Рядъ
Историческихъ романовъ.
Переводъ съ латинскаго П. О. МОРОЗОВА.
Подъ редакціей, съ введеніемъ и примѣчаніями профессора
А. Трачевскаго.
Введеніе
Глава I. Глубокое средневѣковье
II. Несравненный учитель
III. Жертва жестокаго вѣка
IV. Вздохи влюбленныхъ
V. Еретикъ-аскетъ
VI. Вѣрная и великая до гроба
VII. Колумбъ схоластики
VIII. Сомнительный богословъ
IX. Проблескъ человѣка
X. Книги объ Абелярѣ и Элоизѣ
Глава I. Высшее блаженство
II. Безпримѣрное бѣдствіе
III. Живой въ гробу и женщина
IV. Женское сердце
V. Покаяніе невинной
VI. Поученіе монаха женщинѣ
VII. Исповѣданіе вѣры
VIII. Награда страдалицѣ
IX. Плачъ Израиля о Самсонѣ
X. Плачъ дѣвъ Израиля о дочери Іефѳая
Примѣчанія
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Картографическаго заведенія А. Ильина
1902.
I. Глубокое средневѣковье.
Бываютъ души, къ которымъ болѣе, чѣмъ къ сказочному инструменту, подходитъ названіе Эоловой арфы. Стоитъ легкому зефиру, утреннему вѣтерку, коснуться ихъ -- и раздается безсмертная, жалобная, но дивная, человѣческая пѣсня. Онѣ встрѣчаются рѣдко, но вездѣ и во всѣ времена, словно чтобы поддержать вѣру въ людей. Онѣ велики не дѣяніями великихъ людей, а тѣмъ, что милы всѣмъ, что при нихъ всякому теплѣе жить и легче дышется. Таковы герои предлагаемаго читателямъ романа.
Это -- странный романъ въ ряду нашихъ книжекъ. Онъ писанъ за семь съ половиной вѣковъ до насъ, когда никто и не подозрѣвалъ, что когда-нибудь будетъ такой родъ литературы. И писанъ онъ не авторомъ, а самими его героями,-- вѣрнѣе, самою жизнью. Это -- не любимый пріемъ романистовъ, а дѣйствительная переписка. Она ничтожна по размѣрамъ, не въ примѣръ нынѣшнимъ романамъ. При всемъ томъ, это -- быть можетъ, самый яркій, настоящій романъ изъ всѣхъ сочиненныхъ романовъ. Мы любимъ искать "человѣческихъ документовъ", извлекая ихъ нашей фантазіей изъ груды наблюденій надъ душой живущихъ вокругъ насъ. Взгляните же, что это за документъ, и въ прямомъ смыслѣ этого слова, и въ области психологіи!
Сущность его прозрачна, какъ горный ключъ, проста, какъ сама трепещущая жизнь. Но облекающія ее формы такъ стары, такъ чужды нашему глазу, что кажутся частью непостижимыми, частью чудовищными. Этого романа нельзя усвоить, какъ слѣдуетъ, безъ помощи исторіи. Мы позволяемъ себѣ подать руку читателю, чтобы повести его въ глубь средневѣковья, тѣмъ болѣе опасную, что тутъ дѣло идетъ не о простой политикѣ. Нашъ очеркъ будетъ чисто бытовой, и посвященный именно умственному быту, идейной культурѣ.
А это значитъ углубиться въ дебри схоластики. Правда, схоластика вовсе не такъ умопомрачительна, какъ думаютъ; но читатель могъ бы заскучать и при маленькомъ очеркѣ, еслибъ мы не надѣялись на помощь героевъ нашего романа. Мы увѣрены, что они выручатъ насъ, если только въ нашихъ словахъ отразится хоть малая доля того горячаго благоговѣнія, той слезной тоски, которыя овладѣваютъ нами всякій разъ, какъ мы прикасаемся къ этой Эоловой арфѣ.
Передъ нами умственный бытъ человѣка первой половины 12-го вѣка, жившаго какъ разъ между первымъ и вторымъ крестовыми походами: Абеляру было 20 лѣтъ при первомъ походѣ; второй начался пять нѣтъ спустя послѣ его смерти. Какъ тутъ все чуждо намъ, дико! А, главное, этотъ бытъ богатъ содержаніемъ, которое и создало столь крупныя явленія, какъ Абеляръ и Элоиза. Онъ сложенъ: настоящее средневѣковое міросозерцаніе тогда только слагалось; еще шла борьба между нимъ и отголосками болѣе отдаленной старины.
Смыслъ умственной эволюціи или развитія мысли въ первые 11 вѣковъ христіанства состоялъ въ претвореніи началъ, завѣщанныхъ античнымъ язычествомъ, сообразно съ требованіями новой религіи. Въ первыя два столѣтія эти начала были еще сильны. Наука блистала именами Птоломея, Плинія и Галена, Тацита и Квинтиліана. Философія и законовѣдѣніе пріобрѣли даже особенное значеніе, благодаря школамъ скептиковъ и неоплатониковъ и появленію международнаго права Гая. "Серебряная латынь" щеголяла небывалымъ романомъ и злою сатирой Ювенала. Въ искусствѣ процвѣталъ римскій стиль, полный здороваго реализма.
Съ 3-го вѣка настаетъ упадокъ классицизма во всѣхъ отношеніяхъ, особенно отразившійся въ "желѣзной латыни", съ ея жалкимъ риторствомъ "новыхъ софистовъ". Философскія школы совсѣмъ закрылись. Всюду сквозила душевная дряблость, усталость, изсякновеніе творчества. Общество растерялось и опошлилось, подъ гнетомъ нашествія "варваровъ", деспотизма цезарей и новаго мистицизма. А христіанство, въ пять вѣковъ, прошло цѣлый кругъ развитія. Оно овладѣло варварами, стало государственной религіей Рима и принимало стройный видъ іерархіи, съ папой во главѣ Запада, Оно побѣдило и внутреннія противорѣчія: первыя ереси замирали.
Христіанству придавала силу связь съ классицизмомъ: оно пользовалось его культурой и тѣмъ помогало романизаціи Запада. Но когда папство утвердилось, съ 7-го вѣка, новая религія начала бороться съ классицизмомъ, какъ съ язычествомъ. Обзаведясь монашествомъ, она начинала гнушаться свѣтскостью античнаго міра, его реальнымъ взглядомъ на вещи. Но еще вѣка три она не могла обходиться безъ своего стараго помощника. Всѣ учились по Боэцію, который перевелъ Аристотеля по-латыни. Списки классиковъ не трудно было доставать въ Италіи. Хотя школы были уже только монастырскія да епископскія, въ нихъ основой обученія была латынь и античныя "семь свободныхъ искусствъ". Духовенство еще разсуждало о религіи, въ то время, какъ въ Византіи господствовало иконоборство. Сами монастыри были не пустынями, а очагами общежитія и античнаго просвѣщенія. Слѣды классицизма наглядно сказывались въ искусствѣ, въ видѣ романскаго стиля.
Вплоть до 11-го вѣка церковь еще не преслѣдовала еретиковъ и колдуній и допускала толкованіе догматовъ; иные папы склонялись къ мнѣніямъ, которыя вскорѣ были признаны еретическими; у католиковъ епископы стояли за иконоборство, а синоды гремѣли противъ мощей и паломничества. Даже сѣрый народъ считалъ еще монашество гдѣ чудачествомъ, гдѣ призваніемъ избранныхъ; онъ ладилъ съ евреями, которые оживляли торговлю и промыслы. А вожди мысли уже прислушивались къ арабскимъ ученымъ, доставлявшимъ Западу какъ бы классическую школу. Въ 10-мъ вѣкѣ видимъ такой сильный умъ, какъ Эригена. Правда, это; былъ уже монахъ, даже мистикъ. Но его мистицизмъ исходилъ изъ неоплатонизма, а главное, онъ ввелъ античную фи лософію въ богословіе: его и назвали отцомъ школьной науки или схоластики. Эригена первый у христіанъ поставилъ "разумъ" (ratio) выше "авторитета" или церкви, св. Писанія, т. е. сталъ предтечей раціонализма. Онъ пытался толковать Библію, и особенно св. Троицу, отъ разума, съ помощью Аристотеля.
Но въ 11-мъ вѣкѣ, особенно передъ рожденіемъ Абеляра, картина мѣняется. Въ душѣ средневѣковаго человѣка явственно настаетъ жестокій переломъ, боль котораго разрѣшилась страданіями нашихъ героевъ. Съ одной стороны, еще копошились преданія классицизма, свѣтскости, реальнаго, жизнерадостнаго міровоззрѣнія. Нравы еще сохраняли гражданскую простоту: для брака довольно было свидѣтелей или тайнаго вѣнчанія. Учились въ прежнихъ школахъ семи классическимъ искусствамъ. Еще умѣли благоговѣть передъ умомъ, знаніемъ и талантомъ, какъ передъ сверхъестественными силами: народъ и даже власти преклонялись передъ тѣмъ, чего не могли постигнуть. Подконецъ французскій монархизмъ, въ лицѣ Людовика VI, шелъ впереди общества, помогая освобожденію коммунъ отъ феодаловъ и даже, съ помощью своихъ новыхъ, свѣтскихъ, юристовъ, боролся съ церковью, которая была такимъ же феодаломъ.
Послѣ ужасовъ перваго крестоваго похода, даже замѣчалось пробужденіе умовъ. Чуть заслышатъ гдѣ про новаго даровитаго профессора, сейчасъ стекаются туда тысячами. Начали осуждать свое невѣжество, въ сравненіи съ арабской культурой. По монастырямъ открывались даровыя школы для всѣхъ возрастовъ; мѣстами даже дѣвицъ учили классикамъ и немного еврейскому языку. Начали требовать объясненія догматовъ: и около 1050 года вспыхнула знаменитая борьба двухъ философскихъ направленій -- церковнаго "реализма" и свѣтскаго "номинализма". Словомъ, тогда любили разсуждать: вотъ умственная колыбель нашихъ героевъ!
Но тогда же страстно хотѣли вѣрить. Вѣдь, 11 вѣкъ -- вѣкъ Григорія VII и начала крестовыхъ походовъ. Церковь становится душой жизни и самымъ богатымъ учрежденіемъ. Прелаты и владыки превращаются въ первоклассныхъ феодаловъ, въ главныхъ землевладѣльцевъ. Папство возносится на высоту, какой оно никогда не достигало ни раньше, ни позже. Оно обзаводится индульгенціями (отпущеніе грѣховъ), отлученіями и интердиктами (запретъ богослуженія въ цѣлой странѣ). Его легаты или посланцы руководятъ народами и властями по всему Западу. Монашество становится его могучей опорой, благодаря аскетизму и раболѣпію клюнійцевъ, этихъ іезуитовъ того времени. Мистическое настроеніе охватываетъ массы: всюду являются видѣнія и чудеса; толпы паломниковъ бредутъ къ святынямъ, особенно въ Римъ, и тутъ видимъ всѣхъ, отъ императора до нищаго бродяжки и до матерей съ младенцами. Обрядность доводитъ до "праздника ословъ", на которыхъ путешествовали Богоматерь со Христомъ. Вѣра въ чорта создаетъ новую требу -- экзорцизмъ, его изгнаніе. Евреевъ заключаютъ въ особые кварталы и одѣваютъ въ шутовское платье. Наконецъ, возникаютъ богословіе и мистика, какъ теоретическое обоснованіе жизни. Вотъ источникъ бѣдствій нашихъ героевъ! Вотъ колыбель ихъ палача, Бернара.
Бернаръ "носилъ Бога въ своемъ сердцѣ". Въ его глазахъ грѣхамъ грѣхъ было самомнѣніе разума, а всѣ добродѣтели сводились къ самоуничиженію (humilitas). Это былъ больше, чѣмъ монахъ изъ Клерво,-- монастыря, воскресившаго аскетическую славу Клюни. Одна тѣнь монаха, душа, влекущая за собой блѣдное, изможденное тѣло, изсохшій плодъ таинственныхъ восторговъ созерцанія въ глухой кельѣ, да болѣзненная раздражительность въ жизни -- вотъ что такое творецъ средневѣковой мистики. Въ этой пожираемой страстью природѣ отвращеніе къ ученію, скорѣе даже къ одному методу, превращалось въ ту ненависть іезуита къ личностямъ, которая не знаетъ различія въ средствахъ, лишь бы они оправдывались цѣлью. Съ лихорадочной неутомимостью человѣка, одержимаго навязчивой мыслью, колесилъ Бернаръ по Франціи, а потомъ и за ея предѣлами, чтобы изыскивать церковную крамолу, чтобы всюду убивать личность, принося ее въ жертву Риму. Этотъ духъ сыска не щадилъ ничего -- ни троновъ, ни святынь; онъ изливалъ на всѣхъ слезы и молитвы, угрозы и кары. И всѣ трепетали предъ нимъ, не исключая королей и папъ.
Бернаръ, съ своимъ оруженосцемъ Норберомъ, юродивымъ даже по одеждѣ, покрыли сѣтью розыска весь Западъ и разсыпали свою братію всюду, до Сиріи и Палестины. Они изгоняли бѣсовъ, творили чудеса: Норберъ пытался даже воскрешать мертвыхъ, впрочемъ неудачно. Одинъ передѣлалъ заново Клерво, другой основалъ орденъ премонстрантовъ: лѣтописецъ назвалъ ихъ "двумя масличными деревьями предъ лицомъ благочестія Божія". Путь великаго мистика былъ устланъ побѣдами. Современникъ говоритъ о мощи его слова: "Оно вносило смуту въ семью: жены прятали своихъ мужей, матери -- сыновей. Міръ стоялъ только его молитвами". И ему молились при жизни, какъ святому. Гдѣ онъ ни ступалъ, тамъ монастыри выростали, какъ грибы. И "отъ одной его рясы всегда рычали бѣсы", говоритъ ученикъ Абеляра. Бернаръ затравилъ наконецъ и этого бѣса разума. А все-таки, бѣдняга, сочинилъ знаменитый гимнъ "Суета міра" (Vanitas mundi), который кончается такимъ обрываніемъ струнъ: " Счастливецъ тотъ, кто можетъ презирать свѣтъ"!
Вотъ крайне любопытная, сложная и ужасная атмосфера, въ которой суждено было дышать героямъ нашего романа.
II. Несравненный учитель.
Когда проѣдете изъ Нанта верстъ 20 по дорогѣ въ Пуатье, вамъ повстрѣчается мѣстечко въ одну уличку. Въ концѣ его, на холмѣ, ютится старая-престарая церковка, а за ней -- низенькіе обломки толстыхъ стѣнъ и слѣды рвовъ, поросшихъ кустарникомъ. Это, скажутъ вамъ,-- "холмъ Абеляра; а мѣстечко зовутъ Паллэ".
Здѣсь-то, при королѣ французскомъ Филиппѣ I, у одного небогатаго рыцаря, родился, въ 1079 году, первенецъ Петръ, котораго прозвали Абеляромъ, т. е. Салолюбомъ (1). Прелестный, пребойкій мальчикъ сталъ любимцемъ отца. Рыцарь знался съ чернецами, т. е. съ учеными: онъ потомъ и самъ поступилъ въ монастырь, вмѣстѣ со своей сожительницей. Онъ сочувствовалъ страсти говорливаго мальчика къ знаніямъ, особенно къ діалектикѣ (2) или искусству "диспутовъ", ученыхъ споровъ. И вотъ, Петръ безпрепятственно уступилъ право первородства братьямъ и превратился въ "перипатетика" (3), т. е. въ странствующаго философа, а не рыцаря.
Мальчикъ тотчасъ же началъ ломать не копья, а языкъ. Диспуты были тогда въ модѣ. Изъ всей педагогической семерки діалектика знать не хотѣла ни одной сестры, кромѣ теологіи, да и той норовила подставлять ножку. Она называлась "искусствомъ" попреимуществу, т. е. дѣломъ жизненнымъ: ея служители именовались "артистами". Не было недостатка въ ея проповѣдникахъ. Нашъ рыцарь философіи, странствуя по провинціямъ Франціи, безъ труда находилъ себѣ учителей и единоборцевъ. Вскорѣ онъ напалъ на славнаго тогда діалектика, кстати своего земляка, Росцеллина, имѣвшаго свою школу въ Компьенѣ (4). По словамъ этого профессора, Абеляръ пришелъ къ нему "совсѣмъ маленькимъ": ему было тогда лѣтъ тринадцать.
Но этому юному забіякѣ уже показалось и ученіе такого великана "глупымъ" (insanum). Ктому же именно тогда, въ 1092 году, церковь осудила Росцеллина, и ему пришлось скрыться въ Англію. Абеляръ пошатался еще въ разныхъ мѣстахъ, наконецъ явился въ Парижъ, съ началомъ новаго вѣка (1100), когда ему пошелъ 21-й годъ.
Тогда еще не было настоящихъ университетовъ (5): философія и теологія преподавались въ епископскихъ соборныхъ да въ монастырскихъ школахъ. Въ Парижѣ ими занимались наиболѣе въ соборной школѣ Богоматери (Notre Dame), въ городѣ (Cité) или на Сенскомъ Островѣ, въ этой ячейкѣ Парижа. Благодаря этой школѣ, столица Франціи уже становилась Аѳинами схоластики: въ нее начинали стекаться студенты всякихъ возрастовъ не только со всей Франціи, но отчасти и изъ чужихъ краевъ. И "схоластикомъ" или "ректоромъ" этой школы состоялъ не кто-нибудь, а самъ архидіаконъ Гильомъ изъ Шампо (Champeaux), этотъ "столпъ (columna) докторовъ" и "какъ бы ангелъ" въ преподаваніи, по словамъ учениковъ.
Но и нашъ атлетъ діалектики былъ уже не "маленькій". А способъ преподаванія давалъ ему оружіе въ руки: тогда профессоръ сначала дѣлалъ "лекцію", т. е. чтеніе, диктовку, а потомъ предлагалъ студентамъ тутъ же дѣлать "комментаріи" или "глоссы", толкованіе записаннаго, и защищать ихъ,-- стало быть, диспутировать. Вскорѣ маститому Гильому житья не стало отъ юнца Петра, какъ Платону отъ Аристотеля. Онъ возненавидѣлъ счастливаго спорщика, котораго сначала приласкалъ-было. Поднялась и зависть товарищей. А въ Абелярѣ уже закипало честолюбіе. Недолго думая, отрокъ-студентъ завелъ собственную школу подъ Парижемъ, а въ 1108 году основался въ самой столицѣ Франціи. Ему было тогда уже тридцать лѣтъ.
Этотъ шагъ былъ цѣлымъ событіемъ и въ жизни Абеляра, и во всей культурѣ средневѣковья. Пѣсня Шампо была спѣта. Старикъ превратился изъ схоластика въ монаха и создалъ собственную обитель тамъ, гдѣ скончалась одна затворница преславной святости, А юный талантъ, боецъ новшествъ, побѣдоносно "раскинулъ свой станъ" на холмѣ св. Женевьевы. Этотъ станъ -- зародышъ знаменитой "латинской страны" или Латинскаго квартала; этотъ холмъ сдѣлался "Синаемъ университетскаго преподаванія". Въ ту пору весь Парижъ состоялъ изъ островного Города. А на лѣвомъ берегу Сены тянулись большіе сады и виноградники, среди которыхъ были разбросаны монастырскія кельи и часовеньки, вокругъ церкви св. Женевьевы, покровительницы Парижа. Въ монастырскихъ постройкахъ ютились частныя школки, робко косившіяся на могучую школу города, ректоръ которой, "канцлеръ собора Богоматери", лишь терпѣлъ ихъ: студенты уже не помѣщались въ сутолокѣ самаго Острова.
Затаенная вражда между Женевьевой и Богоматерью, между дочкой и матушкой, вспыхнула теперь открыто, благодаря "испытанной научности и возвышеннаго краснорѣчія" новаго профессора, говоря словами его враговъ. Съ тѣхъ-то поръ Парижъ сталъ поистинѣ сердцемъ міра: все развитіе человѣчества, какъ въ кинематографѣ, проходитъ передъ нами картинами борьбы города и Латинскаго квартала, праваго и лѣваго берега Сены. До сихъ поръ первый изъ нихъ окаменѣлымъ взоромъ обращенъ къ прошлому, храня пережитки средневѣковья, второй жадно вглядывается въ будущее и дрожитъ отъ грузныхъ силъ прогресса. И, при своемъ зарожденіи, эти силы не могли найти себѣ лучшаго воплощенія, чѣмъ нашъ мученикъ новшествъ.
Конечно прогрессъ побѣдилъ: Шампо сошелъ со сцены и вскорѣ умеръ епископомъ. Но чего стоило это "Протею", видно изъ того, что, еще до постигшаго его ужаса, онъ два раза долженъ былъ по нѣскольку лѣтъ отдыхать на родинѣ "отъ общей слабости силъ", отъ переутомленія.
Абеляру оставалось сдѣлать еще шагъ, чтобы стать безспорнымъ представителемъ своего времени. Тогда этого поста нельзя было достигнуть безъ теологіи, которая становилась властительницей думъ, какъ выраженіе духа крестовыхъ походовъ. Абеляръ въ годъ овладѣлъ этою наукой, которая была еще въ пеленкахъ: уже въ 1113 году мы видимъ его профессоромъ богословія въ самой школѣ парижской Богоматери.
Настало незабвенное пятилѣтіе высшей славы, безпримѣрнаго, но заслуженнаго блаженства генія. Передъ нами несравненный учитель.
Красивый, величественный и вмѣстѣ нѣжнаго сложенія профессоръ былъ въ цвѣтѣ здоровья и рьяности: ему было 34--38 лѣтъ. Онъ неутомимо читалъ множество лекцій, обладая двумя каѳедрами: онъ конечно не покидалъ своей философіи. Довольно послушать невольныя признанія враговъ, чтобы судить о томъ, что это были за лекціи. Даже они были поражены его "протеевской" памятью, его скороспѣлой ученостью, острой критикой и доступною даже ребенку ясностью рѣчи, которую онъ пересыпалъ стихами, шуточками, насмѣшками. Современники особенно изумлялись той необычной "тонкости" лекцій этого "острѣйшаго изъ острыхъ", которая "столько же необходима философіи, сколько полезна для веселаго расположенія духа". Ихъ плѣнялъ и его прелестный голосъ, которымъ онъ владѣлъ артистически. Настоящій и первостатейный французъ на каѳедрѣ, въ лучшемъ смыслѣ этого слова!
Абеляръ воскрешалъ собой великихъ философовъ Эллады: и успѣхъ былъ соотвѣтственный. Блестящаго профессора, мало сказать, любили: предъ нимъ благоговѣли, имъ гордились; и достойная зависть безсильно шипѣла со всѣхъ сторонъ. "Кто не спѣшилъ взглянуть на тебя, когда ты показывался на улицѣ, и кто не провожалъ тебя пристальнымъ взоромъ?" Положимъ, это -- вздохъ Элоизы. Но вотъ еще болѣе сильныя слова почтеннаго аббата-очевидца:
"Римъ, питавшій доселѣ своихъ слушателей всякой наукой, посылалъ къ тебѣ, какъ къ мудрѣйшему, своихъ питомцевъ. И не могли удержать ихъ ни пространства, ни вершины горъ, ни глубина долинъ, ни чреватые опасностями и разбоями пути. Толпу юношей Англіи не страшили бури волнъ морскихъ. Далекая Бретань отсылала къ тебѣ въ науку своихъ животныхъ (6), а Анжу -- своихъ неукротимыхъ звѣрей. Пуатье, Гасконь и Каталонія, Нормандія, Фландрія, Тевтонія и Швабія наперерывъ старались согрѣваться твоимъ геніемъ и славословить его. Умалчиваю о парижанахъ и французахъ близкихъ и дальнихъ мѣстъ, которые такъ жаждали твоего слова, словно больше нигдѣ нельзя было найти обученія. Всѣхъ до того поражали твоя ясность ума, сладость рѣчи (suavitas eloquii), легкость изложенія, утонченность знаній, что они спѣшили взапуски къ тебѣ, какъ къ самому чистому источнику философіи" (7).
Этому обаянію, какъ и силамъ "Голіаѳа" схоластики, казалось, не было границъ. Абеляръ тогда-же сталъ славиться не только какъ авторъ ученыхъ трактатовъ, но и какъ поэтъ. По церквамъ пѣли его латинскіе псалмы, въ народъ проникали его свѣтскіе романсы на "варварскомъ" языкѣ, какъ называли тогда зарождавшуюся французскую рѣчь. Это былъ первый труверъ или, вѣрнѣе, предтеча труверовъ (8). И самъ поэтъ снабжалъ свои стихи музыкой: онъ мастерски игралъ на лирѣ и пѣлъ чрезвычайно пріятнымъ голосомъ. А это дѣлало его совсѣмъ неотразимымъ для женщинъ, по свидѣтельству самой Элоизы.. Поэтъ-философовъ и безъ того выдѣлялся изъ массы грубыхъ, грязныхъ клериковъ Города. Онъ изящно одѣвался и жилъ бариномъ: 5,000 слушателей обогащали его своими взносами; хорошую "бенефицію" (доходъ) давало и принятое имъ тогда званіе каноника, которое еще не вводило его въ составъ "регулярнаго" духовенства (9).
Нѣтъ никакого преувеличенія въ слѣдующихъ словахъ біографа Абеляра, Шарля Ремюзй, повторяющихъ выраженія очевидцевъ: "Тамъ, въ Городѣ, противъ дворца, подъ сѣнью церквей и собора Богоматери, въ мрачныхъ кельяхъ и обширныхъ залахъ монастырей, на муравѣ лужаекъ, кишѣла эта священная рать вѣры и знанія, всякихъ учениковъ парижской школы. И посреди нея часто шествовалъ благородной походкой человѣкъ съ широкимъ челомъ, съ живымъ, гордымъ взоромъ, еще сохранявшій красу юности, но съ болѣе рѣзкими чертами, съ болѣе темнымъ цвѣтомъ полной возмужалости. Его одѣяніе было степенно, но тщательно. Онъ отличался строгой роскошью фигуры, простымъ изяществомъ обхожденія, то доступнаго, то надменнаго, величавой, но красивой поступью, не безъ лѣнивой небрежности, этого знака самодовѣрія и привычки властвовать. Его сопровождала гордая, только не для него, свита. Любопытная толпа почтительно разступалась, когда онъ шелъ на лекцію или возвращался, окруженный учениками, пылавшими отъ его слова. Все это обличало владыку школы, славу міра, любимца Города. Всюду говорили о немъ; отовсюду притекали послушать его. Уличная толпа останавливалась на его пути, жаждая взглянуть на него; жильцы выходили изъ покоевъ на пороги домовъ; женщины отдергивали занавѣски съ подслѣповатыхъ стеколъ своихъ окошечекъ".
Этотъ апостолъ науки сознавалъ, что онъ вознесся на высоту вѣка, благодаря лишь собственнымъ силамъ, лишь своему генію. Все богатство своей страстной природы положилъ онъ къ ногамъ знанія и высшаго честолюбія. Всепоглощающая работа восхожденія заглушала всѣ другіе позывы жизни. Но пылкая, многосторонняя, полная тѣлесныхъ силъ природа просилась наружу. Абеляръ былъ не изъ тѣхъ, которые довольствуются тихимъ пристанищемъ кабинета и каѳедры. Взявъ здѣсь свое, онъ почуялъ свободу и "началъ ослаблять бразды своихъ страстей": вѣдь, "счастье отуманиваетъ"! А чѣмъ больше крѣпится богатырь, тѣмъ разрушительнѣе его спущенная съ цѣпи сила.
Насталъ знаменитый 1118-й годъ, когда Абеляру было подъ сорокъ,-- минута мимолетнаго высшаго блаженства, прерванная ужаснымъ вѣчнымъ бѣдствіемъ. Крупная половинка нашла соразмѣрную половинку: и произошелъ взрывъ, имѣющій міровое значеніе. Возблагодаримъ нашу чету: она такъ искренно и ясно сама разсказала страшную драму, что мы увольняемся отъ того, что должно описывать не чернилами, а слезами. Мы только лѣтописно пояснимъ краснорѣчивую переписку, слѣдующую за этимъ Введеніемъ,
III. Жертва жестокаго вѣка.
Захотѣлось жить, любить! И, Голіаѳъ даже тутъ, онъ зналъ, что все будетъ къ его услугамъ, что онъ можетъ выбирать любую. Свѣтскихъ женщинъ Абеляръ не зналъ, живши до сихъ поръ въ ученомъ уединеніи; да и ухаживанье уже становилось тогда мудренымъ "служеніемъ дамѣ", рыцарскимъ флиртомъ, требовавшимъ слишкомъ много времени. Профессоръ бросился-было въ омутъ новаго Вавилона, какимъ уже считался тогда Парижъ: онъ самъ подтверждаетъ мнѣніе пріятеля Фулька, что тогда раззорялся на грязь. Но не того жаждала гордая душа. На него налетѣлъ ураганъ настоящей страсти, какъ онъ не ожидалъ.
Абеляръ думалъ-было обзавестись негласной женой, что, было тогда въ обычаѣ у церковниковъ (10). Но судьба натолкнула его на женщину, подходившую къ нему душой и дарованіями. Она была не изъ "дамъ", даже не изъ законныхъ дѣтей; но эта дѣвушка уже считалась чудомъ, несмотря на свои 17 лѣтъ; она родилась съ новымъ вѣкомъ, около 1100 г. (11). Дядя Фульберъ, самъ каноникъ, далъ ей лучшее образованіе: Элоиза училась у просвѣщенныхъ бенедиктинокъ, отлично владѣла латынью и знала римскихъ классиковъ и св. Писаніе, даже немного занималась греческимъ и еврейскимъ языкомъ. Прибавьте здоровую миловидность, статность, быстрый, жадный къ знаніямъ умъ, трудолюбіе, не говоря уже о великомъ сердцѣ, которое обнаружилось потомъ,-- и передъ вами женщина, которая выдвинулась бы и теперь, а тогда была просто непостижимой, но достойной половиной Голіаѳа образованія. Немудрено, что Абеляръ вдругъ потерялъ голову: студенты съ ужасомъ почуяли, что ихъ любимецъ уже "руководился не вдохновеніемъ, а привычкой", т, е. читалъ лекціи по старымъ тетрадкамъ...
Этотъ романъ имѣетъ міровое значеніе, какъ увидимъ ниже. Оттого о немъ много говорили люди, и не понимавшіе этого. Мы должны высказаться, какъ дозволяютъ намъ всѣ историческія данныя.
Понятно, кто осуждалъ Элоизу. Но даже аскеты признавали искренность и глубину ея чувства. Довольно прочесть печатаемыя ниже ея письма, чтобы видѣть, что передъ нами идеалъ самой серьезной и поэтической любви, которую мѣстами можно бы принять за сказку, если бы тутъ все не было такъ просто, такъ человѣчно. Вся чистая, великая душа этой почти дѣвочки нараспашку передъ нами: и ясно, что ея доводы противъ брака, это самозакланіе, были ея глубокимъ убѣжденіемъ, чутьемъ тонкаго женскаго ума, а не коварствомъ или кокетствомъ -- слово, которое было бы оскорбительно для чистаго пера ставить рядомъ съ именемъ Элоизы. Мало того: позоръ въ глазахъ толпы былъ для героини честью, которую она отстаивала радостно и мужественно. Со слезами и стонами пошла 18-лѣтняя женщина подъ вѣнецъ, точно такъ же, какъ потомъ подъ покрывало монахини.
Иное дѣло Абеляръ. Именно эти доводы подруги выдавали его заднюю мысль. Да онъ и самъ сознается, что заботился о томъ, "какъ бы не было ущерба его имени", т. е. его карьерѣ. Вѣдь, женись онъ -- и прощай каѳедра теологіи, прощай каноникатъ, и... Передъ нимъ, говорятъ, уже блистала митра парижскаго епископа и даже горѣлъ кардинальскій пурпуръ! И вышелъ чудовищный исходъ, который велъ къ преступленію.
Лѣтопись уголовщины среди простыхъ людей, увы, полна примѣровъ убійствъ, до которыхъ унижается страсть, чтобы только соединиться половинкамъ передъ лицомъ свѣта; а тутъ самъ герой, смѣло боровшійся съ цѣлымъ старымъ міросозерцаніемъ, придумалъ ложь, которую могло простить только любвеобильное сердце Элоизы. Абеляръ женился на "соблазненной имъ дѣвушкѣ", чтобы отклонить гнѣвъ ея родни, но потребовалъ, чтобы ихъ бракъ оставался "втайнѣ". И это въ тѣ минуты, когда у нихъ уже родился сынокъ, котораго отецъ преспокойно сдалъ на родину, на руки своей сестрѣ!
Ложь могла привести только къ пущей лжи, которая, при жестокости вѣка, увѣнчалась неслыханнымъ преступленіемъ. Мужъ и жена, пылающіе бурной страстью другъ къ другу, видятся рѣдко и тайкомъ. А родные дѣвушки, про которую пѣлись по городу романсы самого "соблазнителя", стали распространять молву о томъ, что ея честь уже спасена бракомъ. Элоиза, этотъ образецъ правдивости, клянется всѣмъ, что это ложь и даже выноситъ за это побои. А мужъ, чтобы сгладить этотъ "ущербъ имени", увозитъ жену въ монастырь и заставляетъ облачиться черничкой, "только безъ покрывала": стало быть, онъ указывалъ людямъ, что это -- монахиня, а не жена, а самъ навѣщалъ ее, о чемъ не могъ потомъ вспомнить безъ омерзѣнія.
Родные Элоизы повѣрили, что мужъ губитъ несчастную, "чтобы отдѣлаться отъ нея". Они вскипѣли гнѣвомъ за это мнимое преступленіе и за издѣвательство надъ ними -- и отвѣчали дѣйствительнымъ и ужаснымъ преступленіемъ. Врагъ аскетизма, вольнодумецъ, полный силъ красавецъ, влюбленный до безпамятства въ свою очаровательную и страстную жену, сталъ "евнухомъ..."
Историкъ могъ бы подумать, что ему приходится стать зоологомъ, еслибъ человѣческая черточка не мелькала на кровавомъ обликѣ жестокаго вѣка: толпы стекались къ одру страдальца со слезами и краской стыда на лицахъ; преступники получили то же возмездіе, да еще были ослѣплены; только Фульбертъ отдѣлался лишеніемъ одного имущества.
Неописуемы нравственныя мученія жертвы звѣрей. Но ее могла утѣшать мысль о томъ, что теперь уже ничто не препятствовало карьерѣ: вѣдь, оставалось только поступить въ монахи! Абеляръ такъ и сдѣлалъ. И у кого подымется рука, чтобы бросить въ несчастнаго камень за то, что великое рѣшеніе было принято лишь "ради стыда, а не изъ благочестія"? Но кто оправдаетъ поступокъ, выраженный имъ самимъ съ душу раздирающей краткостью: "Элоиза еще прежде меня, по моему указанію, добровольно приняла монашество?" А онъ самъ сознается, что она легко нашла бы другого мужа!
Лишенный зубовъ левъ налагаетъ лапу на добытую имъ кость. А главное, тутъ ясно: онъ не понималъ своей подруги; онъ глубоко оскорбилъ ее. Даже это вѣчно-любящее всепрощающее сердце, сразу все ушедшее въ самопожертвованіе, никогда не могло забыть всей горечи обиды, какъ святая мученица, которую заподозрили бы въ способности стянуть серебряную ложку. "Это доказательство твоего недовѣрія ко мнѣ наполнило меня сильной скорбью и заставило краснѣть", сказала, 16 лѣтъ спустя, жертва, которая все еще пламенѣла неутолимой страстью къ своему "единственному"...
Началась новая жизнь, жизнь безличная. Но она была выбрана не добровольно. Голіаѳъ еще былъ живъ. Онъ не могъ затянуться въ тину обыкновеннаго монашества: онъ и здѣсь являлся крупной щукой. Абеляръ выбралъ первенствующее аббатство Франціи -- знаменитое Сен-Дени (13). Но оно служило "больше цезарю, чѣмъ Богу", по словамъ св. Бернара; и если нравы духовенства были тогда вездѣ неприглядны, то здѣсь аббатъ Адамъ представлялъ собой лучшій примѣръ грѣхопаденія человѣка. Абеляръ возвысилъ гнѣвный голосъ обличенія. Кстати онъ хотѣлъ отомстить церковникамъ, которыхъ считалъ сообщниками Фульберта, и самъ собирался въ Римъ. Его спасло то, что онъ былъ не просто монахъ, а Абеляръ. Студенты умоляли любимаго учителя возвратиться на каѳедру, учить бѣдныхъ, безраздѣльно отдаться наукѣ. Адамъ, чтобы отдѣлаться отъ своего безпокойнаго сожителя, предложилъ ему пожить въ принадлежавшемъ его аббатству пріоратѣ (маленькая обитель) Мэзонселѣ, въ Шампани. Геній взялъ свое; Абеляръ, уже въ слѣдующемъ году вновь открылъ свой университетъ, въ сельской глуши.
И -- старая исторія! Пустыня населилась тремя тысячами студентовъ, которымъ не хватало ни мѣста, ни пищи. Другія школы пустѣли. Ихъ директора злились, завидовали. Къ епископу и даже въ Римъ летѣли доносы, требовавшіе закрытія школы Абеляра, такъ какъ она была частная, даже не въ стѣнахъ монастыря. Мало того. Такъ какъ Абеляръ впервые выступилъ теперь и съ богословскимъ трактатомъ, доносчики поднимали крикъ объ "ереси". Абеляръ отвѣчалъ блестящей апологіей,-- самозащитой, которую самъ называетъ "ошельмованіемъ (invectiva) невѣждъ въ діалектикѣ", предвосхищая знаменитыя "Письма Невѣждъ" временъ реформаціи.
И позвали Голіаѳа на провинціальный соборикъ въ Суассонѣ (13). И принудили его собственноручно сжечь свой трактатъ и, "какъ школьнику", прочитать символъ вѣры, а его самого приговорили къ вѣчному заключенію въ монастырѣ (1121). Абеляръ со слезами исполнилъ все. хотя это сожженіе собственной мысли было для него "болѣе огорчительной обидой, чѣмъ его тѣлесное изувѣченіе". У несчастнаго не было защиты: ему не дали сказать слова; противъ него выдвинули толпу изувѣровъ. Онъ только оправдался передъ потомствомъ: въ его автобіографіи описаніе суассонскаго собора -- самыя обстоятельныя и художественныя страницы, рисующія вѣкъ.
И это преступленіе противъ человѣческаго достоинства совершили люди, не имѣвшіе на то никакого права: Абеляръ былъ подчиненъ, какъ монахъ, парижскому епископу, а не произвольно собравшемуся "соборику" изъ "профессоровъ заразы" (14). И эти палачи такъ боялись своей жертвы, что, не дозволяя ей говорить на соборѣ, не смѣли воспретить ей проповѣдовать свою "ересь" среди народа, который уже склонялся на ея сторону. Жертву поспѣшили только убрать: Абеляра возвратили въ его осиное гнѣздо -- въ Сен-Дени.
Голіаѳъ впалъ въ отчаяніе: привыкшій побѣждать всѣхъ, онъ впервые встрѣтилъ Давида въ лицѣ церкви, которая уже привыкла тогда возражать на убѣжденія "бичомъ" (flagellum), какъ намекнули Абеляру. Несчастный закрывалъ руками лицо, омоченное слезами, и ропталъ на самого Бога. Лишь съ помощью Людовика VI, этого друга "оратая и оратора", этого освободителя сельскихъ общинъ, удалось ему избавиться отъ своихъ палачей въ С.-Дени: онъ удалился въ пустынь Ножанскаго лѣса, близъ Труа, гдѣ построилъ въ лѣсу часовеньку и шалашъ и назвалъ ихъ Параклетомъ -- Утѣшителемъ Небеснымъ.
Да, это былъ утѣшитель, достойная награда генію. Пустыня вдругъ оживилась, стала "Ѳиваидой знанія". Сюда устремилось новое поколѣніе учениковъ, образовавшее какъ бы колонію просвѣтителей -- общину, которая "жила въ шалашахъ, работала на себя и на учителя и страшилась только одной кары -- прекращенія лекцій". Наука опять питала и славила профессора. И она окружила его такою мирною идилліей, среди прелестной природы, въ мягкомъ климатѣ.
Но онъ, мятежный, все искалъ бури: онъ не отдыхалъ въ своемъ Утѣшителѣ и трехъ лѣтъ. Его свободное слово и новыя книжки задѣвали стародумовъ такъ же, какъ и каменное изображеніе той самой Троицы, за которую досталось ему въ Суассонѣ (15). Его слава и обаяніе разжигали зависть. И "эхо" стало его предателемъ. Выступили новыя пресмыкающіяся (reptilia), и во главѣ ихъ самъ Бернаръ, пріятель Гильома Шампо, вождь тогдашняго іезуитства. Въ его спискѣ опальныхъ уже было подчеркнуто имя Голіаѳа. Вѣдь, такъ близко лежали другъ отъ друга жизнерадостный Ножанскій лѣсъ и Долина Печалей, гдѣ пріютились Параклетъ и Клерво -- эти твердыни разума и вѣры (16)!
Голіаѳа терзали страшные призраки. Его научныя работы, его вдохновенная рѣчь прерывалась видѣніями новыхъ соборовъ, душевныхъ пытокъ, быть можетъ, сожженія не только книгъ, но и автора: не забудемъ, что ровно за сто лѣтъ передъ тѣмъ (1022) во Франціи были спалены первые 13 еретиковъ. Въ оцѣпенѣніи отчаянія отъ подымавшейся громовой тучи, Абеляръ помышлялъ жить по-христіански среди язычниковъ: вѣдь, кордовскій халифатъ былъ не такъ далеко! Но случай привелъ его не на югъ, а на сѣверъ: ему предложили званіе аббата въ бретонскомъ монастырѣ Святого Жильды (17).
Бѣдняга попалъ отъ Дамоклова меча "въ пропасть", живьемъ "въ гробъ",-- отъ учениковъ, носившихъ его на рукахъ, въ лапы вороватыхъ, разбойничьихъ "варваровъ", даже лопотавшихъ на какомъ-то кельтскомъ нарѣчіи; а ихъ тиранилъ, "хуже, чѣмъ жидовъ", мѣстный рыцарь-центавръ. Узникъ промѣнялъ залитую солнцемъ долину Сены на угрюмыя скалы, болота и песчаные холмы, молчаніе которыхъ нарушалось лишь "ужаснымъ прибоемъ" волнъ-великановъ да тоскливымъ пискомъ чаекъ.
Отголоски замиранія въ этой юдоли душевной и хозяйственной нищеты сохранились въ "Плачахъ" (Planctus, Odae flebiles) страдальца, обращики которыхъ составляютъ двѣ послѣднихъ главы нашего романа. Скованный на голомъ утесѣ Прометей увидѣлъ, что всѣ его прежнія злоключенія -- пустяки: онъ созналъ, что жизнь его "безплодна". Она стала наконецъ и не безопасна: дикая братія набрасывалась на нее и съ ядомъ, и съ кинжаломъ. "И до сихъ поръ я каждый день чую присутствіе меча надъ моей головой..."
На этомъ обрывается "Исторія моихъ бѣдствій", на пятомъ году страданій Прометея (1129).
Протекло десять лѣтъ съ ужасной ночи изувѣченія Абеляра. Несчастный испыталъ цѣлую вѣчность страданій; а мы только подконецъ, въ одномъ "Плачѣ", встрѣчаемъ намекъ на Элоизу, подъ покровомъ Дины, дочери Іакова. Гдѣ же была эта-то жертва? Она скиталась по святымъ обителямъ; она была гдѣ хотите, только не въ сердцѣ своего "единственнаго".
Одна ужасная ночь положила зіяющую пропасть между половинками, вчера только, казалось, созданными другъ для друга, какъ никогда не бывало на свѣтѣ. Она осталась вѣрна своему идеалу, своему кумиру, своему прежнему, настоящему человѣку. Въ ней немолчно кипѣли жизни силы. Стонущей, рыдающей жертвой шла она подъ черное покрывало, погребавшее ее заживо. Правдивая душа не скрывала, что монашескіе обѣты были всегда ея горемъ: во снѣ, на молитвѣ ее преслѣдовали сладкія картины былаго полнаго счастья. Уже она учила своего учителя, отстаивая права своихъ подругъ на свободу хоть отъ постовъ.
Да, ей приходилось возвращать своего друга на прежній путь разума. Онъ сталъ уже другой человѣкъ. Одна ужасная ночь превратила Голіаѳа въ сухаго старика, въ озлобленнаго аскета. Вмѣсто Платона и Аристотеля, его идеаломъ сталъ Іеронимъ. Какъ заурядный постникъ, соблюдалъ онъ всѣ мелочи монашескаго устава. Онъ уподобился "дикому ослу" Іова (XXXIX, 5--7), который "посмѣвается городскому многолюдству". Онъ считалъ нарушеніемъ долга чернеца-покаянника не только теперь уже безопасныя свиданія съ своей вдовой, но самую переписку и посвященіе ей своихъ книгъ; и лишь сначала онъ помогалъ ей немного деньгами. На всякія попытки любящей души завязать хоть какія-нибудь сношенія отвѣтомъ было леденящее молчаніе могилы.
Только разъ встрепенулось сердце монаха. Когда, за упраздненіемъ ея монастыря, Элоиза была выкинута на улицу, онъ переселилъ ее съ подругами въ свой запустѣвшій Параклетъ. Онъ даже не разъ пріѣзжалъ туда, чтобъ окончательно устроить скиталицъ безбѣдно и выхлопотать назначеніе Элоизы аббатиссой. Параклетъ опять началъ-было оправдывать свое имя, становиться для страдальца "пристанищемъ отъ бурь". Только мужъ избѣгалъ своей вдовы: слѣдуя монастырскому уставу, онъ и не заглядывалъ въ ея келью. И все-таки вдругъ поднялась злая молва даже про евнуха! Монахъ тотчасъ опять скрылся. Это было въ 1130 году: и біеніе сердецъ бывшихъ половинокъ замолкло опять лѣтъ на пять. Молчаніе было прервано, въ 1135 году, такой страстью все не умиравшей женщины, что она наконецъ хоть на денекъ взломила ледъ.
Дѣло было такъ.
"Варвары" святого Жильды, наконецъ, выкурили своего строгаго аббата. Переодѣвшись, ночью, бѣжалъ онъ подземнымъ ходомъ, подъ охраной одного мѣстнаго рыцаря, своего почитателя. И Голіаѳъ началъ "скитаться, какъ Каинъ". Лѣтъ пять (1129--1134) прозябалъ 50--55-лѣтній мученикъ по какимъ-то угламъ Бретани, сохраняя впрочемъ званіе аббата св. Жильды. Въ этомъ-то полномъ забвеніи міра онъ предался наукѣ и литературѣ.
Но бурная душа искала выхода. У бѣдняги, какъ у короля Лира "осталась еще частица сердца": и въ 1134 году явилось замѣчательное произведеніе, которое произвело почти непостижимый переворотъ въ литературѣ. Желая хоть умственно пожить, чуя, что его жизнь -- явленіе міровое, Абеляръ набросалъ автобіографію, до того похожую на романъ, что мы выбрали ее для нашего изданія. Это -- Исторія моихъ бѣдствій, въ видѣ письма къ другу, которое составляетъ три первыхъ главы нашей книжки.
Этотъ скорбный листъ, болѣе похожій на "трагедію", чѣмъ автобіографія патріарха Несторія, потрясаетъ насъ. Что же должна была почувствовать Элоиза, которой кто-то доставилъ его? Словно изъ-за могилы донесся голосъ тоскующей души "единственнаго", котораго въ Параклетѣ могли считать уже мертвымъ, если не смирившимся. Онъ живъ, но ему ежеминутно грозитъ мучительная смерть! Въ страстномъ сердцѣ закипѣла былая буря; въ сильной душѣ опять зазвучали заглушенныя, но не порванныя струны жизни. Элоиза не могла молчать...
И явилось знаменитое письмо. Кто разъ прочелъ его, тотъ ужъ не забудетъ никогда этого перла жизненной поэзіи, по глубинѣ, пылу, яркости чисто человѣческаго чувства. Завязалась переписка, вошедшая въ сказки, какъ достояніе всего человѣчества: ея одной было бы достаточно, чтобы увѣковѣчить имена этихъ двухъ дивныхъ существъ.
Въ письмѣ Элоизы (наша гл. IV) впервые, въ средніе вѣка, раздалась тревожная музыка любви, животрепещущей даже въ самоотреченіи. Элоизѣ душно въ одиночествѣ. Она зоветъ къ себѣ "благодатнаго утѣшителя", который былъ источникомъ ея скорби. Элоиза кидаетъ своему Абеляру упрекъ въ томъ, что она была ему нужна только, какъ забава!
Въ отвѣтъ донесся запахъ склепа, глухой голосъ евнуха, которому легко было оставаться безстрастнымъ. Первое, письмо Абеляра, опущенное въ нашемъ переводѣ,-- настоящая проповѣдь, достойная самого Бернара. Ея заголовокъ таковъ: "Элоизѣ, своей любимой сестрѣ во Іисусѣ, Абеляръ, ея братъ въ томъ же Іисусѣ," Авторъ отвѣчаетъ схоластически по пунктамъ, преподаетъ утѣшенія прописей, толкуетъ Пѣсню Пѣсней ради усмиренія страсти. Впрочемъ онъ не поскупился и на кучу благочестивыхъ выписокъ о важности женщины въ глазахъ Создателя. Въ заключеніе -- просьба похоронить его въ Параклетѣ, а пока молиться за него по особой, тутъ же приложенной, молитвѣ.
Личнаго въ этомъ письмѣ только слѣдующее начало:
Если, съ тѣхъ поръ какъ мы обратились къ Богу, я не обращался къ тебѣ съ голосомъ поученія и утѣшенія, то виной тому не моя небрежность, а полное довѣріе къ твоей мудрости. Я не думалъ, чтобы въ такой помощи нуждалась та, которую Господь одарилъ всѣми дарами благодати, и которая способна сама возвращать заблудшихъ на путь истины, поддерживать колеблющихся, воспламенять хладѣющихъ... Впрочемъ, если твоя скромность думаетъ иначе, укажи мнѣ, о чемъ писать тебѣ... Посылаю Псалтырь, которую ты такъ просила, сестра моя, нѣкогда дорогая въ свѣтѣ, а теперь еще болѣе дорогая во Христѣ. И возносите вѣчно молитвы Господу по причинѣ бѣдствій, угрожающихъ моей головѣ ежедневно.
Элоиза не унималась. Въ ея новомъ миломъ письмѣ (наша гл. V) еще горячѣе изливаются сердечныя страданія. Оно полно изумительно правдивыхъ признаній негаснущей любви. Этой сильной молодой женщинѣ больно отъ сознанія правъ здоровой природы. Ей обидно, что гнѣвъ Божій щадилъ чувство, когда оно было преступно по тиранству людей, и отнялъ страсть, когда она стала "законной". Она срываетъ покрывало: "Моя набожность -- лицемѣріе! Помогиже мнѣ, единственный, твоимъ присутствіемъ, твоими рѣчами, молитвами, заботами избѣжать опасности! Исцѣли меня!"
На этотъ вопль скованной силы жизни другъ отвѣчалъ, какъ "рабъ Христовъ невѣстѣ Христовой", и какъ схоластикъ -- "по пунктамъ"; а каждый пунктъ поддерживается цѣлою батареей ученыхъ ссылокъ. Мы и взяли это письмо въ наше изданіе (гл. VI), какъ образецъ "эпистолярнаго стиля" схоластиковъ: тутъ "эѳіопская жена"--чистый перлъ. Въ остывшей душѣ евнуха уже не осталось и чутья человѣка. Его возмущаютъ "безразсудныя" жалобы жертвы. Онъ учитъ ее скромности, даже ядовито указываетъ на кокетливую Галатею Виргинія, которая жаждала того, отъ чего спасалась. Мало того. Евнухъ досадуетъ на то, что "виновныхъ было двое, а покаранъ одинъ". Его утѣшаетъ лишь мысль, что она не можетъ вытти замужъ, т. е. "стать только женщиной". Мало того: онъ радуется, что Господь сохранилъ въ ней "страсти юности", какъ "вѣнецъ мученическій". Но зато поразительна и прямота языка монаха 12-го вѣка, которую намъ пришлось сглаживать въ переводѣ. Письмо кончается новою молитвой за мученика, гдѣ призываются громы небесные на его враговъ.
Это посланіе было новымъ закланіемъ воскресавшей жертвы. И такъ, они уже не понимали другъ друга, говорили на разныхъ языкахъ! Въ отвѣтъ, лишь въ первыхъ строкахъ слышится послѣдній вздохъ зарождавшейся души новаго времени. Но онѣ трогаютъ до слезъ. Великое женское сердце поняло все: оно рѣшило вторично умереть для міра,-- затаиться. Въ привѣтствіи стоитъ уже схоластическое, но красивое и глубокомысленное слово: "Нарочитому господину его собственная (18)". Затѣмъ -- глухой стонъ живого человѣка, надъ которымъ кладутъ могильную плиту:
Я не хочу давать тебѣ повода обвинить меня въ какомъ-либо непослушаніи. И, вотъ, по твоему повелѣнію, я налагаю узду на выраженіе моей скорби, какъ ни велика она. Буду воздерживаться хоть на письмѣ отъ слабости, которой трудно, вѣрнѣе -- невозможно избѣгнуть въ устной рѣчи. Въ нашей власти меньше всего наше сердце; мы скорѣе его рабы, чѣмъ господа. Когда его волненія овладѣваютъ нами, плоть не въ силахъ сопротивляться ихъ напору. Они прорываются наружу и легче всего изливаются въ словахъ, этихъ ближайшихъ звукахъ всколыхнутой души, какъ сказано въ Писаніи: "отъ избытка сердца уста глаголятъ" (Матѳ. XII, 34). Удержу же мою руку отъ писанія, если не могу лишить своего языка словъ. О, еслибы скорбящая душа была готова повиноваться такъ же, какъ пишущая рука! Впрочемъ, ты можешь, если не совсѣмъ исцѣлить скорбь, то хоть облегчить ее. Какъ клинъ выгоняется клиномъ, такъ новая мысль заставляетъ забывать прежнюю. Умъ, направленный въ другую сторону, сглаживаетъ или навремя пресѣкаетъ воспоминанія. И чѣмъ болѣе чиста мысль, чѣмъ болѣе она кажется необходимой, тѣмъ сильнѣе овладѣваетъ она душой, отвлекаетъ ее отъ всего другого.
И разбитое сердце прячется. Передъ нами аббатисса. Она строчитъ длинное, уснащенное учеными ссылками посланіе, гдѣ проситъ наставника оказать "отеческую милость" -- начертать новый уставъ для своей обители и исторію ея ордена. Зато тутъ блещетъ не только ученость, но и большой умъ чудесной женщины. Здѣсь ученица головой выше учителя: вѣрнѣе, это -- прежній, настоящій Абеляръ, но болѣе стойкій; Онъ даже борется съ новымъ Абеляромъ, превращавшимся въ Бернара.
Въ ту пору монашество еще только слагалось: его расцвѣтъ послѣдовалъ лѣтъ сто спустя, когда утвердилась "нищенствующая братія" доминиканцевъ и францисканцевъ. Монахи еще жили по древнему уставу св. Бенедикта; а для монахинь вовсе не было своихъ правилъ. Элоиза удивлялась смѣшенію "разныхъ" существъ, подведенію своихъ сестеръ подъ мужской уставъ, который говоритъ о "штанахъ" и т. п. Она возмущалась аскетизмомъ этого устава, приводившимъ къ лицемѣрію. Ссылаясь на блаженнаго Августина, она доказывала, что дѣло -- въ самой добродѣтели, а не во внѣшнихъ ея признакахъ, "которые встрѣчаются у ханжей точно такъ же, какъ и у благочестивыхъ". Это -- ни больше, ни меньше, какъ знамя Лютера! Элоиза требовала хоть дозволить монахинямъ носить полотняное бѣлье, употреблять мясо и вино. Абеляръ прислалъ ей сколокъ съ устава Бенедикта, да еще предписывалъ молчаніе и восемь службъ въ день, распредѣленный по часамъ! Элоиза давала его всѣмъ читать, какъ великое произведеніе, а надѣлѣ держалась собственныхъ "правилъ" -- краткихъ, человѣчныхъ, разумныхъ и примѣнимыхъ къ жизни черничекъ.
Аскетъ-схоластикъ обрадовался случаю. Кромѣ устава трактата, онъ закатилъ "невѣстѣ Христовой" столь же объемистую исторію ордена. Она вообще доходила до Христа, а касательно монахинь -- до самой Евы, "этого источника всѣхъ нашихъ бѣдствій".
Затѣмъ Элоиза просила, отъ имени своихъ сестеръ, сочинить недостающіе псалмы и рѣшить нѣкоторыя богословскія "задачи", что конечно было тотчасъ же исполнено. И повторилась исторія съ уставомъ. Элоиза опять оказалась настоящимъ Абеляромъ. Она отлично пользовалась критическимъ методомъ своего учителя, какъ твердая раціоналистка, съ остроуміемъ свѣтлой головки, подчасъ даже съ легкой насмѣшкой. Этой прямой душѣ былъ ненавистенъ монастырь,-- и св. Писаніе стало загадочнымъ. Новому Абеляру становилось трудно бороться со старымъ: онъ прибѣгалъ къ монашеской казуистикѣ.
Трогательно видѣть, какъ въ этихъ ученыхъ затѣяхъ проглядывала иногда женщина, робко прорывалась старая живая нотка. Элоиза нагромождала богословскіе вопросы не безъ задней мысли продлить сношенія съ "единственнымъ". Она сопроводила свою толстую тетрадку записочкой тонкаго свойства. Аббатисса напомнила своему аббату про его любимца, Іерони-ма: какъ-де онъ восхищался умомъ и ученостью своей ученицы, Марцеллы! И -- невольный вопль: "Зачѣмъ я говорю это, о учитель, любимый всѣми, а нами особенно!"
Но если чужая душа -- потемки, то тѣмъ осторожнѣе нужно относиться къ такой сложной психикѣ и къ такому особому положенію, какъ у Абеляра. Многое могло сдерживать его порывы. Есть трогательныя указанія. Эти пять лѣтъ сношеній съ Параклетомъ были благотворны для страдальца. "Пристанище отъ бурь" сберегло угасающія силы, чтобы онѣ снова блеснули на каѳедрѣ.
Абеляръ много сработалъ тогда: приготовлялись и издавались богословскіе трактаты. И вездѣ сквозитъ мысль о миломъ Параклетѣ. Для него мученикъ сочинилъ до сотни псалмовъ, которые пѣлись по всей Франціи и даже въ Германіи, а иные дошли до гуситовъ и Лютера. Для него онъ писалъ рядъ педагогическихъ статей, вродѣ указаній, какъ изучать языки и литературу. Для него онъ потрудился надъ цѣлымъ трактатомъ "Гексамеронъ"--толкованіе шести дней творенія. Для него онъ рѣшалъ съ полсотни богословскихъ задачъ. Для него создалъ онъ рядъ замѣчательныхъ проповѣдей. Для него онъ съ любовью долго коптѣлъ надъ Уставомъ: и тамъ есть идиллія мужскаго монастыря, лежащаго такъ близко отъ Параклета, чтобы каждый вечеръ сливался звонъ колоколовъ обѣихъ обителей...
Перелистывая фоліанты для своихъ трактатовъ, схимникъ чаще всего останавливался на "богѣ Элогимѣ" -- слово, которое напоминало ему милое имя. И къ ней относились посвященія этихъ трактатовъ, согрѣтыя нѣжнымъ уныніемъ. Иногда и въ перепискѣ прорывалось, тотчасъ же съ ужасомъ подавляемое, чувство. Имъ согрѣта молитва о новомъ мученикѣ. И ее сопровождали слова: "Особенно молись за меня ты, которая, пожалуй, обязана первая помочь мнѣ въ удручающихъ меня бѣдствіяхъ". Одна дѣловая записочка, которая тоже проситъ помолиться, кончается словами: "Прощай во Христѣ Іисусѣ служанка Христа, нѣкогда дорогая моему сердцу въ міру, теперь еще болѣе дорогая моей душѣ во Господѣ, моя супруга нѣкогда по тѣлу, а теперь моя сестра по духу и моя спутница въ монашествѣ".
На этомъ и замерла переписка. Но лѣтъ пять спустя, когда страдальца постигло новое соборное осужденіе, онъ вспомнилъ свою спутницу, чтобъ излить ей свою правовѣрную душу. Сохранился только отрывокъ этого письма, въ сочиненіи одного изъ его учениковъ. Эти трогательныя и благородныя строки принято называть "исповѣданіемъ вѣры" (fidei confessio) Абеляра. Мы передаемъ его (глава VII), какъ любопытный документъ, освѣщающій душу не одного нашего героя, но и его вѣка.
Дивная переписка великихъ страдальцевъ, какъ закатъ сентябрьскаго солнца, озаряетъ конецъ бретонскаго отшельничества мягкимъ, унылымъ свѣтомъ. Это пятилѣтіе можно было назвать блаженствомъ въ такой бурной жизни. Голіаѳъ забился въ невѣдомую врагамъ берлогу. Его охраняло сочувствіе сильныхъ міра -- герцога бургундскаго, графа Шампанскаго, самихъ министровъ короля. Его возросшіе ученики занимали высокіе посты въ церкви, въ школѣ и литературѣ: они благотворно вліяли даже въ папской куріи. Душа мученика нашла истиннаго утѣшителя въ женскихъ сердцахъ Параклета, расцвѣтавшаго не по днямъ, а по часамъ. Силы учителя крѣпли: тогда-то частью были созданы, частью получили послѣднюю отдѣлку его главныя сочиненія.
А онъ, мятежный, проситъ бури...
Развѣ могли молчать воскресавшія силы личности, каждый шагъ которой имѣлъ міровое значеніе? И гармонія бретонскаго уединенія разрѣшилась рѣзкимъ аккордомъ на весь свѣтъ. "Исторія моихъ бѣдствій" была смиреніемъ паче гордости: то была перчатка, брошенная Голіаѳомъ пигмеямъ. Она повѣдала міру о великомъ преступленіи предъ человѣчностью и прогрессомъ. Страшилище для старины, пошлости и мракобѣсія выходило изъ подполья. Въ 1136-мъ году Абеляръ уже опять гремѣлъ съ каѳедры на холмѣ св. Женевьевы.
Мы не знаемъ, какъ это случилось: съ прекращеніемъ переписки, біографія нашего героя становится затруднительной. Мы видимъ только, что Голіаѳъ воскресъ не для покаянія, а для продолженія старой борьбы. Онъ проповѣдуетъ то же самое, что было сожжено въ Суассонѣ: нѣкоторыя его вещи съ трудомъ добывались учениками и поглощались съ особой жадностью, какъ запретный плодъ.
И передъ нами безсмертный виртуозъ каѳедры: 57-лѣтняго профессора сопровождалъ прежній успѣхъ. Онъ сохранилъ всю силу обаянія на учащуюся молодежь: "одинъ восторгъ для всѣхъ!" говорилъ о немъ 26-лѣтній Іоаннъ Сольсбери, прибывшій изъ Англіи внимать истинѣ у ногъ знаменитости. Его книги придавали ему новую силу. "А Петръ Абеляръ -- говоритъ Бернаръ -- опять учитъ, опять пишетъ свои новшества. И книги его переходятъ за моря, перепрыгиваютъ Альпы, разносятся по провинціямъ и царствамъ. Да что! Говорятъ, онѣ въ силѣ въ римской куріи". И знаменитый святитель прибавляетъ: "Съ виду Іоаннъ, въ душѣ Иродъ, онъ вновь открываетъ старые водоемы и засыпанныя топи еретиковъ, чтобы волы и ослы падали туда. Изъ своей бретонской норы выползла свернувшаяся змѣя; и, какъ у гидры, на мѣсто одной срубленной головы у нея выростаютъ семь новыхъ".
Началась открытая борьба двухъ великановъ 12-го вѣка, вѣрнѣе -- одинъ изъ отрывковъ вѣчной тяжбы двухъ началъ жизни, гдѣ побѣда опредѣляется требованіями времени. "Авторитетъ", церковная вѣра, принудительность выступили противъ "разума", критики, свободы мысли. Исторія, вожделѣнія толпы взывали къ сердцу, тѣсный кружокъ просвѣтителей оборонялъ умъ. Воплощеніе зарождавшейся мистики должно было побѣдить Голіаѳа раціонализма. Нужды нѣтъ, что и Абеляръ былъ тогда уже истиннымъ монахомъ: у него была только вѣра, а требовалась догма. У него аскетизмъ былъ привитъ обстоятельствами, а у Бернара онъ былъ врожденнымъ свойствомъ. Абеляръ не переставалъ требовать разсужденій и орудовать діалектикой. Онъ твердилъ, какъ Соломонъ: "кто легковѣренъ, тотъ легкомысленъ". Бернаръ же все вспоминалъ слова пророка: "Не увѣруетене поймете". И онъ возненавидѣлъ діалектику, которая, "какъ ядъ", отравляла воздухъ, всюду подымая споры о тайнахъ святыни, особенно среди задорной молодежи.
Неизбѣжно долженъ былъ разразиться бой, и смертный. Это уже не борьба учителей изъ зависти, изъ-за куска хлѣба, какъ было въ Суассонѣ: за двадцать лѣтъ новая потребность исторіи созрѣла до непобѣдимаго вожделѣнія. А Бернаръ набилъ руку въ своемъ ремеслѣ. Онъ уже изловилъ нѣсколько сошекъ раціонализма или просто непочтенія, возводя ихъ въ званіе "еретиковъ": теперь его увлекла слава захватить въ свои сѣти самого Голіаѳа. Онъ взялся за дѣло съ такой яростью, что "даже современники, а отчасти и сами поклонники его, смотрѣли на это зрѣлище, покачивая головами", говоритъ профессоръ Гаусратъ (19).
Великій духовидецъ уже давно добирался до "Голіаѳа" діалектики (это -- его слово), но никогда не вступалъ въ открытый споръ, боясь именно его діалектики и учености. Онъ не смѣлъ и касаться его философіи и литературы, гдѣ ему была бы пожива получше, чѣмъ въ теологіи вѣрующаго Абеляра. Бернаръ только выслѣживалъ "еретика" подспудно, особенно съ тѣхъ поръ какъ тотъ намекнулъ въ своихъ проповѣдяхъ на чудодѣянія его друга, Норбера, и на несообразности службы въ Клерво, а въ "Исторіи бѣдствій" указалъ, хотя и безымянно, на его подвиги въ Суассонѣ. Бернаръ началъ писать, тоже безымянно, къ іерархамъ насчетъ "вреднаго лжеучителя", а его друзья называли даже послѣдняго "негромантомъ и слугой демона". Онъ придирался къ Элоизѣ за то, что у нея одно слово въ "Отче нашъ" читаютъ невѣрно. А она читала по Абеляру, который тотчасъ же самъ отписалъ Бернару, защищая "духовный" хлѣбъ противъ "насущнаго". И искренняя Элоиза назвала слишкомъ ретиваго цистерціанца "лжеапостоломъ" (гл. IV).
А тутъ эти книги, книги Абеляра, да еще лекціи! "Его ядовитыя книги -- писалъ елейный аббатъ изъ Клерво уже до самого Рима не лежатъ спокойно на полкахъ. Нѣтъ, ихъ читаютъ на перекресткахъ! Онѣ снабжены крыльями. Онъ наполняетъ города и замки, вмѣсто свѣта, мракомъ, вмѣсто меда -- ядомъ или, вѣрнѣе, ядомъ въ меду. Сочиненія его странствуютъ отъ народа къ народу, изъ царства въ царство". Пріятели прибавляли: "Онъ своими болтливыми учениками напустилъ на Францію египетскую казнь квакающими жабами". Это -- какой-то сынъ египтянина и жидовки, гигантъ, титанъ, гидра, Прометей! Это -- просто "Абойларъ, (aboyer) -- песъ, лающій на небеса!" кричали они. "Нѣтъ, это -- пчела (abeille), направляющая свое жало противъ Господа" -- поправлялъ ихъ Бернаръ.
Затѣмъ пошли письма къ Абеляру, дружески предостерегавшія его: то были произведенія, ребяческія по содержанію, но уже намекавшія на костеръ. И, вѣроятно, они уже производили свое дѣйствіе: Абеляръ и года не пробылъ въ Парижѣ; онъ опять года три гдѣ-то скитался, кажется, въ Шартрѣ.
Наконецъ, самъ орелъ мистики спустился на свою жертву. Пьеса была разыграна по нотамъ. Одинъ пріятель Бернара прислалъ ему безымянный, имъ же написанный, доносъ, гдѣ богословіе Абеляра изобличалось, въ 13-ти пунктахъ, какъ ереси Арія, Несторія и Пелагія. Прибавлялось, что есть книжки, конечно еще болѣе ужасныя, да "онѣ такъ боятся свѣта, что ихъ не достать". На этомъ основаніи, Бернаръ закидалъ кардиналовъ посланіями, гдѣ описывалъ всѣ ужасы новой ереси и взывалъ къ папѣ: "Опоясывайся мечомъ, ибо человѣческій разумъ похищаетъ все, ничего не оставляя вѣрѣ!"
Пошли и новыя письма къ Абеляру, указывавшія особенно на его неосторожныхъ учениковъ. А среди учениковъ очутился Арнольдъ Брешьянскій, заклятой врагъ папской тираніи и стяжательствъ владыкъ, уже изгнанный соборомъ изъ Италіи за ревностное примѣненіе "Этики" Абеляра. Пылкій, рѣшительный, правдивый "оруженосецъ Голіаѳа" вскипѣлъ и поджегъ своего колебавшагося учителя. Абеляръ потребовалъ собора для очной ставки съ своими клеветниками.
Блестящій соборъ состоялся въ 1140 году, въ Санѣ (20). Тутъ былъ самъ набожный король Людовикъ VII, привлеченный новыми мощами, и много владыкъ -- все друзей Бернара. Самъ Бернаръ отказался отъ диспута: "Я -- мальчикъ въ сравненіи съ такимъ сильнымъ бойцомъ", признался онъ со слезами. Да и не мое-де это дѣло: ересь налицо; "св. Духъ самъ внушитъ". Толпа тоже была подготовлена, какъ въ Суассонѣ. Когда въ Санъ вступилъ Бернаръ, одинокій, больной, согбенный, съ опущенными глазами, въ грубой рясѣ монаха изъ Клерво, народъ падалъ на колѣна и подставлялъ лбы для благословенія чудодѣйственной руки. Когда вошелъ Абеляръ, высокій молодчина, съ гордо поднятой красивой головой, окруженный учениками, толпа отстранялась съ ужасомъ или отвращеніемъ.
Наканунѣ собора, у хозяина города, архіепископа, былъ пиръ, на которомъ заготовили приговоръ по 17-ти пунктамъ еретичества. Абеляръ узналъ объ этомъ и поразилъ всѣхъ. Когда, на другой день, Бернаръ началъ читать, на соборѣ, эти пункты, онъ вдругъ остановилъ его словами: "Не желаю ничего слушать: признаю одного только судью -- римскаго первосвященника". Голіаѳъ тихо удалился среди соборянъ, окаменѣвшихъ отъ изумленія (31).
Многіе кардиналы, да и самъ папа, были его учениками. Но Бернаръ опять закидалъ курію ужасными письмами насчетъ "еретика" и уже грозилъ расправой съ самимъ Римомъ, въ случаѣ его измѣны Господу. И Иннокентій II рѣшилъ: писанія Абеляра сжечь, а его самого, "какъ еретика", отлучить отъ церкви и "подвергнуть вѣчному молчанію" (заточить въ монастырь); такъ же кстати поступить съ Арнольдомъ, котораго никто и не обвинялъ, кромѣ Бернара. Исполненіе приговора поручалось также обвинителю. Такую силу уже пріобрѣлъ тогда носитель средневѣковаго мистицизма!
Измученный Голіаѳъ не могъ вынести такого удара. Его оруженосецъ гремѣлъ, въ его защиту, на холмѣ св. Женевьевы. Другой ученикъ, Беранжэ, издалъ талантливую апологію своего наставника, которая напоминаетъ письма Паскаля противъ іезуитовъ, а въ описаніи пира въ Санѣ даетъ предвкушать Мольера. Весь улей Голіаѳа, съ Элоизой во главѣ, волновался и дѣйствовалъ на общество. Самъ же онъ поспѣшилъ только излить свою наболѣвшую душу и тѣмъ косвенно поразить приговоръ собора въ письмѣ къ Элоизѣ; а въ рукахъ такой всѣми уважаемой силы это "Исповѣданіе вѣры" могло имѣть общественное значеніе. Голіаѳъ ослабѣлъ. Онъ медленно подвигался къ Риму. Застигнутый въ дорогѣ болѣзнью, онъ, ночью, остановился въ Клюни.
Его привела сюда смилостивившаяся судьба: она хотѣла, должно быть, чтобы вѣрующая душа отлетѣла съ вѣрой въ людей. Въ Клюни Абеляръ нашелъ то, чего онъ былъ лишенъ всю жизнь -- доброту. Эта маститная, преславная и пребогатая обитель мерцала свѣтлой точкой среди надвигавшагося мрака аскетическаго мистицизма: тутъ царствовали миръ, любовь къ наукамъ и искусствамъ, свѣтскость безъ ея пороковъ. Аббатъ Петръ назывался Достопочтеннымъ (Venerabilis) не за одно свое долголѣтіе: то былъ милѣйшій Фенелонъ 12-го вѣка. Здравомысленный, мягкій, изящный, ученый старикъ жилъ съ простотой истиннаго христіанина. Съ какой-то рыцарственностью онъ вѣжливо, но твердо отстаивалъ человѣчность передъ изувѣрствомъ "внучки" (23), Онъ писалъ Бернару: "Какъ это вы исполняете такіе тяжелые обѣты, какъ посты, бдѣнія, муки, а не можете выносить такой легкой обязанности, какъ любовь христіанская! " Читатель познакомится съ этой чистой душой гордаго Клюни изъ письма Петра къ Элоизѣ (глава VIII).
Съ помощью Петра, произошло примиреніе, послѣ того какъ Абеляръ съѣздилъ въ Клерво и издалъ новое исповѣданіе вѣры. Бернаръ уже видѣлъ ясно, что общественное мнѣніе становится противъ него: онъ "простилъ" соперника, хотя тотъ ничего не уступилъ по существу. Абеляръ же былъ уже другой: исчезъ былой задоръ, надменность, насмѣшливость, нетерпимость къ возраженіямъ; сохранились только обворожительное обхожденіе, умѣнье находить общія точки зрѣнія, руководить разговоромъ.
Римъ, который неохотно, только ради Бернара, осудилъ Голіаѳа, согласился теперь на просьбу Петра оставить его въ Клюни, "какъ воробья или горленку въ гнѣздѣ". Да, Голіаѳа-то уже не было: передъ нами горленка съ перебитыми крыльями. Ему оставалось и жить-то всего года два. Абеляръ руководилъ научными занятіями братіи, а больше молчалъ, молился, читалъ. Но онъ остался вѣренъ тому разуму, которому служилъ всю жизнь, и котораго ужъ не помрачали никакія страсти. Его апологія оправданіе, дошедшая до насъ въ отрывкахъ, гласитъ краснорѣчиво: "я неповиненъ; не судите, да не судимы будете". Его послѣднею задачей было создать учебникъ діалектики, и какой! "Въ немъ -- говоритъ онъ -- я далъ свободный полетъ моему духу, ибо послѣдній день моей жизни положитъ конецъ ненависти, которая лежала поперекъ дороги моимъ сочиненіямъ". Послѣдними строками Голіаѳа мысли было восхваленіе науки: "Всякое знаніе хорошо, даже знаніе зла, ибо безъ него нельзя быть праведникомъ. И если-бы знаніе было зломъ, то какъ же Богъ могъ бы быть свободенъ отъ злобы?"
Въ свободные отъ работы надъ учебникомъ часы Абеляръ, хотя "старшой", но одѣтый въ самую жалкую ряску, шагалъ одиноко, съ опущеннымъ челомъ, по безконечнымъ корридорамъ роскошнаго монастыря. Онъ думалъ конечно объ исторіи своихъ бѣдствій. Потомкамъ показывали, въ концѣ одной аллеи обители, огромную старую липу: подъ ея тѣнью любилъ сидѣть "братъ Петръ", вглядываясь въ дорогу среди луговъ и лѣсовъ, которая вела въ Параклетъ...
Между тѣмъ все мучительнѣе становилась застарѣлая короста. Аббатъ Петръ послалъ страдальца, въ 1142 году, въ другой свой монастырь, Сен-Марсель, у Шалона на Сонѣ, въ самый здоровый и ласковый уголокъ Бургундіи. Тамъ Абеляръ опять безотрывочно молился, читалъ, диктовалъ. Вдругъ его силы пали. Однимъ яснымъ апрѣльскимъ утромъ онъ созвалъ братію, совершилъ, у нея на глазахъ, всѣ предсмертные обряды и тихо скончался, 63-хъ лѣтъ отъ роду. Братія положила его останки въ гробъ, грубо высѣченный изъ цѣльнаго камня. Гробъ она поставила въ часовенкѣ своей убогой обители.
VI. Вѣрная и великая до гроба.
Элоизѣ было тогда около 42-хъ лѣтъ. При ея образцовомъ крѣпкомъ сложеніи, это была женщина въ цвѣтѣ силъ; а такія сильныя, созданныя для жизненнаго подвига, души не налагаютъ на себя рукъ. Уже безъ всякаго намека на личную жизнь, безъ самаго блѣднаго луча надежды, промытарилась она еще лѣтъ двадцать съ тѣхъ поръ, какъ остылъ прахъ ея "единственнаго".
Мы почти ничего не знаемъ объ этихъ годахъ ея прозябанія. Да и не нужно знать: мы знаемъ ее самое. Элоиза -- одна изъ тѣхъ цѣльныхъ, вѣрныхъ себѣ натуръ, изъ тѣхъ "однолюбовъ", путь которыхъ мы можемъ начертать безо шибочно безъ всякихъ документовъ исторіи. Довольно немногихъ отрывочныхъ черточекъ, сохранившихся, какъ дивное завѣщаніе потомству, чтобы и Ѳомы, не вѣрующіе въ человѣческое достоинство, признали, что этотъ путь былъ усѣянъ цвѣтами любви, добра и чести.
Прежде всего нужно было покончить съ замогильнымъ долгомъ любви. Элоиза сочинила, въ подражаніе псалмамъ Абеляра, похоронный гимнъ. Сначала хоръ монахинь исполняетъ " Со святыми упокой ". Потомъ сама аббатисса запѣваетъ: "Съ тобой сплетена моя судьба, съ тобой упокоюсь болѣзная и вступлю въ Сіонъ! Разрѣши крестъ! Веди къ свѣту омраченную душу!" Въ отвѣтъ слышится ангельская арфа и хоръ: "Они просили слиться съ небожителями: они вошли въ святилище Спаса. Пусть же почіютъ отъ трудовъ и отъ плачевной любви --
Requiescant a labore,
Doloroso et amore.
По смерти Элоизы, параклетки, въ каждый Троицынъ день, прибавляли еще службу на греческомъ языкѣ, въ честь учености своей первой аббатиссы.
Но Элоизѣ хотѣлось пѣть свой гимнъ надъ самимъ прахомъ своего "единственнаго". Она тотчасъ же послала, съ однимъ клюнійцемъ, письмо къ Петру Достопочтенному, очевидно желая знать о концѣ жизни покинувшаго ее друга и умоляя его уступить ей его прахъ. Это видно изъ отвѣта клюнійскаго аббата. Принявъ въ разсчетъ церковное положеніе обоихъ Петровъ, мертваго и живаго, должно сказать, что добрый аббатъ совершилъ цѣлый подвигъ любви. Тайкомъ отъ монаховъ Сен-Марселя, ночью, онъ увезъ тѣло Абеляра въ Параклетъ и тамъ открыто принялъ "еретика" въ лоно церкви. Онъ самъ похоронилъ его. Онъ даже далъ отпущеніе грѣховъ покойнику, за печатью Клюни: объ этомъ просила его Элоиза. По обычаю того времени, она повѣсила священный пергаментъ надъ гробницей, которую сама устроила мужу въ склепѣ той первозданной часовеньки, что послужила основаніемъ Параклету.
Трогательны эти сношенія Параклета съ Клюни -- отрадный идеалъ благороднаго, просвѣщеннаго монашества. Передъ нами словно мерцаетъ отблескъ великой любви страдальцевъ. Съ той минуты, какъ Абеляръ попалъ въ Клюни, Элоиза не спускала нѣжнаго взора съ добраго аббата, съ этой; родственной души. Она посылала ему запросы о мужѣ и подарки -- рукодѣлья сестеръ. А его чувство лучше всего вылилось въ печатаемомъ нами письмѣ къ Элоизѣ (23): и по духу, и по литературной формѣ, это -- плодъ той же горней сферы, въ которой создалась переписка друзей аббата. И въ немъ сквозитъ что-то болѣе теплое, чѣмъ христіанская любовь монаха-добряка. Это что-то замѣтно даже въ записочкѣ, которою отвѣчалъ Петръ, съ годъ спустя, на новое письмецо изъ Параклета.
Дѣло было такъ. Элоиза просила прислать ей пергаменты и на отпущеніе грѣховъ покойнику, и на обѣщанный ей сорокоустъ въ Клюни, когда она закроетъ глаза. Она говорила, вспоминая посѣщеніе аббата: "Другіе скажутъ, что принесло имъ присутствіе вашего преподобія? Я же не въ силахъ не только сказать, но даже обнять мыслью все благодѣяніе, всю сладость вашего посѣщенія. И ваше преподобное смиреніе не гнушается давать имя сестры мнѣ, которая недостойна называться вашей служанкой". А онъ съ волненіемъ вспоминалъ "объ искреннемъ благожелательствѣ" при его пріемѣ. Онъ просилъ: "Молю Небо, чтобы это чувство не покидало меня! Не забывайте меня, молитесь за мою душу. Я же, взамѣнъ, даю благожелательство, на какое только способенъ. Вѣдь, задолго до нашего свиданія, а особенно потомъ, въ глубинѣ моего сердца хранится для васъ любовь -- чистая, твердая, достойная васъ". Петръ обѣщалъ сдѣлать все и для ея сына: "Астралябій нашъ, ибо онъ вашъ!" воскликнулъ онъ.
Для своего сына Элоиза могла сдѣлать только одно: она просила аббата пристроить его, добыть ему какую-нибудь "пребенду" (24). Она обращалась съ тѣмъ же къ Бернару, чтобы онъ переслалъ ея челобитную въ Римъ. Бернаръ послалъ бумагу, куда слѣдуетъ, съ жестокой припиской: "можете исполнить ее, если сочтете достойной". Астралябій былъ тогда 25-лѣтнимъ юношей. Онъ воспитывался сначала у тетки, въ Бретани, потомъ въ какомъ-то монастырѣ. Онъ пошелъ по слѣдамъ отца. Абеляръ сопровождалъ благословеніями юнаго ученаго, во время переписки съ матерью, когда тому было лѣтъ 16. Это -- лучшее изъ его стихотвореній. Здѣсь въ двухъ словахъ вся "Этика" Голіаѳа. Отецъ внушалъ "сладости своей жизни": "Больше учись, чѣмъ поучай, и не спѣши съ незрѣлыми трудами. Но не слѣдуй слѣпо за учителями: учи только тому, во что самъ вѣришь. А вѣра приходитъ не чрезъ насиліе, но чрезъ разумъ. Обуздывай себя, особенно въ счастьи. Читай больше всего Св. Писаніе".
Лѣтъ десять спустя по смерти Абеляра, на его родинѣ, въ Нантѣ, подлѣ его брата-каноника, жилъ и каноникъ Астралябій. Въ поминаньѣ Параклета отмѣчено, что онъ скончался вскорѣ послѣ матери, 45-ти лѣтъ.
Элоизѣ приходилось служить не своимъ приснымъ, а общему дѣлу. Она работала на церковь; она показывалась только Богу, Которому никогда не отдавалась. Эта цвѣтущая женщина съ величавымъ самообладаніемъ избѣгала міра. Она не склонялась передъ нимъ, не заискивала у него. Не въ примѣръ Абеляру, Элоиза была тверда, какъ скала: ни на іоту не отступала она отъ завѣтовъ мужа-учителя и открыто прилагала его мысли къ жизни своего Параклета; она даже сберегла каменную Троицу, надѣлавшую столько хлопотъ покойному. Но ея обаяніе дѣйствовало на міръ, какъ электричество на разстояніи. Изъ всѣхъ современныхъ ей свидѣтельствъ ясно, что даже враги не могли относиться къ ней безъ уваженія, иногда даже безъ изумленія. Самъ Бернаръ не смѣлъ трогать ее: цари монастырей, Клюни и Клерво, склонялись передъ царицей монахинь.
Вообще же "епископы любили ее, какъ дочь, аббаты -- какъ сестру, міряне -- какъ мать". Всякій старался помочь ей, одарялъ ея милую обитель. Въ ризницѣ Параклета хранился даже десятокъ буллъ и грамотъ разныхъ папъ. Онѣ признавали столько мучившее Абеляра имя обители, объявляли ее "неприкосновенной", подъ страхомъ отлученія, уступали ей земли и разныя льготы; а начальницу онѣ возводили сначала въ санъ "пріорши", старшой, потомъ -- аббатиссы. Элоиза же оказалась еще смѣтливой хозяйкой. И Параклетъ, этотъ муравейникъ жалкихъ хижинъ при Абелярѣ, сталъ неузнаваемъ тотчасъ послѣ 1130 года, когда поселились тамъ изгнанныя аржантэйльки. Вскорѣ онъ сдѣлался однимъ изъ лучшихъ монастырей Франціи, по богатству такъ же, какъ и по внутреннему достоинству и славѣ.
Эта слава сіяла надъ красивой головкой Элоизы до самаго конца. Всѣ безъ зависти читали посланія и стихи къ ней одного поэта, который, не зная ея лично, называлъ ее "звѣздой Діаны", которая такъ же "превосходила свой полъ", какъ ея перо затмевало "перья докторовъ". Но лучшимъ аттестатомъ духовной прелести "аббатиссы-жены" (nupta) -- какъ называли Элоизу безъ имени -- было знакомое намъ посланіе Петра Достопочтеннаго, гдѣ вся клюнійская братія призываетъ Девору, съ ея сестрами, поселиться поближе, въ ихъ прекрасной женской обители. А лучшей надгробной надписью Элоизѣ служатъ слова Абеляра въ письмѣ къ сыну: "Нѣтъ ничего лучше на свѣтѣ, какъ хорошая жена".
Такъ, удивительныя половинки оставались неразрывными духовно, вопреки судьбѣ-разлучницѣ. Потомство почтило эту связь, соединивъ ихъ кости. Когда скончалась Элоиза, въ 1163 году, однихъ лѣтъ съ Абеляромъ, прахъ ея поло" жили въ томъ же склепѣ, только въ своемъ гробу. Болѣе трехъ вѣковъ спустя (1497), гробы были перенесены въ новую богатую церковь Параклета, а потомъ 23-я аббатисса сложила ихъ кости вмѣстѣ, раздѣливъ только свинцовой доской. Прошло еще три вѣка (1794),-- и якобинцы, которымъ очевидно не являлась тѣнь Бернара, опустошили Параклетъ, даже разбили каменную Троицу, какъ "суевѣріе". Но они не тронули завѣтной гробницы: какъ извѣстно, новые раціоналисты были "сентиментальны", нервно-чувствительны.
19-й вѣкъ начался великимъ консульствомъ -- и Наполеонъ I тотчасъ приказалъ привезти святыню ума въ столицу Франціи. Изъ тщательнаго протокола видно, что кости сохранились прекрасно. Художникъ Ленуаръ сдѣлалъ маски по черепамъ, послужившія основой ходячимъ портретамъ. Въ это время обитель Сен-Марселя продавалась съ торговъ, какъ "національное имущество". Мѣстный медикъ купилъ каменный гробъ, гдѣ впервые покоился прахъ Абеляра, и доставилъ его въ Парижъ. Ленуаръ сложилъ въ него кости, а самый гробъ заключилъ въ часовеньку затѣйливаго готическаго стиля, которую устроилъ изъ остатковъ Параклета. Художникъ поставилъ это сооруженіе въ свой музей. Въ 1817 году оно было перенесено на кладбище Отца Ляшеза, гдѣ стоитъ и теперь. На часовенькѣ вырѣзали имена Абеляра и Элоизы и прибавили по-гречески: "Навѣки соединенные".
Чтобы понять Абеляра, какъ философа и богослова, мы выдѣляемъ эти вопросы въ двѣ особыя главки. Только этимъ путемъ читатель, ничѣмъ не развлекаемый, легко проберется черезъ дебри средневѣковой діалектики, которыя страшны только съ виду, благодаря мудренымъ терминамъ, а въ сущности просты и древни, какъ міръ.
Умоначертаніе людей 12-го столѣтія непостижимо безъ связи съ началомъ средневѣковья. Припомнивъ начало этого Введенія, читатель пойметъ въ чемъ дѣло. Мы видѣли, что предъ рожденіемъ Абеляра. Эригена попалъ уже въ разрядъ "еретиковъ". Вѣкъ Григорія VII становился гонителемъ послѣднихъ слѣдовъ классицизма: церковность совсѣмъ брала верхъ надъ свѣтскостью, богословіе -- надъ наукой. Явился отецъ теологіи, Ансельмъ кентерберійскій. Онъ тоже спалъ и видѣлъ, какъ бы ввести философію, т. е. ея пріемы, въ ученіе о Божествѣ, но пошелъ путемъ, противоположнымъ Эригенѣ.
Положивъ жизнь на защиту невидимаго міра, Ансельмъ содѣйствовалъ уясненію основнаго вопроса схоластики -- что такое "универсаліи", общія понятія, или "роды и виды вещей" (genera et species)? Конечно онъ, увлекаясь Платономъ, утверждалъ, что понятія существуютъ внѣ нашего ума (extra апіmam), "реально" (universalia sunt realia) и независимо отъ видимаго міра, которому они предшествуютъ (ante rem). Этотъ крайне идеалистическій взглядъ и назвали реализмомъ.
Но аристотелевскій раціонализмъ Эригены не пропалъ даромъ. Французъ Росцеллинъ объявилъ, что понятія -- простые звуки (voces) или "названія" (nomina), приложенныя къ предметамъ (post rem), существующія лишь въ нашемъ умѣ (in anima): это ученіе, понынѣшнему крайне реалистическое, назвали номинализмомъ. Возникъ первообразъ борьбы Бернара съ Абеляромъ. Ансельмъ добился того, что Росцеллинъ бѣгалъ изъ страны въ страну и потомъ отрекся отъ своего ученія на соборѣ 1092 года. Онъ даже донесъ на собственнаго ученика, Абеляра, какъ на еретика.
Преемникомъ Ансельма сталъ знаменитый схоластикъ -- парижскій профессоръ, другъ Бернара, Вильгельмъ Шампб. Онъ уже довелъ реализмъ своего учителя и поклоненіе Платону до крайности: по его мнѣнію, весь міръ -- призракъ, и понятія могутъ существовать безъ предметовъ. Это невольно вызывало протестъ: выступилъ Абеляръ.
Философскій путь Абеляра былъ предначертанъ исторіей. Когда насталъ "мракъ" средневѣковья, подъ вліяніемъ мистическаго настроенія, нужно было, прежде всего, учиться мыслить, разсуждать. Изъ отцовъ мысли тутъ наставникомъ могъ быть только Аристотель: Платонъ, котораго почти не знали, могъ служить только къ развитію мистицизма. Къ тому же велъ случай. Аристотеля знали не по однимъ латинскимъ отрывкамъ да по намекамъ и ссылкамъ у бездарныхъ "глоссаторовъ" и "комментаторовъ" или толковниковъ: его "Органонъ" былъ переведенъ, въ 5-мъ вѣкѣ, Боэціемъ на латинскій языкъ. Немудрено, что онъ заполонилъ умы, сталъ какъ бы символомъ науки вообще.
А это-то и требовалось: "Органонъ"--логика, наука мыслить. Въ описываемое время эту науку называли діалектикой, разумѣя логику прикладную или аристотелево "искусство упражненія": такъ и Абеляръ назвалъ свое основное философское сочиненіе. Это -- не сама философія, а методъ, орудіе разсужденія, примѣняемое къ любому предмету: Абеляръ и считалъ діалектику наукамъ наукой, вождемъ всей науки (dux universae scientiae), "единственной наукой". И у такого ума она могла стать орудіемъ всякаго знанія: въ рукахъ у него были только двѣ изъ шести главъ "Органона" Аристотеля, и не въ подлинникѣ; а онъ геніально догадался о многомъ, чего тамъ не было. Его справедливо прозвали перипатетикомъ. Онъ схватилъ быка за рога, положивъ въ основу своей "Діалектики" сомнѣніе и свободомысліе.
Но разъ діалектика была "вся наука", то въ ней неизбѣжно должны были отразиться два вѣковѣчныя начала мышленія, такъ картинно изображенныя Рафаэлемъ въ "Аѳинской Школѣ". И здѣсь, какъ въ древности, Платонъ указывалъ на небо, Аристотель -- на землю. Мы видѣли, что когда выступалъ Абеляръ, роль перваго игралъ реалистъ Шампо, втораго -- номиналистъ Росцеллинъ. Шампо зарвался до того, что объявилъ существующими одни только универсаліи: сами предметы и особи были, въ его глазахъ, лишь "случайностями" (accidentia). Такъ у Платона видимый міръ былъ лишь воплощеніемъ идей.
На это-то и ополчился здравый смыслъ Абеляра, какъ онъ самъ разсказываетъ въ своей "Исторіи бѣдствій". Онъ сокрушилъ "столбъ докторовъ" одною насмѣшкой. Если, сказалъ онъ, человѣчество реально, а каждый человѣкъ лишь его случайность, то, стало быть, оно въ одно время воплощается во всякомъ человѣкѣ: оно -- съ Платономъ въ Римѣ и съ Сократомъ въ Аѳинахъ; съ другой стороны, когда Платонъ въ Римѣ, значитъ и Сократъ тамъ.
Стало быть, Абеляръ -- номиналистъ? Конечно.
Но честолюбивый, своеобразный, чуявшій свои силы юный геній схоластики не желалъ играть роль оруженосца Росцеллина: ему самому хотѣлось быть рыцаремъ, да еще первымъ въ свѣтѣ. Онъ провозгласилъ новое ученіе -- концептуализмъ. Побивая обоихъ своихъ учителей, онъ объявилъ, что универсаліи -- и не реальности, и не одни названія: это -- нѣчто, существующее не отдѣльно, а "въ самихъ вещахъ" (in re). Абеляръ назвалъ это нѣчто "концептомъ (conceptus)" или понятіемъ. Вѣдь, иначе, разъ мы не можемъ обойтись безъ универсалій, ими стали бы особи, т. е. часть равнялась бы цѣлому; универсаліи являются, когда мы "понимаемъ" общія черты особей, какъ нѣчто единое, какъ собирательную особь.
Концептуализмъ не имѣлъ прочнаго значенія, какъ новое философское ученіе. Ясно, что это -- натяжка изъ тщеславія, а отчасти, быть можетъ, и изъ страха сразу испытать печальную участь Росцеллина. Это -- не больше, какъ прикрытый номинализмъ. Вотъ слова самого Абеляра, которыя мы приводимъ также и какъ обращикъ его изложенія. Онъ тогда же писалъ, въ отвѣтъ "невѣждамъ въ діалектикѣ ", принимавшимъ "его догмы за софизмы":
"Боже мой! Да, вѣдь, это -- старая басня о лисицѣ и виноградѣ. Такъ, иные наши доктора, для которыхъ діалектика недосягаема, называютъ ее обманомъ: для нихъ все непонятное -- глупость, все недоступное -- бредъ. Если вѣрить имъ, они опираются на св. Писаніе. О, сколько святыхъ докторовъ восхваляли эту науку, ими же оскорбляемую! Вѣдь, не трудно указать имъ мѣста у св. отцовъ, гдѣ діалектика признается необходимой для пониманія, для изъясненія св. Писанія. Августинъ, самъ Іеронимъ обращаются къ ней за рѣшеніемъ богословскихъ задачъ. Что такое еретики, если не софисты? И какъ мы пристыдимъ ихъ, если не будемъ сами діалектиками? Только такъ мы и окажемся учениками Христа. Вѣдь, какъ называетъ его Евангеліе? Развѣ не разумомъ, не воплощеннымъ Словомъ, "свѣтомъ въ потемкахъ", тѣмъ началомъ, греческое имя котораго послужило названіемъ логикѣ? Если Христа зачастую называли "Софіей", мудростью, если онъ -- Слово (Logos), о которомъ говорятъ и Платонъ, и св. Іоаннъ, то друзья мудрости, "философы", ученики Слова или "логики", суть самые ревностные христіане. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ они не ищутъ, не призываютъ тѣхъ даровъ, которые были ниспосланы Св. Духомъ въ видѣ огненныхъ языковъ, т. е. слова, разумѣнія и любви? Наконецъ, самъ Господъ нашъ не пренебрегалъ оружіемъ разсужденій, чтобы убѣждать евреевъ. Онъ не всегда доказывалъ вѣру чудесами; онъ тоже прибѣгалъ къ силѣ разума. Его божественный примѣръ учитъ насъ, что мы-то, лишенные чудесъ, должны бороться только словомъ, должны только имъ убѣждать тѣхъ, кто ищетъ мудрости, какъ греки временъ св. Павла. И, для умѣющихъ судить, разумъ важнѣе чудесъ, которыя, вѣдь, можно приписывать и адской силѣ. Если ошибки проскользаютъ въ сужденіи, то именно когда не знаешь искусства доказательствъ. Стало быть, нужно предаваться изученію логики, которая все проникаетъ, даже священные предметы".
"Діалектика" Абеляра -- несомнѣнно Аристотель, только въ схоластической мантіи. Это окончательно видно изъ его еще болѣе своеобразнаго учебника логики -- О родахъ и видахъ (De generibus et speciebus), гдѣ собственно изложенъ концептуализмъ. Послѣдній естественно такъ занималъ своего автора, что именно "концептамъ" посвященъ особый трактатецъ. О понятіяхъ (De intellectibus). Эта работка намекаетъ на психологію, которой, въ сущности, не было въ средніе вѣка. Тутъ Абеляръ даетъ пять "страстей (способностей) души", какъ у Аристотеля. Онъ выводитъ "всякое познаніе" изъ чувственнаго воспріятія (sensus); но разсуждать, составлять концепты, и даже о невидимыхъ вещахъ, могутъ только существа, одаренныя разумомъ (ratio), который -- то же, что душа (animus). Воображеніе (imaginatio) есть воспоминаніе чувствъ, т. е. то же, что воспріятіе, но только по отношенію къ предметамъ отсутствующимъ. Ясно, что этихъ двухъ способностей-близнецовъ, связанныхъ съ тѣлеснымъ міромъ, не можетъ быть у Бога. Наконецъ, душа обладаетъ еще вѣрой и наукой: о нихъ учебникъ не распространяется. Словомъ, тутъ Аристотель Боэція; но Абеляръ развилъ его болѣе строго и методично.
Хотя Абеляръ не оставилъ философской школы, заслуга его велика, какъ живаго наставника, привлекавшаго умы къ научному мышленію, какъ истолкователя логики Аристотеля.
Напрасно папство преслѣдовало его учениковъ: Арнольдъ брешьянскій былъ казненъ; изъ другихъ кто похоронилъ себя въ монастырѣ, кто погрязъ въ мірской суетѣ; болѣе счастливые перекочевали въ Монпелье и Салерно. Великій Стагиритъ, поддержанный арабами и евреями, дѣлалъ свое дѣло: въ 13-мъ вѣкѣ средоточіемъ раціонализма сталъ даже орденъ францисканцевъ. Онъ далъ, въ 13--14 вѣкахъ, такихъ великановъ номинализма, какъ Дунсъ Скотъ и Оккамъ. У церкви оставалось одно средство -- взять у врага его собственное оружіе. Около 1250 г. доминиканцы начали читать въ Парижѣ запретнаго Аристотеля съ благословенія папы. Его назвали "предтечей Христа" и чуть не причислили къ лику святыхъ. Наконецъ, Ѳома аквинскій ввелъ его въ богословіе. Это случилось лѣтъ сто спустя по смерти Абеляра, который дѣлалъ то же. Въ противоположности работъ того и другого рѣзко сказалась разница временъ.
VIII. Сомнительный богословъ.
Ѳома только развилъ ученіе "отца богословія", объявилъ философію "служанкой" (aneilla) теологіи. Ансельмъ первый сказалъ: "вѣрую, чтобъ понимать" (credo ut intelligam). Ученикъ гонимаго имъ Росцеллина сказалъ: "Изслѣдованіе (inquisitio) -- вотъ ключъ къ мудрости. Чрезъ сомнѣніе приходимъ къ изслѣдованію, а чрезъ изслѣдованіе схватываемъ истину (это почти слова Кирилла александрійскаго). Ищите и обрящете; толцыте и отверзятся. Для величайшаго христіанскаго философа, Оригена, нѣтъ тайнъ: онъ все объяснялъ! "Слѣдуя этому своему любимцу, и Абеляръ старался все объяснить приложеніемъ своей діалектики.
Это -- цѣлая эпоха въ теологіи. До тѣхъ поръ богословы занимались лишь толкованіями Библіи отъ св. отцовъ: ихъ и называли "библейщиками" (biblici) или "практиками" (ргасtici), ибо они только проповѣдовали свою вѣру, не мудрствуя лукаво. Это не удовлетворяло пытливаго Абеляра: онъ первый взялся толковать отъ разума, сличая критически одинакія мѣста въ Библіи и постановляя свой приговоръ, высказывая свое мнѣніе, "сентенцію" (25). Отсюда новая школа въ богословіи -- мыслеобильные, "сентенціозные доктора" (doctores sententiarii) или "теоретики" (theoretici).
Началомъ ея должно считать весьма любопытную книжку Абеляра -- Да и Нѣтъ (Sic et Non), свидѣтельствующую о глубокой учености новаго теолога. Это -- собраніе 1.800 противорѣчій въ Библіи. До самаго 19-го вѣка (26) эта книжка служила какимъ-то пугаломъ: о ней говорили шопотомъ. Но виной тому было только ловкое названіе, напоминавшее знаменитыя "Пословицы" Эразма и "почемъ я знаю (que sais-je)?" Монтаня. Абеляръ не только не разрѣшалъ противорѣчій, но прямо желалъ помочь церкви устраненіемъ этого соблазна. Онъ указывалъ на вліяніе апокрифовъ или отреченныхъ, подложныхъ книгъ, а также на ошибки переписчиковъ.
Но конечно прискорбны были сами противорѣчія. Они касались, напримѣръ, такихъ вопросовъ: "Можно ли представлять Бога матеріально? Можетъ ли слово принять тѣло? Грѣшны ли дѣти? Справедливо ли самоубійство?" и т. д. Въ то же время Абеляръ находилъ въ Библіи слѣды античнаго антропоморфизма, осуждалъ аскетизмъ, высоко ставилъ древнихъ философовъ, считалъ даже нѣкоторыхъ изъ нихъ достойными канонизаціи: вѣдь, пользовались же ими даже апостолы! Ихъ естественная религія мѣстами казалась ему чуть не выше христіанства. Въ неконченной и написанной точно нашимъ языкомъ книжкѣ "Разговоръ между философомъ, евреемъ и христіаниномъ", вышедшей тогда же, намъ говоритъ словно Натанъ Мудрый Лессинга, желающій устранить изъ религіи всѣ чувственныя представленія.
Впрочемъ враги будто и не знали этихъ книжекъ: они набросились на сочиненіе, повидимому самое невинное. То было Введеніе въ теологію. Нужды нѣтъ, что авторъ желалъ "подавить ереси, которыми кишѣла Франція". Книжка возбуждала сомнѣніе въ своей благонадежности уже тѣмъ, что студенты схватились за нее: вѣдь, то была сущность лекцій ихъ любимца, которыхъ они давно ждали. Затѣмъ тонкость и свобода сужденій, смѣлость постановки вопросовъ, критическій духъ діалектики или, какъ говорится въ "Исторіи бѣдствій", "уподобленія человѣческаго разума",-- все это показалось завзятымъ церковникамъ слишкомъ свѣтскимъ.
Ктому же Введеніе конечно должно было взяться за "самую основу вѣроученія" -- за самое понятіе о Божествѣ: авторъ и назвалъ еще свою работу "О единствѣ и троичности". А давно ли соборъ осудилъ за эту тему Росцеллина? Положимъ, Абеляръ тутъ выступилъ противъ своего учителя, впадавшаго почти въ тритеизмъ; но случилась другая бѣда. Онъ впалъ въ ересь "единства лица" или въ сабеллизмъ, считая ипостаси лишь "аттрибутами" (27). Носясь съ своей діалектикой и съ классиками, онъ дѣлалъ сравненіе съ тремя частями силлогизма и обращалъ св. Духа въ платоновскій Логосъ.
И совершилось по Писанію: "сами враги -- наши судьи". Соборъ въ Суассонѣ сжегъ "Введеніе" (1121). А дѣло было не легкое. Самъ подсудимый доказалъ, что еретики-то -- судьи, у которыхъ выходило такъ, что "отецъ можетъ быть своимъ собственнымъ сыномъ". Главный изъ судей призналъ, что во "Введеніи" не было "ничего, что походило бы на открытую ересь". И вышелъ такой соблазнъ: Абеляра, возставшаго противъ Росцеллина, осудили за тотъ же номинализмъ, который сгубилъ Росцеллина; а потомъ, на соборѣ въ Санѣ, автора обвинили, за тѣ же книги, въ противоположной ереси!
То была двойная ошибка со стороны церкви. Осужденіе придало силу именно опаснымъ сторонамъ Абеляра и ослабило поддержку, которую всегда находила догма въ схоластикѣ. Человѣкъ вѣрующій, Абеляръ былъ самимъ разумомъ, протягивавшимъ руку вѣрѣ: онъ хотѣлъ именно подогнать вѣру къ схоластикѣ, чтобы "оградить ее отъ самой діалектики". Онъ говорилъ: "Не желаю быть Аристотелемъ, если это отдалитъ меня отъ Христа". Но послѣ осужденія кто могъ вѣрить въ искренность такихъ заявленій? Не безъ основанія приписывали страху ту передѣлку "Введенія", которую вскорѣ издалъ Абеляръ, подъ именемъ уже самой Христіанской Теологіи, здѣсь именно были выкинуты мѣста, осужденныя на соборѣ. И Абеляръ всячески старается опровергнуть и сабеллизмъ, и аріанство: онъ приводитъ даже примѣръ печати, воска и оттиска, сливающихся въ отпечатанномъ. Тѣмъ болѣе изумительно, что, двадцать лѣтъ спустя, Абеляра осудили на новомъ соборѣ и, главнымъ образомъ, опять за св. Троицу.
Впрочемъ, санскій соборъ уже былъ сознательнымъ походомъ противъ раціонализма вообще. Вѣдь, онъ былъ дѣломъ Бернара, т. е. мистики, этой теоріи стремленія непосредственно сливаться съ Богомъ, "по личному вдохновенію",-- стремленія до того сильнаго, что оно проявлялось даже у новыхъ еретиковъ, въ отпоръ формализму и обмірщенію церкви. Упиваясь Платономъ, котораго онъ зналъ только по Августину, Бернаръ сталъ "медоточивымъ (mellifluus) докторомъ". Онъ училъ, что "нужно безмѣрно любить Бога", углубляясь въ него "окомъ созерцанія". Онъ проповѣдовалъ сладость "экстаза" (excessus), т. е. выхожденія духа изъ самого себя, буддійскаго самоосвобожденія отъ мышленія, этого высшаго "ученаго невѣжества" (ignorantia docta). По словамъ профессора Гаусрата, онъ перетолковалъ, въ музыкальной лирикѣ своихъ проповѣдей, Пѣсню Пѣсней, какъ страстное обращеніе къ Христу, этому жениху души, этому "меду въ устахъ, благозвучію въ ушахъ, ликующему гимну сердца". Онъ научилъ братію, по кельямъ, простираться у креста, цѣловать, раны Христа, обливать слезами Его пронзенныя ноги, въ прерывающейся, всхлипывающей рѣчи выражать избытокъ ощущеній.
Бернаръ всей душой возненавидѣлъ ученыхъ умниковъ. Онъ писалъ папѣ объ ихъ апостолѣ, заимствуя у него же діалектическіе обороты: "Ему угодно знать все, и надъ небомъ, и подъ землей,-- все, кромѣ святаго невѣжества. Онъ поднимаетъ лицо къ небу, испытуетъ глубину Божію и, возвращаясь къ намъ, приноситъ несказуемыя слова, которыхъ никто не дерзнетъ произнести. Готовый разсудить все, онъ мнитъ о вещахъ выше разума, вопреки разуму и вѣрѣ. Что можетъ быть противнѣе разуму, какъ не усиліе преодолѣть разумъ разумомъ? Что противнѣе вѣрѣ, какъ не отказываться отъ вѣры въ то, чего нельзя постигнуть разумомъ? Этотъ человѣкъ въ потѣ лица своего вѣчно гоняется за новшествами и, не находя ихъ, выдумываетъ небывальщину, какъ правду. Кто можетъ выносить это? Кто не заткнетъ себѣ ушей при богохульствахъ новаго Арія, Сабеллія, Пелагія?'
Бернаръ приходилъ въ ужасъ и отъ нравственнаго богословія своего противника. Оно было поистинѣ изумительно для того времени. Мы знаемъ его только изъ одной книжки -- Познай самого себя (Scito te ipsum). Но основа вполнѣ ясна. Недаромъ среди 14-ти пунктовъ обвиненія на санскомъ соборѣ 6 взяты изъ "Познай самого себя"; и недаромъ эта книжка были подпольной, какъ и "Да и Нѣтъ". Смѣлость раціонализма, исканіе новшествъ нигдѣ такъ не блещутъ у'Абеляра: вѣдь, здѣсь дѣло касалось уже не философскихъ диспутовъ, а самой жизни, поведенія человѣка!
Книжка учила; "Грѣхъ -- только слово. Онъ состоитъ не въ проступкѣ, а въ намѣреніи, въ злой волѣ. Въ своемъ возмездіи, Богъ, судитъ скорѣе сердце, чѣмъ дѣяніе. Преступленіе невольное или по невѣденію не есть преступленіе: оттого Христосъ молилъ Господа простить распявшихъ его. Есть одинъ только грѣхъ -- нарушеніе требованій собственной совѣсти". Абеляръ до того настаиваетъ на намѣреніи, что даже доходитъ до іезуитскаго правила, что цѣль оправдываетъ средства. И онъ съ полной откровенностью указалъ на недостатки церковной практики возмездія, особенно исповѣди и отпущенія грѣховъ. Онъ отнимаетъ власть связывать и разрѣшать у дурныхъ владыкъ. Вотъ гдѣ сидѣлъ его ученикъ Арнольдъ брешьянскій! Онъ взялъ это положеніе въ основу своей церковной реформы и республики.
Ясно, что къ половинѣ 12-го столѣтія вполнѣ сложились оба направленія средневѣковой мысли. Съ тѣхъ поръ уже можно было называть діалектику и мистику "тѣломъ и душой схоластики". Не намъ судить, вѣрно ли это сравненіе, и кто былъ ближе къ сущности христіанства. Скажемъ только, въ заключеніе, что какъ бы ни грѣшилъ, разумомъ, въ глазахъ современниковъ, великій перипатетикъ 12-го вѣка, сердцемъ это былъ человѣкъ своего времени. Его вѣрующая, и именно христіанская, душа вылилась въ проповѣдяхъ. Это небольшое собраніе, которое опять ведетъ насъ къ милому Параклету, дороже намъ всѣхъ его богословскихъ трактатовъ. Въ немъ столько теплоты и простоты, а иногда драматизма и ѣдкой сатиры на грѣховодниковъ, особенно въ рясѣ, что эти проповѣди не остались бы безъ дѣйствія и въ наши дни. Въ нихъ больше всего вспоминается Христосъ нагорной проповѣди.
Послѣ всего сказаннаго, значеніе Протея 12-го вѣка въ умственномъ быту ясно.
Какъ философъ, Абеляръ -- чуть не отецъ схоластики, а стало быть, и парижскаго университета. Если эта наука началась съ Эригены, а въ Парижѣ уже въ 1050 г. было больше студентовъ, чѣмъ осѣдлыхъ жителей, зато толчокъ, данный этому преподаванію въ теченіе 30-ти лѣтъ (1108-- 1140), равняется возмужанію младенца.
А схоластика была не вздоромъ. Это -- первый выходъ разума, свѣтскости изъ рамокъ догмы, церковности. Вѣдь, разсуждать, хотя бы только объ одномъ богословіи, значило завести часы прогресса на безконечные сутки. Ктому же предметъ схоластики былъ самый высокій, всеобъемлющій: и она затрогивала всѣ вопросы древнихъ философовъ. Преобладаніе формальной стороны, діалектики, было неизбѣжно при узкомъ содержаніи. А именно тутъ-то Абеляръ и былъ виртуозъ: его природная сила въ талантѣ критика, диспутанта и профессора. Поразительно, трогательно видѣть, какъ этотъ свѣтлый, своеобразный умъ извивался и всегда всплывалъ наверхъ среди цѣлой бездны словесныхъ игръ, монашескихъ хитросплетеній и ссылокъ на всякихъ авторовъ. Таковъ былъ духъ времени: вѣдь, и Элоиза, съ рыданіями идя въ монастырь, сыпала выписками изъ Лукана.
Величіе Абеляра не въ идеяхъ: то не былъ геній, открывающій новые горизонты мысли. Тогда нельзя было разскочиться въ этомъ направленіи, и не въ виду однихъ Бернаровъ: слабы были знанія, эти источники мысли. О важнѣйшихъ наукахъ нашего времени не было и понятія. Хромали и семь свободныхъ искусствъ: первый ученый эпохи, Абеляръ зналъ только кусочекъ Аристотеля, и то по Боэцію, Цицерона, Сенеку, Светонія, главныхъ римскихъ поэтовъ да Беду, изъ отцовъ церкви -- лучше всего Августина и Іеронима. Вотъ и весь багажъ схоластика 12-го вѣка! Абеляра даже враги называютъ "піонеромъ", пролагателемъ пути въ схоластикѣ за методъ, эту основу педагогіи, въ широкомъ смыслѣ слова: это -- Френсисъ Бэконъ 12-го вѣка.
Тутъ-то и слава Абеляра. Очевидецъ говоритъ про осудившіе его соборы: "ему отказали въ правѣ отвѣчать и оправдываться изъ страха предъ его совершеннымъ искусствомъ въ діалектикѣ". Обаяніе его на слушателей было таково, что самъ профессоръ уступилъ ему каѳедру и превратился въ его ученика. А среди его учениковъ были такія свѣтила схоластики, какъ Петръ Ломбардъ, Іоаннъ Сольсбери, Оттонъ Фрейзингенъ, и такой политическій боецъ, какъ Арнольдъ Брешьянскій. Изъ ихъ рядовъ вышли 1 папа, 19 кардиналовъ, болѣе 50-ти владыкъ Франціи, Англіи и Германіи.
И была голосомъ всего образованнаго тогда міра надгробная надпись Петраклюнійскаго, которая гласила:
Галльскій Сократъ и западныхъ странъ Платонъ величайшій;
Нашъ Аристотель, средь всѣхъ мудрецовъ иль равный, иль высшій;
Свѣточъ познанья, всемірно прославленный; разносторонній
Умъ, и тонкій, и острый, силой мысли и слова
Все побѣждавшій; таковъ былъ Абеляръ несравненный.
А относительно другой части современниковъ славой Абеляра могли бы послужить его собственныя слова: "логика сдѣлала меня ненавистнымъ міру!" Зато теперь французы гордятся, что имъ принадлежитъ великій отецъ схоластики такъ же, какъ и ея разрушитель, Декартъ. И оба они стояли за разумъ и сомнѣніе, какъ оба родились въ Бретани, всегда пылавшей страстью къ независимости.
Введеніе разума въ теологію -- вторая слава нашего героя. Здѣсь значеніе Абеляра даже важнѣе, если имѣть въ виду не одну форму, но и содержаніе.
Проникновеніе философіи въ теологію не было новостью. Павелъ посѣщалъ аѳинскую школу, какъ бы водружая крестъ на могилѣ Сократа. Тертулліанъ вѣрно назвалъ греческихъ философовъ "патріархами ересей". Ансельмъ именуется отцомъ схоластическаго богословія. Но Абеляръ первый систематически подводилъ діалектику подъ корень догматики. Какъ раціоналистъ, онъ заложилъ тутъ основу, которая привела, въ 19-мъ вѣкѣ, къ исторической критикѣ тюбингенской школы и къ Давиду Штраусу: онъ даже предвосхитилъ многіе вопросы этой школы.
Могучему вліянію всѣхъ этихъ новшествъ помогалъ литературный талантъ. Какъ ни слаба латынь Абеляра съ точки зрѣнія цицероновской, она правильна, свободна, находчива. А слогъ "Исторіи бѣдствій" восхваляютъ даже враги нашего перепатетика. Это -- произведеніе художественное по изложенію. Еще болѣе виденъ художникъ, поэтъ въ "плачахъ" (28) и даже въ проповѣдяхъ. Но въ народныхъ пѣсняхъ это, какъ видно, былъ цѣлый трубадуръ: его романсы распѣвались толпой, наравнѣ съ твореніями знаменитаго лирика сѣверной Франціи, Тибо Шампанскаго. И это въ то время, когда французскій языкъ только слагался.
Но, на нашъ взглядъ, Абеляръ, и уже вмѣстѣ съ Элоизой, важнѣе всего, какъ яркое событіе въ исторіи народной психики. Здѣсь они еще болѣе поразительно переросли свой вѣкъ. Припомнимъ, что такое былъ человѣкъ въ первой половинѣ средневѣковья.
Мы видѣли, какъ постепенно тускнѣлъ классицизмъ, съ его жизнерадостнымъ взглядомъ, съ его признаніемъ правъ и красоты "этого міра", нашего земнаго существованія. Когда подходилъ 1000-й годъ, люди, "въ виду конца міра", по цѣлымъ годамъ не работали, не сберегали, не строились; а что было у нихъ, отдавали церквамъ и монастырямъ "для спасенія души": "міръ одѣлся въ бѣлое платье храмовъ", говоритъ очевидецъ. Нашъ свѣтъ, эта юдоль скорби и грѣховъ, совсѣмъ исчезалъ. Исчезалъ и человѣкъ, какъ личность, жаждущая жизни: онъ превращался въ жалкое, безвольное, по монастырямъ даже въ безсловесное, орудіе "того свѣта"; народы становились единымъ стадомъ римскаго пастыря и его служителей, которые сами, какъ евнухи, не понимали даже радостей семьи и считали земную любовь грѣхомъ.
Обращая взоры только къ "вещамъ невидимымъ", человѣкъ видѣлъ въ мірѣ видимомъ темницу души: завидовали дѣтямъ, которыя кучами переходили на тотъ свѣтъ отъ невѣжественнаго пренебреженія требованіями жизни. Опутанный на каждомъ шагу проявленіями то нечистой силы, то Промысла, лишенный даже слова Божія, скрытаго въ мертвой латыни, человѣкъ расплывался въ грезѣ, безконечной, какъ небо, но такой же холодной и однообразной. А женщина превращалась то въ гибельную скудель соблазна и въ вѣдьму, то въ неземное видѣніе Дѣвы Маріи и Беатриче Данта, то въ святую, то въ воображаемую "даму сердца рыцаря".
Блѣдные проблески заглушенной жизни лишь изрѣдка мелькали тамъ, гдѣ были болѣе живучи преданія античнаго человѣка, именно въ южной Франціи. Но папство спѣшило подавить ихъ, какъ "еретичество". Оно ненавидѣло, какъ грѣховную свѣтскость, и народную поэзію, начинавшую лепетать на новорожденныхъ мѣстныхъ нарѣчіяхъ. Въ романтической поэзіи Прованса дѣйствительно какъ будто просился къ новой жизни античный геній: здѣсь воскресало признаніе "этого свѣта", жажда земнаго бытія, человѣческаго чувства. Отсюда искра робко подымалась выше, переходила къ трубадурамъ сѣверной Франціи. Вдругъ она ослѣпила міръ мгновеннымъ, но грознымъ пожаромъ: явился, и не у поэтовъ, а въ жизни, почти непостижимый по тому времени романъ Абеляра и Элоизы.
Не станемъ по-аптекарски взвѣшивать чувства его и ея. Да тутъ нечего и копаться въ чужой душѣ. Дѣло ясно: она головой выше, чѣмъ онъ. Онъ -- Абеляръ, какъ Абеляръ. Эта натура, надломленная разсужденіями и обстоятельствами, и здѣсь оказалась мужскою, въ пошломъ значеніи слова. Абеляръ не могъ, подобно своему Арнольду, положить жизнь на алтарь убѣжденій: не хватило у него силенки и на беззавѣтную любовь. Честолюбіе карьериста сгубило дивный жертвенникъ сердца, воздвигнутый его подругой. Знаменитость каѳедры ощутила тяготу, замѣтивъ, что и у нея, какъ вездѣ, Минерва не уживалась съ Венерой: "мнѣ было прямо противно ходить на лекціи; я потерялъ бодрость", жалуется намъ профессоръ. И, какъ Самсонъ, проклялъ онъ женщину. Но Абеляръ -- не просто мужчина: онъ цѣнитъ счастье быть любимымъ царицей женской культуры того времени, которая сливалась съ нимъ душой, какъ просвѣщенный человѣкъ и его прямая ученица. Мы убѣждены, что еслибъ не преступленіе, совершенное надъ нимъ завистниками жизни, никакіе соблазны и пылкость крови не отвлекли бы его отъ Элоизы до могилы.
Да, идеалъ любви и здѣсь -- не онъ, а она. Историка и занимаетъ именно этотъ идеалъ, а не игра частностей въ романѣ. Перелистуйте всю нынѣшнюю уйму романовъ, припомните, что вы сами видѣли вокругъ, притомъ въ пору развода, гуманности общества, побѣды женскаго вопроса, -- и вамъ станетъ нето больно, нето стыдно отъ измельчанія человѣческаго сердца. Конечно, другое дѣло, если вы способны утѣшаться взглядами иныхъ ученыхъ, которые видятъ въ чувствѣ Элоизы что-то "болѣзненное, сумасбродное" и благоговѣйно вспоминаютъ слова новойжены Цезаря, своей Гретхенъ: "они поютъ обо мнѣ пѣсни; это нехорошо со стороны людей"...
Но возьмите и всю христіанскую литературу (въ язычествѣ женщина -- отрѣзанный ломоть): вы встрѣтите нѣчто подобное нашему роману развѣ только въ " Ромео и Джульетѣ" да въ "Новой Элоизп"". Но, вѣдь, это -- воплощеніе животворнаго духа Возрожденія и Просвѣщенія, т. е. тѣхъ богатырскихъ эпохъ, когда человѣчество осѣняется какимъ-то особымъ просвѣщеніемъ и живетъ во-всю, сбрасывая съ себя оковы всякихъ пережитковъ и предразсудковъ. И это -- воплощеніе только, такъ сказать, теоретическое, созданіе художественнаго вымысла. Вотъ, на нашъ взглядъ, историческая перспектива, цѣпь временъ, безъ которой намъ не понять его и ее 13-го вѣка.
Только указанною выше мощью "того свѣта" объясняется вся сила этого вулканическаго протеста жизни, личности, погибающаго "человѣка". "Вы поете все обо мнѣ. И меня далеко знаютъ, а многія завидуютъ мнѣ: на всѣхъ языкахъ славятъ вашу Элоизу; на каждой улицѣ, въ каждомъ домѣ раздается мое имя. Клянусь, я не промѣняла бы моей доли, еслибы даже владыка міра, Августъ, удостоилъ меня своей руки и принесъ мнѣ въ даръ вселенную",-- говоритъ намъ она сама. И она права: онъ, этотъ схоластикъ и карьеристъ, самъ, по непреодолимой силѣ поэзіи, сдѣлалъ ихъ романъ дѣломъ общественнымъ. Иначе и быть не могло: "былое" вождей мысли -- всеобщее достояніе, какъ и ихъ "думы".
Элоиза доказала жизнью, что ея слова -- не одно поэтическое выраженіе. Ему было легко охладѣть, въ смыслѣ страсти, послѣ превращенія въ евнуха. Она, полная здоровья и, на глазахъ у Бернара, не стыдившаяся дарованныхъ природой вожделѣній, осталась вѣрна своему "единственному". Она жаждала только его бесѣдъ, лицезрѣнія. Для насъ выше нѣтъ той любви, какая сквозитъ въ тонкой чуткости заботъ Элоизы объ Абелярѣ: она знала его адресъ -- и не писала ему. Ее прорвало только, когда она прочла "Исторію бѣдствій", вѣрно разсчитавъ, что невѣдомый "другъ", которому посвящалось это письмо,-- она.
И письма Элоизы вышли не только перломъ литературы, но "человѣческимъ" документомъ: по искренности, простотѣ, по страстнымъ отзвукамъ "Пѣсни Пѣсней", это -- наши, частныя письма, какъ бы случайно забревшія въ тотъ вѣкъ, когда, за отсутствіемъ личности, посланія сочинялись только учеными и для обнародованія, какъ литературныя произведенія. Д'Аламберъ хорошо оцѣнилъ ихъ, написавъ Руссо: "Если вы говорите, что женщины не умѣютъ ни описывать, ни чувствовать настоящую любовь, значитъ вы не читали писемъ Элоизы".
Въ письмахъ Элоизы поставленъ весь женскій вопросъ, какъ онъ ставился въ лучшую пору Эллады и въ эпоху Возрожденія, при Петраркѣ. Она вспоминаетъ Аспазію и, по этому поводу, сознательно обнаруживаетъ "вольнодумство страсти": она говоритъ о "святомъ заблужденіи" (sanctus error), о "блаженной лжи" (beata fallacia). Она роняетъ даже совсѣмъ изумительную для того времеми фразу: "пусть не считаетъ себя непродажной та женщина, которая охотнѣе выходитъ за богатаго, чѣмъ за бѣднаго". Сюда же ведетъ глубокое психологическое соображеніе, такъ наивно и мило выраженное въ упрекѣ Абеляру: "еслибъ ты меньше вѣрилъ мнѣ, ты больше дорожилъ бы мной". А онъ, въ отвѣтъ,, расширяетъ женскій вопросъ до понятій нашего времени: онъ противъ обычныхъ, "низкихъ женскихъ работъ" для такихъ женщинъ, какъ она. И, при всей сдержанности запуганнаго монаха, въ "Исторіи бѣдствій" сквозитъ признаніе основнаго земнаго чувства: "походка обличаетъ богиню", можно сказать словами Виргилія про теплющуюся здѣсь страсть.
Эта человѣчная сила потрясла даже сердца 12-го вѣка. Добровольно принятый на себя позоръ сталъ торжественнымъ сіяніемъ надъ челомъ Элоизы. Всѣ глубоко уважали ее: самъ Бернаръ былъ очарованъ ею. Судьба влюбленныхъ вызывала слезы толпы, вздохи поэтовъ; цвѣтами украшались ихъ могилы. И вѣрили наивнымъ словамъ Турскаго лѣтописца: "Поглощаемая скорбью, она рѣшила и мертвою лежать въ могилѣ мужа. И когда скончалась, ее отнесли къ могилѣ. Супругъ, задолго раньше умершій, принялъ ее съ распростертыми объятіями и сжалъ ее въ своихъ рукахъ". Скажемъ словами Гизо: "Умъ и ученость Абеляра обезсмертили его въ книгахъ; любовь Элоизы снискала ея любимцу, какъ и ей самой, безсмертіе въ сердцахъ".
Въ "Исторіи бѣдствій" живы и другія основныя черты личности, человѣка новаго времени, что и трогаетъ насъ на разстояніи восьми вѣковъ. Самопризнаніе, автобіографія -- это грѣхъ для того времени, когда художникъ и писатель смиренно скрывали свои имена, приступая къ своему дѣлу послѣ поста, молитвы и исповѣди. Если не считать исповѣди Августина, близкаго къ классическому міру, такихъ произведеній не найти до Петрарки и Руссо. Общій тонъ "Исторіи бѣдствій" -- также музыка изъ другой оперы. Это -- не хандра монаха, а міровая скорбь Цицерона, Сенеки и Тацита, воскресшая у Петрарки, Руссо и Байрона. Мы слышимъ словно отзвуки "Еврейскихъ мелодій" послѣдняго въ тоскливыхъ, чувствительныхъ Плачахъ (29).
Отсюда и античная гордость, самосознаніе личности, а также связанное съ ней славолюбіе, исканіе любви народной. Очевидецъ и ученикъ Абеляра говоритъ: "Онъ смолоду былъ такъ надмененъ (arrogans), такъ полонъ вѣры въ свой геній, что не могъ снисходить съ высоты своего ума, чтобы слушать уроки своихъ учителей". Съ этимъ связанъ первый признакъ личности и генія,-- своеобразность, самоопредѣленіе, а стало быть, и неугомонное отрицаніе. Въ самомъ дѣлѣ, что это было за бродило жизни! Послѣ соборнаго осужденія, ничего нельзя было дѣлать Голіаѳу -- ни читать лекціи, ни издавать книги: такъ онъ не даетъ жить своимъ палачамъ въ Сен-Дени, выуживаетъ изъ мрака неизвѣстности какого-то Ареопагита. И ужъ таково положеніе обновителей жизни: каждый ихъ шагъ -- буря, слава и... зависть, страхъ. Абеляръ "шутя" ткнулъ монаха носомъ въ Ареопагита, а вышелъ всенародный соблазнъ въ церкви. И любящее покой мракобѣсіе завопило: "вотъ врагъ всего государства!"
Впрочемъ намъ-то, знающимъ исторію Абеляра, не трудно видѣть, что вся его жизнь была протестомъ и безпокойнымъ бродиломъ. Но это и всѣ понимали съ самаго начала. Лѣтописецъ, рисуя изображеніе каменной Троицы въ Параклетѣ, замѣчаетъ: "оно было необычайно, какъ все у него". Петрарка припечаталъ это мнѣніе словами: "онъ былъ необычаенъ во всемъ". Этотъ геній Возрожденія горячо любилъ Абеляра: его душа новаго человѣка чуяла въ немъ своего предтечу такъ же, какъ мы чуемъ что-то родное въ нихъ обоихъ.
Значеніемъ нашего героя, какъ "человѣка", объясняется замѣчательная его судьба въ потомствѣ. Нужды нѣтъ, что сочиненія Абеляра лежали запретнымъ плодомъ почти до половины 19-го вѣка, чего не случилось ни съ однимъ философомъ: о немъ не переставали говорить не только во всякой исторіи философіи, но и вообще въ просвѣщенныхъ кругахъ.
При жизни имъ интересовались даже люди необразованные. Тогда и тотчасъ по смерти его писатели говорили: "Это -- удивительный (mirabilis) философъ, славнѣйшій учитель; мы не видѣли ничего подобнаго, да и прежде не было такого". Поэты славили его, какъ своего запѣвалу и какъ друга "женщины, какой, право, не было другой на свѣтѣ". Они даже думали, что Абеляръ сочинилъ знаменитый "Романъ Розы", гдѣ упоминается о немъ: увѣряли, что набросанный тамъ портретъ Красоты -- сама Элоиза. Не прошло ста лѣтъ, какъ ихъ переписка появилась на французскомъ языкѣ. Потомъ этотъ общій языкъ страсти передѣлывали на всѣ лады, по вкусу временъ.
Въ средніе вѣка это было частью чародѣйство (3"), частью сама рыцарская наивность: иногда наша чета даже считалась такимъ же вымысломъ, какъ Тристанъ и Изольда, эти идеалы сказочной любви. Въ 17-мъ вѣкѣ тутъ выражалась утонченная любезность маркизовъ и ихъ дамочекъ. Въ эпоху сантиментализма явилась "Новая Элоиза". Возникла куча подложныхъ писемъ и жизнеописаній нашихъ героевъ (31). Шатобріанъ взялъ ихъ имя для изображенія христіанской любви. Въ наше время переписка Абеляра и Элоизы составляетъ уже достояніе народныхъ библіотекъ (напр., нѣмецкій переводъ въ Universal-Bibliothek" Reclam'd). А въ Парижѣ, на кладбищѣ Отца Ляшеза, подъ величавыми кипарисами и туями, не бываетъ пусто у часовеньки художника Ленуара. Завѣтная гробница всегда покрыта цвѣтами. И несчастливые любовники дрожащими руками отрываютъ блестящіе листки темнаго плюща, которые, засыхая, походятъ на сердечки.
Абеляръ и Элоиза не умираютъ: они не могутъ умереть, пока будетъ жить человѣкъ, съ самою могучей, жизнедавческой и убійственной, съ самою сладкой и мучительной изъ его страстей. И если каждому изъ насъ приходится оплакивать горе, то пожалѣемъ ее, а не его. Если трудно вообразить что-нибудь ужаснѣе бѣдствій Абеляра, зато врядъ-ли можетъ быть счастье выше того, которое испыталъ этотъ предокъ свободомыслія, мученикъ за благородныя убѣжденія: онъ жилъ въ сіяніи славы; онъ былъ любимъ, какъ божество, идеаломъ женщины.
X. Книги объ Абелярѣ и Элоизѣ.
Долго, безпримѣрно долго знали Абеляра только по наслышкѣ. И то были лишь отрывочныя, краткія, даже случайныя извѣстія у современниковъ или ихъ ближайшихъ преемниковъ. Таковы, главнымъ образомъ, ученики и поклонники "перипатетика" -- Петръ Достопочтенный, Іоаннъ Сольсбери и Оттонъ епископъ Фрейзингенскій (32). Приходится причислить сюда и такой ненадежный источникъ, какъ гонители Абеляра -- Бернаръ и его поклонникъ, Сен-Викторъ, который укоренялъ мистику въ собственномъ монастырѣ подъ Парижемъ. Указанія перваго находятся въ его страстныхъ письмахъ-доносахъ; второй обобщилъ этотъ сыскъ въ книжкѣ "Противъ явныхъ и уже осужденныхъ ересей".
Этими очевидцами пользовались позднѣйшіе лѣтописцы, не прибавляя ничего новаго. То же должно сказать о множествѣ замѣтокъ о великомъ діалектикѣ, появлявшихся въ 17-мъ и 18-мъ вѣкахъ въ общихъ исторіяхъ и словаряхъ, наиболѣе издававшихся монахами, а позже -- и такими просвѣтителями, какъ Bayle (Dictionnaire critique), Diderot (Encyklopedie), Moreri (Dictionnaire). Отдѣльныя сочиненія объ Абелярѣ долго были лишь пересказомъ Оттона да "Исторіи бѣдствій", обыкновенно съ прибавкой вымысловъ. Они начинаются съ 16-го вѣка, когда одинъ его землякъ, Argentré, набросалъ родъ его біографійки въ своей "Histoire de Bretagne" (1538).
Переворотъ въ изученіи Абеляра составляетъ конечно его собственное свидѣтельство. Первое изданіе его сочиненій появилось въ 1616 году, благодаря монаху Амбёзіусу (Amboise) и Дюшену (Duchesne). Это дѣльное изданіе недаромъ названо "Abaelardi et Heloisae Opera": сюда вошло все существенное,-- не только главные труды Абеляра (по богословію), но и важнѣйшіе документы. Здѣсь-то впервые была напечатана и Ніstoria calamitatum, по рукописи Петрарки, на которой сохранилось много любопытныхъ замѣтокъ великаго отца Возрожденія. Тутъ и переписка Абеляра съ Элоизой, снабженная полезными, хотя иногда наивными, примѣчаніями Кверцетана, которыми и мы воспользовались. Ее переиздали, съ поправками, извѣстные филологи -- Rawlinson (1718) и Orellius (1841). Тотчасъ-же пошелъ рядъ переводовъ писемъ на французскій языкъ. Лучшій (1840) принадлежалъ знатоку средневѣковаго быта, Библіофилу Жакобу (псевдонимъ Поля Лякруа), который снабдилъ свое изданіе дѣльными примѣчаніями. Въ послѣднее время явился изящный и вѣрный переводъ Gréard'а, съ приложеніемъ подлинника.
Настоящимъ ученымъ издателемъ и изслѣдователемъ предмета оказался парижскій профессоръ философіи, Викторъ Дузэнъ (Cousin). Съ помощью французскаго правительства, онъ далъ, въ 1849--1859 годахъ, полное и роскошное изданіе трудовъ Абеляра, въ двухъ большихъ томахъ, которые легли въ основаніе и нашей книжки. Кузэнъ сличилъ четыре рукописи и прибавилъ примѣчанія Кверцетана. Въ "Opera Abaelarbi" Кузэна впервые появились всѣ работы перипатетика среднихъ вѣковъ. Переписка занимаетъ въ нихъ 173 большихъ страницы, со включеніемъ "Исторіи бѣдствій". Въ приложеніи находятся важнѣйшіе для біографіи Абеляра документы. Тому-же Кузэну мы обязаны другою научной заслугой. Преддверіемъ къ его капитальному изданію служили впервые напечатанныя имъ, въ 1836 году (въ "Documents inédits ralatifs à l'Histoire de France"), философскія сочиненія Абеляра, въ дополненіе къ богословскому изданію Амбёзіуса. Здѣсь, въ обширномъ введеніи, дана историческая характеристика и оцѣнка работъ знаменитаго діалектика (33).
Этотъ трудъ послужилъ началомъ истинно-научной разработки предмета. До тѣхъ поръ отдѣльныя сочиненія о нашей четѣ напоминали работу Аржантрэ, въ которой больше вымысла, чѣмъ дѣла. Его преемникъ, аббатъ Gervaise, какъ говорятъ, описалъ даже (1720), подъ именемъ "жизни Абеляра и Элоизы", собственныя приключенія съ одной черничкой. Не то появлялись такія лже-ученыя сочиненія, какъ новый доносъ-пасквиль іезуита Клемана въ "Histoire littéraire de la France" (1830). А послѣ изданія Кузэна явилась работа Гизо и его жены, блестящая и по изложенію, и по взглядамъ,-- "Essai historique sur la vie et les écrits d'Abailard et d'Heloise" (1839). Это сочиненіе составило введеніе къ новому переводу всѣхъ, открытыхъ къ тому времени, писемъ: ихъ оказалось двѣнадцать -- 8 его, 4 ея. Къ этому изданію приложенъ также первый переводъ "Плачей", найденныхъ въ 1838 году въ Ватиканѣ, въ одной рукописи 13-го вѣка.
Въ 1845 г. Абеляръ дождался и своего настоящаго біографа. "Abélard" французскаго философа, Шарля Ремюза (Rémusat), до сихъ поръ составляетъ основное изслѣдованіе предмета. Здѣсь, въ двухъ большихъ томахъ, снабженныхъ всѣмъ научнымъ снаряженіемъ, исчерпана жизнь нашихъ героевъ и дана критическая оцѣнка Абеляра, въ связи съ дѣльной исторіей схоластики. Въ какомъ благородномъ духѣ написано сочиненіе, видно изъ того, что автора привлекла къ дѣлу страсть къ нашей четѣ: онъ началъ даже съ "драматическаго романа", когда увидалъ имя своихъ любимцевъ на театральной афишѣ.
Съ тѣхъ поръ стали немыслимы поверхностные и пристрастные памфлеты, которыхъ появлялось прежде не мало, особенно у нѣмцевъ (34). То немногое, что могло возникнуть послѣ Ремюза, опиралось на него и не давало почти ничего новаго, ни относительно матеріала, ни въ смыслѣ его освѣщенія. Мы должны сказать это и о лучшемъ изъ новѣйшихъ трудовъ -- о работѣ талантливаго профессора Гаусрата (1895). Она написана прекрасно: ученый авторъ извѣстенъ и своими историческими романами (35). Она добросовѣстно разработана по источникамъ: это -- послѣднее слово науки по данному вопросу. Абеляръ Гаусрата рисуется предъ нами въ широкой исторической средѣ. А возвышенный взглядъ автора ясенъ уже изъ словъ вступленія:
Въ каждомъ столѣтіи были свои лучеммкы за идею, потому что безконечны акты той старой трагедіи, о которой св. Іоаннъ сказалъ: "и свѣтъ во тьмѣ свѣтитъ; и тьма не объяла его". Въ сознаніи массъ незыблемо господствуетъ унаслѣдованное міровоззрѣніе. Великая новая идея можетъ завоевать себѣ положеніе только борьбой съ современниками, борьбой съ далеко болѣе сильнымъ противникомъ. Поэтому судьба представителя такого рода идеи предрѣшена заранѣе. Нововводителя ожидаютъ въ жизни отреченія, всякаго рода непріятности, преслѣдованія и злословіе.
С.-Петербургъ. 4 іюля 1902.
ГЛАВА I.
Высшее блаженство.
Человѣческія чувства часто гораздо сильнѣе возбуждаются или смягчаются примѣрами, нежели словами. А потому, послѣ личной утѣшительной бесѣды, я рѣшился написать тебѣ, отсутствующему, о бѣдствіяхъ, мною самимъ испытанныхъ, дабы въ сравненіи съ ними собственныя твои страданія показались или ничтожными, или незначительными, и ты могъ бы легче переносить ихъ.
Родился я въ одномъ мѣстечкѣ, расположенномъ у преддверія Бретани, миляхъ въ восьми къ востоку отъ города Нанта, и называемомъ Паллэ (37). Одаренный отъ природы моей родины или отъ моихъ предковъ воспріимчивымъ характеромъ, я оказался также весьма способнымъ и къ научнымъ занятіямъ. Отецъ мой, раньше чѣмъ поступить въ военную службу, получилъ нѣкоторое образованіе, а потому и впослѣдствіи такъ любилъ науку, что рѣшилъ дать образованіе всѣмъ своимъ сыновьямъ, прежде чѣмъ готовить ихъ къ воинскому дѣлу. Это рѣшеніе онъ дѣйствительно исполнилъ. Меня, какъ первенца, онъ любилъ больше всѣхъ, а потому особенно заботился о моемъ образованіи. Я же чѣмъ далѣе шелъ впередъ въ изученіи наукъ, тѣмъ болѣе чувствовалъ къ нимъ пламенную любовь и, наконецъ, былъ увлеченъ ими до такой степени, что, предоставивъ своимъ младшимъ братьямъ воинскую славу, наслѣдство и права старшаго въ родѣ, совершенно отказался отъ службы Марсу и удалился на лоно Минервы. Предпочитая діалектику всѣмъ прочимъ отраслямъ философіи, я промѣнялъ свои военные доспѣхи на это умственное вооруженіе и трофеямъ военнымъ предпочелъ побѣды словесныя. Затѣмъ, странствуя по разнымъ провинціямъ и постоянно упражняясь въ диспутахъ повсюду (38), гдѣ только узка валъ я о процвѣтаніи этого искусства, сдѣлался я соревнователемъ перипатетиковъ.
Наконецъ, прибылъ я въ Парижъ, гдѣ уже давно процвѣтала эта отрасль познанія, и явился къ Гильому Шампо, славному въ то время учителю, который и сталъ моимъ наставникомъ. Сперва я былъ принятъ имъ благосклонно, но вскорѣ сталъ ему непріятенъ, такъ какъ началъ опровергать нѣкоторыя его идеи, часто выступалъ противъ него въ спорахъ, а иногда оказывался и побѣдителемъ. Это возбуждало въ лучшихъ моихъ сотоварищахъ по ученію негодованіе, тѣмъ болѣе сильное, что я былъ гораздо моложе ихъ и по возрасту, и по учебному курсу. Здѣсь-то и начались мои бѣдствія, продолжающіяся понынѣ; чѣмъ больше росла моя извѣстность, тѣмъ сильнѣе воспламенялась зависть ко мнѣ. Наконецъ, возымѣвъ о своемъ умѣ высокое мнѣніе, не соотвѣтствующее силамъ моего юнаго возраста, я задумалъ самъ стать во главѣ школы и началъ уже выбирать мѣсто, гдѣ можно было бы начать это дѣли.
Такимъ мѣстомъ представлялся мнѣ важный въ то время городъ Меленъ (39), бывшій мѣстопребываніемъ короля. Вышесказанный мой наставникъ догадался объ этомъ и, стараясь какъ можно болѣе удалясь мою школу отъ своей, началъ дѣйствовать втайнѣ всѣми способами, какими только могъ, чтобы помѣшать моему намѣренію и лишить меня избраннаго мною мѣста раньше, чѣмъ я оставлю его школу. Но такъ какъ нѣкоторые вліятельные люди относились къ нему недружелюбно, то я, пользуясь ихъ содѣйствіемъ, достигъ своей цѣли: его явная зависть ко мнѣ многихъ побудила стать на мою сторону.
Съ самаго же начала моихъ уроковъ молва о моемъ искусствѣ въ діалектикѣ распространилась до такой степени, что мало по малу совсѣмъ заглушила прежнюю славу не только моихъ соучениковъ, по даже и самого учителя. Вслѣдствіе этого я сталъ дѣйствовать еще увѣреннѣе и перенесъ свою школу въ ближайшій къ Парнасу городъ Норбейль (40), гдѣ могъ имѣть случай чаще состязаться въ диспутахъ со своими противниками.
Но немного времени спустя, отъ неумѣренныхъ научныхъ за нятій я заболѣлъ общею слабостью силъ и долженъ былъ вернуться къ себѣ на родину. Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, какъ бы удаленный изъ Франціи, я былъ предметомъ живѣйшаго сожалѣнія для всѣхъ, кого привлекало изученіе діалектики. По прошествіи же этого времени, когда я уже оправился отъ своей болѣзни, мой бывшій наставникъ Гильомъ, парижскій архидіаконъ, перемѣнилъ прежнюю свою рясу и вступилъ въ ряды "регулярнаго" духовенства, какъ говорили, съ тѣмъ намѣреніемъ, чтобы казаться болѣе благочестивымъ и такимъ образомъ скорѣе достигнуть высшихъ степеней, что вскорѣ и оправдалось, такъ какъ онъ сдѣланъ былъ епископомъ шалонскимъ. Впрочемъ, эта перемѣна не удалила его изъ Парижа и не отвлекла отъ привычныхъ занятій философіей; напротивъ, въ томъ самомъ монастырѣ, куда онъ поступилъ но религіозному убѣжденію, онъ тотчасъ же, по своему обычаю, началъ заниматься публичнымъ преподаваніемъ.
Тогда я, вернувшись къ нему, сталъ слушать у него риторику и, въ числѣ прочихъ нашихъ ученыхъ состязаній, своими ясными доводами побудилъ его измѣнить, и даже совершенно разрушить, прежнее его ученіе объ универсаліяхъ. Именно, онъ держался того мнѣнія, что универсаліи составляютъ сущность отдѣльныхъ вещей, которыя, слѣдовательно, различаются между собой не по существу, а только но разнообразію происходящихъ случайностей. Впослѣдствіи же онъ измѣнилъ это мнѣніе въ томъ смыслѣ, что сталъ признавать универсаліи тожественными съ отдѣльными вещами, ибо они, при всемъ различіи послѣднихъ, остаются безъ измѣненія.
Этотъ вопросъ объ универсаліяхъ является въ діалектикѣ однимъ изъ важнѣйшихъ: самъ Порфирій, въ своихъ Введеніяхъ, разсуждая объ этомъ предметѣ, не рѣшился высказаться окончательно, говоря, что "это -- дѣло чрезвычайной важности" (41). Оттого-то, когда Шампо вынужденъ былъ сначала измѣнить, а потомъ и совсѣмъ бросить свое прежнее мнѣніе, всѣ стали относиться къ его урокамъ такъ недовѣрчиво, что едва даже позволяли ему преподавать діалектику, словно вся эта паука заключается только въ одномъ вопросѣ, объ универсаліяхъ. Это обстоятельство придало моему ученію такую силу и вліяніе, что люди, бывшіе ранѣе самыми ревностными приверженцами моего наставника и сильнѣе всѣхъ нападавшіе на мои мнѣнія, стали теперь стекаться на мои уроки. Даже преемникъ моего наставника въ парижской школѣ самъ предложилъ мнѣ занять его мѣсто и сдѣлался моимъ слушателемъ въ той самой школѣ, гдѣ раньше процвѣталъ его и мой наставникъ.
Итакъ, вскорѣ я сдѣлался владыкой въ преподаваніи діалектики (42). Трудно и выразить, до какой степени сталъ теперь нашъ бывшій учитель мучиться отъ зависти и отъ огорченія. Онъ не въ силахъ былъ перенести этого удара и снова сталъ стараться хитростью удалить меня. Но такъ какъ у него не было повода открыто выступить противъ меня, то онъ обвинилъ въ разныхъ гнусностяхъ преподавателя, уступившаго мнѣ свое мѣсто, и удалилъ его изъ школы, а на его мѣсто посадилъ моего противника. Тогда я возвратился въ Меленъ и снова открылъ тамъ свою школу; и чѣмъ болѣе явно преслѣдовалъ онъ меня своей завистью, тѣмъ болѣе росло мое вліяніе, по слову поэта: "Высшее -- зависти цѣль; открыты бурямъ вершины" (Ovid. Reined. Amorum. I, 369).
Немного времени спустя, узнавъ, что почти всѣ ученики весьма сомнѣваются въ его религіозности и недоброжелательно отзываются объ его обращеніи, которое по помѣшало ему остаться въ Парижѣ, онъ удалился, вмѣстѣ со своимъ немногочисленнымъ братствомъ и школой, въ одну деревню, довольно удаленную отъ города. А я сейчасъ же вернулся изъ Мелена въ Парижъ, въ надеждѣ, что онъ наконецъ оставитъ меня въ покоѣ. По такъ какъ мое мѣсто отдано было имъ моему противнику, то я раскинулъ свой школьный станъ за городомъ, на горѣ св. Женевьевы (43), какъ бы намѣреваясь вести осаду противъ похитителя моего мѣста. Услыхавъ объ этомъ, нашъ учитель, безъ всякаго зазрѣнія совѣсти, немедленно вернулся въ Парижъ и перевелъ бывшихъ еще при немъ учениковъ и свое братство въ прежній свой монастырь, какъ бы желая избавить отъ моей осады своего покинутаго намѣстника. По вмѣсто того, чтобы оказать помощь, онъ жестоко ему повредилъ. Прежде у этого несчастнаго было хоть нѣсколько учениковъ, слушавшихъ преимущественно его лекціи о Присціанѣ (44), о которыхъ отзывались съ большой похвалой; но съ пріѣздомъ самого Гильома онъ лишился почти всѣхъ слушателей, такъ что ему пришлось прекратить свой курсъ. Вскорѣ послѣ того, вѣроятно уже утративъ надежду на мірскую славу, онъ и самъ поступилъ въ монастырь.
Послѣ возвращенія нашего бывшаго наставника въ Парижъ, диспуты нашихъ учениковъ, какъ съ нимъ самимъ, такъ и съ его слушателями, а также побѣды, дарованныя судьбой въ этихъ схваткахъ нашей сторонѣ, а вмѣстѣ съ нею и мнѣ самому, тебѣ уже достаточно извѣстны. Я же могу только смѣло, хотя и скромнѣе, повторить слова Аякса: "Объ участи боя спросите вы?-- Изъ него не вышелъ я побѣжденнымъ" (Ovid. Metamorph. XIII, 89). Ибо если бы я и молчалъ, то само дѣло говоритъ за себя; и исходъ его ясно обозначаетъ все.
Среди этихъ происшествій, возлюбленная мать моя, Люція, вызвала меня къ себѣ, на родину, такъ какъ отецъ мой, Беренгарій, постригся въ монахи, и она намѣревалась поступить такъ же. Когда это совершилось, я возвратился во Францію (45) главнымъ образомъ для изученія богословія, которое тогда преподавалось уже не разъ упомянутымъ наставникомъ нашимъ Гильомомъ въ шалонскомъ епископствѣ. Но его учитель, Ансельмъ ланскій (46), съ давнихъ поръ считался въ этой наукѣ высшимъ наставникомъ.
Итакъ, я обратился къ этому старцу, который своей славой былъ обязанъ не столько достоинствамъ ума или памяти, сколько долголѣтнему опыту. Если кто-нибудь приходилъ къ нему въ надеждѣ разрѣшить свое недоумѣніе но какому-нибудь вопросу, то возвращался отъ него съ еще большими недоумѣніями. Онъ удивлялъ слушавшихъ его, но ничего не въ состояніи былъ отвѣчать вопрошающимъ. Онъ изумительно владѣлъ словомъ, но слово это было бѣдно содержаніемъ и лишено мысли. Зажигая свой огонь, онъ наполнялъ весь домъ дымомъ, а не освѣщалъ его свѣтомъ. Онъ похожъ былъ на дерево, все покрытое листьями, которое издали представлялось величественнымъ, но вблизи и при внимательномъ разсмотрѣніи оказывалось безплоднымъ, 11 вотъ, приблизившись къ этому древу, чтобы собрать съ него плоды, я уразумѣлъ, что передо мной была смоковница, проклятая Господомъ, или тотъ старый дубъ, съ которымъ Луканъ сравниваетъ Помпея, говоря "Великаго имени призракъ, словно возвышенный дубъ среди плодоноснаго поля". (Lucan. Phars. IV, 135).
Убѣдившись въ этомъ, я недолго оставался въ праздности подъ его тѣнью. Мало по малу я сталъ все рѣже и рѣже посѣщать его лекціи. Это обидѣло нѣкоторыхъ выдающихся его учениковъ, которымъ показалось, что я съ презрѣніемъ смотрю на столь великаго учителя. И вотъ, тайно возстановляя его противъ меня, они своими наговорами достигли того, что онъ сталъ относиться ко мнѣ враждебно.
Однажды, послѣ учебныхъ занятій, мы, ученики, завели между собой шутливый разговоръ. Одинъ изъ учениковъ коварно спросилъ меня, что я думаю насчетъ чтенія Священнаго Писанія, такъ какъ до того времени я изучалъ только свѣтскія книги. Я отвѣчалъ, что нахожу изученіе Священнаго Писанія весьма полезнымъ, ибо оно научаетъ насъ спасенію души: но что при этомъ я крайне удивляюсь, видя, что люди ученые для уразумѣнія священныхъ книгъ не довольствуются ихъ текстомъ или толкованіями свв. отцовъ, а нуждаются еще въ постороннемъ учительствѣ. Почти всѣ присутствовавшіе засмѣялись и стали спрашивать меня, хватило ли бы у меня силы и смѣлости заняться толкованіемъ священныхъ книгъ? Я отвѣчалъ, что готовъ попробовать, если они того пожелаютъ. Тогда всѣ, съ различными восклицаніями и еще болѣе громкимъ смѣхомъ, сказали: "Разумѣется, мы этого хотимъ; возьмите толкованіе на какой-нибудь необычный текстъ, и посмотримъ, какъ-то вы исполните свое обѣщаніе."
Всѣми избрано было одно изъ самыхъ темныхъ пророчествъ Іезекіиля. Я взялъ толкованіе и тотчасъ же пригласилъ ихъ на завтра на свою лекцію. Они, противъ моего желанія, стали давать мнѣ разные совѣты, говоря, что съ такимъ важнымъ дѣломъ не слѣдуетъ спѣшить, и что мнѣ, какъ человѣку неопытному, необходимо подольше и основательнѣе обдумать мое объясненіе. Я съ досадой отвѣчалъ, что привыкъ полагаться не на долгій трудъ, а на свой разумъ, и прибавилъ, что или я совсѣмъ откажусь отъ своего намѣренія, или же они должны непремѣнно завтра быть на моей лекціи.
На эту первую мою лекцію собралось мало слушателей: всѣмъ казалось смѣшно, что я, до сихъ поръ еще почти вовсе не изучавшій Священнаго Писанія, такъ смѣло взялся за такую задачу. Однако же всѣмъ присутствовавшимъ эта лекція такъ понравилась, что они с тали отзываться о ней съ большими похвалами и просить меня продолжать объясненія по предложенному мною способу. Узнавъ объ этомъ, небывшіе на первой лекціи цѣлой толпой явились на вторую и третью; и всѣ усердно стали, переписывать тѣ объясненія, какія были мною даны въ первый день.