Марья Сергѣевна Горлицына стояла у окна, охваченная однихъ чувствомъ, одной мыслью, однимъ желаніемъ... Бываютъ такіе моменты, когда человѣкъ, сосредоточившись на одномъ, забываетъ все окружающее, ничего не видитъ и ничего не слышитъ. Именно въ такомъ настроеніи и находилась Марья Сергѣевна въ это сѣренькое дождливое утро. Очень щепетильная и аккуратная, она не замѣчала, что у лифа разстегнулось нѣсколько пуговицъ; что воротъ платья съѣхалъ на бокъ; что начинавшіе сѣдѣть волосы некрасивыми прядями выбивались изъ-подъ темной толковой косыночки, приколотой на головѣ домашнимъ токомъ, что, наконецъ, вѣки глазъ у нея распухли, а по лицу катились тѣ обидныя своимъ безсиліемъ слёзы, которыя остаются про себя и являются непрошенными. Да, она плакала, тогда какъ по всѣмъ принятымъ обычаямъ должна была бы радоваться...
-- Люба... Люба...-- повторяли сухія губы.-- Что ты надѣлала, моя крошка!.. Ахъ, Боже мой... Боже...
Въ сущности, Люба не сдѣлала ничего такого, что стоило бы такъ горько оплакивать. Всѣ Любы на свѣтѣ, рано или поздно, дѣлаютъ то же самое... Люба выходила замужъ, о чемъ объявила сегодня утромъ. Марья Сергѣевна со страхомъ готовилась къ этому событію, впередъ переживая всѣ его послѣдствія, и все-таки была поражена какъ громомъ, когда Люба за утреннимъ чаемъ заявила свое непремѣнное желаніе выйти замужъ за Сергѣя Петровича Шерстнева, очень приличнаго молодого человѣка, стоявшаго на хорошей дорогѣ. Она даже желала этого брака, когда Шерстневъ сталъ бывать у нихъ въ домѣ, и все-таки испугалась при первомъ извѣстіи о сватовствѣ. Откуда онъ взялся, этотъ Шерстневъ? Почему именно Шерстневъ, а не Ивановъ, не Петровъ, не Сидоровъ? Наконецъ, какое онъ имѣетъ право дѣлать предложеніе? Вѣдь Люба одна, и другой такой Любы нѣтъ... Да, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ въ цѣломъ мірѣ! Почему этотъ Шерстневъ не женится на другихъ дѣвушкахъ, а ихъ такъ много? И вдругъ получится Люба Шерстнева. Нѣтъ, это ужасно, и только матери знаютъ, какъ ужасно. Въ душѣ Марьи Сергѣевны медленно поднималось и наростало такое нехорошее и враждебное чувство къ Шерстневу, вотъ къ этому самому Шерстневу, котораго она никакъ не могла представить себѣ въ роли зятя. Просто, знакомый молодой человѣкъ, наконецъ, знакомый Любы,-- и только. Женихъ Любы въ воображеніи Марьи Сергѣевны являлся какимъ-то высшимъ существомъ, а Сергѣй Шерстневъ -- самый обыкновенный человѣкъ. Да, обыкновенный, и Люба, бѣдная Люба этого не замѣчаетъ...
-- Ахъ, Люба, Люба, что ты надѣлала!..
Марья Сергѣевна стояла у окна и безучастно смотрѣла на мокрый дворъ, на открытыя ворота, на маленькій флигелекъ, тотъ самый флигелекъ, гдѣ семнадцать лѣтъ тому назадъ разыгралась страшная драма. Да, семнадцать лѣтъ... Боже, какъ быстро пролетѣло время!.. Давно ли все это было: вчера, третьяго дня... А между тѣмъ она успѣла уже состариться. Вотъ и волосы посѣдѣли, и лицо обрюзгло, и подъ глазами легли первыя морщины... Сегодня такой же ненастный осенній день, какъ и, такой же назойливый осенній дождь зарядилъ съ утра. По стекламъ струйками сбѣгаетъ дождевая вода, она же журчитъ по водосточнымъ трубамъ, заставляетъ блестѣть желѣзную крышу, а старый тополь всегда такъ красиво зеленѣетъ, точно онъ умылся. Марья Сергѣевна, поглощенная своимъ горемъ, не замѣчаетъ осторожныхъ шаговъ и только вздрагиваетъ, когда на ея плечо ложится сильная мужская рука.
-- Маня... Манечка.
-- А, это ты, Nicolas!..
-- Да, я, моя голубка...
Средняго роста, плотный и коренастый мужчина какъ-то виновато замолкъ. Онъ тяжело переступаетъ съ ноги на ногу и говоритъ сдавленнымъ шопотомъ:
-- Она тамъ, Люба... въ столовой... и ждетъ отвѣта...
-- Отвѣта не будетъ! Понимаешь, я не могу себѣ представить, что она не будетъ жить съ нами, что мы опять останемся одни, что... ахъ, это ужасно, ужасно, ужасно!!.
-- Манечка, да вѣдь всѣ дѣвушки выходятъ замужъ, а Люба такъ его любитъ!.. И онъ тоже...
-- Не смѣй мнѣ говорить про него!.. Не смѣй...
-- Маня, Манечка...
-- Вы всѣ сговорились противъ меня... да. Пусть Люба дѣлаетъ, какъ знаетъ, а я несогласна. Да, несогласна...
Николай Яковлевичъ дѣлаетъ жалкое лицо, пожимаетъ плечами и проводитъ рукой по вьющимся волосамъ, посеребреннымъ первымъ снѣгомъ наступающей осени жизни. Онъ долго жуетъ губами, подбирая въ умѣ тѣ слова, которыя долженъ сказать сейчасъ, и никакъ не можетъ выговорить. Широкое русское лицо полно натуги и безплодной энергіи. Марья Сергѣевна остается въ прежней позѣ и, видимо, не желаетъ повернуть къ нему своего лица.
-- Сколько безсонныхъ ночей провела я вотъ у этого окна тогда...-- говоритъ она медленно, и ея слова падаютъ, какъ холодныя капли осенняго дождя.-- Ты вѣчно былъ въ клубѣ или у знакомыхъ, а я оставалась одна, одна, одна... Одна съ своимъ горемъ, жалкая, разбитая, уничтоженная. Сколько разъ мнѣ приходила въ голову мысль о самоубійствѣ... Ахъ, какъ было тяжело!..
-- Манечка, зачѣмъ же вспоминать старое? Кажется, ты теперь не можешь пожаловаться на меня?..
-- Я и не хочу упрекать тебя, а такъ... Нѣтъ, ты лучше ничего не говори со мной, Nicolas. Меня давеча охватило такое безумное горе, что я не могу опомниться до сихъ поръ...
Николай Яковлевичъ на цыпочкахъ отошелъ къ двери, точно боялся разбудить жену, и остановился. Да, вотъ это та самая комната, куда принесли маленькую Любу; здѣсь она любила играть ребенкомъ; вотъ рояль, на которомъ она продѣлывала свои гаммы -- все до мельчайшихъ подробностей напоминало ее, милую дѣвочку, и Николай Яковлевичъ съ трудомъ перевелъ дыханіе, точно его что придавило. Да, всякая вещь здѣсь будетъ говорить о Любѣ, кричать о ней... Эти нѣмые свидѣтели тихаго семейнаго счастія неумолимы, и онъ впередъ переживалъ все. Скверное положеніе, какъ хотите, особенно когда за плечами пятьдесятъ лѣтъ, и впереди -- ничего... Но все-таки нужно же что-нибудь дѣлать, а въ такихъ случаяхъ единственное спасеніе -- поступать рѣшительно. Онъ вернулся къ женѣ и торопливо проговорилъ, точно боялся, что роковыя слова засядутъ у него въ горлѣ:
-- Ты, Маня, должна объясниться съ Любой, а я переговорю съ нимъ... Нельзя же откладывать, моя хорошая. Соберись съ силами...
-- Ахъ, я не могу, не могу...
-- Да, конечно, это нужно было сдѣлать раньше... Я даже говорилъ тебѣ объ этомъ раньше.
-- Ничего ты не говорилъ никогда!-- рѣзко замѣтила Марья Сергѣевна, и у нея на лицѣ выступили тѣ красныя пятна, которыхъ всегда такъ боялся Николай Яковлевичъ.-- Это я тебѣ говорила, а ты по своей безхарактерности все откладывалъ... Вотъ и дождались. О, Боже мой, Боже... Это убьетъ Любу. Она, бѣдняжка, ничего и не подозрѣваетъ... Теперь ступай и объясняйся съ ней самъ.
-- Что же, я и пойду. Да, пойду...
Николай Яковлевичъ даже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію столовой, но жена его остановила.
-- Нѣтъ, я сама... Ты ничего не съумѣешь сдѣлать.
Она, слегка пошатываясь, какъ отуманенная, пошла въ столовую, а Николай Яковлевичъ остался въ гостиной. Онъ безсильно опустился на ближайшій вѣнскій стулъ и даже закрылъ глаза, какъ человѣкъ, приготовившійся принять роковой ударъ. А шаги жены все замирали... Вотъ она прошла залъ, вотъ слегка скрипнула дверь въ столовую (сколько разъ было говорено старой нянькѣ, чтобы смазала чѣмъ-нибудь шарниръ!); вотъ все смолкло... У Николая Яковлевича пробѣжали мурашки по спинѣ, а въ горлѣ что-то защипало. Ахъ, какое скверное положеніе!.. Главное, дышать совсѣмъ нечѣмъ.
Когда Марья Сергѣевна вошла въ столовую, Люба сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ и подняла вопросительно свои сѣрые умные глаза. Первое, что бросилось матери въ глаза,-- это рѣшительное выраженіе этихъ глазъ, и лица, и всей фигуры. Такъ смотрятъ только обреченные люди... Да, Люба уже теперь была чужою въ этихъ самыхъ стѣнахъ, и у нея было уже "лицо". Въ разговорахъ съ женой Николай Яковлевичъ часто говорилъ шутя:
-- Наша Люба совсѣмъ еще ребенокъ: у нея нѣтъ еще лица. Нельзя даже сказать, красивая она или некрасивая, а такъ что-то совсѣмъ неопредѣленное... ребячье...
И вотъ "лицо" явилось -- и какое лицо! Марья Сергѣевна посмотрѣла на дочь какъ-то испуганно. Именно это "лицо" придало ей и рѣшимость, и силу для объясненія. Люба, въ своемъ домашнемъ шерстяномъ платьѣ, сегодня была почти красавицей. Правильное русское лицо дышало утренней свѣжестью, глаза казались темнѣе, небрежно зачесанные русые волосы открывали красивый бѣлый лобъ; дѣтская полнота подбородка и мягкій носикъ, покрытый чуть замѣтными крапинками веснушекъ, придавали ей особенную миловидность. Марья Сергѣевна остановилась въ дверяхъ, чтобы перевести духъ. Люба сдѣлала движеніе подняться, но мать предупредила ее и жестомъ попросила остаться на томъ же мѣстѣ. Ей вдругъ показалось во взглядѣ дочери какое-то враждебное выраженіе. Это ее на мгновеніе смутило, и она только чувствовала, что забыла всѣ тѣ слова, съ которыми шла вотъ въ эту столовую.
-- Люба, мнѣ нужно поговорить съ тобой серьезно...-- начала, наконецъ, Марья Сергѣевна, машинально поправляя волосы.-- Дѣло въ томъ, что все случилось такъ неожиданно...
Бѣлый лобъ Любы нахмурился. Она высвободила руку изъ-подъ стола и вызывающе взглянула на мать, ожидая цѣлаго потока "жалкихъ" материнскихъ словъ. Кажется, все просто и ясно -- такъ нѣтъ, нужно душу тянуть изъ живого человѣка.
-- Только одно условіе, мама: нельзя ли поскорѣе...-- нетерпѣливо отвѣтила Люба, облокачиваясь на столъ.-- Я вообще не понимаю, мама, что вы имѣете противъ Сергѣя Петровича?..
-- Я о немъ ничего не говорю, моя дорогая... Для насъ онъ приличный молодой человѣкъ, и только. Разъ, мы принимали его въ своемъ домѣ, слѣдовательно, должны были разсчитывать на извѣстныя послѣдствія... Однимъ словомъ, дѣло сейчасъ не о немъ...
Люба облегченно вздохнула и посмотрѣла на мать благодарными глазами. Милая мама, какъ она встревожена!-- и все только потому, что не знаетъ, какой хорошій человѣкъ Сергѣй Петровичъ и какъ онъ любитъ ее, Любу. Да вотъ и онъ, лёгокъ на поминѣ... Въ передней раздался знакомый звоновъ, а затѣмъ послышался голосъ Николая Яковлевича. Чуткое ухо Любы ловило знакомые звуки, и невольная радостная улыбка освѣтила ея лицо. Вѣдь онъ тутъ, Сережа, а мама продолжаетъ дѣлать свое постное лицо. Ахъ, какая она миленькая и какая смѣшная!.. Марья Сергѣевна тоже прислушивалась въ шуму, доносившемуся изъ гостиной. Она различала мужскіе тяжелые шаги и какое-то мычанье мужа, который, по своему обыкновенію, мямлилъ и не говорилъ сразу, что было нужно сказать. Этотъ несносный Николай Яковлевичъ всегда такъ, и еще что-нибудь навѣрное напортитъ.
-- Мама, я жду...
Въ переводѣ это значило, что Люба сгорала отъ нетерпѣнія поскорѣе выскочить въ гостиную, чтобы увидѣть "своего" Сергѣя Петровича. Марью Сергѣевну точно что кольнуло въ сердце: прежней Любы не было, а передъ ней сидѣла совсѣмъ другая дѣвушка... Да, другая и чужая.
-- Мы сами виноваты, Люба, что раньше не предупредили тебя,-- заговорила Марья Сергѣевна, возвращаясь къ своему печально-торжественному тону.-- Да, это было несправедливо -- оставлять тебя въ невѣденіи, но когда ты будешь взрослой женщиной, то поймешь наши чувства... Едва ли кто-нибудь осудитъ насъ за это, но бываютъ особенныя положенія... Ты принесла намъ, Люба, такое счастье, такое счастье...
Крупныя слезы такъ и покатились по лицу Марьи Сергѣевны. Она теперь ненавидѣла себя за то, что никакъ не можетъ произнести рокового слова. Люба вдругъ присмирѣла и смотрѣла на нее испуганными глазами. Что такое случилось?.. Можетъ быть, что-нибудь наговорили про Сережу? Но, нѣтъ, ему стоитъ войти, взглянуть, заговорить, чтобы каждый сразу увидѣлъ, какая это чистая и прекрасная душа. Это сомнѣніе смѣнилось такой увѣренностью, что Люба опять посмотрѣла на мать и только пожала плечами.
-- Видишь ли, голубчикъ...-- заговорила Марья Сергѣевна, собирая все свое присутствіе духа.-- Нужно тебѣ сказать... дѣло въ томъ, что.. Однимъ словомъ, ты -- не наша дочь... да.
Люба поднялась и посмотрѣла на мать остановившимися, непонимавшими глазами. Лицо сразу поблѣднѣло, и бѣлая рука крѣпко ухватилась за ручку стула, точно въ ней заключалось все спасеніе.
-- Не... не... какъ не ваша?-- медленно спросила дѣвушка, чувствуя, что вся комната начинаетъ двигаться около нея.-- Что это значитъ?.. Я... я... я не понимаю...
-- Голубчикъ, не волнуйся... Я все разскажу тебѣ по порядку. Если хочешь, такъ ты гораздо больше наша дочь, чѣмъ еслибы я тебя родила... Наконецъ, для дѣвушки это и не важно, какую она фамилію носитъ, потому что всегда можетъ ее перемѣнить на другую.
-- Мама, мама... Я ничего не хочу знать! не хочу ничего слушать!.. Я твоя... всегда твоя!..-- лепетала Люба, какъ-то по-дѣтски протягивая руки впередъ.-- Къ чему ты мнѣ все это говоришь?.. Я не хочу знать ничего... Мама, мама...
Марья Сергѣевна только теперь поняла, какъ нетактично повела дѣло. А Люба лежала у нея на плечѣ, цѣловала ея лицо, шею, руки и не давала говорить дальше. Въ первоначальной редакціи объясненіе съ Любой предполагалось въ другой формѣ: Марья Сергѣевна должна была разсказать аналогичный случай съ другой дѣвушкой, узнающей наканунѣ замужства, что она не настоящая дочь, и, уже судя по произведенному впечатлѣнію, открыть ей горькую истину. А языкъ сказалъ совершенно иначе... Ахъ, какъ это глупо, глупо и еще разъ глупо!.. Бѣдная дѣвочка такъ страдаетъ...
Усадивъ Любу на стулъ и давъ время ей немного оправиться, Марья Сергѣевна приступила въ печальному разсказу. Дѣвушка слушала ее съ изступленнымъ вниманіемъ и чувствовала, какъ каждое слово падало на ея голову холодной каплей воды. Въ теченіе рокового часа разрушено было все прошлое, все настоящее и все будущее. Люба не плакала, а только судорожно набирала въ грудь воздуха и время отъ времени обводила комнату глазами, точно хотѣла убѣдиться, что все это сонъ, бредъ, галлюцинація.
-- Я была такъ несчастна тогда... такъ убита...-- разсказывала Марья Сергѣевна, опустивъ голову.-- Нѣсколько разъ у меня даже являлась мысль о самоубійствѣ... Но Господь услышалъ мои слезы, мое одинокое горе и послалъ мнѣ тебя, моя крошка: ты принесла намъ счастье и любовь.
Николай Яковлевичъ нѣсколько разъ подходилъ на цыпочкахъ въ затворенной двери въ столовую и даже конвульсивно улыбнулся: слышался голосъ одной Марьи Сергѣевны, а Люба молчала. Ну, что же, немного поплачетъ, и тому дѣлу конецъ. На молодомъ тѣлѣ и не это изнашивается, а тутъ и утѣшитель на-лицо... Вонъ какимъ орломъ похаживаетъ Сергѣй-то Петровичъ! Въ сущности, Николай Яковлевичъ смалодушествовалъ и никакихъ серьезныхъ объясненій съ будущимъ зятемъ не имѣлъ. Онъ оправдывалъ себя тѣмъ, что пусть сначала мать переговоритъ съ Любой, а потомъ... Не все ли равно Сергѣю Петровичу, какая фамилія у Любы?.. Въ сущности, смѣшно было поднимать всю эту кутерьму.
Совѣщанія матери и дочери кончились совершенно неожиданно. Марья Сергѣевна вышла изъ столовой такая блѣдная и разстроенная, молча поздоровалась съ Шерстневымъ и заявила, что Люба не можетъ сегодня выйти. Шерстневъ, въ свою очередь, только развелъ руками. Что сей сонъ значитъ? Это былъ приличной наружности молодой человѣкъ, прилично одѣтый, съ приличными манерами. Бѣлокурая пушистая бородка придавала ему преждевременно солидный видъ.
-- Какъ же такъ?-- повторялъ онъ, пощипывая бородку: -- надѣюсь, болѣзнь не опасная?..
Въ этотъ моментъ въ дверяхъ гостиной показалась Люба, точно привидѣніе. Она обвела всѣхъ глазами и проговорила:
-- Сергѣй Петровичъ, я беру свое слово назадъ, потому что... потому что...
Она не договорила, закрыла лицо руками и такъ же быстро исчезла, какъ появилась.
Вотъ о чемъ разсказала Любѣ Марья Сергѣевна.
Она вышла замужъ очень молодой, всего шестнадцати лѣтъ, и первые годы была очень счастлива. Николай Яковлевичъ былъ тоже молодъ, и это молодое счастье неслось стрѣлой. Женились они по любви, и счастью не предвидѣлось конца. У Николая Яковлевича было свое небольшое состояніе, хорошая служба и вообще совершенно обезпеченное положеніе, такъ что нужда ни разу не постучалась въ дверь счастливаго дома. Такъ прошелъ и годъ, и другой, и третій. Впереди было тоже счастье. Всѣ знакомые любовались примѣрной парочкой и говорили: "вотъ какъ нужно жить". Да, все это было, и все это прошло. Безпричинное молодое счастье разсѣялось, какъ утренній туманъ. Какъ это случилось -- Марья Сергѣевна до сихъ поръ не могла дать себѣ опредѣленнаго отчета. Молодое счастье разрушалось день за днемъ незамѣтно, какъ берегъ, подмываемый водой. Серьезныхъ причинъ никакихъ не было. Марья Сергѣевна не могла упрекнуть себя ни въ чемъ, да и Николай Яковлевичъ былъ по натурѣ не злой и не испорченный человѣкъ. Можетъ быть, какъ всѣ счастливые люди, онъ не хотѣлъ замѣчать своего счастья; можетъ быть, это безоблачное счастье придало ему излишнюю самоувѣренность, просто надоѣло наконецъ... Вѣдь здоровые люди не чувствуютъ своего здоровья, пока здоровы, и часто разрушаютъ его самымъ добросовѣстнымъ образомъ. Такъ было и тутъ... Началось съ того, что Николай Яковлевичъ замѣтно сталъ скучать дома и искалъ развлеченій. Появились новые знакомые, которыхъ Марья Сергѣевна принимала только для мужа; затѣмъ Николай Яковлевичъ началъ исчезать изъ дома. Ахъ, какъ это было ужасно! Днемъ онъ на службѣ, а какъ только наступитъ вечеръ... Нѣтъ, это была медленная пытка, отравлявшая жизнь капля за каплей. Марья Сергѣевна видѣла, какъ мужъ бѣжалъ изъ дому, и ничего не могла подѣлать. Силой милому не быть... Она даже не старалась удержать мужа, потому что это не привело бы ни къ чему.
Разъ -- этому мѣшала ея собственная женская гордость, а второе -- она не желала показаться смѣшной и лишней въ собственныхъ глазахъ. Какое это ужасное слово: лишній человѣкъ, т.-е. человѣкъ, который никому ненуженъ и отъ котораго бѣгутъ, какъ отъ чумы. Затѣмъ, изъ чувства той же гордости Марья Сергѣевна не только никому не жаловалась на свое положеніе, но самымъ тщательнымъ образомъ скрывала его и отъ родныхъ, и отъ самыхъ близкихъ знакомыхъ. Если счастье брызжетъ у всѣхъ на глазахъ всѣми цвѣтами радуги, то горе прячется по темнымъ угламъ и боится свѣта. По внѣшности Марья Сергѣевна продолжала разыгрывать роль счастливой женщины даже передъ самой собой,-- она по натурѣ не выносила вѣчно хныкающихъ, слезливыхъ "бабъ", которыя тащатъ въ люди всѣ свои домашнія дрязги, непріятности и огорченія. Это всегда ее возмущало, и она не желала повторить своимъ примѣромъ одну изъ такихъ жалкихъ женъ. Счастье такъ счастье, горе такъ горе, но и счастье, и горе -- у себя дома, скрытыя отъ каждаго посторонняго глаза, какъ дорогая могила.
Этотъ женскій героизмъ доходилъ до того, что Марья Сергѣевна со спокойнымъ лицомъ сама совѣтовала мужу, чтобы онъ ѣхалъ вечеромъ въ клубъ или куда-нибудь къ знакомымъ.
-- Тебѣ тамъ будетъ весело, Nicolas,-- прибавляла она съ веселой улыбкой.
-- Да... гм... А какъ же ты, Маня?.. Тебѣ скучно одной сидѣть дома,-- говорилъ Николай Яковлевичъ для формы, испытующе глядя на жену.
-- Я? О, пожалуйста, обо мнѣ не безпокойся... У меня есть и свои домашнія дѣла, и чтеніе. Однимъ словомъ, я не буду скучать...
Николай Яковлевичъ, конечно, чувствовалъ всю эту самоотверженную ложь, но старался увѣрить себя, что это чистая монета, потому что хотѣлъ этому вѣрить. Онъ каждый разъ вздыхалъ свободно, когда выходилъ изъ дома, и сразу веселѣлъ, какъ всѣ легкомысленные люди. Конечно, женѣ скучно сидѣть одной, да вѣдь и онъ не сидѣлка... Наконецъ, всѣ другіе такъ же дѣлаютъ, и тутъ рѣшительно ничего дурного нѣтъ. А тамъ веселая мужская компанія, разговоры, карты, холостые ужины и выпивки. Домой Николай Яковлевичъ частенько возвращался на-веселѣ, и когда бы онъ ни вернулся, всегда повторялась одна и та же исторія: окна въ спальнѣ жены были освѣщены. Она никакъ не могла усвоить себѣ прекрасную привычку другихъ женъ, которыя мирно спали. Эти освѣщенныя окна разъ поднимали въ душѣ Николая Яковлевича тяжелое чувство, точно живой упрекъ, та неумирающая совѣсть, которая подаетъ свой неподкупный голосъ даже и въ дупгѣ отъявленнаго бездѣльника. Рѣшительно, эти освѣщенныя окна отравляли жизнь, и Николай Яковлевичъ входилъ въ спальню жены хмурый и раздраженный. Онъ впередъ былъ готовъ отвѣтить на ея упреки и жалобы. Въ немъ кипѣла жажда сказать ей что-нибудь непріятное, обидное. Это было странное чувство, испытываемое только виноватыми людьми, желающими оправдаться во что бы то ни стало. Иногда Николай Яковлевичъ начиналъ придираться въ женѣ.
-- Отчего ты не спишь?
-- Не хочется... Я читала.
Николай Яковлевичъ дѣлалъ нетерпѣливое движеніе: жена явно лгала. Да... она просто хотѣла сдѣлать ему непріятность: пусть, молъ, смотритъ и казнится, какая она несчастная женщина. Эта мысль возмущала его. Къ чему эта комедія?..
-- Ты желаешь, Маня, аффишировать свое одиночество...-- ядовито говорилъ Николай Яковлевичъ, улыбаясь.-- Всѣ знакомые, которые ѣдутъ по улицѣ, будутъ думать: "Бѣдная Марья Сергѣевна опять одна, а муженекъ шляется по клубамъ... Бѣдняжка, напрасно она его ждетъ!" Что-жъ, ты достигаешь своей цѣли и прекрасно разыгрываешь роль несчастной жертвы.
-- Не могу же я лежать съ закрытыми глазами, когда мнѣ не хочется спать!..
-- А какъ же другія женщины?.. Впрочемъ, всѣ бабы цѣпляются за своихъ мужей, какъ репей... Отчего, напримѣръ, ты ее хочешь бывать въ обществѣ? Завела бы такихъ знакомыхъ женщинъ, съ которыми не было бы скучно... Наконецъ, у насъ столько знакомыхъ, и всѣ спрашиваютъ про тебя: "Что Марья Сергѣевна? Отчего не видно Марьи Сергѣевны?" Въ переводѣ это значатъ: "ахъ, какой вы бездѣльникъ, Николай Яковлевичъ"...-- Развѣ я не понимаю? Сдѣлай милость, все вижу насквозь...
Марья Сергѣевна собирала всѣ силы, чтобы выдержать характеръ и не наговорить въ свою очередь ему непріятныхъ вещей. Но иногда она не могла выдерживать, и происходили горячія сцены, тѣ гадкія, обидныя домашнія сцены, когда стороны начинаютъ осыпать другъ друга упреками, жалкими словами, оскорбленіями и обвиненіями въ самыхъ ужасныхъ вещахъ. Чѣмъ нелѣпѣе и чудовищнѣе были оскорбленія, тѣмъ они быстрѣе пускались въ ходъ и сейчасъ же вызывали отвѣтный взрывъ. Такая сцена заканчивалась для Марьи Сергѣевны горькими слезами, а Николай Яковлевичъ бѣгалъ по комнатѣ, какъ сумасшедшій, размахивалъ руками и хриплымъ голосомъ выкрикивалъ какое-нибудь новое проклятіе. Какіе они были жалкіе, когда такая сцена наконецъ кончалась! Не было даже того хорошаго и здороваго стыда, который наступаетъ послѣ сдѣланной несправедливости, а оставалось какое-то мертвое чувство озлобленія, точно самое сердце ржавѣло въ этихъ несчастныхъ домашнихъ сценахъ.
Было нѣсколько такихъ сценъ, которыя заканчивались тѣмъ, что Николай Яковлевичъ убѣгалъ изъ дому. Марья Сергѣевна оставалась одна, уничтоженная, жалкая, несчастная. Ей некуда было бѣжать, и она начинала думать о смерти. Вѣдь умираютъ другіе люди, молодые, любимые, счастливые, а она должна жить,-- если можно назвать жизнью это жалкое прозябаніе. Да, хорошо умереть именно тогда, когда человѣкъ еще не развалина, а въ полныхъ силахъ. Тотъ же Николай одумался бы и пожалѣлъ ее... Онъ сталъ бы горько раскаяваться и оплакивать свою несправедливость, а она лежала бы въ могилѣ такая молодая, съ неизжитымъ запасомъ силъ. Мысль о смерти все чаще и чаще приходила въ голову Марьи Сергѣевны, и ей нравилось останавливаться на ней. Это было послѣднее возмездіе за короткое счастье... Она часто видѣла себя именно въ гробу и горько оплакивала свою испорченную молодую жизнь...
Въ семьяхъ счастье, какъ и здоровье, накопляется золотниками, а уходитъ пудами. Домъ, охваченный несчастіемъ, является могилой, съ той разницей, что тутъ каждая вещь, каждая мелочь -- напоминаетъ краткія мгновенія улетѣвшаго счастья. Именно съ такимъ чувствомъ ходила по своимъ комнатамъ Марья Сергѣевна, точно покойникъ, вставшій изъ могилы, по своему кладбищу. Душа отлетѣла, оставалась одна мертвая форма, никому ненужная форма, которая держалась чисто механически. Не было того внутренняго свѣта, который живилъ и согрѣвалъ всю эту мертвую обстановку, любимыя вещи, этихъ нѣмыхъ свидѣтелей улетѣвшаго счастья. Женщина вся -- въ этой обстановкѣ своего гнѣзда; слѣдъ ея руки остается на каждой мелочи; ея вкусы, мысли, желанія отливаются въ эти домашнія вещи... И вдругъ все это мертво, все это чужое, ненужное, почти враждебное, и отъ всего вѣетъ холодомъ смерти. Вѣдь любовь не возвращается, какъ не возвращается жизнь, и только чудо можетъ воскресить мертваго человѣка. По цѣлымъ часамъ Марья Сергѣевна молилась передъ образкомъ, благословеніемъ матери, и со слезами просила Матерь Божію заступить, спасти и помиловать. Божественная кротость глядѣла на нее, и тихое спокойствіе на время осѣняло ее... Незримо творилось великое чудо молитвы, и оно спасало приходившую въ отчаяніе душу; но Марья Сергѣевна не всегда могла молиться, а молитва вынужденная не давала успокоенія. Ахъ, какое это было ужасное чувство, когда душа пустѣла и покрывалась мракомъ!..
Оставаясь одна, Марья Сергѣевна часто думала о томъ, что за человѣкъ Николай Яковлевичъ, и что за причина ихъ семейнаго разлада. Ее каждый разъ огорчала одна и та же мысль, именно, что Николай Яковлевичъ человѣкъ хорошій, и всѣ знакомые его любили. Глядя на него со стороны, она сказала бы то же самое: хорошій человѣкъ,-- и только. Посторонніе люди всегда справедливѣе. Да, хорошій... Конечно, онъ не геній и нисколько не виноватъ, что порохъ изобрѣтенъ до него. Немножко безхарактерный, немножко легкомысленный, немножко самонадѣянный, но вѣдь всѣ мужчины одинаковы. У него было даже то, что называется "семейной шишкой". И вдругъ, вотъ этотъ самый хорошій человѣкъ бѣгаетъ изъ своего дома, ему скучно дома; у себя дома онъ -- какъ мертвый... Въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи чувствовалось именно это омертвѣніе. А гдѣ причины? Марья Сергѣевна со строгостью слѣдователя разбирала всю свою жизнь, свой характеръ, наружность и не находила объясненія охлажденію мужа. Вѣдь она-то все та же... Ей часто хотѣлось сказать именно такую фразу:-- "Nicolas, вѣдь я все та же, твоя Маня"... Но роковыя слова замирали на губахъ, а вмѣсто нихъ получался безжалостный выводъ, что какъ много есть людей, прекрасныхъ въ отдѣльности и несчастныхъ вмѣстѣ. Отсюда прямое заключеніе: необходимо разойтись, пока не случилось чего-нибудь худшаго, чего нельзя и поправить. Да, разойтись... Сколько ныньче такихъ соломенныхъ вдовъ и соломенныхъ вдовцовъ! Нѣкоторые опять находятъ новое счастье... Одна мысль объ этомъ леденила мозгъ Марьи Сергѣевны своей чудовищностью: она даже не могла представить себѣ другого мужчину, который замѣнилъ бы ей Nicolas, того Nicolas, который былъ неразрывной частью ея самой, лучшей ея частью. Она часто думала о томъ, что еслибы онъ умеръ... Нѣтъ, она свято пронесла бы свое горе, свое одиночество, свои слезы, и въ ея душу закрадывалось преступное желаніе, чтобы мужъ умеръ. О, тогда онъ былъ бы весь ея; она оплакивала бы его, молилась бы за него, и ничто, ничто не вырвало бы его изъ ея объятій! Вѣдь смерть заставила бы забыть всѣ обиды, всю горечь жизни, всѣ оскорбленія. Она опять любила бы его, и ея сердце было бы его могилой. Но всѣ эти мысли и чувства разлетались, какъ дымъ, предъ дѣйствительностью...
А худшее, горшее било впереди.
Марья Сергѣевна со страхомъ ожидала того рокового дня, когда у нея явится счастливая соперница. Вѣдь это должно была случиться, это было неизбѣжно... Она инстинктивно готовилась къ этой мысли, сверлившей ея мозгъ. Въ несчастіяхъ есть своя логика, своя послѣдовательность и своя неизбѣжность. Она не слѣдила за мужемъ, какъ это дѣлаютъ другія женщины, не выспрашивала, не допытывалась. Къ чему? Когда знакомыя въ ея присутствіи дѣлали какой-нибудь нескромный намекъ или начинали говорить между строкъ, она сейчасъ же уходила. Nicolas можетъ, конечно, ошибаться и дѣлать глупости, какъ всѣ другіе люди, но для нея онъ оставался все тѣмъ же, нѣтъ!-- еще болѣе дорогимъ и любимымъ. Она насильно вызывала образы недавняго счастья, шептала слова недавней любви, и этими сухими осенними листьями покрывалась свѣжая, еще неостывшая могила. Чужая рука не должна была касаться до ея горя... Да, они несчастна, но несчастна про себя.
Случилось, наконецъ, и послѣднее -- страшное, что проходила раньше только въ воображеніи. Марья Сергѣевна это почувствовала всѣмъ своимъ существомъ, когда мужъ посмотрѣлъ на нее виноватыми глазами. Бе охватилъ физическій ужасъ, отвращеніе, гордое негодованіе. Ей не нужно было словъ, когда все такъ было ясно. Есть такія вещи, которыя не называются словами, потому что для такихъ вещей нѣтъ подходящихъ словъ. Она не желала даже знать, кто ея счастливая соперница. Не все лк равно, кто она?.. Вотъ эти любимые глаза смотрѣли на нее, эти руки протягивались въ ней, эти губы прошептали первыя преступныя слова, и все чистое, все святое, было смято, уничтожено и загрязнено. И слезъ больше не было... Не было и сценъ. Напротивъ, Nicolas какъ-то притихъ и старался быть даже ласковымъ. Ахъ, какая обидная ласковость!-- точно свѣтъ холоднаго осенняго солнца, который потерялъ свою живую теплоту. Не нужно, ничего не нужно... Какъ онъ не понимаетъ, что она все знаетъ... все!.. Раньше была несчастная женщина, а теперь обманутая... Да, обманутая, поруганная и гордая своимъ погибшимъ счастьемъ. Вѣдь она такъ не сдѣлаетъ, она не можетъ, такъ сдѣлать... И у Nicolas такой потерянный видъ. Онъ не нашелъ своего второго счастья и тоже мучится.
Если раньше время тянулось съ убійственной медленностью, то теперь оно полетѣло стрѣлой. Первое смущеніе Nicolas смѣнилось тѣмъ фатальнымъ чувствомъ, которое испытываетъ человѣкъ, отбитый волной отъ родного берега. Страшенъ былъ первый шагъ, а тамъ безбрежное открытое море, море порока и жалкихъ увлеченій. Скоро получено было письмо: Марья Сергѣевна узнала его по конверту, по женскому почерку, но не распечатала изъ гордости, а сама передала въ руки мужу.
-- Это, кажется, тебѣ, Nicolas...
Нужно было видѣть смущеніе попавшагося Николая Яковлевича, какъ онъ торопливо сунулъ письмо въ карманъ.
-- Что же ты его не прочитаешь?-- замѣтила Марья Сергѣевна.-- Можетъ быть какое-нибудь дѣловое письмо...
-- Нѣтъ... такъ... т.-е. вздоръ.
Марья Сергѣевна опустила глаза и покраснѣла за мужа. У него еще оставался маленькій стыдъ, послѣдній отблескъ совѣсти, и ей сдѣлалось даже его жаль.
Скоро она увидѣла ее собственными глазами. Это было въ концертѣ. Марья Сергѣевна любила музыку. Въ ней она находила пѣвучія иллюстраціи къ собственнымъ мукамъ. Тотъ таинственный міръ тончайшихъ ощущеній и смутныхъ мыслей, предъ которыми безсильно было слово, облекался здѣсь въ такія изящныя звуковыя формы. Наболѣвшее сердце находило отвѣтъ, аккорды плакали и звали въ невѣдомую даль. Марья Сергѣевна проводила нѣсколько часовъ въ какомъ-то сладкомъ забытьѣ и чувствовала себя лучше, чище, бодрѣе. Все временное, горькое, обидное стряхивалось, замѣнялось чувствомъ полноты и неумирающей поэзіи. Таинственнымъ путемъ это горе и слезы точно переплавлялись во что-то такое хорошее и новое. Именно въ такомъ настроеніи находилась Марья Сергѣевна, когда ей указали во второмъ ряду креселъ молодую бѣлокурую даму съ близорукими глазами. Это была она, да, та самая, которая написала Nicolas письмо. Ужаснаго въ ней Марья Сергѣевна ничего не нашла и могла только удивляться вкусу Nicolas.
-- Докторша,-- рекомендовала ее одна старая знакомая.-- У нея молодой мужъ, но это не мѣшаетъ ей быть "пріятной во всѣхъ отношеніяхъ". И что въ ней нашелъ Nicolas?.. Моль какая-то... Бѣлобрысая, рыхлая...
Марья Сергѣевна уѣхала сейчасъ же домой, потому что не могла видѣть этой дамы, пріятной во всѣхъ отношеніяхъ. Ей было и больно, и гадко, а воображеніе рисовало рядъ самыхъ обидныхъ картинъ. Вотъ эта ничтожная, пухлая тварь растоптала ея счастье... Нѣтъ, этого слишкомъ много для нея: она донашивала призракъ этого счастья, какъ донашиваютъ старое платье. Больше Марья Сергѣевна ничего не хотѣла знать о докторшѣ: что она такое, что за человѣкъ ея мужъ, что могло понравиться въ ней Nicolas. Нѣтъ, не надо, ничего не надо...
Въ слѣдующій разъ Марья Сергѣевна встрѣтила роковую докторшу на улицѣ. Та, очевидно, узнала ее и вскинула свои сѣрые глаза съ торжествующимъ любопытствомъ. Да, она торжествовала свое паденіе, и Марьѣ Сергѣевнѣ хотѣлось ей крикнуть: "Меѣ жаль васъ, пріятная дама... да. Я обманута, но я чистая, а вы даже не имѣете права смотрѣть мнѣ прямо въ глаза". Затѣмъ, эта докторша не знаетъ той простой истины, что она является для Nicolas только первой ступенькой въ лѣстницѣ грядущихъ радостей. Такія связи слишкомъ непрочны...
И дѣйствительно, не прошло мѣсяца, какъ опять получилось письмо на имя Nicolas, написанное тѣмъ же женскимъ почеркомъ, но уже написанное впопыхахъ, прыгающими буквами. Оно, очевидно, было разсчитано на скандалъ: пусть жена прочитаетъ и полюбуется... Но Марья Сергѣевна не взяла его даже въ руки. На слѣдующій день -- новое посланіе: адресъ былъ написанъ дрожавшей рукой, и строчки шли ломаной линіей. Ахъ, какъ отлично понимала Марья Сергѣевна содержаніе этихъ писемъ!.. Это была первая горячая размолвка, и Nicolas цѣлый вечеръ просидѣлъ дома. Затѣмъ, онъ видимо одумался, и третьяго письма не было. Счастье возстановилось, и блондинка торжествовала.
Но худшее было еще впереди. Марья Сергѣевна боялась полнаго нравственнаго паденія Nicolas, и оно случилось. Онъ началъ пить и возвращался домой только утромъ, измятый, грязный и упрямый упрямствомъ погибающаго человѣка. Онъ дошелъ до послѣднихъ ступенекъ той роковой лѣстницы, по которой поднимался и находилъ утѣшеніе въ ласкахъ продажныхъ женщинъ. Да, она это чувствовала и брезгливо вздрагивала, когда онъ входилъ въ ея комнату, внося съ собой атмосферу дешевенькаго разврата. У него больше не оставалось стыда, того стыда, который сдерживаетъ человѣка въ крайности. Nicolas прошелъ роковую границу и плылъ по теченію, очертя голову.
-- Nicolas, что ты дѣлаешь?-- вырвалось однажды у Мары Сергѣевны.
-- Я? Не больше того, что ты предполагаешь... А впрочемъ, все равно, мы не поймемъ другъ друга.
Онъ смотрѣлъ на нее такими безсовѣстными глазами, что ей сдѣлалось страшно: такіе люди способны на все. А какія письма получались?! Отчаяніе сквозило въ каждой буквѣ, ревность, безсильныя женскія слезы, запоздавшій женскій стыдъ, глухая, безсильная злоба... Nicolas нарочно оставлялъ распечатанныя письма на своемъ письменномъ столѣ и только улыбался, нехорошо улыбался, какъ сытый звѣрь, который рветъ живое мясо только для собственнаго удовольствія. Марья Сергѣевна теперь ненавидѣла его вдвойнѣ, какъ гадину. О, да, она еще могла понять увлеченія, ошибки, страсть, но этотъ холодный купленный развратъ возмущалъ ее до послѣдней степени. Больше ничего не оставалось. Она пробовала уговаривать мужа, плакала, умоляла, а онъ смѣялся и говорилъ съ цинической улыбкой:
-- У женщинъ одинъ общій недостатокъ: онѣ ужасно походятъ одна на другую и повторяются даже въ недостаткахъ. Понимаешь, мнѣ это надоѣло...
-- Я понимаю одно, что мнѣ слѣдовало давно уйти... Да...
-- Ну, вотъ, теперь всѣ женщины именно такъ разсуждаютъ, но это, матушка, просто банально... Сотни такихъ ушедшихъ отъ своихъ мужей, женщинъ, и всѣ онѣ похожи одна на другую до тошноты.
-- Nicolas, что ты говоришь?.. Опомнись... Есть, наконецъ, совѣсть... правда...
-- Можетъ быть... Но есть также и скука выслушивать жалкія слова.
Блондинка оказалась гораздо энергичнѣе, чѣмъ можно было предполагать, и съумѣла отмстить. Она не остановилась даже передъ тѣмъ, что разсказала все мужу. Докторъ Мѣшковъ принадлежалъ въ типу тружениковъ. Онъ вѣчно корпѣлъ у себя въ больницѣ или разъѣзжалъ по больнымъ. Болѣзненный по натурѣ, тихій и любящій, онъ не повѣрилъ женѣ въ первую минуту, принявъ ея признаніе за галлюцинацію. Развѣ можно обмануть любящаго человѣка?.. Онъ отказывался понять подобный фактъ и уѣхалъ по больнымъ съ обычной аккуратностью. Ни сценъ, ни упрековъ, ни жалкихъ словъ... Что онъ переживалъ въ теченіе нѣсколькихъ дней -- никто не зналъ, а закончилось все катастрофой. Докторъ дождался Николая Яковлевича на подъѣздѣ клуба и въ упоръ выстрѣлилъ въ него изъ револьвера.
-- Подлецъ...-- спокойно замѣтилъ онъ, бросая оружіе.
Воспользовавшись суматохой, докторъ отправился прямо къ Марьѣ Сергѣевнѣ, съ которой былъ немного знакомъ, и такъ же спокойно заявилъ, что убилъ Николая Яковлевича.
-- ...Потому что онъ былъ большимъ негодяемъ... да,-- объяснилъ онъ съ рѣшительнымъ видомъ.-- Если я предъ кѣмъ виноватъ, такъ предъ вами, Марья Сергѣевна...
Съ Марьей Сергѣевной сдѣлалось дурно, и доктору пришлось походить за ней, какъ за паціенткой.
Николай Яковлевичъ совсѣмъ не былъ убитъ, а только раненъ, да и раненъ легко. Первое слово, которое онъ сказалъ, придя въ себя, было: "домой"... А дома онъ встрѣтилъ своего врага, ухаживавшаго за его женой. Марья Сергѣевна вскрикнула отъ радости, когда увидѣла мужа живымъ. Она сама уложила его въ постель, сама осмотрѣла прострѣленную руку и легкую рану въ боку -- пуля скользнула по ребру, обмыла обѣ раны и сдѣлала перевязку. Чужіе люди были удалены. Мужъ и жена очутились снова въ самомъ неловкомъ положеніи: сознаніе опасности сблизило ихъ на одно мгновеніе, а теперь обоимъ сдѣлалось совѣстно именно за этотъ сердечный порывъ.
-- Это какая-то комедія...-- ворчалъ Николай Яковлевичъ.-- Развѣ такъ стрѣляютъ порядочные люди?.. Теперь глаза никуда нельзя будетъ показать... И вдобавокъ, я ужасно струсилъ: дрянно такъ струсилъ... запищалъ... Вообще, была картина!..
А въ кухнѣ въ это время сидѣла бѣлокурая женщина и горько плакала. Она прибѣжала въ отчаяніи, плохо сознавая, что дѣлаетъ. Кухарка Агаѳья едва успѣла загородить ей дорогу въ столовую.
-- Што вы, сударыня... Разѣ полагается въ этакое время стороннему человѣку врываться?..
-- Онъ будетъ живъ? да?..-- повторяла несчастная въ сотый разъ.-- Ты меня обманываешь... Мнѣ только одинъ разъ взглянуть на него... хоть издали!
-- Никакъ невозможно, потому что тамъ сама барыня... Не таковское дѣло. А Николаю Яковлевичу впередъ наука... Отлились барынины-то слезы.
Бѣлокурая женщина плакала и ломала руки. Потомъ кухарка Агаѳья опять ее видѣла, какъ она вечеромъ бродила по тротуару и заглядывала въ окна. Оглашенная какая-то... Ничего не оставалось, какъ доложить самой барынѣ: ихнее дѣло, господское.
-- Та птаха-то, Марья Сергѣевна, значитъ, тутъ...-- шопотомъ сообщала Агаѳья, вызвавъ барыню въ кухню.-- Набѣжала давѣ, какъ оглашенная, ну, да я ее заворотила... А теперь по тротувару расхаживаетъ, какъ стѣнь...
Марья Сергѣевна видѣла въ окно эту женщину, какъ она два раза прошла мимо, жадными глазами вглядываясь въ окна. Она дѣйствительно походила на тѣнь... Что было нужно этой нелѣпой женщинѣ?.. Докторъ Мѣшковъ разсказалъ Марьѣ Сергѣевнѣ, какъ все вышло, и Марья Сергѣевна теперь отказывалась понять поведеніе этой взбалмошной особы.
А Николай Яковлевичъ лежалъ въ своемъ кабинетѣ, на широкомъ диванѣ, ничего не подозрѣвая. Его вдругъ охватила жажда раскаянія, желаніе исповѣдаться и выложить всю душу.
-- Меня стоило застрѣлить, какъ собаку,-- говорилъ онъ съ горькой усмѣшкой.-- Да, я негодяй, мерзавецъ.
Какъ Марья Сергѣевна ни удерживала, но Николай Яковлевичъ разсказалъ отъ начала до конца всѣ свои похожденія. Онъ самъ теперь возмущался, негодовалъ и презиралъ себя...
-- Маня, голубка, я недостоинъ прикоснуться къ твоему мизинцу... да. Я весь -- одна грязь и развратъ...
-- Какъ это вышло все, Nicolas, какъ это могло случиться? Кто, наконецъ, виноватъ?..
-- Виновата моя гнилая натуришка, и никто больше... Эта жажда разнообразія, пикантныя ощущенія, туманъ легкихъ интрижекъ -- вотъ что мнѣ было нужно.
Ночью у Николая Яковлевича сдѣлалась лихорадка, сопровождаемая бредомъ. Онъ нѣсколько разъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на жену, очевидно не узнавая ее. Марья Сергѣевна сидѣла въ тѣни, чтобы не безпокоить больного.
-- Маня, ты здѣсь?-- шопотомъ спросилъ онъ, приподнимаясь на локтѣ.
-- Да... Хочешь пить?..
-- О, нѣтъ... Зачѣмъ ты здѣсь?.. Уходи, миленькая, оставь меня... Я -- проклятый человѣкъ. Да... Я заражаю своимъ дыханіемъ самый воздухъ, которымъ ты дышешь. Знаешь, Маня, я нѣсколько разъ думалъ, какъ было бы хорошо, еслибы... о, нѣтъ, уходи, уходи!.. Передъ тобой лежитъ гнусная гадина, которую нужно только раздавить, какъ гадину...
-- Nicolas, тебѣ вредно волноваться.
-- Ты чистая и не поймешь меня... Знаю одно, что я слишкомъ низко упалъ, чтобы подняться снова. Я безконечно уважаю тебя, но мнѣ скучно съ тобою!..
Это горячечное признаніе вызвало реакцію. Марья Сергѣевна бросилась въ мужу, осыпала его ласками, называла самыми нѣжными именами, какія даетъ одна любовь, и съ женскимъ героизмомъ во всемъ обвиняла себя. Это была отчаянная погоня за тѣнью счастья... О, да, она не умѣла во-время удержать его, не умѣла сдѣлаться интересной для него, не умѣла войти въ его вкусы и привычки. Этотъ эгоизмъ порядочныхъ людей и погубилъ его. Но этого больше не будетъ. Да, она теперь будетъ держать его въ рукахъ, она его не пуститъ отъ себя... Nicolas, милый, любимый Nicolas... Николай Яковлевичъ плакалъ и молча цѣловалъ руки жены и тугъ же заснулъ, точно растаялъ подъ этимъ горячимъ дыханіемъ пробудившагося счастья.
Такія сцены слишкомъ сильны, чтобы повторяться.
Николай Яковлевичъ быстро поправился. Рана оказалась самой незначительной. Маленькое неудобство заключалось только въ томъ, что нѣкоторое время пришлось носить раненую руку на повязкѣ. Какъ это дико, глупо и смѣшно: Николай Яковлевичъ Горлицынъ съ прострѣленной рукой!.. Странно, что онъ больше всего стыдился кухарки Агаѳьи и горничной Маши. Конечно, прислуга была на сторонѣ барыни и потихоньку, вѣроятно, посмѣивалась надъ нимъ.
Цѣлыхъ двѣ недѣли Николай Яковлевичъ высидѣлъ дома и никуда не показывался. Опять мелькнула счастливая пора... Марья Сергѣевна сразу ожила. Пуля доктора Мѣшкова дала ей жизнь, радость и покой. Если что ее тревожило, такъ это таинственная женская тѣнь, продолжавшая свои прогулки подъ окнами. Что ей нужно? Николай Яковлевичъ ничего не подозрѣвалъ, но Марья Сергѣевна чувствовала, что онъ начиналъ безпокоиться именно въ эти моменты,-- какъ будто существовало какое-то таинственное вліяніе, которое работало помимо сознанія и проникало черезъ стѣны и запертыя двери.
Потомъ... потомъ Николай Яковлевичъ совершенно поправился и черезъ два дня опять исчезъ изъ дому самымъ коварнымъ образомъ.
Это былъ такой ударъ, что Марья Сергѣевна чуть не сошла съ ума. Зачѣмъ нуженъ былъ еще этотъ обманъ?.. Она повѣрила страшному призраку вернувшагося счастья, и онъ обманулъ ее... Раньше она сжилась съ своимъ горемъ, одиночествомъ и позоромъ, а теперь должна была страдать въ сто разъ сильнѣе. Господи, за что же?.. Она умирала во второй разъ, умирала медленной и мучительной смертью, не чувствуя даже потребности сопротивляться.
Да, это было ужасное время, и тогда именно у Марьи Сергѣевны явилась мысль о самоубійствѣ. Въ первое мгновеніе она ужаснулась: живой человѣкъ, и вдругъ -- ничего. Пугала самая форма,-- именно, ей представлялся собственный окровавленный трупъ... медицинское вскрытіе... полиція... похороны самоубійцы. Вѣдь въ каждомъ нумерѣ любой газеты есть описаніе такихъ самоубійствъ, и Марья Сергѣевна вчитывалась въ нихъ съ жадностью. Она точно примѣривала каждый случай къ себѣ и находила съ ужасомъ такъ много общаго. "Въ смерти моей прошу никого не обвинять" -- и только. А за каждой такой стереотипной записочкой скрывалась какая-нибудь ужасная драма -- одна изъ тѣхъ драмъ, которая касалась только одного человѣка... Марья Сергѣевна завидовала этимъ рѣшительнымъ людямъ, которые собственной волей нашли себѣ вѣчный покой. Да, какое это святое слово: покой... Лежать тихо-тихо въ гробу, съ сложенными на груди руками, съ закрытыми глазами, и никакое горе не коснется этого покоя. Будутъ чередоваться времена года, будетъ каждое утро подниматься солнце, будетъ зеленѣть трава и бушевать снѣжная вьюга, прилетитъ крошечная птичка и, задыхаясь отъ своего маленькаго счастья, споетъ свою пѣсенку, а она будетъ лежать въ своей могилѣ, полная мертваго покоя.
Именно въ такомъ похоронномъ настроеніи Марья Сергѣевна стояла у окна въ гостиной и смотрѣла на дворъ, у того самаго окна, у котораго переживала теперь сватовство Любы. Былъ такой же осенній, дождливый день. Стекла отпотѣли, и по нимъ слезливыми струйками сбѣгала вода. Марья Сергѣевна по цѣлымъ часамъ простаивала почему-то именно у этого окна, когда ей дѣлалось особенно тяжело, и здѣсь въ тысячу первый разъ передумывала свои грустныя думы. Ненастный день гармонировалъ съ ея настроеніемъ, и въ самомъ воздухѣ, казалось, разлита была мертвая грусть. Весело зеленѣлъ одинъ тополь. Семнадцать лѣтъ тому назадъ, это было пышное дерево, настоящій зеленый богатырь. Марья Сергѣевна изъ своего окна видѣла и часть улицы, по которой тряслись крестьянскія телѣги и съ трескомъ проѣзжали городскіе экипажи. Куда эти люди могутъ ѣхать? что ихъ интересуетъ?.. Для нея міръ былъ закрытъ, и живые люди казались тѣнями, которыя проносились мимо нея безъ цѣли и смысла, какъ блуждающіе огоньки. Марья Сергѣевна даже вздрогнула, когда на дворъ въѣхалъ извозчичій экипажъ съ двумя сѣдоками. Ужъ не гости ли?.. Въ первую минуту она испугалась этой мысли, а потомъ успокоилась: пріѣхали, очевидно, новые квартиранты въ ихъ флигель. Кстати, этотъ флигель составлялъ настоящее наказаніе. Помѣщеніе было маленькое, всего двѣ небольшихъ комнаты съ кухней, и снимали его такіе маленькіе люди, которые рѣдко могли заплатить за квартиру. Это были мелкіе служащіе, какіе-то писаря, микроскопическіе чиновники, лишившіеся мѣста или отставные, и у всѣхъ была одна общая черта: всѣ пили водку, ссорились съ женами и устроивали болѣе или менѣе крупные скандалы. Спустя нѣкоторое время, имъ отказывали, чтобы пустить на ихъ мѣсто точно такихъ же субъектовъ. Это былъ совершенно особенный міръ, который Марья Сергѣевна видѣла только изъ своего окна и удивлялась, зачѣмъ живутъ эти отбросы, эти человѣческіе помои. Вотъ и теперь новые жильцы навѣрное повторятъ ту же вѣчную исторію... Сколько разъ она говорила своему мужу, чтобы просто запереть этотъ несчастный флигель и никого не пускать.
Новые квартиранты были совсѣмъ молодые люди. Онъ -- высокій, худощавый брюнетъ въ заношенномъ осеннемъ пальто и широкополой поповской шляпѣ, а она -- полная блондинка съ хорошенькимъ задорнымъ личикомъ. Ей очевидно не понравилась квартира, и она осталась на извозчикѣ, пославъ мужа осмотрѣть помѣщеніе еще разъ. Онъ покорно прошагалъ во флигель. Блондинка достала заношенный портмонэ и сунула извозчику какую-то мелочь. Нужно было видѣть то презрѣніе, съ какимъ извозчикъ взялъ эти деньги. Вся его фигура выражала одну уничтожающую мысль: "Тоже -- хорошіе господа называются"... Марьѣ Сергѣевнѣ вдругъ сдѣлалось совѣстно вотъ за эту молоденькую женщину, которая, вѣрояно, ужасно мучится этой сценой. Когда показался мужъ, извозчикъ поднялъ настоящій скандалъ.
-- Всякая шантрапа тоже ѣздила бы на извозчикахъ!-- кричалъ извозчикъ, размахивая возжами.-- Двоегривеннаго нѣтъ...
-- Да вѣдь ты рядился за пятнадцать копѣекъ?-- спокойно возражалъ молодой человѣкъ.
-- Рядился... Кабы правильные господа, такъ о пятачкѣ не стали бы разговаривать. Видали мы стракулистовъ весьма достаточно...
Извозчикъ поднялъ этотъ скандалъ благодаря тому, что на дворѣ собралась публика въ лицѣ дворника, кучера, кухарки Агаѳьи и горничной Маши.
Блондинка, испуганная и сконфуженная этой сценой, хотѣла быстро соскочить съ извозчичьихъ дрожекъ, но легко вскрикнула и, вѣроятно, упала бы, если бы мужъ во-время не подхватилъ ее на руки. Широкая ротонда при этомъ движеніи распахнулась, и всѣ -- дворникъ, кучеръ, Агаѳья и Маша увидѣли, что барыня находилась въ "такомъ положеніи". Марья Сергѣевна замѣтила только ея испуганное личико, такое жалкое и по-дѣтски больное.
-- Што ты въ самъ-то дѣлѣ привязался, судорога!..-- накинулась на извозчика кухарка Агаѳья, сразу принявшая сторону пріѣзжихъ.-- Дворникъ, а ты чего буркалами-то ворочаешь?..
Сцена сразу перемѣнилась. Дворникъ обругалъ извозчика, взялъ въ одну руку тощій кожаный чемоданчикъ, а въ другую узелъ, завернутый въ старый плэдъ, и пошелъ за "господами". Онъ остановился въ дверяхъ и презрительно встряхнулъ легкій багажъ, что въ переводѣ означало: "тоже им-му-ще-ство называется"... Обруганный извозчикъ съ обиженной медленностью повернулъ свою клячу, и старенькій экипажъ жалобно задребезжалъ всѣми своими винтами и гайками.
Съ Марьей Сергѣевной произошла удивительная перемѣна. Она женскимъ инстинктомъ поняла сейчасъ все: и причину своего несчастья, окруженнаго сытымъ довольствомъ, и причину того счастья, которое привезла съ собой вотъ эта бѣдная молодая парочка. О, они счастливы, эти молодые люди съ тощимъ чемоданчикомъ и подозрительнымъ тюкомъ въ плэдѣ!.. Она это чувствовала по выраженію ея дѣтскаго личика, по тому страстному вниманію, которое сказывалось въ каждомъ его движеніи, въ каждомъ взглядѣ. Да, счастливы, счастливы, счастливы... Какая-то странная ревность проснулась въ душѣ Марьи Сергѣевны, и съ какой бы радостью она промѣняла свое внѣшнее довольство на эту счастливую бѣдность, полную внутренняго свѣта! Съ ней сдѣлалось что-то въ родѣ истерики -- она и плакала, и смѣялась, и никогда еще не чувствовала себя такой жалкой. Засохшее дерево, у котораго въ голыхъ вѣтвяхъ свиститъ одинъ вѣтеръ, вѣроятно, чувствуетъ то же самое...
Съ переѣздомъ новыхъ жильцовъ въ существованіи Марьи Сергѣевны произошла яркая перемѣна. Она вся точно встрепенулась, ожила и насторожилась, какъ птица. Да, теперь была жизнь, были интересы -- не ея жизнь и не ея интересы, но все-таки жизнь и интересы, хотя и въ отраженной формѣ. Бываютъ такіе блуждающіе огни, которые выводятъ на дорогу... По цѣлымъ часамъ Марья Сергѣевна проводила теперь у своего окна, какъ часовой на сторожевомъ посту, и быстро изучила жизнь флигеля до мельчайшихъ подробностей. Каждый день утромъ въ восемь часовъ онъ торопливо выходилъ изъ своего флигеля, на ходу нахлобучивая свою поповскую шляпу, и широкими, рѣшительными шагами направлялся въ калитку. Потомъ его шляпа мелькала подъ окнами, а черезъ пять минутъ возвращалась.
-- Это онъ ходитъ въ булочную...-- соображала Марья Сергѣевна, отыскивая глазами въ рукахъ жильца завернутую въ бумагу булку.-- Да, да... Она, вѣроятно, любитъ свѣжій, горячій хлѣбъ. Теперь она нѣжится еще въ постели, а онъ хочетъ ее побаловать... да. Потомъ будутъ чай пить, а потомъ онъ уйдетъ на службу...
Должно быть, каждое утро она задерживала его нѣсколько лишнихъ минутъ, потому что онъ выскакивалъ на крыльцо, какъ сумасшедшій, и бѣжалъ по двору чуть не бѣгомъ. Бѣжитъ, а самъ оглядывается на окно, въ которомъ мелькало улыбавшееся личико... Какъ имъ трудно было разставаться каждое утро, и какъ она, бѣдняжка, должна была скучать безъ него. Впрочемъ, когда окно оставалось пустымъ, и онъ не оглядывался -- значитъ, или она больна, или сердится. Прислуги они не держали, и она сама готовила очень скромный обѣдъ. Онъ приходилъ ровно въ два часа, но она его начинала ждать съ двѣнадцати, и блѣдное дѣтское личико показывалось въ окнѣ все чаще. Ахъ, какъ медленно идетъ проклятое время!.. Марья Сергѣевна тоже начинала волноваться и всегда первая видѣла съ высоты своего второго этажа, когда онъ показывался на углу улицы. Она бросалась къ своему окну и хотѣла крикнуть ей: онъ идетъ! идетъ!.. Но счастливая женщина чувствовала его приближеніе и съ тревожной улыбкой стояла въ окнѣ. Вотъ и онъ... Какъ онъ быстро входилъ въ калитку -- не входилъ, а влеталъ, и почти бѣгомъ бросался къ завѣтной двери.
-- Милые... милые...-- шептала Марья Сергѣевна со слезами на глазахъ:-- какъ они любятъ другъ друга!.. И какіе, должно быть, бѣдные...
Кухарка Агаѳья и горничная Маша давно вызнали всѣ подробности о новыхъ жильцахъ. Марья Сергѣевна не любила слушать сплетни прислуги, а тутъ сама разспрашивала про жильцовъ.
-- Не здѣшніе они...-- разсказывала Агаѳья,-- значитъ, дальніе. Его Аркадіемъ Васильичемъ звать, а она Надежда Петровна... Онъ фершаломъ опредѣлился въ земской лазаретъ. Молоденькіе такіе да бѣдные... Ничего-то у нихъ нѣтъ, а купить не на што. Такъ сильно колотятся... А промежду себя дружно живутъ: не наглядятся. Извѣстно, молодые... Охъ-хо-хо!.. Она сама и въ куфнѣ стряпаетъ... Ничего, бабочка славная и хозяйство знаетъ. Все высчитываетъ, каждый грошикъ, штобы аккуратнѣе... А мужъ придетъ -- она ему сейчасъ въ бумажку читать: вотъ это купила, милый, другое купила, безцѣнный... Сильно колотятся деньгами-то. Она ему свою бумажку читаетъ, а онъ ей ручки цѣлуетъ... Бѣдные, а господскій обычай соблюдаютъ. Онъ когда купитъ што лишнее, штобы ее побаловать, такъ она какъ его бранитъ!.. Весело поглядѣть на нихъ, барыня. А какъ-то я прихожу къ ней въ куфню, а она сидитъ, моя голубушка, плачетъ-заливается... Супъ испортила... То-то, подумаешь, горе великое!.. А въ другой разъ говядину сожгла и спрятала... Совѣсть тоже есть. Востренькая бабочка, и все сама, вездѣ сама, кабы не ея-то женская часть... Близко ужъ время: проходитъ не проходитъ недѣли съ двѣ.
Иногда она ходила безъ него за покупками. Нужно было видѣть, съ какимъ дѣловымъ видомъ она выходила на улицу, на ходу разсчитывая свои издержки. Возвращалась она такая усталая и недовольная. Видимо, что ее мучили вотъ эти крошечные разсчеты; можетъ быть, она даже покупала что-нибудь лишнее, соблазнившись слишкомъ хозяйственными соображеніями. Бѣдненькая, какъ Марьѣ Сергѣевнѣ хотѣлось помочь ей, успокоить, обласкать, приголубить, но ее удерживалъ и ложный стыдъ, и нежеланіе навязываться съ непрошеннымъ знакомствомъ, и боязнь показаться нахальной. Бѣдные люди имѣютъ свою гордость, и они правы. Кромѣ всего этого, Марью Сергѣевну удерживало еще совершенно особенное чувство: она боялась заразить своимъ несчастіемъ... Вѣдь бываютъ заразительныя болѣзни, а несчастіе -- тоже болѣзнь, самая худшая изъ всѣхъ болѣзней. Потомъ, это чужое счастье еще рельефнѣе выставляло ея собственное горе... Нѣтъ, она останется одна, вотъ здѣсь, и будетъ переживать все со стороны.
Самая трогательная картина получалась послѣ обѣда, когда молодая парочка отправлялась гулять. Это было необходимо для нея, и онъ съ такимъ торжествующимъ вниманіемъ слѣдилъ за каждымъ ея шагомъ, за каждымъ движеніемъ. Молодое счастье сказывалось въ каждомъ шагѣ. Марья Сергѣевна нѣсколько разъ потихоньку выходила на улицу и шла за ними, какъ скорбная тѣнь. Да, они счастливы, счастливы до того, что даже не сознаютъ своего счастья. Какъ она боялась, чтобы она не сдѣлала какого-нибудь неловкаго движенія, чтобы кто-нибудь не толкнулъ ее, чтобы она не утомилась слишкомъ... Милые, милые, милые... Эта парочка останавливалась передъ магазинами и очень внимательно осматривала всѣ вещи, особенно тѣ, на которыхъ были обозначены цѣны.
-- Аркадій, мы это купимъ, когда...-- съ оживленіемъ говорила она, глядя на него глазами, полными нѣмой радости.
-- О, да... Мы прямо весь магазинъ купимъ...
-- Но, вѣдь, все это будетъ нужно, Аркаша.
-- Купимъ, голубчикъ, все купимъ...
Особенно долго они останавливались предъ магазинами съ дѣтскими вещами. Всѣ эти распашонки, портъ-бэбэ, платьица, вообще, все дѣтское приданое -- такъ прелестны. Она особенно пристально разсматривала всѣ эти чудныя вещи, вздыхала и молча прижималась въ мужу. О, она сдѣлаетъ все это сама... все. Но была одна вещь, которую нельзя было сдѣлать дома и на которую они приходили посмотрѣть ежедневно. Это была великолѣпная дѣтская колясочка, на рессорахъ, на резиновыхъ шинахъ и съ раздвижнымъ верхомъ. На колясочкѣ висѣлъ билетикъ: 25 рублей. Завѣтную вещицу они смотрѣли молча и не говорили ни одного слова, потому что вѣдь это была недосягаемая мечта... Марья Сергѣевна издали наблюдала молодую чету и то жадное вниманіе, съ которымъ она любовалась колясочкой, и про себя рѣшила, что подаритъ имъ ее, какъ только родится ребенокъ. Да, подаритъ потихоньку, чтобы не знали, отъ кого она, и будетъ издали любоваться ихъ счастьемъ.
Гуляя мимо магазиновъ, они составили себѣ приблизительно всю будущую обстановку,-- вѣрнѣе сказать, составила она: вѣдь онъ въ этомъ случаѣ смотрѣлъ ея глазами и впередъ былъ согласенъ на все, тѣмъ болѣе, что она относилась въ вещамъ съ какой-то болѣзненной страстностью, рѣзко разграничивая любимыя отъ никуда негодныхъ. Да, она впередъ любила свою будущую обстановку, то гнѣздо, которое вила мысленно, и пристальнымъ вниманіемъ взвѣшивала мельчайшія подробности. Эта способность дѣлить всѣ вещи на двѣ рѣзкихъ категоріи: отличныя, любимыя, прекрасныя съ одной стороны и никуда негодныя съ другой -- эта способность постоянно удивляла его мужской умъ, и онъ часто подшучивалъ надъ ребячествомъ жены. Она спорила съ нимъ до слезъ, пока онъ не соглашался съ ней во всемъ. Развѣ была какая-нибудь возможность не согласиться, когда спорятъ до слезъ? И какъ мило она спорила... Эти дѣтскіе глаза темнѣли, губы складывались такъ рѣшительно, слова говорились тономъ, не допускавшимъ возраженія -- нѣтъ, оставалось только соглашаться. Всего забавнѣе выходило то, что когда онъ соглашался -- она плакала: слезами выливалась неизрасходованная энергія. Милыя женскія слезы, сколько въ нихъ безпомощной поэзіи, сколько той правды, которую мужчины въ большинствѣ случаевъ понимаютъ немного поздно.
-- Да, есть вещи любимыя...-- продолжала доказывать Надежда Петровна, хотя мужъ уже согласился съ ней во всемъ.-- Онѣ сами по себѣ ничего не значатъ, а дороги именно тѣмъ, что нравятся. Пріятно такую вещь всегда видѣть около себя. Напримѣръ, колясочка на резинѣ... Она намъ замѣнитъ и дѣтскую кроватку, и въ ней мы будемъ вывозить нашу дѣвочку гулять,-- вѣдь у насъ будетъ дѣвочка!
-- Да, да... Конечно, дѣвочка.
-- Такая маленькая дѣвочка... Я всегда буду водить ее въ бѣломъ. Лучше бѣлаго костюма ничего не можетъ быть для ребенка...
-- Да, да... хотя это и не совсѣмъ удобно, потому что бѣлое такъ скоро пачкается. Впрочемъ, я это такъ... Именно, дѣвочка, Надя. Въ домъ дѣвочка вноситъ тепло, уютность, поэзію, а мальчишки вѣчно шалятъ, кричатъ, и вообще -- пренепріятный народъ.
-- Да, дѣвочка въ бѣломъ... Помнишь, какой смѣшной бѣлый капотъ выставленъ былъ въ окнѣ? Весь въ кружевахъ, а изъ капора будетъ смотрѣть такая забавная рожица.
Часть этихъ разговоровъ Марья Сергѣевна случайно подслушивала, и у нея каждый разъ навертывались слезы на глазахъ. Да, вотъ какое должно быть счастье, и всего удивительнѣе то, что они совсѣмъ не замѣчали своего счастья.
По вечерамъ во флигелькѣ подолгу горѣла лампа съ зеленымъ абажуромъ, и Марья Сергѣевна наблюдала изъ своего окна, что они дѣлаютъ. Окна были завѣшены какими-то старенькими сторками только до половины, и ей сверху все было видно. Конечно, не хорошо подглядывать, что дѣлается въ чужой квартирѣ, но, во-первыхъ, она была такъ несчастна, а во-вторыхъ, дѣлала это совершенно машинально, безъ всякаго злого умысла. Да и эта парочка была счастлива такимъ чистымъ счастьемъ, что могла бы настежь открывать всѣ окна и двери.
Марья Сергѣевна знала, когда онъ ставилъ въ кухнѣ самоваръ, потому что она въ это время приготовляла чайную посуду. Какъ она мило суетилась, какъ любовно ставила на свое мѣсто каждый стаканъ, отходила и сама любовалась образцовымъ порядкомъ. Наконецъ, онъ вносилъ кипѣвшій самоваръ. Какъ долго они сидѣли за чайнымъ столомъ! Она нарочно пила изъ своей маленькой чашечки такъ медленно, чтобы выиграть время. Вѣдь сейчасъ послѣ чая онъ опять сядетъ за свою работу, а она будетъ скучать. Бѣдняжка, она не могла даже читать. Ей вообще дѣлалось тяжелѣе съ каждымъ днемъ, хотя она и имѣла такой бодрый видъ. Конечно, она не желала огорчать мужа и многое скрывала: да, тяжело, но зачѣмъ безпокоить его, когда ему нужно работать.
Марья Сергѣевна чувствовала, какъ ей было тяжело и скучно, пока онъ сидѣлъ за своей работой. Она лежала на диванѣ, гуляла по комнатѣ, садилась къ окну, брала книгу, пробовала шить и кончала тѣмъ, что подходила къ нему, обнимала его за шею а говорила:
-- Вѣдь я тебѣ не мѣшаю, Аркаша?
-- Нѣтъ, не мѣшаешь, голубчикъ... Я скоро кончу.
Она успокоивалась на нѣсколько минутъ и опять подходила къ нему.
-- Я тебѣ не мѣшаю?
-- О, нисколько...
Въ его голосѣ слышалось уже легкое раздраженіе, и она дѣлалась грустной, забиралась куда-нибудь въ дальній уголокъ и засыпала здѣсь, какъ напроказившій и наказанный ребенокъ. Марья Сергѣевна, конечно, не слышала ихъ разговоровъ, но чувствовала, что они должны говорить именно такъ. Да, она убѣждена была въ этомъ.
Но вотъ работа кончена. Онъ поднимается, подходитъ къ ней. Нѣтъ, рѣшительно въ такіе моменты въ маленькой комнаткѣ дѣлалось свѣтлѣе, потому что свѣтлѣла она своей дѣтской улыбкой, свѣтлѣла счастливыми глазами и такъ хорошо протягивала ему свои руки.-- Милый, подними меня... А что мы теперь будемъ дѣлать?.. Что дѣлать?..-- Онъ обнималъ ее, и, обнявшись, они долго ходили по комнатѣ, пока она не уставала. Онъ чувствовалъ, какъ у него въ рукахъ распускалась эта молодая жизнь, какъ у нея начинала кружиться голова, и бережно усаживалъ ее на любимый стулъ, на любимое мѣсто къ столу,-- у нея все было любимое, начиная съ красныхъ туфелекъ. Появлялись карты -- это онъ придумалъ, чтобы чѣмъ-нибудь разилечь ее. Они играли въ рамсъ по цѣлымъ часамъ. Эта механическая забава всегда оживляла ее. Не правда ли, какъ весело иногда сплутовать, особенно если вы умѣете незамѣтно спрятать туза? Онъ слѣдилъ съ большимъ вниманіемъ, когда она сдавала, и все-таки нерѣдко попадалъ въ просакъ. Какъ она весело хохотала, когда невинное плутовство удавалось! Съ ней смѣялось все... Эта дрожь смѣха вырывалась даже на улицу. Да, она смѣялась до слезъ и на время забывала все. Да, все... Это было такое хорошее дѣтское веселье, и онъ готовъ былъ вѣчно проигрывать въ рамсъ. Впрочемъ, происходили и недоразумѣнія, когда онъ ловилъ ее съ поличнымъ. Она отчаянно защищалась, потому что и шестая карта была сдана случайно, и тузъ попалъ тоже случайно, и передернула она двѣ карты тоже случайно.
-- Я удивляюсь, Надя, что ты можешь лгать изъ такихъ пустяковъ?..
-- Я?!.. лгать?..
Карты летѣли на столъ, и они расходились. Она -- въ любимый уголокъ на диванѣ, онъ -- къ своему письменному столу. Но такая размолвка продолжалась всего нѣсколько минутъ, потому что Надя признавалась во всемъ и съ новымъ хохотомъ разсказывала все то, чего онъ и не подозрѣвалъ. Онъ удивлялся, крѣпко цѣловалъ ее, и игра загоралась съ новымъ азартомъ.
-- Аркашечка, честное слово, я не буду больше плутовать.
-- Хорошо, увидимъ.
Онъ увлекался игрой до того, что не замѣчалъ, какъ по-дѣтски начинали слипаться эти дорогіе глаза, какъ устало шевелились бѣлые тонкіе пальцы, какъ равнодушно выкрадывались тузы -- карты были старыя, заигранныя до того, что изъ нихъ можно было сварить супъ. Но неудобство заключалось не въ ихъ почтенной давности, а въ томъ, что Надя размѣтила всѣ лучшія карты царапинами, пятнами, загнутыми углами. Часто въ самый интересный моментъ, когда ему только-что начинало улыбаться карточное счастье, она выпускала свою игру и говорила усталымъ голосомъ:
-- Вчера мы проходили мимо колбасной, Аркаша... тамъ на тарелочкѣ лежали такія аппетитныя сосиски...
-- Отлично! Мы ихъ сейчасъ добудемъ...
-- Ради Бога, только тѣ самыя... Онѣ на тарелочкѣ... тарелочка стоитъ въ уголкѣ. Съ синимъ ободочкомъ... Я ихъ замѣтила еще вчера.
-- И горячій розанчикъ?
-- И горячій розанчикъ...
Онъ быстро нахлобучивалъ свою поповскую шляпу и летѣлъ за сосисками. Она ждала его съ великимъ нетерпѣніемъ, считая минуты. Но бывало и такъ: онъ является съ покупкой и находитъ ее заснувшей въ своемъ уголкѣ на диванѣ. Милая крошка, какъ она хорошо умѣла спать!.. Его охватывала каждый разъ какая-то необъяснимая жалость къ ней и та мужская нѣжность, которая боится даже проявить себя. Онъ на цыпочкахъ усаживался къ своему столу и старался не шумѣть бумагой,-- вѣдь у нея былъ такой чуткій и тревожный сонъ. Вотъ она дышетъ такъ неровно и порывисто... Бѣдняжка не находитъ покоя и во снѣ, да это и не сонъ въ собственномъ смыслѣ, а тяжелое забытье, послѣ котораго она поднималась съ тяжелой головой и красными глазами. Странно, что это пробужденіе отмѣчалось концомъ недоговоренной фразы:
-- ...Купилъ?
-- Да, все купилъ, моя радость, мое счастье...
Она страдала аппетитомъ женщинъ въ ея положеніи, и онъ любовался, какъ она съѣдала все, изъ вѣжливости предлагая ему сначала половину, потомъ
Марья Сергеевна Горлицына стояла у окна, охваченная одним чувством, одной мыслью, одним желанием... Бывают такие моменты, когда человек, сосредоточившись на одном, забывает все окружающее, ничего не видит и ничего не слышит. Именно в таком настроении и находилась Марья Сергеевна в это серенькое дождливое утро. Очень щепетильная и аккуратная, она не замечала, что у лифа расстегнулось несколько пуговиц; что ворот платья съехал набок; что начинавшие седеть волосы некрасивыми прядями выбивались из-под темной толковой косыночки, приколотой на голове домашним током, что, наконец, веки глаз у нее распухли, а по лицу катились те обидные своим бессилием слезы, которые остаются про себя и являются непрошенными. Да, она плакала, тогда как по всем принятым обычаям должна была бы радоваться...
-- Люба... Люба... -- повторяли сухие губы. -- Что ты наделала, моя крошка!.. Ах, Боже мой... Боже...
В сущности, Люба не сделала ничего такого, что стоило бы так горько оплакивать. Все Любы на свете, рано или поздно, делают то же самое... Люба выходила замуж, о чем объявила сегодня утром. Марья Сергеевна со страхом готовилась к этому событию, вперед переживая все его последствия, и все-таки была поражена как громом, когда Люба за утренним чаем заявила свое непременное желание выйти замуж за Сергея Петровича Шерстнева, очень приличного молодого человека, стоявшего на хорошей дороге. Она даже желала этого брака, когда Шерстнев стал бывать у них в доме, и все-таки испугалась при первом известии о сватовстве. Откуда он взялся, этот Шерстнев? Почему именно Шерстнев, а не Иванов, не Петров, не Сидоров? Наконец, какое он имеет право делать предложение? Ведь Люба одна, и другой такой Любы нет... Да, нет, нет и нет в целом мире! Почему этот Шерстнев не женится на других девушках, а их так много? И вдруг получится Люба Шерстнева. Нет, это ужасно, и только матери знают, как ужасно. В душе Марьи Сергеевны медленно поднималось и нарастало такое нехорошее и враждебное чувство к Шерстневу, вот к этому самому Шерстневу, которого она никак не могла представить себе в роли зятя. Просто, знакомый молодой человек, наконец, знакомый Любы, -- и только. Жених Любы в воображении Марьи Сергеевны являлся каким-то высшим существом, а Сергей Шерстнев -- самый обыкновенный человек. Да, обыкновенный, и Люба, бедная Люба этого не замечает...
-- Ах, Люба, Люба, что ты наделала!..
Марья Сергеевна стояла у окна и безучастно смотрела на мокрый двор, на открытые ворота, на маленький флигелек, тот самый флигелек, где семнадцать лет тому назад разыгралась страшная драма. Да, семнадцать лет... Боже, как быстро пролетело время!.. Давно ли все это было: вчера, третьего дня... А между тем она успела уже состариться. Вот и волосы поседели, и лицо обрюзгло, и под глазами легли первые морщины... Сегодня такой же ненастный осенний день, как и, такой же назойливый осенний дождь зарядил с утра. По стеклам струйками сбегает дождевая вода, она же журчит по водосточным трубам, заставляет блестеть железную крышу, а старый тополь всегда так красиво зеленеет, точно он умылся. Марья Сергеевна, поглощенная своим горем, не замечает осторожных шагов и только вздрагивает, когда на ее плечо ложится сильная мужская рука.
-- Маня... Манечка.
-- А, это ты, Nicolas!..
-- Да, я, моя голубка...
Среднего роста, плотный и коренастый мужчина как-то виновато замолк. Он тяжело переступает с ноги на ногу и говорит сдавленным шепотом:
-- Она там, Люба... в столовой... и ждет ответа...
-- Ответа не будет! Понимаешь, я не могу себе представить, что она не будет жить с нами, что мы опять останемся одни, что... ах, это ужасно, ужасно, ужасно!!.
-- Манечка, да ведь все девушки выходят замуж, а Люба так его любит!.. И он тоже...
-- Не смей мне говорить про него!.. Не смей...
-- Маня, Манечка...
-- Вы все сговорились против меня... да. Пусть Люба делает, как знает, а я не согласна. Да, не согласна...
Николай Яковлевич делает жалкое лицо, пожимает плечами и проводит рукой по вьющимся волосам, посеребренным первым снегом наступающей осени жизни. Он долго жует губами, подбирая в уме те слова, которые должен сказать сейчас, и никак не может выговорить. Широкое русское лицо полно натуги и бесплодной энергии. Марья Сергеевна остается в прежней позе и, видимо, не желает повернуть к нему своего лица.
-- Сколько бессонных ночей провела я вот у этого окна тогда... -- говорит она медленно, и ее слова падают, как холодные капли осеннего дождя. -- Ты вечно был в клубе или у знакомых, а я оставалась одна, одна, одна... Одна с своим горем, жалкая, разбитая, уничтоженная. Сколько раз мне приходила в голову мысль о самоубийстве... Ах, как было тяжело!..
-- Манечка, зачем же вспоминать старое? Кажется, ты теперь не можешь пожаловаться на меня?..
-- Я и не хочу упрекать тебя, а так... Нет, ты лучше ничего не говори со мной, Nicolas. Меня давеча охватило такое безумное горе, что я не могу опомниться до сих пор...
Николай Яковлевич на цыпочках отошел к двери, точно боялся разбудить жену, и остановился. Да, вот это та самая комната, куда принесли маленькую Любу; здесь она любила играть ребенком; вот рояль, на котором она проделывала свои гаммы -- все до мельчайших подробностей напоминало ее, милую девочку, и Николай Яковлевич с трудом перевел дыхание, точно его что придавило. Да, всякая вещь здесь будет говорить о Любе, кричать о ней... Эти немые свидетели тихого семейного счастья неумолимы, и он вперед переживал все. Скверное положение, как хотите, особенно когда за плечами пятьдесят лет, и впереди -- ничего... Но все-таки нужно же что-нибудь делать, а в таких случаях единственное спасение -- поступать решительно. Он вернулся к жене и торопливо проговорил, точно боялся, что роковые слова засядут у него в горле:
-- Ты, Маня, должна объясниться с Любой, а я переговорю с ним... Нельзя же откладывать, моя хорошая. Соберись с силами...
-- Ах, я не могу, не могу...
-- Да, конечно, это нужно было сделать раньше... Я даже говорил тебе об этом раньше.
-- Ничего ты не говорил никогда! -- резко заметила Марья Сергеевна, и у нее на лице выступили те красные пятна, которых всегда так боялся Николай Яковлевич. -- Это я тебе говорила, а ты по своей бесхарактерности все откладывал... Вот и дождались. О, Боже мой, Боже... Это убьет Любу. Она, бедняжка, ничего и не подозревает... Теперь ступай и объясняйся с ней сам.
-- Что же, я и пойду. Да, пойду...
Николай Яковлевич даже сделал несколько шагов по направлению столовой, но жена его остановила.
-- Нет, я сама... Ты ничего не сумеешь сделать.
Она, слегка пошатываясь, как отуманенная, пошла в столовую, а Николай Яковлевич остался в гостиной. Он бессильно опустился на ближайший венский стул и даже закрыл глаза, как человек, приготовившийся принять роковой удар. А шаги жены все замирали... Вот она прошла зал, вот слегка скрипнула дверь в столовую (сколько раз было говорено старой няньке, чтобы смазала чем-нибудь шарнир!); вот все смолкло... У Николая Яковлевича пробежали мурашки по спине, а в горле что-то защипало. Ах, какое скверное положение!.. Главное, дышать совсем нечем.
Когда Марья Сергеевна вошла в столовую, Люба сидела на своем обычном месте и подняла вопросительно свои серые умные глаза. Первое, что бросилось матери в глаза, -- это решительное выражение этих глаз, и лица, и всей фигуры. Так смотрят только обреченные люди... Да, Люба уже теперь была чужою в этих самых стенах, и у нее было уже "лицо". В разговорах с женой Николай Яковлевич часто говорил шутя:
-- Наша Люба совсем еще ребенок: у нее нет еще лица. Нельзя даже сказать, красивая она или некрасивая, а так что-то совсем неопределенное... ребячье...
И вот "лицо" явилось -- и какое лицо! Марья Сергеевна посмотрела на дочь как-то испуганно. Именно это "лицо" придало ей и решимость, и силу для объяснения. Люба, в своем домашнем шерстяном платье, сегодня была почти красавицей. Правильное русское лицо дышало утренней свежестью, глаза казались темнее, небрежно зачесанные русые волосы открывали красивый белый лоб; детская полнота подбородка и мягкий носик, покрытый чуть заметными крапинками веснушек, придавали ей особенную миловидность. Марья Сергеевна остановилась в дверях, чтобы перевести дух. Люба сделала движение подняться, но мать предупредила ее и жестом попросила остаться на том же месте. Ей вдруг показалось во взгляде дочери какое-то враждебное выражение. Это ее на мгновение смутило, и она только чувствовала, что забыла все те слова, с которыми шла вот в эту столовую.
-- Люба, мне нужно поговорить с тобой серьезно... -- начала, наконец, Марья Сергеевна, машинально поправляя волосы. -- Дело в том, что все случилось так неожиданно...
Белый лоб Любы нахмурился. Она высвободила руку из-под стола и вызывающе взглянула на мать, ожидая целого потока "жалких" материнских слов. Кажется, все просто и ясно -- так нет, нужно душу тянуть из живого человека.
-- Только одно условие, мама: нельзя ли поскорее... -- нетерпеливо ответила Люба, облокачиваясь на стол. -- Я вообще не понимаю, мама, что вы имеете против Сергея Петровича?..
-- Я о нем ничего не говорю, моя дорогая... Для нас он приличный молодой человек, и только. Раз, мы принимали его в своем доме, следовательно, должны были рассчитывать на известные последствия... Одним словом, дело сейчас не о нем...
Люба облегченно вздохнула и посмотрела на мать благодарными глазами. Милая мама, как она встревожена! И все только потому, что не знает, какой хороший человек Сергей Петрович и как он любит ее, Любу. Да вот и он, легок на помине... В передней раздался знакомый звонов, а затем послышался голос Николая Яковлевича. Чуткое ухо Любы ловило знакомые звуки, и невольная радостная улыбка осветила ее лицо. Ведь он тут, Сережа, а мама продолжает делать свое постное лицо. Ах, какая она миленькая и какая смешная!.. Марья Сергеевна тоже прислушивалась к шуму, доносившемуся из гостиной. Она различала мужские тяжелые шаги и какое-то мычанье мужа, который, по своему обыкновению, мямлил и не говорил сразу, что было нужно сказать. Этот несносный Николай Яковлевич всегда так, и еще что-нибудь наверное напортит.
-- Мама, я жду...
В переводе это значило, что Люба сгорала от нетерпения поскорее выскочить в гостиную, чтобы увидеть "своего" Сергея Петровича. Марью Сергеевну точно что кольнуло в сердце: прежней Любы не было, а перед ней сидела совсем другая девушка... Да, другая и чужая.
-- Мы сами виноваты, Люба, что раньше не предупредили тебя, -- заговорила Марья Сергеевна, возвращаясь к своему печально-торжественному тону. -- Да, это было несправедливо -- оставлять тебя в неведении, но когда ты будешь взрослой женщиной, то поймешь наши чувства... Едва ли кто-нибудь осудит нас за это, но бывают особенные положения... Ты принесла нам, Люба, такое счастье, такое счастье...
Крупные слезы так и покатились по лицу Марьи Сергеевны. Она теперь ненавидела себя за то, что никак не может произнести рокового слова. Люба вдруг присмирела и смотрела на нее испуганными глазами. Что такое случилось?.. Может быть, что-нибудь наговорили про Сережу? Но, нет, ему стоит войти, взглянуть, заговорить, чтобы каждый сразу увидел, какая это чистая и прекрасная душа. Это сомнение сменилось такой уверенностью, что Люба опять посмотрела на мать и только пожала плечами.
-- Видишь ли, голубчик... -- заговорила Марья Сергеевна, собирая все свое присутствие духа. -- Нужно тебе сказать... дело в том, что... Одним словом, ты -- не наша дочь... да.
Люба поднялась и посмотрела на мать остановившимися, непонимавшими глазами. Лицо сразу побледнело, и белая рука крепко ухватилась за ручку стула, точно в ней заключалось все спасение.
-- Не... не... как не ваша? -- медленно спросила девушка, чувствуя, что вся комната начинает двигаться около нее. -- Что это значит?.. Я... я... я не понимаю...
-- Голубчик, не волнуйся... Я все расскажу тебе по порядку. Если хочешь, так ты гораздо больше наша дочь, чем если бы я тебя родила... Наконец, для девушки это и не важно, какую она фамилию носит, потому что всегда может ее переменить на другую.
-- Мама, мама... Я ничего не хочу знать! Не хочу ничего слушать!.. Я твоя... всегда твоя!.. -- лепетала Люба, как-то по-детски протягивая руки вперед. -- К чему ты мне все это говоришь?.. Я не хочу знать ничего... Мама, мама...
Марья Сергеевна только теперь поняла, как нетактично повела дело. А Люба лежала у нее на плече, целовала ее лицо, шею, руки и не давала говорить дальше. В первоначальной редакции объяснение с Любой предполагалось в другой форме: Марья Сергеевна должна была рассказать аналогичный случай с другой девушкой, узнающей накануне замужества, что она не настоящая дочь, и, уже судя по произведенному впечатлению, открыть ей горькую истину. А язык сказал совершенно иначе... Ах, как это глупо, глупо и еще раз глупо!.. Бедная девочка так страдает...
Усадив Любу на стул и дав время ей немного оправиться, Марья Сергеевна приступила к печальному рассказу. Девушка слушала ее с исступленным вниманием и чувствовала, как каждое слово падало на ее голову холодной каплей воды. В течение рокового часа разрушено было все прошлое, все настоящее и все будущее. Люба не плакала, а только судорожно набирала в грудь воздуха и время от времени обводила комнату глазами, точно хотела убедиться, что все это сон, бред, галлюцинация.
-- Я была так несчастна тогда... так убита... -- рассказывала Марья Сергеевна, опустив голову. -- Несколько раз у меня даже являлась мысль о самоубийстве... Но Господь услышал мои слезы, мое одинокое горе и послал мне тебя, моя крошка: ты принесла нам счастье и любовь.
Николай Яковлевич несколько раз подходил на цыпочках в затворенной двери в столовую и даже конвульсивно улыбнулся: слышался голос одной Марьи Сергеевны, а Люба молчала. Ну, что же, немного поплачет, и тому делу конец. На молодом теле и не это изнашивается, а тут и утешитель налицо... Вон каким орлом похаживает Сергей-то Петрович! В сущности, Николай Яковлевич смалодушествовал и никаких серьезных объяснений с будущим зятем не имел. Он оправдывал себя тем, что пусть сначала мать переговорит с Любой, а потом... Не все ли равно Сергею Петровичу, какая фамилия у Любы?.. В сущности, смешно было поднимать всю эту кутерьму.
Совещания матери и дочери кончились совершенно неожиданно. Марья Сергеевна вышла из столовой такая бледная и расстроенная, молча поздоровалась с Шерстневым и заявила, что Люба не может сегодня выйти. Шерстнев, в свою очередь, только развел руками. Что сей сон значит? Это был приличной наружности молодой человек, прилично одетый, с приличными манерами. Белокурая пушистая бородка придавала ему преждевременно солидный вид.
-- Как же так? -- повторял он, пощипывая бородку. -- Надеюсь, болезнь не опасная?..
В этот момент в дверях гостиной показалась Люба, точно привидение. Она обвела всех глазами и проговорила:
-- Сергей Петрович, я беру свое слово назад, потому что... потому что...
Она не договорила, закрыла лицо руками и так же быстро исчезла, как появилась.
Вот о чем рассказала Любе Марья Сергеевна.
Она вышла замуж очень молодой, всего шестнадцати лет, и первые годы была очень счастлива. Николай Яковлевич был тоже молод, и это молодое счастье неслось стрелой. Женились они по любви, и счастью не предвиделось конца. У Николая Яковлевича было свое небольшое состояние, хорошая служба и вообще совершенно обеспеченное положение, так что нужда ни разу не постучалась в дверь счастливого дома. Так прошел и год, и другой, и третий. Впереди было тоже счастье. Все знакомые любовались примерной парочкой и говорили: "Вот как нужно жить". Да, все это было, и все это прошло. Беспричинное молодое счастье рассеялось, как утренний туман. Как это случилось -- Марья Сергеевна до сих пор не могла дать себе определенного отчета. Молодое счастье разрушалось день за днем незаметно, как берег, подмываемый водой. Серьезных причин никаких не было. Марья Сергеевна не могла упрекнуть себя ни в чем, да и Николай Яковлевич был по натуре не злой и не испорченный человек. Может быть, как все счастливые люди, он не хотел замечать своего счастья; может быть, это безоблачное счастье придало ему излишнюю самоуверенность, просто надоело наконец... Ведь здоровые люди не чувствуют своего здоровья, пока здоровы, и часто разрушают его самым добросовестным образом. Так было и тут... Началось с того, что Николай Яковлевич заметно стал скучать дома и искал развлечений. Появились новые знакомые, которых Марья Сергеевна принимала только для мужа; затем Николай Яковлевич начал исчезать из дома. Ах, как это было ужасно! Днем он на службе, а как только наступит вечер... Нет, это была медленная пытка, отравлявшая жизнь капля за каплей. Марья Сергеевна видела, как муж бежал из дому, и ничего не могла поделать. Силой милому не быть... Она даже не старалась удержать мужа, потому что это не привело бы ни к чему.
Раз -- этому мешала ее собственная женская гордость, а второе -- она не желала показаться смешной и лишней в собственных глазах. Какое это ужасное слово: лишний человек, т. е. человек, который никому не нужен и от которого бегут, как от чумы. Затем, из чувства той же гордости Марья Сергеевна не только никому не жаловалась на свое положение, но самым тщательным образом скрывала его и от родных, и от самых близких знакомых. Если счастье брызжет у всех на глазах всеми цветами радуги, то горе прячется по темным углам и боится света. По внешности Марья Сергеевна продолжала разыгрывать роль счастливой женщины даже перед самой собой, -- она по натуре не выносила вечно хныкающих, слезливых "баб", которые тащат в люди все свои домашние дрязги, неприятности и огорчения. Это всегда ее возмущало, и она не желала повторить своим примером одну из таких жалких жен. Счастье так счастье, горе так горе, но и счастье, и горе -- у себя дома, скрытые от каждого постороннего глаза, как дорогая могила.
Этот женский героизм доходил до того, что Марья Сергеевна со спокойным лицом сама советовала мужу, чтобы он ехал вечером в клуб или куда-нибудь к знакомым.
-- Тебе там будет весело, Nicolas, -- прибавляла она с веселой улыбкой.
-- Да... гм... А как же ты, Маня?.. Тебе скучно одной сидеть дома, -- говорил Николай Яковлевич для формы, испытующе глядя на жену.
-- Я? О, пожалуйста, обо мне не беспокойся... У меня есть и свои домашние дела, и чтение. Одним словом, я не буду скучать...