(Braves gens. Strassbourg)
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ.
ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНКО-ГЕРМАНСКОЙ ВОЙНЫ
ПОЛЯ и ВИКТОРА МАРГЕРИТЪ
(ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО)
Приложеніе къ журналу "ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ"
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРГЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1902
-- Полноте!-- воскликнулъ своимъ звучнымъ голосомъ Айсбергъ, бывшій главный департаментскій совѣтникъ Страсбурга:-- не скажете же вы намъ, Герматъ, что прусскіе офицеры лучше нашихъ?
Онъ самоувѣренно выставилъ грудь впередъ; на его высокомъ черепѣ прекрасно лежали прилизанные косметикой волосы; его усы и эспаньолка были навощены для приданія имъ остроконечной формы. Это, очень шло къ изяществу его бѣлаго жилета, бѣлыхъ штиблетъ и клѣтчатыхъ бѣлыхъ съ чернымъ панталонъ. Гордясь своей дружбой съ префектомъ, барономъ Пронъ, онъ охотно подражалъ его офиціальной гордой осанкѣ. Будучи отставнымъ офицеромъ, разбогатѣвшимъ промышленникомъ и убѣжденнымъ бонапартистомъ, онъ горячо поддерживалъ имперію, и, объявленная три недѣли тому назадъ, война наполнила его сердце гордостью и радостью.
Герматъ,-- эльзасецъ и либералъ, красивый мужчина съ бѣлокурой бородой, немного тяжеловатый отъ толщины и ожирѣвшій отъ пива,-- печально отвѣчалъ:
-- Да, нѣмецкіе офицеры выше нашихъ; прежде всего они образованы и подготовлены уже давно; питаютъ полную вѣру въ свое призваніе и надменно повелѣваютъ своими солдатами. Въ дисциплинѣ, въ командованіи, въ организаціи, во всемъ они превосходятъ насъ. Повѣрьте мнѣ, я говорю объ этомъ со знаніемъ дѣла.
Горечь обнаружилась въ его послѣднихъ словахъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, прежде чѣмъ выйти изъ дѣлъ фабрики Шильтихгеймскихъ ситцевъ, оставивъ ее компаньону, онъ далъ согласіе на бракъ своей дочери, Эдели, съ баденскимъ офицеромъ, поручикомъ Гаффнеромъ. Она находилась у нихъ со своимъ маленькимъ сыномъ, Генрихомъ, когда грянулъ громъ войны между двумя народами. Она осталась у нихъ лишь столько времени, чтобы успѣть застегнуть пряжки своего чемодана, и уѣхала. У Гермата, какъ и у многихъ его соотечественниковъ, былъ трауръ; въ каждой семьѣ были французскіе и нѣмецкіе родственники. Городъ ученыхъ и студентовъ, Страсбургъ былъ какъ бы мостомъ, перекинутымъ между двумя странами, союзомъ цивилизацій для обмѣна новыхъ идей и полезныхъ пріобрѣтеній. Тамъ говорили по-нѣмецки, но думали по-французски. Невзирая на религіозную и политическую разницу, всѣ жили въ единомысліи въ прекрасномъ и добромъ Эльзасѣ. На вотъ каждый очагъ раздѣлился, проснулась расовая вражда: отвратительная война перевернула вверхъ дномъ совѣсть и взволновала души.
Свысока и строго Айсбергъ возразилъ Гермату:
-- Вы говорите, не какъ патріотъ. Я видѣлъ на нашихъ Бролійскихъ гласисахъ изумительное сборище нашихъ военныхъ силъ: тюркосовъ, кирасировъ, зуавовъ, всѣхъ этихъ опьяненныхъ живостью и весельемъ офицеровъ; я отвѣчаю за ихъ рыцарскую доблесть и говорю: вы клевещете на нихъ!
Герматъ возмутился: онъ клевещетъ на армію!... Развѣ это была клевета, что его оскорбило легкомысліе и шумная беззаботность офицеровъ, мундиръ которыхъ онъ уважаетъ? Развѣ онъ не видалъ ихъ рисующимися за кофейными столиками, смѣющимися съ сидѣлками въ кокетливыхъ костюмахъ и дѣлающими изъ войны увеселеніе? А какое невѣжество? Одинъ полковникъ спросилъ его съ непринужденнымъ видомъ: "Не правда ли, Гагенау и Виссембургъ -- нѣмецкіе города?" А плачевная организація войска, которое ищетъ свои казармы и не находитъ, выпрашивая хлѣба на улицахъ! Развѣ онъ самъ не помѣщалъ у себя солдатъ десятками? А когда подъ звуки трубъ отправлялся полкъ съ ружьями на плечо, не слѣдилъ ли онъ за слабостью наличнаго состава и небрежностью осанки? Развѣ замѣчать то, что колетъ глазъ, значитъ быть дурнымъ патріотомъ? Обо всемъ этомъ онъ хотѣлъ закричать, но къ чему разжигать споръ? Его жена бросала на него умоляющіе взгляды, и онъ продолжалъ молчать.
Поддерживаемый вызывающимъ видомъ г-жи Айсбергъ и скрытнымъ одобреніемъ Стумпфовъ, бѣдныхъ родственниковъ, которыхъ Герматы пригласили изъ доброты,-- Айсбергъ бросилъ взглядъ, полный гнѣвнаго тріумфа, вокругъ стола. Маленькій Карлъ Герматъ, сидѣвшій съ Ноэми на другомъ концѣ стола, замѣтилъ, что красная шея "стараго друга" вздувалась, какъ у индѣйки зобъ, и удивлялся, что не слышитъ звуковъ: "глю! глю! глю!"
Въ этотъ моментъ Айсбергъ считалъ себя лучшимъ французомъ, чѣмъ кто либо другой; его искренній, но узкій шовинизмъ видѣлъ въ самыхъ робкихъ оговоркахъ, самыхъ легкихъ возраженіяхъ оскорбленіе величія страны и стойкости образа государственнаго правленія.
Обладая деспотическимъ и пылкимъ нравомъ, онъ хотѣлъ заткнуть рты своимъ возражателямъ. Онъ испытывалъ болѣзненное, почти озлобленное раздраженіе противъ своего стараго товарища. Въ немъ пробудились всѣ небольшіе недочеты, мелкая злоба, строгость сужденія, какіе могутъ накопиться и при самой искренней дружбѣ.
Въ продолженіе послѣдовавшаго безпокойнаго молчанія двѣ служанки, Гретхенъ и Ганна, подали золотистыхъ пулярокъ, фаршированныхъ печенками и яичнымъ желткомъ,-- торжество поварихи Гертруды. Съ пылающими щеками и съ чепчикомъ, сбившимся на сторону, съ самой зари она слѣдила за слегка кипящими кастрюлями, такъ какъ это была первая суббота въ мѣсяцѣ -- день, въ который, съ давнихъ поръ, при первомъ ударѣ одиннадцати часовъ, звонили у рѣшетки дома Герматовъ -- Ансберги, пасторъ Готтусъ и адвокатъ Вольфартъ. Этотъ день былъ праздникомъ у Герматовъ. Они питали культъ къ дружбѣ, и хорошій пріемъ былъ одинъ изъ его обрядовъ; они любили попотчевать своихъ гостей тонкими блюдами и рѣдкими винами. Дѣйствительно, Гертруда превзошла самоё себя: душистая лососина, орошенная рюдесгеймеромъ, предшествовала поджареннымъ свинымъ хвостамъ, хрустѣвшимъ на зубахъ,-- истинное наслажденіе. Такова была сила привычки, что, несмотря на висѣвшее въ воздухѣ безпокойство и на грозные раскаты сраженія, которое давалъ Макъ-Магонъ въ тотъ самый часъ, въ сторонѣ Гагенау,-- они съ удовольствіемъ вкушали всѣ эти прелести.
Никакого нѣтъ сомнѣнія, что маршалъ отомститъ за неудачу, смерть генерала Дуэ и уничтоженіе дивизіи въ Виссембургѣ, захваченной корпусомъ королевскаго принца.
Вчера неутѣшные крестьяне, требовавшіе докторовъ къ раненымъ, принесли это извѣстіе. Сначала имъ не хотѣли вѣрить. Этотъ первый несчастный переворотъ въ судьбѣ своимъ похороннымъ звономъ взволновалъ весь Страсбургъ. Волненіе отъ этого впечатлѣнія еще не улеглось; оно дѣлало разговоръ лихорадочнымъ. Многіе видѣли въ томъ плачевное предзнаменованіе, другіе -- несчастіе, которое на другой день потребуетъ реванша. Разсчитывали на Маджентскаго побѣдителя и героя битвы при Малаховѣ. Своимъ краснымъ, грубымъ лицомъ и сѣдыми волосами маршалъ внушалъ къ себѣ довѣріе, но такое потрясеніе натягивало нервы и сильно возбуждало страсти. За этимъ столомъ, гдѣ въ продолженіе столькихъ лѣтъ споры оставались учтивыми, теперь два раза поднимались жестокія препирательства -- что-то треснуло въ стариной дружбѣ Айсберговъ. Такъ было въ каждомъ домѣ Страсбурга: партизаны войны и мира, протестанты и католики, преторіанцы и либералы находились на ножахъ.
Пасторъ Готтусъ, съ грубымъ краснымъ лицомъ, съ толстымъ луковицеобразнымъ носомъ между свѣтлыми глазами, честный человѣкъ, любившій говорить напрямикъ, заявилъ:
-- Сохранимъ себя отъ гордости! Это большой недостатокъ нашего брата, француза. Я вижу, дорогой Айсбергъ, что вы не знаете Германіи.
-- Я кичусь этимъ,-- отвѣчалъ Айсбергъ.
-- Слѣдовательно, какъ же вы можете о ней судить? Нравственный уровень нашихъ сосѣдей несравненно выше нашего: тамъ живетъ народъ сильный, упорный. Германія господствуетъ надъ нами не только своими учеными, знающими и начитанными людьми, но и тѣмъ, что въ каждой семьѣ, даже самой неразвитой, царствуетъ нѣмецкое чувство, состоящее изъ любви къ общей родинѣ и религіознаго идеала, котораго мы не вѣдаемъ. Наша Франція, праздная, развратная, алчная до наслажденій, выродилась, и я прошу Бога военныхъ силъ, чтобы онъ не наложилъ на нее ужасной кары.
-- Г-нъ пасторъ (обыкновенно Айсбергъ говорилъ: мой дорогой Готтусъ, или: мой уважаемый другъ), это не французскія чувства.
-- Не французскія!-- воскликнулъ побагровѣвъ Готтусъ.-- Нѣтъ, право, лучше не спорить въ такомъ тонѣ.
Молодой Андрэ Герматъ, только что окончившій курсъ юридическаго факультета, и на котораго съ дѣтства смотрѣли, какъ на жениха Элизы Айсбергъ, поднялъ свои красивые глаза на молодую дѣвушку. Онъ обладалъ болѣзненной впечатлительностью и страдалъ, слыша, что эти существа, которыхъ связывало столько воспоминаній сердечнаго согласія и уваженія, такъ говорили. Но Элиза, также безпокоясь въ этой атмосферѣ, насыщенной электричествомъ, повернувъ свое маленькое, нѣжное личико, разсматривала между полузакрытыми ставнями, желобками тянувшейся тѣни и лучами солнца, столѣтнее каштановое дерево, вѣтви котораго попадали почти въ комнату. Обыкновенно его листва, какъ бы громадное гнѣздо, трепетала отъ крыльевъ и пѣнія птицъ; теперь ни одинъ листъ не колыхался; сожженная земля, засохшіе трава и цвѣты издавали терпкое благоуханіе. Андрэ и Элиза инстинктивно боялись какой нибудь непредвидѣнной неожиданности. Ихъ нѣжнымъ чувствамъ угрожала опасность. При ихъ давней и полной увѣренности въ безопасности имъ казалось это необычайнымъ.
Старый домъ и старый садъ былъ дѣйствительно, въ ихъ глазахъ, оазисомъ мира, тишины и счастія. Уже такъ давно они знали въ немъ всѣ закоулки. Сколько разъ они завтракали, какъ сегодня, въ этой высокой и широкой столовой, со стѣнами, украшенными лѣпной работой, медальонами, дверьми съ матово-золочеными сѣтчатыми карнизами, съ китайскимъ фарфоромъ на стѣнахъ, съ мебелью въ стилѣ Ампиръ, свидѣтельствовавшими о семейныхъ традиціяхъ солиднаго и прочнаго комфорта. Каждой предметъ обстановки старѣясь гармонировалъ и, раздѣляя въ ежедневной жизни живыхъ существъ появлявшіяся радости и горе, мало-по-малу воодушевлялся и дѣлался самъ какъ бы живымъ. Также и въ душѣ Элизы и Андрэ любовь настолько естественно и глубоко увеличилась, что они даже ея не чувствовали, такъ какъ она проникла въ нихъ и составила часть ихъ самихъ, какъ воздухъ, который они вдыхали, и каждый жестъ, къ которому они привыкли. Никогда они не говорили, что любятъ другъ друга, но ихъ улыбка, ихъ взглядъ, интонація голоса сливались между собою чрезъ таинственное сходство характеровъ и невидимую нить чистой, простой и сильной любви.
Вольфартъ, съ густою гривой волосъ и бородой, остриженной подъ гребенку, дѣлавшими его похожимъ на сѣраго ежа, съ однимъ изъ тѣхъ движеній плечъ, которымъ онъ привыкъ поправлять свою тогу въ судѣ, сказалъ умиротворяющимъ тономъ:
-- Очевидно, такой тактикъ, какъ Макъ-Магонъ, всегда дѣйствующій неожиданно, внушаетъ довѣріе. Однако, мнѣ кажется, что не принимаютъ въ соображеніе стратегической позиціи Страсбурга. Это -- ключъ Эльзаса. Объ этомъ забыли. Почему не займемъ мы Кэль, какъ наши отцы въ 1814 и 1816 годахъ? Захвативъ Рейнъ, мы угрожали бы великому герцогству. Развѣ потому, что въ своемъ глупомъ вандализмѣ баденцы взорвали мостъ? Развѣ у насъ на гласисахъ нѣтъ для перехода рѣки приготовленныхъ понтоновъ? Только думаютъ ли о возможности блокиды? Насъ оставили безъ гарнизона. Осадное положеніе объявлено; у насъ новый губернаторъ, генералъ Урихъ. Но солдаты, пушки?.. Наши валы -- сады и мурава, поясъ военныхъ операцій покрытъ домами и деревьями. Развѣ это, спрашиваю я, серьезныя приготовленія?
-- Вы тоже, Вольфартъ,-- воскликнула г-жа Айсбергъ, у которой былъ длинный носъ и рѣзкій голосъ,-- вы также дрожите?
Но Айсбергъ прервалъ:
-- Какое обвиненіе, дорогой юристъ! Какимъ были бы вы генералъ-прокуроромъ, если бы не были Цицерономъ адвокатуры! Но вы и въ самомъ дѣлѣ воображаете, что Страсбургу будетъ угрожать опасность? Это мы, съ блиндированными канонерками генерала Эксельмана, отправимся бомбардировать укрѣпленные города Рейна. Макъ-Магонъ теперь разгромитъ нѣмецкую армію. Сегодня вечеромъ мы устроимъ иллюминацію... въ угрожаемомъ опасностью Страсбургѣ! Нѣтъ, это презабавно!
Настолько идея показалась Айсбергу нелѣпой и неслыханной, что онъ разразился хохотомъ. Его жена вторила ему, а Стумпфы смѣялись исподтишка.
-- Почему надъ этимъ смѣются?-- спросила Ноэми тихонько у Карла.
Это была крестница г-жи Герматъ -- сирота, воспитывавшаяся въ пансіонѣ "Сестеръ" -- худенькая, съежившаяся и зябкая дѣвочка, про которую можно было бы сказать: "хорошая птичка на съѣденіе кошкѣ"; но это была миленькая, трогательная птичка. Отъ времени до времени ее приглашали, чтобы дать ей хорошо позавтракать. Ея мать была кормилицей Карла, и казалось, что розовый, толстощекій мальчикъ взялъ себѣ все молоко, не оставивъ ничего дѣвочкѣ. Онъ покровительствовалъ ей своей дружбой и повелительно распредѣлялъ игры. Карлъ отвѣтилъ ей:
-- Они смѣются, потому что будутъ кушать "гуглофъ".
И, довольный своимъ объясненіемъ, онъ углубился въ созерцаніе пышнаго пирога и сопровождающихъ его сливокъ, не видя, какъ мать глазами запрещала ему класть локти на столъ, и, еще менѣе замѣчая, какъ дядя Ансельмъ издали улыбался ему.
Старшій братъ Гермата, старый холостякъ, слылъ за оригинала, благодаря своей превосходной чистотѣ души. Кромѣ своихъ и Карла, котораго онъ баловалъ до крайности, онъ любилъ только свои бездѣлушки, скрипку и бѣдныхъ. Во второмъ этажѣ дома онъ собралъ настоящій музей изъ закопченныхъ картинъ, деревянныхъ, рѣзныхъ бауловъ, маленькихъ фарфоровыхъ фигурокъ и старыхъ ковровъ, стоившихъ, повидимому, очень дорого, но за которые Карлъ не далъ бы одного крейцера; относительно ихъ дядя Ансельмъ разсказывалъ неистощимыя исторіи. Круглолицый, съ гладкими волосами, раздѣленными по срединѣ проборомъ, съ забавно разсѣяннымъ, порою, видомъ, дядя Ансельмъ былъ наставникомъ Карла относительно предметовъ таинственнаго міра; онъ наполнилъ воображеніе ребенка таинственными и страшными баснями и раскрылъ подземелья -- его грезамъ, изумленію и страху. Часто ночью въ своей кровати Карлъ садился на постель и недовѣрчиво изслѣдовалъ тѣни: то это былъ горбатый гномъ, проскользнувшій подъ комодъ, то Лорелея, выкупавшись въ зеленомъ Рейнѣ, тянулась на лунный лучъ... Но въ данный моментъ Карлъ не думалъ ни о разсказахъ дяди, ни о войнѣ, ни о поддразниваніяхъ Ноэми, щекотавшей своей вилкой его ладонь, онъ мечталъ только о "гуглофѣ" и о кускѣ, который ему отрѣзывали.
Но что же случилось? Роздали сладкій пирогъ съ миротворной справедливостью, однако споръ сталъ еще болѣе ѣдкимъ. На этотъ разъ Гумблотъ раздулъ бурю. Карлъ проклиналъ этотъ шумъ, произведенный мужчинами; женщины, по крайней мѣрѣ, держались спокойнѣе. Г-жа Готтусъ, добродѣтельная особа, тихая, какъ овечка, съ которой она имѣла большое сходство своей удлиненной челюстью, смотрѣла въ тарелку; двоюродная сестра, Стумпфъ, очень живо вращала глазами, какъ будто она хотѣла подслушать каждаго разомъ, а толстая г-жа Гумблотъ тяжело дышала отъ астмы; что касается до г-жи Герматъ, ей было достаточно дѣла -- наблюдать за прислугой, слѣдить за разговоромъ и обмѣниваться съ мужемъ озабоченными взглядами.
Гумблотъ, тихій человѣкъ, несмотря на свои грозные усы, очень оживленно кричалъ:
-- Вѣдь я повторяю вамъ, что великое герцогство пусто! Заводы болѣе не работаютъ, крестьяне переселились, баденскія войска покинули границы: настолько великъ страхъ, который мы внушаемъ имъ. Въ данный моментъ говорить объ иномъ, чѣмъ побѣда, было бы вѣроломствомъ. Надо благословлять эту войну, которая сдѣлаетъ Францію еще болѣе великой.
-- Не надо благословлять войны!-- сказалъ сурово Готтусъ.
-- Нѣтъ,-- сказалъ Герматъ,-- война -- беззаконіе, преступленіе! Это гнусность! Я подписалъ петицію императору противъ войны. Благословлять ее!... Какъ можете вы говорить такую вещь, Гумблотъ, вы, не бравшій никогда въ руки ружья, даже чтобы убить зайца! Вы очевидно не знаете, что означаютъ эти ужасныя слова: сожженныя жатвы, расхищенныя деревни, быстрыя экзекуціи, грабежъ, смертоубійство въ частности и большая рѣзня въ общемъ. Подумайте о томъ, что такое поле сраженія, и горе матерей!
-- Теперь не время оспаривать войну: разливъ вино, надо его выпить.
-- Да, вы его розлили,-- возразилъ Герматъ съ отчаяніемъ:-- вы розлили не вино, а кровь. Вы причинили наше несчастіе. Не очень этимъ гордитесь!
Стумпфъ, съ лицомъ, походившимъ на мордочку сладенькой ласочки, воскликнулъ фальцетомъ:
-- Но, братецъ, ты хорошо знаешь, что Вильгельмъ напалъ на Бенедетти и закричалъ ему: "Вонъ! Вонъ!"
-- Я этого не слыхалъ,-- отвѣтилъ Герматъ:-- я не обязанъ тебѣ вѣрить.
-- Вотъ до чего мы дошли!-- воскликнулъ Айсбергъ.-- Могли ли мы ожидать, что получимъ ударъ съ тыла? Будто эти люди не вызывали насъ всевозможнымъ образомъ.
-- Тогда мы очень наивны, попавъ въ сѣти,-- возразилъ Герматъ.-- Развѣ вы дѣти? Вы, старые страсбуржцы, развѣ вы не знаете, что Эльзасъ -- ставка въ этой нелѣпой войнѣ? Развѣ вы не чувствуете, что мы заплатимъ выкупъ? Значитъ, мысль сдѣлаться пруссаками силою побѣды не производитъ на васъ впечатлѣнія?
Поднялась суматоха; стали съ шумомъ возражать.
-- Постойте!-- кричалъ Айсбергъ.
-- Молчите!-- умолялъ Гумблотъ...
Пронзительные голоса ихъ женъ и Стумпфа протестовали:
-- Нѣтъ, никогда! Какая мысль! Пруссаки!.. Не слѣдуетъ говорить подобныхъ вещей!.. О братецъ!
Но Герматъ выходилъ изъ себя, возвышая голосъ:
-- А! Не надо этого говорить! Правда деретъ уши! Ну, такъ хорошо, вы ее услышите? Гдѣ же ваши иллюзіи? Вы говорили, что Пруссія пойдетъ одна, а Германія подымается. Вы говорили: "у насъ будутъ союзники". Гдѣ же они? Покажите мнѣ ихъ! Въ Мюнхенѣ и Штутгартѣ университеты и гимназіи опустѣли въ одно мгновеніе: тысячи студентовъ предложили себя волонтерами. Это народное движеніе непреодолимо. Ну, вы знаете, однако, какъ и я, что Пруссія хочетъ Страсбурга, добивается Меца и расчлененія Франціи. Какъ и я, вы получали и получаете ежедневно изъ Германіи письма, которыя не оставляютъ вамъ никакого сомнѣнія...
-- Только не я!-- поправилъ Айсбергъ, поселившійся въ странѣ около двадцати лѣтъ.-- Благодаря Бога, я знаю только французовъ!
-- Но, эльзасцы -- отъ отца къ сыну, но вы, пасторъ, и вы, Гумблотъ, и ты, Стумпфъ, вѣдь вы знаете, что я говорю правду. Намъ пишутъ: "Мы посвятимъ все, чтобы положить конецъ безпрестаннымъ угрозамъ французовъ. Мы все пустимъ въ ходъ, мы положимъ до послѣдняго нашего талера, до послѣдняго нашего сына, но мы возвратимъ себѣ Эльзасъ и Лотарингію, чтобы защитить наши границы!" Моя дочь, Эдель, француженка сердцемъ, однако, объявила мнѣ о силѣ любви къ своей новой семьѣ, ко всѣмъ тѣмъ, кого она видѣла и слышала. Она считаетъ уже Страсбургъ возвратившимся къ "великой общей родинѣ". Даже дѣти... да вотъ мой внукъ Генрихъ писалъ Карлу: "До свиданія, дядюшка, и до скораго! Мы возвратимся въ Страсбургъ съ солдатами и хорошо повеселимся вмѣстѣ, когда ты будешь такъ же нѣмецъ, какъ и я". Благословляйте теперь войну, которая порождаетъ подобныя чудовищности!
-- Ну, такъ,-- воскликнулъ съ бѣшенствомъ Айсбергъ,-- ваши слова доказываютъ, что въ Эльзасѣ нѣчто сгнило. Прикосновеніе границы испортило лучшую совѣсть. Вотъ результаты компромиссовъ, союзовъ и дружбы: ослабленіе характера и упадокъ сердца. Однимъ словомъ, знаете ли вы, какъ это называется? О! совсѣмъ не французское слово:-- "трусость". Вы боитесь, боитесь сражаться!
-- Айсбергъ, вы мой гость и самый старый другъ,-- сказалъ Герматъ дрожащимъ голосомъ:-- вы не имѣете права такъ со мною говорить.
-- Я имѣю право! Да, я обязанъ. Ваши чувства не достойны истиннаго страсбуржца!-- воскликнулъ Айсбергъ.
-- Айсбергъ!
-- Тотъ, кто сомнѣвается въ своей странѣ, ранитъ во мнѣ священныя фибры, тотъ, кто вѣритъ болѣе въ непріятеля, чѣмъ во Францію, жестоко оскорбляетъ меня. Побѣда нашей арміи и торжество имперіи будетъ вамъ карою! Не называйте меня болѣе вашимъ другомъ; это кончено! Вашимъ гостемъ я болѣе никогда не буду!
Онъ поднялся, бросивъ свою салфетку; Герматъ -- тоже. Въ эту минуту смятенія стулья попадали; дамы издавали восклицанія. Дойдетъ ли дѣло до драки? Вмѣшался пасторъ Готтусъ.
-- Друзья мои,-- сказалъ онъ,-- изъ любви къ Богу, именемъ патріотизма, который васъ воодушевляетъ, забудьте это недоразумѣніе. Айсбергъ, Герматъ, подайте другъ другу руки!
Но Айсбергъ не хотѣлъ ничего слышать.
-- Прощайте! Иди, жена! иди, Элиза!
Андрэ всталъ и сдѣлалъ шагъ впередъ; онъ хромалъ съ дѣтства, и этотъ недугъ былъ для него жестокимъ униженіемъ. Высокомѣріе Айсберга возмущало его, а мысль потерять Элизу взволновала. Поблѣднѣвъ, онъ пробормоталъ.
-- Элиза, не уходите! Элиза, не сердитесь!
Но, потерявъ голову, она, казалось, не слышала его; ея мать увлекала ее за собою; тщетно Вольфартъ и Готтусъ старались его удержать. Айсбергъ удалился въ сопровожденіи Гумблота, затѣмъ Стумпфовъ, рѣшившихся, какъ сказали они, уговорить его и привести обратно.
Карлъ забылъ отъ изумленія свой кусокъ "гуглофа"; испуганная Ноэми, казалось, была готова расплакаться. Г-жа Герматъ съ нѣжной твердостью оперлась на плечо мужа, на котораго нѣжно смотрѣлъ дядя Ансельмъ. Герматъ взглянулъ на Вольфарта, потомъ на Готтуса. Пасторъ протянулъ ему съ жаромъ руки, сказавъ:
-- Мой старый другъ!
И прибавилъ:
-- Простите ихъ: они не знаютъ, что творятъ!..
Однако сраженіе все продолжалось, и глухой шумъ достигалъ до города съ порывомъ вѣтра. Страсбургъ переполненъ былъ любопытными, журналистами, родителями и друзьями офицеровъ, безпокойно ожидавшими военныхъ извѣстій. Жители, вышедшіе изъ города на двѣ мили, вернулись съ веселыми лицами: неожиданное нападеніе Макъ-Магона, утверждали они, имѣло успѣхъ. Фальи, спустившись съ Битча, напалъ съ фланга на нѣмцевъ, заманенныхъ въ Гагенаускій лѣсъ. Таможенные вернулись съ развѣдокъ: громъ пушекъ удалялся въ сторону Виссембурга. Пробѣжала дрожь побѣды: королевскій принцъ убитъ, его армія взята въ плѣнъ!
-- Давай Богъ!-- думалъ Герматъ. Безпокойство принудило его выйти изъ дома. Сопровождаемый Вольфартомъ, онъ испыталъ всѣ волненія, свирѣпствовавшія въ городѣ. Многія лица ему были знакомы, и онъ могъ прочитать на нихъ отраженіе своихъ собственныхъ чувствъ. Онъ молча шелъ съ тяжелымъ сердцемъ. Одна побѣда могла усладить горечь, разлившуюся въ немъ. Подъ его спокойной личиной, въ которой практическій смыслъ соединялся съ добродушіемъ, скрывался нѣжный человѣкъ, вѣрный въ своихъ привязанностяхъ и укоренившійся въ своихъ привычкахъ. Его ссора съ Айсбергомъ причинила ему ужасную печаль, это его возбуждало, какъ жестокая зубная боль, какъ мучительный глубокій ожогъ. Онъ страдалъ тѣломъ и душею. Такая старинная дружба! Напрасно онъ повторялъ себѣ, что Айсбергъ, грубый, восторженный человѣкъ, часто не хотѣлъ его признавать, не хорошо понималъ, что въ ихъ привязанности онъ, Герматъ, давалъ болѣе, чѣмъ получалъ; это его не утѣшало, но лишь усиливало злобу, оставшуюся отъ сдѣланной ему несправедливости. До чего дошло дѣло!... До такой степени Айсбергъ довелъ оскорбленіе, что за собственнымъ столомъ Гермата, нарушая этимъ тихое общеніе за хлѣбомъ-солью, онъ покинулъ его съ такимъ неприличіемъ и грубой вспышкой! Нѣтъ, онъ никогда не будетъ въ состояніи простить Айсберга; въ данную минуту Герматъ ненавидѣлъ его за такое ослѣпленіе и жестокость. Затѣмъ онъ вдругъ, представлялъ его себѣ раскаявшимся, съ влажными глазами, протянутыми руками, какъ въ добрые дни, послѣ грубыхъ споровъ... Но, нѣтъ, въ ихъ словахъ прозвучало что-то непоправимое и надломилось при звукѣ захлопнувшейся двери. Это былъ конецъ. Сколько бы онъ ни разсуждалъ, его гордости не удалось бы заглушить такъ долго длившуюся любовь. Онъ болѣе страдалъ, чѣмъ возмущался противъ нелѣпаго окончанія двадцатилѣтней дружбы!
Но даже въ этой неожиданности была вся возмутительная сторона катастрофы, и результатъ -- ея недовѣріе. Полно! Это мечта! Какъ, Айсбергъ не придетъ въ субботу завтракать? Онъ не развернетъ своей салфетки, не засунетъ, своимъ обычнымъ жестомъ, ея кончикъ за жилетъ и не скажетъ съ видомъ превосходства, принимая важную осанку: "Посмотримъ, что-то Гертруда намъ приберегла на сегодня?" -- счастливый, какъ ребенокъ,-- старый ребенокъ!-- А если г-жа Герматъ отвѣчала: "Будутъ бараньи языки съ пюрэ изъ овощей, какъ вы любите", или: "Будутъ угри, поджаренные въ тѣстѣ по-эльзасски",-- то онъ восклицалъ: "Право, только здѣсь умѣютъ хорошо покушать. Никогда у себя я не ѣмъ такой прелести!" Между тѣмъ его жена, нѣсколько раздосадованная, принужденно смѣялась... Полно, это было невозможно. Эти дорогія для Гермата привычки Айсбергъ, не менѣе любившій ихъ, разбилъ изъ-за высказаннаго личнаго сужденія. Можетъ ли до такой степени ослѣплять честныхъ людей политическая страсть? Не было ли чего другого, клеветы, чьего нибудь вліянія? Не жены ли Айсберга -- тщеславной до излишества женщины, которую скандализируетъ ихъ простота, въ особенности г-жи Герматъ: женщины часто скрываютъ подъ улыбками свою непріязнь? Не было ли это вліяніе префекта, привыкшаго къ офиціальной лжи и къ избирательной практикѣ? Конечно, только что вспыхнувшее недоразумѣніе зародилось не со вчерашняго дня; оно ежедневно возрастало. Печально чувствовать, какъ расходятся умы, доказать свою невозможность убѣдить, видѣть, какъ слова становятся ѣдкими, и сердце охлаждается въ тѣ годы, когда, именно, дружба должно становиться устойчивѣе, закрѣпленная прошедшимъ, опытомъ и доказательствами.
Но Гермата еще укололо -- онъ не давалъ себѣ въ этомъ отчета -- сознаніе, что исчезнувшее не возвратится болѣе и не замѣнится: въ его жизни останется пробѣлъ, пустое мѣсто отъ вырванной съ корнемъ живой любви. Если Айсбергъ отъ этого не страдаетъ, тѣмъ лучше для него. Герматъ же испытывалъ страшныя терзанія. Это было довершеніемъ всего, что въ продолженіе цѣлыхъ недѣль тревожило и сокрушало его: предвидѣніе будущаго и родительское горе. Мысль, что честный Людвигъ Гаффнеръ совсѣмъ не дурной человѣкъ, сдѣлавшійся по волѣ рока ихъ непріятелемъ, могъ съ обнаженной саблей встрѣтиться лицомъ къ лицу съ Андрэ, если бы бѣдный мальчикъ могъ служить со своей больной ногой въ волонтерахъ; мысль, что Эдель не могла желать успѣха ни прежней ни новой родинѣ, потому что побѣда одной требовала погибели другой,-- вотъ что было его неутѣшнымъ горемъ. Однако онъ, по совѣсти, не могъ сожалѣть о замужествѣ дочери, потому что она была счастлива, найдя любовь, богатство и превосходныхъ свекра и свекровь; надо сознаться, что всѣ эти Гаффнеры были "сливками человѣчества". И онъ снова видѣлъ ихъ добрый пріемъ и прояснившіяся лица. Его разсудокъ и совѣсть возмутились, когда онъ сказалъ себѣ, что теперь приходится ненавидѣть другъ друга, между тѣмъ какъ вчера обнимались.
Внезапно воспоминаніе о дочери напомнило ему о сыновьяхъ; онъ предвидѣлъ новое разрушеніе его плановъ: предполагаемый бракъ Андрэ съ Элизой уничтожился... Полно, но если они любили другъ друга?... Еще дѣтьми ихъ называли маленькимъ мужемъ и маленькой женой. Неужели они будутъ страдать по ошибкѣ Айсберговъ? Они, невинные, были бы несправедливо принесены въ жертву. Такъ какъ онъ любилъ нѣжно Андрэ и Элизу, то такая мысль ему была ненавистна. Нѣтъ, это слишкомъ глупо, это его возмущало... Надвигалась гроза; буря, уносившая людей, дома и деревья въ шквалѣ гранатъ и пуль, огненный вихрь пожара -- тяготѣли надъ нимъ, удручали его трагическимъ, невѣдомымъ будущимъ. Боже мой, лишь бы Макъ-Магонъ выигралъ сраженіе!
Эти размышленія возвращались къ нему безпрестанно, оканчиваясь сомнѣніемъ, какъ въ центрѣ темнаго лабиринта.
-- Ахъ!-- сказалъ онъ, обращаясь къ Вольфарту, молчаливо идущему около него,-- это сильнѣе меня, тоска сжимаетъ мнѣ сердце.
Онъ окинулъ взглядомъ улицу, по которой они шли: она вела въ предмѣстье къ воротамъ Петра. Не было тротуара, не было моста и переулка, къ которому они не привыкли. Прекрасное вечернее солнце, дышащее теплотою блестящаго августа, омывало своими лучами верхушки домовъ изъ рѣзнаго дерева, памятники изъ краснаго песчаника съ почернѣвшими жилками, старинныя жилища, приближавшіяся другъ къ другу подпорками своихъ бурыхъ срубовъ, съ этажами не по отвѣсной линіи, большими розовыми крышами, съ слуховыми окнами и зубчатыми шпицами. Зеленоватая вода каналовъ, образовавшихъ какъ бы рукава рѣки Илля, искрилась и сверкала. Лучи свѣта проникали чрезъ листву столѣтнихъ садовъ. Въ оградѣ своихъ валовъ, построенныхъ Вобаномъ, своихъ бастіоновъ, воротъ, изъ которыхъ часть была вооружена башнями,-- Страсбургъ сохранилъ, съ своей пяти-угольной цитаделью и обширнымъ арсеналомъ, средневѣковую суровость и мрачность. Этотъ городъ, съ его соборомъ, храмами, музеями, площадями, старыми домами XVII и XVIII вѣковъ, мощеными улицами, мельницами и арсеналами, прелестью его стѣнъ и теряющейся вдали мягкостью его водъ, съ мертвой жизнью прежнихъ лѣтъ и оживленнымъ движеніемъ новыхъ улицъ, съ богатствомъ и славой его прошедшаго и съ торжественной простотой его настоящаго,-- походилъ сегодня на праздничный городъ и на проснувшійся улей подъ голубымъ небомъ. Герматъ пришелъ въ умиленіе отъ этой картины, и въ его сердцѣ и на губахъ появились слова старинной народной пѣсни:
О Strassburg, Strassbnrg,
Du, wunderschöne Stadt!
О Страсбургъ, чудный городъ!
Его мысль миновала ворота, перенеслась чрезъ массу зелени, широкія аллеи, лужки, мѣста сельскихъ прогулокъ: Контадъ и Роберстау, а также экскурсіи въ Келѣ и гостиницу подъ вывѣской "Лососина", гдѣ ѣдятъ устрицъ и пьютъ свѣжее пиво. Онъ снова увидѣлъ широкую долину, обширную, открытую, плоскую мѣстность, усѣянную деревнями, покрытую жатвами и хмельникомъ, колѣно Рейна, вдали темныя вершины Шварцвальда, Альпъ и Вогезъ; здѣсь -- Германія, тамъ -- Швейцарія, а подъ его ногами французская земля, входъ въ которую защищалъ Страсбургъ. Стрижи летали въ уровень съ домами. Немытыя дѣти съ полными щечками прогуливались, весело смѣясь. Телѣга, нагруженная соломой, наполняла улицу сладковатымъ запахомъ. Пріятно было существовать, дышать, видѣть, чувствовать, слушать, наслаждаться всѣми порами тѣла, тепломъ и прекрасной погодой... А приходилось думать только о рѣзнѣ: какой кошмаръ!
Проходя мимо краснаго дома -- пивной Кермера, они услышали, какъ маленькая дѣтская ручка постучала имъ въ окно.
-- Смотрите,-- сказалъ Вольфартъ:-- это Карлъ и Ноэми.
Они сидѣли тамъ съ дядей Ансельмомъ за тяжелымъ деревяннымъ столомъ. Предъ нимъ стояла громадная кружка съ пивомъ, другая -- поменьше, изъ которой поочередно пили дѣти. Карлъ находилъ восхитительнымъ это препровожденіе времени. Онъ упросилъ дядю не отправлять Ноэми въ школу, утверждая, что для нея было хорошо еще погулять. Онъ и она были очень веселы и смѣялись, безъ всякой причины. Ансельмъ Герматъ слушалъ ихъ болтовню, выпуская дымъ изъ своей трубки, прищуривая свои большіе съ неопредѣленнымъ выраженіемъ глаза. Вокругъ него спорили и ссорились: честные граждане были возбуждены, кто -- противъ, кто -- за правительство. Повсюду было одно и то же -- на улицахъ и въ пивныхъ: тѣ же самыя ссоры, въ которыхъ французы и нѣмцы чередовались, прерывая споръ нѣмецкими "ja", "so", "nein". Жирная хохотунья Сузель, прислуга пивной, съ ямочками на шеѣ и громадными, бѣлыми, толстыми руками, проворно бѣгала въ этой суматохѣ. Ансельмъ, которому надоѣла политика, интересовался болѣе вздернутымъ носомъ Карла и блестящими глазами Ноэми. Вольфартъ, едва сѣвъ, заговорилъ; его слушали, потому что онъ хорошо говорилъ, и его краснорѣчіе создавало ему авторитетъ.
Одинъ гарнизонный офицеръ только-что объяснялъ тактику маршала: она состояла въ привлеченіи непріятеля на избранное поле сраженія, послѣ чего его убивали въ западнѣ. Даже неудача подъ Виссембургомъ служила тому доказательствомъ. Дуэ. которому было поручено привлечь непріятеля медленнымъ отступленіемъ, вышелъ съ ними на неравный бой. Но, волей-неволей, Герматъ представилъ себѣ беззаботный отъѣздъ Макъ-Магона, покидавшаго Страсбургъ, послѣ своего завтрака, какъ будто его генералъ не долженъ былъ драться въ этотъ самый часъ.
-- Господа,-- сказалъ офицеръ-энтузіастъ, подымая стаканъ,-- за стараго Мадженскаго льва и за побѣду.
Въ эту минуту на улицѣ поднялась тревога; посѣтители пивной бросились къ окошку, нѣкоторые отъ нетерпѣнія, иные отъ безпокойства. На порогѣ толстая Сузель махала своими бѣлыми руками. Смутный, а потомъ болѣе опредѣленный говоръ, слышался изъ всѣхъ устъ. Взволнованныя, блѣдныя лица толпились вокругъ всадника, который кричалъ:
-- Измѣна! армія бѣжала, пруссаки идутъ!...
Откуда было извѣстіе, никто не зналъ. Но оно распространялось, отражаясь съ поразительной быстротой. Предмѣстья наполнялись толпою. Страсбуржцы бросились къ заставамъ; Герматъ и дядя Ансельмъ "въ страшной тревогѣ" разспрашивали прохожихъ; Карлъ и Ноэми, прижавшись другъ къ другу, наслаждаясь своимъ страхомъ, который былъ для нихъ удовольствіемъ.
Что имъ сдѣлаютъ пруссаки?... Они видѣли близко баденское войско во время ученій, и ихъ веселило созерцать, какъ солдаты подымали и опускали ноги, механически шагая, будто деревянные солдатики.
Внезапно показалась наемная карета, ѣхавшая галопомъ къ дивизіонному штабу: только и успѣли узнать сидящихъ въ ней коменданта и полковника понтонеровъ Фьевэ. За минуту предъ тѣмъ, они разсматривали горизонтъ въ подзорныя трубки, съ вала, близъ воротъ Петра, и затѣмъ, поспѣшно спустились. Что могли они видѣть?
Женщины, съ испуганными лицами, удерживали обѣими руками своихъ мужей. Мрачный слухъ подтвердился: Макъ-Магонъ побитъ; пруссаки подъ стѣнами Страсбурга. Тамъ вдали колонна бѣглецовъ спускалась съ Гагенау. Потомъ поднялись крики: "На вокзалъ! везутъ раненыхъ". Раздался барабанъ, бившій тревогу: волонтеры бѣжали, ихъ грубые сапоги стучали по мостовой.
Герматы поспѣшили на вокзалъ; они прибыли къ платформѣ въ тотъ моментъ, когда поѣздъ съ двумя локомотивами остановился, Въ шести крытыхъ вагонахъ лежали распростертыми раненые. Кровь струилась по колесамъ. Въ этой массѣ томящихся тѣлъ то выдѣлялось страшно блѣдное лицо, то сломанная рука протягивалась и упадала, то раздавались вздохи.
Позади платформъ, въ длинномъ рядѣ вагоновъ, были свалены, словно скотъ, несчастные въ агоніи и мертвые. Въ толпѣ раздался крикъ ужаса и сѣтованія. Затѣмъ пронзительные возгласы женщинъ огласили воздухъ, раздался концертъ проклятій, на которыя отвѣчалъ вопль пѣхотнаго солдата, лицо котораго, изрытое рубцами, представляло сплошную рану.
Здѣсь виднѣлись ужасныя раны: тюркосъ, съ распоротымъ животомъ, поддерживалъ руками внутренности; у зуава вмѣсто обрубленныхъ рукъ торчали остатки плечъ, походившихъ на красныя эполеты.
-- Уведи дѣтей, это ужасно!-- сказалъ Герматъ.
Карлъ и Ноэми, хотя испугались, но отъ изумленіи вцѣпились въ дядю Аксельма; они хотѣли все видѣть. Приблизились санитары съ ручными носилками, ослѣпительной бѣлизны. Крики женщинъ удвоились: онѣ бранили Наполеона и Вильгельма и требовали своихъ мужей и братьевъ. Нѣкоторыя изъ нихъ, съ безумнымъ видомъ, ломали себѣ руки, иныя плакали, поддерживая хромыхъ солдатъ. Наконецъ устроилось раздирающее душу шествіе черезъ улицы, переполненныя народомъ. Носилки побагровѣли отъ крови, на нѣкоторыхъ изъ нихъ прицѣпились къ еще новому полотну обрывки мяса и осколки костей. Телѣгъ съ бойни пріѣхало въ большомъ количествѣ; мясники, казавшіеся громадными, въ своихъ розовыхъ, запятнанныхъ кровью, блузахъ, уносили на рукахъ, какъ туши скота, это человѣческое мясо, безжизненное или трепещущее, еще согрѣтое жизнью или охлажденное смертью.
Герматъ задѣлъ нечаянно Айсберга, избѣгавшаго смотрѣть на него. Съ важной осанкой послѣдній приблизился къ поручику тюркосовъ, распростертому на матрасѣ.
-- По крайней мѣрѣ, побѣдители ли вы?-- спросилъ онъ офицера.
Послѣдній отвѣтилъ суровымъ тономъ:
-- Если бы у насъ были генералы, мы не были бы здѣсь.
Старый солдатъ повторилъ раздирающимъ сердце тономъ:
-- Ихъ слишкомъ много! У нихъ было много пушекъ!..
Дядя Ансельмъ кончилъ тѣмъ, что увелъ дѣтей. Герматъ увидѣлъ гордо прошедшаго мимо него Айсберга, какъ будто побѣда была выиграна, но кончики его усовъ дрожали отъ судорожнаго движенія, передернувшаго ему уголъ рта. Внезапные звуки сбора не раздавались болѣе въ городѣ; съ четырехъ сторонъ Страсбурга, среди гула барабановъ и хриплаго звука трубъ, неслись печальные звуки забитой наскоро, въ минуту паники, тревоги. Гарнизонъ взялся за оружіе и занялъ валы; всѣ заставы закрыли и подняли подъемные мосты. Страсбургъ видѣлъ себя преданнымъ на произволъ штурма и почти безъ защитниковъ; за городомъ замѣтили появленіе непріятельскихъ лазутчиковъ, и лихорадочными или угрюмыми голосами раненыхъ распространялась роковая увѣренность въ неизбѣжности пораженія. По ихъ словамъ, разбитая армія въ безпорядкѣ- разбѣгается; Макъ-Магонъ скитается безъ войска; кирасиры и вся кавалерія побросали тяжелое оружіе въ пропасть, для облегченія отступленія. Страсбургу угрожала опасность. Эльзасъ открытъ,-- Франція наводнена непріятелемъ.
Виссембургъ первый прозвонилъ похоронный звонъ, Фрешвиллеръ -- второй. Достаточно было нѣсколько часовъ для этой катастрофы.
Вокругъ валовъ, передъ заставами, собиралась жалобно вопіющая ватага; шумъ, производимый ею по другую сторону стѣны, слышался, какъ усиливающійся прибой волны. Это былъ стремительный потокъ бѣглецовъ, который, спускаясь съ Гагенау, несся по дорогѣ, захватывая, какъ добычу, сотни крестьянъ, обремененныхъ дѣтьми и скарбомъ.
Въ то время, какъ солдаты безъ оружія, спускались на укрѣпленія бастіоновъ и пробирались за окопы, позади, первая кучка бѣглецовъ бросалась, вразсыпную; кавалерія и артиллерія смѣшались, зуавы цѣплялись за лошадей гусаръ, кирассиры сбиты были съ коней; артиллеристы ѣхали на телѣгахъ, служившихъ для перевоза артиллерійскихъ запасовъ,-- однимъ словомъ происходило полное распаденіе арміи.
Открыли заставы, и волна позорной толпы прорвалась на улицу, наводнивъ предмѣстья.
Ночь все покрыла: большая часть бѣглецовъ хранила молчаніе и глядѣла сосредоточенно, угрюмо, дико, были между ними и раненые; многіе изъ нихъ, казалось, падали отъ истощенія и шептали слабымъ голосомъ:
-- Кусокъ хлѣба!
Другіе увѣряли:
-- Генералы кричали: спасайся, кто можетъ! Намъ измѣнили!
Они не дали ни одного выстрѣла.
Среди упрековъ, молчанія, бѣшенства и жалобныхъ сѣтованій толпы, бѣглецы продолжали входить въ городъ.
Они прибывали всю ночь и почти весь слѣдующій день; жгучее солнце обнаруживало ихъ плачевный видъ. Въ особенности кирассиры отличались необычайнымъ видомъ: ихъ панталоны были разорваны, кирасы покороблены и продырявлены; безграничное изумленіе тяготѣло на ихъ лицахъ и парализировало ихъ громадныя фигуры. На лошадяхъ, раненыхъ отъ загривка до позвоночника, солдаты скакали галопомъ, иногда по двое на одномъ конѣ; обозная прислуга вела лошадей съ корзинками на спинѣ для перевозки раненыхъ, амбулаторныя кареты были переполнены, донельзя, ранеными и умирающими.
Послѣ полудня раздались свирѣпые крики: это были тюркосы, которые вошли въ городъ, жестикулируя, какъ эпилептики; ихъ небесно голубыя куртки были замараны кровью и почернѣли отъ пороха; они размахивали штыками, и на ихъ почернѣвшихъ лицахъ можно было различить лишь бѣлки глазъ и зубы, какъ у дикихъ. Они прошли на площадь, гдѣ кишѣла громадная толпа. Когда оказалось, что они несутъ знамя, разорванное въ тряпицу, въ толпѣ пробѣжала дрожь; тысячи голосовъ закричали: "Да здравствуетъ Франція!". Съ балкона главнаго штаба полковникъ Дюкассъ развернулъ побѣдный трофей и поднялъ высоко его предъ страсбуржцами; всѣ присутствующіе привѣтствовали знамя громкими возгласами. Уже каждый воображалъ, что знаетъ, какъ было проиграно сраженіе; легенды преувеличивали разсказы, смѣшивали ложь съ правдою и возбуждали въ воображеніи народа фантастическія тѣни и отблески эпопеи.
Истина была злополучна и проста, но совсѣмъ иная.
Императорская армія, наскоро мобилизированная, полная иллюзій и отваги, но недостаточно экипированная и сытая, топталась на мѣстѣ, въ продолженіе трехъ недѣль, въ кавардакѣ приказаній и контръ-приказаній. Далекая отъ мысли устремиться на Палатинатъ, она ограничила свою удаль ничтожнымъ Саарбрюкенскимъ успѣхомъ и исполненіемъ роли таможенныхъ на границѣ; къ тому же еще бѣда: уланы, рыская, взадъ и впередъ, контрабандой, дразнили бездѣятельную французскую кавалерію. Разбросанная гвардія корпусовъ Фроссара, Базена и Ладмиро не могла выставить плотной преградой даже своихъ трехъ армій противъ Германіи, мобилизированной не торопясь, какъ слѣдуетъ. Въ то время, какъ Фальи собиралъ б-й корпусъ вокругъ Битча, какъ Феликсъ Дуэ сосредоточивалъ 7-й въ Бельфорѣ и Канроберъ 6-й въ Шалонѣ, Макъ-Магонъ, командовавшій силами въ нижнемъ Эльзассѣ, разбрасывалъ дивизію 1-го корпуса въ Лембахѣ, Рейхсгофенѣ и Гагенау. Онъ сдѣлалъ ошибку, оставивъ Абеля Дуэ въ Виссембургѣ, безъ прикрытія и на пять миль вперзди отъ всѣхъ подкрѣпленій. Дуэ, пораженный превосходствомъ непріятельскихъ силъ, изъ точнаго повиновенія, принялъ сраженіе и боролся, не получая приказа отъ маршала, ни подкрѣпленія отъ Дюкро, хотя предупредилъ обоихъ о неизбѣжности атаки. Дуэ былъ пораженъ на смерть; Пеллэ продолжалъ борьбу; затѣмъ оттѣсненный изъ Виссембурга и Гейсберга, онъ долженъ былъ отступить. Виссембургское сраженіе было проиграно. Фрешвиллеръ удвоилъ, увеличилъ пораженіе. Повторились тѣ же самыя неосторожности и тѣ же ошибки, но еще худшія.
Макъ-Магону, по его требованію, передано были командованіе 1-мъ, б-мъ и 7-мъ корпусами. Какъ только онъ получилъ ихъ, то воскликнулъ радостно: "Господа нѣмцы, вы -- въ моихъ рукахъ!".
Что онъ разсчитывалъ дѣлать? зналъ ли онъ это самъ? Занявъ Вогезы, онъ могъ тамъ заградить проходъ: со своими тремя армейскими корпусами онъ былъ непреодолимъ. Но какъ же покинуть Страсбургъ и нижній Эльзасъ, не перейдя снова къ наступательнымъ дѣйствіямъ!.. Въ своемъ незнаніи о направленіи арміи королевскаго принца, онъ разсчитывалъ 7-го приблизиться къ непріятелю на Фрёшвиллерской позиціи, а 6-го онъ былъ самъ атакованъ. Не подозрѣвая близости непріятеля, онъ выставилъ на высотахъ, которыя тянулись отъ Неегвилера до Морсброна, своихъ 35.000 человѣкъ, не укрѣпивъ, какъ слѣдуетъ, высотъ Фрёшвиллера, Эльзасгаузена и Гунштедта, не занявъ деревни Вёртъ и не снабдивъ войскомъ Морсброна. На этихъ волнистыхъ мѣстностяхъ, покрытыхъ виноградниками, фруктовыми садами и хмельникомъ, имъ служили фронтовой обороной равнины И рѣка Зауэръ. Перваго корпуса, дивизіи Дюкро, Рауля, Лартига растягивались налѣво предъ Фрёшвиллеромъ, въ центрѣ -- напротивъ Вёрта и впереди Эльзасгаузена, направо -- къ Морсброну. Кирасиры 2-й резервной дивизіи Боньмэна были укрыты между Фрёшвиллеромъ и Эльзасгаузеномъ. 7-й корпусъ не былъ выставленъ, за исключеніемъ дивизіи Консель-Дюмениля, устроившагося съ кирасирами бригады Мишеля, около Эбербаха. Отъ 5-го корпуса, неподвижно стоявшаго въ проходахъ Битча и Рорбаха, въ ожиданіи распоряженій, одинъ только дивизіонъ Гюйо и де-Лепара выступилъ къ Филиписбургу.
Сраженіе, завязавшееся съ начала зари простыми демонстраціями, вскорѣ перешло въ ожесточенный бой. Нѣмцы растерялись. Дюкро пустилъ въ ходъ штыки, косилъ картечью и прогналъ баварцевъ II корпуса; V прусскій корпусъ Кирбаха и XI -- Бозе, наткнувшіеся на склонѣ Фрёшвиллера и Эльзасгаузена на французовъ, въ безпорядкѣ устремились назадъ изъ Нидервальда и обратно перешли рѣку. Даже Гартманъ, по приказу королевскаго принца, вызвалъ изъ битвы II баварскій корпусъ. Въ 11 1/2 часовъ нѣмцы не могли болѣе занимать ни одной высоты; они удержали Вёртъ, но захватили его безъ обороны непріятеля. Макъ-Магонъ могъ отступить: ему на это было время. Онъ вѣрилъ въ побѣду и упрямился. Однако огонь французской артиллеріи уменьшался; нѣмецкія батареи громили французскія войска съ равнины Гунштедта. Лартигъ бросился противъ Гунштедта, но безъ успѣха. Три нѣмецкіе корпуса съ могучей солидарностью вернулись къ атакѣ. Въ часъ на полѣ сраженія явился королевскій принцъ, введя въ сраженіе всѣ свои войска. Маршалъ попробовалъ штурмовать Вёртъ, но тщетно. Правый флангъ дрогнулъ и отступилъ предъ натискомъ 12.000 тысячъ пруссаковъ, проникнувшихъ подъ Нидервальденомъ и захватившихъ Морсборнъ. Лартигъ, едва не окруженный непріятелемъ, позвалъ на помощь кирасировъ Мишеля и сказалъ: "Ступайте, какъ при Ватерлоо!". При трубныхъ звукахъ, кавалерія "на разъяренныхъ лошадяхъ" ринулась въ атаку внизъ по склону, спотыкаясь на откосы и наталкиваясь на стволы деревьевъ. Рѣдѣя подъ пулями, она ворвалась въ Морсборнъ, миновала улицы, на которыхъ изъ каждаго окна стрѣляли въ упоръ. Внѣ деревни, оставшіеся въ живыхъ, собрались вмѣстѣ и, атакованные прусскимъ гусарскимъ полкомъ, разсѣялись и погибли.
Реорганизованная правая сторона, несмотря на усилія тюркосовъ, 1-го полка егерей и зуавовъ, скоро распалась. Макъ-Магонъ, отражая нападенія съ двухъ сторонъ, потерялъ отбитый непріятелемъ Нидервальдъ и подожженный ими Эльзасгаузенъ. Онъ стойко упорствовалъ, продолжая еще держаться. Однако, прижатый въ Фрёшвиллерѣ, чего онъ ожидалъ? Чтобы дивизія Гюйо и Лепара достигла пушекъ? чтобы Фальи согласно своему долгу?.. Но онъ не телеграфировалъ имъ никакого распоряженія и не требовалъ никакой помощи. Чтобы выиграть полчаса времени, онъ пожертвовалъ своей резервной артиллеріей: пушки были подбиты выстрѣлами, лошади полетѣли кубаремъ, солдаты убиты. Онъ пожертвовалъ свой резервъ кавалеріи. Дивизія Боньмэна, состоящая изъ четырехъ великолѣпныхъ кирасирскихъ полковъ, поспѣшила въ пекло. Она понеслась чрезъ виноградники и хмельникъ, осыпанная картечью и градомъ пуль. Принеся эту напрасную жертву, тюркосы бросились впередъ съ дикимъ пыломъ.
Все тщетно. Всюду послѣднія сопротивленія прекращались; I корпусъ разсѣялся -- полное пораженіе.
Всѣ дороги покрылись безпорядочными толпами, стадомъ бѣглецовъ. Эльзасъ открытъ, Страсбургъ -- покинутъ. Въ тотъ же день Фроссаръ былъ разбитъ въ Форбахѣ; Лотарингія тоже открылась.
Чрезъ эти два зіяющія отверстія роковое нашествіе готово было разлиться по всей Франціи.
Сидя противъ дяди Ансельма, маленькій Карлъ завтракалъ на кухнѣ. Чтобы не запачкать своего бархатнаго костюма, онъ позволилъ повязать себѣ вокругъ шеи салфекту, два угла которой торчали рожками; дядя былъ въ черномъ, при бѣломъ галстухѣ и безъ сюртука. Гертруда налила имъ кофе съ молокомъ и намазала груду тартинокъ масломъ; при этомъ она дѣлала недовольныя гримасы, потому что уже три дня, какъ молочницы не входили въ блокированный городъ, и уже это было не прежнее хорошее молоко и масло съ фермъ Роберстау. Вчера крестьяне этой деревни, спасаясь отъ нѣмцевъ, удалились въ городъ на паромахъ и судахъ.
Двѣ служанки, Гретхенъ и Ганна, одна блондинка, другая брюнетка, уходили и приходили. Онѣ обѣ были одѣты одинаково, попраздничному: въ маленькихъ чепчикахъ изъ серебряной парчи, въ бѣлыхъ кисейныхъ шемизеткахъ, черныхъ бархатныхъ корсетикахъ, зашнурованныхъ на треугольной вышитой серебромъ вставкѣ, въ коротенькихъ юбочкахъ: одна -- въ красной, другая -- въ зеленой, что отличало католичку отъ протестантки. Онѣ болтали и смѣялись, и ничто не доставляло такого удовольствія дядѣ Ансельму и Карлу, какъ слушать ихъ. Даже сама старая и угрюмая Гертруда съ суровымъ лицомъ, обрамленнымъ плоенымъ чепчикомъ съ капюшономъ, какіе носили нидерландскія монахини, въ вѣчномъ черномъ балахонѣ, съ черной юбкой, надѣтой на сухомъ длинномъ тѣлѣ, улыбалась, глядя на нихъ.
Хотя старуха ворчала, но въ это утро она была менѣе обыкновеннаго недовольна. Это было 15-е августа, именины императора, и, какъ въ прежніе годы, ея кухня блестѣла. Она блестѣла ежедневно, но на этотъ разъ болѣе обыкновеннаго. Можно было ее принять за гостиную, такъ отливали зеркальнымъ блескомъ красные изразцы и казались новыми прекрасно вымытые бѣлые деревянные столы. Ничто такъ не привлекало взора, какъ громадный очагъ для приготовленія жаркого, съ вертеломъ, вращающимся надъ пламенемъ горящихъ сухихъ виноградныхъ лозъ, какъ выравненная линія кухонной посуды красной мѣди, начинающаяся съ громаднаго котла для воды, съ подвижной рукояткой, и постепенно уменьшающаяся до кукольной кострюльки, а также разнообразныя лоханки, рыбные котлы и сковороды. Карлъ съ нѣжностью созерцалъ всѣ эти желтые чайники для кипяченія воды, черныя формы для тортовъ, почтенные котелки для варки суповъ, потихоньку храпящіе, какъ старыя бабушки, безпокойный рѣзакъ для рубки мяса, покрывающій свои острія мясомъ для сосисокъ, скалку для тѣста, похожую на палку Полишинеля, старинную вычерненную гравированную грѣлку для простынь и т. д. Дядя Ансельмъ также наслаждался, какъ ребенокъ, интимностью кухни. Оба знали, что, допуская ихъ туда, Гертруда не принимала, а оказывала имъ честь.
-- Ты что-то не голоденъ сегодня?-- сказала она Карлу, который дулъ на слишкомъ большой кусокъ.
Встревоженный дядя наклонилъ кофейникъ надъ чашкою мальчика и сказалъ:
-- Еще немного, Карлъ?
Одинъ кофейный приборъ, совсѣмъ простой, представлялъ цѣлую поэму: пузатый кофейникъ, тонкій молочникъ, яйцевидная сахарница, выпуклыя чашки, въ своемъ миломъ утреннемъ бѣломъ нарядѣ, походили на собравшуюся вокругъ мирную, толстощекую семью въ утреннемъ неглиже.
-- Поторопимся,-- сказала Ганна, обращаясь къ Гретхенъ:-- чтобы увидѣть проходящія войска.
Въ десять часовъ была назначена въ соборѣ большая служба по убитыхъ въ Фрёшвиллерѣ и затѣмъ благодарственное молебствіе, по случаю императорскаго праздника.
Съ самаго утра на четырехъ башняхъ города развѣвались флаги; всѣ власти были обязаны присутствовать у обѣдни; тамъ можно было видѣть генерала Уриха -- толстаго, короткаго и энергичнаго человѣка, префекта въ военномъ мундирѣ, адмирала Эксельмана, съ его маленькимъ отрядомъ моряковъ, таможенныхъ, пожарныхъ, отряды гарнизона и волонтеровъ.
-- Никогда не бывало такого величественнаго зрѣлища!-- увѣряла хохотунья Гретхенъ.
Дядя Ансельмъ улыбался. Онъ не испытывалъ того невѣроятнаго упадка духа и паники, какъ его сограждане, на другой день послѣ пораженія при Фрёшвиллерѣ, заставившаго ихъ потерять всякое мужество. Они говорили:
-- Страсбургъ потерянъ; зачѣмъ защищаться? не было ни солдатъ ни пушекъ.
Тѣмъ не менѣе, онъ чувствовалъ въ себѣ воинственную реакцію, возстановившую храбрость нѣкоторыхъ страсбуржцевъ, увѣрявшихъ: "Какъ парламентеръ имѣлъ дерзость требовать сдачи города? какъ отряды кавалеріи осмѣливались показываться подъ стѣнами города?".. Но своему обыкновенію, мирный и тихій Ансельмъ продолжалъ отдаваться своей невинной маніи разыскивать у антикваріевъ рѣдкости и прохаживаться, безъ всякой цѣли, по старымъ улицамъ. Правда, что онъ жилъ всегда въ грёзахъ, и истина еще предъ нимъ не предстала. Безъ сомнѣнія, прибытіе раненыхъ и плачевное наводненіе города бѣглецами сжали ему сердце; но сражаться не было ли предназначеніемъ солдата, успокоивалъ онъ себя. Какъ французъ, онъ сожалѣлъ ихъ; ему не приходила мысль, что онъ, страсбуржецъ, мирный и любознательный гражданинъ, могъ раздѣлять подобныя опасности и переносить такія страданія. Страсбургъ отдѣленъ отъ всего міра: послѣдній поѣздъ ушелъ, пути сообщенія и телеграфные проводы порваны, мосты взорваны, объявлено осадное положеніе, появились офиціальныя объявленія, запасныя войска и національная гвардія вооружаются, даже первая шальная непріятельская граната упала около Совернскихъ воротъ, но все это не вывело его изъ обычнаго спокойствія.
У него было, подобно этимъ, много другихъ совершенно дѣтскихъ иллюзій. Онъ хотѣлъ бы видѣть въ лицѣ Германіи подругу. Онъ зналъ ее и любилъ. Безъ сомнѣнія, онъ предпочиталъ Францію, но было столько общаго съ его природой по ту сторону Рейна: мечтательные глаза молодыхъ дѣвушекъ, нѣжная сентиментальность, семейное добродушіе, пѣсни, которыя тамъ поютъ, vergiss mein nicht (незабудки), которыя собираютъ, liebefraumilch, который тамъ пьютъ, включительно до любимыхъ имъ супа съ клецками и рѣпы, а философскіе споры съ профессорами въ золотыхъ очкахъ, а вечера Бетховена и Шумана? Нѣтъ, за эту беззаконную войну, за это прискорбное недоразумѣніе заплатятъ своей кровью лишь бѣдные солдаты. Чего можетъ бояться Страсбургъ, цвѣтокъ Эльзаса, городъ наукъ и богословія, гордый своими музеями, библіотекой, соборомъ, памятниками, Страсбургъ, котораго далекое прошедшее сдѣлало святымъ, Страсбургъ, называемый самими нѣмцами "братскимъ городомъ", Страсбургъ -- несравненный городъ? Придется не ѣздить болѣе гулять въ Кель; блокада наложитъ, можетъ быть, нѣкоторыя лишенія -- вотъ и все. Впрочемъ, имъ придутъ на выручку французская армія, вновь сформировавшійся Макъ-Магонъ, а, можетъ быть, Базенъ. Развѣ Франція не была непобѣдимой?
И дядя Ансельмъ, съ помощью Ганны, надѣлъ свой парадный сюртукъ, взялъ за руку Карла и вышелъ. Они присутствовали на церковной церемоніи въ соборѣ св. Ѳомы, затѣмъ гуляли по улицамъ. Между тѣмъ въ кухню вошелъ Андрэ Герматъ, обратно принесшій на половину пустую чашку съ бульономъ.
Онъ вышелъ изъ комнаты гостей, именно изъ той, гдѣ останавливалась Эдель и поручикъ Гаффнеръ; теперь ее занималъ раненый поручикъ стрѣлковъ, госпиталь которыхъ былъ переполненъ ранеными; Герматы предложили ему гостепріимство. Пуля ранила его въ ляшку. Это былъ старый человѣкъ -- простой, некрасивый, молчаливый, но съ прекрасными темными глазами. Его истощала лихорадка, и докторъ Вейсъ, говоря о немъ, покачивалъ головой.
-- Ты развѣ не будешь завтракать?-- спросила Гертруда.
Она знала съ перваго дня рожденія Андрэ, Карла и Эдель и обращалась съ ними съ ворчливой фамильярностью. Вѣки Андрэ были тяжелы, руки горячи; онъ болѣе не спалъ по ночамъ; эти тревожные дни были для него кошмаромъ. Перекаленная атмосфера города увеличивала его невыразимое горе, причиненное разрывомъ отца съ Айсбергомъ. Онъ никогда такъ не чувствовалъ всей силы узъ, соединяющихъ его съ Элизой, какъ теперь, когда они порвались. Порвались, отчего? Съ какой цѣлью? Какой былъ въ этомъ смыслъ? Какая нелѣпость! Конечно, онъ будетъ держать сторону отца: Айсбергъ во всемъ виноватъ. Развѣ это причина, что Элиза и онъ должны страдать? Онъ поднялъ глаза и встрѣтился съ сердечнымъ взглядомъ голубыхъ старческихъ глазъ Гертруды, которая, повернувъ свое красное морщинистое лицо, смотрѣла на него. Онъ поймалъ взгляды Ганны и Гретхенъ, бросаемые украдкой на него; они находили молодого человѣка прелестнымъ. Онъ былъ такой тихій, милый, и всѣ любили также Элизу. Онъ угадывалъ, что, въ этой скромной кухнѣ, души окружающихъ его слугъ полны желанія ему покровительствовать и содѣйствовать.
Онъ отвѣчалъ взволнованный:
-- Благодарю, Гертруда, я не голоденъ.
Эта очевидная симпатія слугъ коснулась его больного мѣста; онъ спрашивалъ себя, почему Гертруда, Гретхенъ и Ганна его сожалѣютъ, а его отецъ и мать ничего не сдѣлаютъ для него. У него было бы на сердцѣ спокойно... Его мать на его настойчивыя просьбы отвѣтила обѣщаніемъ подумать одну ночь и хотѣла дать въ это утро отвѣтъ. О чемъ онъ умолялъ ее, было очень важно... Да, но еще важнѣе неизвѣстность будущаго. Онъ бросился изъ кухни, прошелъ коридоръ и постучалъ въ дверь.
Г-на Герматъ молча обняла его. Ея лицо казалось молодымъ подъ роскошными пепельными волосами, причесанными съ проборомъ, закрывающими уши, и съ уложенными вокругъ висковъ косами; ея розовый цвѣтъ лица и темные глаза придавали ей великолѣпіе зрѣлости. Видя ее, всѣ предугадывали, что она весела, добра и нѣжна.
-- Ну, что же, Андрэ, благоразумнѣе ли ты сталъ?-- Этотъ вопросъ огорчилъ его. Онъ умолялъ ее сдѣлать попытку примириться съ Айсбергами. Въ продолженіе трехъ дней она отъ этого отказывалась: она не могла послѣ нанесенной ея мужу обиды переступить ихъ порогъ. Въ качествѣ кого? Уже ей немало стоило усилій помѣшать Гермату написать Айсбергу, что при такихъ условіяхъ они должны отказаться отъ предполагаемаго и давно обсуждаемаго, желаннаго брака. Андрэ это зналъ; изъ доброты къ нему отецъ согласился остаться въ оборонительномъ положеніи и ждать, что будетъ. Но ничего не случилось. Вся надежда на примиреніе разсѣялась. Оба противника встрѣтились лицомъ къ лицу и посмотрѣли другъ на друга, если не какъ враги, то какъ посторонніе. Г-жа Айсбергъ едва отвѣтила на поклонъ г-жи Герматъ. Самъ Андрэ, придя къ нимъ, подъ предлогомъ возвращенія музыкальной партитуры, не былъ принятъ, хотя г-жа Айсбергъ и Элиза были дома; онъ узналъ ихъ голоса.
Однако, не желая вѣрить своему несчастію и цѣпляясь за самую слабую надежду, онъ всей душой надѣялся на г-жу Айсбергъ. Она была женщина, мать: отчего оттолкнетъ она попытку другой женщины, матери? Гордость можетъ разъединить ихъ мужей, мужчины обладаютъ предразсудкомъ чести, но онѣ обѣ?.. Могутъ ли онѣ думать о чемъ нибудь другомъ, кромѣ счастія своихъ дѣтей? Какое имъ дѣло до политики, возбужденныхъ споровъ и непріятныхъ словъ? Развѣ улыбка радости и слезы огорченія Элизы и Андрэ для нихъ не все?..
-- Благоразуменъ, мама? Ты хорошо знаешь,-- сказалъ онъ:-- что я не могу отказаться отъ Элизы.
-- Развѣ ты такъ ее любишь, мой бѣдный мальчикъ?
-- Я не зналъ, мама, что я ее такъ сильно любилъ, или, скорѣе, я не зналъ, люблю ли я ее; но я хорошо чувствую, что не могу забыть ее; сказать, что я не увижу ея болѣе, Что не буду болѣе говорить съ ней, что болѣе не услышу ея!.. О!-- сказалъ онъ съ тѣмъ юношескимъ жаромъ и съ тѣмъ пыломъ, которые всегда пугаютъ родителей,-- я не могу болѣе такъ жить, мнѣ кажется, что она умерла...
-- Молчи, злой ребенокъ.
И, заставивъ Андрэ сѣсть возлѣ себя, она стала ласково гладить его волосы.
-- Можешь ли ты такъ говорить? Элиза добрая, нѣжная и вѣрная дѣвушка. Я увѣрена, что она терпѣливѣе и мужественнѣе тебя. Мы живемъ въ исключительныхъ условіяхъ, умы сильно возбуждены, но вѣтеръ можетъ завтра повернуться. Повѣрь мнѣ, Андрэ, время все поставитъ на свои мѣста. Вы оба такъ молоды! Бракъ еще такъ далекъ!
-- Но, матушка, въ ожиданіи я страдаю!.. Ты говоришь о событіяхъ, но знаешь ли ты, какую неизвѣстность, какую опасность они скрываютъ? Теперь, когда Страсбургъ окруженъ непріятелемъ, когда мы, можетъ быть, подвергнемся бомбардировкѣ, когда надъ нашими головами повисло разореніе и, можетъ быть, смерть, именно, теперь мы должны всѣ сплотиться, итти рука въ руку и чувствовать, какъ наши сердца бьются въ унисонъ. Разлучить Элизу и меня въ такой моментъ, это-жестокость и варварство!
Г-жа Герматъ попробовала улыбнуться.
-- Какъ ты преувеличиваешь, мой дорогой! Страсбургъ не подвергается никакой опасности; война окончится, характеры вернутся къ прежнему уровню... Развѣ ты не можешь подождать? Я обѣщаю тебѣ, что буду ловить всякій случай, который можетъ насъ сблизить...
Отчаяніе Андрэ увеличивалось.
-- Нѣтъ, мама, не пробуй меня обманывать. Ты знаешь Айсберга -- онъ гордецъ. Теперь -- или никогда вамъ не помириться; позже будетъ невозможно.
Г-жа Герматъ покачала головой.
-- Но, мой бѣдный мальчикъ, моментъ дурно выбранъ: Айсбергъ обладаетъ хорошими качествами и слишкомъ старый другъ, чтобы я была къ нему несправедлива, несмотря на его оскорбительный разрывъ, но онъ тѣмъ менѣе вернется къ лучшимъ чувствамъ, чѣмъ болѣе виноватъ. Самолюбіе никогда не прощаетъ. Его самолюбіе только что было сильно уязвлено. Всѣ догадки твоего отца сбылись. И дай Богъ, чтобы онѣ не сбылись болѣе. Айсбергъ, сколько ни возится съ префектомъ, ни рисуется въ мундирѣ капитана, все-таки сильно волнуется,-- онъ пораженъ въ самое сердце. Будь увѣренъ, онъ ненавидитъ насъ смертельно, потому что мы были вѣрными пророками.
Андрэ понурилъ голову, онъ зналъ, насколько его отецъ былъ уязвленъ, что не имѣлъ возможности посвятить свою преданность на защиту Страсбурга. Подозрѣваемому въ либерализмѣ, ему было отказано вступить въ національную гвардію. Онъ вообразилъ, что Айсбергъ въ тайнѣ ему отомстилъ: но все произошло отъ префекта и его вліянія на генерала Уриха, храбраго воина, вызваннаго изъ отставки и совершенно посторонняго въ городѣ; онъ мало довѣрялъ старанію гражданъ, вооруженныхъ наскоро. Болѣе девяти тысячъ человѣкъ, подобно Гермату, были забракованы и не приносили пользы при всемъ желаніи служить.
-- Матушка,-- снова заговорилъ Андрэ съ пылкой настойчивостью,-- будь добра, умоляю тебя, повидай г-жу Айсбергъ, тебѣ удастся ее растрогать: по крайней мѣрѣ, она тебѣ что нибудь скажетъ. Я узнаю, любитъ ли еще меня Элиза. О Богъ мой! Если бы я сомнѣвался, если бы я думалъ, что... Я не могу быть солдатомъ,-- при этихъ словахъ онъ бросилъ безнадежный взглядъ на свою хромую и короче другой ногу,-- но я сумѣлъ бы попасть въ такое мѣсто, гдѣ пуля...
-- А, неблагодарный, злой сынъ!-- повторила г-жа Герматъ съ глазами, полными слезъ:-- ты не боишься разорвать мнѣ сердце подобными словами! Чтобы ты не страдалъ, я должна дурно дѣйствовать противъ твоего отца и рѣшиться на попытку, которая, очень вѣроятно, будетъ нехорошо истолкована и унизитъ всѣхъ насъ; но я готова сдѣлать все возможное.
-- Такъ, такъ, жена, сдѣлай это,-- сказалъ Герматъ, отворяя дверь и слыша ея послѣднюю фразу.-- Не думай, что я порицаю тебя. Въ такое время вопросы тщеславія -- презрѣнны, и Богъ мнѣ свидѣтель, что если бы Айсбергъ пришелъ пожать мнѣ руку, я обнялъ бы его отъ всего сердца. Неужели наши дѣти должны быть несчастны потому, что мы, старые упрямцы, смотримъ на вещи по-своему? Поцѣлуй твою мать, Андрэ, и поблагодари ее, но, что бы ни случилось, выкажи себя мужчиной. Любовь такъ благородна, что мы съ твоей матерью сдѣлаемъ все для осуществленія твоего счастья; но знай, мой сынъ, что есть другое чувство, которое должно наполнить твое сердце -- культъ къ родинѣ. Никогда,-- сказалъ Герматъ съ горечью,-- никогда мы не воспламенимся достаточно этимъ чувствомъ. Оно одно можетъ насъ спасти въ подобной катастрофѣ.
И въ то время, какъ г-жа Герматъ надѣвала свою шляпу, искала перчатки и свою накидку, онъ повѣдалъ сыну свои горести.
-- Какой стыдъ! Паника перваго дня катастрофы произошла отъ того, что трусы будто бы слышали, какъ нѣмцы строятъ насыпь для своихъ пушекъ и вбиваютъ сваи. Гумблотъ и Стумпфръ начали поговаривать о сдачѣ... они были не одни...-- Герматъ даже не упоминалъ о своихъ разстроенныхъ и скомпрометированныхъ интересахъ въ Шильтихгеймской фабрикѣ, занятой непріятелемъ, вмѣстѣ съ деревней: его волновало, единственно, общественное дѣло.-- Потомъ, къ чему эти объявленія Уриха съ политическимъ направленіемъ? эти угрозы тихому, мирному народу? Лучше было бы поторопиться организаціей сопротивленія. Только теперь лишь начали рубить платановыя аллеи и орѣшники, окружающіе городскія прогулки, и уничтожать дачи.
Одинъ генералъ, переодѣтый работникомъ, котораго Боскэ прозвалъ "первымъ канониромъ Франціи", по имени Бараль, смѣло проникъ въ окруженный Страсбургъ и взялся командовать артиллеріей, но это была тяжелая задача. Герматъ узналъ отъ одного изъ старшихъ офицеровъ, что цитадель и ея укрѣпленія оставляютъ многаго желать: въ нихъ почти нѣтъ казематовъ, ни блиндированныхъ убѣжищъ, а большой пороховой погребъ не прикрытъ землею. Валы не имѣютъ даже орудій, обезпечивающихъ ихъ безопасность. Артиллерійскихъ орудій двѣсти пятьдесятъ штукъ, всевозможнаго калибра, даже старомоднаго, и изъ нихъ многія совсѣмъ негодны. Малое количество солдатъ приводитъ въ отчаяніе -- всего на все двѣнадцать или пятнадцать тысячъ человѣкъ: резервъ линейныхъ полковъ, стрѣлковъ, артиллеристовъ, 87-й линейный полкъ, нѣсколько инженеровъ, нѣсколько моряковъ, нѣсколько таможенныхъ; наконецъ батальоны и сводные эскадроны, преобразованные изъ остатковъ фрешвиллерскаго пораженія, и волонтеры, едва знающіе военные пріемы.
Какъ былъ тогда правъ Вольфартъ! Вмѣсто Келя можно было занять Шильтихгеймъ и тѣмъ отсрочить на нѣсколько дней осаду. А теперь они такъ уже близко сомкнулись, что мелкія рекогносцировки наталкивались на баденскій аванпостъ. Телеграфная обсерваторія, помѣстившаяся на платформѣ собора, указываетъ на суживаніе осаднаго круга. Повсюду баденцы срубаютъ деревья, роютъ траншеи и строятъ барикады въ селеніяхъ, укрѣпляясь на высотахъ Гаусбергена, и распространяются налѣво къ Роберстау, направо -- къ Иллькирху и Ринау. Они стрѣляли въ передовыя укрѣпленія: пушечные выстрѣлы глухо звучали.
Но Андрэ едва слышалъ, что говорилъ отецъ. Онъ мысленно слѣдовалъ за матерью: снова видѣлъ гостиную Айсберговъ, съ ея мебелью, покрытой утрехтскимъ бархатомъ, ея портьерами, коврами, уголокъ, гдѣ онъ и Элиза сиживали, подъ защитою большого рѣзного шкафа, у фортепіано. Онъ снова увидѣлъ Элизу, ея маленькое мечтательное личико, ея невинные глаза, ея взглядъ, похожій на голубое пламя, когда оно колышется, ея розовыя щеки, какъ бы изъ хрупкой ткани цвѣтка, непокорныя пряди ея шелковыхъ волосъ, ея тонкое тѣло, все ея невинное очарованіе, всю ея легкую грацію...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Удалившись въ свою комнату, онъ не могъ спать и ходилъ взадъ-впередъ по комнатѣ, освѣщенной одной свѣчкой; его тѣнь фантастически выдѣлялась на стѣнѣ. Онъ не могъ этому повѣрить. Это была ночь, непреложная ночь,-- мракъ надъ городомъ, мракъ въ немъ. Элиза не будетъ его женою! Ансберги съ холодной жестокостью выпроводили его мать.
Тщетно она совѣтовала ему имѣть терпѣніе и мужество: онъ ощущалъ лишь безконечныя муки, возбуждаемыя припадкомъ безсильнаго бѣшенства. По какому праву эти люди располагали своей дочерью? Развѣ Элиза была ихъ вещью, ихъ имуществомъ? Надо ли ждать, когда она будетъ совершеннолѣтняя, свободная, сама себѣ госпожа? Но такъ отдалить цѣль, ожидать столько мѣсяцевъ, что онъ не можетъ ихъ сосчитать,-- это казалось его безумному отчаянію -- вѣчностью. Онъ дошелъ до того, что сомнѣвался въ своей матери и думалъ: сумѣла ли она защитить его дѣло?.. Если бы онъ самъ туда пошелъ, если бы онъ не обратилъ вниманія на спесь Айсберга и пренебреженіе г-жи Айсбергъ! Но, нѣтъ, его оттуда выгонятъ! Одно утѣшало его, причиняя ему боль, что Элиза была опечалена. Г-жа Герматъ мелькомъ видѣла молодую дѣвушку; она была блѣдна и съ красными глазами... "Такъ она еще меня любитъ", сказалъ онъ себѣ, но и это убѣжденіе далеко не успокаивало его, разжигая еще болѣе его бѣшенство. Невѣдомая ему самому душа рвалась и билась въ его существѣ, опьяненномъ любовью, горемъ и возмущеніемъ. Онъ видѣлъ и слышалъ сцену свиданія матери съ Айсбергами, какъ будто присутствовалъ самъ, и возмущался сухой гордостью отца Элизы и разсчитанной холодностью ея матери.
Несмотря на расположеніе, длившееся столько лѣтъ, соединявшее ихъ съ Герматами, Апсбергъ заявилъ, что предполагаемый бракъ не можетъ состояться, такъ какъ значительное разномысліе раздѣляетъ родителей.
-- Такъ вы обратно берете ваше слово?-- спросила г-жа Герматъ.
Айсбергъ отвѣтилъ.
-- Да -- Но увѣрены ли вы, что не сдѣлаете ихъ несчастными?
-- Моя дочь,-- заявилъ онъ, хорохорясь и вытягивая шею въ своемъ высокомъ бѣломъ воротникѣ,-- не можетъ выражать никакой своей воли ранѣе трехъ лѣтъ!
-- Зачѣмъ же безусловный разрывъ?-- умоляла г-жа Айсбергъ.-- Даже не обязываясь относительно будущаго, позвольте Андрэ видѣться иногда съ Элизой, не отнимайте у нихъ надежды. Вы очень любите бѣднаго ребенка!..
-- Я слишкомъ насмотрѣлся, какъ несогласіе въ идеяхъ и чувствахъ влечетъ за собою гибель: для брака требуются подходящіе умы.
-- Сердца,-- подчеркнула г-жа Герматъ.
-- Нѣтъ, любовь проходитъ, а характеры остаются.
-- Но эти дѣти созданы одинъ для другого! Вы это знаете такъ же хорошо, какъ и я...
И, обратившись, къ своей взволнованной подругѣ, которая силилась остаться безучастной, она сказала:
-- Натали, именемъ любви, которая насъ соединяла и соединяетъ еще...
-- Не произносите этого слова,-- перебилъ ее Айсбергъ,-- вашъ мужъ самъ...
-- Не говорите о моемъ мужѣ,-- перебила его г-жа Герматъ съ гордымъ достоинствомъ,-- вопросъ идетъ объ Андрэ. Умоляю васъ въ послѣдній разъ, не принимайте безвозвратныхъ рѣшеній.
-- Простите меня, сударыня,-- возразилъ онъ, задѣтый за живое,-- это дѣло рѣшенное, вашъ сынъ никогда не переступитъ моего порога.
-- Когда нибудь вы пожалѣете о вашей жестокости!
-- Это только предусмотрительность. Если бы вы знали меня лучше, то избавили бы отъ этого тягостнаго визита.
-- Я о немъ не сожалѣю, онъ меня научилъ лучше васъ узнать. Вы принесли въ жертву вашей гордости вашу дочь и моего сына. Я васъ сожалѣю.
Гордо поднявъ голову и сдерживая свое волненіе, г-жа Герматъ удалилась.
"Бѣдная матушка!" -- думалъ Андрэ въ порывѣ признательности и сожалѣя, что онъ подвергъ ее подобной попыткѣ.
Онъ прижался своимъ пылающимъ лбомъ къ оконному стеклу; всѣ впечатлѣнія этого дня осадили его умъ и проходили въ безпорядочныхъ образахъ. Завтракъ прошелъ печально, отрывистыя слова прерывались долгимъ молчаніемъ. Какъ только подали кофе, онъ всталъ изъ-за стола и отправился скитаться по городу среди воскресной публики, по солнцу и пыли. Онъ разсѣивалъ свое горе, прогуливаясь отъ аллеи платановъ Брольи до Соборной площади, отъ Большой улицы до набережной рѣки Илль, въ нелѣпой надеждѣ, что внезапно появится Элиза. Онъ бродилъ вокругъ ихъ дома, видѣлъ уголъ стѣны ихъ сада и служанку, проходившую съ щенкомъ Мумомъ. Ему пришла безумная идея: написать Элизѣ, пришпилить письмо къ ошейнику Мума, подкупивъ служанку. Онъ ощутилъ непреодолимое искушеніе позвонить у двери и поспѣшно скрыться въ коридорѣ: ему казалось, что Элиза угадаетъ это и прибѣжитъ. Самые романическіе планы, одинъ за другимъ, слѣдовали въ его мозгу, потому что онъ боролся въ первый разъ съ житейскими затрудненіями.
По возвращеніи домой онъ столкнулся съ Карломъ, который радостно бѣжалъ къ нему, размахивая маленькой красной скрипкой, купленной ему дядей.
-- Ты знаешь, у моего племянника, Генриха (онъ всегда гордился, говоря: мой племянникъ), такой нѣтъ! Я буду играть Ноэми концерты. Мы ходили за Ноэми: она ѣла съ нами вафли у булочника.
И Карлъ, запиликавъ на своей красной скрипкѣ, извлекъ смычкомъ такіе пронзительные, и хриплые звуки, что Андрэ убѣжалъ...
Онъ предался своимъ думамъ: что дѣлала Элиза въ этотъ часъ? Спала ли она? Или, какъ и онъ... Тишина въ домѣ тяготѣла надъ его безсонницей, онъ чувствовалъ себя страшно одинокимъ. Внезапные выстрѣлы потрясли оконныя рамы, острый свистъ пронизалъ воздухъ, затѣмъ послѣдовалъ отдаленный взрывъ. Онъ задрожалъ съ головы до ногъ. Новый свистъ... еще другой... Онъ понялъ.
Предчувствіе его отца было слишкомъ справедливо: началась бомбардировка Страсбурга! Съ бьющимся сердцемъ онъ открылъ свое окно.
Эти удары, порывисто гремѣвшіе въ ночномъ безмолвіи, наполняли его ужасомъ, тоской. То, что онъ испытывалъ, было не страхъ, а какое-то необъяснимое чувство мучительнаго безпокойства и тяжести, которыя при каждомъ звукѣ падали ему на сердце. Городъ былъ погруженъ въ глубокое спокойствіе: можно было сказать, что онъ представлялъ море мрака съ черными каменистыми волнами, хаосъ мрачныхъ оетатковъ кораблекрушенія, освѣщеннаго луною. Со вчерашняго дня газометры были опорожнены изъ предосторожности: надъ Страсбургомъ водворилась торжественная ночь, заставлявшая казаться тысячелѣтними дома съ большими крышами и ихъ уклоненные отъ отвѣсной линіи срубы. Жестокіе выстрѣлы неслись съ валовъ: городъ отвѣчалъ.
Постучали въ дверь. Андрэ увидѣлъ дядю Ансельма, вышедшаго съ подсвѣчникомъ. Онъ былъ въ брюкахъ съ подтяжками и съ шелковой повязкой на головѣ.
-- Скажи мнѣ, Андрэ, что это такое?
-- Это, дядя, фейерверкъ 15-го августа; только на этотъ разъ его устраиваютъ нѣмцы.
Протянувъ руку, онъ указалъ въ пространство, пересѣкаемое блескомъ взрывовъ. Соборъ, возвышавшійся надъ крышами сосѣднихъ домовъ, отражалъ въ выси свою восьмиугольную башню и пирамидальный ажурный шпицъ.
-- Нѣтъ,-- отвѣчалъ дядя, добродушное лицо котораго выражало безграничное недовѣріе,-- это невозможно.
Но лѣстница затрещала подъ тяжестью шаговъ, и на ней раздались крики во всѣхъ этажахъ. Андрэ, спустившись въ первый этажъ, увидѣлъ свою мать и отца. Герматъ былъ блѣденъ отъ негодованія. Испуганныя служанки ходили взадъ и впередъ, какъ тѣни. Совѣсть стараго страсбуржца возмутилась; среди своихъ онъ подумалъ о дочери, внукѣ, которыхъ не хватало ему, и о зятѣ, Людвигѣ Гаффнерѣ. Онъ былъ тамъ со своими солдатами, находясь на вершинахъ холмовъ. Онъ присутствовалъ на этой святотатственной, беззаконной бомбардировкѣ. Что думалъ Людвигъ? Что думала Эдита? Невозможно, чтобы они одобряли эту раздирающую сердце войну между близкими, отвратительную жестокость гранатъ, бросаемыхъ въ мирный городъ, и какой городъ -- Страсбургъ Эльзасскій,-- родственный, союзный и братскій нѣмецкимъ городамъ!.. На лицѣ его жены отражалось одинаковое страданіе... Что касается Андрэ, его мысль была не здѣсь, а витала у Айсберговъ, въ маленькой дѣвственной комнатѣ, гдѣ Элиза, тоже стоя, прислушивалась къ борьбѣ; онъ хотѣлъ ей покровительствовать, увести, вырвать отъ шальной смерти, завоевать ее или умереть съ нею. Карлъ съ своей постели просился посмотрѣть ракеты, вспомнивъ о прошлогоднемъ 15-мъ августа.
Въ окнахъ показались фонари и лампы, улицы наполнились смутнымъ жужжаніемъ толпы. Проснувшійся Страсбургъ сосчиталъ двадцать одинъ выстрѣлъ, это былъ насмѣшливый салютъ въ честь праздника императора.
-- О!-- вскричалъ Карлъ, усаживаясь въ рубашкѣ на стулъ,-- это бенгальскій огонь!..
Около Савернскихъ воротъ увеличивался отблескъ пожара. Дядя Ансельмъ тряхнулъ головой, упорно повторяя:
-- Боже мой, это невозможно...
Чрезъ полуоткрытую дверь комнаты Гаффнеровъ, гдѣ лежалъ раненый капитанъ, просвѣчивалась полоска свѣта. Старый офицеръ, видѣвшій происходящее, воскликнулъ:
-- Это только начало! Вы увидите получше этого!
Квартира дяди Ансельма, помѣщавшаяся въ третьемъ этажѣ, подъ крышей, состояла изъ одной высокой, обширной освѣщаемой слуховымъ окномъ комнаты и маленькой другой.
Въ послѣдней стояла его кровать, баулъ и комодъ, что могло бы удовлетворить лишь бѣднаго студента. Эта простота не только ему нравилась, но была даже необходима: онъ приберегалъ вкусъ къ художеству и роскоши для своего музея. Дѣйствительно, большая комната, загроможденная цѣнной мебелью, представляла настоящій музей. Дѣлая жизнь холостяка-маньяка, цѣлое состояніе страстнаго собирателя рѣдкостей сосредоточивались тамъ; онъ испытывалъ несравненное наслажденіе, когда сидѣлъ въ большомъ готическомъ креслѣ и курилъ свою длинную фарфоровую трубку, созерцая полузакрытыми глазами свои богатства.
Прежде всего его глаза останавливались на фламандскихъ коврахъ, на которыхъ обезьяны были изображены въ тысячѣ фантастическихъ сценахъ: то скачущими на бербейрійскихъ лошадяхъ, то преслѣдующими купальщицъ, то разодѣтыми въ парчу, пирующими вокругъ столовъ, уставленныхъ блюдами. Затѣмъ виднѣлось большое бюро, въ стилѣ Людовика XV, изъ фіолетоваго и розоваго дерева, съ изысканной бронзовой отдѣлкой,-- единственная въ своемъ родѣ рѣдкость,-- итальянскій шкафъ изъ чернаго дерева съ тонкой, какъ кружево, рѣзьбой изъ слоновой кости; подлѣ фаянса въ испано-мавританскомъ вкусѣ, съ золотистымъ отблескомъ, красовались японскіе сосуды и высокія китайскія фарфоровыя вазы; затѣмъ бронза, японскія шелковыя матерія, тяжелое оружіе, начиная съ того длиннаго и тяжелаго средневѣковаго меча, который Карлъ не могъ поднять обѣими руками, до легкихъ, какъ находящіеся возлѣ стилеты, съ насѣчкой, поражавшіе своимъ осинымъ жаломъ даже одежды изъ буйволовой кожи, если не имѣлось стальной кольчуги. Между прочимъ тамъ была восхитительная мебель Бове, золоченаго дерева, вся изъ сплошной рѣзьбы, представлявшая цвѣты, птичекъ и фрукты замѣчательная по богатству чуднаго колорита.
За витринами выставляли на видъ свой стершійся рельефъ, свою тонкую мозаику или контуры нѣжной и легкой граціи медали, драгоцѣнные камни, эмали и фигуры изъ саксонскаго фарфора. Изъ закоптѣлаго фона старинныхъ картинъ выступали головы святыхъ или полководцевъ; старинный складень представлялъ три сцены изъ священнаго писанія: Рождество, воскресеніе Лазаря и Христосъ на крестѣ между двумя разбойниками. Тамъ еще были старинныя книги, миніатюры и богемскій кубокъ, но Карлъ выше всего цѣнилъ уродливыя фигуры изъ слоновой кости, дѣлающія гримасы, выраженіе которыхъ схвачено такъ вѣрно, что онѣ кажутся живыми.
Сидя на маленькомъ табуретѣ около кресла дяди, Карлъ слушалъ въ сотый разъ исторію тринадцати колоколовъ собора, которую дядя ему разсказывалъ: "Большой колоколъ, который имѣетъ шесть футовъ въ діаметрѣ и требуетъ шесть человѣкъ, чтобы его раскачать; во время революціи, когда расплавляли другіе колокола, его не могли спустить, настолько онъ былъ тяжелъ; колоколъ городскихъ воротъ, въ который стража звонитъ въ продолженіе четверти часа, за часъ до открытія и закрытія городскихъ воротъ; серебряный колоколъ, ключъ отъ котораго находился только у властей, звонитъ лишь въ случаѣ измѣны, большой ярмарки, а также во время прибытія или коронованія королей"...
Карлъ потребовалъ, чтобы дядя разсказалъ исторію кавалера, державшаго пари, что онъ обѣжитъ вокругъ галлереи, находящейся на платформѣ собора, и упавшаго въ бездну, въ которую послѣдовала за нимъ его вѣрная собака; затѣмъ о женщинѣ, бросившейся съ собора "нарочно", и башмакъ которой остался висѣть на одной изъ башенъ; эти двѣ исторіи были совершенно достовѣрны, и ихъ увѣковѣчили каменными фигурами, изображавшими собаку и башмакъ. Карлъ ихъ видѣлъ...
Онъ заставлялъ повторять себѣ и другіе разсказы, напримѣръ, о громадной металлической трубѣ, въ которую трубили стражи въ восемь часовъ вечера и въ полночь, на платформѣ собора, чтобы заставить евреевъ удалиться изъ города; ее сохранили въ библіотекѣ, гдѣ Карлъ любовался ею -- знатная труба! И много же было "вещей" въ этой библіотекѣ: ужасныя орудія пытки, гигантскій красный колпакъ, который революція надѣла на шпицъ собора, и, въ особенности, знаменитая ваза, поднесенная жителями Цюриха въ 1676 году Страсбургу, когда они прибыли на празднество стрѣльбы въ цѣль. Ихъ путешествіе было такъ быстро, что вареный рисъ, наполнявшій вазу, окруженную горячимъ пескомъ, достигъ Страсбурга совсѣмъ горячимъ, и этотъ рисъ,-- прибавлялъ дядя Ансельмъ,-- подали на гітолъ начальнику города, и онъ одинъ все съѣлъ.
-- Съѣсть весь вареный рисъ -- это бросаетъ въ дрожь: вѣдь эта ваза вмѣщала въ себѣ сто сорокъ ливровъ; есть съ чего сдѣлаться порядочному разстройству желудка! Каково, Карлъ?
Не было такой легенды, которой не зналъ бы Карлъ; иногда мальчикъ раздумывалъ о кровопролитіяхъ 93 года, о террорѣ, о трибуналѣ смерти, въ которомъ засѣдали Тафенъ и Шнейдеръ, бывшіе патеры... и мальчику становилось страшно... Иногда онъ самъ съ собою смѣялся надъ исторіей короля Сигизмунда, который, останавливаясь во дворцѣ Люксгофъ, тратилъ на столъ не болѣе шести пфениговъ съ персоны: онъ былъ что-то въ родѣ короля Дагобера, такой добрый король, что въ одно прекрасное утро страсбуржскія дамы стащили его съ постели, заставили его пробѣжать, танцуя по улицамъ. Когда онѣ замѣтили, что у него босыя ноги, то зашли къ сапожнику и купили для короля пару грубыхъ башмаковъ; онъ такъ былъ доволенъ этимъ подношеніемъ, что подарилъ предъ своимъ отъѣздомъ кольца тѣмъ дамамъ, которыя его разбудили...
Сколько разъ Карлъ заставлялъ водить себя въ старую часовню храма св. Ѳомы, гдѣ находятся двѣ муміи въ стеклянныхъ гробахъ. Это было не менѣе интересно Карлу, но въ другомъ родѣ, чѣмъ гробницы ея маршала Саксонскаго съ символическими фигурами. Въ одномъ изъ гробовъ лежалъ "господинъ",-- такъ называлъ его Карлъ,-- въ одеждѣ изъ грубой толстой шерстяной матеріи, въ льняныхъ чулкахъ, башмакахъ съ квадратными носками, въ маленькой парчевой скуфейкѣ, въ плоеныхъ брыжахъ и перчаткахъ; въ другомъ лежала,-- какъ ее называлъ Карлъ,-- "барышня" въ вѣнкѣ изъ цвѣтовъ, въ платьѣ изъ тафты, зеленовато-голубого цвѣта, съ лентами и съ жемчужными браслетами. Она держала въ рукахъ лавровый вѣнокъ, въ срединѣ котораго блестѣлъ рубинъ. Лица обоихъ были, какъ восковыя, словно лакированныя; ихъ неподвижность была странна и ужасна. Такими именно представлялъ себѣ Карлъ покойниковъ, которыхъ предлагали на зрѣлище живымъ, присужденнымъ видѣть ихъ, не вмѣшиваясь въ ихъ среду. Однако, Карлъ думалъ, что эта молодая дѣвушка съ вытянутымъ носомъ и впалыми щеками должна очень скучать.
Такимъ образомъ среди мыслей объ этихъ реликвіяхъ и воспоминаній, мѣшая пепелъ прошедшаго, дядя Ансельмъ и Карлъ, -- почти одинаково дѣти одинъ, какъ другой,-- ускользали отъ злополучной дѣйствительности.
-- Можно войти?-- спросилъ чей-то голосъ.
И лицо Стумпфа, похожее на мордочку ласочки, появилось въ дверяхъ. Его сопровождалъ храбрый Гумблотъ, громадные усы котораго придавали ему еще менѣе, чѣмъ прежде, грозный видъ, настолько онъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ въ продолженіе десяти дней.
-- Большая новость, осада будетъ снята,-- закричалъ Стумпфъ, снизу хлопая лѣвой рукой по ладони правой, какъ бы выражая быстрый способъ удаленія непріятеля.-- Въ теченіе трехъ дней войско Базена дало грозныя сраженія, нѣмцы совершенно разбиты!
-- Да, да,-- повторилъ Гумблотъ, очень взволнованный,-- совершенно вѣрно! Намъ сказали это въ префектурѣ.
Онъ остановился, увидя вытаращенные глаза дяди Ансельма; они были устремлены на Стумпфа: одна половина лица послѣдняго была подбита и испещрена желтыми и зелеными пятнами, съ чернымъ синякомъ подъ глазомъ.
-- Боже мой! Стумпфъ, что это у тебя?-- воскликнулъ дядя Ансельмъ.
-- Ничего, ничего, такъ случайность...-- отвѣчалъ Стумпфъ смѣшавшись.
Дѣло въ томъ, что его приняли за шпіона, когда онъ съ Вороньяго моста внимательно разсматривалъ рѣку Илль. Собравшаяся толпа набросилась на него, а солдаты за волосы поволокли его на гауптвахту. Со времени Фрешвиллерскаго пораженія страсбуржцы видѣли повсюду шпіоновъ и дошли до такой степени въ своемъ подозрѣніи, что префектъ угрожалъ тюремнымъ заключеніемъ тѣмъ любопытнымъ, которые будутъ взбираться на крыши. На самомъ дѣлѣ шпіоны распространялись: это были прежніе рабочіе съ пивоваренныхъ заводовъ и приказчики изъ конторъ. Они не ожидали своего изгнанія въ качествѣ нѣмцевъ, для того, чтобы предложить свои услуги Вердеру, командовавшему корпусомъ, осаждающимъ Страсбургъ. Это былъ человѣкѣ маленькаго роста, сухой, желчный, страшно гнѣвный, такъ же скоро раздражавшійся, какъ и успокоивавшійся, безжалостный изъ принципа, одинъ изъ тѣхъ желѣзныхъ орудій, какихъ выковала нѣмецкая дисциплина рейтеровъ средневѣковыхъ пожаровъ, грабежей и систематическихъ убійствъ.
Кто зналъ его репутацію, не сомнѣвался въ его послѣдующихъ дѣйствіяхъ. Выборъ замѣстителя стараго генерала Бейера, подагрика и, какъ говорили, слишкомъ человѣколюбиваго, былъ знаменателенъ.
Не встрѣтивъ никого внизу, такъ какъ г-жа Герматъ отправилась въ сосѣдній домъ приготовлять корпію, а Герматъ занялся организаціей походнаго госпиталя, пасторъ Готтусъ и Вольфартъ поднялись по лѣстницѣ. Ихъ узнали по голосамъ; они спорили, не соглашаясь съ чѣмъ-то.
-- Да, увѣряю васъ,-- говорилъ пасторъ:-- крестьяне водворили въ городѣ три пушки. Я видѣлъ ихъ и трогалъ.
Они бесѣдовали о несчастномъ исходѣ битвы, происшедшей за два дня до этого, когда войско бѣжало, оставивъ баденцамъ три пушки.
Карлъ предвидѣлъ предстоящій, скучный споръ и ускользнулъ въ полуоткрытую дверь. Ему показалось, что Гертруда мѣсила тѣсто для лепешекъ; мальчику доставляло большое удовольствіе смотрѣть, какъ на горячую вафельницу Гертруда накладывала полужидкое тѣсто толщиною въ орѣхъ: потомъ -- кракъ!-- обѣ дверцы формы закрывались, поглотивъ тѣсто. Минуту спустя, половинки вафельницы открывались, и предъ глазами мальчика появлялась прекрасная золотистая лепешечка, покрытая рельефными арабесками и съ запахомъ корицы. Идя въ кухню, Карлъ натолкнулся на Гретхенъ, подымавшуюся съ подносомъ, уставленнымъ кружками и жбаномъ, въ которомъ пѣнилось свѣжее пиво. Никто ей не приказывалъ подавать пиво, но уже таковъ былъ обычай въ домѣ Герматовъ.
Споръ продолжался. Вольфартъ, мотнувъ своей сѣдой щетинистой головой, отвѣчалъ энергично пастору:
-- Нѣтъ, къ несчастію, наши пушки остались у непріятеля; баденцы, опасаясь ловушки, не рискнули взять ихъ ранѣе, какъ черезъ полчаса. Видѣнныя вами пушки -- не тѣ. Одна изъ нихъ не могла участвовать, потому что была испорчена, а двѣ другія были помѣщены въ видѣ резерва позади валовъ. Но вы не видали трехъ восьмифунтовыхъ пушекъ: Аноденъ, Батальёръ и Алоэ, отлитыхъ въ Страсбургѣ и нарѣзанныхъ въ Тулузѣ, которыя мы навѣрно потеряли; вы видите, что мнѣ хорошо извѣстны подробности. Вы были обмануты префектомъ, ложно разсказывавшимъ для успокоенія толпы, будто эти пушки только что возвращены.
И Вольфартъ, пожавъ плечами, какъ бы надѣвая тогу, сталъ краснорѣчиво клеймить офиціальную ложь, которая составляетъ монополію префектуры.-- Такимъ образомъ эта предполагаемая побѣда Базена ни на чемъ не основана...
-- Нѣтъ, нѣтъ!-- воскликнулъ Стумпфъ.
-- Но если вамъ это подтверждаютъ офиціальнымъ образомъ?-- сказалъ Гумблотъ.