѣка и теперь влачитъ жалкое существованіе: живетъ перепиской и корректурой, и озлобленно ругаетъ весь свѣтъ, сильно попивая съ горя. Четвертый дошелъ, до убѣжденія, что честнымъ, то-есть не эксплуататоромъ, можно быть только разбивая камни на большой дорогѣ, и ходитъ въ рубищѣ, питается черствымъ хлѣбомъ, юродствуетъ. Макаръ Макаровичъ тоскливо опускалъ голову и въ горькомъ раздумьи шепталъ: "что-жъ, подлыми надо было ихъ сдѣлать, что ли? учить іезуитами быть? проповѣдывать имъ о ласковомъ теленкѣ, сосущемъ двухъ матокъ, говорить о томъ, что бодливой коровѣ и самъ Богъ рогъ не даетъ., прославлять курочку, клюющую, по зернышку?" А какой-то другой голосъ, глумясь, подсказывалъ: "а овецъ, идущихъ на закланіе, умно было готовить? Рыцарей-то безъ страха и упрека для жизни создавать разумно было?" И вдругъ, охваченный горемъ о погибшихъ, о неудачникахъ, о несчастныхъ любимцахъ, Макаръ Макаровичъ впадалъ въ отчаяніе, дѣлался мраченъ и начиналъ говорить невообразимые парадоксы: "подлецами надо быть на свѣтѣ, выть съ волками по-волчьи, быть кроткими, какъ голуби, и хитрыми, какъ змѣи. Ты не ограбишь, тебя ограбятъ. Или вы считаете доблестнымъ цыпленка, идущаго подъ ножъ повара? Дуракъ онъ, дуракъ и больше ничего! И всѣ дураки, кто на рогатину лѣзетъ, кто лбомъ стѣну прошибить думаетъ. Не нами все началось, не нами и кончится. Проповѣдывать-то разныя великія добродѣтели легко, а вся штука-то въ томъ, какъ ихъ примѣнить на практикѣ. Этого-то никто изъ проповѣдниковъ не скажетъ, а только въ петлю людей толкаютъ. Нужно одного правила держаться: моя изба съ краю, ничего не знаю, было бы мнѣ хорошо, а тамъ хоть весь свѣтъ погибай!" Никто не вѣрилъ ему въ эти минуты, и это иногда выводило его изъ себя, доводило до какого-то комическаго отчаянія, онъ чуть не съ кулаками приступалъ къ людямъ, требуя, чтобы они признали, что все это неоспоримыя истины и что онъ вѣритъ въ эти истины. Только въ эти минуты люди могли ясно понять, до какой степени у него расшатаны нервы -- расшатаны страшными противорѣчіями идеаловъ и дѣйствительности. Эти первые припадки успокаивались только на кладбищѣ, гдѣ, онъ самъ говорилъ, утѣшался мыслью, что "и злые, и добрые, и счастливые, и несчастные, всѣ будутъ лежать въ одной и той же глинѣ". Было у него и другое лѣкарство отъ нервовъ: изрѣдка онъ получалъ ласковыя, задушевныя письма откуда-то издалека, порою изъ тѣхъ странъ, куда воронъ костей не заноситъ, и онъ носился съ этими письмами, наивно хвасталъ ими, радуясь, что тѣ, далеко-далеко занесенные судьбою люди, любятъ его попрежнему и не клянутъ его за то, что онъ училъ ихъ только добру. Оставшись не у дѣлъ, опустивъ на время въ отчаянія руки, начавъ даже изрѣдка попивать, онъ легко могъ бы погибнуть съ голоду, если бы не случай: у него умеръ дядя и оставилъ ему наслѣдство -- домъ на Петербургской сторонѣ. Домъ былъ не великъ, но и Макаръ Макаровичъ, и его Нина, или, вѣрнѣе, Анна Николаевна Тимченко, тоже лишившаяся въ это время мѣста, могли жить безбѣдно на доходы съ него, особенно въ томъ случаѣ если бы имъ не подвертывались подъ руку разные Сени Калугины, или если бы добрые пріятели не считали нужнымъ занимать у нихъ деньги безъ конца въ долгъ безъ отдачи. Обиравшіе ихъ люди считали ихъ смѣшными чудаками, и даже называли Анну Николаевну глуповатой, и, надо сознаться, они были отчасти правы. Чудачествъ и глупости тутъ былъ неисчерпаемый запасъ, начиная съ вѣчныхъ серьезныхъ заботъ и хлопотъ о чужомъ горѣ, съ стремленія всѣхъ накормить и пріютить, съ постоянныхъ разочарованій въ людяхъ и нервнаго разстройства по поводу этихъ разочарованій, при чемъ тотчасъ же оба шли въ то же ловушки, и кончая трагикомичнымъ положеніемъ, когда у этихъ домовладѣльцевъ сваливалась съ плечъ послѣдняя одежда, неслись въ закладъ вещи первой необходимости, и иногда не было денегъ на обѣдъ въ то время, когда на ихъ счетъ другіе жили припѣваючи и вышучивая за глазами этихъ поврежденныхъ. Смѣшны были даже ихъ манеры: онъ, крупный и коренастый старикъ, съ курчавыми полусѣдыми волосами на большой головѣ, былъ комиченъ по своей застѣнчивости и способности теряться передъ каждымъ нахаломъ; она, тощая, желтая, некрасивая старая дѣва, съ тайнымъ желаніемъ помолодиться, была смѣшна по своей институтской восторженности и наивности.
Строй ихъ жизни не измѣнился съ поступленіемъ въ ихъ домъ Пети Жданова и Маши Сѣмячкиной, но измѣнилось настроеніе брата и сестры. Они точно помолодѣли. Онъ сталъ рѣже убѣгать на кладбище; она стала рѣже выходить изъ своей комнаты съ красными глазами и припухнувшимъ носомъ послѣ слезъ. Дѣти наполнили эту жизнь радостью и надеждами. Если что и заботило брата и сестру, такъ это хрупкость этихъ голубоглазыхъ, бѣлокурыхъ дѣтей. Довольно рано въ большихъ голубыхъ глазахъ Пети стало появляться выраженіе глубокой задумчивости и грусти. Этимъ задумчивымъ и грустнымъ взглядомъ онъ сталъ всматриваться въ Макара Макаровича и въ Анну Николаевну, точно мучительно желая что-то прочитать въ ихъ душахъ и что-то выяснить себѣ. Разъ мальчикъ, когда ему было десять лѣтъ, спросилъ Макара Макаровича:
-- Дядя, неужели всѣ такіе подлецы?
Макаръ Макаровичъ изумился и не понялъ вопроса.
-- Ты это о комъ?-- спросилъ онъ, усмѣхнувшись.
-- О людяхъ,-- пояснилъ мальчикъ.
-- Что ты выдумалъ? Съ чего? Вотъ одолжилъ!
Петя пояснилъ:
-- Да вотъ тебя и тетю всѣ надуваютъ. Помнишь, ты на-дняхъ опять разсказывалъ, что ты часы заложилъ, чтобы дать въ долгъ человѣку, а тотъ взялъ и прокутилъ деньги.
И мальчикъ припомнилъ еще нѣсколько фактовъ.
-- Ну, я Макаръ,-- сказалъ шутливо Тимченко: -- на меня, по пословицѣ, и шишки валятся, а вообще люди...
Старикъ поперхнулся, махнулъ рукою и проворчалъ:
-- А ну ихъ ко всѣмъ чертямъ!
-- За что же ты ихъ любишь?-- спросилъ его мальчикъ.-- Зачѣмъ не выгонишь? Всѣхъ бы, всѣхъ бы взять и выгнать!
-- И тебя съ Машей и Аксиньей?-- спросилъ Макаръ Макаровичъ и добродушно разсмѣялся.
-- И меня съ Машей и Аксиньей,-- совсѣмъ серьезно отвѣтилъ мальчикъ.
И его голубые, не-дѣтски серьезные глаза наполнились слезами. Макаръ Макаровичъ даже немного испугался.
-- Что съ тобой?-- спросилъ онъ тревожно.
-- Помнишь, на-дняхъ ты говорилъ Чихачеву: "Эхъ, въ дѣтствѣ всѣ ангелы, въ юности всѣ образцы честности, а глядишь, встали на ноги и прохвостъ на прохвостѣ вышли". Я и Маша тоже такими будемъ значитъ?
Растерянный Макаръ Макаровичъ обругалъ себя мысленно за то, что онъ все при этихъ ребятахъ "бухаетъ" и сталъ сбивчиво говорить Петѣ объ исключеніяхъ, о хорошихъ рѣдкихъ натурахъ, о томъ, что хорошій человѣкъ можетъ всегда остаться хорошимъ, что хорошаго человѣка ничто не сломитъ, что хорошій человѣкъ ничего не боится. "И для какого чорта я ему вру все это", въ то же проносилось въ головѣ Макара Макаровича и онъ все больше и больше путался въ своихъ объясненіяхъ. Мальчикъ слушалъ его задумчиво и наконецъ вздохнулъ тяжелымъ вздохомъ. Макаръ Макаровичъ отрывисто спросилъ его:
-- Ты что это вздыхаешь-то?
-- Такъ,-- отвѣтилъ ребенокъ, дѣйствительно не понимавшій, что тяготило его въ эту минуту.
Онъ прилегъ головою къ плечу Макара Макаровича и проговорилъ:
-- А все же я хотѣлъ бы умереть маленькимъ.
Макаръ Макаровичъ окончательно разсердился.
-- Хорошо же ты любишь меня, Нину, Машу, если не боишься огорчить насъ.
-- Всѣмъ бы вмѣстѣ умереть,-- тихо отвѣтилъ мальчикъ.-- Вѣдь бываетъ, дядя, что всѣ вмѣстѣ умираютъ родные? Да? Вотъ бы и намъ такъ.
-- Это чортъ знаетъ что,-- воскликнулъ Макаръ Макаровичъ:-- родиться едва успѣютъ, а ужъ о смерти толкуютъ. Клопа отъ земли не видно, а ужъ безсознательный пессимистъ въ немъ сидитъ. Ну, время! Да мы, бывало, смерти-то въ морду плевали, намъ одной жизни мало казалось, а подавай двѣ...
Онъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ, говоря о своемъ прошломъ, о своей молодости, о жаждѣ всѣхъ спасти, все передѣлать, все улучшить. Жизнерадостными всѣ тогда были. Такими и надо быть, иначе и жить не для чего...
На другой день у Пети сдѣлался жаръ и онъ заболѣлъ. Никогда еще Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна не испытывали такой тревоги, какъ теперь. Только теперь они поняли, какъ полюбили они Петю. Казалось, что они не переживутъ его, если онъ умретъ. Но онъ не умеръ, только еще болѣе похудѣлъ, поблѣднѣлъ. Особенно подозрительна была его узенькая, впалая грудь. При видѣ ея невольно думалось, что въ ней трудно широко дышать легкимъ и тѣсно биться сердцу. Она ихъ сдавливала и пригнетала, какъ тѣсная клѣтка рвущуюся на свободу птицу. Со времени болѣзни въ ребенкѣ стала проявляться какая-то особенная не-дѣтская черта деликатности и щепетильности. Подарки, игрушки, лакомства, все "лишнее", что давалось ему, казалось, скорѣе стѣсняло, чѣмъ радовало его.
-- Да мнѣ ничего не надо, у меня все есть,-- настойчиво и почти молящимъ тономъ говорилъ онъ, когда ему хотѣли купить что-нибудь.
Въ то же время онъ сталъ еще ласковѣе съ Макаромъ Макаровичемъ и Анной Николаевной и, видимо, дорожилъ ихъ ласками. Мало-по-малу, онъ болѣе или менѣе отчетливо высказалъ то, что было у него на душѣ:
-- Всѣ любятъ только за деньги; надо такъ любить!
Нина просто начала обожать этого "ангела", какъ она называла Петю. Но Макаръ Макаровичъ иногда хмурился и, точно сердясь на кого-то, замѣчалъ:
-- Не живучи только что-то ангелы-то эти на землѣ!
Онъ не на шутку сталъ побаиваться, что хрупкій и не по лѣтамъ развитой ребенокъ будетъ недолговѣчнымъ. Когда мальчикъ подросъ и на пятнадцатомъ году сталъ давать уроки, Макаръ Макаровичъ замѣтилъ:
-- Ты это что, денегъ у тебя нѣтъ, что ли?
-- Я не ради денегъ,-- отвѣтилъ Петя, смутившись.-- Я тутъ бѣдныхъ учу...
-- Бѣдныхъ! бѣдныхъ! Благодѣтель какой нашелся! Отъ земли не видать, а щеголять хочетъ благодѣяніемъ! Да и врешь ты: ты и за деньги даешь уроки...
-- Одинъ только... Нельзя же все брать и брать у тебя.
-- А! ты вотъ какъ!-- загорячился Тимченко, тревожившійся и безъ того тѣмъ, что мальчикъ утомляетъ себя даваньемъ уроковъ, и разсердившійся теперь, узнавъ причину, ради которой даются эти уроки Петромъ.-- Считаться со мной захотѣлъ? Независимымъ хочешь быть, чтобы не обязываться? Отъ благодарности себя хочешь избавить? Какъ же, тяжело быть кому-нибудь обязаннымъ. Всѣ вы нынче такіе! На колѣняхъ васъ надо просить: сдѣлайте одолженіе, позвольте васъ спасти отъ голода и холода!
Ждановъ отошелъ къ окну, опустился на стулъ и, закрывъ лицо руками, разрыдался.
-- Петя! Пѣтушокъ! Что ты? Голубчикъ!-- заговорилъ перепугавшійся Тимченко, подбѣжавъ къ нему и отымая его руки отъ лица.-- Господи! Да плюнь ты на меня, стараго дурака!
Рыданія Жданова дѣлались истеричными. Тимченко съ трудомъ могъ разобрать слова, вырывавшіяся изъ его груди.
-- Чѣмъ же... когда же... я докажу тебѣ, что я... я не такой, какъ всѣ... не изъ-за денегъ тебя люблю...
Онъ вдругъ порывисто схватилъ руки Тимченко и покрылъ ихъ поцѣлуями. Ему казалось этого мало. Онъ схватилъ полы его сюртука, поднесъ ихъ къ губамъ, прильнулъ лицомъ къ его колѣнямъ. И опять онъ расхворался, тяжело, опасно. Тимченко, сидя у его постели въ безсонныя ночи, бормоталъ:
-- Что-жъ, и этотъ еще погибнетъ? Нѣтъ, тогда пулю въ лобъ и конецъ.
Но Ждановъ выздоровѣлъ и на этотъ разъ...
Все это вспоминалось Жданову, когда онъ шелъ домой изъ школы послѣ разговора съ Ртищевымъ, и онъ мысленно повторялъ:
-- Нѣтъ, нѣтъ, нечего мнѣ съ нимъ сходиться! Не мѣсто ему у насъ. И что онъ пойметъ у насъ? Увидитъ больныхъ, изстрадавшихся, и скажетъ: чудодѣи! Богъ съ нимъ!
Ртищевъ, не дождавшись къ себѣ Жданова, заѣхалъ къ нему самъ въ одинъ изъ праздничныхъ дней и, противъ ожиданія Жданова, произвелъ на всѣхъ благопріятное впечатлѣніе. Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна нашли его простымъ малымъ, а старая няня Аксинья, переживавшая уже восьмой десятокъ и все еще сохранившая всѣ черты старой "дворовой", сейчасъ же замѣтила про юношу, что "такъ и видно настоящее барское дитя". Ни Макаръ Макаровичъ, ни Анна Николаевна не оставили при его появленіи своихъ занятій: Макаръ Макаровичъ плелъ изъ тонкихъ веревокъ ягдташи, а Анна Николаевна шила "дѣтямъ" бѣлье. Ртищевъ смотрѣлъ весело, шутилъ и острилъ все время, и Ждановъ впервые увидалъ, что онъ порядочный школьникъ. Ждановъ и не подозрѣвалъ прежде, что въ этомъ, всегда сдержанномъ юношѣ еще живъ подростокъ, почти ребенокъ, готовый съ искренней веселостью дурачиться и шалить.
Послѣ третьяго или четвертаго его посѣщенія квартиры Тимченко, Ждановъ рѣшился, наконецъ, зайти къ нему и прифрантился, впередъ уже сознавая, что онъ будетъ и неловокъ, и смѣшонъ въ домѣ Ртищевыхъ. Едва онъ успѣлъ отворить дверь параднаго крыльца этого дома, какъ у него промелькнула мысль, не лучше ли уйти назадъ. Но было уже поздно: передъ нимъ стоялъ швейцаръ въ парадной ливреѣ и, окинувъ его съ ногъ до головы глазами, спросить, кого ему надо. Ждановъ сказалъ.
-- Вы бы съ другого подъѣзда,-- началъ швейцаръ.-- Молодые господа...
Но въ ту же минуту Ждановъ услышалъ съ площадни бель-этажа голосъ Ртищева.
-- А, это ты! Милости просимъ!
Ртищевъ быстро сбѣжалъ по лѣстницѣ къ Жданову и, пожимая ему дружески руку, сказалъ:
-- Не раздѣвайся! Пойдемъ на мою половину.
Онъ повелъ Жданова по широкой лѣстницѣ.
-- А у тебя своя половина?-- спросилъ Ждановъ.
-- Какъ же, у насъ три половины!-- со смѣхомъ сказалъ Ртищевъ.-- Или, какъ это вѣрнѣе сказать, три трети. Одна -- дѣтская, другая -- матери, третья -- отца. На нашей половинѣ и подъѣздъ отдѣльный, со двора.
Онъ болталъ безъ умолку, очевидно радуясь посѣщенію товарища. Они поднялись до бель-этажа по лѣстницѣ, потомъ свернули налѣво въ маленькую дверь, за которой былъ широкій и длинный коридоръ. Въ коридорѣ имъ встрѣтилась дѣвочка лѣтъ восьми.
-- Лизокъ!-- окликнулъ ее Ртищевъ и сказалъ Жданову:-- это моя младшая сестренка!
Дѣвочка сдѣлала реверансъ.
-- Куколка на пружинкахъ!-- проговорилъ, смѣясь, Ртищевъ и, нагнувшись, поцѣловалъ ее.
-- Это кто?-- спросила дѣвочка, указывая кивкомъ головы на Жданова.
-- Мой другъ,-- сказалъ Ртищевъ.
-- А отчего ты не былъ у насъ на балу?-- спросила она Жданова.-- У насъ танцовали.
-- Онъ не танцуетъ, Лизокъ,-- отвѣтилъ за Жданова Ртищевъ.
-- А ты танцуй,-- наивно проговорила она.
Ртищевъ засмѣялся, приподнялъ ее, еще вазъ поцѣловалъ и, опустивъ на полъ, сказалъ:
-- Ну, бѣги! Догоню!
Онъ захлопалъ въ ладоши. Дѣвочка съ звонкимъ смѣхомъ побѣжала впередъ, крича:
-- Не догонишь! не догонишь!
-- Прелестный ребенокъ!-- сказалъ Ртищевъ.-- Добрая, ласковая, покуда...
Онъ замолчалъ, и по его лицу скользнула тѣнь. Пріятели шли молча до двери его комнаты. Рядомъ съ этой дверью была вѣшалка, гдѣ Ждановъ и повѣсилъ свое пальто.
-- Ну, вотъ и моя келья!-- сказалъ Ртищевъ, вводя Жданова въ просторную, прекрасно меблированную комнату съ большимъ письменнымъ столомъ чернаго дерева, тяжелыми книжными шкапами, пестрымъ турецкимъ диваномъ и такими же пестрыми мягкими стульями и креслами.
-- О, сколько у тебя книгъ!-- воскликнулъ Ждановъ, взглянувъ на книжные шкапы.
Книги были всегда предметомъ его зависти.
-- Да, книгъ много, а толку мало,-- сказалъ Ртищевъ.-- Ихъ накупаютъ, а времени для чтенія не даютъ... Я увѣренъ, что ты читалъ гораздо болѣе меня, хотя у тебя и нѣтъ библіотеки...
И, вспомнивъ о домашней жизни Жданова, онъ искреннимъ тономъ воскликнулъ:
-- Что за милые люди твои дядя и тетка! Скажи, неужели они такъ всегда и сидятъ за работой? Я вотъ былъ у васъ три раза и каждый разъ заставалъ ихъ за дѣломъ.
-- Да какъ же иначе жить?-- сказалъ Ждановъ.-- Дядя получаетъ съ дома въ сущности гроши, а расходовъ масса; за одно мое ученье приходится платить слишкомъ пять рублей въ мѣсяцъ, за Машу тоже, кормить всѣхъ надо. Ну, и надо прирабатывать. Тетка шьетъ бѣлье и намъ, и по заказу; послѣднее потихоньку отъ дяди. Дядя плететъ ягдташи, ридикюли, дѣлаетъ рамки, клѣтки, картонки, ящики, все, что умѣетъ. Только слава, что домовладѣльцы!..
-- Гдѣ это онъ научился?
-- Нужда научить,-- отвѣтилъ Ждановъ словами старика Тимченко.-- Дядя утверждаетъ, что ремесленному труду развитому человѣку нечего учиться у мастеровъ, что стоитъ только присмотрѣться къ этому труду, и дѣло пойдетъ на ладъ. По его словамъ, развитый человѣкъ сумѣетъ даже работать лучше любого простого мастера-ремесленника, обладая научнымъ образованіемъ, художественнымъ вкусомъ, начитанностью... Я не знаю, такъ ли это, но нѣкоторыя изъ работъ дяди дѣйствительно лучше рыночныхъ: онъ самъ составляетъ рисунки для ягдташей, для рамъ, для шкатулокъ въ томъ или другомъ стилѣ, рѣдко пользуясь общеизвѣстными узорами и рисунками.