Книговод

Жизнь сердца, или Как любят женщины?

Долинский Александр


ЖИЗНЬ СЕРДЦА,
или
КАКЪ ЛЮБЯТЪ
ЖЕНЩИНЫ?

Изданіе второе.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

   

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФ. ЛАЗАРЕВ. ИНСТИТ. ВОСТОЧН. ЯЗЫКОВЪ.
1843.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва, Марта 12 дня, 1843 года.

Ценсоръ и Кавалеръ И. Снегиревъ.

   
   

ГЛАВА I.

   "Что за чудныя созданія этѣ женщины! и простодушны и коварны, и задумчивы и вѣтрены, и мечтательницы и.... иногда таковы, что самый опытный знатокъ ихъ не скажетъ утвердительно: умѣютъ-ли онѣ мыслить или нѣтъ?-- Но эта Евгенія -- прелесть! что за умъ, что за личико!
   Съ нынѣшняго же дня я не пойду ни на пріятельскіе вечера, ни на женскія вечеринки, продолжающіяся гораздо заполночь, -- буду ходить только къ этой почтенной старушкѣ, которая знаетъ только вязать свой чулокъ и гладить своего жирнаго кота; буду ходить къ ней и смотрѣть на ея миленькую внучку Евгенію, полюблю ее всею душою и буду блаженствовать!"
   Такъ говорилъ самъ съ собою Генрихъ, молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати трехъ.
   Я долженъ бы описать вамъ характеръ Генриха; но это я всегда считалъ пустымъ излишествомъ, отъ того, что характеры должны скрываться сами собою. Что вы можете узнать изъ описанія? Если вы хотите знать хорошо человѣка, то для васъ мало взглянуть на его портретъ, вы должны говорить съ нимъ, познакомиться и съ той и съ другой стороны. Что касается до наружности Генриха, то ее можно описать въ короткихъ словахъ. Лице его было блѣдное, глаза голубые. Онъ былъ не красавецъ, но рѣдкая женщина пропустила бы его безъ лишняго взгляда.
   Не успѣлъ еще Генрихъ договоритъ послѣднихъ словъ, какъ къ крыльцу его дома подъѣхала щегольская коляска, и изъ нее выскочилъ молодой офицеръ въ гвардейскомъ мундирѣ.
   -- А, Этьень!-- сказалъ Генрихъ, встрѣчая гостя.
   "Здравствуй, и говори скорѣй -- въ веселомъ расположеніи духа, или нѣтъ?"
   -- Что за вопросы, Этьень? сказалъ Генрихъ.-- Никакъ ты съ попыховъ принялся за лаконизмы.
   "Некогда. Если хочешь, поѣдемъ вмѣстѣ къ Линской. Ты давно хотѣлъ видѣть ее: я познакомлю тебя нею. Прекрасный случай -- она одна, мужъ въ деревнѣ.
   -- Хорошо!-- сказалъ Генрихъ. Займись чѣмъ нибудь, пока я стану одѣваться.
   Черезъ нѣсколько времени Этьень и Генрихъ отправились.
   Подъѣзжая къ дому, они увидѣли свѣтъ во всѣхъ окнахъ, и около дома нѣсколько каретъ, колясокъ, дрожекъ. Домъ Линской принадлежалъ къ малому числу тѣхъ огромныхъ домовъ, которые, какъ старинные феодальные замки, видѣли въ стѣнахъ своихъ нѣсколько поколѣніи обитателей. Гостей было не много, но это было избранное общество, болѣе похожее на дружеское семейное собраніе, нежели на бальный вечеръ. Мущины составляли нѣсколько отдѣльныхъ кружковъ и разговаривали о политикѣ, о литературѣ, о женщинахъ. Дамы вели свой отдѣльный разговоръ. Но двое или трое молодыхъ людей стояли за стульями молодыхъ дамъ.
   Когда Этьень и Генрихъ вошли въ залу, взоръ послѣдняго прямо упалъ на молодую даму, разговаривавшую съ какимъ-то гусарскимъ Полковникомъ. Дама была прекрасна. Бѣлизна лица ея доходила почти до ослѣпительности. Большіе черные глаза дышали такою роскошной нѣгою, которую встрѣтите, можетъ быть, только въ глазахъ Италіанки и Испанки. Это былъ оживленный идеалъ, воздушный, сладострастный: одинъ взоръ ея могъ растопить, кажется, каменное сердце.
   Это была Линская.
   Бальзакъ, анатомикъ женскаго сердца, въ превосходной своей повѣсти: Женщина въ тридцать лѣтъ, изобразилъ только слѣдствія рѣшительнаго шага въ жизни женщины, которая посягаетъ разрѣшить первыя узы, связывающія сердце ея и беззавѣтно потомъ отдаетъ это сердце другому. Я бы хотѣлъ знать, почему любовь женщины гораздо привлекательнѣе любви дѣвушки? Что за непостижимое очарованіе заключено въ одномъ имени: женщина! Неужели это должно объяснить слабостью человѣка, для котораго яркое пятно порока имѣетъ магнетическую силу?
   Въ самомъ дѣлѣ, любовь женщины слишкомъ возвышенна надъ любовью дѣвушки. Сердце дѣвушки,кажется, еще дремлетъ подъ колыбельной пѣсенкой. Дѣвушка не создастъ вамъ того очаровательнаго міра страсти! который создаетъ женщина. Для первой все еще ново? все еще покрыто непроницаемою завѣсой! которую она приподнимаетъ постепенно и робко; для второй это уже узнанное, испытанное" Ола прямо разрываетъ завѣсу , она кидается вмѣстѣ съ вами въ бездну любви своей, и тамъ, гдѣ вы у дѣвушки увидите одно только нагое сердце, -- женщина раскроетъ передъ вами всѣ его нервы. Робко и стыдливо цѣлуетъ васъ и прижимается къ вамъ дѣвушка, которая, кажется, еще боится грознаго перста няньки; женщина безумно кидается къ вамъ: сердце ее неукротимо бьется возлѣ вашего; ея объятія пламенны, ея поцѣлуи имѣютъ жгучую силу. Женщина, теряя все съ вашею любовью, вся хочетъ забыться въ вашихъ объятіяхъ; она страшится думать, даже намекнутъ на думу объ чемъ-нибудь другомъ, кромѣ упоенія -- для нее слишкомъ дорога потерянная минута. Женщина послѣ любви мущины не имѣетъ уже ничего, привязывающаго ее къ этому міру, для дѣвушки это еще не болѣе какъ первый урокъ, задача, которой разрѣшеніе остается впереди, и тамъ, гдѣ женщина кончаетъ свою фантастическую жизнь, дѣвушка еще только начинаетъ.
   Генрихъ былъ отрекомендованъ Ланской, и онъ удивился ея холодному пріему, ея безмыслію, съ которымъ она кивнула своею маленькой прелестной головкой. Было ли это непостижимымъ женскимъ расчетомъ, или та невнимательная свѣтская политика (привычка, если вамъ угодно) -- разгадать было трудно. Въ первой встрѣчѣ съ женщиной есть что-то таинственное, какъ судьба. Онѣ слишкомъ хорошо понимаютъ эту первую встрѣчу -- позвольте приписать это ихъ собственному природному инстинкту; онѣ, кажется, имѣютъ своего демона, который пересказываетъ имъ заранѣе всѣ тайныя чувства, всѣ тайныя мысли приближающагося мущины -- и, послушныя ему, онѣ почти никогда не ошибаются. Хорошенькая женщина первой своей искуственной или простодушной холодной встрѣчей рѣдко оттолкнетъ отъ себя мущину, слишкомъ рѣдко, а всегда болѣе привлечетъ къ себѣ: здѣсь тронута самая раздражительная струна человѣческаго сердца -- самолюбіе. Оно уязвлено -- оно требуетъ отмщенія. Берегитесь этого червяка -- онъ вѣчно точитъ, а сытъ не бываетъ!-- Не отсюда ли проистекаетъ большая часть страстей (въ смыслѣ любовь), даже истинныхъ, глубокихъ? Кто знаетъ, гдѣ означены предѣлы нашему самолюбію? Философы сердца говорятъ же, что идеалъ нашей юности олицетворяется въ первой любимой женщинѣ; что эта женщина есть вторая половина наша, которую мы видѣли еще до нашего рожденія; что только мы истинно любимъ тогда, когда найдемъ эту вторую нашу половину. Слѣдовательно это любовь къ собственной нашей половинѣ? слѣдовательно это самолюбіе?
   Генрихъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Линской, смотрѣлъ на нее съ усиленнымъ вниманіемъ. То, что ему разсказывали объ ней, далеко уступало тому, что онъ видѣлъ теперь. Ему говорили, что она красавица -- но могли ли разсказать ему объ этомъ чудесномъ выраженіи каждой черты ея?
   -- И какъ хорошо это! думалъ Генрихъ. Этьень не обманулъ: это просто дружеское собраніе, гдѣ всему есть мѣсто -- и чувству, и слову, и мысли! Это не балъ съ его духотой и обмороками, съ его жеманными лицами, съ его старушечьими гримасами, съ его безпощадными разговорами о томъ, о семъ, что такъ глупо надоѣдаетъ мыслящему слушателю!
   И между тѣмъ Генрихъ сидѣлъ одинъ забывшись въ уголъ.
   Но это была правда, потому что Генрихъ здѣсь мечталъ: онъ, можетъ быть, въ первый разъ испытывалъ прелесть мечтательнаго состоянія, которое, по новости ли своей, или въ самомъ дѣлѣ по своей неизъяснимой прелести завлекало его. Онъ испытывалъ теперь, что самое лучшее, что дано человѣку -- это мечта. Отнимите у него эту мечту, оставьте одну голую существенность, подведите такимъ образомъ жизнь его подъ условленныя формы, вставьте ее въ рамку, въ богатую золотую рамку -- и жизнь его будетъ скучная математическая выкладка. Его прошедшее, его настоящее, его будущее одинаковы, безцвѣтны -- это картина безъ свѣта и безъ тѣни, гдѣ что-то намалевано, но красками, въ которыхъ болѣе воды, нежели цвѣту.
   Однако Генрихъ не остался сидѣть; онъ всталъ и подошелъ къ кружку мущинъ, которые разговаривали о литтературѣ.
   -- Защищайте или не защищайте нашъ вѣкъ -- говорилъ одинъ, старикъ лѣтъ пятидесяти, въ которомъ Генрихъ тотчасъ узналъ одного извѣстнаго литтератора, -- а разгадать трудно: почему нашъ вѣкъ принялъ романическое направленіе? Сколько не было объ этомъ критическихъ разсужденій -- а удовлетворительнаго ни. одного, даже и потому, что каждый смотритъ на это съ своей собственной точки зрѣнія! Говорятъ, что романы есть слѣдствіе нашей общественной жизни, -- но развѣ ее не было за пятдесятъ, за семьдесять лѣтъ назадъ? У насъ въ Россіи положимъ что такъ; но Германія, Франція,-- вся Европа? Неужели въ самомъ дѣлѣ только нашему вѣку открылась тайна женскаго сердца? Неужели прежде не знали любви истинной, глубокой? Не уже ли мы такіе счастливцы, что женщины для насъ переродились -- а прежде были ледяными статуями?-- Не глупое ли это обезьянничество нашего вѣка? Нынѣ всякой человѣкъ -- писатель, хорошій или дурной, дѣло не въ томъ, -- одинъ написалъ романъ, отличный во всѣхъ отношеніяхъ, другой подумалъ: дай-ка и я сдѣлаю то-же; третій, четвертый и далѣе послѣдовали его примѣру -- ихъ прочли отъ скуки, отъ нечего дѣлать; одни похвалили, другіе, слишкомъ дальновидные, закричали: что. это пища нашего вѣка, что вѣкъ нашъ разгаданъ -- онъ требуетъ романовъ!-- Не помню кто-то сказалъ на это: не все ли это равно, что если бы и желудки закричали: давайте намъ пирожнаго -- желудки девятнадцатаго вѣка только его и могутъ переваривать, -- желудочная загадка рѣшена -- давайте намъ пирожнаго! Смѣшно, а правда. А Французскіе водевили? Скрибъ написалъ одинъ хорошій, чудесный водевиль -- и вотъ потянулись за нимъ безчисленныя толпы водевилистовъ, сбили съ толку Мельпомену, заставили ее кричать: давайте мнѣ скорѣе водевилей; въ девятнадцатомъ вѣкѣ я только и покровительствую однимъ водевилямъ!
   Старикъ съ торжествующею улыбкой обвелъ глазами слушателей и, казалось, вызывалъ противорѣчіе.
   Послѣ этого монолога старика, разговоръ обратился-на частности. Одни увалили Англійскую, другіе Французскую литтературу; разбирали отдѣльныя сочиненія новыхъ писателей, хвалили, порицали, спорили.
   Генрихъ отошелъ и сѣлъ на прежнее мѣсто. Этотъ разговоръ наскучилъ ему. Линская опять блеснула въ глаза ему; но теперь Полковника уже не было возлѣ нея. Она разговаривала съ какой-то дамой. Полковникъ ускользнулъ изъ залы.
   Генриху хотѣлось поговорить съ Линской хоть объ чемъ нибудь. Счастливый случай помогъ ему въ этомъ. Линская сама начала разговоръ съ нимъ. Она выдѣла, что глаза Генриха, казалось, прилипли къ ней, и, бросивши нѣсколько проницательныхъ взглядовъ, она сказала ему, показывая на стулъ, стоявшій возлѣ нея:
   -- Вамъ вѣрно здѣсь скучно; вы сидите одни.
   Генрихъ сѣлъ.
   Разговоръ съ женщиной всегда обратится къ одному полюсу -- къ чувствамъ. Начните разговоръ вашъ хоть съ политики Марокекаге Императора, хоть отъ заморозковъ Сибири, хоть о физіогноміи Чуваша, -- вы вездѣ найдете мѣсто уронить нѣсколько словъ о сердцѣ, -- какъ будто Его Мароккское Величество страдаетъ безнадежной любовью, какъ будто заморозки Сибири грѣютъ ваши чувства, какъ будто Чуваши читаютъ Платона. Притомъ, какой женщинѣ не пріятно видѣть, хоть бы изъ одного кокетства, что она ослѣпила человѣка сіяніемъ красоты своей -- она должна же вывести его изъ этого мрака.
   Въ продолженіи разговора, Генриху казалось, что Линская обращаетъ на него болѣе этого утонченнаго женскаго вниманія, нежели на Полковника, но объяснять это ему еще было некогда: онъ былъ слишкомъ увлеченъ разговоромъ съ нею.
   -- Женщины довѣрчивѣе мущинъ -- ихъ тайны слишкомъ ясны, чтобы носить это имя.
   "Противное вошло въ пословицу.
   -- Но этой скрытности только понять не хотятъ.
   "Но онѣ слишкомъ скрываютъ ее.
   И потомъ;
   "Я слишкомъ много потеряла, что родилась женщиной.
   -- Но свѣтъ много выигралъ.
   "Стала быть вы согласны, что женщина лице страдательное -- это игрушки, которыхъ посмотрѣть любопытно.
   -- Я согласенъ, но только перемѣните названіе -- солнца не называютъ игрушкой, -- замѣните любопытство блаженствомъ.
   -- Это лесть.
   "Только одна истина.
   Вотъ всё, что говорили они. Но эта прелесть разговора съ глазу на глазъ, съ чувства на чувство, этотъ тонъ, который сообщаетъ каждому слову столько неистощимой прелести, этотъ взоръ, который, кажется, стремится изъ глубины души за. словомъ, которому служитъ объясненіемъ, это обаяніе, которое владычествуетъ надъ зрѣніемъ, слухомъ и чувствомъ того, кто такъ близокъ къ прекрасной женщинѣ -- невыразимо. Генрихъ забывался. Когда одинъ разговоръ подходилъ къ концу, онъ быстро переходилъ къ другому; ему такъ несносно жалко было прекратить его. и потому, можетъ быть, ни онъ, ни Линская не слишкомъ Замѣчали, даже не могли замѣтить, что между тѣмъ время шло -- два-три часа скользнули незамѣтно; нѣсколько гостей тихонько скользнули за этими двумя-тремя часами. Но такъ какъ всему есть свой предѣлъ, то и разговоръ этотъ Долженъ былъ наконецъ прекратиться -- не безъ сожалѣнія и съ той и съ другой стороны.
   Генрихѣ всталъ.
   На лицѣ Линской еще не потухла улыбка.
   -- Если вы не соскучились нынче -- я всегда рада буду видѣть васъ у себя запросто, по домашнему. Каждый вечеръ у меня бываетъ нѣсколько гостей, которые убиваютъ со мной время свое; -- еще разъ, если вы не соскучились, мой домъ всегда открытъ для....
   Она не договорила.
   Генрихъ откланялся и отошелъ, уступая мѣсто свое какой-то старухѣ, которую онъ замѣтилъ сперва по доброму выраженію лица, и которая Теперь ему Показалась такой отвратительной, что онъ едва не Проклялъ ее со всѣмъ ея домашнимъ скарбомъ и Съ прошедшимъ я съ будущимъ.
   Что чувствовалъ Генрихъ послѣ этого. разговора? Это ли начало страсти? Въ подобныя ли минуты бросается то зерно, которое послѣ такъ сильно развивается, такъ глубоко вкореняется въ сердцѣ? Отъ чего зависитъ будущая жизнь этого зерна? Нельзя ли заглушить его при самомъ его началѣ? Пусть лучше поростутъ плевелы, нежели разовьется зародышъ обильнаго плода!... Но будущее такъ таинственно-привлекательно, такою роскошью очарованій манитъ къ себѣ, -- и кто будетъ сопротивляться его влеченію? Это призывъ сердца, призывъ судьбы. Но не обманываетъ ли насъ призывъ этотъ? Быть можетъ въ устахъ судьбы въ это же время скрывается ядовитая насмѣшка. И кто знаетъ, какой жребій этому сердцу? Догоритъ ли оно спокойно и тихо на предѣлахъ гроба, -- или какъ Фениксъ испепелится въ собственномъ огнѣ своемъ по для него уже нѣтъ возрожденія!
   Теперь Генрихъ сидѣлъ, разсѣянно глядя на окружающихъ. Онъ боялся взглянуть на Линскую; ему казалось, что кошечьи глаза старухи слѣдятъ за ницъ -- это ему было нестерпимо досадно и онъ тихо сошелъ съ своего мѣста. Проходя позади двухъ молодыхъ людей, онъ былъ пораженъ словами, тихо произнесенными однимъ изъ нихъ. Генрихъ остановился, какъ будто разглядывая бюстъ какого-то Генерала и старался прислушаться къ ихъ шопоту.
   -- Она кокетка! сказалъ одинъ.
   "Она легкомысленная женщина! сказалъ другой.
   -- Что это нынче не явился тотъ офицеръ, который такъ ухаживаетъ за нею?
   "Развѣ ты не слыхалъ? Между ними произошла какая-то странная сцена. Говорятъ, онъ объяснился ей.
   -- Ну чтожъ? Я думаю, эта женщина не хладнокровно приняла это? Онъ мнѣ самъ разсказывалъ нѣсколько разъ о любви своей. Она была къ нему не равнодушна. Я самъ знаю, что она нѣсколько разъ тихонько жала руку его.
   "Говорятъ ревность. Онъ красавецъ -- не мудрено, что онъ поступилъ какъ нибудь неосторожно. Женскіе глаза проницательны.
   -- Неужели таки онъ на этотъ разъ, сплоховалъ и не могъ увѣрить ее въ противномъ? Онъ такъ много обманывалъ женщинъ.
   "Видно нѣтъ. Ему отказано совсѣмъ отъ дому.
   Генрихъ отшатнулся" Онъ взглянулъ въ ту сторону, гдѣ сидѣла Линская, и глаза его встрѣтились съ ея глазами: прекрасное лице ея блистало невыразимой прелестью, но тихо и спокойно, какъ будто до него никогда не коснулось даже дыханіе коварства.
   Однако живое безпокойство сильно тревожило Генриха.
   Когда онъ опять подходилъ къ своему стулу, кто-то тихонько толкнулъ его сзади. Это былъ Этьень.
   -- Время, сказалъ онъ, поѣдемъ!
   "Рано! сказалъ Генрихъ.
   -- Нѣтъ, поѣдемъ; я раздосадованъ до смерти. Не повѣришь какой случаи -- и Этьень сталъ ему разсказывать.
   "А! сказалъ Генрихъ, когда тотъ кончилъ. Точно! Поѣдемъ.
   Генрихъ не слыхалъ ни одного слова что говорилъ ему Этьень.
   

ГЛАВА II.

   Возвратившись домой, Генрихъ долго не могъ успокоиться отъ всего имъ видѣннаго и слышаннаго". Этотъ вечеръ, который прошелъ въ такихъ странныхъ отрывкахъ, въ переходахъ отъ уединеннаго стула къ бесѣдѣ литтераторовъ, отъ литтераторовъ къ женщинѣ -- и къ какой женщинѣ! которая такъ много занимала умы и сердца всѣхъ, и о которой годъ конецъ онъ слышалъ такой разсказъ,-- этотъ вечеръ наполнялъ мечтами его сердце. Онъ долго не могъ заснуть. Ночью воображеніе наше получаетъ способность рисовать самыми живыми красками прошедшее, но мечты Генриха не улетали далеко -- они вертѣлись около одного предмета -- и этотъ предметъ была Линская. Наконецъ уже свѣтло было, когда сонъ сомкнулъ глаза его.
   Проснувшись на другой день уже довольно поздно, Генрихъ чувствовалъ себя очень скучнымъ. Вчерашнее представлялось ему соблазнительной игрою воображенія, по ее теперь пересиливала голая существенность. Разсудокъ всегда владѣетъ утромъ, такъ какъ вечеромъ мечты. Отъ того у троимъ гаснутъ самыя лучшія мечтанія, холодный взоръ разсудка умерщвляетъ ихъ при самомъ рожденіи, такъ какъ на оборотъ вечеромъ онъ уступаетъ права свои воображенію. Добившись кое-какъ до вечера, который угрожалъ ему тѣмъ-же, чѣмъ и утро, Генрихъ поѣхалъ въ театръ.
   Давали Разбойниковъ, извѣстную трагедію Шиллера, такъ превосходную на сценѣ, написанную имъ еще въ молодости, и которою онъ послѣ былъ такъ недоволенъ, что готовъ былъ отказаться отъ нея. Въ самомъ дѣлѣ только неопытное воображеніе можетъ создать такіе характеры, какъ Карлъ и Францъ Мооры. Конечно, дошлая, обыкновенная жизнь не годится для трагедіи; но также не годится для ней и то, что слишкомъ выше, или слишкомъ ниже этой обыкновенной жизни.
   Однако театръ бываетъ всегда почти полонъ, когда играютъ ее. Въ этотъ разъ было тоже. Генрихъ приѣхалъ еще рано. Онъ взялъ себѣ мѣсто въ креслахъ и пока, до поднятія занавѣса, занялся разсматриваніемъ въ лорнетку свою верхнихъ и нижнихъ ярусовъ ложъ. Обводя глазами этотъ цѣлый міръ, состоящій изъ чепцовъ и шляпокъ, онъ весь вспыхнулъ, замѣтивши въ одной ложѣ Линскую, со вчерашней старухой, у которой были такіе замѣчательные кошечьи глаза. Первой мыслью его было: какъ бы пробраться въ ея ложу?.. Но старуха.... да вотъ возлѣ нихъ пустая ложа... И Генрихъ, обрадованный открытіемъ, спѣшила воспользоваться этимъ благопріятнымъ случаемъ.
   Тихо вошелъ онъ въ ложу, но съ намѣреніемъ застучалъ, передвигая стулья. Линская обернулась. Старуха тоже.
   -- Пріятное сосѣдство!-- сказала первая.
   "Я начинаю думать, отвѣчалъ Генрихъ, что счастіе хочетъ подружиться со мной.
   -- Не угодно ли къ намъ? сказала она. Мы однѣ.
   Генрихъ поклонился и вошелъ въ ложу ихъ.
   Кажется, эта трагедія очень страшна, замѣтила Линская.
   "Кажется, здѣсь дочь убиваетъ мать свою? сказала старуха.
   -- Сынъ отца, отвѣчалъ Генрихъ.
   "Ну это все равно, прибавила Линская. У меня всегда отъ такихъ сценъ кружится голова, и надолго послѣ остается непріятное впечатлѣніе.
   -- Я запаслась скляночкой съ о-де-колонемъ, сказала старуха, а безъ этого здѣсь подымется такая рѣзня, что и ногъ не вынесешь! А еще у насъ вошло привычку бранить все Французское.-- Ну какъ же можно сравнить это! Тамъ этого не увидишь. Представляютъ забавные водевили; пріѣдешь печальная, а выѣдешь такая веселая, что не насмѣется досыта.
   Линская мелькомъ взглянула на Генриха и улыбнулась.
   Занавѣсъ поднялся.-- Какъ бишь, батюшка, сказала старуха, обернувшись къ Генриху, зовутъ сочинителя этой трагедіи-то?
   "Шиллеръ, отвѣчалъ Генрихъ.
   -- Шиллеръ! сказала разсѣянно старуха. Знавала я въ Петербургѣ одного Шиллера. Неужели это онъ разбойникъ написалъ такую страшную!.. Вотъ и семейство, говорятъ, хорошее, а сынъ, видишь, описалъ какіе нечеловѣческіе нравы!
   Старуха замолчала. Она вынула свою сткляночку съ о-де-колономъ, какъ бы предостерегая себя отъ внезапнаго обморока, и стала смотрѣть, какъ "представляютъ страшную трагедію!"
   Обезопасенныя съ этой старушечьей стороны, Генрихъ пересталъ смотрѣть на сцену, чтобы сосредоточить все свое вниманіе на чертахъ Линской. Онъ блаженствовалъ, созерцая это чистое, прекрасное лице, дышавшее какою-то южной нѣгой.
   -- Смотрите, сказала она ему съ улыбкою, показывая на сцену, -- если васъ завтра кто-нибудь спроситъ, что вы видѣли, вы, такимъ образомъ, ничего не скажете, потому что ничего не увидите.
   Генрихъ повиновался, но только на одну минуту.
   Женщины всегда такъ хорошо умѣютъ ободрить чувства наши. Кажется, онѣ такъ къ этому привыкли, какъ къ самымъ обыкновеннымъ случаямъ жизни. Но это не правда. Это для нихъ тоже значитъ очень много; но онѣ такъ хорошо понимаютъ насъ, такъ живо сочувствуютъ, что выраженія ихъ, даже идущія прямо отъ сердца всегда бываютъ какъ то легки, непринужденны. Отъ этого женщины такъ умѣютъ скрыть чувства свои отъ всякаго третьяго что тамъ, гдѣ онъ (позвольте употребить это слово,) увидитъ все и прощеніе, я нѣжность, и упрекъ, и удовольствіе, всякой третія не увидитъ ровно ничего. Но отъ чего же онѣ такъ скоро переходятъ съ этимъ онымъ отъ холоднаго свѣтскаго, безстрастнаго обращенія къ дружескому, говорящему сердцемъ, -- это ихъ тайна. Не объясняйте ее ни возгорѣвшеюся страстью, ни маленькимъ кокетствомъ -- вы ошибетесь; я говорю вамъ -- это ихъ тайна!
   Первое дѣйствіе кончилось.
   Изъ ложъ, креселъ и стульевъ въ это время, по обыкновенію, начали выбираться.
   Если бы вы были въ этотъ день въ театрѣ, вы бы замѣтили въ одной ложѣ, прелестное, молоденькое личико. Ваше вниманіе вѣрно бві съ удовольствіемъ остановилось отдохнуть не немъ послѣ долгаго утомительнаго обзора всѣхъ молодыхъ и старыхъ. лицъ, бывшихъ въ театрѣ. Это личико дышало такою поэтической наивностью, такимъ ангельскимъ добродушіемъ, что вы бы вѣрно съ тайной ревностью позавидовали тому человѣку, который остановитъ на себѣ ея дѣвственное вниманіе, на груди котораго будетъ покоиться эта фантастическая головка, убранная такъ просто; но за эти шелковые бѣлокурые волосы иная красавица отдала бы красоту свою!.... Но замѣчайте за этой дѣвушкой. Глаза ея неподвижно устремлены на ложу, въ которой сидятъ старуха съ кошечьими глазами, Линская и Генрихъ. Подите въ ихъ ложу. Сядьте на мѣсто старухи -- лучь зрѣнія отъ глазъ дѣвушки не упадетъ на васъ; сядьте на мѣстѣ Линской -- тоже нѣтъ; сядьте на мѣсто Генриха и опять уступите ему -- лучь зрѣнія падаетъ на васъ.
   Дѣвушка уже давно смотритъ на эту ложу; но ни Генрихъ, ни двѣ его собесѣдницы не замѣчаютъ этого. Возлѣ нее сидитъ подруга, тоже хорошенькая дѣвушка, но живописецъ не помѣстилъ бы ихъ рядомъ. Чтобы этой дѣвушкѣ привлечь вниманіе мущины, надобно удалиться отъ первой.
   Но посмотрите теперь на выраженіе лица дѣвушки, которую живописецъ помѣстилъ бы въ первомъ мѣстѣ картины: что вы увидите: горесть, отчаяніе, любовь, ненависть, горькій упрекъ?-- Все вмѣстѣ. Все слито, все нераздѣльно!
   -- Боже мой! сказала она наконецъ, когда это кончится!
   Голосъ дѣвушки трепеталъ.
   "Что такое, Евгенія? послышался позади голосъ старушки, Лизанька, что говоритъ Евгенія?
   -- Она говоритъ, что у нее болитъ голова, отвѣчала та, которую называли Лизанькой.
   -- Послушай же несносная, капризная, своенравная Евгенія, сказала Лизанька, если ты не станешь смотрѣть теперь же, сей часъ, на это явленіе, я буду смѣяться послѣ надъ тобою. Буду разсказывать всѣмъ, что ты въ театрѣ влюбилась въ какого-то офицера, съ выпуклыми глазами, съ длинными усищами, какъ у кошки; что ты безпрестанно перемигивалась съ нимъ, дѣлала ему ручкой, что онъ провожалъ тебя до дому, что ты просила его ходить мимо твоего окна, -- разскажу всѣмъ, что онъ такой безобразный, такой уродище, -- всѣ надъ, тобою будутъ смѣяться! Скажу твоему Генриху!
   "Не хочу, сказала съ досадою Евгенія: разскажи все это Генриху, скажи даже, что я поцѣловала этого гадкаго офицера.
   -- Господи! почти вскрикнула Лизанька,-- да ты совсѣмъ помѣшалась Евгенія. Да знаешь ли ты, что если я скажу всю эту небылицу Генриху, такъ онъ тебя любить не будетъ! А онъ такъ хорошъ; ты столько разъ восхищалась имъ!
   "Да почему ты знаешь, Лизанька, что а люблю этого Генриха?
   -- О, не повѣрю, не повѣрю! Ты больна, ты бредишь!
   "Да, я его ненавижу, ненавижу столько же, сколько и гадкаго офицера, котораго описала ты!
   -- Хорошо, хороню, я все это скажу. Я скажу Генриху, что ты ненавидишь его столь, ко же, сколько и гадкаго офицера!
   Но увидя, что насмѣшливый разговоръ не развеселялъ, даже не развлекалъ Евгенію, Лизанька перемѣнила тонъ свой.
   -- Послушай, миленькая, добренькая Евгенія, ты знаешь, что все это я шутила только; послушай, скажи же мнѣ, отъ чего ты такъ печальна!.. если ты любишь меня, я заплачу, если ты не скажешь мнѣ... мнѣ такъ жалко смотрѣть на тебя!
   "О нѣтъ, ради Бога, не спрашивай меня Лизанька; если я скажу тебѣ, я буду еще печальнѣе! Давай лучше смотрѣть, какъ играютъ. Разскажи мнѣ, что они дѣлаютъ, я вѣдь не видала начала. Теперь мнѣ хочется смотрѣть.
   И Лизанька начала ей разсказывать, между тѣмъ какъ Евгенія печально, разсѣянно глядѣла на сцену, ничего ни видя, ничего не понимая.
   -- Ну что же, сказала она, теперь ужь скоро и конецъ?
   -- Да, отвѣчала Лизанька, -- только послѣднее дѣйствіе осталось. Прекрасная трагедія! Еслибъ не ты, я бы вдоволь наплакалась. Бѣдная Амалія, бѣдный Карлъ! И какой этотъ ужасный Францъ! Ты не слыхала, Евгенія, какъ онъ говорилъ объ себѣ? Я думаю, что еще никогда не было такого безобразнаго мущины, какъ онъ. И онъ еще хотѣлъ заставить Амалію полюбить его!-- Ахъ, посмотри, Евгенія, что это такое? Карлъ убиваетъ Амалію, -- о!
   И Лизанька отвернулась.
   Театръ кончился.
   Шумно поднялись зрители съ мѣстъ своихъ. Все засуетилось; всѣ спѣшили домой. Евгенія еще разъ взглянула на ложу -- тамъ тоже собирались идти.
   -- Пойдемте же скорѣе, сказала она; Лизанька, надѣвай свою шляпку, бабушка, вотъ ваша шаль. Войдемте поскорѣй.
   Онѣ вышли.
   Народъ толпился у выхода. Крикъ и шумъ раздавались у подъѣзда. Остановившись въ углу, чтобы переждать народъ, Евгенія оборотилась назадъ. Генрихъ показался. Онъ шелъ съ той же дамой, съ которою былъ въ ложѣ, и весело разговаривалъ съ нею. Лице Евгеніи страшно поблѣднѣло. Генрихъ прошелъ мимо и не замѣтилъ ее. Онъ посадилъ даму въ карету, Откланялся, ему отвѣчали улыбкою. Вслѣдъ за нею поѣхалъ и Генрихъ. Евгенія все это видѣла, и блѣдность ея, кажется, безпрестанно увеличивалась. Она стояла неподвижна, и уже опомнилась тогда, когда Лизанька, воротившись за нею, сказала: что же ты, Евгенія?
   Возвращаясь домой, онѣ прошли нѣсколько переулковъ, мимо большихъ каменныхъ домовъ и наконецъ остановились передъ маленькимъ деревяннымъ домикомъ. Четыре окна этого домика, тоже маленькихъ, свѣтленькихъ обращены были на улицу, нѣсколько оконъ на дворъ. Можетъ быть вы бы безъ вниманія прошли мимо этого скромнаго домика не слишкомъ затѣйливой архитектуры; но были люди, которые невольно останавливались передъ нимъ, когда видѣли въ одномъ изъ его окомъ молоденькую, прелестную дѣвушку. Они, кажется, удивлялись тому, почему эта дѣвушка является ne въ этихъ огромныхъ хоромахъ, а въ уютненькомъ домикѣ. Маленькое чистое крыльцо, не съ улицы, а съ Двора, у крыльца рогожка, на этой рогожкѣ лежитъ вѣчный сторожъ-собака, вотъ и все.
   Но войдите въ комнату, въ которую вошла Евгенія, вслѣдъ за нею -- это ея комната. Еслибъ я даже не сказалъ вамъ, вы бы сами догадались по ея уборкѣ, что это должна быть комната дѣвушки. На двухъ окнахъ были разставлены цвѣты въ прекрасныхъ бѣлыхъ горшкахъ. На маленькомъ столикѣ лежитъ развернутая книга, вѣроятно недавно читанная; нѣсколько рисунковъ по канвѣ и лоскутъ бумаги, на которомъ нѣсколько разъ повторялось, написанное имя Генрихъ.
   Блѣдная, вошла Евгенія Къ эту комнату. Чувство досады рѣзко выражалось въ каждой чертѣ лица ея. Ода бросилась на диванъ и закрыла платкомъ глаза свои. Дыханіе ея сдѣлалось тяжело, грудь волновалась сильно.
   Прошло нѣсколько минутъ въ этомъ положеніи, когда въ комнату вбѣжала Лизанька.
   Она остановилась передъ Евгеніей, съ минуту безмолвно смотрѣла на нее и вдругъ схватила ея за руки, и сказала;
   -- Ты плачешь, Евгенія?
   Когда Евгенія взглянула на нее, глаза ея были красны.-- Нѣтъ, сказала она.
   "Евгенія, ради Бога, скажи мнѣ, что съ тобою сдѣлалось? Ты или нездорова, или...
   Она не договорила.
   -- Ради Бога, не догадывайся Лизанька; я не хочу, чтобы ты знала, я бы хотѣла, чтобы и сама я не знала, объ чемъ я плакала.
   "Хорошо же, Евгенія, я не стану тебя спрашивать, когда ты не хочешь сказать мнѣ. Я знаю, что ты уже давно ничего не хочешь сказать мнѣ, что хоть немножко поважнѣе шитья или вязанья -- только въ этомъ случаѣ ты очень многорѣчива. Я завтра же уйду отъ тебя, чтобы не докучать тебѣ моими вопросами.
   И нахмуренная Лизанька, дуя свою хорошенькую губку, сѣла, отворотившись отъ Евгеніи, въ другомъ углу комнаты.
   Живописецъ могъ бы прекрасно воспользоваться этимъ положеніемъ двухъ Дѣвушекъ, если бы онъ могъ только схватить выраженіе лицъ ихъ. Онѣ обѣ были въ досадѣ -- но Лизанька сей часъ готова была захохотать, Евгенія сей часъ заплакать.
   -- Послушай, Лизанька, сказала Наконецъ Евіенія, подошедши къ ней, -- я бы хотѣла скрыть отъ тебя нынѣшнюю досаду мою, но ты разсердилась за это, а мнѣ не хочется, чтобы и ты отворачивалась, отъ меня также, какъ Генрихъ,-- видѣла ли ты его въ театрѣ?
   "Генриха? Нѣтъ. Развѣ онъ былъ?
   -- Да, онъ безпрестанно говорилъ, смѣялся и не сводилъ глазъ съ какой-то дамы, сидѣвшей возлѣ него.
   Лицо Лизаньки приняло видъ удивленія.
   -- Онъ ни одного разу не взглянулъ на меня, хотя и видѣлъ насъ. Онъ былъ такъ очарованъ своей прекрасной сосѣдкой, что театръ, казалось, превратился въ будуаръ ея, и онъ съ нею одной только и былъ въ немъ. Еще съ ними была какъ я-то старуха.
   Лизанька съ такимъ вниманіемъ слушала Евгенію, что всякой третій, хоть бы и не слыхалъ словъ Евгеніи, только замѣчая выраженіе лица Лизаньки, могъ бы догадаться объ чемъ говорила первая.
   -- Ну, бросимъ ему перчатку за это, сказала Лизанька. Мы заставимъ его отстать отъ этихъ привычекъ. Война ему!
   -- Нѣтъ, я не люблю его больше, Лизанька,-- не хочу и мстить ему. Я видѣла, какъ онъ провожалъ ее до кареты, какъ онъ, восторженный, ожидалъ ея прощалъ наго взора. Она его наградила улыбкой за го, что онъ посадилъ ее въ карету, и погонъ уѣхалъ вслѣдъ за нею.
   -- Война! сказала Лизанька. Ты плачешь теперь, онъ будетъ плакать послѣ.
   Въ это время послышавшійся голосъ изъ другой комнаты, прекратилъ разговоръ ихъ.
   -- Лизанька, если меня спросятъ, скащи, что у меня разболѣлась голова и я уже легла.
   Черезъ нѣсколько минутъ, когда Дизанька вышла, Евгенія легла. Но напрасно: сонъ не сомкнулъ глазъ ея. Обида Генриха была слишкомъ чувствительна; сердце Евгеніи было, тронуто -- и она проплакала почти всю ночь.
   О, какъ досадовала бѣдная дѣвушка на зуу несносную красавицу, съ которой разговаривалъ Генрихъ; какъ она досадовала на Генриха, который не хотѣлъ даже взглянуть на нее; какъ она досадовала на себя, что не могла отвести глазъ своихъ отъ Генриха! "Если бы можно не любить его,-- думала она, -- если бы можно было никогда болѣе не видать его; прятаться всякой разъ, когда онъ придетъ къ намъ. И въ самомъ дѣлѣ я это непремѣнно сдѣлаю; какъ только онъ придетъ, я сей часъ же уйду съ Лизанькой, или лягу въ постель, скажу, что я нездорова, -- пусть же его не увидитъ меня, если не хотѣлъ нынче взглянуть на меня!-- Ну, а если теперь онъ совсѣмъ не придетъ къ намъ?-- Сердце Евгеніи сильно забилось при этой мысли.
   Цѣлая ночь прошла такимъ образомъ. Противъ воли съ длинныхъ рѣсницъ Евгеніи катились крупная слезы. Первая обида, первая невѣрность, хотя бы даже предполагаемая, слишкомъ трогаетъ сердце женщины, тѣмъ болѣе женщины любящей! Она долго не можетъ забыть ее, хотя бы даже и желала забыть. Воображеніе ея съ каждой минутой все болѣе и болѣе роститъ вину вашу. Смѣшно было бы требовать въ такія минуты отъ женщины, чтобы она не плакала: слезы если не утѣшаютъ, покрайней мѣрѣ облегчаютъ ихъ. Это ихъ защита, даже отъ собственныхъ чувствъ. Очаровательно, неизъяснимо прекрасно видѣть эти выразительные глаза, съ нѣжностію упрекающіе васъ, и это восхитительно-горестное лице, готовое разцвѣсть улыбкой при прощеніи васъ!
   Лизанька, сколько ни упрашивала Евгенію не думать о Генрихѣ, но она не могла забыться ни на минуту, и на другое утро встала съ тѣми же томными глазами, съ тѣмъ же болѣзненно-блѣднымъ лицомъ.
   Когда она вышла въ другую комнату, въ которой ихъ маленькое семейство по обыкновенію пило чай, бабушка изумилась этой видимой перемѣнѣ Евгеніи.-- Евгенія, ты нездорова.... ты простудилась... вѣрно вчера тебѣ жарко было въ театрѣ, и когда ты вышла, на тебя пахнуло вѣтромъ.... не позвать ли доктора?.. не лучше ли тебѣ лечь въ постелю?.." И всѣ эти безконечные распросы и предложенія, дышащія такими милыми пустяками, встрѣтили Евгенію при входѣ.
   -- Это ничего.... у меня вчера разболѣлась голова... это скоро пройдетъ". мнѣ теперь гораздо легче, отвѣчала Евгенія.
   "Смотри, Евгенія, не захворай"... ты у меня одна... я такъ люблю тебя... я и сама сдѣлаюсь больна, когда увижу тебя нездоровою, -- говорила бабушка.
   Какъ ни добра была бабушка, по ока не могла быть повѣренною тайнъ Евгеніи; старые люди всегда какъ-то непріязненно смотрятъ на этѣ тайны молодыхъ людей. Остывшее сердце забываетъ все, что прежде, можетъ быть, такъ сильно волновало, такъ много жучило его; память объ этихъ ощущеніяхъ исчезла, и оно потеряло вѣру въ нихъ. Ошибаются тѣ, которые относятъ это къ эгоизму, къ зависти, съ которою старые люди, не могши чувствовать этой страсти, препятствуютъ вамъ. Они просто уже забыли ее, не могутъ сочувствовать вамъ такъ живо, какъ бы хотѣли вы.
   Возвратившись послѣ чаю съ Лизанькой въ свою комнату, Евгенія сѣла на свое обыкновенное мѣсто передъ столикомъ. Первое, что попалось въ глаза ей, былъ лоскутъ бумаги, на которомъ она вчера такимъ разнообразнымъ почеркомъ писала имя Генриха, -- она схватила его и изорвала въ мѣлкіе кусочки. Она была теперь сердита; ей бы хотѣлось сорвать досаду свою на всемъ, что принадлежало Генриху, или напоминало Генриха, -- и она начала перерывать въ своемъ ящикѣ, не найдетъ ли чего-нибудь, подареннаго имъ; ей попались стихи, написанныя для нея Генрихомъ, и стихи были изорваны и разбросаны.
   Лизанька молча смотрѣла на нее.
   Въ эту минуту въ глаза Евгеніи блеснулъ кошелекъ, который она вязала для Генриха, и кошелекъ былъ изрѣзанъ въ мѣлкіе кусочки.-- Пусть она скажетъ ему. Она красавица... онъ ее любитъ.... а я не хочу дарить ему -- говорила Евгенія,-- и на лицѣ ея выступала яркая краска.
   Женщины, и тѣмъ болѣе дѣвушки, мстительны, если вы затронете ихъ самолюбіе. Онѣ найдутъ случай сдѣлать вамъ тысячу обидъ, для другихъ непонятныхъ, незамѣтныхъ, но тѣмъ болѣе чувствительныхъ для васъ. Пальма первенства здѣсь принадлежитъ всегда имъ. Онѣ будутъ колоть васъ со всѣхъ сторонъ. И взглядъ, и улыбка, и выраженіе -- все будетъ вамъ местью; такъ что тамъ, гдѣ вы сперва находили одни только розовые листочки, теперь вы встрѣтите однѣ колючія иглы!
   Но Евгенія не утѣшилась своей сорванной досадой. Послѣ этой мгновенной вспышки, она стала ходить по комнатѣ; выраженіе лица ея было покойнѣе; казалось, она теперь не чувствовала той горькой обиды, отъ которой такъ много плакала. Она была теперь, по видимому, весела;. по сквозь это веселое выраженіе лица, просвѣчивалось такое непріязненное чувство, цѣлый міръ такихъ чувствъ, что, вглядѣвшись въ Евгенію, вы бы упали на колѣна передъ женщиной, или оттолкнули бы ее отъ себя! Глаза женщины чудно созданы! И удивительно ли послѣ этого, что онѣ съ дѣтскихъ лѣтъ еще пріучаютъ ихъ выражать даже всѣ неуловимые оттѣнки какого-либо чувства! Можно составить цѣлую науку изъ наблюденій надъ глазами женщины, -- и только одной женщинѣ можно поручить подробное истолкованіе ея! Самый опытный знатокъ женщинъ часто долженъ отказаться отъ этого!
   Между тѣмъ Генрихъ, очарованный неожиданной встрѣчей съ Линской, и этимъ совершенно женскимъ вниманіемъ, съ которымъ она разговаривала съ нимъ, -- не поѣхалъ, какъ догадывалась Евгенія, съ нею, но возвратился къ себѣ домой, болѣе вчерашняго влюбленный и восторженный.--
   На другой день часу въ шестомъ вечера онъ отправился къ Евгеніи. Какъ онъ ни приготовился лгать, однако сердце его забилось, когда онъ подходилъ къ дому; мысль, что она въ самомъ дѣлѣ должна была думать объ немъ въ это время, -- вкралась въ его голову.
   Когда онъ вошелъ, старушка сидѣла одна за чайнымъ столикомъ.
   -- Ахъ, какъ мы давно не видали васъ у себя! сказала она. Ужь здоровы ли вы. Садитесь-ка вотъ сюда поближе, дайте-ка посмотрѣть на васъ. Сколько времени, сколько времена! Ужь и я, и Евгенія, и Лизанька поминала васъ -- а васъ все нѣтъ да нѣтъ. Стыдно забывать такъ старыхъ друзей. Ужь я право думала: не разсердились ли вы на насъ, -- кажется не-зачто,-- а впрочемъ, Богъ васъ знаетъ! Вѣдь вы молодые люди -- чуть что не такъ -- и сердце!
   Генрихъ краснѣлъ по уши отъ этого добродушнаго привѣтствія.
   -- А Евгенія? пробормоталъ онъ.
   "Дома. Она вамъ теперь очень обрадуется. Вотъ я ее позову.
   Старушка подошла къ комнатѣ Евгенія, и отворя дверь, сказала: ну вотъ, Евгенія, и бѣглецъ нашъ явился! Лизанька! Подите-ка посмотрите на него!
   Изъ комнаты не было отвѣта.
   Старушка возвратилась на свое мѣсто.-- Какъ-же вы поживаете, разскажите-ка мнѣ? Я думаю, что и перемѣнъ много съ тѣхъ поръ, какъ я не видала васъ. А мы вотъ вчера были въ театрѣ. Давали такую прекрасную піэсу -- Разбойниковъ; видѣли ли вы ее?
   -- Нѣсколько разъ, отвѣчалъ Генрихъ.
   "Славная піэса! продолжала старушка. Я такая охотница смотрѣть трагедіи. Не угодно ли чаю вамъ? сказала она, придвигая чашку къ Генриху.
   Генрихъ взялъ чашку и мелькомъ взглянулъ на дверь. Завѣтная комнатка не отворялась!
   -- И погода-то какая прекрасная стоитъ, говорила старушка, -- ну чтобы вамъ когда нибудь завернуть къ намъ, ради прогулки, вѣдь вы, я думаю, часто ходите мимо насъ, или хоть не мимо, все недалеко и нарочно навѣстить насъ.
   "Я нездоровъ былъ, сказалъ смѣшавшійся Генрихъ.
   -- Нездоровы?-- Вотъ это жалко! Я такъ, признаться, и думала, -- а то, чтобы не зайти къ намъ!
   Полчаса прошло уже, какъ Генрихъ пришелъ, а изъ комнатки никто не показывался. Генрихъ не могъ придумать, что за причина задерживала Евгенію, когда, бывало прежде, она всегда первая встрѣчала его и ни на одну минуту при немъ не выходила въ другую комнату.-- Вѣрно она сердитая, подумалъ онъ, что я такъ долго не былъ.
   Наконецъ дверь отворилась. Вошла Лизанька.
   Ласково она поклонилась ему; но ея коварный, испытующій взглядъ, сопровождавшій поклонъ этотъ, былъ замѣченъ Генрихомъ. Онъ понялъ, что тутъ должна скрываться какая нибудь тайна.
   "Мы васъ вчера видѣли въ театрѣ,-- сказала Лизанька.
   Генрихъ вспыхнулъ.
   -- Въ театрѣ? сказала старушка съ удивленіемъ. Что же вы не сказали мнѣ? Діы бы еще вчера затащили, его къ себѣ.
   "Когда имъ думать объ насъ! смазала Лизанька. Имъ недоставало времени и представленіе-то смотрѣть. Они были въ ложѣ съ какое-то дамой, съ которою проговорили все время, не сводя глазъ съ нея!
   И краснѣлъ, и блѣднѣлъ поперемѣнно Генрихъ.
   -- И какая хорошенькая эта дама! продолжала Лизанька, съ насмѣшкою у стремя свои коварные глазки на Генриха, -- мудрено ли было прельститься! И особенно, если такъ близко сидишь къ ней, что, я думаю, ея дыханіе сливалось съ вашимъ? Только, кажется, вамъ мѣшали. Зачѣмъ вы взяли съ собою третьяго? Ну что же, Генрихъ, скажите: каковъ былъ Францъ Мооръ?
   "Прекрасенъ, отвѣчалъ Генрихъ.
   -- Точно прекрасенъ, а еще прекраснѣе то, что вы, кажется, имѣете способность видать то, чего не видали.
   "Признаюсь, сказалъ Генрихъ,-- я точно вчера мало смотрѣлъ, -- мнѣ было что-то очень скучно.
   -- Дѣло не въ томъ, продолжала Лизанька, скучно ли вамъ было, -- хотя мы видѣли совсѣмъ противное, -- вѣдь скучные, я думаю, не выражаются такъ, какъ выражались вы, провожая ее до кареты, -- вы были просто въ поэтическомъ восторгѣ! Скажите же, кто эта дама?
   -- Линская, сказалъ Генрикъ, стараясь всѣми силами дать словамъ своимъ болѣе равнодушія. Ока вчера предложила мнѣ быть съ нею въ театрѣ. Отказаться было не возможно, хотя мнѣ мне хотѣлось.
   -- А какъ же, спросила Лизанька, вы сидѣли сперва въ другой ложѣ, которая была возлѣ ея? Вѣрно по ошибкѣ?
   Генрихъ совсѣмъ смѣшался. Онъ чувствовалъ, что если станетъ еще лгать, то его будутъ ловить на каждомъ словѣ.
   -- Что же это нейдетъ Евгенія? сказала старушка.
   "Она нездорова; у ней еще голова болитъ! отвѣчала Лизанька.
   -- Поди, позови ее. Вѣдь, я думаю, Генрихъ опять пропадетъ! Онъ нынче такъ не охотно ходитъ къ намъ.
   Лизанька пошла и черезъ нѣсколько времени возвратилась вмѣстѣ съ Евгеніей.
   Въ самомъ дѣлѣ Евгенія была еще блѣдна; только когда вошла она, румянецъ вспыхнулъ ни лицѣ ея. Она холодно поклонилась Генриху и не взглянула на него.
   Нѣсколько времени прошло въ молчаніи, Кажется, разговоръ готовъ былъ начаться, но Генрихъ не находилъ словъ послѣ насмѣшекъ Лизаньки, а Евгенія не хотѣла начать...
   -- Что же ты, Евгенія, ничего не поговоришь съ гостемъ? сказала старушка.
   "Что же я стану говорить съ ними? сказала Евгенія. Я еще не знаю, угодно ли имъ будетъ отвѣчать мнѣ. Можетъ быть, они совсѣмъ не хотятъ этого!
   -- Ну, вотъ, видите ли, сказала старушка, обращаясь къ Генриху, -- на васъ и Евгенія сердится, что вы такъ долго не были. Попробуйте-ка оправдайтесь!
   Однако, что ни начиналъ говорить Генрихъ, ему отвѣчали односложными да, и нѣтъ, иди и совсѣмъ не обращали вниманія на слова его. Разговоръ шолъ вяло. Генрихъ чувствовалъ свое непріятное положеніе -- онъ хотѣлъ бы оправдаться, но не могъ. Онъ видѣлъ эту необыкновенную блѣдность лица Евгеніи, эти глаза, въ которыхъ прежде такъ привѣтно свѣтилась искра участія, и которые теперь были бездушны, подернуты ледяною безчувственностью. И хоть бы одинъ взглядъ -- хоть бы безчувственный -- и того нѣтъ! Какъ бѣдная старушка ни старалась завязать разговоръ, но онъ, кажется, никому не былъ по силамъ! Даже и она наконецъ сдѣлалась холодна -- отъ того ли, что это состояніе такъ прилипчиво, такъ быстро сообщается отъ одного къ другому, или отъ того, что она въ самомъ дѣлѣ думала, что Евгенія нездорова -- а она такъ много любила свою Евгенію! Только одна Лизанька продолжала насмѣхаться надъ Генрихомъ, заходила со всѣхъ сторонъ, теребила самыя нѣжныя струны его сердца! Женщины одарены такою неистощимою способностью въ подобныхъ случаяхъ, что самый краснорѣчивый возражатель принужденъ будетъ замолчать! И когда замолчитъ -- онѣ и тогда еще не бросаютъ своего оружія!
   Генрихъ слушалъ, молчалъ, краснѣлъ, блѣднѣлъ; Лизанька все продолжала щекотать его язычкомъ своимъ. Генрихъ не догадывался, что это было слѣдствіемъ долгаго соглашенія, хорошо обдуманнымъ планомъ мести!-- И тамъ, гдѣ онъ долженъ бы говорить отъ чистаго сердца,-- онъ лгалъ безъ милосердія!
   Наконецъ онъ увидѣлъ, что ему остается одно только средство, послѣднее -- онъ взялъ свою шляпу.
   -- Прощайте,-- холодно сказала Евгенія, отворотившись въ другую сторону.
   "Поклонитесь вашей прелестной Линскои, сказала Лизаньѣа.
   Генрихъ поклонился и вышелъ.
   Когда онъ проходилъ мимо оконъ, онъ увидѣлъ стоявшую Евгенію, но она такъ быстро перевела глаза свои на другой предметъ, что Генрихъ не приписалъ это ничему другому, кромѣ случайности.
   

ГЛАВА III.

   Мудрая истина, что мы тогда только узнаемъ истинную цѣну вещи, когда теряемъ ее -- олицетворялась въ умѣ Евгеніи, когда Генрихъ ушелъ. Ей теперь жалко стало своего Генриха!-- Онъ такъ добръ, думала она,-- и зачѣмъ я огорчила его, послушавшись этой несносной Лизаньки! Можетъ быть онъ и въ самомъ, дѣлѣ не виноватъ. Что онъ теперь долженъ подумать обо мнѣ? Ну, если онъ перестанетъ ходить къ намъ! А я навѣрно знаю, что онъ теперь долго не придетъ уже!
   Евгенія въ самомъ дѣлѣ разсердилась на Лизаньку.
   Лизанька точно была виновата, потому. что она уговорила Евгенію такъ долго не. выходить изъ комнаты, и пока Генрихъ будетъ сидѣть, рѣшительно ничего не говорить съ нимъ. Евгенія была добра. Она готова была бѣжать на встрѣчу Генриху, когда онъ шелъ къ нимъ. Но Лизанька напомнила вчерашнее, обида была еще слишкомъ свѣжа, чтобы совершенно забыть ее; но безъ Лизаньки она готова была бы простить ее, если бы Генрихъ оправдался какъ нибудь. Одно появленіе его разсѣяло бы всѣ ея сомнѣнія. Да и какая любящая женщина, не проститъ подобной невѣрности? Сердце ихъ всегда готово и къ мести, и къ примиренію -- и тѣмъ скорѣе, чѣмъ обида болѣе, чѣмъ горесть ея сильнѣе!-- И сказать ли?-- Евгеніи пришла въ голову мысль -- и она всего болѣе испугалась ея: во все это время, пока Генрихъ не будетъ ходить къ нимъ,-- онъ вѣрно всякой день будетъ у этой дамы -- и совсѣмъ забудетъ Евгенію!
   А Генрихъ?
   Генрихъ не слишкомъ, много опечалился пріемомъ Евгеніи. Этотъ пріемъ, казалось ему, освободилъ его часто ходить къ нимъ.-- Пусть ее капризничаетъ, думалъ онъ, я и самъ буду капризенъ.
   Когда Генриху возвратился домой, ему сказали, что Крейцъ давно уже его дожидается. Послѣдній бралъ уже шляпу, когда Генрихъ вошелъ въ комнату.
   -- Конецъ концевъ! вскрикнулъ Крейнъ, пожимая руку Генриха; за что ты плюешь на бороду отца моего? Я исчахъ со скуки дожидаясь тебя!
   "Аллахъ правосуденъ, шутя отвѣчалъ Генрихъ, онъ велѣлъ мнѣ поспѣшить домой!
   -- Но, ради того же Аллаха? гдѣ же ты столько времени пробылъ? Вѣрно какая-нибудь гурія свела тебя съ разсудка. Но, братъ, молчи -- на томъ свѣтѣ Магометъ обѣщалъ сотня ихъ!
   "Нѣтъ, братъ, слуга покорный: я и съ двумя не слажу!
   -- Бѣдный человѣкъ! Видно ты не въ меня родился! А у меня, братъ исторія коротка: взглядъ да ручку, поцѣлуи да улыбку -- и сердечко наше!
   "Тебѣ вѣрно счастье на роду написано. Ну а чтожь твоя комедія? Не принесъ ли ты прочесть чего нибудь? Теперь я бы съ удовольствіемъ послушалъ!
   -- Почти половину написалъ. Да вчера пришла мнѣ богатая мысль въ голову: писать романъ.
   "Романъ?
   -- Да, будетъ чудесный. Немножко à la Paul-de-Kock. Да это нынче всѣмъ нравится. Заглавіе заманчивое: Мои пріятель Яковъ.
   "Хорошо, сказалъ Генрихъ; а еще лучше, если бы ты принялся писать^ его тогда,* когда кончишь комедію.
   -- Комедія не уйдетъ. Знаешь: ее не всегда можно писать. Иногда бываешь не въ хорошемъ расположеніи духа,-- ну, какъ же тутъ будешь шутить и смѣяться? А романъ писать "всегда можно -- здѣсь и смѣшное и печальное пополамъ!
   ""Ну чтожъ, и ты началъ ужь его?
   -- Одну главу написалъ. Очень легко. Здѣсь не то, что стихи, гдѣ иногда съ однимъ стихомъ цѣлый вечеръ не сладишь! Я его напишу скоро. По моему расчету не больше, какъ въ мѣсяцъ.
   "Какъ, въ годъ двѣнадцать романовъ? Да ты, братъ, затопишь всю нашу литтературу -- и. она, бѣдняжка, такая чахлая вдругъ попадетъ въ водяную.
   -- Ты, братъ, насмѣшникъ. Хорошо, что еще платья не берешь, даромъ. За это я тебѣ посвящу его. Я его самъ буду печатать.
   "Намѣреніе доброе. Хоть за это скажутъ спасибо!
   -- А прочтутъ, такъ и благодарствуйте!
   "То есть: впередъ не заманите.
   -- Однако, шутки въ сторону. Прочти, что ты написалъ, если принесъ.
   "Что читать одну главу. Да и домой пора. Нынче примусь продолжать. Время дорого.
   Съ этими словами Прейцъ простился и ушелъ.
   Цѣлая недѣля прошла послѣ этого вечера; ничего замѣчательнаго не случилось. Генрихъ былъ одинъ разъ у Линской; но, чего ему особенно хотѣлось,-- поговорить съ ней -- ему не удалось. За то онъ вполнѣ насытился зрѣніемъ. Линская въ этотъ разъ показалась еще очаровательнѣе, чѣмъ прежде. Два -- три взгляда съ ея стороны, но взгляда, которыми женщины такъ хорошо умѣютъ вывѣдать все, что таится въ васъ, казалось вызывали на бои сердце Генриха. Старуха съ кошечьими глазами опять была тутъ. Генрихъ не на шутку уже сердился и проклиналъ ее. Ему казалось, что она только и мѣшала ему цѣлый вечеръ говорить съ Линской. Однако при прощаньи ему дали замѣтить, что онъ можетъ бывать чаще, и чѣмъ чаще, тѣмъ лучше. Генрихъ понялъ это и почти безумный отъ радости уѣхалъ домой. Во все это время ему и въ мысль не приходила Евгенія. Для него прошедшаго будто не было, и въ этомъ прошедшемъ не существовало Евгенія. Онъ помнилъ его только съ тѣхъ поръ, какъ увидѣлъ Линскую.
   Однажды, въ концѣ этой недѣли, когда Грирахъ возвратился домой, полный усладительными мечтами о Линской и о счастіи, которое развивалось въ сердцѣ его, ему подали запечатанное письмо. Генрихъ спѣшилъ распечатать его. Оно было отъ его тетки: въ немъ приглашали его приѣхать на недѣльку погостить въ деревню, ко дню рожденія. Ничего не могло быть непріятнѣе для Генриха, какъ эта поѣздка; а отказаться было невозможно: чуть не святотатствомъ сочла бы тетка отказъ его. Что ему было дѣлать? Не видать столько времени Линской -- это ему теперь казалось невыносимымъ. Онъ бросилъ съ досады письмо это, и поспѣшилъ-поскорѣе посовѣтоваться съ Этьеномъ о своемъ неминуемомъ несчастій.
   -- Этьень, выручи меля изъ бѣды, сказалъ онъ, пришедши къ нему, и едва успѣвая поздороваться,
   "Изъ какой бѣды? сказалъ Этьень.
   Вмѣсто отвѣта Генрихъ сунулъ ему въ руки письмо тетки.
   -- О, братъ, какими гіероглифами пишетъ твоя тетушка! Да поможетъ мнѣ Шампольонъ разобрать это! Однако тутъ нѣтъ еще; никакой бѣды: тебя зовутъ повидимому, веселиться къ Фавнамъ, къ Наядамъ"
   "Скажи лучше -- мучиться. Въ жизнь мою не видывалъ ничего несноснѣе, какъ жить въ деревнѣ у этой тетушки. Поѣдемъ, ради Бога, со мною. Двоимъ намъ хоть скучать будетъ весело. А тетушка будетъ рада безъ памяти. Двое мы найдемъ какія нибудь занятія. Будемъ ходить стрѣлять -- хоть гусей, если не найдемъ дикихъ утокъ, ловить рыбу. Впрочемъ, тамъ всегда бываетъ много и барышень по сосѣдству; -- только не взыщи, чѣмъ Богъ послалъ!
   -- Пожалуй, поѣдемъ: недѣля не много. А тетушка твоя стало быть безвыѣздно живетъ въ деревнѣ?
   -- Кажется. Я ее никогда еще не видалъ здѣсь. Впрочемъ ей и незачѣмъ: она уже довольно стара и къ тому же вдова. Говорятъ, прежде она считалась въ числѣ первыхъ красавицъ, жила очень открыто и была очень богата. Покойный дядюшка оставилъ ей только одну деревеньку; не въ добрый часъ попыталъ счастья въ винномъ откупѣ. Впрочемъ она сама разскажетъ обстоятельно тебѣ это -- она большая охотница говорить о прежнемъ времени, и чрезвычайно любитъ, если ее слушаютъ внимательно.
   -- Очень радъ, поѣдемъ. Когда же?
   "Надобно завтра, и чѣмъ раньше, тѣмъ лучше. Пожалуй, хоть я за тобой заѣду, или прямо отъ меня.
   -- Послѣднее лучше. Въ десять часовъ я буду завтра у тебя.
   Уговорившись такимъ образомъ, Генрихъ отправился домой. Онъ былъ очень обрадованъ согласіемъ Этьеня. Общество въ деревнѣ было не по его вкусу: всѣ забавы казались приторными, а барышни-сосѣдки были такъ чопорны, что онъ едва не смѣялся въ глаза -- молоденькія были слишкомъ вѣтрены, старыя слишкомъ ласковы,-- а Генрихъ не былъ изъ числа тѣхъ, которые готовы влюбиться во всякую женщину, хоть немного хорошенькую.
   На другой день около обѣда Генрихъ и Этьень отправились въ дорогу.
   Еще издали, не доѣзжая верстъ двухъ, завидѣли они деревню. Дорога съ этого мѣста могла назваться хорошею. Справа простирался лѣсъ, слѣва поле, усѣянное хлѣбомъ, котораго колосья какъ волны переливались отъ дуновенія вѣтра. Тихій вечеръ и чистое голубое небо придавали еще болѣе очарованія этому виду. Наконецъ открылся передъ ними и господскій домъ -- длинное каменное строеніе. Видно было, что этотъ домъ выстроенъ былъ не для временнаго, а для всегдашняго пребыванія господъ.
   Весь домъ, кажется, поднялся на ноги, при ихъ приближеніи. Все суетилось, все бѣгало взадъ и впередъ; имя Генриха перелетало изъ устъ въ уста, и еще не успѣли они войти въ переднюю, какъ дверь изъ первой комнаты отворилась и молоденькая дѣвушка, въ полномъ смыслѣ очаровательная, бросилась къ Генриху съ восклицаніемъ: братецъ! Но она вдругъ остановилась и покраснѣла, когда замѣтила, что Генрихъ былъ не одинъ.
   -- Пожалуйте, пожалуйте! проговорила покраснѣвшая дѣвушка.
   Вслѣдъ за этими словами показалась изъ другой комнаты старушка. Она была въ шлафрокѣ; на головѣ ея былъ надѣть огромный ненецъ; лице ея, съ перваго взгляда, казалось добрымъ и вѣроятно нѣкогда было прекрасно. Это была тетка Генриха. Она чрезвычайно обрадовалась Генриху и нѣсколько разъ принималась выражать свое удовольствіе, что видитъ его у себя.
   Послѣ нѣсколькихъ минутъ распросовъ и отвѣтовъ, нашимъ гостямъ показали приготовленную комнату и просили немного успокоиться и отдохнуть съ дороги. Генрихъ и Этьень ради были этому. Отведенная комната была не слишкомъ велика, но удобна и убрана даже съ роскошью. Видно, что ожидали сюда любимаго человѣка.
   Наконецъ они вышли въ прекрасную гостинную, гдѣ ихъ уже давно и нетерпѣливо ожидало маленькое семейство. Тетушка опять начала благодарить Генриха за пріѣздъ его; двоюродная сестрица его Клара чуть не прыгала-отъ радости, увидѣвши въ гостяхъ у себя своего любимаго братца.
   -- Генрихъ, сказала она, выучились ли вы наконецъ играть на фортопіано? Въ послѣдній разъ, когда вы были у насъ, вы обѣщали мнѣ непремѣнно выучиться!
   Генрихъ сдѣлалъ утвердительный знакъ.
   -- Вотъ это хорошо. Сыграйте мнѣ что-нибудь.
   "Но, Клара, лучше сыграйте что-нибудь сами. Я ужъ такъ давно не слыхалъ игры вашей.
   -- Кстати, а мнѣ недавно только прислали новыя піэсы.-- и она стала играть бѣгло и прелестно.
   "Хорошо?
   -- Прекрасно!
   "Спасибо, что похвалили.
   Пока Клара играла, Этьень не сводилъ глазъ съ этихъ прелестныхъ бѣлыхъ пальчиковъ, бѣгавшихъ по клавишамъ. Послѣ, его самого просили и онъ сыгралъ одну довольно трудную сонату. Его осыпали похвалами.
   Остальной вечеръ прошелъ въ довольно живыхъ и занимательныхъ разговорахъ.
   Этьень былъ очарованъ этимъ обращеніемъ, чуждымъ всякаго пошлаго жеманства и гордости. Особливо Клара была очаровательна во весь вечеръ. Откровенный, веселый нравъ ея живо выражался въ каждомъ словѣ ея, въ каждомъ взглядѣ. Совершенно невинное простодушіе, неприкрашенное ни одной заученой вычурой, и какая-то природная, еще дѣтская доброта сіяли въ глазахъ ея. Тетушка Генриха была одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя любятъ говорить, если замѣчаютъ, что ихъ хотятъ слушать, но говорятъ съ материнскимъ простосердечіемъ, съ знаніемъ того, что говорятъ. Однимъ словомъ, Этьень не могъ понять, отъ чего Генрихъ такъ невыгодно отзывался о времени, проводимомъ въ этой деревнѣ у этого добраго семейства. Можетъ быть, Этьень въ этотъ день не могъ еще. понять, что отношенія его и Генриха были очень различны. Генрихъ смотрѣлъ на Клару глазами брата: для него она была не болѣе, какъ хорошенькая дѣвушка въ которую нельзя было влюбиться. Точка зрѣнія Этьеня исчезала въ очарованіи.
   Поздно уже было, когда Этьень и Генрихъ, простясь, ушли въ назначенную комнату.
   Когда на другой день Этьень проснулся послѣ долгаго сладкаго сна, солнечные лучи пробивались сквозь окно. Онъ поспѣшно всталъ, чтобы посмотрѣть на прекрасное деревенское утро, сѣлъ возлѣ окна и раскрылъ его. Солнечная теплота, легкій вѣтерокъ, дышавшій въ лицо его, длинныя густыя аллеи, купы деревьевъ и цвѣтовъ, живописно разбросанныхъ, ихъ благоуханіе, пѣсня жаворонка, высоко вьющагося подъ голубымъ небомъ, зеленѣющая трава -- все. было полно очарованія. Онъ долго любовался всѣмъ этимъ, какъ нечаянно бросивши взоры онъ увидѣлъ въ отдаленіи, у одной куртины цвѣтовъ, бѣлое платье и маленькую ручку, вооруженную лейкой. Этьень сталъ всматриваться внимательнѣе. Дѣвушка мало по малу приближалась къ нему. Она поливала цвѣты. Ничего не могло быть привлекательнѣе этого существа, такъ дѣтски занятаго этою цвѣточной жизнью. Наконецъ, когда дѣвушка почти совершенно приблизилась къ купѣ цвѣтовъ прямо противъ окна Этьеня, догадка его подтвердилась -- это была Клара. Щечки ея роскошно алѣли; волосы падали на плеча; уста были полуоткрыты и могли поспорить съ любой розой. Этьень долго не могъ свести глазъ своихъ съ прелестной дѣвушки. Клара не замѣчала его: она усердно продолжала свою работу. Въ это время къ ней подошелъ садовникъ.
   -- А, Петръ, сказала она.
   Петръ снялъ шапку и низко поклонился ей.-- Вы раньше меня встаете, барышня.
   -- Утро прекрасное -- мнѣ жалко было проспать его. Эти цвѣты надобно будетъ подвязать. Дай мнѣ что нибудь.
   И она принялась подвязывать цвѣты.
   -- Вѣрно цвѣты знаютъ васъ, барышня. Право, я думаю, что они понимаютъ, что вы сами за ними ходите.
   "Да я люблю ихъ и они должны любить меня. Что ты хочешь теперь дѣлать?
   -- Надобно пересадить нѣсколько кустовъ и выщипать траву кой-гдѣ -- она мѣшаетъ растеніямъ. Только въ вашей любимой куртинѣ, кажется, и трава не хочетъ показаться, чтобы не прогнѣвать васъ.
   "Да, я сей-часъ только поливала ее. Хорошо ли это теперь?
   -- Дожди перепадаютъ рѣдко и то мало. Поливка необходима. Не прикажете ли нарвать вамъ розановъ?
   "Это будетъ очень хорошо. А мнѣ надобно что-нибудь подарить братцу.
   Въ это время Клара подняла глаза къ окну, у котораго сидѣлъ Этьень, и покраснѣла. Вѣрно она не ожидала, что за ней такъ тщательно наблюдаютъ.
   -- Ну прощай, Петръ! сказала она, принимая цвѣты и убѣжала въ комнату.
   Этьень долго еще смотрѣлъ на мѣсто, гдѣ стояла Клара. Эта утренняя прогулка и бесѣда казались ему чѣмъ то новымъ, неизъяснимо прекраснымъ. Стало быть не сказки сказываютъ романисты объ этихъ дѣвушкахъ, добренькихъ, простодушныхъ, дѣтски-невинныхъ? Нѣтъ, въ городѣ онъ не увидѣлъ бы этой сцены: тамъ все хотятъ, и хотятъ во долгу, но какому-то обыкновенію, скрывать отъ васъ. Тамъ не застанешь дѣвушку въ саду за цвѣтами съ лейкою въ рукахъ въ такую раннюю пору. Тамъ спятъ до полдня; тамъ постыдились бы этаго удовольствія, которое любила Клара. Тамъ еще не успѣютъ открыть глаза, а ужь начинаютъ прищуривать, какъ будто утомились отъ долгаго бдѣнія.
   Этьень еще продолжалъ любоваться утромъ, когда Генрихъ проснулся.
   -- А, ужъ ты вскочилъ, сказалъ онъ. Ишь какъ, хорошо подѣйствовалъ на тебя деревенской воздухъ!"
   "Ты не ошибся, Генрихъ. Нынѣшнее утро точно очаровательно.
   -- Тѣмъ лучше;-- меньше будешь бранить меня. Ну-ка я посмотрю, что это за восхитительные виды такіе? Точно,-- взгляни, какъ этотъ мужикъ съ лопатой пахнетъ природой. Онъ весь въ грязи. Вѣрно грязью лакомился. Патріархальные нравы.
   "Ты вѣрно не выспался еще?
   -- И какой воздухъ! продолжалъ Генрихъ, не слушая Этьеня, -- такъ и пахнетъ цѣлительнымъ элексиромъ! Ну, укажи-ка мнѣ, гдѣ еще природа? Дай мнѣ еще природу, -- я полюбуюсь ею.
   "Поди лучше еще спать.
   -- И точно, братъ! И съ этимъ словомъ , Генрихъ опять легъ.
   Этьень остался одинъ: шутки Генриха не могли вывести изъ его памяти прекрасную сцену, которой онъ былъ свидѣтелемъ.
   Часа черезъ дня ихъ позвали къ чаю. Въ деревнѣ за чаемъ проходитъ почти цѣлое утро. Клара шутливо бранила Генриха за его лѣнь. Послѣ чаю Генрихъ, Клара и Этьень пошли въ садъ. Этьень въ первый разъ былъ такъ близко къ Кларѣ. Она имъ показывала свои цвѣточныя владѣнія; водила ихъ по всѣмъ дорожкамъ, показывала гротъ, бесѣдки, разсказывала, гдѣ она любитъ отдыхать, и дѣтски предавалась восторгу отъ всего окружающаго.
   Цѣлый день прошелъ незамѣтно. Этьень короче познакомился съ обычаями деревни и съ Кларою, съ которою онъ почти не разлучался. Это знакомство восхищало его: онъ видѣлъ въ Кларѣ то, чего никогда не видалъ и не встрѣчалъ еще! Съ своей стороны она была также внимательна и ласкова къ нему. Щечки ея разгорались всякой разъ, когда она обращала глаза на него. Къ вечеру они были уже очень дружны. Знакомство въ деревнѣ съ дѣвушкой сводится скоро. Вниманія вашего развлечь нечему. Здѣсь все общее -- и время, и разговоры, и занятія. Вы можете свободно предаваться чувствамъ вашимъ, -- а чувства свободу любятъ. Тетушка Генриха также была внимательна и ласкова къ Этьеню. Она опять благодарила Генриха за приѣздъ, и за то, что онъ пріѣхалъ не одинъ, извинялась, если не можетъ сдѣлать веселымъ ихъ пребыванія у нее. Здѣсь вѣдь деревня! говорила она, и я очень рада буду, если вы останетесь какъ можно дольше гостить у меня.
   А мы ихъ не пустимъ отъ себя, сказала Клара, если они позволятъ только этотъ тяжкій плѣнъ.
   "Надобно стараться сдѣлать какъ нибудь, чтобы они не скучали у насъ, сказала тетушка. Это все будетъ зависѣть отъ насъ: мы сами въ этомъ будемъ виноваты, если они уѣдутъ отъ насъ.
   -- Мы пробудемъ столько, сколько можно только, отвѣчалъ Генрихъ.
   Послѣ этого разговора всѣ вышла на балконъ. Вечеръ былъ прекрасный. Голубое небо очаровательно раскинуло свой звѣздный шатеръ; западная сторона его, казалось, облита была пурпурной краскою.
   -- Въ городѣ вѣрно вы не замѣтили бы такой ночи, сказала Клара.
   "Въ городѣ этимъ не занимаются, отвѣчалъ Генрихъ.
   -- Это очень жалко. А, кстати, знаете ли вы названіе звѣздъ? Хотите ли, я научу васъ?
   "У насъ будетъ прелестный Профессоръ Астрономіи! Впрочемъ я вижу двѣ прекрасныя звѣздочки, да, это твои глазки, Клара! сказалъ Генрихъ.
   -- Ну смотрите: вотъ это Полярная звѣзда -- она блеститъ ярче всѣхъ; поправѣе ея Треугольникъ; пониже влѣво Большая Медвѣдица, съ хвостомъ; выше Большой Медвѣдицы -- смотрите вправо -- это Персей; противъ него, еще вправо -- страшная Медузина голова; теперь ниже: это Возница; еще ниже, Близнецы; вправо Оріонъ, недалеко отъ него Альдебаранъ. Эти бѣлыя полосы, которыя называютъ Млечнымъ путемъ, говорятъ, тоже звѣзды, но очень удалены отъ насъ и отъ того свѣтъ ихъ кажется бѣловатыми полосами. Ну, а вотъ это, я думаю, и въ городѣ знаютъ, называется мѣсяцъ или луна. Вотъ вамъ и все.
   "Восхитительная лекція! сказалъ Генрихъ.
   -- Ну, еще чтобы вамъ показать? Или нѣтъ, не покажу ничего. Учитесь лучше сами.
   Этьень безмолвно смотрѣлъ на маленькій, бѣлый пальчикъ, который указывалъ на звѣзды, и на глаза Клары, которые перебѣгали отъ звѣздъ то къ нему, то къ Генриху. Теперь Клара, кажется, была еще очаровательнѣе, нежели утромъ. Сверхъ того утромъ онъ только видѣлъ ее, и то издали, теперь онъ и слушалъ и смотрѣлъ на эти розовенькія губки, которыя обольстительно шевелились яри каждомъ словѣ.
   -- Что же, только? сказалъ наконецъ Генрихъ.
   "Будетъ, отвѣчала Клара. Я вамъ сказала: учитесь сами. Я и такъ вамъ много показала даромъ.
   -- А развѣ за это нужна какая-нибудь плата?
   "Нѣтъ, ничего не надобно! отвѣчала Клара и убѣжала съ балкона.
   -- Что, хороши звѣзды, хороша ночь? сказалъ Генрихъ, обращаясь къ Этьеню.
   Этьень промолчалъ.
   -- Вотъ какъ -- и говорить не хочетъ! Словъ не находитъ отъ восхищенія! Что же ты, въ самомъ дѣлѣ, одинъ любуешься, словно Богъ для тебя Столько и создалъ это? Говори, не бойся: не разбудишь дѣтей природы -- они теперь крѣпко спятъ на палатахъ!
   "А тебѣ вѣрно завидно?
   -- Не безъ-того-то. Люблю сонную природу. Спишь и видишь, видишь и спишь. Во спѣ у меня есть свой мѣсяцъ, свое небо, свое солнце. Давича, на примѣръ, я видѣлъ такой чудесный сонъ, кажется, вѣкъ-бы проспалъ.
   "Какой-же это сонъ?
   -- Я еще не досмотрѣлъ его, не скажу.
   Возвратившись къ себѣ въ комнату, Этьень долго не могъ уснуть: Клара безпрестанно была въ глазахъ его. Пальчикъ ея прыгалъ передо нимъ, не давалъ ему покоя. Въ самомъ дѣлѣ роскошенъ былъ этот

   

ЖИЗНЬ СЕРДЦА,
или
КАКЪ ЛЮБЯТЪ
ЖЕНЩИНЫ?

Изданіе второе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

   

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФ. ЛАЗАРЕВ. ИНСТИТ. ВОСТОЧН. ЯЗЫКОВЪ.
1843.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва, Марта 12 дня, 1843 года.

Ценсоръ и Кавалеръ И. Снегиревъ.

   

ГЛАВА I.

   Можетъ быть, вамъ не нравится, что я такъ своевольно перехожу отъ одной женщины къ другой, что я на свою картину набросалъ только одни очерки, перемѣшалъ цвѣты и краски, и требую Отъ васъ, чтобы вы постепенно слѣдили за каждой чертой моей кисти, и такимъ образомъ постепенно истощали ваше терпѣніе. Но въ этомъ-то случаѣ, именно, я и пойду на-перекоръ вамъ. Однажды-навсегда я отказываюсь отъ систематическаго описанія характеровъ и дѣйствій -- они вполнѣ развернутся у меня при самомъ концѣ, и тогда только вы можете судить: удачны или нѣтъ они. Я закоренѣлый врагъ Вальтеръ-Скоттовскихъ безконечныхъ описаній, и во мнѣ всего менѣе найдется охоты къ нимъ. У него всякая нитка идетъ къ дѣлу; каждый кустарникъ, каждая травка, кажется, тянутъ его за руку. Я уже сказалъ вамъ, что я не люблю этого, и если я беру вдругъ нѣсколько лицъ; кидаюсь то въ ту, то въ другую сторону, -- это совсѣмъ не отъ того, что я не могъ бы, на примѣръ, взять только одну женщину для моего романа и посвятить васъ во всѣ ея тайны, во всѣ ея безконечныя интриги, удачныя или неудачныя; пересказать вамъ каждое слово, повторенное ею въ тысячи образахъ; каждое чувство ея, каждую мысль, едва промелькнувшую и потомъ исчезнувшую навсегда, или раздробившуюся въ милліонъ радужныхъ оттѣнковъ и вполнѣ высказанную, -- я бы могъ это сдѣлать -- и не хочу, и опять-таки не хочу не отъ того, что это очень трудно, но по упрямству.
   Конечно, вы въ правѣ упрекнуть меня за то, что я сперва сталъ говорить о Евгеніи, потомъ о Линской, не договорилъ даже и того, что нужно для начала, остановился почти на запятой -- и кинулся описывать Клару, которую теперь опять брошу для того, чтобы перейти къ Евгеніи Линской.
   И такъ я теперь перейду къ послѣдней.
   Было восемь часовъ утра. Еще все было тихо въ этой комнатѣ, заповѣданной въ цѣломъ домѣ, въ которую никогда еще не осмѣливалась проникнуть ни одна нога, за исключеніемъ четырехъ ногъ въ цѣломъ свѣтѣ -- двухъ деревянныхъ, принадлежавшихъ мужу, и двухъ маленькихъ, которыя бѣжали по звону колокольчика, принадлежавшихъ любимой горничной.
   Однако же какъ не было тихо, вы моглибы услышать чье-то сонное дыханіе. Оно было такъ спокойно, такъ ровно, что вы вѣрно подумали-бы, и, можетъ быть, сказали, что сердце и мысли этого человѣка токъ безмятежны и чисты, какъ у младенца. Но сказавши такъ вы, можетъ быть, и ошиблись-бы: здѣсь спитъ женщина.
   Не сердитесь за это слово! Нашъ вѣкъ живетъ однимъ сомнѣніемъ. Онъ тогда только и бываетъ доволенъ, если вездѣ наставитъ кучу вопросительныхъ крючковъ.
   Мы теперь познакомимся покороче съ Линской. Я хочу разсказать вамъ исторію, ея замужства.
   Дѣдъ ея принадлежалъ къ числу тѣхъ гордыхъ старинныхъ дворянъ, который получили въ наслѣдства отъ отцевъ своихъ огромное имѣніе, неразстроенное долгами, объ которыхъ, правду сказать, они еще имѣли и мало понятія. Въ тѣ блаженныя времена не стыдились выѣзжать въ столѣтнихъ колымагахъ, на лошадяхъ, которыя отъ старости не видали уже дороги, по которой все еще продолжали ѣздить, -- лишь-бы только этихъ лошадей было завѣтное число -- шестерка. Но за то дома этихъ дворянъ блистали великолѣпіемъ. Золото и фарфоръ видѣлись вездѣ, гдѣ только можно было видѣть. Огромной дворнѣ никто не вѣдалъ числа, и сама дворня не знала, какую должность исправляетъ она.
   Но все это стало измѣняться съ тѣхъ поръ, какъ дѣдъ Линской получилъ въ руки это огромное имѣніе. Онъ все сталъ перелаживать, на свой манеръ. Домъ, въ которомъ жили предки его, и въ которомъ никто не зналъ числа комнатъ, былъ проданъ, за цѣну, которая не стоила и одного его флигеля. Вмѣсто, него заложенъ былъ новый, великолѣпный, который строился нѣсколько лѣтъ, и на отдѣлку котораго онъ продалъ чуть не половину деревень своихъ. Колымага была брошена и на мѣсто ея привезены новые экипажи изъ Парижа. Старыхъ, заслуженныхъ лошадей свели на живодерню -- и выписали хорошихъ изъ Англіи. Дворня была вся пущена по оброку, и точно такое-же число было нанято иностранцевъ, съ большимъ жалованьемъ...
   Но за то балы, которые два раза въ недѣлю давались въ этомъ новомъ домѣ, заставляли всѣхъ удивляться. Такой роскоши, такого великолѣпія не возможно было видѣть нигдѣ, кромѣ этого дома.
   Но за-то эта роскошь, это великолѣпіе вырастали изъ разстроивающагося имѣнія, изъ долговъ, изъ огромныхъ процентовъ.
   Да, это, разумѣется, такъ и должно быть. Впрочемъ, долги и проценты были такъ маловажны, что Дѣдъ не благоволилъ даже и подумать объ нихъ когда-нибудь.
   А они все-таки росли, потому что имѣли жизнь самостоятельную. Въ нихъ совершался обыкновенный процессъ природы.
   И балы даваемы были все также, съ тою-же роскошью, съ тѣмъ-же великолѣпіемъ. И имъ также продолжали удивляться, также восхищались ими.
   Но однажды одно маловажное происшествіе заставило дѣда задуматься. Онъ имѣлъ трехъ дочерей. Въ благоуханіи своей роскоши, въ чаду своихъ баловъ, онъ и не видалъ, какъ онѣ выросли и сдѣлались невѣстами.
   Какъ чадолюбивый отецъ, онъ съ этого-же дня началъ хлопотать объ женихахъ, чтобы поскорѣе сбыть съ рукъ ихъ и приняться за прежнюю беззаботную жизнь.
   И вотъ въ одинъ годъ онъ сыгралъ три свадьбы.
   Но эти свадьбы были для него не такъ легки, какъ онъ думалъ. Онъ заложилъ все свое имѣніе и свой великолѣпный домъ, чтобы состроить ихъ. Но онъ сдѣлалъ свое дѣло, и остался спокоенъ.
   Но теперь не изъ богатства, а изъ бѣдности, онъ продолжалъ жить также великолѣпно. Онъ видѣлъ, что невидимка-червякъ тихонько подгрызъ всѣ его приходныя книги -- и влѣзалъ въ непомѣрные долги,, чтобы только утѣшить себя.
   Къ нещастію, утѣшать себя ему оставалось не долго. На одномъ изъ баловъ его, его расшибъ параличъ -- и онъ умеръ.
   Тогда-то его любимая бальная суматоха явилась во всемъ блескѣ. Сожалѣя и ахая, хваля и порицая, но все еще удивляясь ему, -- половина посѣтителей разъѣхалась, а другая осталась сторожить трупъ покойника и, по обыкновенію, потолковать о суетѣ и ничтожности всего мірскаго.
   Въ послѣдній разъ, изъ Гроба, покойникъ удивилъ своимъ неслыханнымъ великолѣпіемъ. Похороны его по крайней мѣрѣ на мѣсяцъ были предметомъ всѣхъ разговоровъ.
   Да и было объ чемъ поговорить.
   Представьте себѣ улицу, запруженную экипажами; представьте себѣ эти экипажи, наполненные стариками, старухами, дѣвицами, -- представьте, говорю, всю эту кавалькаду, тянувшуюся почти до безконечности вслѣдъ за дрогами, на которыхъ возлежалъ покойникъ, и послѣ этого обѣдъ, данный въ память умершаго; всѣ эти суеты, неразлучныя съ подобнымъ происшествіемъ, всю бѣготню, весь говоръ, сливавшійся въ какое-то чудное, разнообразное, то тихое, то громкое эхо -- и вдругъ въ этомъ шумномъ домѣ мертвое молчаніе, мракъ, густоту, страшную суевѣрную пустоту, роковую безжизненность, -- все это такъ страшно леденило наблюдателя, такъ громко вопіяло людямъ о прежнихъ празднествахъ, что по неволѣ заставляло говоритъ.
   Но прошелъ мѣсяцъ -- и эта пустота, это молчаніе великолѣпнаго дома, эти поникшія лица служителей -- перестали казаться странными; все это начали забывать -- и забыли.
   Между тѣмъ сынъ покойнаго, путешествовавшій въ чужихъ краяхъ, женившійся гдѣ-то на бѣдной, но какъ ангелъ хорошенькой дѣвушкѣ, возвратился домой, чтобы наслѣдовать, какъ говорили, огромное имѣніе.
   Онъ точно наслѣдовалъ имѣніе, но вмѣстѣ съ имѣніемъ и долги, и когда разочли и то и другое, то ему не осталось ничего, кромѣ одной деревнишки, дальней, разоренной, въ которой всего было, сто-пятьдесятъ душъ -- и только. Болѣе ничего въ остаткѣ не имѣлось.
   Но за то молодой наслѣдникъ, такъ горько разочарованный въ наслѣдствѣ отца своего, сталъ жить потихоньку, находя все свое удовольствіе въ кругу своего, маленькаго семейства. И это тихое счастіе онъ, не промѣнялъ-бы на роскошные балы отца своего.
   Первенецъ его брака, маленькая Серафима была имъ любима со всею страстію молодаго изступленнаго отца. Иногда по нѣскольку часовъ сряду онъ прыгалъ съ ней по комнатѣ, дѣлалъ ей игрушки, которыя она разламывала или строилъ карточные домики, которые она чрезвычайно любила.
   Между тѣмъ время шло; Серафима подростала. Двѣнадцати лѣтъ она заставляла на себя обращать болѣе вниманія, нежели сколько должно было по лѣтамъ. И разумѣется, Серафима сама стала понимать, что она хороша, даже очень хороша -- и немножко кокетства привилось къ ея юному неопытному сердцу. Она уже умѣла, проходя гдѣ нибудь мимо зеркала, тихонько взглянуть на себя -- и улыбнуться.
   И между-тѣмъ ея маленькое кокетство такъ хорошо шло къ ней! И между-тѣмъ отецъ и мать, любуясь своей прелестной дочерью, съ гордостью показывали ее своимъ знакомымъ, и Серафима понемногу привыкала къ похваламъ и ласкательствамъ и уже начинала щитать ихъ не болѣе, какъ за должную дань себѣ.
   Когда по праздникамъ Серафима приѣзжала домой изъ Пансіона, это было днемъ настоящаго наслажденія для отца и матери, И сама Серафима была такъ нѣжна, такъ ласкова, что нельзя было не радоваться.
   И вотъ наконецъ наступило съ такимъ нетерпѣніемъ ожидаемое время: Серафиму взяли изъ пансіона. Она уже была дѣвушка въ полномъ цвѣтѣ красоты своей -- ей былъ уже шестнадцатый годъ. Золотой годъ для дѣвичьяго сердца! Новая жизнь, новыя занятія. Это рѣшительный переходъ отъ дѣтства къ юности. Воображеніе начинаетъ брать верхъ надъ существенностью; оно начинаетъ населять ее воздушными, чудными, фантастическими призраками, сердце бьется сильнѣе, жизнь растительная прекратилась, ее поглощаетъ жизнь духовная.
   Серафима отъ жизни пансіонской перешла теперь къ жизни домашней. Но или отъ того, что этотъ переходѣ былъ для нее слишкомъ внезапенъ, или что привыкли раздѣлять большую часть своего времени съ пансіонскими подругами, но она тихонько зѣвало отъ этой жизни. "Право, думала она, видно мы очень бѣдныя созданія, когда для насъ нѣтъ другихъ занятій кромѣ шитья по канвѣ и игры на фортепіанахъ -- и это ужасно скучно!
   И, право, съ горя она нѣсколько разъ хотѣла просить, чтобы ее выдали замужъ за кого-нибудь жъ этихъ старыхъ дуралеевъ, которые удавались около нея -- и не сдѣлала этого только потому, что не знала, какъ начать говорить объ этомъ.
   Впрочемъ она не думала и не понимала, сколько бы смѣху надѣлала своей прозьбой. Она знала, что ей непремѣнно надобно вытти замужъ; слышала что за мужемъ жить очень весело,-- ну, а ей теперь было очень скучно -- почему-же не попроситься за-мужъ? Если-бы въ это время кто-нибудь могъ ее подслушать и захохоталъ, то она, вмѣсто отвѣта, на плакалась-бы до того, что захворала-бы...
   Такъ протекала жизнь Серафимы, жизнь скучная, однообразная. Съ ней не случилось ни одного происшествія, которое развлекло-бы ее, надолго заняло-бы ея мысли.
   Но однажды, по одному изъ тѣхъ капризовъ человѣческаго сердца, въ которыхъ мы сами себѣ не можемъ дать отчета, Серафима захотѣла быть въ гостяхъ у своей подруги. Я забылъ вамъ сказать, что у нея была подруга. И если-бы ея маменька въ это время вздумала по какому-бы то ни я было случаю отказать ей, она готова была уйти тихонько, чтобы только непремѣнно быть у своей подруги.
   Однако ей не отказали. И она пошла. И такъ какъ Надинька, подруга ея, жила отъ нея въ пятнадцати шагахъ, то желаніе Серафимы, можно сказать, исполнилось въ одну и тоже минуту.
   И вотъ она увидѣла свою Надиньку, и тутъ-же, вмѣстѣ съ Надинькой, молодаго человѣка, такого прекраснаго, такого стройнаго, что глаза Серафимы невольно остановились на немъ.
   Молодой человѣкъ въ свою очередь посмотрѣлъ на Серафиму. И вѣрно этотъ взглядъ былъ изъ числа тѣхъ, которымъ приписываютъ магнетическую силу. На знаю, правда-ли это, но дѣйствіе было очень похоже.
   Въ этотъ разъ, вмѣсто двухъ часовъ, которые Серафима хотѣла просидѣть у Надиньки, она просидѣла четыре.
   Когда она возвратилась домой и когда ей надобно было приняться за обыкновенныя занятія, она была въ такомъ дурномъ расположеніи духа, что эти занятія, вмѣсто развлеченія, наводили на нее такую нестерпимую тоску, смотрѣли, кажется, на нее такимъ непріязненнымъ окомъ, что она бросила ихъ и убѣжала въ свою комнату.
   О, какъ-бы она охотно воротилась теперь опять къ Надинькѣ, у которой провела она эти четыре часа, показавшіеся ей за четыре минуты. И это за непостижимый капризъ, думала она, пришелъ мнѣ въ голову: уйти оттуда, прежде его? Мнѣ хотѣлось узнать, что онъ скажетъ, какъ онъ на меня взглянетъ, когда я буду продаться съ Надинькой.... несносный капризъ... онъ ничего не сказалъ мнѣ... онъ посмотрѣлъ на меня такъ холодно.... и ней часъ-же обратился съ разговоромъ къ Надинькѣ.
   И Серафима чѣмъ болѣе думала, тѣмъ болѣе пустота ея комнаты леденила ее.
   На другой день Надинька пришла къ ней. Но это посѣщеніе для Серафимы было не очень пріятно. Цѣлое утро она только и думала объ томъ, что вечеромъ она непремѣнно сдать будетъ у Надиньки... опять увидитъ Густава.... не теперь этого нельзя сдѣлать.... Однакожъ, если Надинька здѣсь, стало быть Густава нѣтъ у нихъ,-- это ее немного утѣшило.
   Нѣсколько разъ Серафима старалась обратить разговоръ на Густава, но Надинька хранила такое упорное молчаніе, или отдѣлывалась такими пустыми словами, что Серафима ничего не могла узнать болѣе того, что Густавъ былъ молодой человѣкъ, прекрасный собою и гость. Это она и сама знала. Правда, Серафима была такъ неопытна, что распрашивая Надиньку, она не звала и не понимала того, что ни одна молодая дѣвушка, даже съ маленькой претензіей на красоту, не сказала-бы ей ничего болѣе, что сказала Надинька. И притомъ это любопытство въ глазахъ всѣхъ, кромѣ Серафимы, было-бы яснымъ признакомъ начинающейся склонности, истинной или ложной -- дѣло не въ томъ, но все-таки склонности къ Густаву. А въ подобномъ случаѣ, какая-же изъ нихъ согласилась-бы добровольно видѣть въ ней свою соперницу, и такимъ образомъ пожертвовать ей счастіемъ быть любимою?
   Но, бѣдная дѣвушка, Серафима ничего этого не знала. Она еще въ жизнь свою не читала ни одного романа, гдѣ-бы нашла разгадку всего, что такъ сильно тревожитъ теперь ее." А опытность, которая покупается въ подобномъ случаѣ такой дорогой цѣною, еще не пришла къ ней.
   На другой день Серафима опять была у Надиньки. Густавъ уже былъ тамъ. Когда она вошла, онъ стоялъ съ Надинькой въ амбразурѣ окна и разговаривалъ съ ней такъ весело, что краска выступила на лице Серафимы, противъ воли, отъ какого-то новаго, совершенно ей непонятнаго, чувства. Но и краска и это чувство были такъ мгновенны, что они разсѣялись совершенно прежде, нежели и сама Серафима могла ихъ замѣтить.
   -- Ахъ, какъ я рада, что пришла ко мнѣ, Серафима, сказала Надинька. Мы сей часъ спорили съ Густавомъ и ты должна разрѣшить споръ нашъ. Густавъ говоритъ, что мы женщины имѣемъ чрезвычайное сходство съ автоматами. Ты не вѣришь; но я готовъ тебѣ побожиться, что точно такова была чудовищная мысль его. Ради Бога, какъ же мы будемъ терпѣть такое неслыханное варварство!
   Надинька захохотала. Густавъ проницательными взорами слѣдилъ Серафиму.
   Этотъ разговоръ, въ который должна была вмѣшаться Серафима, продолжавшійся нѣсколько времени, возродилъ въ ней столько новыхъ мыслей, дотого невѣдомыхъ, столько новыхъ чувствъ, что Серафима въ одно время и вѣрила и не вѣрила, но все это было, по крайней мѣрѣ, для нея такъ обольстительно, что она не могла не увлечься этимъ.
   Вы теперь догадаетесь, что страсть, едва получившая еще жизнь въ душѣ ея, должна будетъ принятъ новыя силы и вполнѣ развернуться, -- и страсть развернулась въ ней и поглотила ее.
   Въ этотъ разъ, когда она возвратилась домой, ее не испугала уже пустота и безжизненность ея комнаты. Напротивъ; ей теперь казалось, что каждая вещь, которую она видѣла, была какимъ-то добрымъ существомъ, которое радуется ея счастію, Густавъ не выходилъ изъ ея памяти; его образъ носился передъ ея глазами и она безпрестанно повторяла: о Густавъ, милый мой Густавъ.
   Все это наполняло ее такимъ полнымъ, невыразимымъ счастіемъ, что она едва не изнемогла подъ нимъ. Вы, можетъ быть, поймете теперешнее ея состояніе, потому что всякой изъ насъ, въ большей или меньшей степени, испытывалъ его надъ собою. Скажу болѣе: это состояніе должно непремѣнно рано или поздно владычествовать надъ человѣкомъ, потому-что это настоящее его назначеніе. Пожалѣйте о безобразномъ человѣкѣ. Онъ долженъ погубить въ себѣ даже зародышъ подобныхъ мыслей. Для него нѣтъ ничего въ природѣ; что-бы не напоминало ему каждую минуту о его безобразіи. Пожалѣйте о безобразномъ мущинѣ, который долженъ только читать или слушать объ любви; который не долженъ допускать овладѣть собою даже мимолетной мысли объ этой страсти. Для него въ мірѣ остается только или страсть честолюбія, или страсть къ деньгамъ. Но женщина -- о, плачьте при видѣ безобразной женщины -- для нея нѣтъ ничего пріязненнаго въ мірѣ; міръ не для нея; она въ немъ чуждая гостья, невинное зло, которое терпятъ по необходимости, которое всѣхъ ужасаетъ, которое всѣ презираютъ.
   Съ этого времени Серафима почти каждый день была у Надиньки. И сколько ей нужно было выдумать средствъ, чтобы быть тамъ! Но она ихъ придумывала; она явилась въ этомъ случаѣ отличной изобрѣтательницей. Правда, эти предлоги были иногда такъ маловажны, такъ ничтожны, что только въ умѣ одной Серафимы они представлялись довольно хорошо обдуманными; но впрочемъ какая-же и нужда ей была до того, каковъ казался другимъ предлогъ этотъ? Онъ былъ -- и этого было довольно. Она знала, что въ какое-бы время ни пришла она къ Надинькѣ, Густавъ непремѣнно будетъ тамъ. И Густавъ точно всегда находился тамъ.
   Серафимѣ не приходило никогда на умъ: по какому случаю Густавъ почти не выходитъ изъ дому Надиньки? Она была такъ счастлива, что не могла думать ни о чемъ, кромѣ страсти своей, кромѣ своего Густава. Когда шла туда, она думала, что будетъ говорить Густавъ; будетъ ли съ нею также привѣтливъ, какъ вчера? Когда она шла оттуда, ея очарованіе, ея страсть съ каждой минутой возрастала все болѣе и болѣе....
   Однажды, пришедши по обыкновенію Къ Надинькѣ, она застала въ комнатѣ только одного Густава. Онъ сидѣлъ у окна, облокотившись на лѣвую руку, и задумчиво смотрѣлъ на дорожки сада, разбѣгавшіяся въ разныя стороны.
   -- А Надинька? сказала Серафима.
   -- Не знаю... кажется, въ своей комнатѣ.
   -- О, такъ я пойду и приведу ее къ вамъ.. Вамъ вѣрно однимъ скучно?.. Вы такъ разсѣянны....
   -- Я никогда не бываю разсѣянъ.. особенно здѣсь....
   -- А развѣ мѣсто имѣетъ какое-нибудь вліяніе на наши мысли?.... Я думала, что это вліяніе можетъ только относиться къ людямъ, которыхъ мы.... но я пойду къ Надинькѣ... она вѣрно не знаетъ, что бы здѣсь....
   -- А вы не хотите остаться со мной?... у васъ нѣтъ ни одной минуты для меня, Серафима..... я почитаю себя слишкомъ несчастнымъ, видя, что не могу заслужить вашего даже мимолетнаго вниманія...
   -- Можетъ быть, вы ошибаетесь, Густавъ....
   -- О, нѣтъ.... по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ я не могъ даже заставить себя подумать о другомъ....
   -- Отъ того, что не хотѣли....
   -- Нѣтъ, отъ того, что въ мечтахъ даже мнѣ представлялась это невозможнымъ....
   -- Я понимаю васъ.... вы смотрѣли въ зеркало и видѣли самаго себя.... но прощайте... я пойду къ Надинькѣ....
   Когда Серафима вошла въ комнату Наденьки, послѣдняя стояла передъ зеркаломъ. Она взглянула на Серафиму съ тою двусмысленною, улыбкою, которыя знаютъ только однѣ женщины, и которыми онѣ мѣняются только между собою. Вы никогда не можете подсмотрѣть подобной улыбки.
   -- И вѣчно за зеркаломъ! сказала Серафима, подходя къ Надинькѣ и обнимая ее со всѣмъ простодушіемъ шестнадцатилѣтней дѣвушки.
   -- И вѣчно, Серафима, когда ты поговоришь съ Густавомъ, ты бываешь такъ весела, какъ дитя, которому украдкой удастся съѣсть конфетку.
   -- Не правда, Надинька.... и я не знаю, что за капризъ пришелъ тебѣ въ голову, сказать мнѣ это, и даже попрекнуть этимъ.
   -- Вотъ ужь ты и разсердилась, Серафима, а я сказала такъ, право такъ... надобно-же было что-нибудь сказать тебѣ.
   -- Я знаю, не увѣряй меня.... если ты хочешь, я сей-часъ уйду домой и не приду никогда къ тебѣ болѣе, чтобы доказать, что разговаривать съ твоимъ Густавомъ мнѣ совсѣмъ не такъ пріятно, какъ, можетъ быть, тебѣ.
   -- Ну, ты и въ самомъ дѣлѣ сердишься... ради Бога, не въ драку.... вѣдь я совсѣмъ не считаю преступленіемъ поговорить съ Густавомъ.... особенно, если тебѣ это приноситъ хоть маленькое удовольствіе....
   -- Неправда, Надинька,-- ты всегда судишь о другихъ по себѣ.
   -- Да, конечно... и тѣмъ болѣе о тебѣ.
   -- Почему-же?
   -- Почему? Не скажу, хоть и знаю.
   -- Будто это оправданіе?... ты очень зла нынче, Надинька!
   -- Ты очень влюблена нынче, Серафима.
   -- Я уйду.
   -- А все-таки я буду думать все тоже.
   -- Хорошо; на зло тебѣ я буду сидѣть здѣсь до тѣхъ поръ, пока уйдетъ Густавъ; мнѣ давно хочется посмотрѣть, что вы съ нимъ дѣлаете.
   -- А, ты ревнива, Серафима... прошу покорно... только изъ пансіона, ужь и ревность..., однако признайся, Серафима... вотъ мы съ тобой почти ужь и побранились.... ты влюблена въ Густава?
   -- Нѣтъ!
   -- Лжешь!
   -- Мнѣ не для чего лгать тебѣ.... я могла-бы также сказать тебѣ и да.
   -- Хорошо, если нѣтъ; но помни же этотъ отвѣтъ твой,-- я сама люблю Густава.
   -- Радуюсь.
   -- Мало этого. Не правда-ли онъ хорошъ?
   -- Чрезвычайно.
   -- Но, Серафима, -- я не шучу.
   -- И я тоже нѣтъ.
   -- Рѣшительно ты стала дурная дѣвчонка, Серафима, своенравная, капризная.
   -- По крайней мѣрѣ, не влюбленная.
   -- Развѣ это порокъ?
   -- Первая добродѣтель.
   И разговаривая такимъ образомъ, молодыя дѣвушки сошли внизъ, туда, гдѣ находился предметъ спора ихъ, Густавъ. Но Серафима, тронутая заживо замѣчаніями Надиньки, о которыхъ она сама никогда не думала, не думала отъ того, что еще не понимала ихъ. Да, она не понимала, что такое значатъ влюбиться.... быть безпрестанно вмѣстѣ, смотрѣть другъ на друга, иногда покраснѣть отъ какого-нибудь движенія, отъ какого-нибудь слова, сказаннаго хотя не двусмысленно, но по крайней мѣрѣ не совершенно понятно, этоли значитъ влюбиться?
   Глупое слово! съ этимъ объясненіемъ его надобно исключить изъ языка, чтобы оно не существовало никогда болѣе; чтобы оно не оскверняло своимъ названіемъ души юной, души прекрасной, кипящей дѣвственными впечатлѣніями; души, которая смотритъ на міръ какъ на гармоническое цѣлое, въ которомъ каждое звѣно достойно Великаго Художника; въ которомъ каждое звѣно Великій Художникъ запечатлѣлъ красотою нетлѣнной, мыслью глубокой, выражающей въ себѣ болѣе неба, нежели земли.
   Влюбиться -- и кто произнесъ въ первый разъ это гадкое слово? Онъ былъ сумасшедшій, если только онъ не хотѣлъ подшутить надъ всѣмъ родомъ человѣческимъ... только одна насмѣшка можетъ быть простительна. Люди не поняли того, что, сказавши это, онъ одурачилъ ихъ, нарядилъ ихъ въ ослиную шкуру, -- и вотъ они подхватили словцо его, показавшееся имъ и прекраснымъ и глубокомысленнымъ, -- и въ новомъ нарядѣ своемъ, гордые, самолюбивые, съ своимъ чванствомъ и спѣсью, надувши толстыя щеки свои, разгуливаютъ они между своими собратіями, и не стыдятся ни копытъ своихъ, ни своей мантіи.... да чего-же и стыдиться имъ? Всѣ окружающіе ихъ, всѣ, съ которыми они встрѣчаются, или съ которыми надѣются встрѣтиться, чтобы блеснуть передъ ними своей щеголеватостію, давно уже одѣлись точно также и думаютъ одинаково съ ними.
   Впрочемъ, за что-же и сердиться на это глупое слово!-- Виновато-ли оно въ томъ, что мы съ такимъ восторгомъ приняли его, что мы иногда смотримъ на него не съ той точки, съ которой надобно смотрѣть намъ?-- Развѣ мы сердимся на людей, которые приписываютъ намъ такія достоинства, которыхъ мы не имѣемъ, которыхъ даже не понимаемъ?
   Вотъ посмотрите, на примѣръ, на эту чопорную дѣвушку, сухую, желтую, которая еще съ двѣнадцати лѣтъ начала плакать надъ несчастными романами Радклифъ. Что вы думаете объ ней? Она влюблена, бѣдняжка. Пожалѣйте объ ея участи!
   -- Ахъ, ma cherie, какъ ты нынче печальна!
   -- Кто, я? Нѣтъ, ничего.
   -- Признайся, не обманывай меня.... отъ меня ты не можешь скрыть этого -- ты влюблена?-- О, нѣтъ.
   -- Такъ ты не хочешь сказать мнѣ о своей тайнѣ? Я и сама не скажу тебѣ.
   -- А развѣ ты?... Но вѣдь ты не поможешь мнѣ, если я и скажу тебѣ про свое несчастіе. Онъ измѣнникъ, онъ не дорожитъ моею любовію!
   -- Понимаю: ты немножко ревнива, но, m'amie, надобно быть не такъ взыскательной... любить такъ пріятно.... Ты и сама можешь сдѣлать, что и онъ будетъ ревновать тебя.
   -- Нѣтъ, я не могу.
   -- О, такъ ты вѣрно не въ шутку!
   И при этомъ словѣ обѣ влюбленныя пустились въ галопъ.... И будто это не любовь, и будто это не значитъ влюбиться!... И будто этотъ толстякъ, откупившій себѣ ложу возлѣ самой сцены, не влюбленъ въ оту актрису? Каждый разъ, какъ только аффиша извѣститъ его объ игрѣ ея, онъ непремѣнно засѣлъ-уже въ ложѣ своей и любуется, посредствомъ зрительной трубки, ея прелестями. Всѣ движенія глупой его радости или изумленія вы, какъ въ зеркалѣ, можете видѣть на рыхломъ лицѣ его. Я онъ не влюбленъ? Онъ, который истрачиваетъ для ней каждый годъ по пятидесяти тысячъ рублей, нанимаетъ ей огромный домъ, даритъ ее новыми экипажами, новыми шалями, -- да онъ просто безъ ума отъ нея. Даже и онъ увѣренъ, что и она также влюблена въ него, потому что очень часто спрашиваетъ объ этомъ.
   -- Милочка, да за что-же ты такъ меня любишь? Вѣдь мнѣ слишкомъ пятьдесятъ, а тебѣ только семнадцать.
   -- За что? за то, что ты такъ добръ... и развѣ лѣта мѣшаютъ любви.... молодые люди всѣ такіе бездушные.... а ты....
   -- Вѣрю, вѣрю тебѣ, душечка"... но не нужно-ли тебѣ чего-нибудь?
   -- Мнѣ ничего не надобно, кромѣ тебя.
   -- Но мнѣ-бы очень хотѣлось подарить тебя -- голубчикъ расчувствовался -- ты дѣлаешь меня такъ счастливымъ.... проси-же у меня чего-нибудь.... я разсержусь, если ты не будешь ничего просить у меня -- и теперь-же, сей часъ!
   И на утро въ бумажникѣ его недочетъ нѣсколькихъ тысячъ рублей -- и это за то, что онѣ страстно влюбленъ, что его страстно любятъ.
   Бѣдняга никакъ не догадается, что еслибы онъ сдѣлался деревяннымъ балваномъ, только съ золотыми карманами, его точно также любили-бы.
   Святое чувство! какъ мы загрязнили тебя нашими понятіями, нашими мѣлочными расчетами, нашимъ эгоизмомъ, нашею ничтожностью! То-ли теперь ты, которое нѣкогда слетѣло съ неба свѣтлой искрой и затеплилось въ груди человѣческой? которое нѣкогда равняло человѣка съ ангеломъ!... иди и ты очеловѣчилось вмѣстѣ съ другими страстями нашими, и вмѣстѣ съ нами упало глубоко въ бездну, изъ, которой подняться у тебя нѣтъ ни крилъ, ни воли?.. и таковы мы всѣ! Что мы ни сдѣлаемъ безобразнаго, отвратительна" го, только озолоти края -- и ему будутъ поклоняться, передъ нимъ будутъ пресмыкаться!
   Да, это справедливо! мы глубоко лежимъ въ безднѣ нашего паденія. Мишуру, вѣтошь жизни мы считаемъ за наши райскія наслажденія; вездѣ сусальное золото, вездѣ самолюбивое я, которое гораздо ниже, гораздо презрѣннѣе того, кому принадлежатъ оно.... Мы ходимъ на ходуляхъ, чтобы казаться выше въ глазахъ другихъ; выставляемъ впередъ наши мнимыя достоинства, наше величіе души, наши небывалыя страсти.... и мы смѣемся надъ тѣми, или не понимаемъ тѣхъ, которые имѣютъ еще человѣческую душу -- чистую, свѣтлую, не помраченную ни однимъ пятномъ; душу юную, дѣвственную, неотъемлемую принадлежность человѣка!
   И человѣкъ всегда ошибается... онъ никогда не хочетъ проникнуть въ ваше внутреннее, сокровенное; онъ смотритъ только на ваше наружное... даже не смотритъ и на наружное. Онъ живетъ,-- только играетъ въ жмурки; для него жизнь, по пословицѣ единственная копѣйка, которую онъ не знаетъ куда дѣвать, что съ нею дѣлать, на что ему она; которую онъ проматываетъ съ первымъ встрѣтившимся.
   Да, наговорите намъ кучу ласкательствъ, увѣрьте насъ, что мы для васъ кажемся и разумны, и добры, и велики, -- и мы готовы пасть ницъ передъ вами, платить вамъ тою-же, даже высшей цѣны, монетою... Какія мы дѣти, какія мы жалкія дѣти! Жалкія потому, что мы взросли не да родномъ молокѣ матери, питались не тѣмъ, чѣмъ намъ надобно; тѣшились не тѣми игрушками, которыя свойственны дѣтямъ, и оттого мы обманываемъ сами себя, обманываемъ другихъ; но не признаемся въ этомъ обманѣ, потому что считаемъ его за истину.
   А любовь, а бракъ нашъ -- все изуродовано, все исковеркано, все менѣе, нежели почеловѣчески. Мы тратимъ силы нашей юности со всѣми ея сокровищами, еще истинными, не поддѣльными, въ буйныхъ вакханаліяхъ, въ неистовыхъ низкихъ страстяхъ, подавляющихъ насъ, подавляемыхъ нами -- и вотъ вѣкъ любви нашей -- церемонія кончилась. Мы приступаемъ къ браку -- измученные, усталые, съ поддѣльными зубами, въ чуднопричесанныхъ парикахъ, соскучившіеся и скучные, грубые и капризные, недовольные и самолюбивые, и пуще всего самолюбивые!... Мы не ищемъ души, половины нашей, которая могла-бы, по крайней мѣрѣ, передать намъ хоть частицу своихъ дѣвственныхъ радостей, не подслащенныхъ удовольствій, не комическаго счастія! Золота, давайте намъ золота... будь половина души нашей хоть еще хуже нашей; будь она заключена въ оболочкѣ ничтожной, смѣшной, отвратительной,-- намъ нѣтъ нужды,-- золота, одного золота, и ничего болѣе!
   А обманутыя надежды, а не сбывшіяся мечты наши -- потому что мы ихъ имѣемъ, потому что мы чѣмъ ниже сами, тѣмъ выше наши надежды и мечты! Мы хотимъ быть лучше другихъ, славнѣе другихъ; мы гордые червяки, вида, что есть ступени гораздо выше той, на которой пресмыкаемся мы, мы хотимъ лѣзть туда, выше и выше, не спросясь силъ своихъ, не измѣривъ разстоянія.... А попробуйка кто-нибудь, когда мы вскопышимся, хоть нечаянно дотронуться до насъ -- мы отмстимъ ему, мы не забыли, что мщеніе Гомеръ называетъ лучшей отрадой боговъ,-- мы гордо поднимаемъ свою голову и мстимъ, хотьбы и со вредомъ себѣ!
   Черезъ недѣлю послѣ описаннаго нами разговора Серафимы и Надиньки, первая сдѣлалась больна, и больна отчаянно,-- это случилось отъ того, что Надинька вышла замужъ за Густава.
   И было отъ чего слечь въ постелю.
   Бѣдняжка Серафима въ первый разъ еще была обманута, или, лучше, сказать, въ первой разъ еще обманулась. До сихъ поръ жизнь ея была беззаботна, весели, иногда мечтательна; но эта мечтательность и составляла всю прелесть ея жизни, была ея райскимъ наслажденіемъ. Теперь судьбѣ угодно было немножко пріучить ее къ настоящей жизни, такъ какъ живутъ другіе,-- и она поднесла ей ядъ, который долженъ былъ отравить и ея наслажденія и ея радости; сжать ея дѣвственное сердце, отуманить глаза, чтобы они не такъ ясно и беззаботно смотрѣли на міръ и людей, -- немножко желчи къ ея понятіемъ и мечтательности.
   Но, по ошибкѣ, въ этой отравѣ было слишкомъ много яду.... это не былъ тотъ благодѣтельный опіумъ, который усыпляетъ человѣка, чтобъ сдѣлать его нечувствительнымъ, когда терзаютъ его тѣло, когда страдаетъ душа его... это былъ опіумъ, потерявшій свою силу усыпленія и раздраживши еще болѣе чувство терзанія тѣла и страданія души.
   Но чего не можетъ перенести человѣкъ? Назовите мнѣ такое бѣдствіе, которое не подошло-бы подъ мѣрку къ нему, къ которому-бы не могъ привыкнуть онъ, и привыкнувши, хладнокровно послѣ разсказывать объ немъ? Такаго бѣдствія еще нѣтъ. Человѣческая природа крѣпка.
   Такъ точно случилось и съ Серафимой. Она перенесла его.
   Но можетъ быть, она перенесла его такъ какъ человѣкъ переноситъ свои позоръ, свое нравственное униженіе; можетъ быть, онъ навсегда погубило рай души ея? Можетъ быть, она, имѣя въ себѣ все, чтобы возвыситься до идеала, сдѣлается пошлою, обыкновенною женщиною? Цвѣтокъ, убитый въ распуколькѣ, никогда не воскресаетъ уже, Можетъ быть, этотъ обманъ, эта насмѣшка судьбы надъ ея чувствами, будетъ имѣть ядовитое вліяніе на всю жизнь ея?.. Что нужды!... Лишь-бы она перенесла его!
   Еще черезъ недѣлю за Серафиму сталъ свататься (какъ это слово прекрасно выражаетъ наши понятія о бракѣ) женихъ, богатый, съ громкимъ именемъ, съ тьмой незаложенныхъ деревень, съ кучами золота, съ огромнѣйшимъ домомъ въ столицѣ, извѣстный своими обѣдами и балами. Сама Надинька, услышавши объ этомъ, ч"ть не сошла съ ума отъ досады... Только отецъ и мать Серафимы долго совѣтовались, какъ-бы сказать ей объ женихѣ этомъ.
   Однако надобно-же было сказать ей.
   И вотъ однажды мать вошла вечеромъ въ комнату свей дочери, между тѣмъ какъ отецъ сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ отъ нетерпѣнія услышать, что скажетъ Серафима.
   Серафима сидѣла у своего рабочаго столика, подперши голову обѣими руками.
   -- Ахъ, маменька, сказала она, какъ я рада, что вы пришли но мнѣ... а мнѣ такъ скучно.
   -- Отъ чего-же, Серафима?
   -- Не знаю.
   --. Смотри, не захворай опять.
   -- Нѣтъ, я теперь здорова, здоровѣе толстаго откупщика, который приходилъ намедни къ папенькѣ.
   -- Я этому очень рада.
   -- Садитесь-же возлѣ меня, маменька.
   -- Хорошо, я сяду, Серафима. Но послушай, я пришла поговорить съ тобой.
   -- Что-же намъ дѣлать, какъ ни говорить съ вами.
   -- Объ дѣлѣ, Серафима.
   -- Это еще лучше.
   -- И такъ я скажу тебѣ, Серафима: за тебя сватается женихъ.
   -- Радуюсь.
   -- Богатый человѣкъ, Полковникъ, въ крестахъ, со множествомъ деревень.
   -- Еще болѣе радуюсь.
   -- Ты, мнѣ кажется, все шутишь, Серафима; я говорю правду... согласна-ли ты выйти за него?
   -- Хоть сей часъ, маменька.
   -- Какая ты глупенькая, Серафима; но я радуюсь, что ты не отказываешься.... и развѣ непріятію имѣть богатый экипажъ, кучу долговязыхъ лакеевъ.... имѣть все, чего только ни пожелаешь... для тебя все будетъ возможно... сверхъ того ты сама знаешь разстроенное положеніе нашихъ дѣлъ.... мы теперь стали такъ бѣдны.... конечно, женихъ твой не очень молодъ, и имѣетъ еще большой недостатокъ...
   -- Деревянную ногу вмѣсто природной,-- это ничего, маменька.
   -- Но, Серафима, ты смѣешься!
   -- Ни-мало, маменька. Я повторяю вамъ, что иду за него съ удовольствіемъ, съ истиннымъ, съ глубокимъ.
   -- И такъ, мнѣ нечего говорить тебѣ болѣе, Серафима.
   И она, вставши съ своего мѣста, поцѣловала Серафиму въ голову, и вышла.
   Блескъ роскоши, ослѣпительная игра _ каменьевъ, слитки золота, огромныя зеркала, богатое убранство комнатъ привлекательны, но не для всѣхъ. Не это заставило Серафиму выйти замужъ. Нѣтъ! Ее тяготило-одиночество, скука, обманутая любовь; ее тяготило настоящее, холодное и бездушное; ее тяготило будущее, казавшееся ей еще холоднѣе и бездушнѣе настоящаго. Для ней теперь было все равно. Она-бы вышла за всякаго, кто-бы онъ ни былъ, каковъ-бы онъ ни былъ.
   Отецъ ея, услышавши объ согласіи, вспрыгнулъ съ радости на стулѣ и въ туже минуту поскакалъ къ Полковнику.
   

ГЛАВА II.

   Читатель, вѣроятно, припомнитъ, что мы оставили Линскую, еще роскошно дремлющую, скрытую за шелковыми занавѣсами ея великолѣпной кровати. Два раза ея горничная прикладывалась къ замочной скважинѣ, чтобы узнать не проснулась-ли она -- и два раза, на цыпочкахъ, едва переводя дыханіе, она уходила, потому-что въ спальнѣ не слышно было никакого движенія.
   Усладительны были мечтанія, лелѣявшія въ эти часы Серафиму. Съ закрытыми глазами, не имѣя силы, и можетъ быть, и желанія, совершенно открыть ихъ, -- она видѣла или, можетъ быть, ей представлялось, -- все, что для нее было прежде милаго, что стоило того, чтобъ не прервать насильственно своего сна. Она видѣла эти балы, гдѣ она всегда была царицею; ей, кажется, слышался и завистливый шопотъ дамъ и увлекательныя ласкательства мущинъ, и особливо этого черноволосаго мечтателя, Секретаря ...скаго Посольства. И въ сторонѣ отъ него Генрихъ, который смотритъ такъ подозрительно на ея разговоры и движенія; но одна минута, одинъ взглядъ на него.-- и Генрихъ уже сидитъ возлѣ нея, и пламенныя слова его тѣшатъ самолюбивый слухъ ея.... но вотъ... Генрихъ исчезъ вмѣсто него передъ Серафимой явился и подставляетъ свою щеку къ ея губкамъ кто-то довольно высокій и довольно толстый на деревяшкѣ...
   Это была самая матеріальная сторона сна ея -- она плюнула и проснулась.
   Было почти уже двѣнадцать часовъ.
   Она позвонила.
   Явилась горничная. Это была дѣвушка лѣтъ семнадцати, бѣлокурая и стройная, съ хорошенькимъ личикомъ, которая имѣла также свои интриги, какъ и госпожа ея, и которой позволялось болтать все, что ни вздумается -- между ними все было общее.
   -- Кажется, уже довольно поздно. Маша, сказала Серафима.
   -- Да-съ, добрые люди давно пообѣдали.
   -- Ну, мы поспѣемъ. Давай одѣваться.
   -- Извольте поскорѣе, потому что уже болѣе часу васъ дожидается тотъ молодой господинъ... Генрихъ, кажется, вы называли его.
   -- Поди-же сей часъ, скажи, что я сію минуту выйду.
   Да, Генрихъ, уже болѣе часу дожидался, когда проснется Линская. Со времени пріѣзда его изъ деревни онъ уже много пережилъ и много перечувствовалъ.
   Но не хотите-ли вы обстоятельнаго извѣстія о ходѣ любви его? Можетъ быть, намъ угодно знать какъ постепенно росла страсть его? Но развѣ страсть ростетъ не днямъ и по часамъ? Развѣ зазженная лампада не до конца горитъ одинаково?
   Или вы привыкли къ той щепетильной любвѣ, которая гнѣздится въ бѣлокурой головкѣ какой-нибудь чувствительной нѣмецкой барышни? которая, какъ у Лафонтена, поутру удивительно-хорошо разливаетъ чай; послѣ чая грѣется въ своей кухнѣ около свѣтловычищенныхъ кастрюль и прочаго, а вечеровъ дремлетъ, или плачетъ надъ какимъ-нибудь романомъ, напечатаннымъ въ 18 долю, на сѣренькой бумажкѣ?... Не такъ-ли вы понимаете, или, лучше сказать, не понимаете любовь?...
   Генрихъ то садился въ кресла, то ходилъ йо комнатѣ, то разсматривалъ картины, висѣвшія на стѣнахъ. Неудовольствіе и нетерпѣливость ясно изображались въ каждой чертѣ лица его.
   Прошло еще Нѣсколько минутъ; наконецъ дверь отворилась -- и Линская болѣе вбѣжала, нежели вошла въ комнату.
   -- Боже мои, вѣрно съ вами случилось что-нибудь необыкновенное, сказала Серафима, когда вы такъ рано пріѣхали ко мнѣ?
   -- Я знаю, Серафима, что я здѣсь всегда или слишкомъ рано, или слишкомъ поздно.
   -- И въ добавокъ еще вы на что-то сердитесь.. Боже мои, а я такъ обрадовалась, когда услышала, что вы пріѣхали.
   -- Я вижу, что вы очень рады!
   -- Но Генрихъ... прошу покорно садиться... что за разговоры стоя... вѣдь я не начальникъ вашъ.
   -- Очень благодаренъ вамъ за ваши шутки"; но теперь у меня менѣе, нежели когда-нибудь есть охота слушать ихъ.
   -- Ну, такъ вамъ., стало быть, надобно что-нибудь посерьезнѣе.. какая нынче прекрасная погода!
   -- Ради Бога, Серафима, не смѣйтесь тогда, когда цѣлый адъ въ душѣ моей.... Вы меня мучаете и шутите!
   -- Я?
   -- Да, вы Серафима! Развѣ есть въ мірѣ другой, или другая, кто-бы могъ сдѣлать изъ меня игрушку, и играть ею съ прихотливостью четырехлѣтняго ребенка. Я не изъ тѣхъ людей, которые..
   -- Но Генрихъ, прервала его Серафима, чѣмъ я играю вами?... и какое право имѣю я играть вами?
   -- Какое право?... И вы спрашиваете объ этомъ. неужели вы созданы такъ, какъ созданы обыкновенныя женщины, у которыхъ языкъ спрашивается одного разсудка, которыя не понимаютъ, для чего бьется сердце ихъ.... неужели Серафима и вы...?
   -- Не знаю, Генрихъ... можетъ быть, такъ, можетъ быть, и нѣтъ!
   Въ умѣ Серафимы въ эту минуту мелькнуло чувство прежней любви ея и прежнія обманутыя надежды.
   Генрихъ взглянулъ на нее: она сидѣла съ поникшей головой, сложивъ крестообразно руки свои.-- Онъ готовъ-бы былъ отдать половину. Жизни своей за одинъ поцѣлуи ея, или за одну мысль ея, которыхъ такъ много толпилось теперь въ головѣ ея, еслибы только эта мысль была посвящена ему.
   -- Но Генрихъ, сказала она послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, въ чемъ-же вы обвиняете меня?
   Генрихъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее. Онъ такъ много удивился этому простодушному вопросу, на который совершенно нечего было отвѣчать, или, если и было что, такъ онъ не имѣлъ на то никакаго права. Сверхъ того, это простодушіе Серафимы и ея задумчивость истребили въ головѣ его все, что прежде такъ сильно волновало его, и объ чемъ такъ много онъ, хотѣлъ говорить ей. Генриху не пришло въ умъ, что утромъ женщина бываетъ совсѣмъ не такова, какъ вечеромъ, когда она слушаетъ все, что ни говорятъ ей, когда въ ней слышится одно только біеніе сердца -- и больше ничего.
   -- Что-же вы не отвѣчаете, Генрихъ?
   -- Мнѣ нечего отвѣчать вамъ, Серафима. Я вамъ говорилъ это, не спросясь своего разсудка.
   -- Мнѣ и не надобно разсудка, Генрихъ. Я оттого-то и не терплю такъ много людей, что всѣ они забываютъ о сердцѣ и руководствуются однимъ разсудкомъ.
   -- Но поймете-ли вы меня, Серафима, когда я буду говорить вамъ прямо отъ сердца -- поймете-ли вы меня?
   -- Если вы не увѣрены, не говорите.
   -- Но, Серафима, сколько разъ я говорилъ вамъ, сколько разъ я молилъ васъ на колѣняхъ, чтобы вы сказали мнѣ одно слово отъ сердца, -- и не сами-ли вы говорили мнѣ всегда съ дозволенія разсудка?
   -- Всему есть границы, Генрихъ.
   -- Даже и чувствамъ?
   -- Да, и чувствамъ.
   -- Но границы, Серафима, ставитъ одинъ разсудокъ -- вы противорѣчите сами себѣ.
   -- Нисколько. Границы эти поставлены, можетъ быть, болѣе чувствами, нежели приличіемъ, или чѣмъ угодно назвать вамъ.
   -- Оставимте, Серафима, пустую игру словъ. Пусть занимаются ею тѣ, которымъ нечего болѣе сказать, и которую женщины позволяютъ человѣку, котораго видятъ только въ первый разъ. Неужели вы поставите меня опять на эту дорогу, гдѣ опять извѣстное я буду встрѣчать за совершенно-незнакомое. Вы, кажется, довольно знаете меня; только я не могу похваляться, что знаю васъ. И когда-же кончится для меня эта тайна?
   -- Вы говорите, Генрихъ, что вы не знаете меня; но развѣ я скрываю что-нибудь отъ васъ? Вы меня всегда видите такой, какова я есть.
   ~-- Да, сказалъ вспыхнувшій Генрихъ,-- И намедни, когда вы разговаривали съ этимъ долговязымъ Секретаремъ Посольства?
   -- А почему-же мнѣ не разговаривать?
   -- Да, конечно.... вамъ, вѣроятно, поправилась форма иностраннаго мундира?
   -- Почему же... она очень хороша, Генрихъ.
   -- Это я видѣлъ и по глазамъ вашимъ, Серафима, по словамъ вашимъ, которыя такъ гармонически лились съ устъ вашихъ!
   -- Къ несчастно, я не знала, что вы такъ зло смотрѣли на меня.
   -- А то-бы вы перемѣнились? Я въ этомъ очень увѣренъ. Вы въ каждую минуту измѣняетесь тысячу разъ. Ваше зеркало не успѣваетъ за вами!
   -- За то вы успѣваете, по крайней мѣрѣ.
   -- Не знаю, Серафима, можетъ быть, я не вижу и сотой доли того, что въ самомъ дѣлѣ есть.
   -- Или во сто разъ болѣе!
   -- Не знаю, Серафима, совершенно не, знаю. И почему я могу знать это?... Почему, я могу знать, чѣмъ кончился вашъ разговоръ съ нимъ. Я уѣхалъ, я не могъ вынести этаго нѣжничанья въ словахъ и въ глазахъ вашихъ.
   -- Вы ошибаетесь, Генрихъ... вы клевещете на меня!
   -- Вы сердитесь? Неужели объ томъ, что вы говорите и дѣлаете вечеровъ, нельзя вамъ пересказать утрамъ?
   -- Говорите, но не прибавляйте отъ себя. Отъ того, что вы ревнивы, вы думаете, что весь свѣтъ стоитъ того, чтобъ клеветать на него!
   -- Очень радъ, если вы способны сдѣлать, чтобъ я ревновалъ къ вамъ весь свѣтъ! На это, кажется, надобно иного времени и здоровья!
   Серафима вспыхнула. Она взглянула на Генриха, и вышла вонъ изъ комнаты.
   Генрихъ поглядѣлъ вслѣдъ за нею. Онъ видѣлъ, что она вышла гордая, обиженная. Дерзкое слово сказалъ онъ, если она поняла его.
   -- Ну такъ чтожъ, думалъ онъ, -- если она думаетъ, что я сей часъ уйду -- она ошиблась. Я не выйду отсюда до тѣхъ поръ, пока придетъ она. Ей пріятно видѣть, что я сумасшествую, когда она разговариваетъ съ этимъ черноволосымъ.... арапы называютъ его бѣлымъ, пустьже, въ свою очередь, она выслушаетъ все, что родится въ безумной головѣ моей.... Она вѣтреная женщина.... она привыкла играть своими поклонниками по своей прихоти... но вѣдь я не изъ тѣхъ, которые вздыхаютъ и молчатъ... и однакожъ прошло столько времени.... я бросилъ для нее все, рѣшительно все.... и утромъ и вечеромъ, и наяву и воснѣ у меня только одна мысль -- объ ней.... и до сихъ поръ не знаю я, какое мѣсто занимаю въ сердце ея, или, можетъ быть, совсѣмъ не занимаю, глупая страсть -- она можетъ сдѣлать несчастнымъ, и никогда счастливымъ.... Въ самомъ дѣлѣ, какъ глупы мы!-- Изъ одного комплимента, удачно сложеннаго, изъ одного словца, которое одѣто пощеголеватѣе другимъ, -- мы готовы, записаться въ добровольные поклонники, и ни съ другаго слова клясться, что мы любимъ ее всею силою души нашей, что мы готовы убить себя отъ ея равнодушія! Глупое обыкновеніе -- привязываться къ хорошенькой женщинѣ съ своими хорошо-выдуманными словами, чтобы заслужить ея улыбку, -- и послѣ болтать до того, что признаться въ любви ей!
   И между тѣмъ, развѣ я вышелъ изъ числа этихъ болтуновъ? Развѣ въ первый разъ, когда я встрѣтился съ ней, я не закидалъ ее своими словами, самыми обыкновенными, самыми пошлыми?... Развѣ я не говорилъ ей, чтобы начать что-нибудь говорить,-- что женщины непостоянны, вѣтрены; что мущины умѣютъ любить лучше, продолжительнѣе -- какая глупость! Мы вѣчно прикидываемся какими-то Дон-Жуанами, Чайльд-Гарольдами!-- я только изъ того, чтобы какъ-нибудь и чѣмъ-нибудь заинтересовать себя!... И теперь, когда прошло уже столько времени, развѣ я не тоже дѣлаю, не тоже говорю, что тогда?... Подвинулся-ли я хоть на одинъ шагъ впередъ? И кто мнѣ поручится, даже поручусь-ли я самъ, что я всегда говорю ей правду?
   -- А сколько потеряно словъ, сколько потеряно времени, чтобъ сказать только я люблю тебя.... Надобно прежде притвориться, что пораженъ ея красотою,-- ея достоинствами; котомъ постепенно привыкать къ этому -- влюбляться постепенно... нынче сказать: какъ вы прекрасны, завтра намекнуть, что я люблю васъ, послѣ завтра: любители вы меня, или можете-ли вы любить меня; потому, про себя: ахъ, какъ я счастливъ! наконецъ взбѣситься и наговорить кучу грубостей, за то, что она осмѣлилась при мнѣ разговаривать съ другимъ... какъ, будто я откупилъ навсегда у ней и взгляды и слова ея..... и послѣ всего этого, можетъ быть, надоѣсть всѣмъ этимъ такъ, что въ ея присутствіи зѣвнуть и понюхать табаку!
   -- И между тѣмъ этотъ Секретарь ....скаго Посольства не выходитъ изъ головы моей... какъ жалко, что я не могъ подслушать того, что говорили они.... вѣроятно, я многое узналъ бы тогда.... по крайней мѣрѣ, еслибъ подозрѣнія мои оправдались, я возненавидѣлъ бы ее! а теперь.... теперь всѣ слова мои глупы, потому что основаны рѣшительно ни на чемъ -- на одномъ моемъ безуміи.... и развѣ виновата она, что я сумасшествую отъ любви къ ней.. что ревность безпрестанно мучитъ мое воображеніе, сушитъ мозгъ, разрываетъ сердце, можетъ быть, она и не думала никогда любить меня, и отвѣчала на мои слова такъ, какъ вошло въ привычку отвѣчать всѣмъ; играть просто словами, не давая, или не хотя давать имъ никакого вѣсу.. и развѣ намедни я не завелъ подобнаго разговора съ этой сухощавой барышней, когда хотѣлъ разсердить Серафиму, что будто я забылъ про нее.... но для чего-же Серафима подошла ко мнѣ тогда и увела подъ ничегонезначущимъ предлогомъ, поздравивши насмѣшливо съ такой достопочтенной побѣдой!
   Однако я принужу нынче Серафиму сказать мнѣ да или нѣтъ.... все равно: рано-ли, поздно-ли -- вѣроятно отвѣтъ будетъ одинъ и тотъ-же.... я измучился этой страстью непризнанной, затаенной, она убиваетъ меня.... и, можетъ быть, все это кончится тѣмъ, что мнѣ скажутъ: нѣтъ, вы не тотъ, объ которомъ я думала, объ которомъ говорила съ вами.. я васъ любила такъ, за то, что вы умѣете хорошо говорить, умѣете разогнать мою скуку, отъ которой я очень страдаю.... спасибо вамъ за это.... но то, что говорите вы, я не должна слушать.... вы перетолковали въ худую сторону слова мои -- мнѣ это очень непріятно.... а если вы хотите со мной быть знакомы, такъ какъ прежде, я очень рада вамъ, -- въ противномъ случаѣ не ждите отъ меня ничего болѣе!...
   Такъ думалъ Генрихъ, оставшись одинъ и расхаживая по залѣ; онъ дожидался, когда опять придетъ Серафима; но полчаса прошло уже, а ея не было. Рѣшившись твердо не уходить до тѣхъ поръ, пока опять не увидитъ ее, онъ дожидался ее со всей настойчивостью заимодавца, котораго уже нѣсколько разъ обманывали.
   Наконецъ Серафима вошла въ комнату. На лицѣ ея не было замѣтно рѣшительно ничего, что думалъ видѣть Генрихъ. Оно было также покойно, также блестяще, какъ и всегда; только взглядъ, брошенный ею на Генриха, который въ эту минуту стоялъ въ другомъ углу комнаты, доказалъ, что она взвѣшивала слова его.
   -- Помиримтесь, Генрихъ, сказала она, подходя къ нему и протягивая свою руку, -- право, съ нѣкотораго времени вы стали такъ капризны и упрямы, какъ дитя, котораго прихоть не совсѣмъ исполнили. Ради Бога, не глядите на меня такъ сурово, я стала немножко бояться васъ?
   Генрихъ поцѣловалъ ея руку, но болѣе принужденно, нежели съ чувствомъ, такъ что, казалось, обидѣла она его, а не онъ ее.
   -- Скажите, Генрихъ, давно-ли вы были въ театрѣ?
   -- Давно, Серафима,-- да и что я буду дѣлать тамъ? Мнѣ и такъ надоѣли уже эти заученыя фразы, гдѣ говорятъ о чувствахъ, а сами не чувствуютъ ничего, или смѣшатъ другихъ, между тѣмъ какъ на лицѣ самихъ незамѣтно и тѣни улыбки. Въ свѣтѣ я вижу тотъ-же театръ, тѣхъ-же актеровъ.
   -- Не уже-ли вы не изключаете и себя?
   -- Никого, Серафима, даже и васъ.
   -- И вы увѣрены въ этомъ?
   -- Болѣе, нежели въ комъ-нибудь другомъ.
   Генрихъ опять готовъ былъ сумасшествовать. Это было такое начало разговора, которое опять обѣщало сбиться на пустую игру словъ.
   -- Вы, по крайней мѣрѣ, Генрихъ, не откажетесь быть у меня вечеромъ? Я васъ прошу объ этомъ.
   -- Не знаю, Серафима, не для того-ли опять вы зовете, чтобы мнѣ видѣть и слушать какъ вы будете разговаривать съ нимъ?
   -- Кого-же вы понимаете подъ этимъ словомъ?
   -- Глупца, если вамъ угодно, Серафима.
   -- Ну, ваша правда, я люблю иногда поговорить и съ ними, потому что никто не умѣетъ забавлять такъ, какъ они.
   -- Не считаете-ли вы и меня, Серафима, въ числѣ ихъ?
   -- Съ вами рѣшительно не возможно говорить, Генрихъ" Вы привязываетесь къ каждому слову. И зачѣмъ вы приѣхали такіе сердитые?
   -- Если вы не хотите, прощайте!
   -- Напрасно, вы этимъ не поправите вашей вины. Я еще болѣе буду сердиться на васъ, -- и, вѣроятно, вы также еще болѣе разсердитесь.
   -- И такъ, что-же вы прикажете дѣлать мнѣ?
   -- Останьтесь, если вамъ есть время.
   -- Вы знаете, Серафима, что мое время гибнетъ отъ васъ и объ васъ. Я его считаю только тѣми минутами, въ которыя вижу васъ. Я не считаю за жизнь, когда я не съ вами.
   -- И такъ, стало быть, по вашимъ словамъ я имѣю полное право приказать или просить васъ, что все равно, чтобы вы непремѣнно были вечеромъ здѣсь?
   -- Я буду, Серафима; я готовъ сдѣлать для васъ все, что можетъ сдѣлать человѣкъ, но я не ручаюсь за себя, Серафима, если вы опять будете разговаривать съ нимъ.
   -- Вы слишкомъ ревнивы, Генрихъ.
   -- Глупое слово, Серафима, давно потерявшее свое значеніе -- не говорите его. Развѣ я имѣю право ревновать васъ?.. Нынче ревнуютъ у насъ только....
   -- И однакожъ, я не ошибаюсь, Генрихъ. Это слово именно значитъ то, что вы безпрестанно дѣлаете, что я безпрестанно вижу и слышу отъ васъ.
   -- Не питайте-же Серафима во мнѣ этаго чудовища, если вы отгадали во мнѣ его ядовитое присудствіе. Оно убьетъ меня.
   -- Но, Генрихъ, Отелло, мажется, хорошъ только на сценѣ -- въ залѣ его назвали-бы безумцемъ!
   -- Можетъ быть, Серафима, потому что мы всѣхъ называемъ безумцами, которыхъ не понимаемъ, или не хотимъ понять. Если у другихъ чувства выше, неограниченнѣе, и не подъ мѣрку къ нашимъ остриженнымъ страстямъ, мы готовы надѣть на него дурацкую шапку и выдать его всѣмъ на посмѣяніе.
   -- Страсть всякая благородна, Генрихъ, если она не выступаетъ изъ предѣловъ.
   -- А вы хотите назначить предѣлы страстямъ?
   -- Да, свѣтъ этого требуетъ.
   -- Мнѣ, стало-быть, должно слѣдовать этому?
   -- Мы съ вами частичка его.
   -- Очень хорошо, Серафима. Научите-же меня: если слишкомъ высокія чувства не годятся для этого свѣта, какихъ-же онъ требуетъ?
   -- Спокойныхъ и вѣчныхъ. Вы знаете, у насъ нѣтъ серенадъ, но за то нѣтъ и кинжаловъ. Мы немножко посѣвернѣе, а это совершенно не пристало, бы къ намъ.
   Генрихъ задумался. Онъ не могъ понять Серафиму. Женщина, которая до сего времени, казалось ему, могла внушить любовь пламенную, неистощимую, которая сама могла любить также пламенно и безгранично, -- говорить о любви тихой, спокойной. Ей вѣрно нравится Аркадія, подумалъ онъ, -- нѣжный пастушокъ, цвѣтущія долины, ручеекъ, спокойно журчащій, и прочее и прочее, все, о чемъ Замечтался бѣдный Жанъ-Жакъ-Руссо; что ему казалось такъ обольстительно, и что, въ самомъ дѣлѣ, такъ глупо, такъ пошло!
   -- Послушайте, Серафима, сказалъ наконецъ Генрихъ, -- сколько разъ я говорилъ вамъ, что я люблю васъ такъ, какъ не любилъ, можетъ быть, ни одинъ мущина ни одну женщину, -- и вы ни одного раза не сказали мнѣ ни да, ни нѣтъ. Сегодня я не выйду изъ этой комнаты до того, когда вы мнѣ скажете рѣшительно.
   Генрихъ всталъ передъ Серафимой и вперилъ въ нее взоръ свои, полный глубокой страсти. Онъ, кажется, въ чертахъ лица ея хотѣлъ читать отвѣтъ себѣ.
   -- Что-же я скажу вамъ, Генрихъ? Могули я вамъ сказать? Я не могу вамъ сказать нѣтъ, потому что я, можетъ быть, обману васъ; не могу сказать да, потому-что....
   -- Я жду, Серафима. Вашъ отвѣтъ! Или убейте меня вашимъ словомъ, или дайте новую жизнь мнѣ.
   -- Ни то, ни другое не въ моей власти, Генрихъ.
   -- Я не требую отъ васъ ничего, Серафима, ничего, кромѣ одного слова.
   -- И вы обманетесь, Генрихъ, на этомъ условіи.
   -- Никогда. Только одно олово ваше, Серафима.
   -- Не говорите никогда, Генрихъ. Подумайте. Поѣзжайте домой. Дайте подумать мнѣ.
   -- Серафима, я думалъ объ этомъ, столько, что голова моя потеряла способность думать объ. чемъ-нибудь другомъ. Эта, мысль приросла къ душѣ моей.
   -- Дайте-же, Генрихъ, подумать мнѣ.
   -- Но неужели, Серафима, эта мысль никогда не приходила вамъ? По крайней мѣрѣ, послѣ тѣхъ минутъ, въ которыя я говорилъ, а молилъ васъ объ этомъ.
   Серафима молчала.
   -- И такъ, Серафима, ничего, рѣшительно ничего?
   -- До вечера, Генрихъ.
   -- И вы мнѣ рѣшительно скажете, Серафима?
   -- Да -- Прощайте, Серафима. Вы обѣщались -- и я свято вѣрю вамъ.
   Генрихъ вышелъ.
   

ГЛАВА III.

   Когда Генрихъ возвратился домой, полный размышленіи, то отрадныхъ, то слишкомъ убійственныхъ, потому что онъ не зналъ, какой отвѣтъ получитъ отъ Серафимы; скажетъ-ли она ему: да, я люблю тебя, Генрихъ, -- и обовьетъ его шею своими руками и съ страстнымъ поцѣлуемъ унесетъ его въ небо, отчизну любви своей, -- или скажетъ гордо и презрительно: нѣтъ, я не люблю тебя, Генрихъ; я много думала объ этомъ и не нашла въ сердцѣ своемъ ни одного, даже слабаго отголоска любви твоей.... вы мнѣ чужой, вы не тотъ еще, котораго я могу любить, которому безусловно отдамъ и жизнь свою и свою душу.
   -- Но кому-же, Серафима, ты отдашь и жизнь и душу свою? Кто-же этотъ не чужой тебѣ? Ужь не этотъ-ли длинный Секретарь ....скаго Посольства?... Ты ошиблась, Серафима. Если не я, то и не онъ.... Я не оставлю тебя даже и послѣ твоего презрительнаго нѣтъ. Я буду вездѣ какъ тѣнь слѣдить за тобою -- и горе любви твоей, если она родится въ тебѣ прежде, нежели выростутъ сѣдые волосы!
   -- Ты умѣла играть мною -- я перенесъ это; но перенесешь-ли ты, когда все это обратится на тебя?... Что нужды, что я унижусь передъ тобою, передъ всѣми; но, я сдѣлаюсь твоимъ шпіономъ... отъ меня не укроется ни одинъ шагъ твой, ни одинъ взоръ твой. Нѣтъ нужды, если ты скажешь тогда, что я не имѣю ни какого права... я низкой человѣкъ, скажу я тебѣ, и по этому право, принадлежитъ мнѣ.
   Такъ думалъ Генрихъ.
   И не всегда-ли и не всѣ-ли мы такъ думаемъ?
   Мы очень хорошо помнимъ, что человѣкъ царь земли, владыка надъ женщиной. Наше самолюбивое я не знаетъ предѣловъ своему могуществу, особливо гдѣ коснется дѣло до этой исключительной страсти.
   Говоря это, я не противорѣчу понятію объ истинной страсти. Пусть она не знаетъ себѣ предѣловъ, пусть она не знаетъ раздѣла, пусть девизомъ ея будетъ все или ничево; но за чѣмъ-же вы сумасшествуете? за чѣмъ вы привязываете къ ней слишкомъ много матеріальнаго? За чѣмъ вы хотите мстить, если васъ не любятъ, если васъ не могутъ любить?... Не унижаете-ли вы этимъ себя, не отвергаете-ли достоинства собственныхъ чувствъ вашихъ?.. И все это изъ того, что вы не хотите признать вашей ошибки, потому что въ чаду вашей чувственности вы сочли ее за истину.
   Когда Генрихъ вошелъ въ свою комнату, Крейцъ сидѣлъ въ креслахъ, обло"" котясь руками на столъ и спалъ самымъ непоэтическимъ образомъ.
   -- Бѣдняжка, вѣрно уписался надъ своимъ романомъ, сказалъ Генрихъ.
   Крейцъ проснулся.
   -- Я дожидался тебя, Генрихъ, и со скуки не мудрено было задремать. Къ тебѣ когда ни приди, никогда нѣтъ дома. Только нынче, во чтобы то на стало, я рѣшился дождаться тебя.
   -- И вѣрно, еслибъ я не пришелъ, ты-бы проспалъ до завтрашняго утра!
   -- Можетъ быть, Генрихъ. Но, ради Бога, что у тебя за лицо такое? что за выраженіе? Откуда ты? Не прогулялъ-ли ты цѣлую ночь насквозь? И какже мнѣ иначе, подумать объ тебѣ, когда утромъ тебя нѣтъ дома?
   -- Ты бредишь, Крейцъ!
   -- А увѣренъ-ли ты самъ, что и ты теперь не бредишь? Можетъ быть, вся жизнь наша одинъ только бредъ. И въ самомъ дѣлѣ, кто-же скажетъ утвердительно, что не та наша настоящая жизнь, когда мы спимъ?... Правда, что та жизнь у насъ проходитъ по большой части безъ свѣта, въ мракѣ -- ну такъ надобно изобресть искуственное солнце.
   -- Лучше надѣвать очки, сказалъ Генрихъ.
   -- Пожалуй хоть и очки. Объ этомъ, то есть не объ очкахъ, а объ мысли, -- говоритъ Байронъ въ своемъ поэтическомъ Снѣ, который начинается словами: въ насъ жизнь двояка.
   -- Да, но это онъ говорилъ во Снѣ.
   -- Безъ каламбуровъ -- они нынче держатся только въ однихъ водевиляхъ.
   -- Не занимаешься-ли и ты этой отраслью кабинетной промышленности?
   -- Никогда. Я не люблю водевилей. Я теперь занимаюсь нѣкоторыми философическими статьями. Я для этого перечиталъ все, что написано на Нѣмецкомъ языкѣ: какой тамъ глубокомысленный народъ!
   -- Ради Бога, не введи еще и этого у насъ въ употребленіе!
   -- Почему-же? Довольно глупости, пора искать и ума.
   -- Не хочешь-ли ты вмѣстѣ съ нимъ искать и философскаго камня?
   -- Бредни, Генрихъ; не камня я буду искать, а истины.
   -- Полѣзай-же на дно колодца -- она, говорятъ, давно тамъ сидитъ.
   -- Не шути, Генрихъ, истиной! Въ мірѣ нѣтъ ничего драгоцѣннѣе ея; мы все изучаемъ, все изслѣдуемъ, даже и то, что не нужно намъ, -- а объ ней мы не хотимъ позаботиться. Это самое понудило меня заняться; если я открою хоть одну букву ея многосложной, безчисленной азбуки, то все-таки сдѣлаю много, больше, нежели сто человѣкъ, которые не дѣлаютъ ничего.
   -- Прекрасно, Крейцъ, прекрасно! Эти чувства приносятъ честь тебѣ!
   Крейцъ взглянулъ на Генриха.
   -- Что-же, хорошъ-ли Кантъ, Фихте? продолжалъ Генрихъ.
   -- Хорошъ-ли! Видно, ты, братъ, слышалъ только про одни имена ихъ -- и хочешь пощеголять знаніемъ.
   -- Ну, не сердись, братъ, Крейцъ, а ты очень походишь на крота, который вздумалъ заниматься астрономическими наблюденіями"
   -- Вѣрю тебѣ: или на человѣка, который какъ шлейфъ вѣчно гоняется за женщинами и удивляется, почему не поймаетъ!
   -- Хорошо; но что-же твой романъ, Крейцъ, твоя Комедія?
   -- Не кончилъ еще, но надѣюсь скоро -- и въ туже минуту въ печать.
   -- Не скоро-же дождемся мы! Еще не кончилъ! А помнишь-ли ты романъ свой хотѣлъ написать въ одинъ мѣсяцъ?
   -- И написалъ-бы, да занялся другимъ. Теперь я хочу расположить по часамъ свои занятія -- и тогда на все достанетъ времени.
   -- И на комедію, и на романъ, и на философію?
   -- Да, смотря по расположенію духа, я ко всему готовъ.
   -- То-то работы будетъ твоему будущему біографу: пиши цѣлый томъ на одно твое имя! Но, Крейцъ, кстати, или пожалуй, не кстати, какъ идутъ дѣла твои въ отношеніи къ женщинамъ?
   -- И хорошо, и худо, но, по крайней мѣрѣ, безъ рѣшительнаго перевѣса на послѣднее.
   -- Да и ты, Крейцъ, сколько можно примѣтить, нынче сталъ гораздо обстоятельнѣе. Не такъ много говоришь о побѣдахъ своихъ.
   -- Оттого, что я не лгу.
   -- Это я вижу.
   -- Однако не думай, чтобы женщины перемѣнились. Они все тѣже, только я теперь потерялъ охоту слишкомъ гоняться за ними.
   -- Я всегда тебѣ завидовалъ.
   -- Зависть чувство дурное, если оно не ведетъ къ настоящей цѣли. Неужели красавица Линская до сихъ поръ для тебя также непреклонна?.. Жалѣю, Генрихъ, жалѣю! Но, по крайней мѣрѣ, что-же твоя Евгенія? Часто-ли ты бываешь у ней?
   Генрихъ задумался. Въ упоеніи, въ чаду новой страсти своей, онъ совсѣмъ забылъ ту бѣдную дѣвушку съ ея чистой, непритворной любовью, которую когда-то онъ любилъ много, слишкомъ много, и которую оставилъ онъ, увлеченный обольстительною красотою Линской.
   Онъ покачалъ головою и тихо отвѣчалъ: я давно уже не видалъ ее.
   -- Напрасно, напрасно, сказалъ Крейцъ... ты пустился теперь въ такія интриги, которыя, можетъ быть, легко тебѣ достанутся, но за то онѣ не приведутъ тебя ни къ чему; ты только узнаешь, какъ можетъ любить свѣтская женщинами болѣе ничего! Но Евгенія, Генрихъ.... я знаю, что она любила тебя такъ, какъ, можетъ быть рѣдкія умѣютъ любить.... даже я знаю, что она и теперь еще помнитъ тебя.... и, можетъ быть, плачетъ объ тебѣ!
   -- Не хочешь-ли ты про повѣдывать Крейцъ?.. Неужели ты знаешь ее болѣе, нежели я? Если такъ, поздравляю!
   -- Не безумствуй, Генрихъ!... я теперь ясно вижу, что ты ее совершенно не знаешь... ты жалкій человѣкъ!
   -- О мой ораторъ! сказалъ Генрихъ, обнимая Крейца... ты все шутишь!
   Крейцъ вскочилъ съ своего мѣста и отступилъ отъ Генриха.
   -- Я не шучу, Генрихъ... можетъ быть, скорѣе я шутилъ тогда, когда говорилъ объ этихъ заманчивыхъ связяхъ, которыя можетъ разсѣять вѣтеръ... но не теперь, клянусь тебѣ, не теперь шучу я... и ты своевольно бросаешь свое счастіе, если ты ищешь его и хочешь найти въ любви истинной!
   -- Не шутя, Крейцъ, ты что-то очень горячо вступаешься за нее!
   -- Но развѣ ты не видишь, развѣ ты не понижаешь, что я говорю тебѣ?
   -- Что же, женить что-ли ты хочешь меня на ней?
   -- И опять шутка! Я тебѣ не хочу ничего говорить болѣе! Прощай, Генрихъ.
   Онъ ушелъ.
   Генрихъ задумался.
   Но это была только одна минута. Мысли его опять нечувствительно перелетѣли къ Серафимѣ -- и имя Евгеніи было забыто. И чегоже другаго хотѣли-бы вы отъ него? Ему-ли, и въ такую минуту, когда онъ ждалъ своего приговора, думать объ чемъ-нибудь другомъ? Онъ не зналъ, какъ-бы убить поскорѣе время свое, чтобы дождаться до этого вечера. Но этотъ вечеръ пришелъ тихо и незамѣтно, потому что время идетъ всегда одинаково; только наши мысли придаютъ ему быстрѣйшія крылья, или останавливаютъ полетъ его.
   Въ десятомъ часу Генрихъ былъ уже у Линской.
   По обыкновенію, гости раздѣлялись на нѣсколько партіи, и въ каждой велся свой особенный разговоръ. Только въ отдаленіи сидѣли два человѣка, уединенно отъ всѣхъ другихъ. Одинъ былъ въ черномъ фракѣ, въ прекрасно-причесанномъ парикѣ, съ звѣздою; другой былъ въ мундирномъ сюртукѣ, запросто, подомашнему. Они оба сидѣли въ большихъ креслахъ съ высокими мягкими спинками, и рѣшительно не обращали вниманія ни на кого изъ присутствующихъ.
   Генрихъ, оборотившись въ эту сторону, поклонился, сказавши: Mr. Линскій!
   Человѣкъ въ мундирномъ сюртукѣ кивнулъ головой и проговорилъ что-то похожее н

    

ЖИЗНЬ СЕРДЦА,
или
КАКЪ ЛЮБЯТЪ
ЖЕНЩИНЫ?

Изданіе второе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

    

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФ. ЛАЗАРЕВ. ИНСТИТ. ВОСТОЧН. ЯЗЫКОВЪ.
1843.

    

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва, Марта 12 дня, 1843 года.

Ценсоръ и Кавалеръ И. Снегиревъ.

   

ГЛАВА I.

   Блѣдная и почти больная возвратилась Евгенія домой послѣ свиданія съ Генрихомъ; больная отъ разстройства всѣхъ силъ души ея.
   Ночь, которая слѣдовала за этимъ свиданіемъ, была ночью страданія для нея. Она теперь знала, что Генрихъ для нея навсегда потерянъ; что онъ не любитъ ее, можетъ быть, не любилъ никогда. А еслибы онъ и любилъ ее, для нея было-бы еще тяжелѣе перенести его холодность, его безчувственность.
   И какъ жалѣла она объ томъ, что она увидѣлась съ Генрихомъ, умертвившимъ своимъ невниманіемъ и своей холодностью даже и мечты ея!
   И какъ она радовалась, что увидѣлась наконецъ съ Генрихомъ, котораго столько любила, объ которомъ столько думала!
   На другой день, рано утромъ, въ комнату ее вошла Лизанька, также веселая, также беззаботная, какъ и всегда. Быстрымъ взоромъ она окинула комнату Евгеніи и потомъ остановила глаза свои на ней.
   -- Боже мой, Евгенія, какъ ты больна, какъ ты печальна! говорила она. Посмотри, та-ли ты теперь, Евгенія, что была прежде?.. О, этотъ Генрихъ! злой человѣкъ!... Онъ ужасно поплатится за то, что ты любишь его!
   -- Не говори мнѣ объ немъ, Лизанька... я прошу тебя... развѣ онъ долженъ любить меня, развѣ это въ его власти... пусть онъ будетъ счастливъ... отъ души желаю ему этого!...
   -- Никогда, Евгенія, никогда злой человѣкъ не можетъ быть счастливымъ!..
   -- Что-же изъ этого выйдетъ, Лизанька? сказала Евгенія, обрывая цвѣточные листики и бросая ихъ на окно.
   Бѣдная дѣвушка, какъ она была несчастна, и какъ она заслуживала быть счастливой? Въ одно время, ее терзали и чувство отверженной любви и чувство ядовитой ревности... Еслибъ теперь чье-нибудь внимательное око заглянуло въ глубь души ея, муки Прометея никогда не показались-бы ему одной страшной выдумкой. Но она желала счастія Генриху, хотя его счастіе было гробомъ ея.
   Она не думала и не могла думать о томъ, зачѣмъ ока сказала Генриху, что она его любила... развѣ это была ложь? Развѣ можно ей было этого стыдиться?... Вы, можетъ быть, подумали-бы, что она призналась въ этомъ въ минуту слабости, въ минуту сильнаго душевнаго разстройства, послѣднее правда; но первое... Боже мои, что же мы не привыкли считать слабостью?.. Какое божественное чувство, которое въ глазахъ нашихъ ставитъ человѣка ступенью выше той, на которой влачимся мы, -- мы не называемъ слабостью? Мы все привыкли измѣрить градусами -- и на Точкѣ кипѣнія и на точкѣ замерзанія мы становимся въ тупикъ!
   Но Генрихъ, что-же дѣлалъ въ это время Генрихъ? Вспомнилъ-ли онъ наконецъ о Евгеніи, сдержалъ-ли свое обѣщаніе быть у нея?"
   Нѣтъ. Онъ не забылъ сцены на балконѣ, ни своего обѣщанія; но онъ не могъ сдержать его: непреодолимая сила очарованія влекла его къ Серафимѣ. И ему-ли пылкому, счастливому, восторженному думать о Евгеніи; о ея тихой, глубокой страсти! Серафима окружила его всѣми очарованіями любви своей; каждую минуту она манила его въ міръ неистощимыхъ наслажденіи. Казалось, только теперь Генрихъ понялъ Серафиму, эту очаровательную женщину, съ ея безграничной пламенной любовью, съ ея самоотверженіемъ, съ ея презрѣніемъ ко всему, что-бы могло связывать ея отношенія. Она не говорила теперь ему: что скажетъ свѣтъ о любви ихъ?-- она говорила ему, сжимая его въ своихъ объятіяхъ, устремляя на него глаза свои, дышащіе нѣгой -- что мнѣ до свѣта, до его условій! Онъ не можетъ повелѣвать моими чувствами; я ему многимъ пожертвовала, но отъ него я не требую никакой жертвы -- я презираю его отношенія. Только въ тебѣ одномъ, Генрикъ, весь мои свѣтъ, всѣ его отношенія, всѣ его условія!
   Генрихъ истаевалъ въ ея объятіяхъ, -- ты моя, говорилъ онъ Серафимъ и впивался въ уста ея.
   -- Знаешь-ли ты, Генрихъ, говорила она, если бы теперь весь міръ вооружился противъ насъ, -- я-бы одна стала противъ всего міра! О, я теперь сильна, Генрихъ! Я теперь не слабая женщина, которая боится одного взгляда какого-нибудь подозрительнаго человѣка, которая пугается собственной тѣни своей, чтобы она не подслушала ея словъ, не подсмотрѣла ея словъ, не подсмотрѣла ея движеній.... только одно во всемъ мірѣ можетъ устрашить меня -- это твоя измѣна!
   -- Никогда, Серафима! Вся жизнь заключена въ любви твоей.
   Серафима еще крѣпче прижимала Генриха къ груди своей.
   -- Да, Серафима, изъ каждаго слова твоего, изъ каждаго взгляда я получаю новую жизнь, новыя силы. Я до тѣхъ поръ могу жить, пока твои мысли обращены ко мнѣ одному... и если между тобой и мною станетъ кто-нибудь третій,-- а я не могу жить когда, Серафима... это убьетъ меня, и счастливъ я буду еще тогда, если могила скроетъ меня; но если я буду жить -- о, Серафима!
   Генрихъ закрылъ руками глаза свои.
   -- О, не бойся этого, Генрихъ... этого никогда быть не можетъ... я тогда умру прежде тебя... судьба никогда не сдѣлаетъ этого.... мы пересилимъ судьбу, если она захочетъ разрознить насъ.
   -- Да, Серафима... судьба не должна преслѣдовать насъ... ея могущество ослабѣетъ передъ нашей любовью!
   Видите-ли до чего, до какого безумства любовь довела Генриха! Не сумазбродны-ли были слова его? Истина-ли заключалась въ нихъ, или они были порожденіемъ его разстроеннаго воображенія, разстроеннаго отъ счастія, переполнившаго скудельный сосудъ человѣческаго сердца?
   И точно такова была любовь Серафимы и Генриха, любовь, которую не могъ-бы понять никто, которую не понимали и они сами.
   И она съ каждымъ днемъ, съ каждой минутой, казалось, все болѣе возрастала, все болѣе разширяла грудь ихъ.
   Генрихъ продолжалъ ѣздить на вечера Линской; но сердце его судорожно сжималось при встрѣчѣ съ Секретаремъ ....скаго Посольства. Генрихъ самъ себѣ не могъ отдать отчета въ этомъ чувствѣ. Секретарь не пропускалъ рѣшительно ни одного раза быть на вечерахъ этихъ. И каждый вечеръ онъ выискивалъ случай говорить съ Серафимой. О чемъ говорили они, Генрихъ не зналъ этого; но онъ пожиралъ глазами своего соперника и ломалъ съ отчаянія руки свои, когда Секретарь взглядывалъ на него съ улыбкою.
   И однако-жъ Генрихъ никогда не подозрѣвалъ Серафимы. Онъ никому-бы не повѣрилъ, даже не повѣрилъ-бы Серафимѣ, что она любитъ его соперника. Бѣшеная ревность его заключалась только въ томъ, зачѣмъ Серафима разговариваетъ съ нимъ; зачѣмъ она позволяетъ ему садиться возлѣ нея, глядѣть на нее; зачѣмъ она улыбается ему и слушаетъ слова его; зачѣмъ онъ дышетъ тѣмъ воздухомъ, которымъ дышетъ она!
   -- Ради Бога, говорилъ онъ ей, удали Серафима этого ненавистнаго человѣка. Я страдаю нечеловѣческими муками, когда онъ бываетъ у тебя.
   -- И вѣчно подозрѣнія, Генрихъ.... когда онъ кончатся, когда я заслужу твое довѣріе?
   -- Ты не понимаешь меня, Серафима. Я вѣрю тебѣ.... но этотъ человѣкъ.... его сатанинская улыбка леденитъ кровь мою.
   -- Онъ самый обыкновенный человѣкъ, Генрихъ. Онъ не имѣетъ ни хорошихъ, ни дурнымъ качествъ.... только твоя ревность, ослѣпляетъ тебя, дѣлаетъ его олицетвореннымъ зломъ, на которое онъ ни сколько не походитъ.
   -- Но я не терплю его, Серафима.... и если тебѣ дорого мое спокойствіе, ты должна отказать ему.
   -- Но, Генрихъ, его приглашаетъ мужъ мой.
   -- Ну такъ не говори никогда съ нимъ.... не смотри никогда на него.... не вели ему садиться возлѣ тебя.
   -- Генрихъ, развѣ можно это сдѣлать.... дитя!... развѣ ты не понимаешь этого... подумай, Генрихъ.... меня осмѣютъ.... и что тогда будутъ говорить обо мнѣ!...
   -- Пусть смѣются, Серафима.... пусть говорятъ что хотятъ... ты должна это сдѣлать.... ты женщина, Серафима.... Женщины знаютъ тысячу средствъ удалитъ ненавистнаго имъ человѣка.
   -- Это не возможно, Генрихъ.
   -- He возможно, Серафима?... и ты говоришь, что не возможно.... неужели для тебя мало, любви моей.... неужели тебѣ нужны какія-нибудь пошлыя шутки, чтобы развлекать тебя, чтобы не заставить скучать своей жизнью....
   -- Что за слова, Генрихъ, мой Генрихъ!... Откуда пришли къ тебѣ эти мысли.... ты самъ выдумываешь свои мученія.... ты не понимаешь, Генрихъ, что ты говоришь, что ты дѣлаешь!...
   -- Я ничего не понимаю теперь, Серафима, и ничего не хочу понимать.... Я-бы убѣжалъ съ тобой, Серафима, на конецъ міра, чтобы только никто не глядѣлъ на тебя, чтобы только взоръ твой не встрѣчалъ никого, кромѣ меня....
   Генрихъ забывалъ въ эту минуту о ненавистномъ своемъ соперникѣ; но на завтра тѣ-же подозрѣнія, тѣ-же мученія, которыя опять искуплялись цѣной неисчерпаемаго наслажденія.
   Но однажды, когда Серафима, показалось Генриху, долѣе обыкновеннаго разговаривала съ Секретаремъ.... скаго Посольства и ласковѣе улыбалась ему, Генрихъ не вытерпѣлъ. Онъ взглянулъ на Серафиму и бросился вонъ изъ комнаты. Кровь его волновалась. Дыханіе стѣснялось въ груди его. Мученіе этой минуты превышало силы его. Онъ опрометью сбѣжалъ съ лѣстницы -- и очутился на улицѣ.
   Онъ бѣжалъ, самъ не зная куда, удушаемый невыразимымъ чувствомъ ревности -- и вдругъ, оглянувшись во кругъ себя, онъ увидѣлъ, что онъ находится возлѣ дома Евгеніи. Въ окнахъ свѣтился огонекъ. Было еще довольно рано. Генрихъ нѣсколько минутъ стоялъ передъ воротами.. онъ вспомнилъ про свиданіе на балконѣ.... чувства его мало-по-малу принимали другое направленіе и успокоивались. Онъ вошелъ.
   -- Ахъ, Генрихъ, васъ-ли я вижу! вскричала бабушка; ужъ вы не забыли насъ и пришли провѣдать по старой дружбѣ.... я очень благодарна вамъ, что вы сдержали ваше слово.... и какъ я рада вашъ!
   -- Мнѣ такъ давно хотѣлось быть у васъ, отвѣчалъ Генрихъ.
   Нѣсколько минутъ продолжался разговоръ Генриха и бабушки. Вдругъ дверь отворилась -- вошла Евгенія и вслѣдъ за нею Лизанька. Изумленныя, мгновенно онѣ остановились на одномъ мѣстѣ. Всего менѣе въ эту минуту ожидали онѣ увидѣть Генриха.
   Генрихъ взглянулъ на Евгенію -- и испугался ея. Она была такъ блѣдна! Ему показалось, что подъ этой блѣдностью скрывается разрушительная болѣзнь. Два яркія пятна на щекахъ ея усиливали его подозрѣнія.
   Онъ подошелъ къ Евгеніи, когда Лизанька отошла отъ нея.
   -- Ваше здоровье, Евгенія? сказалъ онъ.
   -- Слава Богу, Генрихъ, отвѣчала она, -- я здорова. И на глазахъ ея сверкнули слезы.
   -- Да, Генрихъ, сказала бабушка, -- здоровье моей Евгеніи все разстраивается. Она и не говоритъ много; развѣ я не вижу сама, развѣ я маленькое дитя, которое можно обмануть!... Но чтожъ дѣлать, Богъ дастъ, она и поправится! Какъ-бы я покойна была, если-бы это было только поскорѣе!
   Слова бабушки заставили содрогнуться Генриха. Не онъ-ли былъ злой демонъ, который, похитивъ счастіе Евгеніи, разстроиваеть и ея здоровье?
   -- Довольны-ли остались вы намеднишнимъ баломъ, господинъ Генрихъ? спросила бабушка.
   -- Не презирайте меня, Евгенія, шепталъ Генрихъ. Я искупилъ-бы ваше счастіе цѣною моего собственнаго!
   -- Я не умѣю никого презирать, Генрихъ, -- всего менѣе васъ, сказала Евгенія. Но отвѣчайте бабушкѣ.
   -- Очень весело, сказалъ Генрихъ. Впрочемъ я уѣхалъ вслѣдъ за вами.
   -- Я не могъ пробыть ни одной минуты безъ васъ, Евгенія, прибавилъ онъ тихо.
   -- Неуже-ли я разстроила васъ, Генрихъ?... О, какъ я жалѣю объ этомъ!
   -- Не говорите, Евгенія, этого... я, только одинъ я.... но вы некогда не поймете моихъ страданій, Евгенія, которыя я испытываю при взглядѣ на васъ, -- и дай Босъ, что-бы вы никогда не испытали ихъ!
   -- О Генрихъ, Генрихъ!
   Евгенія судорожно сжала руки свои.
   -- Евгенія....
   -- Генрихъ, вы говорите о страданіяхъ;. но неужели, въ самомъ дѣлѣ, вы вѣрите моему счастію?... Какъ вы мало понимаете меня, Генрихъ!
   -- Успокоитесь, Евгенія, ради Бога!
   -- Я теперь совершенно покойна, Генрихъ.... и что-же можетъ теперь тревожить меня.... мнѣ хотѣлось только, Генрихъ, сказать намъ, что я любила васъ.... что-бы вы знали, что въ мірѣ было одно существо, которое любило васъ.... теперь вы знаете это -- и я ничего не желаю болѣе!
   Лизанька слѣдила всѣ движенія разговаривающихъ, и когда она замѣтила волненіе Евгеніи, она подошла, чтобъ прекратить разговоръ, который могъ быть опасенъ ей.
   Генрихъ старался какъ можно сократить свое посѣщеніе. Когда онъ прощался, онъ услышалъ олова Лизаньки: человѣкъ-ли вы, Генрихъ! Вы убиваете Евгенію! И Лизанька взглянула на него такъ, что ея взглядъ потрясъ всѣ его нервы.
   Эти слова отдавались въ ушахъ его, когда онъ возвращался домой.... эти слова ночью отгнали сонъ отъ глазъ его -- въ нихъ заключалась такая глубокая истина!...
   Но могъ-ли онъ оставить Серафиму, прекрасную, любящую, которая связала съ нимъ неразрывными узами судьбу свою?
   Нѣтъ! Онъ не оставитъ Серафиму.... Жребій былъ уже брошенъ, возвращеніе невозможно.... Пусть гибнетъ Евгенія, пусть погибнетъ и онъ... но онъ никогда не оставитъ Серафиму. А можетъ быть Евгенія и выздоровѣетъ.. можетъ быть, страсть ея минуется, думалъ Генрихъ, -- вѣдь въ природѣ человѣческой ничего нѣтъ вѣчнаго..... можетъ быть, она еще будетъ счастлива въ объятіяхъ супруга, который будетъ любить ее.... да, она будетъ счастлива. потому что она достойна его!
   Какъ мы изобрѣтательны на доводы, когда ими прикрываемъ свои слабости!
   

ГЛАВА II.

   Полгода прошло послѣ этаго свиданія.
   Генрихъ сидѣлъ въ своей комнатѣ, блѣдный, разстроенный. Любовь и ревность истерзали его. По лицу его было замѣтно, что онъ провелъ нѣсколько безсонныхъ ночей,-- безсонныхъ не отъ полноты счастія, но отъ полноты страданій. Но не Евгенія была причиною этого, нѣтъ: въ эти полгода онъ не нашелъ ни одной минуты, чтобы увидѣть ее. Въ эти полгода у него не было ни одной мысли для Евгеніи.
   И такъ, стало быть, Серафима?
   Да.
   Серафима, истощила передъ нимъ всѣ свои очарованія, всѣ наслажденія. Въ короткое время они прожили весь вѣкъ любви своей. Здѣсь все было переговорено, все перечувствовано и ничего не было забыто. И здѣсь оправдалась горькая истина, что любовь пламенная, изступленная не бываетъ продолжительна.
   Съ отчаяніемъ въ душѣ, Генрихъ замѣчалъ, какъ Серафима съ каждымъ днемъ становилась къ нему холоднѣе и холоднѣе. Она уже не спрашивала его при прощаніи: когда-же я увижу тебя, Генрихъ? Не опаздывай ни одной минуты -- ты не повѣришь, сколько я страдаю отъ этого!... Нѣтъ! Съ каждымъ днемъ Секретарь ....скаго Посольства становился болѣе и болѣе подозрительнымъ въ глазахъ его.
   Генрихъ замѣчалъ, какъ Серафима искала его глазами въ толпѣ гостей своихъ; сама начинала разговаривать съ нимъ; сама оставляла ему мѣсто возлѣ себя.
   Передъ глазами Генриха она не могла скрыть своего нетерпѣнія, какого-то раздражительнаго неудовольствія, если долго не являлся Секретарь этотъ, ни своей радости, слишкомъ явно выказываемой для такого наблюдателя, какъ Генрихъ, при его появленіи, ни своей улыбки, ни своихъ взглядовъ, слишкомъ ясныхъ, слишкомъ обворожительныхъ для того, чтобъ не понять ихъ. Секретарь ....скаго Посольства торжествовалъ!
   И что теперь оставалось дѣлать Генриху?-- Оставить Серафиму, наказать ее презрѣніемъ,-- но это было не въ его власти. Онъ слишкомъ много любилъ ее, чтобы отказаться отъ нея. Безумство любви его не остывало. Его чувства были также глубоки, также пламенны, какъ и прежде.
   Или упрекать Серафиму въ ея безразсудномъ поведеніи, въ ея непростительномъ кокетствѣ? Но это было смѣшно. Развѣ упреки могутъ служить орудіемъ противъ холодности? И однако-же Генрихъ не могъ воздержаться отъ нихъ! Каждой разъ, когда онъ оставался наединѣ съ Серафимою, онъ умаливалъ ее не играть такъ его любовью, не мучить его съ такимъ нестерпимымъ равнодушіемъ!
   -- Серафима, говорилъ онъ, неужели между нами все должно кончиться? Неужели такъ бѣдна была любовь твоя, что она истощилась вся, до послѣдней капли?... Отъ чего-же, Серафима, я еще люблю тебя все также, и еще болѣе, еще безграничнѣе!
   -- Но, Генрихъ, кто-же сказалъ вамъ, что я перестала любить васъ?.. Виновата-ли я въ томъ, что ревность преувеличиваетъ все въ глазахъ вашихъ. мнѣ нельзя сказать ни одного слова, за которое-бы вы не сердились, за которое-бы вы не обратили на меня вниманія всѣхъ.... Я должна дорожить мнѣніемъ, Генрихъ.
   -- Но вы не говорила прежде этого, Серафима!
   -- И я была безразсудна, Генрихъ. Теперь я одумалась. Неужели вы хотите, что-бы на меня показывали пальцами: это-ли ваше желаніе, Генрихъ?
   -- Нѣтъ, ты не любишь меня болѣе, Серафима.... теперь у тебя нѣтъ для меня ни одной жертвы, которую могла-бы принести ты! Теперь все стало невозможнымъ, смѣшнымъ!.
   -- Вы сумасшествуете, Генрихъ, и сердитесь за то, что я не раздѣляю вашего сумасшествія!
   -- Хорошо, Серафима, этого довольно для меня.... я теперь очень увѣренъ въ васъ.... для васъ все равно -- я-ли, или другой кто.... вы мѣняете своихъ обожателей, какъ платья... это очень похвально, Серафима... я хвалю вашу предусмотрительность.... въ садомъ дѣлѣ свѣтъ никогда не будетъ подозрѣвать васъ... онъ не успѣетъ обратить вниманія на одного, какъ вы пріобрѣтете другаго!
   -- И вы меня заставляете, Генрихъ, слушать слова эти?
   -- Все равно, Серафима.. развѣ онѣ не пристойны чѣмъ-нибудь?... Извините.... но я въ нихъ не вижу ничего особеннаго... простая, неукрашенная истина -- и только!
   -- Уйдите, ради Бога, Генрихъ! Вы пришли съ тѣмъ, чтобы обидѣть меня. Я никогда не ожидала отъ васъ этого!
   -- Но я самъ ожидалъ-ли отъ васъ, Серафима, то, что теперь испытываю.... не вы-ли говорили сами, что моя измѣна убьетъ васъ.... и не измѣняете-ли вы теперь сами, Серафима?... а вы клялись мнѣ!... я не судья вамъ, Серафима, но вѣдь эта клятва должна-же пасть на вашу голову.... простите меня за безумныя слова мои, Серафима.... я говорю, самъ не понимая что.... но вы, вы понимаете и дѣлаете!
   -- Стало-быть вы требуете отчета отъ меня, господинъ Генрихъ?
   -- Я не требую отъ васъ никакого отчета, Серафима, -- не требую отъ васъ и любви. Прощайте.
   И на другой день Генрихъ опять являлся у Серафимы. И опять Секретарь ....скаго Посольства сидѣлъ возлѣ Серафимы, поглощая въ себѣ одномъ все ея вниманіе, всѣ ея взоры. Серафима, въ эти минуты, кажется, забывала Генриха, -- а онъ, съ лицемъ, подернутымъ гробовою блѣдностію, съ судорожно-сжатыми губами, сидѣлъ одинъ, не принимая участія ни въ чемъ, слѣдуя за ихъ разговорами, за ихъ движеніями. Въ его глазахъ въ эти минуты отражался цѣлый міръ скорбя и отчаянія!
   -- Посмотрите, Серафима, говорила старуха съ кошечьими глазами, обращаясь къ Линской и указывая на Генриха, -- посмотрите, что это за чудный человѣкъ такой? Каждый вечеръ, вотъ уже нѣсколько времени я замѣчаю его, онъ сидитъ на одномъ стулѣ и не спускаетъ съ васъ глазъ своихъ. Вѣрно онъ сдѣлался философомъ! Прежде онъ, кажется, не былъ такимъ.
   -- Вѣрно онъ нездоровъ! сказала Серафима.
   -- Какъ нездоровъ? возразила старуха. Развѣ не въ бѣлой-ли горячкѣ онъ, -- посмотрите: глаза у него такъ и зіяютъ! Право, я боюсь его!
   -- Нѣтъ, у него болѣзнь.... я забыла ея названіе, впрочемъ не опасная, отвѣчала Серафима.
   -- Ну, право, я не вѣрю вамъ.... мнѣ все кажется, что онъ хочетъ переѣсть всѣхъ насъ!
   Старуха хыкнула и уставила на Генриха лернётку.
   Цѣлую недѣлю послѣ этого вечера Генрихъ не показывался у Серафимы.
   -- Я не пойду къ ней, думалъ онъ, я перетерплю какъ-нибудь это время, чтобы только узнать, что скажетъ Серафима.... или пѣть; я напишу письмо къ ней.... я скажу, что я нездоровъ.... отвѣть всего яснѣе выскажетъ мнѣ ея мысли.... можетъ быть, я, въ самомъ дѣлѣ, дѣлаю и говорю глупости.... можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, это всѣ замѣчаютъ и Серафима только по наружности показываетъ мнѣ, что все равно для ней -- тамъ я или нѣтъ.... Неужели, въ самомъ дѣлѣ, она могла измѣниться въ такое короткое время.... этого никогда быть не можетъ,..... и что ей за-дѣло до этого долговязаго Секретаря ....скаго Посольства.... не сама-ли она говорила мнѣ, что онъ слишкомъ обыкновенный человѣкъ, въ которомъ нѣтъ ни худаго, ни хорошаго,... можетъ быть, она разговариваетъ съ нимъ и обращается только къ нему для того, что-бы отвлечь вниманіе другихъ отъ меня....
   И Генрихъ, увлеченный этой мыслью, садится и пишетъ къ Серафимѣ:
   

Серафима!

   Я изнемогаю и душой и тѣломъ отъ вашего равнодушія, отъ вашей оскорбительной холодности. Я не могу встать съ постели, но я болѣнъ болѣе душой, нежели тѣломъ. Страданія мои невообразимы. Цѣлыхъ семь дней я не выдалъ тебя, Серафима -- семь дней, когда каждая минута кажется мнѣ цѣлой вѣчностью! "Одинъ взглядъ твой, одно слово твое было-бы моимъ исцѣленіемъ.... но какъ тяжело думать, что и слово и взглядъ твой не принадлежать болѣе мнѣ, принадлежатъ другому.... о, еслибъ кто-нибудь, еслибъ ты сама, Серафима, могла разувѣрить меня въ этомъ.... сказать, что ты все таже Серафима, что ты никогда не забывала меня, что ты никогда не забудешь меня!... А какъ я былъ счастливъ, Серафима.... но не за то-ли теперь эти мученія терзаютъ меня, что я осмѣлился думать, что я еще долго буду счастливъ; осмѣлился вѣрить тебѣ, что моему счастію не будетъ конца!... Но кому-же, чьимъ-же словамъ вѣритъ мнѣ, если я не буду вѣрить тебѣ?...
   Возьми мою жизнь, Серафима, но при послѣднемъ издыханіи моемъ увѣрь меня, что ты еще любишь меня, что ты не переставала любить меня....
   Прощай, Серафима. но, помни, что одно слово твое будетъ вѣстникомъ моего счастія и здоровья!...
   Генрихъ отдалъ въ вѣрныя руки эту записку, такъ-что она непремѣнно должна была перейти къ Серафимѣ.
   Занятый своими мыслями, то волнующимися, то спокойными, Генрихъ съ нетерпѣніемъ дожидался отвѣта.
   Но прошелъ день. Письмо было точно доставлено въ руки Серафимы -- а отвѣта не было.
   Генрихъ надѣялся на какія-нибудь непредвидѣнныя затрудненія, которыя могли остановить Серафиму.
   Но прошелъ и другой день -- Генрихъ не получилъ ничего.
   На третій день Генрихъ потерялъ надежду.
   Вечеромъ въ этотъ день, закутавшись въ плащъ, онъ отправился къ дому Линской. Кареты и коляски подъѣзжали по обыкновенію; знакомыя лица выходили изъ нихъ и бѣжали вверхъ по лѣстницѣ въ залу. Почти послѣ всѣхъ подъѣхала и коляска Секретаря ....скаго Посольства -- и онъ, съ вѣчной улыбкой на губахъ, веселый и довольный, исчезъ въ одну минуту изъ глазъ Генриха.
   Генрихъ остановился на другой сторонѣ улицы прямо противъ дома Серафимы, и смотрѣлъ на освѣщенныя окна и на мелькающія тѣни гостей. Сердце его замирало отъ тоски невыразимой. Въ такомъ положеніи онъ походилъ на падшаго духа, который смотритъ на эдемъ, потерянный имъ, не доступный для него уже никогда.
   Легкій говоръ едва только доносился до слуха Генриха.
   Но вотъ -- двери балкона отворились. Показались двѣ тѣни. Генрихъ всматривается внимательнѣе. Онъ не ошибается: это Серафима. Лучи свѣта такъ хорошо у на даютъ на нее, что Генрихъ узналъ-бы ее издалека. Но кто-же другой? Неужели онъ? Мѣсто, гдѣ стоитъ другой, совершенно скрываетъ его. Но они начинаютъ говорить. Генрихъ вслушивается..
   Вся кровь бросилась въ его голову: этотъ другой былъ Секретарь ...скаго Посольства.
   Балконъ былъ довольно низокъ. Ставши подъ нимъ, можно было слышать все, что разговариваютъ стоящіе на немъ.
   Генрихъ далеко обошелъ кругомъ, и сталъ подъ балкономъ.
   Нѣсколько минутъ молчанія, и потомъ нѣсколько словъ, которыхъ Генрихъ не могъ разслушать.
   -- Завтра въ двѣнадцать часовъ утра.
   -- Вы будете однѣ?
   -- Одна.
   -- Залогъ въ обезпеченіе счастія.
   -- Одно слово. Я не вѣрую никакимъ залогамъ и не даю ихъ.
   -- Впрочемъ....
   Генрихъ бросился бѣжать. Онъ услышалъ звукъ даннаго и полученнаго поцѣлуя. Сомнѣніе Генриха кончилось. Онъ былъ отвергнутъ, другой занялъ его мѣсто. Только теперь Генрихъ постигнулъ вполнѣ Такъ хорошо разщитанное кокетство Серафимы...
   И какъ глубоко былъ пораженъ Генриха Всѣ бѣдствія, которыхъ онъ. и не воображалъ, взроились теперь въ груди его, бичевали его, задушали его. И вотъ каковъ былъ вѣнецъ его счастія, его надеждъ! Все потеряно теперь для него: настоящее безумитъ, ужасаетъ его, будущее еще страшнѣе, еще ужаснѣе встаетъ передъ нимъ!
   Генрихъ прибѣжалъ домой, болѣе похожіи на мертвеца, чѣмъ на живаго человѣка. Онъ незналъ, на что рѣшиться ему. Сердце разрывалось въ груди его; ревность обливала его холоднымъ ядомъ.
   Для подобныхъ мученій нѣтъ словъ.
   Заря застала Генриха въ томъ-же положеніи, онъ сидѣлъ у стола, подперши правой рукой свою голову, съ полуоткрытыми глазами, съ лицемъ, искривленнымъ сардонической улыбкой.
   Что-же думалъ Генрихъ въ эти минуты? Или это состояніе было состояніемъ безчувственности, мертвеннаго оцѣпенѣнія, въ Минуты котораго и самая душа, кажется, умираетъ тѣлесной смертію!
   Если-бы вы взглянули на него въ эти минуты, вы-бы сказали, что это человѣкъ, пораженный громомъ. Въ немъ не было ни одного признака жизни.
   Солнечные лучи пробились сквозь окно его. Генрихъ очувствовался. Онъ схватилъ перо -- и писалъ:
   "Серафима, безумная женщина! это-ли любовь твоя, это-ли твои клятвы? Передъ моими глазами, передъ моими ушами ты назначала свиданіе другому!..
   "Ты убила меня, Серафима... ты преступница, страшная, чудовищная преступница...
   "Прежде меня еще, ты убила ангела.." да, ты убила мою Евгенію.. страшись, Серафима, это преступленіе отяготѣетъ надъ тобою...
   "Я-бы простилъ тебя, Серафима, если-бы жертвой твоей былъ только одинъ я... по Евгенія.. небо никогда не простите тебя, Серафима...
   "И что ты думала, Серафима, въ ту минуту,. когда замыслила мощ погибель... ты, можетъ быть, шутила всѣмъ, что для меня было священнаго....
   "Но я не сдѣлаюсь самоубійцей, Серафима. Вѣра спасетъ меня отъ вѣчной погибели...
   "Пусть я буду умирать медленной смертію... пусть заживо отъ меня будетъ смердитъ могилой и саваномъ... я заслужилъ это.... я былъ участникомъ твоего преступленія... вмѣстѣ съ тобой я убивалъ Евгенію...
   "И изъ-чего ты навлекаешь на себя обвиненіе, безразсудная?.. Изъ мгновенной прихоти, изъ жажды новыхъ наслажденіи, изъ сластолюбія твоего порочнаго сердца...
   "Но я нехочу болѣе ничего говорить тебѣ, Серафима... ты не стоишь этого.. ты не стоишь презрѣнія самаго послѣдняго человѣка...
   "Изъ бездны, въ которую упала ты, -- нѣтъ выхода и нѣтъ ни одной благодѣтельной руки, которая-бы простерлась къ тебѣ...
   "Прощай, Серафима!
   Генрихъ бросилъ перо.
   Онъ долго глядѣлъ на эти безпорядочныя строки, набросанныя его рукою и, не понималъ того, что писалъ самъ.
   Нѣсколько часовъ жестоко измѣнили его. Вы не узнали-бы его теперь; вы-бы испугались выраженія лица его и блуждающихъ взглядовъ.
   И это разстройство души было предтечей разстройства тѣла. Въ этотъ-же день онъ потерялъ всѣ способности и впалъ въ изнурительную болѣзнь. И это было еще благодѣяніемъ ему; онъ обезумѣлъ-бы, если-бы не было этого.
   Но безумство, можетъ быть, было-бы его счастіемъ.
   

ГЛАВА III.

   Я не стану описывать болѣзни Генриха; она наконецъ миновалась; но глубокія язвы души его, язвы, которыя противятся самому времени, не исцѣлились. Страсть Генриха была страстью настоящей, глубокой, истинной! Серафима не поняла ее, или можетъ быть, она и поняла ее, но испуганная ею, потому что не могла раздѣлять ее, тревожимая безпрестанными опасеніями и намеками, она спѣшила прервать ее. Письмо, полученное ею отъ Генриха, заставило ее задуматься, но рѣшительный шагъ былъ уже сдѣлалъ -- и она отказалась отъ любви Генриха.
   И конечно, отказавшись отъ Генриха, ей надобно-было кѣмъ-нибудь замѣнить его мѣсто. Подъ рукой у нее былъ Секретарь ....скаго Посольства -- и онъ привлекъ ея вниманіе, потому-ли, что онъ въ самомъ дѣлѣ, какъ говорили нѣкоторые, былъ прекрасенъ, или потому, что ей нужно было въ это время отвести отъ себя подозрѣніе въ связи съ Генрихомъ, но только этотъ Секретарь сдѣлался ея обожателемъ.
   И почему-же не такъ? Однажды-обманутая въ лучшихъ своихъ надеждахъ, разочарованная въ лучшихъ мечтахъ своихъ, -- она рѣшилась сдѣлаться свѣтскою женщиною. Хорошо, расчитываемое кокетство представляло ей столько неисчерпаемыхъ удовольствіи, что она по крайней-мѣрѣ могла забыться отъ первой любви своей, которая измучила ее, и которую она успѣла наконецъ побѣдить, если не совершенно забыть ее.
   И за-то этотъ Секретарь былъ умнымъ дипломатомъ и въ дѣлахъ любви. Онъ предоставилъ Серафимѣ полную волю дѣлать, что ей угодно, плѣнять кого угодно. Онъ не ломалъ, какъ Генрихъ, съ отчаянія рукъ своихъ, когда Серафима разговаривала съ другими, когда она старалась привлечь на себя чье-нибудь вниманіе. Молодъ и хорошъ собою 5 сегодня здѣсь, завтра, можетъ быть, за тысячу верстъ, онъ привыкъ къ легкимъ побѣдамъ, которыя также имѣютъ свои наслажденія и, можетъ быть, еще большія, по крайней мѣрѣ, для подобныхъ ему, нежели любовь истинная.
   Серафима рада была, что нигдѣ не встрѣчается болѣе съ Генрихомъ. Она боялась теперь встрѣчи съ нимъ пуще всего на свѣтѣ. Отъ безумной любви его она могла ожидать всего; но мало по малу опасенія ея исчезали и она начинала думать, что и Генрихъ наконецъ могъ забыть ее. Вѣдь она сама забыла-же первую любовь свою, которая, можетъ быть, была еще сильнѣе, еще мучительнѣе!
   Но забылъ-ли Генрихъ Серафиму? Отказался-ли онъ отъ любви своей, любви обезславленной, навсегда погибшей?.. Или надежда все еще мелькала ему издали свѣтлымъ призракомъ и сулила опять ему счастливые дни любви его?
   Нѣтъ.
   Онъ отказался отъ Серафимы, потому-что гнушался теперь любовью этой порочной женщины. но онъ не могъ отказаться отъ воспоминанія того имени, которое было идеаломъ его, передъ которымъ всѣ другія женщины казались ничтожными, бездушными созданіями. Онъ не могъ никогда рѣшиться на то, чтобъ увѣрить себя, что самое ничтожной, самое бездушное созданіе -- была Серафима.
   Помните-ли вы слова незабвеннаго Батюшкова: память сердца сильнѣе памяти разсудка!-- Это глубокая истина, которую опровергнуть никто и ничто не въ состояніи! Никогда не называйте разсудка владыкой человѣка, -- онъ рабъ нашихъ страстей, онъ самъ повинуется ихъ могуществу. Его воля уступаетъ прихоти сердца, и она всегда должна уступить, если не хочетъ его гибели, его разрушенія.
   Эту немощь разсудка испытывалъ теперь и Генрихъ. Воля его цѣпенѣла, когда разсудокъ повелѣвалъ ему исторгнуть изъ сердца окруженный какимъ-то волшебнымъ сіяніемъ образъ Серафимы. Генрихъ не могъ этого сдѣлать. Мысль о Серафимѣ была его вѣчной, неизмѣняемой мыслью, которая поглощала въ себѣ все его настоящее и все будущее!
   Правда, иногда въ минуты душевнаго бдѣнія, передъ глазами его мелькалъ другой образъ, свѣтлый и прекрасный, который вперялъ въ него кроткіе, полные небеснаго участія, взоры свои, образъ Евгеніи; но эти минуты Генрихъ считалъ явнымъ наказаніемъ неба -- онъ былъ преступникъ я только его преступленія вызывали этотъ образъ передъ глаза его.
   Этьень и Крейцъ принимали живое участіе въ судьбѣ Генриха; но они никогда не уцоминали при немъ имени Серафимы. Разговоръ ихъ всегда вертѣлся на обыкновенныхъ предметахъ и очень рѣдко склонялся на женщинъ.
   -- У меня теперь гибель плановъ въ головѣ! говорилъ Крейцъ.
   -- Только въ головѣ? спрашивалъ Этьень.
   -- Разумѣется, сперва должно родиться въ ней, а потомъ перейти на бумагу.
   -- Ну, а если при самомъ рожденіи они будутъ носить въ себѣ всѣ признаки близкой чахоточной смерти?
   -- Этого быть не можетъ.
   -- Почему-же?
   -- Потому, что въ этихъ дѣтяхъ чахотка не бываетъ наслѣдственною, а всегда благо -- пріобрѣтенною.
   Оч^въ хорошо; не нельзя-ли сообщить намъ хоть одинъ изъ плановъ твоихъ? Чѣмъ ты теперь занимаешься, ты, и философъ, и романистъ, и комикъ и дѣтскій нравоучительный писатель?
   -- Безъ насмѣшекъ. Я бросилъ теперь все это -- и изучаю Шекспира.
   -- Это прекрасно. Ты хочешь перевесть Шекспира на Русскій языкъ?
   -- Нѣтъ; я изучаю его только для того, чтобы научиться у него высокому искуству обрисовывать характеры и событія, и глубокому познанію сценическихъ эффектовъ.
   -- Какъ, ты самъ хочешь писать трагедію?
   -- Почему-же нѣтъ?
   -- Но вѣдь говорятъ, что трагедію и романъ надобно писать не прежде какъ послѣ тридцати лѣтъ отъ рожденія.
   -- А развѣ Викторъ Гюго считалъ себѣ уже тридцать лѣтъ, когда писалъ своего превосходнаго Кромвеля?
   -- А развѣ Крейцъ и Гюго все одно и тоже? Мнѣ кажется, между вами есть маленькая разница!
   -- Но вѣдь и онъ начиналъ-же когда-нибудь?
   -- Быть такъ: противъ послѣдняго доказательства нѣтъ возраженія. По крайней-мѣрѣ, историческую?
   -- Настоящую Шекспировскую, съ его героями, съ его характерами, съ его образомъ выраженія.
   -- И вѣрно не изъ родной исторіи, а изъ чужеземной?
   -- Разумѣется. Да и, прошу покорно написать трагедію изъ отечественной исторіи! Какимъ языкомъ ты прикажешь выражаться героевъ своихъ?... Славянскимъ?-- Но его нынче не, поймутъ, и онъ будетъ казаться смѣшнымъ. Нынѣшнимъ?-- Но его тогда не понимали и незнали, а слѣдовательно не должны имъ говорить и герои твои. Развѣ Пушкинъ не сдѣлалъ попытку воскресить прежнія понятія и прежній языкъ въ своемъ Борисѣ Годуновѣ? А имѣлъ-ли успѣхъ онъ, хотя и стоилъ большаго труда? Рѣшительно никакого.
   -- Стало-быть изъ исторіи Итальянскихъ республикъ? Это неичерпаемый вѣчно кладезь для романистовъ и трагиковъ!
   -- Разумѣется, -- въ комъ-же страсти разыгрываются сильнѣе, какъ не въ Итальянцѣ?
   -- Согласенъ. Но хорошо-ли морить ты своихъ героевъ?
   -- Достаточно. Лучше чѣмъ въ Гамлетѣ. Больше терзаніи.
   -- Браво! да здравствуетъ новый Шекспиръ! А скоро-ли мы увидимъ тебя на сценѣ?
   -- Непремѣнно нынѣшней зимой. Я ее уже давно кончилъ. Теперь остаются однѣ поправки -- незначительныя.
   Генрихъ рѣдко принималъ участіе въ подобныхъ разговорахъ. Воздушные замки Крейца и шутки Этьеня болѣе надоѣдали ему, чѣмъ развлекали его.
   Нѣсколько разъ, когда въ умѣ его яснѣе представлялась ему прежняя счастливая жизнь, драгоцѣнныя минуты, которыя онъ проводилъ возлѣ Евгеніи, когда онъ не зналъ еще Серафиму,-- нѣсколько разъ онъ готовъ былъ итти къ Евгеніи, броситься къ ногамъ ея, умолить ее возвратить ежу тѣ счастливыя минуты, которыя онъ потерялъ, которыя самъ отравилъ онъ.
   "Она проститъ меня, думалъ онъ... можетъ быть, въ сердцѣ ея еще не угасла любовь ко мнѣ, которую я отвергнулъ, за которую я столько терзалъ эту бѣдную Евгенію... Вѣдь она сама говорила, что она любитъ меня; вѣдь она сама говорила, что никто не желаетъ, мнѣ столько счастія, сколько она..." и если теперь я приду къ ней просить ее объ этомъ счастіи единственномъ и послѣднемъ, -- неужели она оттолкнетъ меня.... ангелы никогда не отвергаютъ падшаго человѣка!..
   -- Но что-же я данъ ей въ замѣну ея чистаго, дѣвственнаго сердца, полнаго пламенной любовью ко мнѣ, не помраченнаго даже мимолетнымъ дыханіемъ какого-нибудь ничтожнаго кокетства?...
   -- Неужели въ замѣну ея я подарю ей свое, изъязвленное, пресыщенное, убитое воспоминаніемъ о другой.. отъ которой оно не можетъ оторваться, зараженное ядомъ порочной любви, порочнаго наслажденія... сердце, которое не живетъ своей жизнью, въ которомъ нѣтъ ни одного чувства, ни одной мысли, ни одной капли крови....
   -- Нѣтъ, никогда!
   -- Никогда! По крайней мѣрѣ, я не бубу ея вторичнымъ убійцею.... и для чего? чтобы отравить ея жизнь, чтобы за нею любовь ея, за всѣ ея пожертвованія заплатить одною холодностью, безчувственнымъ невниманіемъ... чтобы при ней воспоминать другую.... или обманывать ее, насмѣхаться надъ ея привязанностью; на горячія ласки ея отвѣчать бездушными, мучаясь въ тоже время, что она не та, которую желалъ-бы обнять, съ которой желалъ-бы позабыть весь міръ; отъ одного поцѣлуя которой растаялъ-бы какъ снѣгъ отъ лучей тропическаго солнца, за одинъ взглядъ которой заплатиль-бы своей жизнью....
   -- Нѣтъ, никогда!
   -- По крайней мѣрѣ, я не отравлю послѣднихъ ея дней горькимъ раскаяніемъ, что она связала судьбу свою съ судьбою неблагодарнаго, жестокаго человѣка!
   И Генрихъ, увлеченный этой мыслью, рѣшался никогда болѣе не видать Евгенію.
   Скука и одиночество тяготили его. Онъ рѣшительно не искалъ ни въ чемъ разсѣянія, можетъ быть, потому, что не надѣялся найти его. Но иногда вечеромъ онъ не могъ еще отказаться отъ желанія пройти мимо дома Серафимы -- и каждый разъ онъ съ какимъ-то удовольствіемъ замѣчалъ, что окна ея дома освѣщены менѣе, нежели прежде; что у подъѣзда стояло менѣе каретъ и колясокъ.
   Это была единственная его прогулка.
   Однажды, проходя по обыкновенью, -- онъ не видалъ ни одного огня во всемъ домѣ; Генрихъ удивился, но назавтра то же, на послѣзавтра тоже.
   -- Вѣрно, подумалъ онъ, и Полковникъ Линскій и Серафима уѣхали. И странное чувство наполнило грудь Генриха. Ему какъ-будто стало жаль прежней роскоши, прежняго блеска этого дома, къ которымъ онъ такъ привыкъ; и ему стало еще скучнѣе, еще грустнѣе, чѣмъ прежде.
   Странное чувство!
   Не сравнилъ-ли Генрихъ мысленно запустѣнія этого дома съ запустѣніемъ души своей?
   На другой день вечеромъ Генрихъ пошелъ къ Евгеніи.
   -- Все равно, думалъ онъ, вѣдь это не будетъ преступленіемъ съ моей стороны; а можетъ быть, мнѣ и будутъ еще рады!
   Когда онъ вошелъ, бабушка Евгеніи сидѣла, по обыкновенію, на своихъ креслахъ, обитыхъ полинялою матеріею. Передъ ней стоялъ самоваръ и двѣ чашки до половины налитыя.
   Она сидѣла задумавшись, сложа руки на груди своей. Глаза ея были заплаканы.
   Холодъ пробѣжалъ по членамъ Генриха.
   Бабушка Евгеніи радушно, но какъ-то печально поклонилась ему и указала ему на стулъ возлѣ себя.
   Генрихъ спросилъ о здоровья Евгеніи.
   -- Я потеряла почти надежду на ея здоровье, сказала бабушка. Она теперь очень больна. Не знаю, выйдетъ-ли она выпить чашку чаю и повидаться съ вами. Мнѣ недавно сказали, что-болѣзнь ея почти неизлѣчима.
   Бабушка встала и пошла за Евгеніей.
   -- Она придетъ, сказала она возвратившись. Знаете-ли какъ грустно думать, что она, можетъ быть, не переживетъ меня. Что я тогда буду дѣлать, одна въ цѣломъ свѣтѣ!
   Евгенія вошла.
   Въ самомъ-дѣлѣ, эти полгода, въ которые Генрихъ не видалъ Евгенію, жестоко измѣнили ее. Разрушительная болѣзнь вездѣ оставила слѣды свой -- и не бывши наблюдателемъ, можно было замѣтить, что выздоровленіе Евгеніи могло быть чудомъ: такъ была блѣдна она, такъ мало походила она на прежнюю Евгенію.
   А между-тѣмъ два яркія розовыя пятна горѣли на щекахъ ея.
   Но онѣ могли только обмануть одну ея бабушку; всякому другому они казались страшнымъ предвѣстникомъ.
   И при всемъ этомъ Евгенія казалась спокойною. На лицѣ ея не было замѣтно
   никакихъ усиліи, чего ей стоило разговаривать съ Генрихомъ, хотя иногда въ серединѣ разговора она съ трудомъ переводила дыханіе.
   Со времени послѣдняго свиданія съ Генрихомъ, болѣзнь Евгеніи усиливалась съ каждой минутой.
   Но если за полгода передъ симъ, Генрихъ старался сократить свое свиданіе, то теперь еще болѣе.
   Слова Лизаньки, сказанныя тогда, теперь пришли на умъ ему, и если тогда онъ постигалъ ихъ истину, то теперь онъ трепеталъ отъ воспоминанія объ нихъ.
   Онъ спѣшилъ проститься съ ними и ушелъ домой, волнуемый чувствомъ невыразимой тоски.
   -- И зачѣмъ я рѣшился итти къ нимъ, говорилъ онъ... только для того, чтобъ увѣриться вполнѣ въ безнадежномъ выздоровленіи Евгеніи... только для того, чтобы видѣть, какъ мое ядовитое дыханіе убило этотъ прекрасный цвѣтокъ, бѣдная Евгенія. бѣдный Генрихъ!
   Съ этого дня Генрихъ сдѣлался еще задумчивѣе, еще печальнѣе. Мысль, что отъ него гибнетъ Евгенія, ни на минуту, не оставляла его. А между-тѣмъ воспоминаніе о погибшей любви Серафимы еще сильнѣе, еще мучительнѣе терзало его.
   

ГЛАВА IV.

   Вечеромъ, въ прекрасныя лѣтній день, на балконѣ дома тетушки Генриха, -- читатель вѣроятно припомнитъ эту тетушку, съ которой мы имѣли уже случаи познакомить его, и которая всегда безвыѣздно жила въ деревнѣ своей, стояли два молодыхъ человѣка и около нихъ молодая дѣвушка, прелестная и стройная. Правая рука ея опиралась на плечо одного изъ нихъ человѣка, между-тѣмъ какъ лѣвою она поправляла разсыпавшіеся по лицу ея локоны.
   Эти три особы были -- Генрихъ, Этьень и Клара.
   Со времени послѣдняго свиданія съ Евгеніею, Генрихъ изнемогалъ подъ тяжелымъ чувствомъ собственнаго преступленія. Мысль: я убилъ Евгенію -- представлялась ему въ тысячи образахъ, терзала его тысячью невыносимыхъ мученіи.
   Каждый вечеръ онъ постоянно являлся около дома Евгеніи, -- и тамъ, ставши на противоположной сторонѣ, онъ глядѣлъ долго и внимательно на окна Евгеніи. Когда въ цѣлый вечеръ Евгенія не показывалась въ той комнатѣ, въ которую глядѣлъ Генрихъ, -- тяжелое предчувствіе сдавливало грудь его,-- и на другой день, ранѣе обыкновеннаго, онъ спѣшилъ на свое мѣсто, и если ему удавалось видѣть Евгенію, тяжелое предчувствіе уступало мѣсто чувству болѣе спокойному, болѣе выносимому.
   Такимъ образомъ проходило время и мне леи пая болѣзнь Генриха не уменьшалась по съ каждымъ днемъ, кажется, усиливалась.
   Этьень замѣчалъ это и однажды предложилъ ему, для разсѣянія, ѣхать къ его тетушкѣ на нѣсколько дней. Генрихъ согласился безъ отговорокъ -- и вотъ они явились у ней. Этотъ вечеръ былъ первый день ихъ пріѣзда.
   -- Право, Генрихъ, говорила Клара, я никогда еще не радовалась такъ въ цѣлую жизнь мою, какъ рада теперь!
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Клара?
   --О, я никогда не привыкла обманывать, Генрихъ. Всего менѣе могу обмануть теперь?
   -- Почему-же?
   -- Ну, эта моя тайна, объ которой я вамъ не скажу ни одного слова!
   -- Ты шутишь, Клара, я тебя всегда считаю такой простенькой дѣвочкой, у которой сердце на языкѣ.
   -- Считайте, а я намъ все-таки не скажу.
   Клара оборотилась къ Этьеню и погрозила ему прелестнымъ своимъ Нальчикомъ.
   -- Вы что-то очень скучны, Этьень, сказала она. Это не хорошо.
   -- Непріятно для васъ?
   -- Нѣтъ, тутъ вся непріятность остается въ вашу пользу; но я даже боюсь смотрѣть на тѣхъ людей, которые скучаютъ.
   -- Что же тутъ страшнаго?
   -- Ничего, но эта болѣзнь чрезвычайно прилипчива.
   -- И вы боитесь заразиться ею отъ меня?
   -- Именно.
   -- Стало-быть, вы сами имѣете къ ней расположеніе?
   Можетъ-быть, съ нѣкотораго времени, но не всегда о, я готова побожиться, что не всегда!
   -- Съ тѣмъ поръ, какъ пріѣхали мы?
   -- О, нѣтъ, Боже мои! какъ вы умѣете зло толковать слова мои!
   -- И однако-жъ я не золъ, Клара.
   -- А чѣмъ вы это докажете?
   -- Рѣшительно всѣмъ, чѣмъ вамъ будетъ угодно.
   Хорошо. Я непремѣнно подумаю объ этой задачѣ -- и вы должны будете, волей или неволей, рѣшить ее. Смотрите-же, чуръ не отговариваться послѣ!
   -- Рѣшительно нѣтъ.
   Даже если наложу на васъ самое тяжкое испытаніе?
   -- Оно будетъ для меня самымъ легкимъ!
   -- И такъ до времени доказательства я буду считать васъ самымъ добрымъ человѣкомъ. Условіе наше кончено.
   Клара подала Этьеню свою маленькую, прелестную ручку въ знакъ перемирія, и онъ прижалъ ее къ пылающимъ губамъ своимъ.
   Въ эту минуту послышался голосъ тетушки Генриха,-- и они всѣ трое сошли съ балкона.
   -- Право, Клара, мнѣ еще и не вѣрится, что къ намъ пріѣхали такіе дорогіе гости, говорила тетушка; для нашей однообразной жизни это большой праздникъ, такой сюрпризъ, которыхъ въ цѣлый годъ не получишь два раза!
   -- За-то, маменька, мы и ради такъ, что въ цѣлый годъ такимъ образомъ радоваться два раза опасно для здоровья. Впрочемъ, что касается до меня, я-бы съ охотою перенесла подобную болѣзнь!
   -- Но, сказала маменька Клары, разскажите-ка намъ, Генрихъ, -- я думаю, въ столицѣ иного есть замѣчательнаго; по крайней-мѣрѣ, что тамъ дѣлаютъ, какъ тамъ живутъ... я ужь такъ давно не бывала ни въ одномъ городѣ, что совершенно забыла тамошнія обыкновенія, тамошнюю жизнь...
   -- Ничего новаго, тетушка, а старое, право, не стоитъ того, чтобъ объ немъ разсказывать, отвѣчалъ Генрихъ.
   -- И вы, Этьень, одинаково думаете съ Генрихомъ?
   -- Для меня вездѣ хорошо, но признаюсь, въ вашей деревнѣ лучше всего!
   -- Я очень рада, если вы говорите то, что вы думаете.
   -- Впрочемъ, почемужь и не такъ? Нельзя жить вѣчно въ городѣ -- однообразіе вездѣ можетъ прискучить, однакожъ, я съ удовольствіемъ побывала-бы теперь въ столицѣ... я жила въ ней тогда еще, когда были въ модѣ фижмы и мушки...
   -- Говорятъ, сказалъ Этьень, что мушки къ нѣкоторымъ лицамъ чрезвычайно какъ хорошо шли?
   -- Даже къ очень многимъ. Не говоря объ себѣ, я помню и теперь еще одну даму -- она нынче за-мужемъ за большимъ чиновникомъ, -- которая, въ мушкахъ, заставляла ахать отъ изумленія.
   -- Нынче стали-бы смѣяться надъ ней, присовокупилъ Генрихъ.
   -- Можетъ-быть, но въ то время не такъ... даже одна изъ подругъ моихъ обязана была своимъ замужствомъ лишнимъ тремъ мушкамъ, которыя она прилѣпила себѣ... кажется,* она и теперь еще живетъ въ Петербургѣ.
   Я желалъ-бы перенестись въ вашъ вѣкъ, сказалъ Этьень, чтобъ сравнить время ваше съ нашимъ.
   -- Въ наше время было больше великолѣпія, нежели теперь.
   -- Прекрасный былъ вѣкъ вашъ, тетушка!
   -- Все хорошо издали, но не такъ кажется вблизи. Эта расточительность оставила по себѣ плоды, не совсѣмъ пріятные внукамъ!
   -- Что-же дѣлать! Борьба скупости съ расточительностью непремѣнно должна была совершиться, и первая уступить силѣ послѣдней, и изъ послѣдней вырости плодъ. За-то мы сдѣлались благоразумнѣе васъ. Простота заступила мѣсто великолѣпія, но за-то въ нашей простотѣ видны и умъ и изящество.
   -- По этому вы нашъ вѣкъ не считаете и умнымъ?
   -- Я говорю только объ обычаяхъ, о модѣ.
   -- Чѣмъ-же наши моды были хуже вашихъ?
   -- Тѣмъ, что вашъ вкусъ былъ грубѣе, матеріальнѣе нашего. Не сердитесь за это: вѣдь эта мода царствовала тогда во всей Европѣ.
   -- Но мы виноваты были въ томъ, что ей послѣдовали.
   -- А развѣ мы не тоже дѣлаемъ? Развѣ вы у насъ найдете хоть одну законодательницу, которая предписывала-бы и уборку волосъ, и форму чепчика и покрой платья?
   -- Да. У насъ было гораздо простѣе.
   -- Развѣ потому, что въ ваше время всѣ пудрились, и оттого всѣ казались старичками.
   -- А между-тѣмъ эта пудра придавала; гораздо болѣе цѣны нашей великолѣпной прическѣ!
   -- Ваше время любило красоту поддѣльную, наше любитъ истинную.
   -- Можетъ-быть; однакоже я и теперь люблю прежнее время, сколько ни смѣются надъ нимъ нынче.
   -- Но и надъ нашимъ, можетъ статься, также будутъ смѣяться послѣ. Мы имѣемъ также свои странности, свои причуды.
   Клара не принимала участія въ этомъ разговорѣ. Она нешутя говорила, что въ цѣлую жизнь свою не радовалась такъ, какъ въ этотъ день.
   Почему?-- Это была ея тайна, какъ говорила она.
   На другой день рано утромъ она пошла по обыкновенію въ садъ поливать цвѣты свои. Утро было прекрасное; растѣнія въ полномъ цвѣтѣ своемъ дышали благоуханіемъ. Капли росы, скрытыя въ ихъ чашечкахъ, когда лучи солнечные упадали въ нихъ, блистали радужными красками. Дѣтски-веселая, бѣгала Клара отъ одного куста къ другому, вооруженная маленькой лейкой.
   Этьень долго смотрѣлъ на нее изъ окна, не примѣчаемый ею. Онъ проснулся еще прежде Клары, и помня утреннія прогулки ея, сѣлъ у окна, чтобы полюбоваться этимъ живымъ цвѣткомъ, одареннымъ умомъ и волею.
   Но онъ не могъ долго противиться влеченію сердца, и полный восторга сошелъ въ садъ.
   Еще издали увидѣла его Клара и улыбнулась ему.
   -- Вы точно не злой человѣкъ, сказала она Этьеню, протянувши къ нему руку свою.
   -- И вы точно увѣрены въ этомъ, Клара?
   -- А неужели вы думаете, что я сомнѣвалась въ этомъ когда-нибудь?
   -- А если я васъ Спрошу: чѣмъ вы докажете, что я не злой человѣкъ?
   -- Чѣмъ?-- Она на минуту остановилась и потомъ продолжала: знаете-ли, Этьень: во мнѣ есть какое-то внутреннее чувство, которое я не умѣю назвать по имени, -- оно мнѣ сказало, съ перваго взгляда моего на васъ, что вы....
   -- Докончите, Клара.
   -- Нѣтъ, отгадайте сами.
   -- Но если я ошибусь, Клара?
   -- Нѣтъ, не ошибетесь.
   -- Но позволите-ли вы мнѣ Клара, спросить васъ, или все равно напомнить вамъ....
   -- Не теперь, Этьень, не теперь.
   -- Почему-же, Клара?
   -- Почему? Это трудно сказать вамъ, Этьень; но я васъ прошу, не теперь.
   -- По крайней-мѣрѣ, Клара, вы назначите мнѣ этотъ часъ, эту минуту.
   -- Выберите ее сами, Этьень; я буду тогда готова сказать вамъ все -- и кстати, это будетъ доказательствомъ, что вы не алой человѣкъ.
   -- Я повинуюсь вамъ, Клара.
   И почемужь было не повиноваться, въ самомъ-дѣлѣ, такому милому, такъ многообѣщающему приказанію?..
   Годъ, протекшій со времени разлуки-съ Кларою, казался цѣлымъ вѣкомъ Этьешо.
   И какому влюбленному годъ разлуки не покажется цѣлою вѣчностію? Этьень разстался съ Кларою въ ту минуту, когда очарованное сердце въ первый разъ чувствуетъ, что надежды его были не обманчивы, что волшебныя крылья ихъ не даромъ навѣвали сладкія грезы.
   Этьень не принадлежалъ и никогда не хотѣлъ принадлежать къ числу тѣхъ героевъ гостинныхъ, для которыхъ каждая женщина есть магнитъ, притягивающій къ себѣ непостижимою, или, можетъ-быть только одною личиною этого слова,-- силою.
   Онъ любилъ женщинъ, много говорилъ съ ними и объ нихъ, но ни къ одной не навязывался съ своей любовью, ни одной не говорилъ болѣе того, что можно сказать хорошенькой женщинѣ. Въ нашъ избалованный вѣкъ подобный человѣкъ всегда можетъ назваться блистательнымъ исключеніемъ.
   Вечеромъ, въ этотъ день Клара увлекла Генриха и Этьена въ свои садъ полюбоваться ея цвѣтами) совершенно разцвѣтшими въ эту пору.
   -- Вы непремѣнно должны, Генрихъ, посмотрѣть цвѣты мои -- и неужели вамъ. это не будетъ пріятно, только потому, что ваши глаза привыкли видѣть всегда поддѣльныя.
   -- Я не люблю, Клара, ничего поддѣльнаго, даже и волосъ тетушки.
   -- Ваши насмѣшки злы, Генрихъ.
   -- Вы сами, Клара, виноваты въ этомъ.
   -- Чѣмъ-же?
   -- Не намекайте мнѣ ни на что поддѣльное съ этимъ словомъ я всегда становлюсь злымъ.
   -- Это не хорошо, Генрихъ, и тѣмъ болѣе, что. вы сами признаетесь въ этомъ порокѣ.
   -- Развѣ скрытность лучше признанія?
   -- Нѣтъ. Но если вы сами. признаете это за порокъ, зачѣмъ-же вы не стараетесь отстать отъ него.
   Зачѣмъ? Это мудрено сказать, Клара.
   -- Почему-же?
   -- Ты не поймешь этого, Клара.
   -- Очень благодарна вамъ, Генрихъ. Вы, кажется, считаете меня за такую деревенскую дурочку, которая не имѣетъ ни объ чемъ ни какихъ понятіи.
   -- Я не думаю этого, Клара. И возможно-ли это думать? не я ли былъ слушателемъ прошлый годъ двоихъ удивительныхъ познаніи въ астрономіи?
   -- О, вы смѣетесь, Генрихъ. Это еще хуже перваго, хуже всего на свѣтѣ!
   -- Нѣтъ, я удивляюсь въ самомъ дѣлѣ.
   -- Вы закоренѣлый грѣшникъ, Генрихъ. Повторяя эти слова, вы доказываете, что у васъ совѣсть чернѣе...
   -- Чего? спросилъ Генрихъ, видя, что Клара остановилась на сравненіи.
   -- И сама не знаю.
   Клара захохотала.
   -- Быть не можетъ. Признайся, Клара.
   -- Чернѣе передника маленькой пансіонерки.
   -- Стало-быть, онъ ужь очень черенъ.
   -- Хоть и не черенъ, но за-то всегда въ масленыхъ пятнахъ!
   -- Прекрасно, Клара, за это дивно-придуманное сравненіе тебя стоятъ сдѣлать профессоромъ Риторики.
   -- Очень благодарна. Но бросимте этотъ разговоръ. Мнѣ хочется спросить васъ, Генрихъ, съ самаго еще вашего пріѣзда. Отъ чего вы такъ угрюмы, Генрихъ?
   Этотъ шутливый вопросъ тронулъ самую чувствительную струну сердца Генриха. Онъ промолчалъ.
   -- Я знаю, Генрихъ, право знаю, продолжала Клара.
   -- Вѣрно нѣтъ.
   -- Видите-ли, Генрихъ: при одномъ вопросѣ моемъ ваше лице совершенно измѣнилось -- это значитъ, что я отгадала тайную причину. Но видно и этотъ разговоръ надобно бросить, если онъ такъ непріятенъ для васъ. Богъ съ нимъ!
   Клара замолчала и они всѣ трое долго и медленно ходили по дорожкамъ сада.
   Мысли Этьеня рисовали ему радужными красками будущее блаженство, которое онъ считалъ теперь доступнымъ, почти своимъ. Легко пожимая руку Клары, которая ни сколько этому не противилась, онъ утопалъ въ восторгъ. Въ эту минуту онъ точно былъ счастливѣйшій изъ всѣхъ: которые умерли, которые живутъ и которые еще родятся. Въ эту минуту онъ ничего не желала" болѣе, что было въ самомъ Дѣлѣ. Часто-ли бываемъ такими мы?
   Клара первая прервала молчаніе, обратившись съ словами къ Этьеню.
   -- Скажите пожалуйста, о чемъ вы думаете?
   -- Позвольте сдѣлать мнѣ этотъ вопросъ вамъ, Клара.
   -- Хорошо, но справедливость требуетъ сперва отвѣчать.
   -- Я пожертвую этой справедливостью вамъ.
   -- И такъ я первая должна буду признаться. Я думала объ васъ.
   -- Съ хорошей или дурной стороны?
   -- Съ самой той, которая стоитъ того, чтобъ объ ней подумать. Теперь ваша очередь признаться.
   -- О многомъ думалъ я, Клара; всего болѣе о нынѣшнемъ утрѣ.
   -- Развѣ оно было такъ замѣчательно для васъ? Во снѣ или на яву?
   -- На яву, но оно польстило мнѣ такимъ счастіемъ, объ которомъ я не смѣлъ даже и во снѣ думать. Боюсь только, чтобы это счастіе не сдѣлалось несбыточнымъ сномъ.
   -- Сны иногда бываютъ и сбыточны -- даже очень часто.
   -- Очень часто не значитъ еще всегда, Клара.
   -- Но знаете-ли: я почти увѣрена, что, по крайней-мѣрѣ, на этотъ разъ, вы не обманетесь.
   Клара дотронулась пальчиками до руки Этьеня.
   -- Но Генрихъ, продолжала она, съ улыбкой смотря въ глаза ему, -- вы такъ задумалась, что чрезвычайно какъ доходите на сочинителя-философа. Правда, я ихъ никогда не видала, но думаю, что они должны быть точно такіе.
   Генрихъ слегка улыбнулся, но не отвѣчалъ на шутку Клары.
   -- Ну вотъ, вы и не видали цвѣтовъ моихъ, сказала Клара, -- а уже темно. Всему виной ваша задумчивость. Впередъ мы должны быть осторожнѣе, потому-что надобно-же было удѣлить и имъ немножко вниманія!
   И они всѣ трое вышли изъ саду.
   Въ слѣдующій день Этьень почти не видалъ Клары -- она все время просидѣла въ своей комнатѣ.
   -- Это не хорошо, Клара, что ты оставила насъ однихъ, сказала тетушка Генриха.
   -- Если я виновата, я сей-часъ попрошу прощенія!
   Она подошла къ Генриху и сказала: вы вѣдь простили меня, Генрихъ?
   -- Въ чемъ?
   -- Маменька нашла за мной нынче одну вину -- спросите какую.
   -- Покорное дитя всегда стоитъ прощенія.
   -- Я васъ поцѣлую за это.
   Она оборотилась къ Этьеню.
   -- А вы?
   -- Нѣтъ, я не прощаю васъ, отвѣчалъ онъ.
   -- Но, Боже мой, что-же мнѣ теперь дѣлать? За что же вы такъ осердились на меня?
   -- За удовольствіе, которое вы отняли у меня.
   -- Но вѣдь это не насильно, а нашъ знакомый судья всегда говоритъ, что между тѣмъ и другимъ большая разница.
   -- Я судья строгій.
   -- Но, по крайней-мѣрѣ, за вѣрное обѣщаніе: впередъ этого никогда не дѣлать?
   -- Если такъ, я согласенъ.
   Быстро проходилъ день за днемъ для Этьеня и Клары, и медленно, можетъ быть, слишкомъ медленно для Генриха. Только онъ одинъ не находилъ ни въ чемъ развлеченія и былъ также молчаливъ, также грустенъ, какъ и прежде. Уединеніе не служитъ лѣкарствомъ для человѣка, у котораго душа страдаетъ сильнѣе тѣла. Язвы души неизцѣлимы.
   И вотъ опять наступилъ день рожденія, тётушки Генриха.
   Опять таже суматоха въ мирномъ домѣ, тѣже гости и гостьи, съ прошлогодними поздравленіями, съ прошлогодними привѣтами.
   Этьень съ нетерпѣніемъ ожидалъ этого дня. До сихъ поръ Клара отстраняла рѣчь его, если онъ хотѣлъ заговорить о кольцѣ, присланномъ въ книгѣ, теперь... онъ непремѣнно рѣшился не откладывать ни на минуту исполненія завѣтной думы своей. Но еще наканунѣ этого дня онъ почти уже отказался отъ этого: столько наѣхало подругъ Клары, что ему вѣроятно не удастся сказать ей ни одного слова, такъ, чтобы десять человѣкъ ни услышали. Въ деревнѣ природа отлично образовала человѣческія уши -- и развѣ, развѣ только съ ними могутъ сравниться столичные языки, которые между-тѣмъ и въ деревнѣ одарены удивительной гибкостью!
   Однако утромъ Этьеню удалось встрѣтить въ саду Клару. Она была одна.
   -- Вы меня убѣгаете, Клара, сказалъ онъ.
   -- Почему-же вы такъ думаете?
   -- Потому-что вы не хотите никогда остаться со мной, а если остаетесь, не велите говорить.
   -- И вы на это сердитесь?
   -- Я не могу на васъ сердиться, Клара.
   -- Ну такъ давайте помиримтесь скорѣе, и Этьень -- вотъ вамъ рука моя!
   -- Но вы не станете болѣе убѣгать меня? Только подъ этимъ условіемъ.
   -- Нѣтъ.... вы ошибались и прежде: это былъ только одинъ случай.
   -- Случай, Клара? Я думалъ, что вы никогда не лжете?
   -- Въ самомъ-дѣлѣ я немножко солгала, Этьень. Но вѣдь мнѣ надобно-же было испытать вашу доброту. Вы помните наше условіе?
   -- Я никогда не забуду ни одного вашего слова, Клара.
   -- Хорошо. Но вотъ видите-ли, къ намъ идутъ. Вы и теперь обвините меня?
   -- Нѣтъ.
   Въ самомъ-дѣлѣ въ эту минуту къ Кларѣ подошли двѣ дѣвушки, и когда Этьень отошелъ, одна изъ нихъ сказала:
   -- Вы не однѣ Клара? Не помѣшали-ли мы вамъ?.. Это очень жалко!
   -- Нимало.
   -- И вѣчно скрытничаетъ!
   -- Безъ подозрѣніи, прошу васъ.
   -- Но ты скажешь, Клара, присовокупила другая, объ-чемъ ты говорила, съ нимъ?
   -- Да, если-бы было что сказать.
   -- Стало-быть это тайна?
   -- Нисколько. Но неужели нельзя ни съ кѣмъ разговаривать?
   -- Очень можно -- но онъ очень хорошъ.
   -- Что-же изъ этого?
   -- Боже мой, тебя Клара рѣшительно нельзя переговорить! Лучше замолчать.
   -- Въ самомъ-дѣлѣ, это будетъ хорошо!
   -- Для тебя. Но за то мы будемъ слѣдить за вами! Ни одно слово твое, будь у вѣрѣ на, не пропадетъ даромъ!
   -- Ваше счастье!
   Вечеромъ, когда начался наконецъ этотъ достопримѣчательный деревенскій балъ, двѣ эти дѣвушки не выпускали изъ виду Клары и Этьеня, но все-таки имъ нельзя было слышать всѣхъ словъ, которыя говорили они. Правда, за-то онѣ догадывались, по похвальному деревенскому обычаю, и шутливо изподтишка смѣялись надъ Кларою, когда удавалось подойти къ ней ближе, но Клара мало обращала на это вниманія, потому-что въ самомъ-дѣлѣ это были добрыя дѣвушки, немножко рѣзвыя, немножко насмѣшливыя -- не болѣе!
   Къ концу бала головы гостей бываютъ всегда разгорячены какимъ-то страннымъ, чуднымъ огнемъ. Здѣсь самая тайная мысль, которая гнѣздится во глубинѣ души, каждую минуту готова какъ личинка сбросить свою куколку и выпорхнуть радужной ба бочкой, не страшась, что золотая пыль, покрывающая ея крылушки, въ одинъ мигъ можетъ исчезнуть.
   И Этьень не упустилъ этой минуты.
   -- Ряди Бога, Клара, говорилъ онъ, сжимая ея руку, скажите, вы должны мнѣ сказать теперь...
   -- Говорите, Этьень... испытаніе кончилось, говорите.
   -- Я ношу на рукѣ кольцо ваше... вы помните, когда вы его дали мнѣ?
   -- Я не забыла.
   -- Скажите-же мнѣ, что оно значитъ?
   -- Я не знаю... вы должны знать!
   -- Но мнѣ нужно ваше слово, Клара.
   -- Если такъ, оно значитъ все, что вы только хотите!
   Этьень прижалъ Клару къ груди своей.
   -- Клара, говорилъ онъ, я такъ много люблю васъ.... я такъ много думалъ объ васъ въ этотъ годъ.... сколько времени я не видалъ васъ....
   -- А развѣ я меньше думала объ васъ? Нѣтъ, и можетъ-быть, больше!.
   -- О Клара! Теперь я самъ завидую моему счастію!...
   Клара едва замѣтно наклонила головку свою и прикоснулась губами къ головѣ Этьеня.
   Болѣе нельзя было говорить.
   Но на другой день Клара была еще ласковѣе, еще внимательнѣе къ Этьеню. Улыбка свѣтилась на ея личикѣ, когда взоры ихъ встрѣтились. Это было продолженіе разговора.
   Гостя обыкновенно оставались гоетить нѣсколько дней у тетушки Генриха. Досадно было смотрѣть на нихъ Этьеню; еще досаднѣе было слушать ихъ, когда его восторженныя мечтанія они прерывали своими словами.
   -- Не слыхать-ли чего о войнѣ, говорилъ ему одинъ.
   -- Нѣтъ, впрочемъ поговариваютъ втихомолку.
   -- Съ кѣмъ-же это?
   -- Съ дураками.
   -- Какъ, съ дураками?
   И вопрощикъ недовѣрчиво и лукаво взглядывалъ на Этьеня и отходилъ прочь.
   Другой, приступалъ съ подобнымъ же вопросомъ.
   -- Скажите, пожалуйста, говорятъ, въ Петербургѣ у насъ открыли какой-то секретъ?
   -- Не слыхалъ.
   -- Можетъ-быть, это тоже секретъ; однако я слышалъ отъ одного пріѣзжаго.... какія-то свѣчи -- ишъ будто одной свѣчки достаточно на цѣлый годъ.
   -- Ну если вы слышали, говорилъ Этьень, такъ точно, да вотъ еще что: въ нижнемъ этажѣ зажгите, а въ верхнемъ хоть по складамъ читайте!
   -- Неужели? А правда-ли, что этотъ секретъ проданъ за пять-сотъ милліоновъ?
   -- Правда. На эти деньги изобрѣтатель купилъ ужь себѣ въ Африкѣ цѣлое Королевство -- и теперь тамъ Королемъ!
   -- Фу, Господи, до чего доходятъ въ нашъ вѣкъ! Какіе мы умные! Куда съ нами тягаться нашимъ предкамъ!
   И вотъ третій увидѣвши, что двое объ чемъ-то разговариваютъ, большой охотникъ до новостей, подошелъ, почти на цыпочкахъ.
   -- Объ чемъ-это вы изволите "говорить?
   -- Да вотъ, у насъ въ Петербургѣ одинъ купилъ за свѣчку цѣлое Королевство?
   -- Какъ цѣлое Королевство?
   -- Да такъ, зато, что уменъ былъ! А вотъ, братъ, мы съ тобой такъ ничего не выдумаемъ!.
   -- Что-жь ничего не выдумаемъ! Не всѣмъ-же и выдумывать.
   -- А вѣдь хорошо, какъ ты думаешь?
   -- Богъ знаетъ. Мнѣ одинъ проѣзжій Нѣмецъ говорилъ, что это пріѣзжалъ сюда сатана и это свѣча адская. Конечно, я этому не вѣрю, потому-что сатана не болѣе какъ миѳъ.
   -- Что такое?
   -- Такъ миѳъ. Ты этого не понимаешь.
   И сказавши это, третій отошелъ прочь, посмѣиваясь.
   Наконецъ гости, одинъ за однимъ, начали разъѣзжаться. Съ каждымъ днемъ въ домѣ Клары становилось тише и спокойнѣе; наконецъ и самые послѣдніе уѣхали -- и въ домѣ опять водворился прежній порядокъ.
   Этьень дождался наконецъ блаженной минуты -- наединѣ увидѣться съ Кларою. Это было вечеромъ. Они оба стояли у окна. Въ залѣ никого не было.
   -- Клара, я такъ давно не видалъ васъ однѣхъ.... повторите-ли вы мнѣ теперь тѣ слова, которыми вы сдѣлали меня счастливымъ!
   -- Развѣ я могу перемѣниться, Этьень? Я говорила вамъ истину.
   -- И вы любите меня, Клара?
   -- Да.
   -- О, я вѣрю вамъ, Клара.... я васъ самъ люблю болѣе всего на свѣтѣ....
   -- Не говорите, Этьень, неужели вы думаете, что я не знаю этого? Вы сердились за то, что я убѣгала отъ васъ... развѣ не все равно для васъ.... подобную минуту всегда можно отложить; потому-что она дѣлаетъ насъ еще счастливѣе!
   -- И вы Клара... думалъ-ли я, что вы можете любить меня?
   -- А почему-же нѣтъ? Никого болѣе, кромѣ васъ -- только вы одни!
   -- Счастливецъ!
   -- Да, Этьень, другъ мои, да!
   И Клара схвативши обѣими ручками голову Этьеня, поцѣловала его -- и скрылась.
   

ГЛАВА V.

   Генрихъ видѣлъ любовь Этьеня и Клары -- и внутренно терзался еще болѣе. Во дни собственнаго несчастія намъ тяжело, нестерпимо тяжело видѣть чужое счастіе! Оно, кажется, имѣетъ власть увеличивать наши бѣдствія!
   Да, мы страшные эгоисты. Если мы счастливы, мы хотимъ, чтобы всѣ удивлялись намъ, мы не обращаемъ вниманія на счастіе чужое, хотимъ, чтобъ наше превышало то; во дни нещастія только чужая горесть заставляетъ насъ радоваться и думать: мы страдаемъ не одни!
   И все еще Серафима, одна Серафима, наполняла мысли Генриха, отравляла каждую минуту его. Только изрѣдка свѣтлый образъ Евгеніи, какъ небесный ангелъ, проносился передъ глазами его -- и радовалъ и вмѣстѣ печалилъ его.
   Но почему-жь, въ самомъ-дѣлѣ, Евгенія, которая такъ много его любила, не могла быт ъ пальчикъ, маленькій, бѣленькій, пухленькій, съ золотымъ колечкомъ, первый красавецъ-пальчикъ во всёмъ свѣтѣ.. Воображеніе Этьеня живо рисовало ему весь прошедшій день, каждое движеніе, каждую улыбку, каждое слово Клары. Воображеніе чудесный калейдоскопъ, отличный фокусникъ. Оно представитъ вамъ сперва маленькій, волшебный камушекъ, изъ камушка вдругъ сдѣлаетъ жемчужину, изъ жемчужины брилліантъ; брилліантъ превратитъ въ звѣздочку,-- звѣздочку въ лупу, луну въ солнце -- это солнце будетъ слѣпить васъ, а между тѣмъ ваши глаза будутъ жадно нить блескъ его!
   Наконецъ Этьень заснулъ, но и во снѣ ему явилась Клара, явился красавчикъ-пальчикъ. Клара исчезла, пальчикъ остался одинъ; но вотъ онъ ростетъ, росгетъ, вдругъ превратился въ Клару, и Клара опять мелькаетъ въ глаза ему тѣмъ же своимъ пальчикомъ.
   "Наступилъ день рожденія тетки Генриха. Еще наканунѣ наѣхало множество гостей, всякой мущина непремѣнно привозилъ съ собою все свое семейство -- это вѣчный обычай деревни. Тетушка всѣхъ принимала, кажется, съ восторгомъ. Поздравленіямъ, разсказамъ конца не было. Эти деревенскія собранія чрезвычайно походятъ на Англійскіе рауты, гдѣ гости съѣзжаются только для того, чтобы имѣть удовольствіе сказать: я былъ, гдѣ надобно два-три битыхъ часа простоять на одномъ мѣстѣ, терпѣть, какъ со всѣхъ сторонъ будутъ толкать локтями, наступать на ноги,-- и веслѣ употребить полчаса времени на то только, чтобы добраться до двери.
   Утромъ вся эта кавалькада потянулась въ церковь къ обѣднѣ. Клара была одѣта очень просто, но это простое бѣлое платье такъ прелестно шло къ ея граціозному личику, ея бѣленькая открытая шейка такъ мило оттѣнялась двумя локонами, что Этьень промѣнялъ бы всѣ драгоцѣнныя украшенія столичныхъ дамъ за одинъ взглядъ на Клару, а одинъ взглядъ Клары промѣнялъ бы на всѣхъ дамъ въ свѣтѣ.
   Когда пріѣхали домой, Этьень ушелъ въ свою комнату, чтобы на свободѣ помечтать о Кларѣ.
   Часа полтора онъ уже блуждалъ въ своемъ мечтательномъ мірѣ, какъ вдругъ дверь его комнаты тихонько отворилась и Клара выставила свою головку.
   -- Что же вы спрятались отъ насъ? сказала она. Развѣ хорошо такъ дѣлать? Маменька нѣсколько разъ спрашивала объ васъ. Мы всѣ думали, не бѣжали ли вы отъ нашего праздника? Вѣрно вамъ скучно съ нами?
   "Я готовъ сдѣлать, что вы прикажете?
   -- Прикажете? Ну, я приказываю вамъ сей-часъ идти къ намъ, чтобы скучать вмѣстѣ.
   "Съ этой скукой я готовъ бы жить цѣлые вѣки.
   -- Тѣмъ лучше, пойдемте-же.
   Когда Этьень вошелъ въ залу, всѣ стулья почти были заняты гостями, но всѣ сидѣли молча, въ ожиданіи обѣда. Это время обыкновенно бываетъ самымъ молчаливымъ. Въ тощемъ желудкѣ или въ чемъ другомъ искать этому причины, неизвѣстно. Все какъ-то чинно, несвязно, словно въ какомъ-нибудь ученомъ обществѣ, гдѣ всѣ члены собрались уже, а Предсѣдателя еще нѣтъ. Этьень очень радъ былъ своимъ молчаливымъ товарищамъ, и не въ шутку считалъ всѣхъ этихъ членовъ умными головами.
   Наконецъ дверь отворилась и отрадное донесеніе: кушанье готово, электрически потрясло всѣхъ: на всѣхъ лицахъ появились улыбки, всѣ встали и потянулись въ столовую.
   Послѣ обѣда Этьень ушелъ въ садъ. Ему попался Генрихъ.
   -- Ну, братъ, меня замучила тетушка, сказалъ послѣдній. Рекомендовала меня какой-то старухѣ. У этой старухи есть дочка, и она уставила на меня такіе умильные глазки, что я боялся, чтобы она не объяснилась въ любви мнѣ.
   "А хороша?
   -- Чудо! Да вотъ она идетъ по правую руку Клары. Уйдемъ, ради Бога, по" скорѣе, пока не догнали.
   И онъ насильно потащилъ Этьеня вонъ изъ саду.
   Чудны эти деревенскіе балы! Ѣдятъ много, пьютъ еще болѣе, танцуютъ до упаду. Разговорамъ конца нѣтъ, оригиналамъ счету. Чепцы и шляпки, платья и ухватки, ноги и руки, роскошь и скупость, хорошее и дурное, дурное и хорошее -- все подавай сюда, обо всемъ будутъ трактовать подробно, со всѣми источниками старинной хріи. А политиканъ мужской родъ? Вся Европа, кажется, помѣстилась въ карманъ къ нему и онъ сыплетъ судьбами Государствъ, какъ мѣдной монетой. Донъ. Карлосъ и Изабелла, побѣда и отступленіе, -- все такъ быстро вертится въ разговорѣ, что рѣшительно Не узнаешь объ чемъ толкуютъ; да и они не знаютъ, Изабелла ли предводительствуетъ Карлистами, или Донъ Карлосъ Юнтою?-- Въ Англіи такой-то Лордъ предложилъ билль объ томъ-то, а такой-то Лордъ подговорилъ весь Парламентъ -- и билль отвергнутъ!-- Новое Министерство Франціи то-то сдѣлаетъ, того-то не сдѣлаетъ!-- А дочки этихъ Господъ, не тѣхъ, объ комъ говорятъ, а тѣхъ, которые говорятъ, эти дочки съ умильненькими глазками, которыя на каждаго мущину смотрятъ какъ на жениха своего, которыя прищуриваютъ глазки и наводятъ лорнеты, выставляютъ и маленькія свои ножки, и голыя плечики, чтобы привлечь ваше вниманіе, такъ какъ какой-то Французскій Кардиналъ, которому льстецы въ шутку сказали, что его толстыя ноги очень красивы, и онъ послѣ этого всегда выставлялъ свои ноги такъ, что ихъ видно было до самыхъ колѣнъ.
   Этьеню удалось танцовать съ Кларою. Она до смерти любила танцовать: это ее веселило до крайности.
   Кончивши одну кадриль, Клара возвратилась на свое мѣсто. Къ ней подсѣла дѣвушка лѣтъ семнадцати, очень миленькая брюнетка.
   -- M'amie, кто это танцовалъ съ тобою? спросила она Клару.
   "А тебѣ развѣ хочется знать? спросила Клара.
   -- Нѣтъ, я спросила такъ.
   "Ну, если такъ, то не скажу.
   -- Ну, а если интересуюсь?
   Барышня навела лорнетъ на Этьеня, который сидѣлъ противъ нихъ и не спускалъ глазъ съ Клары.
   -- Поздравляю, онъ очень милъ.
   "Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Зачѣмъ спрашивать! Будто ты не знаешь этого. Скромность между нами большой порокъ.
   "Не знаю ни того, ни другаго.
   -- Не страшись, я не стану перебивать его у тебя. Я очень рада, если онъ тебѣ понравился до того, что ты даже боишься говорить объ немъ.
   "Совсѣмъ нѣтъ, я даже не знаю, съ чего тебѣ вздумалось распрашивать меня, когда для меня все равно, хорошъ онъ или нѣтъ?
   -- Ты покраснѣла., Это значитъ: ты солгала.
   "Это отъ того, что я устала.
   -- Хорошо! А взгляни-ка на него. Онъ цѣлый вечеръ не спускаетъ глазъ съ тебя, словно привороженный.
   "Почему жь не смотрѣть на меня? Запретить этого нельзя.
   -- Да онъ, кажется и гоститъ у васъ?
   "Да. Такъ что-же?
   -- Ну, ничего, я это такъ спросила. И съ этимъ словомъ она оставила смущенную Клару.
   Оставшись одна, Клара невольно обратила глаза свои въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Этьень. Взоры ихъ встрѣтились. Она поспѣшно взглянула вслѣдъ за той, съ которою разговаривала: та уже разсказывала другой что-то и слѣдила за Кларой.
   Дѣвушки въ деревнѣ ревнивѣе, нежели въ городѣ. Онѣ не дадутъ сдѣлать ни одного шагу подругѣ своей, чтобы не узнать, зачѣмъ онъ былъ сдѣланъ, и не разсказать всѣмъ. Напрасно было бы, если бы та стала скрываться отъ нихъ, -- онѣ все узнаютъ, будутъ слѣдить за каждымъ взглядомъ, за каждымъ движеніемъ, по горячему слѣду откроютъ хитрость ея, будутъ шушукать, смѣяться надъ ней, препятствовать всѣми силами даже взгляду ея, и, если можно, между собой будутъ тихонько чернить ее, -- это ихъ политика, обыкновенное занятіе. Лучше сказать имъ все, ничего не утаивать, -- въ такомъ случаѣ онѣ пошутятъ немножко на счетъ скромности, порадуются счастію, даже подадутъ совѣты,-- но все это тогда только, когда откроешься имъ, а въ противномъ случаѣ -- месть.
   Когда составился новый кругъ, Этьень, чтобы дойти до Клары, долженъ былъ проходить мимо стула, на которомъ сидѣла ея допрощица.
   Этьень изумился, когда послѣдняя встала и подала ему руку, но отказаться было нельзя. Клара просидѣла такъ.
   Когда кончили, допрощица опять подскочила къ Кларѣ.
   -- Ты ревнуешь? сказала она.
   "Я? къ кому и кого?
   -- Я танцовала съ твоимъ гостемъ.
   "Ты? Ну, я въ этомъ случаѣ покойна.
   Допрощица закусила губы. Покраснѣвши съ досады, она сказала: ну, не сердись; я тебѣ оставлю его, владѣй имъ.
   -- Жалѣю, что ты ошиблась и въ себѣ и во мнѣ.
   "Ну вотъ видишь ли, что значитъ раздразнить сердечко твое. Ты начинаешь уже колоть меня.
   -- Я не знала, что тебя можно уколоть.
   "Но, послушай, не сердись на меня; право я не стану отбивать его у тебя. Да теперь ужь и поздно: я сама видѣла, какъ ты давича пожала руку ему.
   -- Кто? я?
   "Ну, да, конечно ты, наша записная скромница. Впрочемъ я желаю тебѣ отъ всей души.
   Клара отвернулась. Допрощица исчезла.
   Остальной вечеръ быстро пролетѣлъ для Этьеня. Въ послѣдній разъ, когда онъ танцовалъ съ Кларою, ему почудилось, что Клара тихонько пожала руку его. Взоръ, брошенный въ то же время на него, подтвердилъ это.
   Когда Этьень воротился къ себѣ въ комнату, Генрихъ уже давно дожидался его.
   -- И ты не умеръ со скуки тамъ? сказалъ онъ Этьеню.
   "Нѣтъ, я былъ очень веселъ.
   -- Счастливый человѣкъ! Крошка веселья -- онъ ужь и сытъ!
   "А ты?
   -- Я едва добрался до комнаты. Измучили!
   "Ну такъ покойной ночи.
   -- Прощай.
   

ГЛАВА IV.

   Недѣля прошла съ тѣхъ поръ, какъ Этьень и Генрихъ гостили въ деревнѣ, а объ отъѣздѣ еще и помину не было. Генрихъ по немногу привыкалъ къ деревенской жизни. Утромъ онъ обыкновенно уходилъ куда, нибудь -- или въ лѣсъ стрѣлять, или ловить рыбу, или читалъ кои-какія книги, которыя можно было достать по сосѣдству.
   Потомъ наступало время обѣда. Послѣ обѣда
   Клара учила его играть на фортопіано и такимъ образомъ день проходилъ незамѣтно -- и онъ не очень скучалъ деревней. При томъ же мысль, что уже болѣе половины времени онъ прожилъ здѣсь -- сокращала его нетерпѣніе.
   Однако живое безпокойство -- увидѣть поскорѣе Линскую -- сильно тревожило его. Разлука и на самое короткое время много усиливаетъ любовь, но это же самое и заставляло его еще отложить на Нѣсколько дней отъѣздъ свой. Ему хотѣлось увидѣть: какое впечатлѣніе произведетъ на нее то, что Генрихъ такъ давно не былъ у нее.
   А Этьень?
   Этьень былъ счастливъ, и это счастіе съ каждымъ днемъ, казалось, катилось все болѣе и болѣе въ груди его" Недѣля, которую онъ провелъ въ деревнѣ, казалась ему волшебнымъ сномъ, который такъ усладительно настроилъ его воображеніе, который такими ропотными видѣніями лелѣялъ сердце его. Засыпалъ ли Онъ -- Клара первая являлась ему съ своимъ прелестнымъ пальчикомъ; просыпался -- первая мысль была о Кларѣ -- и Клара первая являлась въ глаза ему. Она кивала ему своей маленькой прелестной головкой, подставляла свою бѣленькую ручку,-- и послѣ шутя бранила его, что на ея рукѣ почти не проходятъ красныя пятна. О, эта Клара восхищала его, уносила въ небо: онъ никогда не встрѣчалъ въ свѣтѣ, даже не слыхалъ никогда о такомъ характерѣ, который съ дѣтской простотой соединялъ бы этотъ свѣтлый умъ, это чистое сердце не помраченное ни однимъ микроскопическимъ мятномъ свѣтскаго кокетства и легкомыслія. Въ самомъ дѣлѣ, характеръ Клары былъ живою лѣтописью золотаго вѣка: это была поэзія въ идеальной простотѣ. Надобно было видѣть и чувствовать, какъ она дѣтски веселилась каждымъ предметомъ, въ каждомъ предметѣ находила свѣтлую сторону. Ея сердце, ея душа, благоуханная какъ распуколька розы, плавала въ сбоемъ особенномъ мірѣ, свѣтломъ, прекрасномъ, въ которомъ сіяло свое солнце, свои звѣзды, свое небо!
   Посмотрите теперь на эту дѣвушку. Она только что вошла недавно въ свой маленькій кабинетъ, изъ котораго дверь ведетъ въ ея спальню. На лицѣ ея еще свѣтится улыбка. Вотъ два раза прошла она по комнатѣ, и сѣла подперши фантастическую головку свою дѣтской рученкой. Наконецъ она схватила серебряный колокольчикъ и сильно зазвонила въ него.
   Вошла молоденькая хорошенькая дѣвушка.
   -- Послушай, Катя, сказала Клара,-- такъ какъ я теперь весела, то я хочу спросить тебя: ты часто мнѣ говорила, что можешь узнать мысли мои; отгадай же теперь: объ чемъ я думаю?
   "Отгадаю.
   -- Вы думаете теперь о нашемъ гостѣ.
   "Ну вотъ ты и соврала, сказала Клара. Я объ немъ совсѣмъ не думаю.
   -- Позвольте-ка, позвольте.-- Нѣтъ-съ, я не ошиблась. Вы шутите.
   -- Ну, хорошо, сказала она, -- если ты такъ увѣрена, что отгадала -- скажи мнѣ, что онъ теперь думаетъ?
   "Что онъ думаетъ? Навѣрно не знаю,-- а вѣрно объ васъ.
   -- Почему же ты это знаешь?
   "Я такъ думаю-съ" Вѣдь на даромъ же онъ....
   -- О, ты большая болтунья, Катя.
   "Впрочемъ, онъ такой хорошенькой, -- мудрено ли? Вы всегда жили въ деревнѣ -- а здѣсь молодые люди...
   -- А онъ чѣмъ же лучше ихъ?
   "Какъ можно сравнить-съ? Да вы и сами вѣрно лучше меня знаете. Я всегда любуюсь издали, когда вижу, какъ прекрасно пристали къ нему мундиръ, эполеты, маленькіе усики. Намедни, когда вы гуляли съ нимъ въ саду, и вы и онъ были такъ хороши, что если бы я умѣла рисовать то непремѣнно срисовала бы васъ.
   -- Ну вотъ ты и заговорилась ужъ. Я тебя объ этомъ не спрашивала.
   "Да какъ же не заговориться, когда рѣчь идетъ объ васъ и объ немъ!
   -- Ну, хорошо, хорошо. За то, что ты столько наболтала, мнѣ, я дарю тебѣ, что ты намедни просила у меня.
   Дѣвушка поклонилась.
   Когда Клара осталась одна, она опять унеслась въ свои идеальный міръ. Воображеніе ея населило его существами своего изобрѣтенія, легкими, прекрасными добрыми. Она гуляла съ ними рука объ руку, говорила съ ними, слушала ихъ,-- и что это былъ за міръ, что это были за разсказы! Она испытывала на себѣ, что лучшее время проходитъ въ мечтахъ, и что если бы отнять отъ человѣка его мечтанія, жизнь его сдѣлалась бы такою ощипанною, какъ человѣкъ Платона. Но самыя обольстительныя мечтанія -- это мечтанія сердца. Любовь, только и можетъ увлечь мечтанія до того, что мы забываемъ все -- и міръ, и людей, и отношенія. Дайте влюбиться скупцу -- онъ забудетъ счетъ въ червонцахъ своихъ; онъ забудетъ и цвѣтъ ихъ; дайте влюбиться Англійскому Парламенту -- посмотрите, какой прекрасный билль предложитъ онъ о любви.
   Утромъ въ этотъ день Клара получила письмо отъ своей подруги, которая упрекала ее, что она забыла ее совсѣмъ и никакъ не могла понять причины этой странной забывчивости. Въ эту минуту Клара только и вспомнила, что у ней есть задушевная подруга, отъ которой нельзя скрыть по условію, заключенному еще въ дѣтствѣ, на одной тайны. Пользуясь правомъ автора, мы приложимъ копію съ отвѣта Клары для нашихъ читателей.
   
   Ma chère.
   Ты упрекаешь меня, что я забыла тебя, но ты бы лучше спросила меня, что я помнила въ это время? Ровно ничего, такъ что, кажется, я и сотворена совсѣмъ безъ памяти. Я и сама не знаю, какъ это сдѣлалось, однако это правда. Я потеряла память, за то нашла славную находку -- сердце свое. Ради Бога, не ахай, читая послѣднія строки -- я и сама давно ужь не ахала -- Да и что тутъ удивительнаго? Вѣдь мнѣ надобно же было когда-нибудь влюбиться, потому что въ жилахъ моихъ течетъ кровь, а не бѣлый сокъ. Но за то, ma chère, какъ пріятно быть влюбленной, -- если ты сама влюблена, то ты поймешь меня, а если нѣтъ, то описать не возможно. Теперь каждый день мой походитъ на сказку изъ тысяча и одной ночи. Вотъ какъ нынче поживаю я. Ну, отъ этого самаго я такъ долго и не писала къ тебѣ. Когда мнѣ?-- И подумать, такъ некогда. Влюбись, пожалуйста, я прошу тебя, это такъ хорошо! Найди такого человѣка, которой бы... ну, однимъ словомъ которой бы.... прибавить ничего не могу. Ты теперь вѣрно спросишь меня: кто же онъ? гдѣ же онъ? каковъ же онъ? онъ гусарскій офицеръ и теперь у насъ гоститъ вмѣстѣ съ братцемъ. И отъ этого-то я вижу его всякой день, всякой часъ, почти всякою минуту; говорю съ нимъ, разсказываю ему все, что только накопила хорошенькаго въ шестнадцать лѣтъ жизни моей. Теперь кончу мое писаніе. А если я буду продолжать его, то оно будешь такъ длинно, какъ шлейфъ моей покойной бабушки. Прощай. Теперь я не подпишусь: твоя Клара, -- а просто: затѣмъ остаюсь готовая къ услугамъ

Клара.

   Эту ночь Клара не могла заснуть ни на минуту. До сихъ поръ она сама себѣ боялась признаться, что она любить Этьеня; теперь въ первый разъ она сказала объ этой любви. Теперь чувства ея не загадка, теперь ей нельзя отречься отъ любви своей, которую до этого признанія она такъ заботливо лелѣяла въ мечтахъ своихъ, такъ осторожно берегла ее, такъ старалась отдалить всякую мысль отъ ней, которая противорѣчила ея чувству, которая дохнула бы на нее холодомъ сомнѣнія. Теперь рѣшено. Клара любитъ первою довѣрчивою любовью, которая льется въ каждой капли крови, бьется въ каждой жилкѣ, царствуетъ въ каждой мысли. Но отъ чего же Клара говорила объ этой любви въ письмѣ такъ шутливо, какъ будто она не болѣе, какъ пансіонская дружба, бальное знакомство, о которомъ цѣлый вечеръ думаютъ, и наутро забываютъ? Пойметъ ли подруга ея изъ этого письма, что Клара любитъ точно, что эта любовь не шутка, не легкомысленное занятіе сердца, которое насильно хочетъ увѣрить себя, что оно влюблено? Это тайна женскаго характера. Женщина всегда такова: о пустомъ, о встрѣчѣ, о знакомствѣ она будетъ вамъ говорить, долго, краснорѣчиво, съ чувствомъ; между тѣмъ какъ самое важное, любимая мечта ея, исторія цѣлой жизни -- мелькнетъ въ разговорѣ незамѣтно -- для этого у нея нѣтъ словъ. Кто-то сказалъ, что въ письмѣ женщины главное postscriptum -- postscriptuni царствуетъ у нихъ и въ разговорѣ; то, что составляетъ жизнь женщины, жизнь ея чувства, ея мысли -- въ разговорѣ она броситъ мимоходомъ, какъ будто наудачу, безъ мысли; то, объ чемъ женщина проплачетъ цѣлую ночь -- на утро скажетъ съ улыбкой, даже съ насмѣшкой, хотя другую ночь опять проплачетъ.
   Утромъ на другой день Клара Но обыкновенію вышла въ садъ поливать цвѣты свои; но на этотъ разъ щеки ея были блѣдны отъ безсонной ночи, и она не такъ охотно занималась своими цвѣтами, и поливая ихъ, думала не объ нихъ. Когда она подходила уже къ послѣдней куртинѣ, ей внезапно заслонилъ дорогу Генрихъ.
   -- Ахъ, Боже мои, сказала она, вы, братецъ, точно выросли изъ земли, и я, право, если бы была немножко позадумчивѣе, то полила бы васъ. Вѣрно случилось что нибудь необыкновенное, что вы нынче проснулись такъ рано.
   "Необыкновенное я только замѣчаю въ васъ, Клара.-- Вы и блѣдны, и разстроены, и задумчивы, и вы все то, что не похоже на прежнюю Клару.
   -- Это неправда, Генрихъ. Вы или видѣли это во снѣ, или на яву еще продолжаете спать.
   "Вы обманываете меня, Клара; можетъ быть и сами также обманываетесь. Въ васъ большая перемѣна. Лучше скажите мнѣ.
   -- Все, что вамъ угодно.
   "Только одно -- и это одно вы вѣрно понимаете.
   -- Рѣшительно нѣтъ.
   "Вы влюблены, Клара?
   -- Вы вѣтрены, братецъ.
   "Нѣтъ, отвѣчайте на вопросъ мой.
   -- Что же я буду вамъ отвѣчать? сказала Клара, поднимая на Генриха глаза свои. Почему вы это узнали?
   "Отъ чего вы блѣдны?
   -- Вотъ это прекрасно! Вы, правда, отгадали, что и блѣдна, только это отъ того, что я не спала цѣлую ночь, а не отъ любви вашей.
   "Лжете, Клара, глаза ваши говорятъ не то.
   -- У глазъ нѣтъ языка. Это было бы очень безобразно, если бы изъ глазъ высунулось по длинному, красному языку, напримѣръ, хоть подразнить васъ.
   "Пустая игра словъ. Вы этимъ только хотите избѣжать прямаго отвѣта, и обвиняете себя еще болѣе.
   -- Я говорю, Генрихъ, что это неправда, и неправда такая, что мнѣ даже слушать совѣстно.
   "Но отъ чего вы такъ часто задумываетесь? Этого за вами, кажется, сколько я помню, никогда прежде не было.
   -- Это отъ того, что я прежде не умѣла думать.
   "А вы нынче ужь выучились?
   -- Пора: мнѣ шестнадцатый годъ.
   "Шестнадцатый годъ! Въ этотъ годъ сердце точно начинаетъ думать?
   -- Объ чемъ это ему думать?
   "Ну въ этомъ случаѣ, вы конечна знаете болѣе меня. Сердце ваше, а не мое.
   -- Ну такъ пока оно еще не думало, а при первой оказіи я не премину увѣдомить васъ и попросить вашего совѣта.
   "Шутка не отвѣтъ, Клара.
   -- А вы развѣ не шутите, Генрихъ?
   "Нѣтъ.
   -- Ахъ, Боже мой, а я право принимала всѣ слова ваши за шутку. Я совсѣмъ не могла догадаться, что вы меня допрашиваете. Ну, если такъ, то я вамъ скажу, что я очень влюблена.
   "Въ кого же?
   -- Въ прехорошенькаго мущину.
   "А имя его?
   -- Вѣдь я только влюблена, а не сговорена еще, что вы меня спрашиваете объ его имени. Впрочемъ для меня все равно: будь онъ Петръ, Павелъ, или носи ваше иня Генрихъ.
   "Вы именъ наговорили много, а настоящаго не сказали.
   -- Ну дополните сами, а мнѣ теперь некогда. Прощайте!
   Клара убѣжала.
   Генрихъ все еще оставался на мѣстѣ и смотрѣлъ вслѣдъ за убѣгающей Кларой. Когда она выходила изъ саду, Этьень попался ей на встрѣчу. Она кивнула ему головкой на поклонъ его, и съ улыбкой сказала: не спрашивайте братца объ томъ, что я просила его подумать!
   Между тѣмъ день отъѣзда приближался. Съ горестью смотрѣлъ Этьень на этотъ день, который долженъ былъ разлучить его съ Кларой, унести опять его въ городъ, въ этотъ городъ, гдѣ онъ опять долженъ будетъ возвратиться къ прежнимъ занятіямъ, посѣщеніямъ, обѣдамъ, баламъ. Только теперь Этьеню представилось все это такимъ великолѣпнымъ ничтожествомъ, такой размалеванной картиной, такъ гордо выказывающей свое сусальное золото,-- что онъ совершенно не могъ понять, какимъ образомъ вся эта пустота, безцвѣтность, поддѣльность -- такъ иного правились ему? Какимъ образомъ человѣкъ, хоть немного на дѣленный чувствомъ, могъ хладнокровно вытерпѣть все это нѣсколько лѣтъ? И этѣ городскія красавицы, гордыя, непреклонныя кокетки, для которыхъ чувства есть только хорошая отговорка, завѣса, подъ которой удобнѣе можно скрыть свое самолюбіе и вѣтренность?. Чѣмъ болѣе думалъ Этьень, тѣмъ выше казалась для него Клара.
   Долго Этьень ходилъ по комнатѣ и думалъ обо всемъ этомъ. Онъ совершенно предался своимъ мечтаніямъ и не слыхалъ, какъ дверь его комнаты отворилась, и Клара тихонько вошла въ его комнату. Этьень въ это время стоялъ у окна и смотрѣлъ въ садъ. Клара подошла къ нему и тихонько ударила его по плечу.
   -- Вы мечтаете! сказала она.
   Этьень обернулся.
   -- Прекрасное занятіе, продолжала Клара; но не угодноли вамъ будетъ идти со мной гулять -- мы будемъ съ вами мечтать вмѣстѣ.
   Этьень безмолвно послѣдовалъ за нею.
   Они долго ходили по саду. Клара также была весела и рѣзва какъ прежде. Этьень удивлялся, что она ничего не говоритъ ему объ отъѣздѣ. Онъ рѣшился самъ начать разговоръ.
   -- Вы вѣрно удивляетесь, Клара, что я такъ долго сижу вмѣстѣ съ вами и не могу сказать ни одного слова. Это потому, что я нынче сердитъ на вашу веселость.
   "Почему же? Развѣ вамъ лучше можно понравиться, когда бываешь печальна?
   -- Нѣтъ, Клара. Но если бы вы знали, какъ тяжело думать, что вы также будете веселы, когда мы уѣдемъ.... даже самаго ничтожнаго слѣда не останется въ мысляхъ вашихъ.... а я....
   Головка Клары чудно повернулась.
   -- Этьень, сказала Что,-- развѣ вы ѣдете?
   "Завтра, Клара, -- и прощайте!
   Румянецъ сбѣжалъ съ лица Клары.
   -- Этьень, вы шутите?
   Голосъ Клары дрожалъ.
   -- Нѣтъ, Клара, завтра и непремѣнно. Но на прощаньѣ, Клара, скажите мнѣ, я былъ такъ счастливъ во все время, когда я былъ вмѣстѣ съ вами... останется ли у васъ воспоминаніе объ этомъ времени?... Не рѣшайте этого однимъ словамъ, Клара... въ одномъ вашемъ словѣ заключено все мое будущее.... Въ этомъ бездушномъ свѣтѣ такъ трудно найти сердце, которое вполнѣ поняло бы насъ.... и если бы вы.... о, я былъ бы счастливъ тогда!....
   Когда Этьень кончилъ, Клара долго стояла на одномъ мѣстѣ и молчала. Смотря на блѣдность лица ея, вы бы сказали: или въ ней борются всѣ чувства сердца, или она безчувственна, какъ мраморъ.
   -- Завтра, Этьень!-- сказала она и убѣжала.
   Этьень не могъ уснуть цѣлую ночь. Блѣдная Клара, казалось, еще стояла передъ глазами его.
   На другой день, когда Этьень въ послѣдній разъ смотрѣлъ въ садъ и любовался имъ, ему принесли книгу отъ Клары.
   Въ этой книгѣ Этьень нашелъ нѣсколько строчекъ, написанныхъ Кларой:
            "Этьень.
   "Вы видѣли -- я не приготовилась, къ тому, что вчера отъ васъ услышала... но я буду всегда помнить объ васъ.... на память обо мнѣ -- вѣрно въ вашемъ городѣ всего легче забыть меня -- возмите кольцо съ руки моей. Говорятъ, оно что-то значитъ. Покрайней мѣрѣ это обыкновенный подарокъ.

Клара."

   Кольцо Этьень нашелъ въ этой же книгѣ. Оно было тщательно заложено между двумя листочками.
   Въ эту минуту къ нему вбѣжалъ Генрихъ.
   -- Наконецъ, радуйся, Этьень, -- сказалъ онъ -- часъ избавленія нашего наступилъ. Лошади готовы. Тетушка плачетъ. Пойдемъ поскорѣе прощаться.
   На глазахъ тетушки въ самомъ дѣлѣ были слезы, когда она прощались: она очень любила Генриха.
   Какъ ни старалась Клара казаться спокойною для другихъ, Этьень могъ замѣтить, что долго удерживаемыя слезы готовы хлынуть.
   На дорогѣ уже Этьень въ послѣдній разъ обернулся. Клара стояла на балконѣ и глядѣла вслѣдъ имъ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

   
а добро пожаловать. Этимъ все и кончилось.
   Въ эту минуту къ нимъ подходилъ третій человѣкъ извѣстныхъ лѣтъ.
   -- Mr. Линскій, что ваша нога? говорилъ онъ.
   -- Очень хорошо. Впору. Прекрасно.
   -- Удивительные мастера въ Парижъ!-- И онъ сталъ разглядывать ногу Линскаго.
   -- Стало быть, вы туда посылали мѣрку?
   -- Со всей математической точностью. Я очень радъ былъ, что N, такъ искусно умѣлъ приладить ее.
   -- Да-съ, хоть у насъ и не могутъ сами сдѣлать такую механику, но хорошо, по крайней мѣрѣ, что взялись утвердить вамъ.
   -- А все жалко, что не природная!
   -- Да, но что дѣлать! По крайней мѣрѣ? проклятая подагра не заведется въ ней!
   Тутъ, разговоръ ихъ перемѣнился и они стали говорить гораздо тише.
   Пробираясь по залѣ, Генрихъ услышалъ слѣдующія слова? сказанныя ему почти въ самое ухо:
   -- Генрихъ, допотопный знакомецъ! Нельзя-ли объясниться!
   Онъ обернулся. Это былъ Этьень.
   -- Давно, Генрихъ, давно! Посылалъ къ тебѣ, тебя нѣтъ. Оставлялъ записки -- видно не доходили. Все както врозь и навыворотъ! Э, голубчикъ, да ты еще не перестаешь бѣгать за своимъ солнцемъ, заблудшая комета! Радуюсь твоей поддѣльной лучезарности! Вѣрно ты совершенно основался здѣсь!
   Не слушая Этьеня, Генрихъ увидѣлъ пустой стулъ возлѣ Серафимы и поспѣшилъ сѣсть, чтобы, кто-нибудь другой не занялъ этого стула -- и подъ этимъ кто-нибудь онъ разумѣлъ только одного человѣка. Около Серафимы былъ составленъ дамскій кружокъ, предсѣдательницей котораго была старуха съ кошечьими глазами, и разговоръ мѣшался тутъ между ничто и нѣчто, и второе, послѣ двухъ-трехъ словъ, обыкновенно превращалось въ первое.
   -- Вы были во Французскомъ театрѣ?
   -- Нѣтъ.
   -- Я была.
   -- Хорошо?
   -- Прекрасно.
   -- А на балѣ у Князя?
   -- Нѣтъ.
   -- Тамъ было очень много гостей и все лучшее общество.
   -- Князь умѣетъ выбрать.
   -- Кцягиня прекраснѣйшая женщина!
   -- Да... а слышали.... Княжна?..
   -- Выходитъ замужъ?
   -- Обвѣнчалась тайно.
   -- Удивительно!
   -- Князь опечаленъ.
   -- Княгиня плачемъ.
   -- Говорятъ, къ намъ пріѣдеть Паганини?
   -- Онъ скрипачъ?
   -- Геніальный!
   -- Онъ гдѣ-то въ Америкѣ.
   -- Я слышала въ Австраліи.
   -- Обучаетъ дочь Марокскаго Императора.
   Генрихъ чуть не зѣвалъ.
   Но или должно было принять участіе въ этомъ разговорѣ, или сойтить съ своего мѣста -- и онъ рѣшился на послѣднее.
   Но едва только онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, его соперникъ Секретарь ...скаго Посольства словно изъ земли выросъ и сѣлъ. Прежде Генрихъ и не видалъ его.
   Серафима быстро взглянула на Генриха. Онъ былъ блѣденъ какъ полотно. Сѣвши напротивъ ихъ, онъ слѣдилъ за всѣми ихъ движеніями, и, кажется, хотѣлъ по чертамъ лица узнать, объ чемъ говорятъ они.
   -- Какъ вамъ нравятся наши новые поэты? началъ пожилой человѣкъ, возлѣ котораго помѣстился Генрихъ.
   Этотъ человѣкъ, кажется, отъ всего сердца радъ былъ, что Богъ послалъ ему собесѣдника, и потоку онъ продолжалъ говорить безъ умолку, останавливаясь только на тѣхъ словахъ, послѣ которыхъ, казалось ему, нуженъ былъ отвѣтъ Генриха.
   -- Не правда-ли, они не могутъ замѣнить потери Пушкина?.. Пушкинъ былъ геній. Даже его Борисъ Годуновъ прекрасное произведеніе, не смотря на его недостатки.
   -- Но вѣдь и Шекспиръ не во всѣхъ драмахъ геніаленъ.
   -- Я его читалъ на его языкѣ; также и Байрона. Только драмы Байрона ниже другихъ его произведеніи. Онъ самъ признавался, что не имѣетъ драматическаго таланта; между тѣмъ, какъ его Лара, я не говорю ужь объ Чайльд-Гарольдѣ, чудное фантастическое произведеніе!
   -- Для меня онъ выше всѣхъ поэтовъ. Онъ, въ самомъ дѣлѣ, настоящій волшебникъ, и его чары истинно обаятельны!
   -- Да, отвѣчалъ Генрихъ, едва вслушиваясь въ разговоръ своего собесѣдника, точно Шекспиръ и Байронъ....
   -- Только воля ваша, а по моему Макбетъ ниже Гамлета или Отелло. Что за ужасная цѣпь убійствъ... только помните, сцена въ корридорѣ -- удивительная! Непостижимый даръ! Трагикъ и комикъ. Напримѣръ: Фальстафъ -- прелесть!
   -- Вотъ у насъ еще не было настоящей трагедіи. Во Франціи Гюго и Дюма щеголяютъ. Каковъ, на примѣръ, Наполеонъ Дюма -- прекрасенъ, какъ частичка его біографіи. Но Шекспиръ однако не такъ-бы создалъ! И, правда, развѣ только одинъ онъ и могъ-бы создать что-нибудь изъ Наполеона.
   -- Да, я согласенъ съ вами, кромѣ его никто.
   -- Вотъ Гете такъ мнѣ совсѣмъ не по вкусу. Одинъ только Фаустъ. А его трагедіи -- не знаю... не геніальны.... И сверхъ того, мнѣ совсѣмъ не нравятся этотъ талантъ писать и физику и трагедію, и эпиграмму и Вертера!
   -- Изъ Шиллера я люблю только Фіэско. Валленштейнъ хорошъ, но мнѣ всегда казалось, что это жизнь, написанная хорошими стихами, съ примѣсью монологовъ.... исторія тридцати-лѣтней войны, переложенная въ стихи... и если-бы исключить его страсть къ астрологіи -- что-бы это было?
   -- А платокъ Дездемоны, сказалъ Генрихъ.
   -- Очень хорошо, я согласенъ. Но за чтоже бранятъ его Фіэско? Арапъ занялъ-бы лучшее мѣсто въ любой трагедіи Шекспира.
   Генрихъ дѣлалъ два дѣла. Онъ не сводилъ глазъ съ Серафимы -- и слушалъ разговоры своего собесѣдника.
   Наконецъ Серафима встала съ своего мѣста, подошла къ дверямъ, бросала взглядъ на Генриха -- и вышла.
   Генрихъ оставался нѣсколько минутъ на мѣстѣ. Тотъ, который разговаривалъ съ Серафимой, занялъ ея мѣсто и обратился съ рѣчью къ старухѣ съ кошечьими глазами.
   Генрихъ всталъ. Онъ подошелъ къ той двери, въ которую вышла Серафима, и ускользнулъ, никѣмъ незалѣченный.
   Онъ прошелъ нѣсколько комнатъ богатоубранныхъ, но едва освѣщенныхъ -- и не видалъ рѣшительно никого. Далѣе все было тоже. Наконецъ онъ увидѣлъ Серафиму. Она сидѣла на маленькой софѣ, облокотясь на руку. Она была такъ обольстительна въ эту минуту, что Генрихъ невольно опустился передъ ней на колѣна.
   -- Генрихъ! почти вскрикнула она, изумленная его появленіемъ.
   -- Да, Серафима -- вы приказали мнѣ. Я жду вашего отвѣта.
   Она устремила глаза свои въ Генриха.
   -- Встаньте, Генрихъ, сказала она.
   -- Не измѣните вашего слова, Серафима. Я его ждалъ и жду какъ преступникъ, которому остается жить только нѣсколько минутъ.
   -- Я его отсрочиваю, Генрихъ. Въ вашемъ приговорѣ и моя судьба.
   -- Нѣтъ, Серифима -- ни одной минуты отсрочки. Видите-ли, я не сказалъ вамъ ни одного слова упрека: вы разговаривали съ нимъ.
   -- Но для чего-же вы уступили ему мѣсто, Генрихъ? За чѣмъ вы не остались сами? Виновата-ли я въ этомъ?
   -- Я и не обвиняю васъ, Серафима. Съ этой минуты ни одной мысли подозрительной нѣтъ въ головѣ моей. Вы чисты, Серафима. Я клеветалъ на васъ -- но развѣ это преступленіе? Не я, а мое воображеніе клеветало на васъ; и страдалъ за это одинъ только я... будьте же такъ добры, Серафима.... вы не презирали меня и тогда, когда я выдумывалъ свои муки!
   -- Я никогда и не считала этого за преступленіе. Ревность ослѣпляла васъ. Она чернила меня въ глазахъ вашихъ: и я ждала, я должна была ждать того времени, когда спадетъ пелена съ глазъ вашихъ.
   -- Она спала, Серафима. Ваше слово, одно только слово ваше!
   -- Но, Генрихъ знаете-ли вы, чего стоитъ оно мнѣ?
   -- Не болѣе моихъ мукъ, Серафима.
   -- Болѣе, Генрихъ, болѣе!
   -- Говорите-же, Серафима!
   -- А если я васъ буду просить, Генрихъ; исполните-ли вы то, объ чемъ я буду просить васъ?
   -- Все, Серафима, все, только кромѣ отсрочки!
   -- А если я именно ее и буду просить у васъ?
   Но Генрихъ былъ непреклоненъ. Эта минута была рѣшительная. Отсрочка только-бы продлила его терзанія. И за то онъ болѣе приготовился къ нѣтъ, нежели къ да. Онъ испытывалъ теперь послѣднюю борьбу и съ самимъ собою и съ Серафимою...
   Не теряйте минуты блаженства, если она наступила; можетъ быть, она не придетъ уже долго, долго, можетъ быть, никогда. И не часто ли гибнутъ наши предпріятія, всѣ наши обольстительныя мечтанія только потому, что когда наступаетъ рѣшительная минута осуществить ихъ -- робость незамѣтно прокрадывается къ намъ въ сердце? драгоцѣнная минута улетѣла -- и мы потеряли все свое прошедшее, иногда даже и будущее!
   Спустя полчаса послѣ этого разговора, Генрихъ вышелъ черезъ заднее крылѣцо изъ дома Линской и уѣхалъ домой..
   Еще черезъ полчаса послѣ его, отъѣзда Серафима вошла въ залу съ улыбкой на лицѣ; но эта улыбка, казалось, вовсе не относилась къ добрымъ гостямъ ея.
   

ГЛАВА IV.

   На другой день, рано утромъ, Этьень вошелъ въ комнату Генриха, съ намѣреніемъ пожурить его за то, что онъ такъ скоро и неожиданно исчезъ изъ залы, когда, повидимому, присутствіе его могло-бы принести ему удовольствіе, потому что никогда Серафима не была еще такъ очаровательна, какъ въ этотъ вечеръ.
   -- Быть можетъ, отвѣчалъ съ улыбкою Генрихъ, но именно это самое и заставило меня поскорѣе убраться домой.
   -- Почему-же?
   -- Есть тайны, Этьень, которыя до тѣхъ поръ сохраняютъ свою дѣвственную прелесть, пока заключены въ сердцѣ; пока онѣ болѣе мысли, нежели слова; а когда онѣ бываютъ разсказаны, тогда очарованіе ихъ исчезаетъ, и ихъ волшебный міръ становится самымъ существеннымъ, самымъ обыкновеннымъ.
   -- Если это относятся къ любви твоей, я согласенъ съ тобою -- въ эту минуту передъ глазами Этьена возникъ свѣтлый образъ Клары -- но, продолжалъ онъ, знаешь-ли ты, Генрихъ, что я никогда не повѣрю любви свѣтской женщины?
   -- И слова твои прямо относятся къ Линской?
   -- Нѣтъ, я говорю о всякой свѣтской женщинѣ, -- и рано-ли, поздо-ли, ты принужденъ будешь согласиться со мной.
   -- Не знаю, откуда у васъ съ Крейцомъ взялась охота клеветать на нихъ. Мнѣ кажется, женщина всегда и вездѣ одинакова, носитъ-ли она брилліантовыя серги, или простыя золотыя колечки -- разница только въ томъ, что въ одной любви блескъ и роскошь, въ другой простота и маленькая грубость.
   -- Очень радъ, что ты слишкомъ увѣренъ въ этомъ блескѣ и роскоши; я не стану оспоривать твоихъ понятій, можетъ быть, Серафима, въ самомъ дѣлѣ, стоитъ еще такой любви, которая готова пожертвовать всѣмъ, и однакоже... можешь ли ты быть увѣренъ, что вчера-же вечеромъ, послѣ тѣхъ минутъ, въ которыя Серафима была такъ обольстительно-нѣжна съ тобою, по крайней мѣрѣ; она глядѣла, на Феба такъ, какъ могутъ смотрѣть только женщины любящія, -- она не была точно также привѣтлива съ другимъ, когда ты уѣхалъ!
   Генрихъ поблѣднѣлъ; но онъ вспомнилъ слова Серафимы и успокоился.
   -- Развѣ это преступленіе, что она привѣтлива была точно также и съ другимъ, какъ со мной? Развѣ я могу запретить ей, чтобы она ни съ кѣмъ не говорила, ни на кого не глядѣла?
   -- А между тѣмъ, я все таки увѣренъ, что это соперникъ твои, котораго если не любятъ, такъ, по крайней мѣрѣ, не равнодушны къ нему.
   -- Ты ошибаешься, Этьень; я знаю Серафиму лучше нежели ты, и никогда не позволю, чтобы подобная мысль поселилась въ головѣ моей.
   -- Такъ и должно быть, потому что въ противномъ случаѣ ты былъ бы ревнивымъ, а въ глазахъ свѣтской женщины нѣтъ ничего смѣшнѣе, какъ ревнивый Любовникъ! Но впрочемъ, бросимъ этотъ разговоръ; можетъ быть, мы никогда такимъ образомъ не сойдемся съ тобой въ нашихъ понятіяхъ, а оспоривать у тебя постоянство Серафимы я не намѣренъ, потому что это было бы смѣшнѣе всего на свѣтѣ!... Я принесъ тебѣ пригласительную записку на балъ, отъ котораго ты никакъ не долженъ отказываться, потому что я далъ за тебя честное слово; впрочемъ этотъ былъ такая рѣдкость, что я за пятьсотъ верстъ приѣхалъ бы на него,-- его даетъ старинный знакомецъ нашъ, добрый Штраухъ.
   -- Я согласенъ. Мнѣ право надоѣли уже эти вечера у Линской; на нихъ хорошо быть два-три раза, но всякій день -- это почти нестерпимо; и если я бываю тамъ, такъ только за тѣмъ, чтобы взглянуть на Серафиму и поговорить съ ней. Только она одна составляетъ блистательное изключеніе изъ всего своего общества. Когда-же откроется этотъ достопочтенный балъ?.
   -- Завтра въ 8 часовъ вечера.
   -- Очень радъ, я буду непремѣнно.
   Въ назначенный часъ Генрихъ подъѣхалъ къ дону Штрауха. Окна всѣ была освѣщены, и въ нѣкоторыхъ мелькали уже огромные чепчики съ лентами всѣхъ возможныхъ цвѣтовъ, и простыя женскія головки, убранныя цвѣтами, или только искусно причесанныя. Любопытно было взглянуть въ эти окна на эту разнохарактерную массу, то движущуюся, то спокойную, то улыбающуюся, то печальную, то ровно ничего не выражающую; издали все это кажется такъ хорошо, такъ очаровательно, какъ будто одно чувство одушевляетъ всѣхъ, какъ будто всѣ пришли сюда за тѣмъ только, чтобъ провести вмѣстѣ нѣсколько веселыхъ, восхитительныхъ часовъ, всѣ вмѣстѣ, веселые и довольные, съ блестящими глазами, съ привѣтливою рѣчью, родные братья, родныя сестры, свидѣвшіеся послѣ долгой разлуки, не знающіе какъ лучше угодить другъ другу, разсыпающіеся въ льстивыхъ выраженіяхъ; -- и послѣ того поглядѣть на всѣхъ нихъ вблизи, съ глазу на глазъ, пройтиться съ ними рука объ руку, вывѣдать тайныя мысли ихъ, такъ зло противорѣчущія словамъ, тайныя желанія ихъ, такъ скоро могущія разочаровать васъ..... и тогда эта русая головка, такъ просто и мило убранная, представится вамъ полной эгоизма, кокетства, поддѣльнаго доброжелательства, поддѣльной приторной чувствительности; этотъ толстый господинъ, такъ дружески пожимающій руку другому и разговаривающій съ нимъ, готовымъ вырыть ему яму и подъ руку подвести его къ ней, чтобы удобнѣе столкнуть въ нее; эта достопочтенная старушка, съ такимъ кроткимъ материнскимъ лицомъ, съ такою сладкою нѣжною рѣчью, съ такими доброжелательными глазами, первой сплетницей, пересуживающей все и всѣхъ, которая приѣхала сюда нынче только для того, чтобъ завтра разславить дурную сторону каждаго и каждой, хотя-бы эту сторону пришлось ей и выдумать. У ней за этимъ дѣло не станетъ, она вамъ укажетъ на тысячу примѣровъ, въ которыхъ вы увидите тысячу человѣкъ, пострадавшихъ отъ ея доброжелательства, родственной пріязни, материнскихъ совѣтовъ!
   Генрихъ не ожидалъ увидѣть такаго живаго маскарада, какой представился ему въ самомъ дѣлѣ. И прежде этотъ Штраухъ отличался разными штуками, за которыя нѣкоторые любили его, другіе бранили безъ пощады; На этотъ разъ онъ созвалъ на свои балъ и среднее и высшее сословіе. Ему самому хотѣлось видѣть какъ гордыя аристократки состроятъ ему нѣсколько очаровательныхъ кривляньицъ и гримасъ, до которыхъ онъ былъ страшный охотникъ; ему хотѣлось слышать, какъ его будутъ бранить при разъѣздѣ, до чего онъ былъ также страшный охотникъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, довольно было странно увидѣть подлѣ барышни одѣтой по послѣдней модѣ, коверкающей довольно исправно языкъ свои на Французскій манеръ и свистящей довольно удачно по англійски,-- простую дѣвушку, одѣтую хотя со вкусомъ, но по модѣ, по которой первая одѣвалась почти за годъ назадъ! дѣвушку, которая говорила тоненькимъ голоскомъ только на одномъ природномъ языкѣ своемъ, которая съ ужимкой произносила: извините меня, я не понимаю васъ что вы изволите говорить мнѣ!
   Первый предметъ, который встрѣтился Генриху, былъ Крейцъ. Онъ стоялъ въ амбразурѣ окна и разсѣянно глядѣлъ на окружающихъ, кажется, занятый совершенно другими размышленіями.
   Къ нему подошелъ Генрихъ.
   -- Вѣрно ты занимаешься какими-нибудь философскими наблюденіями, сказалъ онъ.
   -- Чортъ возми эту философію, она совсѣмъ свела съ ума меня; не хочу больше знать ни одного субъекта, ни одного объекта; я изорвалъ давича всѣ свои тетрадки, на которыхъ дѣлалъ замѣчанія. И въ самомъ дѣлѣ, къ чему мнѣ было искатъ истины и гоняться за ней, когда мы сами сжили ее съ бѣлаго свѣта!
   -- Чѣмъ-же ты намѣренъ заняться теперь?
   -- Лучше составлю какой-нибудь сборникъ, въ родѣ Курганова письмовника, который до сихъ поръ еще читаютъ у насъ съ неописаннымъ удовольствіемъ; или дѣтскую книжонку съ пѣсенками и съ комедіями, которыхъ можно написать тысячу, потому что въ дѣтскихъ книжкахъ не спрашивается глубокихъ мыслей, былъ-бы только здравый смыслъ съ примѣсью нравоученій, хоть-бы на примѣръ, въ родѣ такихъ: не будь гордъ -- и тебя будутъ любить всѣ; или не желай другому худа, что бы самому тебѣ не сдѣлали тово-же; это нравоученіе годится въ комедію, на примѣръ, подъ заглавіемъ: плата тою-же монетою.
   -- Славно, Крейцъ, а у насъ нынче дѣтскія книжки удивительно хорошо идутъ!
   -- Да какъ и не идти имъ; поѣзжай-ка за пять-сотъ верстъ отсюда -- все живутъ только однѣ дѣти. Тамъ еще не рѣдкость встрѣтить двадцатилѣтняго дуралея, который и по складамъ не прочтетъ одной строчки какъ надобно, а одѣтъ какъ щеголь и говоритъ по Французски, по крайней мѣрѣ, не хуже попугая графини Z. Жалко, что умеръ Фонъ-Визинъ, а то мы увидѣли бы другую часть Недоросля!
   -- Бѣдная философія, какъ она заставила тебя вооружиться противъ глупости, которая, впрочемъ, такъ мила, когда она показывается по провинціальному въ большомъ свѣтѣ!
   -- Глупость все глупость, гдѣ-бы она ни показывалась, и для меня та еще гораздо хуже, которая одѣвается по послѣдней модѣ.
   -- По крайней мѣрѣ, для глазъ пріятнѣе!
   -- Пусть-бы еще эта глупость была доморощеная, а то всё привозная, съ иностраннымъ штемпелемъ.
   -- Это, братецъ, контробанда, унесенная въ головѣ!
   -- Да, и оттого-то такъ много этого товару; чортъ-ли доищется въ головѣ; вѣдь иной смотритъ такъ пріятно, что еще издали, кажется, попахиваетъ разумомъ!
   -- То-то, братецъ, вѣдь и есть, что привозную глупость мы никакъ не можемъ различить съ разумомъ. Снаружи кажется хорошо, а объ внутреннемъ мы не хотимъ и думать!
   -- Это-то и бѣда наша!
   -- Что за бѣда; развѣ не всегда, не вездѣ такъ дѣлается? Только одинъ изъ тысячи побраниваетъ настоящее, если онъ только самъ принадлежитъ къ настоящему: поколѣнію; но за то девятьсотъ-девяносто-девять вѣрно ругаютъ прошедшее; такъ и глупость: если она въ модѣ, такъ только одинъ изъ тысячи узнаетъ ее подъ маской, я девятьсотъ-девяносто-девять рады кланяться ей!
   -- За то и она всѣмъ кланяется!
   Глупость всегда радушна, если ее не обижаютъ; ну, а если выищется противъ нее такой гонитель, какъ ты, такъ она сама сейчасъ станетъ въ оборонительное положеніе; она сама, гордая, презирающая, неумолимая, будетъ лѣзть вонъ изъ шкуры, чтобы тебя-только затронуть за живое!
   -- Я не стану съ ней связываться!
   -- А если-бъ она подслушала, что ты сей-часъ говорилъ объ ней?
   -- Она не покажетъ виду, что это говорятъ про нее; она сама готова бранить себя, лишь-бы ее не назвали по имени. Она ужасно какъ не терпитъ личности.
   -- За-то тайкомъ послѣ ущипнетъ тебя!
   -- И тайкомъ не станетъ. Она сама себѣ никогда не сознается, что она именно то, за что другіе принимаютъ ее. Развѣ ты можешь похвалиться, что ты, повстрѣчавшись съ ней когда-нибудь носомъ къ носу, -- а это у насъ очень не рѣдко можетъ случиться, -- не приписалъ ей и доброты и разсудка, или, иначе, сказалъ ей въ глаза, что она глупа? Сама она никогда этого не сможетъ, а тебѣ запрещаетъ даже и догадываться!
   Въ эту минуту къ нашимъ двумъ пріятелямъ подошелъ Штраухъ.
   -- Стыдно, господа, стыдно, сказалъ онъ; на балѣ никогда не разговариваютъ между собою такъ долго, особенно объ томъ, объ чемъ говорите вы. взгляните: дамы зѣваютъ, кавалеры ихъ разбрелись.... вы кладете пятно на меня... они сживутъ совсѣмъ со свѣта меня.... не скучноли вамъ? не хотите-ли шампанскаго?... въ карты играть не дамъ... не хотите-ли, чтобъ развеселить васъ, я сеи-часъ поссорю между собою двухъ-трехъ женщинъ? я большой охотникъ смотрѣть, какъ онѣ ссорятся -- это очень интересно, и сверхъ того нѣтъ ничего легче на свѣтѣ!
   -- Вы отъявленный врагъ женщинѣ, Mr. Штраухъ.
   -- Нимало. Я прежде очень любилъ ихъ; иногда былъ счастливъ, по большой части нѣтъ, такъ точно какъ нынче въ картахъ: меньше выигралъ, больше проигралъ.... теперь я люблю пошутить надъ ними. Но ступайте, господа, пожалуста ступайте.
   Генрихъ первый послѣдовалъ совѣту Штрауха. Но проходя по залѣ въ другую комнату, онъ услышалъ чей-то голосъ, показавшійся ему довольно знакомымъ.
   -- Господинъ Генрихъ!
   Онъ обернулся. Эта была бабушка Евгеніи, которая въ эту минуту, боясь, чтобъ онъ не ушелъ, тянула его за полу.
   -- Господинъ Генрихъ. Нынче вы, кажется, не узнаете старыхъ знакомыхъ вашихъ.
   -- Ахъ, извините, я шелъ туда и не замѣтилъ васъ.
   -- Видно глаза мои свѣжѣе вашихъ, господинъ Генрихъ. Я еще давича видѣла васъ, когда вы только еще взошли. Здоровы-ли вы? Зачѣмъ вы не навѣстите насъ? Я думала, вы или умерли, или уѣхали куда-нибудь.
   -- Нынче у меня такъ мало времени.... занятіи бездна!
   Говоря эти слова, Генрихъ обводилъ глазами окружающихъ, но Евгеніи не было.
   -- Плохо я вѣрю вамъ, господинъ Генрихъ.... а мы нѣтъ того дня, чтобъ не вспомнили васъ. Бывало хоть изрѣдка, да все зайдете къ намъ.
   -- Теперь я непремѣнно буду у васъ. Завтра-же, или послѣ завтра, или....
   -- Или никогда?
   -- Нѣтъ, право, непремѣнно буду. Вы здѣсь одни?
   -- Зачѣмъ-же я буду здѣсь одна? Это, кажется, не по лѣтамъ мнѣ. Я здѣсь только для того, чтобы немножко развлечь Евгенію.
   -- Здорова-ли она?
   -- Не очень, господинъ Генрихъ, не очень; вы, кажется, унесли съ собой ея здоровье... да, она, бѣдняжка, очень больна.
   -- Это очень жалко.
   Конечно не вамъ, господинъ Генрихъ, отвѣчала старушка, какъ-бы обидясь равнодушнымъ тономъ Генриха; но я.... я очень часто думаю: зачѣмъ такъ здорова я -- старая, дряхлая? зачѣмъ больна моя Евгенія -- молодая и прекрасная!
   Генрихъ искалъ глазами Евгенію.
   -- А вы были всё здѣсь, господинъ Генрихъ? никуда не отъѣзжали?
   -- Никуда, кромѣ деревни; тамъ я прожилъ почти все лѣто.
   -- Да, да, я и забыла, вѣдь Евгенія сказывала мнѣ! Вы были у тетушки?
   -- Да-съ, прескучное время!
   -- Неужели вамъ тамъ не было весело?
   -- Помилуйте, это было наказаніе для меня, страшное наказаніе; я измучился надъ ея домашними вареньями и булками, которыхъ я терпѣть не, могу!
   Въ эту минуту Генрихъ увидѣлъ Евгенію. Она сидѣла возлѣ какой-то пожилой дамы и говорила съ ней. Евгенія была блѣдна, блѣдна болѣзненно; ни одной капли румянца не было на свѣтломъ, какъ мраморъ, лицѣ ея; но когда глаза ея нечаянно встрѣтились съ глазами Генриха, она вся вспыхнула и, казалось, недоговоренное слово остановилось на устахъ ея.
   Она была восхитительно-прекрасна въ эту минуту; но потомъ, когда опять румянецъ исчезъ съ лица ея и оно дѣлалось все блѣднѣе и блѣднѣе, -- она была еще прекраснѣе, еще восхитительнѣе!
   Генрихъ почувствовалъ въ себѣ тайное содроганіе; внутренній голосъ упрекнулъ его; онъ хотѣлъ встать, чтобы идти и сказать нѣсколько словъ Евгеніи.
   -- Куда-же вы, господинъ Генрихъ? спросила старушка.
   -- Попросить извиненія у Евгеніи, если вы были такъ добры, что вспоминали обо мнѣ, что я такъ давно не провѣдалъ васъ.
   -- Идите, идите, господинъ Генрихъ; она очень будетъ рада вамъ. Мы не такъ разсѣянны, что-бы забывать старыхъ друзей нашихъ. Послѣднія слова старушка произнесла тогда уже, когда Генрихъ находился возлѣ Евгеніи.
   Трудно было Генриху начать разговоръ съ Евгеніей. Теперь, послѣ столь долгаго времени, онъ не находилъ въ себѣ ни одного слова, которое пришлось-бы довольно кстати. Сверхъ того дама, которая разговаривала съ Евгеніей, мѣшала ему. Но, къ счастію, это продолжалось не долго. Послѣ двухъ-трехъ словъ, она встала и вышла въ другую комнату.
   Нѣсколько минутъ и Генрихъ и Евгенія хранили молчаніе.
   -- Вы вѣрно не узнали меня Евгенія? началъ Генрихъ.
   Легкій румянецъ пробѣжалъ по лицу Евгеніи.
   -- Не насмѣхайтесь, Генрихъ, сказала она; я, кажется, вамъ ничего не сдѣлала. И если вы не хотѣли вспомнить про насъ, такъ, по крайней мѣрѣ, я думала, что мы не заслужили ничѣмъ вашей насмѣшки.
   -- Почему-же, Евгенія, вы думаете, что это простое слово, болѣе похожее на шутку, хотя и на это оно нисколько не походитъ, можетъ значатъ насмѣшку?
   -- Да, я такъ думаю, Генрихъ. Послѣ столь долгаго времени я всего менѣе могла ожидать отъ васъ такого слова.
   -- Если я васъ обидѣлъ, Евгенія, такъ это совершенно неумышленно.
   -- Благодарю васъ, Генрихъ, хоть за это!
   Евгенія замолчала. Она разсѣянно глядѣла на окружающихъ, ничего не видя, никого не замѣчая. Генрихъ не находилъ словъ.
   -- Я такъ давно хотѣла увидѣть васъ, Генрихъ, начала Евгенія, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, такъ много хотѣла говорить съ вами.... а теперь, когда я увидѣла васъ, ни одного слова, ни одной мысли нѣтъ въ головѣ моей.... по крайней мѣрѣ, скажите мнѣ, Генрихъ, если я только имѣю какое-нибудь право на отвѣтъ вашъ, и если вопросъ мои не покажется вамъ страннымъ: счастливы-ли вы?
   -- Позвольте-же мнѣ въ свою очередь спросить васъ, Евгенія, объ чемъ говорите вы?
   -- Объ счастіи, Генрихъ, которое, я знаю хоть только по одному слуху, но которое, говорятъ, есть въ Самомъ дѣлѣ.
   -- Не знаю, Евгенія, что отвѣчать вамъ.
   -- Все равно; по крайней мѣрѣ, я всегда думаю, что вы счастливы, что вы должны быть счастливы! Я говорю о вашемъ сердцѣ, Генрихъ.
   -- Вы ошибаетесь, Евгенія, если будете говорить такъ.
   -- Почему-же, Генрихъ? Если, думала я, вы любите Линскую.... не скрывайте отъ меня, Генрихъ; вѣдь я знаю все и вы можете быть увѣрены, что никто не желаетъ вамъ столько, сколько я,-- не должнали и она любить васъ, и такимъ образомъ не должны-ли вы быть счастливы... да, любите ее, Генрихъ... она такъ прекрасна.... она стоитъ того, чтобъ любить ее..", я ее видѣла только одинъ разъ, но и этого достаточно, чтобы никогда не забыть ее.... вѣрно у ней и сердце также прекрасно, какъ и сама она. подобная наружность никогда не обманываетъ.
   -- Евгенія!
   -- Неужели вамъ странно кажется, что я говорю это, Генрихъ?... конечно, я не должна-бы говорить этого.... но почему-же я не могу порадоваться вашему счастію?.. будьте всегда увѣрены во мнѣ: я добрый другъ вашъ... и никто никогда не будетъ столько жалѣть объ васъ, если вы будете несчастливы, какъ я.
   -- Евгенія, объясните ради Бога, что это значитъ?
   -- Ничего особеннаго, Генрихъ; развѣ вы не поняли того, что я говорила вамъ? Мнѣ казалось, что я говорю довольно понятно. Но вы хотите скрываться, Генрихъ -- я не могу принудить васъ къ признанію.... перемѣнимте разговоръ.
   Евгенія замолчала.
   Генрихъ пораженный этимъ полупризнаніемъ Евгеніи, безмолвно смотрѣлъ на нее. Ея блѣдность придавала какую-то полупрозрачность ея милому дѣтскому личику. Ея глаза, подернутые тускомъ, были зеркаломъ, выражающимъ столько мечтательности, столько дѣвственной горести, затаенной въ глубинѣ души, съ которою она уже свыклась, которую болѣзненно любила она, которая не доступна была никому....
   -- Евгенія, сказалъ Генрихъ, неужели вы когда-нибудь думали обо мнѣ? Неужели я заслуживаю столько счастія?
   -- Не говорите этого, Генрихѣ.... не обманывайте себя, когда вы знаете, что это ложь; не обманывайте меня.... и для чего-же это?. Могу-ли я значить что-нибудь для васъ?... да это и преступленіемъ было-бы съ вашей стороны.... вы должны любить ее.... въ ней одной только должно заключаться ваше счастіе.
   -- Вы обманываетесь, Евгенія; я не знаю, про кого говорите вы...
   Евгенія взглянула на Генриха.-- Да, Евгенія, клянусь вамъ, вы обманываетесь.... я знаю Линскую, я знакомъ съ нею, часто бываю у нихъ въ домѣ -- но больше ничего..
   -- Не измѣняйте, Генрихъ, такъ скоро.... ваше сердце не то говоритъ вамъ и для чего-же это теперь, для чего это Генрихъ?
   -- Стало быть, вы отвергаете слова мои, Евгенія.... вы не ходите, чтобы я говорилъ съ вами, между тѣмъ какъ позволяете говорить всякому?
   -- Ради Бога, Генрихъ, не толкуйте такъ слова мои.... можетъ быть, я ошибаюсь, говорю не то, что думаю... это со мной такъ часто случается....
   --Вы не здоровы, Евгенія?
   -- Да, я больна, очень больна, Генрихъ.... впрочемъ вся эта болѣзнь маленькое душевное разстройство... иногда я бываю здорова.... Но это все пройдетъ.... добрая бабушка такъ много заботится обо мнѣ.... я теперь стала настоящимъ ребенкомъ....
   -- Евгенія, чѣмъ-же вы нездоровы Евгенія?
   Болѣзненная улыбка мелькнула на лицѣ Евгеніи.
   -- Чѣмъ я нездорова, Генрихъ?.. Не знаю, право, не знаю....
   -- Вы должны успокоивать себя, Евгенія.... вы стали такъ блѣдны.
   -- Успокоивать.... я очень покойна, Генрихъ; а если.... развѣ я виновата въ этомъ.... развѣ это въ моей власти....
   -- Отъ чего-же, Евгенія?... вы такъ добры... вы ангелъ... вы заслужили лучшую участь, нежели какую, повидимому терпите вы.
   -- Этого нельзя заслужить, Генрихъ.... и если я въ самомъ дѣлѣ добра, такъ это потому, что я не умѣю сдѣлать зла.
   -- И такъ, Евгенія, вы несчастливы?
   -- Нѣтъ, я не говорила вамъ этого, Генрихъ... я очень счастлива.
   -- Вы обманываете меня, Евгенія. Вашимъ словамъ противорѣчитъ нее, что я вижу, что я слышу отъ васъ.
   -- Развѣ я жаловалась вамъ на что-нибудь, Генрихъ? Развѣ вы слышали отъ меня хоть одно слово, которое обличилобы это?
   -- Если я и не слыхалъ отъ васъ ничего, Евгенія, такъ это еще не значитъ, чтобы я обманула васъ. Я можетъ быть, я не заслуживаю того, чтобы вы говорили со мной, что относится только къ однимъ вамъ....
   -- Я не имѣю тайнъ, Генрихъ.
   -- И однако-же, Евгенія, такъ-ли вы говорили со мной прежде?....Правда, этому прошло уже столько времени.... но я никогда не думалъ, что время можетъ измѣнить васъ.... и между тѣмъ....
   -- О, не говорите, ради Бога, этого, Генрихъ.... вы не знаете.... уйдите, Генрихъ; оставьте меня одну. ради Бога, я прошу васъ.... оставьте меня.... на нѣсколько минутъ.
   И Евгенія взглянула на него умоляющими глазами.
   Генрихъ въ ту-же минуту всталъ и отошелъ отъ Евгеніи. Онъ былъ такъ разстроенъ въ эту минуту тысячью мыслей, которыя волновались въ груди его, что хотѣлъ-бы хоть по нѣсколько минусъ уединиться куда-нибудь, чтобы ничѣмъ не развлекаясь, подумать о Евгеніи. И онъ вышелъ на балконъ.
   Между тѣмъ какъ Генрихъ и Евгенія разговаривали такимъ образомъ, на противоположномъ концѣ залы два человѣка разговаривали между собою. Одинъ изъ нихъ былъ молодъ, и если не могъ назваться прекраснымъ, такъ, по крайней мѣрѣ, имѣлъ привлекательныя черты лица. Другой, низенькій, сутуловатой человѣчекъ, на тоненькихъ ножкахъ, съ дьявольской улыбкой, и съ глазами болѣе похожими на лягушечьи, Нежели на человѣчьи.
   -- Да, Графъ, я вамъ говорю, сказалъ толстый человѣчекъ, но вамъ не всегда угодно слушать слова мои.... я вамъ говорю, что я слышалъ самъ, своими ушами.
   -- И ты не обманываешь меня?
   -- Нѣтъ. Это любовь давнишная.... посмотрите, какъ она смотритъ на него"... неужели этого не довольно, чтобы вывести васъ изъ сомнѣнія на счетъ моего честнаго слова.. смотрите....
   Онъ указывалъ на Евгенію и на Генриха.
   Лице молодаго человѣка судорожно скривилось.
   -- Этотъ человѣкъ вашъ демонъ.... я думаю, вы не забыли Серафиму... впрочемъ вы такъ равнодушно уступили ему право пользоваться ея благосклонностію.
   -- Ея благосклонностію.... равнодушно!
   -- Не иначе... я терпѣть не могу этого человѣка.. Жалѣю, что я не на вашемъ мѣстѣ.... уступить ему.... и Серафиму!... тогда, какъ я знаю, что она любила васъ....
   -- Я ее презираю теперь.
   -- Ну, такъ чтожъ, это самое счастливое расположеніе души вашей.... вы можете теперь также презирать и эту бѣдную дѣвушку, которая также передъ Серафимой, какъ ангелъ передъ человѣкомъ!
   -- Замолчи, ради Бога.... я не вѣрю тебѣ.. ты лжешь!
   -- Я готовъ замолчать, если это вамъ угодно. но я не терплю этого человѣка.... я его ненавижу.... и между тѣмъ я принужденъ видѣть, какъ онъ, смѣясь надъ вами, упивается ласками Серафимы.... не хотите-ли вы доказательствъ?... Приѣзжайте туда на вечеръ, вы будете ими довольны, въ этомъ увѣренъ я.... можетъ быть, болѣе, нежели вы думаете....
   -- Я не хочу твоихъ доказательствъ.... ты клевещешь на все, что только есть прекраснаго въ мірѣ, за то, что природа довольно краснорѣчиво обидѣла тебя.
   -- Вы смѣетесь надо мной.... я не разсержусь на это.... но также, въ свою очередь, вѣроятно, вы и мнѣ позволите посмѣяться надъ вами!
   -- Надо мной?
   -- Почему же?... Ваши похожденія такъ необыкновенны.... такъ удачны....
   И онъ уставилъ свои лягушечьи глаза на молодаго человѣка съ такой дьявольской усмѣшкой, что тотъ стиснулъ зубы.
   -- Не сердитесь, продолжалъ онъ, это ни къ чему не поведетъ васъ.... и такъ мы рѣшительно влюблены въ эту молодую дѣвушку?
   Молодой человѣкъ однимъ взглядомъ показалъ, что онъ дожидается, что еще скажетъ ему тотъ,
   -- И такъ... поклонитесь ей... она любить его болѣе всего на свѣтѣ... она не Серафима... Она не можетъ измѣнить, такъ какъ та измѣнила вамъ.... конечно, онъ воспользуется ея неопытностью... хоть притворно покажетъ что онъ также любятъ ее... и будетъ поперемѣнно переходить изъ объятій одной въ объятія другой.
   -- Демонъ!
   -- Не бранитесь: это ими не принадлежитъ мнѣ... вы сами хотѣли, чтобы я говорилъ съ вами -- и сердитесь на то, что я не. хочу васъ обманывать.. угодно-ли будетъ вамъ, чтобъ я продолжалъ, или замолчать мнѣ?
   -- Говори.
   -- И такъ выслушайте-же хладнокровно. Мы любили Серафиму?
   -- Ну.
   -- Ола любила васъ, или нѣтъ?
   -- Да, она любила меня; она говорила, что умретъ, если я перестану любить ее.
   -- Кто-же пересталъ: вы или она?
   -- Она.
   -- И она смѣется надъ вами теперь. Она смѣялась, можетъ быть, и прежде. Но это такъ, только кстати сказалъ я. Онъ-ли былъ тотъ, которому отдалась она? Онъ-ли владѣетъ теперь этимъ похищеннымъ сокровищемъ, которое принадлежало вамъ?
   -- Дьяволъ, скоро-ли кончишь ты эту пытку?
   -- Я перестану говорить, если вы опятъ выходите изъ себя. Я не имѣю никакой надобности слушать ваши обидныя слова.
   -- Продолжай, я буду отвѣчать.
   -- Увѣрены-ли вы въ томъ, что я говорилъ вамъ теперь, или вы хотите доказательствъ?
   -- Нѣтъ.
   -- И такъ, если вы владѣли Серафимой, и спокойно уступили ему, уступите ему и эту дѣвушку, потому, что она точно умретъ, если онъ не будетъ любить ее. Я знаю все. Еще до знакомства съ Серафимою, онъ Любилъ ее, но онъ оставилъ ее только на время.... и она плачетъ объ немъ, она плакала безпрестанно, оставленная, прекрасная, любящая его до безумія.
   -- Отъ кого-же ты могъ узнать это? Онъ сказалъ тебѣ, или она сама говорила объ этомъ съ тобою?
   -- Я знаю: довольствуйтесь этимъ словомъ. Все равно: въ вашей волѣ не вѣрить ни одному моему слову, но не перебивайте меня. Да, я вамъ говорю, вы должны оставить и эту дѣвушку точно также, какъ оставили Серафиму.
   -- Никогда.
   -- Все равно: это будетъ безполезно... вы не захотите быть въ числѣ нещастныхъ поклонниковъ, которые довольствуются только одними вздохами... но... есть средство быть вамъ не столько нещастливымъ, вы можете избавиться отъ него.
   -- Смерть?
   -- Да, это послѣднее и самое вѣрное!
   -- Я не хочу этого, я не совѣтую тебѣ въ другой разъ говорить мнѣ объ этомъ средствѣ.
   -- Какъ вамъ угодно... съ этой минуты вы можете поступать сами какъ хотите, одни безъ меня... и если еще случится ему вырвать у васъ изъ рукъ подобное сокровище, совѣтую вамъ уступить ему безъ отговорокъ. Прощайте.
   Онъ отошелъ, злобно усмѣхнувшись на молодаго человѣка.,
   Между тѣмъ Генрихъ задумавшись стоялъ на балконѣ. Онъ забылъ, что только одна дверь отдѣляетъ его отъ шумнаго общества, весело пирующаго послѣдніе часы бала, въ которые жизнь и интриги проявляются во всемъ блескѣ; въ которые женщины сбрасываютъ съ себя свою недоступную гордость, холодную безчувственность, и являются во всей роскоши своего очарованія, сами очарованныя, сами забывшіяся. Съ измятыми цвѣтами, съ распущенными локонами, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, съ блистающими глазами, съ высоко-поднимающеюся грудью, полныя нѣги и упоенія, они выслушиваютъ полупризнанія, чувствуютъ пожатіе рукъ, и готовы сами въ одну минуту и прильнуть къ груди и отвѣчать на все тому, кто говоритъ имъ, кто жметъ пылающую руку ихъ.
   Это настоящая жизнь во всей роскоши, неподдѣльная, чудесная.
   Но этой жизнью живутъ только на балѣ отъ двѣнадцати до двухъ часовъ.
   Долго стоялъ Генрихъ, углубленный въ свои размышленія. Вся прошедшая жизнь въ эти минуты проходила передъ его глазами. Онъ вспоминалъ всѣ, даже малѣйшія происшествія того времени, въ которое онъ такъ часто видалъ Евгенію, такъ много и долго любилъ говорить съ нею...
   Вдругъ около двери балкона послышался какой-то шорохъ. Генрихъ обернулся -- передъ нимъ стояла Евгенія.
   -- Вы-ли это, Евгенія! сказалъ онъ.
   -- Я сію минуту только думалъ объ васъ, Евгенія, продолжалъ Генрихъ,-- разговоръ съ вами напомнилъ мнѣ столько счастливыхъ минутъ блаженства, которыя теперь, можетъ быть, погибли безвозвратно!
   Евгенія молчала. Она стояла передъ нимъ блѣдная и прекрасная, съ поникшей головой, опершись правой рукою о рѣшетку балкона.
   -- Какъ бѣдно, Евгенія, продолжалъ Генрихѣ, мое настоящее передъ прошедшимъ.
   -- По чему-же, Генрихъ? Мнѣ кажется, что ваше прошедшее, сколько я могу знать его, было гораздо бѣднѣе, гораздо ничтожнѣе настоящаго.
   -- О нѣтъ, Евгенія, нѣтъ! Я никогда не забуду хотя, можетъ быть, и никогда не ворочу того времени, въ которое я такъ часто видѣлъ васъ... и скажите мнѣ, Евгенія, почему вы такъ нежданно, потому что это случилось въ такую минуту, въ которую я всего менѣе могъ ожидать этого отъ васъ, съ такимъ холоднымъ равнодушіемъ запретили мнѣ ходить къ вамъ?...
   -- Я? почти вскрикнула Евгенія.
   Руки ея судорожно скрестились на груди.
   -- Да, вы, Евгенія... что-же иначе значило и могло значить то, что вы въ послѣдній разъ, когда я былъ у васъ, не хотѣли глядѣть на меня, не хотѣли мнѣ сказать и одного слова, когда я только этого и дожидался, только затѣмъ и пришелъ къ вамъ!
   -- Ради Бога, перестаньте, Генрихъ, не говорите мнѣ этого никогда; не вспоминайте прошедшаго, когда оно безвозвратно погибло!... Я васъ спрашивала, Генрихъ, счастливы-ли вы теперь?.. вы мнѣ не отвѣчали на это... вы говорили, что не понимаете, объ чемъ я спрашиваю васъ... за чѣмъ, Генрихъ, вы меня обманываете, бѣдную дѣвушку, которая всегда желала желаетъ вамъ болѣе, нежели себѣ!
   -- Евгенія!
   -- Да, Генрихъ, вы вѣрно не запретите мнѣ, по крайней мѣрѣ, иногда думать о вашемъ счастіи.
   -- Я не имѣю его, Евгенія.... вы его похитили у меня.
   Евгенія закрыла руками глаза свои и отвернулась отъ Генриха. Сквозь ея пальцы проступили крупныя капли слезъ. Она не слыхала послѣднихъ словъ Генриха.
   -- Знаете-ли, Генрихъ, сказала она, отнимая руки отъ глазъ своихъ... мнѣ такъ часто нынче приходятъ на мысль прежняя жизнь наша, когда, безпечныя дѣти, мы видѣлись съ вами почти каждый день... когда каждое утро я просыпалась увѣренная, что увижу васъ непремѣнно... а нынче... нынче каждый день. Можетъ быть, каждый часъ приходить ко мнѣ съ новой тоской, съ новыми мученіями.
   -- Евгенія, вы однимъ словомъ, однимъ взглядомъ можете возвратить ту жизнь, которая была столько счастлива!
   -- Никогда, Генрихъ, никогда!.. Я не хочу этого... и вы не должны говорить объ этомъ... Это слово въ вашихъ устахъ становится преступленіемъ!
   -- Евгенія, скажите мнѣ одно слово; скажите, что все это значитъ? выведите меня изъ этаго заблужденія, въ которомъ я совершенно потерялся, отъ котораго я совершенно обезумѣлъ!
   И Генрихъ схватилъ руку Евгеніи и крѣпко сжалъ ее...
   -- Я васъ любила, Генрихъ, прошептала Евгенія -- и зарыдала.
   Въ эту самую минуту кто-то глухо захохоталъ.
   Въ дверяхъ балкона стояла фигура низенькаго толстаго человѣка съ лягушечьими глазами. Но она исчезла прежде, нежели Генрихъ опомнился.
   Чрезъ нѣсколько минутъ Евгенія, еще блѣднѣе прежняго, подошла къ своей бабушкѣ.
   -- Евгенія, что съ тобою сдѣлалось?.... досмотри -- ты вся помертвѣла.... ты не походишь на себя, Евгенія.... говорила бабушка.
   -- Поѣдемте домой.. поскорѣе... пожалуста... мнѣ очень дурно!,
   И бабушка въ одну минуту встала и захлопотала объ отъѣздѣ. Ее бы ничто не остановило теперь; она никому не пожертвовала-бы одной минутой, когда ея Евгенія нездорова.
   Генрихъ уѣхалъ домой.
   Эта ночь была наказаніемъ Генриху. Сонъ не сомкнулъ глазъ его. И когда-же приходитъ сонъ, если душа наша взволнована, если сердце наше полно впечатлѣніи мучительныхъ, безотрадныхъ; если мысли въ головѣ нашей становятся хаосомъ, смѣняя другъ друга, подавляя другъ друга.
   То Серафима, то Евгенія, то страсть забытая, то страсть настоящая, поперемѣнно овладѣвали мыслями Генриха. Онъ не зналъ, на что рѣшаться ему.
   Неужели онъ долженъ отказаться отъ Серафимы, отказаться въ ту минуту, когда онъ упоенъ своимъ счастіемъ, когда оно представлялось ему такимъ безпредѣльнымъ, какъ вѣчность!
   Отказаться отъ нее... но онъ ее любилъ пламенно, со всѣмъ безкорыстіемъ, со всѣмъ изступленіемъ юноши, онъ ей клялся, что онъ будетъ любить ее вѣчно, до гробовой доски.... и она сама пожертвовала для него всѣмъ -- она пожертвовала для него своимъ добрымъ именемъ... и онъ ее броситъ, онъ насмѣшливо оттолкнетъ ее отъ себя.", онъ ей скажетъ: я не хочу любви твоей... не будетъ-ли это значить то, что онъ презираетъ ее?.. презираетъ за то, что она отдала ему честь свою, свою жизнь, свою душу.... нѣтъ, никогда! только Серафима, только она одна!
   Но что-же Евгенія... бѣдная дѣвушка, сколько слезъ, сколько страданій причинилъ онъ ей.... и она, чистая, непорочная, какъ ангелъ, она должна замучиться своею подавленной любовью, оттолкнутая тѣмъ, котораго она любила, котораго она любитъ, неопытная и юная.... она, которая сперва обольстила себя надеждою, питала въ груди ее, заботливо хоронила во глубинѣ своего сердца.... и онъ вырветъ эту надежду, онъ скажетъ ей, что я люблю, другую.
   -- Но Серафима, нѣтъ, а не оставлю тебя, Серафима. Я не промѣняю тебя ни на какое блаженство, ни на одну женщину!
   Я тебя выкупилъ столькимъ мученіемъ, столькими думами, что ихъ стало бы на всю жизнь человѣка! Ты мнѣ дорого досталась, Серафима! и ты вполнѣ заплатила мнѣ за все, что я вытерпѣлъ за тебя"., ты меня любишь -- за это слово возьми жизнь мою -- она вся принадлежитъ тебѣ, тебѣ одной... и развѣ можетъ быть другая, которую я любилъ-бы такъ, какъ люблю тебя, Серафима! У меня нѣтъ двухъ жизней... я нераздѣльно твои, твои навсегда... и если-бы кто-нибудь объявилъ на тебя орава свои -- я-бы унесъ тебя изъ этого міра въ другой, только-бы я одинъ былъ тотъ, на котораго обращены взоры, твои, къ которому обращены слова твои.
   -- А Евгенія, бѣдная дѣвушка! сколько я сдѣлалъ тебѣ зла, самъ не понимая этого!... О, завтра, непремѣнно завтра я у ногъ твоихъ вымолю селѣ прощеніе... вѣдь я люблю тебя, Евгенія, я могъ только забыться, но забыть тебя никогда!..
   Ты восхитительна, моя добрая, прекрасная Евгенія,-- и если ты любишь меня, я буду любить тебя еще пламеннѣсъ еще безграничнѣе... я заставлю тебя забыть о твоихъ слезахъ, пролитыхъ обо мнѣ; о твоихъ мученіяхъ, которыхъ я, только одинъ я былъ причиною!... Ты будешь счастлива, Евгенія... Завтра, если я только не умру до этого завтра, я увижу тебя, Евгенія, я скажу тебѣ: ты моя, ты должна быть моею, потому что ты сама сказала, что меня любила... и если ты любила меня тогда, -- развѣ ты можешь перестать любить меня теперь?... Нѣтъ, я не повѣрю тебѣ, еслибъ ты и сказала мнѣ объ этомъ; я не повѣрю, никогда не повѣрю тебѣ -- твои чувства чисты, ты ангелъ, ты не человѣкъ, моя Евгенія! Такъ безпрерывно измѣнялись мысли Генриха. Онъ не могъ забыть одну -- и не въ его власти было оставить другую.
   На утро, блѣдный отъ безсонной ночи, Генрихъ, рѣшившись непремѣнно видѣть Евгенію, поспѣшно одѣлся, думая только объ ней одной и о свиданіи на балконѣ; вышелъ изъ своего дому -- и очутился въ гостинной Серафимы.
   Серафима съ нетерпѣніемъ дожидалась его.
   -- Боже мой, какъ ты блѣденъ, Генрихъ, сказала она, поспѣшно, подходя къ нему и обвивая шею его своими руками,-- что съ тобой сдѣлалось, Генрихъ? отъ чего ты не былъ вчера у меня?
   Генрихъ цѣловалъ ея руку.
   -- А я такъ долго дожидалась тебя, Генрихъ.... я передумала все объ тебѣ.... я не спала нынче цѣлую ночь.... я боялась, что ты не придешь ко мнѣ нынче....
   -- Развѣ это можетъ случиться, Серафима? Я буду умирать, и умирающій приду къ тебѣ!
   -- Зачѣмъ говорить это, Генрихъ? Не пугай меня этимъ. Пусть лучше прежде умру я! Мнѣ страшно пережить тебя и одной минутой.
   И она привлекла его къ себѣ и наклонила къ груди его свою очаровательную головку.
   -- Волшебница! сказалъ Генрихъ, цѣлуя и перебирая ея шелковые лоснящіеся локоны... скажи мнѣ, Серафима, за что я такъ люблю тебя? отъ чего ни одна женщина не могла очаровать меня?.. Ты, только одна ты, Серафима.... другой нѣтъ въ этомъ мірѣ!
   Серафима улыбалась и смотрѣла въ глаза ему своими черными блистающими очами.
   Генрихъ легко привлекъ ее на софу.
   Она положила бѣлую атласную, маленькую ручку свою на его колѣна.
   -- А я, развѣ знаю я отъ чего люблю тебя? говорила она, легко дотрогиваясь своими полупрозрачными пальчиками до волосъ его.
   -- О Серафима, еслибъ ты не сказала, что ты любишь меня, я бы умеръ отъ тоски и отчаянія... но ты такъ добра, моя Серафима!
   -- Развѣ я могу не любить тебя, Генрихъ?
   -- Но зачѣмъ-же, Серафима, ты такъ долго мучила меня, злая Серафима... ты никогда не узнаешь и не поймешь, чего это стоило мнѣ!
   -- И ты не будешь, Генрихъ, болѣе ревновать меня? Неправда-ли, не будешь? Это такъ нейдетъ къ тебѣ, Генрихъ..... кто-нибудь только заговоритъ со мной,-- и ты дѣлаешься блѣденъ, какъ полотно.... изъ глазъ твоихъ, кажется, сыплются искры, Генрихъ!
   -- Но, Серафима, развѣ я виноватъ въ этомъ? Ты должна за это еще болѣе любить меня.... я бы радъ былъ, если-бы ты ревновала меня!
   -- Для чего-же это, Генрихъ? Я тебѣ вѣрю; я всегда буду вѣрить тебѣ.... ты не обманешь меня, ты не бросишь меня....
   -- Никогда, никогда, Серафима!
   -- Будь-же увѣренъ также и во мнѣ, какъ въ тебѣ увѣрена я.. неужели ты думаешь, что во мнѣ есть два сердца?... а одно принадлежитъ тебѣ, навсегда тебѣ одному!
   И Серафима смотрѣла на него страстно, упоительно!
   Генрихъ склонилъ голову на полуобнаженное плечо ея.
   Въ эту минуту въ ближней комнатѣ послышались чьи-то шаги, неровные и тяжелые.
   Серафима въ одну минуту отскочила къ столу, на которомъ были разложены новые, только что купленные гравюры.
   Генрихъ сидѣлъ въ креслахъ, въ почтительномъ отъ нея отдаленіи.
   -- Ну что, Серафима, нравятся-ли тебѣ эти гравюры, сказалъ Линскій, входя въ комнату и привѣтливо отвѣчая на поклонъ Генриха.
   -- Прелесть! несравненно! Взгляните Monsieur Генрихъ: можетъ-ли быть что-нибудь лучше этого личика.
   Генрихъ подошелъ къ столу.
   -- Да, сказалъ онъ, нынѣшніе Лондонскія гравюры удивительны! У насъ надобно долго еще ждать подобнаго!
   -- Отъ чего-же? сказалъ Линскій. Отъ одной привычки только къ чужеземному. Это порокъ настоящаго поколѣнія, отъ котораго всякій долженъ стараться какъ можно скорѣе и легче отдѣлаться.
   Линскій былъ патріотъ. Онъ безъ ума любилъ все родное. Со всѣми спорилъ, никому не давалъ слова выговорить о лучшемъ чужеземномъ, хотя, впрочемъ, у самаго все было выписанное, вывезенное изъ Парижа и Лондона, все, начиная отъ его кабинета и до передней.
   -- Да, знаешь что, Серафима! я сей часъ только писалъ письмо къ моему Парижскому корреспонденту, чтобы онъ вошелъ въ сношеніе съ однимъ изъ тамошнихъ извѣстныхъ живописцевъ. Мнѣ давно хочется имѣть у себя картину: спящаго Эндиміона, котораго цѣлуетъ Діана. Въ Берлинѣ у одного моего знакомаго я видѣлъ такую картину; но онъ ни за что не хотѣлъ уступить мнѣ ее. Нынѣшняя Парижская школа отличается очень хорошими картинами. У насъ также нѣкоторые могутъ поспорить съ лучшими иностранными живописцами, разумѣется, современниками. Любите-ли вы живопись?
   -- Я ее считаю наравнѣ съ прочими изящными искуствами; къ несчастію, я не могу похвалиться, что я знатокъ, потому что еще очень мало, или почти и ничего не видалъ изъ произведеніи знаменитыхъ живописцевъ, отвѣчалъ Генрихъ.
   -- Вамъ надобно путешествовать, непремѣнно путешествовать! Вамъ надобно побывать въ Италіи, въ Дрезденѣ, въ Парижѣ.-- Я съ восторгомъ вспоминаю то время и теперь еще, когда я былъ въ Римѣ. О, тамъ есть картины, которыя выше самаго смѣлаго воображенія!
   -- Вы давно уже были тамъ? спросилъ Генрихъ.
   -- Тогда еще не было на мнѣ этихъ сѣдыхъ волосъ! отвѣчалъ Линскій, показывая на свою голову.
   -- А скоро-ли можетъ быть сдѣлана эта картина? спросила Серафима. Она знала, что если не перебьетъ этого разговора, то Линскій, страстный охотникъ до разговоровъ о живописи, готовъ цѣлыя сутки безпрестанно толковать объ этомъ.
   -- Надобно ждать еще отвѣта. Объ цѣнѣ я не говорю. Пусть возьметъ, что хочетъ, лишь-бы можно было показать Графу О. и другимъ знатокамъ живописи, и удивитъ ихъ.
   -- Вы и такъ можете пощеголять передъ другими, сказалъ Генрихъ, -- у васъ такъ много рѣдкостей, что я не видывалъ столько ни въ одномъ домѣ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Линскій, съ самодовольной улыбкой. Я бы купилъ и выписалъ еще кой-чего, да мнѣ не платятъ по векселямъ, а у меня теперь такъ мало денегъ... но.... вы обѣдаете у насъ, сказалъ онъ Генриху.... у меня теперь такъ много дѣла: эта гибельная кореспонденція совершенно измучила меня.... и между тѣмъ, ужѣ необходимость, гдѣ уваженіе, требуютъ безпрерывной переписки.... займитесь пока чѣмъ-нибудь до обѣда... не угодно-ли вамъ будетъ приказать принести посмотрѣть еще нѣсколько гравюръ.... вы найдете много отличныхъ.
   Линскій слегка поклонился и ушелъ, ковыляя на своей придѣланной ногѣ, выписанной также изъ Парижа.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

   
ь его?.
   Эта мысль однажды овладѣла умомъ его. и поглотила въ себѣ всѣ другія.
   "О, Евгенія, говорилъ онъ -- теперь я отказываюсь навсегда отъ Серафимы -- ни одна моя мысль не коснется даже ея имени.... ты одна, только ты одна будешь моимъ ангеломъ-хранителемъ! Я принесу тебѣ сердце, истерзанное муками, нечистыми страстями -- но, по крайней-мѣрѣ, никто не оцѣнитъ тебя такъ, какъ оцѣню я!... Да, я паду къ ногамъ твоимъ... я вымолю у тебя прощеніе за всѣ страданія, которыя причинилъ я тебѣ... ты простишь меня, Евгенія; я знаю, что ты простишь меня.... въ юной, прекрасной душѣ твоей нѣтъ мѣста ненависти... и ты любишь меня еще... ты мнѣ говорила въ ту минуту, когда всѣ думы мои были обращены къ... и я могъ, Евгенія, отказаться отъ любви твоей, отказаться тогда, когда я понималъ, когда я зналъ небесно-прекрасную душу твою... но ты не оттолкнешь и теперь меня, Евгенія, ты одна только можетъ извлечь меня изъ этой бездны, въ которую тѣнь глубоко упалъ я.... ты протянешь ко мнѣ руку твою... о, я люблю тебя, Евгенія... я любилъ всегда тебя... я могъ только забыться, попавшись въ сѣти коварства и предательства... но отказаться отъ тебя навсегда -- нѣтъ, никогда, Евгенія, никогда... Ты будешь моею... я лечу къ тебѣ -- я искупилъ тебя моими страданіями -- теперь я. долженъ быть счастливымъ!
   И увлеченный этой мыслью, Генрихъ ни одной минуты не хотѣлъ болѣе отсрочивать, каждая минута теперь казалась ему похищенною у его счастія. Не смотря ни на что, ни на какія просьбы, Генрихъ уѣхалъ отъ своей тетушки.
   Но между-тѣмъ, какъ Генрихъ предавался своимъ мечтаніямъ, въ домѣ Евгеніи, доселѣ мирномъ и спокойномъ, происходили суеты, заводилась какая-то новая хлопотливая жизнь, нисколько не похожая на прежнюю, которую всякій благоразумный человѣкъ назвалъ-бы безумствомъ -- и не ошибся-бы!
   Я хочу сказать вамъ, что въ этомъ домѣ заводилась свадьба.
   Вы этому удивляетесь?
   Что-же тутъ удивительнаго? Развѣ здѣсь не было невѣсты?-- что нужды, что она была почти полумертвая... и развѣ вы можете быть увѣрены, что она никогда не выздоровѣетъ?
   Развѣ мало было примѣровъ, что дѣвушка, какъ-бы ни казалась больна, но вышедши замужъ -- внезапно выздоравливала, дѣлалась веселою и спокойною, была счастливой супругой, ещё счастливѣйшей матерью?
   Да это случается видѣть почти каждый день.
   Совѣтъ добрыхъ старушекъ порѣшилъ, что Евгенія надобно было выйти замужъ. Они сбили съ толку и ея бабушку -- и Евгенія торжественно наречена была невѣстою!
   А женихъ?
   Кто-же былъ ея женихъ?
   Помните-ли вы на балѣ у Штрауха, когда Евгенія стояла съ Генрихомъ на балконѣ,-- кто-то показался въ дверяхъ и взглянулъ на нихъ?-- Евгенія очень хорошо запомнила черты лица его: это былъ онъ самый. До имени дѣла нѣтъ -- имя его было самое обыкновенное.
   -- Миленькая Евгенія, говорила бабушка, согласись выйтить за него -- онъ, кажется, такой прекрасный человѣкъ.
   -- Я согласна.
   Евгенія едва переводила дыханіе. Болѣзнь ея съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе усиливалась. Но я говорилъ, что эта болѣзнь была внутренняя почти невидимо подтачивающая здоровье, всегда обманывающая надеждами и самаго страждущаго.
   Эта свадьба была затѣяна самымъ чуднымъ образомъ. Бабушка Евгеніи сперва не хотѣла и слышать объ ней, но мало-помалу она привыкла къ мысли, которую успѣли внушить ей: что можетъ быть, здоровье Евгеніи поправится, можетъ-быть, новая жизнь будетъ для ней спасительнымъ лѣкарствомъ, можетъ быть, скука и однообразіе, въ самомъ дѣлѣ, истомили здоровье ея... Еще менѣе того желала этого Евгенія, но она не хотѣла огорчать свою бабушку, которую она столько любила, которая для ней, можетъ быть, отказывала себѣ во всемъ...
   Такимъ-образомъ одно слово Евгеніи могло-бы разрушить этотъ ненавистный союзъ, но оно не было произнесено -- и участь Евгеніи была рѣшена.
   Чтожь? Это такъ часто случается!
   Лизанька уже нѣсколько дней гостила у Евгеніи. Дѣтски радовалась она этой свадьбѣ, не потому, что Евгенія будетъ счастлива, но потому, что ей было объ чемъ поговорить съ Евгеніей. Между ними Давно уже было заключено условіе: не поминать имени Генриха, не поминать ничего прошедшаго, и это условіе Лизанька сохраняла во всей святости.
   Между-тѣмъ день свадьбы приближался, и мысли Евгеніи съ каждымъ днемъ становились все мрачнѣе и мрачнѣе.
   Часто, по нѣскольку часовъ, уединившись въ своей комнатѣ, неподвижная, сидѣла она скрестивъ прекрасныя руки на груди своей. Взглянувши на нее въ эти минуты, вы-бы сочли ее прекраснымъ произведеніемъ древности, изсѣченнымъ изъ мрамора.
   Каждая минута, приближавшая роковой день свадьбы, приносила ей новыя мученія, такія, которыя почти превышали слабыя силы ея.
   Теперь она вполнѣ постигала свое пожертвованіе -- и трепетала за свою необдуманную рѣшительность.
   "По крайней-мѣрѣ, думала она, хоть бы въ послѣдній разъ увидаться съ Генрихомъ. Но гдѣ я его увижу? И кто скажетъ ему, чего стоить мнѣ пожертвованіе -- навсегда отказаться отъ него, отказаться даже отъ мысли о немъ, которая столько времени была любимой мечтой моей, единственнымъ моимъ наслажденіемъ.
   И увлеченная воспоминаніями, которыя толпою возникали въ головѣ ея, -- она писала къ Генриху:
   

Генрихъ.

   -- Я такъ давно не видала васъ, что вы вѣрно не откажете мнѣ въ послѣдней просьбѣ моей-- да, послѣдней, Генрихъ, потому-что въ ту минуту, въ которую я пишу вамъ эти строки, я принадлежу, или, по крайней-мѣрѣ, обѣщалась принадлежатъ другому. Всѣ, которыхъ я знаю, радуются моему счастію -- счастію! какъ-будто, въ самомъ-дѣлѣ, это слово можетъ когда-нибудь присвоить себѣ Евгенія! Но все равно -- прошедшее погибло невозвратно -- я отказалась отъ всего въ этой жизни.... но мнѣ-бы хотѣлось -- и это послѣдняя моя просьба къ вамъ, Генрихъ, -- увидѣться съ вами, хоть одну минуту -- и потомъ проститься съ вами навсегда, навсегда отказаться отъ васъ. Я буду ждать этой минуты, Генрихъ -- я думаю, что эта надежда не обманетъ меня, вѣдь это послѣдняя моя надежда, послѣ которой для меня не остается ничего! Прощайте.

Евгенія.

   Письмо это не могло попасть въ руки Генриха; потому-что въ этотъ же самый день вечеромъ Генрихъ явился у Евгеніи.
   Странно было впечатлѣніе Генриха, когда онъ увидѣлъ бабушку Евгеніи, одѣтую въ шелковое платье, въ чепчикѣ съ новыми яркими лентами.
   -- А, сказала она, едва наклоняя голову, съ какой-то чудной, улыбкой, совершенно не похожей на прежнія,-- милости просимъ, Генрихъ; здоровы-ли вы? Давно ужь мы не имѣли удовольствія видѣть васъ!
   -- Да, отвѣчалъ Генрихъ, съ удивленіемъ всматриваясь въ черты лица доброй старушки,-- да-съ, я давно не былъ у васъ.
   -- Что-же вы такъ внимательно смотрите на меня? Развѣ вамъ что-нибудь кажется удивительнымъ, или вы видите какую перемѣну?
   -- Нѣтъ, ничего... но вы такъ одѣты...
   -- Стало-быть, вы ничего не знаете, ничего не слыхали.
   -- Нѣтъ.
   -- О, такъ я могу васъ порадовать доброй вѣсточкой!
   -- Скажите, ради Бога; не заставляйте мучиться меня, теряясь въ пустыхъ догадкахъ....
   -- Я отдаю Евгенію за-мужъ!
   -- За-мужъ?
   -- Да.
   -- Евгенію?
   -- Да.
   -- Вы, вѣроятно, хотите пошутятъ надо мною?
   -- Нимало. Чтоже вы тутъ нашли шуточнаго?
   -- Но Евгенія, больная, почти полумертвая!
   -- Кто-же вамъ сказалъ это, господинъ Генрихъ?.. Конечно, Евгенія не совсѣмъ здорова; по сказать, что она полумертвая... я не знаю...
   Бабушка очень обидѣлась, словами Генриха -- и тѣмъ болѣе, что она сама вполнѣ постигала всю истину словъ этихъ.
   -- Стало-быть, здоровье Евгеніи хоть не много начало поправляться, спросилъ Генрихъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.
   -- Взгляните сами, отвѣчала бабушка, тономъ болѣе ласковымъ.
   Генрихъ слушалъ и не вѣрилъ.
   -- Сверхъ-того, вы знаете, Генрихъ, продолжала она -- я употребляла съ своей стороны все -- но что-же мнѣ дѣлать, если Богъ не даетъ ей здоровья!
   -- Да, это правда, сказалъ Генрихъ, пораженный словами бабушки, -- такъ вы рѣшились испытать это послѣднее леклрство?
   -- Развѣ это лекарство, господинъ Генрихъ,-- вы шутите надо мною..
   -- Если-бы я и точно шутилъ, то...
   -- Сверхъ-того, продолжала бабушка, перебивая Генриха -- вы знаете: жизнь, которую веденъ мы, имѣетъ большое вліяніе на наше здоровье -- и иногда лучше всего помогаетъ пё ремѣна образа жизни, спокойствіе души...
   -- Спокойствіе души?-- И Евгенія говорила вамъ, что душа ея будетъ спокойною въ этомъ новомъ состояніи?
   -- Нѣтъ, она этого не говорила; да и смѣшно было-бы требовать подобнаго признанія отъ дѣвушки... я сама выходила замужъ, и очень хорошо знаю это...
   -- Но если вы ошибетесь?
   -- Богъ поправитъ мою ошибку, потому-то она сдѣлана будетъ отъ чистаго сердца, съ желаніемъ добра... Но пойдемте вмѣстѣ въ комнату Евгеніи -- она тамъ одна теперь!
   Генрихъ безмолвно послѣдовалъ за бабушкой.
   Евгенія сидѣла, облокотившись на подушку, съ закрытыми глазами, съ полуоткрытымъ ртомъ, Дыханіе ея было очень трудно.
   Вотъ, Евгенія, я привела въ тебѣ гостя, сказала бабушка.
   Евгенія открыла глаза и содрогнулась.
   -- Генрихъ! Какъ я рада вамъ!
   Генрихъ сѣлъ противъ Евгеніи и тоскующимъ взоромъ смотрѣлъ на нее.
   -- Знаешь-ли, Евгенія, говорила бабушка, Генрихъ не вѣритъ, что ты выходишь замужъ?
   Лице Евгеніи выразило всю полноту страданіи души ея.
   -- Да, Генрихъ, почти прошептала она.
   -- А я-было сначала немножко и посердилась на Генриха -- но теперь я совершенно съ нимъ примирилась.
   -- Хотите-ли вы, Генрихъ, посмотрѣть, продолжала она, вѣнчальное платье Евгеніи?
   Генрихъ поклонился вмѣсто отвѣта.
   Бабушка отперла шкапъ и осторожно сняла бѣлое атласное платье.
   -- Посмотрите, говорила она, какая прелесть! Какая отдѣлка! Какіе розоны -- точно живые! Говорите, правится-ли оно вамъ, Генрихъ?
   -- Прекрасно.
   Старушка съ торжествующей улыбкой, съ какимъ-то ребяческимъ вниманіемъ разсматривала каждую складку, каждый шовъ и повертывала во всѣ стороны.
   Кажется, она сама въ эту минуту дѣлалась молодою дѣвушкой -- и это платье было сдѣлано для нея.
   -- Не правда-ли, вѣдь безподобно? Но вѣдь за-то дорого и стоитъ оно! И бабушка осторожно опять повѣсила его въ шкапъ.
   -- Но вотъ я вамъ и еще покажу вещицу -- фермуаръ! Посмотрите: каковы эти каменья! Или, погодите: Евгенія лучше примѣритъ его -- тогда можно лучше полюбоваться ими!
   -- Эти каменья достались мнѣ еще отъ моей покойной бабушки. Я ихъ нарочно берегла для Евгеніи!
   И она приложила фермуаръ къ головѣ Евгеніи -- и улыбнулась.
   -- Вотъ еще и серьги. Знаете-ли, господинъ Генрихъ, что эти брилліанты стоятъ большой цѣны! Удивительная игра! Необыкновенная чистота!
   Евгенія печально смотрѣла на эти украшенія. Генрихъ дѣлалъ только видъ, будто разсматриваетъ ихъ. Душа его была полна невыразимыхъ ощущеніи -- и кто-бы заглянулъ теперь въ глубину нея, тотъ, можетъ быть, благословилъ-бы тѣхъ, которые имѣютъ отъ природы сердце холодное и разсудительное.
   Бабушка нѣсколько минутъ еще побыла, въ комнатѣ Евгеніи, и вышла.
   Генрихъ остался.
   -- Вы предупредили мое желаніе, Генрихъ, сказала Евгенія.-- Вотъ письмо къ вамъ, въ которомъ я просила васъ придти сюда въ послѣдній разъ...
   -- Въ послѣдній разъ, Евгенія?
   -- Да, въ послѣдній, Генрихъ. Но говорите, ради Бога, похолоднѣе, Генрихъ. Было время, когда я вѣрила пламеннымъ чувствамъ и желала ихъ -- теперь онѣ убьютъ меня... я это чувствую, Генрихъ... и мы должны спасти мнѣ нѣсколько минутъ жизни, которая вся посвящена была вамъ...
   -- Евгенія -- и вы!
   Генрихъ судорожно сжалъ на груди руки свои.
   -- Да, Генрихъ, теперь все кончилось!
   -- Евгенія, вы будете жить -- вы будете жить для меня!
   -- Поздно, Генрихъ... теперь я не принадлежу вамъ, не принадлежу никому. Пусть обманывается моя добрая бабушка; зачѣмъ заранѣе огорчать ее -- она такъ много любила меня -- она была единственнымъ существомъ, для котораго Евгенія что-нибудь значила.
   Евгенія зарыдала.
   -- О Генрихъ, говорила она -- полгода ранѣе -- я была-бы ваша, я принадлежала-бы вамъ -- но теперь -- каждая минута страшитъ меня -- я понимаю болѣзнь мою -- и будьте-же вы одни Генрихъ, которому еще живая я скажу прости... да, прощайте, Генрихъ -- и навѣки!
   Она упала лицомъ въ подушку и трепетала всѣмъ тѣломъ.
   Генрихъ, оцѣпенѣлый, смотрѣлъ на нее; онъ былъ почти обезумленъ.
   -- Евгенія, простите меня -- я, только одинъ я навлекъ на васъ всѣ нещастія... но я люблю тебя, Евгенія... о, въ эту минуту я отдалъ-бы тебѣ жизнь мою... и все поздно!.. но я буду молиться за тебя, Евгенія... ты выздоровѣешь -- Богъ не отвергнетъ горячей молитвы моей.
   Онъ стоялъ на колѣняхъ и покрывалъ поцѣлуями почти охолодѣлыя руки ея.
   -- Поздно, Генрихъ... смерть въ груди моей -- одна минута, еще такая, какъ эта -- и меня не будетъ болѣе!
   -- О Евгенія!
   -- Но и теперь, Генрихъ, я скажу вамъ, что я любила васъ -- и никого не любила такъ.... я не обвиняю васъ, Генрихъ -- судьба разрознила насъ.... но и за гробомъ, Генрихъ, если тамъ могутъ любить еще -- я буду любить васъ!
   -- Я буду молиться о тебѣ, Евгенія, повторялъ Генрихъ, съ невыразимой тоской смотря въ лице ей.
   -- Помолитесь, Генрихъ, помолитесь!
   И Евгенія опять зарыдала.
   Генрихъ въ безпамятствѣ выбѣжалъ изъ ея комнаты.
   Въ залѣ бабушка схватила за руку Генриха, не примѣчая его волненія и сказала: ну что, Генрихъ, не правда-ли -- вѣдь моей Евгеніи гораздо лучше противъ прежняго?
   Генрихъ глядѣлъ на нее остолбенѣлыми глазами.
   -- Что? спросилъ онъ.
   -- Я васъ спрашиваю о Евгеніи.
   -- О, да, лучше, гораздо лучше!
   -- Ну вотъ, видите-ли, теперь и вы сами согласились со мной -- а давича ни съ того-ни съ сего вы ее вздумали называть полумертвою!
   -- Да, это правда.
   -- Что правда?
   -- Я ошибся. Извините.
   -- Ничего... но вы завтра придете къ намъ, Генрихъ? Вѣдь завтра у насъ назначенъ день свадьбы.
   -- Непремѣнно.
   -- Но куда-же такъ спѣшите вы? Мнѣ хотѣлось съ вами еще поговорить кой объ чемъ, о многомъ!
   Генрихъ былъ уже за дверью.
   И такъ теперь все потеряно для Генриха. Ни одной надежды въ будущемъ, ни одной отрады въ настоящемъ!
   Генрихъ возвратился къ себѣ, почти убитый послѣднимъ бѣдствіемъ, которое обрушилось надъ нимъ. А за два часа столько надеждъ лелѣяли его будущность, сулили ему новое счастіе, которое онъ насильно хотѣлъ присвоить себѣ.
   На другой день, вечеромъ, онъ опять пошелъ къ Евгеніи. Подходя къ крыльцу, онъ чувствовалъ, что невольный трепетъ охватилъ все существо его; онъ боялся повернуть ручку замка, чтобъ ни услышать плачь бабушки.
   Но онъ преодолѣлъ себя и вошелъ.
   Старушка, по обыкновенію, сидѣла одна, но на лицѣ ея замѣтно было какое-то неудовольствіе.
   Едва Генрихъ только вошелъ, она спѣшила разсказать ему, что Евгенія у просила ее отложить свадьбу на недѣлю.-- Это очень меня опечалило! прибавила она.
   -- Развѣ Евгенія?...
   -- Нѣтъ ничего -- вы все боитесь -- нынче она еще какъ-то веселѣе вчерашняго....
   -- Но, сказалъ Генрихъ, скажите пожалуйста, отчего-же я не видалъ еще жениха вашего -- когда онъ бываетъ?
   -- Утромъ.
   Въ эту минуту въ комнату вошла Евгенія и съ улыбкой поклонилась ему.
   Но эта улыбка не обманула Генриха. Она была предвѣстникомъ близкаго разрушенія!
   Евгенія сѣла напротивъ Генриха и долго и внимательно смотрѣла въ лицо ему. Вы-бы сказали, видя грустное выраженіе глазъ ея, что она насматривалась на него въ послѣдній разъ передъ долгой, вѣчной разлукой.
   И это была правда.
   

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

   Въ короткихъ словахъ я вамъ доскажу исторію дѣйствующихъ, или только появлявшихся лицъ моего романа.
   Грустный и одинокій во всемъ свѣтѣ, остался Генрихъ послѣ смерти Евгеніи. (Онъ не видалъ ее уже послѣ свиданія, описаннаго вами въ предыдущей главѣ -- оно было послѣднее въ ея жизни). Изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ ему оставалось только одно горькое воспоминаніе отъ всего прошедшаго. Настоящее потеряло для него цѣпу свою; потому-что въ настоящемъ онъ не искалъ ничего, ничего отъ него не требовалъ. Смерть Евгеніи, въ которой онъ не переставалъ упрекать себя, поселила въ немъ убійственное равнодушіе ко всему, что есть возвышеннаго въ мечтаніяхъ. Онъ сдѣлался однимъ изъ тѣхъ существъ холодныхъ и гордыхъ, физіономія которыхъ невольно останавливаетъ ваше вниманіе, говоритъ вамъ о какой-то повѣсти страшной и вмѣстѣ прекрасной"
   Смотря на это существо, вы сами не знаете: какое чувство родится въ груди вашей -- чувство отвращенія или пріязни. Вы-бы захотѣли быть повѣреннымъ его тайнъ; но некогда не захотѣли-бы быть его другомъ.
   Его часто видали на кладбищѣ, гдѣ похоронена была Евгенія, и иногда, съ бабушкой, которая оплакивала свою внучку. Долго и внимательно смотрѣлъ онъ на гробовой камень -- и съ новымъ обвиненіемъ противъ себя возвращался домой. Тогда лице его получало выраженіе, которое заставило-бы васъ подать ему руку.
   Въ обществахъ вы рѣдко встрѣтите подобныхъ людей. Они всегда обращаютъ на себя вниманіе всѣхъ и особенно женщинъ, которыя, кажется, надѣлены отъ природы симпатіей къ подобнымъ людямъ, можетъ-быть, болѣе потому, что таинственность въ рѣчахъ и поступкахъ, и особенно невниманіе, родъ какого-то презрѣнія ко всему, составляютъ отличительную черту ихъ характера.
   Генрихъ никогда не являлся въ обществахъ. Онъ страшился гдѣ-нибудь встрѣтиться съ Серафимой, о которой одно воспоминаніе растравляло всѣ раны сердца его.
   Но это было напрасно.
   Послѣ отъѣзда Секретаря ....скаго Посольства, по дѣламъ службы за границу, Серафима раскаялась въ необдуманномъ поступкѣ своемъ. Сверхъ-того, болѣзнь ея мужа, Богъ знаетъ отъ-чего приключившаяся, потребовала отъ нея попеченій, которыя впрочемъ, можетъ быть къ счастію, не были слишкомъ продолжительны; потому-что мужъ ея въ скоромъ времени умеръ.
   Послѣ его смерти, Серафима уѣхала лечиться на воды и тамъ-то однажды она встрѣтилась съ Густавомъ и Надинькой. Эта встрѣча, которой она давно и постоянно искала, привела ее въ восхищеніе.
   Чувство первой оскорбленной любви съ новой силой пробудилось въ груди ея -- и она -- во чтобы то ни стало -- рѣшилась привлечь къ себѣ Густава -- и такимъ-образомъ отмстить Надинькѣ за то, что она осмѣлилась выйти замужъ за Густава.
   И она, дѣйствуя со всѣми глубокими расчетами женской политики, наконецъ успѣла въ своемъ намѣреніи -- и торжествовала передъ Надинькой -- да, она именно только и хотѣла того, чтобы Надинька знала это -- побѣду прекрасную -- самую знаменитую въ ея жизни.
   Почти до зимы прожилъ Этьень въ деревнѣ доброй тетушки Генриха.-- и почему жъ не такъ? Тетушка ни подъ какимъ видомъ не хотѣла отпустить его отъ себя съ молодой женою. Но нельзя-же было прожить въ деревнѣ зиму, скучную и однообразную даже и для Этьеня и для Клары. Послѣ долгихъ просьбъ, маменька Клары рѣшилась и сама выѣхать изъ деревни и совсѣмъ поселиться въ столицѣ. Здѣсь съ особеннымъ удовольствіемъ она увидѣла, что модныя платья въ этотъ разъ были со шлейфами -- это ей ужасно какъ нравилось, но къ несчастію эта мода существовала очень не долго.
   А Крейцъ?
   Шекспировская трагедія, которую онъ хотѣлъ поставить на сценѣ, къ большему его огорченію, не удалась и на бумагѣ.
   Но за-то онъ написалъ прекрасный водевиль, который вы непремѣнно въ скоромъ времени увидите въ театрѣ; заглавіе его будетъ: Стеариновыя свѣчи.

КОНЕЦЪ.

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов