Книговод

Экскурсии в область психиатрии

Лесевич Владимир Викторович


Экскурсіи въ область психіатріи *).

*) Русская Мысль, кн. II.

2. О психическомъ возрожденіи.

VI.

   Разсматривая условія, при которыхъ возникаетъ и развивается психическое вырожденіе, мы указали на исходныя точки дегенеративныхъ рядовъ и пояснили, что разысканіе источниковъ дегенераціи имѣетъ особенно важное значеніе съ соціологической точки зрѣнія, такъ какъ, разъ вырожденію положено начало, законъ наслѣдственности довершаетъ остальное. Надорванное потомство быстро проходитъ при этомъ по ступенямъ возростающей психической дезорганизаціи и, наконецъ, исчезаетъ. Характеризуя затѣмъ современныя условія возникновенія дегенеративныхъ рядовъ и обстоятельства, споспѣшествующія въ настоящее время росту дегенераціи, мы старались показать преизобиліе ихъ въ европейскомъ обществѣ и пытались выяснить значеніе возростанія психическихъ заболѣваній, наблюдаемаго теперь повсемѣстно. Лежащая внѣ всякаго сомнѣнія преемственность и генетическая связь указанныхъ нами фактовъ развернули передъ читателемъ весьма безотрадную картину. Факты эти могли бы, впрочемъ, вести къ печальнымъ окончательнымъ выводамъ только въ такомъ случаѣ, если бы дегенерація, въ смыслѣ общественной язвы, представляла процессъ безповоротный, зло -- непоправимое, ядъ -- не имѣющій противоядія; но это не такъ. Очевидно, что общественныя условія, роль которыхъ въ ростѣ вырожденія мы старались обрисовать, могутъ во всякое данное время получить значеніе того спасительнаго противоядія, безъ котораго дегенеративный процессъ мало-по-малу охватилъ бы всѣ наличные генеалогическіе ряды современнаго общества и не оставилъ бы никакихъ шансовъ къ регенераціи расы. Мы видимъ, однако же, что въ Австраліи, напримѣръ, потомство нѣкогда ссылаемыхъ туда уголовныхъ преступниковъ, часть которыхъ неизбѣжно принадлежала къ числу прирожденныхъ преступниковъ и нравственно-помѣшанныхъ, дало при новыхъ условіяхъ жизни здоровое и бодрое поколѣніе, процвѣтанію котораго въ наше время можетъ позавидовать любая изъ европейскихъ странъ. Извѣстное выраженіе Байрона: "the Botany Bay of moral geography" потеряло уже теперь свою реальную основу. Въ настоящее время Австралія, по словамъ недавно посѣтившаго эту страну французскаго путешественника Гюбнера, есть "Эльдорадо трудящагося люда", такъ что если бы не страхъ передъ постоянною иммиграціей, измѣняющею нынѣшнія выгодныя условія труда, поселенцы чувствовали бы себя въ раю. Регенерація, какъ можно видѣть изъ этого примѣра, совершается не только посредствомъ подбора наиболѣе жизнеспособныхъ элементовъ данной группы личностей, по и путемъ предупрежденія тѣхъ зачатковъ вырожденія, которые, при сохраненіи прежнихъ жизненныхъ условій, несомнѣнно имѣли бы гибельное значеніе.
   Изученіе смѣны колебаній прогрессивнаго и регрессивнаго характера въ исторіи всякаго народа должно неизбѣжно привести къ раскрытію основы этихъ явленій: первобытнаго характера расы, передаваемаго, въ силу закона наслѣдственности, изъ поколѣнія въ поколѣніе, и внѣшнихъ условій, такъ или иначе воздѣйствующихъ на этотъ характеръ. При такой оцѣнкѣ перипетій жизни народа ясно обнаружится, что основныя черты характера, заложенныя прародителями расы, то стираются, блѣднѣютъ, извращаются, вырождаются, то опять возрождаются и достигаютъ высшихъ стадій духовной мощи и производительности. Такимъ образомъ, "nature" и "nurture", по терминологіи Гальтона, въ послѣдовательномъ рядѣ ихъ взаимодѣйствія и окажутся тѣми глубокими факторами общественной эволюціи, раскрытіе которыхъ составляетъ самую существенную и самую интересную часть науки объ обществѣ.
   Опредѣленіе характера того первобытнаго племени, отъ котораго ведетъ начало та или другая историческая раса, представляется съ этой точки зрѣнія вопросомъ первостепенной важности. Зная этотъ основной характеръ, мы получаемъ опорную точку для оцѣнки послѣдующихъ моментовъ жизни изучаемой расы и пріобрѣтаемъ возможность судить о значеніи тѣхъ воздѣйствій, которымъ она подвергалась въ позднѣйшее время, узнаемъ: подымался или понижался ея типъ, дегенерація или элаборація были преобладающими двигателями въ жизни, къ разцвѣту или къ упадку двигались они въ такое или иное время.
   Историческія судьбы арійской расы могутъ служить фактическимъ подтвержденіемъ правильности этой точки зрѣнія.
   Гимны Ригъ-Веды состоятъ, главнымъ образомъ, изъ двухъ наслоеній: новѣйшаго, образовавшагося уже тогда, когда часть арійскаго племени, направившаяся къ югу, владѣла уже нѣкоторыми полосами индійской территоріи, и древнѣйшаго, приписываемаго инымъ пѣвцамъ -- предкамъ современниковъ вторженія въ Индію и завоеванія ея. Преданіе относитъ этихъ древнѣйшихъ пѣвцовъ къ весьма отдаленному времени и ^указываетъ на иное мѣсто ихъ осѣдлости и иныя условія жизни.
   Хотя продолжительность періода, предшествовавшаго разселенію племенъ арійской расы изъ ихъ прародины, и не можетъ быть опредѣлена, но она несомнѣнно была настолько значительна, что дала возможность установиться извѣстному типу,-- типу, оказавшемуся до такой степени устойчивымъ и прочнымъ, что въ главныхъ чертахъ онъ продолжаетъ, жить и до настоящаго времени въ своемъ обширномъ и разнообразномъ, потомствѣ.
   Пикте, въ своемъ изслѣдованіи культуры арійскаго пранарода, представляетъ намъ его въ высшей степени даровитымъ и отличающимся замѣчательною гармоничностью способностей; его энергія, какъ утверждаетъ Пикте, была смягчена добродушіемъ, онъ обладалъ живымъ воображеніемъ и сильнымъ дѣятельнымъ разумомъ, открытымъ для чувства прекраснаго, затѣмъ, правильною идеей правъ и обязанностей, чистою нравственностью и возвышенною религіозностью, любовью къ свободѣ и постояннымъ стремленіемъ къ самопожертвованію. Такое сочетаніе качествъ,-- замѣчаетъ ученый авторъ,-- не встрѣчается у другихъ расъ и должно считаться едва ли не единственнымъ въ исторіи. Только благодаря такому сочетанію арійцы могли стать цивилизаторами міра {Adolphe Pictet: "Les origines indo-européenes ou les Arias primitifs. Essai de paléontologie linguistique" Paris, 1863. Seconde partie, pp. 753--5.}.
   Въ числѣ гимновъ, свидѣтельствующихъ о высокой умственной силѣ древняго арійскаго племени, поразителенъ въ особенности тотъ космогоническій гимнъ, въ которомъ поэтъ-мыслитель, набросавъ въ общихъ чертахъ свою идею генезиса всего сущаго, заканчиваетъ свой очеркъ утвержденіемъ, что указанный имъ переходъ отъ небытія къ бытію есть плодъ размышленія мудрецовъ; но что никто не знаетъ и не можетъ, утверждать, какимъ образомъ произошло мірозданіе. ".Кто можетъ знать, кто можетъ утверждать что-либо о его происхожденіи? Кто вѣдаетъ о его началѣ, если сами боги возникли уже позднѣе? Откуда явился этотъ міръ, созданъ онъ или нѣтъ?-- объ этомъ знаетъ лишь онъ, пребывающій въ небесной выси, или, быть можетъ, и онъ этого не знаетъ". Читая эти строки, можно получить понятіе о глубокой вдумчивости и пытливой силѣ мысли и тѣхъ, которые произвели этотъ гимнъ, и тѣхъ, которые хранили и передавали его цѣлый рядъ столѣтій преемственно изъ поколѣнія въ поколѣніе. Гимнъ этотъ обнаруживаетъ здравое разумѣніе значенія гипотезы и изумительное чутье въ оцѣнкѣ высшихъ обобщеній. И хотя позднѣйшая арійская мысль и отнесла къ области непознаваемаго то, что въ гимнѣ сперва приписывается познанію сверхчеловѣческой силы, но особенно замѣчательно то, что въ этомъ же гимнѣ тотчасъ вслѣдъ за такимъ предположеніемъ выступаетъ на первый планъ преодолѣвающее его высшее начало человѣческой проницательности, снимающее съ процесса мысленной дѣятельности мертвящую печать всякой абсолютности и силою сомнѣнія раскрывающее этой дѣятельности неизмѣримый просторъ. Неугомонный скептицизмъ и здѣсь, на первыхъ ступеняхъ испытующей мысли, становится уже источникомъ прогресса, добрымъ зерномъ богатыхъ всходовъ будущаго. Мысль праотца сливается съ голосомъ позднѣйшаго потомка,-- оба опираются на одно и то же начало {Ср. "Отношеніе къ скептицизму" Лестеръ Уорда, о. с. т. II, р. 89.}.
   Разойдясь изъ своей прародины въ разныя стороны, арійцы въ теченіе тысячелѣтій разселились отъ Индіи до Америки, отъ Сибири до южныхъ оконечностей Европы, перешли въ Австралію и съумѣли пріобрѣсти во всемъ свѣтѣ преобладающее вліяніе. Въ эти тысячелѣтія своей дѣятельности они не разъ находились въ соприкосновеніи съ другими расами и иногда болѣе или менѣе смѣшивались съ ними или подвергались ихъ вліянію. Кромѣ того, они неизбѣжно подвергались разнообразнѣйшему воздѣйствію всевозможныхъ климатовъ и всевозможной обстановки. Все это, само собою разумѣется, не могло не оставить слѣдовъ на типѣ -тѣхъ различныхъ народностей, на которыя распалась арійская раса и которыя населяютъ теперь различныя части свѣта. Первобытныя качества расы не могли не ослабѣть, не поблекнуть, не съузиться у различныхъ потомковъ блестящаго народа-прародителя; но все же и теперь арійскій отпечатокъ, тамъ полинялый, здѣсь потускнѣвшій, всегда легко распознается при сопоставленіи съ типами другихъ расъ и вездѣ, гдѣ онъ еще не окончательно выродился, носитъ зачатки регенераціи, которая при благопріятныхъ условіяхъ и можетъ, несомнѣнно, всегда наступить и осуществиться.
   Если мы припомнимъ, что краеугольнымъ основаніемъ дегенераціи всегда былъ и есть паразитизмъ, приводящій къ переутомленію и истощенію силы однихъ и оставляющій безъ надлежащаго упражненія силы другихъ, то мы будемъ въ состояніи объяснить себѣ послѣдствія столкновенія различныхъ расъ. Если менѣе даровитая и бодрая раса не вымираетъ отъ столкновенія съ болѣе слабою и вялою и, въ концѣ-концовъ, смѣшивается съ нею. то неизбѣжно проходитъ извѣстный періодъ времени, достаточный для того, чтобы порабощеніе одной расы другою принесло свои роковые плоды. Такъ, въ Индіи, напримѣръ, хотя арійцы и думали оградить себя отъ смѣшенія со сравнительно низкими туземными расами посредствомъ учрежденія кастъ, но это учрежденіе само по себѣ не могло не вести къ вырожденію не только низшую туземную, но и мечтавшую сохранить себя -- расу арійскую. И въ самомъ дѣлѣ, мы знаемъ теперь, что индійскіе арійцы дегенерировали въ значительной степени. Подавляющій жизнь мистицизмъ, нашедшій яркое выраженіе въ буддизмѣ, былъ краснорѣчивымъ признакомъ упадка арійскаго духа въ Индіи. Затѣмъ, укрѣпленіе кастовыхъ различій и разгулъ своеволія раджей понизили типъ индійскихъ арійцевъ до неузнаваемости.
   Индусы, по свидѣтельству непосредственно и близко изучившаго ихъ д-ра Ле-Бона, отличаются всѣми тѣми недостатками, которые становятся неизбѣжными для всякаго народа, изъ вѣка въ вѣкъ переносящаго гнетъ такихъ общественныхъ условій, какія переносятъ индусы. "Вообще говоря, индусъ слабъ, робокъ, лукавъ, вкрадчивъ и въ высшей степени скрытенъ. Его обхожденіе льстиво и назойливо; онъ совершенно лишенъ чувства любви къ родинѣ. Вѣка своеволія раджей пріучили его къ мысли о необходимости властной руки, и лишь бы рука эта не касалась законовъ его касты и его религіозныхъ убѣжденій, индусъ заранѣе обрекаетъ себя на исполненіе всѣхъ ея прихотей и считаетъ себя счастливымъ, если у него не отымаютъ горсти рису, необходимой для поддержанія его жизни",-- словомъ, индусъ не сопротивляется злу насиліемъ.
   "Индусы благодушны, терпѣливы, безусловно-покорны своей участи. Изъ ихъ недостатковъ наиболѣе поражаютъ европейцевъ лѣнь, непредусмотрительность и, въ особенности, отсутствіе энергіи.
   "Это послѣднее свойство представляетъ чрезвычайно выдающуюся черту ихъ характера; этимъ однимъ недостаткомъ можно объяснить тотъ фактъ, что населеніе въ 250 милліоновъ человѣкъ безропотно переноситъ иго 60 тысячъ европейцевъ, т.-е. такой горсти, которую она могла бы истребить такъ же легко, какъ туча саранчи истребляетъ хлѣбныя нивы, если бы только имъ не была совершенно чужда идея массоваго движенія. Если нѣсколько полковъ сипайевъ, доведенные до отчаянія, и возстали въ 1857 году, то это движеніе такъ и осталось мѣстнымъ,-- народныя массы отнеслись къ нему съ полнымъ равнодушіемъ {D-r Gustave Le Bon. "Les civilisations de Finde". Paris, 1887, pp. 184--185.}".
   Европейскіе народы тоже пережили эпоху глубокаго упадка, отмѣченнаго господствомъ мистицизма, подавившаго первобытную бодрость и самобытность арійскаго духа и шедшаго рука объ руку съ угнетеніемъ гордымъ барономъ презрѣннаго виллана. Если бы тотъ, близкій еще къ разцвѣту и блеску арійскихъ началъ, пѣвецъ, о которомъ мы у помина мы выше, могъ когда-нибудь услышать лепетъ потомка, онъ просто бы не понялъ значенія такихъ изреченій, какъ "credo, quia absurdum" и т. п. Возрожденный въ позднѣйшемъ потомствѣ, онъ могъ бы, однакоже, найти утѣшеніе, такъ какъ чуть только при благопріятныхъ обстоятельствахъ образовались въ Италіи свободныя городскія сословія, какъ, выражаясь словами Кардуччи, "la forza vindice della ragione" опять беретъ верхъ, начинается регенерація, "возрожденіе". Это "возрожденіе" хотя и было ближайшимъ образомъ возрожденіемъ греко-римской цивилизаціи и пробужденіемъ античныхъ музъ,-- по духу своему, по присущей ему бодрости, смѣлости, стремительности, жаждѣ познанія и критической вдумчивости, представляло, конечно, регенерацію того исконнаго арійскаго духа, который является въ исторіи предпосылкой и ведійскихъ гимновъ, и теогоніи Гезіода и Гомера, и всей античной культуры. Справедливо видитъ Гальтонъ въ характерѣ "возрожденія" "пробужденіе инстинктовъ изслѣдованія и изысканія" {F. Galton: "Inquieries" etc., p. 179.}, т.-е. возстановленіе той основной "nature", которой Гальтонъ отдаетъ рѣшительно первенство передъ "nurture". Еще рѣшительнѣе очерчиваетъ характеристику "возрожденія" Эмиль Бюрнуфъ, который въ одномъ изъ раннихъ своихъ сочиненій, отличающихся гораздо большею степенью опредѣленности сравнительно съ позднѣйшими, прямо высказываетъ ту мысль, что "возрожденіе наукъ" есть только "пробужденіе арійскаго духа" {Emile Burnouf: "Essai sur le Vêda". Paris, 1863, p. 465.}. Арійскій духъ означаетъ во всѣхъ этихъ случаяхъ здоровое, бодрое, смѣлое стремленіе къ подъему умственнаго и нравственнаго состоянія общественной среды,-- къ такому подъему, который ставитъ психическій уровень этой среды никакъ не ниже извѣстнаго исконнаго арійскаго типа и можетъ вести развитіе основныхъ чертъ этого типа и далѣе, приращая опытъ прошедшаго новыми положительными пріобрѣтеніями и не сбиваясь болѣзненными грезами, влекущими къ психическому разстройству и вырожденію.
   Когда отдѣльныя арійскія племена, по выходѣ изъ ихъ прародины, нашли для себя мѣстности, гдѣ и основали окончательную осѣдлость, когда они частью приспособились къ этимъ мѣстностямъ, частью приспособили ихъ къ той культурѣ, которою они уже обладали, когда сліяніе съ аборигенами тѣхъ мѣстностей совершилось и когда, наконецъ, вновь образовавшаяся народность успѣла установиться преемственною наслѣдственностью въ цѣломъ рядѣ поколѣній, тогда появились новые типы, въ которыхъ на исконной арійской основѣ обозначились свои индивидуальныя особенности, свои отличительныя свойства. Отдѣльные типы эти представили, какъ то само собою разумѣется, различныя стадіи пониженія или того или иного измѣненія первобытнаго типа и, затѣмъ, играли въ исторіи въ теченіе ряда вѣковъ роль, соотвѣтствующую отношенію, существовавшему во всякое данное время между присущими этимъ народностямъ психическими качествами и условіями физической и соціальной среды, съ которыми имъ пришлось считаться. То разцвѣтая, то вырождаясь, типы, однажды установившіеся, сохранили свои наслѣдственныя черты даже до настоящаго времени, такъ что Рибо могъ найти указанія на основныя черты современнаго французскаго характера у Цезаря, Страбона и Діодора, а у современныхъ грековъ отыскать черты ихъ отдаленнѣйшихъ праотцевъ. Сравнивая грека цвѣтущей эпохи съ византійцемъ временъ упадка, Рибо очень образно очерчиваетъ дегенеративный характеръ послѣдняго: "Это тотъ же грекъ временъ Перикла,-- говоритъ онъ,-- но изсохшій и одряхлѣвшій" {Th. Ribot: "L'hérédité psychologique". Deuxième édition. Paris, 1882, p. 123.}.
   

VII.

   Понятіе эволюціи, какъ мы сказали уже прежде, совмѣщая понятіе развитія или элабораціи и понятіе вырожденія или дегенераціи, показываетъ, что одно изъ этихъ явленій ограничиваетъ другое и непосредственно примыкаетъ одно къ другому, такъ что жизнь расы, взятая на значительномъ промежуткѣ времени, можетъ представлять цѣлый рядъ смѣнъ процвѣтанія и упадка. Регенерація или возрожденіе и есть именно моментъ перехода отъ вырожденія къ элабораціи, къ прогрессу, къ подъему типа расы, къ ея усовершенствованію. Допустивъ, что благопріятныя обстоятельства, служащія опорой прогрессивнаго развитія, сохраняются значительно долгое время, мы должны допустить, вмѣстѣ съ тѣмъ, что качества, пріобрѣтаемыя расой за это время, въ силу закона наслѣдственности, дѣлаются прочною принадлежностью грядущихъ поколѣній и сохраняются до измѣненія основныхъ условій жизни. Измѣненіе это можетъ явиться вслѣдствіе нашествія чужеземцевъ или какихъ нибудь иныхъ источниковъ возникновенія и разростанія паразитизма; но пока эти бѣдствія еще не наступили, до тѣхъ поръ беретъ верхъ процессъ элабораціи. До сихъ поръ процессъ этотъ совершался всегда и вездѣ неравномѣрно, не дружнымъ подъемомъ средняго уровня представителей расы, а путемъ выдѣленія отдѣльныхъ личностей, въ которыхъ особенно интензивно обозначался подъемъ психическаго уровня въ данное время. Намъ и предстоитъ поэтому разсмотрѣть вопросъ о значеніи піонеровъ прогресса -- геніевъ, талантовъ, высокодаровитыхъ людей вообще -- по отношенію къ преуспѣянію той среды, въ которой личности эти возникли, жили и дѣйствовали.
   "Самою выдающеюся чертой необыкновенныхъ натуръ, -- говоритъ Жоли въ своей Психологіи великихъ людей,-- слѣдуетъ считать ту способность, которая называется геніальностью и имѣетъ значеніе дара творчества. Творчество, въ томъ чисто-относительномъ смыслѣ, въ которомъ можно понимать этотъ терминъ, обнаруживается во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда человѣкъ оказывается способнымъ производить то, чего не могли достигнуть соединенныя усилія другихъ людей, когда человѣкъ предоставляетъ въ пользованіе всего человѣчества такіе способы выраженія, такіе пріемы вычисленія и изобрѣтательности или такія средства дѣятельности, благодаря которымъ умственныя силы и сфера дѣятельности общества получаютъ приращеніе" {S. Joly: "Psychologie des grands hommes" (Revue Philosophique, 1882, No 4, p. 363).}. Творческую силу эту разумѣютъ, конечно, когда говорятъ о "волшебной силѣ, съ которою возникаютъ идеи у генія" {David Hume, "А treatise on human nature". Edited by T.H. Green and T. H. Grose. London, 1882, V. I, p. 331.}, или о "мощной проницательности генія" {J. А. Simonds: "Shakspere's predecessors in the englisch drama". London, 1884, p. 73.}, или способности генія "сосредоточивать вниманіе" {James Sully: "Outlines of psychologie". London, 1884, p. 100.}. Все это вмѣстѣ составляетъ ту совокупность основныхъ свойствъ, которыя выдѣляютъ изъ толпы особенно богато-одаренныя натуры -- геніи и таланты. Въ нихъ, въ рѣзкой противуположности жертвамъ вырожденія, олицетворяются прогрессивные шаги эволюціи расы, дается живой обращикъ высшей стадіи психической элабораціи, осуществляются въ одномъ индивидѣ тѣ счастливыя возможности, которыя, оставаясь разсѣянными во множествѣ обыкновенныхъ личностей, никогда въ разрозненности своей не способны дать тѣхъ блестящихъ и плодотворныхъ результатовъ, которые являются плодомъ гармоническаго ихъ сочетанія и единства.
   При такой постановкѣ вопроса, геній и талантъ съ одной стороны, помѣшанный -- съ другой являются личностями, стоящими на двухъ противуположныхъ концахъ психической эволюціи, и получается весьма простая и ясная точка исхода для разсужденія о томъ, какимъ путемъ и въ какой мѣрѣ геній оказываетъ свое вліяніе на современниковъ и потомство. Но тутъ встрѣчается возраженіе; говорятъ: крайности сходятся, разстояніе между указываемыми противуположностями совсѣмъ не такъ велико, какъ можетъ казаться съ перваго взгляда; говорятъ: между геніемъ и помѣшаннымъ существуютъ черты сходства, которыми нельзя пренебрегать; указываютъ цѣлую литературу, посвященную такому неожиданному и поразительному сближенію. Намъ нельзя поэтому не остановиться на время, чтобъ ознакомиться нѣсколько ближе съ разными взглядами на значеніе предполагаемаго соотношенія между геніальностью и помѣшательствомъ.
   Чтобы дать понятіе читателю о томъ, въ какомъ именно смыслѣ дѣлается сближеніе геніевъ съ помѣшанными, разсмотримъ нѣсколько случаевъ, взятыхъ изъ разныхъ историческихъ эпохъ и относящихся къ людямъ разной степени значенія и различныхъ областей умственной дѣятельности.
   Начнемъ съ Сократа. Извѣстно, что этотъ геніальный мыслитель очень часто впадалъ въ экстатическое состояніе, оставался подолгу сосредоточеннымъ и неподвижнымъ; извѣстно также, что иногда, принимая рѣшенія, онъ ссылался на внушеніе внутренняго голоса, приписываемаго имъ, какъ онъ обыкновенно выражался, демону. Указанія этого демона онъ относилъ то къ будущему, и тогда считалъ предостереженіемъ, то къ прошедшему, и въ этомъ случаѣ считалъ припоминаніемъ тѣхъ истинъ, которыми проникнута человѣческая душа и которыя имѣютъ не подлежащее для него никакому сомнѣнію мистическое происхожденіе.
   Факты такого рода,-- а ихъ не мало,-- дали поводъ французскому психіатру Леліо (1836) предположить, что Сократъ былъ галлюцинантъ и психически-больной. Мысль Леліо не разъ подвергалась самой разносторонней критикѣ и теперь еще отчасти поддерживается итальянскимъ психіатромъ Треццою, который утверждаетъ, что извѣстныя экстатическія состоянія, которымъ подвергался Сократъ, могутъ быть объяснены только эпилептическими галлюцинаціями, хотя,-- какъ замѣчаетъ Трецца,-- было бы ошибочно преувеличивать значеніе этихъ явленій и сводить ихъ къ помѣшательству {G. Trezza: "Il demonion di Socrate" (Rassegna critica di opéré filosofiche etc. diretta dal prof. А. Angiulli. 1881. Num. 1).}.
   Другой итальянскій психіатръ, Морселли, сравнивая выводы Лелю и Треццы съ критическими сопоставленіями и замѣчаніями Целлера, Фулье, Гаве и др. писателей, находитъ, что психіатры не имѣли достаточнаго основанія усматривать патологическія явленія въ довѣріи Сократа внутреннему голосу или демону. Этотъ внутренній голосъ или демонъ могъ и помимо всякаго патологическаго разстройства субъекта явиться простымъ слѣдствіемъ крайняго увлеченія самонаблюденіемъ и чрезмѣрнаго сосредоточенія мысли философа надъ ходомъ и смѣною внутреннихъ состояній. Принимая во вниманіе характеръ міросозерцанія Сократа, Морселли легко допускаетъ мистическое со стороны Сократа толкованіе важнѣйшихъ подмѣченныхъ имъ моментовъ сознанія {Morcelil: "II demone di Socrate" (Rivista di filosofia scientifiica. 1882, Num. 1).}. Здѣсь кстати будетъ освѣжить въ памяти читателя то мѣсто въ діалогѣ Федръ, въ которомъ Платонъ влагаетъ въ уста Сократа разсужденіе объ умоизступленіи и бредѣ. Сократъ утверждаетъ здѣсь, что бредъ никакъ нельзя считать зломъ, такъ какъ онъ внушается богами и нерѣдко бываетъ источникомъ великихъ благъ. Доказательство такого мнѣнія Сократъ видитъ въ томъ, что дельфійскія пророчицы и додонскія прорицательницы только въ бреду были въ состояніи оказывать важныя услуги греческимъ государствамъ и частнымъ лицамъ, тогда какъ, находясь въ состояніи нормальномъ, онѣ могли быть полезными лишь незначительными услугами или не оказывали ровно никакихъ. Такое же значеніе Сократъ приписываетъ и прорицательству сивиллъ, а также и всѣхъ тѣхъ личностей, которыя, получивъ отъ боговъ даръ пророчества, внушали людямъ разумныя мысли, открывая имъ будущее. Въ подтвержденіе такого взгляда Сократъ ссылается на наслѣдіе предковъ -- языкъ и путемъ словесныхъ сближеній -- правильныхъ или нѣтъ, для настоящаго случая не важно -- старается показать, что греки искони смотрѣли на бредъ, какъ на даръ боговъ, и были очень далеки видѣть въ немъ что-нибудь позорное. Съ бредомъ или умоизступленіемъ Сократъ сближаетъ, наконецъ, и вдохновеніе поэтовъ и утверждаетъ, что поэзія, которой вздумалъ бы предаваться мудрецъ, неизбѣжно осталась бы ниже пѣсенъ, вдохновенныхъ божественнымъ безуміемъ.
   Всѣ эти указанія достаточно выясняютъ, какъ мы думаемъ, что если къ Сократу, какъ человѣку иного времени и иныхъ воззрѣній, и нельзя примѣнять діагнозъ Лелй и Треццы, то все же придется, признать въ его экстатическихъ состояніяхъ нѣчто ненормальное, нѣчто, по меньшей мѣрѣ, аналогичное съ подобными явленіями, безпрестанно наблюдаемыми у душевно-больныхъ
   Другой замѣчательный примѣръ, иллюстрирующій вопросъ о соотношеніи высокихъ дарованій и психопатологическихъ явленій, представляетъ одинъ изъ предшественниковъ Шекспира, Робертъ Гринъ {Свѣдѣнія о жизни и характерѣ Роберта Грина мы заимствуемъ изъ соч. проф. Стороженко: Робертъ Гринъ. Его жизнь и произведенія. Москва, 1878. Нельзя не замѣтить при этомъ случаѣ, что въ Англіи сочиненіе это считается "the only adequate biography and critical study of R. Green", а потому для приложенія къ новому полному собранію сочиненій Грина потребовалось перевести его на англійскій языкъ, что и взялъ на себя проф. Hodgetts.}. Еще тогда, когда ему было какихъ-нибудь двадцать лѣтъ, Гринъ отправился путешествовать въ Италію, и здѣсь "не замедлилъ подпасть подъ вліяніе своихъ товарищей по путешествію, людей веселаго нрава, страшныхъ кутилъ, впрочемъ, добрыхъ малыхъ, которые принялись просвѣщать его посвоему и которымъ онъ изъ всѣхъ силъ старался подражать. Безпутная жизнь въ обществѣ такихъ пріятелей оставила самое позорное воспоминаніе въ душѣ Грина; въ своемъ Repentance онъ съ сокрушеннымъ сердцемъ сознается, что за границей предавался такимъ порокамъ, о которыхъ отвратительно вспомнить". На родину онъ возвратился разочарованнымъ, скучающимъ, неспособнымъ приняться за что бы то ни было, такъ какъ "никакая профессія его не удовлетворяла". Въ этотъ періодъ жизни онъ представлялъ собою одинъ изъ тѣхъ типовъ, который выведенъ Шекспиромъ подъ видомъ меланхолика Жака въ Какъ вамъ угодно. Вслѣдъ затѣмъ онъ страстно отдается ученію и литературнымъ занятіямъ, держитъ экзаменъ, пишетъ, при этомъ нерѣдко совращается съ пути труда и науки "на веселое поприще разгула и оргій, которое онъ проходилъ въ обществѣ своихъ товарищей по профессіи, жившихъ также литературнымъ трудомъ и, подобно ему, прожигавшихъ жизнь". Вперемежку съ такими оргіями его "брало горькое раздумье" и онъ былъ близокъ къ раскаянію, но эти благія намѣренія, при недостаткѣ выдержки въ характерѣ Грина и пагубномъ вліяніи среды, такъ и оставались, намѣреніями, не переходя въ дѣло. Въ своемъ Repentance Гринъ разсказываетъ случай, что въ одну изъ своихъ поѣздокъ на родину, въ Норричъ, онъ зашелъ въ церковь, чтобы послушать мѣстнаго проповѣдника, котораго онъ уважалъ. Горячее слово вдохновеннаго оратора, призывавшаго людей къ болѣе чистой жизни на путь истинный. "Боже,-- внутренно молился онъ,-- сжалься и яркими красками изображавшаго судьбу нераскаяннаго грѣшника, произвело сильное впечатлѣніе на Грина. Совѣсть заговорила въ немъ; страхъ Божьяго суда объялъ его душу; ему стала противна безпутная жизнь; онъ рѣшился навсегда покончить съ своимъ прошедшимъ и обратиться на путь истинный. "Боже,-- внутренно молился онъ,-- сжалься надо мною; дай мнѣ силу сдѣлаться новымъ и лучшимъ человѣкомъ!" Въ такомъ благочестивомъ настроеніи онъ возвратился въ Лондонъ и поразилъ пріятелей грустно-сосредоточеннымъ выраженіемъ своего лица. Спрошенный о причинѣ такой непонятной перемѣны, Гринъ откровенно разсказалъ, что съ нимъ случилось и что онъ намѣренъ дѣлать. Разумѣется, гуляки подняли его на смѣхъ, прозвали пуританиномъ, говорили, что на общій счетъ устроятъ для него каѳедру, съ которой онъ можетъ сколько душѣ угодно призывать людей къ покаянію, и т. д. Слабохарактерный Гринъ спасовалъ передъ насмѣшками; прекрасный порывъ пропалъ безслѣдно -- и все пошло по-старому. Продолжавшаяся два года смѣна оргіи и покаянія,-- маніи и меланхоліи, какъ сказали бы психіатры,-- временно остановилась: у Грина явился опять своего рода intervallum lucidum. Онъ проводитъ спокойно цѣлый годъ подъ вліяніемъ любви и женитьбы на любимой особѣ; но, затѣмъ, расходится съ женой навсегда, и "прежніе буйные инстинкты, временно подавленные, забушевали въ его душѣ съ новою силой; потребность страстно-возбужденнаго состоянія сдѣлалась неодолимою потребностью и заглушила голосъ долга и благоразумія: онъ сталъ убѣгать изъ дому и вести прежнюю жизнь". Такъ начался для Грина 1587 годъ, и уже въ 1590 г. онъ рѣшается "измѣнить характеръ своей литературной дѣятельности и не писать ничего, что не было бы внушенно нравственными и назидательными мотивами". Но "крутой поворотъ въ литературной дѣятельности Грина, къ сожалѣнію, не сопровождался соотвѣтственнымъ измѣненіемъ въ его образѣ жизни". "Гринъ продолжалъ предаваться разгулу". Послѣ многихъ лѣтъ такой жизни онъ снова бросился къ противуположной крайности и, лежа больнымъ, писалъ два свои послѣдніе памфлета, въ которыхъ съ большимъ увлеченіемъ снова говоритъ о покаяніи и добродѣтели и предается самообличенію. Смерть его послѣдовала въ 1592 году.
   Если мы примемъ во вниманіе, что "произведенія его свидѣтельствуютъ о томъ, какъ честно онъ стремился уяснить себѣ жизненную задачу", и что "житейская грязь, въ которую ему приходилось окунаться, не загрязнила, однако, его чистаго воображенія, которое зачастую рисовало ему образы, отмѣченные печатью высокой нравственной чистоты и человѣческаго достоинства", то передъ нами предстанетъ одна изъ тѣхъ личностей, характеръ которой едва ли можетъ быть опредѣленъ безъ содѣйствія психіатріи.
   Проф. Веселовскій замѣтилъ уже при разборѣ книги H. И. Стороженка, что Грина слѣдуетъ считать больнымъ человѣкомъ; но намъ думается, что о болѣзни Грина можно высказаться опредѣленнѣе, такъ какъ признаки его слишкомъ уже ярко бросаются въ глаза. Если принять во вниманіе изображенную выше перемежаемость возбужденнаго и подавленнаго душевнаго состоянія Грина и сравнить ее съ извѣстною формой циркулирующаго или круговаго помѣшательства, то едва ли останется сомнѣніе въ правильности діагноза. Круговое помѣшательство, по описанію Крафтъ-Эббинга, заключается въ поочередномъ, циклическомъ появленіи меланхолическаго и маніакальнаго состоянія. Разъ эти состоянія возникли, они типически возвращаются въ продолженіе всей остальной жизни субъекта. Круговое помѣшательство начинается большею частью въ видѣ меланхоліи. Первоначальная картина болѣзни не отличается ни чрезмѣрностью своей силы, ни своею продолжительностью отъ позднѣйшихъ, одноименныхъ съ нею періодовъ. Всего чаще тотчасъ же вслѣдъ за этимъ первоначальнымъ періодомъ развивается періодъ, противуположный ему; въ рѣдкихъ случаяхъ оба эти періода раздѣляются свѣтлымъ промежуткомъ. Продолжительность цѣлаго оборота болѣзни, равно какъ и каждаго изъ составляющихъ его періодовъ, у различныхъ индивидовъ, да и у одного и того же больнаго, бываетъ различна. Иногда каждый отдѣльный циклъ протекаетъ въ нѣсколько недѣль, а иногда растягивается на нѣсколько мѣсяцевъ и даже лѣтъ. Въ большинствѣ случаевъ, періоды не переходятъ за предѣлъ простаго меланхолическаго угнетенія (меланхолія безъ бреда) и маніакальной экзальтаціи, причемъ на этой основѣ часто приходится наблюдать резонирующій оттѣнокъ обоихъ состояній. Если болѣзнь длится очень долго, то появляются признаки психической слабости, однако же, исхода въ слабоуміе Крафтъ-Эббиту ни разу не случилось наблюдать {Крафтъ-Эббиннгъ: "Учебникъ психіатріи", т. II, стр. 161.}.
   Допустимъ, однако же, что нѣтъ возможности утверждать, опираясь на ретроспективное наблюденіе, какою именно формой психическаго разстройства страдалъ Р. Гринъ; все же аналогія его душевныхъ состояній съ душевными состояніями такъ называемыхъ циркулянтовъ не можетъ не поражать насъ. Если же нельзя идти далѣе аналогіи, то примѣръ Грипа, все-таки, представляетъ такой случай соотношенія высокихъ дарованій и психическихъ страданій, который или останется навсегда открытымъ вопросомъ, или разрѣшится при содѣйствіи психіатріи.
   Еще одинъ достойный вниманія примѣръ представляетъ авторъ картины Явленіе Мессіи А. А. Ивановъ. Каково бы ни было мнѣніе спеціалистовъ какъ объ этой картинѣ, такъ и о другихъ произведеніяхъ нашего художника, для насъ, въ настоящемъ случаѣ, имѣетъ значеніе несомнѣнный фактъ громадности творческой и критической силы, которою обладалъ этотъ человѣкъ, искренній и горячій въ своей преданности идеѣ, упорный и стойкій въ преслѣдованіи ея осуществленія. Слѣдя за мыслью Иванова въ перипетіяхъ ея развитія, мы не можемъ не остановиться съ удивленіемъ и благоговѣніемъ передъ его честными, прямодушными, неуклонными поисками истины,-- поисками, приведшими вдумчиваго художника къ такому внутреннему кризису, который рѣдко выпадаетъ на долю поздняго возраста, да и притомъ еще при томъ условіи, когда болѣе двадцати лѣтъ жизни было уложено на дѣло, близившееся уже къ окончанію. Легко ли свыкнуться при всемъ этомъ съ убѣжденіемъ, что вся минувшая дѣятельность, всѣ волненія и страданія, всѣ надежды и стремленія были плодомъ погони за чистою иллюзіей? И вотъ, художникъ-мыслитель оставляетъ свою уединенную студію и ѣдетъ въ Лондонъ къ А. И. Герцену, въ разговорѣ съ которымъ надѣется выяснить мучащіе его вопросы: "Слѣдя за современными успѣхами,-- пишетъ онъ Герцену, -- я не могу не замѣтить, что и мое искусство живописи должно тоже получить новое направленіе. Я полагаю, что нигдѣ столько не могу зачерпнуть разъясненія мыслей моихъ, какъ въ разговорѣ съ вами, а потому рѣшаюсь пріѣхать на недѣлю въ Лондонъ". По прибытіи, онъ открываетъ Герцену, что "утратилъ ту религіозную вѣру, которая облегчала ему работу"; что онъ мучится невозможностью "формулировать искусствомъ" свое новое воззрѣніе, "а до стараго касаться я считаю преступнымъ,-- прибавилъ онъ съ жаромъ.-- Писать безъ вѣры религіозныя картины -- это безнравственно, это грѣшно" {Александръ Андреевичъ Ивановъ. Его жизнь и переписка 1806--1858 гг. Издалъ Михаилъ Боткинъ. Спб., 1880 г., стр. XXIII.}.
   Какъ трудно представить себѣ, что этотъ пылкій, пытливый, мыслящій человѣкъ страдалъ бредомъ преслѣдованія! Онъ вѣчно боялся фантастическихъ отравителей и обнаружилъ ребяческую наивность въ проявленіяхъ своей нелѣпой подозрительности. Онъ говорилъ, напримѣръ, Тургеневу, что его вездѣ отравляютъ, куда онъ ни явится, что въ Римѣ во всѣхъ ресторанахъ ему угрожаетъ опасность отъ отравителей, и что есть только единственный честный гарсонъ, на котораго можно положиться, и т. п. По этой причинѣ онъ могъ рѣшиться отобѣдать въ одномъ изъ "подозрительныхъ" ресторановъ только при условіи мѣняться тарелками съ товарищами всякій разъ, какъ ему подадутъ кушанье {Тамъ же, стр. 413. См. еще: И. С. Тургеневъ на вечерней бесѣдѣ въ Петербургp3;, 4 мая 1880 г. (Русская Старина 1883 г., октябрь) и Шестъ лѣтъ переписки съ Тургеневымъ И. А. Анненкова (Вѣстникъ Европы 1885 г., мартъ).}.
   Къ этимъ примѣрамъ можно бы присоединить не мало другихъ, иллюстрирующихъ вопросъ о близости или смежности геніальности и помѣшательства; можно бы указать случаи чрезвычайной разсѣянности многихъ великихъ людей (Архимедъ, Ньютонъ, Джонсонъ, Бетховенъ), случаи преслѣдовавшихъ ихъ навязчивыхъ представленій (Джонсонъ, Паскаль, м-мъ де-Сталь) и галлюцинацій (Декартъ, Мальбраншъ, Попъ, Джонсонъ, Байронъ, Шелли, Карлейль), привести разсказы о томившемъ ихъ меланхолическомъ настроеніи (Свифтъ, Карлейль, Леопарди, Шопенгауэръ), но мы не считаемъ слишкомъ краткія указанія удовлетворяющими нашей цѣли и не станемъ дѣлать пространныхъ извлеченій изъ біографій поименованныхъ нами личностей, такъ какъ извлеченія эти непомѣрно удлинили бы эту статью; да и послѣ приведенныхъ выше примѣровъ, достаточно, какъ думается намъ, уяснившихъ смыслъ вопроса, они были бы излишни. По этой причинѣ мы заканчиваемъ настоящую главу и переходимъ теперь къ ознакомленію читателя съ тѣми мнѣніями о соотношеніи геніальности и помѣшательства, которыя такъ или иначе способствовали уясненію этого труднаго и пока еще далеко не вполнѣ разрѣшеннаго вопроса.
   

VIII.

   Лота новѣйшая эпоха и перестала считать помѣшательство счастливымъ даромъ небесъ, но та ассоціація идей, образцомъ которой можетъ служить приведенная выше цитата изъ Платонова Федра {Замѣтимъ при этомъ случаѣ, что древняя литература изобилуетъ такого рода указаніями на соотношеніе геніальности и помѣшательства: такъ, у Цицерона мы встрѣчаемъ "furor poeticus", у Горація -- "amabilis insania", а Аристотель, -- по словамъ Сенеки, -- утверждалъ, что не существуетъ такого высокаго ума, жъ которому не примѣшивалась бы крупица безумія (подробнѣе см. въ соч. Sully, Radestock др., упоминаемыхъ ниже.)}, удержалась, однако же, на многіе вѣка, и цѣлый рядъ писателей, начиная съ Монтана, говоритъ о патологической сторонѣ генія. Посѣтивъ Тасса, Монтанъ замѣчаетъ, что "великіе умы гибнутъ отъ собственной силы и гибкости"; Шекспиръ устами Тезея въ Снѣ въ лѣтнюю ночъ утверждаетъ, что "помѣшанный, влюбленный и поэтъ составлены всѣ изъ воображенія... Воображеніе же часто проказитъ такъ, что ежели оно лишь вздумаетъ о радости, тотчасъ же передъ собой оно какъ будто видитъ и вѣстника той радости; а ночью оно въ себѣ рождаетъ ложный страхъ и кустъ легко медвѣдемъ почитаетъ". Паскаль думаетъ, что "высшая степень ума соприкасается съ высшею степенью безумія"; Дидро полагаетъ, что геніальность и помѣшательство представляютъ собою смежныя области; Ламартинъ высказываетъ мысль, что "геній въ самомъ себѣ содержитъ начало разрушенія, смерти и помѣшательства, подобно тому, какъ плодъ содержитъ въ себѣ червя"; Гёте, наконецъ, какъ бы олицетворяетъ всѣ эти разрозненныя замѣчанія и мысли въ образѣ Тасса, геніальность котораго на нашихъ глазахъ какъ бы разъѣдается и истребляется зачатками вложеннаго въ него помѣшательства. Съ одной стороны, онъ своимъ умомъ и талантомъ вызываетъ удивленіе окружающихъ его лицъ, а съ другой -- своею ни на чемъ не основанною подозрительною недовѣрчивостью и мрачною сосредоточенностью заставляютъ ставить вопросъ о томъ --
   
   "Не бредни-ль, не томительный ли сонъ --
   Пустая недовѣрчивость Торквато?
   Гдѣ-бъ ни былъ онъ, все кажется ему,
   Что окруженъ врагами отовсюду.
   Завистника таланту своему
   Во всякомъ видитъ онъ, воображая,
   Что каждый, кто завидуетъ ему,
   И гнать его, и ненавидѣть долженъ".
   
   И далѣе, изображая пустую подозрительность Тасса, повѣствователь обращается къ покровителю и другу его, герцогу Альфонсу, и говоритъ:
   
   "Ты помнишь, часто жалобами онъ
   Тебя обременялъ; перехватили
   
   Его письма; разбитъ замокъ въ дверяхъ; Кинжалъ и ядъ... Чего ему не снилось? Ты всякій разъ приказывалъ развѣдать, И что-жь всегда оказывалось?-- грезы".
   Боясь слишкомъ удлинить списокъ этихъ цитатъ, мы приведемъ еще только одно очень характерное мнѣніе Альфреда де-Мюссе:
   
   Ma poétique, un jour, si je puis la donner,
   Sera bien autrement savante et salutaire.
   C'est trop peu que d'aimer, c'est trop peu que de plaire:
   La jour où l'Hélicon m'entendra sermonner,
   Mon premier point sera qu'il faut déraisonner.
   
   Всѣ указанія такого рода тѣмъ особенно замѣчательны, по мнѣнію Сёлли, что они сдѣланы не извнѣ, не посторонними наблюдателями, а самими геніальными и высокодаровитыми людьми, которые находились въ возможности изучить психическія состоянія, происходящія въ нихъ самихъ, и судить о нихъ, какъ о явленіяхъ самосознанія.
   Но, могутъ сказать нѣкоторые, что, все же таки, всѣ эти указанія представляютъ не болѣе, какъ "мнѣнія", и научнаго значенія имѣть не могутъ. Но и научныхъ изысканій по занимающему насъ вопросу было сдѣлано не мало. Мы обратимся теперь къ бѣглому обзору ихъ содержанія.
   Самое рѣшительное сближеніе геніальности и помѣшательства можно найти въ сочиненіяхъ Лелю, Моро (де-Туръ) и П. И. Якобія {Lélut: "Du Démon de Socrate". 1836. "L'amulette de Pascal". 1846.-- J. Moreau (de Tours): "Psychologie morbide dans ses rapports avec la philosophie de l'histoire et de l'influence des névropathies sur le dynamisme intellectuel". P. 1869.-- Dr. Paul Jacoby: "Etude sur la séléction dans ses rapports avec l'hérédité chez l'homme". Paris, 1881.}. Эти писатели полагаютъ, что между геніальностью и помѣшательствомъ существуетъ родственная связь, что они принадлежатъ какъ бы къ одному общему семейству психически-анормальныхъ людей. "Было бы нелѣпо,-- говоритъ г. Якобій, резюмируя сущность этого взгляда, -- отождествлять геніальность и талантливость съ психопатическимъ состояніемъ, утверждая, что геніальность есть извѣстная форма помѣшательства, -- мысль, которую хотѣли навязать Моро его противники; но доктрина Моро указываетъ только на родственную связь, на единокровность, если можно такъ выразиться, между всѣми возможными психическими аномаліями и представляетъ въ совершенно иномъ свѣтѣ самые сложные и темные вопросы психологіи человѣка" {Р. Jacoby, о. с., р. 450.}.
   Ломброзо, указывая на черты сходства между геніальностью и помѣшательствомъ, показалъ и существенное между ними различіе. "Истина и заблужденіе,-- говоритъ онъ,-- являются особенно сильно внѣдренными какъ у помѣшанныхъ, такъ и у геніевъ; возбудимость тѣхъ и другихъ имѣетъ много общихъ чертъ: поэтическое вдохновеніе часто прямо переходитъ въ галлюцинаціи и меланхолія нерѣдко служитъ основою, на которой развивается міросозерцаніе великихъ мыслителей и поэтовъ". Ломброзо, въ то же время, указалъ и на черты противуположности между обоими изучаемыми имъ типами и очертилъ смѣшанныя промежуточныя стадіи, представляемыя помѣшанными геніями, геніальными психопатами и "маттоидами", совмѣщающими въ себѣ элементы геніальности и психическаго разстройства {С. Lombroso: "Genio е follia in raporto alla medicina legale, alla critica ed alla storia". Torino, 1882, pp. 4--23, 125 etc.}.
   Хагенъ и Редстокъ еще глубже изслѣдовали сходство и различіе между помѣшанными и геніями и показали, что черты сходства между ними дѣйствительно не могутъ быть отвергаемы. Такъ Хагенъ, сравнивая меланхолическую форму помѣшательства съ геніальностью, говоритъ, что форма эта имѣетъ нѣкоторое сходство съ извѣстнымъ родомъ геніальнаго дарованія, такъ какъ обоимъ имъ свойственно допытываніе, углубленіе, вдумчивость, также какъ и сомнѣнія. И меланхолики, какъ и геніи, никакъ не могутъ угомонить своихъ размышленій, хотя -- или, быть можетъ, потому что -- размышленія эти остаются у нихъ безъ результатовъ. Ихъ также непрестанно тревожитъ чувство, проистекающее изъ увѣренности, что въ вещахъ есть нѣчто сокровенное, никакъ не поддающееся ихъ пытливости. Къ этому присоединяется извѣстное замедленіе и затрудненіе пониманія и представленія, подобно тому какъ то бываетъ у геніевъ по отношенію къ житейскимъ дѣламъ и такимъ областямъ, которыя лежатъ далеко отъ ихъ кругозора, -- обстоятельство, дающее поводъ мало-знающимъ ихъ людямъ считать ихъ тупыми. Другая форма помѣшательства -- манія -- является какъ бы отраженною въ геніальности: постоянно-возбужденное состояніе, жажда дѣятельности, блаженство, почерпаемое изъ созерцанія идеи, живая смѣна представленій и т. п., придаютъ всему исходящему отъ одержимыхъ маніей такой блескъ и такую яркость, безъ которой они, при другихъ обстоятельствахъ, представились бы совершенно обыденными. Къ этому надо прибавить еще, что чрезвычайная чувствительность, живость образовъ, какъ сохраняемыхъ памятью, такъ и создаваемыхъ фантазіею, слабость воли, разсѣянность и т. д. проявляются болѣе или менѣе одинаково какъ у геніевъ, такъ и у помѣшанныхъ и представляютъ между ними не мало точекъ соприкосновенія и сходства. При всемъ этомъ различіе между геніальностью и помѣшательствомъ остается капитальнымъ: оно, главнымъ образомъ, заключается въ общемъ характерѣ типа генія, съ одной стороны, и типа помѣшаннаго -- съ другой. Геній всегда запечатлѣвъ оригинальностью, онъ всегда богатъ замыслами, преисполненными жизненности, плодотворными, направленными на общее благо. Осуществленію ихъ геній отдаетъ всѣ свои лучшія силы, не падаетъ духомъ, не перестаетъ преслѣдовать свою цѣль съ неизмѣннымъ постоянствомъ и непоколебимымъ упорствомъ. Не то помѣшанный: замыслы его пусты и не планомѣрны; приведеніе ихъ въ исполненіе безалаберно; оно и не поддерживается упорствомъ въ трудѣ и достодолжнымъ изученіемъ предмета. Вообще типъ помѣшаннаго отмѣченъ лишь кажущеюся оригинальностью. Оригинальность эта бьетъ въ глаза при сопоставленіи помѣшаннаго съ людьми нормальными, но она совершенно исчезаетъ при погруженіи помѣшаннаго въ среду ему подобныхъ,-- среду, сравнительно не богатую характерными особенностями и очень часто повторяющую однѣ и тѣ же шаблонныя фигуры {"Heber die Verwandschaft des Genies mit dem Irresein" von Dr. F. W. Hagen (Allgemeine Zeitschrift für. Psychiatrie, XXXIII Band, 1877).-- "Genie und Wahnsinn" Eine psychologische Untersuchung von Dr. P. Radestock. Breslau, 1884.}.
   Извѣстный англійскій психологъ Джемсъ Сёлли, на работы котораго мы не разъ имѣли уже случай ссылаться, опираясь на труды своихъ предшественниковъ по изслѣдованію занимающаго насъ вопроса, значительно подвинулъ его выясненіе своимъ мастерскимъ и многостороннимъ этюдомъ. Сёлли, прежде всего, съ особенною силой налегаетъ на невозможность окончательнаго разрѣшенія вопроса въ настоящее время. Причина тому -- отсутствіе достаточнаго количества фактовъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, недостаточность тѣхъ теоретическихъ основаній, опираясь на которыя можно бы было установить научно генезисъ общей совокупности свойствъ, называемой геніальностью. "При настоящемъ состояніи нашихъ знаній,-- говоритъ онъ,-- геній долженъ быть разсматриваемъ какъ самое замѣчательное и яркое проявленіе стремленія природы къ варіированію формъ и индивидуализаціи ея органическихъ образованій. Наука, констатируя это стремленіе, вынуждена, однако же, признать его необъяснимымъ. Какимъ образомъ отъ времени до времени возникаютъ такіе геніи, какъ Шекспиръ, Микель-Анджело, Гёте?-- на этотъ вопросъ нѣтъ отвѣта. Наше невѣжество по отношенію ко множеству скрытыхъ нитей, входящихъ въ общую связь причинности, заставляетъ насъ смотрѣть на всякое появленіе новаго свѣточа геніальности съ большимъ удивленіемъ, хотя и безъ того суевѣрія, съ которымъ взирали на явленіе это древніе. Имѣя въ виду это условіе, намъ придется довольствоваться лишь временною предварительною теоріей отношеній между геніальностью и психическимъ разстройствомъ". Рѣшительно отвергая воозрѣнія Mopö, на томъ основаніи, что "мы еще слишкомъ мало изучили отношенія, могущія имѣть мѣсто въ строеніи и дѣятельности нервной системы, для того, чтобы высказаться съ увѣренностью о тождествѣ нервной организаціи у генія и у помѣшаннаго", Сёлли думаетъ, что возможно только приблизиться къ рѣшенію вопроса разсмотрѣніемъ тѣхъ психическихъ свойствъ, которыя характеризуютъ геній. Въ этой области на первомъ планѣ, по наблюденію Сёлли, слѣдуетъ поставить чрезвычайно тонкую чувствительность, чуткость, впечатлительность, переходящія въ раздражительность и служащія источникомъ безчисленныхъ мукъ для тѣхъ, кто ими одаренъ. Это душевное состояніе и является стимуломъ, побуждающимъ генія стремиться въ міръ его собственнаго воображенія,-- вырываться изъ здѣшняго міра въ міръ лучшій, возвышенный. Такое настроеніе мысли, въ свою очередь, дѣлаетъ генія мало-способнымъ для приспособленія къ обыденнымъ условіямъ жизни. Онъ обыкновенно избѣгаетъ подчиненія тѣмъ требованіямъ, которыя могли бы превратить его въ ординарную прозаическую личность. Это бѣгство изъ міра дѣйствительнаго дѣлаетъ генія въ извѣстной степени отшельникомъ. Онъ становится всегда способнымъ оскорбить свѣтъ отказомъ преклониться предъ его общепризнанными фетишами. Сёлли припоминаетъ при этомъ извѣстное изреченіе Шамфора: "мало можно найти пороковъ, которые могли бы препятствовать человѣку имѣть много друзей въ такой мѣрѣ, въ какой препятствуютъ этому слишкомъ высокія добродѣтели". И, однако же, большая отзывчивость и возбудимость генія являются причиной сильной потребности его въ симпатіи. А, между тѣмъ, сознаніе разлада между такою жаждущею симпатіи натурой и окружающею ее средой въ одномъ только умственномъ отношеніи можетъ наполнить душу генія жестокими страданіями. "Вы знаете, конечно,-- пишетъ Леопарди къ одному изъ друзей,-- по вы едва ли испытали, до какой степени мысль можетъ распинать и мучить человѣка, отличающагося своими воззрѣніями отъ другихъ людей". Такая умственная изолированность не можетъ, какъ то и очевидно, способствовать психическому здоровью, а неизбѣжно предрасполагаетъ къ анормальнымъ эксцентричностямъ мысли. Она воздѣйствуетъ также и на эмоціональную сферу, порождая меланхолію, подозрительность, мизантропію и другія болѣзненныя явленія.
   Ко всему этому присоединяется то напряженіе психическихъ силъ, которое сопровождаетъ всякую дѣятельность генія, и то страданіе, которое онъ претерпѣваетъ, противупоставляя свой оригинальный взглядъ на вещи взгляду обыденному. Съ этою борьбой идетъ часто рука объ руку бѣдность, особенно чувствительная для крайне впечатлительнаго человѣка, и, наконецъ, изъ всѣхъ перечисленныхъ тутъ невзгодъ и слагается то положеніе, которое можно назвать роковымъ удѣломъ великихъ дарованій. Когда этотъ роковой удѣлъ сочетается съ сильнымъ здоровьемъ и мощнымъ характеромъ, является блестящій представитель здоровой геніальности; при неблагопріятныхъ же условіяхъ здоровье и характеръ генія не могутъ не получить нѣкоторый болѣе или менѣе выраженный патологическій отпечатокъ.
   Общее заключеніе Сёлли состоитъ въ томъ, что геніальность совмѣщаетъ въ себѣ условія, обличающія воздѣйствіе тѣхъ разрушительныхъ силъ, которыя окружаютъ всѣхъ насъ. Она предполагаетъ состояніе крайне неустойчиваго равновѣсія психо-физической организаціи и такой стимулъ дѣятельности, который не останавливается ни передъ какими внѣшними препятствіями, и очень часто обнаруживаетъ весьма слабую склонность приспособленія къ условіямъ окружающей среды. Стремясь достигнуть самой передовой точки интеллектуальной эволюціи, геній увлекаетъ къ этой цѣли и все общество, иногда и всю расу во всей ея совокупности. Геній подобенъ развѣдчику, который далеко опередилъ армію, подвергаетъ себя своею отрозненностью особенно серьезнымъ опасностямъ. Такимъ образомъ, геніальность, также какъ и сознательное самопожертвованіе для блага ближнихъ,-- заключаетъ свое разсужденіе Сёлли,-- есть такого рода новообразованіе въ сферѣ человѣческой природы, которое, будучи неблагопріятно для сохраненія личности, способствуетъ эволюціи рода {James Sully: "Genius and Insanity" (The Nineteenth Century, 1885, June).}.
   Послѣднимъ по времени, но первымъ -- здѣсь, какъ и во многихъ другихъ случаяхъ -- стоитъ вѣское слово Генри Маудсли, который резюмировалъ свои воззрѣнія на разсматриваемый нами вопросъ въ статьѣ О наслѣдственности въ здоровьѣ и болѣзни, имѣющейся теперь и въ русскомъ переводѣ. "Уже испоконъ вѣка твердятъ,-- говоритъ Маудсли,-- что геній и помѣшательство находятся въ тѣсномъ родствѣ между собою. Что они часто встрѣчаются бокъ-о-бокъ или смѣняютъ другъ друга въ однихъ и тѣхъ же семействахъ, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Сынъ или братъ человѣка, совершившаго самоубійство или страдавшаго другимъ душевнымъ разстройствомъ, можетъ оказаться геніемъ. Можно сказать безъ преувеличенія, что врядъ ли существуетъ хоть одинъ геніальный человѣкъ, въ семействѣ котораго не было бы помѣшательства или вообще какого-нибудь нервнаго разстройства. Чтобы помѣшаться или стать геніемъ, человѣкъ долженъ быть оригиналенъ, т.-е. долженъ чувствовать общую органическую неудовлетворенность наличнымъ порядкомъ вещей и повелительно-настоятельное побужденіе покинуть избитыя колеи мысли и чувствъ, по которымъ девяносто девять человѣкъ изъ ста движутся всю свою жизнь съ полнѣйшимъ довольствомъ. Всякій, пожелавшій внимательно оглядѣться вокругъ себя, не можетъ не поразиться тѣмъ обстоятельствомъ, что большинство людей представляетъ собою чистѣйшихъ автоматовъ: они говорятъ, думаютъ, чувствуютъ и дѣлаютъ однѣ и тѣ же вещи на одинъ и тотъ же манеръ день изо дня, годъ изъ году, словно какіе-нибудь попугаи или органическія машины. Положимъ, что кто-нибудь, для забавы, сталъ бы ѣздить на желѣзно-дорожныхъ поѣздахъ въ разныя стороны и выходить изъ вагона въ различныхъ городахъ или деревняхъ въ пятидесяти или ста миляхъ отъ центра, приблизительно около одного и того же часа дня,-- что пришлось бы ему увидѣть? Увидѣлъ бы онъ пѣтуховъ и куръ съ ихъ вѣчно-одинаковымъ клохтаньемъ, крикомъ и ссорами; собакъ съ ихъ неизмѣнно однимъ и тѣмъ же обнюхиваніемъ, блужданіемъ, лаемъ и драками; увидѣлъ бы дѣтей, ползающихъ, лазящихъ, бѣгающихъ, играющихъ и ссорящихся всегда и всюду однимъ и тѣмъ же образомъ и издающихъ одни и тѣ же крики и восклицанія; увидѣлъ бы на улицѣ и въ домахъ мужчинъ и женщинъ, толпящихся, бродящихъ и сплетничающихъ, говорящихъ и дѣлающихъ однѣ и тѣ же вещи и однимъ и тѣмъ же путемъ. Короче, онъ замѣтилъ бы всегда и всюду одни и тѣ же акты животной и человѣческой жизни, совершающіеся почти съ тѣмъ же механическимъ постоянствомъ, хотя и съ большимъ разнообразіемъ, съ какимъ совершается работа машинъ. Замѣтилъ бы это и, очень можетъ быть, пришелъ бы къ заключенію, что человѣкъ, такъ краснорѣчиво восхваляющій свой разумъ и такъ высоко ставящій его надъ инстинктами муравьевъ и пчелъ, воздаетъ себѣ болѣе чѣмъ должное, а этимъ маленькимъ существамъ -- менѣе чѣмъ должное.
   "Можно сказать, такимъ образомъ, что человѣкъ, на которомъ лежитъ печать оригинальности, вдохновляющей и побуждающей его думать, чувствовать и дѣйствовать отлично отъ всего остальнаго міра, долженъ быть однимъ изъ двухъ: геніемъ, идущимъ далеко впереди міра въ мысляхъ, чувствахъ и дѣйствіяхъ, или помѣшаннымъ, отчужденнымъ и отчуждающимся отъ міра. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ онъ представляетъ собою органическое видоизмѣненіе (варіацію), которое въ одномъ случаѣ имѣетъ физіологическій или эволюціонный характеръ, въ другомъ же -- патологическій и дегенеративный. Геніальнымъ человѣкомъ является тотъ, кто, рядомъ съ своею неотразимою и непобѣдимою оригинальностью личности, обладаетъ мощнымъ мозгомъ, который обезпечиваетъ ему возможность поддерживать равновѣсіе между нимъ и міромъ,-- поддерживать или путемъ гармоническаго приспособленія личности къ обстоятельствамъ, или путемъ властнаго приспособленія обстоятельствъ къ личности. Помѣшаннымъ же является тотъ, кто, рядомъ съ неотразимою оригинальностью личности, обладаетъ лишь слабосильнымъ мозгомъ, который не въ состояніи поддерживать такого равновѣсія. Такимъ образомъ, нѣтъ ничего особенно удивительнаго въ томъ обстоятельствѣ, что одинъ изъ братьевъ создаетъ себѣ знаменитое имя въ свѣтѣ, тогда какъ другой сидитъ въ домѣ умалишенныхъ, а также, что иные люди съ какими-нибудь спеціальными геніальными, дарованіями бываютъ по временамъ немножко помѣшанными или, по крайней мѣрѣ, кажутся таковыми Фестамъ дня, когда они развиваютъ энтузіазмъ и энергію, напоминающіе апостола Павла. Какъ бы тамъ ни было, передъ нами стоитъ тотъ неумолимый, неоспоримый и крайне поучительный фактъ, что изъ двухъ лицъ, принадлежащихъ къ одному и тому же болѣзненному роду и къ одному и тому же поколѣнію, одно можетъ представлять собою физіологическую разновидность, отмѣчающую новый шагъ на пути эволюціи, между тѣмъ какъ другое можетъ представлять собою патологическую разновидность, являющуюся несомнѣннымъ шагомъ въ направленіи къ вырожденію" {Генри Маудсли: "Наслѣдственность въ здоровьѣ и въ болѣзни". Спб., 1886 г.,-- стр. 30 и слѣд.}.
   Сводя все то, что мы реферировали по литературѣ разсматриваемаго вопроса, можно, думаемъ мы, считать выясненнымъ, по крайней мѣрѣ, то, что противуположность типовъ генія и помѣшаннаго установлена совершенно достаточно и что черты сходства между ними могутъ считаться не столько результатомъ общаго имъ обоимъ патологическаго характера, сколько неизбѣжнымъ послѣдствіемъ ихъ соотносительнаго къ нормальному типу положенія. Въ самомъ дѣлѣ, противуполагаясь другъ другу, геніальность и помѣшательство противуполагаются, въ то же время, и тому нормальному типу, отъ котораго представляютъ отступленіе. Они противуполагаются ему по двумъ разнымъ направленіямъ: вверхъ и внизъ или, точнѣе, впередъ и назадъ; но каждый, въ своемъ относительномъ положеніи къ нормальному типу, имѣетъ нѣчто общее съ другимъ, ему противу стоящимъ, а именно: нѣчто отрицающее, отвергающее типъ нормальный, нѣчто напрягающееся для осуществленія этого отрицанія и отверженія и потому неизбѣжно претерпѣвающее, выстрадывающее свое исключительное положеніе и неизбѣжно несущее послѣдствіе отъ такого своего отношенія ко всему тому, что уже установилось, уравновѣсилось, стало обыденнымъ, шаблоннымъ, приглядѣвшимся и, въ силу рутины, нормальнымъ.
   Такая формулировка вопроса установляетъ, думается намъ, одну изъ тѣхъ точекъ зрѣнія на различіе психически-здоровыхъ и психически-больныхъ, относительность значенія которыхъ мы старались выяснить въ нашей первой статьѣ. Съ этой точки зрѣнія, принимающей во вниманіе теорію эволюціи и пользующуюся результатами спеціальныхъ изслѣдованій, съ которыми мы ознакомились выше, эволюціонный ряда, психическихъ типовъ представляется нисходящимъ отъ высочайшей точки прогрессивнаго развитія, олицетворяемой въ геніи, до послѣдняго представителя дегенераціи, стоящаго на противуположномъ концѣ ряда. Между геніемъ, этимъ "высочайшимъ продуктомъ органической энергіи природы и послѣднимъ чудомъ эволюціи" {Sully, о. с., р. 951.}, и помѣшаннымъ, "истощающимъ свой мозгъ надъ какимъ-нибудь утомительнымъ вздоромъ или какою-нибудь дребеденью" {Выраженіе это принадлежитъ сумасшедшему; оно приведено у Ломброзо: "Genio et folliä", р. 123.}, стоитъ шаблонный, обыденный человѣкъ, который, съ одной стороны, повторяетъ и пережевываетъ то, что повторялось и переживалось цѣлый рядъ вѣковъ ранѣе его, а съ другой -- выдерживаетъ на своихъ мощныхъ плечахъ все бремя его же ошибками, невѣжествомъ и страстями произведенной дегенераціи {Эли Реклю приводитъ одинъ очень интересный примѣръ частнаго случая стоимости дегенераціи тому обществу, среди коего она имѣетъ мѣсто. Потомство нѣкоего Джьюка, достигшее почтенной цифры 1,200 человѣкъ и состоявшее большею частью изъ пьяницъ, воровъ, проститутокъ и т. д., обошлось обществу въ 120,000 фунтовъ стерлинговъ! (Encyclop. Britannica, ninth edition, art. "Ethnography", p. 615).} и, въ то же время, кропотливою муравьиною работою своей подготовляетъ открытія геніевъ, освѣщающихъ и очищающихъ имъ же самимъ то засоряемый, то теряемый изъ вида путь.
   

IX.

   Природа мать! когда-бъ такихъ людей
   Ты иногда не посылала міру,
   Заглохла-бъ нива жизни...
   
   Эта мысль Некрасова сжато и ясно резюмируетъ тотъ взглядъ на значеніе геніевъ, который вытекаетъ изъ разсужденій предшествовавшей главы. Теперь предстояло бы разсмотрѣть условія, сближающія геній съ современною ему средой и придающія стремленіямъ генія наибольшую степень плодотворности, но мы не можемъ обойти молчаніемъ того воззрѣнія, которое направлено противъ самой сущности выставленной нами идеи и которое можетъ поколебать ее или, по крайней мѣрѣ, повліять на наши выводы. Ламъ говорятъ, будто бы геніи, таланты и люди высокихъ дарованій вообще способствуютъ не прогрессу расы, а ея дегенераціи: они будто бы истощаютъ ее и влекутъ къ упадку, ихъ роль -- та же, что и всѣхъ тѣхъ, которые, въ силу какихъ бы то ни было преимуществъ, выдѣляются изъ массы и поднимаются надъ нею: они вырождаются и вымираютъ, но вмѣстѣ съ ними вырождается и вымираетъ и вся та среда, изъ которой они вышли. "Смерть -- великая уравнительница,-- говоритъ самый яркій представитель этого взгляда.-- Истребляя все возвышающееся, она демократизируетъ человѣчество. Но природа -- плохая хозяйка; она достигаетъ своихъ цѣлей только путемъ чрезмѣрной расточительности матеріи и силы. Всякій геніальный и талантливый человѣкъ представляетъ, по словамъ Ренана, капиталъ, накопленный нѣсколькими поколѣніями. Но разъ этотъ капиталъ накопленъ, олицетворенъ въ человѣкѣ, онъ уже не возвращается болѣе въ общую сокровищницу человѣчества,-- онъ изъятъ изъ обращенія, потерянъ, и его единственный остатокъ -- помѣшательство, бѣдность и вырожденіе потомства, вскорѣ угасающаго и вымирающаго, къ счастью для него самого, но къ несчастью для тѣхъ семей и родовъ, въ которые потомство это успѣло уже внести вырожденіе и смерть. Это явленіе объясняетъ циклъ жизни цивилизованныхъ народовъ. Поднявшись до наивысшей точки цивилизаціи, народы эти выдѣлили изъ своей среды богатыя, изящныя и энергичныя семьи правителей, вельможъ, художниковъ, ученыхъ и интеллигентныхъ людей; но такъ какъ всѣ эти избранники судьбы роковымъ образомъ исчезаютъ, то и надорванная, истощенная, высосанная до мозга костей нація падаетъ отъ перваго толчка и разрушается, и исторія съ изумленіемъ подтверждаетъ, что цѣлый народъ, пройдя длинный и славный историческій путь, исчезаетъ затѣмъ съ лица земли; она заноситъ въ свои лѣтописи сказаніе о томъ, какъ военный погромъ убиваетъ безъ надежды на возрожденіе не только сильно организованное государство, но и самую націю, даже цѣлую расу. Это совершается по той причинѣ, что на своемъ историческомъ пути нація достигаетъ верха могущества и славы и затѣмъ начинаетъ клониться къ упадку. Тотъ же самый процессъ подбора, который превратилъ ее въ націю интеллигентную, энергичную и производительную, приводитъ и къ ея окончательному истощенію; подобно деревьямъ, подточеннымъ термитами, она временно сохраняетъ внѣшній видъ жизни, силы и крѣпости, но при малѣйшемъ ударѣ -- падаетъ, и изъ народа, долго игравшаго роль на сценѣ исторіи, остается безобразная и безсвязная куча, лишенная своей индивидуальности и самаго своего имени, а иногда теряющая даже и воспоминаніе о своемъ славномъ прошедшемъ. И чѣмъ болѣе народъ этотъ въ свое время произвелъ великихъ людей, тѣмъ скорѣе и стремительнѣе совершается его рѣшительное и окончательное паденіе. Такова была судьба великихъ народовъ древности, такова будетъ и Судьба современныхъ цивилизованныхъ народовъ Европы, и многіе симптомы показываютъ, что мы вступили уже въ этотъ періодъ истощенія и паденія. Ничто не выходитъ изъ ничего, и всякая производительность предполагаетъ потребленіе. Науки, искусства, идеи потребляютъ цѣлыя поколѣнія, и только при этомъ условіи могутъ они возникать и развиваться. Народы, истощенные производительностью, подобны неудобреннымъ пашнямъ: продукты ихъ производительности не возвращаются въ общій фондъ и матеріально погибаютъ для нихъ. Въ этомъ смыслѣ и слѣдуетъ понимать явленія, называемыя въ исторіи старостью и дряхлостью націй. Въ силу подбора и роковаго закона упадка привилегированныхъ расъ, народы сперва цивилизуются, подымаются до высшей точки величія, затѣмъ быстро падаютъ и исчезаютъ, истощенные, надорванные, уничтоженные; ихъ замѣняютъ народы молодые, т.-е. такіе, въ средѣ которыхъ едва еще только началъ установляться подборъ таланта и энергіи и истощеніе которыхъ поэтому еще не начиналось. Случается, что великій умъ, великое сердце -- послѣдній остатокъ прежняго величія націи, не постигая законовъ исторіи, возгорается любовью къ своей умирающей національности и пытается вдохнуть въ нее новую жизнь, пытается гальванизировать ея трупъ, остановить разложеніе ея. Иногда ему удается бросить послѣдній лучъ славы на народъ, нисходящій въ могилу, но это -- дѣло одной минуты, и затѣмъ, все же таки, наступаетъ роковое, безповоротное паденіе. Раса погибаетъ за недостаткомъ людей; самые родники жизни ея оказываются изсякшими, она неизбѣжно обрекается смерти и или, покорная, безмолвно сходитъ со сцены міра во тьму забвенія и небытія, или шумно погибаетъ въ агоніи внѣшней и внутренней войны. Еще остаются человѣческія существа, но нѣтъ ни націи, ни расы; индивидуальность ея исчезаетъ, ея имя стирается со скрижалей исторіи, ея могила закрывается навѣки...
   "Люди представляются организованными, если позволено такъ выразиться, въ видахъ равенства. Всякое раздѣленіе на классы: политическіе, экономическіе, интеллектуальные -- и логическое и естественное послѣдствіе такого раздѣленія, такой или иной подборъ, одинаково гибельны для человѣчества, какъ избранникамъ его, такъ и всѣмъ остальнымъ людямъ. Это раздѣленіе причиняетъ недостатокъ съ одной стороны и избытокъ -- съ другой того элемента, на которомъ построено раз

Экскурсіи въ область психіатріи.

1. О психическомъ вырожденіи.

I.

   Психологія настоящаго времени, устранивъ навсегда тѣ задачи, которыя представляли безъисходный кругъ для метафизическихъ ученій стараго времени "о душѣ", рѣшительно вступила на вѣрный путь опыта и теперь можетъ уже считаться наукою установившеюся. Разставшись со скудною исключительностью интроспективныхъ пріемовъ наблюденія, новая психологія, прежде всего, преобразовала свой методъ и, найдя свою прочную опору въ научной физіологіи, стала быстро и успѣшно развиваться. Благодаря полученной ею устойчивости и жизненности, новая психологія нашла возможность распознаться среди той пестрой массы явленій, въ которой то терялась, то создавала себѣ мечтательные выходы прежняя умозрительная доктрина. Не изслѣдованіе трансцендентной субстанціи и ея свойствъ составляетъ теперь задачу психологіи, а методическое изслѣдованіе психическихъ явленій, раскрытіе управляющихъ ими законовъ, выясненіе связи ихъ съ законами сопредѣльныхъ областей. Психологъ нашего времени не закрываетъ глазъ, не затыкаетъ ушей для вящей сосредоточенности на самонаблюденіи и не ищетъ въ себѣ только самомъ матеріаловъ для рѣшенія всѣхъ вопросовъ своей науки. Онъ обращается къ обширному міру, его окружающему, наблюдаетъ другихъ людей различныхъ возрастовъ, половъ, состояній, расъ и національностей, не упускаетъ изъ вида міръ животныхъ, пользуется данными исторіи и внимательно слѣдитъ за всѣми разнообразными явленіями вырожденія, придавая громадное значеніе фактамъ психо-патологическимъ и анормальнымъ вообще. Всѣ эти разнообразныя проявленія психической силы (mind) старается онъ систематизировать и охватить одною общею научною теоріей.
   Примыкая къ наукамъ біологическимъ, психологія должна была съ первыхъ же шаговъ своихъ на пути научномъ усвоить и основной руководящій принципъ біологическихъ наукъ -- идею эволюціи или развитія. Идея эта, помимо вопроса объ ея философскомъ, т.-е. междунаучномъ, значеніи, имѣетъ для психологіи въ высшей степени важное значеніе и, пожалуй, она можетъ назваться любимою идеей нашего времени, по любимою вовсе не въ томъ смыслѣ, въ какомъ бываютъ любимыя идеи ненаучной среды. Идея эволюціи стала любимою идеей XIX вѣка совсѣмъ не въ силу тѣхъ же причинъ, по которымъ какая-нибудь идея симпатіи, напримѣръ, сдѣлалась любимою идеей XVI столѣтія, какъ то утверждаетъ остроумный А. Лангъ {Andreto Lang: "Custom and Myth". London, 1886, p. 189.}. Тутъ не играли никакой роли потребность остановиться на какомъ-нибудь "объясненіи", необходимость "свести" неизвѣстное на нѣчто столь же неизвѣстное; здѣсь передъ нами окончательный результатъ методическаго научнаго обобщенія со всѣми его плодотворными послѣдствіями и блестящими приложеніями, и въ нихъ и можетъ заключаться причина, почему идея стала "любимою". Притомъ же, пути и цѣли познанія нашего вѣка и вѣка XVI, вообще говоря, такъ несходственны, что упомянутое выше сравненіе можетъ развѣ служить для того, чтобъ отчетливо и рѣзко отмѣтить современное значеніе идеи эволюціи.
   Идея эволюціи, какъ извѣстно, разсматриваетъ высшія или сложнѣйшія формы существованія, какъ зависимыя отъ низшихъ и возникающія вслѣдъ за ними; она представляетъ міровую жизнь какъ постепенный переходъ отъ неопредѣленнаго къ опредѣленному, отъ простаго къ сложному, и полагаетъ причину этого процесса въ самомъ мірѣ, такимъ образомъ преобразовывающемся. И такъ какъ "все живущее отцвѣтаетъ и угасаетъ", то и эволюція не значитъ еще прогрессъ. Рядомъ съ процессомъ выработки (élaboration) идея эволюціи предполагаетъ процессъ вырожденія (dégéneration) или разложенія. Такимъ образомъ, и въ области психическихъ явленій эволюціонная теорія, вслѣдъ за психологіей, приводитъ насъ къ психо-патологіи или психіатріи, наукѣ объ аномаліяхъ психической жизни, установленіе которой, такъ же какъ и психологіи, стадо возможно лишь тогда, когда явилась возможность устраненія трансцендентныхъ теорій, когда для изслѣдованія открылся вѣрный путь научнаго метода.
   Общій переворотъ, пережитый наукой о психической жизни, выразился въ коренномъ измѣненіи понятія о личности человѣка, о нашемъ "я". ея этомъ важномъ пунктѣ намъ нельзя не остановиться.
   Нѣсколько лѣтъ назадъ мы имѣли уже случай пояснить, что непосредственное самосознаніе человѣческой личности вырабатывается на почвѣ дѣятельности организма, а потому никогда и не можетъ быть дано a priori. Поэтому-то, какъ объясняли мы тогда, воззрѣніе первобытнаго человѣка всегда охватываетъ словомъ "я" всю совокупность организма; организмъ представляется ему какъ нѣчто единое, выраженіемъ чему и служитъ мѣстоименіе перваго лица. Научное изслѣдованіе исправляетъ это воззрѣніе и приводитъ къ тому убѣжденію, что организмъ можетъ служить основаніемъ для понятія нашего "я" лишь по стольку, по скольку онъ является носителемъ психическихъ функцій, и хотя "я", такимъ образомъ, является какъ сумма ощущеній, чувствъ, представленій и наблюденій, нами испытываемыхъ и переживаемыхъ {Письма о научной философіи. Сдб., 1878 г., стр. 179. Въ этомъ общемъ опредѣленіи заключаются уже данная для различенія первичнаго и вторичнаго "я", о чемъ будетъ говорено далѣе.}. Придавая теперь мысли этой большую степень полноты и точности, мы считаемъ нужнымъ добавить, что хотя "я", какъ и всякое другое естественное явленіе, подчинено закону эволюціи и, слѣдовательно, не является, подобно Палладѣ, исходящею изъ головы Зевса, но образуется, формируется, установляется, "эвольвируетъ" рука объ руку съ эволюціей организма. Представляя собою "центръ тяжести психическихъ функцій", поднявшихся до высоты сознанія и обладающихъ стойкими сознательными энергіями, оно въ этомъ смыслѣ легко поддается сравненію съ "динамическимъ центромъ группы магнитовъ", расположенныхъ другъ подлѣ друга въ различныхъ направленіяхъ и снабженныхъ каждый своею безразличною точкой. Это образное сравненіе облегчаетъ пониманіе необходимости измѣненія динамическаго центра съ перемѣною группировки элементовъ. Эта же послѣдняя не можетъ не сдѣлаться иною, какъ только сила возбудимости частей подвергнется существенному измѣненію или, когда идетъ рѣчь объ эволюціи нашего "я", измѣненію органическому {Д-ръ Г. Шюле: "Душевная болѣзни". Переводъ Д. Г. Фридберга. Харьковъ, 1880 г., стр. 168.}. Или еще точнѣе: единство нашего "я" есть координація извѣстнаго числа состояній организма, это -- сцѣпленіе въ данный промежутокъ времени извѣстнаго количества отчетливыхъ состояній сознанія, сопутствуемыхъ другими, менѣе опредѣленными, и цѣлою массой состояній чисто-физіологическихъ. Координація эта непрестанно колеблется между двумя крайними точками: между совершеннымъ единствомъ и абсолютною дискординаціей; но даже и въ нормальномъ состояніи сознанія она бываетъ нерѣдко весьма недостаточна и представляетъ нѣсколько сосуществующихъ рядовъ, то прерывающихся, то переходящихъ одинъ въ другой. Во всѣхъ же случаяхъ неизмѣнно consensus сознанія остается подчиненнымъ consensus'у организма {Т. Рибо: "Болѣзни личности". Перев. д-ра П. Викторова. Москва, 1887 г.}. Множественность органической индивидуальности, являющаяся, такимъ образомъ, въ связи съ процессомъ эволюціи, упрощаетъ основную психологическую задачу, устраняетъ изъ нея все мистическое и незакономѣрное и сводитъ всю психическую жизнь къ доступнымъ наукѣ фактамъ { Lester F. Ward: "Dynamic Sociology". New-York, 1883, т. I, p. 376.}.
   Имѣя передъ собой, вмѣсто идеи абсолютнаго единства какой-то трансцендентной субстанціи, аггрегатъ психическихъ состояній, координацію извѣстныхъ моментовъ психической жизни, подвижное и условное единство органическихъ функцій, мы должны представить себѣ теперь, какъ consensus элементовъ этого текучаго, измѣнчиваго, колеблющагося, множественнаго нѣчто переливается подобно игрѣ цвѣтовъ морской поверхности и ежемгновенно отражаетъ на себѣ вліяніе многоразличныхъ внутреннихъ и внѣшнихъ условій; связь, гармонія его элементовъ то укрѣпляется, то слабѣетъ, то нарушается отчасти или вполнѣ, то получаетъ высочайшую степень интензивности, то падаетъ до нудя. Эти безчисленные градаціи и оттѣнки, эти то рѣзкія, то едва уловимыя колебанія и пертурбаціи сложныхъ и многочисленныхъ элементовъ личности, будучи систематизированы и классифицированы, даютъ нѣсколько общихъ типическихъ картинъ и, прежде всего, представляютъ противуположеніе координаціи уравновѣшенной и устойчивой и координаціи шаткой и нестойкой, между которыми затѣмъ и располагаются уже группы или полосы всѣхъ остальныхъ промежуточныхъ оттѣнковъ. О пограничной чертѣ двухъ крайнихъ, противуположныхъ типовъ не можетъ быть, конечно, и рѣчи. Такой черты, какъ то и было тысячу разъ повторяемо на всѣ лады, нѣтъ и быть не можетъ. "Естественныя группы обозначаются всегда только одними своими ядрами (nuclei), но не имѣютъ очертаній (outlines); онѣ со всѣхъ сторонъ сливаются съ другими системами чуждаго имъ характера. Натуралистъ, при изображеніи природы, долженъ держаться того самаго принципа, котораго придерживается граверъ,-- Начинать со свѣтлыхъ пятенъ, какъ исходныхъ точекъ, и мало-по-малу сгущать точки, пока не заполнятся промежуточныя пространства" {Francis Galton: "English men of science". London, 1874, p. 2.}.
   Психіатры теперь такъ и поступаютъ. Начнемъ съ извѣстнаго Крафтъ-Эбинга, который твердо установляетъ положеніе, что психопатическіе процессы не могутъ кореннымъ образомъ отличаться отъ процессовъ физіологической жизни, такъ какъ болѣзнь есть жизненный процессъ при ненормальныхъ условіяхъ и здоровье по отношенію къ ней не представляется абсолютною противуположностью. Между нормальнымъ и анормальнымъ состояніемъ организма существуютъ аналогіи и переходныя ступени. Элементы, изъ которыхъ строится психическая жизнь, остаются въ томъ и другомъ случаѣ одни и тѣ же, измѣняются только условія ихъ координаціи. Характеристическая черта болѣзненныхъ процессовъ заключается въ томъ, что они возникаютъ независимо отъ внѣшнихъ раздраженій, вслѣдствіе чего и нарушаютъ гармонію между сознаніемъ и явленіями окружающаго міра. Какая разница между человѣкомъ, погруженнымъ въ глубокую скорбь вслѣдствіе тяжкихъ утратъ, и человѣкомъ, унывающимъ безъ всякаго внѣшняго повода, скорбящимъ объ утратахъ воображаемыхъ? Въ сопоставленіи душевнаго состоянія обоихъ этихъ людей намъ представляется весьма ярко выраженная аналогія. Обыденная жизнь представляетъ множество такихъ аналогій и, благодаря имъ, становится невозможнымъ провести рѣзкую пограничную черту между физіологическимъ и патологическимъ состояніемъ. Въ большинствѣ случаевъ психическая болѣзнь начинается не разстройствомъ познавательныхъ способностей, а болѣзненными душевными движеніями, т.-е. разстройствами чувствъ: недостаточно мотивированными или вовсе не мотивированными настроеніями духа, душевными волненіями и явленіями ненормальной раздражительности характера. Всѣ эти состоянія аналогичны съ извѣстными состояніями вполнѣ здороваго1 человѣка. При внимательномъ разсмотрѣніи отдѣльныхъ случаевъ нельзя провести никакой раздѣлительной черты между душевными волненіями, еще не выходящими изъ области нормальнаго, и нѣкоторыми душевными движеніями, мотивированными хотя и въ слабой степени, но, судя по ихъ напряженности, продолжительности и временной потерѣ самосознанія, уже явно патологическими, какъ это мы наблюдаемъ въ извѣстныхъ случаяхъ болѣзненной мозговой организаціи и при нѣкоторыхъ нервныхъ болѣзняхъ {Крафтъ-Эбинѣ: "Учебникъ психіатріи". Перев. А. Черемшанскаго., Спб., 1881 г., т. I, стр. 32--36.}.
   Общая характеристика пониженія психической дѣятельности отъ уровня; нормальнаго къ анормальному или патологическому, очерченная въ предшествовавшихъ строкахъ, могла бы, если бы то было нужно для нашихъ цѣлей, распасться на спеціальныя разсмотрѣнія отдѣльныхъ рядовъ психическихъ моментовъ, смѣняющихъ здоровое состояніе личности съ болѣзненнымъ. Такіе ряды представляли бы, по удачному выраженію французскаго психіатра Глея {D-r E. Gley: "Les aberrations de l'instinct sexuel". (Revue Philosophique, 1884, No 1).}, линіи наименьшаго сопротивленія каждаго отдѣльнаго типа психическому заболѣванію. Такъ, напримѣръ, печальное: настроеніе указывало бы на линію наименьшаго сопротивленія по отношенію къ меланхоліи, веселое -- по отношенію къ маніи, мизантропія обозначала бы тяготѣніе къ нравственному помѣшательству, извѣстнаго пошиба фривольность -- къ эротоманіи и т. д. Такая спеціализація, необходимая только для изученія частныхъ типовъ или случаевъ, не всегда прослѣживаемая даже и психіатрами въ курсахъ общей патологіи помѣшательства, для насъ была бы безполезна и удлинила бы только наше изложеніе. Мы остановимся далѣе на ближайшемъ разсмотрѣніи двухъ такихъ рядовъ, а теперь ограничимся общею характеристикою промежуточной между здоровьемъ и болѣзнью инстанціи, находимою въ сочиненіяхъ извѣстныхъ психіатровъ, и начнемъ съ Маудсли, который указываетъ на значительное число лицъ, безпрестанно встрѣчающихся въ обществѣ, которыя "отличаются эксцентричностью мысли, чувствованій и поведенія я которыя, не будучи положительно помѣшанными, обращаютъ, однако же, на себя вниманіе и крайне затрудняютъ рѣшеніе вопроса о ихъ нравственной и юридической отвѣтственности. Они до такой степени отличаются отъ обыкновенныхъ людей своими чувствованіями и мыслями, они совершаютъ такія странности, что всегда можно предположить въ нихъ крупицу помѣшательства; имъ присущъ тотъ темпераментъ, который можно назвать темпераментомъ сумасшедшихъ,т.-е. неустойчивостью или несостоятельностью ихъ нервныхъ элементовъ, обнаруживающеюся внезапными выходками, странными и импульсивными мыслями, чувствованіями и поведеніемъ. Такое состояніе, коренящееся очень часто въ наслѣдственной надорванности, можетъ быть названо спазмодическимъ неврозомъ" {Henry Moudsley: "La pathologie de Г esprit". Trad. de l'anglais par le Dr. Germont. Paris, 1883, p. 317.}. Такого же рода личностей описываетъ и Ломброзо, придавая имъ названіе маттоидовъ (отъ итальянскаго слова matto -- сумасшедшій); онъ набрасываетъ бѣглый очеркъ характера маттоидовъ, руководствуясь, главнымъ образомъ, наблюденіями Раджи, который описалъ больныхъ этой категоріи подъ общимъ названіемъ "невропатовъ" {C. Lombroso: "Genio e follia in rapporto alla medicina legale, alla critica ed alla etoria". Torino, 1882, p. 150--151.}. Хорошую характеристику этихъ же лицъ даетъ проф. Бехтеревъ, называя ихъ "психопатами" и соединяя въ общую картину отдѣльныя черты, разбросанныя у разныхъ писателей по психіатріи, и дополняя эти данныя собственными наблюденіями {"Психопатія (психо-нервная раздражительная слабость) и ея отношенія къ вопросу о вмѣненіи". Казань, 1886 г.}. Общую же и весьма яркую картину всѣхъ этихъ представителей "наслѣдственнаго невроза" находимъ мы еще и у Шюле, который изображаетъ этого рода субъектовъ съ дѣтства хилыми и болѣзненными, то чувствительными къ чужому горю, то равнодушными тамъ, гдѣ другіе выказываютъ состраданіе, впадающими въ малѣйшее раздраженіе, доходящее иногда до судорогъ, и составляющими истинное мученіе для воспитателей. "Многіе изъ нихъ,-- говоритъ Шюле,-- остаются загадками для всѣхъ, такъ какъ рядомъ съ этимъ неисправимымъ темпераментомъ у нихъ часто обнаруживаются богатыя умственныя способности, а иногда даже по-истинѣ замѣчательная даровитость. Но и этотъ одинокій плодъ рѣдко вызрѣваетъ на наслѣдственной почвѣ: вскорѣ начинаютъ проступать эксцентрическія направленія ума, любовь къ пустякамъ, поразительная неровность логическаго развитія, широта взгляда въ одномъ случаѣ, узкость въ другомъ,-- и все это безъ доступности воздѣйствіямъ, вѣчное, ходячее противорѣчіе, будто отдѣльныя душевныя направленія, обыкновенно стремящіяся къ одному общему центру тяжести, дѣйствуютъ всѣ только за свой счетъ. Такимъ образомъ, въ глазахъ внимательнаго наблюдателя усиливающаяся, по мѣрѣ дальнѣйшаго развитія, дисгармонія душевной, жизни -- второй характеристическій признакъ описываемой формы -- очень скоро подрываетъ обманчивыя надежды. Въ другихъ случаяхъ даже нѣтъ и обмана, такъ какъ уже съ самаго начала обнаруживается tardes ingenium. Часто около этого времени наслѣдственныя клейма начинаютъ выступать съ еще большею осязательностью. Является перемежаемость умственнаго развитія: вялость и безучастность смѣняются порывистою жаждой труда, безпричинное охлажденіе -- горячею энергіей. Нѣтъ также недостатка въ болѣе серьезныхъ проявленіяхъ дефекта нравственной сферы, несмотря на нѣжный возрастъ: наклонность къ лжи и воровству, злорадство и жестокость, своимъ мрачнымъ свѣтомъ уже теперь освѣщаютъ передъ нами картину будущаго". Въ зрѣломъ возрастѣ душевный разладъ у такого рода личностей выступаетъ въ еще болѣе поразительной наготѣ. "Что бы ни начинали эти больные, все это они чрезъ нѣкоторое время снова бросаютъ; внутренняя неудовлетворенность, неугомонная страсть къ перемѣнамъ ради перемѣны, безъ всякихъ причинъ, обращаетъ въ ничто большую часть ихъ начинаній. Но вотъ, послѣ долгихъ метаній, найденъ настоящій путь, цѣль достигнута, и что же?-- совершенно неожиданно появляется остановка въ развитіи, охота и интересъ къ излюбленному занятію, на которое потрачено такъ много труда и усердія, пропадаютъ, больной самъ не знаетъ почему,-- и пропадаютъ, чтобы больше не воскреснуть. Это и есть преждевременное слабоуміе многихъ изъ такихъ наслѣдственныхъ существованій: взобравшись со стремительною быстротой на извѣстную высоту развитія, они завядаютъ, какъ лишенное соковъ дерево; ихъ наслѣдственное приданое было слишкомъ скудно и слишкомъ быстро растрачено" {Шюле, тамъ же, стр. 221 и 222.}. Тутъ, очевидно, немного уже надо сгустить краски, чтобы дойти до картины полнаго помѣшательства, до совершеннаго крушенія "логическаго отношенія" человѣка къ внѣшнему міру вообще и соціальной средѣ въ особенности. Очерченная же стадія, охватывающая преимущественно людей, не настолько еще нарушившихъ это логическое отношеніе, чтобы попасть подъ опеку или въ больницу, имѣетъ то особенно важное общественное значеніе, что опредѣляетъ нравственную цѣнность того немалаго количества людей, которые, вращаясь среди насъ и подчасъ вліяя на тѣ или другія дѣла, нечувствительно и незамѣтно, то тамъ, то сямъ, вносятъ свой духъ, коверкаютъ условія жизни по своему разумѣнію и подвергаютъ своему психопатическому вліянію здоровый ростъ той или иной личности, той или иной отрасли дѣятельности.
   

II.

   Въ дополненіе общаго очерка психической дегенераціи, представленнаго въ предшествующей главѣ, остановимся еще только на двухъ спеціальныхъ рядахъ психическихъ явленій и покажемъ нисхожденіе ихъ отъ нормальнаго уровня до патологическаго. Я имѣю въ виду, во-первыхъ, иллюзіи и галлюцинаціи и, во-вторыхъ, ту особенную форму невропатическаго разстройства, которую нѣмцы называютъ "die Grübelsacht" и которую, пожалуй, можно назвать метафизическимъ помѣшательствомъ.
   Джемсъ Сёлди, посвятившій цѣлую монографію изслѣдованію иллюзій и галлюцинацій, особенно налегаетъ на опроверженіи того обычнаго предразсудка, который, какъ видно, такъ же. силенъ въ Англіи, какъ и у насъ, будто между здравымъ и умственнымъ состояніемъ и такимъ, которое способно подвергаться иллюзіямъ и галлюцинаціямъ, проходитъ рѣзвая разграничительная черта. Обыденное мышленіе, -- говоритъ Сёлди,-- не разумѣющее такихъ различій, исключаетъ изъ числа здравомыслящихъ тѣхъ, которые подвержены иллюзіямъ и галлюцинаціямъ, а, между тѣмъ, нѣтъ ничего болѣе ошибочнаго, какъ такое мнѣніе. Сёлли доказываетъ, что если пассивныя и активныя иллюзіи (галлюцинаціи) и изучались до сихъ поръ, главнымъ образомъ, психіатрами, то это происходило оттого, что психіатры имѣли передъ глазами самыя рѣзкіе и опредѣленные случаи такого рода разстройствъ; въ особой же степени иллюзіи и галлюцинаціи встрѣчаются у людей здоровыхъ и должны быть разсматриваемы какъ естественныя условія человѣческой жизни вообще. Изучившему эти явленія извѣстно, что иллюзіи и галлюцинаціи въ нормальной и патологической сферѣ переходятъ однѣ въ другія съ такою нечувствительною постепенностью, что изученіе ихъ нельзя не вести совмѣстно. Научное изслѣдованіе иллюзій должно, такимъ образомъ, сдѣлаться выходомъ не только въ науку о психическихъ разстройствахъ, но и въ психологію и теорію познанія. Оно, кромѣ того, должно пролить много свѣта на нѣкоторыя важныя историческія личности и событія, которыя внѣ этого свѣта остаются или совершенно непонятными, или извращенными ложнымъ толкованіемъ {"Illusions, a psychological study" by James Sully. London, 1881. См. еще: "The blat upon the brain" by W. Freland. London, 1885.}. Психіатрія входитъ тутъ въ самую близкую связь съ этикой и соціологіей, такъ какъ она, по мѣткому выраженію Гуичарди, разсматриваетъ человѣческій мозгъ какъ "органъ исторіи" {G. Guicciardi:"Psicologia e psichiatria" (Rivista sperimentale di freniatria. Anno XI, fascicolo IV).}. Мы имѣли случай указать въ нашемъ этюдѣ "о буддійскомъ нравственномъ тинѣ" важное значеніе теоріи галлюцинацій на измѣненіе мистическихъ движеній и добавимъ теперь, что въ исторіи буддизма, также какъ и въ исторіи другихъ аналогическихъ явленій соціально-патологическаго характера, можно прослѣдить цѣлый рядъ ступеней, ведущихъ отъ нормальнаго или близкаго къ нормальному состоянію до совершенно типичнаго галлюцинаторнаго помѣшательства.
   Переходя теперь къ "метафизическому помѣшательству", мы, прежде всего, замѣтимъ, что линіею наименьшаго сопротивленія, по которой всякая, предающаяся метафизическому паренію, личность можетъ низойти до психическаго разстройства, слѣдуетъ считать болѣе или менѣе присущій всякому истинному метафизику поэтическій даръ или -- соотносительно -- приложеніе всякимъ метафизикомъ присущаго ему поэтическаго дара къ изслѣдованію отвлеченныхъ вопросовъ.
   Положеніе это требуетъ нѣсколько пространнаго разъясненія.
   Англійскій психіатръ Тривзъ -- въ статьѣ, о которой мы когда-нибудь поговоримъ подробно {Frederick Treves: "The physiology of some phases of the poetic mind" (Journal of mental science, 1878, April and July).} -- путемъ обстоятельнаго и тщательнаго анализа доказываетъ, что основное свойство поэтическаго ума заключается въ неспособности точно отражать внѣшнія условія и положенія. Поэтому, утверждаетъ Тривзъ, поэты должны считаться людьми ненормальными, и отъ нихъ можно ожидать аномалій не въ однихъ только проявленіяхъ ихъ поэтическаго творчества, а и во многихъ другихъ отношеніяхъ. И въ самомъ дѣлѣ, жизнеописанія извѣстныхъ поэтовъ показываютъ, что они были крайне неспособны относиться нормально къ дѣйствовавшимъ на нихъ стимуламъ и всегда проявляли массу эксцентричностей и массу несообразностей въ интеллектуальномъ, моральномъ и соціальномъ отношеніяхъ. Исключенія, конечно, всегда были, но здѣсь идетъ рѣчь не объ исключеніяхъ, а о тѣхъ лишь явленіяхъ, которыя могутъ считаться общими. Подмѣчая несообразности поэтовъ, можно прослѣдитъ незамѣтный переходъ отъ поэтическаго настроенія къ помѣшательству. Нерѣдко понтовъ считаютъ помѣшанными, и, въ свою очередь, въ нерѣдкихъ случаяхъ помѣшательства на первый планъ выступаетъ полная неспособность правильно усвоивать и упорядочивать впечатлѣнія. Значеніе этихъ впечатлѣній очень часто преувеличивается и вообще обнаруживается если не поэтическая способность, то, по крайней мѣрѣ, преобладаніе воображенія. Фантастическія представленія, иллюзіи и галлюцинаціи сумасшедшихъ бываютъ иногда поразительны, и если въ нихъ нерѣдно отсутствуютъ изящество и красота, то это происходитъ оттого, что психически-больные часто бываютъ лишены того регулятива, который всегда есть у истиннаго поэта и который ставитъ его въ возможность отличать прекрасное отъ безобразнаго.
   Если мы остановимъ наше вниманіе на томъ, не разъ уже указываемомъ, фактѣ что непосредственно къ поэтамъ примыкаютъ метафизики, то намъ не трудно будетъ расширить приложеніе мысли Тривза. Что такое метафизики, какъ не своего рода поэты? Метафизики -- это такія творческія натуры, умъ которыхъ не принимаетъ замѣчаемыхъ ими событій и фактовъ просто и опредѣленно, не изслѣдуетъ при свѣтѣ знанія, пріобрѣтеннаго ранѣе, не сравниваетъ съ другими дѣйствительно однородными событіями и фактами, не провѣряетъ ихъ неизмѣнно опредѣленными пріемами и способами, но реагируетъ на эти событія и факты подобно уму поэтическому, т.-е., какъ то выяснилъ Тривзъ, сводитъ ихъ къ чему-то новому, къ продукту своего собственнаго творчества. Вся разница между метафизикомъ и поэтомъ только и заключается въ томъ, что мысль поэта устремляется въ міръ образовъ, въ міръ представленій, а мысль метафизика -- въ міръ абстракцій, въ міръ понятій. И метафизикъ, какъ поэтъ, не можетъ справляться съ дѣйствующими на него стимулами, а принимаетъ ихъ на почву зыбкую и подвижную своего воображенія и тотчасъ же уносится за предѣлы возможнаго опыта, въ міръ, существующій только въ его мысли. По этой причинѣ метафизики, какъ и поэты, проявляютъ массу эксцентричностей и несообразностей, и затѣмъ, по этой наклонной плоскости, легко спускаются до того умственнаго состоянія, въ которомъ исчезаетъ возможность правильно усвоивать и упорядочивать впечатлѣнія. "Уже давно замѣчено, что метафизиковъ слѣдуетъ считать поэтами, не угадавшими своего призванія",-- говоритъ Рибо. И, развивая свою мысль, онъ проводитъ остроумную параллель между поэтами и метафизиками, показывая, какъ тѣсно примыкаютъ одни къ другимъ и какъ даже вовсе сливается высокая поэзія и метафизика, напримѣръ, въ третьей части великой поэмы Данте. Рибо сближаетъ картезіанизмъ съ трезвою и размѣренною поэзіей XVII вѣка и логику Гегеля съ великою поэмой Гёте. Онъ припоминаетъ изреченіе Гегеля: "одни мистики только умѣли философствовать" и спрашиваетъ по этому поводу: "не значитъ ли это, что метафизика считается тѣмъ болѣе возвышенною, чѣмъ она болѣе походитъ на мечты и грезы?" "Намъ пришлось бы прослѣдить всю исторію метафизики,-- говоритъ онъ,-- для того, чтобы вполнѣ уяснить все сходство ея съ поэзіей" {Th. Ribot: "La psychologie anglaise contemporaine". Paris, 1875, pp. 19--20.}. Противупоставляя пріемъ науки пріемамъ метафизики, Рибо дѣлаетъ еще одно замѣчаніе, которое какъ нельзя лучше указываетъ на ту наклонную плоскость или ту линію наименьшаго сопротивленія, которая является фатальною для метафизическихъ умовъ. Допуская для примѣра, что математику стали разрабатывать метафизики, Рибо говоритъ, это они, несомнѣнно, задались бы, прежде всего, изысканіемъ принциповъ, а потому ихъ работа заключалась бы въ разсмотрѣніи аксіомъ, обсужденіи законности метода, рѣшеніи вопросовъ о томъ, что такое -- количество, мѣра, время, пространство; и они никогда не сознали бы въ себѣ рѣшимости приняться за самое дѣло. Они могли бы даже потеряться въ странныхъ системахъ чиселъ, подобно Пиѳагору и Платону {Ibid., p. 11.}. Выходитъ, однимъ словомъ, что мечтательство погубило бы ихъ дѣло. Тщетно напрягаясь силою творчества найти начало всѣхъ началъ, они не только не дождались бы результата всѣхъ результатовъ, но не дождались бы ровно ничего. Злополучіе метафизиковъ -- всегда тянуть свою нить не иначе, какъ изъ-за надзвѣздныхъ сферъ, и никогда не дотягивать ее до земли -- сказалось бы и въ этомъ случаѣ, какъ и въ тысячѣ другихъ.
   Метафизики, впрочемъ, ставятъ себѣ выспренность эту въ заслугу, и каждый изъ нихъ готовъ, конечно, повторить вслѣдъ за бездарнымъ, но искреннимъ поэтомъ:
   
   "Вспылалъ мой умъ ужасной жаждой!
   И, какъ растопленный металъ,
   Огнемъ бѣжитъ по мысли каждой
   Зловѣщій грохотъ всѣхъ началъ!"
   
   Но всецѣло отдаваясь "грохоту всѣхъ началъ", метафизикъ не знаетъ, что его, какъ Данте, заблудившагося въ темномъ лѣсу, ждутъ на пути страшилища, появленіе которыхъ предвидѣлъ ученый и свойство и значеніе которыхъ онъ описалъ. Джемъ Сёлли, въ сочиненіи, на которое мы уже ссылались, удѣлилъ нѣсколько страницъ и тѣмъ иллюзіямъ, которыя возникаютъ "изъ преувеличенія значенія сознанія", или -- какъ, по-моему, точнѣе выразилась бы та же мысль -- изъ смѣшенія сознанія и знанія. Нѣкоторые философы, говоритъ Сёлли, предполагаютъ, что, вопрошая свое сознаніе, они отстраняютъ отъ себя всякій рискъ заблужденія. Свидѣтельство сознанія представляется для этого рода мыслителей запечатлѣннымъ высшею авторитетностью, не подлежащею сомнѣнію. И они, въ самомъ дѣлѣ, всегда ссылаются на свое сознаніе, какъ на послѣднюю инстанцію во всѣхъ философскихъ спорахъ. А, между тѣмъ, тутъ легко и оказывается иллюзія, вмѣсто истины. Такъ, напримѣръ, при рѣшеніи вопроса о простѣйшихъ неразложимыхъ состояніяхъ сознанія, философу, довѣряющему одному внутреннему наблюденію или свидѣтельству сознанія, всегда можно поставить на видъ слабость его вниманія или другой недостатокъ его метода и усомниться въ вѣрности его выводовъ. Точно также, если философы этого пошиба утверждаютъ, что понятіе пространства не заключаетъ въ себѣ мускульнаго чувства,-- иллюзія ихъ легко можетъ происходить отъ несовершенства внутренняго анализа. Самимъ психологическимъ явленіямъ присуща извѣстная сложность и запутанность, поощряющая заблужденія самонаблюденія. Такъ, напримѣръ, когда представители извѣстныхъ философскихъ направленій заявляютъ о своей пресловутой способности познавать интуитивно самый фактъ того самопобудительнаго (спонтанейнаго) самоопредѣленія нашей дѣятельности, которое стоитъ выше вліянія мотивовъ и заправляетъ этимъ вліяніемъ, то мы можемъ усмотрѣть, что это представленіе возникаетъ частью изъ смѣшенія фактовъ настоящаго момента самосознанія съ выводами, изъ него дѣлаемыми, частью изъ естественнаго предрасположенія нашего "я" облекаться высшею мощью абсолютной самобытности.
   Такимъ же путемъ ошибочнаго самонаблюденія возникаютъ и другія философскія иллюзіи, которыя отчасти представляются, впрочемъ, переживаніями (survivais) грубѣйшихъ иллюзій обыденнаго мышленія, смягчившихъ только свои формы {J. Sully о. с., рр. 206--208.}.
   Можетъ случиться, однако же, что "грохотъ всѣхъ началъ", получивъ въ иллюзіяхъ всякаго рода только укрѣпляющее его питаніе и, лишась послѣдняго регулятива, "вскипаетъ такой ужасной жаждой", утоленіемъ которой можетъ быть только одинъ бредъ. Такъ и совершится постепенное нисхожденіе отъ нормальнаго состоянія къ патологическому. Катастрофа эта, само собою разумѣется, можетъ совершиться и при другихъ условіяхъ и иными путями; но, такъ или иначе, а намъ представится, бредъ чисто-метафизическаго характера. Съ однимъ изъ обращиковъ этого бреда мы теперь и ознакомимся.
   "Что за странное слово "Mensch" (человѣкъ), -- говоритъ больной д-ра Бергера.-- Въ началѣ буква ы, въ концѣ -- шипящая; и зачѣмъ же именно такъ звучитъ это слово? Я произношу его громко нѣсколько разъ и прихожу, наконецъ, къ сомнѣнію, въ самомъ ли дѣлѣ произношу я то именно слово, которое соотвѣтствуетъ понятію "человѣкъ"? Быть можетъ, я произношу слово, означающее совсѣмъ иной предметъ,-- почему я непремѣнно долженъ былъ попасть на правильное выраженіе? Да и существуетъ ли основаніе для того, чтобъ извѣстное слово, за исключеніемъ звукоподражательныхъ, непремѣнно выражало такое-то опредѣленное понятіе? Не одинаково ли владѣютъ даромъ слова нѣмцы и французы, напримѣръ, и почему у однихъ говорится "l'homme", у другихъ -- "Mensch"? И такъ, нѣтъ разумныхъ основаній для того или иного выраженія. Значитъ, произволъ,-- произволъ, внѣ насъ существующій,-- предустановляетъ даже рѣчь людей, которые, однако же, если не что другое, то свою рѣчь должны бы были установить на разумныхъ основаніяхъ, такъ, чтобы народъ, имѣющій значеніе въ духовномъ отношеніи, могъ дать всякой вещи соотвѣтствующее ей наименованіе; но нѣтъ, все это уже предустановлено... Человѣкъ движется вообще по предопредѣленнымъ путямъ, и если ему удается открыть что-либо, какъ ему кажется, своимъ разумомъ и своими усиліями, если ими онъ объясняетъ какое-нибудь явленіе, то онъ становится, вѣдь, только орудіемъ, которое осуществляетъ то, что должно было осуществиться. И эти люди хотятъ еще утверждать, что они сами открыли истину! И они же подымаютъ еще объ этомъ споръ и стараются убѣдить другъ друга! И всякій требуетъ признанія, что онъ де, въ силу своей изъ ряду вонъ выходящей проницательности и наблюдательности, двигался впередъ и осчастливилъ міръ извѣстною дозой прогресса!... И такъ, предустановленный произволъ предопредѣляетъ прогрессъ, онъ вынуждаетъ изобрѣтенія и поступательное знаніе законовъ природы. Если бы творящая сила пожелала устроить природу иначе, могла ли бы она это совершить? И тогда естествоиспытатели съ тою же логичностью доказывали бы, что такъ именно все должно быть и иначе быть не можетъ, а пасторы съ тѣмъ же благоговѣніемъ восхваляли бы мудрость, проявляющуюся даже и въ мелочахъ" {Dr. Oscar Berger: "Die Grübelsucht, ein psychopathisches Symptom". (Archiv für Psychiatrie und Nervenkrankheiten. VI Band., 1 Heft).}.
   Этотъ философствующій больной никогда не могъ угомонить своего усугубленія въ мысляхъ о всякаго рода предметахъ. Какъ истинный метафизикъ, онъ, погружаясь въ пучины глубокомыслія, не оставлялъ въ покоѣ и самыя обыденнѣйшія явленія, и по поводу ихъ тотчасъ же начиналъ философствовать.
   "Почему, -- спрашивалъ онъ, -- у стула четыре ножки? Почему не одна? Если мы отвѣтимъ, что стулъ, имѣющій только одну ножку, долженъ, согласно законамъ природы, упасть, то моя мысль не можетъ удовлетвориться такимъ отвѣтомъ, и я снова спрашиваю: зачѣмъ этотъ законъ природы именно таковъ? Зачѣмъ не существуетъ, напримѣръ, такого, въ силу котораго стулъ могъ бы, повинуясь особеннаго рода притяженію, держаться на одной ножкѣ, и лишь только вмѣсто нея устраивалось бы двѣ или болѣе,-- тотчасъ же, подъ вліяніемъ силы, подобной электричеству, вслѣдствіе образованія особаго рода электрической цѣпи, отъ соприкосновенія двухъ ножекъ съ поломъ, возникало бы проявленіе не притягательной, а отталкивающей силы, и внезапно лишнія ножки стула отбрасывались бы и стулъ падалъ?" {Dr. Oscar Berger: "Die Grübelsucht, ein psychopathisches Symptom". (Archiv für Psychiatrie und Nervenkrankheiten. VI Band., 1 Heft).}.
   Мнѣ остается сказать въ заключеніе этой главы, что психическая дегенерація, выражающаяся въ разнаго рода психическихъ болѣзняхъ, классификаціи которыхъ можно найти въ курсахъ психіатріи, всегда почти имѣетъ и внѣшнее выраженіе или, какъ говоритъ Морель, свой "типическій отпечатокъ". Отпечатокъ этотъ можетъ бросаться въ глаза даже и тогда, когда мы только просмотримъ атласъ рисунковъ знаменитаго сочиненія Мореля {B. А. Morel: "Traité des dégéneressences physiques, intellectuelles et morales de l'éspèce humaine etc." Paris, 1857.}. Но замѣтимъ при этомъ случаѣ, что основою психическаго вырожденія все же таки остается строеніе мозга и его функціи, а потому внѣшнее проявленіе иногда можетъ быть и обманчиво для глаза обыкновеннаго наблюдателя. Д-ръ Флоринскій обращаетъ вниманіе на то, что дегенеративныя формы, не гармонирующія съ физіологическими отправленіями органовъ, не указываютъ на улучшеніе народа даже въ физическомъ отношеніи. Если искусственная форма разнаго рода животныхъ и цѣнится хозяевами, то не надо забывать, что формы эти всегда идутъ въ ущербъ общему здоровью и крѣпости этихъ животныхъ и нужны человѣку для извѣстныхъ спеціальныхъ цѣлей. Вслѣдствіе этого, свинья, до безобразія заплывшая жиромъ, или изнѣженный рысакъ, пригодный только для удовольствія и тщеславія его хозяина, считаются лучше обыкновенной свиньи и здоровой, крѣпкой лошади. Въ человѣческомъ же родѣ такихъ спеціальныхъ цѣлей для усовершенствованія и, слѣдовательно, исключительной заботы о своемъ породистомъ носѣ, рукахъ, ногахъ и пр. существовать не должно. Граціозныя формы и тонкія черты могутъ считаться совершенствомъ въ такомъ только случаѣ, когда онѣ составляютъ не исключительную задачу улучшенія породы, когда развитіе ихъ не идетъ въ ущербъ физіологическому отправленію и гармоническому развитію болѣе существенныхъ и важныхъ органовъ. "Развивать однѣ внѣшнія формы чисто съ эстетическою цѣлью значитъ содѣйствовать вырожденію породы, точно такъ же, какъ подобное вырожденіе мы должны признать въ зоологическомъ смыслѣ и за вышеупомянутыми животными, хотя они и считаются въ хозяйственномъ отношеніи усовершенствованными" {Ф. Флоринскій. "Усовершенствованіе и вырожденіе человѣческаго рода". Спб., 1866 г., стр. 169.}.
   

III.

   Выше было замѣчено, что "естественныя группы обозначаются только двоими ядрами, но не имѣютъ очертаній и со всѣхъ сторонъ сливаются съ другими системами чуждаго имъ характера". Согласно этому основному положенію, ряды психическихъ состояній, идущіе отъ нормальныхъ типовъ къ патологическимъ, предполагаются какъ бы представляющими крайнее постепенное и едва замѣтное сгущеніе красокъ, но оба конечные пункта этихъ родовъ, ядра или соотвѣтствующіе имъ въ данномъ случаѣ типы, предполагаются опредѣленными, постоянными и безусловными. Эта опредѣленность, постоянство и безусловность могутъ быть допускаемы, однако же, только до тѣхъ поръ, пока мы разсматриваемъ изучаемый комплексъ явленій въ одномъ лишь исключительномъ, психологическомъ отношеніи, пока мы беремъ его безотносительно ко времени и мѣсту. Мы искусственно создаемъ опредѣленность и постоянство нашихъ конечныхъ пунктовъ, мы умышленно, такъ сказать, обусловливаемъ ихъ для уясненія нашего тезиса; но немедленно затѣмъ мы должны признать, что, относя конечные пункты нашихъ рядовъ или ядра противуполагаемыхъ естественныхъ группъ къ опредѣленной эпохѣ или опредѣленной странѣ, мы и ихъ самихъ дѣлаемъ неопредѣленными, непостоянными и условными. Такимъ образомъ, наше основное положеніе о постепенности перехода нормальнаго состоянія въ патологическое должно получать въ каждомъ данномъ случаѣ свое конкретно-индивидуальное значеніе, подвергаясь во времени и въ пространствѣ безчисленнымъ передвиженіямъ и колебаніямъ.
   Возьмемъ для примѣра такъ называемое "импульсивное помѣшательство"; въ настоящее время оно считается совершенно опредѣленною формой психическаго разстройства и во всякомъ курсѣ психіатріи можно найти его описаніе, и, однако же, не всегда это было такъ. Шюле говоритъ, что импульсивное помѣшательство открывается или сразу, какимъ-нибудь внезапнымъ насиліемъ, или же предварительно хранится въ сознаніи больнаго въ видѣ темнаго влеченія. Въ первомъ случаѣ больнаго толкаетъ какая-то невѣдомая сила, о которой онъ не въ состояніи дать себѣ никакого отчета; во второмъ импульсъ принимаетъ какой-нибудь болѣе или менѣе опредѣленный складъ: чей-то голосъ повелѣваетъ больному совершить какой-нибудь чудовищный поступокъ и т. п. Вообще импульсивный больной предается своему роковому влеченію въ припадкѣ внезапнаго замѣшательства, часто влекомый какъ бы темною силой, но онъ при этомъ сохраняетъ самосознаніе, хотя и теряетъ самообладаніе. Иной разъ онъ совершаетъ поступокъ совершенно равнодушно, но всегда при сознаніи чего-то роковаго, чего-то допускающаго одно слѣпое повиновеніе {Шюле, о. с., стр. 344 и 345.}. Д-ръ Ле-Бонъ, характеризуя импульсивныхъ субъектовъ, говоритъ, что они, подобно дикарямъ, женщинамъ и дѣтямъ, руководствуются однимъ только моментальнымъ побужденіемъ. Разсудокъ не играетъ у нихъ роли посредствующей инстанціи между побужденіемъ и поступкомъ, какъ у людей сравнительно высшаго развитія. Смотря по возбуждающимъ ихъ мотивамъ, для нихъ и порокъ, и добродѣтель могутъ быть одинаковы доступны. Съ одинаковою ясностью совершая дѣянія героическія и самыя черныя преступленія, они готовы или броситься въ пламя для спасенія незнакомца, или убить того, кто навлечетъ на себя ихъ ненависть. Цѣлые народы обладали такимъ импульсивнымъ характеромъ. Итальянцы среднихъ вѣковъ и эпохи Возрожденія представляютъ одинъ изъ совершеннѣйшихъ образцовъ. Остановимся для примѣра на фактахъ, которые даютъ намъ мемуары извѣстнаго Бенвенуто Челлини. Онъ разсказываетъ, какъ его братъ, узнавъ, что одинъ изъ его друзей былъ убитъ караульными солдатами, "разражается такими криками бѣшенства, что было слышно за десять миль", и затѣмъ, найдя убійцу, онъ тотчасъ же бросается на него и вонзаетъ ему шпагу въ животъ. Товарищи павшаго въ свою очередь накидываются на нападающаго и ранятъ его смертельно. Челлини желаетъ немедленно же отомстить за смерть брата, но ему препятствуютъ, тогда онъ подстерегаетъ врага, наконецъ, настигаетъ его и пытается отрубить ему голову ударомъ ножа. Противникъ, опасно раненый, старается скрыться, но Челлини догоняетъ и вонзаетъ ему кинжалъ въ спину съ такою силой, что не можетъ вытащить его назадъ. Папа узнаетъ о случившемся, но такъ какъ онъ находится въ хорошемъ расположеніи духа въ этотъ день, то и не придаетъ происшествію никакого значенія.
   Папѣ этому былъ, впрочемъ, свойственъ такой же импульсивный характеръ, какъ и всѣмъ его современникамъ. Возникаетъ новое происшествіе: Бенвенуто Челлини встрѣчаетъ на улицѣ пріятеля своего Бенедетто, который завязываетъ съ нимъ ссору; Челлини тотчасъ хе бросаетъ ему въ физіономію первые попавшіеся подъ руку камни и ранитъ противника, но не серьезно, такъ что раненый можетъ въ тотъ хе день приняться за свои обычныя занятія. О приключеніи этомъ разсказываютъ папѣ. Первосвященникъ, находящійся этотъ разъ въ дурномъ настроеніи, немедленно же отдаетъ приказъ губернатору арестовать Челлини и немедленно же повѣсить, прибавляя, что губернаторъ не долженъ являться къ нему на глаза ранѣе, чѣмъ не исполнитъ этого приказанія. Челлини удается скрыться, и тотъ же папа, который утромъ хотѣлъ повѣсить великаго художника, объявляетъ вечеромъ, что "ни за что на свѣтѣ не желаетъ погубить его". Всѣ эти личности повинуются инстинктивнымъ импульсамъ, такъ же мало колеблясь, какъ мало колеблется кошка, бросаясь на попадающуюся ей на глаза мышь.
   Всѣ приключенія, о которыхъ повѣствуетъ Челлини и которыя, впрочемъ, совершенно аналогичны съ приключеніями, передаваемыми и другими источниками той же эпохи, позволяютъ намъ представить себѣ во всей ясности всѣ эти импульсивные характеры. Истинктивное побужденіе и дѣйствіе никогда не раздѣлялись вмѣшательствомъ размышленія. При встрѣчѣ съ врагомъ первымъ дѣломъ было нападеніе на него съ цѣлью убійства, точь-въ-точь какъ у враждующихъ между собою собакъ, внезапно встрѣчающихся и тотчасъ же кидающихся одна на другую. Бенвенуто, напримѣръ, встрѣчаетъ своего соперника -- золотыхъ дѣлъ мастера Помпейо -- въ аптекѣ; не говоря ни слова, онъ вонзаетъ ему въ горло кинжалъ. Онъ, впрочемъ, увѣряетъ; что не намѣренъ былъ убить его, но прибавляетъ тономъ философа: "никогда нельзя полагаться на силу наносимыхъ ударовъ". Въ другой разъ Челлини по пути во Флоренціи) заѣзжаетъ на постоялый дворъ и узнаетъ отъ хозяина, что по заведеннымъ у него правиламъ проѣзжающіе должны платить за все впередъ. Челлини получаетъ кровать, по его же собственнымъ словамъ, совершенно исправную и чистую, но его до такой степени оскорбляетъ требованіе уплаты впередъ, что онъ замышляетъ ни болѣе, ни менѣе, какъ поджечь домъ, чтобы выместить обиду. Онъ не приводитъ въ исполненіе этого замысла единственно только по затруднительности выбраться изъ своей комнаты во время пожара. И вотъ онъ ограничивается тѣмъ, что, взявъ ножъ, портитъ имъ стоявшія тутъ же новыя кровати. Импульсы -- порывистые, поводы -- слабые, нравственности -- никакой {D-r G. Le Bon: "Problèmes anthropologiques" (Revue philosophique, 1881, 5).}.
   Имѣя въ виду эти и подобные факты, нельзя будетъ не согласиться съ англійскимъ психіатромъ Хёгеардомъ, что человѣкъ, способный сообразоваться съ обычаями первобытнаго общежитія, можетъ оказаться совершенно неспособнымъ приспособляться къ болѣе строгимъ требованіямъ сравнительно передоваго общества, и точно также человѣкъ, способный къ самостоятельности при пастушеской или кочевой жизни, потребуетъ опеки надъ собой, попавъ въ среду той хитрой или безчестной цивилизаціи, какова современная, когда люди крадутъ не столько при помощи насилія, сколько посредствомъ обмана. Такъ, напримѣръ, у варварскихъ и свирѣпыхъ народовъ многія психическія растройства, какъ-то: бѣснованіе эпилептиковъ, припадочное неистовство паралитиковъ и буйственное возбужденіе маніаковъ могутъ, по своимъ внѣшнимъ проявленіямъ, очень слабо различаться отъ обычнаго проявленія недисциплинированныхъ страстей и легко сходятъ за преходящія вспышки извѣстнаго темперамента. Существуетъ родъ маніи, встрѣчающейся весьма нерѣдко, проявленія которой почти тождественны съ проявленіями легкаго опьяненія. Больной обнаруживаетъ извѣстную степень возбужденнаго состоянія, мысли его текутъ съ большою быстротой, но связываются между собою не столько логическою или естественною ассоціаціей, сколько разнообразными душевными волненіями даннаго момента или какою-нибудь случайною связью, какъ, напримѣръ, сходствомъ словъ и т. п. Рѣчь больнаго становится, такимъ образомъ, если не безсвязною, то непослѣдовательною. Больные этого рода большею частью лукавы и злонамѣренны. Хотя они и не способны къ сдерживанію своихъ импульсовъ, но могутъ, однако же, какъ то нерѣдко случается съ пьяными, скрытничать и вести рѣчь такъ, что невозможно становится отличить ихъ отъ здоровыхъ. Возможно ли сомнѣваться, что на низшей сравнительно съ нашею ступени цивилизаціи личности эти непремѣнно будутъ считаться нормальными? И въ самомъ дѣлѣ, ихъ и нельзя признать ненормальными, принявъ въ разсчетъ ихъ общественную среду.
   Вообще можно сказать, что вопросъ о психическомъ разстройствѣ личности можетъ ставиться только тогда, когда разсматриваемое дѣйствіе ея стоитъ ниже обычной нормы даннаго общества. Когда же принимаются къ разсмотрѣнію факты безразличные, не можетъ быть и рѣчи о психическомъ разстройствѣ. Безсмысленно было бы говорить о маніи убійства, какъ формѣ психическаго разстройства, тамъ, гдѣ убійство является признаннымъ обычаемъ, или считать убійство признакомъ сумасшествія въ такой странѣ, гдѣ оно совершается безпрестанно.
   Даже въ одномъ и томъ же обществѣ можно подмѣтить колебанія, на которыя нельзя не обратить вниманія. Остановимся, напримѣръ, на половыхъ излишествахъ англійскаго культурнаго общества. Если половыя побужденія обнаруживаются у молодой особы женскаго пола и особа эта не умѣетъ обуздывать ихъ силою личной води, то проявленія эти, навѣрное, будутъ признаны симптомами нимфоманіи и послужатъ оправданіемъ для тѣхъ принудительныхъ мѣръ, какія окажется нужнымъ принять. Если подобный же казусъ случится съ молодымъ человѣкомъ при тѣхъ же условіяхъ, то казусъ этотъ, навѣрное, будетъ разсматриваться только какъ признакъ того, что юноша "еще не перебѣсился". Болѣзнь не неизбѣжна, однако хе, ни въ первомъ случаѣ, ни во второмъ. СЬли же общественное мнѣніе станетъ когда-либо относиться къ половымъ излишествамъ какъ женщинъ, такъ и мужчинъ одинаково строго, то всякая попытка "перебѣситься" будетъ непремѣнно разсматриваться какъ опредѣленная форма помѣшательства. То же самое можно сказать и о пьянствѣ: сто лѣтъ тому назадъ о немъ не было и рѣчи. Теперь поговариваютъ уже о немъ какъ о формѣ помѣшательства. Еще черезъ сто лѣтъ помѣшательство всякаго пропойцы перестанетъ быть вопросомъ {William R. Huggard:"Définitions of ineanity" Journal mental science,}.
   Соображенія Хёггарда, истекающія, главнымъ образомъ, изъ наблюденія англійскихъ общественныхъ отношеній, въ основныхъ чертахъ приложимы, конечно, ко всякой странѣ. И у насъ, тоже на протяженіи извѣстнаго періода или въ одно и то же время на значительныхъ разстояніяхъ, можно наблюдать весьма различную оцѣнку человѣческихъ дѣйствій. Кто помнитъ, напримѣръ, бытъ помѣщиковъ до эмансипаціи крестьянъ, согласится, конечно, что самое яркое воспоминаніе объ этомъ бытѣ можетъ возникнуть у современнаго человѣка лишь при посѣщеніи буйныхъ отдѣленій домовъ для умалишенныхъ. Кому же приходилось проѣзжать хоть бы въ недавнее время, примѣрно лѣтъ семь-восемь назадъ, тысячи двѣ-три верстъ за Уралъ, тотъ знаетъ, конечно, что цѣлая масса лицъ, выбитыхъ изъ колеи въ Европейской Россіи и не ужившихся потомъ даже и въ Западной Сибири, находятъ себѣ теплыя мѣста въ Восточной, и здѣсь своимъ поведеніемъ, опять-таки, напоминаютъ тѣхъ же буйныхъ больныхъ. Эти "буйные" рука объ руку съ уголовными, ссылаемыми ежегодно массами, создаютъ здѣсь такую нравственную атмосферу, въ которой импульсивность дѣйствій едва ли не столь обычна, какъ и въ томъ обществѣ, которое изображаетъ Челлини, съ тою разницей только, что убійства совершаются сравнительно рѣже, а всего чаще пускаются въ ходъ палки и кулаки. Сходство двухъ импульсивныхъ теченій заходитъ такъ далеко, что намъ случалось даже слышать тѣ же замѣчанія о силѣ ударовъ, которыя дѣлаетъ Челлини; тѣмъ же философскимъ тономъ говорилъ намъ одинъ изъ защищавшихся отъ ночнаго нападенія грабителя, что онъ наносилъ удары съ разсчетомъ не убить нападавшаго, и затѣмъ, какъ бы помня, что "никогда не слѣдуетъ полагаться на силу удара", онъ прибавилъ: "отойдя немного, я оглянулся; лежавшій немного шевелился,-- значитъ, ударъ былъ вѣренъ!" Нельзя сомнѣваться, что большая часть этихъ сибирскихъ героевъ сидѣла бы въ острогахъ или психіатрическихъ больницахъ по сю сторону Урала; но дореформенная Сибирь должна еще видѣть въ нихъ не помѣшанныхъ, не импульсивныхъ больныхъ, а вліятельныхъ членовъ общества, нерѣдко рѣшающихъ судьбу случайно занесенныхъ туда злымъ рокомъ нормальныхъ людей!
   

IV.

   Мы сказали уже, что человѣческая личность представляетъ аггрегатъ психическихъ состояній или, точнѣе, координацію извѣстныхъ моментовъ психической жизни, подвижное и условное единство органической функціи, текучее, измѣнчивое, колеблющееся множественное нѣчто, согласованіе и гармонія элементовъ котораго переливаются подобно игрѣ цвѣтовъ морской поверхности, и, ежемгновенно отражая на себѣ вліяніе многоразличныхъ внутреннихъ и внѣшнихъ условій, то укрѣпляется, то слабѣетъ, то нарушается отчасти, то вполнѣ, то получаетъ высочайшую степень интензивности, то падаетъ до нуля... Послѣдующее изложеніе показало намъ, что, продолжая сравненіе текучести и подвижности человѣческаго "я" съ игрою и переливами цвѣтовъ на поверхности миря, мы должны будемъ сказать, что хотя мы и можемъ отличить на поверхности моря синіе, переходящіе то въ голубой, то въ зеленый, тоны отъ фіолетовосѣрыхъ, сбивающихъ то на свинцовые, то на пепельные, но мы никогда не въ состояніи обозначить, гдѣ именно начинаются переливы одного характера и гдѣ другаго. Мало того, въ разное время дня, въ разныхъ мѣстахъ берега, при разной облачности неба, картина все мѣняется и мѣняется, переходы однихъ тоновъ въ другіе становятся все неуловимѣе, устойчивость различій -- все безнадежнѣе. Де то ли же самое зрѣлище представляетъ намъ и человѣческое "я"? Не только переходы отъ его гармонической координаціи къ полному крушенію всякой гармоніи оказались несовмѣстимы съ проведеніемъ какой бы то ни было опредѣленной пограничной черты между нормальнымъ и патологическимъ состояніемъ, но и самыя опорныя точки эти при ближайшемъ разсмотрѣніи представились подвижными и въ пространствѣ, и во времени, такъ что оріентировка оказалась возможною только для данной страны, въ данный періодъ времени. Затѣмъ, чуть мы переходимъ эти границы, всѣ элементы сложной картины снова приходятъ въ движеніе, намѣченные пункты перемѣщаются и требуется новая, соотвѣтствующая мѣсту и времени, оріентировка.
   Но какъ человѣкъ, всматривающійся въ игру цвѣтовъ на морской поверхности, можетъ настолько изучить эту игру, что, вопреки всей ея прихотливости, найдетъ возможность установить извѣстные типы морскаго ландшафта какъ для разныхъ пунктовъ берега, такъ для разныхъ частей дня, для разныхъ временъ года и разныхъ состояній погоды, и, владѣя кистью, можетъ зафиксировать физіономіи подмѣченныхъ типовъ у себя на полотнѣ, такъ правдиво и вѣрно, что никто не смѣшаетъ виды мори днемъ и виды моря ночью, виды съ отмели и виды съ горы,-- точно такъ же и изучающій жизнь психическую, измѣнчивое море человѣческаго "я", можетъ, вооружась наукою, преодолѣть всѣ трудности оріентировки и ввести въ рамки науки то, иго съ перваго взгляда какъ будто и отказывалось помѣститься въ нихъ. Идея эволюціи и здѣсь оказываетъ свою неоцѣненную услугу: она располагаетъ все многообразное различіе культурныхъ формъ но степенямъ ихъ развитія, классифицируетъ типы различныхъ стадій координаціи элементовъ человѣческаго "я", показываетъ прогрессъ или элаборацію этой координаціи въ однихъ случаяхъ, при одной совокупности условій, регрессъ и дегенерацію въ другихъ случаяхъ, при другихъ условіяхъ, и, такимъ образомъ, фиксируетъ схваченные моменты и типы, давая возможность не только распознавать ихъ, но предвидѣть ихъ возникновеніе или исчезновеніе и, слѣдовательно, способствовать тому или другому. Послѣдній результатъ такой работы, конечно, будетъ, все же таки, пріуроченъ къ опредѣленной эпохѣ и опредѣленному мѣсту, но понятія этой эпохи и этого мѣста будутъ шире понятія эпохи и мѣста, наблюдаемыхъ обыденнымъ свидѣтелемъ событій, такъ какъ эти понятія будутъ относиться ко времени и мѣсту, занимающимъ опредѣленный пунктъ въ эволюціонномъ ряду, и будутъ находиться въ извѣстной связи какъ съ предшествовавшими имъ, такъ и съ сосуществующими группами явленій другихъ типовъ. Въ довершеніе всего, послѣднимъ словомъ такого изслѣдованія явится если не практическое, то, по крайней мѣрѣ, теоретическое преодолѣніе условій времени и мѣста самого изслѣдователя, такъ какъ, опираясь на общую совокупность своей работы, онъ будетъ въ состояніи противупоставить окружающей его средѣ идеалъ того лучшаго, осуществимаго будущаго, съ высоты котораго ему возможно будетъ судить и оцѣнивать переживаемое.
   Уловивъ постоянство и неизмѣнность отношеній, скрытыя за непостоянствомъ и измѣнчивостью явленій, наблюдатель, стоящій на научной точкѣ зрѣнія, оставитъ далеко за собою обыденнаго зрителя, теряющагося среди пестроты и кажущейся ему случайности совершающагося, но не станетъ догонять и метафизика, уносящагося за предѣлы опыта въ міръ призраковъ своего якобы-знанія. У трезваго наблюдателя есть своя прочная почва, свои ясныя цѣли, свои опредѣленныя средства, и, твердо полагаясь на нихъ, онъ бодро идетъ впередъ именно настолько, насколько онъ можетъ идти, не уклоляясь отъ своего пути. Онъ принадлежитъ опредѣленному времени и опредѣленной странѣ, но онъ уже владѣетъ извѣстными опорными точками, которыя составляютъ достояніе общее и неизмѣнное впредь до тѣхъ поръ, пока самыя основы современной науки остаются непоколебимыми и достаточными для разумѣнія окружающаго насъ міропорядка.
   Мы подошли къ вопросу о факторахъ вырожденія и указали на эволюцію среды, и, главнымъ образомъ, общественной среды, и на эволюцію личности, какъ на факторы основные, существенные. Если мы подумаемъ, что отрицательный ходъ эволюціи, т.-е. дегенерація этихъ обоихъ факторовъ, приводитъ не къ какому-нибудь такому или иному существованію, о свойствахъ и достоинствахъ котораго могли бы еще затѣять споры тѣ, которые симпатизируютъ дегенераціи, или же спорщики quand même, но просто-на-просто -- къ прекращенію самаго существованія дегенерирующаго, къ его небытію, то этимъ самымъ не только положимъ конецъ усугубленію въ мысляхъ въ этомъ направленіи всякаго рода мудрецовъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, установимъ, что положительный ходъ эволюціи есть движеніе въ сторону діаметрально противуположную дегенераціи общественныхъ узъ, разложеніе общества, исчезновеніе его, есть разложеніе связующей его солидарности, альтруизма, гуманизаціи, прогрессъ которыхъ показываетъ положительный, элаборативный характеръ общественной эволюціи, высшее раскрытіе ея жизнеспособности. И не то же ли мы видимъ и въ жизни личности? Невропатія, слобоуміе, идіотизмъ, -- и на этомъ пунктѣ полное участіе психической жизни и, вмѣстѣ съ тѣмъ, окончательное пресѣченіе продолженія рода,-- смерть и индивида, и его племени. Обратное движеніе эволюціи личности установляется тутъ само собой и связь этой эволюціи съ ходомъ эволюціи общественной среды очерчивается весьма опредѣленно.
   Чтобы представить себѣ вполнѣ ясно и опредѣленно связь нашего "я" съ окружающею его средой и, главнымъ образомъ, общественною средой, мы остановимся, прежде всего, на установленномъ Мейнертомъ различеніи первичнаго "я" или первичной идивидуальности отъ вторичнаго "я" или вторичной индивидуальности. Ядромъ первичной индивидуальности, по идеѣ Мейнерта, служитъ обособленіе собственнаго тѣла ребенка отъ внѣшняго міра. Образъ "я" съ центральнымъ представленіемъ о собственномъ тѣлѣ будетъ для насъ тѣмъ ядромъ, вокругъ котораго кристаллизуются наичаще повторяющіяся впечатлѣнія внѣшняго міра, а равно -- наичаще воспроизводимыя образныя воспоминанія, особенно тѣ, которыя сопряжены съ аффектами. Образы эти также образуютъ весьма прочныя соединенія и составляютъ ядро вторичной... "Матеріалъ
   этой индивидуальности лежитъ внѣ границъ собственнаго тѣла. Такимъ образомъ, индивидуальность совершенно децентрализуется и становится функціей, которая вмѣщаетъ въ себѣ многое изъ внѣшняго міра". "Въ составъ этого вторичнаго "я" входятъ: близкія лица, собственность, совершенство въ искусствахъ и т. д." "Иногда индивидуумъ жертвуетъ собственнымъ тѣломъ и, такимъ образомъ, изъ всей этой массы составныхъ элементовъ своего "я" тѣмъ или инымъ путемъ сознательно уничтожаетъ первичное "я". "Человѣкъ, жертвующій своею жизнью, надѣется при этомъ сохранить многія, не менѣе дѣйствительныя составныя части своей-индивидуальности, независимыя отъ составныхъ частей его собственнаго тѣла" {Мейнертъ: "Психіатрія". Перев. М. Б. Ліона и П. И. Ковалевскаго. Харьковъ, 1885 г., стр. 191 и 192.}.
   Эти указанія Мейнерта какъ нельзя лучше вскрываютъ самое основаніе связи личности и окружающей ее среды, и надо признать поэтому, что Маудсли весьма вѣрно указываетъ на неизбѣжность приспособленія отдѣльной личности къ общественной средѣ даже и на первыхъ грубыхъ стадіяхъ развитія. И тутъ уже возникаетъ контроль надъ страстями, вызываемый необходимостью считаться съ воздѣйствіемъ страстей своего ближняго, и становится основою первобытнаго соціальнаго чувства. При дальнѣйшемъ успѣхѣ общественнаго развитія отношенія человѣка къ обществу становятся опредѣленнѣе и сложнѣе. Симпатія къ людямъ становится однимъ изъ условій развитія всякаго общественнаго строя, и никто никогда не можетъ устранить это условіе. Только психически-больной исключаетъ себя изъ общаго хода жизни своей среды, не чувствуетъ и не работаетъ за одно съ нею. Человѣконенавистничество есть начало душевной болѣзни. Если какая-нибудь личность не можетъ установить гармоническихъ отношеній между собою и окружающимъ обществомъ, то личность эта уподобляется болѣзненному элементу организма и такъ же, какъ элементъ этотъ, должна быть устранена, для того чтобы организмъ могъ продолжать свою нормальную дѣятельность; такая личность сдѣлалась чуждою обществу можно сказать, чуждою самой себѣ, такъ какъ нормальному "я" присуще согласованіе съ жизнедѣятельностью своего рода. Личность, же, которая сторонится отъ своихъ ближнихъ, которая преслѣдуетъ только одни свои эгоистическіе интересы и знать ничего не хочетъ объ альтруистическихъ узахъ, связующихъ ее съ обществомъ, находится, навѣрное, на пути вырожденія; она идетъ или къ преступленію, или къ сумасшествію {Maudsley: "La pathologie etc.", pp. 105 et suiv.}.
   Преступленіе можетъ во многихъ случаяхъ обозначать тотъ оттѣнокъ психическаго разстройства, на которомъ необщественность (асоціальность) психически-больнаго индивида переходитъ въ противуобщественность (антисоціальность). Тогда какъ меланхоликъ, маніакъ, паралитикъ, идіотъ, кретинъ, теряя способность гармонировать съ окружающею ихъ общественною средой, приносятъ вредъ обществу безсознательно и безсмысленно и въ нѣкоторомъ случаѣ представляются безвредными, а въ другихъ -- сравнительно легко укротимыми и устранимыми, тѣ дегенеративныя личности, болѣзнь которыхъ заключается въ сознательной противуобщественности, въ такъ называемомъ нравственномъ помѣшательствѣ или нравственномъ идіотизмѣ, сохраняя иногда почти вполнѣ свой логическій аппаратъ, пользуются имъ для борьбы съ общественностью и стремятся къ подчиненію общественныхъ интересовъ своимъ личнымъ, эгоистическимъ цѣлямъ. Они объявляютъ войну не такимъ или инымъ формамъ общественности, не ставятъ себѣ задачею измѣненія этихъ формъ, -- нѣтъ, они вооружаются противъ самаго принципа общественности, противъ солидарности, связующей членовъ общества, противъ всѣхъ плодовъ альтруизма. Счастье, трудъ, достояніе и спокойствіе ближняго они приносятъ въ жертву своему ненасытному своекорыстію и алчности и не знаютъ ни мѣры, ни границъ своего человѣконенавистничества. Конечная ихъ цѣль -- праздность, развратъ и бражничанье. Въ извѣстные эпохи и въ извѣстныхъ странахъ личности эти могутъ настолько гармонировать если не со всею своею общественною средой, то съ нѣкоторымъ большинствомъ ея, что дѣйствія ихъ сходятъ только за своеобразныя причуды и прихоти, но въ наше время они были обслѣдованы очень тщательно, и изученіе ихъ дало въ результатѣ весьма опредѣленный патологическій типъ, имѣющій, какъ показало новое наблюденіе Ломброзо, близкое соотношеніе къ типу эпилептическому (type de l'épilepsie) {L'aomo delinquente in rapporta all'antropologia, giurisprundenza e aile discipline carcerarie. 8 edizione. Torino, 1884. Identità dell'epilessia colla pazzia morale e delinqnenza congenita. (Archivio di pstchiatria, scienze penali etc. Vol. VI., fase. I -- II). La fusion de la folie morale et du criminel-né. Réponse à М. Tarde. (Rev. , 1885, No 8).}. Такимъ образомъ, противуобщественность и болѣзненность слились окончательно въ комплексы симптомовъ чисто-объективнаго характера.
   Но если нравственный типъ личности находится въ такой тѣсной связи съ жизнью той общественной среды, которой личность эта принадлежитъ, то возникаетъ въ высшей степени важный и богатый послѣдствіями вопросъ о томъ, гдѣ мы должны установить исходную точку всякаго дегенеративнаго ряда? Выясненіе этой исходной точки имѣетъ первостепенное значеніе, такъ какъ разъ исходная точка дана, законъ наслѣдственности довершаетъ все остальное и, какъ было замѣчено выше, пресѣкаетъ на извѣстной дегенеративной стадіи зачахнувшую вѣтвь.
   Большая часть психіатровъ нашего времена, считая помѣшательство дегенеративнымъ явленіемъ, ставятъ его появленіе въ зависимость отъ двоякаго рода условій: во-первыхъ, отъ болѣзненныхъ врожденныхъ расположеній, переносимыхъ на индивидъ уже въ моментъ зачатія и служащихъ выраженіемъ у наслѣдуемыхъ патологическихъ состояній мозга родителей, и, во-вторыхъ, въ пріобрѣтеніи въ теченіе жизни самого индивида болѣзненныхъ измѣненій строенія и отправленій мозга, а также и такого рода болѣзненныхъ состояній, которыя при наслѣдственной передачѣ могутъ переходить въ психическія разстройства. къ такимъ болѣзненнымъ состояніямъ причисляютъ: сифилисъ, алкоголизмъ, чахотку, рахитисъ и нѣкоторыя другія. Эти исходныя точки такъ называемыхъ наслѣдственныхъ метаморфозъ играютъ въ высшей степени важную роль, какъ полагающія начала дегенеративнымъ рядамъ и ускоряющія процессы дегенераціи тамъ, гдѣ процессы эти получили свое начало ранѣе.
   Рей-Ленкестеръ, изучившій явленія вырожденія спеціально въ области зоологической, считаетъ, что исходную точку явленіямъ этого рода даетъ паразитизмъ. Всякое новое сочетаніе условій, дающее животному возможность безъ большаго напряженія пользоваться обезпеченностью и достаточнымъ количествомъ пищи, обыкновенно ставитъ это животное на путь вырожденія. Точно то же случается и съ дѣятельнымъ здоровымъ человѣкомъ, внезапно дѣлающимся обладателемъ значительнаго богатства; то же постигло и древній Римъ, когда онъ сталъ обладателемъ богатства современнаго ему міра. Привычки паразитизма всегда дѣйствуютъ въ этомъ смыслѣ. Лишь только паразитическое существованіе обезпечивается, какъ начинается атрофія членовъ: ноги, челюсти, глаза, уши исчезаютъ, и сравнительно богато-одаренное животное становится простымъ мѣшкомъ, принимающимъ пищу и кладущимъ яйца {Вау Lankester: "Degeneration. А chapter in Darwinism". London, 1880, p. 33.}.
   По отношенію къ человѣку паразитизмъ долженъ всегда и неизбѣжно, какъ то можно заключить и изъ предшествовавшаго изложенія, оказывать пагубное и нравственно-разрушительное вліяніе. Паразитъ теряетъ нормальныя связи со своею средой; онъ не нуждается въ приспособляемости къ ней, ему становится излишне то напряженіе психическихъ силъ, котораго требуетъ жизнь въ томъ случаѣ, когда она должна слиться со своею общественною средой и установить соотношенія къ ней. Мы видѣли, что даже на первобытныхъ ступеняхъ развитія общественности вопросъ объ отношеніи личности въ окружающимъ ее являлся уже исходною точкой зачаточной морали и что при дальнѣйшемъ ходѣ общественнаго развитія узы, связующія индивиды и общество, осложнялись, требовали себѣ все большаго и большаго вниманія, вызыва личіе классовъ. Если только одна часть человѣчества является обладательницей слишкомъ большаго количества матеріальныхъ и нравственныхъ благъ, то у остальной части необходимо оказывается недостаточное количество этихъ же самыхъ благъ, и обѣ стороны одинаково претерпѣваютъ какъ отъ недостаточности, такъ и отъ излишества. Но природа какъ будто мститъ за это насиліе надъ ея законами и жестоко караетъ избранниковъ и счастливцевъ въ четвертомъ и седьмомъ поколѣніи ихъ.
   "Законы природы необоримы, и горе тому, кто нарушаетъ ихъ. Всякая привилегія, присвоенная себѣ человѣкомъ, есть шагъ къ вырожденію, психическимъ болѣзнямъ, смерти расы. Принижая стремящихся возвыситься надъ обычнымъ уровнемъ человѣчества, карая гордыхъ, мстя за излишекъ счастья, природа превращаетъ самихъ привилегированныхъ въ палачей своей же расы. Избытокъ счастья, по мысли древнихъ, оскорбляетъ и раздражаетъ боговъ, и мысль эта вполнѣ подтверждается изученіемъ послѣдствій всякаго превосходства, всякаго подбора, какъ интеллектуальнаго, такъ и соціальнаго" {Р. Jacoby, о. с., р. 606--8.}.
   Въ другомъ мѣстѣ г. Якобій дополняетъ уясненіе своей мысли слѣдующими соображеніями: "Человѣкъ,-- говоритъ онъ,-- живетъ въ своихъ праправнукахъ; эта жизнь въ потомствѣ есть дѣйствительное безсмертіе, какъ матеріальное, такъ и нравственное; только это безсмертіе истинно и достижимо. По крайней мѣрѣ, стараясь подняться надъ обыденнымъ уровнемъ, мы тѣмъ самымъ осуждаемъ на смерть нашу расу и замѣняемъ истинное безсмертіе, -- безсмертіе физіологическое, -- безсмертіемъ условнымъ, называемымъ извѣстностью; мы расплачиваемся жизнью грядущихъ поколѣній и нашимъ собственнымъ существованіемъ въ безконечности вѣковъ за нѣсколько строчекъ въ біографическихъ словаряхъ. Не потомки сильныхъ, богатыхъ, энергичныхъ, интеллигентныхъ образуютъ человѣчество будущаго, а потомство крестьянъ-тружениковъ, нуждающихся горожанъ, скромныхъ и малыхъ,-- будущность принадлежитъ посредственности" {Ibid., р. XII.}.
   Вникая въ это разсужденіе уважаемаго ученаго, нельзя не замѣтить, прежде всего, что предполагаемое имъ стремленіе природы къ уравниванію людей болѣе чѣмъ сомнительно. Природа, какъ могущественно вліяющая среда, охватывающая со всѣхъ сторонъ человѣка, представляетъ такое множество до противуположности разнообразныхъ условій и установляетъ при ихъ посредствѣ такое рѣзкое неравенство между племенами и индивидами, что если и обнаруживаетъ какое-нибудь стремленіе, то скорѣе стремленіе къ предотвращенію и искорененію одинаковости въ какомъ бы то ни было отношеніи, нежели стремленіе къ уравниванію. Наслѣдственность затѣмъ поддерживаетъ въ потомствѣ различія, установившіяся у предковъ, столь упорно, что и безъ новообразованій, только увеличивающихъ установившееся и переходящее изъ поколѣнія въ поколѣніе разнообразіе, различія эти никакъ не могутъ давать идеи о томъ стремленіи природы, которое видитъ въ ней г. Якобій. Если же геніи и не являются родоначальниками расы геніевъ, а психически-больные являются всего чаще послѣдними или предпослѣдними звеньями своихъ родовъ, то это показываетъ только, что разнообразіе природы имѣетъ свои границы, свою амплитуду, что оно останавливается на пути новообразованій какъ по одну, такъ и по другую сторону нормальной точки эволюціоннаго ряда и не идетъ далѣе; но что въ этихъ предѣлахъ, все же таки, оно настолько значительно, что и не намекаетъ даже на тенденцію къ нивелированію личностей и подведенію ихъ подъ одинъ общій шаблонъ.
   Мы знаемъ, что паразитизмъ, обусловливающій переутомленіе одной части общества и разслабленіе, отъ неупражненія, другой, ведетъ къ вырожденію, а отсутствіе паразитизма является источникомъ возрожденія общества, и думаемъ, поэтому, что искусство устроенія общества на такихъ или иныхъ началахъ можетъ расширять или съуживать границы амплитуды, на которую мы только что указали, и что оно можетъ когда-нибудь сблизить эти границы до крайняго минимума; но такой результатъ, если онъ и можетъ когда-нибудь быть достигнутъ, будетъ результатомъ борьбы съ естественными условіями, результатомъ искусства преодолѣнія ихъ, плодомъ цѣлесообразнаго воздѣйствія сознательно направленныхъ силъ, стремящихся упразднить вліяніе широтъ, долготъ, топографическихъ данныхъ и самой наслѣдственности. Не говоря объ утопической расѣ геніевъ и талантовъ, если бы возможно было только поднять средній уровень талантливой арійской расы, то подъемъ этотъ могъ бы совершиться только вопреки имѣющимся теперь налицо естественнымъ условіямъ, т.-е. путемъ препобѣжденія и измѣненія ихъ.
   Что же касается предвидѣнія естественной нивелировки, долженствующей привести къ безбрежному разливу посредственности, то этотъ прогнозисъ,-- по отношенію къ народамъ арійской расы, по крайней мѣрѣ,-- можно считать болѣе чѣмъ сомнительнымъ, потому что посредственность у арійскаго племени есть уже стадія вырожденія, а процессъ вырожденія никогда не бываетъ и не можетъ быть стаціонарнымъ; онъ неизбѣжно идетъ нисходящимъ порядкомъ, и если не встрѣчаетъ толчка, способнаго возродить дегенерирующихъ, то безповоротно приводитъ ихъ къ измору. Посредственность по этой причинѣ никогда не можетъ имѣть достаточный запасъ силъ для борьбы за существованіе и завоеваніе себѣ будущаго. Переживъ разцвѣтъ національности, она никогда не сможетъ влачить свое стертое существованіе, не вырождаясь въ конецъ и не подпадая всѣмъ трагическимъ перипетіямъ дегенераціи.
   Не надо забывать, что паразитизмъ, плодъ общественнаго нестроительства, идетъ во главѣ вырожденія и, подобно злому волшебнику, бьетъ націю своимъ магическимъ жезломъ о двухъ концахъ: надорванностью отъ переутомленія и обезсиленіемъ отъ неупражненія, а потому тѣ народности, которыя имѣли несчастіе подпасть подъ эти двойные удары, должны дорого расплатиться за недостатокъ проницательности или отсутствіе чувства справедливости; они, какъ то и утверждаетъ въ одномъ мѣстѣ своего разсужденія г. Якобій, "исчезнутъ съ лица земли", и нѣтъ никакого основанія думать, что такого рода катастрофу переживетъ одна посредственность, что она отвоюетъ себѣ будущее даже у безпощаднаго демона дегенераціи!
   Читая заключительныя строки разсужденія г. Якобія, нельзя не замѣтить, что въ нихъ звучитъ предположеніе, будто геніальность и талантливость -- такіе дары, которые можно пріобрѣсти преднамѣренно или отъ которыхъ, по крайней мѣрѣ, можно по произволу отказаться. Еслибъ это было такъ, то, конечно, мы имѣли бы право осуждать тѣхъ необузданныхъ людей, которые готовы лучше погубить расу, чѣмъ лишиться мѣста въ біографическомъ словарѣ. На дѣлѣ, однако же, это совсѣмъ не такъ. Въ этомъ случаѣ, болѣе чѣмъ въ какомъ бы то ни было другомъ, много званныхъ, но мало избранныхъ. И хотя при этомъ не играютъ никакой роли ни знатность, ни богатство, ни званіе, ни чины,-- никто не можетъ сказать, однако же, что стоитъ ему захотѣть, и мѣсто въ біографическомъ словарѣ будетъ для него готово. Ломоносовъ, Шевченко, Кольцовъ и др. вознеслись выше богатыхъ и сильныхъ, вопреки всѣмъ преградамъ, всѣмъ препятствіямъ; но, вырывая свои лавры силою у судьбы-мачихи, эти люди, какъ и всѣ имъ подобные, можетъ быть, и одного раза въ жизни не подумали о своихъ будущихъ біографахъ. Руководись они въ жизни мыслью объ извѣстности и славѣ, они бы не были именно такими, какими мы ихъ знаемъ. Пустому и вздорному, точимому тщеславіемъ честолюбцу можно соревновать развѣ съ Геростратомъ, но внутреннихъ мотивовъ истиннаго величія ему взять негдѣ. Прямую противуположность такому напыщенному собой ничтожеству представляютъ тѣ личности, которыя мыслятъ, двигаются и существуютъ, подъ напоромъ всевластныхъ, неугомонныхъ побужденій, толкающихъ ихъ все впередъ, все дальше. Они хотя и знаютъ роковое значеніе этихъ импульсовъ, хотя и видятъ гибель на своемъ пути, но все же не останавливаются, не повертываютъ назадъ. Съ ними повторяется вѣчно-старая и вѣчно-новая исторія Лонгфеловскаго юноши:
   
   "Try not the pass! the old man said,
   "Dark lowers the tempest overhead,
   The roaring torrent is deep and wide!"
   And loud that clarion voice replied,
   Excelsior!
   
   Такихъ людей нельзя прельстить никакими великими приманками -- отъ золота до мѣста въ біографическомъ словарѣ включительно. На искусительныя рѣчи каждый изъ нихъ дастъ единственно возможный и извѣстный отвѣтъ:
   
   "Напрасно я стараюсь укротить
   Потребность эту мыслящаго духа:
   Она въ груди мѣняетъ ночь со днемъ.
   Нѣтъ, ежели мечтать, творить и мыслить
   Не долженъ я, то мнѣ и жизнь не въ жизнь.
   Заставь червя не прясть шелковыхъ нитей,
   Когда все ближе къ смерти онъ прядетъ!
   Онъ изъ больной груди неутомимо
   Мотаетъ дорогую нить свою
   До той поры, пока въ своей же пряжѣ --
   Въ своемъ гробу -- не заключится весь".
   
   Справедливо было замѣчено уже не разъ, что терновымъ вѣнцомъ генія слѣдуетъ считать и не одну еще эту необоримость импульса, но еще и способность чувствовать скорбь и горе людское сильнѣе, острѣе, Чѣмъ чувствуютъ ихъ обыкновенные люди. Этою чертой отмѣченъ, между прочимъ, и тотъ супра-соціальный характеръ, который присущъ генію и который такою глубокою пропастью отдѣляетъ его отъ жертвы вырожденія всѣхъ степеней и оттѣнковъ. И если геніальность и являлась до сихъ поръ явленіемъ исключительнымъ, то это могло происходить оттого, что общества, выдѣлявшія геніевъ, не были свободны отъ недуговъ, производимыхъ дегенераціей. Но -- кто знаетъ?-- можетъ придти время, когда люди, постигнувъ весь ужасъ терзающаго ихъ неустройства, вырвутъ зло съ корнемъ и съумѣютъ придать здоровому и высокому развитію психическихъ способностей наивысшую степень экстензивности и вызовутъ къ разцвѣту не отдѣльныхъ личностей, какъ то было до сихъ поръ, а всѣхъ и каждаго, соотвѣтственно его индивидуальнымъ задаткамъ. Тогда Просперо окажется магомъ въ высокомъ значеніи этого слова; возвысивъ жертву вырожденій -- Калибана или, по крайней мѣрѣ, его потомство до своего уровня, онъ тѣмъ возвыситъ самого себя, и тогда обоимъ имъ будетъ легче дать имъ волю "потребности мыслящаго духа" и безстрашнѣе станетъ "мотать дорогую нить жизни" при полномъ сознаніи, что мотаетъ ее изъ своей собственной пряжи, не захватывая ничего чужаго и не отдавая ничего своего чужеядной алчности ненасытнаго сосѣда. Въ дружномъ хорѣ гармоническихъ силъ можно будетъ тогда отложить попеченіе о томъ, потребляется ли нація своимъ разцвѣтомъ или нѣтъ; интензивность жизни, а не ея долгота, станетъ единственнымъ мѣриломъ ея цѣнности.
   Но, чтобъ эти мечты могли когда-нибудь стать дѣйствительностью, необходимо взглянуть на природу трезвыми глазами, отрѣшиться отъ олицетворенія ея, перестать приписывать ей цѣли и стремленія, не обольщать себя пустыми ожиданіями. Намѣренность и цѣлесообразность присущи только человѣческой дѣятельности или той области, которую въ широкомъ смыслѣ мы, вслѣдъ за 0. Контомъ, можемъ назвать искусствомъ. Значеніе его должно необходимо подняться и открыть для будущаго новые горизонты.
   

X.

   Никакое знаніе не дается намъ какимъ-нибудь внезапнымъ наитіемъ, не является вдругъ въ силу чудодѣйственной интуиціи, а вырабатывается постепенно, и подчинено закону развитія точно такъ же, какъ и тѣ явленія, которыя подлежатъ нашему изученію. Если съ этой точки зрѣнія взглянуть на изученіе явленій общественности, то нельзя будетъ не признать, что современный моментъ этого изученія представляетъ однѣ лишь начальныя попытки, первые шаги предстоящаго длиннаго и не легкаго пути. До полныхъ, законченныхъ теорій еще далеко; пытаться предвосхищать ихъ было бы самообольщеніемъ, напоминающимъ того борзописца, который готовъ выдавать всякую свою догадку за "соціологическій законъ". Соціологія по-неволѣ довольствуется пока собираніемъ матеріаловъ и первыми опытами обобщеній. Правильно поставить вопросъ, сдѣлать вѣрное указаніе, дать достодолжное направленіе изслѣдованію для нея имѣетъ уже то же значеніе, что установленіе новой теоріи для другой, далѣе ушедшей по пути выработки, болѣе созрѣвшей науки. Объ этомъ никогда не слѣдуетъ забывать, когда идетъ рѣчь о современномъ состояніи обществовѣдѣнія.
   Ранѣе, чѣмъ созрѣетъ и установится какая-нибудь научная теорія,-- наблюденія, изслѣдованія, критика проходятъ цѣлый рядъ, повидимому, разрозненныхъ и обособленныхъ моментовъ; позже они схватываются какимъ-нибудь творческимъ синтетическимъ умомъ, сливаются, объединяются, образуютъ зачаточную гипотезу, и затѣмъ, шагъ за шагомъ, подвигается дѣло и доходитъ и до прочно установленной теоріи. Возьмемъ для примѣра химію: еще сравнительно недавно никто не могъ бы дерзнуть даже и намекнуть на происхожденіе элементовъ путемъ эволюціи; но вотъ тамъ сямъ дѣлаются робкіе подходы, затѣмъ являются болѣе смѣлыя указанія и въ послѣднее время Круксъ, сближая всѣ моменты этой эволюціи, связываетъ во-едино всю работу прошедшаго и является передъ нами съ гипотезой, или, пожалуй, какъ говоритъ переводчикъ его, съ зародышемъ гипотезы "о происхожденіи химическихъ элементовъ", и химія, или, если хотите, философія химіи, дѣлаетъ громадный шагъ впередъ, привлекаетъ къ себѣ новый интересъ со стороны всякаго мыслящаго человѣка. Общественная наука еще не даетъ и такихъ гипотезъ, но она владѣетъ уже извѣстными указаніями, извѣстною постановкой нѣкоторыхъ вопросовъ, и мы, руководствуясь ими, можемъ уже не довольствоваться однимъ отрицательнымъ отношеніемъ къ чисто-пессимистическимъ вѣяніямъ, образцомъ которыхъ можетъ служить разсмотрѣнное выше разсужденіе г. Якобія, но пойти и далѣе.
   Огюстъ Контъ создалъ слово "соціологія", хотя и не создалъ еще самаго предмета. Въ его Курсѣ есть, однако же, очень важныя, а иногда и очень цѣнныя для предмета указанія и соображенія. Между ними мы намѣрены отмѣтить теперь два: первое -- важное потому, что имъ завершается та доктрина, положенія которой долгое время были руководительными для цѣлой школы соціологовъ и считались ими послѣднимъ словомъ, заключительнымъ тезисомъ, послѣ котораго только и остается, что поставить точку. Второе -- цѣнное по той причинѣ, что въ немъ содержится зерно дальнѣйшаго развитія обществовѣдѣнія. Читатель, знакомый съ ученіемъ Огюста Конта, догадывается, конечно, что, прежде всего, мы имѣемъ въ виду то положеніе, которымъ онъ завершилъ, замкнулъ объективное отношеніе къ соціальнымъ явленіямъ. "Не восхищаясь политическими фактами и не осуждая ихъ,-- говоритъ Контъ,-- положительная соціологія, какъ и всѣ остальныя науки, видитъ въ нихъ только простые предметы наблюденія и разсматриваетъ каждое явленіе съ двоякой точки зрѣнія: его гармоніи съ сосуществующими фактами и его связи съ предшествующими и послѣдующими состояніями человѣческаго развитія" {Aug. Comte: "Cours de philos, positive". Paris, 1869, т. IV, p. 293.}. И рядомъ съ этимъ догматомъ объективизма можно сопоставить то капитальное и плодотворное различеніе науки и искусства, которое сдѣлалось опорною точкой для новаго поступательнаго шага соціологіи. Контъ исходитъ изъ того внѣспорнаго положенія, что умозрѣніе и дѣйствіе исчерпываютъ собою понятіе о работѣ, которую можетъ производить человѣкъ. Такимъ образомъ,-- разсуждаетъ онъ,-- самое общее раздѣленіе нашихъ знаній заключается въ различеніи знаній теоретическихъ отъ знаній практическихъ. Только первыя составляютъ область науки, вторыя же относятся къ области искусства. Вникая въ отношеніе науки и искусства, понимаемыхъ въ этомъ смыслѣ, легко видѣть, что первая служитъ основаніемъ второму, потому что дѣйствіе человѣка на природу можетъ имѣть только одну истинно-раціональную основу -- изученіе природы. Только знаніе законовъ природы, съ его постояннымъ результатомъ -- предвидѣніемъ, можетъ повести къ возможности признанія однихъ явленіи посредствомъ другихъ, наши же собственныя прямыя средства вліянія на естественныя явленія, насъ окружающія, слишкомъ слабы и слишкомъ несоразмѣрны съ нашими потребностями. Всякій разъ, когда намъ удается произвести на естественныя явленія значительное вліяніе, мы обязаны тѣмъ введенію въ условія, опредѣляющія эти явленія, такихъ элементовъ, знаніе которыхъ пріобрѣтено нами путемъ изученія природы. Такимъ образомъ, мы можемъ сказать, что знаніе ведетъ къ предвидѣнію, а предвидѣніе къ дѣйствію. Этою простою формулой, по мнѣнію Конта, можно опредѣлить весьма точно отношеніе науки къ искусству, принимая термины эти въ общемъ ихъ смыслѣ {Aug. Comte, ibid., р. 50--51. Считаемъ нужнымъ обратить при этомъ случаѣ вниманіе читателя, интересующагося обществовѣдѣніемъ, на блестящее приложеніе этого плодотворнаго различенія къ вопросу о догмѣ права въ прекрасномъ трудѣ С. А. Муромцева: Что такое догма права? Москва, 1885 г.}.
   Посмотримъ же теперь, какимъ образомъ указываемое нами различеніе Контомъ науки и "искусства" стало исходною точкой новыхъ успѣховъ въ области общественной науки.
   Добрая вѣсть о такихъ успѣхахъ идетъ къ намъ изъ страны бодрыхъ янки, въ натурѣ которыхъ заложены наилучшія качества, создающія піонеровъ, развѣдчиковъ тѣхъ счастливыхъ возможностей, которыя зрѣютъ для перехода въ дѣйствительность. Мы имѣемъ въ виду обширный трудъ Лестеръ-Уорда, вышедшій четыре года тому назадъ въ Нью-Йоркѣ и носящій заглавіе: Dynamic Sociology or applied social science, as based upon statical sociology and the less complex sciences.
   Съ главнымъ основнымъ положеніемъ этого труда мы и имѣемъ въ виду теперь познакомить читателя.
   Въ приведенномъ ранѣе разсужденіи г. Якобія мы подчеркнули слова, выражающія взглядъ уважаемаго автора на природу. "Природа,-- говоритъ онъ,-- плохая хозяйка; она достигаетъ своихъ цѣлей только путемъ чрезмѣрной расточительности матеріи и силы". Въ этихъ словахъ намъ слышится отзвукъ другаго выраженія той же мысли въ звучныхъ стихахъ поэта-мыслителя, несчастнаго Леопарди, который въ своемъ Risorgimento говоритъ, что "природа глуха, что она не знаетъ не заботится о благѣ, а только о бытіи, и хотя страданія, но не тревожится ни о чемъ другомъ" также имѣетъ въ виду этотъ характеръ дѣятельности природы, но онъ не кладетъ его во главу угла философіи унынія и отчаянія, а, напротивъ того, принимаетъ за исходную точку окончательнаго перехода къ теоріи своего "дѣйственнаго обществовѣдѣнія", долженствующаго избавить насъ отъ многихъ, если не отъ всѣхъ, общественныхъ золъ и бѣдствій.
   Наука,-- по мнѣнію Л.-Уорда,-- даетъ намъ понятіе о "методѣ природы"; теоріей же искусства установляется "методъ человѣка". Отсутствіе всякаго телеологическаго начала въ дѣятельности природы причиняетъ то постоянное несоотвѣтствіе между затраченными средствами и достигнутыми результатами, которое мы постоянно и повсемѣстно можемъ наблюдать. Изъ тысячи зеренъ проростаютъ сотни, а изъ сотни ростковъ остается десятокъ растеній и т. д. Природа дѣйствуетъ какъ бы подъ напоромъ неистоищимости своихъ средствъ, и если она никогда не покупаетъ ничего, что не имѣло бы хотя какой-нибудь стоимости, то она за то и платитъ всегда безмѣрныя цѣны. Эволюція человѣчества, какъ то и разумѣется само собой, всегда шла и идетъ и до сихъ поръ исключительно путемъ "метода природы", и этотъ порядокъ остается неизбѣжнымъ до тѣхъ поръ, пока человѣкъ продолжаетъ ставить себя по отношенію къ природѣ въ положеніе раба. Пассивное развитіе остается его удѣломъ и онъ не перестаетъ оставаться жертвой расточительности матери своей природы и не перестаетъ постоянно подвергаться всѣмъ колебаніямъ и опасностямъ такого положенія. Даже и впослѣдствіи, когда человѣкъ изъ раба природы становится ея ученикомъ, стремящимся постигнуть ея тайны и разгадать ея загадки, эпоха пассивнаго развитія еще не прекращается: все, попрежнему, задачею человѣка остается умѣнье приспособляться къ существующимъ условіямъ, и онъ все еще не мечтаетъ о приспособленіи ихъ, этихъ условій, къ своимъ нуждамъ и потребностямъ. Знаніе природы, правда, даетъ человѣку возможность приспособляться полнѣе, легче, дѣйствительнѣе, нежели это дѣлалось въ-тотъ періодъ, когда средствомъ приспособленія онъ считалъ заклинанія, магическія формулы и амулеты; но власть природы, попрежнему, продолжается. Если въ общемъ итогѣ этого періода и получается результатъ, который можно считать шагомъ впередъ на пути развитія, то все же прогрессъ пріобрѣтается по стольку, состраданія, что она сохраняетъ насъ для {So ehe natura е sorda,
   Che miserar non за.
   Che non del ben sollecita
   Fu, ma dell'esser solo;
   Purchè ci serbi al duolo,
   Or d'altro а lei non cal.}. И Лестеръ-Уордъ по скольку затраченныя средства содержатъ въ себѣ избытокъ и излишекъ, такъ какъ масса и масса средствъ продолжаетъ погибать тщетно и безслѣдно. Одинъ лишь эксцессъ прогрессивной волны даетъ возможность нѣкоторой ея части сохраниться и уцѣлѣть; остальное сносится и губится безповоротно и безплодно. Такъ, изъ вѣка въ вѣкъ смѣна чередующихся созидательныхъ и разрушительныхъ волнъ идетъ подобно колебанію океана въ его приливахъ и отливахъ, и такъ совершается неразборчивый на средства и расточительный процессъ естественной эволюціи. Общественное развитіе, слѣдуя по такому ненадежному пути, терпитъ всѣ послѣдствія этихъ слабо содѣйствующихъ прогрессу условій и подвигается впередъ медленно и тихо.
   Новый моментъ эволюціи начнется только съ той поры, когда человѣкъ придетъ къ сознанію въ себѣ силы, достаточной для сверженія власти естественныхъ условій и получитъ возможность отнестись къ природѣ не какъ рабъ, не какъ ученикъ, но какъ и владыка. Въ этомъ новомъ дѣйственномъ періодѣ общественной эволюціи человѣку предстоитъ намѣчать свои цѣли ясно и опредѣленно, избирать средства, вполнѣ сообразныя съ намѣченными цѣлями, ему предстоитъ умѣть отклонять всякую слѣпую случайность и выработать свой телеологическій, продуктивный методъ, свои способы и средства властнаго воздѣйствія на природу. Тогда можно ожидать существеннаго признанія въ поступательномъ ходѣ общественнаго развитія и установить, вмѣсто шаткаго и медленнаго генетическаго прогресса, шествующій твердою поступью, скорый и вѣрный прогрессъ телеологическій.
   Таково, по Лестеръ-Уорду, значеніе искусства, созидающаго господство человѣка надъ природой и переустраивающаго весь складъ человѣческой жизни. Наука, съ ея объективизмомъ, само собою не отвергаетъ его и, какъ пояснилъ еще Контъ, остается основою всякой теоріи искусства; но наука остается въ тѣхъ тихихъ, огражденныхъ вершинахъ, о которыхъ мечталъ еще Лукрецій, а для жизни она получаетъ значеніе лишь по стольку, по скольку она имѣетъ значеніе для прямо-руководящаго жизнью искусства. Заслуга Лестеръ-Уорда и заключается въ томъ, что онъ дѣйствительно сдѣлалъ шагъ, намѣченный Контомъ, и создалъ ту дѣйственную соціологію, безъ которой чистой теоріи долго еще пришлось бы оставаться мертвою.
   Хотя воздѣйствіе того "искусства", о которомъ говоритъ американскій соціологъ, еще не установилось и, слѣдовательно, не могло нигдѣ дать тѣхъ результатовъ, которые ожидаетъ отъ него Уордъ,-- хотя цивилизованному обществу еще только предстоитъ понять и усвоить идею необходимости перемѣнъ во всѣхъ сферахъ жизни; и въ области мысли, гдѣ удѣлено слишкомъ много мѣста гимнастикѣ, а не производительной работѣ, и въ области знанія, гдѣ продолжаютъ играть видную роль вопросы, лишенные всякаго значенія для человѣческаго блага, и гдѣ мало о обращаютъ вниманія на изученіе столь могущественно вліяющей на человѣка среды въ обширномъ значеніи этого термина, и въ области общественныхъ отношеній, гдѣ и до сихъ поръ еще превозмогаетъ традиція и рутина,-- но едва ли можно, однако, оспаривать ту несомнѣнную истину, что время наше носитъ явныя черты переходной эпохи и что самыя бѣдствія и несчастія нашего поколѣнія подготовляютъ перемѣны самаго глубокаго жизненнаго значенія. Чѣмъ болѣе дѣйствительное знаніе вытѣсняетъ фантастическія представленія и бредни, сохранявшіяся подъ измѣнившимися названіями чуть что не отъ людоѣдскихъ временъ, тѣмъ замѣтнѣе начинаютъ пробиваться признаки созрѣвающаго убѣжденія въ необходимости выработки такихъ условій жизни, которыя могли бы быть воплощеніемъ задачъ высшаго "искусства", преодолѣвающаго дегенерацію и ставящаго общества на путь безповоротнаго прогресса.
   Мы, къ сожалѣнію, могли едва только коснуться основныхъ положеній Лестеръ-Уорда, очень еще мало извѣстнаго съ нашей литературѣ {Мы остановились только на томъ положеніи, которое мы считаемъ основнымъ и которому придаемъ особенно важное значеніе. Еслибъ мы поставили здѣсь своею задачей ближайшее ознакомленіе читателя съ воззрѣніями Уорда, то намъ пришлось бы оспаривать весьма многія изъ нихъ и выйти изъ рамокъ, намѣченныхъ для этой статьи. Общее знакомство съ доктриной Уорда можно получить по статьѣ г. Зигеля Исторія права, напечат. въ Юридич. Вѣстн. 1886 г., іюнь и іюль.}, но мы думаемъ, что, намѣтивъ характеръ его исходнаго пункта, мы достаточно опредѣленно дали понять читателю различіе тенденцій американскаго мыслителя отъ воззрѣній объективистовъ, становившихся по отношенію къ общественнымъ событіямъ въ то же положеніе, въ которомъ они стоятъ къ химическимъ реагенціямъ или метаморфозамъ растеній. Лестеръ-Уордъ своимъ дѣйственнымъ обществовѣдѣніемъ учитъ, что руководящимъ нашимъ принципамъ по отношенію къ фактамъ общественной жизни должно быть не только восхищеніе ими или осужденіе ихъ, но и немедленное претвореніе, нашего восхищенія или осужденія въ дѣйствіе, въ реагированіе на событія, долженствующее замѣнить слѣпое слѣдованіе по ихъ теченію. Понявъ значеніе этой истинно-жизненной доктрины, мы съ полнымъ убѣжденіемъ повторимъ вслѣдъ за Гальтономъ, что сознательное споспѣшествованіе общественной эволюціи должно стать религіозною обязанностью современнаго человѣка.

В. Лесевичъ.

"Русская Мысль", кн. II, 1897

   
ли у личности все большее и большее напряженіе. Но въ жизни паразита никакого усилія воли не требуется, никакой сосредоточенности не нужно, нѣтъ помину даже и о тѣхъ примитивныхъ разсчетахъ, въ которыхъ едва только свѣтится заря человѣческой нравственности. Что же удивительнаго, если паразитъ роковымъ образомъ дегенерируетъ, если онъ съ первыхъ же моментовъ сознанія своего паразитизма становится какъ бы исключеннымъ изъ общества, чуждымъ окружающимъ его людямъ: онъ не живетъ съ ними общими чувствами, онъ не дѣлитъ ихъ труда и заботъ, онъ всецѣло погруженъ въ свои эгоистическіе интересѣ, живетъ только ими и только для нихъ. Естественнымъ послѣдствіемъ такихъ противуобщественныхъ инстинктовъ и ненормальныхъ условій жизни является и ненормальность самой личности: дѣятельность высшихъ, заправляющихъ центровъ его нервной системы слабѣетъ, координація психическихъ элементовъ падаетъ, начинается та психическая дезорганизація, которая можетъ на первыхъ порахъ имѣть и весьма слабое внѣшнее выраженіе, но теченіе и развитіе которой не оставляютъ уже никакихъ сомнѣній для всякаго внимательнаго наблюдателя.
   Надо прочитать у П. И. Якобія, въ его прекрасномъ сочиненіи: О подборѣ по отношенію къ наслѣдственности, тѣ замѣчательныя страницы, въ которыхъ этотъ талантливый авторъ рисуетъ пониженіе нравственной силы и энергіи личности, поставленной въ условія паразита, и входитъ при этомъ въ такую обстоятельную обрисовку этого процесса, которая только и возможна въ пространной монографіи, а не простой журнальной статьѣ. Надо прочитать эти интересныя и поучительныя описанія и дополняющіе ихъ примѣры, чтобы со всею ясностью и во всей полнотѣ представить себѣ роковую неизбѣжность дегенераціи при данныхъ условіяхъ. Намъ не-неволѣ приходится довольствоваться сдѣланными общими указаніями и, не пытаясь даже исчерпать вопросъ, примириться съ неизбѣжностью обработки его въ тѣхъ тѣсныхъ предѣлахъ, въ которые онъ у насъ введенъ. Возбудить интересъ къ предмету, отмѣтить его значеніе, открыть просвѣтъ къ его изученію и уясненію,-- вотъ все, на что мы можемъ разсчитывать, -- все, что только мы можемъ имѣть въ виду {P. Jacoby: "Études sur la sélection dans ses raports avec l'hérédité chez l'homme". Paris, 1881, pp. 25 et suiv.}.
   Нельзя, однако же, терять изъ вида, что паразитизмъ имѣетъ и другую свою сторону, которая такъ же необходима соотносительно къ нему, какъ выпуклая сторона какой-нибудь кривой поверхности -- къ вогнутой ея сторонѣ. Если есть индивиды, которые могутъ, безъ большаго или даже какого бы то ни было напряженія своихъ силъ пользоваться достаточнымъ или даже болѣе чѣмъ достаточнымъ количествомъ пищи и полною обезпеченностью и прочими благами жизни, то всенеизбѣжно бокъ-о-бокъ съ ними существуютъ другіе индивиды, напрягающіе свои силы до переутомленія и не завоевывающіе себѣ, однако же, ни достаточнаго количества пищи, ни обезпеченнаго существованія. Отъ взора проницательныхъ психіатровъ не ускользнуло, что не только въ первомъ изъ этихъ случаевъ, но и во второмъ, нервная система не выдерживаетъ ненормальныхъ условій, перерождается и вырождается. Гармонія между "я" и требованіями внѣшняго міра нарушена и тамъ, и здѣсь; нарушеніе это ведетъ къ, возростанію числа психическихъ заболѣваній и даетъ замѣтное преобладаніе дегенеративнымъ формамъ {Д-ръ Ліонъ: "Земледѣльческія колоніи для душевнобольныхъ" (Архивъ психіатріи проф. Ковалевскаго, т. I, No 2, стр. 105 и слѣд.).}, т.-е. увеличиваетъ число тѣхъ рядовъ, эволюція которыхъ идетъ отрицательнымъ путемъ даже и въ томъ случаѣ, когда, вполнѣ или отчасти, измѣняются породившія ее условія.
   Обратимся къ психіатрамъ, и мы увидимъ, что почти всѣ они говорятъ о психическихъ разстройствахъ наслѣдственныхъ и пріобрѣтенныхъ.
   Но какъ же пріобрѣтаются психическія разстройства организмами, не отягощенными наслѣдственностью? Жизнью, конечно; но подъ этимъ выраженіемъ, за незначительнымъ исключеніемъ чисто-индивидуальныхъ случаевъ, всегда разумѣютъ, и не могутъ не разумѣть, вліянія среды и, главнымъ образомъ, общественной среды. Если же намъ укажутъ на Балла, напримѣръ {В. Bail: "Leèons sur les maladies mentales". Paris, 1880--1883, p. 354.}, какъ на психіатра, который видитъ въ наслѣдственности единственную причину психическаго вырожденія, то придется спросить: гдѣ же исходная точка патологической наслѣдствености, если только, нормальный, здоровый типъ -- не фикція воображенія? Если же мы допускаемъ существованіе такого нормальнаго, здороваго типа, то мы должны будемъ признать не только полную обусловленность всякой исходной точки вырожденія въ данное время, при данныхъ внѣшнихъ условіяхъ, но и не сомнѣваться еще въ томъ, что въ каждый данный моментъ возникаетъ не малое количество такихъ исходныхъ точекъ въ формѣ психическихъ или иныхъ болѣзней, которыя въ нисходящихъ звеньяхъ ряда, прямо или метаморфически, объявляются, какъ наслѣдственныя психическія разстройства. Въ этіологіи психическаго вырожденія, какъ видно изъ этого, среда и наслѣдственность играютъ соотносительныя роди, и намъ, при опредѣленіи ихъ сравнительнаго значенія, необходимо всякій разъ обращать вниманіе на то, сосуществованіе ли явленій, или ихъ послѣдовательность важны въ данномъ отдѣльномъ случаѣ. Балль очень остроумно сравниваетъ психически-больныхъ съ "мѣщанами во дворянствѣ".При старомъ режимѣ, говоритъ онъ, эти послѣдніе въ своей новой средѣ все же оставались мѣщанами, тогда какъ дѣти ихъ и внуки считались уже настоящими дворянами. Такъ и помѣшанные: у всѣхъ, у всѣхъ есть своя родословная, и у всякаго можно прослѣдить начало его "предрасположеній"; по всякій, замѣтимъ мы при этомъ, можетъ, порывшись въ архивахъ, доискаться, когда именно родъ его былъ возведенъ въ дворянство и при какихъ именно обстоятельствахъ. Обстоятельства эти, къ какому бы прошедшему и давнопрошедшему они ни относились, не могутъ не выдвигаться во всей своей трагичности изъ-за фактовъ современныхъ, наблюдаемыхъ нами непосредственно; они всего чаще не волны, за то видны тысячи имъ подобныхъ, и сомнѣваться въ ихъ существованіи мы ни въ какомъ случаѣ не можемъ.
   Вопросъ этотъ подвергся недавно новому пересмотру по отношенію къ нравственно-помѣшаннымъ и прирожденнымъ преступникамъ, т.-е. психически-больнымъ исключительно дегенеративнаго характера.
   Школа Ломброзо-Ферри сдѣлала, какъ извѣстно, особенно много для изученія преступниковъ вообще и прирожденныхъ преступниковъ въ особенности; она, однако же, опираясь, главнымъ образомъ, на біологическія данныя, старается стушевать значеніе общественныхъ условій по отношенію къ развитію преступности и сводитъ большую часть преступныхъ типовъ къ наслѣдственности. По мнѣнію представителей этой школы, общество будетъ и впредь-совершенствоваться, лишь съ тою самою постепенностью, съ которою оно прогрессивало до настоящаго времени, и никакая реформа не сможетъ поднять нравственнаго уровня его, такъ какъ высота этого уровня обусловливается цѣлыми вѣками эволиціи и не можетъ подняться подъ вліяніемъ частныхъ воздѣйствій. Школа Ломброзо не разсчитываетъ поэтому на быстрый подъемъ общественной нравственности и имѣетъ въ виду лишь послѣдовательныя, постепенныя улучшенія ея, для чего она и старается изыскать вѣрнѣйшія средства.
   Въ противуположность этой, такъ называемой "позитивной" школѣ, другая -- школа Турати-Колаяни {Filippo Turati: "Il delitto е la questione sociale". Milano, 1883.-- Napoleono Goiajanni:"L'alcoolismo, sue consequenze morali e sue causa". Catania, 1887. Тутъ читатель найдетъ указаніе и на другія сочиненія Конаяни. См. еще: "Rivista di fflosofia sdentifica". Vol. IV, No 1.} -- утверждаетъ, что хотя противники ея и установляютъ, вмѣсто прежнихъ отвлеченностей и предразсудковъ, научное изслѣдованіе преступника, все же они еще остаются далеко отъ непосредственнаго прикосновенія къ общественнымъ язвамъ, такъ какъ они упускаютъ изъ вида, что современная организація общества представляетъ явленіе ненормальное, патологическое:, оно построено на тунеядствѣ и на дисгармоніи интересовъ и даетъ преступность, какъ логическое послѣдствіе своего уклада. Преступность поэтому не можетъ быть излечена раньше, чѣмъ не очистится кореннымъ образомъ его источникъ. Оцѣнка значенія преступности вытекаетъ изъ этихъ положеній сама собой. Преступленіе представляется продуктомъ трехъ факторовъ: естественнаго, индивидуальнаго и общественнаго, и, сообразно такому различенію факторовъ преступленія, самые преступники распадаются на пять категорій: помѣшанныхъ и полупомѣшанныхъ, прирожденныхъ-неисправимыхъ, руководимыхъ страстью, дѣйствующихъ но привычкѣ и случайныхъ. Въ первыхъ трехъ категоріяхъ преобладаютъ факторы естественные и индивидуальные; въ двухъ послѣднихъ -- факторы общественные. Съ перваго взгляда очевидно, что преступники двухъ послѣднихъ категорій не совершили бы своихъ дѣяній, если бы у нихъ были отняты вызвавшія эти дѣянія условія. Къ тому же, статистика, какъ то признаетъ и школа Ломброзо, указываетъ на крайне незначительный процентъ преступниковъ первыхъ трехъ категорій въ общей массѣ всѣхъ преступниковъ, да и изъ этого незначительнаго количества надо исключить преступниковъ помѣшанныхъ, включаемыхъ обыкновенно только благодаря очень ужь грубой аналогіи ихъ поступковъ съ поступками дѣйствительныхъ преступниковъ. Затѣмъ, значительное большинство преступниковъ, а именно около 4/5 всего ихъ числа, принадлежа двумъ послѣднимъ категоріямъ, является исключительно какъ пагубное послѣдствіе патологическихъ условій общественной среды. Вообще можно утверждать, что въ послѣднемъ итогѣ среда всегда создаетъ человѣка, общественная среда создаетъ гражданина. Это не значитъ, однако же, что она его импровизируетъ, -- нисколько: она его формируетъ постепенно, мало-по-малу, въ послѣдовательномъ рядѣ поколѣній, путемъ подбора и приспособленія. А изъ этого можно заключить, что и три первыя категоріи преступниковъ могли бы исподволь исчезнуть изъ общества при улучшеніи и оздоровленіи его. Воспитаніе получило бы тогда иное, новое значеніе и дало бы новые результаты; тогда и улучшеніе человѣческой нравственности получило бы реальное осуществленіе.
   

V.

   Установивъ принципіально значеніе среды по отношенію къ возникновенію и развитію психическаго вырожденія, бросимъ хотя бѣглый взглядъ на то, что оно представляетъ въ современной дѣйствительности.
   Сравнительно простыя задачи болѣе раннихъ періодовъ общественнаго развитія до чрезвычайности усложнились и запутались въ наше трудное время, и никакой личный опытъ, никакая умѣлость, никакая сноровка не въ состояніи теперь, помимо случая, удачи, обмана, хищничества и насилія, преодолѣть тѣ безчисленныя преграды, которыми усѣянъ въ настоящее время путь жизни. Этотъ общій характеръ нашего времени самъ по себѣ указываетъ уже на неизбѣжность возростанія психическихъ болѣзней, этого показателя роста психическаго вырожденія. Статистика подтверждаетъ этотъ печальный фактъ. Констатированіе его стало общимъ мѣстомъ у психіатровъ, и то и дѣло являются новыя его потвержденія {Си., между прочимъ, статью д-ра Людвига: "Die Zunahme der Geisteskrankheiten", въ Deutsche Bundschau. October 1885.}. Нѣкоторыя прежнія причины, вліявшія на возростаніе числа психическихъ разстройствъ: суевѣріе, невѣжество и т. д., частью поослабѣли; но на мѣсто ихъ явились новыя обстоятельства, дѣйствующія съ гораздо большею активностью и неотвратимостью. Психическое вырожденіе возросло до степени серьезной общественной опасности, на которую все чаще и чаще начинаютъ указывать съ самой компетентной стороны.
   Серьезность этой опасности усиливается еще и тѣмъ обстоятельствомъ; что направленіе, въ которомъ складываются современныя общественныя условія, безмѣрно отстало отъ выводовъ науки и сообразной съ ними выработки жизненнаго уклада. Современному человѣку еще далеко до установленія и приложенія къ жизни того высокаго искусства, о которомъ пока мечтаютъ еще только лучшіе умы, которое, споспѣшествуя естественной эволюціи, систематически облегчая побѣду человѣка надъ природой, не надрывало бы самого человѣка, не вырождало бы его. Кому же теперь не очевидно, что ходъ общественнаго развитія, оставаясь традиціоннымъ, нисколько не подвигается къ облегченію все усложняющихся я утрудняющихся задачъ, и, обходя ясную и прямую постановку назрѣвающихъ вопросовъ, накопилъ массу болѣзненнаго напряженія, создалъ безчисленныя новыя трудности и не мало поработалъ въ пользу преуспѣянія дегенераціи? Но если и въ самомъ бѣдствіи, порожденномъ такимъ, положеніемъ вещей, можно отыскать зачатки лучшаго будущаго, то, все же таки, современное поколѣніе поставлено лицомъ къ лицу съ печальнымъ сознаніемъ возростанія упадка психическихъ силъ и все болѣе и болѣе накопляющихся условій тѣхъ патологическихъ моментовъ, которые являются исходными точками, вырожденія и черезъ цѣлый рядъ поколѣній несутъ свои пагубныя послѣдствія. А, между тѣмъ, для многихъ самая идея о возведеніи споспѣшествованія естественной эволюціи въ искусство, въ сознательное систематическое руководительство, представляется еще или чуждою, или непонятною, и тянется нескончаемая рѣчь о слѣдованіи путемъ естественнымъ, путемъ природы, что на практикѣ сводится, собственно говоря, къ пресловутой системѣ laissez faire. "Всѣ,-- говоритъ Лестеръ Уордъ,-- которые заговариваютъ объ усовершенствованіи естественнаго хода событій, причисляются сторонниками естественной эволюціи къ сонму болтуновъ, дерзающихъ измѣнять непреложное. Ихъ системы объявляются утопическими, открытые ими законы -- bruta fulmina. Всѣ усилія въ этомъ направленіи считаются вздорными и всѣ попытки получаютъ названіе невѣжественныхъ посягательствъ на непреложность законовъ природы" {Lester F. Word: "Mind as a social factor" (Mind. October 1884).}.
   И такъ, пока остается установленнымъ фактомъ, что число психически-больныхъ повсемѣстно возростаетъ, что психическое вырожденіе идетъ все crescendo. Психіатры, установивъ этотъ фактъ, не могли не попытаться оцѣнить его значеніе, и мы, дѣйствительно, очень часто встрѣчаемъ въ ихъ сочиненіяхъ разсужденія на эту тему, -- разсужденія, то старающіяся смягчить хотя отчасти безотрадность положенія, то приступающія къ нему со всею горечью сознанія истины. Нашъ извѣстный психіатръ, недавно скончавшійся, А. У. Фрезе, въ своемъ Курсѣ психіатріи, очень сомнѣвается, чтобы цивилизація сама по себѣ могла вліять на возростаніе числа помѣшанныхъ. Сравненіе странъ цивилизованныхъ и нецивилизованныхъ несостоятельно, по его мнѣнію, потому, что исчисленіе психическихъ больныхъ въ нецивилизованныхъ странахъ совершенно гадательно, а потому и въ разсчетъ принято быть не можетъ. Ушывая и и ѣмъ на перевѣсъ числа помѣшанныхъ въ центрахъ цивилизаціи разныхъ странъ сравнительно съ окраинами этихъ же странъ, Фреве говоритъ, что, "останавливаясь только на этомъ фактѣ, утверждали, что цивилизація способствуетъ развитію душевныхъ болѣзней. Что такое цивилизація? Цивилизація, это, конечно, коллективное понятіе, выражающее собою общее возростающее развитіе человѣка какъ въ умственномъ и нравственномъ, такъ и въ матеріальномъ отношеніяхъ. Трудно было бы a priori согласиться съ тѣмъ, что процессъ возрастающаго развитія, ведущій насъ къ постоянному сознательному совершенствованію, несъ въ самомъ себѣ зачатки заболѣванія. Цивилизація учитъ насъ, напротивъ, все болѣе и болѣе сознательно относиться какъ къ самому себѣ, такъ и къ окружающимъ условіямъ. Она учитъ насъ, какимъ образомъ избѣгать болѣзней, какимъ образомъ предохранять себя отъ нихъ и сохранять свое здоровье. Цивилизація открываетъ все болѣе и болѣе средствъ, способствующихъ сохраненію здоровья. Она не только даетъ возможность пріобрѣтать большую сумму эмпирическихъ познаній, по и постоянно стремится примѣнять ихъ къ дѣлу. Одна знакомитъ насъ съ нашимъ организмомъ, и не только организмомъ отдѣльнаго человѣка, но и съ организмомъ всего общества, государства. Словомъ, она вездѣ проливаетъ свѣтъ. Каковъ бы онъ ни былъ, трудно согласиться съ тѣмъ, что подобный просвѣщающій процессъ могъ быть признанъ моментомъ, увеличивающимъ число помѣшанныхъ" {Л. У. Фрезе: "Краткій курсъ психіатріи". Спб., 1881 г., стр. 133 и 134.}. Фрезе, какъ видно, смѣшалъ науку и цивилизацію, теоретическія разсужденія ученыхъ и дѣйствительный ходъ жизни, принадлежность двухъ-трехъ съ тѣмъ, что присуще чуть не всѣмъ, а потому аналогія его слаба. Не резоннѣе ли бы спросить: правильно ли называть цивилизаціей тотъ строй жизни, который приноситъ такіе печальные плоды? Да эту мысль наводятъ и тѣ соображенія Крафтъ-Эбинга, которыя Фрезе упоминаетъ вслѣдъ за только что приведенными своими доводами. Соображенія знаменитаго психіатра, имѣющіяся нынѣ въ болѣе полномъ изложеніи {D-r R. v. Krafft-Ebbing:"Ueber gesunde' und kranke Nerven". Tübingen. Безъ обозначенія года. Предисловіе помѣчено 1885 г.}, очень живо и ярко рисуютъ тягостный и болѣзнетворный режимъ торгово-промышленнаго класса съ его жгучею погоней за наживой и чувственными, удовольствіями, съ его вѣчною суетой, антигигіеническимъ образомъ жизни и острыми разочарованіями биржевой игры и спекуляцій, или же неизбѣжными послѣдствіями шалопайства -- скукою, пресыщеніемъ и т. п., Но все это -- только одна сторона медали; другая, относящаяся къ тѣмъ массамъ, которыя своимъ чернымъ трудомъ поддерживаютъ весь этотъ режимъ и вырождаются подъ гнетомъ условій, прямо противуположныхъ яду пресыщенія и отравѣ бездѣльнаго недосуга, могли бы показать современную цивилизацію, какъ цѣлое, и навести на вопросы, правильное освѣщеніе которыхъ разрушило бы до тла сладкогласіе добродушныхъ наблюдателей, глядящихъ на нее сквозь розовое стекло своей мечтательности.
   Гораздо трезвѣе Фрезе отнесся къ занимающему насъ вопросу англійскій психіатръ Хакъ-Тьюкъ, который, прежде всего, установляетъ различіе между извѣстнымъ намъ состояніемъ общества и отвлеченнымъ понятіемъ цивилизаціи (civilisation in the abstract). "Если мы станемъ разсуждать о совершенной цивилизаціи,-- говорить онъ,-- то, ясное дѣло, мы должны будемъ разумѣть нѣчто совсѣмъ иное, чѣмъ смѣшанное состояніе, представляемое современнымъ обществомъ. Нашъ пауперизмъ и наше пьянство во всемъ его объемѣ придется устранить и -- воплотить идею цивилизаціи въ образованной, нравственной и религіозной части нашего общества. Но если бы мы стали прилагать этотъ терминъ къ современному состоянію такъ называемой цивилизованной Европы, то намъ пришлось бы подвести подъ эту идею выдающіяся черты этого состоянія, несмотря на то, что онѣ представляютъ остатки стараго варварства. Такимъ образомъ, нашъ отвѣтъ на вопросъ о вліяніи цивилизаціи на распространеніе психическихъ болѣзней находится въ полной зависимости отъ того смысла, который мы придадимъ термину "цивилизація". Если мы исключимъ порокъ и нужду, то исключимъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и плодотворнѣйшія причины помѣшательства, и тогда вліяніе цивилизаціи должно сдѣлаться въ высшей степени благотворнымъ, хотя въ самомъ процессѣ ея и могутъ оказаться нѣкоторыя неблагопріятныя вліянія. Если же мы допустимъ включеніе въ наше понятіе всѣхъ условій жизни всего населенія современныхъ цивилизованныхъ странъ, не исключая и той части этого населенія, которая страдаетъ заразъ отъ нищеты и пороковъ, но которая, въ то же время, играетъ въ высшей степени важную роль въ споспѣшествованіи успѣхамъ страны по отношенію ея богатства и развитію промышленности и современное состояніе которой до извѣстной степени обусловлено поступательнымъ ходомъ цивилизаціи, то въ такомъ случаѣ отвѣтъ нашъ на поставленный выше вопросъ будетъ далеко не благопріятный.
   "Цивилизовать, согласно обычному опредѣленію этого термина, значитъ внѣдрять искусство правильной жизни, выводить изъ варварства, совершенствовать способность къ сожительству въ громадномъ обществѣ; и затѣмъ, если бы ничего болѣе и не требовалось, то, въ случаѣ, когда всѣ эти условія были бы выполнены, цивилизація могла бы совмѣщаться съ невоздержностью, расточительностью и значительнымъ накопленіемъ нищеты. Все это отчасти или, скорѣе, вполнѣ согласуется съ дѣйствительнымъ состояніемъ цивилизаціи нашего времени. Но идеальная цивилизація должна быть чѣмъ-то гораздо болѣе высокимъ, и въ теоріи, по крайней мѣрѣ, ей слѣдуетъ бытъ въ антагонизмѣ ко всѣмъ этимъ бѣдствіямъ: она должна предполагать нѣчто большее, чѣмъ одно только накопленіе знаній или усовершенствованіе утонченности жизни" {Daniel Hack Take: "Insanity in ancient and modern life, with chapters on ita prerention". London, 1878, pp. 6--7.}. Въ концѣ-концовъ, Хакъ-Тьюкъ приходятъ къ заключенію, что "цивилизація должна быть признана причиною психическихъ болѣзней"; "но, когда я говорю это,-- прибавляетъ онъ,-- я не желаю утверждать, что человѣкъ образованный и живущій въ довольствѣ легче подпадаетъ помѣшательству или слабоумію, нежели бѣдный земледѣлецъ, обремененный семьею, помѣщающійся въ тѣсномъ жильѣ, не всегда сытый и часто пьяный; моя мысль заключается только въ томъ, что земледѣлецъ цивилизованной страны очень часто болѣе подверженъ неблагопріятнымъ психическимъ вліяніямъ, чѣмъ какой-нибудь членъ совершенно необразованнаго племени, и что даже наивыгоднѣйшимъ образомъ обставленный образованный человѣкъ находится въ большей опасности въ этомъ отношеніи, нежели "невѣжественный дикарь". Я знаю, что мое заявленіе о вліяніи цивилизаціи на возростаніе числа помѣшанныхъ сочтется многими какъ измѣна современному прогрессу, человѣчности и даже христіанству; но поскольку возростаніе это приписывается злоупотребленію цивилизаціи, постольку предъявляется обвиненіе противъ такого злоупотребленія; поскольку же оно обусловливается со стороны культуры умственныхъ способностей, постольку условія эти ставятся въ параллель съ условіями жизненности высшихъ формъ организаціи сравнительно съ жизненностью формъ низшихъ. Высшіе организмы несутъ только кару за сравнительно большее развитіе своей впечатлительности и чувствительности. Цивилизація предполагаетъ извѣстный рискъ, такъ какъ она заключается въ выработкѣ высшей формы умственной жизни, и поэтому высшимъ проявленіемъ мудрости съ нашей стороны было бы признательное принятіе ея даровъ и уклоненіе отъ сопряженнаго съ ними риска посредствомъ предупрежденія психическихъ заболѣваній" {Ibidem, р. 9--11.}.
   Изъ предшествующаго явствуетъ, что возрастанію психическаго вырожденія въ какой-нибудь странѣ должно непремѣнно соотвѣтствовать какъ крайнее выраженіе этого вырожденія, соотносительное возростаніе числа помѣшанныхъ, такъ и всѣ остальныя стадіи, лежащія широкою полосой между состояніемъ нормальнымъ и анормальнымъ. При этомъ, какъ то и очевидно, соціально-патологическое состояніе страны можетъ болѣе или менѣе ясно сознаваться внимательными и вдумчивыми наблюдателями и вызывать у нихъ то настроеніе, которое, пожалуй, съ вульгарной точки зрѣнія можно назвать пессимистическимъ, но которое на самомъ дѣлѣ будетъ только истинною оцѣнкой дѣйствительнаго положенія вещей. Настроеніе это можетъ идти рука объ руку съ энергическимъ стремленіемъ помочь дѣлу или оно можетъ вызывать уныніе и отчаяніе -- это будетъ зависѣть отъ того, въ какой мѣрѣ захваченъ дегенеративнымъ процессомъ самъ наблюдатель; но во всякомъ случаѣ оно не минуетъ того, кто можетъ разумѣть положеніе и принимать его къ сердцу.
   Изъ европейскихъ странъ, Португалія представляетъ весьма типичный примѣръ интензивнаго развитія дегенеративнаго процесса. Обстоятельное изслѣдованіе португальскаго психіатра д-ра де-Сенна, появившееся два года тому назадъ {Dr. А. М. Senna: "Os alienados em Portugal. I. Historia e estatistica". Lisboa, 1884.}, показываетъ, что здѣсь возростаніе числа психически-больныхъ идетъ въ ужасающихъ размѣрахъ. Сопоставляя вновь добытыя данныя съ тѣми, которыя были собраны ранѣе, именно въ 1851 и 1870 годахъ, де-Сенна считаетъ, что возростаніе числа душевно-больныхъ въ его отечествѣ можетъ быть выражено слѣдующимъ поразительнымъ рядомъ: 1/1725, 1/1271, и 1/724. И такъ, число больныхъ возросло за 15 лѣтъ болѣе чѣмъ вдвое. Такое быстрое возростаніе числа психическихъ разстройствъ,-- какъ говоритъ д-ръ де-Сенна,-- показываетъ быстрый упадокъ португальской расы и объясняетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, историческую малозначительность, выпавшую на долю Португаліи въ настоящемъ вѣкѣ. Этотъ упадокъ расы обнаруживается и другими признаками: на первомъ планѣ д-ръ де-Сенна выставляетъ чрезвычайную апатичность португальскаго общества къ своимъ дѣламъ вообще: "Португалія есть такая страна, гдѣ не любятъ работать, или, лучше сказать, такая страна, въ которой главное стремленіе большинства заключается въ созиданіи для себя такого положенія, въ которомъ можно бы было не работать". Въ этой средѣ, точно въ средѣ еле-влачащихъ свое существованіе грибовъ, если и возникаетъ какой-нибудь болѣе здоровый и крѣпкій организмъ, способный къ проявленію возвышенныхъ чувствъ и великодушныхъ идей, ему рѣдко идутъ на встрѣчу слова ободренія и дружественные совѣты; но всего чаще грибы всѣмъ громаднымъ скопомъ накидываются на него со своею вздорною критикой и, если сочтутъ нужнымъ, соединяютъ свои шапочки и безпощадно душатъ то проявленіе жизни, которое дерзнуло обнаружить присущую имъ ничтожность" {Ibid., p. 19.}. При такомъ положеніи вещей бѣдность является главною причиной психическаго вырожденія, а беззаботность о больныхъ довершаетъ затѣмъ ея губительную работу, тогда какъ апатія общества закрываетъ послѣдній просвѣтъ въ будущемъ {Ibid., pp. 73--76, 86 etc.}.
   Де-Сенна впервые показалъ картину психическаго вырожденія португальскаго народа при научной разработкѣ фактовъ и правильномъ указаніи корней и нитей бѣдствія; но ранѣе, съ самаго начала настоящаго столѣтія, раздаются уже голоса публицистовъ, историковъ, поэтовъ, сливающіеся въ одинъ общій вопль о бѣдствіяхъ и гибели отечества.
   Историкъ португальской литературы Ромеро Ортисъ приводитъ цѣлый рядъ отрывковъ изъ португальскихъ писателей настоящаго столѣтія, ясно свидѣтельствующихъ о томъ остромъ чувствѣ, которое гложетъ людей, понимающихъ всю трагичность положенія современной Португаліи. Они называютъ Португалію страною, подверженною болѣзни; они отчаиваются въ ея будущности; они, наконецъ, впереди видятъ только смерть {D. Antonio Romero Ortiz: "La literatura Portugneza en el siglo XIX". Madrid, 1870, pp. 420--5.}.
   Въ Португаліи, какъ видно, есть основаніе прежде другихъ странъ перечисленныхъ въ извѣстной книгѣ Маркса Нордау {Max Nordau: "Die conventionnellen Lügen der Kulturmdnschheit". Leipzig, 1886.}, забыть восклицаніе ищущаго познанія и счастья Фауста:
   
   Zum Augenblicke dürft'ich sagen:
   Verweile doch, du bist so schön!

В. Лесевичъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн. II, 1887

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов