Книговод

Исповедь

Руссо Жан-Жак


   

ИСПОВѢДЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КНИГА ПЕРВАЯ.
1712--1719.

   Я берусь за предпріятіе, которому не бывало примѣра и которое не найдетъ подражателей. Я хочу показать людямъ человѣка въ его истинномъ видѣ, и этотъ человѣкъ -- буду я.-- Я одинъ. Я чувствую свое сердце и знаю людей. Я созданъ иначе, нежели всѣ тѣ, которыхъ видалъ и, смѣю думать, что не таковъ, какъ всѣ живущіе; ежели я не лучше другихъ, то все же не таковъ, какъ они. Хорошо или дурно поступила природа, разбивши форму, (въ которую я вылитъ) послужившую мнѣ образцомъ, пусть рѣшаютъ по прочтеніи написаннаго мною.
   Пускай призывная труба страшнаго суда прозвучитъ, когда ей вздумается, я предстану предъ Высшаго Судью съ этой книгой въ рукахъ и открыто скажу: вотъ что я дѣлалъ, что думалъ и чѣмъ былъ. Я высказалъ добро и зло съ одинаковой откровенностью; не умолчалъ о дурномъ, не прибавилъ хорошаго и если вставилъ кое гдѣ маловажную прикрасу, то сдѣлалъ, чтобы пополнить пустоту, вызванную недостаткомъ памяти. Я могъ принимать за истину то, что могло быть правдой, но никогда то, что завѣдомо было ложно. Я изобразилъ себя тѣмъ, чѣмъ былъ; подъ-часъ низкимъ и достойнымъ презрѣнія, подъ-часъ добрымъ, великодушнымъ, возвышеннымъ и раскрылъ свое внутреннее я, какимъ видѣлъ его Ты, Предвѣчный. Собери вокругъ меня безчисленную толпу мнѣ подобныхъ, пусть выслушаютъ они мою исповѣдь, пусть оплачутъ мои подлости, пусть краснѣютъ отъ моихъ низостей. Но пусть каждый изъ нихъ поочередно съ такою же искренностью откроетъ свое сердце у подножія Твоего престола, и пусть хоть одинъ изъ нихъ посмѣетъ сказать: "Я былъ лучше этого человѣка".
   Родился я въ Женевѣ въ 1712 году отъ гражданина Исаака Руссо и гражданки Сузанны Бернаръ. Раздѣлъ на пятнадцать частей скромнаго наслѣдства превратилъ почти въ ничто долю моего отца, и только трудъ часовщика, въ которомъ онъ по правдѣ былъ очень искусенъ, давалъ ему средства къ жизни; моя мать, дочь пастора Бернарда, была богаче: она обладала благоразуміемъ и красотою, и мой отецъ не безъ труда добился ея руки. Взаимная ихъ любовь совпадала почти съ началомъ ихъ жизни; еще съ восьми-девяти лѣтъ они каждый вечеръ гуляли вмѣстѣ по Трейлѣ, а въ десять были уже неразлучны. Симпатія, душевное согласіе укрѣпили въ нихъ тѣ чувства, которыя породила привычка; каждый изъ нихъ, отъ природы нѣжный и чувствительный, какъ бы ожидалъ минуты когда въ другомъ выкажется тоже настроеніе или, вѣрнѣе сказать, эта минута сторожила ихъ, и каждый изъ нихъ тогда бросилъ свое сердце на встрѣчу другому. Препятствія, затруднявшія ихъ страсть, только оживляли ее. Юный любовникъ таялъ отъ горя, что не могъ добиться руки своей милой: она посовѣтовала ему путешествовать, чтобы забыть ее. Но путешествіе было безплодно и онъ вернулся еще болѣе влюбленнымъ. Онъ нашелъ ее такою же вѣрною и нѣжною. Послѣ этого испытанія имъ оставалось только любить другъ друга до гроба; они поклялись въ этомъ, и небо благословило ихъ обѣтъ.
   Габріель Бернаръ, братъ моей матери, влюбился въ одну изъ сестеръ моего отца, но она соглашалась выйдти за него замужъ только подъ условіемъ, если ея братъ женится на его сестрѣ. Благодаря любви все устроилось, и обѣ свадьбы состоялись въ одинъ и тотъ же день. Мой дядя былъ мужемъ моей тетки, а ихъ дѣти въ двойной степени стали мнѣ двоюродными братьями. Чрезъ годъ въ каждой семьѣ уже появилось по одному ребенку, но вскорѣ снова послѣдовала разлука.
   Дядя Бернаръ былъ инженеромъ и поступилъ на имперскую службу въ Венгріи подъ начальство принца Евгенія. Онъ отличился при осадѣ и въ битвѣ подъ Бельгардомъ {Вѣроятно Бѣлградомъ.}. Мой же отецъ послѣ рожденія моего единственнаго брата отправился въ Константинополь, куда его приглашали, и занялъ мѣсто часовщика сераля. Во время его отсутствія красота моей матери, ея умъ и таланты привлекли поклонниковъ. Резидентъ Франціи, г. Клозюръ, былъ одинъ изъ самыхъ усердныхъ и надо полагать, что онъ былъ страстно влюбленъ, потому что тридцать лѣтъ спустя онъ расчувствовался, говоря объ ней со мною. Но моя мать была добродѣтельна, а ея нѣжная любовь къ мужу служила ей лучшею защитой, она убѣждала его возвратиться, и онъ вернулся, оставя все. Я былъ грустнымъ плодомъ его пріѣзда, десять мѣсяцевъ спустя, появился я на свѣтъ, болѣзненный и съ физическими недостатками; я стоилъ жизни матери. Мое рожденіе было первымъ моимъ несчастьемъ.
   Не знаю какъ перенесъ отецъ это несчастіе, но знаю, что онъ никогда не могъ утѣшиться. Въ лицѣ моемъ онъ видѣлъ свою жену и въ то же время не могъ забыть, что я былъ виною этой потери. Когда онъ цѣловалъ меня, я, по его вздохамъ и судорожнымъ объятіямъ, сознавалъ, что къ его ласкамъ, какъ ни были онѣ нѣжны, примѣшивается горькое чувство сожалѣнія. Когда бывало онъ мнѣ скажетъ: "Жанъ-Жакъ! поговоримъ о твоей матери", я ему отвѣчалъ обыкновенно: "Вотъ такъ батюшка! мы опять расплачемся!" и эти слова вызывали у него слезы. "Ахъ!" говорилъ онъ со стономъ, "отдай мнѣ ее, утѣшь меня за нее, наполни мою душевную пустоту. Развѣ я бы любилъ тебя такъ, еслибъ ты былъ только моимъ сыномъ?" Сорокъ лѣтъ послѣ ея смерти онъ умеръ на рукахъ второй своей жены, но съ именемъ первой на устахъ и съ ея портретомъ въ глубинѣ сердца.
   Таковы были виновники моихъ дней; изъ всѣхъ даровъ, которыми надѣляла ихъ судьба, они мнѣ оставили только чувствительное сердце. Имъ оно дало счастье, а для меня было причиною всѣхъ бѣдствій въ жизни.
   На свѣтъ появился я чуть живымъ, и меня не надѣялись сохранить: во мнѣ было зерно недуга, который усилился съ годами; и если порою онъ даетъ мнѣ минуты отдыха, то это лишь для того, чтобы сильнѣе чувствовать страданія другого рода. Одна изъ сестеръ моего отца милая и разсудительная дѣвушка своими заботами спасла меня. И теперь, когда я пишу эти строки, она въ восьмидесятилѣтнемъ возрастѣ ухаживаетъ за мужемъ, который хотя и моложе ея, но гибнетъ отъ пьянства. Дорогая тетушка! прощаю вамъ ваши старанія сохранить мнѣ жизнь и жалѣю, что къ концу вашей жизни не могу отплатить такими же нѣжными попеченіями, какія вы расточали при началѣ моей. У меня есть тоже мамка Жакелина, еще живая, здоровая и сильная; тѣ же руки, которыя открыли мнѣ глаза при рожденіи, сомкнутъ ихъ по смерти.
   Чувствовать началъ я прежде нежели думать; это есть общій удѣлъ человѣчества; но я испытывалъ это болѣе, чѣмъ кто либо другой. Не знаю, что дѣлалъ я до пяти -- шестилѣтняго возраста и какъ научился читать, но помню впечатлѣніе, произведенное на меня первоначально прочитаннымъ; съ этого времени у меня явилось самосознаніе безъ перерыва. Въ началѣ меня желали только пріохотить къ чтенію посредствомъ забавныхъ книгъ, но вскорѣ это занятіе настолько стало оживленнымъ, что мы читали поочередно безъ отдыха и даже проводили ночи за чтеніемъ, оставляя его лишь съ концомъ книги. Иногда подъ утро отецъ, слыша щебетанье ласточекъ, конфузясь говорилъ: "Идемъ спать, я болѣе ребенокъ нежели ты". Съ помощью такого опаснаго средства, я вскорѣ пріобрѣлъ не только способность легко читать и усваивать прочитанное, но и замѣчательное въ мои года развитіе понятій о страстяхъ. Я еще не имѣлъ яснаго сознанія о вещахъ, какъ все касающееся чувства мнѣ было уже извѣстно; ничего не сознавая, я уже все перечувствовалъ. Эти смутныя ощущенія, безпрерывно мною испытываемыя, не ослабляли разсудка, котораго у меня еще не было: но своеобразно закалили мой умъ, создавши о человѣческой жизни такія странныя, романическія представленія, что впослѣдствіи ни опытъ, ни разсужденіе не могли вполнѣ излѣчить отъ нихъ.
   

1719--1723.

   Съ лѣта 1719 года романы окончились; зима принесла нѣчто вовсе иное. Библіотека моей матери изсякла, и пришлось прибѣгнуть къ той долѣ книгъ, которая досталась намъ отъ ея отца. На счастье тутъ были и хорошія книги; иначе и быть не могло, потому что эта библіотека, модный вопросъ того времени, составлена была пасторомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ученымъ, человѣкомъ умнымъ, обладающимъ вкусомъ. "Исторія церкви и имперіи Сюэра; Рѣчи Боссюэта о всеобщей исторіи; Знаменитые люди Плутарха; Исторія Венеціи Нани; Превращенія Овидія; Лабрюйеръ; Міры Фонтенеля; его Разговоръ объ умершихъ; и нѣсколько томовъ Мольера, были перенесены въ кабинетъ моего отца, и я ежедневно читалъ ему эти книги во время его работъ. Я необычайно пристрастился къ такому занятію, рѣдкому въ моемъ возрастѣ; Плутархъ въ особенности сталъ моимъ любимымъ авторомъ, я находилъ удовольствіе постоянно перечитывать его, и это излечило меня отъ романовъ; Агезиласа, Брута, Аристида я скоро предпочелъ Орондату, Артамену и Юбѣ. Эти занимательныя чтенія и разговоры о нихъ между отцомъ и мною образовали во мнѣ свободный духъ. Занятый постоянно Римомъ и Аѳинами, живя, такъ сказать, съ ихъ великими людьми и самъ родившійся гражданиномъ республики отъ отца страстно любившаго родину, я воспламенялся, слѣдуя его примѣру, считалъ себя то грекомъ, то римляниномъ и воплощался въ то лицо, жизнь котораго читалъ. Черты постоянства и неустрашимости, поражавшія меня въ разсказѣ, заставляли блистать мой взоръ и голосъ мой усиливался. Однажды за столомъ разсказывая исторію Сцеволлы, я испугалъ окружающихъ, протянувши свою руку надъ пылавшей жаровней, желая до очевидности изобразить событіе.
   Мой братъ былъ на семь лѣтъ старше меня и готовился продолжать ремесло моего отца. Такъ какъ на меня была особенно обращена родительская нѣжность, то онъ былъ какъ бы въ пренебреженіи, чего я, конечно, не могу одобрить. Это отозвалось на его воспитаніи; и онъ повелъ неблаговидный родъ жизни, еще не вступивъ въ возрастъ настоящихъ негодяевъ. Тогда его помѣстили къ другому мастеру, у котораго все-таки продолжалъ вести себя какъ и въ родительскомъ домѣ. Я его почти не видалъ, едва ли можно сказать, что былъ знакомъ съ нимъ, но тѣмъ не менѣе нѣжно любилъ его; да и онъ относился ко мнѣ съ любовью, насколько такой шалунъ можетъ что либо любить. Помню, что однажды, когда мой отецъ въ гнѣвѣ за что то жестоко его наказывалъ, я стремительно бросился между ними и крѣпко обнялъ брата. Такимъ образомъ онъ былъ прикрытъ моимъ тѣломъ, на которое сыпались удары, предназначенные ему; но я такъ упорно отстаивалъ свое положеніе, что отецъ принужденъ былъ помиловать брата, обезоруженный моими слезами и криками, а можетъ быть и для того, чтобы не подвергать меня истязанію.-- Братъ мой однако дурно окончилъ, онъ сбѣжалъ . и исчезъ совершенно. Чрезъ нѣсколько времени узнали мы, что онъ въ Германіи; но намъ не писалъ ни разу. Съ того времени объ немъ уже не было извѣстій, и вотъ какимъ образомъ я сталъ единственнымъ сыномъ.
   Если этотъ бѣдняга былъ дурно воспитанъ, то того же нельзя сказать объ его братѣ: навѣрно королевскія дѣти не были окружены такою заботой, съ какою относились ко мнѣ въ первые годы дѣтства. Всѣ окружающіе боготворили меня и однако обращались какъ съ любимымъ ребенкомъ, но не съ баловнемъ. До самаго оставленія мною родительскаго крова, мнѣ не случалось безъ надзора бѣгать по улицамъ съ другими дѣтьми; никогда не приходилось сдерживать или удовлетворять меня въ тѣхъ несообразныхъ выдумкахъ, которыя приписываютъ дѣтской природѣ, но которыя въ дѣйствительности суть плоды воспитанія. Во мнѣ были недостатки, свойственные возрасту; я былъ болтливъ, жаденъ, иногда лживъ; я былъ готовъ стащить фрукты, конфекты или что либо съѣдобное; но мнѣ никогда не доставляло удовольствія причинить боль, что либо портить сваливать вину на другихъ, мучить несчастныхъ животныхъ. Вотъ краткая и правдивая повѣсть моихъ дѣтскихъ прегрѣшеній. И почему бы я сдѣлался злымъ, когда предъ глазами имѣлъ лишь примѣры кротости и былъ окруженъ наилучшими людьми. Мой отецъ, тетка, кормилица, родные, друзья, сосѣди, исе, что окружало меня, нельзя сказать, чтобы исполняло мои желанія, но любило меня, да и я также любилъ ихъ. Мои желанія такъ рѣдко имѣли случай проявляться и такъ мало встрѣчали противорѣчія, что, мнѣ рѣдко приходило въ голову чего либо желать. Клянусь, что до того дня, когда мнѣ довелось подчиниться учителю, мнѣ не приходили фантазіи на умъ. За исключеніемъ времени, проведеннаго въ чтеніи или письмѣ близь отца или когда мамка водила меня гулять, я постоянно находился подлѣ тетки, смотря на ея вышиванье, слушая ея пѣніе, стоя или сидя при ней и тѣмъ былъ доволенъ. Ея веселость, кротость, пріятное лицо оставили во мнѣ такія глубокія впечатлѣнія, что я и теперь еще чижу ея осанку, взглядъ, манеру; вспоминаю ея ласковыя шутки; могу сказать, какъ она была одѣта и причесана, не забывши даже пары височковъ черныхъ волосъ, которые,вились по тогдашней модѣ. Я убѣжденъ, что именно ей обязанъ любовью или даже страстью къ музыкѣ, которая, однако, развилась гораздо позже. Она знала невѣроятное количество пѣсенъ и напѣвовъ, которые передавала тоненькимъ нѣжнымъ голоскомъ. Чистота души этой чудной дѣвушки не допускала къ ней и къ окружающимъ грусти и мечтательности. Привлекательность ея пѣнія произвела на меня такое впечатлѣніе, что не только многія изъ ея пѣсенъ навсегда остались у меня въ памяти, но и то, что утративъ уже нынѣ память, въ головѣ моей вдругъ порою возникаютъ мотивы съ дѣтства забытые и доставляютъ мнѣ неизъяснимое наслажденіе. Повѣрятъ ли, что я, старый болтунъ, заѣденный заботами и огорченіями, вдругъ чувствую на глазахъ слезы, вызванныя напѣвомъ одного изъ такихъ мотивовъ, которые бормочетъ мой разбитый, дрожащій голосъ. Въ особенности есть одинъ хорошо мнѣ памятный мотивъ, но половина словъ котораго ускользаетъ постоянно, оставляя усиліямъ моей памяти лишь окончательныя риѳмы. Вотъ начало пѣсенки съ ея обрывками.
   
   Тирсисъ, я не смѣю
   Внимать твоей свирѣли,
   Подъ ветлами
   Уже о томъ поговариваютъ
   Въ нашей хижинѣ
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . съ пастушкомъ
   . . . . . . укрываться
   . . . . . . безъ опасности
   И всегда шипы есть подъ розами.
   
   Я доискиваюсь: въ чемъ же заключается чарующая нѣжность этой пѣсни, трогающей мое сердце и ничего не понимаю; это просто капризъ, но все таки не могу пропѣть ее до конца безъ слезъ. Сто разъ намѣревался я писать въ Парижъ, чтобы просить отыскать остальной текстъ этой пѣсни, если только кто либо знаетъ ее; но вмѣстѣ съ тѣмъ убѣжденъ, что прелесть моихъ воспоминаній значительно убавится при сознаніи, что пѣсню эту пѣвала не одна моя бѣдная тетя Сюзана.
   Таковы были мои первыя привязанности при вступленіи въ жизнь и стало выказываться мое сердце, гордое и вмѣстѣ нѣжное, характеръ женственный, но неукротимый. Вѣчно колеблясь между уступчивостью и мужествомъ, слабостями и добродѣтелью, я постоянно былъ въ борьбѣ самъ съ собою, и такимъ образомъ воздержаніе и наслажденіе, удовольствія и благоразуміе стали для меня равно неуловимы.
   Этотъ родъ воспитанія былъ прерванъ событіемъ, послѣдствія котораго повліяли на всю остальную мою жизнь; мой отецъ повздорилъ съ нѣкіимъ г. Готье, капитаномъ французской службы, имѣвшимъ родныхъ въ совѣтѣ республики. У этого Готье, нахальнаго труса, былъ расквашенъ носъ и, чтобы отомстить отцу, онъ донесъ, что тотъ обнажилъ въ городѣ шпагу. Отца собирались отправить въ тюрьму, но онъ настаивалъ, чтобы, согласно закону, доносчикъ также подвергся заключенію; этого онъ не могъ добиться и рѣшилъ лучше навсегда покинуть родину, нежели уступить въ вопросѣ, гдѣ честь и свобода были, какъ казалось, одинаково заманчивы.
   Я остался подъ опекою дяди Бернарда, служившаго при женевскихъ укрѣпленіяхъ. Старшая дочь его скончалась, но у него былъ сынъ, мой ровесникъ; и насъ вмѣстѣ помѣстили въ Боссеѣ, въ училищѣ пастора Ламберсье, чтобы учить латынь и прочую обычную дребедень, называемую просвѣщеніемъ.
   Два года проведенныя въ деревнѣ смягчили нѣсколько мою римскую рѣзкость и возвратили къ дѣтству. Въ Женевѣ, гдѣ меня ни къ чему не приневоливали, я былъ прилеженъ и любилъ чтеніе, оно было даже моимъ единственнымъ развлеченіемъ, въ Боссеѣ занятія заставили меня полюбить игры, служившія отдохновеніемъ. Деревня была для меня такою новостью, что я не уставалъ наслаждаться ею: и любовь къ ней уже никогда не погасала. Воспоминаніе проведенныхъ въ ней счастливыхъ дней возбуждало сожалѣніе о ея удовольствіяхъ во всѣхъ возрастахъ моей жизни, пока мнѣ не довелось снова возвратиться въ деревню. Г. Ламберсье былъ человѣкъ очень разсудительный, который, не пренебрегая нашимъ образованіемъ, не слишкомъ отягощалъ насъ ученьемъ. Доказательствомъ тому служитъ то, что не смотря на мое отвращеніе къ стѣсненію, я безъ непріятнаго чувства вспоминаю о часахъ уроковъ, и если я не особенно многому научился у него, то легко заучилъ то, что знаю и ничего изъ того не забылъ.
   Простота деревенской жизни оказала мнѣ неоцѣнимую услугу, расположивъ сердце мое къ дружбѣ. До тѣхъ поръ я зналъ чувства возвышенныя, но воображаемыя: общее сожительство въ мирной жизни связало меня нѣжною дружбою съ двоюроднымъ братомъ Бернардомъ. Въ короткое время я проникся къ нему такою привязанностью, ка вой даже не испытывалъ къ родному брату, и это чувство осталось навсегда. Онъ былъ большой долговязый мальчикъ, худенькій, кроткій и слабосильный, не злоупотреблявшій тѣмъ предпочтеніемъ, которое ему оказывали въ домѣ, какъ сыну моего опекуна. Наши занятія" забавы и вкусы были одинаковы; мы были одиноки, однолѣтки и каждый изъ насъ нуждался въ товарищѣ; разлучить насъ -- значило бы уничтожить. И хотя мало было случаевъ для доказательства нашей взаимной привязанности, но она была безгранична, ни минуты мы не разлучались и не могли себѣ вообразить о разлукѣ когда либо. Оба уступчиваго характера, когда на насъ дѣйствовали лаской, услужливы, когда насъ не неволили, мы во всемъ были взаимно согласны. Въ глазахъ наставниковъ онъ какъ бы имѣлъ надо мною вліяніе, благодаря ихъ покровительству; но наединѣ я управлялъ имъ и этимъ установилось равновѣсіе. При урокахъ я ему подсказывалъ, когда онъ затруднялся; окончивъ свою задачу, я принимался помогать ему, а въ играхъ мой болѣе дѣятельный вкусъ служилъ ему путеводителемъ. Однимъ словомъ наши характеры такъ отвѣчали одинъ другому и дружба настолько истинна, что впродолженіи болѣе пяти лѣтъ, которые мы провели неразлучно въ Боссеѣ и Женевѣ, мы хоть и часто дрались, но никому не приходилось разнимать насъ, никогда наша ссора не длилась долѣе четверти часа и одинъ на другого не жаловался. Всѣ эти замѣчанія, положимъ, мелочны, но все же, вѣроятно, представляютъ единственный примѣръ съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ дѣти.
   Жизнь въ Боссеѣ такъ мнѣ нравилась, что ежели бы она подолѣе длилась, то мой характеръ установился бы вполнѣ; чувство нѣжности, расположенія, миролюбія лежали въ основѣ всего; я думаю, что ни одно существо нашего рода не имѣло такъ мало тщеславія, какъ я. Внезапными порывами я чувствовалъ себя способнымъ къ дѣяніямъ возвышеннымъ и вслѣдъ затѣмъ впадалъ въ какое то разслабленіе. живѣйшимъ моимъ желаніемъ было быть любимымъ всѣми окружающими. Я былъ кротокъ, мой кузенъ также, да и наставники наши были такіе же; въ теченіи двухъ лѣтъ мнѣ не случилось быть ни свидѣтелемъ, ни жертвою рѣзкаго чувства; все поддерживало въ моемъ сердцѣ то настроеніе, которымъ его надѣлила природа. Ничто такъ не радовало меня, какъ видѣть вокругъ себя лица довольныхъ мною и всѣхъ остальныхъ. Когда бывало въ храмѣ мнѣ приходилось давать отвѣты изъ катехизиса и я затруднялся, то не могу забыть того смущенія, которое овладѣвало мною при взглядѣ на лицо дѣвицы Ламберсье, выражавшее безпокойство и огорченіе. Одно ужъ это огорчало меня болѣе, чѣмъ возможность осрамиться предъ публикой, хотя и то сильно мучило меня; потому что, будучи недостаточно чувствителенъ къ похваламъ, я страдалъ отъ стыда; но въ этомъ случаѣ могу сказать, что ожидаемые выговоры наставницы менѣе страшили меня, чѣмъ опасеніе огорчить ее
   А между тѣмъ какъ она, такъ и братъ ея при случаѣ бывали довольно строги, но противъ этой строгости, всегда справедливой, я не возмущался, хотя и огорчался; мнѣ было обиднѣе нерасположеніе, чѣмъ наказаніе, и выраженіе неудовольствія бывало тяжелѣе нежели взысканіе.
   Такимъ образомъ мое воспитаніе оказалось въ духѣ скромности и цѣломудрія. Три мои тетки были особами примѣрнаго воздержанія и скромности, какихъ уже давно нельзя найти между женщинами; мой отецъ любилъ удовольствія, но ухаживалъ за женщинами по старинному, не позволяя себѣ съ милыми ему особами разговоровъ, отъ которыхъ могла бы покраснѣть дѣвица; и, конечно, ни въ какой другой семьѣ не выказали бы болѣе уваженія въ этомъ отношенія къ дѣтскому возрасту. Въ домѣ г. Ламберсье были не менѣе щекотливы въ этомъ вопросѣ и однажды отказали отъ мѣста хорошей служанкѣ за свободныя выраженія ея въ нашемъ присутствіи.
   Восходя къ первымъ проявленіямъ моей чувствительности, я встрѣчаюсь съ событіями несогласимыми, но которыя въ общей совокупности создавали результатъ единообразный и простой; и вижу другія хотя на видъ одинаковыя, но которыя при стеченіи различныхъ обстоятельствъ производили явленія настолько не сходныя, что какъ будто между ними не существовало никакого отношенія. Кто бы подумалъ, напримѣръ, что духъ мой закалился именно у того же источника, который развилъ во мнѣ страстность и уступчивость? Не оставляя того же предмета, мы увидимъ совершенно иной результатъ.
   Однажды, сидя одиноко въ комнатѣ смежной съ кухнею, я повторялъ свой урокъ. Служанка положила на плиту гребни мадемуазель Ламберсье, чтобы просушить ихъ; когда она вернулась, то у одного изъ гребней всѣ зубья съ одной стороны оказались выломаны. Кто бы могъ это сдѣлать? никого кромѣ меня не было въ комнатѣ. Меня допрашиваютъ, но я увѣряю, что не трогалъ гребня. Г. Ламберсье съ сестрой сообща убѣждаютъ меня признаться, настаиваютъ, грозятъ; но я упорно отрицаю вину. Тѣмъ не менѣе увѣренность ихъ была такъ сильна, что всѣ мои возраженія ни къ чему не послужили, хотя до сихъ поръ они никогда не видѣли, чтобы я такъ увѣренно лгалъ. Случай этотъ признали стоющимъ серьезнаго вниманія. Злость, лганье, упрямство, равно заслуживали наказанія, но въ этотъ разъ меня наказывала не наставница. Написали дядѣ Бернарду и онъ пріѣхалъ. Мой бѣдный кузенъ обвинялся также въ къ комъ то серьезномъ проступкѣ, и мы были одновременно подвергнуты экзекуцій; она была ужасна. Еслибъ вздумали лечить этимъ же лекарствомъ мои развращенныя чувства, то навѣрное цѣль была бы достигнута. На нѣкоторое время меня оставили въ покоѣ.
   Но вырвать признанія у меня не могли; за меня принимались нѣсколько разъ и довели до ужаснаго состоянія; и все-таки я былъ непоколебимъ; я бы стерпѣлъ до смерти, рѣшившись на все. Пришлось силѣ уступить предъ дьявольскимъ упорствомъ ребенка, которое было лишь твердостью. Наконецъ я вышелъ изъ этого жестокаго испытанія истерзанный, но торжествующій.
   Со времени этого приключенія прошло почти пятьдесятъ лѣтъ, и я уже не боюсь быть вновь за него наказаннымъ; но все-таки предъ лицомъ неба объявляю, что былъ неповиненъ во взводимомъ на меня обвиненіи; я не ломалъ и не трогалъ гребня, не подходилъ къ плитѣ, и не думалъ объ этомъ. Пусть не спрашиваютъ меня, отчего случилась эта порча; не знаю и не могу ее понять; по вполнѣ убѣжденъ, что я въ ней неповиненъ. Представьте себѣ характеръ робкій и мягкій въ жизни обыкновенной, но въ минуты страсти -- пылкій, гордый, неукротимый, въ ребенкѣ подчинявшемся голосу разсудка, съ которымъ всегда обращались съ кротостью, безпристрастіемъ, снисхожденіемъ; который не имѣлъ понятія о несправедливости и который въ первый разъ испытываетъ ужасное наказаніе отъ лицъ, которыхъ онъ наиболѣе любитъ и уважаетъ; какое противорѣчіе понятій, какой хаосъ чувствъ! какое разстройство произойдетъ въ сердцѣ, мозгу и во всемъ маленькомъ существѣ понятливомъ и нравственномъ! Я говорю: представьте себѣ все это, если возможно. Что касается меня, то я не чувствую себя способнымъ разобраться во всемъ этомъ и даже прослѣдить то, что тогда происходило во мнѣ.
   Я еще не имѣлъ достаточно разсудка, чтобы чувствовать на сколько обстановка уличала меня, и не могъ поставить себя на мѣсто другихъ. Я видѣлъ лишь свое положеніе; и чувствовалъ лишь тяжесть наказанія ужаснаго за преступленіе, котораго не совершалъ. Я былъ мало чувствителенъ къ тѣлесной боли, хоть она и была сильна; а чувствовалъ только негодованіе, бѣшенство и отчаяніе. Мой кузенъ, находясь въ положеніи схожемъ съ моимъ и бывши наказанъ за неумышленную ошибку, какъ за преднамѣренный проступокъ, бѣсился, слѣдуя моему примѣру; и какъ бы, такъ сказать, раздражался въ унисонъ со мною. Лежа вдвоемъ на одной постели, мы обнялись съ судорожнымъ порывомъ, мы задыхались; и когда наши сердечки, нѣсколько успокоившись, могли выразить свой гнѣвъ, тогда поднявшись на своемъ ложѣ, мы принялись изъ всѣхъ силъ, сто разъ повторять слово: Корнифексъ! Корнифексъ! Корнифексъ!
   Писавши это я чувствую, что пульсъ мой усиливается; эти минуты навсегда останутся мнѣ памятными, хотя бы пришлось прожить сто тысячъ лѣтъ. Это сознаніе насилія и несправедливости такъ сильно врѣзалось въ моей душѣ, что всѣ мысли, имѣющія къ нему отношенія, возбуждаютъ во мнѣ прежнее волненіе. Чувство это зародившись сперва изъ за собственной обиды, укрѣпилось до такой степени, что, отрѣшаясь нынѣ отъ личнаго интереса, сердце мое возмущается при видѣ или даже разсказѣ несправедливаго поступка, къ кому бы онъ ни относился и гдѣ бы ни произошелъ, такъ какъ будто бы онъ падалъ на меня. Читая о жестокостяхъ тирана или о темныхъ интригахъ плута-священника, я охотно бросился бы заколоть этихъ злодѣевъ, хотя бы самъ сто разъ погибъ. Часто до изнеможенія преслѣдовалъ я или швырялъ камнями въ пѣтуха, корову, собаку или другое животное, когда оно мучило другое, лишь потому, что чувствовало себя сильнѣе. Можетъ это во мнѣ чувство природное; я такъ думаю, но живое воспоминаніе понесенной мною первой несправедливости было съ нимъ слишкомъ крѣпко и долго связано и, конечно, значительно его усилило.
   Тутъ кончаются ясные дни моего дѣтства. Съ этой минуты я пересталъ наслаждаться безмятежнымъ счастьемъ; даже сегодня чувствую, что очаровательныя воспоминанія дѣтства тутъ прерываются. Еще нѣсколько мѣсяцевъ оставались мы въ Боссеѣ, подобно первороднымъ людямъ еще бывшимъ въ раю, но уже не наслаждавшимся; положеніе оставалось какъ бы то-же, но существованіе было иное. Привязанность, уваженіе, пріязнь, довѣріе, уже не привязывали воспитанниковъ къ ихъ руководителямъ; они уже не были божествами, читавшими въ нашихъ сердцахъ; мы менѣе стыдились дурного поступка, чѣмъ опасались попасть подъ обвиненіе; мы начали скрытничать, роптать и лгать. Всѣ пороки нашего возраста развращали нашу невинность и портили игры; даже деревня теряла въ глазахъ нашихъ прелесть тишины и простоты, затрогивающихъ сердце, она дѣлалась пустынна и мрачна, какъ будто одѣлась покровомъ, скрывшимъ ея красоты. Мы перестали воздѣлывать наши садики, растенія, цвѣты. Не разрывали земли слегка, гдѣ было посажено сѣмячко, чтобы порадоваться на его ростки. Намъ опротивѣла эта жизнь; да и мы опротивѣли наставникамъ; дядя взялъ насъ отъ нихъ, и мы разстались съ господиномъ Ламберсье и его сестрой, одни другими пресыщенные, и безъ особеннаго сожалѣнія при разлукѣ.
   Въ теченіе тридцати лѣтъ, прошедшихъ со дня оставленія мною Боссеа, я не вспоминалъ о моемъ тамъ пребываніи такъ, чтобы, составляя общую картину, она доставляла мнѣ удовольствіе; но съ тѣхъ поръ, какъ переживъ зрѣлый возрастъ, начинаю подвигаться къ старости, я чувствую, что воспоминанія эти оживаютъ, тогда какъ всѣ прочія стушевываются: они врѣзываются въ моей памяти, и черты ихъ все усиливаясь со дня на день, все болѣе представляютъ прелести, словно чувствуя, что жизнь отъ меня ускользаетъ, я начинаю хвататься за ея начало. Малѣйшія событія тѣхъ временъ мнѣ нравятся именно потому, что относятся къ тѣмъ днямъ; я вспоминаю всѣ подробности мѣстъ, лицъ и часовъ. Вижу слугу или горничную, убирающихъ комнату; ласточку, влетающую въ окно, муху, садящуюся мнѣ на руку, въ то время какъ я отвѣчаю урокъ, вижу всю обстановку нашей комнаты, кабинетъ господина Ламберсье направо, картинку съ изображеніемъ всѣхъ папъ, барометръ, большой календарь, малинникъ, растущій въ саду предъ домомъ, который прятался въ немъ, вѣтки кустовъ закрывали окна, по временамъ врываясь въ нихъ. Я знаю, что читателю мало дѣла до всего этого; да мнѣ-то надо все это разсказать ему. Какъ жаль, что я не смѣю сообщить ему также всѣ тѣ небольшіе анекдоты счастливаго возраста, вспоминая которые я и теперь трепещу отъ удовольствія; въ особенности пять или шесть изъ нихъ.... Но поторгуемся я васъ помилую, пропустивши пять но настаиваю на шестомъ; только одинъ анекдотъ, но съ условіемъ, что мнѣ дозволятъ его расказать какъ можно подробнѣе, чтобы продлить свое удовольствіе.
   Если бы я хотѣлъ доставить удовольствіе только вамъ, то могъ бы выбрать разсказъ о дѣвицѣ Ламберсье, какъ она на лугу кувыркалась такъ неудачно, что выставила все, что скрывали ея юбки, предъ сардинскимъ королемъ при его проѣздѣ, но анекдотъ объ орѣшникѣ на террасѣ для меня занимательнѣе, такъ какъ я былъ въ немъ дѣйствующимъ лицомъ, тогда какъ при паденіи наставницы я былъ только зрителемъ; и увѣряю васъ, что я не находилъ ничего смѣшного въ происшествіи, можетъ быть самомъ по себѣ и комичномъ, по огорчившемъ меня за особу, которую я любилъ какъ мать и можетъ болѣе.
   О! вы, любопытные читатели, желающіе знать великое событіе орѣшника террасы! выслушайте ужасную трагедію и не содрагайтесь, если можете.
   За воротами двора налѣво отъ входа была терраса, на которую послѣ полудня приходили всѣ мы часто посидѣть. На ней однако не было тѣни, и чтобы имѣть ее, господинъ Ламберсье велѣлъ тамъ посадить орѣшникъ. Посадка этого дерева была произведена съ торжественностью; мы двое были его кумовьями; въ то время какъ для посадки рыли яму, мы поддерживали его руками и пѣли торжественныя пѣсни. Для поливки его у подножія былъ устроенъ родъ бассейна. Присутствуя ежедневно въ качествѣ усердныхъ зрителей при поливкѣ, мы съ кузеномъ утверждались въ весьма естественной мысли, что посадка дерева, дѣло болѣе славное, нежели водруженіе знамени на приступѣ и рѣшили доставить себѣ эту славу, ни съ кѣмъ ея не раздѣляя.
   Для этого мы срѣзали отпрыскъ молодой ивы и посадили его на террасѣ, футахъ въ восьми или десяти отъ величественнаго орѣшника. Мы также не забыли сдѣлать вокругъ деревца углубленіе, но затрудненіе представлялось въ томъ, что его нечѣмъ было наполнить; вода доставлялась издалека, а насъ не пускали бѣгать за нею; она была однако, необходима для нашего дерева. Всевозможныя хитрости употреблялись нами, чтобы доставлять ее въ теченіе нѣсколькихъ дней; и это намъ настолько удалось, что деревцо стало пускать почки и распускать листики, величину которыхъ мы ежечасно измѣряли, хотя ростикъ былъ не выше фута, но мы были убѣждены, что онъ скоро станетъ отѣнять насъ.
   Такъ какъ наше дерево до такой степени занимало насъ, что отвлекло отъ ученья, что мы были какъ въ чаду и что не понимая что съ нами дѣлается, наставники стали держать насъ строже,-- то мы увидѣли наступленіе роковой минуты, когда у насъ не станетъ воды и стали приходить въ отчаяніе, что деревцо погибнетъ отъ засухи! Наконецъ нужда, мать изобрѣтательности, внушила намъ мысль, какъ спасти дерево отъ вѣрной смерти; она заключалась въ томъ, что надо было провести подъ землей отверстіе, которое тайно передавало бы мнѣ часть воды, которою орошали орѣшникъ. Но предпріятіе это, съ жаромъ исполненное, не удалась сперва; уклонъ сдѣланъ былъ не настолько, чтобы вода могла течь, земля осыпалась и засоряла каналъ, входъ наполнялся дрянью и дѣло наше не шло на ладъ. Но мы были настойчивы: Labor omnia vincit improbus. Мы углубили свой бассейнъ, чтобы устроить стокъ воды; нарѣзали тонкихъ и узкихъ пластинокъ, употребивъ для этого дно ящиковъ, уложили ихъ по линіи канала плашмя и ребромъ и устроили такимъ образомъ треугольный водопроводъ. У входа натыкали тонкихъ лучинокъ съ пропусками и отверстіями въ родѣ рѣшетки, которая, задерживая камешки и соръ, давала пропускъ водѣ; старательно прикрыли свою работу утоптанной землей и въ тотъ день, какъ это все было окончено, съ тревогой и надеждой ожидали часа поливки.
   Цѣлая вѣчность прошла для насъ, но, наконецъ, часъ этотъ наступилъ: господинъ Ламберсье по обыкновенію пришелъ присутствовать при орошеніи, во время котораго мы оба стояли за его спиной, чтобы прикрыть свое деревцо, отъ котораго онъ, по счастью, отвернулся.
   Едва успѣли вылить первое ведро воды, какъ мы увидѣли, что она бѣжитъ въ нашъ бассейнъ. При видѣ этого осторожность покинула насъ, и раздались наши радостные крики, на которые Ламберсье обернулся; это было жаль, потому что съ большимъ удовольствіемъ глядѣлъ, какъ хороша земля орѣшника, поглощавшая такъ жадно воду. Пораженный тѣмъ, что она дѣлится на два бассейна, онъ вскрикнулъ и, присмотрѣвшись, замѣтилъ нашу плутню. Рѣзко потребовавъ лопату, онъ ударомъ ея выбилъ двѣ или три изъ нашихъ досчечекъ, крича во все горло: водопроводъ! водопроводъ; безжалостно началъ онъ наносить повсюду удары, изъ которыхъ каждый отзывался въ нашемъ сердцѣ. Въ минуту досчечки, каналъ, бассейнъ, ива, были уничтожены; все было перерыто и во все время этого грознаго нападенія ничего не сказалъ онъ, кромѣ того же восклицанія: водопроводъ! кричалъ онъ все ломая, водопроводъ! водопроводъ!
   Можетъ быть подумаютъ, что приключеніе это дурно окончилось для маленькихъ строителей? ничуть! все тѣмъ и кончилось. Ламберсье ни словомъ не упрекнулъ насъ, лицо его не выражало неудовольствія, онъ даже о томъ не говорилъ съ нами, мы вскорѣ услыхали, какъ онъ громко смѣялся съ сестрой, смѣхъ его всегда слышался издалека, но что всего удивительнѣе, это то, что послѣ перваго разочарованія, мы сами не очень были огорчены. Посадивши другое деревцо въ другомъ мѣстѣ, мы часто вспоминали свою катастрофу, съ гордостью повторяя: водопроводъ! водопроводъ! До той поры я по временамъ чувствовалъ припадки гордости, когда считалъ себя Аристидомъ или Брутомъ; но тутъ тщеславіе мое впервые ясно опредѣлилось: мы сознавали, что своими руками создали водопроводъ и, соперничая съ большимъ деревомъ, устроили запруду; это мнѣ казалось величайшимъ подвигомъ. Въ десять лѣтъ я былъ разсудительнѣе, чѣмъ Цезарь въ тридцать.
   Воспоминаніе объ орѣшникѣ и связанномъ съ нимъ событіи, настолько осталось въ моей памяти, что во время моей поѣздки въ 1754 году въ Женеву, самымъ пріятнымъ проектомъ было мое намѣреніе побывать въ Боссеѣ, чтобы увидать памятники дѣтскихъ игръ и въ особенности милый орѣшникъ, которому въ то время было около трети столѣтія. Но мнѣ въ тѣ дни такъ надоѣдали, я такъ мало могъ распорядиться своимъ временемъ, что не успѣлъ удовлетворить этого желанія. Мало имѣю надежды, чтобы этотъ случай представился вновь, но желаніе это не исчезло вмѣстѣ съ надеждой, и я почти увѣренъ, что если когда либо вернусь въ тѣ мѣста и найду милый орѣшникъ существующимъ, то не удержу своихъ слезъ.
   Возвратясь въ Женеву, я года два или три провелъ у дяди въ ожиданіи рѣшенія, что дѣлать со мною. Такъ какъ сына своего онъ готовилъ въ инженеры, то обучалъ его рисованію и Начальнымъ Основаніямъ Евклида. При этомъ случаѣ и я тому же учился и въ особенности полюбилъ рисованіе. Между тѣмъ шли разсужденія, сдѣлать ли изъ меня часовщика, прокурора или священника. Послѣднее мнѣ болѣе всего нравилось, потому что мнѣ казалось такъ заманчиво проповѣдывать; но небольшой доходъ съ материнскаго наслѣдства, раздѣляемый между братомъ и мной, былъ недостаточенъ, чтобы я могъ продолжать учиться. Въ виду моихъ юныхъ лѣтъ, выборомъ профессіи не спѣшили, и я оставался покамѣстъ у дяди, причемъ, конечно, по справедливости уплачивалъ довольно дорого за содержаніе.
   Дядя любилъ удовольствія также, какъ и отецъ мой, но не умѣлъ подобно ему подчинять желанія обязанностямъ и мало занимался нами. Тетка была набожная богомолка, предпочитавшая пѣніе псалмовъ заботамъ объ нашемъ образованіи, и намъ давали почти полную свободу, которою мы, однако, никогда не злоупотребляли. Вѣчно неразлучные, мы довольствовались другъ другомъ и, не соблазняясь сходками съ шалунами-однолѣтками, не заразились развратными привычками, которыя внушаетъ праздность. Я даже не допускаю заключенія, что мы были праздны, напротивъ, въ жизнь нашу мы не были болѣе заняты, и къ счастію всѣ забавы, къ которымъ послѣдовательно начинали чувствовать пристрастіе, задерживали насъ дома, не вызывая на улицу. Мы портили инструменты нашего добраго дядюшки, устраивая по его примѣру часы, но особенно любили мы пачкать бумагу, рисовать, смывать, раскрашивать, изводя краски. Въ Женеву какъ-то прибылъ итальянецъ-фокусникъ Гамо-Кота, мы сходили одинъ разъ посмотрѣть на него, и уже это насъ болѣе не приманивало, но у него были маріонетки, и мы также для нашихъ устроили комедіи. По недостатку привычки мы горловымъ голосомъ подражали полишинелю, чтобы разыгрывать прекрасныя сцены, на которыхъ имѣли терпѣніе присутствовать наши добрые родственники. Но однажды дядя Бернардъ прочелъ въ семьѣ хорошую проповѣдь, и мы, оставя комедіи, принялись сочинять проповѣди. Конечно, эти подробности не особенно интересны, но они показываютъ, насколько первоначальное наше воспитаніе было хорошо направлено, потому что, свободно распоряжаясь своимъ временемъ, мы такъ мало желали злоупотреблять имъ. Не нуждаясь въ товарищахъ, мы упускали случаи пріобрѣсти ихъ. Идя на прогулку, мы мимоходомъ глядѣли на ихъ игры безъ зависти или желанія принять въ нихъ участіе. Взаимная дружба настолько была сильна въ нашихъ сердцахъ, что для насъ достаточно было быть вмѣстѣ, и самыя простыя удовольствія доставляли намъ наслажденіе.
   Мы обратили на себя вниманіе тѣмъ, что были неразлучны; тѣмъ болѣе, что мой кузенъ былъ очень высокъ ростомъ, а я очень малъ, что составляло смѣшную пару. Его длинная тощая фигура, не бойкое лицо въ родѣ печенаго яблока, вялый видъ, небрежная походка, все это побуждало мальчиковъ къ насмѣшкамъ. На мѣстномъ нарѣчіи ему дали прозваніе Барна-Бреданна и едва мы выходили на улицу, какъ вокругъ насъ раздавалось прозвище, но онъ переносилъ это спокойнѣе, чѣмъ я. Я сердился и сталъ драться, этого то и добивались маленькіе плуты; я ихъ побилъ, а они меня. Бѣдняга кузенъ поддерживалъ меня сколько могъ, но онъ былъ такъ слабъ, что съ одного удара его сбивали съ ногъ. Я приходилъ въ бѣшенство, но не смотря на то, что мнѣ доставалось много толчковъ, мальчишки привязывались не ко мнѣ, а къ Барна-Бреданну. Своими ссорами я, однако, настолько испортилъ дѣла, чтобы не смѣли выходить иначе, какъ въ тѣ часы, когда враги наши были въ классѣ, опасаясь ихъ насмѣшекъ и преслѣдованій.
   И такъ я сталъ защитникомъ обиженныхъ и чтобы вполнѣ быть паладиномъ, мнѣ не доставало лишь дамы; у меня ихъ оказалось двѣ. Время отъ времени я ходилъ въ Ніонъ, небольшой городокъ провинціи Во, гдѣ поселился мой отецъ. Его тамъ очень любили, и это расположеніе отзывалось на сынѣ. Нѣкая госпожа Вульсонъ мнѣ въ особенности оказывала много ласкъ, и къ довершенію всего ея дочь избрала меня своимъ поклонникомъ. Понятно, что за поклонникъ можетъ быть одиннадцатилѣтній мальчикъ у двадцати двухлѣтней дѣвушки? но всѣ эти плутовки такъ охотно выдвигаютъ впередъ маленькихъ куколъ, чтобы скрыть большихъ и соблазняютъ ихъ подобіемъ игры, которую умѣютъ сдѣлать заманчивой. Что касается меня, то я не видѣлъ несоотвѣтствія между нами и принялъ дѣло съ серьезной стороны: я отдался ей всѣмъ сердцемъ или вѣрнѣе всѣмъ помышленіемъ, потому что былъ влюбленъ только головою, хотя это чувство доходило до сумасшествія, и мои восторги, волненіе и неистовство давали поводъ къ очень забавнымъ сценамъ.
   Я знаю два рода любви весьма различныхъ, но дѣйствительныхъ и не имѣющихъ ничего общаго между собою; оба рода любви очень сильны и отличаются отъ нѣжной дружбы. Вся жизнь моя протекла, раздѣляясь на эти два рода любви столь различныхъ, и я испытывалъ иногда одновременно и тотъ и другой; такъ, напримѣръ, въ то время, когда я такъ открыто и тиранически завладѣлъ дѣвицей Вульсонъ, что не могъ выносить, если къ ней подходилъ кто либо изъ мужчинъ, у меня были свиданія краткія, но оживленныя съ одной дѣвочкой по имени Готонъ, во время которыхъ она разыгрывала роль школьной учительницы; вотъ и все, но это "все" было именно всѣмъ для меня, составляя мое высшее счастье. Сознавая уже цѣну тайны, хотя я ею пользовался лишь по-дѣтски, я какъ бы отплачивалъ дѣвицѣ Вульсонъ за тѣ старанія, которыя она прилагала, прикрывая мною свои другія привязанности. Къ величайшему моему сожалѣнію секретъ мой былъ открытъ или его худо сохранила моя маленькая школьная учительница, но только насъ разъединили.
   Эта маленькая Готовъ была дѣйствительно замѣчательная личность; не будучи красавицей, она имѣла личико врѣзывавшееся въ памяти, и я старый дуракъ и теперь еще слишкомъ часто вспоминаю его. Ни ростъ ея, ни манера держаться, ни въ особенности глаза ея не отвѣчали ея годамъ. У нея былъ какой-то гордый внушительный видъ, вполнѣ отвѣчавшій ея роли и даже именно этотъ видъ внушилъ намъ мысль о принятіи ею роли наставницы. Что было всего страннѣе такъ это то, что она умѣла соединить смѣлость съ необъяснимой сдержанностью; со мною она позволяла себѣ величайшія вольности, но меня до нихъ не допускала; со мною она обращалась рѣшительно какъ съ ребенкомъ, что даетъ мнѣ поводъ предполагать, что сама она перестала имъ быть: если только не допускать мысли, что она была дитя сама и въ нашихъ забавахъ не видѣла опасности, которой подвергалась.
   Я принадлежалъ, такъ сказать, каждой изъ нихъ двухъ, до такой степени, что въ присутствіи одной не помышлялъ о другой, но съ каждой изъ нихъ ощущенія мои были различны. Всю жизнь свою провелъ-бы я съ дѣвицей Вульсонъ съ тѣмъ, чтобы никогда не покидать ее, по приближаясь къ ней я чувствовалъ спокойную радость, безъ всякаго волненія. Особенно любилъ я ее при большомъ обществѣ: шутки, поддразниванья, даже ревность привязывали меня къ ней и заинтересовывали, я гордо торжествовалъ отъ знаковъ предпочтенія предъ взрослыми соперниками, которыхъ она мучила. Я терзался, но эти терзанія мнѣ нравились. Аплодисменты, поощренія, смѣхъ горячили меня и оживляли. Я горячился и говорилъ мѣтко, будучи въ обществѣ одушевленъ, но глазъ на глазъ я былъ бы связанъ, холоденъ и, вѣроятно, скученъ. Однако, я съ нѣжностью интересовался сю, страдалъ, когда она была больна, и принесъ бы свое здоровье въ жертву, чтобы возвратить ей его; а между тѣмъ прошу имѣть въ виду, что по опыту хорошо зналъ, что такое болѣзнь и что здоровье. Вдали отъ нея, я о ней думалъ, мнѣ ея не доставало; при ней ея ласки были сладки моему сердцу, но не чувствамъ. Съ нею я могъ быть безнаказанно фамильяренъ, и воображеніе мое не требовало болѣе того, до чего она допускала; но вмѣстѣ съ тѣмъ я бы не вынесъ, если бы она столько же дозволила другимъ. Любя ее любовью брата, я былъ ревнивъ, какъ любовникъ.
   Но Готовъ я бы ревновалъ какъ турокъ, какъ бѣшеный, какъ тигръ, если бы только могъ представить себѣ, что въ обращеніи съ другимъ она продѣлаетъ то же, что со мною, потому что для меня эта была такая милость, которую надо было вымаливать на колѣняхъ. Къ дѣвицѣ Вульсонъ я подходилъ съ живымъ удовольствіемъ, но безъ смущенія, тогда какъ при видѣ Готовъ я ничего не различалъ, и всѣ мои чувства бывали взбудоражены. Я былъ непринужденъ съ первою, но безъ всякихъ фамильярностей; тогда какъ предъ второю я былъ взволнованъ и дрожалъ въ самый разгаръ величайшихъ фамильярностей. Полагаю, что еслибъ мнѣ пробыть съ нею слишкомъ долго, я бы умеръ, потому что біеніе сердца задушило бы меня. Обѣимъ я одинаково боялся досадить, но для одной былъ болѣе услужливъ и болѣе послушенъ предъ другою; ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ бы я разсердить дѣвицу Вульсонъ; но если бы дѣвица Готовъ приказала мнѣ броситься въ огонь, я думаю, что исполнилъ бы въ одну минуту ея приказаніе.
   Моя страсть или лучше сказать наши свиданія длились не долго, къ обоюдному нашему счастью. Что-же касается моихъ отношеній къ дѣвицѣ Вульсонъ, то хотя они не представляли такой опасности, но бывши продолжительнѣе, тоже окончились катострофой. Всѣ эти развязки имѣли нѣсколько романичный характеръ. Сношенія съ Вульсонъ были не такъ горячи, но были прочнѣе, случаи разставанья вызывали слезы, и меня одолѣвала пустота, когда я разлучался съ нею. Я думалъ и говорилъ только объ ней, сожалѣніе было искренно и сильно; но кажется, что это геройское сожалѣніе не относилось исключительно къ ней, и что безсознательно часть ихъ выпадала на долю тѣхъ развлеченій, которыхъ она была центромъ. Чтобы умѣрить горе разлуки, мы пересылались патетическими письмами, способными тронуть камень. Наконецъ, къ моему торжеству она не выдержала и возвратилась въ Женеву, чтобы увидать меня. Это вскружило мнѣ голову, я опьянѣлъ и сумашествовалъ впродолженіи тѣхъ двухъ дней, которые она провела въ городѣ. Когда она уѣзжала, я хотѣлъ за нею броситься въ воду и долго оглашалъ воздухъ криками. Недѣлю спустя она мнѣ прислала конфетъ и перчатки; я бы оцѣнилъ эту любезность, если бы одновременно не узналъ, что она вышла замужъ, и что то путешествіе, которое ей угодно было отнести на мой счетъ, имѣло цѣлью закупку свадебнаго платья. Трудно описать мое бѣшенство, оно понятно; въ своемъ благородномъ негодованіи я поклялся не видаться съ невѣрною, не находя для нея болѣе жестокаго наказанія. Она однако не умерла отъ того: двадцать лѣтъ спустя, я поѣхалъ повидаться съ отцомъ и, прогуливаясь съ нимъ по озеру, спросилъ его: кто такія эти дамы, лодка которыхъ была недалеко отъ нашей?-- Какъ! отвѣчалъ улыбаясь мнѣ отецъ, неужели сердце твое не даетъ тебѣ отвѣта? Это твоя бывшая страсть, госпожа Кристенъ, дѣвица Вульсонъ.-- Я вздрогнулъ при этомъ почти забытомъ имени, но лодочнику велѣлъ измѣнить направленіе и хотя мнѣ представлялся прекрасный случай отплатить ей, но я призналъ, что не стоитъ нарушать клятвы и чрезъ двадцать лѣтъ заводить ссору съ сорокалѣтней женщиной. (1723--1728). Такъ то затрачивалось на пустякахъ самое драгоцѣнное время моего дѣтства, прежде чѣмъ было рѣшено, какое дать мнѣ назначеніе. Послѣ долгихъ соображеній, чтобы направитъ меня согласно моихъ природныхъ наклонностей, рѣшили избрать путь, который подходилъ мнѣ наи-менѣе, а именно помѣстили къ городскому стряпчему, чтобы научиться у него, какъ говорилъ господинъ Бернардъ, полезному ремеслу сутяги. Это прозваніе мнѣ сильно не нравилось: перспектива нажить груды экю низкимъ средствомъ мало льстила моему высокомѣрію, да и занятіе казалось мнѣ скучнымъ, невыносимымъ; усидчивость, подчиненность, окончательно оттолкнули меня и я всегда возвращался въ контору съ отвращеніемъ, ежедневно усиливавшимся. Господинъ Масеренъ съ своей стороны недовольный мною, относился ко мнѣ съ презрѣніемъ, безпрестанно укоряя въ неподвижности, въ глупости, повторяя, что дядя мой увѣрялъ, будто "я знаю! знаю!" тогда какъ въ сущности я ничего не знаю; что онъ посулилъ ему милаго мальчика, а далъ осла. Наконецъ, я былъ постыдно высланъ изъ конторы за какую-то безмысленность, и писцы г. Масерена рѣшили, что я годенъ только для того, чтобы держать подпилокъ.
   Выяснивъ такимъ образомъ мои способности, меня отдали, однако, не къ часовщику, а къ граверу. Унизительные отзывы стряпчаго меня сильно оскорбили, и я безъ ропота подчинился. Мой хозяинъ Дюкоменъ, былъ грубый рѣзкій молодой человѣкъ, онъ успѣлъ въ самое короткое время омрачить всю прелесть моего дѣтства, опошлить мой живой характеръ и довести меня какъ въ умственномъ, такъ и въ денежномъ отношеніи до положенія простого ученика Латынь, древности, исторія, все это было надолго забыто, я даже не помнилъ, были ли когда либо римляне на свѣтѣ. Отецъ при моихъ посѣщеніяхъ не узнавалъ своего кумира, для дамъ я пересталъ быть изысканнымъ Жанъ-Жакомъ; я самъ отлично сознавалъ, что г. Ламберсье и его сестра не признали бы во мнѣ своего ученика, я стыдился показаться къ нимъ и уже съ тѣхъ поръ не видался съ ними. Самые пошлые вкусы и постыдныя шалости замѣнили мои прежнія милыя занятія, которыя были вполнѣ позабыты. Должно быть, что не смотря на нравственное воспитаніе, у меня была большая наклонность къ разврату, потому что это сдѣлалось быстро, безъ труда. Бывшій юный Цезарь очень скоро превратился въ Лоридона.
   Къ ремеслу я не чувствовалъ отвращенія: я очень любилъ рисованіе и упражненіе съ рѣзцомъ меня занимало, а такъ какъ искусство гравированія въ часовомъ производствѣ не требуетъ большихъ познаній, то я надѣялся достичь совершенства. И я бы добился этого, если бы грубостъ моего хозяина и непомѣрныя стѣсненія не отбили охоты. Я скрадывалъ время, употребляя его на занятія подобнаго же рода, но имѣвшія для меня прелесть свободы; я вырѣзывалъ для себя и товарищей родъ медалей, какъ знаки рыцарства. Хозяинъ, заставъ меня за этой контробандной работой, избилъ, говоря, что я занимаюсь выдѣлкой фальшивой монеты, на томъ основаніи, что мои медали имѣли изображеніе герба республики. Я могу побожиться, что вовсе не имѣлъ понятія о фальшивой монетѣ и даже мало о настоящей, мнѣ лучше были извѣстны римскіе ассы, чѣмъ наши монеты въ три су.
   Жестокость хозяина довела меня до отвращенія къ труду, который бы я любилъ, возбудилъ ненавистные пороки, лживость, бездѣльничанье, воровство. Воспоминаніе о происходившихъ за то время перемѣнахъ положенія, лучше всего указало мнѣ разницу сыновней зависимости, отъ рабской подчиненности. По природѣ робкій и стыдливый, я всегда былъ наиболѣе далекъ отъ наглости. Но прежде я пользовался благоразумною свободою, которая, постепенно сокращаясь, перестала вовсе существовать. При отцѣ я былъ смѣлъ, свободенъ у Ламберсье, сдержанъ у дяди и трусливъ у своего хозяина, съ этой поры я сталъ потеряннымъ ребенкомъ.
   Привыкшій къ совершенному равенству со старшими въ образѣ жизни, не зная удовольствія, которое бы не было мнѣ доступно, не видя блюда, на которомъ бы я не имѣлъ своей доли, ни желанія, котораго я не смѣлъ бы высказать, привыкшій однимъ словомъ имѣть на языкѣ то, что на душѣ, я изстрадался въ домѣ, гдѣ не смѣлъ открыть рта, долженъ былъ выходить изъ за стола до половины обѣда и изъ комнаты, когда въ ней нечего было дѣлать, гдѣ постоянно прикованный къ работѣ, я только и видѣлъ предметы для пользы и удобства другихъ, но запретные для меня; гдѣ видъ свободы хозяина и его товарищей только отягощалъ мою зависимость; гдѣ при спорахъ о предметахъ мнѣ наиболѣе извѣстныхъ я не смѣлъ открыть рта; гдѣ, наконецъ, все, что я ни видѣлъ, возбуждало во мнѣ алчность, единственно потому, что былъ всего лишенъ. Прощай довольство, веселость, удачныя слова, которыя меня въ былое время избавляли отъ наказаній за ошибки. Не могу безъ смѣха вспомнить, какъ однажды вечеромъ у отца за рѣзвость меня присудили идти спать безъ ужина и какъ проходя чрезъ кухню со своимъ жалкимъ кускомъ хлѣба, я почуялъ и увидалъ на вертелѣ жаркое. Всѣ сидѣли у огня, и мнѣ надо было всѣмъ поклониться. Обойдя кругъ и косясь на аппетитное жаркое, запахъ котораго былъ такъ заманчивъ, я не могъ удержаться, чтобы не поклониться и ему, проговоря съ жалкой миной: Прощай, жаркое! Эта наивная острота показалась такъ забавна, что меня оставили ужинать. Можетъ быть и у хозяина я пользовался бы такою же удачей; но навѣрное остроты тамъ не пришли бы мнѣ на умъ да я бы и не осмѣлился высказать ихъ.
   Такимъ образомъ я научился молча завидовать, скрытничать, притворяться, лгать и, наконецъ, таскать, чего я прежде и въ мысляхъ не имѣлъ и отчего впослѣдствіи не могъ излечиться. Зависть и безсиліе всегда доводятъ до этого. Вотъ почему всѣ лакеи и ученики дѣлаются плутами; но въ состояніи покоя и равенства, когда все, что они видятъ -- имъ доступно, ученики выростая теряютъ эту постыдную наклонность. Но я, не имѣя такого преимущества, не могъ извлечь тѣхъ же выгодъ.
   Большею частью хорошія чувства въ дѣтяхъ, дурно направленныхъ, побуждаютъ ихъ дѣлать первые шаги къ злу. Не смотря на лишенія и постоянные соблазны, я прожилъ у хозяина болѣе года, не рѣшаясь утащить что-либо даже изъ съѣстного. Моя первая кража была сдѣлана изъ услужливости; но она какъ бы открыла дверь для похищеній, не имѣвшихъ такой похвальной цѣли.
   У моего хозяина былъ товарищъ г. Верра; домъ его находился по сосѣдству; но садъ его, гдѣ росла прекрасная спаржа, находился въ отдаленіи. Этому Верра, нуждавшемуся въ деньгахъ, пришла мысль утащить у матери изъ сада раннюю спаржу, чтобы устроить себѣ хорошіе завтраки. Такъ какъ онъ не хотѣлъ рисковать собою да и не былъ достаточно проворенъ, то для этой экспедиціи выбралъ меня. Послѣ нѣсколькихъ ласковыхъ словъ, которыя расположили меня къ нему, тѣмъ болѣе, что я не предчувствовалъ цѣли ихъ, онъ предложилъ мнѣ это дѣло такъ, какъ будто мысль пришла ему внезапно. Я долго спорилъ, а онъ настаивалъ; а такъ какъ я никогда не могъ противиться ласкамъ, то и сдался. Каждое утро ходилъ я срѣзать лучшую спаржу и несъ ее къ Маляру или къ какой нибудь доброй женщинѣ, которая понимая, что она краденая, говорила мнѣ это; и, конечно, пріобрѣтала ее тогда дешевле. Изъ за страха, я уступалъ и за то, что давали и несъ деньги къ Верра. Онѣ быстро превращались въ завтракъ, котораго я былъ поставщикомъ, но который съѣдалъ онъ съ товарищемъ; что касается меня, то, довольствуясь кусочками, я даже не прикасался къ ихъ вину.
   Эти продѣлки продолжались нѣсколько дней, а мнѣ и въ голову не приходило обокрасть вора и взять съ Верра десятину съ его дохода со спаржи; я совершалъ свои плутни съ величайшей честностью, вся моя цѣль заключалась въ желаніи угодить тому, кто меня на нихъ направилъ. Но еслибы я былъ захваченъ, сколько ударовъ, брани, какое жестокое обращеніе испытыталъ бы я; тогда какъ негодяй отказался бы отъ участія; и ему повѣрили бы на слово; а меня вдвое наказали бы за клевету. Вѣдь, я былъ только ученикъ, а онъ сотоварищъ. Такимъ то образомъ во всякомъ состояніи могущественный преступникъ спасается въ ущербъ невиннаго, но слабаго.
   Тутъ то я позналъ, что красть вовсе не такъ страшно, какъ я думалъ и сталъ такъ ловко пользоваться пріобрѣтеннымъ знаніемъ, что уже все, что меня приманивало, было въ опасности. Нельзя сказать, чтобы хозяинъ дурно кормилъ меня и воздержаніе только тѣмъ и было мнѣ опасно, что самъ онъ не держался его. Обычай высылать изъ-за стола молодыхъ людей, когда подаютъ именно то, что наиболѣе ихъ соблазняетъ, отлично содѣйствуетъ тому, чтобы сдѣлать ихъ лакомками и плутами. Въ скорости я сталъ тѣмъ и другимъ; и мнѣ это казалось очень удобнымъ; хотя, конечно, когда попадался, приходилось плохо. Одно воспоминаніе, заставляющее меня до нынѣ и содрогаться и хохотать, относится къ охотѣ за яблоками, которая мнѣ дорого обошлась. Яблоки эти находились въ глубинѣ кладовой, освѣщавшейся изъ кухни чрезъ небольшое окошечко, на нѣкоторой высотѣ. Однажды я одинъ оставался въ домѣ и влѣзъ на чемоданъ, чтобы бросить взглядъ на этотъ драгоцѣнный фруктъ въ новомъ Гесперидскомъ саду, къ которому не могъ приблизиться. Я отправился за вертеломъ, чтобы попробовать, нельзя ли достать имъ яблокъ; но онъ оказался коротокъ. Тогда я приспособилъ къ нему въ длину другой маленькій вертелъ, служившій для мелкой дичины, такъ какъ хозяинъ мой любилъ охоту. Нѣсколько разъ тыкалъ я безуспѣшно, наконецъ, съ восхищеніемъ чувствую, что тяну яблоко. Дѣлалъ я это очень осторожно и вотъ яблоко уже у окошечка, я готовъ уже его схватить. Но вотъ горе! Яблоко слишкомъ велико и не можетъ пролѣзть въ отверстіе. Сколько изобрѣтеній приложилъ я, чтобы вытащить его! надо было найти подставки, чтобы поддерживать вертела въ томъ же положеніи; достаточно длинный ножъ, чтобы порѣзать яблоко; досчечку, чтобы подложить подъ него. При ловкости, чрезъ нѣсколько времени мнѣ удалось раздѣлить его пополамъ, надѣясь вытащить куски одинъ за другимъ, но едва я порѣзалъ яблоко, какъ обѣ половины упали въ кладовую. Сострадательный читатель! посочувствуйте моему горю.
   Я, однако, не упалъ духомъ, хоть потерялъ много времени. Боясь, что меня застанутъ, я отложилъ свою попытку и спокойно принялся за работу, какъ будто ничего не напроказилъ, не думая о томъ, что въ кладовой два нескромныхъ свидѣтеля дадутъ противъ меня показаніе.
   На другой день улуча удобную минуту, я дѣлаю новую попытку; влѣзаю на подмостки, протягиваю вертелъ и прицѣливаюсь. Я уже готовъ былъ зацѣпить... но драконъ не спалъ: вдругъ дверь кладовой отворяется, оттуда выходитъ мой хозяинъ и, скрестивъ руки глядитъ на меня, говоря: "Прекрасно!.." Перо выпадаетъ изъ рукъ моихъ...
   Вслѣдствіе дурного обращенія я скоро сталъ къ нему менѣе чувствителенъ; оно мнѣ казалось нѣкоторымъ образомъ возмѣщеніемъ за кражу, и давало мнѣ право продолжать. Вмѣсто того, чтобы оглянуться и смотрѣть на наказаніе, я глядѣлъ впередъ и видѣлъ мщеніе. Я разсуждалъ: что если меня бьютъ, какъ плута, значитъ даютъ право имъ быть; находилъ, что кража и побои въ сложности составляютъ въ нѣкоторомъ родѣ состояніе, въ которомъ, исполняя одно отдѣленіе, я оставляю заботу о другомъ моему хозяину. Успокоясь на этой мысли, я принялся воровать съ болѣе спокойнымъ духомъ, говоря себѣ: что же за тѣмъ послѣдуетъ? Я буду битъ? Хорошо! я на то и созданъ.
   Я люблю ѣсть, но не жаденъ: во мнѣ есть развитіе чувства вкуса, но нѣтъ прожорливости; много вкуса къ другимъ предметамъ тому мѣшаетъ. Я обращалъ вниманіе на желудокъ лишь тогда, когда сердце не было занято; и это такъ рѣдко случалось въ моей жизни, что некогда было думать объ лакомыхъ кусочкахъ. Потому я не долго направлялъ свои плутни на одно съѣдобное, а распространилъ ихъ на все, что соблазняло меня; и если не сдѣлался заправскимъ воромъ, то лишь потому, что никогда деньги особенно не соблазняли меня. Въ общемъ кабинетѣ хозяинъ мой имѣлъ особое отдѣленіе, которое замыкалъ на ключъ: я нашелъ способъ отворять дверцу и запирать ее незамѣтнымъ образомъ. Тамъ я бралъ контрибуцію, состоящую изъ инструментовъ, лучшихъ рисунковъ, оттисковъ; изо всего, что мнѣ нравилось, и что онъ старательно пряталъ отъ меня. Въ сущности эти похищенія были очень невинны, потому что служили для его же работъ; но я восхищался, имѣя въ своемъ распоряженіи эти бездѣлицы; мнѣ казалось, что я похищалъ вмѣстѣ съ ними талантъ. Въ ящикахъ его находились также обрѣзки золота и серебра, ювелирныя и цѣнныя вещицы, много монетъ. Когда у меня въ карманѣ имѣлось четыре или пять су, то я не только не бралъ ничего изъ этихъ вещей, но не помню даже, чтобы бросилъ на нихъ когда либо завистливый взглядъ и смотрѣлъ на нихъ скорѣе съ ужасомъ. Полагаю, что это отвращеніе къ кражѣ металла и его продуктовъ, было особенно слѣдствіемъ воспитанія. Къ этому примѣшивалась скрытая мысль о позорѣ, тюрьмѣ, наказаніяхъ, висилицѣ,-- что заставило бы меня содрогнуться, если бы я соблазнился, тогда какъ мои штуки казались мнѣ шалостью; и въ дѣйствительности были ничѣмъ инымъ. Они могли навлечъ на меня лишь порядочную колотушку; а я съ этимъ мирился.
   Еще разъ говорю: мои желанія были настолько ничтожны, чти не стоило отъ нихъ воздерживаться; во мнѣ не происходило борьбы. Одинъ листъ прекрасной бумаги соблазнялъ меня болѣе, чѣмъ монета, на которую можно купить цѣлую десть. Это составляетъ одну изъ странностей моего характера и имѣло такое вліяніе на его развитіе, что требуетъ разъясненія.
   Во мнѣ очень пылкія страсти и когда онѣ меня волнуютъ, увлеченіе мое безгранично; тогда я не признаю ни сдержанности, ни уваженія, ни страха, ни приличія; я дѣлаюсь циниченъ, безстыденъ, рѣзокъ, безстрашенъ; стыдъ меня не останавливаетъ, опасность не пугаетъ; за исключеніемъ интересующаго меня предмета, весь міръ для меня ничто. Но это длится минуту; а въ слѣдующую я впадаю въ разслабленіе.
   Взгляните на меня въ спокойное время, я вялъ и даже робокъ; все меня устрашаетъ и останавливаетъ: полетъ мухи меня пугаетъ; сказать слово, сдѣлать жестъ, все это страшитъ мою лѣность; страхъ и стыдъ овладѣваютъ мною до такой степени, что я желаю скрыться отъ глазъ всѣхъ живущихъ. Надо ли дѣйствовать, я не знаю какъ поступить; слѣдуетъ ли говорить, я не знаю что сказать; я разстраиваюсь, если на меня смотрятъ. Когда я увлекаюсь, то нахожу иногда то, что хочу сказать; но при обычномъ разговорѣ не нахожу ничего; онъ мнѣ невыносимъ именно тѣмъ, что я обязанъ разговаривать.
   Прибавьте къ тому, что исключительные мои вкусы относятся къ предметамъ, которыхъ нельзя купить; я люблю чистыя удовольствія -- и деньги п*ъ отравляютъ. Я люблю хорошій столъ, но не выношу стѣсненій изысканнаго общества, также какъ кабацкихъ сальностей; я нахожу наслажденіе лишь въ сообществѣ друга и не терплю находиться одиноко; воображеніе мое обращается тогда къ другому предмету, и я не вижу удовольствія въ ѣдѣ. Если моя распаленная кровь требуетъ женщины, то взволнованное сердце еще сильнѣе того желаетъ любви; продажная женщина теряетъ для меня всю прелесть, и я даже сомнѣваюсь, могъ ли бы ею пользоваться. То же самое повторяется со всѣми доступными мнѣ удовольствіями: я ихъ на хожу пошлыми, если они не безвозмездны. Я люблю лишь тѣ блага, которыя доступны не каждому, а лишь тому, кто умѣетъ ихъ оцѣнивать.
   Деньги никогда не казались мнѣ такою драгоцѣнностью, какъ то находятъ; и были скорѣе предметомъ неудобнымъ; сами по себѣ онѣ ни къ чему ни годны, ихъ надо превращать, чтобы ими пользоваться: надо покупать, торговаться, быть обманутымъ, хорошо платить и быть плохо вознагражденнымъ. Я желаю, чтобы вещь была хороша по достоинству своему; а съ моими деньгами я увѣренъ, что получу дурную. Плачу дорого за свѣжее яйцо, оно оказывается старо; прекрасный фруктъ -- онъ не зрѣлъ; дѣвушка -- она испорчена. Люблю хорошее вино, но гдѣ взять его? У виноторговца? но чтобы я ни дѣлалъ, онъ меня отравитъ. Хочу ли я непремѣнно добыть хорошее? сколько заботъ и затрудненій! Надо имѣть друзей, корреспондентовъ давать порученія, писать, ходить, возвращаться, ожидать; и въ концѣ концовъ быть еще обманутымъ. Сколько заботъ при деньгахъ!-- и я ихъ боюсь болѣе, чѣмъ люблю хорошее вино.
   Тысячу разъ, въ бытность мою ученикомъ, мнѣ случалось отправляться съ намѣреніемъ купить себѣ какое нибудь лакомство. Вотъ подхожу я къ лавкѣ пирожника и вижу за прилавкомъ женщинъ; мнѣ кажется, что онѣ смѣются, какъ будто насмѣхаются надъ маленькимъ обжорой. Или я прохожу мимо торговки фруктами и начинаю коситься на чудныя груши; ихъ ароматъ прельщаетъ меня: но тутъ же двое или трое молодыхъ людей смотрятъ на меня; знакомый стоитъ около лавки; а издали подходитъ дѣвушка, ужъ не наша ли это служанка? моя близорукость безпрестанно вводитъ меня въ обманъ. Всѣхъ встрѣчныхъ я принимаю за знакомыхъ, и потому робѣю, и встрѣчаю повсюду препятствія, желанія мои растутъ одно временно со стыдомъ, и я глупо возвращаюсь домой, снѣдаемый жадностью, съ деньгами въ карманѣ для удовлетворенія ея и ничего не купившій отъ недостатка смѣлости.
   Я бы вошелъ въ пустѣйшія подробности, если бы сталъ распространяться, какъ при тратѣ денегъ я всегда испытывалъ неловкость, стыдъ, отвращеніе, неудобства и нерасположеніе. Узнавая постепенно изъ моей жизни мой характеръ, читатель самъ все замѣтитъ, безъ того, чтобы я напиралъ на то въ разсказѣ.
   Понявши это, безъ труда поймутъ кажущіяся во мнѣ противорѣчія: сочетаніе самой мелочной скупости съ величайшимъ презрѣніемъ къ деньгамъ. Это для меня такая неудобная движимость, что я и не помышляю желать того, чего не имѣю; а когда она у меня находится, я ее берегу, не тратя долго, не зная какъ употребить согласно желанію; но если представляется удобный случай, я такъ хорошо пользуюсь имъ, что прежде чѣмъ замѣчу, кошелекъ мой уже пустъ. Впрочемъ, не думайте искать во мнѣ общей слабости скрягъ -- желанія тратить напоказъ напротивъ того, я расходовалъ деньги скрытно и на удовольствія, не хвасталъ тративши ихъ, а прятался. Я настолько сознавалъ, что деньги не созданы для меня, что я почти стыжусь имѣть ихъ и еще того болѣе ими пользоваться. Если бы я когда либо имѣлъ достаточный доходъ для удобной жизни, я бы не имѣлъ наклонности къ скупости и убѣжденъ въ этомъ: я бы тратилъ весь свой доходъ, не стараясь увеличить его, но убожество моего положенія пугало меня. Я боготворю свободу; ненавижу стѣсненіе, затрудненіе, подчиненность; пока въ кошелькѣ моемъ тянутся деньги, они обезпечиваютъ мою независимость; они избавляютъ меня отъ необходимости интриговать, чтобы снова добыть ихъ, эта необходимость всегда возбуждала ужасъ во мнѣ и изъ опасенія видѣть исчезновеніе ихъ, я ихъ холю. Деньги, которыми обладаютъ, являются орудіемъ свободы; тѣ, за которыми гонятся, ведутъ къ рабству. Вотъ почему я хорошо сберегаю и ни за чѣмъ не гонюсь.
   Мое спокойное равнодушіе ничто иное, какъ лѣность, но когда представляется случай пріятно истратить деньги, нельзя упускать его. Я менѣе соблазняюсь деньгами, чѣмъ предметами; потому что между деньгами и желанною вещью всегда имѣется посредникъ; тогда какъ между тѣмъ же предметомъ и пользованіемъ имъ нѣтъ, ничего посредствующаго. Я вижу вещь, и она меня привлекаетъ; тогда какъ если вижу только средство пріобрѣсти ее,-- она не соблазняетъ, меня. Такимъ образомъ я былъ плутомъ и даже теперь иногда бываю имъ относительно соблазняющихъ меня бездѣлокъ; я предпочитаю самому взять вещь, нежели выпрашивать ее; но ни мальчикомъ, ни будучи взрослымъ, я не помню, чтобы въ жизнь свою унесъ у кого либо ліардъ, исключая одного случая, бывшаго лѣтъ пятнадцать тому назадъ, когда я укралъ семь ливровъ десять су. Стоитъ разсказать это приключеніе, потому что тутъ неподражаемо соединились безстыдство и глупость, которымъ я бы самъ не повѣрилъ если бы дѣло касалась не меня, а другого.
   Дѣло было въ Парижѣ; я прогуливался съ г. де Франкейлемъ по Палероялю въ пять часовъ. Посмотрѣвъ на свои часы, онъ говоритъ мнѣ: "пойдемте въ оперу". "Охотно"! отвѣтилъ я, и мы отправились. Онъ взялъ два билета въ амфитеатрѣ, далъ одинъ изъ нихъ мнѣ, и съ другимъ пошелъ впередъ, а я за нимъ. Слѣдуя вслѣдъ, я увидалъ, что въ дверяхъ столпился народъ. Оглядѣвшись, вижу, что всѣ стоятъ, и я могу легко затеряться въ этой толпѣ или по крайнѣй мѣрѣ оставить де Франкейля въ предположеніи, что я затерялся, поэтому я вернулся къ выходу, взялъ себѣ контрмарку, деньги за нее и ушелъ, не сообразивъ, что сейчасъ же публика усядется, и товарищъ мой ясно увидитъ, что меня въ театрѣ нѣтъ.
   Этотъ поступокъ вовсе не подходилъ къ моимъ правиламъ, и я упоминаю объ немъ лишь для того, чтобы показать, какъ случаются минуты помѣшательства, по которымъ нельзя судить о человѣкѣ. Это собственно не была кража денегъ, а украдено ихъ употребленіе, но все же это было похищеніе и сверхъ того низость.
   Я не кончилъ бы съ этими подробностями, еслибъ вздумалъ изслѣдовать всѣ пути, которые привели меня отъ возвышеннаго героизма къ пошлости негодяя. Но заражаясь пороками своего состоянія, я не могъ вполнѣ усвоить себѣ его вкусы; забавы товарищей были для меня скучны, а когда излишнее состояніе въ работѣ отбило меня отъ нея, мнѣ все надоѣло. Это возвратило мнѣ давно потерянную охоту къ чтенію, но это занятіе отрывало время у работы и было новымъ преступленіемъ, навлекшимъ новыя преслѣдованіе. Охота къ чтенію, раздражаясь стѣсненіями, скоро сдѣлалась страстью, сумашествіемъ. Латрибю, знаменитая владѣтельница кабинета для чтенія, давала мнѣ книги всѣхъ родовъ. Тутъ попадались и дурныя и хорошія, я уже не выбиралъ, перечитывая все съ одинаковою жадностью, читалъ за станкомъ, читалъ идя исполнять порученія, читалъ въ гардеробной, проводя за этимъ цѣлые часы; чтеніе сдѣлалось моимъ исключительнымъ занятіемъ. Хозяинъ подкарауливалъ меня, ловилъ, билъ меня, отнималъ книги. Сколько томовъ было изорвано, сожжено, выброшено за окно! сколько сочиненій у Латрибю оказалось разрозненныхъ! Когда мнѣ нечѣмъ было расплатиться съ нею, я отдавалъ ей свои рубашки, галстуки, пожитки, а свои воскресные три су аккуратно относилъ ей.
   "Такъ вотъ деньги стали же нужны"! скажутъ мнѣ. Это правда, но потому что чтеніе лишило меня всякаго рода дѣятельности. Предавшись новой страсти, я читалъ только и уже болѣе не воровалъ, это была опять одна изъ особенностей моего характера. Въ самый разгаръ какой нибудь привычки, я отвлекаюсь, измѣняюсь и страстно привязываюсь: все прежнее тогда забыто, и я думаю только о вновь занимающемъ меня предметѣ. Сердце билось у меня отъ нетерпѣнія перелистывать новую книгу, лежащую въ моемъ карманѣ; только что я оставался одинъ, я вытаскивалъ ее, и уже не помышляла, рыться въ хозяйскомъ кабинетѣ. Я не думаю, чтобы сталъ красть, если бы даже мною овладѣла болѣе разорительная страсть; ограничиваясь настоящею минутою, голова моя не составляла соображеній о будущемъ. Латрибю оказывала мнѣ кредитъ, ссуды были не велики, а я, захвативши книгу, уже ни о чемъ болѣе не думалъ. Получаемыя мною деньги переходили, понятно, къ этой женщинѣ, а когда она дѣлалась настойчивѣе, то подъ рукой у меня всего ближе были мои вещи. Чтобы воровать заранѣе, нужно имѣть много предусмотрительности, а красть, чтобы платить, было вовсе не заманчиво.
   Вслѣдствіе ссоръ, побоевъ, чтенія украдкой и безъ выбора, мой характеръ сдѣлался мрачнымъ, дикимъ, голова затуманилась, и я жилъ настоящимъ волченкомъ. Но если мой вкусъ не спасъ меня отъ книгъ пустыхъ и пошлыхъ, то счастье избавило отъ скандальныхъ и развратныхъ и не потому, чтобы Латрибю, женщина во всѣхъ отношеніяхъ очень покладистая, совѣстилась мнѣ ихъ давать; но желая возвысить ихъ значеніе, она принимала видъ таинственности, что и заставляло меня, подъ вліяніемъ стыда и отвращенія, отъ нихъ отказываться, и эта особенность характера оказала мнѣ ту услугу, что только послѣ тридцатилѣтняго возраста мнѣ попали на глаза тѣ опасныя книги, которыя свѣтская дама находитъ неудобными лишь потому, что ихъ надо скрытно перелистывать одною рукой.
   Менѣе чѣмъ въ годъ я пробѣжалъ весь запасъ скромной лавочки Латрибю и тогда мои досуги стали ужасно пусты. Излечившись отъ своихъ дѣтскихъ вкусовъ и шалостей чтеніемъ и свѣдѣніями, хотя подъ-часъ неразборчивыми и дурными, я сталъ какъ бы возвращаться къ чувствамъ болѣе благороднымъ, чѣмъ тѣ, которыя пріобрѣлъ въ своемъ приниженномъ состояніи. Разлюбивши все, что окружало меня и видя какъ я далекъ отъ всего, что могло бы нравиться, я не находилъ ничего, что бы могло льстить сердцу. Мои чувства, уже давно возбужденныя, требовали наслажденія, для котораго я не могъ пріискать предмета. Я былъ такъ далекъ отъ истины, какъ бы вовсе не имѣлъ пола и хотя дозрѣлъ уже и былъ чувствителенъ, но ограничивался воспоминаніями о прежнихъ дурачествахъ и ничего не сознавалъ далѣе ихъ. При этомъ настроеніи мое тревожное воображеніе избрало путь, который, успокоивъ зарождавшуюся чувственность, спасъ меня отъ меня самого, а именно, я началъ ставить себя въ положенія лицъ, которыми интересовался въ книгахъ, припоминалъ ихъ, разнообразилъ, усложнялъ и усвоивалъ ихъ настолько, что самъ становился воображаемой личностью и видѣлъ себя сообразно вкусамъ всегда въ самыхъ интересныхъ положеніяхъ; это воображаемое состояніе заставляло забывать настоящее, которымъ я былъ такъ недоволенъ. Привязанность къ воображаемымъ предметамъ и удобство заниматься ими, окончательно отвратили меня отъ всего окружающаго и выработали любовь къ одиночеству, навсегда во мнѣ оставшуюся. Впослѣдствіи читатель не разъ увидитъ странные результаты этой кажущейся мизантропіи и мрачнаго настроенія, происходящихъ въ сущности отъ слишкомъ ласковаго, любящаго, нѣжнаго сердца, которое, не встрѣчая въ дѣйствительности ничего подходящаго, должно было довольствоваться мечтами. Для меня достаточно пока указать происхожденіе и первыя причины наклонности, измѣнившей всѣ мои страсти; сдерживая ихъ, она сдѣлала меня лѣнивымъ для дѣятельности, выработавши страстность желаній.
   Мнѣ былъ уже шестнадцатый годъ; тревожный, недовольный собою и всѣмъ окружающимъ, не имѣя расположенія къ своему ремеслу, лишенный удовольствій своего возраста, снѣдаемый желаніями, цѣли которыхъ не зналъ, вздыхая, самъ не зная о чемъ,-- я нѣжно относился къ созданнымъ мною химерамъ, не видя вокругъ себя ничего, что-бы стоило ихъ. По воскресеньямъ товарищи послѣ церковной проповѣди приходили за мной, приглашая на прогулки. Я бы охотно уклонился отъ нихъ, еслибъ было можно; но уже разъ увлекшись ихъ играми, я становился ретивѣе всѣхъ; трудно было меня расшевелить; это было моимъ постояннымъ настроеніемъ. Во время загородныхъ прогулокъ я все шелъ впередъ, не помышляя о возвращеніи, пока другіе о томъ не вспомнятъ. Такимъ образомъ я два раза попался: ворота города были заперты прежде, чѣмъ я добрался до нихъ. Можно представить себѣ, какъ на другой день обошлись со мною а во второй разъ мнѣ былъ обѣщанъ такой пріемъ, если еще разъ запоздаю, что я рѣшилъ не подвергаться ему. И все-таки этотъ страшный третій разъ случился; я попался, благодаря проклятому капитану Минутоли, который затворялъ ворота, при которыхъ находился всегда полчаса ранѣе другихъ. Я возвращался съ двумя товарищами; за полъ мили отъ города услышалъ, что играютъ зарю, и удвоилъ шаги; слышу -- бьютъ въ барабанъ, и бѣгу изо всѣхъ силъ; подбѣгаю запыхавшись, весь въ поту, сердце колотится; вижу солдатъ на мѣстахъ и, задыхаясь, кричу. Слишкомъ поздно! Не добѣжавъ шаговъ двадцати, увидалъ я, какъ поднимаютъ первый мостъ. Предо мною мелькнули въ воздухѣ эти ужасныя рогатки, грозныя, роковыя, какъ предзнаменованіе неизбѣжной участи, ожидавшей меня съ этой минуты.
   Въ первомъ порывѣ горя я упалъ на гласисъ и грызъ землю; а товарищи мои, смѣясь своему несчастью, покорились участи. Я тоже принялъ рѣшеніе, но совершенно на иной манеръ: тутъ же далъ клятву никогда не возвращаться къ хозяину. На завтра, когда открыли ворота, и товарищи мои направлялись въ городъ, я съ пики простился навсегда, прося ихъ только дать тайно извѣстіе моему кузену Бернарду о принятомъ мною рѣшеніи и о мѣстѣ, гдѣ онъ можетъ въ послѣдній разъ увидаться со мною.
   Когда меня отдавали въ ученье, мы въ разлукѣ уже рѣже видались съ нимъ; но все же въ продолженіи нѣкотораго времени сходились по воскресеньямъ; затѣмъ незамѣтно каждый изъ насъ завелъ свои привы чки, и встрѣчи паши стали не такъ часты. Я убѣжденъ, что его мать много содѣйствовала этой перемѣнѣ; онъ считался мальчикомъ высшаго квартала, я же жалкій ученикъ былъ дитя Сентъ-Жерве. Не смотря на родство, равенства между нами не существовало; онъ бы унизился, посѣщая меня. Впрочемъ, сношенія наши не вовсе прекратились; его натура была хороша и онъ иногда слѣдовалъ внушеніямъ своего сердца, въ противность материнскимъ наставленіямъ. Узнавши о моемъ рѣшеніи, онъ прибѣжалъ, но не для того, чтобы отговорить меня или раздѣлить мою участь, но чтобы облегчить предстоящія мнѣ тягости бѣгства небольшимъ пособіемъ, потому что моихъ собственныхъ средствъ стало бы не надолго. Онъ далъ мнѣ между прочимъ небольшую шпагу, которая привела меня въ восхищеніе; я съ нею дошелъ до Турина, гдѣ нужда заставила съ нею разстаться, я какъ бы, такъ сказать, пронзилъ себя ею. Чѣмъ болѣе размышлялъ я съ тѣхъ поръ о томъ, какъ онъ отнесся ко мнѣ въ эти критическія минуты, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что онъ слѣдовалъ урокамъ своей матери, а можетъ быть и отца; потому что невозможно, чтобы онъ по личному побужденію не употребилъ сколько нибудь усилій удержать меня или задумать отправиться со мною. Нисколько! онъ скорѣе поддерживалъ меня въ моемъ намѣреніи, нежели удерживалъ; потомъ когда увидалъ, что я окончательно рѣшился, онъ простился со мною безъ особыхъ слезъ. Съ тѣхъ поръ мы болѣе не видались и не переписывались. Это жаль! характера онъ была" очень добраго и мы были созданы, чтобы любить другъ друга.
   Прежде чѣмъ разсказывать далѣе о своей роковой судьбѣ, я прошу позволенія бросить взглядъ на ту будущность, которая предстояла бы мнѣ, еслибъ я попалъ въ руки лучшаго хозяина. Ничто не отвѣчало болѣе моимъ наклонностямъ и не могло сдѣлать болѣе счастливымъ, какъ скромное и спокойное званіе хорошаго ремесленника, въ особенности изъ того разряда къ которому относятся граверы Женевы. Это занятіе достаточно выгодное, чтобы доставить обезпеченное существованіе, но не дающее возможности составить состояніе, удовлетворило бы мое самолюбіе до конца дней. Оставляя мнѣ достаточно свободнаго времени, чтобы предаваться умѣреннымъ вкусамъ, оно удержало бы меня въ этой сферѣ, не представляя никакой возможности изъ нея выдвинуться. Съ воображеніемъ достаточно богатымъ, чтобы украсить фантазіями всякое состояніе; достаточно могущественнымъ, чтобы перемѣщать меня, такъ, сказать, изъ одного положенія въ другое, сообразно желаніямъ,-- мнѣ было рѣшительно все равно, чѣмъ бы я ни былъ. Никогда не былъ бы я настолько далекъ отъ воздушныхъ замковъ, чтобы не могъ въ нихъ поселиться. Изъ одного этого видно, что самое скромное занятіе, которое требовало наименѣе заботъ и хлопотъ, оставляя умъ наиболѣе свободнымъ, было то, которое болѣе всего подходило бы ко мнѣ. Граверное занятіе и было таковымъ. Съ нимъ бы провелъ я жизнь мирную и спокойную, въ нѣдрахъ религіи, отечества, семьи, окруженный друзьями; это именно и требовалось моему характеру съ однообразіемъ пріятнаго труда и обществомъ милымъ сердцу. Я былъ бы хорошимъ христіаниномъ, хорошимъ гражданиномъ, добрымъ отцомъ семейства, добрымъ другомъ, хорошимъ труженникомъ и человѣкомъ хорошимъ во всѣхъ отношеніяхъ. Я любилъ бы свое состояніе, сдѣлавши его, можетъ быть, почетнымъ; и затѣмъ, проведя жизнь скромную и простую, но безмятежную и тихую, умеръ бы спокойно въ кругу своихъ. Я былъ бы скоро забытъ, конечно, но до тѣхъ поръ пока бы меня помнили, обо мнѣ бы жалѣли.
   А вмѣсто того.... Что за картину представляю я! Но не будемъ заглядывать въ бѣдствія моей жизни, я еще много буду повѣствовать объ этомъ грустномъ предметѣ моимъ читателямъ.

Конецъ первой книги.

Книга Вторая.
1728--1731.

   Если въ первыя минуты бѣгства мнѣ было грустно, то, исполнивши этотъ проектъ, я пришелъ въ восхищеніе. Предо мною, почти еще ребенкомъ, являлась будущность, которую слѣдовало бы обсудить: я покидалъ родину, родныхъ, и все, что служило мнѣ поддержкой; бросалъ обученіе на половину оконченное, не зная ремесла настолько, чтобы найти въ немъ средство къ жизни; опускался въ нищету, не имѣя способа отъ нея избавиться; въ возрастѣ слабости и невинности, подвергалъ себя всѣмъ искушеніямъ порока и отчаянія, и шелъ на встрѣчу страданіямъ, заблужденіямъ, обману, рабству и смерти, подъ ярмо болѣе безпощадное, чѣмъ то, которое оставлялъ. Вотъ чему я подвергалъ себя, и о чемъ слѣдовало бы подумать. А между тѣмъ мнѣ представлялось нѣчто иное. Единственно, что меня занимало, это была независимость, которую я какъ-бы завоевалъ. На свободѣ, самъ себѣ господинъ, я считалъ себя способнымъ на все; могъ всего добиться; я бы могъ подняться и парить въ воздухѣ. Я спокойно вступалъ въ міровое пространство, думая наполнить его собою; на каждомъ шагу разсчитывалъ найти пиры, сокровища, приключенія и услужливыхъ друзей, также какъ и женщинъ, желавшихъ нравиться мнѣ. Стоило лишь показаться, и весь міръ заинтересовался бы мною. Впрочемъ нѣтъ! не весь міръ; мнѣ не надобно столько: мнѣ достаточно милаго общества; остальное было излишни мъ. Я ограничивалъ себя тѣснымъ избраннымъ кружкомъгдѣ бы навѣрное царствовалъ. Моему честолюбію довольно было одного какого нибудь замка: быть любимцемъ владѣльца или госпожи, возлюбленнымъ барышни, другомъ брата ея и покровителемъ сосѣдей; вотъ чѣмъ бы я удовольствовался, мнѣ болѣе не надо.
   Въ ожиданіи этой скромной будущности я нѣсколько дней блуждалъ въ окрестностяхъ города, находя пріютъ у знакомыхъ крестьянъ, которые принимали меня съ такимъ радушіемъ, какого не оказали бы люди образованные. Всѣ они давали пріютъ и пищу, просто изъ желанія оказать помощь. Это не называлось милостыней, потому что они не напускали на себя покровительственнаго вида.
   Такъ путешествуя и обходя міръ, я дошелъ до Конфиньона, въ двухъ миляхъ отъ Женевы. Священникъ тамъ назывался г. Понверъ Имя это знаменитое въ лѣтописяхъ республики поразило меня; мнѣ интересно было увидѣть, что за люди потомки господъ Лакюльеровъ. Я отправился къ г. Понверу; онъ принялъ меня хорошо, говорилъ мнѣ объ ереси Женевы, о главенствѣ святой матери церкви, и далъ мнѣ обѣдать. Я не находилъ возраженій противъ аргументовъ, подкрѣпленныхъ такимъ образомъ, и призналъ, что священники, у которыхъ можно такъ хорошо пообѣдать, конечно стоятъ нашихъ пасторовъ. Я конечно былъ болѣе свѣдущъ, нежели г. Понверъ, не смотря на его дворянство; по ни мнѣ было сильнѣе расположеніе къ трапезѣ, чѣмъ къ богословію, а его отличное вино такъ побѣдоносно говорило за него, что мнѣ было бы совѣстно противорѣчить такому любезному хозяину. Поэтому я уступилъ въ спорѣ, или по крайней мѣрѣ не возражалъ ему открыто. При видѣ моей уступчивости можно было бы вывести заключеніе, что я лицемѣрю; ничуть: я былъ только вѣжливъ, это вѣрно. Льстивость, или вѣрнѣе уступчивость, не можетъ всегда считаться порокомъ; она чаще является добродѣтелью, въ особенности въ молодыхъ людяхъ. Если человѣкъ обращается къ намъ съ добротою, то мы чувствуемъ къ нему привязанность: уступая ему, не совершаемъ обмана, но не желаемъ огорчать его, и какъ бы платить за добро зломъ. Да и какую выгоду могъ имѣть г. Понверъ принимая меня, угощая и убѣждая? все это дѣлалось для моей же пользы. Мое сердечко мнѣ это подсказывало. Я чувствовалъ благодарность и уваженіе къ доброму священнику. Сознавая свое превосходство, я не желалъ поражать имъ его за гостепріимство. Въ моемъ поведеніи лицемѣрія не было, я не намѣревался мѣнять религію, и нетолько не освоивался съ этой мыслью, но даже чувствовалъ къ ней отвращеніе, и надолго отстранилъ ее отъ себя. Я только не хотѣлъ раздражать того, кто ласкалъ меня съ этой цѣлью, и желалъ пользоваться его расположеніемъ, оставляя въ немъ надежду на успѣхъ, и не обнаруживалъ насколько былъ самъ силенъ въ этомъ отношеніи. Мой грѣхъ походилъ въ этомъ случаѣ на кокетство честной женщины, которая, желая добиться какой нибудь цѣли, ничего не позволяя и не обѣщая, оставляетъ болѣе надежды, нежели насколько намѣрена уступить.
   Благоразуміе, жалость, порядочность, должны были бы внушить ему мысль не поблажать моему сумашествію, а отослать меня къ роднымъ: вотъ что бы сдѣлалъ или постарался бы исполнить человѣкъ истинно добродѣтельный, но г. Понверъ, хоть и добрый человѣкъ, конечно не былъ добродѣтельнымъ; это былъ человѣкъ набожный, который считалъ первымъ долгомъ своимъ покланяться образамъ и читать молитвы; миссіонеръ, не знавшій ничего лучшаго для блага своей совѣсти, какъ составлять пасквили противъ женевскихъ пасторовъ. Онъ не только не подумалъ вернуть меня назадъ, но даже воспользовался моимъ желаніемъ бѣжать, такъ что лишалъ меня возможности вернуться, если бы я того пожелалъ. Онъ могъ быть увѣренъ, что отпускаетъ меня на жизнь нищаго, или негодяя; но онъ думалъ не объ этомъ, а о томъ, какъ бы возвратить въ лоно церкви душу, отвративъ ее отъ ереси. Буду ли я честный человѣкъ или нѣтъ, все равно, лишь бы я ходилъ къ обѣднѣ. Впрочемъ не слѣдуетъ полагать, что такой образъ мыслей свойственъ католикамъ, нѣтъ! онъ присущъ каждому догматическому вѣрованію, гдѣ требуется одно -- вѣра безъ дѣлъ.
   Богъ призываетъ васъ, говорилъ мнѣ г. Понверъ, ступайте въ Аннеси, тамъ вы найдете сердобольную даму, которая милостями короля была избавлена отъ заблужденій, и въ состояніи сама дѣлать тоже для другихъ.
   Дѣло шло о новообращенной госпожѣ Варенсъ, которую священники принуждали надѣлять деньгами негодяевъ, продававшихъ свою вѣру, изъ тѣхъ двухъ тысячъ франковъ пенсіи, которую давалъ ей сардинскій король. Мнѣ казалось очень унизительнымъ нуждаться въ милосердіи доброй женщины. Мнѣ нравилось, когда меня снабжали необходимымъ, но я не хотѣлъ милостыни, и богомолка казалась мнѣ незаманчивою. Тѣмъ неменѣе, побужденный г. Понверомъ, а также голодомъ и радуясь, что буду путешествовать съ цѣлью, я, хоть съ сожалѣніемъ, принялъ рѣшеніе, и отправился въ Аннеси. Туда можно было пройти въ день, но я не спѣшилъ и употребилъ на дорогу три дня. Едва случалось мнѣ завидѣть съ которой либо стороны замокъ, я направлялся къ нему, съ увѣренностью, что тамъ ожидаетъ меня приключеніе. Будучи по природѣ робокъ, я не рѣшался ни войти туда, ни постучать, но пѣлъ подъ окнами, что казалось приличнѣе, и бывалъ очень удивленъ, что какъ я ни надрывался, ни дамы, ни дѣвицы не появлялись, не смотря на прелесть моего голоса и заманчивость пѣсенъ, которымъ научили меня товарищи; а я ихъ пѣлъ прелестно.
   Я добрался наконецъ до мѣста и увидалъ госпожу Варенсъ. Эта эпоха моей жизни опредѣлила мой характеръ, и я не могу говорить о ней поверхностно; мнѣ былъ шестнадцатый годъ. Не скажу, что бы я былъ красавцемъ, но при небольшемъ еще ростѣ я былъ хорошо сложенъ, имѣлъ красивую ногу, былъ развязанъ, съ лицомъ оживленнымъ, имѣлъ небольшой ротъ, брови и волосы черные, глаза небольшіе, впалые, но въ нихъ виднѣлся жаръ крови, которая сильно билась во мнѣ. Къ сожалѣнію, я не сознавалъ всего этого; и въ теченіи своей жизни сталъ цѣнить физическія достоинства только тогда, когда уже поздно было думать о нихъ. При застѣнчивости, свойственной моему возрасту, съ любящей душою я всегда боялся, что не понравлюсь. Къ тому же, хотя я былъ достаточно образованъ, но, не бывавъ въ свѣтѣ, не имѣлъ хорошихъ манеръ; познанія мои не могли ихъ замѣнить, а только раскрывали мнѣ то, чего недоставало, и оттого еще болѣе увеличивали мою робость.
   Опасаясь, что моя внѣшность мало расположитъ въ мою пользу, я прибѣгнулъ къ другому средству, и составилъ прекрасное письмо въ ораторскомъ вкусѣ, наполнивъ его книжными и заученными фразами; словомъ, излилъ все свое краснорѣчіе, чтобы завоевать расположеніе г-жи Варенсъ. Письмо г. Понвера я вложилъ въ свое и отправился на страшную аудіенцію. Но я не засталъ хозяйки дома, мнѣ сказали, что она только что отправилась въ церковь. Это было Вербное Воскресенье 1728 года; бѣгу вслѣдъ за нею, настигаю, говорю съ нею... Я хочу упомянуть о томъ мѣстѣ, которое съ тѣхъ поръ много разъ смочилъ слезами и покрылъ поцѣлуями. Зачѣмъ не могу я окружить золотою рѣшеткой это счастливое мѣсто! почему не могу навлечь на него благословеніе всей земли! Кто почитаетъ памятники спасенія рода человѣческаго, тотъ долженъ приближаться къ нимъ не иначе, какъ на колѣняхъ.
   Это было въ переулкѣ за ея домомъ, между ручьемъ, отдѣлявшимъ его отъ сада съ правой стороны, и дворовою стѣною слѣва, откуда былъ скрытый ходъ въ церковь бернардинокъ (cordeliers). Предъ входомъ въ него г-жа Варенсъ обернулась на мой голосъ. Что сталось со мною при видѣ ея! Я воображалъ себѣ встрѣтить строптивую старуху; по моему мнѣнію "добрая госпожа" г. Понвера не могла быть иною. Вдругъ я увидѣлъ граціозное личико, прекрасные голубые глаза выражавшіе кротость, ослѣпительный цвѣтъ лица и очаровательную округлость стана. Ничто не ускользнуло отъ быстраго взгляда юнаго послушника; я мгновенно сталъ имъ, убѣжденный, что вѣра, проповѣдуемая такими миссіонерами, ведетъ прямо въ рай. Она приняла съ улыбкой изъ моихъ дрожащихъ рукъ письмо г. Понвера. пробѣжала его, перешла къ моему, прочла его до конца и можетъ быть снова перечитала бы его, если бы ея слуга не напомнилъ ей, что пора идти въ церковь. "Дитя мое", произнесла она голосомъ, который заставилъ меня трепетать, "вы бродяжничаете въ очень юныхъ лѣтахъ; право, это очень жаль". Потомъ, не ожидая моего отвѣта, прибавила: Ступайте ко мнѣ и ожидайте; скажите, чтобы вамъ дали позавтракать, послѣ обѣдни я приду поговорить съ вами".
   Луиза Елеонора де-Варенсъ, урожденная дѣвица де ла Туръ де-Пиль, стариннаго дворянскаго рода изъ Вевей, города кантона Во, въ очень юныхъ лѣтахъ вышла замужъ за г. Варенсъ изъ дома де Лоисъ, старшаго сына г. де-Виллардена изъ Лозанны. Отъ брака дѣтей не было, да и самый союзъ былъ неудаченъ, поэтому госпожа Варенсъ подъ вліяніемъ семейнаго горя, выбравши то время, когда король Викторъ-Амедей былъ въ Евіанѣ, переѣхала озеро и бросилась къ ногамъ короля, покинувъ такимъ образомъ семью, мужа и родину, поддавшись опрометчивости, какъ и я же, которую однако она долго оплакивала. Король любившій разыгрывать ревностнаго католика, взялъ ее подъ свое покровительство, назначилъ ей пенсію въ полторы тысячи пьемонтскихъ ливровъ, что при его скупости было значительно; но замѣтивъ, что изъ этого обстоятельства заключили, будто онъ плѣнился ею, онъ отослалъ ее въ Аннеси подъ охраною своей стражи; тамъ порученная наставленіямъ Михаила Гавріила де-Бернекса, викарнаго епископа Женевы, она произнесла отреченіе въ монастырѣ визитандинокъ.
   Шесть лѣтъ прошло какъ она была тамъ, когда я пришелъ. Ей было въ то время двадцать восемь лѣтъ, такъ какъ она родилась съ вѣкомъ. Ея красота была изъ тѣхъ, которыя наидолѣе сохраняются, потому что прелесть заключается болѣе въ выраженіи, нежели въ чертахъ лица; она была въ самомъ расцвѣтѣ. Выраженіе у ней было нѣжное, ласковое, взглядъ кроткій, улыбка ангельская, ротъ не болѣе моего, волосы пепельнаго цвѣта рѣдкой красоты; и она ихъ зачесывала заманчиво -- небрежно. Росту она была небольшаго, что называется коротышка и полновата въ таліи, но безъ уродства; за то невозможно было найти болѣе красивую головку, грудь, руки и кисти рукъ.
   Образованіе ея было непослѣдовательное; подобно мнѣ, лишилась она еще при рожденіи матери, и училась безъ разбора всему, что было подъ рукою: кое чему отъ наставницы, отъ отца, потомъ отъ учителей; и многому отъ своихъ любовниковъ, въ особенности же отъ нѣкоего г. Товель, который, обладая свѣдѣніями и вкусомъ, украсилъ ими и ту, которую любилъ. Но столько разнообразія въ Образованіи вредило его основательности; а непослѣдовательность не дала возможности развиться ея природному здравому смыслу.
   Такимъ образомъ, имѣя понятія о философіи и физикѣ, она по примѣру своего отца предалась эмпирической медицинѣ и алхиміи: составляла элексиры, тинктуры, бальзамы, полагая что обладаетъ секретами. Шарлатаны, пользуясь этой слабостью, овладѣли ею, надоѣдали ей, разоряли и похоронили подъ ретортами и лекарствами ея умъ, прелести и таланты, которые составили бы украшеніе лучшаго общества.
   Но если пошлые плуты пользовались ея дурно направленнымъ образованіемъ, чтобы затемнить ея разсудокъ, то сердце ея осталось неизмѣнно прекрасно, ея кроткій любезный характеръ, сочувствіе къ несчастію, неисчерпаемая доброта, откровенная веселость не покидали ее. Даже достигнувъ старости, когда она больная, среди бѣдности была окружена разными непріятностями,-- ея душевная чистота сохраняла ей веселость лучшихъ дней ея жизни.
   Заблужденія ея проистекали отъ неистощимой дѣятельности вѣчно искавшей занятія. Не женскія интриги нужны были ей, но предпріятія, которыя ей хотѣлось создавать и направлять. Она родилась для крупныхъ дѣлъ; г-жа Лонгевиль на ея мѣстѣ оказалась бы мелочною женщиной, тогда какъ она могла бы править государствомъ. Таланты ея были не у мѣста: то, что прославило бы ее въ болѣе возвышенномъ положеніи, тутъ ее погубило. Въ тѣхъ дѣлахъ, которыя были ей подручны, она создавала планы, видя все въ обширныхъ размѣрахъ, такъ что прибѣгая къ средствамъ болѣе соотвѣтствовавшимъ ея видамъ нежели силамъ, она терпѣла неудачи по чужой винѣ, и разорялась тамъ, гдѣ другіе едва ли бы что потеряли. Эта страсть къ предпріятіямъ если и причинила ей много бѣдъ, принесла ей по крайней мѣрѣ ту пользу, что помѣшала схоронить въ монастырской жизни остатокъ дней своихъ, какъ она то хотѣла вначалѣ. Простая, однообразная жизнь монахинь, ихъ мелкія сплетни, все это не могло плѣнять ея подвижный умъ, который постоянно создавая новые планы, требовалъ для исполненія ихъ свободы. Добрякъ епископъ Вернекса, хотя менѣе разумный нежели Францискъ де Саль, во многомъ походилъ на него, и г-жа Варенсъ, которую онъ звалъ дочерью и которая походила на г-жу Шанталь, имѣли бы съ нею еще болѣе сходства при отшельничествѣ, но вкусы ея отталкивали ее отъ праздности монастырской.
   Не вслѣдствіе недостатка усердія уклонялась эта милая женщина отъ ежедневныхъ выраженій набожности, которыя такъ свойственны новообращенной, находящейся подъ руководствомъ прелата. Что бы ни побудило ее перемѣнить религію, но она была искренна въ новомъ вѣрованіи. Она могла раскаиваться въ совершеніи проступка, но не желала вернуться назадъ. Она не только умерла какъ истинная католичка, но и жила таковою, и я, читавшій въ глубинѣ ея души, утверждаю, что только отвращеніе къ притворству мѣшало ей публично являться набожною; въ ней было искреннее благоговѣніе, и это воспрещало ей выказывать набожность. Но здѣсь не мѣсто слишкомъ распространяться о ея правилахъ, впослѣдствіи я буду имѣть случай говорить о томъ.
   Пусть тѣ, которые отрицаютъ симпатію душъ, объяснятъ: почему при первомъ же свиданіи, съ перваго слова, и даже взгляда, г-жа Варенсъ внушила мнѣ не только искреннюю привязанность, но и полное довѣріе, оставшееся навсегда неизмѣннымъ. Допустимъ, что чувства мои были истинною любовью, что, однако, болѣе чѣмъ сомнительно, если прослѣдить ходъ нашей связи; но какимъ образомъ страсть эта при самомъ ея зарожденіи сопровождалась наименѣе подходящими чувствами, то есть сердечнымъ миромъ, спокойствіемъ, яснотою, увѣренностью, безопасностью. Почему, приблизясь въ первую минуту къ женщинѣ любезной, вѣжливой, блистательной, женщинѣ по положенію своему высшей меня и не похожей ни на одну изъ видѣнныхъ мною доселѣ, женщинѣ отъ большаго или мёныпаго участія которой зависѣла моя участь, почему, говорю я, не смотря на все это, я съ той же минуты почувствовалъ себя совершенно свободнымъ, безъ стѣсненія съ нею, какъ будто имѣлъ убѣжденіе, что понравлюсь? Почему я тотчасъ же не ощутилъ смущенія робости, неловкости? Будучи отъ природы стыдливъ, не бывши въ свѣтѣ, почему съ перваго же дня, съ перваго мгновенія, принялъ я съ нею свободное обращеніе, нѣжный разговоръ, спокойный тонъ, которые сохранились въ теченіи десяти лѣтъ, когда самая тѣсная короткость уже дѣлала ихъ обычными? Конечно любовь не бываетъ безъ желаній, и я ихъ испытывалъ, но бываетъ ли она безъ тревогъ и ревности? Не желаютъ ли по крайней мѣрѣ узнать отъ предмета любви -- любятъ ли васъ? Мнѣ ни разу не приходило въ голову обратиться къ ней съ этимъ вопросомъ, подобно тому, какъ я не спрашивалъ, люблю ли я самого себя; она съ своей стороны тоже не выказывала любопытства. Безъ сомнѣнія въ моихъ отношеніяхъ къ этой молодой женщинѣ было что то необычное; впослѣдствіи обнаружатся еще болѣе неожиданныя странности.
   Возникъ вопросъ, что со мною будетъ? и чтобы потолковать о томъ на свободѣ, она оставила меня обѣдать. Это было первый разъ въ моей жизни, что я за столомъ не имѣлъ аппетита, да и горничная ея, служившая намъ, объявила, что она въ первый разъ видитъ, чтобы странникъ моихъ лѣтъ такъ мало ѣлъ. Замѣчаніе это, конечно не повредившее мнѣ въ глазахъ хозяйки, падало какъ бы укоромъ на грубаго толстяка обѣдавшаго съ нами, и прикончившаго порцію, достаточную на шестерыхъ. Я же былъ въ восхищеніи непозволявшемъ мнѣ ѣсть. Сердце мое питалось новымъ чувствомъ наполнявшимъ все мое существо; другія чувства тутъ не могли имѣть мѣста.
   Г-жа Варенсъ желала знать подробности моихъ приключеній; чтобы передать ихъ ей, я проникся тѣмъ жаромъ, который погасъ было во мнѣ у хозяина. Чѣмъ болѣе участія принимала во мнѣ вслѣдствіе разсказа эта добрая душа, тѣмъ болѣе сожалѣла она объ ожидавшей меня участи. Нѣжное состраданіе видѣлось въ ея тонѣ, взглядахъ, движеніяхъ; она не рѣшалась уговаривать меня вернуться въ Женеву: въ ея положеніи это было бы оскорбленіе католичества, а она знала насколько за нею присматривали и взвѣшивали ея рѣчи. Но въ тонѣ ея было столько трогательнаго, когда она говорила объ огорченіи моего отца, что ясно видно было, какъ она одобрила бы мое намѣреніе утѣшить его. Она не сознавала, какъ сильно ратовала противъ себя самой. Уже не говоря о твердости принятаго мною рѣшенія, о чемъ я кажется упоминалъ, но чѣмъ краснорѣчивѣе и убѣдительнѣе была она, чѣмъ сильнѣе рѣчи ея затрогивали сердце мое, тѣмъ менѣе могъ я рѣшиться оставить ее. Я чувствовалъ, что, возвратясь въ Женеву, я воздвигнулъ бы непреодолимую преграду между собою и ею, или снова долженъ былъ бы повторить бѣгство. Поэтому я счелъ за лучшее не мѣнять сдѣланнаго. Г-жа Варенсъ видя, что всѣ усилія ея напрасны, не рѣшилась болѣе компрометировать себя, но глядя на меня съ сочувствіемъ, произнесла: Бѣдняжка! или куда тебя призываетъ Богъ, но когда ты возмужаешь, то вспомнишь меня. Я полагаю, что она сама не сознавала, какъ жестоко подтвердится ея предсказаніе.
   Затрудненія оставались всѣ тѣ же. Чѣмъ существовать мнѣ въ такихъ юныхъ лѣтахъ, вдали отъ родныхъ мѣстъ? При недоконченности моего обученія, я не зналъ своего ремесла, да хоть бы и былъ достаточно свѣдущъ, я не могъ бы кормиться имъ въ Савойѣ, странѣ слишкомъ бѣдной. Нашъ грубый застольный товарищъ, давши наконецъ отдыхъ своимъ челюстямъ, высказалъ мнѣніе внушенное ему. какъ онъ выразился, самимъ Небомъ, но которое, судя по послѣдствіямъ, скорѣе исходило съ противоположной стороны. Мнѣніе это заключалось въ томъ, чтобы я шелъ въ Туринъ, гдѣ въ богадѣльнѣ, устроенной для образованія неофитовъ, я бы нашелъ пищу тѣлесную и духовную, до тѣхъ поръ пока, вступя въ лоно церкви и при помощи добрыхъ людей, найду подходящее мѣсто. Что касается до путевыхъ расходовъ, продолжалъ онъ, то его высокопреосвященство не откажетъ въ нихъ, если милостивая государыня предложитъ ему содѣйствовать этому святому дѣлу; г-жа баронесса такъ милосердна, сказалъ онъ склоняясь надъ тарелкой, что навѣрное поспѣшитъ тому содѣйствовать.
   Все это милосердіе было для меня жестоко, и съ стѣсненнымъ сердцемъ я не произнесъ ни слова; г-жа Варенсъ, не выказывая той горячности, съ какимъ предложеніе было высказано, удовольствовалась отвѣтомъ, что всякій обязанъ по мѣрѣ силъ содѣйствовать доброму дѣлу, и обѣщала поговорить о томъ съ епископомъ; но этотъ хлопотунъ, опасаясь, что она не выскажется въ томъ смыслѣ, какъ бы онъ желалъ, и насколько это отвѣчало его личнымъ выгодамъ, побѣжалъ предупредить о томъ монаховъ, и такъ настроилъ отцовъ, что когда г-жа Варенсъ, страшившаяся изъ за меня этого путешествія, стала говорить о немъ епископу, то увидала, что все уже устроено, и тотъ вручилъ ей деньги, предназначавшіяся для моего обращенія. Она не смѣла настаивать на томъ, чтобы я остался: я былъ въ такомъ возрастѣ, что женщина ея лѣтъ не могла, ненарушая приличія держать при себѣ молодого человѣка.
   Отправленіе мое было такимъ образомъ устроено людьми, принимавшими во мнѣ участіе, и я подчинялся ему, даже безъ большаго отвращенія. Хотя Туринъ находился далѣе Женевы, но я полагалъ, что какъ столица, онъ имѣетъ болѣе тѣсныя сношенія съ Аннеси, нежели городъ чуждаго государства и чуждый ему по религіи. Къ тому же уходя изъ послушанія г. Варенсъ, я считалъ себя какъ бы подъ ея руководствомъ; это было нѣчто большее, чѣмъ сосѣдство.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ дальнее путешествіе льстило моимъ кочевымъ наклонностямъ; онѣ уже начали обнаруживаться; мнѣ казалось заманчивымъ перешагнуть въ мои лѣта чрезъ горы, я этимъ возвышался надъ сверстниками на всю высоту Альповъ. Путешествіе -- это приманка, предъ которой ни одинъ женевецъ не устоитъ. Я высказалъ свое согласіе. Мой толстякъ долженъ былъ чрезъ два дня отправиться въ путь со своею женою; я былъ имъ порученъ: кошелекъ мой дополненный г-жею Варенсъ, былъ имъ ввѣренъ; но она еще сверхъ того снабдила меня небольшою суммой, прибавивъ къ нимъ подробныя наставленія, и мы отправились въ страстную Среду.
   На другой день моего отъѣзда изъ Аннеси, туда по слѣдамъ моимъ прибылъ отецъ мой вмѣстѣ съ г. Ривалемъ своимъ другомъ, такимъ же часовщикомъ, человѣкомъ неглупымъ, даже остроумнымъ, писавшимъ стихи лучше чѣмъ Ламотъ, и выражавшимся нехуже его; человѣкомъ очень честнымъ, но литературныя способности котораго содѣйствовали лишь тому, чтобы сдѣлать изъ его сына комедіанта.
   Господа эти видѣлись съ г-жею Варенсъ и удовольствовались тѣмъ, что оплакали съ нею мою участь, вмѣсто того, чтобы слѣдовать за мною и настичь, что было бы легко сдѣлать, такъ какъ они были верхомъ, а я шелъ пѣшкомъ. То же самое случилось съ моимъ дядей Бернардомъ; онъ прибылъ въ Конфиньонъ и, узнавъ, что я былъ въ Аннеси, вернулся въ Женеву. Казалось, что близкіе сговорились предоставить меня судьбѣ. Мой братъ погибъ отъ подобной же безпечности, и никто не знаетъ, что съ нимъ случилось.
   Мой отецъ былъ человѣкъ самой надежной, строгой честности, и обладалъ твердымъ духомъ, источникомъ великихъ добродѣтелей, онъ былъ къ тому же добрымъ отцомъ, въ особенности ко мнѣ. Онъ нѣжно любилъ меня, но также любилъ удовольствія, и другіе вкусы нѣсколько охладили родительскую привязанность, съ тѣхъ поръ какъ я жилъ вдали отъ него. Онъ вторично женился въ Ніонѣ, и хотя возрастъ его жены уже не давалъ надежды имѣть потомство; но у нея была родня, что составляло какъ бы семейство и особое хозяйство; все это стушевывало воспоминаніе обо мнѣ. Мой отецъ старѣлъ и не имѣлъ состоянія для поддержанія себя въ преклонныхъ лѣтахъ, и мой братъ получили кое-что въ наслѣдство отъ матери, и доходы съ этого имущества, во время моего отсутствія, бралъ мой отецъ. Конечно, эта мысль не являлась ему непосредственно, и онъ не нарушалъ своего долга, но она все же тайно вліяла на него, и какъ бы уменьшала ту заботливость обо мнѣ, которая бы иначе была сильнѣе. Вотъ почему, какъ я полагаю, добравшись по моимъ слѣдамъ до Аннеси, онъ не отправился за мною до Шамбери, гдѣ безъ сомнѣнія засталъ бы меня. Вотъ также почему, когда я бывалъ у него послѣ своего бѣгства, онъ принималъ меня съ родительскою лаской, но не особенно удерживалъ меня
   Такое поведеніе отца, котораго нѣжность и добросовѣстность мнѣ были хорошо извѣстны, заставило меня много размышлять также о себѣ самомъ, и чрезъ то я пріобрѣлъ здравыя понятія. Я изъ этого извлекъ высокое нравственное правило, единственно практическое: избѣгать положеній, гдѣ наши обязанности сталкиваются съ нашими выгодами; гдѣ наше благополучіе зависитъ отъ несчастія ближняго; потому что какъ бы сильно ни было чувство добродѣтели, но оно незамѣтно постепенно слабѣетъ, и человѣкъ становится золъ и несправедливъ въ поступкахъ, не переставая быть въ душѣ добрымъ и справедливымъ.
   Это правило, твердо укоренившееся въ душѣ моей и принятое за основаніе моихъ дѣйствій, хотя, можетъ быть, и поздно, доставило мнѣ въ обществѣ положеніе странное, и самое глупое: въ особенности же среди знакомыхъ. Мнѣ приписывали стремленіе быть оригиналомъ, дѣйствующимъ не такъ, какъ другіе. Въ сущности я вовсе не желалъ ни подражать другимъ, ни отличаться отъ нихъ; я просто искренно хотѣлъ поступать хорошо и уклонялся изо всѣхъ силъ отъ случаевъ, гдѣ мои выгоды стояли бы въ оппозиціи съ выгодами другого, и слѣдовательно заставляли бы меня невольно желать ему зла.
   Два года тому назадъ милордъ Моремаль хотѣлъ внести меня въ свое завѣщаніе, и я воспротивился тому изо всѣхъ силъ. Я объявилъ ему, что не желаю имѣть долю въ чьемъ бы то ни было завѣщаніи, а тѣмъ менѣе въ его. Онъ сдался, но теперь желаетъ выдавать мнѣ пожизненную пенсію и противъ этого я не возражаю. Скажутъ, можетъ быть, что мнѣ это выгоднѣе; очень можетъ быть. Но, отецъ мой и благодѣтель! я знаю, что, теряя тебя, я теряю все: и ничего чрезъ то не выигрываю.
   Вотъ по моему мнѣнію истинная философія, наиболѣе подходящая къ сердцу человѣческому. Каждый день я сильнѣе проникаюсь убѣжденіемъ въ ея благонадежности, и она во всѣхъ видахъ является въ моихъ послѣднихъ сочиненіяхъ, хотя вѣтренная публика не съумѣла ее распознать. Если, окончивъ предпринятый нынѣ мною трудъ, я еще проживу достаточно долго, то намѣреваюсь въ продолженіи Эмиля представить настолько поразительный и прекрасный примѣръ этого правила, что читатель мой принужденъ будетъ обратить на него вниманіе.-- Но пока довольно разсуждать путешественнику, которому слѣдуетъ продолжать свое странствованіе.
   Я совершилъ его пріятнѣе, нежели могъ того ожидать, и мой мужикъ не оказался такъ грубъ, какъ я думалъ. Это былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, заплетавшій въ косичку свои черные, сѣдѣвшіе волоса, съ виду гренадеръ, съ звучнымъ голосомъ, веселый, хорошій ходокъ, еще лучше того ѣвшій, и исполнявшій ремесла самыя разнообразныя, потому что не зналъ ни одного. Онъ кажется предлагалъ устроить въ Аннеси какую-то фабрику. Госпожа Варенсъ заинтересовалась проектомъ; и вотъ хорошо снабженный деньгами, онъ направился въ Туринъ, чтобы привлечь въ дѣло его преосвященство. Этотъ человѣкъ обладалъ искусствомъ интриговать, толкаясь среди духовенства и выказывая готовность служить ему; въ ихъ школѣ заимствовалъ онъ набожный складъ рѣчи и, вставляя его въ разговоръ, считалъ себя великимъ проповѣдникомъ. Онъ даже зналъ по латыни какое-то мѣсто изъ библіи, и повторяя его тысячу разъ въ день, заставлялъ думать, что онъ знаетъ ихъ тысячу. Рѣдко нуждался онъ въ деньгахъ, когда онѣ были въ чужомъ кошелькѣ, хотя былъ скорѣе ловкій человѣкъ, нежели плутъ. Онъ походилъ на вербовщика, когда произносилъ свои изреченія, напоминая собою Петра-пустыни ика, проповѣдывавшаго крестовый походъ съ саблей при бедрѣ.
   Что касается госпожи Сабранъ его жены, это была добрая женщина, болѣе спокойная днемъ, чѣмъ ночью. Такъ какъ я спалъ въ одной съ ними комнатѣ, то ея шумная безсонница часто будила меня, и вѣроятно я бодрствовалъ бы болѣе, если-бъ понималъ въ чемъ дѣло. Но я ничего не подозрѣвалъ, и былъ такъ глупъ на этотъ счетъ, что только сама природа уже позаботилась докончить мое образованіе.
   Я весело шествовалъ съ этимъ ханжей и его подвижной подругой; никакое приключеніе не смутило путешествія, и я былъ въ самомъ счастливомъ настроеніи и тѣла и духа. Молодой, сильный, преисполненный здоровья, увѣренности и безопасности за себя и за другихъ, я находился въ томъ короткомъ, но драгоцѣнномъ періодѣ жизни, когда избытокъ ея изливается на всѣ наши ощущенія и украшаетъ всю природу прелестью нашего существованія. Моя сладкая тревога не блуждала безцѣльно, и одинъ предметъ занималъ мое воображеніе. Я смотрѣлъ на себя, какъ на созданіе г-жи Варенсъ, на ея воспитанника, друга, почти что любовника. Высказанныя ею мнѣ милыя вещи, ея небольшія ласки, нѣжное участіе, которое казалось она приняла во мнѣ; чудный взглядъ, по моему убѣжденію, полный любви, потому что я ею проникся,-- все это занимало мои мысли во все время пути и давало пищу чуднымъ мечтамъ. Никакое опасеніе или сомнѣніе на счетъ моей участи не смущало сновидѣнія. Отправляя меня въ Туринъ, она значитъ обязывалась меня тамъ содержать и прилично устроить. Я уже не заботился о себѣ, объ этомъ думали другіе; поэтому я шелъ легко, избавленный отъ этой тягости, юныя желанія, очаровательная надежда, блестящіе проекты, наполняли мою душу. Всѣ встрѣчавшіеся предметы служили какъ бы ручательствомъ близкаго блаженства. Въ домахъ я рисовалъ себѣ деревенскіе пиры, въ лугахъ -- шаловливыя игры; при водахъ купанья, прогулки, рыбную ловлю; на деревьяхъ -- чудные плоды, а подъ тѣнью ихъ -- сладостныя свиданія; въ горахъ чаши молока и сливокъ, очаровательное бездѣйствіе, миръ, простоту и удовольствіе идти, самъ не зная куда. Словомъ, все, что представлялось моему взгляду, приносило сердцу какое нибудь наслажденіе. Величіе, разнообразіе и истинная красота зрѣлища какъ бы придавали смыслъ этой прелести; къ тому же тутъ было замѣшано и тщеславіе. Въ такихъ юныхъ лѣтахъ уже идти въ Италію, осмотрѣть столько странъ, перейти горы по слѣдамъ Аннибала, это казалось мнѣ для моихъ лѣтъ дѣломъ необычайнымъ. Прибавьте къ этому частыя и хорошія станціи, большой аппетитъ и средства къ его удовлетворенію; да и къ чему было бы мнѣ отказывать себѣ; въ сравненіи съ ѣдой г. Садрана моя ѣда была ничтожна.
   Не помню я, чтобы въ теченіи всей моей жизни встрѣтился промежутокъ времени, настолько же безъ заботъ и печалей, какъ тѣ семь, восемь дней, которые потребовались намъ на это путешествіе; мы должны были соразмѣрять свои шаги съ ходомъ госпожи Садранъ, и чрезъ то какъ бы совершали прогулку. Это воспоминаніе оставило мнѣ расположеніе ко всему, что до него касается; въ особенности же къ горамъ и къ пѣшему странствованію. Только въ лучшіе дни жизни путешествовалъ я пѣшкомъ и съ наслажденіемъ. Въ скоромъ времени обязанности, дѣла, дорожный багажъ, принудили меня бодрствовать и брать карету; вмѣстѣ со мною влѣзали въ нее грызущія заботы, затрудненія, стѣсненія и съ тѣхъ поръ вмѣсто прежняго удовольствія передвигаться, я сталъ ощущать только желаніе скорѣе пріѣхать. Я долго отыскивалъ въ Парижѣ пару товарищей, которые бы, имѣя подобно мнѣ любовь къ путешествіямъ, согласились каждый посвятить годъ времени и пятьдесятъ луидоровъ, чтобы вмѣстѣ обойти пѣшкомъ Италію, въ сопровожденіи парня, который бы несъ за нами дорожный мѣшокъ. Многіе восхищались этою мыслью; въ сущности же они принимали ее за воздушный замокъ, о которомъ можно потолковать, но не приводить въ исполненіе. Помню, что говоря съ увлеченіемъ объ этомъ проектѣ съ Дидеро и Гриммомъ, я имъ привилъ эту фантазію. Я думалъ, что дѣло уже сдѣлано: въ сущности же все ограничилось тѣмъ, что мы должны были совершить путь на бумагѣ, причемъ Гриммъ находилъ очень забавнымъ, чтобы Дидеро занимался безбожіемъ: а я занялъ бы мѣсто въ инквизиціи.
   Сожалѣніе мое о томъ, что скоро будемъ уже въ Туринѣ, умѣрялось удовольствіемъ видѣть большой городъ и надеждой пріобрѣсти значеніе, достойное моей особы, потому что честолюбіе начинало уже кружить мнѣ голову. Я предусматривалъ, что буду чѣмъ-то значительно высшимъ, противъ бывшаго званія ученика, не предчувствуя, что скоро сдѣлаюсь чѣмъ то гораздо низшимъ.
   Прежде чѣмъ описывать далѣе, я долженъ извиниться предъ читателемъ, или оправдаться, въ мелкихъ подробностяхъ, въ которыя буду вступать, хотя онѣ не могутъ имѣть никакого интереса въ его глазахъ. Въ начатомъ мною предпріятіи раскрыть себя вполнѣ предъ публикой, нужно чтобы ничто не оставалось для нея неяснымъ и скрытымъ, я долженъ постоянно быть предъ ея взорами, пусть она слѣдитъ за всѣми заблужденіями сердца моего, видитъ всѣ закоулки моей жизни, пусть ни на минуту она не теряетъ меня изъ виду, для того чтобы, усмотрѣвъ пустоту, или пробѣлъ, въ разсказѣ, она бы не сказала: "Что же однако дѣлалъ онъ въ это время?" и не обвинила меня въ намѣреніи что-либо скрыть. Мой разсказъ дастъ достаточную пищу ея злорадству; не надо, чтобы молчаніе усиливало его.
   Я проболтался, и моя небольшая касса исчезла, моя нескромность послужила на пользу моимъ проводникамъ. Г-жа Сабранъ нашла способы вырвать у меня даже ленточку, украшенную серебромъ, которую г-жа Варенсъ дала мнѣ для маленькой шпаги и которую я хранилъ пуще всего, даже шпага перешла бы въ ихъ руки, если бы я не выказалъ упорство. Они совѣстливо обезпечивали меня всѣмъ въ пути, но также ничего мнѣ не оставили. Я прибылъ въ Туринъ безъ одежды, безъ денегъ, безъ бѣлья, мнѣ оставлена была лишь возможность составить состояніе личными своими достоинствами.
   У меня были письма, я ихъ представилъ, и меня тотчасъ же отвели въ пріютъ оглашенныхъ, чтобы поучаться религіи, за которую я покупалъ свое существованіе. Вступая въ него, я увидалъ толстую дверь съ желѣзными засовами, она тотчасъ же захлопнулась за мною.
   Это начало казалось мнѣ болѣе внушительно, нежели пріятно, и я уже началъ размышлять, когда меня ввели въ большую комнату. Вмѣсто мебели тамъ находился только престолъ съ большимъ распятіемъ въ глубинѣ комнаты, и вокругъ него пять, шесть деревянныхъ стульевъ; они казались налощенными, но въ дѣйствительности блестѣли отъ тренія и сидѣнья на нихъ. Въ этой залѣ собранія находились четыре, или пять ужасныхъ бандитовъ, мои товарищи по образованію, но они были скорѣе дьявольскими сосудами, чѣмъ кандидатами на званіе дѣтей божіихъ. Двое изъ нихъ были словаки, но они выдавали себя евреями, или маврами, а мнѣ признались, что они блуждали по Испаніи и Италіи, принимая христіанство и крещеніе тамъ, гдѣ это имъ приносило выгоду. Потомъ открыли другую желѣзную дверь, раздѣлявшую на двое балконъ, выходившій на двора". Чрезъ эту дверь вошли наши сестры оглашенныя, которыя подобно мнѣ должны были переродиться не крещеніемъ, но торжественнымъ отреченіемъ. Это были ужасныя грязнухи и сквернѣйшія потаскухи, какія когда-либо загаживали овчарню Спасителя. Только одна изъ нихъ показалась мнѣ хорошенькой и нѣсколько интересной, она была почти моихъ лѣтъ, или года на два старше. Ея плутовскіе глаза по временамъ встрѣчались съ моими. Это внушило мнѣ нѣкоторое желаніе познакомиться съ нею, но въ теченіи тѣхъ двухъ мѣсяцевъ, которые она провела еще въ этомъ домѣ, сверхъ прежнихъ трехъ, мнѣ не было возможности приблизиться къ ней, такъ усиленно наблюдала за нею старая тюремщица, и надоѣдалъ ей святой миссіонеръ, прилагавшій къ ея обращенію болѣе рвенія, чѣмъ старанія. Должно быть, она была чрезвычайно тупа, хотя этого не было замѣтно, но только обученіе ея было очень продолжительно. Святой отецъ все не находилъ ее подготовленной къ отреченію. Наконецъ затворничество ей надоѣло, и она объявила, что желаетъ выйти, все равно христіанкой, или нѣтъ. Приходилось поймать ее на словѣ, пока еще она соглашалась, а то она могла возмутиться и вовсе отказаться отъ обращенія.
   Маленькая община была собрана въ честь новоприбывшаго. намъ сдѣлали краткое наставленіе, мнѣ, чтобы я заслужилъ оказываемую мнѣ божію милость, а прочимъ, чтобы они возносили обо мнѣ свои молитвы, и вліяли своимъ примѣромъ. Послѣ чего наши дѣвы возвратились въ свою ограду, а я имѣлъ достаточно времени, чтобы обозрѣть съ удивленіемъ ту, въ которую попалъ.
   На другое утро насъ собрали снова для ученія, и тутъ-то я въ первый разъ сталъ размышлять о сдѣланномъ шагѣ, и о томъ, что привело меня къ нему.
   Я говорилъ, повторяю и буду повторять, что ежели когда-либо давалось ребенку благоразумное, здравое образованіе, то этимъ ребенкомъ былъ я. Происходя отъ семьи, имѣвшей не вульгарные взгляды, я получалъ отъ всѣхъ родныхъ примѣры и уроки мудрости. Хотя мой отецъ любилъ удовольствія, но онъ былъ истинно честенъ и религіозенъ, въ обществѣ любезенъ, а въ домашней жизни добрый христіанинъ; онъ передалъ мнѣ съ юныхъ лѣтъ тѣ-же чувства. Изъ числа моихъ трехъ тетокъ, всѣ были благоразумны и добродѣтельны, обѣ старшія были богомолки, а третья хотя не такъ выказывалась, но была не менѣе набожна, мила, умна и разумна. Изъ этой почтенной семьи я перешелъ къ г. Ламберсье, который хотя и былъ проповѣдникомъ, принадлежа къ церкви, но былъ въ душѣ вѣрующимъ, и поступалъ почти такъ-же хорошо, какъ говорилъ. Онъ и его сестра своими короткими и вѣрными разъясненіями развивали во мнѣ основы благоговѣнія, внушенныя съ дѣтства. Эти достойные люди прибѣгали для этого къ способамъ настолько цѣлесообразнымъ, осторожнымъ и разумнымъ, что я не только не скучалъ слушая проповѣди, но всегда выходилъ изъ церкви растроганнымъ, съ твердымъ рѣшеніемъ на добро, и поступалъ согласно съ этимъ, когда вспоминалъ о наставленіяхъ. У тетки Бернардъ набожность составляла родъ ремесла, и потому она мнѣ прискучивала. У хозяина въ ученьѣ я уже о ней не думалъ, хотя не мѣнялъ взглядовъ на религію, мнѣ не случалось сталкиваться съ молодежью, которая бы испортила меня; я сталъ шалуномъ, но не развратникомъ.
   Такимъ образомъ во мнѣ была религіозность, насколько это возможно въ ребенкѣ моихъ лѣтъ; ея было во мнѣ даже болѣе, къ чему стану я скрывать свою мысль? Мое дѣтство не было ребяческимъ, я всегда чувствовалъ и размышлялъ, какъ взрослый. Пусть смѣются, что я съ такою скромностью выдаю себя за феноменъ; но, насмѣявшись вдоволь, пусть найдутъ другого шестилѣтняго ребенка, котораго бы романы такъ интересовали, привязывали и восхищали до слезъ. Тогда я сознаюсь, что мое тщеславіе нелѣпо, и что я неправъ.
   Поэтому, когда я говорю, что не надо дѣтямъ толковать о религіи, если хотятъ чтобы они были религіозны, что они не способны познавать Бога, то вывожу это заключеніе не изъ опыта, но изъ наблюденій, такъ какъ мой опытъ не убѣдителенъ для другихъ. Найдите мнѣ такихъ-же Жанъ-Жаковъ Руссо въ шесть лѣтъ, и говорите имъ о Богѣ, тогда вы не подвергнетесь риску.
   Всякій вѣроятно сознаетъ, что для ребенка, и даже для взрослаго имѣть вѣрованіе, это значитъ слѣдовать той вѣрѣ, въ которой родился. Можно лишить вѣры, но рѣдко можно усилить ее; догматическое вѣрованіе есть уже плодъ образованія. Независимо общихъ основаній, привязывавшихъ меня къ исповѣданію моихъ предковъ, я имѣлъ къ католицизму отвращеніе, общее всему нашему городу, его считали страшнымъ идолопоклонствомъ, а служителей его изображали въ самомъ черномъ цвѣтѣ. Это чувство было такъ сильно во мнѣ, что въ началѣ я съ содроганіемъ ужаса бросалъ взгляды внутрь церкви, встрѣчалъ священника въ облаченіи, или слышалъ звонки религіозной процессіи. Я скоро разстался съ этимъ чувствомъ въ городахъ; но въ сельскихъ приходахъ этотъ ужясъ охватывалъ меня вновь, потому что въ нихъ имѣлось сходство съ тѣмъ мѣстомъ, которое мнѣ впервые внушило отвращеніе. Но это впечатлѣніе страннымъ образомъ противорѣчью воспоминаніямъ о ласкахъ, которыя священники въ окрестностяхъ Женевы оказываютъ городскимъ ребятамъ. Въ то время какъ колокольчикъ просто меня пугалъ, колоколъ, призывавшій къ обѣднѣ или вечернѣ, напоминала. мнѣ завтракъ, закуску съ свѣжимъ масломъ, плодами, молокомъ. Лакомый обѣдъ г. Понвера тоже произвелъ большое впечатлѣніе; поэтому я было легко помирился съ этимъ вопросомъ, смотря на папизмъ съ точки зрѣнія его связи съ забавами и обжорствомъ, я поддался мысли жить этой жизнью, хотя мысль вступить въ нее торжественнымъ образомъ какъ-то ускользала у меня и являлась въ отдаленномъ времени. Но теперь нельзя ужо было обманываться, я съ ужасомъ увидалъ родъ обязательства, принятаго мною, и его неизбѣжныя послѣдствія; окружавшіе меня неофиты не могли своимъ примѣромъ придать мнѣ бодрости, и не могъ я внутренно не сознаться, что готовясь къ святому дѣлу, я въ сущности поступала, какъ бандитъ. При всей своей молодости я чувствовалъ, что которая бы изъ религій ни была истинною, я все таки готовился продать свою, и даже если бы выбора" былъ удаченъ, то все же въ душѣ я лгалъ бы предъ Всевышнимъ, и заслуживалъ презрѣніе людей. Чѣмъ болѣе думалъ я о томъ, тѣмъ болѣе возмущался, и жаловался на судьбу, какъ будто это не было послѣдствіемъ моихъ собственныхъ поступковъ. Были минуты, когда эти мысли угнетали меня до такой степени, что если бы я замѣтилъ отворенныя двери, то убѣжалъ бы, но это оказывалась невозможнымъ, да и самое рѣшеніе не было слишкомъ твердымъ.
   Много тайныхъ желаній боролись во мнѣ, чтобы я могъ выйти побѣдителемъ, къ тому же во мнѣ было упрямое намѣреніе не возвращаться въ Женеву; стыдъ, трудность возврата снова чрезъ горы, затрудненіе, въ которомъ я находился, не имѣя друзей вдали отъ родины, безъ средствъ, все это принуждало меня смотрѣть на упреки совѣсти, какъ на позднее раскаяніе, я усиливалъ упреки за сдѣланное мною, чтобы оправдать то, что исполню въ будущимъ. Преувеличивая свои прошлыя ошибки, я взиралъ на предстоящее, какъ на необходимое послѣдствіе ихъ. Я не говорилъ себѣ: "еще ничто не сдѣлано, и ты можетъ быть, если пожелаешь, невиненъ", но размышлялъ такъ: "Плачь о совершенномъ тобою преступленіи, которое ты довершишь по необходимости".
   И точно! какую силу духа надо было имѣть въ моемъ возрастѣ, чтобы отказаться отъ всего что обѣщалъ, или на что подалъ надежду, чтобы прервать цѣпь которою связалъ себя, чтобы безстрашно объявить что желаю остаться въ вѣрѣ отцовъ, и рисковать могущими отъ того быть послѣдствіями. Подобная твердость не свойственна моему возрасту; да и мало вѣроятія чтобы она имѣла успѣхъ. Дѣло зашло слишкомъ далеко чтобы отъ него согласились отказаться; и чѣмъ сильнѣе было бы мое сопротивленіе, тѣмъ упорнѣе поставили-бы себѣ задачу переломить его всѣми способами.
   Меня погубилъ софизмъ свойственный людямъ жалующимся на недостатокъ воли; если бы только мы хотѣли быть благоразумными, то могли бы обойтись безъ добродѣтели. Наклонности, отъ которыхъ можно было бы воздержаться, увлекаютъ насъ, и мы поддаемся соблазнамъ, не сознавая ихъ опасности. Впадая незамѣтно въ тяжелое положеніе, изъ котораго трудно выйти безъ геройскихъ усилій, мы падаемъ въ бездну взывая къ Богу; зачѣмъ создалъ Ты меня столь безсильнымъ! Но отвѣтъ Его слышится въ глубинѣ нашей совѣсти: ты слабъ чтобы выйти изъ бездны, но имѣлъ достаточно силъ чтобы не пасть въ нее.
   Въ сущности я не принялъ рѣшеніе сдѣлаться католикомъ; но при отдаленности срока мирился съ этой мыслью, разсчитывая что время выведетъ меня случайно изъ этого затрудненія, и намѣревался для выигрыша времени упорно защищаться. Тщеславіе помогло мнѣ, я замѣтилъ что мои возраженія ставятъ иногда въ затрудненіе наставниковъ, и это придало мнѣ желаніе ихъ побѣдить. Я съ комичнымъ усердіемъ порывался взять верхъ надъ ними, въ то время какъ они старались убѣдить меня, въ полномъ убѣжденіи что если мои доказательства будутъ сильнѣе, они обратятся въ протестантство.
   Такимъ образомъ противъ ожиданія они встрѣтили во мнѣ болѣе свѣдѣній, чѣмъ доброй воли. Протестанты большею частію превосходятъ образованіемъ католиковъ; у первыхъ необходимо убѣжденіе, у вторыхъ покорность. Это они знали, но, судя по моему положенію и возрасту, не расчитывали встрѣтить большихъ затрудненій; знали также, что я не получилъ конфирмаціи и не былъ къ ней подготовленъ; но имъ не было извѣстно, что я хорошо наставленъ г. Ламберсье, и и ознакомился съ книгою очень нелюбимою этими господами, съ "Исторіей церкви и имперіи". У моего отца я ее зналъ почти наизусть, и при диспутахъ тексты ея возобновлялись въ моей памяти.
   Почтенный старичекъ священникъ прочелъ намъ сообща первую лекцію; для товарищей моихъ лекція была урокомъ катехизиса, она наставляла ихъ, не вызывая ихъ возраженій. Но со мною дѣло пошло иначе, и когда очередь дошла до меня, то я остановилъ наставника, не сдѣлавъ ни малѣйшей уступки ему: я сталъ возражать. Конференція наша показалась присутствующимъ и скучною, и длинною. Старичекъ говорилъ много, горячился, мололъ вздоръ, ссылаясь на то, что плохо понимаетъ по французски. На другой день изъ опасенія чтобы мои нескромныя возраженія не смутили товарищей, меня отдѣлили въ особую комнату, поручивъ молодому священнику, говоруну, составителю длинныхъ рѣчей, очень довольному собой. Но я не очень-то поддался его внушительному виду, и сознавая, что исполняю свою задачу, сталъ отвѣчать ему съ увѣренностью, поражая время отъ времени отвѣтами. Онъ думалъ уничтожить меня святымъ Августиномъ, Григоріемъ и другими, и съ искреннимъ удивленіемъ замѣтилъ, что съ этими отцами церкви я обращался почти такъ же легко, какъ и онъ самъ. Я правда никогда не читалъ ихъ, также вѣроятно какъ и онъ; но я удержала" въ памяти много цитата" изъ Лесюера, и едва наставника" мой произносилъ текстъ, какъ я, не оспаривая его, отвѣчалъ ему другимъ текстомъ того же отца, что его подъ часъ сильно затрудняло. Подъ конецъ онъ все же бралъ верхъ, во первыхъ потому, что я былъ въ ихъ зависимости, и что, не смотря на свою молодость, сознавалъ необходимость не выводить ихъ изъ терпѣнія, понимая, что и старичекъ не очень-то полюбилъ меня съ моею ученостью; во вторыхъ и потому, что молодой священникъ изучалъ богословіе, а я нѣтъ. Благодаря этому, онъ придавалъ своимъ доказательствамъ систему, а когда предчувствовалъ въ спорѣ затруднительныя возраженія, то откладывалъ рѣшенія ихъ до слѣдующаго дня. говоря что мы уклоняемся отъ вопроса. По временамъ онъ даже отвергалъ мои цитаты, утверждая что онѣ ложны, и обѣщалъ принести въ подтвержденіе книги. Съ его стороны тутъ не было риска, потому, что, со своей поверхностной ученостью, я не съумѣлъ бы отыскать въ малоизвѣстныхъ мнѣ толстыхъ латинскихъ книгахъ нужнаго текста. Я даже самого его подозрѣваю въ составленіи нѣкоторыхъ текстовъ, которыми онъ пользовался чтобы выйти изъ затрудненія по нѣкоторымъ вопросамъ.
   Такъ проходили дни въ диспутахъ и духовныхъ состязаніяхъ, въ бормотаніи молитвъ и въ шалопайствѣ, когда со мною вдругъ случилась довольно отвратительная исторія, грозившая очень дурно для меня окончиться.
   Самая пошлая душа и грубое сердце имѣютъ также свои привязанности; и вотъ одинъ изъ вышеназванныхъ двухъ негодяевъ, назвавшихся маврами, почувствовалъ ко мнѣ расположеніе. Сталкиваясь со мною онъ охотно болталъ откровенію, оказывалъ маленькія услуги, дѣлился за столомъ порціей и часто цѣловалъ меня съ жаромъ, чѣмъ нѣсколько стѣснялъ меня. Хотя я съ ужасомъ глядѣлъ на его пряничное лицо съ большимъ мракомъ, и на эти воспаленные глаза болѣе страшные чѣмъ нѣжные, но выносила" его поцѣлуи говоря себѣ: "бѣдняга! какъ онъ дружески расположенъ ко мнѣ; зачѣмъ стану я отталкивать его"? По временамъ манеры его становились настолько вольными, что я думалъ не помѣшался ли онъ?
   На другое утро мы были вдвоемъ въ общей залѣ, и онъ возобновилъ свои ласки, но такъ порывисто, что я испугался, и съ крикомъ вырвался изъ его рукъ, такъ какъ обращеніе его становилось черезъ чуръ беззастѣнчивымъ, Я не понималъ что съ нимъ дѣлается, и думалъ, что имъ овладѣла какая то страшная болѣзнь.
   Я поспѣшилъ разсказать всѣмъ это приключеніе. Наша старая надзирательница приказала мнѣ молчать, но разсказъ видимо на нее подѣйствовалъ, потому что она все время ворчала сквозь зубы: "Can maledetto! brutta bestial" Я однако не видѣлъ причины молчать, несмотря на запрещеніе продолжала" болтать, такъ что на другое утро одинъ изъ администраторовъ училища сильно побранила" меня, говоря, что я позорю честь святаго училища, и изъ за пустяковъ надѣлалъ шуму.
   Дѣлая выговоры она, мнѣ объяснилъ много вещей, о которыхъ я не имѣлъ понятія: онъ полагалъ, что я зналъ въ чемъ дѣло, но только лишь не хотѣлъ на это соглашаться.
   Я съ удивленіемъ слушалъ этого подлеца, тѣмъ болѣе, что она, какъ бы наставлялъ меня для моего блага; онъ настолько считала, этотъ разговоръ естественнымъ, что не смущался при этомъ присутствіемъ третьяго лица изъ духовенства, который также этимъ не возмущался. Это простое изложеніе подѣйствовало на меня до такой степени, что я заключилъ, будто меня ознакомили съ однимъ изъ житейскихъ обычаевъ, доселѣ мнѣ не извѣстныхъ. Слушалъ я его безъ гнѣва, но съ отвращеніемъ, и это отвращеніе отъ предмета перенеслось на повѣствователя: должно быть онъ это замѣтилъ, потому что взоръ его сталъ неласковымъ, и въ послѣдствіи онъ дѣлалъ все отъ него зависящее, чтобы устраивать мнѣ непріятности. Чтобы отъ нихъ избавиться мнѣ оставался одинъ путь, на который я и рѣшился, хотя прежде уклонялся отъ него.
   Это приключеніе навсегда предохранило меня отъ господъ рясоносцевъ: одинъ видъ людей схожихъ съ ними напоминалъ мнѣ страшнаго мавра, и возбуждалъ отвращеніе нескрываемое. Взамѣнъ того женщины много выиграли въ моихъ глазахъ отъ сравненія; мнѣ казалось, что я обязанъ былъ нѣжностью и уваженіемъ вознаградить ихъ за обиды нашего пола, и самая уродливая женская личность становилась въ глазахъ моихъ божественнымъ предметомъ.
   Что касается африканца, я не знаю что ему могли сказать въ наставленіи, но кажется одна только наша наставница косо смотрѣла на него: впрочемъ онъ болѣе уже но говорилъ со мною и не подходилъ. Чрезъ недѣлю его торжественно окрестили, одѣвши съ головы до ногъ въ бѣлое, какъ выраженіе чистоты возрожденной души. На другой день онъ вышелъ изъ пріюта, и мы не видались болѣе.
   Моя очередь наступила чрезъ мѣсяцъ; это время было необходимо, чтобы возвысить значеніе моихъ наставниковъ въ трудномъ дѣлѣ обращенія; со мною пройдены были всѣ догматы въ виду моей податливости. Наконецъ достаточно подготовленный и направленный, я съ процессіей былъ отведенъ въ епархіальную церковь святаго Іоанна, чтобы принести отреченіе и получить крещеніе. Хотя самаго крещенія не совершили, но эта церемонія служила доказательствомъ народу, что протестанты не христіане. Я былъ одѣтъ въ сѣрую одежду съ бѣлыми шнурами, служащую для подобныхъ случаевъ. Два человѣка впереди и позади меня несли мѣдные тазы, постукивая въ нихъ ключами, чтобы вызвать милостыню по мѣрѣ набожности или сочувствія въ пользу новообращеннаго. Все было сдѣлано для приданія представительности католичеству и для моего униженія. Мнѣ только не дали одежды, потому что я не имѣла, чести быть жидомъ.
   Этого было однако недостаточно: я долженъ еще былъ отправиться въ Инквизицію, чтобы получить отпущеніе въ грѣхѣ ереси; и возвратиться въ лоно церкви съ тою же церемоніею какъ Генрихъ IV.
   Манеры и видъ почтеннаго отца инквизитора не могли разсѣять тайнаго ужаса, который охватилъ меня въ этомъ жилищѣ. Послѣ нѣсколькихъ вопросовъ о моей вѣрѣ, состояніи и семействѣ, она. вдругъ рѣзко спросилъ меня: осталась-ли моя мать въ проклятіи? Испытывая ужасъ, я воздержался отъ выраженія негодованія, и удовольствовался отвѣтомъ, что надѣюсь, что нѣтъ, и что Богъ просвѣтилъ ее въ послѣднюю минуту. Монахъ при этихъ словахъ сдѣлалъ гримасу неодобренія.
   По окончаніи всего этого, и когда я разсчитывалъ получить назначеніе. соотвѣтственно своимъ упованіямъ, меня выпихнули на свободу съ двадцатью ливрами мелочи, составившимися отъ сбора на церкви. Посовѣтовали быть добрымъ христіаниномъ, оставаться твердымъ въ вѣрѣ; пожелали счастливой будущности и заперли за мною двери. Все исчезло!
   Такъ сразу померкли всѣ мои великія надежды, и отъ моего корыстнаго поступка осталось лишь воспоминаніе того, что я былъ отступникомъ и обманутымъ. Легко представить себѣ какой переворотъ произошелъ во мнѣ, когда я увидѣлъ, что мои блестящія фантазіи обратились въ нищету. Еще утромъ я соображалъ, въ которомъ изъ дворцовъ буду помѣщенъ, а вечеромъ увидѣлъ себя на соломѣ. Но пусть не думаютъ, что я предался отчаянію при сознаніи, что мое несчастіе произошло по собственной винѣ: нѣтъ! Въ первый еще разъ въ жизни я находился взаперти въ теченіи двухъ мѣсяцевъ, и чувство охватившее меня было сознаніе свободы. Послѣ долгаго невольничества, вновь ставши распорядителемъ своихъ дѣйствій, я увидѣлъ себя среди обширнаго города, представлявшаго всѣ удобства, и населеннаго знатными людьми, которые узнавши меня конечно примутъ такъ, какъ того заслуживаютъ мои достоинства и способности. Къ тому-же спѣшить было не къ чему; у меня было въ карманѣ цѣлое неистощимое сокровище: двадцать ливровъ. Я могъ тратить его, никому не отдавая отчета; въ первый еще разъ былъ я такъ богатъ. Не поддаваясь разочарованію и слезамъ, я далъ только" другое направленіе своимъ надеждамъ и этимъ удовлетворилъ свое самолюбіе. Преисполненный увѣренности, я видѣлъ уже себя на пути къ счастію и гордился тѣмъ, что этимъ обязанъ исключительно себѣ.
   Первымъ дѣломъ проявленія моей личной свободы было удовлетвореніе своего желанія осмотрѣть городъ: я глядѣлъ на смѣну карауловъ и военная музыка мнѣ очень понравилась, ходилъ за церковными процессіями. Пошелъ осмотрѣть королевскій дворецъ, и хоть сначала ощущалъ робость, но, видя, ч.о люди входили во дворецъ, вошелъ за ними и я; меня пропустили. Это произошло можетъ быть оттого, что я песъ узелокъ подъ мышкой; какъ бы то ни было, но я выросъ въ собственномъ мнѣніи, увидѣвъ себя во дворцѣ: мнѣ казалось, что я живу въ немъ. Наконецъ, уставши отъ ходьбы и проголодавшись, я вошелъ въ молочную; мнѣ дали поленты и кислаго молока съ двумя ломтями поджареннаго пьемонтскаго хлѣба, который я такъ люблю. Такимъ образомъ за пять или шесть су я пообѣдалъ лучше чѣмъ когда-либо.
   Но надо было искать пристанища; я уже достаточно ознакомился съ пьемонтскимъ нарѣчіемъ, чтобы объясняться, и мнѣ удалось благоразумно выбрать помѣщеніе, болѣе отвѣчавшее моему кошельку, нежели вкусу. Въ улицѣ По мнѣ указали женщину солдатку, у которой помѣщались отставные лакеи, платя су за ночь; тамъ занялъ я оголенную кровать. Хозяйка моя была молода и только-что обвѣнчана, хотя уже имѣла пятерыхъ дѣтей. Она, дѣти, жильцы, всѣ мы спали въ одной комнатѣ; такъ продолжалось во все время моего у ней пребыванія. Это была добрая женщина, ругавшаяся какъ извозчикъ, вся растрепанная, но мягкосердечная, услужливая: она хорошо отнеслась ко мнѣ и даже оказала мнѣ услугу.
   Въ теченіи нѣсколькихъ дней я вполнѣ отдавался удовольствію свободы и удовлетворялъ свое любопытство. Бродилъ и за городомъ, осматривая все, что мнѣ казалось интереснымъ и новымъ, потому, что я только-что вырвался изъ гнѣзда и не видалъ столицъ. Особенно акуратно посѣщалъ я дворъ, присутствуя у обѣдни короля; мнѣ нравилось быть въ одной часовнѣ съ повелителемъ и его свитой; но главной приманкой для меня была музыка, къ которой страсть уже начала развиваться во мнѣ, тогда какъ однообразіе великолѣпія двора скоро присмотрѣлось. У сардинскаго короля была одна изъ лучшихъ европейскихъ капеллъ. Сомисъ, Дежарденъ, Безуци, послѣдовательно были ея украшеніемъ. Этого было достаточно для молодого человѣка, котораго прельщалъ всякій инструментъ, если только онъ не фальшивилъ. Къ великолѣпію двора я чувствовалъ только безсмысленное восхищеніе, но безъ зависти; и единственно что меня занимало въ этомъ придворномъ блескѣ, это надежда увидать какую нибудь юную принцессу, достойную того, чтобы мнѣ съ нею затѣять романъ.
   Я чуть было дѣйствительно не устроилъ романа, правда съ предметомъ менѣе блистательнымъ: но если бы онъ былъ доведенъ до конца, то вѣрно доставилъ бы мнѣ болѣе восхитительныя ощущенія.
   Хотя я жилъ очень экономно, но кошелекъ незамѣтно истощался. Моя бережливость происходила однако не вслѣдствіе благоразумія, а отъ простоты вкуса, который донынѣ не извратили роскошные пиры. По мнѣ нѣтъ ничего лучше сельскаго обѣда: молоко, яйца, овощи, сыръ, ржаной хлѣбъ и порядочное вино составляютъ для меня лучшее угощеніе; остальное дополняетъ мой аппетитъ, особенно если дворецкій и прислуга не надоѣдаютъ мнѣ своимъ назойливымъ присутствіемъ. Въ тѣ дни я лучше обѣдалъ за шесть су, чѣмъ впослѣдствіи за шесть ливровъ. Я былъ воздерженъ, потому что меня ничто еще не соблазняло. Впрочемъ, я не имѣю права хвалиться воздержаніемъ, потому что устраивалъ себѣ лакомства: груши, сыръ, тартинки и нѣсколько рюмокъ вина, которыя я прихлебывалъ, превращали меня въ счастливаго обжору. Но не смотря на скромность угощенія, мои двадцать ливровъ приходили къ концу; я это замѣчалъ, и, не взирая на вѣтренность молодости, начиналъ ужасно безпокоиться. Всѣ мои воздушные замки ограничились теперь желаніемъ найти занятіе, но его трудно было отыскать. Я вспомнилъ о своемъ бывшемъ ремеслѣ: по и въ немъ не былъ достаточно силенъ, чтобы поступить къ мастеру: къ тому-же Туринъ не изобиловала, ими. Поэтому, въ ожиданіи чего либо, и рѣшился ходить по лавкамъ, предлагая вырѣзывать на посудѣ шифры, или гербы, соблазняя желающихъ дешевизной работы. Но тутъ я встрѣтилъ мало удачи; почти всюду мнѣ отказывали, а если что и перепадало, то едва хватало на нѣсколько обѣдовъ.
   Однажды рано утромъ я проходилъ по Контра-Нови и увидѣлъ за конторкой одного изъ магазиновъ женщину такой симпатичной наружности, что. побѣдивъ свою застѣнчивость, особенно усиливающуюся въ дамскомъ обществѣ, я рѣшился войти въ магазинъ и предложить свои услуги. Она меня не выгнала, а попросила сѣсть и разсказать мою исторію, и очень сочувственно отнеслась ко мнѣ, совѣтуя не падать духомъ и быть увѣреннымъ, что добрые христіане не оставятъ меня безъ помощи. Пославъ къ ближайшему ювелиру за нужными мнѣ инструментами, она пошла въ кухню и сама принесла мнѣ завтракъ. Начало мнѣ очень понравилось и послѣдствія не обманули моихъ ожиданій. Она, повидимому, осталась очень довольна моей работой, и еще больше моей болтовней. Я немного освоился, но съ перваго раза, не смотря на ея любезность, мнѣ было неловко въ присутствіи такой порядочной дамы. Ея доброта и ласковое обращеніе скоро совсѣмъ очаровали меня. Я видѣлъ, что работа мнѣ удается и старался сдѣлать какъ можно лучше. Хотя она была итальянка и слишкомъ хорошенькая, чтобы не быть кокеткой, но вмѣстѣ съ тѣмъ отличалась большою скромностью, я же при моей застѣнчивости не могъ надѣяться довести дѣло до конца. У насъ не было времени окончить нашъ романъ. Я съ восторгомъ вспоминаю чудныя минуты проведенныя мною съ нею: я тогда испытала" самые чистые восторги истинной любви.
   Это была пикантная брюнетка, чудная душа которой отражалась на ея хорошенькимъ личикѣ. Звали ее Г-жа Бозиль. Мужъ, гораздо старше ея, часто уѣзжалъ, оставляя молодую женщину подъ охраной прикащика, болѣе сумрачнаго, чѣмъ соблазнительнаго, который тоже хотѣть за нею ухаживать, но это выражалось въ постоянномъ ворчаніи. Онъ меня не излюбилъ, а я очень охотно слушалъ его игру на флейтѣ, на которой онъ очень не дурно игралъ. Когда я входилъ, прикащикъ всегда встрѣчалъ меня воркотней и относился ко мнѣ съ пренебреженіемъ. Молодая женщина, чтобы позлить своего обожателя ласкала меня въ его присутствіи, мнѣ это было очень пріятно, хотя я предпочелъ бы пользоваться ея расположеніемъ наединѣ, но она не допускала этого. Не могу понять почему, можетъ быть она считала меня почти ребенкомъ, можетъ быть не рѣшалась сдѣлать первый шагъ, а можетъ быть, наконецъ, просто хотѣла быть благоразумной. У нея была особенная манера, не отталкивавшая меня, но приводившая самъ не знаю почему меня въ страшное смущеніе. Я не чувствовалъ къ ней такого глубокаго уваженія какъ къ г-жѣ Варенсъ, и въ ея присутствіи мною овладѣвала робость. Я былъ смущенъ, дрожалъ, не смѣлъ взглянуть на нее, боялся вздохнуть и болѣе всего на свѣтѣ страшился разлуки съ нею. Я пожиралъ глазами все то, на что могъ незамѣтно смотрѣть: цвѣты на ея платьѣ, кончикъ маленькой ножки, кусочекъ бѣлой руки, проглядывающей въ отверстіе между перчаткой и рукавомъ платья, очаровательную шейку, виднѣвшуюся черезъ платокъ, который она носила на плечахъ, и все это усиливало мое волненіе. Смотря на то, на что я могъ смотрѣть, и даже не много дальше, я чувствовалъ, что начинаю тяжело дышать и мнѣ нужно было дѣлать страшныя усилія, чтобы побороть овладѣвшее мною волненіе, и мнѣ не оставалось ничего другаго какъ подавлять мои вздохи, очень не удобныя въ царствующемъ между нами молчаніи. Къ счастью г-жа Бозиль, занятая работой, какъ мнѣ казалось, ничего не замѣчала. Иногда изъ сочувствія ко мнѣ, платокъ на груди молодой женщины тоже начиналъ колыхаться. Это опасное зрѣлище было моею гибелью и въ ту минуту когда я готовъ былъ поддаться моему увлеченію, она спокойна предлагала мнѣ какой нибудь вопросъ и этимъ заставляла сдерживаться.
   Мнѣ случалось оставаться съ нею наединѣ, но никогда ни словомъ, ни намекомъ, ни даже слишкомъ выразительнымъ взглядомъ я не высказалъ своихъ чувствъ. Это мучительное состояніе восхищало меня, и, въ простотѣ душевной, я не могъ даже понять причину моихъ страданій. Эти тайныя свиданія, повидимому, нравились ей, по крайней мѣрѣ она искала случая какъ можно чаще оставаться со мной наединѣ, добровольно подвергая меня, да и себя можетъ быть пыткѣ.
   Разъ какъ-то. утомленная глупой болтовней прикащика, она пошла въ свою комнату. Я находился въ чуланѣ за лавкой и поспѣшилъ окончить мою работу и послѣдовать за нею. Дверь въ ея комнату была полуотворена и я вошелъ незамѣченный ею. Она вышивала, сидя у окна, задомъ къ двери и не могла меня видѣть; мои шаги были заглушены шумомъ экипажей проѣзжавшихъ по улицамъ. Она всегда хорошо одѣвалась, но въ этотъ день ея туалетъ былъ особенно кокетливъ. Поза ея была очень граціозна, а наклоненная головка позволяла видѣть бѣленькую шейку. Волосы, очень красиво причесанные, были украшены цвѣтами. Вся она дышала такою прелестью, что я не могъ владѣть собою. Я опустился на колѣни и, въ порывѣ страсти, съ мольбой протянула" къ ней руки. Я былъ увѣренъ, что она ничего не увидитъ и не услышитъ, но въ каминѣ было зеркало, выдавшее меня. Не знаю какое впечатлѣніе произвелъ на нее мой порывъ: она не сказала ни слова, ни взглянула на меня, но пальцемъ указала мнѣ на цыновку, лежащую подъ ея ногами. Вздрогнуть, вскрикнуть и броситься на указанное мѣсто все это было для меня минутнымъ дѣломъ, по почему трудно повѣрить этому -- я не могъ рѣшиться вымолвить слова, взглянуть на нее, ни даже слегка дотронуться къ ней, и, въ моемъ возбужденномъ состояніи, я даже не опустилъ на минуту голову на ея колѣни. Я былъ нѣмъ, неподвиженъ, но конечно сильно взволнованъ: все выказывало мое волненіе: радость, благодарность, страстное, не совсѣмъ ясное для меня желаніе, которое я сдерживалъ, боясь оскорбить ту, которая не могла удовлетворить меня.
   Она была также смущена и взволнована. Испуганная моимъ присутствіемъ, и, пораженная тѣмъ, что сама позволила мнѣ опуститься къ ея ногамъ, она понимала, что поступила необдуманно и не смѣла ни привлечь, ни оттолкнуть меня. Она не отнимала глазъ отъ своего вышиванія и старалась работать какъ будто меня не было у ея ногъ. Не смотря на всю мою глупость, я понялъ, что она раздѣляетъ мое смущеніе и мои желанія, но, что ее такъ же, какъ и меня, удерживаетъ стыдъ, котораго я не въ силахъ былъ побороть. Она была на пять или шесть лѣтъ старше меня и это по моему должно было дать ей смѣлость, но разъ она ничего не дѣлала чтобы возбудить меня, говорила" я самъ себѣ, то значитъ она не хочетъ. Даже теперь я нахожу, что разсуждалъ правильно, при ея умѣ ей не трудно было понять, что такого новичка какъ я не только нужно было поощрять, но даже учить.
   Не знаю чѣмъ бы кончилась эта нѣмая сцена и сколько времени провелъ бы я въ этомъ неподвижномъ, но восхитительномъ состояніи, если бы намъ не помѣшали. Когда мое волненіе достигло высшаго предѣла, я услыхалъ что отворилась дверь кухни, примыкавшей къ комнатѣ, въ которой мы сидѣли, и г-жа Бозель испуганная сказала мнѣ: "Вставайте, Розина пришла": я послѣ того вскочилъ и горячо поцѣловалъ протянутую ручку. При второмъ поцѣлуѣ я почувствовалъ, что эта очаровательная ручка прижимается къ моимъ губамъ. Никогда въ жизни я не испытывалъ болѣе пріятныхъ минуть, но опущенный мною случай не повторялся и на этомъ окончилась моя любовь.
   Можетъ быть отъ этого то образъ молодой женщины такими восхитительными красками и запечатлѣлся въ моемъ сердцѣ и даже пріобрѣлъ новую прелесть, послѣ того какъ я узналъ другихъ женщинъ.
   Не смотря на ея неопытность, она могла бы повести дѣло иначе и полюбить мальчика, но ея доброе сердце было честно, она не поддалась искушенію; это повидимому было бы первая невѣрность ея мужу и мнѣ пожалуй стоило бы больше труда побѣдить ея стыдъ, чѣмъ мою робость. Не удовлетворивъ моей страсти, я испыталъ неизъяснимое наслажденіе. Никогда ощущеніе послѣ обладанія женщиной не сравнилось съ тѣми минутами, которыя я провелъ у ея ногъ, не смѣя прикоснуться къ ея платью. Нѣтъ большаго наслажденія какъ то, которое можетъ дать честная любимая женщина. Отъ нея все дорого. Маленькій жестъ рукой, легкое прикосновеніе къ моимъ губамъ, вотъ все, что я получилъ отъ Г-жи Бозель и воспоминаніе объ этихъ милостяхъ до сихъ поръ приводитъ меня въ восторгъ.
   Два послѣдующихъ дня я напрасно старался найти возможность остаться съ нею наединѣ, это мнѣ не удалось, да повидимому и она не имѣла ни малѣйшаго желанія помочь мнѣ. Она держала себя со мною, если не холоднѣе, то гораздо сдержаннѣе, чѣмъ обыкновенно, и мнѣ казалось, что она избѣгала моихъ взглядовъ, боясь выдать себя. Ея проклятый прикащикъ былъ положительно невыносимъ. Онъ сдѣлался насмѣшливъ, подшучивалъ надо мной, говоря, что я неотразимъ для женщинъ. Я дрожалъ при мысли, что не сдѣлалъ ли я какой нибудь нескромности и воображая, что могу уже ихъ сдѣлать, я старался прикрыть мои сношенія таинственностью, въ чемъ прежде не было надобности. Это сдѣлало меня осторожнѣе, и, чтобы удовлетворить мое желаніе, я хотѣлъ найти подходящій случай, но не находилъ его.
   Вотъ, мое романическое приключеніе, тоже кончившееся ничѣмъ, благодаря моей природной застѣнчивости, и совсѣмъ не оправдавшее предсказаній прикащика. Я любилъ слишкомъ искренно, слишкомъ сильно, чтобы быть вполнѣ счастливымъ. Никогда страсть не была такъ сильна и въ то же время такъ чиста, какъ у меня; никогда любовь не была такъ нѣжна, такъ искренна, такъ безкорыстна. Я тысячу разъ готовъ былъ пожертвовать своимъ счастьемъ для того, кого любилъ. Ея репутація была для меня дороже жизни и никогда ни для какихъ восторговъ любви я не хотѣлъ лишить ее спокойствія. Это заставляло меня принимать такія предосторожности, окружать все такою тайной, что мое предпріятіе никогда не удавалось. Моя неудача у женщинъ происходила только потому, что я ихъ слишкомъ любилъ.
   Возвращаясь къ флейтисту -- прикащику, я долженъ указать на одну странность: чѣмъ невыносимѣе онъ былъ, тѣмъ любезнѣе онъ себя воображалъ. Съ первыхъ же дней, когда его хозяйка обратила на меня вниманіе она пожелала дать мнѣ занятіе при магазинѣ. Я довольно порядочно зналъ ариѳметику и она предложила ему поручить мнѣ веденіе книгъ, но этотъ грубый человѣкъ очень не любезно отнесся къ этому предложенію, боясь, что я въ послѣдствіи могу его замѣнить, и вся моя работа состояла въ записываніи нѣкоторыхъ счетовъ и замѣтокъ, въ переписываніи на-бѣло торговыхъ книгъ, и въ переводѣ съ итальянскаго на французскій языкъ дѣловыхъ писемъ. Но вдругъ въ прикащикѣ произошла перемѣна и онъ согласился принять отвергнутое имъ предложеніе и сказалъ, что будетъ учить меня двойной бухгалтеріи, чтобы я могъ предложить мои услуги Г-ну Бо.зилю, когда онъ вернется. Въ его тонѣ и наружности было что-то не искреннее, плутовское, что-то насмѣшливое, возбудившее мое недовѣріе. Г-жа Бозиль сухо сказала, не дождавшись моего отвѣта, что я очень благодаренъ за предложеніе, и что она надѣется, что судьба вознаградить мои способности, и было бы жаль, если бы я съ такимъ умомъ сдѣлался только простымъ прикащикомъ.
   Г-жа Бозиль не разъ говорила мнѣ, что хочетъ познакомить меня съ кѣмъ то, кто можетъ быть мнѣ полезенъ. Она благоразумно разсудила, что намъ пора разстаться. Наше нѣмое объясненіе было въ четвергъ, а въ воскресенье она устроила обѣдъ, пригласила такъ же и меня и представила якобинцу, довольно пріятной наружности. Монахъ очень ласково заговорилъ со мною, поздравилъ меня съ моимъ переходомъ въ истинную вѣру, разсказалъ мнѣ нѣкоторые эпизоды изъ моей жизни, убѣдившіе меня, что г-жа Бозиль передала монаху мою исторію: затѣмъ потрепалъ меня два раза по щекѣ, совѣтывалъ быть благоразумнымъ, не падать духомъ, и просилъ зайти къ нему, говоря, что намъ удобнѣе будетъ переговорить на свободѣ. Судя по тому уваженію, съ которымъ относились къ монаху присутствующіе я понялъ, что это человѣкъ вліятельный, и по отечески дружескому тону, съ которымъ онъ говорилъ съ г-жей Бозиль. я догадался, что якобинецъ былъ духовникомъ молодой женщины. Я вспомнилъ теперь, что въ обращеніи монаха съ г-жей Бозиль проглядывало большое уваженіе къ его духовной дочери. Тогда это не произвело на меня большого впечатлѣнія. Если бы я былъ умнѣе, какъ мнѣ было бы пріятно сознавать, что много интересуется женщина, уважаемая своимъ духовникомъ.
   Столъ оказался малъ по количеству приглашенныхъ, и мнѣ пришлось пересѣсть за маленькій столикъ и наслаждаться обществома. прикащика. Я ничего не потерялъ въ отношеніи вниманія и кушаній: много тарелокъ посылалось на маленькій столикъ и конечно не къ флейтисту относилось это вниманіе. Все шло хорошо, дамы были веселы, мужчины любезны, г-жа Бозиль очень хорошо исполняла обязанности хозяйки. Посреди обѣда почтовая карета остановилась у дверей и кто то вошелъ въ домъ: это былъ г-нъ Бозиль. Какъ сейчасъ его вижу, на немъ былъ яркокрасный кафтанъ съ золотыми пуговицами; съ тѣхъ поръ я ненавижу красный цвѣтъ. Г-нъ Бозиль былъ высокъ, красивъ, хорошо сложенъ. Онъ вошелъ съ шумомъ, словно хотѣлъ застать врасплохъ, хотя за столомъ сидѣли только его друзья. жена бросается къ нему на шею, пожимаетъ его руки, ласкаетъ его, но онъ остается совершенно равнодушнымъ. Ему подаютъ приборъ, онъ садится за столъ и ѣстъ. Едва началъ онъ разсказывать о своемъ путешествіи, какъ случайно взглянулъ на маленькій столъ, замѣтилъ меня и строго спросилъ, кто этотъ мальчикъ? Г-жа Бозиль наивно отвѣтила ему. Онъ спросилъ живу ли я въ томъ же домѣ. Ему отвѣтили -- нѣтъ. "Почему же нѣтъ, грубо продолжалъ онъ. если онъ проводитъ здѣсь день, то можетъ и ночевать". Монахъ заговорилъ и послѣ долгихъ похвалъ г-жѣ Бозиль, въ нѣсколькихъ словахъ похвалилъ меня, сказавъ, что вмѣсто того чтобы бранить набожное милосердіе своей жены, г-нъ Бозиль долженъ былъ принять во мнѣ участіе такъ какъ всѣ приличія были строго соблюдены. Мужъ отвѣтилъ недовольнымъ голосомъ и повидимому только благодаря присутствію монаха сдерживалъ овладѣвшее имъ бѣшенство, но я понялъ, что онъ предубѣжденъ противъ меня и что я этимъ обязанъ прикащику.
   Едва встали изъ за стола, какъ флейтистъ, по приказу хозяина, велѣлъ мнѣ немедленно уйти и никогда не подходить даже близко къ дому. Онъ передалъ это порученіе самымъ грубымъ оскорбительнымъ тономъ. Я ушелъ съ тяжелымъ сердцемъ, страдая не столько отъ разлуки съ этой очаровательной женщиной сколько отъ мысли, что сна остается во власти такого грубаго мужа. Онъ конечно не допускалъ и мысли, чтобы она была ему невѣрна, но, не смотря на ея благоразуміе и знатное происхожденіе, она была чувствительная и мстительная итальянка и мнѣ кажется, что мужъ подобными мѣрами самъ наталкивалъ ее на проступокъ, котораго опасался.
   Такъ, кончилось мое приключеніе. Мнѣ хотѣлось хоть издали взглянуть на предметъ моей любви, и я попробовалъ пройти мимо магазина, но вмѣсто той, о комъ страдало мое сердце, я увидѣлъ мужа и отвратительнаго прикащика: послѣдній замѣтилъ меня и, взявъ аршинъ, погрозилъ мнѣ. Понявъ, что за мной слѣдятъ, я не смѣлъ больше приближаться къ дому, въ которомъ она жила. Я рѣшился пойти къ указанному ею покровителю, но къ несчастію я не знала" его имени. Я бродилъ вокругъ монастыря въ надеждѣ его встрѣтить. Наконецъ другія событія заставили меня забыть г-жу Бозиль и какъ не былъ я простъ и наивенъ, но хорошенькія женщины не гнушались мною.
   Щедрость г-жи Бозиль немного обновила мой гардеробъ, очень скромно, конечно, съ предосторожностями женщины, обращающей больше вниманія на чистоту, чѣмъ на франтовство, и хотѣвшей избавить меня отъ страданій, а не заставить блистать мое платье, привезенное изъ Женевы было еще довольно прилично; она купила мнѣ шляпу и немного бѣлья. У меня не было манжетовъ, но она мнѣ не подарила ихъ, не смотря на мое большое желаніе пріобрѣсти ихъ. Ола позаботилась чтобы я имѣлъ возможность чисто одѣваться, и объ этомъ не нужно было мнѣ напоминать, пока я находился въ ея обществѣ.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ постигшей меня непріятности, моя хозяйка, какъ я уже и говорилъ, относившаяся ко мнѣ очень дружелюбно, сказала мнѣ. что кажется ей удалось найти мнѣ мѣсто, и что дама, желавшая меня нанять, хочетъ меня видѣть. При этомъ извѣстіи я надѣялся, что наконецъ со мной случится невѣроятное приключеніе: я вѣдь только объ этомъ и думалъ, но на этотъ разъ мои надежды не оправдались. Меня отвелъ къ этой дамѣ одинъ лакей, котораго я просилъ о мѣстѣ. Она меня разспрашивала внимательно разсматривала и кажется я ей поправился. Я тотъ часъ же поступилъ къ ней въ услуженіе, но не въ любовники, а просто въ лакеи. Я надѣлъ ливрею ея слугъ, но такъ какъ на платьѣ не было галуновъ, то меня можно было принять за мѣщанина. Вотъ, чѣмъ кончились мои блестящія надежды!
   Графиня де-Верселись была бездѣтная вдова: мужъ ея была, изъ Пьемонта; я думалъ, что она родилась въ Савойѣ, и никакъ не могъ себѣ представить, чтобы уроженка Пьемонта такъ чисто и безъ малѣйшаго акцента говорила по французски. Графиня была среднихъ лѣтъ, наружность ея отличалась благородствомъ. Она очень любила французскую литературу и знала въ ней толкъ. Графиня много писала и всегда по французски и слогъ ея писемъ до такой степени напоминалъ мнѣ г-жу де-Севиньи, что легко можно было ошибиться. Моей главной, и очень нравившейся мнѣ, обязанностью было графинѣ писать подъ ея диктовку: ракъ въ груди, заставлявшій страшно страдать, мѣшалъ ей писать.
   У Графини де Верселись, кромѣ большаго ума, была возвышенная и добрая душа. Я слѣдилъ за ея болѣзнью, присутствовалъ при ея послѣднихъ минутахъ и никогда она не выказала ни малѣйшей слабости, никогда ей не пришлось обуздывать себя и терять женственность хотя она не относилась ко всему философски, потому что не знала этого слова въ томъ значеніи, которое ему придаютъ теперь. Эта сила характера доходила иногда до сухости и мнѣ всегда казалось, что она также нечувствительна къ страданіямъ другихъ, и что, дѣлая добро, она поступаетъ такъ не изъ состраданья, а потому что это нужно. Я на себѣ испыталъ ея безчувственность за три мѣсяца проведенныхъ мною въ ея домѣ. Было бы вполнѣ естественно, если бы она заинтересовалась молодымъ человѣкомъ, полнымъ надеждъ на будущее, проводившимъ цѣлые дни съ нею; и постаралась бы, чувствуя приближеніе смерти, устроить его судьбу, понимая, что ему необходима поддержка и помощь, но потому ли, что она не считала меня достойнымъ своихъ заботъ, или потому, что окружающіе ее люди старались, чтобы она думала только о нихъ, она ничего для меня не сдѣлала.
   А я хорошо помню, что она заинтересовалась мною и старалась меня узнать. Графиня иногда разспрашивала меня и была очень довольна, когда я показалъ ей письма, написанныя мною къ Г-жѣ де Варенсъ и давалъ ей отчетъ въ моихъ чувствахъ. Но она не съумѣла ихъ понять и никогда не высказывалась передо мною. Я любилъ открывать свое сердце, но желалъ, чтобы и другіе дѣлали тоже. Сухіе холодные вопросы безъ всякаго одобренія или порицанія не могли возбудить мою откровенность. Когда мнѣ ни чѣмъ не показывали пріятна или непріятна моя болтовня, я предпочиталъ не высказывать того, что я думаю, боясь что это можетъ мнѣ повредить. Я замѣтилъ, что эта сухая манера разспрашивать людей, чтобы ближе ихъ узнать, свойственна всѣмъ умнымъ женщинамъ. Онѣ воображаютъ, что, скрывая свои чувства, онѣ скорѣй заставятъ высказываться, и не хотятъ понять, что этимъ лишаютъ возможности быть откровеннымъ. Мужчина, котораго такъ допрашиваютъ, начинаетъ остерегаться и думаетъ, что, не принимая въ немъ никакого участія, его просто хотятъ заставить проболтаться; онъ лжетъ, молчитъ, или начинаетъ зорко за собой слѣдить, и скорѣе согласится, чтобы его сочли за дурака, чѣмъ быть обманутымъ вашимъ любопытствомъ. Дурной способъ стараться прочесть въ сердцѣ другаго, закрывая свое. Графиня никогда не сказала мнѣ ни одного слова, доказывающаго ея милость, участіе, или расположеніе. Она холодно спрашивала меня, я сдержанно отвѣчалъ, мои отвѣты были такъ застѣнчивы, что показались ей не интересными и ей надоѣло со мной говорить: она перестала меня разспрашивать и обращалась ко мнѣ только съ приказаніями. Она думала обо мнѣ хуже, чѣмъ я былъ въ дѣйствительности, и даже хуже того, что она изъ меня сдѣлала, и смоттрѣла на меня какъ на простого лакея, не допуская, чтобы я показался ей въ другомъ свѣтѣ.
   Мнѣ кажется, что съ этихъ поръ я началъ вести такую игру скрытаго интереса, продолжавшуюся всю мою жизнь и заставившую меня съ отвращеніемъ относиться къ дѣйствительнымъ событіямъ, возбуждающимъ эту игру. Наслѣдникомъ бездѣтной графини былъ графъ де-ла-Росъ, ухаживавшій за богатой родственницею. Главные слуги, видя, что ея конецъ приближается, старались позаботиться о себѣ, и такъ ухаживали за графиней, что лишали ее возможности вспомнить обо мнѣ.
   Во главѣ домашней прислуги стоялъ нѣкто по имени Лорензи, человѣкъ очень ловкій, женатый на еще болѣе ловкой женщинѣ, съумѣвшей такъ околдовать графиню, что послѣдняя смотрѣла на нее скорѣе, какъ на подругу, чѣмъ какъ на служанку. М-me Лорензи приставила въ горничныя къ графинѣ свою племянницу, m-lle Понталь, тонкую штучку, разыгрывавшую барышню, и онѣ обѣ такъ искусно обошли графиню, что она смотрѣла ихъ глазами и поступала согласно ихъ желаніямъ. Я не имѣлъ счастья расположить къ себѣ этихъ трехъ особъ, я ихъ слушался, но не старался имъ служить и не признавалъ надъ собой никого, кромѣ графини: не могъ же я быть лакеемъ ея слугъ; къ тому же я былъ для нихъ не совсѣмъ удобенъ, они понимали, что мое мѣсто не въ ихъ обществѣ, и боялись, чтобы и графиня, не пришла къ тому же .заключенію и не сдѣлала бы чего-нибудь въ ущербъ имъ.. Эти жадные люди смотрѣли на имѣніе графини, какъ на свою собственность. Они старались сообща повредить мнѣ въ мнѣніи графини. Больная любила писать письма, служившія развлеченіемъ въ ея болѣзненномъ состояніи, они постарались подговорить доктора запретить ей напрягать свои силы. Подъ предлогомъ, что мнѣ нечего дѣлать въ ея комнатѣ, меня удалили, замѣнивъ двумя рослыми парнями, и кончилось тѣмъ, что когда графиня писала свое духовное завѣщаніе, я цѣлую недѣлю не попадался ей на глаза. Послѣ того, какъ завѣщаніе было написано, мнѣ разрѣшили доступъ къ графинѣ и я проводилъ съ нею цѣлые дни. Страданія больной раздирали мое сердце, и я удивлялся терпѣнію и мужеству, съ которымъ она переносила ужасную болѣзнь. Не мало пролилъ я въ ея комнатѣ искреннихъ слезъ, но ни она, да никто не подозрѣвалъ этого.
   Наконецъ, мы ея лишились, она скончалась на моихъ глазахъ. жизнь ея была полна ума и смысла, а умерла она, какъ мудрецъ. Она заставила бы полюбить католическую религію,-- съ такимъ душевнымъ спокойствіемъ и знаніемъ исполняла она предписаніе церкви. Серьезная отъ природы, она подъ конецъ жизни сдѣлалась очень весела, эта веселость была слишкомъ продолжительна, чтобы быть не натуральной и это можно было назвать противовѣсомъ грусти, свойственной ея болѣзненному состоянію. Графиня лежала въ постелѣ всего два дня и продолжала разговаривать съ окружающими. Затѣмъ замолчала и въ предсмертной борьбѣ издала громкій звукъ. "Женщины, производящія подобные звуки, еще не умерли" произнесла она, повернулась,-- и это были ея послѣднія слова.
   Графиня завѣщала выдать прислугѣ годовое жалованье, но такъ какъ я не числился въ спискахъ, то ничего не получилъ. Графъ де-ла-Рокъ далъ мнѣ тридцать ливровъ и позволилъ оставить ливрею, которую я носилъ. Послѣднее возбудило неудовольствіе Лорензи, приказавшаго мнѣ ее снять; Графъ обѣщалъ рекомендовать меня и велѣлъ зайти. Я былъ три раза, но мнѣ не удалось повидать графа, и я пересталъ ходить, такъ какъ боялся, что прислуга меня не допуститъ. Читатель увидитъ, что я поступилъ дурно.
   Я не все разсказалъ, что случилось со мной во время моего пребыванія у графини Версслись. Не смотря на то, что мое положеніе не измѣнилось и я вышелъ оттуда такимъ же, какъ и пришелъ, я уносилъ съ собой воспоминаніе о преступленіи, тяжелымъ гнетомъ легшимъ мнѣ на душу, и заставляющимъ меня черезъ сорокъ лѣтъ мучиться раскаяніемъ. Горькое воспоминаніе о моемъ проступкѣ не проходитъ съ годами, а напротивъ усиливается. Кто бы могъ подумать, что ребяческая шалость можетъ имѣть такія ужасныя послѣдствія. Благодаря этимъ, по моему предположенію, вѣроятнымъ послѣдствіямъ, я не могу успокоиться. Можетъ быть черезъ меня погибла въ нищетѣ и въ позорѣ добрая, честная, хорошая дѣвушка, во всѣхъ отношеніяхъ болѣе совершенная, чѣмъ я.
   Очень трудно, чтобы при разрушеніи цѣлаго хозяйства, не произошло смятенія и не пропало нѣсколько вещей, но такъ велика была честность прислуги и бдительность супруговъ Лорензи, что всѣ вещи но описи оказались въ цѣлости. Только m-lle Попталь потеряла старую розовую съ серебромъ ленточку. Многими другими вещами я бы могъ воспользоваться, но ничто не прельстило меня, кромѣ старой полинялой ленточки, я ее укралъ, не съумѣлъ спрятать, скоро у меня ее нашли, и спросили: откуда я ее взялъ. Я смѣшался и пробормоталъ, что это Маріонъ дала мнѣ эту ленточку. Маріонъ была молодая мавританка, и графиня взяла ее на, кухарки, послѣ того, какъ не могла уже ничего ѣсть и не нуждалась въ хорошихъ бульонахъ и тонкихъ рагу. Мавританка была не только хорошенькая, но отличалась необыкновенной свѣжестью, большою скромностью и кротостью, словомъ, ее нельзя было не любить. Она была славная, умная дѣвушка, испытанной честности. Можете себѣ представить, какъ всѣ были поражены, когда я указалъ на нее. Ей вѣрили не меньше, чѣмъ мнѣ, и захотѣли убѣдиться, кто изъ насъ двухъ окажется плутомъ. Позвали Маріонъ. Собраніе было большое; графъ де-ла-Рокъ присутствовалъ тоже. Она пришла; ей показали ленточку. Я началъ упрекать ее въ безстыдствѣ. Она молчала, пораженная, и бросила на меня взглядъ, способный тронуть демона, но мое варварское сердце осталось неуязвимымъ. Наконецъ, она начала оправдываться, говорить съ увѣренностью, не волнуясь, убѣждая меня опомниться и не позорить честную, невинную дѣвушку, никогда не сдѣлавшую ничего дурного. Я съ дьявольской настойчивостью продолжалъ утверждать, что получилъ ленточку отъ нея. Бѣдная дѣвушка заплакала и сказала мнѣ. "Ахъ, Руссо, я думала, что вы гораздо лучше. Вы дѣлаете меня очень несчастной, но тѣмъ не менѣе я бы не хотѣла быть на вашемъ мѣстѣ". Вотъ и все. Она продолжала защищаться, говорила просто и твердо, не позволяя себѣ ни малѣйшаго ругательства. Эта уступчивость въ сравненіи съ моимъ увѣреннымъ тономъ погубила ее. Невозможно было съ одной стороны предположить такую дьявольскую наглость, а съ другой -- такую ангельскую кротость. Долго не могли рѣшиться; но право было на моей сторонѣ. Второпяхъ не могли вдуматься въ положеніе вещей, и графъ де-ла-Рокъ, выгнавъ насъ обоихъ, сказалъ только: "Совѣсть преступника отомститъ за невиннаго". Это предсказаніе исполнилось и не проходитъ дня, чтобы я не вспомнилъ его.
   Не знаю, что сдѣлалось съ жертвой моей клеветы, навѣрное ей было очень трудно найти хорошее мѣсто: ужасное обвиненіе тяготѣло надъ нею. Украдена бездѣлица, но все же это была кража, и что еще хуже, она была сдѣлана съ цѣлью соблазнить мальчика; наконецъ, чего же ожидать отъ личности, въ которой такая масса пороковъ. Почемъ знать, куда ее привело отчаяніе, и если угрызеніе, совѣсти несносно для меня, то легко можно себѣ представить, что я чувствовалъ, сознавая, что она могла сдѣлаться хуже меня.
   Это тяжелое воспоминаніе такъ тревожитъ меня, что часто, страдая безсонницей, мнѣ чудится, что эта несчастная дѣвушка приходитъ ко мнѣ и упрекаетъ въ сдѣланномъ ей злѣ, какъ будто это случилось только вчера. Пока я жилъ спокойно, это воспоминаніе не мучило меня, но въ моей бурной жизни, оно отравляло мнѣ лучшія минуты. Кажется, я говорилъ въ одномъ изъ моихъ сочиненій, что упреки совѣсти закипаютъ только на время, чтобы потомъ съ новой силою мучить человѣка. Я никогда не могъ облегчить моего сердца откровеннымъ признаніемъ. Самая тѣсная дружба не въ состояніи была заставить меня высказаться. Я никому не хотѣлъ признаться, и даже Г-жа Варенсъ ничего объ этомъ не знала. Есе, что я ей сказалъ, это, что мою душу тяготитъ отвратительный поступокъ, но не разсказалъ какой именно. Тяжесть эта оставалась безъ облегченія на моей ссьѣсти, и я могу откровенно, сказать, что желаніе отъ нея избавиться много способствовало моему рѣшенію написать мою исповѣдь.
   Я круто поступилъ въ данномъ случаѣ, и надѣюсь, никто не обвинитъ меня въ желаніи обѣлить мой грязный поступокъ. Цѣль этой книги будетъ не достигнута, если я не буду сообщать мои тайныя думы, и не постараюсь оправдываться, говоря, конечно, только истину. Я не хотѣлъ сдѣлать зло этой несчастной дѣвушкѣ, и можетъ быть, это покаи тся страннымъ, но это правда, я дѣйствовалъ изъ дружбы къ ней. Объ ней первой я подумалъ, и рѣшилъ воспользоваться. Я обвинялъ ее въ томъ, что самъ сдѣлалъ, я говорилъ, что она дала мнѣ ленточку тогда, когда самъ хотѣлъ ей ее подарить. Когда мавританку позвали, сердце мое болѣзненно сжалось, но присутствіе столькихъ людей удержало меня отъ признанія. Я не боялся наказанія, по боялся стыда, бывшаго для меня хуже смерти, хуже преступленія, хуже всего на свѣтѣ! Я хотѣлъ провалиться сквозь землю. Непобѣдимый стыдъ заставилъ меня все забыть, и поступить подло и чѣмъ преступнѣе были мои дѣйствія, тѣмъ труднѣе было мнѣ сознаться. Я трепеталъ при мысли, что меня уличатъ, и могутъ въ глаза назвать воромъ, лгуномъ, клеветникомъ; страшное безпокойство лишало меня всѣхъ другихъ чувствъ. Если бы мнѣ дали время одуматься, я бы конечно признался. Если бы графъ де-ла-Рокъ отозвалъ меня въ сторону и сказалъ: "Не губите этой дѣвушки, и если вы виновны, то сознайтесь", -- я бы бросился къ его ногамъ, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнья, но присутствующіе вмѣсто того, чтобы ободрить меня, увеличивали мою робость. Нужно также принять во вниманіе мои лѣта, вѣдь я только что вышелъ изъ дѣтства, нѣтъ, вѣрнѣе, я еще продолжалъ быть ребенкомъ. Въ молодости дурные поступки еще болѣе преступны чѣмъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ, по слабость, конечно, извинительнѣе, а мой проступокъ не былъ ни чѣмъ другимъ. Воспоминаніе о случившемся огорчаетъ меня, не потому, чтобы оно было такъ дурно, а по тѣмъ послѣдствіямъ, которыя могли произойти. Случай этотъ на всю жизнь заставилъ меня избѣгать порочныхъ искушеній. Благодаря ужасному впечатлѣнію, произведенному моимъ проступкомъ, онъ остался единственнымъ моимъ преступленіемъ въ моей жизни, и и я думаю, что мое отвращеніе ко лжи было слѣдствіемъ постояннаго раскаянія и сожалѣнія, что мнѣ пришлось такъ ужасно солгать. Если это преступленіе, какъ я надѣюсь, можетъ быть искуплено, то многочисленныя несчастія, обрушившіяся на меня при концѣ моей жизни, и сорокъ лѣтъ правды и честности, при самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ, по моему, достаточное искупленіе. Бѣдная Маріонъ нашла за себя столько мстителей, что какъ бы ни была велика моя вина въ отношеніи ея, я надѣюсь, что этотъ грѣхъ мнѣ простится и я не буду отвѣчать за него. Вотъ, что я хотѣлъ сказать, и не желалъ бы больше возвращаться къ этому непріятному предмету разговора.
   

Книга третья
1728--1731.

   Выйдя отъ графини Верселись, почти такъ же, какъ и пришелъ, я вернулся къ моей прежней хозяйкѣ и прожилъ у нея пять или шесть недѣль, въ продолженіи которыхъ здоровье, молодость, бездѣйствіе сильно возбуждали мой страстный темпераментъ. Я безпокоился, былъ разсѣянъ, мечтателенъ, я плакалъ, вздыхалъ, желалъ чего то, о чемъ не могъ дать себѣ яснаго понятія, но чего то мнѣ недоставало. Трудно описать состояніе, въ которомъ я находился, да и мало кто, даже изъ мужчинъ, могутъ себѣ его представить, потому что большинство предвидѣли этотъ мучительный, но въ то же время восхитительный избытокъ жизни, который въ опьяненіи желаніемъ заставляетъ предвкушать радости наслажденія. Мое разгоряченное воображеніе постоянно наполнялось образами женщинъ и дѣвушекъ, но, не получивъ удовлетворенія, я могъ только давать волю своей причудливой фантазіи, что страшно возбуждало меня, но это къ счастью не имѣло дурныхъ послѣдствій. Я отдалъ бы полъ-жизни за возможность свиданія съ M-lle Ротонъ, но прошло время дѣтскихъ забавъ. Стыдъ, вмѣстѣ съ сознаніемъ дурного, явились съ годами и развили мою природную робость и сдѣлали ее непобѣдимой, до такой степени, что ни теперь, ни тогда я не могъ рѣшиться сдѣлать женщинѣ предложеніе безъ того, чтобы она сама не сдѣлала перваго шага, хотя я и былъ увѣренъ, что не получу отказа и она только и ожидаетъ быть пойманой на словѣ.
   Мое возбужденіе дошло до того, что я не въ силахъ былъ сдерживать свои желанія, которыя я возбуждалъ самъ мы безразсудными способами. Я уходилъ въ темныя аллеи, въ укромные уголки То, что бы онѣ увидали, не было бы непристойностью, а только страннымъ предметомъ. Я не могу высказать, какое глупое удовольствіе испытывалъ я при этомъ; вѣдь одинъ шагъ оставалось только сдѣлать, чтобы получить желаемое исцѣленіе. Я увѣренъ, что достигъ бы цѣли, если бы у меня достало наглости ждать. Эта сумасшедшая выходка окончилась смѣшной, но не совсѣмъ пріятной для меня катастрофой.
   Разъ какъ то я спрятался въ углу двора, на которомъ былъ колодецъ и куда всѣ сосѣднія дѣвушки, по нѣсколько разъ въ день, приходили за водой. Я помѣстился у прохода, ведущаго въ погреба. Я освидѣтельствовалъ подземелья и убѣдился, что они темны и безконечны, если бы меня поймали, то въ нихъ я найду вѣрное убѣжище. Съ подобной увѣренностью, я рѣшился показаться дѣвушкамъ въ болѣе смѣшномъ, чѣмъ соблазнительномъ видѣ. Самыя умныя изъ нихъ дѣлали видъ, что ничего не замѣчаютъ, другія смѣялись, нашлись, наконецъ, такіе, которыя, считая себя обиженными, подняли шумъ Я бросился въ мое убѣжище, за мной погнались! Я слышалъ мужской голосъ, на который, по правдѣ сказать, не разсчитывалъ. Это меня огорчило. Я углубился въ подземелье, рискуя заблудиться. Шумъ голосовъ преслѣдовалъ меня. Я разсчитывалъ на темноту и вдругъ яркій свѣтъ ослѣпилъ меня. Я бѣжалъ все дальше, наткнулся на стѣну, принужденъ былъ остановиться и ждать своей участи. Черезъ нѣсколько минутъ меня поймали, и я былъ схваченъ высокимъ человѣкомъ, съ большими усами, большой шляпой, и большой саблей. Его сопровождало пять или шесть старухъ, вооруженныхъ метлами, и между ними виднѣлось молоденькое личико выдавшей меня плутовки, хотѣвшей, вѣроятно, поближе разсмотрѣть меня.
   Человѣкъ съ саблей грубо схватилъ меня за руку и спросилъ, что я дѣлалъ у колодца. Легко могутъ понять, что я не придумалъ отвѣта. Я немного успокоился, и въ моей головѣ, въ эту критическую минуту, мелькнула мысль разсказать романическое приключеніе. Я умолялъ сжалиться надъ моей молодостью и знатнымъ происхожденіемъ; я былъ молодой иностранецъ, страдавшій разстройствомъ умственныхъ способностей. Я убѣжалъ изъ родительскаго дома, потому что хотѣли меня заперѣть. Я погибну, если меня выдадутъ, но если они согласятся возвратить мнѣ свободу, то со временемъ я обѣщаю щедро вознаградить ихъ. Противъ всякаго ожиданія, моя рѣчь произвела впечатлѣніе. Ужасный человѣкъ былъ видимо растроганъ и послѣ небольшаго выговора отпустилъ меня и больше не разспрашивалъ. По выраженію лица старухъ, я понялъ, что человѣкъ, такъ сильно испугавшій меня, оказалъ мнѣ большую услугу, и что съ женщинами я бы не такъ легко раздѣлался. Я слышалъ, какъ онѣ ворчали, но не обратилъ на это ни малѣйшаго вниманія. Лишь бы сабля ужаснаго человѣка не вмѣшалась въ дѣло, а отъ старухъ, благодаря моей силѣ и ловкости, я бы всегда съумѣлъ отдѣлаться.
   Черезъ нѣсколько дней, гуляя по улицамъ съ моимъ сосѣдомъ, молодымъ аббатомъ, я столкнулся носъ къ носу съ человѣкомъ съ саблей. Онъ меня узналъ и, подражая моему голосу, сказалъ: "я князь, я князь, ну а я трусъ, но не совѣтую вашей свѣтлости возвращаться". Онъ ничего не прибавитъ; я удалился съ опущенной головой, въ душѣ очень благодарный ему за его сдержанность. Я была" увѣренъ, что эти проклятыя старухи пристыдили его, упрекая въ излишней довѣрчивости. Что бы тамъ ни было, но этотъ, хотя и уроженецъ Піемонта, оказывался порядочнымъ человѣкомъ, и я всегда съ благодарностью вспоминаю о немъ. Приключеніе было такъ смѣшно, что изъ желанія позабавить слушателей, онъ могъ бы разсказать его. И каждый другой съ удовольствіемъ обезчестилъ бы меня. Этотъ случай не имѣвшій печальныхъ послѣдствій, не сдѣлалъ меня на долго благоразумнымъ.
   Во время моего пребыванія у графини, я пріобрѣлъ нѣсколько знакомствъ, которыя я поддерживала въ надеждѣ, что они мнѣ пригодятся. Я бывалъ иногда у савойскаго аббата, по имени Гемъ. Онъ былъ наставникомъ дѣтей графа де Мелльредъ. Аббатъ былъ молодъ, мало опытенъ, но полнъ здраваго смысла, честности и ясного взгляда на вещи: это былъ честнѣйшій изъ людей, встрѣченныхъ мною въ жизни.
   Онъ не могъ мнѣ ничѣмъ помочь и указать мѣсто, но у него я нашелъ совѣты, пригодившіеся мнѣ въ жизни. Онъ училъ меня нравственности и мудрымъ правиламъ. Въ моихъ мечтахъ я возносился слишкомъ высоко, или падалъ слишкомъ низко. Я воображалъ себя, то героемъ, то негодяемъ. Г-нъ Гемъ постарался обуздать мои порывы и представилъ меня въ настоящемъ свѣтѣ, не унижая, но и не возвышая Онъ говорилъ со мной о моихъ врожденныхъ качествахъ, о моихъ талантахъ, по прибавилъ, что замѣчаетъ препятствія, которыя могутъ помѣшать мнѣ воспользоваться моими преимуществами: мои способности, по его мнѣнію, не помогутъ мнѣ пріобрѣсти извѣстность и состояніе, а будутъ служить только средствомъ довольствоваться малымъ. Онъ въ черныхъ краскахъ нарисовалъ мнѣ картину человѣческой жизни, о чемъ я до сихъ поръ не имѣлъ вѣрнаго представленія.
   Онъ объяснила, мнѣ, что, при самыхъ сильныхъ гоненіяхъ судьбы, умный человѣкъ всегда найдетъ способъ попробовать счастья, что послѣдняго нѣтъ безъ ума, и что разсудительность необходима во всѣхъ случаяхъ жизни. Онъ уменьшилъ мой восторгъ передъ величіемъ, говоря, что тѣ, кто властвуютъ надъ остальными, часто совсѣмъ не отличаются особеннымъ умомъ и не пользуются счастьемъ. Онъ сказалъ мнѣ то, о чемъ я часто вспоминалъ впослѣдствіи, а именно, что если бы человѣку была дана способность читать въ душѣ своего ближняго, то нашлось бы больше людей, желающихъ скорѣе спуститься, чѣмъ возвыситься. Это размышленіе поражающее, своей правдивостью, очень пригодилось мнѣ въ жизни и заставило меня всегда довольствоваться моимъ положеніемъ. Аббатъ далъ мнѣ понятія о честности. Онъ доказалъ мнѣ, что добродѣтелью рѣдко восторгаются въ обществѣ, и что возвысясь легче упасть и что честное исполненіе небольшихъ обязанностей часто требуетъ столько же силы, какъ и геройскіе поступки, и что изъ этого вытекаютъ честь и счастье, и гораздо лучше заслужить постоянное уваженіе людей, чѣмъ возбудить ихъ минутный восторгъ.
   Чтобы опредѣлить обязанности человѣка, нужно хорошенько одобрять его нравственныя правила. Сдѣланный мною шагъ и послѣдующее затѣмъ нравственное состояніе заставили .меня заговорить о религіи. Навѣрное согласятся со мной, что честный г-нъ Гемъ -- образецъ для "Викарія Савояра". Осторожность заставляла его выражаться болѣе сдержанно, и онъ не совсѣмъ откровенно распространялся о нѣкоторыхъ предметахъ, но его правила, его взгляды, были однѣ и тѣ же, даже совѣтъ вернуться на родину,-- все совершенно такъ какъ я передаю читателю. Не распространяясь о нашихъ бесѣдахъ, сущность которыхъ ясна, я скажу, что его .мудрые уроки заронили въ мое сердце сѣмена добродѣтели и вѣры, они никогда не заглохли и ожидали только любящей и болѣе дорогаго для меня прикосновенія, чтобы принести обильные плоды.
   Хотя мое новообращеніе было не прочно, но это не мѣшало мнѣ быть растроганнымъ. Бесѣды эти не надоѣдали мнѣ. а напротивъ я находилъ въ нихъ удовольствіе, благодаря ихъ простотѣ, а главное сердечности, которой онѣ были полны. У меня любящая душа, и часто я привязывался къ людямъ не изъ благодарности за сдѣланное мнѣ добро, но за одно желаніе сдѣлать мнѣ хорошое, а въ этомъ желаніи я никогда не обманывался. Я очень привязался къ аббату и сталъ его послушнымъ ученикомъ; это оказало мнѣ въ данную минуту большую пользу, отклонивъ меня отъ порочнаго пути на который я готовъ былъ вступить, благодаря моей праздности.
   Разъ какъ то, когда я потерялъ всякую надежду на полученіи мѣста, за мной прислалъ графъ де-ла-Рокъ. Не имѣя возможности говорить съ графомъ, я давно пересталъ ходить къ нему и думалъ что онъ меня забылъ, или сохранилъ обо мнѣ непріятное воспоминаніе. Я ошибся. Графъ былъ нѣсколько разъ свидѣтелемъ, съ какимъ удовольствіемъ я исполнялъ при графинѣ мои обязанности, и даже старался обратить на это вниманіе своей тетки, и говорилъ со мной объ этомъ, въ то время, когда меня лишили моихъ занятій. Графъ любезно встрѣтилъ меня и сказалъ, что не давая мнѣ пустыхъ обѣщаній позаботился обо мнѣ и нашелъ хорошее мѣсто, благодаря которому я могу устроить свою судьбу. Домъ, куда меня рекомендовалъ графъ, былъ очень знатный, могущественный, и мнѣ не нужно было лучшихъ покровителей, и хотя я въ началѣ и буду простымъ лакеемъ, но могу быть увѣреннымъ, что какъ только замѣтятъ мои способности, то дадутъ мнѣ другую должность. Конецъ рѣчи жестоко разрушилъ блестящія надежды, явившіяся у меня. Опять только лакей!-- съ горечью говорилъ я самъ себѣ, но надежда на будущее скоро утѣшила меня. Я чувствовалъ себя неспособнымъ занимать такую низкую должность и былъ увѣренъ, что мнѣ скоро дадутъ другое назначеніе.
   Графъ представилъ меня графу Гувонъ, главному шталмейстеру королевы и главѣ знаменитаго дома Солорь. Величественная осанка этого почтеннаго старика заставила меня еще больше оцѣнить его радушный пріемъ. Онъ съ интересомъ разсматривалъ меня. Я откровенно отвѣчалъ на его вопросы. Старикъ сказалъ графу, что у меня симпатичная и очень не глупая наружность, и что онъ увѣренъ въ моемъ умѣ, но это еще не все, и нужно убѣдиться въ остальныхъ моихъ качествахъ; затѣмъ, обратясь ко мнѣ, графъ Гувонъ сказалъ: "начало всегда трудно, дитя мое, но ваши обязанности будутъ довольно легки, постарайтесь здѣсь всѣмъ понравиться -- это на первое время единственная ваша забота, не падайте духомъ и будьте увѣрены, что о васъ позаботятся!" Онъ сейчасъ же повелъ меня къ своей невѣсткѣ маркизѣ Бреиль, представилъ меня ей и своему сыну, аббату Гувонъ. Начало предвѣщало что то хорошее. Я былъ уже достаточно опытенъ, чтобы понять, что съ простымъ лакеемъ не будутъ такъ обращаться. Хотя я обѣдалъ въ людской, но мнѣ не дали ливреи, а когда молодой вѣтренникъ графъ Фовріа, хотѣлъ заставить меня сѣсть на козлы, дѣдушка ему это запретилъ, и приказалъ мнѣ никогда не садиться на козлы, и не сопровождать никого на прогулки. Я служилъ у стола, исполнялъ лакейскія обязанности, но съ тою разницей, что я былъ болѣе свободенъ и не находился въ чьемъ нибудь личномъ распоряженіи. Иногда я писалъ подъ диктовку письма, или графъ Фовріа заставлялъ меня вырѣзать картинки, остальное время было въ моемъ распоряженіи. Это испытаніе было очень опасно, скажу больше, безчеловѣчно, потому что праздность могла развить у меня пороки, которыхъ я въ сущности не имѣлъ.
   Къ счастью этого не случилось: уроки аббата Гемъ глубоко запали мнѣ въ сердце... Мнѣ такъ нравились бесѣды съ этимъ умнымъ человѣкомъ, что я часто потихоньку бѣгалъ къ нему, чтобы его послушать. Я думаю, что тѣ, кто видѣлъ, какъ я тайно уходилъ, никакъ не догадывались, куда я отправлялся. Ничего не могло быть разумнѣе совѣтовъ аббата о моемъ поведеніи. Начало моей службы было блестящее, я выказывалъ столько усердія, исполнительности, вниманія, что скоро всѣхъ очаровалъ. Аббатъ Гемъ совѣтовалъ мнѣ усмирить мое рвеніе, боясь, чтобы оно не ослабѣло и тѣмъ не повлекло на меня неудовольствія, "Начало", сказалъ аббатъ, "это проба, что можно отъ васъ требовать, берегите свои силы и старайтесь дѣлать впослѣдствіи больше, а никакъ не меньше; чѣмъ въ началѣ".
   Меня не экзаменовали, не зная моихъ способностей, судили только по наружности, и мнѣ казалось, что, не смотря на обѣщаніе, не предполагали измѣнить мое положеніе. Дѣло усложнилось, и обо мнѣ почти забыли. Маркизъ Вреиль, сынъ графа Гувонъ, былъ посланникомъ въ Вѣнѣ. Наступили пспріятности при дворѣ, отразившіяся на всей семьѣ. Нѣсколько недѣль прошли въ большомъ волненіи, не дававшемъ возможности вспоминать обо мнѣ. До сихъ поръ я мало измѣнился, по случилось обстоятельство, и хорошее и дурное, отдалившее меня отъ дѣйствительности, и заставившее невнимательно исполнять мои обязанности. М-Ile де Бреиль была молоденькая дѣвушка, приблизительно однихъ лѣтъ со мной, великолѣпно сложенная, довольно хорошенькая, очень бѣленькая съ черными какъ смоль волосами; хотя она была брюнеткой, но въ выраженіи ея лица виднѣлась кротость, свойственная блондинкамъ, при видѣ которой никогда не могло устоять мое сердце. Придворный наряда, который идетъ молоденькимъ дѣвушкамъ, отлично обрисовывалъ ея тонкую талію, открывала, грудь и плечи и дѣлала" цвѣтъ ея лица еще ослѣпительнѣе, благодаря трауру, носимому при дворѣ. Пожалуй, скажутъ, что не дѣло лакею замѣчать всѣ прелести барышни. Конечно, я былъ не права", но не я одинъ восторгался красотой m-lle Бреиль. Дворецкій и лакеи не раза" за столомъ говорили оба" этомъ, но въ грубыхъ выраженіяхъ, заставлявшихъ меня нестерпимо страдать.
   Я не потеряла" окончательно разсудка и не влюбился до самозабвенія. Я не забывалъ, гдѣ мое мѣсто, и не давалъ волю моей страсти. Я любила, смотрѣть на m-lle Бреиль, слушать ея голосъ, ея рѣчь, не лишенную ума, смысла я честности, и быль счастливъ, если мнѣ удавалось прислуживать ей. Я не выходилъ изъ рамки, въ которую поставила меня судьба. Во время обѣда, я былъ внимателенъ и не терялъ случая услужить молодой дѣвушкѣ; если ея лакей за чѣмъ-нибудь отходилъ отъ ея стула, я сейчасъ же занималъ его мѣсто. Я старался угодить ея желанія и зорко слѣдилъ, когда ей понадобится чистая тарелка. Я отдала, бы все на свѣтѣ, лишь бы услышать отъ нея приказаніе, поймать взглядъ, услышать одно слово, обращенное ко мнѣ, но не могъ ничего добиться, она меня не замѣчала, я былъ для нея слишкомъ ничтоженъ! Какъ-то за обѣдомъ, ея братъ, говоря со мной, позволилъ себѣ оскорбительное для меня выраженіе. Я такъ тонко замѣтилъ ему, что она обратила вниманіе и взглянула на меня. Я былъ въ восторгѣ отъ этого мимолетнаго взгляда. На слѣдующій день представился случай снова обратить на себя ея вниманіе. Былъ большой обѣдъ, и я съ удивленіемъ увидѣлъ, что дворецкій служилъ при шпагѣ съ шляпой на головѣ. Случайно заговорили о девизѣ дома Соларъ, написанномъ на ихъ гербѣ "Tel fiert qui ne tue pas". Уроженцы Піемонта не особенно сильны въ французскомъ языкѣ, и кто-то изъ присутствующихъ нашелъ, что слово fiert написано не правильно: не нужно ставить t на концѣ. Старый графъ хотѣлъ возразить, но, взглянувъ на меня, увидѣлъ, что я улыбаюсь, не смѣя ничего сказать. Онъ приказалъ мнѣ говорить. Я сказалъ, что слово fiert написано совершенно правильно, это старинное французское слово, которое происходитъ не отъ férus -- гордый, угрожающій, а отъ глагола ferit -- ударять, и девизъ нужно было понимать такъ: "наношу рану, но не убиваю"!
   Присутствующіе взглянули на меня, затѣмъ переглянулись. Никогда не приходилось мнѣ возбуждать подобное удивленіе, но что еще больше польстило моему самолюбію, это выраженіе удовольствія, появившееся на лицѣ m-me Бреиль. Эта неприступная особа удостоила меня второго взгляда, стоившаго перваго, а затѣмъ перевела глаза на своего дядю, нетерпѣливо ожидая, чтобы онъ похвалилъ меня. Старикъ въ такихъ выраженіяхъ высказалъ свое одобреніе, что всѣ гости его поддержали и хоромъ восх;аляли меня Это было краткое, но чудное мгновеніе. Это была одна изъ тѣхъ минутъ, которыя вознаграждаютъ за всѣ удары судьбы. Затѣмъ m-lle Бреиль, снова вглянувъ на меня, застѣнчиво попросила палить ей воды. Можно себѣ представить, что я не заставилъ ее ждать, но, подойдя къ ней, я былъ охваченъ такою дрожью, что перелилъ стаканъ, вода пролилась на тарелку и нѣсколько капель попало на молодую дѣвушку. Братъ ея спросилъ меня, почему я дрожу. Этотъ вопросъ меня не успокоилъ, а m-lle Бреиль покраснѣла до корня волосъ.
   На этомъ кончился мой романъ, и читатель легко замѣтитъ, что такъ же, какъ и съ m-me Базиль, да въ дальнѣйшей моей жизни всѣ мои увлеченія оканчивались ничѣмъ. Я переселился въ переднюю маркизы Бреиль, но мнѣ не удалось получить больше ни малѣйшаго вниманія отъ дочери. Она входила и выходила, не удостоивая меня даже взглядомъ, а я едва смѣлъ поднять на нее глаза. Я быть такъ глупъ и неловокъ, что замѣтивъ какъ-то, что она уронила перчатку, вмѣсто того, чтобы броситься на эту перчатку и покрыть ее поцѣлуями, я не смѣлъ двинуться съ мѣста, предоставивъ поднять ее толстому дураку лакею, котораго я бы съ удовольствіемъ тутъ же растерзалъ бы.
   Ва. довершеніе моего огорченія, я скоро замѣтилъ, что не нравлюсь маркизѣ. Она никогда не давала мнѣ приказаній, но даже повидимому не хотѣла принимать мои услуги. Замѣтивъ, что я постоянно торчу въ ея передней, маркиза строго спросила меня, неужели мнѣ нечего дѣлать? Нужно было отказаться отъ этой дорогой передней. Сначала я очень скучалъ, но затѣмъ явились развлеченія, заставившія меня все позабыть.
   Я утѣшился отъ презрѣнія маркизы вниманіемъ ея свекра, замѣтившаго, наконецъ, мое присутствіе. Послѣ обѣда, о которомъ я разсказывалъ, старика, позвалъ меня и по крайней мѣрѣ полъ часа приговорилъ со мной. Онъ остался доволенъ этимъ разговоромъ, что же касается меня, то я былъ въ восторгѣ. Добрый старикъ, хотя не была, такъ уменъ, какъ. Г-жа Верселись, но у него было больше чувствъ и онъ понялъ меня. Графъ приказала" мнѣ поступить къ его сыну аббату, повидимому, полюбившему меня. Если я съумѣю воспользоваться расположеніемъ молодаго графа, то онъ можетъ быть мнѣ полезенъ и черезъ него я получу то, чего мнѣ недостаетъ. На слѣдующее утро я полетѣлъ къ аббату, принявшему меня совсѣмъ не какъ лакея: онъ приказалъ мнѣ сѣсть у камина и съ необыкновенной кротостью разспрашивала, меня. Аббатъ скоро замѣтилъ, что мое многостороннее образованіе далеко не было окончено.
   Онъ находилъ, что я слишкомъ мало знаю латинскій языкъ и предложилъ учить меня. Мы условились, что я, начиная съ завтрашняго дня, буду каждое утро приходитъ къ нему. По странной игрѣ судьбы, которая еще не разъ встрѣтится въ продолженіи моей жизни, я была, въ тома, же домѣ, въ одно время лакеемъ и ученикомъ и будучи слугой, я имѣлъ преподователемъ человѣка, который по знатности своего происхожденія могъ быть наставникомъ только королевскихъ дѣтей.
   Аббата. Гувонъ былъ младшій въ семьѣ, рѣшившей сдѣлать изъ него духовное лицо, вотъ почему онъ получилъ болѣе обширное образованіе, чѣмъ обыкновенно даютъ дѣтямъ его круга.
   Онъ окончилъ Сіеннскій университетъ, гдѣ пріобрѣлъ такую ученость, что могъ недалеко отъ Турина быть тѣмъ, чѣмъ былъ когда то аббатъ Донжо. Отвращеніе къ богословію заставило его изучать изящную словесность, что очень часто дѣлаютъ въ Италіи тѣ, кто ищетъ духовной карьеры. Онъ читалъ поэтовъ и самъ не дурно писалъ итальянскіе и латинскіе стихи. Словомъ, у него было достаточно вкуса, чтобы образовать мой, и умѣнье не много разобраться въ томъ хаосѣ, которымъ я набилъ свою голову.
   Потому ли, что моя болтовня заставила его возлагать на меня несбыточныя надежды, или потому, что ему самому было скучно заниматься элементарнымъ латинскимъ языкомъ, онъ заставилъ меня перевести двѣ, три басни Федра, прямо перешелъ къ переводамъ Виргилія, въ которыхъ я ни слова не понималъ. Мнѣ было суждено нѣсколько разъ въ жизни (какъ въ этомъ убѣдятся впослѣдствіи) начинать изучать латинскій языкъ, но никогда ему не выучиться; я работалъ съ большимъ стараніемъ, аббатъ съ необыкновенной кротостью дѣлился со мной своими знаніями и такъ заботился обо мнѣ, что я до сихъ пора, не могу равнодушно вспомнить о немъ. Я проводилъ у него большую часть утра въ занятіяхъ или услуживая ему. т. е. не ему лично, потому что онъ никогда но допускалъ ни малѣйшей услуги, но я писалъ подъ его диктовку письма, переписывалъ бумаги, и моя должность секретаря оказалась мнѣ полезнѣе науки. Я не только выучился правильному итальянскому языку, но увлекся литературой и прочемъ нѣсколько хорошихъ книгъ, очень пригодившихся мнѣ впослѣдствіи, когда пришлось самостоятельно работать.
   Въ это время моей жизни, я не предавался романическимъ мечтамъ, и постарался серьезно заниматься. Аббатъ былъ очень мною доволенъ, и постоянно всѣмъ и каждому хвалилъ меня. Его отецъ до такой степени полюбилъ меня, что какъ мнѣ передавалъ графъ Форвіа, говорила, даже обо мнѣ съ королемъ. Маркиза де Бреиль тоже перестала относиться ко-мнѣ съ презрѣніемъ. Наконецъ, я сдѣлался любимцемъ всего дома, и возбуждалъ страшную зависть въ остальной прислугѣ, понявшей, что, благодаря расположенію графа, мнѣ не долго осталось быть имъ ровней.
   По нѣкоторымъ мимолетнымъ словамъ, которыя мнѣ удавалось поймать въ разговорѣ, я понялъ къ чему меня готовятъ. Послѣ долгихъ размышленій, мнѣ начало казаться, что домъ Соларовъ желаетъ избрать себѣ дипломатическую карьеру и мало по малу приготовить дорогу въ министры. Они хотѣли заранѣе подготовить себѣ человѣка, обладающаго нѣкоторыми способностями, вполнѣ отъ нихъ зависящаго, который можетъ заслужить довѣріе и оказывать имъ полезныя услуги. Этотъ планъ графа былъ благороденъ, разсудителенъ, великодушенъ и вполнѣ достоинъ добраго и предусмотрительнаго аристократа, но я не могъ понять всѣхъ этихъ замысловъ, они были слишкомъ умны для меня, и къ тому же требовали продолжительнаго подчиненія. Мое дурацкое самолюбіе желало достигнуть карьеры благодаря приключеніямъ и не видя, чтобы здѣсь были замѣшаны жевщ вы, я находилъ этотъ способъ возвышенія скучнымъ, медленнымъ, тяжелымъ, тогда какъ наоборотъ я долженъ былъ считать его болѣе вѣрнымъ, потому что въ немъ не участвовали женщины. Достоинства, за которыя онъ покровительствовалъ своимъ любимцамъ, не могли сравниться съ предположенными во мнѣ.
   Все шло хорошо. Я получилъ, вѣрнѣе завоевалъ, общее уваженіе: испытанія были окончены и на меня смотрѣли какъ на молодаго человѣка, подающаго большія надежды, и не занявшаго еще достойнаго его мѣста, по которое онъ получитъ въ скоромъ времени. Но мое назначеніе было не то, которое предполагали люди, и я достигъ его весьма различными дорогами. Я затрогиваю одну изъ моихъ отличительныхъ чертъ и намѣренъ представить ее читателю безъ особыхъ разсужденій.
   Въ Туринѣ было много новообращенныхъ, такихъ же какъ я, но я никого изъ нихъ не любилъ, и не хотѣлъ видѣть. Мнѣ случалось встрѣчать нѣсколько женевцевъ, и они не раздѣляли моего мнѣнія. Между прочимъ, я столкнулся съ нѣкимъ Мюсаромъ, прозваннымъ Кривая Морда. Онъ рисовалъ миніатюры и былъ мнѣ дальнимъ родственникомъ. Этотъ Мюсаръ откопалъ мое мѣстопребываніе, явился въ домъ графа повидаться со мной. Онъ привелъ съ собой другого женевца, Бокля, съ которымъ я вмѣстѣ учился. Этотъ Боклъ былъ потѣшный парень, веселый, полный грязненькихъ прибаутокъ. Я увлекся Боклемъ, увлекся до такой степени, что не могъ ни на минуту разстаться съ нимъ. Онъ долженъ былъ скоро уѣхать въ Женеву. Какая ужасная потеря для меня! нужно было воспользоваться тѣмъ временемъ, которое намъ оставалось провести вмѣстѣ, я съ нимъ не разставался, т. е. вѣрнѣе онъ не покидалъ меня, такъ какъ у меня достало еще благоразумія, чтобы не убѣгать безъ спросу изъ дому, но скоро замѣтили, что мой другъ отвлекаетъ меня отъ занятій, и ему запретили приходить. Я такъ взбѣсился, что забылъ все на свѣтѣ, кромѣ моего товарища, пересталъ ходить къ аббату и къ графу и по цѣлымъ днямъ пропадалъ изъ дома. Мнѣ дѣлали выговоры, но я ничего не слушалъ; мнѣ пригрозили, что выгонятъ! Это угроза была моей гибелью, я увидѣлъ возможность Боклю не ѣхать одному и съ этой минуты у меня не было другой радости, другой мечты, какъ путешествовать съ моимъ другомъ. Я не боялся никакихъ трудностей, зная что мое путешествіе окончится свиданіемъ съ г-жей де-Варенсъ, но это могло случиться только въ далекомъ будущемъ; я вовсе не хотѣлъ возвращаться въ Женеву. Горы, луга, лѣса, ручейки, деревни мелькали въ моемъ воображеніи, и я надѣялся посвятить этому путешествію всю мою жизнь. Я съ восторгомъ вспоминалъ, до чего дорога была очаровательна, когда шелъ сюда, а теперь къ удовольствію самостоятельности прибавится еще общество друга моихъ лѣтъ, моихъ вкусовъ, веселаго, милаго. Мы были полными хозяевами нашего времени, могли останавливаться, гдѣ хотѣли. Нужно быть по крайней мѣрѣ сумасшедшимъ, чтобы пожертвовать подобными радостями какимъ-то несбыточнымъ мечтамъ и медленному устройству карьеры, которая если даже и осуществится, то во всемъ своемъ блескѣ не стоитъ одного часа настоящаго удовольствія и свободы молодости.
   Задавшись такою мудрой мыслью, я велъ себя такъ, что меня наконецъ выгнали, но долженъ сознаться, что мнѣ стоило не мало труда добиться этого. Какъ-то вечеромъ, дворецкій передалъ мнѣ отъ имени графа о моей отставкѣ. Этого-то мнѣ и было нужно, потому что, сознавая, противъ воли, все безобразіе моего поведенія, я прибавлялъ къ нему еще неблагодарность, стараясь обвинить другихъ и оправдать мое рѣшеніе необходимостью. Мнѣ передали, что графъ Фавріа желаетъ переговорить со мной и приказываетъ мнѣ завтра утромъ, до моего отъѣзда, зайти къ нему; но боясь, что я, по свойственной мнѣ глупости, не исполню этого приказанія, дворецкій обѣщалъ выдать мнѣ деньги, только послѣ свиданія съ графомъ. Я конечно не заслуживалъ такого вознагражденія, тѣмъ болѣе, что хотя и занималъ лакейскую должность, по мнѣ не было назначено жалованья.
   Графъ Фавріа, не смотря на свою молодость и вѣтренность, очень умно, и смѣю даже сказать, нѣжно, говорилъ со мною. Онъ старался доказать всѣ заботы обо мнѣ его дяди и дѣдушки, убѣдить меня какъ много теряю, оставляя ихъ домъ, что я иду на вѣрную гибель. Графъ предложилъ мнѣ попросить, чтобы меня простили, если я дамъ слово, не видѣть больше этого негоднаго мальчика, вскружившаго мнѣ голову.
   Ясно было, что графъ не самъ придумалъ эту убѣдительную рѣчь, и не смотря на всю мою глупость, я понялъ, что тутъ замѣшанъ старый графъ, и очень былъ признателенъ за его доброту. Я былъ даже тронутъ, но всѣ прелести путешествія такъ засѣли въ моей головѣ, что я ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ отъ него отказаться. Я потерялъ послѣдній смыслъ: представился обиженнымъ, оскорбленнымъ и рѣзко отвѣчалъ, что разъ мнѣ отказали, то я не желаю остаться въ домѣ, и чтобы со мной ни случилось въ жизни, я твердо рѣшилъ, не позволять два раза выгонять себя изъ того же дома. Тогда молодой человѣкъ, справедливо взбѣшенный, началъ бранить меня, называя такъ, какъ я этого заслуживалъ, затѣмъ схватилъ за шиворотъ и вытолкнулъ изъ комнаты, захлопнувъ за мною дверь. Я торжествовалъ, сознавая, что одержалъ побѣду, и боясь, что мнѣ придется выдержать вторичное нападеніе, я рѣшилъ уйти, не простясь съ аббатомъ и не поблагодаривъ его за всю доброту и заботы обо мнѣ.
   

1731--1732 гг.

   Вотъ при какихъ условіяхъ отправился я въ путь, безъ сожалѣнія разставаясь съ моимъ покровителемъ, съ моимъ наставникомъ, оставляя мои занятія, бросая почти вѣрное устройство моей судьбы, и все это только для того, чтобы начать жизнь бродяги. Прощай столица, прощай дворъ, тщеславіе, чванство, любовь, невѣроятныя и восхитительныя приключенія, на которыя я надѣялся, входя въ прошломъ году въ этотъ городъ. Я ухожу съ своимъ фонтаномъ и съ своимъ другомъ Боклемъ, съ легкимъ кошелькомъ, но съ переполненнымъ радостью сердцемъ, увѣренный въ удачѣ, на которой я построилъ свои блестящія надежды.
   Я сдѣлалъ это сумасбродное путешествіе почти такъ же весело, какъ я мечталъ, но не совсѣма. такъ, какъ ожидалъ. Не смотря на то, что мой фонтанъ занималъ въ гостинницахъ по нѣсколько минутъ хозяевъ и прислугу, все же намъ приходилось платить. Мы объ этомъ не безпокоились и надѣялись на помощь фонтана тогда, когда выйдутъ всѣ деньги, но мечты наши не оправдались: фонтанъ сломался недалеко отъ Брамона, да и пора было: онъ намъ давно надоѣлъ. Это несчастье очень обрадовало насъ, мы сдѣлались еще веселѣе, и много смѣялись надъ нашей вѣтренностью, заставившей насъ забыть, что платье и обувь изнашивается, а мы надѣялись возобновить ихъ при помощи фонтана. Мы также весело продолжали нашъ путь, по избрали теперь болѣе прямую дорогу къ цѣли нашего путешествія, побуждаемые нашимъ кошелькомъ, содержаніе котораго быстро уменьшалось.
   Въ Шамбери грусть овладѣла мною, я не раскаивался въ своей глупости, никогда человѣкъ такъ рано и такъ хорошо не умѣлъ мириться съ обстоятельствами, какъ я, но меня тревожило, какой ожидаетъ меня пріемъ у г-жи Воренсъ, я смотрѣлъ на нее какъ на мою близкую родственницу.
   Чтобы понять, до чего доходило сумасбродство, нужно знать, до какой степени я способенъ былъ увлекаться, и какъ сильно разыгрывалось мое воображеніе; достаточно было самого ничтожнаго предмета, чтобы возбудить его. Планы, самые дикіе, дѣтскіе, сумасшедшіе, появлялись въ моей головѣ и моя мечта начинала казаться мнѣ возможной и вполнѣ исполнимой. Можно-ли повѣрить, что на девятнадцатомъ году, я основывалъ всѣ средства къ жизни на пустой бутылкѣ, а между тѣмъ это было такъ.
   Аббатъ де-Гувонъ подарилъ мнѣ небольшой фонтанчикъ, приведшій меня въ восторгъ. Умный Бокль и я часто любовался игрой, фонтана, мечтая о нашемъ путешествіи, и вдругъ намъ пришла мысль что фонтанъ даетъ намъ средства на дорогу. Вѣдь ничего не могло быть интереснѣе, какъ любоваться фонтаномъ, и онъ долженъ служить для насъ неистощимымъ источникомъ богатствъ. Мы будемъ останавливаться въ каждой деревни, жители соберутся толпами смотрѣть на фонтанъ и въ благодарность будутъ кормить насъ обѣдами, завтраками. Мы оба были увѣрены, что съѣстные припасы ничего не стоятъ для тѣхъ, кто ихъ собираетъ, и если поселяне до отвалу не кормятъ прохожихъ, то это только изъ жадности. Мы надѣялись попадать постоянно къ свадьбѣ, праздники и разсчитывали, что вода нашего фонтана и воздухъ, вдыхаемый нашими легкими единственныя предстоящія лишь издержки, и мы можемъ обойти Піемонть, Савойю, Францію, словомъ цѣлый свѣтъ. Мы мечтали о безконечномъ путешествіи. Намъ хотѣлось сперва пойти на Аверъ, чтобы только имѣть удовольствіе перейти Альпы, и совсѣмъ не за тѣмъ, чтобы намъ необходимо было гдѣ нибудь остановиться.
   Поступивъ къ графу де-Гувонъ, я поспѣшилъ написать г-жѣ Варенсъ. Она знала мое положеніе въ домѣ графа, и отвѣчала мнѣ письмомъ, полнымъ дружескихъ совѣтовъ, какъ держать себя, стараться угодить моимъ благодѣтелямъ, и тѣмъ отблагодарить ихъ за доброту и заботы обо мнѣ. Она была увѣрена, что моя жизнь обезпечена, если я самъ ее не испорчу,-- что же скажетъ г-жа Варенсъ при видѣ меня? Я не думалъ, что она выгонитъ меня изъ своего дома, но мнѣ было тяжело огорчать ее. Я боялся упрековъ, болѣе тяжелыхъ для меня, чѣмъ нищета; я рѣшилъ все молча перенести, и постараться успокоить ея негодованіе. Для меня на свѣтѣ никто не существовалъ, кромѣ нея, я считалъ невозможнымъ жить сознавая ея немилость ко мнѣ. но что еще больше тревожило меня, это мой товарищъ, котораго я не намѣрена, былъ представлять г-жѣ Варенсъ, и боялся, что мнѣ не удастся легко отъ него отдѣлаться. Я приготовлялся къ разлукѣ, напуская на себя, за послѣдніе дни, холодность въ отношеніяхъ къ нему. Бокль это понялъ; онъ былъ съумасшедшій, но не дуракъ. Я ожидалъ, что онъ возмутится моимъ непостоянствомъ, но мой другъ, кажется, ничѣмъ не возмущался. Не успѣли мы войти въ Аннеси, какъ Бокль сказалъ мнѣ: "вотъ ты и дома", поцѣловалъ меня, простился со мной, сдѣлалъ прыжекъ и скрылся! Никогда я больше не слыхалъ о немъ. Наше знакомство длилось приблизительно шесть недѣль, но послѣдствія его отозвались на всей моей жизни.
   Сильно билось мое сердце, когда я подходилъ къ дому г-жи Варенсъ, ноги подкашивались, глаза застилались туманомъ, я ничего не видѣлъ, никого бы не узналъ, и принужденъ былъ нѣсколько разъ останавливаться, чтобы перевести духъ и немного успокоиться. Можетъ быть боязнь не получить необходимой мнѣ помощи, заставляла меня такъ страшно волноваться, но въ мои годы страхъ умереть съ голоду не возбуждаетъ такого отчаянія, и я, говоря совершенно искренно и откровенно, во всю мою жизнь не приходилъ въ восторга, передъ изобиліемъ и не падалъ духомъ при бѣдности. Въ моей неровной и замѣчательной своими перемѣнами жизни, я часто находился безъ пристанища, безъ хлѣба, но всегда относился одинаково къ изобилію и къ нищетѣ. Я могъ, въ крайнемъ случаѣ, просить милостыню, наконецъ украсть, но никогда не сталъ, бы безпокоиться, что дошелъ до этого. Мало кому пришлось такъ страдать какъ мнѣ, проливать столько слезъ, но никогда бѣдность, или боязнь впасть въ нищету, не заставили меня лишній разъ вздохнуть и уронить слезу. Моя душа, въ превратностяхъ судьбы, не испытывала ни радостей, ни огорченій, кромѣ тѣхъ, которыя отъ нея не зависятъ, и въ то время, когда я жилъ въ полномъ довольствѣ, тогда-то я и былъ несчастнѣйшимъ изъ смертныхъ.
   Какъ, только предсталъ я передъ г-жею Варенсъ, и взглянулъ на нее, я сейчасъ же успокоился. Я задрожалъ при первомъ звукѣ ея голоса, бросился къ ея ногамъ, припала, губами къ ея рукѣ, не помня себя отъ радости.
   Не знаю, извѣстно ли ей было случившееся со мной, но ни удивленія, ни огорченія не изобразилось на ея лицѣ. "Бѣдный мальчикъ", ласково сказала она мнѣ, "вотъ ты и пришелъ. Я знала, что ты слишкомъ молода., для подобнаго путешествія, и очень рада, что оно окончилось лучше, чѣмъ я ожидала". Затѣмъ она приказала мнѣ разсказать все, что со мной случилось, и я поспѣшилъ исполнить ея желаніе, откровенно передавъ ей мою исторію, выпустивъ нѣкоторыя обстоятельства, но въ сущности нисколько себя не щадилъ и не старался оправдываться,
   Возникъ вопросъ, гдѣ меня помѣстить. Г-жа Варенсъ начала совѣтываться съ своей горничной. Я боялся дохнуть, пока длились эти переговоры, но узнавъ, что меня оставятъ въ томъ же домѣ, я пришелъ въ неописанный восторгъ, а увидя, что мой маленькій свертокъ относятъ въ предназначенную мнѣ комнату, я испыталъ то же, что Сентъ-Прё, когда его почтовую карету поставили въ сарай г-жи де Вольмаръ. Къ довершенію моей радости я узналъ, что это не временная милость, думая, что я не слышу, г-жа Варенсъ сказала: "Пусть говорятъ что хотятъ, но само Провидѣніе послало мнѣ этого мальчика, и я не могу бросить его на произволъ судьбы".
   Вотъ я наконецъ помѣстился въ ея домѣ, но къ этому времени не относится самая счастливая эпоха моей жизни, оно какъ бы подготовило ее. Нѣжность сердца, или вѣрнѣе чувствительность, доставляющая намъ радости жизни, даръ природы, или можетъ быть, продуктъ организаціи, но для того, чтобы развиться, она требуетъ особыхъ обстоятельствъ.
   Везъ этихъ случайныхъ причинъ, человѣкъ отъ природы очень чувствительный ничего не испытаетъ и умретъ, не исполнивъ своего назначенія. Такимъ я былъ до сихъ поръ, такимъ можетъ быть и остался, если бы я не зналъ г-жи Варенсъ, или если бы хотя и зналъ ее, но не жилъ бы нѣкоторое время подлѣ нея, и не имѣлъ возможность понять тѣ хорошія чувства, которыя она мнѣ внушила. Смѣю сказать, что человѣкъ искренно полюбившій не испытываетъ еще лучшаго чувства въ жизни. Я знаю другое, менѣе сильное, но болѣе восхитительное чувство, оно иногда присоединяется къ любви, нечасто и отдѣляется отъ нея. Его нельзя назвать только дружбой, онО болѣе нѣжное, болѣе страстное, я не могу себѣ представить, чтобы его можно было испытать къ существу одинакого съ собой пола. Я не разъ былъ искреннимъ другомъ, но никогда не питалъ этого чувства ни къ одному изъ моихъ друзей. То, что я говорю, не совсѣмъ понятно, но я надѣюсь, что выяснится въ послѣдствіи: чувства лучше всего описываются своими дѣйствіями.
   Г-жа Варенсъ жила, въ старомъ, но довольно большомъ домѣ; У нея была запасная комната, служащая для пріемовъ, меня тамъ и помѣстили. Комната эта выходила, окнами въ переулокъ, о которомъ я уже говорилъ, и гдѣ произошла наша первая встрѣча. За ручейкомъ и садами виднѣлась деревня. Видъ этотъ восхищалъ юнаго обитателя комнаты. Послѣ Воссеи мнѣ въ первый разъ приходилось видѣть зелень изъ моихъ оконъ, выходившихъ большей частью на стѣны сосѣднихъ домовъ, и передъ моими глазами, до сихъ поръ, были только крыши и пыльныя улицы. Видъ., открывающійся изъ моей комнаты, очень нравился мнѣ, и еще болѣе способствовалъ къ развитію моихъ чувствительныхъ способностей. Я считалъ этотъ восхитительный пейзажъ одной изъ милостей моей доброй покровительницы. Мнѣ казалось, что она нарочно выбрала его для меня, я мысленно постоянно находился подлѣ нея, я видѣла, ее всюду, между цвѣтовъ, между зеленью и она смѣшивалась къ моемъ воображеніи съ прелестями весны. Мое сжатое сердце расширилось въ этомъ просторѣ, и я легче дышалъ среди этой зелени.
   У г-жи Варенсъ не было роскоши, видѣнной мною въ Туринѣ, но у нея была поразительная чистота, скромность и патріархальное изобиліе, котораго не найдешь даже и при пышности. У нея было мало серебрянной посуды, совсѣмъ не было фарфора. Дичь не подавалась къ столу. Дорогого иностраннаго вина не нашлось бы въ ея погребѣ, но кушанья всегда были хорошо приготовлены и хозяйка охотно угощала ими желающихъ, а въ фаянсовыхъ чашкахъ подавался великолѣпный кофе. Кто бы ни пришелъ къ ней, г-жа Варенсъ сейчасъ приглашала обѣдать, и никогда работника., посланный, или прохожій не выходилъ изъ ея дома, не поѣвъ и не выпивъ вина. Прислуга ея состояла изъ довольно хорошенькой горничной по имени Мерсере, лакея, уроженца ея родины: звали его Клавдій Ане и оба. немъ мнѣ придется еще говорить въ послѣдствіи: кухарки и двухъ наемныхъ носильщиковъ, необходимыхъ ей при ея выѣздѣ, но это случалось очень рѣдко. Вотъ, какъ она жила, получая двѣ тысячи ливровъ въ годъ, но этого незначительнаго дохода было совершенно достаточно для той мѣстности, гдѣ такая плодородная почва и такъ рѣдки деньги. Къ несчастію экономія не была добродѣтелью г-жи Воренсъ, она дѣлала долги, платила ихъ и деньги проходили между рукъ.
   Управленіе ея домомъ чрезвычайно нравилось мнѣ и я вполнѣ наслаждался; единственно что было мнѣ не по вкусу, это продолжительное сидѣнье за столомъ, но она не переносила запаха кушаній, и почти теряла сознаніе, какъ только супъ появлялся на столѣ. Состояніе это продолжалось довольно долго, затѣмъ мало по малу она приходила въ себя, начинала разговаривать, но не ѣсть. Проходило по крайній мѣрѣ полъ-часа, пока она рѣшалась проглотить первый кусокъ. Я въ это время успѣлъ бы по крайнѣй мѣрѣ три раза пообѣдать и давно уже окончилъ ѣсть, когда она только начинала, нужно было поддержать компанію и я снова принимался за ѣду, уничтожая вторую порцію, но это мнѣ не вредило. Я еще больше наслаждался благосостояніемъ, испытаннымъ мною у нея. потому что оно не было отравлено заботой поддерживать это благосостояніе. Я не былъ еще посвященъ въ ея дѣла и надѣялся, что ничто не можетъ измѣниться. Въ послѣдствіи мнѣ было такъ же пріятно жить въ ея домѣ, но, узнавъ настоящее положеніе вещей и ея матеріальные недостатки, я не могъ уже такъ спокойно наслаждаться своимъ положеніемъ.
   Предусмотрительность всегда портила мои радости, я видѣлъ будущую гибель и никогда не могъ взбѣжать ее.
   Съ первыхъ же дней, между мною и Г-жи Варенсъ установилась дружеская короткость, продолжившаяся до конца ея жизни. Она называла меня мальчикомъ, я ее мамашей, и навсегда мы остались другъ для друга мальчикомъ и мамашей, не смотря на, то что годы сгладили существующую между нами разницу. Мнѣ кажется, что эти названія вполнѣ объясняютъ наши отношенія, простоту обращенія и пашу сердечную связь. Она была для меня самой нѣжной матерью, постоянно заботившейся не о своемъ удовольствіи, но о моемъ благѣ, и если во мнѣ и развилось къ ней страсть, то это не для того, чтобы измѣнить наши отношенія, а для того, чтобы сдѣлать ихъ еще восхитительнѣе, чтобы опьянить меня сознаніемъ, что моя мамаша молоденькая, хорошенькая и ее пріятно ласкать: я говорю ласкать, въ полномъ значеніи этого слова, потому что она не лишала меня ни своихъ поцѣлуевъ, ни самыхъ нѣжныхъ материнскихъ ласкъ, и никогда мнѣ не пришло на мысль злоупотребить ея довѣріемъ. Скажутъ, что между нами были въ послѣдствіи другія отношенія, я сознаюсь, но нужно немного подождать, потому что я не могу разсказывать всего за разъ. Наше первое, свиданіе былъ единственный страстный моментъ, внушенный мнѣ ею, да еще это могло быть просто одно удивленіе. Мои нескромные взгляды никогда не рѣшались проникнуть за ея шейный платокъ, хотя ея полнота плохо скрытая, могла бы ихъ привлечь. Я не чувствовалъ ни возбужденія, ни страстныхъ желаній, я испытывалъ восхитительное спокойствіе и необъяснимое наслажденіе. Я готовъ былъ прожить такъ всю жизнь, цѣлую вѣчность, и ни на минутку бы не соскучился. Она была единственной женщиной, не возбуждавшей страстности и не заставлявшей меня мучиться необходимостью сдерживать мои порывы. Наши свиданія наединѣ не были бесѣдами, а веселой болтовней, прекратить которую могли только, помѣшавъ намъ. Меня не нужно было заставлять говорить, и напротивъ заставить замолчать. Обдумывая свои планы, она часто впадала въ мечтательное состояніе, я не мѣшалъ ей, и молча любовался ею считая себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. У меня была одна особенность: не пользуясь нашими свиданіями наединѣ, я постоянно искалъ ихъ, и приходилъ въ ярость, если кто нибудь осмѣливался помѣшать намъ. Какъ только входилъ кто нибудь, мужчина или женщина, я начиналъ ворчать и спѣшилъ уйти изъ комнаты, гдѣ я не могъ оставаться въ присутствіи третьяго лица. Стоя въ передней я считалъ минуты, проклиная и этихъ постоянныхъ посѣтителей и не могъ понять о чемъ они могли такъ долго бесѣдовать, когда мнѣ необходимо было такъ много высказать.
   Я чувствовалъ всю силу моей привязанности къ Г-жѣ Варенсъ только тогда когда не видѣлъ ее. Въ ея присутствіи я былъ вполнѣ доволенъ, но стоило ей уйти куда нибудь. какъ мною овладѣвало болѣзненное безпокойство. Потребность жить подлѣ нея наводила на меня порывы нѣжности, кончавшіеся часто слезами. Я помню, что наканунѣ большихъ праздниковъ, когда она отправлялась ко всеночной я уходилъ за городъ. Сердце мое было полно ею, и страстнымъ желаніемъ никогда съ нею не разлучаться. У меня было достаточно здраваго смысла чтобы понять, что это было не возможно и испытываемое мною счастье непродолжительно. Это давало грустной направленіе моимъ мечтамъ, но я не огорчался и жилъ надеждой. Звонъ колоколовъ, пѣніе птичекъ, чудная погода, красота мѣстности, хорошенькіе деревенскіе домики, въ которыхъ я воображалъ себя съ нею все это производило на меня такое Сильное впечатлѣніе, что мною овладѣвало восторженное состояніе и я мечталъ о томъ счастливомъ времени, когда я достигну такого совершенства, что буду ей нравится, я предвкушалъ это невообразимое блаженство, не думая даже о страстномъ возбужденіи моихъ чувствъ.
   Никогда я не предавался никакимъ мечтамъ о будущемъ, какъ живя у Г-жи Варенсъ. но что еще болѣе поразило меня при воспоминаніи о моемъ бредѣ это, что все случилось именно такъ, какъ я ожидалъ. Если когда нибудь сонъ пробудившагося человѣка могъ быть названъ пророческимъ предзнаменованіемъ, то это было со мной. Я все это испыталъ въ воображаемый промежутокъ времени, потому что дни, мѣсяцы, годы, прошли въ невозмутимомъ спокойствіи, тогда какъ въ сущности все это длилось только одно мгновеніе. Увы! мое постоянное счастье было во снѣ, въ дѣйствительности же за счастьемъ сейчасъ послѣдовало пробужденіе.
   Я никогда не кончу если начну разсказывать всѣ глупости, которыя я дѣлалъ въ минуту разлуки съ моей дорогой мамашей. Сколько разъ я покрывалъ поцѣлуями мою кровать, воображая, что она къ ней прикоснулась. Я цѣловалъ занавѣси, мебель, зная, что они ей принадлежатъ, и сама своей нѣжной рукой не разъ дотрогивалась до предметовъ находящихся въ моей комнатѣ. Я повергался на землю и цѣловалъ полъ по которому она ходила. Иногда даже въ ея присутствіи мною овладѣвало сумасбродство, которое только самая безумная любовь могла внушить. Разъ какъ-то за обѣдомъ, въ ту минуту, какъ она положила кусокъ въ ротъ я воскликнулъ что я вижу на немъ волосъ. Она выплюнула кусокъ на тарелку, я его поспѣшно схватилъ и проглотилъ. Между мною и страстнымъ любовникомъ была существенная разница дѣлавшая мое состояніе нестерпимымъ.
   Я вернулся изъ Италіи не совсѣмъ такимъ, какимъ поѣхалъ туда, но можетъ быть такимъ, какимъ никто въ мои годы не возвращался. Я сохранилъ свою дѣвственность. Годы взяли свое и мой страстный темпераментъ выяснился, по первое проявленіе зрѣлости дурно отозвалось на моемъ здоровій. Вотъ чѣмъ и объясняется то невинное состояніе, въ которомъ я жилъ до сихъ поръ. Скоро я убѣдился что это болѣзненное состояніе не опасно, и часто спасаетъ молодыхъ людей моей комплекціи, отъ излишествъ, которыя неизбѣжно отзываются на ихъ силѣ, здоровья и даже жизни. Прибавьте къ этому мое постоянное положеніе: я живу въ одномъ домѣ съ хорошенькой женщиной, образъ которой постоянно ношу въ моемъ сердцѣ, вижу ее цѣлый день, а ночью я окруженъ предметами напоминающими мнѣ ее. Я лежу въ кровати, гдѣ она прежде спала. Какое страшное возбужденіе! читатель, понимающій мое состояніе, предполагаетъ, что я долженъ былъ бы умереть, но нѣтъ, то, что могло меня погубить на нѣкоторое время, спасло меня. Опьяненный желаніемъ жить возлѣ нея, я смотрѣлъ на нее, какъ на нѣжную мать, дорогую сестру, восхитительнаго друга и она была всегда такова и я не могъ ни видѣть, ни думать о чемъ нибудь другомъ. Образъ ея такъ всецѣло завладѣлъ моимъ сердцемъ, что никому не было въ немъ мѣста. Она была для меня единственной женщиной на свѣтѣ и пріятность испытываемыхъ мною чувствъ не позволяла розыгрываться моимъ страстямъ и обезпечивала ее отъ моихъ порывовъ. Однимъ словомъ я былъ благоразуменъ, потому что любилъ ее. Судя по фактамъ, которые я дурно передаю, пусть кто нибудь опредѣлитъ, какого рода была моя привязанность къ ней. Я же только могу сказать, что то, что кажется непонятнымъ и страннымъ теперь, будетъ, въ послѣдствіи, еще непонятнѣе.
   Я проводилъ очень пріятно время, занимаясь, тѣмъ что мнѣ совсѣмъ не нравилось -- сочиненіемъ проектовъ и перепиской воспоминаній, составленіемъ рецептовъ, какъ нужно было щипать траву, пилить корни, варить декокты. Безпрестанно приходили цѣлыя толпы женщинъ, прохожихъ, и самыхъ разнообразныхъ посѣтителей. Нужно было въ одно и тоже время бесѣдовать съ солдатомъ, аптекаремъ, монахиней, свѣтской барыней, миряниномъ. Я бранился, посылалъ проклятія на все это сборище. Она до слезъ смѣялась надъ моими дурными порывами, надъ моимъ гнѣвомъ, но что еще больше занимало ее это, что я бѣсился самъ на себя за то, что не могъ удержаться отъ смѣха. Эти маленькіе перерывы, когда я имѣлъ возможность поворчать были просто восхитительны. Иногда мы ссорились, и если въ это время приходилъ кто нибудь, то она нарочно удерживала посѣтителя и такъ взглядывала на меня, что я готовъ былъ ее побить. Она едва удерживалась отъ смѣха, смотря на меня, какъ я дѣлалъ серьезное лицо, хотя готовъ былъ тоже разразиться смѣхомъ.
   Все это вмѣстѣ хотя и не совсѣмъ нравилось мнѣ. но занимало меня и часть восхищавшаго меня существованія. Ничего мнѣ не нравилось, что дѣлалось вокругъ меня, и что меня заставляли дѣлать, но все было близко моему сердцу и мнѣ кажется, что я по любилъ бы медицину, если бы мое отвращеніе къ ней не возбуждало нашей безумной веселости; навѣрное, въ первый раза, наукѣ приходилось производить такое дѣйствіе. Я утверждалъ, что по запаху угадаю медицинскую книгу, и что было забавнѣе всего: я рѣдко ошибался! Мамаша заставляла меня пробовать самые отвратительные медикаменты. Напрасно я убѣгалъ, или хотѣлъ защищаться; не смотря на мое сопротивленіе, ужасныя гримасы, помимо моей воли я разѣвалъ ротъ, глоталъ или начиналъ сосать, какъ только хорошенькіе, выпачканые пальчики, прикасались къ моимъ губамъ. Часто вся ея прислуга сбѣгалась привлеченная смѣхомъ и крикомъ и никто бы не повѣрилъ глядя на насъ, что мы приготовляемъ элексиры и декокты.
   Я не проводилъ всего своего времени только въ шалостяхъ; въ занимаемой мною комнатѣ я нашелъ книги: "Зрителя" Пюфелдорфа, "Генріаду", Сентъ-Евремона. Хотя моя прежняя страсть къ книгамъ прошла, но я понемногу читалъ все это. "Зритель" особенно мнѣ понравился и произвелъ на меня хорошее впечатлѣніе. Аббатъ Гувонъ научилъ меня читать медленнѣе, вдумываясь въ прочитанное и теперь чтеніе приносило мнѣ больше пользы. Я обращалъ вниманіе на изложеніе, на красивую постановку фразъ, и научился отличить чистый французскій языкъ, отъ нашего провинціальнаго нарѣчія. Я исправилъ одну свою грамматическую ошибку, которую дѣлали всѣ песлевцы, прочтя два стиха изъ "Генріады":
   
   Sait qu'un ancien respect pour le sang de leur maître
   Parlât encore pour liu. Xons le coeur de ces traîtres
   
   До сихъ поръ я писаль слово parlât безъ t и только прочтя эти стихи понялъ, что въ данномъ случаи требуется t въ третьемъ лицѣ сослагательнаго наклоненія.
   Я часто говорилъ съ мамашей о прочитанномъ мною, иногда даже читалъ; ей послѣднее доставляло мнѣ большое удовольствіе. Я старался читать какъ можно лучше, что конечно принесло мнѣ пользу.
   Я говорилъ, что она была блестящаго ума, достигшаго въ то время полнаго развитія. Многіе писатели ухаживали за нею, и научили ее понимать серьезныя сочиненія. У нея былъ, если только я смѣю такъ выразиться, протестантскій вкусъ, она часто говорила о Бойлѣ и восторгалась Сентъ-Евремономъ, давно умершимъ во Франціи. Но это не мѣшало ей хорошо знать литературу и выражать о ней вѣрныя сужденія. Она воспитывалась въ избранномъ обществѣ и очень молоденькой пріѣхала изъ Савои, скоро отвыкла отъ привычки уроженокъ Рода: гдѣ женщины принимаютъ остроуміе за умъ и стараются говорить эпиграммами.
   Хотя она только мелькомъ видѣла дворъ, этого было ей совершенно достаточно, чтобы его узнать. У нея всегда были друзья при дворѣ, и, не смотря на зависть, не смотря на ропотъ, возбуждаемый ея поведеніемъ и ея постоянными долгами, ей продолжали выдавать пенсію.
   У нея была свѣтская опытность и здравый смыслъ, выработанный этой опытностью. Это былъ ея любимый предметъ разговора, а для меня, въ виду моихъ постоянныхъ химеръ, нѣчто въ родѣ поученія, въ которомъ я очень нуждался. Мы вмѣстѣ читали Ла-Брюеръ: онъ нравился ей больше, чѣмъ Ла-Рошъ-Фуко, скучное сочиненіе котораго производитъ особое тяжелое впечатлѣніе на молодежь, не любящую видѣть человѣка въ настоящемъ свѣтѣ. Когда она начинала говорить о нравственности, то часто увлекалась подробностями; цѣлуя ея руки и губы, я терпѣливо слушалъ, и эти продолжительныя бесѣды не надоѣдали мнѣ.
   Эта жизнь была слишкомъ хороша, чтобы долго длиться.
   Я чувствовала, что скоро будетъ конецъ и тревога, что мое блаженство скоро кончится, мѣшала мнѣ наслаждаться счастьемъ. Мамаша моя не смотря на то, что часто шумѣла, дурачилась со мной, зорко за мной слѣдила, изучала меня, разспрашивала, и мечтала устроить мою судьбу. Къ счастью, недостаточно было знать мои способности, мои вкусы, мои таланты, нужно было найти, или создать случай подходящій для меня и воспользоваться имъ, а этого не сдѣлаешь въ одинъ день. Догадки, заставившія эту прелестную женщину подозрѣвать во мнѣ различныя способности, казались ей еще не вполнѣ основательными, и затрудняли ее въ выборѣ средствъ для устройства моей карьеры. Словомъ все шло по моему желанію, благодаря хорошему мнѣнію, которое она составила обо мнѣ.: но она скоро измѣнилась и тогда пришлось проститься съ спокойствіемъ. Родственникъ Г-жи Варенсъ, Г-нъ Д'Обонъ, пріѣхалъ повидаться съ нею. Это былъ очень умный человѣкъ, постоянно занятый проектами, интриганъ, нѣчто въ родѣ авантюриста. Онъ предлагалъ кардиналу Флери проектъ лотереи, очень запутанный, по который не былъ принятъ, тогда онъ обратился къ Туринскому двору и его затѣя была выполнена. Г-нъ Д'Обонь остановился на нѣсколько дней въ Аннеси, влюбился въ жену управителя, она была очень милая особа, единственная, которая нравилась мнѣ изъ тѣхъ, что бывали у мамаши. Г-нъ Д'Обонь слышалъ отъ своей родственницы обо мнѣ, пожелалъ меня экзаменовать, и если я окажусь способнымъ, то обѣщалъ найти мнѣ мѣсто.
   Г-жа Варенсъ два или три дня подъ рядъ посылала меня по утрамъ къ нему подъ предлогомъ различныхъ порученій, но не предупредила меня. Онъ очень ловко съумѣлъ заставить меня высказаться, былъ со мной любезенъ, говорилъ всякій вздоръ, затрогивалъ всевозможные предметы, не давая мнѣ замѣтить, что старается выпытать у меня то, что ему нужно, а просто будто бы ему пріятно бесѣдовать со мною. Я былъ отъ него въ восторгѣ. Результатъ его наблюденій оказался слѣдующій: не смотря на мою внѣшность, на оживленное лицо, я былъ, если не совсѣмъ ни на что не способный, то -- мальчикъ глупый, безъ убѣжденій, и такой ограниченный, что мѣсто сельскаго священника, самая высшая карьера, которой я могъ бы въ послѣдствіи достигнуть. Вотъ отчетъ, данный имъ Г-же Варенсъ, послѣ бесѣды со мной. Это уже второй, или третій разъ, что мнѣ приходилось выслушивать о себѣ подобное мнѣніе: но, къ сожалѣнію, не послѣдній: приговора Г-на Масерона часто подтверждался.
   Это сужденіе много зависѣло отъ моего характера и мнѣ кажется, что будетъ лишнее выяснять это обстоятельство, и по совѣсти каждый долженъ понять, что я не могу съ этимъ согласиться, и, какъ бы не судили меня Г-да Масеронъ и Д'Обонь и множество другихъ, я имъ не повѣрю.
   У меня есть двѣ несоединимыя особенности, и я самъ не понимаю, какъ это дѣлается: горячій темпераментъ, сильныя, могучія, страсти и въ то же время медленное, затрудненное мышленіе, которому необходима, толчекъ. Можно подумать, что мое сердце и мой умъ принадлежатъ двумъ различнымъ субъектамъ. Чувство съ быстротою молніи наполняетъ мою душу, но вмѣсто того, чтобы меня освѣтить, оно сжигаетъ, ослѣпляетъ меня. Я все чувствую, но ничего не вижу. Я возбуждена., но глупъ! Я долженъ сдѣлаться хладнокровнымъ, чтобы получить возможность мыслить. Ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ, что у меня все-таки есть довольно вѣрный тактъ, и даже хитрость, но нужно подождать. Мнѣ случалось дѣлать очень хорошіе экспромпты, а въ данную минуту, я никогда не могъ ничего сказать умнаго. Я отлично могу бесѣдовать письменно, такъ же какъ испанцы играющіе въ шахматы.
   Эта медленность мышленія, въ соединеніи съ быстротой чувства, является у меня не только въ разговорѣ, но и во время моихъ занятій. Мысли укладываются въ моей головѣ съ необыкновенной медленностью. они крутятся, бродять, волнуются, разгорячаютъ, у меня дѣлается сердцебіеніе, и во всемъ этомъ возбужденіи, я ничего немогу понять, не въ силахъ написать ни одного слова, я долженъ ждать, пока успокоюсь. Мало по малу. мое волненіе утихаетъ, хаосъ приходить въ порядокъ, все становится на свое мѣсто, но происходить это очень медленно, послѣ долгаго возбужденія. Случалось ли вамъ видѣть оперу въ Италіи? Тамъ на сценѣ, при перемѣнѣ, декорацій, царствуетъ невообразимый безпорядокъ, который продолжается довольно долго. Декораціи перепутались, ихъ дергаютъ со всѣхъ сторонъ, и каждую минуту можно ждать, что все опрокинется, но мало по малу все приходить въ порядокъ, все на своемъ мѣстѣ, и вы очень удивлены, что за такой суматохой слѣдуетъ очаровательное представленіе. Это почти то, что мнѣ приходится дѣлать съ моими мыслями, когда я хочу писать. Если бы я вначалѣ подождалъ, мнѣ бы удалось передать чудныя мысли, витающія въ моемъ мозгу, и мало кто могъ бы со мной сравниться.
   Вотъ почему мнѣ необыкновенно трудно написать что нибудь. Мои рукописи, переполненыя поправками, вычерками, почти невозможно прочесть, и это ясно доказываетъ какого онѣ стоили мнѣ труда. Не было ни одной, которую я бы не переписалъ четыре, пять разъ, прежде чѣмъ отдалъ въ печать. Я никогда не могъ ничего придумать сидя у стола съ перомъ въ рукахъ, и только гуляя по лѣсамъ, взбираясь на скалы, или лежа въ кровати, страдая безсонницей, я записывалъ въ моемъ мозгу; можно себѣ представить, съ какою медленностью это дѣлалось: я всегда страдалъ недостаткомъ памяти, и во всю жизнь не могъ выучить наизусть двухъ строчекъ. Въ моихъ сочиненіяхъ есть параграфы, которые я обдумывалъ, измѣнялъ, передѣлывалъ, пять или шесть ночей подрядъ, прежде чѣмъ они могли быть переданы на бумагѣ. Отъ этого происходить, что мнѣ больше удавались серьезныя произведенія, чѣмъ тѣ, которыя требуютъ легкости изложенія, напримѣръ письма, я никогда не умѣлъ ихъ писать, и занятіе это было для меня положительной пыткой. Если мнѣ приходилось писать о самыхъ пустыхъ вещахъ, то и тогда письмо стоило мнѣ большого труда, если же я хочу подѣлиться своими мыслями, то не умѣлъ ни начать, ни кончить, и мое посланіе оказывалось длиннымъ пустословіемъ, читая которое едва могли меня понять.
   Мнѣ не только трудно передать мои мысли, но трудно даже ихъ получить. Я изучилъ людей, могу считать себя хорошимъ наблюдателемъ, но я ничего не въ силахъ разсказать изъ того, что я вижу, и у меня достаетъ только ума на передачу моихъ воспоминаній. Все, что говорится, дѣлается вокругъ меня, я ничего не понимаю, ничего не замѣчаю. Наружные признаки поражаютъ меня.
   Только въ послѣдствіи я начинаю вспоминать: мѣсто, время, выраженіе, взглядъ, жестъ, обстоятельства, ничто не укрывается отъ моего вниманія, и благодарю тому, что было сдѣлано или сказано, я догадываюсь о томъ, что въ это время думали, и рѣдко мнѣ приходилось ошибаться.
   Если мнѣ такъ трудно управлять моимъ умомъ, то можно понять какъ тяжело мнѣ вести разговоръ, когда одновременно приходится думать, чуть не о тысячѣ предметахъ сразу. Одна мысль о приличіяхъ и о возможности ихъ забыть приводитъ меня въ смущеніе. Я не могу даже понять, какъ рѣшаются говорить въ обществѣ, вѣдь каждое слово можетъ быть подвергнуто критикѣ присутствующихъ, нужно знать ихъ характеры, ихъ жизнь, чтобы ничего не сказать лишняго, что могло бы оскорбить кого нибудь изъ нихъ. Свѣтскіе люди имѣютъ большое преимущество: они знаютъ о чемъ нужно помолчать, а потому болѣе увѣрены въ томъ, что они хотятъ сказать, но имъ не разъ случилось говорить глупости. Что долженъ чувствовать тотъ, кто случайно появляется въ обществѣ и боится безнаказанно произнести слово!
   Въ бесѣдахъ наединѣ еще большее неудобство: нужно постоянно говорить, отвѣчать на вопросы и, если водворяется молчаніе, самому начинать разговоръ. Это нестерпимое принужденіе, заставляло меня избѣгать общества. Я не знаю большаго неудобства, какъ необходимость постоянно говорить. Можетъ быть это происходитъ отъ моего отвращенія къ зависимости, но достаточно, чтобы мнѣ необходимо было что нибудь сказать, чтобы я произнесъ невозможную глупость.
   Еще ужаснѣе для меня, неумѣнье во время смолчать; я сознаю что мнѣ нечего сказать, но точно боюсь остаться въ долгу и мною овладѣваетъ желаніе говорить. Я спѣшу пробормотать безсмысленныя слова, очень довольный ихъ безсодержательностью. Желая побороть, или скрыть мою глупость, я всегда стараюсь выставить ее на показъ. Изъ тысячи случаевъ, которые я могъ бы привести, я беру для примѣра только одинъ. Это произошло не въ молодыхъ годахъ, когда я уже нѣсколько лѣтъ жилъ въ свѣтѣ и могъ бы пріобрѣсти опытность и умѣнье выражаться. Разъ вечеромъ я находился въ обществѣ двухъ дамъ и одного мужчины, котораго я могу назвать: это герцогъ Гонто; больше никого не было въ комнатѣ и я старался присоединить нѣсколько словъ къ бесѣдѣ четырехъ лицъ, изъ которыхъ трое не нуждались въ моемъ вмѣшательствѣ. Хозяйка дома велѣла себѣ опять принести опіатъ, который она принимала два раза въ день для желудка. Другая дама, при видѣ сдѣланной хозяйкой гримасы, сказала улыбаясь: "это опіатъ Д-ра Траншина?" "Не думаю", отвѣчала первая тѣмъ же тономъ. "Одно не лучше другого", вмѣшался въ разговоръ умный Руссо. Всѣ были поражены, никто не сказалъ ни слова, ни улыбнулся и быстро перемѣнили предметъ разговора. Въ отношеніе кого нибудь другаго, подобная глупость могла бы еще назваться шуткой, но сказать это такой любезной, умной, извѣстной женщинѣ было просто ужасно! Я не имѣлъ намѣренія оскорбить ее, и думаю, что мужчины и женщины, присутствовавшіе при этомъ, съ трудомъ удержались отъ смѣха. Вотъ образчикъ оскорбленія, которое вырывается у меня, когда я хочу говорить, не зная, что сказать. Я долго не могъ забыть этого памятнаго для меня случая, и я увѣренъ, что онъ имѣлъ послѣдствія, заставлявшія меня не разъ вспоминать о немъ.
   Теперь мнѣ кажется яснымъ, почему, не бывъ дуракомъ, я часто давалъ возможность принимать себя за такого. Даже люди, способные вѣрно опредѣлять людей, принимали меня за дурака, хотя мои глаза и наружность заставляли предполагать противоположное, и это обманутое ожиданіе только усиливало впечатлѣніе, производимое моей глупостью. Эта подробность, вызванная случайнымъ обстоятельствомъ, можетъ пригодиться въ послѣдствіи: въ ней разгадки моихъ странныхъ поступковъ, приписываемыхъ моему дикому характеру, котораго у меня никогда не было. Я бы любилъ общество, если бы не былъ увѣренъ, что нахожусь въ немъ не только въ невыгодномъ для меня свѣтѣ, но даже совсѣмъ не тѣмъ, каковъ я въ дѣйствительности. Я рѣшился прятаться отъ людей и началъ писать, что вполнѣ подходило къ моему характеру.
   Если бы меня видѣли, то никогда бы не стѣсняли и даже не подозрѣвали бы во мнѣ мыслителя. Это случилось съ Г-жей Діонинъ, очень умной женщиной, въ домѣ которой я прожилъ нѣсколько лѣтъ. Она сама въ послѣдствіи мнѣ въ этомъ признавалась. Конечно были иногда исключенія, и я разскажу объ нихъ при случаѣ.
   Мои способности были опредѣлены, мое положеніе намѣчено, оставалось только добиваться моего призванія, но явилось затрудненіе; я совсѣмъ не зналъ латинскаго языка и не кончилъ курса, наукъ необходимыхъ, чтобы сдѣлаться священникомъ. Г-жа Варенсъ вздумала отдать меня въ семинарію и говорила оба, этомъ съ ректоромъ; звали его Гросъ: это былъ маленькій человѣкъ, почти кривой, худой, сѣдовласый, одинъ изъ умнѣйшихъ лозаристовъ, которыхъ мнѣ пришлось встрѣчать на моемъ вѣку.
   Онъ посѣщалъ мою мамашу, принимавшую его любезно, ласково иногда даже выводившую его изъ терпѣнія: она позволяла ему себя зашнуровывать; съ какимъ удовольствіемъ я замѣнилъ бы его! пока она" занимался этимъ важнымъ дѣломъ, она бѣгала по комнатѣ, убирая то то, то другое" Ректоръ, держась за снурокъ, принужденъ былъ за нею бѣгать, онъ ворчала" и безпрестанно повторяла": "постойте хоть минуту на мѣстѣ". Было очень смѣшно смотрѣть на нихъ.
   Г-нъ Гросъ сочувственно отнесся къ предложенію мамаши и согласился на самую ничтожную плату, взявъ на себя обязанности преподавателя. Нужно было теперь получить согласіе епископа, который не только съ радостью согласился, но даже пожелалъ сдѣлать меня своимъ пенсіонеромъ. Онъ позволилъ мнѣ носить свѣтскую одежду, пока экзамены не покажутъ, какихъ именно ожидать отъ меня успѣховъ.
   Какая перемѣна! Приходилось покориться и я пошелъ въ семинарію все равно, что на казнь. Грустное впечатлѣніе производитъ семинарія, особенно на того, кто покидаетъ жилище очаровательной женщины. Я взялъ съ собой одну книгу, которую просилъ мамашу одолжить мнѣ на время. Книга эта служила для меня большимъ утѣшеніемъ. Никто не угадаетъ какого рода была эта книга: ноты. Между многочисленными талантами, которыми обладала моя мамаша. музыка не была забыта. У нея былъ хорошій голосъ, она не дурно пѣла и играла на клавикордахъ. Г-а Варенсъ дала мнѣ нѣсколько уроковъ пѣнія, о которомъ я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, и едва могъ пѣть нѣкоторые псалмы. Восемь или десять уроковъ, постоянно прерываемыхъ и данныхъ женщиной, не только не научили меня пѣть упражненія, но я не зналъ и половины музыкальныхъ знаковъ, зато у меня развилась такая страсть къ этому искусству, что я хотѣлъ попробовать упражняться одинъ. Ноты, взятыя мною собой, были не изъ легкихъ, это оказались кантаты Клерамбольта. Я думаю будетъ понятно, какое у меня было прилежаніе и усидчивость, когда я скажу, что не имѣя понятія о транспонировкѣ и о счетѣ, я разобралъ и началъ совершенно правильно пѣть первый речитативъ кантаты Альфе и Арефисъ; правда, что въ этой аріи хорошій размѣръ и нужно только правильно произносить стихи, чтобы понять мелодію.
   Въ семинаріи былъ отвратительный латинистъ, который заставилъ меня возненавидѣть латинскій языкъ преподаваемый имъ. У него были прямые, гладкіе, жирные волосы, пряничное лицо, грубый голосъ, взглядъ, напоминающій дикую кошку, у него была кабанья щетина вмѣсто бороды, язвительная усмѣшка, движенія напоминали развинченный манекенъ; я забылъ его отвратительное имя, ни его ужасная, сладенькая наружность запечатлѣлась въ моей памяти, и я до сихъ поръ не могу безъ содроганія вспомнить о немъ. Мнѣ кажется, что и теперь я вижу его граціозно идущаго, съ четырехъугольной жирной шапочкой на головѣ и дѣлающаго мнѣ знакъ войти въ его комнату, бывшую для меня хуже карцера. Можно себѣ представить разницу между этимъ преподавателемъ и бывшимъ моимъ наставникомъ придворнымъ аббатомъ.
   Если бы я хоть два мѣсяца остался во власти этого чудовища, то на вѣрно сошелъ бы съ ума. Добрякъ г-нъ Гросъ замѣтилъ, что я лишился аппетита, худѣлъ, скучалъ, безъ труда угадалъ причину моей грусти и вырвала, меня изъ когтей чудовища, и отдалъ меня въ распоряженіе совершенно противоположному человѣку олицетворенію кротости. Это былъ молодой аббатъ по имени Готье, слушавшій курсъ въ семинаріи. изъ любезности къ г-ну Гросу, или можетъ быть изъ человѣколюбія, онъ согласился отнимать часть времени отъ своихъ занятій, чтобы давать мнѣ уроки. Никогда мнѣ не случалось встрѣчать болѣе симпатичной наружности: это былъ блондинъ съ рыжеватой бородой, онъ держалъ себя такъ, какъ уроженцы его провинціи, скрывающіе свой умъ подъ грубой оболочкой; но что дѣйствительно было въ немъ поразительно, это необыкновенно чувствительная, любящая душа. Его чудные голубые глаза были полны кротости, нѣжности и грусти, невозможно было взглянуть на него, чтобы не заинтересоваться имъ. По глазамъ, по голосу этого бѣднаго молодаго человѣка можно было предположить, что онъ предчувствуетъ свою судьбу и знаетъ, что будетъ несчастенъ.
   Его характера, вполнѣ соотвѣтствовалъ его наружности, съ необыкновенной предупредительностью и терпѣніемъ занимался онъ со мной и казалось самъ изучалъ, а не преподавалъ. Ему не трудно было заставить меня себя полюбить, одно воспоминаніе о его предвѣстникѣ много способствовало этому. Не смотря на то, что онъ посвящала, мнѣ много времени, ни старанія насъ обоихъ, ни его умѣнье,-- я не дѣлала, успѣховъ, хотя и много работала... Странно, что при моихъ способностяхъ я ни чему не могъ выучиться у моихъ учителей, исключай только отца и г-на Ламберсье. Немногія знанія, которыя я имѣю, я пріобрѣлъ, какъ увидятъ впослѣдствіи, безъ посторонней помощи. Мой умъ, не признающій никакого рабства, не мота, покоряться въ данную минуту. Боязнь, что я не выучу, дѣлала меня невнимательнымъ, изъ страха вынести изъ терпѣнія преподавателя я переставалъ слушать: она. говорилъ, а я ничего не слыхала... Мой ума. желалъ работать, когда ему вздумается, а не тогда, когда это удобно для другого.
   Наступило время посвященія, и г-нъ Готье была, сдѣлана, дьякономъ. и уѣхала, къ себѣ на родину. Онъ увезъ съ собой мою привязанность. благодарность и мои сожалѣнія разстаться съ нимъ. Я молился за него, но совсѣмъ не такъ горячо какъ за самого себя. Черезъ нѣсколько лѣтъ я узналъ, что будучи приходскимъ священникомъ г-на. Готье сошелся съ одной дѣвушкой, которую искренно любилъ, у него была, ребенокъ. Это возбудило страшный скандала, въ анархіи. очень строго управляемой. Хорошіе священники могутъ имѣть дѣтей только отъ замужнихъ женщинъ. Онъ не исполнилъ этого закона приличій, и за это его посадили въ тюрьму, лишили сана и выгнали. Я надѣюсь, что въ послѣдствіи, онъ могъ исправить свои дѣла, по сожалѣніе къ его печальной судьбѣ запало мнѣ въ сердце и снова овладѣло мною, когда я писалъ "Эмиля". Соединивъ въ одно лицо г-на Готье и г-на Гема, я написалъ "Священника Савояра". Я радуюсь, что копія не обезчестила оригинала.
   Пока я находился въ семинаріи, г-нъ Д'Обонъ былъ принужденъ уѣхать изъ Аннеси. Г-ну управляющему не понравилось его ухаживаніе за женой. Онъ изображалъ собаку на сѣнѣ, потому что не смотря на то, что г-жа Корвези была очень мила, она жила очень дурно съ своимъ мужемъ, онъ обращался съ ней такъ грубо, что возникъ даже вопросъ о разводѣ. Г-нъ Корвези былъ отвратительный человѣкъ: черный какъ кротъ, плутоватый какъ сова, и добился того, что его наконецъ выгнали. Говорятъ, что провансальцы мстятъ своимъ врагамъ, сочиняя на нихъ пѣсни. Г-нъ Д'Обонъ отомстилъ управляющему, описавъ его въ комедіи, которую онъ прислалъ г-жѣ Варенсъ, давшей мнѣ ее прочесть. Комедія эта мнѣ понравилась, и навела меня на мысль написать такую же, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли я такой дуракъ, какимъ выставилъ меня г-нъ Д'Обонъ. Только въ Шаыбери привелъ я въ исполненіе этотъ планъ, написавъ "Себялюбца". Я говорю въ предисловіи этой пьесы, что она была написана мною въ восемнадцать лѣтъ, я лгу и сбавляю себѣ года.
   Приблизительно къ тому времена относится одно, само по себѣ незначительное обстоятельство, но имѣвшее для меня послѣдствія и надѣлавшее шуму въ обществѣ въ то время, когда я уже забылъ о немъ. Каждую недѣлю мнѣ разрѣшено было ходить въ отпускъ, и нечего говорить куда я направлялся.
   Въ одно изъ воскресеній, когда я былъ у мамаши, загорѣлось помѣщеніе францисканскихь монахинь, примыкавшее къ дому г-жи Варенсъ. Зданіе, въ которомъ помѣщалась печка было полно легковоспламеняющаго матеріала. Пламя быстро охватило все строеніе. Домъ находился въ большой опасности, тѣмъ болѣе, что вѣтеръ перебрасывалъ огонь. Начали поскорѣй выносить мебель въ садъ, находившійся противъ оконъ моей бывшей комнаты и спускающійся къ ручью, о которомъ я уже говорилъ. Я былъ такъ взволнованъ, что безъ разбора выкидывалъ изъ окна все, что попадало подъ руку. У меня появилась необыкновенная сила, и я могъ поднять большую каменную мортиру, которую въ другое время едва бы сдвинулъ съ мѣста. Я готовъ былъ бросить большое зеркало, но кто то удержалъ меня. Добрый епископъ, пришедшій навѣстить мамашу, тоже не оставался въ бездѣйствіи: онъ отвелъ г-жу Варенсъ въ садъ и началъ молиться съ нею; присоединившись къ нимъ черезъ нѣсколько времени, я увидѣлъ ихъ всѣхъ на колѣнахъ, и принужденъ былъ тоже начать молиться. Пока этотъ святой человѣкъ молился, вѣтеръ быстро измѣнился и пламя, входившее уже черезъ окна, отнесло въ другую сторону и домъ остался невредимъ. Черезъ два года епископъ умеръ и его бывшіе товарищи начали собирать факты, могущіе прославить его. По просьбѣ г-жи Будё я описалъ разсказанное мною событіе. Я поступилъ хорошо, но вмѣстѣ съ тѣмъ и дурно, выставивъ случившееся чудомъ; Я видѣлъ молящагося епископа, и во время его молитвы вѣтеръ удачно перемѣнился, это я могъ сказать и подтвердить, но что одно было слѣдствіемъ другого, этого я не долженъ былъ утверждать, потому что не зналъ. Насколько я помню, въ то время я еще былъ вѣрующимъ. Любовь къ чудесному такъ свойственна человѣческому сердцу, мое уваженіе къ этому добродѣтельному священнику, тайная гордость отъ сознанія, что я тоже способствовалъ чуду, все это прельстило меня, но что было достовѣрно, это то, что если чудо было слѣд ствіемъ горячихъ молитвъ, то и мнѣ принадлежала въ нихъ хорошая доля.
   Черезъ тридцать лѣтъ, когда я напечаталъ мое сочиненіе "Письмо съ горы", г-нъ Фреронъ откопалъ это удостовѣреніе и помѣстилъ его въ своихъ листкахъ. Нужно сознаться, что это было счастливое открытіе и сопоставленіе показалось мнѣ самому очень занимательнымъ.
   Мнѣ было суждено сдѣлаться оборышемъ въ различныхъ положеніяхъ. Хотя г въ Готье далъ по возможности хорошій отчетъ о моихъ занятіяхъ, но всѣ видѣли, что мои труды не соотвѣтствуютъ успѣхамъ, а это не поощряло, чтобы продолжать ученье. Епископъ и ректоръ, посовѣтовавшись, рѣшили отдать меня обратно г-жѣ Варенсъ, говоря, что я не гожусь въ священники, но что я добрый мальчикъ, не имѣющій пороковъ; послѣднее было причиной, что г-жа Варенсъ, не смотря на нелестное обо мнѣ мнѣніе, высказанное моимъ бывшимъ начальствомъ не бросила меня на произволъ судьбы.
   Я торжественно возвратилъ ей ноты такъ пригодившіяся мнѣ: арія была единственное знаніе, пріобрѣтенное мною въ семинаріи. Мой выборъ именно этой аріи навелъ г-жу Варенсъ на мысль сдѣлать изъ меня музыканта. Случай былъ подъ руками, у нея собирались по крайней мѣрѣ разъ въ недѣлю и занимались музыкой. Учитель музыки часто бывалъ у нея и дирижировалъ маленькими концертами. Это былъ парижанинъ по имени Ле Метръ, хорошій композиторъ, очень веселый, живой, не старый еще человѣкъ, довольно хорошо сложенный, ограниченный, но въ сущности добрый малый. Мамаша познакомила меня съ нимъ. Мы другъ другу понравились и я быстро къ нему привязался. Заговорили о томъ, чтобы мнѣ у него поселиться, скоро поладили, словомъ, я провелъ у него цѣлую зиму необыкновенно пріятно, тѣмъ болѣе, что имъ жилъ очень близко отъ г-жи Варенсъ и мы часто ходили къ ней и ужинали у нея.
   Жизнь въ музыкальной школѣ мнѣ очень нравилась, постоянно раздавалось пѣніе, музыка, хоровыя спѣвки все это было гораздо пріятнѣе семинаріи съ ея монахами.
   Не смотря на кажущуюся свободу, я велъ очень правильную жизнь. Я былъ созданъ для независимости и никогда не пользовался ею. Въ продолженіи полугода я никуда не выходилъ, кромѣ церкви и къ г-жи Варенсъ, и меня не соблазняло пойти еще куда нибудь. Это одинъ изъ тѣхъ промежутковъ времени, когда я насладился полнымъ спокойствіемъ, и я съ удовольствіемъ вспоминаю о немъ. Въ различныхъ положеніяхъ, въ которыхъ мнѣ приходилось находиться, я испытывалъ такое благосостояніе, что при одномъ воспоминаніи, я волнуюсь, словно все переживаю. Я не только помню мѣсто, время, лицъ, но даже всѣ окружающіе предметы, температуру воздуха, запахъ цвѣтовъ, какое нибудь сильное впечатлѣніе испытанное мною въ то время, и воспоминаніе о которомъ снова заставляетъ меня тоже чувствовать. Напримѣръ, все чему учились въ школѣ пѣнія, что пѣли хоромъ, все, что дѣлалось хорошаго и благороднаго; одежду монахинь и ризы священниковъ, выраженіе лицъ музыкантовъ, напримѣръ, стараго столяра, играющаго на контръ-басѣ, маленькаго бѣлокураго аббата, играющаго на скрипкѣ. Помню оборванную рясу, которую г-нъ Ле Метръ надѣвалъ сверхъ своей свѣтской одежды, тонкій стихарь, которымъ онъ закрывалъ лохмотья рясы; помню мою гордость, когда я шелъ съ флейтой въ рукахъ на свое мѣсто въ маленькомъ оркестрѣ, чтобы съиграть небольшое соло, сочиненное учителемъ. Хорошій обѣдъ, ожидающій насъ, и нашъ громадный аппетитъ, все это вмѣстѣ взятое восхищало меня, при одномъ воспоминаніи. Я всегда очень любилъ одну пьесу: "Conditor aime suderum", поставленную на ямбахъ, потому что въ одно изъ воскресеніи рождественскаго поста, я слышалъ легка въ постели, какъ на зарѣ пѣли ее на паперти собора по обряду этой церкви. Мерсере. горничная мамаши, знача немного музыку. Я никогда не забуду церковной пѣсни, которую учитель заставлялъ меня пѣть съ нею. Г-жа Варенсъ съ удовольствіемъ слушала нашъ дуетъ. Мнѣ все нравилось, даже служанка Перрина, отличная дѣвушка, которую дѣти изъ хора такъ немилосердно злили. Воспоминаніе объ этомъ счастливомъ, невинномъ времени, до сихъ поръ восхищаетъ и опечаливаетъ меня.
   Я жила, въ Аннеси почти годъ и велъ себя безупречно: всѣ были мною довольны. Послѣ моего отъѣзда изъ Турина, я не дѣлалъ больше глупостей, онѣ не приходили мнѣ въ голову, пока я былъ подъ руководствомъ мамаши. Она всегда умѣла хорошо управлять мною: моя привязанность къ г-жѣ Варенсъ была единственной страстью, овладѣвшей мною; доказательствомъ того, что это не было сумасшедшимъ увлеченіемъ, можетъ служить, что мое сердце постоянно повиновалось разсудку. Я долженъ сознаться, что эта привязанность порабощала всѣ остальныя мои чувства и лишала меня возможности, не смотря на всѣ мои старанія, чему нибудь учиться, даже музыкѣ. Вина была не моя, я употреблялъ всѣ зависящія отъ меня средства: я былъ очень прилеженъ. Постоянно я вздыхалъ, былъ разсѣянъ, задумчивъ, но что могъ я сдѣлать? Отъ меня лично ничего не зависѣло, но для того, чтобы я рѣшился на новую глупость, нужно было, чтобы кто нибудь меня натолкнулъ ни нее. Случай скоро представился, судьба устроила случившееся, и какъ увидятъ въ послѣдствіе моя безразсудная голова этимъ воспользовалась.
   Разъ вечеромъ, въ февралѣ мѣсяцѣ, было очень холодно, мы всѣ сидѣли у окна и услыхали стукъ въ наружную дверь. Перрина беретъ фонарь, сходитъ съ лѣстницы, отворяетъ. Въ комнату вмѣстѣ съ служанкой входитъ молодой человѣкъ, говоритъ г-ну Ле Метру короткое, но хорошо придуманное привѣтствіе, выдаетъ себя за французскаго музыканта, принужденнаго, вслѣдствіе дурныхъ обстоятельствъ, исполнять лакейскія должности, чтобы имѣть возможность продолжать свой путь. Услышавъ, что новоприбывшій французскій музыкантъ, добрякъ Ле-Метръ не могъ скрыть своей радости: онъ до страсти любилъ свою родину и свое искусство. Учитель любезно принялъ путника и предложилъ кровъ, въ чемъ послѣдній повидимому очень нуждался. Молодой человѣкъ съ радостью согласился. Я внимательно разсматривалъ его, пока онъ грѣлся и болталъ въ ожиданіи ужина; это былъ маленькій, коренастый человѣка, и въ его фигурѣ замѣчался какой-то физическій недостатокъ; можно было подумать, что у него горбъ, да къ тому же, мнѣ показалось, что онъ слегка прихрамываетъ. Его черпая одежда была скорѣй сильно поношена, чѣмъ стара и лохмстья висѣли со всѣхъ сторонъ, рубашка очень тоненькая, по необыкновенно грязная, манжеты издерганы; на немъ были такія громадные штиблеты, что казалось обѣ ноги помѣстились бы въ одной штиблетѣ, въ защиту отъ снѣга, онъ держалъ подъ-мышкой небольшую шляпу. Несмотря на такой смѣшной нарядъ, въ молодомъ человѣкѣ замѣчалось что то благородное и его осанка подтверждала это. Наружность его была довольно пріятна, онъ говорилъ хорошо, легко, но не совсѣмъ скромно. Все доказываю, что это былъ молодой гуляка, получившій нѣкоторое образованіе, онъ не ходила, по міру какъ нищій, а просто какъ сумасшедшій. Онъ намъ сказалъ, что его зовутъ Вентюръ де-Вильнефъ, шелъ онъ изъ Парижа и заблудился; забывъ о своемъ музыкальномъ призваніи, онъ объявилъ, что идетъ въ Гренобль, къ дядѣ, живущему въ той мѣстности.
   За ужиномъ заговорили о музыкѣ и онъ выказалъ большое знаніе, ему были извѣстны всѣ композиторы, знаменитыя произведенія, виртуозы, актеры, актрисы, всѣ красивыя женщины, всѣ аристократы. О чемъ бы ни заговорили, онъ все зналъ, но если разговоръ завязывался, то Вентюръ какой нибудь смѣшной выходкой прерывалъ бесѣду, заставлялъ смѣяться и забыть о чемъ говорили. Это происходило въ субботу, на слѣдующій день была большая служба въ соборѣ. Г-нъ Ле-Метръ предложилъ вновь прибывшему принять участіе въ немъ. "Очень охотно", отвѣчалъ молодой человѣкъ, и заговорилъ о другомъ. Передъ тѣмъ, чтобы идти въ церковь, ему дали взглянуть на его партію, онъ даже не потрудился раскрыть нотъ. Это мальчишество удивило учителя. "Увидите, шепнулъ онъ мнѣ", что этотъ молодой человѣкъ не имѣетъ понятія о музыкѣ. "Я тоже этого боюсь", отвѣчалъ я г-ну Ле-Метру и очень встревоженный пошелъ въ церковь: сильно билось мое сердце, когда началось пѣніе: мой новый знакомый заинтересовалъ меня.
   Скоро я успокоился: Вильнефъ отлично спѣлъ первыя строфы. У него былъ очень хорошій голосъ, вѣрный слуха, и необыкновенно пріятная манера пѣть. Я былъ пріятно (пораженъ. Послѣ обѣдни г-нъ Вентюръ со всѣхъ сторонъ услыхалъ одобренія своему пѣнію, монахини, священники спѣшили поблагодарить его за доставленное удовольствіе. Онъ шутя отвѣчалъ каждому, но обыкновенно умно и находчиво. Г-нъ Ле-Метръ поцѣловалъ его, я сдѣлалъ то же, и это повидимому понравилось ему.
   Легко поймутъ, что если я могъ увлекаться г-мъ Боклемъ, просто деревенщиной, я еще скорѣе увлекся^Вентюромъ, который былъ образованъ, обладалъ талантомъ, умомъ, свѣтскимъ тактомъ, и котораго можно было принять за милаго кутилу. Вотъ что со мной случилось, да и съ каждымъ другимъ на моемъ мѣстѣ было бы то же самое, да пожалуй еще скорѣй, потому что у другаго молодаго человѣка было бы больше чѣмъ у меня опытности, вкусу, чтобы понять и оцѣпить достоинства Вильнефа, а они у него были, между прочимъ одно очень рѣдкое: это не выказывать сразу всѣхъ своихъ преимуществъ. Правда, что часто онъ хвасталъ знаніемъ такихъ вещей, о которыхъ не имѣлъ понятія, но за то о своихъ способностяхъ, довольно многочисленныхъ, онъ предпочиталъ умалчивать и ожидать случая выказать ихъ. Если ему приходилось показать свои таланты, то онъ дѣлалъ это совершенно спокойно, и тѣмъ производилъ еще болѣе сильное впѣчатлѣніе. Онъ такъ мало говорилъ о своихъ преимуществахъ. что никто не зналъ всѣ ли онъ ихъ выказалъ. Бѣшенный, веселый шутникъ, увлекательный въ разговорѣ, онъ постоянно улыбался, но никогда не смѣялся. Вентюръ самымъ спокойнымъ голосомъ говорилъ грубости. женщины, даже самыя скромныя, удивлялись тому, что имъ приходилось отъ него выслушивать, онѣ понимали, что слѣдуетъ разсердится, йо были не въ состояніи этого сдѣлать. Ему нужно было только общество падшихъ женщинъ. Я не думаю чтобы онъ былъ созданъ для радостей, но увѣренъ, что онъ созданъ былъ быть душою общества. Трудно повѣрить, чтобы при такихъ талантахъ и живя въ странѣ, гдѣ любятъ и понимаютъ музыку, онъ не имѣлъ успѣха въ музыкальныхъ сферахъ.
   Моя привязанность къ Вентюру, болѣе обдуманная и основательная, была менѣе безразсудна въ своихъ проявленіяхъ, хотя сильнѣе и продолжительнѣе моего увлеченія Боклемъ. Я любилъ смотрѣть на Вильнефа, слушать его разсказы все, что онъ дѣлалъ, мнѣ нравилось, каждому его слову я вѣрилъ какъ оракулу, но мое увлеченіе не доходило до того, чтобы я не могъ разстаться съ моимъ новымъ другомъ, у меня по сосѣдству было хорошее средство, усмиряющее мои порывы. Его правила, можетъ быть очень удобныя для него, не подходили къ моимъ вкусамъ. Мнѣ нужны были другія наслажденія, о которыхъ, быть можетъ, онъ не имѣлъ понятія, а я не смѣлъ съ нимъ заговорить, боясь, что онъ подниметъ меня на смѣхъ. Мнѣ хотѣлось соединить эту привязанность съ тою. которая вполнѣ владѣла мною. Я съ восторгомъ говорилъ мамашѣ о моемъ другѣ, г-нъ Ле-Метръ отзывался о немъ съ похвалою и г-жа Варенсъ согласилась, чтобы я привелъ къ ней Вильнефа. Это свиданіе было неудачно: онъ нашелъ ее неоцѣнимой, она его либераломъ, и очень огорчилась, что я подружился съ такимъ дурнымъ человѣкомъ. Г-жа Варенсъ не только запретила мнѣ приводить къ ней Вильнефа, но въ такихъ мрачныхъ краскахъ описала мнѣ послѣдствія дружбы съ имъ, что я усмирилъ свой пылъ. Къ счастью для моей нравственности, судьба насъ скоро разлучила.
   Г-нъ Ле-Метръ имѣлъ слабость, свойственную артистамъ: онъ любилъ вино. За столомъ онъ всегда былъ воздержанъ, но, работая въ своемъ кабинетѣ, ему необходимо было выпить. Его служанка такъ хорошо знала привычку своего барина, что какъ только онъ бралъ нотную бумагу, віолончель и уходилъ въ свою комнату, бутылка и стаканъ появлялись на его столѣ, первая часто мѣнялась. Онъ никогда не былъ совершенно пьянъ, но слегка навеселѣ. По правдѣ говоря, объ этомъ можно сожалѣть, потому что онъ былъ замѣчательно добрый человѣкъ и такой веселый, что мамаша называла его "котенкомъ". Онъ любилъ свое призваніе, много работалъ, но къ несчастью пилъ еще больше! Это повліяло на его здоровье и на расположеніе духа: онъ часто былъ мраченъ и легко обижался. Неспособный сказать грубость, быть невѣжливымъ, онъ никогда не позволилъ себѣ выбранить кого нибудь изъ дѣтей хора, но онъ справедливо требовалъ, чтобы и съ нимъ обращались вѣжливо. Онъ былъ глупъ, и не могъ понять ни характера, ни тона и часто обижался изъ за пустяковъ.
   Старый женевскій капитулъ, который прежде столько принцевъ и епископовъ осчастливили своимъ посѣщеніемъ, потерялъ свой блескъ, но сохранилъ свою свободу. Чтобы имѣть туда доступъ, нужно было быть дворяниномъ или докторомъ богословія. Если есть простительная гордость, кромѣ сознанія собственнаго достоинства, то это гордость происхожденія. Всѣ священники, въ услуженіи которыхъ находятся свѣтскіе люди, обращаются съ ними съ большимъ пренебреженіемъ. Такъ поступали и католики съ бѣднымъ г-мъ Ле-Метромъ, въ особенности регентъ, аббатъ Бидонъ, очень вѣжливый человѣкъ, но слишкомъ большаго мнѣнія о своемъ знатномъ происхожденіи. Аббатъ не всегда относился къ учителю пѣнія такъ, какъ бы требовали его познанія, а тотъ не могъ переносить его пренебреженія. Въ этомъ году на страстной недѣлѣ между ними произошло довольно серьезное столкновеніе на обѣдѣ, даваемомъ ежегодно епископомъ и на который г-на Ле-Метра всегда приглашали. Регентъ сказалъ учителю нѣсколько грубыхъ словъ, которыя онъ не могъ перенести. Онъ рѣшилъ сейчасъ же уйти изъ города и ничто не могло его заставить измѣнить этого намѣренія. Г-жа Варенсъ, когда онъ пришелъ проститься съ нею, употребила всѣ силы, чтобы остановить его. Г-нъ Ле-Метръ не могъ отказаться отъ удовольствія отплатить своимъ тиранамъ, поставивъ ихъ въ затруднительное положеніе передъ наступающимъ Свѣтлымъ праздникомъ, время, когда въ учителѣ пѣнія болѣе всего нуждались.
   Единственное, что затрудняло г-на Ле-Метра, это желаніе взять съ собой инструменты и ноты, уложенные въ довольно большой и очень тяжелый ящикъ, который невозможно было нести въ рукахъ. Мамаша поступила такъ, какъ бы я поступилъ на ея мѣстѣ, видя, что его нельзя отговорить отъ этой поѣздки, она рѣшилась всѣми силами помогать ему. Смѣю сказать, что она должна была это сдѣлать, потому что учитель былъ постоянно готовъ ей услужить всѣмъ, чѣмъ могъ. Онъ былъ въ полнѣйшемъ ея распоряженіи, дѣлился съ нею своими знаніями, окружалъ ее заботами, и дѣлалъ все это такъ искренно, такъ хорошо, что его услуги пріобрѣтали еще большую цѣну. Она теперь во всякомъ случаѣ только отплачивала ему свой долгъ за три или четыре года. У этой прекрасной женщины бы іа возвышенная душа, и ее не сдерживала мысль о томъ, что она теряетъ съ отъѣздомъ г-на Ле-Метра. Г-жа Варенсъ позвала меня, приказавъ сопутствовать учителю, по крайней мѣрѣ до Ліона и остаться при немъ, пока ему будутъ нужны мои услуги. Она мнѣ впослѣдствіи призналась, что желаніе разлучить меня съ Вильнефомъ много способствовало принятому ею рѣшенію. Она посовѣтовалась съ Клавдіемъ Ане, своимъ вѣрнымъ слугой, насчетъ отправки ящика съ нотами; Клавдій сказалъ, что вмѣсто того, чтобы нанимать вьючное животное, которое можетъ выдать насъ, онъ предлагаетъ ночью снести на рукахъ ящикъ куда, нибудь за городъ, нанять въ деревнѣ осла и перевезти ящикъ до пограничнаго города Сеисель и тогда намъ нечего будетъ опасаться. Совѣту этому послѣдовали и мы въ тотъ же вечеръ, около семи часовъ, двинулись въ путь. Чтобы вознаградить мои путевыя издержки, мамаша сдѣлала вкладъ въ кошелекъ бѣднаго "котенка", очень пригодившійся послѣднему. Клавдій, садовникъ, и я отнесли ящикъ въ ближайшую деревню, гдѣ насъ замѣнилъ оселъ и въ ту же ночь мы отправились въ Сеисель.
   Мнѣ кажется, что я уже обращалъ вниманіе читателя на то, что бывали времена, когда я такъ мало походилъ самъ на себя, что меня можно было принять за человѣка совершенно другого характера. Сейчасъ я приведу примѣръ. Г-нъ Рейделе, священникъ въ Сеиселѣ, былъ каноникомъ св. Петра и хорошо зналъ г-на Ле-Метра, а потому послѣднему необходимо было скрыться отъ него. Я былъ другаго мнѣнія, совѣтовалъ отправиться къ священнику и попросить у него, подъ благовиднымъ предлогомъ, пріютить насъ на время, какъ будто мы еще принадлежали къ капитулу. Ле-Метру понравилась моя мысль, дѣлающая его месть еще болѣе насмѣшливой. Мы отправились къ священнику, очень любезно принявшему насъ. Учитель сказалъ, что ѣдетъ въ Белльи, по просьбѣ тамошняго епископа, дирижировать во время праздниковъ его хоромъ, и надѣется скоро вернуться назадъ. Я же, увлеченный этой ложью, выдумывалъ тысячу другихъ такихъ правдоподобныхъ, что священникъ, находя меня хорошенькимъ мальчикомъ, очень привязался ко мнѣ, и постоянно меня ласкалъ. Насъ отлично накормили и намъ отвели хорошую комнату.
   Г-нъ Рейдель не зналъ, чѣмъ насъ угостить и мы разстались друзьями, обѣщая на возвратномъ пути подольше погостить у него. Едва мы остались одни, какъ разразились неудержимымъ смѣхомъ, и, долженъ сознаться, что и теперь я улыбаюсь при одномъ воспоминаніи, потому что трудно себѣ представить болѣе удачную шалость. Это воспоминаніе веселило бы насъ всю дорогу, если бы г-нъ Ле-Метръ, не перестававшій пить и кутить, не страдалъ бы, два или три раза, припадками, очень напоминающими падучую болѣзнь. Это меня страшно испугало и поставило въ непріятное положеніе, изъ котораго я надѣялся скоро выпутаться.
   Мы отправились въ Белльи провести праздникъ Пасхи, какъ мы и говорили г-ну Рейделе и хотя насъ никто не ждалъ, по тѣмъ не менѣе насъ очень радушно принялъ учитель музыки и всѣ отно силясь къ намъ очень любезно. Г. Ле-Метръ пользовался уваженіемъ, котораго вполнѣ заслуживалъ. Учитель музыки въ Белльи игралъ его лучшія произведенія и старался заслужить одобреніе такого хорошаго судьи: потому что не смотря на то, что Ле-Метръ былъ знатокъ, онъ не былъ завистливъ. Онъ на столько лучше зналъ музыку, чѣмъ всѣ эти провинціальные учителя, что они смотрѣли на него какъ на начальника, и не какъ на товарища.
   Проведя очень пріятію четыре или пять дней въ Белльи, мы продолжали нашъ путь безъ приключеній, кромѣ того, о которыхъ я уже упомянулъ. Пріѣхавъ въ Ліонъ, мы помѣстились въ Нотръ-Дамъ де-Піете, ожидая прибытія ящика, который мы, благодаря лжи и помощи нашего покровителя г-на Рейделе отправили водой по Ронѣ. Ле-Метръ пошелъ навѣстить своихъ знакомыхъ, между прочимъ отца Котоно, францисканскаго монаха, о которомъ мнѣ придется говорить впослѣдствіи и аббата Дортанъ, графа де-Ліонъ. Тотъ и другой приняли его хорошо, но скоро начали, какъ это сейчасъ увидятъ, презрительно съ нимъ обращаться: счастье учителя осталось у г-на Рейделе.
   Черезъ два дня, послѣ нашего пріѣзда въ Ліонъ, въ то время какъ мы проходили по одной изъ маленькихъ улицъ, съ учителемъ неожиданно сдѣлался припадокъ, страшно испугавшій меня. Я началъ кричать, призывая на помощь, назвалъ гостинницу, гдѣ мы остановились, умолялъ отнести туда больнаго. Пока толпа собиралась вокругъ человѣка, находящагося въ безчувственномъ состояніи съ пѣной у рта и лежащаго посреди улицы, онъ былъ покинутъ единственнымъ своимъ другомъ, на помощь котораго долженъ былъ расчитывать. Воспользовавшись тѣмъ, что никто не обращаетъ на меня вниманія, я добрался до послѣдней улицы и поспѣшилъ скрыться. Слава Богу, я сдѣлалъ третье ужасное признаніе; если мнѣ придется еще говорить о чемъ нибудь подобномъ, то я готовъ отказаться отъ мысли продолжать свой трудъ.
   То, о чемъ я говорилъ до сихъ поръ, сохранило еще слѣды въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ я жилъ, но, что я намѣренъ разсказать на, слѣдующей книгѣ, рѣшительно никому не извѣстно. Это самыя ужасныя сумасбродства, дѣланныя мною въ жизни и къ большому моему счастью, они не окончились такъ дурно, какъ можно бы было ожидать. Мое возбужденіе, доведенное до крайности, мало по малу успокоилось, и я начала, дѣлать безумства только свойственныя моей натурѣ. Это время моей молодости, именно то, о которомъ я хуже всего помню. Ничего не случилось, чтобы затронуло мое сердце и оставило воспоминаніе. Трудно, чтобы въ такой массѣ происшествій, событій, я бы не перепуталъ иногда обстоятельство и мѣсто дѣйствія. Я пишу, руководствуясь только моею памятью, у меня нѣтъ матеріаловъ могущихъ помочь моимъ воспоминаніямъ. Есть эпизоды въ моей жизни, которые я такъ хорошо помню будто это случилось только вчера, но есть пропуски и пробѣлы, которые я могу наполнить только сбивчивымъ разсказомъ. Быть можетъ, когда нибудь я и ошибался и невѣрно передавалъ нѣкоторыя мелочи, не будучи въ состояніи вспомнить подробности, но что касается сущности моего разсказа, то я говорю правду и стараюсь, какъ всегда и во всемъ быть точнымъ, на это могутъ вполнѣ расчитывать.
   Какъ только я покинулъ г-на Ле-Метра, я рѣшилъ возвратиться въ Аннеси. Причина и тайна нашей поѣздки очень интересовала меня первое время, особенно желаніе найти безопасное убѣжище, и заставляло забыть то, что я покинулъ; но какъ только я немного успокоился, прежнее чувство съ новой силой овладѣло мною. Мнѣ ничего не было нужно, меня ничто не радовало, не занимало, у меня была одна мысль: вернуться къ моей мамашѣ. Нѣжность моихъ отношеній къ ней, вырвали изъ моего сердца всѣ возможныя предположенія, планы, всѣ тщеславныя мечты. Для меня было теперь только одно счастье: жить подлѣ нея и каждый шагъ, который я дѣлалъ, удалялъ меня отъ этого блаженства. Я вернулся какъ только представилась возможность, я такъ спѣшилъ, былъ такъ разсѣянъ, что объ этомъ путешествіи у меня не сохранилось воспоминаній. Я помню только одно: мой отъѣздъ изъ Ліона и прибытіе въ Аннеси; особенно послѣднее сильно запечатлѣлось въ моей памяти, и это легко поймутъ, когда я скажу, что не засталъ г-жи Варенсъ; она уѣхала въ Парижъ.
   Никогда я не узналъ цѣли этого путешествія. Она навѣрное бы мнѣ ее сказала, если бы я вздумалъ настаивать, но никогда мужчина не былъ такъ мало любопытенъ, какъ я, въ отношеніи тайнъ моихъ друзей. Сердце мое вполнѣ занято настоящимъ, наполняющимъ его всецѣло, исключая воспоминаній о прошломъ, составляющихъ единственную мою отраду и въ немъ больше ни для чего не остается мѣста. Все, что я узналъ, изъ немногаго разсказаннаго мнѣ ею, что во время революціи въ Туринѣ, окончившейся изгнаніемъ Сардинскаго короля, она боялась, что ее забудутъ и обратилась съ помощью г-на Добона къ французскому двору, гдѣ надѣялась получить такія же выгоды. Французскій дворъ болѣе нравился г-жѣ Варенсъ: онъ былъ занятъ множествомъ дѣлъ, а не имѣлъ возможности наблюдать за нею. Если это была правда, то удивительно, что ее попрежнему хорошо приняли въ Аннеси, и она продолжала пользоваться пенсіей. Многіе думали, что она ѣздила по секретному порученію епископа, у котораго были дѣла во Франціи и куда ему необходимо было самому ѣхать, отъ имени могущественнаго лица, могущаго обезпечить ему счастливое возвращеніе. Самое вѣрное во всемъ этомъ, если только это когда нибудь было, это то, что посланница была удачно выбрана молодая, красивая, она обладала всѣми необходимыми способностями, чтобы хорошо исполнить порученіе.
   

Книга четвертая.
1731--1732.

   Прихожу и не нахожу ее болѣе. Можете представить себѣ мое изумленіе и мое горе! тогда только я началъ сожалѣть о томъ, что подло покинулъ Ле-Метра и это сожалѣніе еще увеличилось, когда я узналъ, что съ нимъ случилось. Его чемоданъ съ потами, заключавшій въ себѣ все его состояніе, этотъ драгоцѣнный чемоданъ, спасенный съ такимъ трудомъ, былъ схваченъ по прибытіи въ Ліонъ по просьбѣ графа Дортона, которому капитулъ написалъ, чтобы предупредить его объ этомъ тайномъ похищеніи. Ле-Метръ напрасно требовалъ свое достояніе, свой заработокъ, трудъ всей своей жизни. Во всякомъ случаѣ собственность на этотъ чемоданъ подлежала тяжбѣ: онъ никогда не получилъ его. Дѣло немедленно было .рѣшено по закону наиболѣе сильнаго и бѣдный Ле-Метръ потерялъ плодъ своихъ талантовъ, работу своей молодости и средства къ жизни въ старости.
   Все содѣйствовало тому, чтобы сдѣлать этотъ ударъ болѣе тяжелымъ. Но я былъ тогда въ такомъ возрастѣ, когда великія печали мало дѣйствуютъ, и я вскорѣ придумалъ различный утѣшенія. Я расчитывалъ вскорѣ имѣть извѣстіе о г-жѣ Варенсъ, хотя не зналъ ея адреса и ей было неизвѣстно о моемъ возвращеніи; что касается моего дезертирства, то, подумавъ хорошенько, я не нашелъ себя особенно виновнымъ. Я былъ полезенъ г. Ле-Мстру въ его бѣгствѣ: это была единственная услуга, которую я могъ оказать ему. Если бы я остался съ нимъ во Франціи, то не вылѣчилъ бы его отъ его болѣзни, не спасъ бы его чемодана и только удвоилъ бы его расходы, не принося ему никакой пользы. Вотъ какъ я понималъ тогда вещи: теперь я понимаю ихъ иначе: дурной поступокъ мучитъ насъ не тогда, когда онъ только что сдѣланъ, но. когда, долгое время спустя, онъ приходитъ къ намъ на память; такъ какъ воспоминаніе о немъ никогда не сглаживается.
   Единственная возможность получить извѣстіе отъ мамаши -- было выжидать ее; потому что, куда идти за нею въ Парижъ и ка что отправиться въ путь? Только въ одномъ Аннеси можно было рано или поздно узнать гдѣ она. И я остался въ немъ, но велъ себя довольно дурно. Я не пошелъ къ епископу, который уже разъ оказалъ мнѣ покровительство и могъ оказать еще разъ; но, не имѣя своей защитницы подлѣ него, я боялся выговоровъ за вашъ побѣга. Тѣмъ болѣе, я не пошелъ къ семинарію: г. Гро уже тамъ не было. Я никого не видѣлъ изъ своихъ знакомыхъ; а между тѣмъ, мнѣ бы очень хотѣлось сходить къ г-жѣ интендантшѣ, но я не посмѣлъ. Но, хуже всего то, что я разыскалъ г. Вентюра, о которомъ, не смотря на мое восхищеніе, я не подумалъ съ самого моего отъѣзда. Онъ блисталъ и честовался всѣми въ Аннеси; дамы вырывали его другъ отъ друга. Этотъ успѣхъ окончательно вскружилъ мнѣ голову; я только и видѣлъ, что г. Вентюра. Онъ заставилъ .меня почти забыть о г-жѣ Варенсъ. Чтобы имѣть возможность лучше пользоваться его уроками, я предложилъ ему раздѣлить со мною его квартиру; онъ согласился. Онъ жилъ у сапожника, забавной и плутоватой личности, который на своемъ нарѣчіи, называлъ свою жену не иначе такъ шлюхой, что она заслуживала. У него бывали съ нею схватки, которыя Вентюръ, старался продолжить, показывая видъ, что желаетъ противнаго. Онъ говорилъ имъ холоднымъ тономъ и съ своимъ провансальскимъ акцентомъ слова, производившія громадный эффектъ; отъ этихъ сценъ можно было умереть со смѣху. Такъ, незамѣтно проходило утро: въ два или три часа мы закусывали и затѣмъ Вентюръ уходилъ къ своимъ знакомымъ, гдѣ ужиналъ, а я отправлялся гулять, думая о его великихъ достоинствахъ, восхищаясь, завидуя его рѣдкимъ талантамъ и проклиная свою несчастную звѣзду, не призвавшую меня къ этой счастливой жизни. О! какъ я плохо зналъ себя! моя звѣзда была бы во сто разъ очаровательнѣе, если бы я была, менѣе глупа, и съумѣлъ бы лучше ею пользоваться.
   Г-жа Варенсъ увезла съ собою только Ане и оставила дома Мерсере, свою горничную, о которой я говорилъ: я нашелъ ее еще въ квартирѣ ея госпожи. М-ль Мерсере была дѣвушка не много старше меня, не красивая, но довольно пріятная; добрая фрибуржуазка безъ всякаго лукавства, у которой я зналъ только одинъ недостатокъ, а именно, что иногда она не слушалась своей госпожи, Я довольно часто навѣщалъ ее. Она была моя старинная знакомая и напоминала мнѣ другую, болѣе дорогую, и это-то и заставляло меня любить ее. У нея было нѣсколько подругъ и между ними м-ль Жиро, женевка, которой вздумалось увлечься мною. Она постоянно упрашивала Мерсере приводить меня къ ней: я ходилъ къ ней, потому что любилъ Мерсере и потому, что у нея бывали другія молодыя особы, съ которыми я встрѣчался съ удовольствіемъ. Что касается м-ль Жиро, всячески кокетничавшей со мною, то не возможно высказать всего моего отвращенія къ ней. Когда она наклоняла къ моему лицу свою сухую и черную морду, выпачканную нюхательнымъ табакомъ, я едва удерживался, чтобы не плюнуть на нее. Но я запасался терпѣніемъ: если бы не это, мнѣ бы очень нравилось находиться среди всѣхъ этихъ дѣвушекъ, и, изъ желанія ли угодить м-ль Жиро, или ради самихъ себя, онѣ всѣ были очень любезны со мною. Я видѣлъ во всемъ этомъ только одну дружбу. Впослѣдствіи я сообразилъ, что только отъ меня зависѣло увидѣть нѣчто большее, но я не догадывался и не думалъ объ этомъ.
   Къ тому же, портнихи, горничныя, мелкія торговочки не прельщали меня: мнѣ нужны были барышни, у всякаго свои фантазіи; эта же всегда было моей и я не согласенъ въ этомъ съ Гораціемъ. Однако, не положеніе и не богатство притягиваютъ меня; но лучше сохранившійся цвѣтъ лица, болѣе красивыя руки, болѣе граціозный нарядъ, болѣе изящный и чистоплотный видъ, болѣе вкуса въ манерѣ одѣваться и выражаться, платье болѣе тонкое и лучше сшитое, тонкая обувь, ленты, кружева, волосы, лучше причесанные. Я всегда предпочту наименѣе хорошенькую, но обладающую всѣмъ этимъ. Я самъ нахожу это предпочтеніе очень страннымъ, но мое сердце невольно отдаетъ его.
   И вотъ! это преимущество опять представилось и только отъ меня зависѣло воспользоваться имъ. Какъ я люблю, отъ времени о времени вспоминать пріятныя минуты моей молодости! Онѣ такъ были прекрасны! Такъ коротки, такъ рѣдки и я такъ легко къ нимъ относился! Ахъ! одно воспоминаніе о нихъ возвращаетъ моему сердцу чистое наслажденіе, которое мнѣ необходимо для того, чтобы возбудить мое мужество и помочь мнѣ перенести всѣ невзгоды остальныхъ лѣтъ моей жизни.
   Разъ утромъ, увлеченный прелестной зарей, я наскоро одѣ^е и поспѣшилъ за городъ, чтобы посмотрѣть на восходъ солнца. Я наслаждался этимъ удовольствіемъ во всемъ его очарованіи; это было на недѣлѣ послѣ Иванова дня. Земля, въ своемъ лучшемъ нарядѣ, была покрыта травой и цвѣтами; соловьи, уже почти кончавшіе свое пѣніе, точно хотѣли придать ему новую силу; всѣ птицы прощались съ весною и воспѣвали нарожденіе прекраснаго лѣтняго дня одного изъ тѣхъ прекрасныхъ дней, которыхъ уже не видятъ въ мои годы и которыхъ никогда не бывало въ печальной странѣ, гдѣ я теперь живу.
   Незамѣтно для самого себя я удалился отъ города, жаръ усиливался и я шелъ подъ тѣнью деревьевъ по долинѣ, вдоль ручья. Вдругъ я слышу за собою лошадиный топотъ и голоса дѣвушекъ, которыя, казалось, были въ затрудненіи, но, тѣмъ не менѣе, отъ души смѣялись. Оборачиваюсь, меня называютъ по имени; подхожу и нахожу молодыхъ особъ, мнѣ извѣстныхъ, м-ль де-Граффенридъ и м-ль Галлей; не будучи хорошими наѣздницами, онѣ не знали какъ заставить своихъ лошадей перейти черезъ ручей. М-ль де-Граффенридъ была молодая буржуазка очень любезная; изъ-за какой-то шалости, свойственной ея возрасту, она была изгнана изъ своего кантона и послѣдовала примѣру г-жи Варенсъ, у которой я встрѣчалъ ее иногда; но, не получивъ пенсіи, она была очень счастлива, что ей удалось пристроиться къ м-ль Галлей, которая, подружась съ нею, упросила свою мать взять ее себѣ въ компаньонки, пока она не найдетъ лучшаго мѣста. М-ль Галлей, годомъ моложе ея, была еще красивѣе; въ ней было что-то болѣе изящное, болѣе тонкое, она была въ одно время и миніатюрна и хорошо сложена. Онѣ обѣ очень нѣжно любили другъ друга и при хорошемъ характерѣ ихъ обѣихъ, эта дружба должна была быть продолжительной, если какой-нибудь любовникъ не разстроитъ ее. Онѣ мнѣ сказали, что ѣдутъ въ Тунъ, старый замокъ, принадлежащій г-жѣ Галлей; онѣ умоляли меня помочь имъ заставить ихъ лошадей перейти черезъ ручей, такъ какъ сами не могли сплавиться съ ними. Я хотѣлъ хлестнуть лошадей, но онѣ боялись для меня ихъ брыканья, а для себя ихъ скачковъ. Тогда я прибѣгъ къ другому средству: я взялъ за узду лошадь м-ль Галлей и провелъ ее черезъ ручей, прячемъ вода доходила мнѣ до колѣнъ, а другая лошадь послѣдовала за ними безъ всякихъ затрудненій. Сдѣлавъ это, я хотѣлъ раскланяться съ этими дѣвушками и уйти, какъ дуракъ; онѣ что-то поговорили между собою шепотомъ и м-ль де-Граффенридъ обратилась ко мнѣ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, сказала она, отъ меня нельзя такъ легко отдѣлаться. Вы совершенно вымокли изъ-за насъ и мы обзапы по совѣсти позаботиться о томъ, чтобы вы просохли: вы должны идти съ нами; мы дѣлаемъ васъ своимъ плѣнникомъ.-- Сердце у меня билось, я посмотрѣлъ на и ль Галлей. Да, да, прибавилъ она, смѣясь надъ моимъ смущеніямъ, вы нашъ военно-плѣнный; садитесь за нею; мы желаемъ дать отчетъ за васъ.-- Но, сударыня, я не имѣю чести быть извѣстнымъ вашей матушкѣ: что она скажетъ, увидя меня?-- Ея матери нѣтъ въ Тунѣ, возразила м-ль Граффенридъ; мы тамъ однѣ, вернемся сегодня вечеромъ и вы вернетесь съ нами.
   Дѣйствіе электричества не быстрѣе дѣйствія, произведеннаго на меня этими словами. Вскакивая на лошадь м-ль де-Граффенридъ, я дрожалъ отъ радости, а когда мнѣ пришлось обнять ее, то сердце мое билось такъ сильно, что она это замѣтила: она мнѣ сказала, что и ея сердце тоже бьется отъ страха упасть. Въ моемъ положеніи, эти слова можно было принять за приглашеніе провѣрить это: но я не осмѣлился: и, во время всей дороги, мои руки служили ей кушакомъ, очень стянутымъ, правда, но ни на минуту не удалялся съ своего мѣста. Всякая женщина, которая прочтетъ это, пожелаетъ дать мнѣ пощечину и будетъ совершенно нрава.
   Веселая дорога и болтовня этихъ дѣвушекъ такъ на меня подѣйствовали, что до самаго вечера, пока мы оставались вмѣстѣ, мы не умолкали ни на минуту. Я такъ хорошо себя съ ними чувствовалъ, что мой языкъ говорилъ столько же, сколько мои глаза, хотя не одно и то же. Только въ продолженіи нѣсколькихъ минута" когда я оставался наединѣ съ одной или другой, разговоръ нѣсколько затруднялся, но отсутствующая скоро возвращалась и не давала вамъ времени выяснить это затрудненіе.
   Когда мы пріѣхали въ Тунъ и я хорошо просохъ, мы сѣли завтракать. Затѣмъ, пришлось заняться важнымъ дѣломъ пригото~ вленія обѣда. Дѣвушки, запятыя стряпней, цѣловали по временамъ дѣтей арендаторши, а бѣдный поваренокъ смотрѣлъ на нихъ, сдерживая свою досаду. Провизію прислали изъ города, и было изъ чего приготовить прекрасны: обѣдъ, въ особенности по части лакомствъ; но къ несчастію, забыли вино. Эта забывчивость была не удивительна для дѣвушекъ, совсѣмъ не пившихъ его; но для меня это было очень непріятно, такъ какъ я расчитывалъ, что вино нѣсколько ободритъ меня. Имъ тоже это было непріятно, по той-же причинѣ, быть можетъ, хотя я этого и не думаю. Ихъ живая и очаровательная веселость была полна невинности. Онѣ послали искать вина по сосѣдству: его нигдѣ не оказалось, до такой степени крестьяне этого кантона воздержаны и бѣдны. Когда онѣ выражали мнѣ свою досаду, я сказалъ имъ, чтобы онѣ такъ не тревожились, и что онѣ не нуждаются въ винѣ, чтобы опьянить меня. Это была единственная любезность, на которую я осмѣлился въ цѣлый день; но я увѣренъ, что онѣ отлично видѣли, что эта любезность была самой истиной.
   Мы обѣдали въ кухнѣ арендаторши; обѣ подруги сидѣли на скамьяхъ по обѣимъ сторонамъ длиннаго стола, а ихъ гость между ними на табуретѣ о трехъ ножкахъ. Что за обѣдъ! Какое очаровательное воспоминаніе! Какъ имѣя возможность наслаждаться удовольствіями такими не поддѣльными и чистыми, добиваться другихъ? Ни одинъ ужинъ въ парнасскихъ ресторанахъ не могъ сравняться съ этимъ обѣдомъ, я не говорю объ его веселости и тихой радости, но и объ удовлетвореніи чувственности.
   Послѣ обѣда мы сдѣлали экономію: вмѣсто того, чтобы пить кофе, оставшійся намъ отъ завтрака, мы его оставили, чтобы потомъ выпить со сливками и пирожками ими привезенными; для возбужденія аппетита, мы пошли въ огородъ оканчивать нашъ дессертъ вишнями. Я взобрался на дерево и бросалъ имъ цѣлые букеты, а онѣ возвращали мнѣ кисточки сквозь вѣтки. Разъ м-ль Галлей, подставивъ свой передникъ и отвернувъ голову, встала такъ хорошо, что мнѣ удалось бросить ей букетъ прямо въ грудь; и какъ мы смѣялись! Я говорилъ себѣ: Отчего губы мои не вишни! какъ бы охотно я бросилъ-бы ихъ туда!
   День прошелъ въ шалостяхъ самыхъ свободныхъ, но и самыхъ приличныхъ. Ни одного двусмысленнаго слова, ни одной рискованной шутки: и мы совсѣмъ не старались навязать себѣ это приличіе: оно являлось само собою, мы брали тонъ, который давали намъ паши сердца. Наконецъ моя скромность, другіе скажутъ моя глупость, была такова, что самая большая вольность, на которую я осмѣлился, состояла въ томъ, что я поцѣловалъ руку м-ль Галлей. Правда, что обстоятельства придавали особую цѣну этой милости. Мы были одни, я дышалъ съ трудомъ, она опустила глаза. Мой ротъ, не находя словъ, прильнулъ къ ея рукѣ, послѣ чего она ее тихонько отняла, смотря на меня глазами совсѣмъ не сердитыми. Не знаю, что-бы я сказала ей: вышла ея подруга и показалась мнѣ въ эту минуту безобразной.
   Наконецъ онѣ вспомнили, что нельзя было ждать ночи для возвращенія въ городъ. Намъ уже оставалось очень мало времени и мы поспѣшили уѣхать, размѣстясь такъ, какъ ѣхали сюда. Если-бы я былъ смѣлѣе, то не послушался-бы этого распоряженія, такъ какъ взглядъ м-ль Галлей глубоко проникъ въ мое сердце, но я не посмѣлъ ничего возразить, а не ей было предлагать. Въ дорогѣ мы говорили, что день напрасно кончился; но не только не жалуясь на его краткость, мы сознались, что нашли тайну продолжить его, благодаря всѣмъ забавамъ, которыми мы съумѣли его наполнить.
   Я разстался съ ними почти на томъ-же мѣстѣ, съ котораго онѣ меня взяли. Съ какимъ сожалѣніемъ мы разстались! Съ какимъ удовольствіемъ мы условливались о новой встрѣчѣ! Двѣнадцать часовъ, проведенные вмѣстѣ, замѣнили намъ цѣлые вѣка, фамильярности. Пріятное воспоминаніе объ этомъ днѣ ничего не стоило этимъ милымъ дѣвушкамъ; союзъ, существовавшій между нами тремя былъ для насъ пріятнѣе самыхъ блестящихъ удовольствій и былъ-бы несовмѣстимъ съ ними: мы любили другъ друга не таясь и не стыдясь этого и намѣревались всегда такъ любить. Невинность нравонъ имѣетъ свое сладострастіе, стоющее другаго, потому что у него нѣтъ промежутковъ и оно ощущается постоянно. Что касается меня, то воспоминаніе о такомъ прекрасномъ днѣ меня болѣе трогаетъ, болѣе очаровываетъ, чаще мнѣ вспоминается, чѣмъ воспоминаніе о всякомъ другомъ удовольствіи, какимъ я наслаждался въ своей жизни. Я самъ хорошо не зналъ, чего я хотѣлъ отъ этихъ двухъ прелестныхъ особъ, но онѣ обѣ меня сильно интересовали. Я не говорю, что, если-бы я могъ распоряжаться собою, то мое сердце не раздѣлилось-бы: я чувствовалъ въ немъ нѣкоторое предпочтеніе. Я былъ-бы очень счастливъ, имѣя м-ль де Граффенридъ своей возлюбленной; но, если-бы я имѣлъ право на выборъ, то предпочелъ-бы имѣть ее своей повѣренной. Какъ-бы то ни было, мнѣ казалось, разставаясь съ ними, что я не въ состояніи буду жить безъ той и другой. Кто-бы могъ повѣритъ, что я ихъ болѣе никогда не увижу и что этимъ кончится наша эфемерная любовь?
   Многіе изъ моихъ читателей непремѣнно насмѣются надъ моими любовными приключеніями, которыя послѣ многообѣщающаго начала, кончаются поцѣлуемъ руки. О, мои читатели! будьте увѣрены, что мнѣ гораздо болѣе наслажденія доставляли мои приключенія, оканчивавшіяся этимъ цѣлованіемъ руки, чѣмъ вамъ всѣ ваши, которыя съ этого начинались.
   Вентюръ и наканунѣ легшій спать очень поздно, вернулся домой вскорѣ послѣ меня. На этотъ разъ, онъ показался мнѣ гораздо менѣе пріятнымъ чѣмъ прежде и я ничего ему не сказалъ о томъ, какъ провелъ день. Мои пріятельницы отзывались о немъ неодобрительно, а мнѣ показалось, что имъ было непріятно узнать, что я находился въ такихъ дурныхъ рукахъ; это повредило ему въ моемъ мнѣніи; къ тому-же, все, что отвлекало меня отъ нихъ, мнѣ казалось непріятнымъ. Однако, онъ вскорѣ заставилъ меня думать о немъ и о себѣ, заговоривъ со мной о моемъ положеніи. Хотя я тратилъ очень мало, но мои небольшія деньги истощились: я очутился безъ всякихъ средствъ. Отъ мамаши не было никакихъ извѣстій; я не зналъ, что дѣлать и сердце мое болѣзненно сжималось при мысли, что другъ м-ль Галлей принужденъ будетъ просить милостыню.
   Вентюръ сказалъ мнѣ, что говорилъ о мнѣ главному судьѣ и намѣренъ на другой день повести меня къ нему обѣдать и что имѣетъ возможность быть мнѣ полезнымъ черезъ своихъ друзей; къ тому-же это будетъ пріятное знакомство: человѣкъ онъ умный, писатель, очень пріятный въ обращеніи, самъ одареный талантами и любящій ихъ. Затѣмъ, по своему обыкновенію перемѣшивая самыя серьезныя вещи съ пустяками, онъ мнѣ показалъ хорошенькій куплетъ, полученый изъ Парижа, на одну арію изъ оперы Муре, тогда дававшейся. Этотъ куплетъ такъ понравился г. Симону (такъ звали главнаго судью), что онъ пожелалъ написать другой на ту-же арію и предложилъ Вентюру сдѣлать то-же; ему вздумалось и меня заставить написать третій.
   Ночью, не будучи въ состояніи заснуть, я занялся куплетомъ. Какъ мои первые стихи, они были посредственны, даже лучше, или, по крайней мѣрѣ съ большимъ вкусомъ, чѣмъ если-бы я ихъ написалъ наканунѣ, такъ какъ сюжетъ ихъ касался положенія очень нѣжнаго, тогда весьма близкаго моему сердцу. Утромъ я показалъ свой куплетъ Вентюру: онъ остался имъ доволенъ и положилъ въ карманъ, не сказавъ мнѣ ничего о своемъ. Мы отправились обѣдать къ г. Симону, который очень хорошо насъ принялъ. Разговоръ былъ пріятный и не могъ быть инымъ между двумя умными и начитанными людьми. Я-же не выходилъ изъ своей роли: слушалъ и молчалъ. Ни тотъ, ни другой ничего не говорили о куплетѣ: я тоже не заговаривалъ и никогда ничего не слышалъ о своемъ.
   Г. Симонъ, повидимому, остался доволенъ моей манерой держать себя: ничего другого онъ не могъ сказать обо мнѣ при этомъ свиданіи. Онъ нѣсколько разъ встрѣчалъ меня у г-жа Варенсъ, но не обращалъ на меня никакого вниманія. И такъ, съ этого обѣда я могу считать свое знакомство съ нимъ, оно ни къ чему не послужило для цѣли, съ которой я его сдѣлалъ, но я извлекъ изъ него впослѣдствіи другія выгоды, отчего съ удовольствіемъ вспоминаю о немъ.
   Я никакъ не могу умолчать объ его наружности. Г. главный судья, Симонъ, не имѣлъ и двухъ футовъ роста. Его ноги прямыя, тонкія и даже довольно длинныя, увеличили бы его, еслибы были вертикальны; но онѣ были расположены наискось, какъ очень открытый циркуль. Туловище его было не только короткое, худенькое и до крайности миніатюрное. Голый, онъ долженъ былъ походить на кузнечика. Его голова обыкновенной величины, съ краснымъ, благороднымъ лицомъ, и прекрасными глазами, казалась приставленной на какой-то обрубокъ. Онъ бы могъ ничего не тратить на свой туалетъ, такъ какъ его большой парикъ покрывалъ его съ головы до ногъ.
   У него было два голоса, совсѣмъ противоположные, безпрестанно перемѣшивавшіеся въ его разговорѣ съ контрастомъ, сначала забавнымъ, а потомъ весьма непріятнымъ. Одинъ голосъ былъ низкій и звучный; это былъ голосъ его головы, если можно такъ выразиться. Другой ясный, острый, пронзительный, былъ голосъ его тѣла. Когда онъ внимательно прислушивался къ себѣ, говорилъ спокойно, управлялъ своимъ дыханіемъ, онъ могъ долго говорить басомъ; но, какъ скоро онъ одушевлялся и ускорялъ свою рѣчь, у него появлялся свистъ, точно изъ ключа, и ему стоило неимовѣрнаго труда вернуться къ своему басу.
   При только что описанной мною фигурѣ, совсѣмъ не преувеличенной, г. Симонъ былъ волокита, большой любитель нашептывать разныя нѣжности и свою заботу о нарядахъ доводилъ до кокетства. Стараясь выказать себя съ болѣе выгодной стороны, онъ охотно принималъ по утрамъ, лежа въ постели; видя на подушкѣ прекрасную голову, никто не воображалъ, что ею все ограничивалось. Эти пріемы порождали иногда сцены, о которыхъ, навѣрное, помнитъ весь Аннеси.
   Разъ утромъ, когда онъ ждалъ просителей, лежа въ постели, въ очень тонкомъ и бѣломъ ночномъ чепцѣ съ розовыми лентами, является крестьянинъ и стучитъ въ дверь. Служанка куда то ушла. Г. судья при второмъ стукѣ, кричитъ:-- Войдите, и, такъ какъ это было сказано очень громко, то голосъ оказался рѣзкимъ. Крестьянинъ входитъ, ищетъ, откуда взялся этотъ женскій голосъ и, видя на постели чепчикъ и бантъ, онъ намѣревается уйти, извиняясь передъ дамой. Г. Симонъ сердится еще рѣзче. Крестьянинъ, вполнѣ увѣренный въ своемъ предположеніи и считая себя оскорбленнымъ, начинаетъ браниться и говоритъ, что вѣроятно она ничто иное, какъ потаскушка и что г. главный судья подаетъ плохой примѣръ у себя въ домѣ. Судья взбѣшенный, и не имѣя другого оружія кромѣ ночной посуды, уже собирался бросить ее въ голову этого бѣдняка, когда явилась служанка.
   Этотъ карликъ, съ столь безобразнымъ туловищемъ, былъ вознагражденъ отъ природы достаточнымъ умомъ, еще болѣе развитымъ образованіемъ. Хотя онъ считался довольно хорошимъ юрисконсультомъ, но не любилъ своей профессіи. Онъ бросился на изученіе изящной литературы и дѣйствовалъ въ этой сферѣ удачно: она придала ему ту блестящую внѣшность, тотъ блескъ, отъ котораго такъ выигрываетъ всякій разговоръ, даже съ женщинами. Въ особенности, онъ зналъ наизусть собраніе старинныхъ анекдотовъ, придавалъ имъ цѣну, разсказывалъ ихъ съ большимъ искусствомъ, нѣсколько таинственно и точно данное событіе случилось наканунѣ, а не шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Онъ зналъ музыку и хорошо пѣлъ своимъ мужскимъ голосомъ; словомъ, онъ былъ одаренъ многими талантами весьма пріятными для судьи. Онъ такъ ухаживалъ за дамами Аннеси, что вошелъ въ моду между ними: онѣ водили его за собою, точно маленькую обезьянку. Онъ, даже, изъявлялъ претензіи на полный успѣхъ у нихъ, что ихъ крайне, забавляло. Г-жа д'Эпаньи говорила, что для него самой крайней милостью, было поцѣловать женщину въ колѣно.
   Такъ какъ онъ зналъ хорошія книги и охотно говорилъ о нихъ, то разговоръ съ нимъ былъ не только интересенъ, но поучителенъ. Впослѣдствіе, когда я пристрастился къ ученью, я поддерживалъ знакомство съ нимъ и очень цѣнилъ его. Я иногда ходилъ къ нему изъ Шамбери, гдѣ я тогда жилъ. Онъ хвалилъ, поддерживалъ мое усердіе и давалъ мнѣ хорошіе совѣты относительно моего чтенія, которыми я всегда пользовался къ своей выгодѣ. Къ несчастью въ этомъ крошечномъ тѣлѣ обитала весьма чувствительная душа. Нѣсколько лѣтъ спустя, съ нимъ случилось что то непріятное, очень его огорчившее, и онъ умеръ. Я искренно пожалѣлъ о немъ: это былъ, дѣйствительно, добрый человѣкъ, надъ которымъ сначала смѣялись, а потомъ привязывались къ нему. Хотя его жизнь мало была связана съ моей, но я получилъ отъ него столько полезныхъ уроковъ, что счелъ себя обязаннымъ изъ благодарности посвятить ему нѣсколько строкъ.
   Какъ только я очутился на свободѣ, я побѣжалъ въ улицу м-ль Галлей, надѣясь, что увижу кого нибудь изъ нихъ при входѣ или выходѣ изъ дома, или хотя у открытаго окна. Но никого не видѣлъ: никто не появлялся и все время, пока я тамъ былъ, домъ оставался закрытымъ; точно въ немъ никто не жилъ. Улица была маленькая и пустынная, всякій прохожій обращалъ на себя вниманіе; отъ времени до времени входили въ сосѣдніе дома и выходили изъ нихъ. Я чувствовалъ себя очень смущеннымъ: мнѣ казалось, что всѣ догадываются, отчего я тутъ, и эта мысль была очень мучительна для меня, такъ какъ я всегда предпочиталъ собственному удовольствію честь и покой тѣхъ, кого я любилъ.
   Наконецъ, утомясь ролью испанскаго любовника и не имѣя гитары, я рѣшился написать м-ль де-Граффенридъ. Я бы предпочелъ написать ея подругѣ; но не смѣлъ и думалъ, что лучше начать съ той, которой я былъ обязанъ знакомствомъ съ другой, тѣмъ болѣе, что я былъ съ нею ближе. Написавъ письмо, я отправился съ нимъ къ м-ль Жиро, какъ я условился съ этими барышнями при прощаньи. Онѣ сами придумали этотъ способъ сообщенія. М-ль Жиро была стегальщица и работала иногда у г-жи Галлей. Мнѣ показалось. что посредница не совсѣмъ удачно выбрана, но я боялся, что если начну дѣлать затрудненія насчетъ ея, то мнѣ не предложатъ никакой другой. Кромѣ того, я не смѣлъ сказать, что она сама имѣла на меня виды. Я чувствовалъ себя униженнымъ, что она осмѣливалась считать себя для меня одного пола съ этими дѣвушками. Но, я предпочиталъ имѣть эту посредницу, чѣмъ не имѣть никакой и рѣшился обратиться къ ней.
   При первомъ словѣ Жиро поняла меня, что было не трудно. Если бы письмо къ молодымъ дѣвушкамъ не говорило само за себя, то мой глупый и сконфуженный видъ могъ меня выдать. Понятно что это порученіе не доставило ей большого удовольствія; но все таки, она взялась его исполнить и сдержала свое слово. На другой день утромъ я побѣжалъ къ ней и нашелъ отвѣтъ. Какъ я тори пился уйти, чтобы прочитать его на свободѣ и покрыть поцѣлуями! объ этомъ нечего и говорить; но, о чемъ слѣдуетъ упомянуть, это о поведеніи м-ль Жиро, въ которой я нашелъ больше умѣренности и деликатности, чѣмъ я ожидалъ. Имѣя настолько здраваго смысла, чтобы видѣть, что съ тридцатью семью годами, выпачканнымъ носомъ, заячьими глазами, рѣзкимъ голосомъ и черной кожей ей нельзя тягаться съ двумя миловидными дѣвушками въ полномъ блескѣ кра соты; она не захотѣла ни выдавать ихъ, ни служить имъ и предпочла меня потерять, чѣмъ стараться сохранить для себя.
   1732. Уже нѣкоторое время Мерсере, не имѣя никакихъ извѣстій о своей госпожѣ, подумывала вернуться въ Фрибургъ: м-ль Жиро убѣдила ее это сдѣлать. Болѣе того, она дала ей понять, что хороню бы было, если бы кто нибудь проводилъ се къ ея отцу и предложила меня. Маленькая Мерсере, которой я тоже немного нравился, нашла эту мысль легко выполнимой. Въ тотъ же день онѣ мнѣ сообщили объ этомъ, какъ о дѣлѣ рѣшенномъ и, такъ какъ я не нашелъ ничего дурного въ этой манерѣ распоряжаться мною то, изъявилъ свое согласіе, расчитывая, что это путешествіе возьметъ у меня никакъ не болѣе недѣли. Жиро, бывшая совсѣмъ другого мнѣнія, все устроила. Пришлось сообщитъ о состояніи моихъ финансовъ. О нихъ позаботились: Мерсере взялась платить за меня, и, чтобы получить съ одной стороны то, что она теряла съ другой, но моей просьбѣ было рѣшено, что она пошлетъ свой багажа, впередъ, и что мы пойдемъ пѣшкомъ. Такъ мы и сдѣлали.
   Мнѣ непріятно, что приходится говорить о столькихъ дѣвушкахъ, въ меня влюбленныхъ, но, такъ какъ я не могу похвастаться, чтобы изъ этой любви что нибудь вышло, то считаю возможнымъ говорить полную правду. Мерсере была гораздо моложе и не такъ развязна, какъ Жиро и потому никогда со мной такъ не кокетничала: но она во всемъ подражала, мнѣ, повторяла мои слова, выказывала мнѣ такое вниманіе, какое я бы долженъ былъ выказывать ей и, какъ она была большая трусиха, то всегда старалась спать въ одной комнатѣ, со мною, подобная близость при путешествіи двадцатилѣтняго юноши и двадцати пятилѣтней дѣвушки рѣдко остается безъ всякихъ послѣдствій.
   На этотъ разъ, однако, оно осталось. Я былъ такъ простъ, что, хотя Мерсере и была недурна, но, во все время пути мнѣ и въ голову не пришла не только какая либо галантная попытка, но даже мысль о ней: если бы даже подобная мысль явилась мнѣ, я былъ слишкомъ глупъ, чтобы съумѣть воспользоваться ею. И если бѣдная Мерсере, уплачивая мои издержки, расчитывала на какое нибудь вознагражденіе отъ меня, она сильно ошиблась и мы пришли въ Фрибургъ совершенно такими, какими вышли изъ Аннеси.
   Проходя по Женевѣ, я не зашелъ ни къ кому, но мнѣ чуть не сдѣлалось дурно на мосту. Никогда я не могъ видѣть стѣнъ этого счастливаго города; никогда не входилъ въ него безъ того, чтобы сердце мое не замирало отъ избытка умиленія. Въ то время, какъ благородное изображеніе свободы возвышало мою душу, изображеніе равенства, союза, кротости нравовъ трогали меня до слезъ и наполняли меня живѣйшимъ сожалѣніемъ, что я потеряла, всѣ эти блага. Въ какомъ я была" заблужденіи, но какъ оно было естественно! Я воображалъ все это видѣть на моей родинѣ, потому что носилъ это въ своемъ сердцѣ.
   Надо было проходить черезъ Піонъ. Пройти, не видя моего добраго отца! Если бы у меня хватило на это мужества, то я бы умеръ отъ сожалѣнія. Я оставилъ Мерсере въ гостинницѣ и рискнулъ пойти къ нему. О! какъ напрасно я боялся его! При видѣ меня, душа его наполнилась отеческими чувствами. Сколько слезъ пролили мы, обнимая другъ друга! Онъ сначала подумалъ, что я вернулся къ нему. Я разсказалъ ему все, что со мною случилось и объявилъ о своемъ рѣшеніи. Онъ слабо оспаривалъ его, сказалъ мнѣ, что самыя кроткія безумства были самыми лучшими. Впрочемъ, онъ даже не пробовалъ удержать меня насильно; и въ этомъ былъ совершенно правъ; но конечно, онъ не сдѣлалъ всего, что долженъ былъ сдѣлать для того, чтобы вернуть меня, или потому, что послѣ сдѣланнаго мною шага онъ самъ думалъ, что мнѣ не слѣдуетъ возвращаться, или, онъ самъ, быть можетъ, не зналъ что ему дѣлать со мною въ мои годы. Я послѣ узналъ, что онъ составилъ себѣ весьма несправедливое и весьма далекое отъ истины мнѣніе о моей спутницѣ, но впрочемъ весьма естественное. Моя мачиха, женщина добрая, нѣсколько приторная, сдѣлала видъ, будто желаетъ оставить меня ужинать. Я не остался; но сказалъ имъ, что надѣюсь подольше пробыть съ ними на обратномъ пути и оставилъ имъ на сохраненіе свои вещи, которыя отправилъ водой и которыя затрудняли меня. На другой день я ушелъ рано утромъ, весьма довольный, что ни~ дѣлъ отца и что осмѣлился исполнить свой долгъ.
   Мы счастливо добрались до Фрибурга. Въ концѣ путешествія внимательность ко мнѣ Мерсере нѣсколько уменьшилась. Послѣ нашего прибытія она стала выказывать мнѣ полную холодность; а ея отецъ, неплававшій въ изобиліи, обошелся со мною очень сухо. Я переночевалъ въ харчевнѣ. На другой день я навѣстилъ ихъ: они пригласили меня обѣдать; я согласился. Мы разстались безъ слезъ; вечеромъ я вернулся въ свою харчевню и рано утромъ отправился въ путь, самъ не зная куда я иду.
   Вотъ еще обстоятельство моей жизни, когда Провидѣніе представляло мнѣ именно то, что мнѣ было нужно для моего счастья. Мерсере была очень добрая дѣвушка, не блестящая, не красавица, но также и не дурна собой; мало живая, очень благоразумная, за исключеніемъ маленькихъ вспышекъ, которыя ограничивались слезами и никогда не имѣли бурныхъ послѣдствій. Она дѣйствительно любила меня; я могъ легко жениться на ней и заняться ремесломъ ея отца. Моя любовь къ музыкѣ заставила бы меня полюбить его. Я бы поселился въ Фрибургѣ, маленькомъ некрасивомъ городѣ, но прожилъ бы мирно до своего послѣдняго часа; а я долженъ знать лучше, чѣмъ кто либо, что мнѣ нечего было колебаться.
   Я вернулся не въ Ліонъ, но въ Лозанну. Я хотѣлъ насытиться видомъ этого чуднаго озера, которое видно тамъ на своемъ самомъ большомъ протяженіи. Большинство моихъ тайныхъ рѣшающихъ мотивовъ были не солиднѣе этого. Отдаленныя цѣли рѣдко достаточно сильны, чтобы заставить меня дѣйствовать. Неизвѣстность будущаго всегда внушала мнѣ крайнее недовѣріе къ отдаленнымъ проектамъ и я смотрѣлъ на нихъ, какъ на приманку для простачковъ. Какъ всякій другой, я предаюсь надеждамъ, только чтобъ мнѣ ничего не стоило поддерживать ихъ; но, если онѣ требуютъ долгаго труда, я бросаю ихъ. Малѣйшее удовольствіе, представляющееся мнѣ въ настоящемъ, прельщаетъ меня гораздо болѣе, чѣмъ всѣ райскія радости. Впрочемъ, я исключаю удовольствіе, за которымъ должно слѣдовать страданіе: удовольствіе этого рода совсѣмъ не привлекаетъ меня, такъ какъ я люблю только чистыя наслажденія, а ихъ никогда нельзя имѣть, если знаешь, что готовишь себѣ раскаяніе.
   Мнѣ было крайне необходимо добраться до какого-нибудь мѣста, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Сбившись съ дороги, я очутился вечеромъ въ Мудонѣ, гдѣ истратилъ то немногое, что у меня оставалось, за исключеніемъ десяти крейцеровъ, на которые я на слѣдующій день пообѣдалъ Вечеромъ я пришелъ въ маленькую деревушку близъ Лозанны и пошелъ въ харчевню безъ гроша, чтобы заплатитъ за свой ночлегъ и не зная что дѣлать. Я былъ очень голоденъ; не теряя присутствія духа, я спросилъ поужинать, точно имѣлъ чѣмъ заплатить. Затѣмъ пошелъ спать, не заботясь ни о чемъ и спалъ спокойно. На слѣдующее утро, позавтракавъ, я спросилъ у хозяина счетъ и хотѣлъ оставить ему свой камзолъ подъ залогъ семи баценовъ, слѣдовавшихъ ему. Этотъ славный человѣкъ отказался отъ залога, сказавъ, чти, благодаря небо, никогда еще никого не грабилъ и не желаетъ начинать это изъ семи баценовъ, что я могу оставить свой камзолъ при себѣ и заплатить ему, когда буду въ состояніи. Я былъ тронутъ его добротой, но менѣе, чѣмъ слѣдовало и менѣе, чѣмъ впослѣдствіи, когда я вспоминалъ объ его поступкѣ. Деньги я въ скоромъ времени послалъ ему съ благодарностью черезъ одного мѣрнаго человѣка; но. пятнадцать лѣтъ спустя, проѣзжая по Лозаннѣ, на возвратномъ пути изъ Италіи, я очень жалѣлъ, что забылъ названіе харчевни и имя ея хозяина. Мнѣ бы доставило большое удовольствіе напомнить ему объ его добромъ дѣлѣ и доказать, что оно было сдѣлано не напрасно. Услуги болѣе важныя, конечно, но оказанныя изъ тщеславія и хвастовства, мнѣ казались не заслуживающими такой благодарности, какъ простая и безпритязательная доброта этого честнаго человѣка.
   Приближаясь къ Лозаннѣ, я думалъ о своемъ плачевномъ положеніи, о средствахъ выбраться изъ него, не показывая своей нищеты мачихѣ и сравнивалъ себя въ этомъ путешествіи съ моимъ другомъ Вентюромъ. когда онъ явился въ Аннеси. Я такъ увлекся этой мыслью, что, забывъ о томъ, что у меня не было ни его граціи, ни способностей, я вздумалъ разыграть роль Вентюра, учить музыкѣ, которой не зналъ и сказаться пріѣхавшимъ изъ Парижа, гдѣ я никогда не былъ. На основаніи этого прекраснаго плана, такъ какъ въ Лозаннѣ не было музыкальной школы, гдѣ бы я могъ приготовиться, да притомъ, я боялся попасть въ общество знатоковъ музыки, я сталъ развѣдывать, нѣтъ ли тамъ неважной гостинницы, гдѣ бы можно было устроиться за недорогую цѣпу. Мнѣ указали на нѣкоего Перроте, державшаго нахлѣбниковъ. Перроте оказался отличнѣйшимъ человѣкомъ и принялъ меня очень хорошо. Я разсказалъ ему заранѣе придуманную басню. Онъ обѣщалъ поговорить съ кое-кѣмъ обо мнѣ и достать мнѣ учениковъ. Что касается до денегъ, то онъ обѣщалъ подождать, пока я ихъ заработаю. За полный паи сіонъ онъ бралъ пять бѣлыхъ экю въ день; плата, въ сущности, весьма умѣренная, но для моего кармана весьма значительная. Онъ мнѣ посовѣтовалъ удовлетвориться сначала половиннымъ содержаніемъ, то-есть за обѣдомъ получать только одинъ супъ, но зато хорошо ужинать. Я согласился. Бѣдный Перроте дѣлалъ мнѣ всѣ эти уступки съ полной готовностью, не щадя ничего, чтобы быть мнѣ полезнымъ.
   Почему я, сталкивавшійся такъ часто съ добрыми людьми въ моей молодости, такъ рѣдко встрѣчаю ихъ подъ старость? Неужели всѣ они перевелись? Нѣтъ; но мнѣ приходится теперь искать ихъ не тамъ, гдѣ я находилъ ихъ прежде. Въ народѣ, гдѣ сильный страсти прорываются только промежутками, естественныя чувства слышатся гораздо чаще. Въ болѣе высокихъ. классахъ они совершенно подавлены и подъ личиной чувства всегда говоритъ или интересъ, или тщеславіе.
   Изъ Лозанны я написалъ моему отцу. Онъ выслалъ мнѣ чемоданъ и надавалъ много хорошихъ совѣтовъ, которыми мнѣ бы слѣдовало лучше воспользоваться. Я уже говорилъ, что на меня находило по временамъ необъяснимое сумасбродство, когда я переставалъ быть самимъ собою. Вотъ еще одно изъ самыхъ замѣчательныхъ. Чтобы понять, до какой степени простиралось тогда мое безуміе, до какой степени я тогда, такъ сказать, вентюровался, стоить лишь обратить, вниманіе на то. сколько нелѣпостей я надѣлалъ за разъ. Такъ, я сдѣлался учителемъ пѣнія, не будучи въ состояніи разобрать ни одной аріи; потому что, еслибы даже шесть мѣсяцевъ проведенныхъ у Леметра и принесли мнѣ пользу, то все-таки они были бы для меня недостаточны; кромѣ того, я учился у учителя, этого было довольно, чтобы учить дурно. Парижанинъ изъ Женевы и католикъ въ протестантской странѣ, я счелъ нужнымъ перемѣнить имя, какъ перемѣнилъ религію и отечество. Я все болѣе и болѣе старался походить на взятый мною образецъ. Онъ назвался Вентюръ де-Вильневъ, я въ свою очередь, переставивъ буквы въ имени Руссо, сдѣлалъ изъ чего Воссаръ, и назвался Воссаръ де-Вильневъ. Вентюръ зналъ контрапунктъ, хотя и не высказывалъ этого; я, не имѣя понятія о контрапунктѣ, хвастался передъ всѣми знаніемъ его и, не умѣя написать музыку для пустого водевиля, выдавалъ себя за композитора. Что еще не все. Будучи представленъ г. Трейторену, профессору правовѣдѣнія, который любилъ музыку и устраивалъ иногда у себя концерты, я пожелалъ представить ему образчикъ своего таланта и нахально принялся сочинять пьесу для его концерта, какъ будто умѣлъ взяться за это дѣло. У меня достало упорства проработать надъ этой прелестной пьесой двѣ недѣли, переписать ее на-бѣло и распредѣлить партитуры съ такою самоувѣренностью, какъ будто пьеса была образцовымъ музыкальнымъ сочиненіемъ. Наконецъ, чему едва можно повѣрить, но это чистая правда, я, чтобы достойнымъ образомъ увѣнчать это геніальное произведеніе, прибавилъ въ заключеніе хорошенькій менуэтъ, игравшійся на всѣхъ перекресткахъ и до сихъ поръ, быть можетъ, оставшійся у всѣхъ въ памяти; написанъ онъ былъ на слова, тогда всѣмъ извѣстныя:
   
             Quel cuprice!
   Quelle injustice!
             Quoi! La Clarisse
   Trahirait tes feux. И т. д.
   
   Вентюръ выучилъ меня пѣть этотъ мотивъ съ аккомпаниментомъ баса, замѣнивъ эти слова другими, очень грязными, и благодаря имъ-то я запомнилъ голосъ. И такъ, въ концѣ своего произведенія я помѣстилъ упомянутый менуэтъ, но безъ словъ, и выдалъ его за вой собственный съ такой рѣшимостью, какъ будто имѣла, дѣло съ обитателями луны.
   Наконецъ музыканты собираются, чтобы исполнять мою пьесу. Я объясняю каждому темпъ, размѣръ, согласованіе партитуръ: дѣла было у меня очень много. Минутъ пять, шесть настраиваютъ инструменты, для меня эти минуты казались пятью, шестью столѣтіями, Наконецъ все готово, я ударяю красивымъ сверткомъ нотъ по своему пюпитру пять или шесть разъ, въ видѣ сигнала для своей пьесы Берегитесь. Водворяется тишина; я съ важностью выбивай тактъ, концертъ начинается... Нѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ французская опера, никто въ жизни не слыхалъ подобной чепухи! Что бы ни думали о моемъ предполагаемомъ талантѣ, я результатъ оказался хуже всего, что только могли ожидать. Музыканты задыхались отъ смѣха; слушатели таращили глаза и желали бы заткнуть уши, но это не помогло бы. Мои палачи-музыканты, желая позабавиться, пилили и трубили такъ, что могли прорвать самую грубую барабанную перепонку. Я имѣлъ терпѣніе продолжать дирижировать; правда, потъ катился съ меня градомъ, но удерживаемый стыдомъ, я не смѣлъ убѣжать, не смѣлъ оставить свой поста", Къ своему утѣшенію я слышалъ, какъ присутствующіе шептала другъ другу или вѣрнѣе мнѣ на ухо: -- "Это просто невыносимо Что за дьявольская музыка. Какой чертовскій шабатъ! "Бѣдный Жанъ-Жакъ, въ эту ужасную минуту ты и не подозрѣвалъ. что въ одинъ прекрасный день король Франціи и весь дворъ будутъ въ восторгѣ отъ твоей музыки, что она возбудитъ удивленіе и рукъ плесканія и что вокругъ тебя во всѣхъ ложахъ самыя прелестные женщины будутъ повторять другъ другу вполголоса:-- "Какіе чудные звуки! какая очаровательная музыка! Это пѣніе проникаетъ прямъ въ сердце!"
   Но что развеселило всѣхъ, такъ это менуэтъ. Едва сыграли нѣсколько тактовъ, какъ со всѣхъ сторонъ я услышалъ взрывы хохота. Всѣ осыпали меня похвалами за мой хорошій вкусъ, увѣряли, что этотъ менуэтъ доставитъ мнѣ извѣстность и что я заслуживаю, чтобы его вездѣ пѣли. Считаю излишнимъ описывать мои мученія и сознаваться, что я вполнѣ заслужилъ ихъ.
   На слѣдующій день Лютольдъ, одинъ изъ моихъ музыкантовъ, навѣстилъ меня и былъ настолько деликатенъ, что не поздравилъ меня съ успѣхомъ. Глубокое сознаніе моей глупости, стыдъ, сожалѣніе, отчаянное положеніе, въ которомъ я находился, невозможность для меня держать мое сердце закрытымъ, когда оно полно горя, все это заставило меня открыться моему гостю. Я далъ волю слезамъ и вмѣсто того, чтобы сознаться Лютольду только въ своемъ музыкальномъ невѣжествѣ, я разсказалъ ему все, попросивъ его хранить мою тайну, что онъ обѣщалъ и исполнилъ свое обѣщаніе такъ, какъ и слѣдовало ожидать. Въ тотъ же вечеръ вся Лозанна знала кто я, и, что замѣчательно, никто не подавалъ виду, что знаетъ мою исторію, не исключая даже добраго Перроте, который и послѣ всего этого не отказывалъ мнѣ въ столѣ и квартирѣ.
   Послѣ этого жилось мнѣ очень грустно. Послѣдствія подобнаго дебюта не могли сдѣлать для меня жизнь въ Лозаннѣ особенно пріятной. Ученики не стекались ко мнѣ толпами: ученицы я не имѣлъ ни одной и также никого изъ городскихъ жителей. Я обучалъ только двухъ или трехъ толстыхъ провинціаловъ, тупость которыхъ равнялась моему невѣжеству, которые надоѣдали мнѣ до смерти и подъ моимъ руководствомъ не сдѣлались знаменитыми музыкантами. Меня пригласили только въ одно семейство, гдѣ дочь хозяина, сущій бѣсенокъ, забавлялась тѣмъ, что показывала мнѣ множество пьесъ, въ которыхъ я не могъ разобрать ни одной ноты, и затѣмъ принималась ихъ пѣть передъ г. учителемъ, чтобы показать ему, какъ слѣдовало исполнять. Я разбиралъ ноты такъ плохо, что въ знаменитомъ концертѣ, уже извѣстномъ читателю, рѣшительно не могъ слѣдить за исполненіемъ и потому не могъ судить играютъ ли то, что у меня передъ глазами и что я самъ сочинилъ.
   Среди столькихъ униженій я находилъ большую отраду въ письмахъ, получаемыхъ мною отъ времени до времени отъ моихъ двухъ прелестныхъ пріятельницъ. Я всегда находилъ у прекраснаго пола большія способности утѣшать и ничто не въ состояніи такъ утѣшить меня въ моихъ несчастіяхъ и неудачахъ, какъ участіе милой женщины. Эта переписка, однако, вскорѣ прекратилась и никогда болѣе не возобновлялась, но я самъ виноватъ въ этомъ. Перемѣнивъ мѣсто жительства, я не позаботился дать имъ свой адресъ, и вынужденный обстоятельствами постоянно думать о самомъ себѣ, вскорѣ совершенно забылъ ихъ.
   Давно уже не говорилъ я ничего о своей бѣдной мамашѣ, но кто подумаетъ, что я забылъ тоже и ее, то сильно ошибется. Я не переставалъ думать о ней и желать отыскать ее, не столько потому, что нуждался въ ней для поддержанія моего существованія, сколько то влеченію сердца. Какъ ни сильна, какъ ни нѣжна была моя привязанность къ ней, но она не мѣшала мнѣ любить другихъ, голько эта любовь была совершенно иная. Тѣхъ любилъ я исключительно за ихъ прелести и красоту, и какъ скоро онѣ лишались ихъ, исчезала и моя любовь; тогда какъ мамаша могла сдѣлаться тарой и некрасивой, а я бы продолжалъ любить ее съ прежней нѣжностью. Сердце мое вполнѣ перенесло на ея личность мое благоговѣніе, внушаемое сначала ея красотой, и какъ бы не измѣнилась наружность ея, чувства мои не могли измѣниться. Знаю, что я обязанъ былъ признательностью къ ней; но я даже не думалъ объ этомъ. Что бы она ни сдѣлала для меня, или чего бы не сдѣлала, это было все равно. Я любилъ ее не по долгу, не изъ личнаго интереса, не изъ приличія, а любилъ просто потому, что былъ рожденъ на то, чтобы любить ее. Когда я влюблялся въ другую женщину, это развлекало меня, и сознаюсь, тогда я рѣже думалъ о ней, надумалъ всегда съ одинаковымъ удовольствіемъ. Влюбленный или нѣтъ въ другихъ, я никогда не могъ, думая о ней, не чувствовать, что истинное счастье для меня невозможно, пока я въ разлукѣ съ нею.
   Не имѣя отъ нея извѣстій въ теченіе столь долгаго времени, мнѣ никогда не приходило въ голову, что я навсегда потерялъ ее, или что она могла забыть меня. Рано или поздно, говорилъ я себѣ, она узнаетъ о моей скитальческой жизни и дастъ мнѣ о себѣ вѣсточку: мы снова увидимся, я въ этомъ увѣренъ. А пока я находилъ отраду въ томъ, что жилъ въ ея родномъ краю, ходилъ по улицамъ, п"і которымъ она ходила и мимо домовъ, въ которыхъ она жила, руководясь въ этомъ случаѣ единственно догадками, такъ какъ по одной изъ своихъ глупѣйшихъ странностей, я не рѣшался наводить о ней справки и произносить ея имя безъ крайней необходимости. Мнѣ казалось, что произнося его, я сознавался въ своемъ чувствѣ, обнаруживалъ тайну своего сердца и компрометировалъ ее Быть можетъ къ этому примѣшивалась боязнь услышать о ней дурной отзывъ. Много было толковъ объ ея внезапномъ отъѣздѣ и объ ея поведеніи. Боясь услышать то, чего я не хотѣлъ слышать, я предпочиталъ, чтобы о ней не говорили вовсе.
   Такъ какъ мои ученики не отнимали у меня много времени, а родной городъ мамаши лежалъ лишь въ четырехъ миляхъ отъ Лозанны, то я отправился туда, въ видѣ прогулки, дня на два или на три, въ продолженіи которыхъ самое пріятное ощущеніе не покидало меня. Видъ женевскаго озера и восхитительныхъ береговъ его всегда имѣлъ для меня особенную, необъяснимую прелесть; не одна красота зрѣлища, а что-то болѣе интересное меня плѣняло и трогало до глубины души. Всякій разъ, когда я приближаюсь къ Ваатландскому кантону, я ощущаю впечатлѣніе, соединяющее въ себѣ воспоминаніе о г-жѣ Варенсъ, которая родилась въ этомъ кантонѣ, о моемъ отцѣ, жившемъ въ немъ, о м-ль Вульсонъ, предметѣ моей первой любви, о нѣсколькихъ веселыхъ прогулкахъ по немъ въ дѣтствѣ и, кажется, еще какое-то тайное, сильнѣе всѣхъ другихъ дѣйствующее чувство. Когда мною овладѣваетъ страстное желаніе счастливой, безмятежной жизни, которая убѣгаетъ отъ меня и для которой я рожденъ, мое воображеніе всегда уноситъ меня въ Ваатландскій кантонъ, на берега озера, въ прелестныя деревушки. Мнѣ необходимъ фруктовый садъ на берегу именно этого озера, а не какого-нибудь другого; необходимъ вѣрный другъ, милая женщина, корова и лодочка. Безъ всего этого нѣтъ для меня полнаго счастья на землѣ. Я самъ смѣюсь надъ сердечной простотой, съ которой я не разъ отправлялся въ этотъ кантонъ, съ единственной цѣлью поискать тамъ этого воображаемаго счастья. Меня всегда удивляло, что тамошніе жители, особенно женщины, вовсе не таковы, какими рисовало ихъ мое воображеніе. Какой это мнѣ казалось нескладицей! Мѣстность и люди ее населяющіе всегда казались мнѣ не созданными другъ для друга.
   Я шелъ вдоль прекраснаго берега по дорогѣ въ Вевэ, погруженный въ сладкую задумчивость; сердце рвалось къ чистымъ наслажденіямъ, я былъ растроганъ, вздыхалъ и плакалъ какъ дитя. Сколько разъ останавливался я для того, чтобы вдоволь наплакаться и, сидя на огромномъ камнѣ, смотрѣлъ какъ мои слезы капали въ воду.
   Въ Вевэ я остановился въ гостинницѣ Ключа; въ теченіи двухъ сутокъ, проведенныхъ тамъ въ полномъ уединеніи, я полюбилъ этотъ городъ до такой степени, что вспоминалъ о немъ во всѣхъ своихъ путешествіяхъ и наконецъ помѣстилъ въ него героевъ моего романа {Новая Элоиза.}. Каждому, кто любитъ природу и обладаетъ чувствительнымъ сердцемъ, я готовъ сказать: поѣзжайте въ Вевэ, полюбуйтесь на его окрестности, прогуляйтесь по озеру, и скажите сами, не создана ли природа этого чуднаго края для Юліи, Клары и Сен-Пре, но не ищите ихъ тамъ. Возвращаюсь къ моему разсказу.
   Будучи католикомъ и выдавая себя за него, я открыто и не стѣсняясь слѣдовалъ обрядомъ своей религіи. По воскресеньямъ въ хорошую погоду я ходилъ къ обѣднѣ въ Ассанъ на разстояніи двухъ миль отъ Лозанны, За мною шли обыкновенно другіе католики и чаще всѣхъ одинъ парижскій золотошвей, имени котораго я не помню. Это былъ не такой парижанинъ, какъ я, а настоящій парижанинъ изъ Парижа, архи-парижанинъ по роду, простодушный, какъ уроженецъ Шампаньи. Онъ такъ страстно Любилъ свою родину, что не хотѣлъ допускать сомнѣнія на счетъ моей національности, боясь потерять случай поговорить лишній ранъ о Парижѣ. У г. Круза, помощника судьи, былъ садовникъ тоже изъ Парижа, но менѣе добродушный и услужливый, находившій, что слава его родины была скомпрометирована, когда кто осмѣливался выдавать себя за уроженца Парижа, не имѣя никакого права на эту честь. Онъ разспрашивалъ меня такимъ тономъ, точно былъ увѣренъ, что уличитъ меня во лжи, и затѣмъ хитро улыбался. Разъ онъ спросилъ меня, что замѣчательнаго на Новомъ рынкѣ. Я разумѣется, стала, говорить ему всякій вздоръ. Теперь, проживъ въ Парижѣ, двадцать лѣтъ, я долженъ хорошо знать этотъ городъ; но если-бъ и теперь мнѣ предложили подобный вопросъ, я точно также не зналъ бы что отвѣчать на него, и изъ этого затрудненія могли бы вывести тоже самое заключеніе, что я отъ роду не бывалъ въ Парижѣ. Вотъ до какой степени свойственно людямъ даже при встрѣчѣ съ истиной основываться на обманчивыхъ признакахъ.
   Не умѣю сказать въ точности, сколько времени я прожила, въ Лозаннѣ. Воспоминанія о ней у меня плохо сохранились. Знаю только, что по недостатку средствъ къ существованію, я отправился оттуда въ Невшатель, гдѣ провелъ зиму. Въ этомъ городѣ обстоятельства мнѣ болѣе благопріятствовали; мнѣ удалось найти учениковъ и въ скоромъ времени я могъ расквитаться съ моимъ добрымъ другомъ Перроте, который переслалъ мнѣ мое маленькое имущество, хотя я оставался долженъ ему еще довольно много.
   Давая уроки музыки я самъ незамѣтно выучивался ей. жизнь моя была довольно пріятна. Человѣкъ разсудительный могъ бы ею довольствоваться, но мое тревожное сердце требовало много. По воскресеньямъ и въ прочіе свободные дни я бродилъ по окрестнымъ полямъ и лѣсамъ, вѣчно вздыхая и мечтая; раза, вырвавшись изъ городскихъ стѣнъ, я возвращался домой только вечеромъ. Однажды, будучи въ Будри, я зашелъ въ харчевню пообѣдать и увидѣлъ тамъ человѣка съ длинной бородой, въ полугреческой одеждѣ фіолетоваго цвѣта и мѣховой шапкѣ, съ довольно благородной осанкой и манерами. Онъ объяснялся съ большимъ трудомъ, такъ какъ говорилъ на непонятномъ нарѣчіи, всего ближе подходившимъ къ итальянскому языку. Я одинъ понималъ почти все, что онъ говорилъ; съ доза иномъ харчевни и съ туземцами онъ могъ объясняться только знаками. Я сказалъ ему нѣсколько слова, по итальянски и онъ отлично понялъ меня, всталъ съ мѣста и бросился обнимать меня. Мы скоро подружились и я тутъ же сдѣлался его переводчикомъ. Его обѣдъ былъ хорошъ, мой хуже посредственнаго. Онъ пригласилъ меня раздѣлить съ нимъ его трапезу. Я согласился безъ дальнихъ церемоній. Вино и болтовня окончательно сблизили насъ и послѣ бѣда мы сдѣлались неразлучными друзьями. По его словамъ, онъ былъ греческимъ прелатомъ я іерусалимскимъ архимандритомъ, и его послали въ Европу для сбора денегъ на возобновленіе храма Гроба Господня. Онъ показалъ мнѣ свидѣтельства за подписями русской царицы и императора; были у него грамоты и отъ другихъ монарховъ. Сборомъ своимъ онъ былъ пока доволенъ, только въ Германіи ему стоило неимовѣрнаго труда объясняться съ жителями, такъ какъ въ не зналъ ни нѣмецкаго, ни французскаго, ни латинскаго языковъ, и долженъ былъ ограничиваться языками греческимъ, турецкимъ и французскимъ; отъ этого пострадать и его сборъ. Онъ предложилъ мнѣ ѣхать съ нимъ въ должности секретаря и переводчика. Не смотря на мое фіолетовое платье, только что купленное, весьма приличное для моего новаго званія, прелатъ смекнулъ, что я далеки не богатъ и что меня не трудно сманить. Онъ не ошибся. Условились мы очень скоро: я ничего не просилъ, а онъ много обѣщалъ. Безъ ручательства, безъ обезпеченія, не зная въ чемъ дѣло, я предаюсь его волѣ и на слѣдующій день отправляюсь въ Іерусалимъ.
   Прежде всего мы объѣхали Фрибургскій кантонъ, гдѣ прелата. Убралъ не много. Епископское званіе не позволяло ему изображать азъ себя нищенствующаго монаха и обращаться за подаяніемъ къ частнымъ лицамъ; но мы представили его просьбу въ сената и онъ выдалъ ему небольшую сумму. Изъ Фрибурга мы отправились въ Бернъ и остановились въ гостинницѣ Сокана, въ то время очень прошей, гдѣ можно было встрѣтить порядочныхъ людей. За хорошо сервированнымъ столомъ обѣдало многочисленное общество. Я уже долгое время плохо питался; пора была подкрѣпить себя и я не преминулъ воспользоваться представившемся случаемъ. Его преосвященство отецъ архимандритъ самъ былъ человѣка, хорошаго тона, весельчакъ, пріятный собесѣдникъ за столомъ, умѣвшій хорошо вести разговоръ съ тѣми, кто понималъ его нарѣчіе, не имѣвшій недостатка въ знаніяхъ и довольно ловко пользовавшійся случаемъ выставить свою греческую ученость. Однажды за дессертомъ, раскалывая ноженъ орѣхъ, онъ довольно глубоко порѣзалъ себѣ палецъ, и когда кровь сильно полилась, онъ показать свой палецъ присутствующимъ, и сказалъ съ улыбкой: Mira te, sig-nori, iaesto è sanguepelasgo.
   Въ Бернѣ мои услуги оказались не безполезны для него и я справится лучше, чѣмъ самъ ожидалъ. Я былъ гораздо смѣлѣе и лучше говорилъ, чѣмъ если бы мнѣ пришлось хлопотать за самого себя. Въ Бернѣ дѣло сладилось не такъ просто, какъ въ Фрибургѣ; понадобились длинные и частые переговоры съ сановными людьми, и разсмотрѣніе документовъ прелата потребовало не одинъ день. Наконецъ, когда все оказалось въ порядкѣ, сената далъ ему аудіенцію. Я вошелъ съ нимъ въ качествѣ его переводчика и мнѣ при казали говорить. Я этого никакъ не ожидалъ и мнѣ въ голову не приходило, чтобы послѣ долгихъ переговоровъ съ членами, пришлось въ собраніи повторять все съизнова. Судите о моемъ смущенія! Человѣку столь застѣнчивому говорить публично, да еще въ Бернскомъ сенатѣ, и говорить экспромтомъ, не имѣя ни минуты на подготовку, это могло меня совершенно уничтожить. Но я даже не оробѣлъ. Кратко и ясно изложилъ я порученіе, данное архимандриту. Я восхвалялъ благочестіе монарховъ, содѣйствовавшихъ сбору. Подстрекнувъ самолюбіе ихъ превосходительствъ, я прибавилъ, что невозможно менѣе ожидать отъ ихъ обыкновенной щедрости, и затѣмъ, стараясь доказать, что это доброе дѣло было также благодѣяніемъ для всѣхъ христіанъ безъ различія секта, я закончилъ обѣщаніемъ благословенія небесъ каждому; кто захочетъ принять участіе въ этомъ дѣлѣ. Не скажу, чтобы рѣчь моя произвела эффектъ, но она понравилась -- это несомнѣнно. По окончаніи аудіенціи архимандритъ, получивъ порядочную сумму и сверхъ того, комплименты, относившіеся къ уму его секретаря, переводчикомъ которыхъ я имѣлъ удовольствіе быть, но не рѣшился передать ихъ буквально. Это былъ единственный разъ въ жизни, когда мнѣ пришлось говорить публично и въ присутствіи высшей власти, и вмѣстѣ можетъ быть единственный, когда я говорилъ смѣло и хорошо Какъ различно бываетъ настроеніе одного и того же человѣка! Три года тому назадъ, когда я пріѣхалъ въ Иверденъ навѣстить моего стараго друга г. Рогена, ко мнѣ явилась депутація съ изъявленіемъ благодарности за нѣсколько книгъ, пожертвованныхъ мною въ городскую библіотеку. Швейцарцы охотники говорить рѣчи; депутаты обратились ко мнѣ съ привѣтствіемъ.
   Я счелъ обязанностью отвѣчать имъ тѣмъ же, но до того запутался въ отвѣтѣ, всѣ мои мысли до того спутались, что я не мотъ выговорить ни слова и далъ поводъ смѣяться надъ собой. Хотя застѣнчивый отъ природы, мнѣ случалось иногда бывать смѣлымъ въ молодости, но въ болѣе зрѣлыхъ годахъ -- никогда. Чѣмъ болѣе узнавалъ я свѣтъ и людей, тѣмъ менѣе могъ поддѣлываться подъ его тонъ.
   Изъ Берна мы поѣхали въ Солатурнъ, потому что архимандритъ намѣревался снова проѣхаться по Германіи и вернуться черезъ Венгрію или Польшу. Путь по такому плану предстоялъ огромный, не лишній крюкъ не смущалъ прелата, потому что во время пути кошелекъ его не истощался, а постоянно набивался. Что касается меня, то я такъ любилъ путешествовать въ экипажѣ ли, или пѣшкомъ, что готовъ былъ пропутешествовать всю жизнь: но мнѣ не суждено было уѣхать такъ далеко.
   По пріѣздѣ въ Солатурнъ, мы прежде всего представились французскому посланнику. Ѣ"ъ неучастію для моего прелата этимъ посланникомъ былъ маркизъ де-Бонакъ, бывшій прежде посланникомъ въ Турціи и слѣдовательно хорошо знавшій все, что относилось до Святой Земли. Аудіенція архимандрита продолжалась четверть часа; я на нее не былъ допущенъ, такъ какъ г. посланникъ понималъ франкскій языкъ и говорилъ по итальянски по крайней мѣрѣ такъ же хорошо, какъ я. Когда мой грекъ вышелъ, я хотѣлъ послѣдовать за нимъ, но меня удержали; наступила моя очередь. Такъ какъ я выдавалъ себя за парижанина, то подлежалъ вѣдѣнію французскаго посольства. Маркиза, спросилъ меня, кто я такой, и увѣщевалъ сказать всю правду. Я далъ ему слово признаться во всемъ, но попросилъ секретной аудіенціи, которая и была дана мнѣ. Посланникъ повелъ меня въ свой кабинетъ, и затворилъ за собою дверь: тогда, бросившись передъ нимъ на колѣни, я сдержалъ свое слово. Я бы сказала" не менѣе и безъ всякаго обѣщанія, такъ какъ я постоянно чувствую потребность высказываться, и если я вполнѣ открылся музыканту Лютольду, то мнѣ нечего было скрываться передъ маркизомъ Бонакомъ. Онъ былъ такъ доволенъ моимъ маленькимъ разсказомъ и горячей искренностью, съ которой я передавала его, что взявъ меня за руку, повелъ къ г-жѣ посланницѣ и представилъ меня ей, передавъ вкратцѣ мои похожденія. Г-жа Бонакъ приняла меня благосклонно и сказала, что не слѣдуетъ меня отпускать съ этимъ греческимъ монахомъ. Рѣшили, что я останусь въ домѣ посланника, пока будетъ видно, что можно сдѣлать со иною. Мнѣ хотѣлось проститься съ моимъ бѣднымъ архимандритомъ, къ которому я привязался, но мнѣ не позволили. Его извѣстили о моемъ арестѣ, и черезъ четверть часа принесли мой маленькій чемоданъ. Затѣмъ я былъ нѣкоторымъ образомъ порученъ г. де-ла Мортиньеру, секретарю посольства. Онъ повелъ меня въ комнату, назначенную для моего помѣщенія и сказалъ мнѣ: При графѣ де-Люкъ эту комнату занималъ знаменитый человѣкъ, носящій одну фамилію съ вами; отъ васъ зависитъ замѣнить его во всѣхъ отношеніяхъ и заставить другихъ говорить когда нибудь: "Руссо первый, Руссо второй". Эта извѣстность моего однофамильца, на которую я тогда совсѣмъ не надѣялся, гораздо бы менѣе прельщала меня, если бы я зналъ какой цѣной я куплю ее.
   Слова г. де-ла Мартиньера возбудили мое любопытство. Я прочелъ сочиненія человѣка, занимавшаго прежде мою комнату. На основаніи комплимента, мнѣ сдѣланнаго, я вообразилъ, что имѣю поэтическій талантъ и для перваго опыта написалъ кантату въ честь г-жи Бонакъ. Наклонность къ поэзіи просуществовала не долго; по временамъ я писалъ посредственные стихи. Это довольно хорошее упражненіе для выработки навыка къ гармонической растановкѣ словъ, для изученія хорошихъ оборотовъ въ прозѣ. Но французская поэзія никогда не увлекала меня до такой степени, чтобы возбудить во мнѣ желаніе вполнѣ посвятить себя ей.
   Г. де-ла Мортиньеръ хотѣлъ имѣть понятіе о моемъ слогѣ и допросилъ сообщить ему письменно то, что я разсказалъ на словахъ посланнику. Я изложилъ свою исторію въ длинномъ письмѣ, которое, какъ я потомъ узналъ, было сохранено г. де-Маріаномъ. давно причисленнымъ къ посольству маркиза де-Бонакъ, а впослѣдствіи замѣнившимъ г. де-ла Мортиньера при посольствѣ г. де-Куртейля. Я просилъ г. де-Молербо достать мнѣ копію съ этого письма. Если я получу ее черезъ него или черезъ кого-нибудь другаго, то напечатаю это письмо въ собраніи писемъ, которыя должны быть помѣщены въ концѣ моей исповѣди.
   Опытность, мало по малу пріобрѣтаемая мною, умѣряла мои романическіе планы, такъ напримѣръ, я не только не влюбился въ г-жу де-Бонакъ, но съ самаго же начала понялъ, что не составлю себѣ порядочной карьеры въ домѣ ея мужа. Г. де-ла-Мортиньеръ въ качествѣ секретаря и г. де-Маріанъ въ качествѣ, такъ сказать, его преемника, позволяли мнѣ разсчитывать только на мѣсто помощника секретаря, что меня совсѣмъ не соблазняло. Вслѣдствіе этого, когда меня спросили, чѣмъ я намѣренъ заняться, я объявилъ, что очень желаю ѣхать въ Парижъ. Посланнику понравилась эта идея, такъ какъ такимъ образомъ онъ могъ отдѣлаться отъ меня Г. де-Мервелье, переводчикъ, состоявшій при посольствѣ, сказалъ, что его другъ, г. Годаръ, швейцарскій полковникъ, находившійся ка службѣ Франціи, ищетъ кого нибудь для своего племянника, поступившаго на службу, не смотря на слою молодость, и что я, вѣроятно, подойду подъ его требованія. На основаніи этого предположенія, довольно легкомысленно принятаго, мой отъѣздъ былъ рѣшенъ, а я, видя передъ собой путешествіе, а въ концѣ его Парижъ, былъ внѣ себя отъ радости. Меня снабдили рекомендательными письмами, сотней франковъ на путевыя издержки, отличными наставленіями, и я отправился въ путь.
   Я употребилъ на это путешествіе двѣ недѣли, которыя могу причислить къ счастливымъ днямъ моей жизни. Я былъ молодъ, здоровъ, имѣлъ довольно денегъ и много надеждъ, путешествовалъ пѣшкомъ и совершенно одинъ. Если читатели еще не ознакомились въ моимъ характеромъ, то ихъ удивитъ, что я считаю послѣднее обстоятельство за выгоду. Мои сладкія химеры замѣняли мнѣ общество, и никогда моя пылкая фантазія не создавала болѣе великолѣпныхъ. Если предлагали мнѣ незанятое мѣсто въ каретѣ, или сели кто-нибудь приставалъ ко мнѣ на пути, я хмурился, видя, какъ разрушаются замки, которые я строилъ дорогою. На этотъ разъ мечты мои были воинственныя. Я поступилъ на службу къ военному я самъ дѣлался военнымъ, такъ какъ было условлено, что я буду сначала кадетомъ. Я уже воображалъ себя въ офицерскомъ мундирѣ, съ красивымъ бѣлымъ плюмажемъ. Сердце мое наполнялось гордостью при этой благородной мысли. Я имѣлъ нѣкоторое понятіе о геометріи и фортификаціи, имѣлъ дядю инженера, словомъ, я былъ, такъ сказать, самой судьбой предназначенъ на поприще воина. Моя близорукость, правда, представляла нѣкоторую помѣху, но она не затрудняла меня и я разсчитывалъ вознаградить этотъ недостатокъ хладнокровіемъ а храбростью. Я читалъ, что маршалъ Шанбергъ былъ очень близорукъ; почему же маршалу Руссо не быть близорукимъ? Я такъ увлекся этими бреднями, что видѣлъ только войска, укрѣпленія, габіоны, батареи, а среди огня и дыма себя самого, спокойно отдающаго приказанія съ подзорной трубой въ рукѣ. Однако, когда я проходилъ по красивымъ мѣстностямъ, видѣлъ рощицы и ручейки, я вздыхалъ, любуясь этой трогательной картиной; среди своей славы я чувствовалъ, что мое сердце не было создано для такой шумной жизни и вскорѣ, незамѣтно для себя, переносился къ своей милой пастушеской жизни, навсегда отказываясь отъ трудовъ Марса.
   Какъ сильно видъ Парижа разрушилъ понятіе, которое я составилъ о немъ. Внѣшняя декорація, видѣнная мною въ Туринѣ, красота улицъ, симметрія домовъ, выстроенныхъ по прямой линіи, заставили меня ожидать гораздо большаго отъ Парижа. Я воображалъ себѣ городъ, столь же красивый, какъ и большой, съ самымъ величественнымъ видомъ, гдѣ только и были, что великолѣпныя улицы, да золотые и мраморные дворцы. Войдя въ него черезъ предмѣстье Сен-Марсо, я увидѣлъ только узкія, грязныя, вонючія улицы, дрянные, ветхіе дома; повсюду нечистота, бѣдность, нищіе, ломовые извощики, штопальщицы, торговки напитками и старыми шляпами. Все это поразило меня сначала до такой степени, что дѣйствительное великолѣпіе Парижа, увидѣнное мною лотомъ, не могло изгладить первое впечатлѣніе и что съ тѣхъ поръ я почувствовалъ тайное отвращеніе къ жизни въ этой столицѣ. Могу сказать, что все время, которое впослѣдствіи я проводилъ въ ней, употреблялось мною на отыскиваніе средствъ для жизни вдали оттого города. Таковы плоды слишкомъ пылкаго воображенія: оно преувеличиваетъ то, что уже преувеличено людьми и видитъ всегда больше того, что ему разсказываютъ. Мнѣ до такой степени превозносили Парижъ, что я представлялъ его себѣ древнимъ Вавилономъ; но, быть можетъ, еслибъ я увидѣлъ и Вавилонъ, мнѣ бы тоже пришлось сознаться, что онъ значительно уступаетъ моему представленію о немъ. То же самое случилось со мною въ оперѣ, куда я поспѣшилъ на другой день послѣ своего прибытія въ Парижъ; то же самое повторилось потомъ и въ Версали, потомъ при видѣ моря, и будетъ повторяться, конечно, всегда при видѣ всякаго зрѣлища, о которомъ я заранѣе слышу слишкомъ восторженные отзывы; потому что человѣку невозможно, да и самой природѣ трудно превзойти богатство моей фантазіи.
   Судя по пріему тѣхъ, къ кому я имѣлъ рекомендательныя письма, я полагалъ, что судьба моя обезпечена. Тотъ, кому я былъ всего болѣе рекомендованъ и кто принялъ меня всего хуже, была" г. Сюрбенъ. Онъ былъ въ отставкѣ и жилъ настоящимъ философомъ въ Банье. Я былъ у него нѣсколько разъ, но онъ никогда не предложилъ мнѣ даже стакана воды. Гораздо лучше приняли меня г-жа де-Мервелье, свояченица переводчика и племянникъ его, гвардейскій офицеръ. И мать и сынъ не только благосклонно приняли меня, но и предложили ходить къ нимъ обѣдать, чѣмъ я часто пользовался во время своего пребыванія въ Парижѣ. Г-жа де-Мервилье, какъ мнѣ казалось, была прежде хороша собой, ея прекрасные черные волосы были причесаны, по старинной модѣ, съ колечками на вискахъ. У нея сохранилось то, что не теряется вмѣстѣ съ красотой -- очень пріятный умъ. Повидимому, ей нравился и мой умъ, и она всячески старалась услужить мнѣ, по никто не содѣйствовалъ ей въ этомъ и вскорѣ я разочаровался въ горячемъ участіи, которое, какъ мнѣ сначала казалось, всѣ принимали во мнѣ. Впрочемъ, надо отдать справедливость французамъ: они совсѣмъ столько не разсыпаются въ увѣреніяхъ, какъ говорятъ о нихъ, и всѣ икъ увѣренія почти всегда бываютъ искренни; но они имѣютъ особую манеру выказывать свое участіе, которая обманываетъ болѣе, чѣмъ слова. И тяжелыя любезности швейцарцевъ могутъ попасться только дураки: пріемы французовъ увлекательнѣе тѣмъ именно, что они проще: ложно подумать, что они не высказываютъ вамъ всего, что намѣрены для васъ сдѣлать, съ цѣлью изумить васъ болѣе пріятнымъ образомъ. Скажу болѣе: они не фальшивы въ своихъ увѣреніяхъ; по природѣ они услужливы, человѣчны, ласковы и даже, что бы о нихъ не говорили, чистосердечнѣе и правдивѣе всякой другой націи, но они вѣтрены и непостоянны. Они на самомъ дѣлѣ испытываютъ чувство, кот орое выказываютъ вамъ, но это чувство такъ же скоро исчезаетъ, какъ и приходитъ. Говоря съ вами, они только о васъ и думаютъ, а чуть потеряютъ изъ вида, какъ сейчасъ забываютъ. Въ сердцѣ ихъ нѣтъ ничего постояннаго: все въ немъ -- дѣло минуты.
   И такъ, я слышалъ много любезностей, но видѣлъ мало услугъ. Полковникъ Годаръ, дядя молодого человѣка, къ которому меня приставили, оказался отвратительнымъ старымъ скрягой. Хотя онъ былъ очень богатъ, но, видя мою бѣдность, хотѣлъ, чтобы я жилъ у него совсѣмъ даромъ и изображалъ бы изъ себя не гувернера его племянника. а нѣчто въ родѣ лакея безъ жалованья. Онъ требовалъ, чтобы я постоянно находился при немъ и оттого избавлялъ меня отъ фронтовой службы, но я долженъ былъ жить на жалованье кадета. т. е. солдата. Онъ едва соглашался сшить мнѣ мундиръ; ему хотѣлось, чтобы я удовольствовался казеннымъ. Г-жа де-Мерселье пришла въ негодованіе отъ такихъ предложеній и сама уговорила меня отъ нихъ отказаться. Сынъ ея былъ того же мнѣнія. Стали хлопотать для меня о другомъ мѣстѣ, но ничего не находили. Между тѣмъ положеніе мое становилось все болѣе стѣснительнымъ и сто франковъ, данные мнѣ на проѣздъ, не могли долго продержаться. Къ счастію, я получилъ отъ г-на де-Бонако еще небольшую сумму, которая пришлась мнѣ очень кстати. Я думаю, что онъ бы меня не бросилъ на произволъ судьбы, если бы я былъ терпѣливѣе, но томиться, ждать, просить -- вещи для меня невозможныя. Терпѣніе мое лопнуло, я пересталъ показываться, и все дѣло кончено. Я не забылъ своей бѣдной мамаши, но какъ найти ее? гдѣ искать? Г-жа де-Мерселье, знавшая мою исторію, помогала мнѣ въ моихъ поискахъ, но долгое время напрасно. Наконецъ, она мнѣ сообщила, что г-жа Варенсъ уже болѣе двухъ мѣсяцевъ какъ уѣхала изъ Парижа, неизвѣстно въ Савойю или въ Туринъ, и что нѣкоторые говорятъ, что она вернулась въ Швейцарію. Этихъ извѣстій было достаточно, чтобы побудить меня отправиться вслѣдъ за нею въ полной увѣревности, что гдѣ бы она не находилась я отыщу ее скорѣе г провинціи, чѣмъ въ Парижѣ.
   Передъ отъѣздомъ, я употребилъ свой новый поэтическій талая. на сочиненіе посланія полковнику Годару, въ которомъ я постарался какъ могъ вѣрнѣе изобразить его. Я показалъ это маранье г-жѣ де-Мерселье. Вмѣсто того, чтобы хорошенько распечь меня, она много смѣялась надъ моими сарказмами, а также и ея сынъ: онъ кажется, не любилъ г. Годара, да признаюсь, его и не за что было любить. Мнѣ очень хотѣлось послать мои стихи г. Годару: и мать и сынъ подстрекнули меня къ тому. Я положилъ посланіе въ конвертъ, надписалъ адреса, и спряталъ въ карманъ. Такъ какъ городской почты въ то время не было, то я отправилъ ему свое посланіе изъ Оксера. И теперь еще не могу удержаться отъ смѣха, воображая себѣ, какія гримасы онъ долженъ былъ дѣлать при чтеніи этого панегирика, въ которомъ онъ была, изображенъ съ полной точностью. Панегирикъ начинался такъ.
   
   Tu cruynis, vieux pénard, du une fallemanie
   D'èlever ton neveu m'inspirait l'envie.
   
   Эта небольшая пьеска, по правдѣ сказать, дурно написанная, но не лишенная нѣкотораго остроумія и выказывавшая сатирическій талантъ автора, есть, однако, единственное сатирическое произведеніе, когда-либо вышедшее изъ-подъ моего пера. Мое сердце слишкомъ чуждо ненависти, для того, чтобы я могъ хвастаться подобнымъ талантомъ; но думаю, что по нѣкоторымъ полемическимъ статьямъ, писаннымъ мною отъ времени до времени въ свою защиту, можно судить, что еслибъ когда-либо мною овладѣлъ воинственный духъ, успѣхъ рѣдко оставался бы на сторонѣ моихъ противниковъ.
   Многія подробности своей жизни я совершенно позабылъ; и мнѣ всего досаднѣе, что я не велъ журнала своихъ путешествій, Никогда въ жизни я такъ много не думалъ, такъ много не жилъ, такъ не былъ самимъ собою, своимъ собственнымъ я, если смѣю такъ выразиться, какъ въ то время, когда путешествовалъ одинъ и пѣшкомъ. Ходьба заключаетъ въ себѣ нѣчто воодушевляющее и оживляющее мои мысли: я почти не могу думать, когда остаюсь на мѣстѣ; мое тѣло должно приходить въ движеніе, чтобы дать толчокъ уму. Чистое поле, постоянная смѣна красивыхъ видовъ, чистый воздухъ, хорошій аппетитъ и хорошее здоровье, пріобрѣтаемое мною чтъ ходьбы, свобода въ харчевняхъ, отдаленіе отъ всего, что заставляетъ меня чувствовать мою зависимость, отъ всего, что напоминаетъ мнѣ мое положеніе, все это даетъ полную свободу моей душѣ, придаетъ большую смѣлость мыслямъ и кидаетъ меня, такъ сказать, въ безконечность существъ, для того, чтобы ихъ комбинировать, выбирать, примѣнять къ себѣ по своему произволу, безъ втѣсненія и безъ боязни. Я, какъ владыка, располагаю всей природой, мое сердце, переходя отъ предмета къ предмету, соединяется отождествляется съ тѣмъ, что ему нравится, окружаетъ себя прелестными образами, упивается восхитительными чувствами. Если желая установить ихъ, я для своей забавы описываю ихъ въ самомъ себѣ, то какой размахъ является въ моей кисти, какая свѣжесть колорита, какая сила въ выраженіи! Говорятъ, что всѣ эти достоинства встрѣчаются въ моихъ сочиненіяхъ, хотя и написанныхъ въ преклонныхъ лѣтахъ. О! если бы видѣли произведенія моей первой молодости, сочиненныя во время моихъ путешествій и никогда не написанныя!... Отчего я не написалъ ихъ? скажете вы. Къ чему ихъ писать? отвѣчу я: къ чему отнимать отъ себя прелесть настоящаго наслажденія, чтобы сказать другимъ, что я наслаждался! Что значили для меня читатели, публика, весь міръ, въ то время, когда я парилъ по поднебесью! Къ тому же, развѣ я носилъ съ собою перья и бумагу? Если бы я думалъ обо всемъ этомъ, мнѣ ничего не пришло бы въ, голову. Я не предвидѣлъ, что у меня будутъ мысли; онѣ приходятъ, когда сами хотятъ, а не когда мнѣ угодно. Онѣ или совсѣмъ не приходятъ, или приходятъ толпою: подавляютъ меня своимъ количествомъ и своей силой. Десяти томовъ въ день я бы не наполнилъ ими. Откуда взять времени, чтобы написать ихъ? Приходя въ какое-нибудь мѣсто, я думалъ только о томъ, чтобы лучше пообѣдать. Уходя, думалъ, какъ-бы лучше пройти. Я чувствовалъ, что новый рай ожидалъ меня за. дверью; я думалъ только о томъ, какъ-бы отыскать его.
   Никогда я не чувствовалъ всего этого такъ сильно, какъ во время возвращенія, о которомъ говорю. Идя въ Парижъ, я ограничивался только мыслями, относившимися къ тому, что намѣревался дѣлать въ этомъ городѣ. Я кинулся въ дѣятельность, предстоявшую мнѣ и совершилъ ее съ достаточной славой, но это не была та дѣятельность, къ которой стремилось мое сердце, и дѣйствительныя лица вредили лицамъ воображаемымъ. Полковникъ Годаръ и племянникъ мало подходили къ такому герою, какъ я. Благодаря небу, теперь я избавился отъ всѣхъ этихъ препятствій: я могъ къ собственному произволу углубиться въ страну химеръ, потому что только онѣ и оставались у меня. И я такъ далеко зашелъ въ ней, что нѣсколько разъ въ самомъ дѣлѣ сбивался съ дороги; и мнѣ было бы очень досадно идти по болѣе прямому пути; чувствуя, что въ Ліонѣ мнѣ придется очутиться на землѣ, я бы хотѣлъ никогда не достигать до него.
   Однажды, нарочно своротивъ съ дороги, чтобы ближе посмотрѣть на мѣсто, показавшееся мнѣ прелестнымъ, я такъ восхитился имъ и такъ много бросался изъ стороны въ сторону, что окончательно заблудился. Послѣ нѣсколькихъ часовъ безполезной ходьбы, усталый, умирающій отъ голода и жажды, я зашелъ къ крестьянину, домъ котораго былъ далеко не привлекателенъ, но я только одного его и видѣлъ во всей окрестности. Я думалъ, что здѣсь, какъ въ Женевѣ или въ Швейцаріи, жители настолько достаточны, что имѣютъ возможность оказывать гостепріимство, Я попросилъ крестьянина дать мнѣ пообѣдать за деньги. Онъ предложилъ мнѣ снятого молока и грубаго ячменнаго хлѣба, сказавъ, что больше нечего не имѣетъ. Я выпилъ это молоко съ наслажденіемъ и съѣлъ хлѣбъ съ соломой и другими примѣсями; но это было не особенно подкрѣпительно для человѣка, изнемогавшаго отъ усталости. Крестьянинъ, внимательно разсматривавшій меня, убѣдился въ справедливости моего разсказа, по моему аппетиту. Сказавъ, что видитъ, что я честный молодой человѣкъ и не выдамъ его, онъ приподнялъ доску въ полу комнаты, смежной съ кухней, спустился по лѣстницѣ и черезъ минуту вернулся съ отличнымъ сѣрымъ хлѣбомъ изъ чистой пшеницы, съ окорокомъ аппетитной ветчины, хотя и початымъ и съ бутылкой вина, видъ которой развеселилъ мое сердце болѣе всего остального; къ этому присоединилась еще довольно солидная яичница и я пообѣдалъ съ такимъ наслажденіемъ, какое можетъ испытать только путникъ-пѣшеходъ. Когда дѣло дошло до расплаты за его вино, къ нему опять вернулись и страхъ и безпокойство. Онъ не хотѣлъ брать моихъ денегъ, отталкивалъ ихъ съ необычайнымъ смущеніемъ; всего смѣшнѣе было то. что я никакъ не могъ понять, чего одъ такъ боится. Наконецъ, онъ съ трепетомъ произнесъ ужасныя слова: акцизные надсмотрщики и сборщики податей. Онъ далъ мнѣ понять, что пряталъ свое вино, боясь поборовъ, пряталъ хлѣбъ, боясь налоговъ, и что онъ человѣкъ пропащій, если кто-нибудь догадается, что онъ не умираетъ съ голода. Все сказанное имъ по этому поводу и о чемъ я по имѣлъ ни малѣйшаго понятія, произвело на меня неизгладимое впечатлѣніе. Здѣсь то былъ положенъ зародышъ неукротимой ненависти, развившейся впо лѣдствіи въ моемъ сердцѣ, къ притѣсненіямъ, испытываемымъ несчастнымъ народомъ и къ его притѣснителямъ. Этотъ человѣкъ, хотя и зажиточный, не смѣлъ ѣсть хлѣбъ, заработанный имъ въ нотѣ лица, и могъ избавиться отъ полнѣйшаго разоренія только выкалывая нищету, равную той, что окружаетъ его. Я вышелъ изъ его дома возмущенный и растроганный, оплакивая участь этой прекрасной страны, природа которой расточала свои дары только для того чтобы сдѣлать ихъ добычей варваровъ-чиновниковъ.
   Вотъ единственное явственное воспоминаніе, оставшееся у меня отъ этого путешествія. Помню еще, что приближаясь къ Ліону, я хотѣлъ продлить свой путь, чтобы посмотрѣть на берега Линвонскаго озера: такъ какъ изъ числа романовъ, читанныхъ мною отцу моему Астрея {Astrée -- знаменитый пастушескій романъ Honoué d'Urfé.} не была забыта мной и она то чаще и болѣе другихъ приходила мнѣ на умъ. Я спросилъ, какъ пройти въ Фарезъ; хозяйка трактира, разговаривавшая со мною, сказала, что эта прекрасная страна, представлявшая большіе заработки для рабочихъ, что въ ней много кузницъ и прекрасно сбываются всѣ желѣзныя издѣлія. Эта похвала вдругъ охладила мое романическое любопытство и я не счелъ нужнымъ отыскивать Діанъ и Сильвандровъ среди кузнецовъ. Добрая женщина, ободрявшая меня такимъ образомъ, вѣроятно, приняла меня за какого-нибудь слесарнаго подмастерья.
   Я направлялся въ Ліонъ не совсѣмъ безъ цѣли. Придя туда, я отправился въ Шараттъ къ м-ль дѣ-Шатле, пріятельницѣ г-жи деВаренсъ, и къ которой мамаша дала мнѣ письмо, когда я провожалъ г. Леметра: такимъ образомъ, это было уже сдѣланное знакомство. М-ль дю-Шатле сказала мнѣ, что, дѣйствительно, ея пріятельница проѣзжала черезъ Ліонъ, но она не знала, поѣдетъ-ли г-жа де Варенсъ въ Пьемонтъ, да эта послѣдняя уѣзжая сама не знала останется ли она въ Савойѣ или нѣтъ; мл-ь дю-Шатле прибавила, что если я хочу, то она напишетъ ей, прося ее дать скорѣе о себѣ извѣстіе, и что всего лучше было бы для меня ждать отвѣта въ Ліонѣ. Я принялъ ея предложеніе; но не посмѣлъ сказать ей, какъ необходимо было для меня поскорѣе получить отвѣтъ, тѣмъ болѣе, что мой истощавшійся кошелекъ не позволялъ мнѣ долго ждать Меня удерживало не то, что она меня дурно приняла; напротивъ, она очень ласково обошлась со мною, какъ съ равнымъ себѣ и это самое отнимало у меня смѣлость показать ей свое бѣдственное положеніе, а изъ роли порядочнаго человѣка опуститься до роли несчастнаго нищаго.
   Мнѣ кажется, что я вижу довольно ясно послѣдствія всего того, о чемъ я говорилъ въ этой книгѣ. Между тѣмъ, какъ будто помнится мнѣ въ тотъ же самый промежутокъ времени другая поѣздка въ Ліонъ, времени который и не могу обозначать, и въ продолженіи которой я уже находился въ очень стѣсненномъ положеніи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Воспоминаніе о крайне бѣдственномъ положеніи, до котораго я дошелъ въ этомъ городѣ, тоже не мало содѣйствуетъ дурному впечатлѣнію, вынесенному мною изъ него. Еслибъ я былъ созданъ, какъ другіе, еслибъ я былъ способенъ должать и брать взаймы въ харчевнѣ, я могъ-бы легко выпутаться изъ затрудненій; но мое неумѣнье въ этомъ отношеніи равнялось моему отвращенію; чтобы вообразить себѣ, до какой степени простиралась то и другое, достаточно знать, что хотя я провелъ почти всю жизнь въ бѣдности, а часто нуждался въ кускѣ хлѣба, но ни разу не случалось, чтобы кредиторъ требовалъ у меня денегъ, безъ того, чтобы я немедленно не отдавалъ ихъ ему. Я никогда не умѣлъ дѣлать мелкихъ долговъ и всегда предпочиталъ страдать, а не должать.
   Разумѣется, не малое страданіе было проводить ночь подъ открытымъ небомъ, что не разъ случалось со мною въ Ліонѣ. Я берегъ послѣднія су, оставшіеся у меня, чтобы заплатить ихъ за кусокъ хлѣба, чѣмъ за ночлегъ, потому что во всякомъ случаѣ, я меньше рисковалъ умереть отъ сна, чѣмъ отъ голода. Удивительно, что въ такомъ ужасномъ положеніи я не былъ ни встревоженъ, ни грустенъ. Я совсѣмъ не безпокоился о будущемъ и ждалъ извѣстей, которыя должна была получить г-жа дю-Шатле, когда подъ открытымъ небомъ, на голой землѣ, или на скамейкѣ такъ же спокойно, какъ на постели изъ розъ. Помню, даже, какъ однажды я провелъ чудную ночь внѣ города, на дорогѣ, шедшей по берегу Роны или Сены, не помню, которой изъ двухъ. Сады, возвышавшіеся террасами, окаймляли противоположную сторону дороги. Въ этотъ день было очень жарко, вечеръ былъ прелестный; роса освѣжила засохшую траву; ночь была тихая, безвѣтренная; воздухъ свѣжій, но не холодный; солнце, закатившись, оставляло на небѣ красноватыя облака, вода, отражая ихъ, приняла розоватые оттѣнки; деревья на террасахъ были усѣяны соловьями, перекликавшимися другъ съ другомъ. Я ходилъ въ какомъ то экстазѣ, наслаждаясь всѣми чувствами своими и всѣмъ сердцемъ и вздыхая изрѣдка о томъ, что наслаждаюсь всѣмъ этимъ одинъ.
   Погруженный въ сладкую задумчивость, я до поздней ночи продлилъ свою прогулку, не замѣчая усталости. Наконецъ я почувствовалъ ее, Я съ нѣгой растянулся на верхушкѣ какой то телѣги или глухой двери, углубленной въ стѣнѣ террасы; балдахиномъ мнѣ служили вершины деревьевъ; соловей пѣлъ прямо надо мною, я заснулъ подъ его пѣніе, сонъ мой былъ безмятеженъ, пробужденіе еще безмятежнѣе. Было совсѣмъ свѣтло, открывъ глаза, я увидѣлъ воду, зелень, восхитительный пейзажъ. Я всталъ, отряхнулся, почувствовалъ голодъ и весело пошелъ въ городъ, рѣшившись истратить на хорошій завтракъ оставшіеся у меня двѣнадцать су. Я былъ въ такомъ хорошемъ расположеніи духа, что пѣлъ во все время дороги, даже помню, что пѣлъ кантату Батистеяа Бан(!и въ Тамери, выученную мною наизусть. Будь благославенъ добрый Батистенъ и его милая кантата, доставившіе мнѣ лучшій завтракъ, чѣмъ я разсчитывалъ, и еще лучшій обѣдъ, на который я совсѣмъ не разсчитывалъ! Въ самомъ разгарѣ ходьбы и пѣнія, я слышу, кто-то идетъ за мной: оборачиваюсь и вижу антопинскаго монаха, который, повидимому, съ удовольствіемъ слушалъ меня. Онъ подходитъ ко мнѣ, кланяется и спрашиваетъ: знаю ли музыку? Я отвѣчаю: не много, давая понять, что знаю много. Онъ продолжаетъ меня разспрашивать: я ему разсказываю кое-что изъ своей исторіи. Онъ спрашиваетъ, не случалось-ли мнѣ переписывать ноты.-- Часто, говоря я. И это была правда, такъ какъ я лучше всего заучивалъ ихъ, переписывая.-- Ну, такъ пойдемъ же со мной, говоритъ онъ, я могу вамъ дать занятіе на нѣсколько дней; въ это время у васъ не будетъ ни въ чемъ недостатка, только-бы вы согласились не выходить изъ комнаты.-- Я согласился съ большой охотой и послѣдовалъ за нимъ.
   Этого антонинскаго монаха звали г. Ролишономъ; онъ любилъ музыку, зналъ ее и пѣлъ въ маленькихъ концертахъ, устраиваемыхъ имъ съ своими друзьями. Это было очень невинно и честно; но, вѣроятно, его любовь къ музыкѣ превращалась въ страсть и онъ долженъ былъ отчасти скрывать ее. Онъ меня провелъ въ маленькую комнату, гдѣ я нашелъ много переписанныхъ имъ нотъ. Онъ далъ мнѣ переписать другія ноты, и прежде всего спѣтую мною канту, которую онъ самъ долженъ былъ пѣть черезъ нѣсколько дней. Я провелъ три или четыре дня въ переписываніи я занимался этимъ все время, когда не ѣлъ, потому что никогда въ жизни я еще не былъ такъ голоденъ и такъ хорошо не ѣлъ. Онъ самъ приносилъ мнѣ кушанья изъ ихъ кухни, должно быть монахи питались хорошо, если ихъ столъ былъ такой, какъ у меня. Никогда еще я не ѣлъ съ такимъ удовольствіемъ; признаюсь, это угощенье пришлось очень кстати, потому что я былъ сухъ, какъ щепка. Я работалъ почти съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ ѣлъ, а это не пустякъ. Правда, я переписывалъ не такъ правильно, какъ прилежно. Черезъ нѣсколько дней, г. Ролишанъ. встрѣтивъ меня на улицѣ, сказалъ, Что переписанная мною музыка оказалась неудобоисполнимой, такъ много было въ нотахъ вставокъ, упущеній и перемѣнъ. Должно признаться что впослѣдствіи я избралъ это занятіе, хотя всего менѣе былъ способенъ къ нему; не потому, что бы мой почеркъ былъ дуренъ или я переписывалъ не отчетливо; по скука, происходившая отъ усидчиваго и долгаго груда, дѣлаетъ меня такимъ разсѣяннымъ, что я больше времени трачу на маранье бумаги, чѣмъ на переписку, и если я не сосредоточу своего вниманія на соотвѣтственности всѣхъ частей, переписываемыхъ мною, то навѣрное ихъ невозможно будетъ исполнить. И такъ, желая сдѣлать хорошо и скоро, я все перепуталъ. Впрочемъ, это не помѣшало г. Родину до конца хорошо обходиться со мною и при уходѣ дать мнѣ еще одинъ экю, котораго я совсѣмъ не заслужилъ, но который пришелся мнѣ очень кстати гать какъ черезъ нѣсколько дней я получилъ извѣстіе отъ мамаши на также и деньги на дорогу. Я съ восторгомъ отправился въ путь: Съ тѣхъ поръ, мои финансы часто находились въ дурномъ положеніи, но никогда не были на столько скудны, чтобы заставить меня голодать. Я говорю объ этой эпохѣ съ сердцемъ чувствительнымъ къ заботамъ Провидѣнія. Тогда въ послѣдній разъ въ жизни я испыталъ нищету и голодъ.
   Я оставался въ Ліонѣ еще семь или восемь дней, ожидая исполненія порученій, данныхъ мамашей г-жѣ дю-Шатле. Въ эти дня и видался съ послѣднею гораздо чаще прежняго: мнѣ было пріятно говорить съ нею объ ея пріятельницѣ и меня болѣе не отвлекали тревоги о своемъ ужасномъ положеніи, которое я долженъ была, скрывать. М-ль дю-Шатле не была ни молода, ни красива, но обладала нѣкоторой граціей; была ласкова и обходительна, а ея умъ придавалъ еще болѣе цѣны этой обходительности. Она любила заводить нравственныя правила изъ наблюденій надъ жизнью, что заставляло ее изучать людей; я она-то первая внушила мнѣ ту-же самую наклонность. Ей нравились романы Лесажа и въ особенности Жиль Злазъ; она говорила мнѣ о немъ и одолжила его прочесть; я прочелъ съ удовольствіемъ, но еще не былъ подготовленъ къ чтенію такого рода, мнѣ нужны были романы съ великими страстями. Такимъ образомъ, я проводилъ время у рѣшетки м-ль дю-Шатле съ удовольствіемъ и пользой и, безъ сомнѣнія, занимательныя и умныя бесѣды достойной женщины болѣе способны развить умъ молодого человѣка, чѣмъ вся педантичная книжная философія. Я познакомился съ другими обитательницами монастыря и ихъ подругами, между прочимъ съ одной молодой дѣвушкой лѣтъ четырнадцати, м-ль Серръ, на которую я тогда не обратилъ вниманія, но восемь или девять лѣтъ спустя страстно влюбился въ нее, и совершенно основательно, потому что это была прелестная дѣвушка.
   Весь поглощенный ожиданіемъ вскорѣ увидѣть мою милую мамашу, я далъ нѣкоторый отдыхъ своимъ химерамъ, и дѣйствительное счастье, ожидавшее меня, избавляло меня отъ желанія искать его въ воздушныхъ замкахъ. Не только я находилъ ее, но подлѣ нея и черезъ нее находилъ пріятное занятіе; она писала, что нашла мнѣ занятіе, которое подойдетъ ко мнѣ, какъ она надѣялась, не разлучая насъ. Я терялся въ догадкахъ, какого рода могло быть это занятіе и, дѣйствительно, надо было отгадывать, чтобы узнать вполнѣ вѣрно. У меня было достаточно денегъ для вполнѣ удобнаго путешествія. М-ль дю-Шатле хотѣла, чтобы я взялъ лошадь; я не могъ на это согласиться и былъ правъ: я-бы лишился удовольствія совершить въ послѣдній разъ въ жизни путешествіе пѣшкомъ, потому что не могу назвать такими путешествіями прогулки, которыя я часто дѣлалъ по окружностямъ, когда жилъ въ Мотье.
   Удивительно, что никогда такъ пріятно не разыгрывается мое воображеніе, какъ въ то время, когда мое положеніе наименѣе пріятно; и наоборотъ, когда все веселится и смѣется вокругъ меня оно настраивается на гораздо менѣе веселый ладъ. Моя упрямая голова не можетъ подчиниться внѣшнимъ предметамъ. Она не можетъ украшать, а желаетъ творить. Реальные предметы едва отражаются въ ней такими, каковы они на самомъ дѣлѣ; она умѣетъ украшать только предметы вымышленные. Если я хочу описать весну, то должно это дѣлать зимой; если хочу описать прекрасный пейзажъ, то долженъ сидѣть въ четырехъ стѣнахъ; я это разъ говорилъ. что еслибъ попалъ въ бѣдствіе, то изобразилъ-бы тамъ картину свободы. Оставляя Ліонъ, я видѣлъ передъ собою лишь пріятное будущее: я былъ такъ доволенъ, и имѣлъ на это полное право, какъ мало быль доволенъ, уходя изъ Парижа. Между тѣмъ, во время этого путешествія, я не предавался тѣмъ прелестнымъ мечтамъ, какія тогда слѣдовали за мною. Но сердце у меня было ясно, нотъ и все. Я съ умиленіемъ приближался къ минутѣ свиданія съ своимъ прелестнымъ другомъ. Я заранѣе предвкушалъ, но безъ упоенія, удовольствіе жить близъ нея; я всегда этого ждалъ; какъ будто со мною ничего не случилось новаго. Я тревожился о томъ, что буду дѣлать, точно въ этомъ было что-нибудь, способное внушить тревогу. Мысли мои были кротки и нѣжны, а не выспренни и упоительны. Окружающіе предметы поражали мой взоръ, я обращалъ вниманіе на пейзажи, я замѣчалъ деревья, дома, ручьи, останавливался на перекресткахъ дорогъ, боялся заблудиться, но не заблудился. Словомъ, я уже не былъ въ эмпирахъ, а былъ тамъ, гдѣ шелъ, или куда шелъ, но никогда не былъ дальше.
   Разсказывая о своихъ путешествіяхъ, я какъ будто совершаю ихъ: никакъ не могу дойти до конца. Сердце мое билось отъ радости, когда я приближался къ дому милой мамаши, но я не шелъ оттого скорѣе. Я люблю идти не торопясь и останавливаться когда мнѣ вздумается. Бродячая жизнь для меня самая подходящая. Идти пѣшкомъ, при отличной погодѣ, въ прекрасной мѣстности, нисколько не спѣша, и видѣть въ концѣ пріятную цѣль, вотъ образъ жизни который всего болѣе мнѣ нравится. Впрочемъ, уже извѣстно, что я понимаю подъ прекрасной мѣстностью. Какъ бы ни хороша была равнина, она никогда не покажется мнѣ такою. Мнѣ нужны водопады, скалы, густые лѣса, горы, дороги съ рытвинами, по которымъ надо спускаться и подыматься, но сторонамъ пропасти, которыя на водили бы на меня страхъ, Я испыталъ это удовольствіе и вполнѣ насладился имъ, приближаясь къ Шанбернѣ. Не далеко отъ обрывистой горы, называемой Pas de l'Echelle, надъ большою дорогою, высѣченною въ скалѣ, въ мѣстности Шайль, маленькая рѣка бѣжать и кипитъ въ ужасныхъ пропастяхъ, которыя она, точно, вырывала въ теченіе тысячи столѣтій. Для предотвращенія несчастій, дорогу окаймили перилами; такимъ образомъ, я вдоволь могъ насмотрѣться на пропасть и получить головокруженіе: въ моей страсти къ обрывамъ забываю то, что они всегда вызываютъ у меня головокруженіе, а я его очень люблю, лишь-бы въ это время я стоялъ въ безопасномъ мѣстѣ. Твердо опершись на перила, вытянувъ шею, я оставался такъ по цѣлымъ часамъ: время отъ времени мелькали передо мною бѣлая пѣна и синяя вода, ревъ которой я слышалъ среди криковъ воронъ и хищныхъ птицъ, перелетавшихъ со скалы на калу и съ кустарника на кустарникъ, въ ста саженяхъ ниже меня. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ склонъ горы былъ довольно гладокъ и кустарникъ на столько рѣдокъ, что не могъ задерживать паденіе камней, я шелъ за ними, далеко въ сторону, притаскивалъ по возможности самые большіе камня и складывалъ ихъ въ кучу на перила; потомъ, бросая ихъ но одиночкѣ,-- съ наслажденіемъ смотрѣлъ, какъ они катились, прыгали и разбивались на тысячи кусковъ прежде, чѣмъ достигали дна пропасти.
   Ближе къ Шамбери, я увидѣлъ совершенно противоположное зрѣлище. Дорога идетъ у подножія чудеснѣйшаго водопада, какой я встрѣчалъ когда либо въ жизни. Гора до такой степени крута, что вода прямо отдѣляется отъ нея и падаетъ съ нея въ видѣ арки настолько далеко, что можно пройти между скалой и водопадомъ, иногда не будучи измоченымъ; но, если не принять предосторожностей, то можно легко промокнуть, что случилось со мною. Вслѣдствіе необычайной вышины скалы, вода раздробляется и падаетъ пылью, и если слишкомъ приблизиться къ этому водяному облаку, сперва не замѣчая, что мокнешь, то въ ту же минуту вода обдастъ со всѣхъ сторонъ.
   Наконецъ прихожу, опять нижу ее. Она была не одна. Въ ту минуту, когда я вошелъ, у нея сидѣлъ главный интендантъ. Не говоря ни слова, она беретъ меня за руку и представляетъ ему съ той граціей, которая заставляла привязываться къ ней всѣ сердца:-- Вотъ онъ, милостивый государь, говоритъ она, этотъ бѣдный молодой человѣкъ: удостойте его вашего покровительства, какъ онъ будетъ это заслуживать, и я больше не буду безпокоиться о немъ до самой его смерти.-- Лотомъ она обратилась ко мнѣ:-- Дитя мое, сказала она, вы принадлежите королю; поблагодарите г. интенданда. который даетъ вамъ кусокъ хлѣба.-- Я вытаращилъ глаза, не зная что и придумать; возникающее честолюбіе едва не вскружило мнѣ голову и я чуть не началъ корчить изъ себя маленькаго интенданта. Моя участь оказалась не столь блестящей, какъ я вообразилъ ее себѣ по этому началу; но, пока, этого было довольно, чтобы жить, а для меня это значило очень много. Вотъ къ чемъ было дѣло.
   Король Викторъ-Амедей, разсудивъ по исходу прежнихъ войнъ и но положенію древняго родового наслѣдства своихъ предковъ, что оно когда-нибудь ускользнетъ отъ него, старался только истощить его. Нѣсколько лѣта, назадъ, рѣшивъ обложить нее дворянство податями, онъ приказалъ сдѣлать всеобщую расцѣнку имѣній въ государствѣ, чтобы имѣть возможность распредѣлять налогъ съ большей справедливостью. Этотъ трудъ, начатый при отцѣ, былъ оконченъ въ царствованіе сына. Двѣсти или триста работниковъ, какъ землемѣромъ, которыхъ называли геометрами, такъ и писарей, которыхъ называли секретарями, были употреблены на это дѣло, и въ числѣ этихъ то послѣднихъ мамаша записала и меня. Это мѣсто, не будучи особенно доходнымъ, давало средство хорошо жить въ томъ краю. Бѣда состояла въ томъ, что эта должность была временная; впрочемъ, она давала возможность искать и выжидать; мамаша изъ предусмотрительности старалась добиться для меня особаго покровительства интенданта, чтобы съ окончаніемъ этихъ занятій, я могъ перейти на какое-нибудь болѣе прочное мѣсто.
   Я вступилъ въ должность черезъ нѣсколько дней послѣ своего прибытія. Въ работѣ этой ничего не было труднаго, и я скоро освоился съ нею. Такъ, послѣ четырехъ или пяти лѣтъ поѣздокъ, глупостей и страданій со времени моего отъѣзда изъ Женевы, я начала, добывать себѣ хлѣбъ честнымъ образомъ.
   Эти длинныя подробности о моей первой молодости могутъ показаться очень ребяческими, и мнѣ это очень досадно: не смотря на то, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ я былъ взрослымъ человѣкомъ, но долго оставался ребенкомъ и во многихъ отношеніяхъ остаюсь имъ до сихъ поръ. Я не обѣщалъ представить публикѣ великую личность: я обѣщалъ выставить себя такимъ, каковъ я на самомъ дѣлѣ, и, чтобъ узнать меня въ преклонныхъ лѣтахъ, надобно хорошо узнать въ молодости. Такъ какъ вообще предметы дѣлаютъ на меня меньше впечатлѣнія, нежели воспоминанія о нихъ, и такъ какъ всѣ мои идеи представляются въ образахъ, то первыя черты, которыя врѣзались въ моей головѣ, остались въ ней, а тѣ, которыя запечатлѣлись въ ней впослѣдствіи, скорѣе слились съ первыми, чѣмъ изгладили ихъ. Есть извѣстная послѣдовательность въ чувствахъ и идеяхъ, которыя измѣняютъ слѣдующія за ними, и для того, чтобы вѣрно судить о вторыхъ, надо знать первыя. Я стараюсь вездѣ хорошо развить первыя причины, чтобы дать понять связь результатовъ. Мнѣ бы хотѣлось нѣкоторымъ образомъ сдѣлать мою душу прозрачною передъ глазами читателя, и для этого стараюсь показывать ее ему со всѣхъ сторонъ, освѣщать насквозь, поступать такъ, чтобы отъ читателя не ускользнуло ни одно ея движеніе, чтобы онъ самъ могъ судить о началѣ, которое ихъ производитъ.
   Если бы я взялъ на себя выводъ результата я сказалъ бы читателю: вотъ каковъ мой характеръ, то онъ могъ бы подумать, что или я обманываю если не его, то самого себя: но сообщая ему подробно и простосердечно все, что случилось со мною, что я дѣлалъ. что думалъ, что чувствовалъ, я не могу ввести его въ заблужденіе, развѣ только самъ захочу этого; да и въ этомъ послѣднемъ случаѣ мнѣ не легко бы было достигнуть этого такимъ образомъ. Его дѣло соединить элементы и опредѣлить существо, которое изъ нихъ составилось: выводъ результата его дѣло, а если онъ ошибется, то будетъ самъ виноватъ въ этомъ. Для этого недостаточно, чтобы мои разсказы были вѣрны, надобно тоже, чтобы они были точны Не мнѣ судить о важности фактовъ; я обязанъ сообщить ихъ всѣ, а ему предоставить заботу сдѣлать выборъ. Вотъ о чемъ я стирался до сихъ поръ со всѣмъ мужествомъ и буду продолжать такъ дѣлать и впослѣдствіи. Но воспоминанія среднихъ лѣтъ всегда менѣе живы, чѣмъ воспоминанія первой молодости. Я началъ съ того, что воспользовался этими послѣдними какъ только могъ лучше. Если другія воспоминанія придутъ ко мнѣ съ такой же силой, то нетерпѣливые читатели, пожалуй, соскучатся; но я не буду недоволенъ своимъ трудомъ. Только одного я могу бояться въ этомъ предпріятіи: не того, чтобы сказать слишкомъ много или сказать неправду, но не высказать всего и умолчать истину.
   

Книга пятая.
1732--1736.

   Я пріѣхалъ въ Шамбери, какъ выше сказано, и поступилъ на королевскую службу по кадастру, кажется въ 1732 году. Мнѣ было уже почти двадцать одинъ годъ. Умъ мой былъ довольно развить для моего возраста, но разсудокъ былъ вовсе не развитъ, и я очень нуждался въ руководствѣ тѣхъ людей, въ чьи руки попалъ, что бы научиться какъ вести себя. Нѣсколько лѣтъ опыта не могли еще исцѣлить меня радикально отъ моихъ романическихъ бредней; и несмотря на всѣ бѣдствія, испытанныя мною, я такъ же мало зналъ свѣтъ и людей, какъ будто не поплатился ничѣмъ за это знаніе!
   Я помѣстился у себя, то есть у мамаши; но у меня не было такой комнаты, какую я занималъ въ Аннеси. Не было больше ни сада, ни ручья, ни пейзажа. Домъ, занимаемый ею, былъ мраченъ и унылъ, а моя комната была самая мрачная и самая печальная въ домѣ. Предъ глазами стѣна, вмѣсто улицы глухой переулокъ, мало воздуха, мало свѣта, мало пространства, сверчки, крысы, гнилые полы: все это не придавало веселья жилью. Но за-то я былъ у мамаши, подлѣ нея; постоянно сидя за письменнымъ столомъ или въ ея комнатѣ, я мало замѣчалъ невзрачность моей комнаты; у меня не было времени думать объ этомъ. Покажется страннымъ, что мамаша поселилась въ Шамбери нарочно для того, чтобы жить въ этомъ гадкомъ домѣ; съ ея стороны это было даже ловкою выдумкой, о которой я не долженъ умолчать. Она собиралась ѣхать въ Туринъ съ отвращеніемъ, хорошо зная, что послѣ недавнихъ революцій и при волненіи, въ которомъ еще былъ дворъ, ей не во время было представляться къ нему. Между тѣмъ, ея дѣла требовали, чтобы она тамъ показалась: она боялась, что иначе ее забудутъ или кто-нибудь повредитъ ей. Въ особенности она знала, что де-Сен-Лоранъ, главноуправляющій финансами, не благоволилъ къ ней. У него былъ домъ въ Шамбери, старый, дурно выстроенный и въ такомъ худомъ мѣстѣ, что вѣчно оставался незанятымъ:, она наняла его и тамъ поселилась. Это ей помогло лучше путешествія; ее не лишили пенсіи и съ тѣхъ пора, графъ де-Сен-Лоранъ былъ всегда въ числѣ ея друзей.
    Я нашелъ ея хозяйство почти въ такомъ же видѣ, какъ прежде и при ней все того же вѣрнаго Клода, Ане. Я кажется уже говорилъ, что онъ былъ поселянинъ изъ Мутрю, въ дѣтствѣ собиралъ на Юрѣ травы, изъ которыхъ выдѣлывается швейцарскій чай и былъ взятъ ею въ услуженіе изъ-за его знанія лекарственныхъ травъ, такъ какъ она находила весьма удобнымъ имѣть гербариста лакеемъ, Онъ такъ пристрастился къ изученію растеній, и она такъ способствовала развитію его склонности, что онъ превратился въ настоящаго ботаника, и еслибъ не умеръ молодымъ, то составилъ бы, себѣ извѣстность въ этой наукѣ, какъ заслуживалъ ее среди честныхъ людей. Такъ какъ онъ былъ серьезенъ, даже степененъ, а я былъ гораздо моложе его, то онъ дѣлался для меня чѣмъ то вродѣ; гувернера и спасъ меня отъ моихъ глупостей, потому что внушалъ; мнѣ уваженіе и я не смѣлъ забываться передъ нимъ. Онъ имѣлъ, даже, вліяніе на свою госпожу, которая знала его большой здравый смыслъ, его прямоту, его непоколебимую привязанность къ ней и платила ему тѣмъ же. Клодъ Ане былъ безспорно рѣдкій человѣкъ и единственный въ своемъ родѣ, какого я когда либо видѣлъ. Медленный, основательный, разсудительный, осторожный, холодный въ манерахъ, лаконическій и поучительный въ рѣчахъ, онъ былъ неукротимъ въ страстяхъ, но никогда этого не показывалъ, и эта пылкость внутренно пожирала его и довела его въ жизни только до одной глупости, но ужасной, она заставила его отравиться. Эта трагическая сцена произошла вскорѣ послѣ моего пріѣзда: она дала маѣ возможность узнать о короткихъ отношеніяхъ, существовавшихъ между нимъ и его госпожей, и еслибъ она мнѣ сама о нихъ не сказала, я бы никогда не заподозрилъ ихъ. Конечно, если привязанность, усердіе и вѣрность могутъ заслуживать подобную награду, то она слѣдовала ему; что лучше всего доказываетъ, что онъ заслуживалъ ея, это, что онъ никогда не злоупотреблялъ ею. Они рѣдко ссорились и всегда ихъ ссоры оканчивались хорошо. Вышла, однакожъ, одна, окончившаяся дурно: его госпожа сказала ему въ сердцахъ оскорбительное слово, котораго онъ не могъ переварить. Онъ послушался только своего отчаянія, и, найдя подъ рукой стклянку съ опіумомъ, проглотилъ его, потомъ легъ спать, съ надеждой никогда не проснуться. Къ счастью, г-жа де-Варенсъ, сама разстроенная и взволнованная, бродя по дому, нашла пустую стклянку и все угадала. Бросившись къ нему на помощь, она такъ громко кричала, что я прибѣжалъ къ ней. Она мнѣ во всемъ созналась, умоляла о помощи и съ большимъ трудомъ добилась, наконецъ, чтобъ его вырвало. Будучи свидѣтелемъ этой сцены, я удивлялся своей простотѣ, тому, что никогда не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія о существовавшихъ между ними отношеніяхъ. Но, Клодъ Ане былъ до того скроменъ, что люди болѣе проницательные, чѣмъ я, могли бы легко ошибиться. Ихъ примиреніе было такого рода, что глубоко растрогало меня; и съ того времени, прибавивъ къ моему уваженію къ нему и почтеніе, я сдѣлался, нѣкоторымъ образомъ, его воспитанникомъ и не чувствовалъ себя отъ того хуже.
   Однако, я узналъ не безъ огорченія, что былъ человѣкъ, жившій съ ней въ большей интимности, чѣмъ я. Я даже и не думалъ желать для себя этого мѣста, но мнѣ тяжело было видѣть, что его занималъ другой; это было очень естественно. Но я не только не почувствовалъ отвращенія къ тому, кто перебилъ его у меня, а распространилъ и на него мою привязанность къ ней. Прежде всего я желалъ, чтобы она была счастлива, и такъ какъ для своего счастья она нуждалась въ немъ, то я былъ доволенъ, что онъ тоже счастлива... Съ своей стороны онъ совершенно раздѣлялъ взгляды своей госпожи и искренно полюбилъ друга, котораго она избрала себѣ. Нисколько не пользуясь властью, которую его положеніе доставляло ему надо мной, онъ естественно заставлялъ меня подчиняться своей опытности, имѣвшей такой перевѣсъ надъ моей. Я не смѣлъ дѣлятъ ничего такого, чего бы онъ повидимому не одобрилъ, а не одобрялъ онъ лишь того, что было дурно. Такъ мы жили въ согласіи, которое дѣлало всѣхъ насъ счастливыми и разрушить которое могла только одна смерть. Однимъ изъ доказательствъ прекраснаго характера этой милой женщины служитъ то, что всѣ, любившіе ее, любили другъ друга. Ревность, даже соперничество уступали преобладающему чувству, которое она внушала, и никогда я не видѣлъ, чтобы кто-либо изъ окружавшихъ ее пожелалъ зла другому. Пусть мои читатели, прочтя эту похвалу, на минуту отложатъ книгу и если, подумавъ о томъ, что я сказалъ, они найдутъ другую женщину, о которой можно сказать то же самое, то пусть привяжутся къ ней ради спокойствія всей своей жизни, если бы даже она была послѣднею изъ непотребныхъ созданій.
   Здѣсь начинается, съ моего прибытія въ Шамбери и до отъѣзда въ Парижъ въ 1742 г., промежутокъ въ восемь или девять лѣтъ, во все время котораго было мало происшествій, стоющихъ разсказа, потому что жизнь была такъ же проста, какъ тиха; именно это однообразіе было всего необходимѣе для окончательнаго сформированія моего характера, который, вслѣдствіе постоянныхъ треволненій, не могъ установиться. Въ этотъ то драгоцѣнный періодъ мое безалаберное и непослѣдовательное воспитаніе, окрѣпнувъ, сдѣлало меня тѣмъ, чѣмъ я не переставалъ быть среди ожидавшихъ меня бурь. Этотъ прогрессъ совершался медленно и незамѣтно, заявляя себя немногими памятными событіями; однако его слѣдуетъ прослѣдить и развить.
   Сначала я занимался только своей работой; чувство стѣсненія въ канцеляріи не позволяло мнѣ думать ни о чемъ другомъ. Не многіе свободные часы проводилъ я съ моей доброй мамашей, такъ какъ у меня не было времени читать, то чтеніе не приходило мнѣ и въ голову. Когда же моя работа, почти превратясь въ рутину, стала менѣе поглощать мою голову, умъ пришелъ въ безпокойное состояніе и чтеніе опять сдѣлалось для меня необходимостью. Будь эта склонность постоянно раздражаема препятствіями, она снова обратилась бы въ страсть, какъ у моего учителя, еслибъ другія склонности, помѣшавъ ея развитію, не отвлекали бы меня.
   Хотя для нашихъ вычисленій не требовались очень высокихъ знаній по математикѣ, однакожь они требовались на столько, что иногда я приходилъ въ затрудненіе. Для преодолѣнія этой трудности, я накупилъ себѣ книгъ по ариѳметикѣ, и хорошо изучила ее. потому что учился одинъ. Практическая ариѳметика простирается далѣе, нежели думаютъ, когда желаешь соблюсти полную точность. Есть вычисленія чрезвычайно длинныя, въ которыхъ, какъ мнѣ случалось видѣть, запутывались хорошіе геометры. Разсужденіе, соединенное съ навыкомъ, даетъ ясныя идеи, тогда придумываются способы сокращенія, изобрѣтеніе которыхъ льстить самолюбію, точность которыхъ удовлетворяетъ умъ и которые заставляютъ съ удовольствіемъ дѣлать работу, самую по себѣ неблагодарную. Я въ нее до того углубился, что не было вопроса, разрѣшаемаго однѣми цифрами, который бы затруднилъ меня: и даже теперь, когда все, что я зналъ жедневно изглаживается изъ моей памяти, эти познанія отчасти остаются въ ней послѣ тридцати лѣтняго промежутка. Нѣсколько дней тому назадъ, во время поѣздки въ Давенпортъ, присутствуя разъ при урокѣ ариѳметики дѣтямъ моего хозяина, я сдѣлалъ безъ ошибки и съ неимовѣрнымъ удовольствіемъ одно изъ сложнѣйшихъ вычисленій. Мнѣ казалось тогда, что я нахожусь еще въ Шамбери въ свое счастливое время. Это значило возвратиться назадъ издалека.
   Раскраска плановъ нашими геометрами возбудила во мнѣ также охоту къ рисованію. Я накупилъ красокъ и принялся рисовать цвѣты и пейзажи. Жаль, что я нашелъ въ себѣ мало способностей къ живописи, охоты было очень много. Я готовъ былъ проводить цѣлые мѣсяцы безвыходно среди своихъ карандашей и кистей. Я началъ такъ привязываться къ этому занятію, что принуждены были отрывать меня отъ него. Такъ бываетъ всегда со всѣми моими наклонностями, когда я начну имъ предаваться, онѣ усиливаются, превращаются въ страсть и вскорѣ я ничего больше не вижу въ мірѣ, кромѣ забавы, занимающей меня. Годы не излѣчили меня отъ этого недостатка, даже не уменьшили его; и теперь, когда я пишу это, я похожъ на стараго болтуна, увлеченнаго безполезной наукой {Ботаникой.}, въ которой я ничего не понимаю и которую даже люди, пристрастившіеся къ ней въ молодости, принуждены оставить въ тѣхъ лѣтахъ, въ которые я хочу начать изучать ее.
   Тогда бы занятіе ею пришлось совсѣмъ кстати. Случай былъ прекрасный и у меня являлось нѣкоторое желаніе воспользоваться имъ. Довольство, замѣченное мною въ глазахъ Клода Ане, когда онъ возвращался съ ношею свѣжихъ травъ, побуждало меня раза два, три идти вмѣстѣ съ нимъ. Я даже увѣренъ, что еслибъ пошелъ съ нимъ хоть одинъ разъ, то пристрастился бы къ этому занятію и, м" жетъ быть, былъ бы въ настоящее время великимъ ботаникомъ; такъ какъ не знаю ни одной науки въ мірѣ, которая лучше ея совпадала бы съ моими природными вкусами. А жизнь, которую я уже десять лѣтъ веду въ деревнѣ, ничто иное, какъ постоянное собираніе травъ, правда, безцѣльное и безполезное; но въ то время не имѣя ни малѣйшаго понятія о ботаникѣ, я получилъ къ ней нѣчто вродѣ презрѣнія и даже отвращенія, я смотрѣлъ на нее какъ на занятіе, годное для аптекарей. Мамаша, любившая ее, не дѣлала изъ нея другого употребленія. Она искала только растенія, входившія въ составъ ея лекарствъ. И такъ ботаника, химія и анатомія, смѣшавшись въ моемъ умѣ подъ именемъ медицины, служили лишь къ тому, что цѣлый день снабжали меня сарказмами, за что иногда я навлекалъ на себя пощечины. Къ тому же другая склонность, совершенно противоположная этой, постепенно возрастала я вскорѣ поглотила всѣ другія, я говорю о музыкѣ. Должно быть, я родился для этого искусства, потому что полюбилъ его съ самаго дѣтства, и оно единственное, которое я не переставалъ любить. Странно, однакожъ, что мнѣ стоило такъ много труда выучиться искусству, для котораго я родился, и что въ немъ я дѣлалъ такіе медленные успѣхи, что послѣ практики всей моей жизни, я не могъ добиться умѣнья пѣть вѣрно безъ подготовки. Въ то время изученіе музыки было для меня всего пріятнѣе потому, что я могъ заниматься ею съ мамашей. Всѣ наши другіе вкусы были совершенно различны, музыка служила для насъ точкою соединенія, и я любилъ этимъ пользоваться. Мамаша отъ этого не отказывалась: въ то время я зналъ почти столько же, сколько она, и мы разбирали арію въ два, три пріема. Иногда, видя какъ она хлопотала въ кухнѣ у печки, я говорилъ ей:-- мамаша, вотъ прелестный дуэтъ, который можетъ заставить пригорѣть всѣ ваши снадобья.-- Клянусь честью, отвѣчала она, если они пригорятъ по твоей милости, я заставлю тебя ихъ съѣсть. Продолжая спорить, я тащилъ ее къ фортепіано; за нимъ все забывалось; можжевеловый или полынный экстрактъ оказывался пригорѣвшимъ, она пачкала имъ мнѣ лицо и все это было восхитительно.
   Читатель видитъ, для короткихъ часовъ свободнаго времени у меня было множество вещей, которыми я могъ заняться. Нашлось, однако, еще одно развлеченіе, отъ котораго выиграли всѣ остальныя.
   Мы занимали такую душную тюрьму, что необходимо было иногда подышать свѣжимъ воздухомъ. Ане уговорилъ мамашу нанять въ предмѣстьи садъ, чтобъ посадить въ немъ растеній. Къ этому саду примыкалъ довольно хорошенькій загородный домикъ, который меблировали самымъ необходимымъ; въ немъ поставили кровать. Мы часто ѣздили туда обѣдать, а я иногда ночевалъ тамъ. Нечувствительно я пристрастился къ этому маленькому убѣжищу; я снесъ туда нѣсколько книгъ и много картинъ; проводилъ часть времени въ украшеніи его и приготовленіи для мамаши какого-нибудь пріятнаго сюрприза, когда она приходила туда погулять. Я оставлялъ ее, чтобы здѣсь заниматься ею, думать о ней съ большимъ удовольствіемъ: еще прихоть, которую я не извиняю и не объясняю, но сознаюсь въ ней, потому что она существовала. Я помню, какъ однажды г-жа де-Люксамбургъ разсказывала мнѣ съ насмѣшкой, что одинъ господинъ уходилъ отъ своей любовницы, чтобы писать ей письма. Я сказалъ ей, что и я могъ бы поступить точно такъ же, и имѣлъ полное право прибавить, что на самомъ дѣлѣ иногда поступалъ такъ. Впрочемъ, близь мамаши я никогда не чувствовала" потребности оставить ее для того, чтобъ еще болѣе любить; наединѣ съ нею мнѣ было такъ легко, какъ наединѣ съ самимъ собою, чего со мной никогда не случалось, когда я былъ съ кѣмъ-нибудь другимъ, съ мужчиною ли, или съ женщиной, и какъ бы ни была сильна моя привязанность къ нимъ. Но мамаша такъ часто бывала окружена большимъ обществомъ, и притомъ людьми, очень мало ко мнѣ подходившими, что досада и скука прогоняли меня въ мое убѣжище, гдѣ я обладалъ ею, какъ хотѣлъ, но боясь преслѣдованій докучливыхъ людей.
   Между тѣмъ какъ мое время проходило въ работѣ, удовольствіяхъ и ученіи, и я жилъ въ самомъ безмятежномъ спокойствіи, Европа не была такъ спокойна, какъ я. Франція и Императоръ объявили другъ другу войну; сардинскій король принялъ въ ней участіе, и французское войско пробиралось въ Пьемонтъ, чтобы занять Миланскую область. Одна часть этого войска прошла черезъ Шамбери, и между прочимъ полкъ провиціи Шампапьи, командиромъ котораго былъ герцогъ де-ла-Тримуйль. Я былъ представленъ ему, онъ надавалъ мнѣ множество обѣщаній и, безъ сомнѣнія, никогда потомъ не вспомнилъ обо мнѣ. Нашъ маленькій садикъ находился въ верхней части именно того предмѣстья, черезъ которое входили войска, такъ что я вполнѣ насытился зрѣлищемъ этихъ солдатъ, и страстно интересовался успѣхомъ этой войны, точно она могла сильно занимать меня. До тѣхъ поръ я ни разу не размышлялъ о дѣлахъ общественныхъ; тогда въ первый разъ я сталъ читать газеты, но съ такимъ пристрастіемъ къ Франціи, что сердце мое билось отъ радости при малѣйшихъ успѣхахъ французовъ, а ихъ неудачи огорчали меня такъ сильно, какъ будто обрушивались на самого меня. Если бы эта причуда. была временная, я не сталъ бы упоминать о ней; но она до такой степени, безъ всякаго основанія, вкоренилась въ мое сердце, что когда впослѣдствіи въ Парижѣ я сдѣлался противникомъ деспотизма и гордымъ республиканцемъ, то и тогда, на зло самому себѣ, отдавалъ полное предпочтеніе этому народу, хотя находилъ его рабскимъ, и правительству которое осуждалъ. Забавнѣе всего то, что стыдясь подобнаго увлеченія, столь противнаго моимъ правиламъ, я не смѣлъ никому въ немъ признаться, я смѣялся надъ французами за ихъ неудачи, между тѣмъ какъ мое сердце обливалось кровью больше, чѣмъ ихъ собственныя сердца. Навѣрное, я представляю единственный примѣръ человѣка, жившаго среди націи, которая всегда хорошо обращалась съ нимъ и которую онъ обожалъ, дѣлавшаго видъ, что презираетъ ее. Наконецъ, это увлеченіе сдѣлалось такимъ безкорыстнымъ съ моей стороны, такимъ сильнымъ, постояннымъ, непобѣдимымъ, что даже и тогда, когда я покинулъ это государство, когда его правительство, чиновники, писатели наперерывъ другъ передъ другомъ набросились на меня, когда вошло въ моду осыпать меня несправедливостями и оскорбленіями, и тогда я не могу вылѣчиться отъ моего безумія. Я ихъ люблю, не смотря на самого себя, хотя они и бранятъ меня.
   Я долго искалъ причину такого пристрастія и могъ найти ее только въ обстоятельствѣ, породившимъ это чувство. Возраставшая страсть къ литературѣ поселила во мнѣ любовь къ французскимъ книгамъ, къ авторамъ этихъ книгъ, къ отечеству этихъ авторовъ. Въ ту минуту, когда проходило передъ моими глазами французское войско, я читалъ "Великихъ полководцевъ" Брантома. Голова моя была полна Клиссонами, Боярами, Лотреками, Калиньи, Монморанси, де-ла Тримуйль, и я полюбилъ ихъ потомковъ, какъ наслѣдниковъ ихъ заслугъ и храбрости. При видѣ каждаго проходившаго полка, мнѣ казалось, что я вижу тѣ знаменитые черные отряды, которые когда совершили столько подвиговъ въ Пьемонтѣ, Наконецъ, я примѣнялъ къ тому, что видѣлъ, мысли, почерпнутыя изъ книгъ: постоянное чтеніе книгъ, вышедшихъ изъ среды одной и той же націи, поддерживало мою привязанность къ ней и внушилъ мнѣ слѣпую страсть, которую ничто не могло преодолѣть. Впослѣдствіи, во время моихъ путешествій, я имѣлъ случай замѣтить, что подобное впечатлѣніе не было моей особенностью. Дѣйствуя болѣе или менѣе въ каждой странѣ на часть населенія, любящую чтеніе и занимающуюся словесностью, оно противодѣйствовало общей ненависти, возбуждаемой заносчивымъ видомъ французовъ. Романы, болѣе чѣмъ люди, привязываютъ къ нимъ женщинъ всѣхъ странъ; ихъ лучшія драматическія произведенія пристращаютъ молодежь жъ ихъ театру. Извѣстность парижскаго театра привлекаетъ туда толпы иностранцевъ, которые возвращаются изъ него полные восторга. Наконецъ, изящный вкусъ ихъ литературы подчиняетъ имъ умы всѣхъ одаренныхъ такимъ вкусомъ, и во время этой войны столь несчастной для нихъ, я видѣлъ, какъ ихъ писатели и философы поддерживали славу французскаго имени, помраченную французскими воинами.
   И такъ, я былъ горячимъ французомъ и это сдѣлало меня собирателемъ новостей. Я ходилъ на площадь съ толпою зѣвакъ ожидать прибытія курьеровъ, и глупѣе осла басни, я очень безпокоился насчетъ того, какого хозяина сѣдло я буду имѣть честь носить; такъ какъ тогда предполагали, что мы будемъ принадлежать Франціи и что Савойю обмѣняютъ на Миланскую область. Впрочемъ, должно согласиться, что я имѣлъ нѣкоторое основаніе опасаться; если бы война не поблагопріятствовала союзникамъ, мамаша, пожалуй, лишилась бы пенсіи. Но я вполнѣ полагался на моихъ добрыхъ друзей; и на самомъ дѣлѣ, не смотря на удивленіе г. де-Брольи, не шибся, благодаря сардинскому королю, о которомъ я не думалъ.
   Въ то время, какъ въ Италіи дрались, во Франціи пѣли. Оперы Рамо начали пріобрѣтать извѣстность и поддержали его теоретическія сочиненія, которыя по своей туманности были доступны не многимъ. Случайно я услыхалъ объ его "Трактатѣ о Гармоніи", и не успокоился пока не пріобрѣлъ этой книги. Также случайно я заболѣлъ. Болѣзнь имѣла воспалительный характеръ, была сильна и кратковременна, но выздоровленіе шло очень долго и я цѣлый мѣсяцъ не былъ въ состояніи выходить изъ дома.
   Въ это время я набросился на мой "Трактатъ о Гармоніи" и сталъ пожирать, но онъ былъ такъ длиненъ, многословенъ, дурно составленъ, что я увидѣлъ, что мнѣ придется долго разбирать и изучать его. Я на время отложилъ его и отдыхалъ на практическихъ занятіяхъ музыкой. Кантаты Бернье, служившія мнѣ упражненіемъ, не выходили у меня изъ головы. Я выучилъ пять или шесть наизусть, между прочимъ кантату Спящіе Амуры, которой я съ тѣхъ поръ не видалъ и которую и теперь знаю почти всю, равно какъ Амуръ, ужаленный пчелою, очень хорошенькую кантату Клерамбэ, выученнную мною почти около того же времени.
   Для моего окончательнаго образованія пріѣхалъ изъ Val-d'Aos молодой органистъ, аббатъ Пале, хорошій музыкантъ, добрый чело вѣкъ и прекрасно аккомпанировавшій на клавикордахъ. Я познакомился съ нимъ, мы стали неразлучны. Онъ былъ ученикъ одной итальянскаго монаха, знаменитаго органиста. Онъ разсказывалъ мнѣ о теоріи своего учителя, я сравнивалъ ее съ теоріей Рамо, наполнялъ свою голову аккомпаниментами, аккордами, гармоніей. Ко всему этому надо было пріучить ухо. Я предложилъ мамашѣ устраивать разъ въ мѣсяцъ маленькіе концерты, она согласилась. И вотъ я до такой степени предался весь мысли объ этихъ концертахъ, что ни днемъ, ни ночью не могъ ничѣмъ заниматься и, дѣйствительно, у меня было очень много хлопотъ, мнѣ приходилось собирать ноты, участвующихъ лицъ, инструменты, раздавать партитуры и т. п. Maмаша пѣла, о. Катонъ, о которомъ я уже говорилъ и еще буду говорить, тоже пѣлъ, учитель танцевъ, Рошъ, и его сынъ играли на скрипкѣ, Канава, пьемонтскій музыкантъ, занимавшійся по кадастру и впослѣдствіи женившійся въ Парижѣ, игралъ на віолончели, аббатъ Пало аккомпанировалъ на клавикордахъ, а я имѣлъ честь дирижировать оркестромъ, не забывая своей деревянной палочки. Можно вообразить, какъ все это было прекрасно не совсѣмъ такъ, какъ у г. Трейторепа, но немногимъ лучше.
   Маленькіе концерты г-жи де-Варенсъ, женщины новообращенной и жившей, какъ говорили, милостями короля, заставляли ворчать весь сонмъ ханжей, но для многихъ порядочныхъ людей эти кои церты были большимъ удовольствіемъ и развлеченіемъ. Никогда я угадаютъ кого въ этомъ случаѣ я ставлю во главѣ ихъ всѣхъ: монаха, но монаха -- человѣка достойнаго, даже любезнаго, несчастій котораго меня впослѣдствіи очень огорчили и намять о которомъ, связанная съ воспоминаніями о моихъ прекрасныхъ дняхъ, до сихъ поръ дорога мнѣ. Дѣло идетъ объ о. Катонѣ, францисканцѣ, который. вмѣстѣ съ грифомъ Дортаномъ, велѣлъ конфисковать въ Ліонѣ ноты бѣднаго котеночка; что не составляетъ лучшей черты его жизни. Онъ былъ баккалавръ Сорбонны; жилъ долгое время въ Парижѣ въ самомъ высшемъ свѣтѣ и въ особенности ему удалось хорошо втереться къ маркизу д`Антремону, бывшему сардинскому посланнику. О. Катонъ былъ человѣкъ высокаго роста, хорошо сложенъ, съ полнымъ липомъ, глазами на выкатѣ, черными волосами, вившимися отъ природы вокругъ лба; видъ его былъ благородный; открытый и вмѣстѣ простой; держалъ онъ себя и просто и хорошо, не выказывая ни ханжества, ли наглости монаховъ, ни ловкой удали свѣтскаго человѣка, хотя онъ имъ и былъ; но въ немъ видна была увѣренность порядочнаго человѣка, который, не стыдясь своей одежды, уважаетъ само о себя и всегда чувствуетъ себя на своемъ мѣстѣ въ кругу порядочныхъ людей. Хотя у о. Катона не было достаточно знаній для доктора богословія, но онъ былъ очень ученъ для свѣтскаго человѣка; не торопясь выказывать эти званія при всякомъ случаѣ., онъ такъ кстати умѣлъ ими пользоваться, что они казались гораздо большими, чѣмъ были въ дѣйствительности. Проживъ долгое время въ обществѣ, онъ болѣе пристрастился къ талантамъ. доставляющимъ удовольствіе, нежели къ серьезному знанію. Онъ былъ уменъ, писалъ стихи, говорилъ хорошо, пѣлъ еще лучше, имѣлъ прекрасный голосъ, игралъ на органѣ и клавикордахъ. Этого было даже слишкомъ много, чтобъ имѣть успѣхъ въ свѣтѣ; и онъ имѣлъ его. Но при этомъ, онъ такъ мало пренебрегалъ обязанностями своего званія, что не смотря на старанія многихъ завистливыхъ конкуррентовъ, былъ избранъ въ помощники провинціальному генералу своего ордена.
   Этотъ о. Катонъ познакомился съ мамашей у маркиза д'Антремона. Онъ услыхалъ о нашихъ концертахъ и захотѣлъ принять участіе въ нихъ, при его содѣйствіи наши концерты сдѣлались блестящими. Мы скоро сошлись съ нимъ, вслѣдствіе нашей обоюдной любви къ музыкѣ, которая у того и другого была настоящею страстью съ той только разницей, что онъ былъ настоящій музыкантъ, а я бумагомарака. Мы ходили съ Канава я аббатомъ Пале играть въ его комнату, а по праздникамъ играли иногда и на его органѣ. Мы часто запросто обѣдали у него, такъ какъ, что еще было удивительно для монаха, онъ былъ великодушенъ, гостепріименъ и чувственъ безъ грубости. Въ тѣ дни, когда бывали концерты, онъ ужи налъ у мамаши. Эти ужины были очень веселы, очень пріятны; говорились остроумныя вещи, пѣлись дуэты; я былъ какъ у себя дома уменъ и остроуменъ: о. Катонъ былъ прелестенъ; мамаша обворожительна, аббатъ Пале, съ своимъ бычачьимъ голосомъ, служилъ намъ всѣмъ предметомъ для шутокъ. Счастливыя минуты шаловливой молодости, какъ давно вы пролетѣли!
   Такъ какъ мнѣ уже болѣе не придется говорить о бѣдномъ о. Катонѣ, то я окончу здѣсь въ двухъ словахъ его печальную исторію. Другіе монахи, завидуя его достоинствамъ, или скорѣе, приходя отъ нихъ въ бѣшенство, видя его изящный образъ жизни, въ которомъ не было и слѣда монастырской грязи, возненавидѣли его потому, что онъ не былъ такъ ненавистенъ, какъ они сами. Начальники соединились противъ него, взбунтовали монаховъ, завидовавшихъ его мѣсту, а прежде не смѣвшихъ даже смотрѣть на него. Ему нанесли множество оскорбленій, отставили отъ мѣста, отняли у него комнату, убранную имъ со вкусомъ, хотя и просто, засадили Богъ знаетъ куда; наконецъ, эти негодяи такъ сильно обижали его, что честная и по справедливости гордая душа о. Катона не выдержала, и человѣкъ, долгое время бывшій украшеніемъ самаго лучшаго общества, умеръ отъ нищеты на дрянной постели, въ какой то кельѣ или темницѣ, оплакиваемый всѣми честными людьми, его знавшими, которые находили въ немъ только одинъ недостатокъ, именно то, что онъ былъ монахъ.
   При такомъ образѣ жизни, я въ короткое время довелъ себя до того, что, весь поглощенный музыкой, потерялъ возможность думать о чемъ-либо другомъ. Я ходилъ въ должность крайне неохотно, стѣсненіе я усидчивый трудъ сдѣлали ее для меня невыносимою, и наконецъ я дошелъ до того, что вздумалъ выйти въ отставку, чтобы совершенно предаться музыкѣ. Понятно, что это сумасбродство не обошлось безъ оппозиціи. Бросить порядочное мѣсто, дававшее опредѣленный и вѣрный доходъ, чтобы гоняться за ненадежными уроками, было слишкомъ нелѣпо, чтобы могло нравиться мамашѣ. Предполагая, даже, что мои будущіе успѣхи дойдутъ до такой стеи ни, на какую я надѣялся ихъ возвести, все-таки мое честолюбіе должно было ограничиться весьма немногимъ, если я рѣшусь довольствоваться скромной долей музыканта. Мамаша, составлявшая самые блестящіе планы насчетъ моей будущности и уже переставшая вѣрить мнѣнію обо мнѣ г. д`Обонна, очень сожалѣла о томъ, что я серьезно занимался талантомъ, который она находила пустяшнымъ и часто повторяла извѣстную пословицу, ходячую въ провинціи и менѣе справедливую въ Парижѣ: кто хорошо поетъ и хорошо танцуетъ -- занимается ремесломъ, съ которымъ далеко не уйдешь. Съ другой стороны она видѣла, что я увлекался непреодолимой страстью; моя любовь къ музыкѣ доходила до изступленія и можно было опасаться, что на моей служебной работѣ отразится мое увлеченіе, что повлечетъ за собою исключеніе меня изъ службы поэтому лучше было самому подать въ отставку. Я представлялъ тоже, что эта должность скоро упразднится, что мнѣ необходимо владѣть талантомъ, который бы давалъ возможность жить, что лучше и надежнѣе стараться достигнуть посредствомъ практики положенія подходящаго къ моимъ наклонностямъ, и которое она сама для меня выбрала, чѣмъ ставить себя въ зависимость отъ протекцій или дѣлать новыя попытки, могущія неудаться, такъ что, послѣ миновенія возраста, годнаго для ученья, я останусь безъ возможности заработать кусокъ хлѣба. Наконецъ, я вынудилъ у нея согласіе, скорѣе ласками и надоѣдливостью, чѣмъ убѣдительными доводами, и сейчасъ же съ гордостью бросился благодарить г. Коннелли, генералъ-директора кадастра, какъ будто совершалъ самый героическій подвигъ, и добровольно покинулъ свое мѣсто, безъ всякаго повода, безъ причины, безъ предлога, съ такою же, если не большею радостью, съ какою принялъ его около двухъ лѣтъ тому назадъ.
   Какъ ни безумна была эта выходка, но, благодаря ей, на меня стали смотрѣть съ нѣкоторымъ уваженіемъ, что мнѣ было очень полезно. Они предполагали, что у меня были денежныя средства, которыхъ я не имѣлъ; другіе, видя что я совершенно отдался музыкѣ, судили о моемъ талантѣ на основаніи принесенной мною жертвы, и думали, что при такой страсти къ этому искусству, я долженъ былъ отлично владѣть имъ. На безрыбьи и ракъ рыба, такъ и я прослылъ за хорошаго учителя, потому что тамъ были только дурныя. Все-таки, я кое-что смыслилъ въ пѣніи и при этомъ мнѣ благопріятствовали мой возрастъ и моя наружность, такъ что вскорѣ я досталъ больше ученицъ, чѣмъ мнѣ было нужно, чтобы вознаградить себя за потерю моего секретарскаго жалованья.
   Несомнѣнно, что относительно пріятности жизни, нельзя было быстрѣе перейти изъ одной крайности въ другую. Въ кадастрѣ, занятый по восьми часовъ въ день самымъ скучнымъ трудомъ въ обществѣ еще болѣе скучныхъ людей, запертый въ комнатѣ, пропитанной дыханіемъ и потомъ всѣхъ этихъ муленковъ, по большей части нечесанныхъ и очень нечистоплотныхъ, я иногда доходилъ чуть не до обморока отъ усиленнаго вниманія, отвратительнаго запаха, стѣсненія и скуки. И вмѣсто всего этого, вдругъ попадаю въ высшій свѣтъ, меня принимаютъ, ищутъ моего знакомства въ самыхъ лучшихъ домахъ; повсюду я нахожу ласковый, обходительный, любезный пріемъ, праздничный видъ: милыя, нарядныя дѣвушки меня ждутъ, принимаютъ крайне привѣтливо; я вижу только прелестные предметы, обоняю только запахъ розы и померанцевъ; поютъ, блистаютъ, смѣются, веселятся; я выхожу оттуда, чтобы пойти въ другой домъ и тѣмъ дѣлать тоже. Всякій согласится, что при равенствѣ выгодъ, нельзя было колебаться въ выборѣ. Поэтому, я такъ былъ доволенъ своимъ, что никогда не приходилось мнѣ въ немъ раскаиваться; я нераскаиваюсь, даже, и въ настоящую минуту, когда обсуждаю разсудкомъ поступки всей жизни и когда я освободился отъ безразсудныхъ побужденій, бывшихъ причиною моихъ поступковъ.
   Вотъ почти единственный случай, когда, повинуясь лишь своимъ собственнымъ влеченіямъ, я не обманулся въ ожиданіяхъ. Ласковый пріемъ, сообщительность и радушіе мѣстныхъ жителей, заставили меня полюбить жизнь въ обществѣ и эта любовь послужили мнѣ хорошимъ доказательствомъ того, что если я отстраняюсь отъ жизни среди людей, то въ этомъ виноваты болѣе они, чѣмъ я.
   Жаль, что савояры не богаты, или, пожалуй, было бы жаль, еслибы они были богаты; въ ихъ настоящемъ положеніи, они самый лучшій и самый общительный народъ, какой я когда-либо знавалъ. Если существуетъ на свѣтѣ городокъ, доставляющій пріятное общество людей, на которое можно положиться, то это Шамбери. Дворяне этой провинціи, собирающіеся туда, имѣютъ только самое необходимое для жизни; выйти въ люди имъ не на что, и, не имѣя возможности удовлетворять своему честолюбію, они поневолѣ слѣдуютъ совѣту Кинія. Они посвящаютъ свою молодость военному званію, потомъ мирно возвращаются подъ домашній кровъ доживать послѣдніе дни. Честь и благоразуміе лежатъ въ основѣ такого рѣшенія. женщины хороши собою; но могли бы обойтись безъ этого; у нихъ есть все, что можетъ заставить цѣнить красоту и даже замѣнить ее. Странно, что по своему занятію я долженъ былъ видѣть много молодыхъ дѣвушекъ, и не помню, чтобы въ Шамбери мнѣ встрѣтилась хоть одна, которая бы не была очаровательна. Скажутъ, что я былъ расположенъ находить ихъ такими; и быть можетъ скажутъ правду; но мнѣ не надо было имѣть для этого много снисходительности. Въ самомъ дѣлѣ, я не могу безъ удовольствія вспомнить о моихъ молодыхъ ученицахъ. Отчего я не могу, упоминая здѣсь о самыхъ прелестныхъ изъ нихъ, возвратить ихъ, какъ и самого себя, къ тому счастливому времени, когда мы проводили вмѣстѣ минуты такія же пріятныя, какъ и невинныя! Первая изъ этихъ ученицъ была м-ль де-Мелларедъ, моя сосѣдка, сестра ученика г. Гэма. Это была очень живая брюнетка, но живость ея была ласковая, полная граціи, безъ всякой вѣтренности. Она была немного худощава, какъ большинство дѣвушекъ ея лѣтъ; но ея блестящіе глаза, тонкая талія, привлекательный видъ не нуждались въ полнотѣ, чтобы всѣмъ нравиться. Я ходила, къ ней по утрамъ; она обыкновенно была въ дезабилье, съ небрежно причесанными волосами, украшенными цвѣтами, которые она прикалывала передъ моимъ приходомъ и снимала послѣ меня, чтобы причесаться. Ничего "а свѣтѣ я такъ не боюсь, какъ красивой женщины въ дезабилье: я во сто разъ стану менѣе опасаться, ея когда она нарядно одѣта. М-ль де-Ментонъ, къ которой я ходилъ послѣ полудня, была всегда такъ одѣта и производила на меня впечатлѣніе столь же пріятное, но совсѣмъ другого рода. Ея волосы были пепельнаго цвѣта; она была очень нѣжнаго сложенія, очень робка и очень бѣла; голосъ имѣла чистый, вѣрный и тонкій, но не осмѣливалась давать ему полную волю. На груди у нея былъ знакъ, оставшійся отъ обжога кипяткомъ и не много замѣтный, не смотря на голубую синелевую косынку. Этотъ знакъ иногда привлекалъ мое вниманіе, которое вскорѣ стало останавливаться не на одномъ рубцѣ. М-ль де-Шалль, другая изъ моихъ сосѣдокъ, была уже вполнѣ сформировавшаяся дѣвушка, высокаго роста, прекрасно сложенная и полная, она была очень хороша собою, не красавица, но всегда замѣтная по своей граціи, ровному характеру и доброму сердцу. Ея сестра, г-жа де-Шарни, прелестнѣйшая женщина въ Шамбери, болѣе не занималась музыкой, но брала учителя для своей дочери, очень молодой дѣвушки, раждающаяся красота которой обѣщала впослѣдствіи сравниться съ красотой матери, если бы къ несчастію она не была рыжевата.
   Въ монастырѣ Визитаціи у меня была ученица маленькая француженка, имя которой я позабылъ, но которая заслуживаетъ занять мѣсто между моими любимицами. Она переняла у монахинь ихъ тихій и медленный тонъ и этимъ протяжнымъ тономъ говорила вещи весьма остроумныя и рѣзкія, совсѣмъ не подходившія къ ея виду. Вообще она была лѣнива, рѣдко давала себѣ трудъ выказывать свой умъ, и если выказывала, эту милость, то очень немногимъ. Только спустя мѣсяцъ или два, въ теченіе которыхъ я довольно небрежно давалъ ей уроки, она вздумала прибѣгнуть къ этому средству, чтобы сдѣлать меня болѣе прилежнымъ, такъ какъ я никакъ не могъ пріучить себя къ прилежанію. Мнѣ нравились уроки, когда я давалъ ихъ, но я не любилъ быть обязаннымъ ходить на нихъ въ назначенные часы: принужденіе и подчиненность для меня вездѣ отвратительны, они могутъ заставить меня возненавидѣть самое удовольствіе. Говорятъ, у магометанъ утромъ, съ появленіемъ зари, по улицамъ ходитъ человѣкъ, приказывающій мужьямъ исполнять свои обязанности относительно ихъ женъ. Въ эти часы я былъ бы очень плохимъ туркомъ.
   У меня было нѣсколько ученицъ и среди буржуазіи и между ними одна, послужившая косвенной причиной перемѣны отношеній, о которыхъ я не могу умолчать, такъ какъ долженъ говорить все Она была дочь бакалейщика Лара, изображала изъ себя настоящую греческую статую, и я призналъ бы ее самой красивой дѣвушкой когда либо мною видѣнной, если бы могла существовать истинная красота безъ друга и безъ жизни. Ея вялость, холодность, нечувствительность были невѣроятны. Понравиться ей и разсердить ее дѣло одинаково невозможное, и я увѣренъ, если бы кто вздумалъ сдѣлать на нее покушеніе, то она не стала бы сопротивляться, не изъ сочувствія, а по глупости. Ея мать, не желавшая подвергай ее этой опасности, не отходила отъ нея ни на шагъ. Заставивъ ее учиться пѣть, нанявъ ей молодаго учителя, она дѣлала все, чтобъ расшевелить ее: но не имѣла успѣха. Въ то время, какъ учитель старался прельстить дочь, мать старалась прельстить учителя, и также безуспѣшно. Г-жа Ларъ присоединяла къ своей природной живости всю ту живость, которую должна бы имѣть ея дочь.
   Эта была фигурка съ маленькимъ живымъ, измятымъ и рябоватымъ личикомъ, съ маленькими блестящими, красноватыми глазами, почти всегда болѣвшими. Каждое утро, когда я приходилъ, меня ждалъ кофе со сливками; мать никогда не встрѣчала меня безъ того, чтобы не наградить крѣпкимъ поцѣлуемъ въ губы, который изъ любопытства, я бы хотѣлъ передать дочери, чтобы посмотрѣть, какъ бы она приняла его. Впрочемъ, все это дѣлалось такъ просто и наивно, что даже въ присутствіи г. Лара, заигрыванья и поцѣлуи шли своимъ чередомъ. Онъ былъ добрый простякъ, истинный отецъ, и жена его не обманывала, потому что нисколько не нуждалась въ этомъ.
   Я подчинялся ея ласкамъ съ моей обычной мѣшковатостью, преспокойно принимая ихъ за изъявленія чистой дружбы. Иногда, однако, онѣ надоѣдали мнѣ, потому что живая г-жа Ларъ была очень требовательна; и если бы хоть разъ я прошелъ мимо лавки, не зайдя къ ней, то было бы не мало шума. Когда я торопился куда-нибудь, то долженъ былъ дѣлать крюкъ, чтобы пройти по другой улицѣ, очень хорошо зная, что изъ ея лавки не такъ было легко уйти, какъ попасть въ нее.
   Г-жа Ларъ слишкомъ занималась мною, отчего я вовсе не занимался ею. Ея внимательность меня очень трогала. Я говорилъ о ней мамашѣ, какъ о вещи, не требующей тайны; да еслибъ даже и была тайна, я все-таки разсказалъ бы ее, потому что имѣть отъ нея секретъ для меня было невозможно: сердце мое было открыто передъ нею, какъ передъ Богомъ. Она взглянула на эти отношенія совсѣмъ не такъ просто, какъ я: нашла любовное заигриваніе тамъ, гдѣ я видѣлъ одну дружбу и пришла къ заключенію, что г-жа Ларъ, задавшись цѣлію выпустить меня изъ своихъ рукъ, менѣе глупымъ чѣмъ я былъ, когда попалъ къ ней, такъ или иначе добьется своей цѣли. Она не только находила несправедливымъ, чтобы другая женщина занялась развитіемъ ея воспитанника, но имѣла другія, болѣе достойныя причины, побуждавшія ее предохранять меня отъ ловушекъ, которымъ меня подвергали мой возрастъ и мое занятіе. Въ тоже время мнѣ разставили другую ловушку, нѣсколько болѣе опасную, которой я избѣгнулъ, но она заставила мамашу понять, что опасности, мнѣ безпрестанно угрожавшія, дѣлали необходимымъ употребленіе всѣхъ предохранительныхъ средствъ, какими она располагала.
   Графиня Ментонъ, мать одной изъ моихъ ученицъ, была женщина очень умная и слыла за очень злую. Говорили, что она была причиною многихъ ссоръ и, между прочимъ, одной, имѣвшей роковыя послѣдствія для семейства д1Андремана. Мамаша настолько была коротка съ лею, что могла знать ея характеръ: совершенно невольно обративъ на себя вниманіе одного лица, на которое г-жа де-Ментонъ имѣла притязанія, она осталась въ ея глазахъ виновною въ этомъ предпочтеніи, хотя не искала и не приняла его. Съ тѣхъ поръ г-жа де-Мевтонъ старалась всячески вредить ей, но всѣ ея происки остались безъ успѣха. Для образчика я приведу здѣсь "динъ изъ самыхъ комичныхъ. Онѣ были вмѣстѣ на дачѣ съ нѣсколькими сосѣдями и въ томъ числѣ съ упомянутымъ претендентомъ. Г-жа де Ментонъ сказала одному изъ нихъ, что г-жа Варенсъ женщина жеманная, лишенная вкуса, что она дурно одѣвается и закрываетъ свою грудь, какъ простая мѣщанка. Что касается до этого послѣдняго пункта, сказалъ ея собесѣдникъ, у ней есть на то свои причины, и я знаю, что на груди у нея большая отвратительная бородавка, до такой степени похожая на крысу, что глядя на нее, можно подумать, что она бѣжитъ. Ненависть, какъ и любовь, дѣлаетъ человѣка легковѣрнымъ. Г-жа Ментонъ рѣшилась воспользоваться этимъ открытіемъ: и однажды, когда мамаша играла въ карты съ неблагороднымъ любимцемъ графини, эта послѣдняя, улучивъ минуту, стала сзади своей соперницы, потомъ на половину опрокинувъ ея стулъ, ловко распахнула ея косынку: но вмѣсто большой крысы, этотъ господинъ увидѣлъ совершенно другое, что было также не легко забыть, какъ и увидѣть, но это совершенно не входило въ расчеты графини.
   Я не былъ личностью, которая могла заинтересовать г-жу Ментонъ; любовницѣ окружать себя только людьми блестящими; однако она обратила вниманіе на меня, не ради моей наружности, до которой ей, разумѣется, не было никакого дѣла, но ради ума, который во мнѣ предполагали и который могъ быть полезенъ ея наклоностямъ. У нея было довольно сильное расположеніе къ сатирѣ. Она любила сочинять стишки и пѣсенки на людей, ей не нравившихся. Если бы она нашла во мнѣ достаточно дарованія, чтобы помогать ей сочинять эти стихи и достаточно услужливости, чтобы писать ихъ, то мы скоро перевернули бы Шамбери вверхъ дномъ. По всей вѣроятности, добрались бы до источника этихъ пасквилей, г-жа Ментонъ выпуталась бы изъ бѣды, пожертвовавъ мною, и быть можетъ на всю свою остальную жизнь я попалъ бы въ тюрьму за разыгривавіе роли Феба среди дамъ.
   Къ счастію, ничего этого не случилось. Г-жа де-Ментонъ два или три раза оставила меня обѣдать., чтобы заставить высказаться и нашла, что я дуракъ. Я и самъ это чувствовалъ и страдалъ, завидуя талантамъ моего друга Вевтюра, тогда какъ долженъ былъ благодарить свою глупость за то, что она спасала меня отъ столькихъ опасностей. Я остался для г-жи Ментонъ учителемъ пѣнія ея дочери и больше ничѣмъ; но зато я жилъ спокойно и всегда въ Шамбери всѣ хорошо ко мнѣ относились. Это было лучше, чѣмъ быть умнымъ для нея и змѣею для всѣхъ другихъ.
   Какъ бы то ни было, мамаша увидѣла, что для избавленія меня отъ опасностей молодости, настаю время обходиться со мной какъ съ взрослымъ человѣкомъ; она такъ и сдѣлала, но употребила для этого такія странныя средства, какихъ въ подобномъ случаѣ не придумала бы ни одна женщина. Я нашелъ, что она сдѣлалась серьезнѣе обыкновеннаго, какъ въ манерѣ держать себя, такъ и въ разговорѣ. Шаловливую рѣзвость, которую она всегда перемѣшивала съ наставленіями, вдругъ смѣнилъ сдержанный тонъ, ни фамильярный, ни строгій, но который, казалось, былъ подготовленіемъ къ объясненію. Тщетно отыскивая въ самомъ себѣ причину этой перемѣны, я, наконецъ, спросилъ ее о ней: этого только она и ждала. Она предложила, мнѣ прогулку на слѣдующій день въ маленькомъ садикѣ: мы отправились туда съ утра. Она приняла мѣры, чтобы насъ оставили наединѣ цѣлый день и употребила его на приготовленіе меня къ милости, которую хотѣла оказать мнѣ, не какъ всякая женщина, при помощи хитростей и заигрыванія, по посредствомъ разговоровъ, исполненныхъ чувствъ и благоразумія, способныхъ скорѣе наставить меня, чѣмъ соблазнить, находившихъ отголосокъ болѣе въ моемъ сердцѣ, чѣмъ въ чувственности. Однако, какъ ни превосходны и полезны были ея рѣчи и хотя онѣ не были ни холодны, ни печальны, я не обратилъ на нихъ такого вниманія, какого онѣ заслуживали, и не запечатлѣлъ ихъ въ своей памяти, какъ сдѣлалъ бы во всякое другое время. Ея приступъ, ея приготовленія возбудили во мнѣ тревогу: пока она говорила я, молчаливый и задумчивый противъ своей воли, былъ менѣе занятъ смысломъ ея словъ, чѣмъ желаніемъ узнать, къ чему они клонились, и едва я это понялъ, что было для меня не легко, какъ новизна этой идеи, никогда ни на минуту не приходившей мнѣ въ голову, такъ заняла все мое существо, что лишила меня возможности думать о томъ, о чемъ она говорила. Я думалъ только о ней и вовсе не слушалъ ее. Желаніе привлечь вниманіе молодыхъ людей къ тому, что имъ говорятъ, показывая имъ въ концѣ поученія вещь, для нихъ интересную; есть большая нелѣпость, свойственная воспитателямъ и я самъ не избѣжалъ ея въ своемъ Эмилѣ. Молодой человѣкъ пораженный показываемой ему вещью, занимается и исключительно ей одной и сразу перескакиваетъ черезъ ваши вступительныя рѣчи чтобы скорѣе достигнуть того, къ чему, по его мнѣнію, вы ведете слишкомъ медленно. Если желаешь, чтобы онъ былъ внимателенъ, не слѣдуетъ давать ему возможность заранѣе разгадать себя; и въ этомъ то и заключалась неловкость мамаши. Вслѣдствіе особенности, свойственной ея систематическому уму, она изъ-за пустой предосторожности вздумала предъявлять мнѣ условія; но едва я понялъ, какой цѣной покути ись они, какъ пересталъ ихъ выслушивать и поспѣшилъ согласиться на все. Сомнѣваюсь, даже, чтобы въ подобномъ случаѣ не нашелся на свѣтѣ хотя одинъ человѣкъ настолько искренній или смѣлый, чтобы рѣшиться торговаться, и хоть одна женщина, которая простила бы этотъ торгъ. Вслѣдствіе, той же самой странности, она облекла это условіе самой серьезной формальностью, и дала мнѣ на размышленіе цѣлую недѣлю, хотя я притворно увѣрялъ ее, что въ ней не нуждался: въ довершеніе всѣхъ странностей, я былъ очень доволенъ этимъ срокомъ, до такой степени новизна этихъ мыслей поразила меня, и такъ силенъ былъ переворотъ, происшедшій въ моемъ умѣ, и требовавшій времени для приведенія его въ порядокъ!
   Подумаютъ, что эта недѣля казалась мнѣ цѣлымъ вѣкомъ: совсѣмъ напротивъ, я бы хотѣлъ, чтобы дѣйствительно, это такъ было. Не знаю, какъ описать состояніе, въ которомъ я находился; полный какого то страха, смѣшаннаго съ нетерпѣніемъ, боясь того, чего желалъ, я доходилъ иногда до того, что серьезно обдумывалъ уважительное средство избѣгнуть предстоящаго мнѣ счастія. Пусть представятъ себѣ мой пылкій и сладострастный темпераментъ, мою разгоряченную кровь, мое сердце, опьяненное отъ любви, мою силу, здоровье, возрастъ. Пусть подумаютъ, что въ этомъ состояніи, сгорая отъ страсти къ женщинамъ, я не обладалъ до сихъ поръ еще ни одной; что воображеніе, потребность, тщеславіе, любопытство соединились для того, чтобы терзать меня пылкими желаніями сдѣлаться мужчиною и казаться имъ. Въ особенности пусть прибавятъ, этого не должно забывать, что моя глубокая и нѣжная привязанность къ мамашѣ не только не охладѣла, но и увеличивалась съ каждымъ днемъ; что мнѣ было хорошо только подлѣ нея; что я разставался съ нею только для того, чтобы о ней думать, что сердце мое было полно не только ея милымъ обращеніемъ, прекраснымъ характеромъ, но и ея поломъ, наружностью, всѣмъ ея существомъ, и, однимъ словомъ, всѣмъ, чѣмъ она могла быть дорога для меня0 пусть не думаютъ, что оттого, что я былъ моложе ея на десять или двѣнадцать лѣтъ, она могла казаться мнѣ старою. Пять или шесть лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ при первомъ свиданіи съ съ нею я почувствовалъ сладостный восторгъ, и она нисколько не перемѣнилась или не казалась мнѣ перемѣнившеюся. Она всегда была очаровательной для меня и продолжала быть такою же для другихъ. Только талія ея немного пополнѣла. Глаза, цвѣтъ лица, грудь, черты, прелестные бѣлокурые волосы, веселость, все осталось какъ было, не измѣнился даже голосъ, этотъ серебристый голосъ молодости, всегда производившій на меня такое сильное впечатлѣніе, что даже и теперь я не могу безъ вниманія слышать звукъ пріятнаго дѣвическаго голоса.
   Думая объ обладаніи столь дорогой женщиной, я, разумѣется всего болѣе боялся предупредить минуту дѣйствительности и не настолько управлять своими желаніями и своимъ воображеніемъ, чтобы имѣть возможность владѣть собою. Читатели увидятъ, что въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, отъ одной мысли объ ожидавшихъ меня ничтожныхъ ласкахъ любимой женщины, кровь загоралась во мнѣ такъ сильно, что для меня было невозможно безнаказанно пройти небольшое разстояніе, отдѣлявшее отъ нея. Какимъ образомъ, по какому чуду, въ цвѣтѣ моей молодости, я съ такимъ равнодушіемъ ожидалъ перваго наслажденія? Какъ могъ я смотрѣть на его приближеніе скорѣе съ огорченіемъ, чѣмъ съ удовольствіемъ? Какимъ образомъ, вмѣсто наслажденія, которое бы должно опьянить меня, я чувствовалъ почти страхъ и отвращеніе? Нѣтъ сомнѣнія, что если бы я могъ прилично уклониться отъ ожидавшаго меня блаженства, то исполнилъ бы это съ большей охотой. Въ исторіи моей привязанности къ мамашѣ я обѣщалъ выставить разныя странности, вотъ одно изъ нихъ, которой, конечно, никто не ожидалъ.
   Читатель, уже возмущенный, полагаетъ, что такъ какъ ею обладалъ другой человѣкъ, то она унижала себя въ моихъ глазахъ, отдаваясь тоже и мнѣ, и что чувство неуваженія охлаждало мои прочія чувства къ ней: онъ ошибается. Этотъ раздѣлъ, дѣйствительно, жестоко огорчилъ меня, какъ вслѣдствіе очень естественной деликатности, такъ и потому, что я находилъ его въ самомъ дѣлѣ недостойнымъ и ея и самого себя; но что касается моихъ чувствъ къ ней, то они не измѣнялись отъ этого, и я могу поклясться, что никогда такъ нѣжно не любилъ ее, какъ въ то время, такъ какъ мало желалъ обладать ею. Я слишкомъ хорошо зналъ ея цѣломудренное сердце и ледяной темпераментъ, чтобы хотя на одну минуту предположить, что въ этомъ самоотреченіи принимало участіе чувственное удовольствіе, я совершенно былъ увѣренъ, что только стараніе избавить меня отъ опасностей, почти неизбѣжныхъ и сохранить меня вполнѣ для себя самого и моихъ обязанностей, заставило ее нарушить свой долгъ, на который она смотрѣла иначе, чѣмъ другія женщины, какъ будетъ объяснено ниже. жалѣлъ ее и жалѣлъ себя. Мнѣ хотѣлось сказать ей: "Нѣтъ, мамаша, не нужно, я и безъ этого отвѣчаю вамъ за самого себя. Но я не смѣлъ, вопервыхъ, потому, что эти вещи не говорятся, а во-вторыхъ потому, что я сознавалъ, что это неправда и что, дѣйствительно, только одна женщина могла меня предохранить отъ другихъ женщинъ и отъ всѣхъ соблазновъ. Не стремясь обладать ею, я былъ очень радъ, что она отнимаетъ у меня желаніе обладать другими, до такой степени все, что могло меня отвлечь отъ нея, казалось мнѣ несчастіемъ.
   Долгая привычка вмѣстѣ жить въ полной невинности, не только не охладила моей привязанности къ ней, но еще усилила ее и въ то же время дала ей другое направленіе, сдѣлавъ ее болѣе сердечной, быть можетъ болѣе нѣжной, но менѣе чувственной. Привыкнувъ звать ее мамашей и обращаться съ нею съ короткостью сына, я сталъ считать себя настоящимъ сыномъ. Вотъ я думаю, въ чемъ заключалась настоящая причина того равнодушія, съ которымъ я ожидалъ обладанія ею, хотя она была такъ дорога мнѣ. Я хорошо помню, что мои первыя ощущенія были болѣе сладострастны, хотя далеко не такъ сильны. Въ Аннеси я былъ въ упоеніи, въ Шамбери совсѣмъ нѣтъ. Я любилъ ее все также страстно, но любилъ болѣе для нея, чѣмъ для самого себя, или по крайней мѣрѣ искалъ подлѣ нея скорѣе свое счастье чѣмъ свое удовольствіе; она была для меня выше сестры, выше матери, выше друга, даже выше любовницы, и вотъ почему не была любовницей. Наконецъ, я слишкомъ сильно любилъ ее, для того, чтобы желать: вотъ, что я сознаю яснѣе всего.
   Наконецъ, наступилъ этотъ день, котораго я болѣе опасался, чѣмъ ожидалъ. Я обѣщалъ все и не солгалъ. Мое сердце подтверждало принятое мною обязательство; хотя и не желаю получать за нихъ награды. Тѣмъ не менѣе я получилъ ее. Въ первый разъ въ жизни я увидѣлъ себя въ объятіяхъ женщины и притомъ той, которую обожалъ. Былъ ли я счастливъ? нѣтъ, я ощущалъ одно удовольствіе. Не знаю, какая непобѣдимая грусть отравляла всю его прелесть. Два или три раза я обливалъ ея грудь слезами. Что касается ея. она была не печальна и не весела, а только ласкова и спокойна. Такъ какъ въ лей было мало чувственности и она не стремилась къ сладострастью, то не испытывала и его наслажденій и никогда не знала угрызеній совѣсти.
   Повторяю, всѣ ея ошибки происходили отъ ея заблужденій, но не отъ страстей. Она была изъ хорошей семьи, сердце ея было чисто, она любила все честное, ея наклонности были прямодушныя и добродѣтельныя, вкусъ изященъ, она была создана для того, чтобы жить среди деликатныхъ нравовъ, которые ей всегда были по сердцу, но къ которымъ она никогда не примѣнялась, потому что, вмѣсто того, чтобы слушаться своего сердца, внушавшаго ей добро, она слушалась своего разсудка, внушавшаго ей зло. Когда ложные принципы совращали ее съ пути, ея истинныя чувства всегда имъ противодѣйствовали; но, къ несчастію, она имѣла притязанія на философію и нравственность; создавъ ее себѣ по своему усмотрѣнію, она испортила ту, которую внушало ей ея сердце.
   Г. Тавель, ея первый любовникъ, былъ ея учителемъ фмлософіь и принципы, внушенные имъ, были ему нужны для того, чтобы со блазнять ее. Видя ее привязанною къ мужу, къ своему долгу, всегда холодною, разсудительною и неприступною со стороны чувственности, онъ пустилъ въ ходъ софизмы и постарался доказать ей, что обязанности, которымъ она была такъ предана, были ничто иное, какъ болтовня, сочиненная для забавы дѣтей, что соединеніе половъ -- актъ самъ гго себѣ весьма маловажный; что супружеская вѣрность -- обязательная форма, нравственный смыслъ которой зависитъ только отъ мнѣнія каждаго; что спокойствіе мужей -- единственный долгъ, обязательный для жены; такъ что скрытая невѣрность, не учествующая для тѣхъ, кого она оскорбляла, также не существовала и для собственной совѣсти; наконецъ, онъ убѣдилъ ее, что невѣрность сама по себѣ рѣшительно ничего не значитъ, что она получаетъ значеніе только въ случаѣ скандала, и что всякая женщина, которая кажется цѣломудренной, черезъ это самое цѣломудренна на самомъ дѣлѣ. Такимъ то образомъ этотъ несчастный до гигъ своей цѣли, извративъ разсудокъ ребенка, но сердце ея онъ не могъ развратить. Онъ былъ наказанъ за это неистовой ревностью, потому что былъ увѣренъ, что она обращалась съ нимъ точно также, какъ онъ научалъ ее обращаться съ мужемъ. Не знаю, обманывался ли онъ на этотъ счетъ. Министръ Перре слылъ его преемникомъ. Знаю только, что холодный темпераментъ этой женщины, которой долженъ былъ предохранить ее отъ этой системы, помѣшалъ ей впослѣдствіи отказаться отъ нея. Она не могла понять, какимъ образомъ придавали такую важность тому, что въ ея глазахъ было совсѣмъ ничтожно. Она никогда не рѣшалась почтить именемъ добродѣтели воздержность, такъ дешево ей стоящую.
   Такимъ образомъ, она совсѣмъ не злоупотребляла этимъ ложнымъ принципомъ для самой себя, но злоупотребила имъ для другихъ, и это на основаніи другаго правила, почти столь же ложнаго, но болѣе согласовавшагося добротою ея сердца. Она всегда думала что ничто такъ не привязываетъ мужчину къ женщинѣ, какъ обладаніе и хотя чувствовала къ друзьямъ своимъ только дружбу, но та дружба была такъ нѣжна, что она употребляла всѣ зависящія отъ нея средства, чтобы какъ можно сильнѣе привязать ихъ къ себѣ и удивительно, что почти всегда ей это удавалось. Она была такъ искренно мила и любезна, что чѣмъ въ большей короткости жили съ нею, тѣмъ болѣе находили причинъ любить ее. Другая вещь достойная замѣчанія; послѣ своей первой уступки, она награждала коей благосклонностью только несчастныхъ; блестящіе кавалеры напрасно трудились ухаживать за нею. Но человѣкъ, къ которому она начинала чувствовать жалость, былъ вѣроятно уже очень мало привлекателенъ, если въ концѣ она не начинала любить его. Когда она дѣлала выборы, недостойные ея, то рѣшилась на это нисколько не вслѣдствіе низкихъ наклонностей, никогда не проникавшихъ въ въ ея благородное сердце, но единственно потому, что характеръ ея былъ слишкомъ великодушный, слишкомъ человѣчный, слишкомъ сострадательный и слишкомъ чувствительный, и она не всегда умѣли управлять имъ какъ слѣдовало.
   Если нѣкоторые ложные принципы и совратили ее съ настоящаго пути, то какъ много было у нея другихъ великолѣпныхъ принциповъ, отъ которыхъ она никогда не отступала! Сколькими прекрасными качествами выкупала она свои слабости, если этимъ именемъ можно назвать заблужденія, въ которыхъ чувственность не играла никакой роли! Этотъ самый человѣкъ, обманувшій ее въ одномъ отношеніи, послужилъ ей превосходнымъ руководителемъ въ тысячѣ другихъ; ея страсти, никогда не бывшія особенно пылкими давали ей возможность всегда слѣдовать его просвѣщеннымъ совѣ тамъ, и все шло хорошо, когда его софизмы не вводили ее въ заблужденіе.
   Ея побужденія всегда были похвальны, хотя бы вели ее къ ошибкамъ, обманывая самое себя, она могла дѣлать зло, но никогда не могла желать дѣлать его съ умысломъ. Она ненавидѣла двуличность и ложь; была искренна, справедлива, человѣчна, безкорыстна, держала данное слово, была вѣрна своимъ друзьямъ, своимъ обязанностямъ, когда признавала ихъ обязанностями, была неспособна къ мести и ненависти и даже не могла понять, какая заключалась заслуга въ томъ, чтобы прощать. Наконецъ, возвращаясь къ тому, что въ ней было наименѣе извинительнымъ, прибавлю, что она придавала своей благосклонности менѣе цѣны, чѣмъ слѣдовало, но никогда не дѣлала изъ нея предмета низкой торговли; она расточала ее, ни не продавала, хотя постоянно нуждалась въ средствахъ къ жизни, и, смѣю сказать, если Сократъ могъ уважать Аспазію, то онъ сталъ бы почитать г-жу Варенсъ.
   Знаю заранѣе, что, надѣляя ее чувствительнымъ характеромъ и холоднымъ темпераментомъ, я навлекаю на себя обыкновенное и одинаково справедливое обвиненіе въ противорѣчіи съ самимъ собою. Можетъ быть, въ томъ была виновата, природа и такое странное смѣшеніе не должно было имѣть мѣста, знаю только, что оно было. Всѣ знавшіе г-жу Варенсъ, а многіе изъ нихъ и теперь живы, знали, что она была именно такой. Смѣю прибавить, что для нея существовало на свѣтѣ лишь одно удовольствіе -- доставлять удовольствіе тѣмъ, кого она любила. Впрочемъ, каждый можетъ выводить изъ этого свои заключенія и учено доказывать, что это неправда. Мои обязанность говорить истину, но не заставлять вѣрить въ нее.
   Все, только что высказанное мною, я узнавалъ мало-по-малу изъ разговоровъ съ нею, слѣдовавшихъ за нашей связью, и которые одни только дѣлали ее восхитительной. Ола имѣла право надѣяться, что ея благосклонность принесетъ мнѣ пользу: она много помогла моему умственному развитію. До тѣхъ поръ она говорила со мной только обо мнѣ, какъ съ ребенкомъ. Теперь она стала относиться .ко мнѣ какъ къ взрослому и начала говорить о себѣ. Все, что она говорила, было такъ интересно для меня, я чувствовалъ себя до такой степени тронутымъ, что, обращаясь къ самому себѣ, извлекалъ болѣе пользы изъ ея признаній, чѣмъ изъ ея наставленій. Когда чувствуешь, что чужое сердце дѣйствительно говоритъ, наше собственное раскрывается для полученія его изліяній: и никогда поученія педагога не сравнятся съ сердечной и нѣжной болтовней умной женщины, къ которой чувствуешь привязанность.
   Короткія отношенія, установившіяся между нами, дали ей возможность оцѣнить меня выше, чѣмъ прежде, и она заключила, что не смотря на моя неловкія манеры, стоило заняться моимъ свѣтскимъ воспитаніемъ и что если бы мнѣ удалось занять въ свѣтѣ какое-нибудь положеніе, то я былъ бы въ состояніи проложить себѣ въ немъ дорогу. Съ этой мыслью, она принялась не только развивать мой умъ, но и замялась моей внѣшностью, моими манерами, стараясь сдѣлать меня столь же любезнымъ, сколько достойнымъ уваженія. Если правда, что можно соединить успѣхи въ свѣтѣ съ добродѣтелью, чему я не вѣрю, то увѣренъ, что для этого нѣтъ другого пути, кромѣ избраннаго ею и которому она хотѣла меня научать. Дѣло въ томъ, что г-жа де-Варенсъ знала людей и въ совершенствѣ владѣла искусствомъ обращаться съ ними безъ лжи и безъ неосторожности, не обманывая и не раздражая ихъ. Но это искусство проявлялось скорѣе въ ея характерѣ, чѣмъ въ ея урокахъ; она лучше умѣла примѣнять его къ дѣлу, чѣмъ обучать ему другихъ, и я менѣе кого-либо другого способенъ былъ выучиваться ему" Поэтому, всѣ ея старанія въ этомъ отношеніи были почти потеряннымъ трудомъ, точно также, какъ остались безплодными ея заботы выучить меня, при помощи учителей, танцамъ и фехтованью. Несмотря на то, что я былъ проворенъ и хорошо сложенъ, я не могъ выучиться танцевать менуэтъ. Благодаря мозолямъ, я такъ привыкъ ходить на каблукахъ, что Рамъ никакъ не могъ отучить меня отъ этой привычки, и несмотря на мою видимую ловкость, я не могъ перескочить черезъ небольшой ровъ. Еще хуже дѣйствовалъ я въ фехтовальной залѣ. Послѣ трехмѣсячныхъ упражненій, я все еще фехтовалъ одинъ, не будучи въ состояніи фехтовать съ противникомъ и никогда пальцы мои не были на столько гибки, а рука на столько тверда, чтобы удержать рапиру, когда моему учителю угодно было выбивать ее у меня изъ рукъ. Прибавьте къ этому, что я чувствовалъ смертельное отвращеніе къ этому упражненію и къ учителю, который старался научить меня ему. Я никогда не думалъ, чтобъ можно было до такой степени гордиться искусствомъ убивать людей. желая приноровить свой обширный геній къ моему пониманію, онъ выражался только сравненіями, заимствованными изъ музыки, которой онъ совершенно не зналъ. Онъ находилъ поразительное сходство между фехтовальными терцами и квартами и музыкальными интервалами, носящими то же названіе. Намѣреваясь нанести ударъ, называемый feinte, онъ предостерегалъ меня отъ этого діэза, потому что въ старину діэзы назывались feintes; выбивая у меня изъ рукъ рапиру, онъ со смѣхомъ говорилъ, что это была пауза. Никогда въ жизни я не видывалъ болѣе несноснаго педанта, какъ этотъ бѣднякъ съ его плюмажемъ и нагрудникомъ.
   И такъ, я сдѣлалъ мало успѣховъ въ этихъ упражненіяхъ и скоро бросилъ ихъ изъ чистаго отвращенія: но я болѣе успѣлъ въ другомъ, болѣе полезномъ искусствѣ -- быть довольнымъ своею участью и не желать другой, болѣе блестящей, такъ какъ я начиналъ чувствовать, что не рожденъ для нея. Вполнѣ преданный желанью содѣйствовать счастію мамаши, я всегда съ радостью оставался съ нею; а когда мнѣ приходилось разставаться съ нею, чтобы бѣгать по урокамъ, то я чувствовалъ, не смотря на свою страсть къ музыкѣ, что мои уроки становятся мнѣ въ тягость.
   Не знаю, замѣтилъ ли Клодъ Ане короткость нашихъ отношеній. Имѣю поводъ думать, что они не оставались для него тайной. Онъ былъ человѣкъ очень проницательный, но очень скромный, никогда не говорившій противъ своихъ мыслей, но и не всегда высказывавшій ихъ. Ничѣмъ не давая мнѣ замѣтить, что знаетъ объ этихъ отношеніяхъ, своимъ поведеніемъ онъ доказывалъ противное. Нѣтъ сомнѣнія, что это поведеніе ни въ какомъ случаѣ не проистекало отъ низости его души, яо оттого, что вполнѣ раздѣляя принципы своей госпожи, онъ не могъ осуждать ее за то, что она поступала сообразно съ ними. Хотя онъ былъ однихъ съ нею лѣтъ, но былъ такъ серьезенъ и солиденъ, что смотрѣлъ на васъ почти какъ на двухъ дѣтей, достойныхъ снисхожденія; а мы оба смотрѣли на него, какъ на человѣка почтеннаго, уваженіемъ котораго мы очень дорожили. Только послѣ того, какъ она измѣнила ему, я узналъ всю силу ея привязанности къ нему. Такъ какъ она звала, что я только ею думалъ, ею чувствовалъ, ею дышалъ, то показывала мнѣ -- насколько любила, его, чтобы и я точно также полюбилъ его, и менѣе напирала на свою дружбу къ нему, чѣмъ на уваженіе, потому что послѣднее чувство я могъ полнѣе раздѣлять съ нею. Сколько разъ она растрагивала насъ, заставляла обниматься со слезами и говорила, что мы оба необходимы для счастія ея жизни! Пусть женщины, которыя прочтутъ это, не улыбаются съ хитрой насмѣшкою! При ея темпераментѣ, въ этой необходимости не было ничего двусмысленнаго: это была потребность ея сердца.
   Такимъ образомъ, изъ насъ троихъ составилось общество, быть можетъ, безпримѣрное на свѣтѣ. Всѣ наши желанія, заботы, сердца были общія: ничто изъ нихъ не переходило за границы этого маленькаго кружка" Привычка жить исключительно вмѣстѣ усилилась до того, что если во время обѣда одного изъ трехъ недоставало или являлся четвертый, все дѣло было испорчено; и несмотря на наши частныя связи, бесѣды вдвоемъ казались менѣе привлекательными, чѣмъ втроемъ. Отъ стѣсненія предохраняло насъ полнѣйшее взаимное довѣріе, а отъ скуки спасало то, что мы всѣ были очень заняты. Мамаша, вѣчно поглощенная составленіемъ проектовъ и ихъ осуществленіемъ, не допускала ни одного изъ насъ сидѣть сложа руки, а у насъ, съ своей стороны, было довольно другихъ занятій. По моему мнѣнію, праздность такая же язва для уединенія, какъ для общества. Ничто не дѣлаетъ умъ болѣе узкимъ, ничто не порождаетъ болѣе мелочей, сплетенъ, напраслинъ, лжи и разныхъ выдумокъ, какъ жизнь въ четырехъ стѣнахъ, въ тѣсномъ кружкѣ, гдѣ все занятіе ограничивается безконечной болтовней. Если всѣ заняты, то говорятъ между собою, когда имѣютъ что-нибудь сказать; но если ничего не дѣлаютъ, тогда непремѣнно надо говорить, а это самое неудобное и самое опасное изъ всѣхъ стѣсненій. Осмѣлюсь даже пойти дальше и утверждать, что для того, чтобы сдѣлать извѣстный кружокъ дѣйствительно пріятнымъ, нужно, чтобы всякій занимался не только чѣмъ-нибудь, но непремѣнно дѣломъ, требующимъ нѣкотораго вниманія. Дѣлать бантики все равно, что ничего не дѣлать, и для того, чтобы занять женщину, дѣлающую бантики, надо употребить столько же старанія, сколько для той, которая сидитъ сложа руки. Другое дѣло, когда она вышиваетъ: тогда она настолько занята, что можетъ наполнить промежутки молчанія. Возмутительно и смѣшно видѣть, когда въ это время цѣлая дюжина бездѣльниковъ встаютъ, садятся, мечутся изъ угла въ уголъ, приходить, перевертываются на одной ногѣ, переставляютъ двѣсти разъ китайскія куклы на каминѣ, и утомляютъ свою Минерву, заставляя ее поддерживать неистощаемую болтовню: славное занятіе! Что бы эти люди ни дѣлали, они всегда будутъ въ тягость себѣ и другимъ. Когда я былъ въ Мотье, то ходилъ ставить силки къ моимъ сосѣдкамъ; а если бы воротился въ общество, то всегда держалъ бы у себя въ карманѣ бильбоке и игралъ бы имъ цѣлый день, чтобы отдѣлываться отъ разговоровъ, когда мнѣ нечего сказать. Еслибы всѣ такъ дѣлали, люди стали бы добрѣе, ихъ взаимныя отношенія сдѣлались бы надежнѣе и, полагаю, пріятнѣе. Наконецъ, пусть шутники смѣются сколько имъ угодно, но я утверждаю, что единственная мораль, доступная нашему времени, есть мораль бильбоке.
   Впрочемъ, намъ не давали возможности стараться избавить самихъ себя отъ скуки. Докучливые посѣтители слишкомъ надоѣдали намъ для того, чтобы мы могли скучать, когда оставались одни. Досада, возбуждаемая ими во мнѣ прежде, не уменьшилась, и вся разница состояла въ томъ, что теперь у меня было мало времени предаваться ей. Бѣдная мамаша не потеряла своей прежней страсти, къ предпріятіямъ и воздушнымъ замкамъ: напротивъ, чѣмъ домашнія нужды становились настоятельнѣе, тѣмъ болѣе она предавалась своимъ фантазіямъ: чѣмъ менѣе имѣла средствъ къ жизни въ настоящемъ, тѣмъ болѣе выдумывала ихъ въ будущемъ. Лѣта только увеличивали въ ней эту манію, и по мѣрѣ того, какъ она утрачивала расположеніе къ удовольствіямъ свѣта и молодости, она замѣняла ихъ наклонностью къ разнымъ тайнамъ и проектамъ. Въ нашемъ домѣ не выводились шарлатаны, фабриканты, всевозможные изобрѣтатели и антрепренеры, которые на словахъ раздавали милліоны, а на дѣлѣ оканчивали тѣмъ, что нуждались въ одномъ экю. Ни одинъ изъ нихъ не уходилъ отъ нея съ пустыми руками и я удивляюсь, что она такъ долго находила средства имъ помогать, не истощая источника этихъ средствъ и не выводя изъ терпѣнія своихъ кредиторовъ.
   Въ то время, о которомъ я говорю, ее особенно занимало одно предпріятіе, не изъ самыхъ ея безразсудныхъ: она хотѣла устроить въ Шамбери королевскій ботаническій садъ и при немъ мѣсто смотрителя съ извѣстнымъ жалованьемъ: заранѣе можно угадать, кому предназначалось это мѣсто. Положеніе города среди Альпійскихъ горъ очень благопріятствовало ботаническимъ цѣлямъ, и мамаша, всегда облегчавшая исполненіе одного проекта прибавленіемъ къ нему другого, придумала еще устройство аптекарскаго училища, что дѣйствительно могло быть очень полезно въ странѣ до того бѣдной, что аптекаря тамъ почти единственные доктора. Поселеніе въ Шамбери, послѣ смерти короля Виктора, бывшаго придворнаго врача Гросси, могло, по ея мнѣнію, содѣйствовать осуществленію ея мысли, а можетъ быть, даже и внушило ее. Какъ бы то ни было, она принялась ласкать и ухаживать за Гросси, котораго, впрочемъ, не легко было прельстить: это былъ самый язвительный и грубый человѣкъ, какого я когда-либо знавалъ. Судить о немъ можно но двумъ или тремъ чертамъ, представленнымъ здѣсь въ видѣ образчика.
   Однажды онъ былъ на консультаціи съ другими докторами и въ томъ числѣ съ однимъ, пріѣхавшимъ изъ Анесси и бывшимъ домашнимъ докторомъ больного. Этотъ молодой человѣкъ, еще не имѣвшій всѣхъ знаній, нужныхъ для доктора, осмѣлился не быть одного мнѣнія съ г. Гросси. Послѣдній, вмѣсто всякаго отвѣта, спросила" его, когда онъ намѣренъ отправиться въ обратный путь, по какой дорогѣ и въ какомъ экипажѣ. Врачъ, удовлетворивъ его любопытству, въ свою очередь спросилъ, не можетъ ли онъ быть ему чѣмъ нибудь полезенъ.-- Ничѣмъ, ничѣмъ, отвѣчалъ Гросси, я только хочу знать, когда вы поѣдете, чтобы стать у окна и имѣть удовольствіе видѣть, какъ оселъ поѣдетъ на лошади.-- Онъ былъ столько же скупъ, какъ грубъ и богатъ. Одинъ изъ его друзей хотѣлъ занять у него деньги подъ вѣрный залогъ.-- Будучи однажды приглашенъ обѣдать къ графу Пикону, губернатору Савойи и большому ханжѣ, онъ пріѣхалъ раньше назначеннаго часа; его сіятельство въ это время молился, перебирая четки и предложилъ ему развлечься тѣмъ-же. Не зная, что отвѣтить, онъ скорчилъ ужасную гримасу и сталъ на колѣни; но едва прочелъ раза два Богородицу, какъ не будучи въ состояніи выдержать, вскочилъ, схватилъ свою трость и ушелъ, не прощаясь. Графа. Пиконъ бѣжитъ за нимъ, крича: -- Господинъ Гросси! господинъ Гросси! останьтесь! у меня для васъ жарится на вертелѣ отличная куропатка!
   Вотъ каковъ былъ эксъ-придворный медикъ Гросси, котораго мамаша вознамѣрилась приручить и приручила. Хотя онъ былъ очень занятъ, но привыкъ приходить къ ней очень часто, полюбилъ Ане, повидимому придавалъ большое значеніе его познаніямъ, съ уваженіемъ говорилъ о немъ и точно также обращался, желая загладить прошлое, чего никакъ нельзя было ожидать отъ такого медвѣдя. Хотя Ане болѣе не считался лакеемъ, однако всѣ звали, что онъ прежде былъ имъ, и только примѣръ и вліяніе Гросси могли заставить другихъ обращаться съ нимъ такъ, какъ не заставилъ бы ихъ обращаться никто другой. Клодъ Ане ходилъ всегда въ черномъ платьѣ, хорошо причесанномъ парикѣ, имѣлъ серьезный и приличный видъ, хорошо держалъ себя, былъ довольно свѣдущъ въ медицинѣ и ботаникѣ, и такъ какъ при всемъ этомъ пользовался благосклонностью декана факультета, то могъ, по всей вѣроятности, надѣяться на должность смотрителя королевскаго сада, еслибы осуществился предложенный проектъ. Дѣйствительно, этотъ планъ понравился Гросси; онъ одобрилъ его и ждалъ для представленія его двору только окончанія войны, когда явится возможность обратить вниманіе на вещи полезныя и когда найдутся для этого хоть какія-нибудь деньги.
   Но этотъ проектъ, исполненіе котораго бросило бы меня, вѣроятно, въ ботанику, для которой я, кажется, рожденъ, не удался вслѣдствіе одной изъ неожиданныхъ случайностей, разстраивающихъ самые лучшіе планы. Мнѣ было суждено постепенно дѣлаться образцомъ человѣческаго злополучія. Какъ будто Провидѣніе, предназначавшее меня на эти тяжкія испытанія, отстраняло своей рукой все, что могло бы помѣшать мнѣ подвергнуться имъ. Однажды Ане отправился на вершины горъ за бѣлой полынью, рѣдкимъ растеніемъ, которое встрѣчается только на Альпахъ и въ которомъ нуждался г. Гросси; во время этой экскурсіи бѣдняга такъ разгорячился, что схватилъ плевритъ; даже бѣлая полынь не могла спасти его, хотя считается самымъ дѣйствительнымъ лѣкарствомъ отъ него. Несмотря на все искусство Гросси, человѣка безспорно весьма свѣдущаго, несмотря на самый лучшій уходъ, которымъ его окружали его добрая госпожа и я, онъ скончался на пятый день на нашихъ рукахъ, послѣ ужасной агоніи. Мнѣ одному пришлось читать ему отходную и я исполнилъ это съ порывами такого горя и усердія, что еслибы онъ въ состояніи былъ ихъ слышать, то они навѣрное послужили бы ему хоть какимъ-нибудь облегченіемъ. Вотъ какимъ образомъ я лишился лучшаго друга, какого только имѣлъ въ жизни, почтеннаго, и рѣдкаго человѣка, которому природныя качества замѣняли воспитаніе, который въ подчиненномъ состояніи обладалъ добродѣтелями великихъ людей и которому недоставало, быть можетъ, чтобы ихъ вполнѣ выказать передъ людьми, только болѣе продолжительной жизни и лучшаго положенія.
   На другой день я говорилъ о немъ съ мамашей съ самымъ горячимъ и искреннимъ горемъ и вдругъ, среди разговора, у меня явилась гнусная и недостойная мысль, что я сдѣлался наслѣдникомъ его одежды и всего его скарба, особенно одного красиваго чернаго платья, которое мнѣ особенно понравилось. Я подумалъ, значитъ высказалъ, такъ какъ подумать и сказать ей дѣло для меня одно и то же. Ничто не могло дать ей почувствовать такъ сильно всю тяжесть понесенной потери, какъ эти подлыя и отвратительныя слова, потому что покойникъ былъ до крайности безкорыстенъ и благороденъ. Бѣдная женщина, ничего мнѣ не отвѣтивъ, отвернулась и залилась слезами. Милыя и драгоцѣнныя слезы! Онѣ были поняты и всѣ полились въ мое сердце, гдѣ смыли послѣдніе слѣды низкаго и безчестнаго чувства. Съ тѣхъ поръ оно никогда не вкрадывалось ко мнѣ.
   Эта потеря доставила мамашѣ столько же вреда, сколько горя. Съ тѣхъ поръ дѣла ея постоянно приходили въ упадокъ. Ане былъ человѣкъ точный и аккуратный, и поддерживалъ порядокъ въ домѣ своей госпожи. Всѣ боялись его надзора и поэтому было гораздо менѣе воровства. Даже она сама боялась его контроля и воздерживалась отъ лишнихъ расходовъ. Для нея недостаточно было его привязанности, она хотѣла сохранить его уваженіе и опасалась его справедливыхъ упрековъ, которые онъ осмѣливался иногда ей дѣлать, говоря, что она расточаетъ чужое имущество наравнѣ съ своимъ собственнымъ. Я думалъ тоже самое и даже высказывалъ это; но яне имѣлъ на нее такого вліянія, и мои слова не производили такого впечатлѣнія, какъ его. Послѣ его смерти, я поневолѣ принужденъ былъ занять его мѣсто; но, имѣя къ нему также мало способностей, какъ и наклонностей, я исполнялъ его дурно. Я былъ неаккуратенъ, очень застѣнчивъ, постоянно ворчалъ про себя и допускалъ всему идти такъ, какъ оно шло. Къ тому же, хотя я пользовался такимъ же довѣріемъ, но далеко не тѣмъ авторитетомъ. Я видѣлъ безпорядки, сокрушался, жаловался, но меня не слушали. Я былъ слишкомъ молодъ и пылокъ, чтобы имѣть право быть разсудительнымъ, и когда я брался за роль наставника, мамаша ласково трепала меня по щекѣ, называла своимъ маленькимъ менторомъ и заставляла снова играть ту роль, которая мнѣ болѣе подходила.
   Глубокое сознаніе бѣдности, къ которой рано или поздно должна была ее привести ея непомѣрная расточительность, произвело на меня тѣмъ болѣе сильное впечатлѣніе, что сдѣлавшись управляющимъ въ домѣ, я самъ очень хорошо могъ судить о неравномѣрности прихода и расхода. Къ этому времени я отношу зарожденіе въ себѣ наклонности къ скупости, никогда болѣе не покидавшее меня. Безумная щедрость проявлялась во мнѣ только порывами; но до того времени я никогда очень не безпокоился о томъ, мало ли у меня денегъ или много. Теперь я началъ обращать на это вниманіе и заботиться о своемъ кошелькѣ. Я сдѣлался скупымъ вслѣдствіе очень благороднаго побужденія, потому что я заботился только о томъ, чтобы сберечь что-нибудь для мамаши на случай ожидаемой мной катастрофы. Я боялся, что кредиторы захватятъ ея пенсію или что эта пенсія будетъ уничтожена, а по своей простотѣ воображалъ, что мои ничтожныя деньжонки тогда очень пригодятся ей. Но для этого, въ особенности для того, чтобы эти деньги сберечь, мнѣ приходилось скрываться отъ нея. потому что было-бы очень неловко, если бы она узнала, что я пряталъ деньги, когда она прибѣгала къ разнымъ средствамъ, чтобы достать ихъ. Поэтому я всюду шарилъ и отъискивалъ удобныя мѣста, гдѣ пряталъ по-нѣсколько луидоровъ, разсчитывая постепенно увеличивать свое сокровище до тѣхъ поръ, пока мнѣ не придется повергнуть его къ ея ногамъ. Но я былъ до такой степени неловокъ въ выборѣ мѣстъ, что она постоянно находила спрятанныя деньги, вынимала золото, положенное мною и замѣняла его другой монетой, превосходящей общей цѣнностью то, что было взято. Совершенно сконфуженный, я отдавалъ въ общую кассу свое маленькое сокровище, и она тратила его на покупку для меня платья или вещей, вродѣ серебрянной шпаги, часовъ или тому подобнаго.
   Вполнѣ убѣдись, что копить деньги мнѣ никакъ не удастся и что во всякомъ случаѣ, онѣ были-бы для нея небольшой помощью, я понялъ, наконецъ, что предотвратить угрожающее бѣдствіе я могу только тѣмъ, что поставлю себя въ возможность помогать ей въ то время, когда не будучи болѣе въ состояніи помогать мнѣ, она останется безъ куска хлѣба. Къ несчастью, принаровивъ мои планы къ моимъ вкусамъ, я упорствовалъ въ сумасбродномъ желаніи составить себя состояніе музыкой; чувствуя зарожденія въ головѣ моей идей и мотивовъ, я вообразилъ, что могу воспользоваться ими, сдѣлаюсь знаменитымъ человѣкомъ, современнымъ Орфеемъ, звуки котораго должны привлечь къ нему всѣ сокровища Перу. Я уже началъ порядочно разбирать ноты, и теперь главное состояло въ томъ, чтобы выучиться правиламъ композицій.
   Труднѣе всего было найти учителя, который бы научилъ меня этому; съ однимъ учебникомъ Рамо я не надѣялся выучиться безъ посторонней помощи, а послѣ отъѣзда г. Леметра въ Савойю не осталось никого, кто-бы зналъ правила гармоніи.
   Здѣсь еще разъ читатель увидитъ одну изъ непослѣдовательностей, которыми была полна моя жизнь и которыя такъ часто заставляли меня идти противъ предполагаемой цѣли, даже тогда, когда я думалъ, что направляюсь къ ней прямымъ путемъ. Вентюръ мнѣ много говорилъ объ аббатѣ Бланшарѣ, его учителѣ композиціи, человѣкѣ достойномъ и весьма талантливомъ, бывшимъ въ то время капельмейстеромъ въ Безансонѣ, а въ настоящее время занимающемъ ту же должность при версальской капеллѣ. Я вздумалъ отправиться въ Безансонъ, учиться у аббата Бланшара, и это мысль показалось мнѣ столь благоразумной, что мнѣ даже удалось убѣдить въ этомъ мамашу. И вотъ она стала экипировать меня къ отъѣзду и въ такомъ изобиліи, какое она примѣняла ко всему. Такимъ образомъ, намѣреваясь предохранить ее отъ банкротства и найти въ будущемъ средство, поправить ея дѣла, страдавшія отъ ея мотовства, въ настоящее время я началъ съ того, что заставилъ ее истратитъ восемь сотъ франковъ, т. е. ускоривъ ея раззореніе, чтобы доставить себѣ возможность предупредить его. Какъ ни безуменъ былъ подобный образъ дѣйствій, по заблужденіе было полное съ моей стороны и даже съ ея. Мы оба были вполнѣ убѣждены -- я, что работалъ съ пользою для нея, она, что я работалъ съ пользою для самаго себя.
   Я разсчитывалъ застать еще Вентюра въ Аннеси и попросить у него рекомендательнаго письма къ аббату Бланшару. Но его тамъ не оказалось. Вмѣсто всякихъ справокъ, мнѣ пришлось удовольствоваться духовнымъ концертомъ его сочиненія, написаннымъ его рукою и оставленнымъ имъ мнѣ въ подарокъ. Съ такой рекомендаціей я отправляюсь въ Безансонъ, черезъ Женеву, гдѣ повидался съ родными, и черезъ Ніснъ, гдѣ видѣлся съ отцомъ который принялъ меня какъ всегда и взялся переслать мнѣ мой чемоданъ, оставшійся позади меня, такъ какъ я ѣхалъ верхомъ. Пріѣзжаю въ Безансонъ. Аббатъ Бланшаръ принимаетъ меня хорошо, обѣщаетъ не оставлять своими совѣтами и предлагаетъ свои услуги. Мы уже были готовы начать уроки, какъ вдругъ я узнаю изъ письма моего отца, что мой чемоданъ задержанъ и конфискованъ въ Руссъ, французской таможнѣ на границѣ съ Швейцаріей. Приведенный въ ужасъ этимъ извѣстіемъ, я обращаюсь къ моимъ новымъ безансонскимъ знакомымъ съ просьбою узнать причину этой конфискаціи; я былъ увѣренъ, что въ чемоданѣ моемъ не было никакой контрбанды и потому не могъ понять что могло ее вызвать. Наконецъ я узнаю: объ этомъ стоитъ разсказать, потому что это фактъ любопытный.
   Я видался въ Шамбери съ однимъ старымъ Ліонцемъ, очень хорошимъ человѣкомъ, по имени г. Девивье, который во время регентства служилъ при таможнѣ, а потомъ, за неимѣніемъ должности, перешелъ въ кадастръ. Онъ когда-то жилъ въ свѣтѣ, обладалъ талантами и нѣкоторыми знаніями, былъ кротокъ и вѣжливъ: онъ зналъ и музыку и, сидя въ одной комнатѣ, мы сошлись другъ съ другомъ, среди окружавшихъ насъ неотесанныхъ медвѣдей. Онъ имѣлъ въ Парнасѣ знакомыхъ, которые часто писали ему о разныхъ мелочахъ, эфемерныхъ новостяхъ, идущихъ неизвѣстно откуда, улетучивающихся неизвѣстно куда, и о которыхъ никто болѣе не думаетъ, какъ скоро перестаютъ о нихъ говорить. Такъ какъ я водила, его иногда обѣдать къ мамашѣ, то онъ въ нѣкоторомъ родѣ ухаживалъ за мною и, желая понравиться, старался заставить полюбить эти сплетни и пустяки, къ которымъ я питалъ всегда такое отвращеніе, что ни разу въ жизни не прочиталъ ничего подобнаго одинъ на едина, Къ несчастью, одинъ изъ этихъ проклятыхъ листковъ остался въ карманѣ новаго камзола, который я надѣвалъ раза два, три. Эта бумага заключала въ себѣ довольно пошлую пародію янсенистовъ на прекрасную сцену изъ Росинавскаго "Митредата". Я не прочелъ изъ нея и десяти стиховъ и, по забывчивости, оставилъ ее въ карманѣ Вотъ что служило къ конфискаціи моего чемодана. Надсмотрщики составили опись всѣхъ вещей, находившихся въ чемоданѣ, и въ началѣ ея помѣстили великолѣпный протоколъ, въ которомъ высказали предположеніе, что это пародія была прислана изъ Женевы для того, чтобы быть напечатанной во Франціи и распространялись священнымъ негодованіемъ противъ враговъ Бога и церкви и въ похвалахъ своей набожной бдительности, предотвратившей исполненіе этого адскаго замысла. Безъ сомнѣнія они нашли, что и мои рубашки пахли ересью, потому что изъ-за этой страшной бумаги все было конфисковано и я никогда не могъ добиться ни извѣстія о моемъ бѣдномъ имуществѣ, ни возвращенія его. Таможенные служители, къ которымъ мы обращались, требовали столько различныхъ свѣдѣній, поясненій, удостовѣреній и записокъ, что, совершенно растерявшись въ этомъ лабиринтѣ, я былъ принужденъ все бросить. Очень сожалѣю, что не сохранилъ протокола таможни Руссъ: его-бы стоили причислить къ документамъ, которые должны находиться въ концѣ этого сочиненія.
   Эта потеря заставила меня немедленно вернуться въ Шамбери? ничего не сдѣлавъ съ аббатомъ Блаишеромъ, но, взвѣсивъ всѣ обстоятельства и увидя, что несчастіе преслѣдовало меня во всѣхъ предпріятіяхъ, я рѣшилъ привязаться исключительно къ мамашѣ, раздѣлять ея судьбу и болѣе не заботиться безъ всякой пользы о будущемъ, которому я ничѣмъ не могъ помочь. Она приняла меня, точно я принесъ съ собою цѣлыя сокровища, мало-по-малу возобновила мой гардеробъ и мое несчастіе -- довольно значительное для насъ обоихъ -- было почти сейчасъ забыто.
   Хотя это несчастіе и охладило мое рвеніе къ музыкальнымъ проектамъ, но я не переставала" изучать моего Рамо и достигъ наконецъ того, что могъ понимать его и даже сочинять небольшія пьески, успѣхъ которыхъ ободрилъ меня. Графъ Бельгордъ, сынъ маркиза: Аптермана, вернулся изъ Дрездена послѣ смерти короля Августа. Онъ долго жилъ въ Парижѣ, очень любилъ музыку и въ особенности пристрастился къ музыкѣ Рамо. Братъ его, графъ де Нонжисъ, игралъ на скрипкѣ, ихъ сестра, графиня де Латуръ, немного пѣла. Все это ввело въ Шамбери музыку въ моду, и тамъ устроили нѣчто иродѣ публичныхъ концертовъ, управленіе которыми хотѣли сперва поручить мнѣ, но вскорѣ увидѣли, что это мнѣ не по силамъ и дѣло устроилось иначе. Это не помѣшало мнѣ давать для этихъ концертовъ небольшія пьесы моего сочиненія и между прочимъ одну кантату, очень понравившуюся. Написана она была не особенно хорошо, но въ ней было много новыхъ мотивовъ и эффектовъ, чего тѣ меня никакъ не ожидали. Эти господа не могли повѣрить, чтобы я, такъ дурно разбиравшій поты, былъ въ состояніи сочинить, нѣчто порядочное, и полагали, что я воспользовался чужимъ трудомъ. Чтобы провѣрить это, ко мнѣ пришелъ однажды утромъ графъ же Нонжисъ съ кантатою Клерамбо, транспонированною, но его словамъ, для удобства пѣнія, и для которой надо было написать другой басъ, такъ какъ безъ этого транспонировка кантаты дѣлала ея исполненіе невозможнымъ. Я сказалъ графу, что это требуетъ значительнаго труда и что нельзя этого сдѣлать въ одну минуту. Онъ подумалъ, что съ моей стороны это простая уловка и уговорилъ меня написать, по крайней мѣрѣ басъ для речитатива. Я исполнилъ его желаніе, разумѣется, плохо, потому что для хорошаго исполненія мнѣ всегда необходимы спокойствіе и удобство, но по крайней мѣрѣ написалъ по правиламъ, а такъ какъ это происходило въ присутствіи графа, то онъ не могъ болѣе сомнѣваться въ моемъ знаніи первыхъ основаній композиціи. Такимъ образомъ, я не лишился своихъ ученицъ, но немного охладѣлъ къ музыкѣ, видя, что давали концерты и что на нихъ обходились безъ меня.
   Почти въ то же время, по заключеніи мира, французское войско перешло обратно черезъ горы Многіе изъ офицеровъ навѣстили и анашу, между прочимъ графа. Лотрекъ, полковникъ орлеанскаго полка, впослѣдствіи бывшій полномочнымъ посланникомъ въ Женевѣ и маршаломъ Франціи. Мамаша представила меня ему. Вслѣдствіе ея разсказовъ, онъ, повидимому, принялъ во мнѣ участіе и надавалъ множество обѣщаній, о которыхъ вспомнилъ только въ послѣдній годъ своей жизни, когда я уже не нуждался въ немъ. Молодой маркиза де Сенектерръ, отецъ котораго былъ въ то время посланникомъ въ Туринѣ, былъ тогда проѣздомъ въ Шамбри: Онъ обѣдалъ у г-же Ментанъ, гдѣ въ тотъ же день и я обѣдалъ. Послѣ обѣда заговорили о музыкѣ, онъ хорошо зналъ ее. Опера "Іевфай" была тогда новинкой; онъ сталъ говорить о ней, велѣлъ принести ноты и при велъ меня въ ужасъ, предложивъ намъ вдвоемъ исполнить эту оперу. Раскрывъ тетрадь, онъ попалъ ни знаменитый двуххоральный мотивъ:
   
   "La terre, l'enfer, le ciel même,
   Tout tremble dévant le Tüjgneur".
   
   -- Сколько хотите партій? сказалъ онъ, я готовъ исполнять вотъ эти шесть.-- Я тогда еще не привыкъ къ французской живости я самоувѣренности, и хотя мнѣ случалось съ грѣхомъ по поламъ разбирать партитуры, но я никакъ не могъ понять, какимъ образомъ одинъ человѣкъ въ одно и то же время разбиралъ не только шесть партій, но даже двѣ. Труднѣе всего было для меня въ музыкѣ перескакивать отъ одной партіи къ другой и въ то же время слѣдить за всей партитурой. Я исполнилъ предложеніе г. де Сенектерра такъ, что онъ навѣрное заподозрилъ меня въ незнанія музыки. Желая вѣроятно, провѣрить свое подозрѣніе, онъ предложилъ мнѣ переложить на ноты романсъ, который онъ хотѣлъ дать м-ль де Ментонъ. Я не могъ отказаться. Онъ пропѣлъ романсъ, я написалъ его и пр., этомъ даже но слишкомъ заставлялъ его повторять мотивъ. Графъ прочелъ и нашелъ, что онъ былъ написанъ очень правильно. Ея. видѣлъ мое замѣшательство при первой неудачѣ и съ удовольствіемъ постарался возвысить въ глазахъ этотъ маленькій успѣхъ. А дѣли было очень просто. Въ сущности я очень хорошо зналъ музыку, мнѣ не доставало только умѣнья все схватывать сразу, этого умѣнья у меня никогда не было и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, а въ музыкѣ оно пріобрѣтается только послѣ большой практики. Какъ бы то ни было, я былъ тронутъ стараніями графа загладить въ умѣ другихъ и моемъ собственномъ мое маленькое пораженіе. Двѣнадцати или пятнадцать лѣтъ спустя, встрѣчаясь съ нимъ у разныхъ знакомыхъ въ Парижѣ, я нѣсколько разъ хотѣлъ напомнить ему тотъ случай и показать, что онъ остался у меня въ памяти; но графъ лишился зрѣнія и я не хотѣлъ возбуждать въ немъ сожалѣній напоминаніемъ ему объ употребленіи, которое онъ умѣлъ дѣлать изъ этого чувства, и промолчалъ.
   Я приближаюсь къ минутѣ, служащей началомъ связи моего прошлаго существованія съ настоящимъ. Дружба, съ нѣсколькими лицами, начавшаяся въ то время и продолжающаяся до сихъ поръ сдѣлалась для меня крайне драгоцѣнной. Она часто заставляла меня сожалѣть о счастливой неизвѣстности, когда люди, называвшіе себя моими друзьями, дѣйствительно, были ими и любили меня ради меня самаго, по искреннему чувству, а не изъ тщеславнаго желанія быть знакомымъ съ извѣстнымъ человѣкомъ или изъ полнаго намѣренія находить въ такой связи больше средствъ вредить ему. Къ этому времени относится начало моего знакомства съ моимъ старымъ другомъ Гафкуромъ, который всегда оставался мнѣ вѣренъ, не смотря за старанія отстранить его отъ меня. Но, увы! я недавно потерялъ его. Онъ перестала" любить меня только тогда, когда пересталъ жить и наша дружба окончилась лишь съ его смертію. г. де Гафкуръ былъ одинъ изъ любезнѣйшихъ людей. Невозможно было видѣть его безъ того, чтобъ не любить, и жить съ нимъ безъ того, чтобъ вполнѣ не привязаться къ нему. Никогда въ жизни я не видалъ лица болѣе открытаго и любящаго, болѣе яснаго, съ большимъ отпечатками чувства и ума, внушающаго болѣе довѣрія. Какъ бы ни былъ человѣкъ сдержанъ, онъ не могъ съ перваго же взгляда не сблизиться съ нимъ такъ, какъ будто зналъ его лѣтъ двадцать; а я, которому такъ всегда трудно было освоиваться съ новыми лицами, я почувствовалъ себя съ нимъ легко съ первой встрѣчи. Его тонъ, выраженіе голоса, разговоры вполнѣ соотвѣтствовали его наружности. Звукъ его голоса былъ честный, полный, гармоничный, это былъ прекрасный басъ, громкій, наполнявшій ухо и отзывающійся въ седцѣ. Невозможно имѣть болѣе равной и кроткой веселости, болѣе истинной и простой граціи, болѣе дѣйствительныхъ талантовъ, болѣе развитаго и изящнаго вкуса. Прибавьте къ этому любящее сердце, но слишкомъ расположенное ко всѣмъ людямъ, характеръ услужливый безъ большой разборчивости, готовйоеть ревностно помогать своимъ друзьямъ; или скорѣе дѣлать своими друзьями тѣхъ, кому онъ могъ помогать и умѣнье отлично обдѣлывать свои собственныя дѣла одновременно съ усердными хлопотами о другихъ. Гафкуръ былъ сынъ простаго часовщика и даже самъ сначала занимался этимъ ремесломъ. Но его внѣшность и достоинства призывали на другое поприще дѣятельности, и онъ не замедлилъ вступить на него. Онъ познакомился съ г. де-ла Клозюромъ, французскимъ резидентомъ въ Женевѣ и подружился съ нимъ. Г. де-ла Клозюръ познакомилъ его въ Парижѣ съ другими людьми, а черезъ нихъ г. Гафкуръ досталъ себѣ подрядъ на поставку соли изъ Вестландскаго кантона и пріобрѣлъ, такимъ образомъ, двадцать тысячъ годоваго дохода. Тѣмъ и ограничился его успѣхъ, довольно, впрочемъ, завидный въ кругу мужчинъ, но отъ женщинъ ему не было отбоя, ихъ выборъ зависѣлъ отъ него, и онъ дѣлалъ все, что хотѣлъ. Въ особенности лестно и похвально для него то, что, имѣя связи съ женщинами всѣхъ классовъ общества, онъ повсюду пользовался любовью и не возбуждалъ ни въ комъ ни зависти, ни ненависти; я думаю, что онъ умеръ, не встрѣтивъ въ жизни ни одного врага. Счастливый человѣкъ! Каждый годъ онъ ѣздилъ брать ванны въ Э, гдѣ собиралась лучшее общество изъ сосѣднихъ земель. Близко знакомый со всею знатью Савойи, онъ пріѣзжалъ изъ Э въ Шамбери къ графу Бельгарду и его отцу маркизу д'Антремону, у котораго онъ познакомился съ мамашей, а черезъ нея и со мною. Это знакомство, повидимому, не могло ни къ чему повести, нѣсколько лѣтъ совсѣмъ не поддерживалось, возобновилась вслѣдствіе одного случая, о которомъ я скажу ниже, и превратилась въ истинную привязанность. Этого достаточно; чтобы дать мнѣ право говорить о другѣ, съ которымъ я былъ очень близокъ; но если бы даже воспоминаніе о немъ не имѣло никакого личнаго для меня интереса, но я все таки считалъ-бы необходимымъ для рода человѣческаго сохранить память о человѣкѣ, одаренномъ самыми лучшими достоинствами. Однако, у этого отличнаго человѣка, какъ и у всѣхъ, были свои недостатки, о чемъ будетъ сказано впослѣдствіи; но, если бы онъ не имѣлъ ихъ, то вѣроятно, былъ бы не столь привлекателенъ. Для того, что бы сдѣлать его интереснымъ на столько, на сколько онъ могъ быть имъ, надо было имѣть возможность что нибудь прощать ему.
   Другая связь, относящаяся къ тому времени и до сихъ поръ не прерванная, все еще ласкаетъ меня надеждою на семейное счастье, надеждою, которая такъ трудно умираетъ въ сердцѣ человѣческомъ. Г. де Конзье, савоярскій дворянинъ, тогда молодой и любезный, вздумалъ выучиться музыкѣ или скорѣе ознакомиться съ тѣмъ, кто преподавалъ ее. Съ большимъ умомъ и съ большою любознательностью, де Конзье былъ чрезвычайно кротокъ, а потому и снисходителенъ; а я съ своей стороны легко сходился съ тѣми, въ коихъ замѣчалъ это качество. Мы скоро сошлись {Потомъ я свидѣлся съ нимъ и нашелъ, что онъ совершенно измѣнился. О! великій чародѣй г. Шуазель! Ни одинъ изъ моихъ старыхъ знакомыхъ не избѣжалъ его метаморфозъ.}. Стремленія къ литературѣ я философіи, начинавшее уже тогда бродить въ моей головѣ и ожидавшее для своего полнаго развитія только обработки и соревнованія, нашло въ немъ этихъ двухъ двигателей, Г. де Конзье былъ мало расположенъ къ музыкѣ, что было счастьемъ для меня, такъ какъ во время уроковъ мы занимались всѣмъ, только не музыкой. Мы завтракали, говорили, читали новыя книги, а о музыкѣ не было и помину. Въ то время дѣлала много шума переписки Валь, тера съ прусскимъ королемъ, мы часто говорили объ этихъ двухъ знаменитыхъ людяхъ, изъ которыхъ одинъ, вступившій недавно на престолъ, уже заявлялъ себя такимъ, какимъ вскорѣ оказался, а другой, столь-же обусловленный, столько теперь превозносимый, заставлялъ насъ искренно сожалѣть о несчастіяхъ, повидимому, преслѣдовавшихъ его и часто бывающихъ необходимою принадлежностью великаго таланта. Принцъ прусскій былъ несчастливъ въ молодости, а Вальтеръ, казалось, былъ созданъ, чтобы никогда не знать счастья. Участіе, принимаемое нами въ нихъ обоихъ, распространялась на все? что относилось къ нимъ. Отъ насъ не ускользнуло ничего написаннаго Вальтеромъ.
   Я такъ пристрастился къ его произведеніямъ, что самъ пожелалъ научиться писать изящно и подражать прекрасному слогу этого писателя, которымъ я такъ восхищался. Нѣсколько времени спустя появились его философскія письма. Хотя они не принадлежатъ къ его лучшимъ сочиненіямъ, но именно они, болѣе всѣхъ другихъ внушили мнѣ страсть къ занятіямъ и эта возникшая страсть никогда съ тѣхъ поръ не угасала.
   Но еще не пришло для меня времени всецѣло предаться ей. Во мнѣ еще не пропала вѣтренность, желаніе скитаться, скорѣе сдерживаемое, чѣмъ искоренившееся, и поддерживаемое образомъ жизни въ домѣ г-жи Варенсъ, слишкомъ шумномъ для моего характера, любящаго уединеніе. Толпа незнакомцевъ, ежедневно стекавшаяся къ ней отовсюду, и увѣренность что эти люди, каждый на свой ладъ, только и думали, какъ-бы обмануть ее, превращали мою жизнь въ настоящее мученіе. Съ тѣхъ поръ какъ я занялъ мѣсто Клода Ане въ довѣренности его госпожи я сталъ ближе слѣдить за состояніемъ ея дѣлъ и съ ужасомъ видѣлъ, какъ они все ухудшались. Сотни разъ я доказывалъ, просилъ, умолялъ, настаивалъ и все напрасно. Я бросался къ ея ногамъ, представлялъ въ самыхъ яркихъ краскахъ угрожавшую ей катастрофу, заклиналъ ее сократить издержки, начать въ этомъ отношеніи съ меня самаго, лучше пострадать немного, пока она еще молода, чѣмъ постоянно увеличивая долги и число кредиторовъ, подвергнуться въ старости ихъ нападкамъ и нищетѣ. Тронутая моею искренностью и моимъ усердіемъ, она приходила въ умиленіе и давала мнѣ самыя прекрасныя обѣщанія. Но чуть являлся какой-нибудь бродяга и все забывалось. Послѣ тысячи доказательствъ безполезности моихъ увѣщаній, что оставалось мнѣ какъ не закрыта глаза при видѣ зла, котораго я не могъ предотвратить? Я уходилъ изъ дома, дверей котораго не могъ охранить; совершалъ небольшія поѣздки въ Ніонъ, Женеву, Ліонъ; онѣ отчасти заглушали мое тайное горе, но въ то же время увеличивали издержки, Могу поклясться, что я съ радостью перенесъ-бы всѣ лишенія" еслибы мамаша дѣйствительно восхищалась моей бережливостью: но увѣренный, что сбереженныя мною деньги перейдутъ къ мошенникамъ, я злоупотреблялъ ея щедростью для того, чтобы дѣлиться съ ними и, какъ собака, возвращающаяся съ бойни, уносилъ съ собою клочекъ добра, котораго не могъ спасти.
   У меня не было недостатка въ предлогахъ для этихъ путешествій; притомъ-же сама мамаша доставила-бы мнѣ ихъ, такъ много у нея было повсюду сношеній, переговоровъ, дѣлъ и порученій" которыя она могла-бы надавать вѣрному лицу. Она съ радостью отпускала, а я съ радостью уходилъ: вслѣдствіе этого жизнь моя ле могла не сдѣлаться нѣсколько кочевою. Эти поѣздки дали мнѣ возможность завязать нѣсколько хорошихъ знакомствъ, оказавшихся впослѣдствіи пріятными или полезными; такъ, между прочимъ, я познакомился въ Ліонѣ съ г. Перришономъ и упрекаю себя, что недостаточно поддерживалъ это знакомство, потому что онъ былъ очень добръ ко мнѣ; съ добрымъ Паризо, о которомъ буду говорить дальше; въ Греноблѣ съ г-жею Дейбенъ и женою президента Бердонанша, женщиной очень умной, которая, навѣрное, подружилась бы со мной, еслибы я могъ почаще бывать у нея; въ Женевѣ съ г. де-ла Клозюръ, французскимъ резидентомъ, который часто говорилъ о моей матери: несмотря на долгое время и ея смерть, воспоминаніе о ней не изгладивалось изъ его сердца; съ обоими Барилво, изъ которыхъ отецъ, называвшій меня своимъ внукомъ, былъ человѣкъ чрезвычайно пріятный и одинъ изъ самыхъ достойныхъ людей, какихъ я знавалъ. Во время смутъ республики, оба Барилво вступили въ ряды двухъ противоположныхъ партій: сынъ присталъ къ буржуазіи, отецъ къ магистрату; а когда въ 1787 году взялись за оружіе, то я, находясь въ Женевѣ, видѣлъ, какъ отецъ и сынъ вышли, вооруженные, изъ одного и того-же дома; одинъ направился къ ратушѣ, а другой на мѣсто сбора своей партіи, убѣжденные, что часа черезъ два они встрѣтятся лицомъ къ лицу, рискуя убить другъ друга. Это ужасное зрѣлище произвело въ меня такое впечатлѣніе, что я поклялся никогда не принимать участія въ междоусобной войнѣ, еслибы мнѣ снова и пришлось получить права гражданства никогда не поддерживать оружіемъ внутреннюю свободу государства. Отдаю себѣ справедливость, что въ одномъ очень щекотливомъ обстоятельствѣ я сдержалъ свое слово и читатель найдетъ, по крайней мѣрѣ я такъ полагаю, что эта умѣренность имѣла свою цѣну.
   Но въ то время вооруженная Женева произвела еще первое броженіе патріотизма въ моемъ сердце. О томъ, какъ я еще былъ отъ этого далекъ, можно судить по одному очень важному случаю, не говорящему въ мото пользу. Я забылъ помѣстить его на своемъ мѣстѣ и не долженъ умолчать о немъ.
   Прошло уже нѣсколько лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ мой дядя Бернаръ уѣхалъ въ Каролину, чтобы надзирать за постройкой города Чарльстоуна, планъ котораго онъ составилъ. Вскорѣ по своемъ прибытіи#онъ умеръ. Мой бѣдный двоюродный братъ тоже умеръ на службѣ прусскаго короля, и моя тетка потеряла, такимъ образомъ и мужа и сына почти въ одно время. Эти потери нѣсколько подогрѣли ея расположеніе къ ближайшему родственнику, оставшемуся въ живыхъ, т. е. ко мнѣ. Пріѣзжая въ Женеву, я останавливался у нея и забавлялся тѣмъ, что перебиралъ и перечитывалъ бумаги, оставшіяся послѣ моего дяди. Я нашелъ много интересны къ вещей и писемъ, существованія которыхъ, разумѣется, никто не подозрѣвалъ. Моя тетка, не придававшая никакой цѣны этимъ бумагамъ, отдала-бы ихъ мнѣ, еслибы я захотѣлъ. Я удовольствовался двумя или тремя книгами съ собственноручными замѣтками моего дѣда Бернара, священника, и въ томъ числѣ Посмертными сочиненіями Рого, страницы которыхъ были наполнены превосходными вычисленіями, заставившими меня полюбить математику. Эта книга осталась въ числѣ книгъ г-жи Варенсъ, и я всегда сожалѣлъ, что не сохранилъ ее у себя. Вмѣстѣ съ этими книгами я захватилъ пять или шесть рукописныхъ мемуаровъ и однѣ напечатанныя записки извѣстнаго Микели Дюкре, человѣка крайне талантливаго, просвѣщеннаго, ученаго, но неуживчиваго, навлекшаго на себя жестокія гоненія женевскаго магистрата, и скончавшагося недавно въ крѣпости Арбергъ, гдѣ онъ находился много лѣтъ въ заключеніи, какъ говорятъ, за то, что участвовалъ въ бернскомъ заговорѣ.
   Въ этихъ запискахъ заключалась довольно основательная критика . большаго и смѣлаго плана укрѣпленій, отчасти уже сооруженныхъ въ Женевѣ, къ великому смѣху свѣдущихъ людей, не звавшихъ тайной цѣли, руководившей совѣтомъ при осуществленіи этого великолѣпнаго предпріятія. Г. Микели, исключенный изъ комитета за осужденіе проэкта, полагалъ, что имѣетъ право, въ качествѣ члена совѣта двухъ сотъ, высказать свое мнѣніе болѣе подробно, что онъ и сдѣлалъ, въ этихъ запискахъ. Онъ имѣлъ неосторожность напечатать ихъ, хоть и не пустилъ въ продажу, такъ какъ напечаталъ всего двѣсти экземпляровъ, которые разослалъ членамъ совѣта; но всѣ они были перехвачены на почтѣ по распоряженію Малаго Совѣта. Я нашелъ эти записки въ бумагахъ моего дяди вмѣстѣ съ отвѣтомъ, который ему поручили написать, и унесъ все къ себѣ. Я совершилъ это путешествіе вскорѣ послѣ моего выхода изъ Кадостра, и продолжалъ вести знакомство съ начальникомъ его, адвокатомъ Кончелли. Нѣкоторое время спустя, директоръ таможни вздумалъ пригласить меня быть крестнымъ отцомъ его ребенка, а моей кумой была г-жа Кончелли. Почести вскружили мнѣ голову; я очень гордился тѣмъ, что такъ близко породнился съ г. адвокатомъ и старался принять важный видъ, чтобы показать себя достойнымъ такой чести.
   Съ этой цѣлью я счелъ за лучшее показать ему напечатанныя записки Микели, представлявшія большую рѣдкость, чтобы дать понять, что я принадлежу къ же невской знати, посвященной въ государственныя тайны. Однако, какое-то инстинктивное чувство осторожности помѣшало мнѣ показать отвѣтъ дяди на записки, быть можетъ, то, что онъ былъ въ рукописи, а г. адвокату требовалось только печатное. Онъ, впрочемъ, такъ хорошо понялъ всю цѣну записки, которую я имѣлъ нелѣпость одолжить ему, что я не только не получилъ ее обратно, но и никогда болѣе не видѣлъ ее; убѣдясь въ безполезности моихъ усилій, я кончилъ тѣмъ, что поставилъ это себѣ въ заслугу и придалъ украденной вещи характеръ подарка. Нимало не сомнѣваюсь, что онъ препроводилъ къ Туринскому двору эту книгу болѣе любопытную, впрочемъ, чѣмъ полезную, и тѣмъ или другимъ способомъ заставилъ вернуть себѣ деньги, которыя будто-бы употребилъ на ея покупку. Къ счастью, изъ всѣхъ будущихъ случайностей наименѣе вѣроятна та, что сардинскій король когда-либо осадитъ Женеву. Но, такъ какъ въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго, то я всегда стану упрекать себя за то, что изъ-за глупаго хвастовства обнаружилъ слабѣйшія мѣста Женевы ея самому старому врагу.
   Два или три года провелъ я такимъ образомъ среди музыки, сельскихъ учителей, разныхъ проэктовъ, путешествій, безпрерывно переходя отъ одного предмета къ другому, стараясь остановиться на чемъ-нибудь, во постепенно увлекаемый къ наукѣ; я часто встрѣчался съ литераторами, слышалъ разговоры о литературѣ, иногда принималъ въ нихъ участіе, но усвоивалъ скорѣе книжный языкъ, чѣмъ содержаніе. Бывая въ Женевѣ, я заходилъ, иногда, къ своему старому другу г. Симону, который сильно подстрекалъ возникавшую во мнѣ страсть къ ученью тѣмъ, что сообщалъ мнѣ свѣжія литературныя новости, почерпнутыя имъ отъ Байлье или Коломисса. Въ Шамбери я часто видался съ однимъ якобинцемъ, профессоромъ физики. Этотъ добрякъ монахъ, имя котораго я позабылъ, часто дѣлалъ маленькіе физическіе опыты, чрезвычайно меня забавлявшіе. Однажды вздумалось мнѣ, по его примѣру, составить симпатическія чернила. Для этого, я наполнилъ бутылочку, болѣе чѣмъ на половину, смѣсью изъ негашеной извести, опермента и воды и хорошенько закупорилъ ее. Смѣсь закипѣла почти въ ту-же минуту и очень сильно. Я бросился къ бутылочкѣ, чтобы откупорить ее, но не успѣлъ: пробка вылетѣла, какъ бомба, прямо мнѣ въ лицо. Я наглотался опермента, извести и чуть не умеръ. Болѣе шести недѣль я былъ слѣпъ и такимъ образомъ научился не браться за физическіе опыты, не имѣя понятія объ элементахъ физики,
   Это случилось очень не кстати для моего здоровья, которое съ нѣкотораго времени замѣтно разстраивалось. Не знаю почему, имѣя хорошее тѣлосложеніе и ведя правильную жизнь, я замѣтно ослабѣвалъ. При довольно плотномъ сложеніи и широкой груди, мои легкія должны дышать совершенно свободно; а между тѣмъ, я чувствовалъ стѣсненіе въ груди, тяжело дышалъ, страдалъ отъ сердцебіенія, харкалъ кровью, потомъ появилась изнурительная лихорадка, и я никогда не могъ совершенно отъ нея избавиться. Какъ можно дойдти до такого положенія въ цвѣтѣ лѣтъ, безъ малѣйшаго поврежденія въ организмѣ, и ничѣмъ не разстроивъ своего здоровья?
   Шпага изнашиваетъ ножны, говоритъ пословица. Вотъ вся моя исторія. Страсти возбуждали мою жизнь, и страсти убили меня. Какія страсти? спроситъ читатель. Бездѣлицы, самыя пустяшныя, но онѣ волновали меня такъ, точно дѣло шло объ обладаніи Еленой или трономъ вселенной. Во-первыхъ, женщины. Когда я сталъ обладать одной, чувственность моя была удовлетворена, но сердце никогда не бывало спокойно. Потребность любви пожирала меня даже среди наслажденія. Я имѣлъ нѣжную мать, любимаго друга, но мнѣ нужна была любовница. Я представлялъ себѣ ее на мѣстѣ г-жи Варенсъ, воображалъ ее въ безчисленныхъ видахъ, чтобы обмануть самого себя. Еслибъ я думалъ, что держу г-жу Варенсъ въ своихъ объятіяхъ въ то время, какъ дѣйствительно держалъ ее, то мои объятія были-бы не менѣе горячи, но всѣ мои желанія угасли-бы; я рыдалъ-бы отъ нѣжности, но не наслаждался-бы. Наслаждаться! развѣ это удѣлъ человѣка? Ахъ! еслибъ хоть разъ въ жизни мнѣ удалось вкусить всю полноту наслажденія любви, то не думаю, чтобы мое хрупкое тѣло вынесло такое счастіе; я умеръ-бы на мѣстѣ.
   И такъ, я сгоралъ отъ безпредметной любви, а, быть можетъ, такого рода любовь истощаетъ всего болѣе. Я былъ въ вѣчной тревогѣ; меня мучило дурное положеніе дѣлъ моей бѣдной мамаши и ея неблагоразумное поведеніе, которое должно было привести ее въ скоромъ времени къ полному раззоренію. Мое жестокое воображеніе, всегда идущее на встрѣчу несчастіямъ, безпрестанно рисовало мнѣ это бѣдствіе во всемъ его ужасѣ и со всѣми послѣдствіями. Я заранѣе видѣлъ себя разлученнымъ нищетою съ женщиной, которой я посвятилъ свою жизнь, и безъ которой не могъ наслаждаться жизнью. Вотъ почему душа моя была постоянно въ тревогѣ. желанія и опасенія поперемѣнно терзали меня.
   Музыка была другой моей страстью, менѣе необузданной, но не менѣе разрушительной для моего здоровья, потому что я предавался ей съ увлеченіемъ, настойчиво изучалъ малопонятныя сочиненія Рамо, съ непоколебимымъ упорствомъ обременялъ ими свою память, постоянно отказывавшуюся служить мнѣ, безпрерывно дѣлалъ громадныя компиляціи и просиживалъ часто цѣлыя ночи за перепиской нотъ. И зачѣмъ останавливаться на постоянныхъ причинахъ волненія, когда всѣ глупости мелькавшія въ моей вѣтрянкой головѣ, мимолетныя увлеченія, путешествія, концертъ, ужинъ, предстоящая прогулка, романъ, который я хотѣлъ прочесть, комедія, которую собирался смотрѣть, словомъ все, что въ моихъ удовольствіяхъ или дѣлахъ было мало-мальски предумышлено, превращалось въ сильныя страсти, которыя въ своей смѣшной необузданности, причиняли мнѣ истинное мученье" Чтеніе вымышленныхъ несчастій Клевелэнда, чтеніе, которому я предавался съ яростью, испортило мнѣ чуть-ли не болѣе крови, чѣмъ мои собственныя несчастія.
   Былъ одинъ женевецъ, по имени Багере, служившій при Петрѣ Великомъ въ Россіи, подлѣйшій человѣкъ и величайшій сумасбродъ, какого я когда-либо видѣлъ. Голова его была вѣчно наполнена проэктами, такими-же нелѣпыми, какъ онъ самъ; милліоны падали у него съ неба, какъ дождь, а нули ему ничего не стоили. Этотъ человѣкъ, пріѣхавъ въ Шамбери по какому-то тяжебному дѣлу въ Сенатѣ, разумѣется завладѣлъ мамашей и за свои сокровища нулей, которыя онъ великодушно расточалъ ей, выманивалъ у нея одинъ за другимъ ея бѣдные экю. Я не любилъ его; онъ это увидѣлъ, потому что узнать мои чувства не трудно. Не было низостей, которыхъ-бы онъ не сдѣлалъ, чтобы задобрить меня. Ему вздумалось научить меня играть въ шахматы, хотя самъ игралъ довольно плохо. Я попробовалъ почти противъ воли, и когда не много ознакомился съ ходами, успѣхъ въ игрѣ сдѣлался такъ быстръ, что подъ конецъ перваго-же сеанса, я возвратилъ Багере башню, которую онъ мнѣ уступилъ сначала. Этого было для меня достаточно, чтобы сдѣлаться страстнымъ игрокомъ въ шахматы. Покупаю шахматную доску, подробное описаніе игры, запираюсь въ своей комнатѣ, провожу цѣлые дни и ночи, желая заучить наизусть всевозможныя партіи, втиснуть ихъ волею-неволею въ голову, и играю самъ съ собою безъ конца и отдыха. Послѣ двухъ-трехъ мѣсяцевъ такого прекраснаго труда и неимовѣрныхъ усилій, исхудалый, желтый, почти отупѣвшій, иду въ кафе и пробую сразиться съ Багере. Онъ выигрываетъ у меня одну, двѣ партіи, двадцать партій: столько соображеній перепуталось у меня въ головѣ, воображеніе до того притупилось, что все представлялось мнѣ въ туманѣ. Каждый разъ, какъ я хотѣлъ упражняться въ игрѣ -- съ помощью книги Филидара или Стамнеа, со мной случалось то же самое; утомленный и измученный, я замѣчалъ, что дѣлалъ шагъ не впередъ, а назадъ. Впрочемъ, оставлялъ-ли я на время шахматы, или продолжалъ играть для упражненія, я ни на волосъ не подвигался впередъ послѣ перваго урока и всегда оставался на той степени знанія, которой достигъ подъ конецъ перваго сеанса. Я могъ упражняться тысячи вѣковъ и кончилъ-бы тѣмъ, что могъ-бы возвратить Багере башню и больше ничего. Хорошо употреблено время! скажете вы. Я не мало употребилъ его на это и кончилъ первый опытъ лишь только тогда, когда совершенно выбился изъ силъ. Когда я выходилъ изъ моей комнаты, то походилъ, на живаго мертвеца, и поупорствуй я еще не много, то дѣйствительно, сошелъ-бы въ могилу. Каждый согласится, что трудно съ такой головой, особенно въ пылкую пору молодости, сохранить тѣло здоровымъ.
   Физическое разстройство подѣйствовало на мое расположеніе и охладило пылъ моей фантазіи. Чувствуя упадокъ силъ, я сдѣлался спокойнѣе и отчасти утратилъ страсть къ путешествіямъ. Отъ сидячей жизни мною овладѣла не скука, а хандра; страстность смѣнилась ипохондріей, тоска перешла въ грусть. Я плакалъ и вздыхалъ безъ причины; чувствовалъ, что жизнь ускользала отъ меня прежде, чѣмъ я успѣлъ насладиться ею; я сокрушался о томъ, что оставляю бѣдную мамашу въ такомъ жалкомъ положеніи и на краю пропасти; могу сказать, что мысль разстаться съ нею и оставить ее въ положеніи, возбуждающемъ жалость, была моимъ единственнымъ мученіемъ. Наконецъ, я совсѣмъ разболѣлся. Мамаша ухаживала за мною, какъ ни одна мать не ухаживала за своимъ ребенкомъ, и это принесло ей самой пользу, такъ какъ нѣсколько отвлекло ея мысли отъ проэктовъ и отдалило отъ нея прожектеровъ. Какъ-бы сладко было умереть тогда! Если я мало извѣдалъ блага жизни, то испыталъ и мало бѣдствій. Моя спокойная душа могла отлетѣть безъ горькаго сознанія людской несправедливости, отравляющаго и жизнь, и смерть. Я закрылъ-бы глаза съ отрадной мыслью, что буду жить въ лучшей части самого себя; это значитъ почти не умереть. Еслибы я не тревожился объ ея участи, то умеръ-бы, какъ засыпаю; да и самая горечь тревогъ этихъ умѣрялась мыслью о нѣжно-любимомъ предметѣ моей любви. Я говорилъ ей.-- Вы теперь хранительница всего моего существа; сдѣлайте такъ, чтобы оно было счастливо.-- Два или три раза, когда мнѣ было всего хуже, я вставалъ ночью съ постели и кое-какъ пробирался въ ея комнату, гдѣ давалъ ей, относительно ея поведенія, совѣты, смѣю сказать, полные вѣрности и благоразумія, но въ которыхъ участіе, принимаемое мною въ ея судьбѣ, обнаруживалось всего сильнѣе. Слезы были для меня точно пищей и лѣкарствомъ; я подкрѣплялъ себя слезами, которыя проливалъ подлѣ нея, съ нею, сидя на ея кровати и держа ея руки въ своихъ рукахъ. Часы проходили въ этихъ ночныхъ бесѣдахъ и, возвращаясь къ себѣ, я всегда чувствовалъ себя гораздо лучше, чѣмъ когда шелъ къ ней. Довольный и успокоенный данными ею обѣщаніями, обнадеженный ея словами, я засыпалъ съ миромъ въ сердцѣ и покорностію волѣ Провидѣнія. Дай Богъ, чтобы послѣ столькихъ поводовъ ненавидѣть жизнь, послѣ столькихъ бурь и треволненій, вслѣдствіе которыхъ она сдѣлалась для меня бременемъ, дай Богъ, чтобы смерть, которая должна завершить ее, была-бы для меня также мало страшна, какъ была-бы въ ту минуту! Благодаря хорошему уходу, бдительности и невѣроятной заботливости мамаши, я былъ спасенъ, и, конечно, она одна могла спасти меня. Я мало вѣрю въ лѣкарства врачей, но очень много въ цѣлебную силу истинныхъ друзей. Вещи, отъ которыхъ зависитъ наше счастье, всегда дѣлаются гораздо лучше, чѣмъ всѣ прочія. Если существуетъ въ жизни восхитительное чувство, то мы его испытали, когда были возвращены другъ другу. Наша взаимная привязанность оттого не усилилась, это было невозможно; но она сдѣлалась какъ-то интимнѣе, трогательнѣе въ своей великой простотѣ. Я дѣлался вполнѣ ея созданіемъ, вполнѣ ея ребенкомъ, даже болѣе, чѣмъ если-бы она была моей родной матерью. Сами того не замѣчая, мы сдѣлались совершенно неразлучными, слили въ одно оба наши существованія. Мы чувствовали, что были не только необходимы другъ для друга, но и совершенно достаточны одинъ другому, и поэтому привыкли не думать болѣе ни о чемъ постороннемъ, ограничивать наше счастіе и наши желанія этимъ взаимнымъ обладаніемъ, и, быть можетъ, безпримѣрнымъ обладаніемъ, которое, какъ я сказалъ, не было основано на любви, но было болѣе существенно и, не завися ни отъ чувственности, ни отъ различія пола, ни отъ лѣтъ, ни отъ наружности, было связано со всѣмъ, что составляетъ сущность человѣка и что можно утратить только вмѣстѣ съ жизнью.
   Почему этотъ драгоцѣнный переломъ не повлекъ за собою счастья на весь остатокъ ея жизни и моей? Случилось это не по моей винѣ съ удовольствіемъ могу въ этомъ сознаться, также и не по ея, по крайней мѣрѣ, не по ея желанію. Было суждено, что непобѣдимая природа вскорѣ снова вступитъ въ свои права. Но это роковое возвращеніе совершилось не вдругъ. Благодаря небу, былъ короткій и драгоцѣнный промежутокъ, окончившійся не по моей винѣ, и я не могу упрекнуть себя, что дурно имъ воспользовался.
   Хотя я вылѣчился отъ моей тяжкой болѣзни, однако, силы мои еще не возстановились. Моя грудь не поправилась; лихорадка все еще продолжалась, а съ нею и упадокъ силъ. Мнѣ ничего болѣе не хотѣлось, какъ окончить дни подлѣ той, которая была такъ дорога мнѣ, поддерживать ее въ благихъ намѣреніяхъ, дать ей понять, въ чемъ состоитъ истинная прелесть счастливой жизни, содѣйствовать ея счастью, на сколько это зависѣло отъ меня. Но я видѣлъ, даже чувствовалъ, что постоянное уединеніе и жизнь вдвоемъ въ мрачномъ, скучномъ домѣ, наконецъ, надоѣстъ намъ. Средство противъ этого представилось точно само собою. Мамаша велѣла мнѣ пить молоко и хотѣла, чтобы я ходилъ пить его за городъ. Я согласился съ условіемъ, чтобы и она ходила со мною. Этого было достаточно, чтобы она рѣшилась; оставалось только выбрать мѣсто. Садъ предмѣстья не былъ, собственно, загороднымъ: окруженный домами и другими садами, онъ вовсе не имѣлъ деревенской привлекательности. Къ тому-же, послѣ смерти Ане, мы изъ экономіи оставили этотъ садъ, такъ какъ разводить въ немъ растенія у насъ не было охоты и другіе планы заставили насъ мало сожалѣть объ этомъ убѣжищѣ.
   Пользуясь проявившимся у нея отвращеніемъ къ городу, я предложилъ ей совсѣмъ его бросить и поселиться въ какой-нибудь хорошенькой уединенной деревушкѣ, въ скромненькомъ домикѣ, настолько отдаленномъ, чтобы отвадить докучныхъ посѣтителей. Она-бы сдѣлала это, и осуществленіе этого намѣренія, внушеннаго намъ моимъ и ея ангелами-хранителями, дѣйствительно упрочило-бы намъ безмятежное счастье до той минуты, пока смерть не разлучила-бы насъ, Flo не такую долю готовила намъ судьба. Мамашѣ суждено было испытать всю тягость бѣдности и недостатка послѣ жизни, проведенной въ изобиліи для того, чтобы она разсталась съ этой жизнью съ меньшимъ сожалѣніемъ, а я, по стеченію разнаго рода бѣдствій, долженъ былъ служить въ послѣдствіи примѣромъ каждому, кто единственно изъ любви къ общему благу и справедливости, осмѣливается, сильный лишь своей невинностью, открыто провозглашать истину людямъ, не опираясь ни на какихъ соумышленниковъ, не прибѣгая къ покровительству никакихъ партій.
   Ничтожная боязнь удержала ее. Она не пожелала бросить свой отвратительный домъ, изъ опасенія разсердить хозяина.-- Твой планъ очарователенъ, сказала она мнѣ, и совершенно въ моемъ вкусѣ, но въ этомъ убѣжищѣ надо чѣмъ-нибудь жить. Покидая свою тюрьму, я рискую лишиться насущнаго хлѣба; когда у насъ не хватитъ средствъ жить въ деревнѣ, придется вернуться искать ихъ въ городъ. Чтобы меньше подвергаться этой необходимости, не будемъ оставлять его навсегда. Будемъ платить эту маленькую пенсію графу Сенъ-Лорану для того, чтобы онъ не отнималъ у меня моей, Поищемъ себѣ убѣжища, въ такомъ разстояніи отъ города, чтобы жить тихо и спокойно и чтобы имѣть возможность, въ случаѣ надобности, безъ затрудненія пріѣзжать въ городъ. Такъ мы и сдѣлали. Поискавъ немного, мы нашла за заставой Шамбера такое пустынное и уединенное мѣсто, точно оно находилось въ ста миляхъ отъ города, и поселились тамъ. Это было Шарметтъ, имѣніе г. де-Канзье. Между двумя высокими холмами на сѣверъ и югъ тянется небольшая долина; въ глубинѣ ея течетъ ручеекъ, пробираясь между камешками и деревьями. Вдоль этой долины, по косогору лѣпятся живописно разбросанные домики, на которыхъ съ удовольствіемъ отдыхаетъ взоръ каждаго, кто любитъ мѣстность, нѣсколько дикую и уединенную. Осмотрѣвъ два или три домика, мы выбрали, наконецъ, самый хорошенькій, принадлежавшій дворянину Ноаре, находившемуся на службѣ. Домикъ оказался очень помѣстительнымъ. Онъ выходилъ фасадомъ въ садъ, расположенный террасою; въ верхней части находился виноградникъ, въ нижней фруктовый садъ, противъ сада каштановая роща, вблизи источникъ, выше, на горѣ, пастбище для скота, словомъ все, что нужно для маленькаго сельскаго хозяйства, какое мы думали тамъ завести. Насколько я могу припомнить время и число, мы переѣхали туда въ концѣ лѣта 1736 г. Въ первый же день переѣзда, я былъ внѣ себя отъ восторга.-- О, мамаша, сказалъ я этой дорогой подругѣ, обнимая ее и орошая ее лицо слезами радости и умиленія, вотъ пріютъ счастія и непорочности. Если мы не найдемъ ихъ здѣсь, то не надо искать ихъ ни въ какомъ другомъ мѣстѣ.
   

Книга шестая.
1736.

Hoc erat in votis; modus agri non ira magnus,
Hortus ubi et teclo vicinujs ugis aquae fons,
Et pauiluni sylvae super his foret... 1)
Не могу прибавить:
Auctius atque
Di melius fecere; 2)

   1) "Вотъ все, чего я желалъ: порядочный клочекъ земли, садъ, источникъ чистой воды возлѣ домика и вмѣстѣ съ этимъ маленькая рощица". Горацій, книга II, ст. 6,
   2) Боги ниспослали мнѣ болѣе, чѣмъ я желалъ. Тамъ же.
   
   Но, что до этого: я ничего болѣе не желалъ, даже на желалъ, чтобы эта земля сдѣлалась моей собственностью, для меня было достаточно, что я наслаждался ею. Давно уже я сознавалъ и высказывалъ, что собственникъ и владѣлецъ нерѣдко два совершенно различныя лица, даже оставляя въ сторонѣ мужей и любовниковъ.
   Здѣсь начинается короткое счастье моей жизни, здѣсь наступаютъ для меня блаженныя, но мимолетныя минуты, дающія мнѣ право сказать, что я жилъ. Минуты драгоцѣнныя и незабвенныя. О! дайте мнѣ снова пережить васъ хоть въ воспоминаніи и протекайте въ немъ, если возможно, медленнѣе, чѣмъ въ дѣйствительности, когда вы такъ быстро смѣняли одна другую! Какъ мнѣ сдѣлать, чтобы по своему желанію продлить этотъ разсказъ, столь трогательный и простой, повторяя все однѣ и тѣ же вещи, и также мало наскучить своимъ читателямъ, какъ я наскучилъ самому себѣ, постоянно ихъ возобновляя? Если бы все это состояло въ фактахъ, дѣйствіяхъ, словахъ, то я бы еще могъ описать это или передать какимъ-нибудь образомъ, но какъ выразить то, что не было ни сказано, ни подумано, что только ощущалось и чувствовалось, такъ что даже я не могу опредѣлить другой причины моего счастія, кромѣ этого самаго чувства? Я вставалъ съ восходомъ солнца, и былъ счастливъ, видѣлъ мамашу, и былъ счастливъ, уходилъ отъ нея, и былъ счастливъ, бродилъ по лѣсамъ, по пригоркамъ, по долинамъ, читалъ, ничего не дѣлалъ, работалъ въ саду, собиралъ плоды, помогалъ въ хозяйствѣ и счастіе всюду слѣдовало за мною: оно, собственно, не замѣчалось ни въ какой опредѣленной вещи, оно было во мнѣ самомъ и не могло меня покинуть ни на минуту.
   Изъ всего случившагося со мною въ эту счастливую эпоху жизни, изъ всего, что я говорилъ, дѣлалъ и думалъ въ это время, ничто не изгладилось изъ моей памяти, То, что переживалъ я до и послѣ того времени, вспоминается мною отрывками, безсвязно и смутно. Этотъ же періодъ представляется мнѣ такъ живо, точно онъ продолжается до сихъ поръ. Мое воображеніе, въ молодости всегда уносившее меня далеко впередъ, а теперь уносящее назадъ, вознаграждаетъ меня этими сладкими воспоминаніями за потерянныя навсегда надежды. Въ будущемъ я не вижу ничего, что бы привлекало меня, одни воспоминанія прошлаго могутъ служить мнѣ отрадой, и эти воспоминанія, столь живыя и правдивыя о томъ періодѣ, и которомъ я говорю, нерѣдко дѣлаютъ меня счастливымъ не смотря на мои несчастій.
   Для примѣра приведу одно изъ такихъ воспоминаній, могущее дать понятіе о силѣ и вѣрности остальныхъ. Въ тотъ день, когда мы въ первый разъ отправились ночевать въ Шарметтъ, мамашу несли на носилкахъ, а я слѣдовалъ за нею пѣшкомъ. Дорога шла въ гору: мамаша была довольно тяжеловѣсна, и, боясь утомить своихъ носильщиковъ, захотѣла почти на половинѣ пути выйти изъ носилокъ и тоже пойти пѣшкомъ. Мимоходомъ, она замѣтила что-то голубое у изгороди и сказала мнѣ.-- Вотъ барвинокъ еще цвѣтетъ. До того времени я никогда не видалъ барвинковъ и слишкомъ близорукъ, чтобы различать на землѣ растенія. Я взглянулъ мелькомъ на цвѣтокъ, и около тридцати лѣтъ прошло, впродолженіи которыхъ я ни разу не видалъ барвинокъ или не обращалъ на нихъ вниманія Въ 1764 г. будучи въ Крессьесъ моимъ другомъ дю-Пейру, мы поднимались на вершину маленькой горки, гдѣ онъ выстроилъ хорошенькій павильонъ, вполнѣ заслуживающій названія Belle-vue, данное ему хозяиномъ. Въ то время я началъ немного гербаризировать, Взбираясь на гору и оглядывая кусты, я вдругъ радостно вскрикнулъ:-- А, вотъ барвинокъ! и, дѣйствительно, я не ошибся. Дю-Пейру замѣтилъ мой восторгъ, но не понималъ его причины. Онъ узнаетъ ее, надѣюсь, когда ему случится прочитать эти строки. Читатель можетъ судить по впечатлѣнію, произведенному на меня столь ничтожнымъ предметомъ, какъ сильны были всѣ прочія впечатлѣнія, относившіеся къ тому времени.
   Однако, деревенскій воздухъ не возвратилъ мнѣ моего прежняго здоровья. Мое изнеможеніе все увеличивалось. Я не могъ выносить молока, пришлось его бросить. Тогда было въ модѣ отъ всего лѣчиться водою, я принялся за воду и сталъ употреблять ее въ такомъ количествѣ, что она чуть-чуть не освободила меня не только отъ моихъ недуговъ, но и отъ самой жизни. Всякое утро, вставъ съ постели" я отправлялся съ большимъ стаканомъ къ колодцу и выливалъ, гуляя, бутылки двѣ. За столомъ больше не употреблялъ вина. Вода, которую я пилъ, была жестковата и отягощала желудокъ, какъ большая часть горныхъ ключевыхъ водъ. Словомъ, я такъ ловко распорядился, что менѣе чѣмъ въ два мѣсяца совершенно разстроилъ свой желудокъ, до тѣхъ поръ очень исправный. Переставъ переваривать пищу я понялъ, что нечего надѣяться на выздоровленіе. Въ это же время со мной случилось происшествіе, столь же странное само по себѣ, какъ и по своимъ послѣдствіямъ, которыя прекратятся только съ моею жизнью.
   Въ одно утро, чувствуя себя не хуже обыкновеннаго, я устанавливалъ на ножку столикъ, и вдругъ ощутилъ во всемъ тѣлѣ внезапное и почти непостижимое потрясеніе. Я не съумѣю лучше сравнить его, какъ съ чѣмъ то въ родѣ бури, поднявшейся въ моей крови и охватившей всѣ мои члены. Мои артеріи и особенно шейныя стали биться съ такою силою, что я не только чувствовалъ, во слышалъ ихъ біеніе. Къ этому присоединился большой шумъ въ ушахъ, и этотъ шумъ состоялъ изъ трехъ, или скорѣе изъ четырехъ звуковъ, а именно: изъ глухого невнятнаго жужжанья, изъ болѣе явственнаго журчанья, похожаго на шумъ текущей воды, очень рѣзкаго свиста и біенія, о которомъ я только что сказалъ и удары котораго я могъ легко считать, не щупая пульса и не дотрогиваясь руками до тѣла. Этотъ внутренній шумъ былъ такъ силенъ, что я лишился прежней тонкости слуха, и хотя я не совсѣмъ оглохъ, по сталъ тугъ на ухо, что осталось у меня до сихъ поръ.
   Легко понять мое удивленіе и ужасъ. Я думалъ, что умираю, легъ въ постель, призвали врача. Я разсказалъ ему, что случилось со мною, дрожа отъ страха и полагая, что спасенія не было. Кажется, что и онъ былъ того же мнѣнія, но принялся за свое ремесло. Онъ пустился въ длинныя рассужденія изъ которыхъ я ничего не понялъ, затѣмъ, на основаніи своей восхитительной теоріи, онъ приступилъ in anima vili, къ эскпериментальному лѣченію по своему усмотрѣнію. Оно было до того тяжело, отвратительно и дѣйствовало такъ мало, что вскорѣ надоѣло мнѣ. Черезъ нѣсколько недѣль увидя, что мнѣ ни лучше, ни хуже, я всталъ съ постели и возвратился къ прежнему образу жизни, не смотря на біеніе артерій и шумъ въ ушахъ, которые съ той поры, т. е. въ теченіе тридцати лѣтъ, не покидали меня ни на минуту.
   До того времени я любилъ много спать. Полнѣйшая безсонница, присоединившаяся къ всѣмъ этимъ симптомамъ и постоянно ихъ сопровождавшая до настоящей минуты, окончательно убѣдила меня, что ужъ остается недолго жить. Это убѣжденіе избавило меня на нѣкоторое время отъ заботъ о возстановленіи здоровья. Не имѣя возможности продолжить мою жизнь, я рѣшилъ какъ можно лучше воспользоваться оставшимся мнѣ краткимъ срокомъ, что я могъ выполнить, благодаря странной благосклонности природы, которая, не смотря на мое болѣзненное состояніе, освободила меня отъ страданій, повидимому, съ нимъ неизбѣжныхъ. Шумъ въ ушахъ надоѣдалъ мнѣ, но я не страдалъ отъ него; онъ не сопровождался никакимъ свойственнымъ ему неудобствомъ, кромѣ безсонницы ночью и постоянно тяжелаго дыханія, недоходившаго до удушья и безпокоившаго меня только тогда, когда я хотѣлъ бѣгать или слишкомъ напрягалъ свои силы.
   Этотъ случай, который долженъ былъ убять мое тѣло, убилъ только мои страсти, я я ежедневно благословляю небо за благодѣтельное дѣйствіе, произведенное на мою душу. Могу сказать, что я началъ жить только съ той минуты, когда сталъ считать себя человѣкомъ мертвымъ. Оцѣнивая настоящимъ образомъ все, съ чѣмъ я долженъ было вскорѣ разстаться на-вѣки, я началъ заниматься заботами болѣе благородными, какъ-бы предвкушая тѣ, которыя ждали меня впереди и которыми я пренебрегалъ до тѣхъ поръ. Я часто передѣлывалъ религію на свой ладъ, но никогда не жилъ безъ религіи. Мнѣ было легче, чѣмъ кому-либо вернуться къ этому предмету, столь печальному для многихъ, но столь отрадному для того, кто ищетъ въ немъ утѣшенія и надежды. Мамаша была въ этомъ случаѣ полезнѣе всевозможныхъ богослововъ.
   Привыкнувъ все приводить въ систему, она не замедлила сдѣлать тоже и съ религіей. Эта система состояла изъ идей очень разнородныхъ, между которыми иныя были очень здравы, другія очень нелѣпы, изъ чувствъ бывшихъ у ней врожденными, и предразсудковъ, привитыхъ воспитаніемъ. Вообще, всѣ вѣрующія придаютъ Богу свои собственныя свойства: у добрыхъ людей Онъ добръ, у злыхъ -- золъ; ханжамъ, желчнымъ и ядовитымъ, постоянно мерещится адъ, потому что имъ бы хотѣлось предать проклятію весь міръ, люди любящіе и кроткіе совсѣмъ не вѣрятъ въ него, и я не могу надивится, какъ добрый Фенелонъ говорить о немъ въ своемъ Телемакѣ, точно въ самомъ дѣлѣ вѣритъ въ него. Но я надѣюсь, что онъ лгалъ, потому что, какъ-бы онъ ни былъ правдивъ, но все-таки приходится иногда лгать будучи католическимъ епископомъ. Мамаша не лгала, говоря со мною, и эта добрѣйшая душа, которая не могла вообразить себѣ Бога мстительнымъ и постоянно гнѣвнымъ, видѣла только благость и милосердіе тамъ, гдѣ святоши видятъ правосудіе и возмездіе. Странно было, что не вѣря въ адъ, мамаша вѣрила въ чистилище. Происходило это изъ того, что она не знала куда дѣвать души грѣшниковъ, такъ какъ не могла ни придавать ихъ проклятію, ни оставлять съ праведниками до ихъ исправленія, и должно сознаться, что дѣйствительно, злые люди какъ въ этомъ мірѣ, такъ и въ будущемъ, всегда доставляютъ много хлопотъ.
   Другая странность. Ясно, что подобная система уничтожаетъ все ученіе о первобытномъ грѣхѣ и искупленіи, колеблетъ общепринятыя основы христіанства, и во всякомъ случаѣ, католицизмъ, при подобной системѣ, не можетъ существовать. Мамаша, между тѣмъ, была строгая католичка, или считала себя такою, и навѣрное, считала совершенно искренно. Ей казалось, что Священное Писаніе толковали слишкомъ буквально и слишкомъ грубо. Все, что говорится въ немъ о вѣчныхъ мукахъ, по ея мнѣнію было сказаннымъ или ради устрашенія, или въ иносказательномъ смыслѣ. Въ смерти Іисуса Христа она видѣла примѣръ по истинѣ божественнаго милосердія, чтобы научить людей любить Бога и другъ друга. Словомъ, оставаясь вѣрною исповѣдуемой ею религіи, она искренно признавала ея догматы, но, когда дѣло доходило до отдѣльнаго разбора каждаго пункта, оказывалось, что она вѣрила совсѣмъ не такъ, какъ учитъ Церковь, хотя и подчинялась ей. Она относилась къ этимъ предметамъ съ сердечной простотой, съ искренностью, гораздо болѣе краснорѣчивою, чѣмъ всѣ ученыя пренія и нерѣдко ставила въ тупикъ даже своего духовника, такъ какъ ничего отъ него не скрывала.-- Я хорошая католичка, говорила она ему, и хочу всегда оставаться такою. Всѣми силами своей души я признаю всѣ рѣшенія святой церкви. Я не властна въ своей вѣрѣ, но управляю своею волею. Я безусловно подчиняю ее и хочу во все вѣрить. Чегоже вы еще хотите отъ меня?
   Мнѣ кажется, что еслибы даже не было нравственнаго христіанскаго ученія, то мамаша и тогда-бы поступала согласно съ его принципами, такъ хорошо оно подходило къ ея характеру. Она исполняла все, что предписывалось, по поступала-бы также и безъ всякаго предписанія. Въ маловажныхъ вещахъ она любила повиноваться, а еслибъ ей не было позволено и даже предписано докторомъ ѣсть скоромное, она стала-бы соблюдать посты. Но вся эта мораль подчинялась принципамъ г. Тавеля или вѣрнѣе, она не видала въ нихъ ничего противорѣчащаго ей. Съ совершенно спокойной совѣстью она могла ежедневно отдаваться двадцати мужчинамъ, не чувствуя ни физической потребности, ни совѣстливости. Я знаю, что большинство набожныхъ женщинъ въ этомъ также мало стѣсняется, но разница въ томъ, что они увлекаются своими страстями, ее-же соблазняли только ея софизмы. Среди разговоровъ самыхъ трогательныхъ и, смѣю сказать, самыхъ назидательныхъ, она могла говорить объ этомъ обстоятельствѣ, не измѣняя выраженія лица, ни тона, не думая, что поступая такъ, противорѣчитъ самой себѣ. Въ случаѣ надобности она готова была прервать разговоръ для дѣла и затѣмъ возобновить его съ прежнимъ спокойствіемъ и ясностью, до такой степени была убѣждена, что все это было не болѣе, какъ правило общественной полиціи, и что каждая разумная личность можетъ по своему перетолковывать его, примѣнять къ жизни, уклоняться отъ него, ни мало ни рискуя оскорбить Бога. Хотя я, конечно, былъ далеко не одного съ нею мнѣнія, но признаюсь, не смѣлъ спорить съ нею, стыдясь мало галантной роли, которую-бы мнѣ пришлось играть въ этомъ случаѣ. Мнѣ-бы очень хотѣлось установить правило, для другихъ, стараясь сдѣлать изъ него исключеніе для самаго себя, но не только ея темпераментъ предохранялъ ее отъ злоупотребленія ея принципами, я зналъ, что эту женщину нельзя обмануть и что требовать исключенія для себя, значило предоставить ей право дѣлать исключеніе для кого ей угодно. Впрочемъ, я только къ слову упомянулъ здѣсь объ этой непослѣдовательности, хотя она вообще имѣла мало вліянія на ея поведеніе, а въ то время, о которомъ я говорю, не имѣла рѣшительно никакого. Но я обѣщалъ съ точностью изложить ея принципы и хочу сдержать слово. Возвращаюсь къ себѣ.
   Находя въ ней всѣ убѣжденія, которыя были мнѣ необходимы для предохраненія моей души отъ ужасовъ смерти и ея послѣдствій" я съ довѣріемъ черпалъ изъ этого источника. Я привязался къ ней еще сильнѣе прежняго, и желалъ перенести въ нее мою жизнь, которая, какъ я чувствовалъ, была готова меня покинуть. Эта удвоенная привязанность, убѣжденіе, что мнѣ остается не долго жить, полная увѣренность насчетъ будущности привели меня въ очень ровное, спокойное и даже чувственное настроеніе. Не стремясь въ даль, не волнуемый ни страхомъ, ни надеждами, я безобидно и безмятежно наслаждался немногими днями, остававшимися мнѣ. Прелесть этихъ дней еще увеличивались стараніемъ поддерживать въ мамаша любовь къ сельской жизни всевозможными развлеченіями. Заставляя ее любить садъ, птичникъ, голубей, коровъ, я самъ привязывался ко всему этому, и эти мелочныя занятія, наполнявшія мой день, не нарушая моего спокойствія, принесли моему здоровью больше пользы чѣмъ молоко и всѣ лекарства и не только поддержали мой бѣдный организмъ, но возстановили его, насколько это было возможно.
   Собираніе винограда и плодовъ завяли насъ до конца этаго года и все болѣе и болѣе привязывали насъ къ сельской жизни среди добрыхъ людей, которыми мы были окружены. Съ большимъ сожалѣніемъ встрѣтили мы наступленіе зимы и вернулись въ городъ съ такимъ чувствомъ, камъ будто отправлялись въ ссылку; въ особенности было тяжело мнѣ, потому что я не надѣялся снова увидать весну и думалъ, что прощаюсь съ Шарметтъ навѣки. Передъ отъѣздомъ я поцѣловалъ землю и деревья и удаляясь, нѣсколько разъ оборачивался, чтобъ взглянуть на него. Такъ какъ я давно оставилъ своихъ ученицъ и потерялъ охоту къ свѣтскимъ удовольствіямъ и городскому обществу, то я не выходилъ изъ дома и никого не видѣлъ кромѣ мамаши и г. Соломона, который съ недавняго времени сдѣлался нашимъ медикомъ. Это былъ человѣкъ честный, умный, великій картезіанецъ, довольно хорошо говорилъ о системѣ міра; его занимательные и поучительные разговоры дѣйствовали на меня благодѣтельнѣе его лѣкарствъ. Никогда не могъ я выносить сить глупой, пошлой болтовни обыкновенныхъ разговоровъ; но разговоры полезные и основательные доставляли мнѣ большое удовольствіе и я никогда отъ нихъ не уклонялся. Мнѣ очень нравились бесѣды съ г. Соломономъ: разговаривая съ нимъ мнѣ казалось, что я заранѣе запасаюсь тѣми высокими знаніями, которыми должна была обогатиться моя душа, какъ скоро она освободится отъ своей земной оболочки. Мое расположеніе къ г. Соломону распространилось и на предметы его разсужденій, и я сталъ читать книги, которыя могли мнѣ помочь лучше понимать его. Самыми полезными въ этомъ отношеніи были тѣ сочиненія, гдѣ трактовалось и о наукахъ и о предметахъ религіозныхъ, въ особенности изданія Ораторіи и Port-Royal. Я принялся читать или вѣрнѣе, пожирать ихъ. Мнѣ попалась въ руки книга о. Лами подъ заглавіемъ: Бесѣды о наукахъ. Это было нѣчто вродѣ введенія къ сочиненіямъ, о нихъ трактующимъ. Я ее читалъ и перечитывалъ сотни разъ и рѣшилъ сдѣлать ее своимъ руководителемъ. Наконецъ, несмотря не мое состояніе, или вслѣдствіе его я почувствовалъ все большее влеченіе къ наукѣ и хотя считалъ каждый день послѣднимъ въ жизни, но учился съ такимъ усердіемъ, точно долженъ былъ жить вѣчно. Говорили, что такой трудъ вредилъ мнѣ; но я думаю, что онъ былъ полезенъ не только въ нравственномъ, но и въ физическомъ отношеніи, потому что эти занятія къ которымъ я такъ пристрастился, восхищали меня до того, что я забывалъ о своихъ недугахъ и меньше страдалъ. Справедливо, однако, и то, что ничто не приносило мнѣ дѣйствительнаго облегченія; но не испытывая сильныхъ болей, я привыкъ томиться, не спать, думать, вмѣсто того, чтобъ дѣйствовать, и наконецъ смотрѣть на постепенное и медленное разрушеніе моего организма, какъ на неизбѣжный ходъ болѣзни, остановить который могла только одна смерть.
   Эта мысль не только отвлекла меня отъ всѣхъ суетныхъ житейскихъ заботъ, но и освободила отъ несносныхъ лѣкарствъ, которыя до тѣхъ поръ заставляли меня принимать противъ воли. Соломонъ, убѣдись, что его микстуры не могутъ спасти меня, избавилъ меня отъ непріятности глотать ихъ, и только для успокоенія мамаши прописывалъ кое-какія невинныя средства, поддерживающія надежду больнаго и вѣру въ медика. Я оставилъ строгую діету, началъ опять пить вино и вести жизнь здороваго человѣка, сообразно съ своими силами, сохраняя во всемъ умѣренность, но ни отъ чего не воздерживаясь. Я даже началъ выходить и навѣщать своихъ знакомыхъ, въ особенности г. де Коньзье, бесѣды котораго мнѣ очень нравились. Наконецъ, потому-ли, что мнѣ было пріятно учиться до самого смертнаго часа, или въ глубинѣ моего сердца сохранился остатокъ надежды на жизнь, по ожиданіе смерти не только не уменьшило моей страсти къ ученью, но, казалось, возбуждало ее; и я торопился запастись кое-какими знаніями для загробной жизни, точно думалъ" что мнѣ придется пробавляться лишь тѣмъ, что я захвачу съ собою. Я полюбилъ лавку книгопродавца Бушара, куда приходили нѣкоторые писатели; и такъ какъ приближалась весна, которую, я помнилъ, мнѣ уже не было суждено увидѣть, то я выбралъ нѣсколько книгъ для Шарметтъ, если буду имѣть счастіе вернуться туда.
   Мнѣ привелось испытать это счастье и я воспользовался имъ какъ нельзя лучше. Съ невыразимой радостью увидѣлъ я первыя почки. Увидѣть снова весну было для меня тоже, что воскреснуть въ раю. Едва снѣгъ началъ таять, какъ мы оставили нашу тюрьму и переселились въ Шарметтъ какъ разъ во время, для того, чтобы слышать первое пѣніе соловьевъ. Съ этого времени я больше не думалъ, что умру, и въ самомъ дѣлѣ странно, что въ деревнѣ я никогда не былъ серьезно боленъ. Страдалъ я тамъ много, но ни разу не доводилось мнѣ слечь въ постель. Часто я говорилъ, чувствуя себя хуже обыкновеннаго:-- Когда вы увидите, что я умираю, отнесите меня подъ тѣнь дуба, и я ручаюсь, что не умру.
   Не смотря на слабость, я принялся за свои прежнія занятія соображаясь со своими силами, Мнѣ было крайне грустно, что я одинъ не могъ обработывать весь садъ, но послѣ нѣсколькихъ ударовъ заступомъ я задыхался, потъ катился съ меня градомъ, и я былъ не въ силахъ продолжать работу. Когда я наклонялся, мои біенія удваивались, кровь приливала въ голову съ такой силой, что я принужденъ былъ скорѣе выпрямиться. Принужденный ограничиться занятіями менѣе утомительными, я взялъ между прочимъ на свое попеченіе голубятникъ и до того къ нему пристрастился, что часто проводилъ въ немъ нѣсколько часовъ не скучая ни минуты. Голубь очень робокъ и его трудно приручить, однако, мнѣ удалось внушить моимъ голубямъ столько къ себѣ довѣрія, что они всюду за мною слѣдовали и давали во всякое время брать себя. Какъ скоро я показывался въ саду или на дворѣ, два-три голубя тотчасъ садились ко мнѣ на руки, на голову, наконецъ, не смотря на то" что это доставляло мнѣ удовольствіе, но постоянная голубиная свита такъ мнѣ надоѣла, что я былъ принужденъ отучить ихъ отъ этой фамильярности. Я всегда находилъ странное удовольствіе въ прирученіи животныхъ, особенно боязливыхъ и дикихъ. Мнѣ казалось крайне пріятнымъ внушать имъ довѣріе, которое я всегда оправдывалъ. Я хотѣлъ, чтобы они любили меня на свободѣ.
   Я сказалъ, что запасся книгами. Я читалъ ихъ, по способъ моего чтенія могъ скорѣе утомить меня, чѣмъ наставить. Вслѣдствіе ложнаго понятія о вещахъ, я вообразилъ, что для чтенія съ пользою слѣдуетъ имѣть всѣ знанія, какія предполагаются въ книгѣ и вовсе не думалъ; что часто самъ авторъ не имѣлъ ихъ, и по мѣрѣ надобности черпалъ изъ другихъ книгъ. Съ такимъ нелѣпымъ взглядомъ, я ежеминутно останавливался, будучи принужденъ безпрестанно перебѣгать отъ одной книги къ другой, и иногда, прежде чѣмъ доходилъ до десятой страницы той книги, которую хотѣлъ изучить, перерывалъ цѣлыя библіотеки. Но я до того упорствовалъ въ этомъ нелѣпомъ методѣ, что потерялъ очень много времени и едва не затуманилъ головы до невозможности понимать или знать что бы то ни было. Къ счастью я замѣтилъ, что иду по ложной дорогѣ, завлекающей меня въ непроходимый лабиринтъ, и сошелъ съ нея прежде, нежели окончательно заблудился.
   Если только имѣть истинную наклонность къ наукамъ, то предавшись имъ, прежде всего чувствуешь ихъ взаимную связь, отчего однѣ науки влекутъ за собою другія, взаимно помогаютъ другъ другу, поясняютъ другъ друга и не могутъ обойтись однѣ безъ другихъ. Хотя умъ человѣческій не можетъ обнять всѣхъ наукъ и всегда приходится избрать для изученія преимущественно одну, какъ главную, однако, если не имѣешь нѣкоторыхъ понятій о прочихъ, то и относительно своей спеціальной нерѣдко находишься во тьмѣ. Я чувствовалъ, что предпринятое мною было само по себѣ хорошо и полезно и что слѣдовало только перемѣнить методъ. Я принялся прежде всего за энциклопедію и раздѣлилъ ее на отдѣлы. Я увидѣлъ, что слѣдовало поступать совсѣмъ не такъ, какъ я поступалъ до тѣхъ поръ, что слѣдовало брать каждый отдѣлъ особо и слѣдить за нимъ до точки соединенія съ другими. Такимъ образомъ, я опять пришелъ къ обычному синтезу, но вернулся къ нему уже какъ человѣкъ, знающій что дѣлаетъ. Размышленіе замѣняло мнѣ въ этомъ случаю познанія, и одно очень естественное разсужденіе служило мнѣ хорошимъ руководствомъ. Я думалъ, что останусь ли я въ живыхъ или умру, маѣ нельзя было терять время по напрасну. Кто почти до двадцати пяти лѣтъ ничего не знаетъ и хочетъ всему выучиться, тотъ долженъ дорожить своимъ временемъ. Не зная, въ какую пору судьба или смерть могли остановить мое рвеніе, я хотѣлъ на всякій случай пріобрѣсти понятіе обо всемъ, какъ для того, чтобы узнать свои природныя способности, такъ и для того, чтобы самому судить о томъ, что всего болѣе достойно изученія.
   Въ выполненіи этого плана я нашелъ еще другую выгоду, о которой прежде не подумалъ, а именно -- употреблять много времени съ пользой. Вѣроятно, я не рожденъ для ученья, продолжительныя занятія утомляютъ меня до того, что я рѣшительно не могу даже полчаса усидчиво заниматься однимъ и тѣмъ же предметомъ, особенно когда слѣжу за чужими идеями, потому что своимъ собственнымъ мнѣ случалось иногда предаваться гораздо дольше и притомъ довольно успѣшно. Когда впродолженіи нѣсколькихъ страницъ я слѣжу за авторомъ, требующимъ внимательнаго чтенія, моя мысль покидаетъ его и уносится въ облака. Упорствуя, я напрасно истощаю себя, со мной дѣлается головокруженіе, и я больше ничего не вижу. Но лишь станутъ смѣняться различные предметы, даже безъ перерыва одинъ за другимъ, каждый служитъ мнѣ отдохновеніемъ отъ другого, и я легко слежу за ними безъ остановки, Этимъ наблюденіемъ я воспользовался при дальнѣйшихъ занятіяхъ и такъ разнообразилъ ихъ, что занимаясь цѣлый день, никогда не утомлялся. Правда, что сельскія и домашнія работы составляли полезное развлеченіе, но при своемъ возраставшемъ рвеніи я нашелъ вскорѣ средство отымать и отъ этихъ занятій время для пауки и заниматься разомъ двумя дѣлами, не подозрѣвая, что каждое дѣло шло оттого менѣе успѣшно.
   Это множество мелкихъ подробностей, которыя приводятъ меня въ восторгъ и часто надоѣдаютъ читателю, я привожу, однако, съ умѣренностью, какой онъ и не подозрѣвалъ-бы, еслибъ я самъ не позаботился предупредить его. Здѣсь, напримѣръ, я вспоминаю съ наслажденіемъ различныя попытки распредѣлить время такимъ образомъ, чтобъ я могъ найти столько-же удовольствія, сколько и пользы, и могу сказать, что это время, когда я жилъ въ уединеніи постоянно больной, оказалось наименѣе празднымъ и скучнымъ временемъ моей жизни. Два или три мѣсяца прошли такимъ образомъ въ развѣдываніи наклонностей моего ума, и въ томъ, что въ самое лучшее время года, предававшее окружавшей меня природѣ еще болѣе очарованія, я наслаждался прелестью жизни, цѣну которой я такъ хорошо понималъ, прелестью общества, столь-же свободнаго, какъ и пріятнаго, если только можно назвать обществомъ тѣсное общеніе другъ съ другомъ, и наконецъ тѣми знаніями, какія я намѣревался пріобрѣсти; такъ какъ намѣреваться было для меня все равно, что обладать, или даже еще лучше, потому что удовольствіе учиться много способствовало моему счастію.
   Надо умолчать объ этихъ попыткахъ: для меня онѣ были истиннымъ наслажденіемъ, но они слишкомъ просты, чтобы можно было объяснить ихъ. Повторяю еще разъ, истинное счастье не описывается; оно ощущается, и ощущается тѣмъ лучше, чѣмъ меньше можно описать его, потому что оно не есть результатъ собранныхъ фактовъ, а существуетъ постоянно. Я часто повторяюсь, но повторялся-бы еще чаще, если-бы говорилъ однѣ и тѣ-же вещи всякій разъ, какъ онѣ приходятъ мнѣ на умъ. Когда наконецъ мой образъ жизни, часто измѣнявшійся, совсѣмъ установился, вотъ, приблизительно, какъ распредѣлялось мое время.
   Каждое утро вставала" я до восхода солнца и черезъ сосѣдній фруктовый садъ выходилъ на очень хорошенькую дорогу, которая шла надъ виноградниками, по берегу рѣки, до Шамбери. Тамъ гуляя, я читалъ молитву, состоявшую не въ одномъ пустомъ движеніи губъ, но въ искреннемъ обращеніи всѣмъ сердцемъ къ Творцу этой милой природы, красоты которой были у меня передъ глазами. Я никогда не любилъ молиться въ комнатѣ; мнѣ кажется, что стѣны и всѣ эти мелкія произведенія рукъ человѣческихъ становятся между Богомъ и мною. Я люблю созерцать Бога въ его твореніяхъ, между тѣмъ какъ мое сердце возносится къ Нему. Могу сказать, что молитвы мои были чисты, слѣдовательно достойны быть услышанными. Для себя и для той, съ кѣмъ мои молитвы никогда не разлучали меня, я просилъ лишь невинной и спокойной жизни, избавленной отъ порока, горя, тяжелой нужды, просилъ смерти праведныхъ и ихъ участи въ будущей жизни! Впрочемъ, молитва моя проходила больше въ восхищеніи и созерцаніи, чѣмъ въ просьбахъ: я зналъ что лучшій способъ получить отъ подателя истинныхъ благъ все нужное намъ, состоитъ менѣе въ томъ, чѣмъ просить, чѣмъ въ томъ, чтобъ заслужить. Я возвращался, сдѣлавъ порядочный кругъ, разсматривая съ любопытствомъ и наслажденіемъ окружавшіе меня сельскіе предметы, которые одни только никогда не утомляютъ ни глазъ, ни сердца. Издали я смотрѣлъ, проснулась ли мамаша: если видѣлъ, что ставни ея отворены, я вздрагивалъ отъ радости и бѣжалъ къ ней; въ противномъ случаѣ я заходилъ въ садъ, гдѣ въ ожиданіи ея пробужденія или припоминалъ то, что выучилъ наканунѣ, или занимался садоводствомъ. Ставни отворялись, я шелъ обнять мамашу, нерѣдко еще дремлющую, и это объятіе, столь же чистое, какъ нѣжное, получало, именно вслѣдствіе своей невинности такое обаяніе, какимъ никогда не сопровождается чувственное сладострастіе.
   Мы завтракали обыкновенно кофеемъ съ молокомъ. Это время было для насъ самое спокойное, тутъ мы разговаривали всего свободнѣе. Эти бесѣды, всегда довольно продолжительныя, оставили во мнѣ любовь къ завтракамъ и обычай англичанъ и швейцарцевъ, у которыхъ завтракъ составляетъ настоящую трапезу и собираетъ всѣхъ домашнихъ, я ставлю гораздо выше обычая, существующаго во Франціи, гдѣ каждый завтракаетъ отдѣльно, у себя въ комнатѣ, или всего чаще, совсѣмъ не завтракаетъ. Послѣ часа или двухъ бесѣды, я просиживалъ за книгами до обѣда. Начиналъ я всегда съ какого нибудь философскаго сочиненія, напримѣръ съ Логики Поръ-Рояля, съ Опытовъ Локка, Мальбранша, Лейбница, Декарта, и проч. Вскорѣ я замѣтилъ, что всѣ эти писатели почти постоянно противорѣчатъ другъ другу, и составилъ несбыточный проектъ согласить ихъ между собою; это очень утомило меня и отняло даромъ много времени. Я сбивался съ толку и не двигался впередъ. Наконецъ, отказавшись и отъ этого метода, я принялъ несравненно лучшій, которому приписываю всѣ успѣхи, сдѣланные мною, несмотря на недостаточность моихъ способностей, такъ какъ не подлежитъ сомнѣнію, что ихъ всегда было у меня весьма мало. При чтеніи каждаго автора, я поставилъ себѣ за правило усвоить его идеи и слѣдить за ними, не примѣшивая ни своихъ собственныхъ, ни постороннихъ, и никогда не вступая съ нимъ въ споръ. Я сказалъ себѣ: начнемъ съ того, что сдѣлаемъ себѣ запасъ идей, истинныхъ или ложныхъ, но вполнѣ сознанныхъ пока голова моя не снабдится ими на столько, чтобъ я получилъ возможность сравнивать ихъ между собою и выбирать. Знаю, этотъ методъ имѣетъ свои неудобства, но онъ удался мнѣ. Черезъ нѣсколько лѣтъ, въ теченіи которыхъ я думалъ только какъ другіе, такъ сказать, не размышляя и почти не разсуждая, я нашелъ въ себѣ достаточный запасъ познаній для того, чтобы позволить себѣ думать безъ чужой помощи. Впослѣдствіи, когда путешествія и дѣла отняли у меня возможность пользоваться книгами,-- я находилъ удовольствіе въ томъ, что припоминалъ и сравнивалъ прежде прочитанное, взвѣшивалъ каждую вещь на вѣсахъ разсудка и сердилъ иногда своихъ учителей. Хотя я началъ поздно примѣнять къ дѣлу свою разсудочную способность, однакожъ не нахожу, чтобъ она потеряла свою силу, и когда я издалъ въ свѣтъ свои собственныя мысли, никто не упрекнулъ меня въ ученическомъ подобострастіи или въ томъ, что я присягалъ in verba magistri.
   Затѣмъ я переходилъ къ элементарной геометріи, дальше этого я никогда не заходилъ, потому что упорно старался побѣдить свою плохую память, по сту разъ повторяя пройденное и безпрестанно начиная сызнова. Мнѣ не нравилось ученіе Эвклида, который больше добивается цѣпи выводовъ, чѣмъ связи мыслей; я предпочиталъ теорію о. Лами, съ тѣхъ поръ онъ сдѣлался однимъ изъ моихъ любимыхъ авторовъ, и теперь еще я съ удовольствіемъ перечитываю его сочиненія. Потомъ слѣдовала алгебра, руководителемъ служилъ мнѣ тотъ же о. Лами. Подвинувшись впередъ, я взялъ Науку вычисленія о. Репо, потомъ его Доказанный анализъ, который просмотрѣлъ лишь слегка. Я никогда не зналъ математику настолько, чтобъ хорошо понять приложеніе алгебры къ геометріи. Мнѣ не нравился этотъ способъ дѣйствія, въ которомъ не видишь того, что дѣлаешь, и рѣшать геометрическую задачу посредствомъ уравненій мнѣ казалось тѣмъ-же самымъ, что играть арію на шарманкѣ. Когда я въ первый разъ нашелъ посредствомъ вычисленія, что квадратъ бинома состоитъ изъ квадрата каждой части его и изъ двойнаго произведенія одной части на другую, то не смотря на вѣрность сдѣланнаго мною умноженія, не хотѣлъ вѣрить этому до тѣхъ поръ, пока не начертилъ фигуры. Это происходило не отъ того, что я не очень любилъ алгебру, видя въ ней лишь одни отвлеченныя количества, но мнѣ хотѣлось, когда ее примѣняли къ пространству, видѣть исчисленія, выраженныя линіями, иначе я ничего не понималъ.
   За алгеброй слѣдовалъ латинскій языкъ. Изученіе его было для меня всего труднѣе, и я никогда не оказывалъ въ немъ большихъ успѣховъ. Сначала я сталъ учиться по методу Поръ-Рояля, но безъ пользы. Эти дикіе стихи наводили на меня тошноту и мое ухо не могло свыкнуться съ ними. Я терялся въ безчисленномъ множествѣ правилъ, и заучивая послѣднее, забывалъ все предыдущее. Человѣку, неимѣюшему памяти, нужно совсѣмъ не заучиванье словъ; а я именно этимъ способомъ и хотѣлъ изощрить свою память. Наконецъ пришлось отъ этого отказаться. Постройку рѣчи я понималъ настолько, что могъ читать съ лексикономъ сочиненія легкихъ авторовъ. Я пошелъ по этому пути и остался доволенъ. Я началъ прилежно заниматься переводами, не письменными, а изустными и ограничился ими. Съ помощью времени и упражненія, я добился до того, что читалъ довольно бѣгло латинскихъ авторовъ, но никогда не могъ не говорить, ни писать на этомъ языкѣ, что нерѣдко ставило меня въ затрудненіе, когда, самъ не знаю какимъ образомъ, я попалъ въ среду литераторовъ. Другое неудобство, проистекавшее отъ этого способа учиться состояло въ томъ, что я никогда во звалъ просодіо и еще менѣе правила стихотворенія. Я желалъ, однако, понимать гармонію языка въ стихахъ и въ прозѣ и дѣлалъ большія усилія, чтобы добиться этаго; но я убѣжденъ, что безъ учителя это почти невозможно. Когда я изучилъ составленіе самой легкой формы стиха-гекзаметровъ, у меня хватило терпѣнія проскандировать почти всего Виргилія съ означеніемъ стопъ и количествъ слоговъ, а потомъ, когда не зналъ, какой былъ слогъ, долгій или короткій, то всегда справлялся съ Виргиліемъ. Понятно, что это заставляло меня дѣлать много ошибокъ, такъ какъ я не принималъ во вниманіе уклоненій, допускаемыхъ правилами стихосложенія. Если изученіе какого либо предмета безъ учителя имѣетъ свои преимущества, то оно сопряжено и съ большими неудобствами, а главное съ невѣроятными трудностями. Я знаю это лучше всѣхъ.
   Къ полудню я оставлялъ свои книги, а если обѣдъ не былъ еще готовъ, то навѣщалъ своихъ друзей-голубей, или работалъ въ саду. Услыша зовъ къ обѣду, радостно бѣжалъ и ѣлъ съ большимъ аппетитомъ, такъ какъ во мнѣ замѣчательно то, что какъ бы я ни былъ боленъ, аппетитъ у меня всегда хорошій. Обѣдали мы очень пріятно, болтая о нашихъ дѣлахъ, ожидая, пока мамаша могла начать кушать. Два или три раза въ недѣлю, въ хорошую погоду, мы отправлялись пить кофе въ густолиственную бесѣдку, за домомъ, обсаженную масою хмѣлемъ и гдѣ мы съ большимъ удовольствіемъ сидѣли во время жара. Мы проводили тамъ около часа, осматривая наши овощи и цвѣты, разсуждая о нашемъ образѣ жизни и эти разговоры давали намъ еще болѣе чувствовать всю прелесть этой жизни. Въ концѣ сада у меня была другая маленькая семья: пчелы. Я никогда не упускалъ случая зайти къ нимъ и часто дѣлалъ это вмѣстѣ съ мамашей. Я очень интересовался ихъ работой, съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ, какъ онѣ возвращались въ улей, неся на своихъ маленькихъ лапкахъ столько тяжести, что едва могли передвигать ими. Въ первые дни любопытство довело меня до нескромности, и раза два или три пчелы ужалили меня; но потомъ мы такъ хорошо познакомились; что какъ бы близко я ни подходилъ, онѣ допускали меня, и какъ бы ни были полны ульи, готовые роиться, пчелы окружали меня, садились на лицо, ка руки, но никогда ни одна, не ужалила меня, Всѣ животныя опасаются человѣка, и они правы; когда-же они разъ убѣждаются, что онъ не хочетъ вредить имъ, ихъ довѣріе становится такъ велико, что надо быть больше, чѣмъ варваромъ, чтобы злоупотребить имъ.
   Затѣмъ я возвращался къ своимъ книгамъ; но мои послѣобѣденныя занятія скорѣе можно было назвать развлеченіемъ и забавой, чѣмъ трудомъ и ученьемъ. Никогда не могъ я выносить кабинетнаго занятія послѣ обѣда, и вообще всякій трудъ во время дневнаго жара достается мнѣ не даромъ. Я все-таки занимался, но безъ стѣсненія и почти безъ порядка: не учился, а читалъ. Всего усерднѣе запинался я тогда исторіей и географіей, и такъ какъ эти предметы не требовали сосредоточенности ума, то успѣлъ въ нихъ настолько, насколько позволяла моя плохая память. Я хотѣлъ изучить о. Пото и углубился въ мракъ хронологіи; по мнѣ скоро опротивѣла критическая часть, бездонная и безбрежная, и я преимущественно пристрастился къ точному вычисленію времени и къ теченію небесныхъ тѣлъ. Я полюбилъ-бы даже и астрономію, если-бы у меня были инструменты; но я долженъ былъ довольствоваться кое какими элементарными свѣдѣніями, почерпнутыми изъ книгъ и простыми наблюденіями при помощи подзорной трубы только для того, чтобъ ознакомиться съ общимъ расположеніемъ небесныхъ тѣлъ, такъ какъ моя близорукость не позволяетъ ясно разсмотрѣть ихъ невооруженнымъ глазамъ. При этомъ со мной случилось одно происшествіе, воспоминаніе о которомъ часто заставляло меня смѣяться. Я купилъ небесную планисферу для изученія созвѣздій, вставилъ ее въ рамку и по ночамъ, когда небо было чисто, отправлялся въ садъ, гдѣ устанавливалъ рамку горизонтально, на четыре кола, вышиною въ мой ростъ, повернувъ планисферой внизъ, а свѣчку для освѣщенія ея прилѣплялъ ко дну ведра, чтобы вѣтромъ не задуло огня, и ставилъ ведро на землю, между четырьмя колышками, затѣмъ, смотря по перемѣнно то на планисферу, то въ подзорную трубу на небесныя свѣтила, старался изучить звѣзды и различать созвѣздія. Я уже говорилъ, кажется, что садъ г. Нуаре былъ расположенъ террасами; съ дороги было видно все, что въ немъ дѣлалось. Однажды вечеромъ, довольно поздно, проходившіе мимо крестьяне увидѣли меня въ этой укоритель пой обстановкѣ, Свѣтъ, отражавшійся на планисферѣ, и причины котораго они не видали, потому что горѣвшая свѣча скрывалась отъ ихъ глазъ за краями ведра, четыре колышка, большой листъ, испещренный фигурами, рамка и передвигавшаяся подзорная труба, придавали всему этому характеръ чертовщины, ужаснувшій ихъ. Мой костюмъ тоже не могъ ихъ успокоить; шляпа, нахлобученная сверхъ колпака и мамашина ваточная кацавейка, которую она заставила меня надѣть, дѣлали изъ меня, на ихъ глаза, настоящаго колдуна, а такъ какъ была почти полночь, то они нисколько не сомнѣвались, что начинается чертовскій шабашъ. Не любопытствуя знать, что будетъ дальше, они въ испугѣ бросились бѣжать, разбудили сосѣдей и разсказали имъ о томъ, что имъ привидѣлось. Исторія эта разнеслась очень быстро; на слѣдующій день извѣстно было во всемъ околодкѣ, что черти собираются у г. Нуаре. Не знаю, какія были бы послѣдствія этого слуха, еслибъ одинъ изъ крестьянъ, свидѣтель моихъ заклинаній, не пожаловался-бы въ тотъ-же день двумъ іезуитамъ, бывавшимъ у насъ, и которые, сами не зная въ чемъ дѣло, разубѣдили крестьянъ на всякій случай. Іезуиты передали намъ эту исторію, я разсказалъ имъ причину ея и мы много смѣялись. Впрочемъ, изъ опасенія, чтобы этотъ случай не повторился, было рѣшено, что отнынѣ я стану дѣлать наблюденія не при огнѣ, а планисферу буду разсматривать дома. Каждый, кто читалъ въ "Письмахъ съ Горы" о моей магіи въ Венеціи, найдетъ, безъ сомнѣнія, что я уже съ давнихъ поръ имѣлъ призваніе къ чародѣйству.
   Таковъ былъ мой образъ жизни въ Шарметтъ, когда я не былъ занятъ никакими полевыми работами; этимъ послѣднимъ я всегда отдавалъ предпочтеніе, и когда дѣло не превышало моихъ силъ, работалъ, какъ настоящій земледѣлецъ, но правда, что по милости моей крайней слабости вся моя заслуга въ этомъ отношеніи ограничивалось доброй волей. Къ тому-же, я хотѣлъ исполнять заразъ два дѣла, и оттого ни одно не исполнялось хорошо. .Я задумалъ насильно развить свою память и настойчиво зубрилъ наизусть. Для этого я всегда носилъ съ собою какую-нибудь книгу, которую долбилъ и повторялъ наизусть, когда работалъ. Не знаю, какъ я еще совсѣмъ не отупѣлъ отъ такого упорства въ напрасныхъ и постоянныхъ усиліяхъ. Разъ двадцать я училъ и переучивалъ Эклоги Виргилія, изъ которыхъ не знаю ни слова. Я растерялъ и растра палъ множество книгъ, вслѣдствіе привычки всюду таскать ихъ съ собою, на голубятню, въ фруктовый садъ, въ огородъ, въ виноградникъ. Занявшись другимъ дѣломъ, я клалъ книгу у подошвы дерева или на изгородь, вездѣ забывалъ ее и иногда недѣли черезъ двѣ находилъ сгнившею или источенной муравьями или улитками. Эта страсть учиться обратилась, наконецъ, въ манію, сдѣлавшую меня похожимъ на дурака, потому что я постоянно что-то бормоталъ сквозь зубы.
   Такъ какъ я всего чаще читалъ сочиненія Паръ-Рояля и Ораторіи, то сдѣлался полу-янсенистомъ, и не смотря на довѣріе къ строгой теологіи этой школы, она иногда приводила меня въ ужасъ. Мученія ада, которыя я боялся до тѣхъ поръ весьма мало, начали возмущать мое спокойствіе, и еслибъ мамаша не успокоила меня, эта страшная доктрина окончательно разстроила-бы меня. Мой духовникъ, бывшій тоже духовникомъ мамаши, способствовалъ, съ своей стороны, къ поддержанію во мнѣ спокойнаго расположенія духа. Это былъ о. Геме, іезуитъ, старикъ добрый и умный, память котораго всегда останется для меня дорогой и почтенной. Хотя онъ былъ іезуитъ, но отличался дѣтскимъ простодушіемъ; его нравственныя правила, болѣе кроткія, чѣмъ распущенныя, были именно тѣ, въ которыхъ я нуждался для противодѣйствія грустнымъ впечатлѣніямъ, внушеннымъ янсенизмомъ. Этотъ добрякъ и его товарищъ о. Копье часто приходили къ намъ въ Шарметтъ, хотя дорога была очень тяжелая и довольно длинная для людей ихъ лѣтъ. Посѣщенія ихъ были для меня очень полезны; да вознаградитъ ихъ за то Господь въ будущей жизни! врядъ-ли они находятся теперь въ живыхъ, потому что и тогда были уже очень стары. Я тоже ходилъ навѣщать ихъ въ Шамбери и мало по малу освоился съ ихъ домомъ; ихъ библіотека была къ моимъ услугамъ. Воспоминаніе объ этой счастливой порѣ жизни такъ тѣсно связано съ воспоминаніемъ о моемъ знакомствѣ съ іезуитами, что я полюбилъ одно вслѣдствіе другого, и хотя ученіе іезуитовъ всегда казалось мнѣ опаснымъ, но я никогда не находилъ въ себѣ силы искренно ненавидѣть ихъ..
   Хотѣлось-бы знать, западаютъ-ли порой въ сердце другихъ людей пустяки, похожіе на тѣ, что появляются въ моемъ сердцѣ. Среди ученья, среди невинной жизни, на сколько она возможна для смертнаго, и не смотря на всѣ разубѣжденія, страхъ адскихъ мученій часто волновалъ меня. Я спрашивалъ себя: въ какомъ нахожусь я состояніи? буду-ли я осужденъ на вѣчную муку, если умру сію минуту? По ученію моихъ доссеннстовъ, это не подлежало сомнѣніют но судя по моей совѣсти, мнѣ казалось, что этаго не будетъ. Постоянно находясь въ страхѣ и въ этой ужасной нерѣшительности и желая выйти изъ нея, я прибѣгалъ къ самымъ смѣтнымъ средствамъ, за которыя готовъ бы посадить другаго въ сумасшедшій домъ, если-бы видѣлъ, что онъ поступаетъ такъ какъ я. Однажды, задумавшись объ этомъ грустномъ предметѣ, я машинально бросалъ камни въ деревья съ своей обыкновенной ловкостью, т. е. никогда не попадая въ цѣль. Среди такого прекраснаго упражненія мнѣ вздумалось для успокоенія своей тревоги обратить его въ родъ гаданія. Я сказалъ себѣ:-- Я бросаю этотъ камень въ дерево, которое противъ меня; если попаду -- знакъ, что я спасенъ; если не попаду -- знакъ, что я проклятъ. Съ этими словами, дрожащей рукой и съ страшнымъ біеніемъ сердца я бросаю камень такъ удачно, что онъ попадаетъ въ середину дерева, что было весьма не трудно сдѣлать, потому что я постарался выбрать дерево очень толстое и въ близкомъ отъ меня разстояніи. Съ тѣхъ поръ я больше не сомнѣвался въ своемъ спасеніи. Не знаю, смѣяться надъ собой, или скорбѣть за себя, вспоминая объ этомъ поступкѣ, Вы, великіе люди, которые навѣрное смѣетесь, радуйтесь, но не оскорбляйте моего жалкаго положенія, потому что, клянусь, я самъ сознаю его.
   Впрочемъ тревога и страхъ, быть можетъ, неразлучные съ благочестіемъ, не постоянно осаждали меня. Вообще, я былъ довольно спокоенъ, и впечатлѣніе, производимое на мою душу мыслью о близкой смерти, походило менѣе на печаль, чѣмъ на тихую грусть, имѣвшую, даже своего рода пріятность. Недавно я нашелъ между старыми бумагами нѣчто въ родѣ увѣщанія, написаннаго мною къ самому себѣ, гдѣ я радовался, что умиралъ въ такихъ лѣтахъ, когда находишь въ себѣ достаточно бодрости, чтобы глядѣть смерти прямо въ лицо и не испытавъ сильныхъ страданій ни нравственныхъ, ни физическихъ. О! какъ я былъ правъ! я предчуствовалъ, что мнѣ придется жить только для мученій и точно предвидѣлъ участь, ожидавшую меня въ старости. Никогда не былъ я такъ близокъ къ мудрости, какъ въ эту счастливую эпоху. Не раскаиваясь за прошедшее, не безпокоясь за будущее, я наслаждался настоящимъ, и это чувство было постоянно господствующимъ во мнѣ. Люди набожные, по свойственной имъ сильной чувственности, вкушаютъ съ упоеніемъ дозволенныя имъ удовольствія. Люди свѣтскіе вмѣняютъ имъ это въ преступленіе, не знаю почему, или, впрочемъ, хорошо знаю; они завидуютъ, что другіе наслаждаются простыми удовольствіями, которыя для нихъ самихъ не представляютъ никакого интереса. Я любилъ такія удовольствія и восхищался тѣмъ, что могъ наслаждаться ими съ спокойной совѣстью. Мое сердце, еще юное, предавалось всему съ радостью ребенка, или скорѣе, если смѣю такъ выразиться, съ упоеніемъ ангела, въ самомъ дѣлѣ, такія безмятежныя наслажденія заключаютъ въ себѣ святость райскаго блаженства. Обѣды на травѣ въ Монтаніолѣ, ужины въ бесѣдкѣ изъ зелени, сборъ плодовъ и винограда, вечера, проводимые нами съ нашими людьми за трепаньемъ льна или конопли, все было для насъ праздникомъ и нравилось мамашѣ столько-же, сколько и мнѣ. Уединенныя прогулки имѣли еще большую прелесть, потому что тогда сердце открывалось съ большею свободой. Одна изъ такихъ прогулокъ навсегда сохранилась въ моей памяти. Былъ день св. Людовика, имя котораго носила мамаша. Мы отправились вдвоемъ очень рано послѣ обѣдни, которую отслужилъ намъ кармелитскій монахъ, на разсвѣтѣ, въ часовнѣ, примыкавшей къ дому. Я предложилъ мамашѣ обойти противоположный берегъ, гдѣ мы еще ни разу не были. Мы заранѣе отправили туда провизію, такъ какъ прогулка предполагалась на цѣлый день. Мамаша, не смотря на свою порядочную дородность, могла ходить довольно много, мы переходили съ пригорка на пригорокъ, изъ лѣса въ лѣсъ, иногда по солнцу я нерѣдко въ тѣни, отдыхая по временамъ и забываясь по цѣлымъ часамъ, мы говорили о себѣ, о вашей дружбѣ, о нашемъ счастьѣ, желали, чтобы оно длилось вѣчно, но наше желаніе не было исполнено. Все, казалось, сговорилось, чтобъ придать больше счастья этому дню. Недавнимъ дождикомъ прибило пыль; ручейки весело журчали, легкій свѣжій вѣтерокъ шелестилъ между листьями; воздухъ чистый, на горизонтѣ ни облачка; небо было ясно, какъ наши сердца. Обѣдъ мы устроили у одного крестьянина и раздѣлили его съ его семьей, благословлявшей васъ отъ чистаго сердца. Эти бѣдные савояры такіе славные! Послѣ обѣда мы вошли подъ тѣнь высокихъ деревьевъ. Я собиралъ валявшійся хворостъ, чтобъ сварить кофе, а мамаша принялась собирать травы среди кустарниковъ; въ букетѣ, набранномъ мною для нея дорогой, она указала мнѣ много любопытныхъ вещей въ структурѣ цвѣтка, которыя очень заинтересовали меня и должны были возбудить во мнѣ желаніе заниматься ботаникой, по время для этого еще не пришло, я былъ тогда занятъ множествомъ другихъ наукъ. Одна мысль, пришедшая мнѣ въ голову, отвлекла насъ отъ цвѣтовъ и растеній. Мое душевное настроеніе, все, что мы говорили и дѣлали въ этотъ день, всѣ предметы, производившіе на меня впечатлѣніе, воскресили въ моей памяти тотъ сонъ на яву, который я видѣлъ въ Аннеси семь или восемь лѣтъ тому назадъ, и о которомъ я упоминалъ въ своемъ мѣстѣ. Сходство это было до того поразительно, что я былъ тронутъ до слезъ. Въ порывѣ нѣжности я обнялъ свою дорогую по другу.-- Мамаша, мамаша, сказалъ я съ увлеченіемъ, давно былъ обѣщанъ мнѣ этотъ день и мнѣ нечего больше желать! Благодаря вамъ, я достигъ величайшаго счастья, дай Богъ, чтобы оно теперь не стало уменьшаться! Дай Богъ, чтобы оно длилось до тѣхъ поръ, пока я буду находить въ немъ усладу! а это кончится только съ моей жизнью.
   Такъ проходили мои счастливые дни, тѣмъ болѣе счастливые, что, не предвидя никакой помѣхи нашему счастью, я дѣйствительно полагалъ, что они прекратятся лишь съ моей жизнью. Нельзя сказать, чтобы источникъ моихъ заботъ изсякъ совершенно, но я видѣлъ, что онъ измѣнилъ свое направленіе, которое я старался, какъ только могъ, навести на предметы полезные, чтобы въ то же время имѣть средства извлечь изъ этого источника лѣкарства для этихъ заботъ. Мамаша любила деревню, и жизнь со мной не охлаждал а въ ней этого чувства. Мало по малу ей поправились и полевыя заботы, она любила извлекать доходы изъ земли и обладала по этой части знаніями, которыя съ удовольствіемъ примѣняла къ дѣлу. Не довольствуясь землею, принадлежавшею къ домику, ею нанимаемою, она брала въ наемъ то поле, то лугъ. Наконецъ, обративъ свою прежнюю предпріимчивость на предметы земледѣлія, вмѣсто того, чтобъ оставаться праздной, она шла къ тому, чтобы сдѣлаться вскорѣ совершенной фермершей. Мнѣ не очень нравилось, что она такъ расширяла кругъ своей дѣятельности, я противился этому, сколько могъ, вполнѣ увѣренный, что она всегда будетъ обманута и что вслѣдствіе ея наклонности къ щедрости и расточительности, издержки будутъ всегда превышать доходъ. Однако, я утѣшалъ себя мыслью, что этотъ доходъ будетъ по крайней мѣрѣ не совсѣмъ ничтоженъ и доставитъ ей возможность существовать. Изъ всѣхъ предпріятій, которыя она могла придумать, это казалось мнѣ наименѣе раззорительнымъ, я смотрѣлъ на него не какъ на источникъ прибыли, но какъ на постоянное занятіе, которое могло предохранить ее отъ раззорительныхъ дѣлъ и отъ плутовъ. Подъ вліяніемъ этой мысли я горячо желалъ возстановить свою силу и здоровье, необходимыя мнѣ для заботъ о дѣлахъ мамаши, для того, чтобы надзирать за ея работниками или быть ея первымъ работникомъ, и понятно, что эти занятія, часто отрывая меня отъ книгъ и отъ мысли объ опасности моего положенія, должны были оказывать спасительное дѣйствіе на мое здоровье.
   (1737--1741). Въ слѣдующую зиму Барильо вернулся изъ Италіи и привезъ мнѣ нѣсколько книгъ, въ томъ числѣ Bon tempi и Cartella per musica о Банкіери, возбудившемъ во мнѣ желаніе заниматься исторіей музыки и изслѣдованіемъ теоріи этого прекраснаго искусства. Барилво остался у насъ погостить, а такъ какъ за нѣсколько мѣсяцевъ до того я достигъ совершеннолѣтія, то и рѣшено было сообща, что я весною отправлюсь въ Женеву для вытребованія наслѣдства моей матери, или пока не узнаютъ куда дѣвался мой братъ, по крайней мѣрѣ той части, которая слѣдовала мнѣ по закону. Какъ было рѣшено, такъ и сдѣлано: я отправился въ Женеву, мой отецъ пріѣхалъ туда-же. Онъ показывался въ Женевѣ уже не въ первый разъ, не навлекая на себя непріятностей, всѣ уважали его мужество и честность и дѣлали видъ, что его дѣло забыто, а магистратъ, занятый великимъ проектомъ, который потомъ вскорѣ обнаружился, не хотѣлъ прежде времени пугать буржуазію неумѣстнымъ напоминаніемъ своего прежняго пристрастія.
    Я боялся встрѣтить затрудненія вслѣдствіе перемѣны моей вѣры, но этого не случилось. Въ Женевѣ законы относительно этого предмета не такъ строги, какъ въ Бернѣ, гдѣ каждый, кто переходитъ въ другую вѣру, лишается не только своего званія, но и состоянія. Мое наслѣдство у меня не оспаривали, только, не знаю почему, оно оказалось весьма незначительнымъ. Хотя въ смерти моего брата почти не сомнѣвалось, но не имѣлось юридическихъ документовъ. У меня не было достаточныхъ документовъ, чтобы требовать его часть, и я безъ сожалѣнія предоставилъ ее отдать, какъ средство къ жизни, которымъ онъ пользовался до самой смерти. Какъ только судебныя формальности были окончены а деньги мнѣ выданы, я употребилъ часть суммы на покупку книгъ и полетѣлъ повергнуть остальныя къ ногамъ мамаши. Во всю дорогу сердце мое билось отъ радости и минута, когда вручилъ ей деньги, была для меня въ тысячу разъ пріятнѣе той, когда я получилъ ихъ. Она приняла ихъ съ простотой, свойственной душамъ возвышеннымъ, которыя, совершая подобныя вещи безъ усилія, смотрятъ на нихъ безъ удивленія. Привезенная мною сумма была почти вся истрачена на мои потребности, и опять съ такою-же простотой. Мамаша точно также употребила-бы эти деньги, если-бы онѣ достались ей изъ другого источника.
   Между тѣмъ здоровье мое не только не поправлялось, но напротивъ того я видимо хилѣлъ, былъ блѣденъ, какъ мертвецъ и худъ, какъ скелетъ, біеніе артерій было ужасное, сердцебіеніе повторялось чаще, я постоянно чувствовалъ стѣсненіе въ груди. И моя слабость дошла, наконецъ, до того, что я едва шевелился: я не могъ ускорить шага безъ того, чтобы не почувствовать удушья, не могъ наклониться безъ головокруженія, не могъ приподнять ни малѣйшей тяжести, вызванное такимъ жалкимъ состояніемъ бездѣйствіе было очень мучительно для такого подвижнаго человѣка, какъ я. Конечно ко всему этому примѣшалась хандра. Ипохондріи подвержены люди счастливые, я тоже страдалъ ею, слезы, проливаемыя безъ всякой причины, внезапный испугъ при шелестѣ листьевъ или шорохѣ птицъ, неровность характера при самой спокойной жизни все это ясно доказывало присутствіе скуки вслѣдствіе постояннаго блаженства, скуки, доводящей чувствительность до крайняго раздраженія. Мы такъ мало созданы для наслажденія счастьемъ на землѣ, что намъ необходимо страдать или душою, или тѣломъ, если душа и тѣло не страдаютъ вмѣстѣ и чтобы здоровое состояніе одного было въ ущербъ другому. Когда я могъ съ упоеніемъ наслаждаться жизнью, мой разрушающійся организмъ мѣшалъ этому, а между тѣмъ, трудно было сказать, гдѣ именно крылся корень болѣзни. Впослѣдствіи, не смотря на преклонность лѣтъ и болѣзни, дѣйствительныя и серьезныя, мое тѣло окрѣпло словно для того, чтобъ я сильнѣе чувствовалъ свои несчастія, и теперь, когда я пишу эти строки, я, дряхлый, почти шестидесятилѣтній старикъ, удрученный всякаго рода горемъ, чувствую гораздо болѣе силы и энергіи для того, чтобы выносить страданія, чѣмъ сколько ихъ было у меня для того, чтобъ наслаждаться въ цвѣтущіе годы и среди самаго истиннаго счастья.
   Чтобы доканать себя я началъ заниматься анатоміей, когда пріобрѣлъ изъ своего чтенія элементарныя понятія о физіологіи. Когда я разсматривалъ человѣческій организмъ и его составныя части, когда изучалъ назначеніе и отправленіе каждаго органа, мнѣ чудилось разъ двадцать на день, что моя машина сейчасъ развинтится и разрушится, меня не только не удивляло, что жизнь моя виситъ на волоскѣ, но напротивъ я дивился тому, что могъ еще жить, и читая описаніе какой-нибудь болѣзни, всегда находилъ, что и самъ страдаю ею. Я увѣренъ, что еслибъ даже не былъ боленъ, то захватилъ-бы отъ этого злополучнаго занятія анатоміей. Находя въ каждой болѣзни симптомы моей собственной, я полагалъ, что онѣ всѣ гнѣздятся во мнѣ, сверхъ того, я получилъ еще болѣе ужасный недугъ, отъ котораго считалъ себя избавленнымъ, фантазію вылѣчиться: трудно избѣжать ее, ьогда начинаешь читать медицинскія книги. Я искалъ, разсуждалъ, сравнивалъ и наконецъ, вообразилъ себѣ, что всѣ мои страданія происходятъ отъ полипа въ сердцѣ, самъ Соломонъ былъ пораженъ этой мыслью. Исходя изъ этого мнѣнія я-бы долженъ былъ еще болѣе утвердиться въ своемъ прежнемъ убѣжденіи. Вышло не то. Я напрягалъ всѣ силы ума, чтобы добиться какимъ способомъ можно избавиться отъ полипа въ сердцѣ, потому что рѣшился начать это чудесное лѣченіе. Покойный Ане, въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Монпелье для посѣщенія тамошняго ботаническаго сада и завѣдывавшаго имъ г. Соважа, слышалъ, что г. Фазъ вылѣчилъ подобный полипъ. Мамаша вспомнила объ этомъ и сказала мнѣ. Этого было достаточно, чтобы внушить мнѣ желаніе ѣхать посовѣтоваться съ г. Физомъ. Надежда на выздоровленіе возвратила мнѣ бодрость и силы для этой поѣздки. Деньги изъ Женевы доставили возможность совершить ее. Мамаша не только не старалась откланять меня, но уговаривала ѣхать, и вотъ я отправился въ Монпелье.
   Оказалось, что мнѣ незачѣмъ было ѣхать такъ далеко, чтобы найти доктора, который-бы вылѣчилъ меня. Такъ какъ верховая ѣзда меня очень утомляла, то я взялъ въ Греноблѣ почтовую коляску. Въ Моаренѣ нагнали меня пять или тесть экипажей. Большая часть ихъ была занята свитой одной новобрачной, по имени г-жа Коломбье. Съ нею ѣхала другая дама, г-жа де-Ларнажъ, не такая молодая и красивая, какъ г-жа Коломбье, но не менѣе любезная. Г-жа Коломбье ѣхала только до Романа, а ея спутница должна была продолжать путь до мѣстечка Сентъ-Андіоль, близь мѣста Святаго Духа. Легко понять, что при моей застѣнчивости я не такъ скоро познакомился съ этими блестящими женщинами и окружавшей ихъ свитой, по наконецъ, мы все таки познакомились, потому что ѣхали по одной дорогѣ и останавливались въ однѣхъ и тѣхъ-же гостинницахъ, и я, не желая прослыть за совершеннаго нелюдима, принужденъ былъ явиться за общимъ столомъ. И такъ, мы познакомились, и даже скорѣе, чѣмъ я желалъ, такъ какъ весь этотъ шумъ и суматоха были вовсе неумѣстны для больнаго, особенно для больнаго съ моимъ характеромъ. Но любопытство дѣлаетъ этихъ плутовокъ-женщинъ такими вкрадчивыми, что, добиваясь узнать человѣка, онѣ прежде всего стараются вскружить ему голову. Такъ случилось и со мною. Г-жа де-Коломбье, слишкомъ окруженная своими молодыми поклонниками, не имѣла времени подзада ривать меня, къ тому-же объ этомъ и не стоило хлопотать, потому что мы вскорѣ должны были разстаться, но г-жа де Ларнажъ, менѣе окруженная, нуждалась въ запасѣ на дорогу, она принялась за меня, и прощай бѣдный Жанъ-Жакъ, или скорѣе, прощай лихорадка, истерика, полипъ, все исчезаетъ подлѣ г-жи де-Ларнажъ, кромѣ нѣкоторыхъ біеній сердца, отъ которыхъ она не хотѣла меня вылѣчить. Плохое состояніе моего здоровья было первымъ поводомъ къ нашему знакомству. Видѣли, что я былъ боленъ, знали, что ѣду въ Монпелье, а по виду и по манерамъ нисколько не походилъ на кутилу, такъ какъ впослѣдствіи оказалось, что никто и не подозрѣвалъ, что я ѣду туда покутить. Хотя болѣзненное состояніе мужчины плохая рекомендація для женщинъ, но въ настоящемъ случаѣ оно сдѣлало меня интереснымъ. Утромъ, онѣ посылали спрашивать о моемъ здоровья, приглашали пить съ ними шоколадъ, справлялись, какъ я провелъ ночь. Однажды, по своей похвальной привычкѣ отвѣчать не думая, я сказалъ, что не знаю. Этотъ отвѣтъ заставилъ ихъ предположить, что я помѣшанный; онѣ начали пристальнѣе наблюдать за мною и это не повредило мнѣ. Я слышалъ разъ, какъ г-жа де-Коломбье сказала своей подругѣ: -- Ему недостаетъ свѣтскости, но онъ любезенъ. Эти слова меня ободрили, и я дѣйствительно сдѣлался любезенъ.
   Знакомство наше дѣлалось все короче, потому пришлось говорить о себѣ, сказать откуда я и кто такой. Это затрудняло меня, потому что я очень хорошо чувствовалъ, что въ хорошемъ обществѣ и подлѣ свѣтскихъ женщинъ слово новообращенный меня погубитъ. Не знаю, вслѣдствіе какой странности, мнѣ вздумалось прослыть за англичанина, я выдалъ себя за якобита, мнѣ повѣрили, я назвался Дуддингомъ. Одинъ проклятый маркизъ де-Ториньянъ, находившій ея вмѣстѣ съ нами, тоже больной и сверхъ того старый и порядочный брюзга, вздумалъ вступить въ разговоръ съ г. Дуддингомъ. Онъ толковалъ со мною о королѣ Іаковѣ, о претендентѣ, о старинномъ Сенъ-Жерменскомъ дворѣ. Я былъ какъ на иголкахъ, изъ всего этого я зналъ то, что вычиталъ изъ графа Гамильтона и изъ газетъ: однако, я такъ хорошо воспользовался этими скудными свѣдѣніями, что разговоръ сошелъ удачно, и я былъ счастливъ, что не вздумали распрашивать меня объ англійскомъ языкѣ, изъ котораго не зналъ ни одного слова.
   Вся наша компанія такъ хорошо сошлась, что мы съ сожалѣніемъ ожидали минуты разставанья. Мы тащились, какъ черепахи. Въ одно воскресенье мы пріѣхали въ Сенъ-Марселенъ. Г-жа де-Ларнажъ захотѣла идти къ обѣднѣ, я пошелъ съ нею и это едва не испортило всего дѣла. Я держалъ себя, какъ обыкновенно. Судя по моей скромной наружности и сосредоточенности она приняла меня за ханжу и составила обо мнѣ самое дурное мнѣніе, въ чемъ призналась два дня спустя. Много потребовалось потомъ любезности съ моей стороны, чтобъ изгладить это дурное впечатлѣніе, или, что будетъ вѣрнѣе, г-жа де-Ларнажъ, какъ женщина опытная и бойкая, рѣшилась на рискъ сдѣлать первый шагъ, чтобы посмотрѣть какъ я выпутаюсь. Она такъ со мной кокетничала, что я не будучи высокаго мнѣнія о своей наружности, вообразилъ себѣ, что она глумится надо мной. Вслѣдствіе такой нелѣпой мысли, я надѣлалъ множество глупостей. Г-жа де-Ларнажъ не отставала отъ меня, кокетничала со мной донельзя и говорила такія нѣжности, что даже человѣку далеко не глупому было-бы очень трудно принять все это за серьезную вещь. Чѣмъ болѣе старалась она завлечь меня, тѣмъ упорнѣе придерживался я своей мысли и всего болѣе тревожило меня то, что я начиналъ серьезно любить ее. Со вздохомъ говорилъ я себѣ и повторялъ ей: -- Ахъ! отчего все это не правда! Я былъ бы счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. Я думаю, что моя простота новичка только подстрекала ея капризъ, и она непремѣнно хотѣла поставить на своемъ.
   Оставивъ въ Романѣ г-жу де-Коломбье съ ея свитой, мы продолжали путь втроемъ: г жа де-Ларнажъ, маркизъ де-Ториньянъ и я, самымъ медленнымъ и самымъ пріятнымъ образомъ. Маркизъ, хотя больной и ворчливый, былъ самъ по себѣ человѣкъ не дурной, но не очень-то любилъ быть зрителемъ чужихъ удовольствій. Г-жа де-Ларнажь такъ мало скрывала свою склонность ко мнѣ, что онъ замѣтилъ ее прежде меня; его колкія насмѣшки должны былибы по крайней мѣрѣ поселить во мнѣ увѣренность въ искренности чувства этой барыни, но, благодаря причудливости моего ума я вообразилъ, что они оба сговорились меня одурачить. Эта глупая мысль окончательно все перевернула въ моей головѣ и заставила меня разыграть самую жалкую роль именно въ то время, когда я могъ-бы играть роль довольно блестящую, Не понимаю, какъ г-жѣ де-Ларнажъ не надоѣло мое упорство и она не прогнала меня съ полнѣйшимъ презрѣніемъ. Но, она была женщина умная, умѣвшая понимать людей и видѣвшая, что мои поступки были скорѣе слѣдствіемъ глупости, чѣмъ холодности.
   Наконецъ она заставила себя понять и добилась этого не безъ труда. Въ Балансъ мы пріѣхали къ обѣду, и по нашему похвальному обыкновенію, провели тамъ остатокъ дня. Мы остановились за городомъ, въ гостинницѣ св. Іакова; я всегда буду помнить эту гостинницу и комнату, занимаемую г-жей де Ларнажъ. Послѣ обѣда она захотѣла прогуляться: она знала, что маркизъ былъ неохотникъ ходить, что давала возможность устроить прогулку вдвоемъ, которой она рѣшила воспользоваться; такъ какъ времени оставалась немного нельзя было терять его. Мы гуляли вокругъ города вдоль рва Тамъ я снова началъ свои безконечныя жалобы, она отвѣчала такимъ нѣжнымъ тономъ я по временамъ такъ страстно прижимала къ своему сердцу мою руку, что только при моей тупости можно было удержаться отъ того, чтобъ не провѣрить на дѣлѣ, насколько ея сочувствіе было серьезно. Забавнѣе всего то, что я самъ былъ чрезвычайно взволнованъ. Я уже говорилъ, что она была любезна, любовь дѣлала ее очаровательной, возвративъ ей весь блескъ первой молодости; и она кокетничала такъ ловко и искусно, что плѣнила-бы человѣка самого опытнаго въ волокитствѣ. И такъ, я была въ сильномъ волненіи и близокъ къ тому, чтобы отбросить всякую робость; но опасеніе, что оскорблю или вызову негодованіе, еще большій страхъ, что меня освищутъ, одурачатъ, будутъ издѣваться надо мной, что я сдѣлаюсь предметомъ разговоровъ за обѣдомъ, и что безжалостный маркизъ станетъ поздравлять меня по поводу моихъ похожденій, остановили меня, хотя я самъ негодовалъ на себя за свой ложный стыдъ и упрекалъ себя въ трусости, но не могъ побѣдить ее. Я мучился и терзался: я уже отказался отъ роли селадона, сознавая какъ она смѣшна, и не зная, какъ держать себя и что говорить, я замолчалъ, точно надулся, словомъ дѣлалъ все, чтобы навлечь себя то, чего я больше всего опасался. Къ счастью, г-жа де Ларнажъ рѣшилась поступить болѣе человѣчно. Она неожиданно прервала это молчаніе, обвивъ рукою мою шею, и губы ея такъ краснорѣчиво прильнули къ моимъ, что мое заблужденіе должно было исчезнуть. Этотъ кризисъ не могъ случиться болѣе кстати. Я сдѣлался любезенъ. Давно-бы пора. Она вздохнула въ меня довѣріе къ себѣ, недостатокъ котораго почти всегда мѣшалъ мнѣ быть самимъ собою. Тогда я былъ имъ. Никогда мои глаза, чувства, сердце и губы не бывали такъ краснорѣчивы, никогда я такъ всецѣло не искупалъ вины своей: если эта маленькая побѣда и стоила г-жѣ де Ларнажъ много труда, то я имѣю основаніе думать, что она не сожалѣла о немъ.
   Еслибы я прожилъ сто лѣтъ, то и тогда не пересталъ бы съ удовольствіемъ воспоминать объ этой прелестной женщинѣ. Говорю прелестной, хотя она не была ни хороша, ни молода; но не будучи ни безобразной, ни старой, она не имѣла, въ лицѣ ничего такого, что могло-бы мѣшать ея уму и граціи производить должное впечатлѣніе. Въ противоположность прочимъ женщинамъ, у нея всего менѣе сохранилось свѣжесть лица, и я думаю, что причиной этого были румяна. Она имѣла свой разсчетъ отдаваться безъ затрудненія; это было средство заставить оцѣнить себя. Можно было ее видѣть и не любить, но обладая ею, невозможно было не обожать ее. Мнѣ кажется, это доказываетъ, что она не всегда была такъ щедра на ласки, какъ со мной. Правда, она увлекалась слишкомъ скоро и слишкомъ страстно, для того, чтобы я могъ оправдать ее, но въ этомъ увлеченіи, ея сердце участвовало не меньше чувственности, а въ короткій, упоительный періодъ времени, приведенный съ нею, основываясь на томъ, какъ она берегла меня и насильно сдерживала мои порывы, я убѣдился, что не смотря на свою чувственность и сладострастіе, она больше дорожила моимъ здоровьемъ, чѣмъ своимъ удовольствіемъ.
   Наши отношенія не укрылись отъ маркиза. Это не заставило его оставить меня въ покоѣ: напротивъ, онъ подсмѣивался надо мной еще больше, чѣмъ прежде, и сожалѣлъ обо мнѣ, какъ о несчастномъ влюбленномъ, жертвѣ жестокой непреклонности своей красавицы. У него никогда не вырвалась ни слова, ни взгляда, ни улыбки, которыя дали-бы мнѣ возможность предполагать, что онъ угадалъ нашу тайну; и я былъ-бы увѣренъ, что онъ ничего не знаетъ, еслибы г-жа де Ларнажъ, болѣе проницательная, не сказала мнѣ, что онъ все видитъ, но изъ деликатности не подаетъ виду. И въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ до нельзя внимателенъ, вѣжливъ и въ высшей степени деликатенъ, даже со мною, если не считать шутокъ, особенно усилившихся съ тѣхъ поръ, какъ я достигъ цѣли. Быть можетъ, онъ приписывалъ мнѣ честь побѣды и считалъ меня не такимъ дуракамъ, какимъ я казался ему прежде. Онъ ошибался, какъ читатель видѣлъ; но тѣмъ не менѣе я воспользовался его ошибкой; правда, что торжество было тогда на моей сторонѣ; поэтому я охотно позволялъ маркизу смѣяться надо мной, довольно добродушно выслушивалъ его эпиграммы; иногда возражалъ на нихъ, даже довольно удачно, и очень гордился тѣмъ, что могъ пощеголять въ глазахъ г же де Ларнажъ умомъ, пріобрѣтеннымъ съ ея помощью. Я совсѣмъ переродился.
   Находясь въ богатой странѣ и въ благопріятное время, мы вездѣ имѣли отличный столъ, благодаря любезной заботливости маркиза Однако, я-бы предпочелъ, чтобы онъ не распространялъ ее и на наши комнаты, но маркизъ всегда посылалъ слугу впередъ съ порученіемъ занять для насъ помѣщеніе, и плутъ лакей, по своему-ли усмотрѣнію, или по приказанію своего господина, всегда помѣщалъ маркиза рядомъ съ г-жей де Ларнажъ, а меня пряталъ въ противоположный уголъ дома. Но это нисколько несмущало меня и только увеличивало пикантность нашихъ свиданій. Эта восхитительная жизнь продолжалась четыре или пять дней, во время которыхъ я упивался самымъ сладкимъ наслажденіемъ, чистымъ, живымъ, безъ малѣйшей примѣси горечи. Въ первый и въ послѣдній разъ испыталъ я такія ощущенія, и могу сказать, обязанъ г-жѣ де Ларнажъ тѣмъ, что не умеръ, не испытавъ удовольствія.
   Если то, что я чувствовалъ къ ней, было не любовь, то, по крайней мѣрѣ, это былъ такой полный и нѣжный отвѣтъ на ея чувство, такой пылъ страсти въ минуты наслажденія, такая пріятная интимность въ разговорахъ, что оное чувство заключало въ себѣ все объясненіе страсти, кромѣ безумія, которое кружитъ голову и мѣшаетъ наслажденію. Истинную любовь испыталъ я только разъ въ жизни и но къ г-же де Ларнажъ. Я любилъ ее также совсѣмъ иначе, чѣмъ г-жу де Варенсъ, но именно поэтому обладаніе ею было для меня во сто разъ пріятнѣе. Когда я былъ съ мамашей" мое удовольствіе всегда ослаблялась чувствомъ грусти, тайной тоскою, которую я преодолѣвалъ не безъ труда, вмѣсто того, чтобы считать себя счастливымъ вслѣдствіе обладанія ею, я напротивъ того упрекалъ себя, что унижаю ее. Но съ г жею де Ларнажъ я сознавалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ и предавался своимъ чувствамъ весело и довѣрчиво, я раздѣлялъ впечатлѣніе, произведенное мною на ея чувства, я настолько владѣлъ собою, что съ тщеславіемъ и наслажденіемъ созерцалъ свое торжество, а это самое удваивало его силу.
   Я не помню, въ какомъ именно мѣстѣ оставилъ насъ маркизъ, тамошній уроженецъ, но мы очутились одни прежде, нежели достигли Монтемемара; г-жа де Ларнажъ сейчасъ-же пересадила свою горничную въ мой экипажъ, я помѣстился съ нею. Могу увѣрить, что дорога такимъ образомъ не показалась намъ скучною, и я былъ-бы въ затрудненіи, еслибъ пришлось описывать мѣстности, которыя мы проѣзжали. Въ Мантемемарѣ дѣла задержали мою спутницу на три дня, но во все это время она оставила меня одного только на четверть часа для визита, навлекшаго на нее несносныя посѣщенія и приглашенія, отъ которыхъ она, впрочемъ, отдѣлалась подъ предлогомъ нездоровья. Это, однако-жъ, не помѣшало намъ гулять каждый день вдвоемъ въ прекраснѣйшей странѣ и въ лучшемъ климатѣ въ мірѣ. О! нерѣдко жалѣя, что эти три дня канули въ вѣчность; подобныхъ дней больше не встрѣчалось.
   Любовная интрига, завязавшаяся въ дорогѣ, не можетъ быть продолжительна. Намъ пришлось разстаться и признаюсь, пора было сдѣлать это, не потому, чтобы я пресытился или былъ близокъ къ этому, напротивъ, я съ каждымъ днемъ все болѣе привязывался, но потому, мы маскировали наши сожалѣнія планами о будущемъ свиданіи, Мы рѣшили, что такъ какъ настоящее лѣченіе приносило мнѣ пользу, то я пріѣду на зиму въ мѣстечко Сентъ-Андіоль, гдѣ стану лѣчиться подъ наблюденіемъ г-жи де Ларнажъ. Въ Монпелье я долженъ былъ пробыть всего пять или шесть недѣль, чтобы дать г-жѣ де Ларнажъ время устроить все такимъ образомъ, чтобы предупредить сплетни. Она снабдила меня длиннѣйшими наставленіями о томъ, что я долженъ былъ знать, что говорить, какъ держать себя.
   Наконецъ, она заставила себя понять и добилась этого не безъ труда. Въ Валонсъ мы пріѣхали къ обѣду, и по нашему похвальному обыкновенію, провели тамъ остатокъ дня. Мы остановились за городомъ, въ гостинницѣ св. Іакова, я всегда буду помнить эту гостинницу и комнату, занимаемую г-жей де-Ларнажъ. Послѣ обѣда она захотѣла прогуляться: она знала, что маркизъ былъ неохотникъ ходить, что давала возможность устроить прогулку вдвоемъ, которой она рѣшила воспользоваться, такъ какъ времени оставалось не много и нельзя было терять его. Мы гуляли вокругъ города вдоль рва. Тамъ я снова началъ свои безконечныя жалобы, она отвѣчала такимъ нѣжнымъ тономъ и по временамъ такъ страстно прижимала къ своему сердцу мою руку, что только при моей тупости можно было удержаться отъ того, чтобъ не провѣрить на дѣлѣ, насколько ея сочувствіе было серьезно. Забавнѣе, всего то, что я самъ былъ чрезвычайно взволнованъ. Я уже говорилъ, что она была любезна; любовь дѣлала ее очаровательной, возвративъ ей весь блескъ первой молодости; и она кокетничала, такъ ловко и искусно, что плѣнила бы человѣка самаго опытнаго въ волокитствѣ. И такъ я былъ въ сильномъ волненіи и близокъ къ тому, чтобы отбросить всякую робость; но опасеніе, что оскорблю или вызову негодованіе, еще большій страхъ, что меня освищутъ, одурачатъ, будутъ издѣваться надо мной, что я сдѣлаюсь предметомъ разговоровъ за обѣдомъ, и что безжалостный маркизъ станетъ поздравлять меня по поводу моихъ похожденій, остановили меня, хотя я самъ негодовалъ на себя за свой ложный стыдъ и упрекалъ себя въ трусости, но не могъ побѣдить ее. Я мучился и терзался: я уже отказался отъ роли селадона, сознавая какъ она смѣшна; и не зная, какъ держать себя и что говорить, я замолчалъ, точно надулся, словомъ дѣлалалъ все, чтобы навлечь на себя то, чего я больше всего опасался. Къ счастью, г-жа де-Ларнажъ рѣшилась поступить болѣе человѣчно. Она неожиданно прервала это молчаніе; обвивъ рукою мою шею, и губы ея такъ краснорѣчиво прильнули къ моимъ, что мое заблужденіе должно было исчезнуть. Этотъ кризисъ не могъ случиться болѣе кстати. Я сдѣлался любезенъ. Давно бы пора. Она вдохнули въ меня довѣріе къ себѣ, недостатокъ котораго, почти всегда мѣшалъ мнѣ быть самимъ собою. Тогда я былъ имъ. Никогда мои глаза, чувства, сердце и губы не бывали такъ краснорѣчивы, никогда я такъ все-цѣло не искупалъ вины своей: если эта маленькая побѣда и стоила г-жѣ де-Ларнажъ много труда, то я имѣю основаніе думать, что она не сожалѣла о немъ.
   Если бы я прожилъ сто лѣтъ, то и тогда не пересталъ бы съ удовольствіемъ вспоминать объ этой прелестной женщинѣ. Говорю прелестной, хотя она не была, ни хороша, ни молода; но не будучи также ни безобразной, ни старой, она не имѣла въ лицѣ ничего такого, что могло бы мѣшать ея уму и граціи производить должное впечатлѣніе. Въ противоположность прочимъ женщинамъ, у нея всего менѣе сохранилась свѣжесть лица, и я думаю, что причиной этого были румяна. Она имѣла свой разсчетъ отдаваться безъ затрудненія; это было средство заставить оцѣнить себя. Можно было ее видѣть и не любить, но обладая ею, невозможно было не обожать ее. Мнѣ кажется, это доказываетъ, что она не всегда была щедра на ласки, какъ со мной. Правда, она увлеклась слишкомъ скоро и слишкомъ страстно, для того, чтобы я могъ оправдать ее, но въ этомъ увлеченіи ея сердце участвовало не меньше чувственности; и въ короткій, упоительный періодъ времени, проведенный съ нею, основываясь на томъ, какъ она берегла меня и насильно сдерживала мои порывы, я убѣдился, что не смотря на мою чувственность и сладострастіе, она больше дорожила моимъ здоровьемъ, чѣмъ своимъ удовольствіемъ.
   Наши отношенія не укрылись отъ маркиза. Это не заставило его оставить меня въ покоѣ: напротивъ; онъ подсмѣивался надо мной еще .больше, чѣмъ прежде, и сожалѣлъ обо мнѣ какъ о несчастномъ влюбленномъ, жертвѣ жестокой непреклонности своей красавицы. У него никогда не вырвалось ни слова, ни взгляда, ни улыбки, которыя дали бы мнѣ возможность предполагать, что онъ угадалъ нашу тайну; и я былъ бы увѣренъ, что онъ ничего не знаетъ, если бы г-жа де-Ларнажъ, болѣе проницательная, не сказала мнѣ, что онъ все видитъ, но изъ деликатности не подаетъ виду. И въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ до нельзя внимателенъ, вѣжливъ и въ высшей степени деликатенъ, даже со мною, если не считать шутокъ, особенно усилившихся съ тѣхъ поръ, какъ я достигъ цѣли. Быть можетъ, онъ приписывалъ имъ честь побѣды и считалъ меня не такимъ дуракомъ, какимъ я казался ему прежде. Онъ ошибался, какъ читатель видѣлъ; но тѣмъ не менѣе я воспользовался его ошибкой; правда, что торжество было тогда на моей сторонѣ; поэтому я охотно позволяю маркизу смѣяться надо мной довольно, добродушно выслушивалъ его эпиграммы; иногда возражалъ на нихъ, даже довольно удачно, и очень гордился тѣмъ, что могъ пощеголять въ глазахъ г-жи де-Ларнажъ умомъ, пріобрѣтеннымъ съ ея помощью. Я совсѣмъ переродился.
   Находясь въ богатой странѣ и въ благопріятное время, мы вездѣ имѣли отличный столъ, благодаря заботливости маркиза. Однако, я бы предпочелъ, чтобы онъ не распространялъ ее и на наши комнаты, но маркизъ всегда посылалъ слугу впередъ съ порученіемъ занять для насъ помѣщеніе, и плутъ лакей, по своему ли усмотрѣнію, или по приказанію, своего господина, всегда помѣщалъ маркиза рядомъ съ г-жей де-Ларнажъ, а меня пряталъ въ противоположный уголъ дома. Но это нисколько не смущало меня и только увеличивало пикантность нашихъ свиданій. Эта восхитительная жизнь продолжалась четыре или пять дней во время которыхъ я упивался самымъ сладкимъ наслажденіемъ, чистымъ, живымъ, безъ малѣйшей примѣси горечи. Въ первый и въ послѣдній разъ испыталъ я такія ощущенія, и могу сказать, обязанъ г-жѣ де-Ларнажъ тѣмъ, что не умеръ, не испытавъ удовольствія.
   Если то, что я чувствовалъ къ ней, -- было не любовь, то по крайней мѣрѣ это былъ такой полный и нѣжный отвѣтъ на ея чувство, такой пылъ страсти въ минуты наслажденія, такая пріятная интимность въ разговорахъ, что мое чувство заключало въ себѣ все обаянія страсти, кромѣ безумія, которое кружитъ голову и мѣшаетъ наслажденію. Истинную любовь испыталъ я только разъ въ жизни и не къ г-жѣ де-Ларнажъ. Я любилъ ее также совсѣмъ иначе, чѣмъ г-жу де-Варенсъ; но именно поэтому обладаніе ею было для меня во сто разъ пріятнѣе. Когда я былъ съ мамашей, мое удовольствіе всегда ослаблялось чувствомъ грусти, тайной тоскою, которую я преодолѣвалъ не безъ труда; вмѣсто того, чтобы считать себя счастливымъ вслѣдствіе обладанія ею, я напротивъ того упрекалъ себя, что унижаю ее. Но съ г-жею де-Ларнажъ я сознавалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ и предавался своимъ чувствамъ весело и довѣрчиво; я раздѣлялъ впечатлѣніе, производимое мною на ея чувства. Я настолько владѣлъ собою, что съ тщеславіемъ и наслажденіемъ созерцалъ свое торжество, а это самое давало мнѣ возможность удвоить его силу.
   Я не помню, въ какомъ именно мѣстѣ оставилъ насъ маркизъ, тамошній уроженецъ, но мы очутились одни прежде, нежели достигли Монтеыемарна; г-жа де-Ларнажъ сейчасъ-же пересадила свою горничную въ мой экипажъ, а я помѣстился съ нею. Могу увѣрить, что дорога такимъ образомъ не показалась намъ скучною, и я былъ бы въ затрудненіи, если бы пришлось описывать мѣстности, которыя мы проѣзжали. Въ Моптемемарѣ дѣла задержали мою спутницу на три дня, но во все это время она оставила меня одного только на четверть часа для визита, навлекшаго на нее нежелаемы посѣщенія и приглашенія, отъ которыхъ она, впрочемъ, отдѣлалась подъ предлогомъ нездоровья. Это, однакожъ, не помѣшало намъ гулять каждый день вдвоемъ въ прекраснѣйшей странѣ и въ лучшемъ климатѣ въ мірѣ. О! нерѣдко жалѣлъ я. что эти три дня канули въ вѣчность; подобныхъ дней больше не встрѣчалось.
   Любовная интрига, завязавшаяся въ дорогѣ, не можетъ быть продолжительна. Намъ пришлось разстаться и признаюсь, пора было сдѣлать это, не потому, чтобы я присытился или былъ близокъ къ этому, напротивъ, я съ каждымъ днемъ все болѣе привязывался. Мы маскировали наши сожалѣнія планами о будущемъ свиданіи. Мы рѣшили, что такъ какъ настоящее лѣченіе приносило мнѣ пользу, то я пріѣду на зиму въ мѣстечко Сентъ-Андіолъ, гдѣ стану лѣчиться подъ наблюденіемъ г-жи де-Ларнажъ. Въ Монпелье я долженъ былъ пробыть всего пять или шесть недѣль, чтобы дать г-жѣ де-Ларнажъ время устроить все такимъ образомъ, чтобы предупредить сплетни. Она снабдила меня длиннѣйшими наставленіями о томъ, что я долженъ былъ знать, что говорить, какъ держать себя. До того времени мы обязались писать другъ другу. Много и серьезно совѣтовала она мнѣ заняться моимъ здоровьемъ, уговаривала обратиться къ серьезнымъ врачамъ, обращать вниманіе на всѣ ихъ предписанія и взялась, когда я буду съ нею, принуждать меня въ точности исполнять ихъ, какъ бы они ни были страшны. Полагаю, что она говорила искренно, потому что любила меня; она доказала мнѣ это не одними ласками, а тысячами, другихъ, болѣе вѣрныхъ доказательствъ. По моему платью и обстановкѣ она заключила, что я не плаваю въ роскоши, хотя и сама не была богата, но хотѣла непремѣнно при пашемъ разставаньи раздѣлить со мною половину довольно значительной суммы, вывезенной ею изъ Гренобля. Много труда стоило мнѣ отговорить ее отъ этого предложенія. Наконецъ я разстался съ нею, занятый ею до глубины сердца и оставивъ въ ней, какъ кажется, искреннюю привязанность къ себѣ.
   Я оканчивалъ свою дорогу, перебирая въ памяти всѣ приключенія съ самаго начала, и былъ очень доволенъ, что ѣхалъ въ покойной коляскѣ, гдѣ могъ на свободѣ мечтать о радостяхъ, которыя вкусилъ, и о тѣхъ, которыя мнѣ обѣщаны. Я только и думалъ что о мѣстечкѣ Сентъ-Андіоль и очаровательной жизни, ожидавшей меня тамъ; я ничего не видѣлъ кромѣ г-жи де-Ларнажъ и ея окружающихъ: весь остальной міръ не существовалъ для меня, даже мамаша, была забыта. Я былъ занятъ соображеніемъ всѣхъ подробностей, которыя сообщила мнѣ г-жа де-Ларнажъ, чтобы заранѣе дать мнѣ понятіе о своемъ жилищѣ, своемъ сосѣдствѣ, обществѣ и образѣ жизни. У нея была дочь, и она часто говорила мнѣ о ней, какъ мать, боготворившая свое дитя. Этой дочери уже исполнилось пятнадцать лѣтъ; она была дѣвушка живая, прелестная и съ хорошимъ характеромъ. Мнѣ обѣщали, что она будетъ со мною ласкова; я не забылъ этого обѣщанія и очень интересовался знать, какъ будетъ дѣвица де-Ларнажъ обращаться съ возлюбленнымъ своей матери. Таковы были предметы моихъ размышленій отъ моста Св. Духа до Ремулэна. Мнѣ совѣтовали осмотрѣть Гардскій мостъ; я не преминулъ это сдѣлать. Позавтракавъ отличными винными ягодами, я взялъ проводника и отправился смотрѣть его. До тѣхъ поръ я не видѣлъ работы римлянъ, и ожидалъ увидѣть памятникъ, достойный соорудившихъ его рукъ. На этотъ разъ, онъ превзошелъ мои ожиданія, что случилось со мною одинъ разъ въ жизни. Только римляне способны были произвести такой эффектъ. Видъ этого простаго благороднаго памятника поразилъ меня тѣмъ болѣе, что онъ находится среди пустыни, гдѣ безмолвіе и единеніе придаютъ ему болѣе поразительный характеръ. Мнимый мостъ ничто иное, какъ водопроводъ. Спрашиваешь себя, какая сила перетащила эти массивныя камни въ мѣсто, отстоящее на такое разстояніе отъ всякой каменоломни и собрала столько тысячъ человѣческихъ рукъ тамъ, гдѣ не живетъ ни одинъ смертный. Я обошелъ всѣ три этажа великолѣпнаго зданія, уваженіе къ которому было такъ велико во мнѣ, что я едва осмѣливался попирать его ногами. Отголосокъ шаговъ моихъ, раздававшійся подъ этими необозримыми сводами, заставлялъ меня думать, что я слышу мощные голоса ихъ строителей. Я терялся какъ насѣкомое въ этомъ неизмѣримомъ пространствѣ. Я сознавалъ свое ничтожество, и между тѣмъ во мнѣ шевелилось какое-то неопредѣленное чувство, возвышавшее душу, и и со вздохомъ говорилъ себѣ: -- Зачѣмъ я не родился римляниномъ! Нѣсколько часовъ простоялъ я въ восхитительномъ созерцаніи. Я вернулся оттуда разсѣянный, въ раздумья, и раздумье это было не въ пользу г-жи де-Ларнажъ. Она позаботилась предостеречь меня на счетъ дѣвушекъ въ Монпелье, но не подумала предостеречь отъ Градскаго моста. Обо всемъ заразъ не подумаешь.
   Въ Нимъ я посѣтилъ арены: этотъ памятникъ гораздо великолѣпнѣе Гардскаго моста, но произвелъ на меня меньшее впечатлѣніе, потому-ли, что мое удивленіе было истощено первымъ предметомъ, или потому, что арены, находясь среди города, по своему положенію менѣе способны возбуждать восторгъ. Этотъ обширный и великолѣпный циркъ окруженъ гадкими домишками, а самую арену занимаютъ домишки еще хуже первыхъ, такъ что цѣлое производитъ безсвязный и смутный эффектъ, удивленіе и удовольствіе заглушаются сожалѣніемъ и негодованіемъ. Впослѣдствіи я видѣлъ циркъ въ Веронѣ; онъ несравненно меньше нимскаго и далеко не такъ красивъ, но содержится насколько возможно чисто и сохраняется прилично, и потому произвелъ на меня болѣе сильное и пріятное впечатлѣніе. Французы ничего не берегутъ и не уважаютъ никакихъ памятниковъ. За все они берутся съ большимъ пыломъ, но не умѣютъ ничего ни кончить, ни сохранить.
   Я до такой степени измѣнился, и чувственность такъ сильно разыгралась во мнѣ, что я разъ остановился въ Понъ-де-Ліонель только для того, чтобы хорошо поѣсть въ обществѣ людей, находившихся тамъ. Тамошній трактиръ, по справедливости, считался лучшимъ въ Европѣ. Содержатели его умѣли воспользоваться его выгоднымъ мѣстоположеніемъ, и у нихъ всегда былъ обильный запасъ самой отборной провизіи. Дѣйствительно, любопытно было найти въ домѣ, стоящемъ совершенно отдѣльно и въ уединеніи, среди поля, такой отличный столъ, такое количество морской и рѣчной рыбы, превосходной дичи, дорогихъ винъ, такую тщательную и изысканную сервировку, какую можно встрѣтить только у людей богатыхъ и знатныхъ, и все это за ваши тридцать пять су. Но Понъ-де-Ліонель не долго оставался на такой ногѣ: слава его начала постепенно падать, и, наконецъ, совершенно проняла.
   Въ дорогѣ я совсѣмъ забылъ, что былъ боленъ; я вспомнилъ объ этомъ, когда пріѣхалъ въ Монпелье. Моя хандра исчезла, но всѣ прочіе недуги остались, и хотя привычка сдѣлала меня менѣе къ нимъ чувствительнымъ, но тотъ, кого они одолѣли бы всѣ заразъ, конечно, счелъ бы себя умирающимъ. Дѣйствительно, они были не столько мучительны, сколько страшны, и заставляли больше страдать духъ, чѣмъ тѣло, которому, повидимому, предвѣщали разрушеніе. Вотъ почему, подъ вліяніемъ сильныхъ страстей, я забывалъ о болѣзни; но такъ какъ она была не мнимая, то я чувствовалъ ее, какъ только быль хладнокровенъ. И такъ, и сталъ серьезно думать о совѣтахъ г-жи де-Ларнажъ и о цѣли моей поѣздки. Я обратился къ самымъ знаменитымъ врачамъ, преимущественно къ г. Физу, и изъ лишней предосторожности, поселился у одного медика, нанявъ у него столъ и квартиру. Это былъ ирландецъ, по фамиліи Фицъ-Морисъ; онъ держалъ у себя столъ для порядочнаго числа студентовъ медицинскаго факультета. Для больнаго было тѣмъ удобнѣе жить у него, что Фицъ-Морисъ довольствовался умѣренной платой за содержаніе, и ничего не бралъ съ своихъ пансіонеровъ за медицинскія пособія. Онъ взялся выполнять предписанія г. Физа и наблюдать за моимъ здоровьемъ. Относительно діэты онъ прекрасно выполнилъ свое обязательство: въ его домѣ нельзя было разстроить себѣ желудокъ, и хотя я не слишкомъ чувствителенъ къ лишеніямъ этого рода, но такъ какъ я такъ недавно имѣлъ прекрасный столъ, то невольно проводя параллель, не могъ иногда не замѣтить про себя, что г. де-Ториньянъ кормилъ лучше, чѣмъ г. Фицъ-Морисъ. Впрочемъ, съ голоду здѣсь все-таки не умирали, а вся эта молодежь была такъ весела, что этотъ образъ жизни принесъ мнѣ дѣйствительную пользу, и не позволилъ предаться хандрѣ. Утро проходило въ томъ, что я глоталъ разныя лѣкарства, особенно какія-то воды, кажется, вальскія, и писалъ письма къ г-жѣ де-Ларнажъ: переписка наша шла своимъ чередомъ, и Руссо получалъ письма, адресованныя его другу Дудднигу. Въ полдень я отправлялся гулять съ кѣмъ-нибудь изъ, нашихъ молодыхъ пансіонеровъ,-- всѣ они были добрые ребята; потомъ всѣ собирались къ обѣду. Послѣ обѣда, большинство изъ насъ бывало занято до самаго вечера важнымъ дѣломъ: мы отправлялись за городъ играть въ шары, и проигравшій угощалъ выигрывавшаго закуской. Я не игралъ, не имѣя для этого ни достаточно силы, ни ловкости, но держалъ пари, и, слѣдуя съ интересомъ за игроками и ихъ шарами по неровнымъ дорогамъ, усѣяннымъ каменьями, дѣлалъ пріятный и весьма полезный моціонъ. Мы закусывали въ харчевнѣ за городомъ. Считаю лишнимъ говорить, что эти трапезы проходили весело, но, прибавлю, что онѣ были довольно приличны, хотя дѣвушки въ харчевнѣ были хорошенькія. Г. Фицъ-Морисъ, большой охотникъ до игры въ шары, былъ нашимъ вождемъ. Но смотря на дурную славу студентовъ, могу сказать, что въ средѣ этой молодежи я нашелъ больше нравственности и честности, чѣмъ сколько нашлось бы въ такомъ же числѣ людей взрослыхъ. Студенты были болѣе шутливы, чѣмъ грязно-безпутны, болѣе веселы, чѣмъ развратны, а я такъ легко свыкаюсь со всякимъ образомъ жизни, когда въ немъ нѣтъ натяжки, что не желалъ бы ничего лучшаго, какъ если бы этотъ образъ жизни могъ длиться вѣчно. Въ числѣ этихъ студентовъ было нѣсколько ирландцевъ, отъ которыхъ я старался немного научиться англійскому языку, подготовляясь къ мѣстечку Сентъ-Андіоль, такъ какъ уже приближалось время отъѣзда. Г-жа де-Ларнажъ торопила меня съ каждой почтой, и я готовился повиноваться ей. Было очевидно, что медики, нисколько не понявъ моей болѣзни, считали меня мнимымъ больнымъ, и поэтому лѣчили меня шутя, прописывая воды и сыворотку. Въ противоположность богословамъ, медики и философы принимаютъ за истину лишь то, что могутъ объяснить, и свое собственное пониманіе дѣлаютъ мѣркою возможнаго. Эти господа не понимали моей болѣзни, слѣдовательно я не былъ болѣнъ; нельзя же предположить, чтобы доктора не знали всего! Я увидѣлъ, что они хотѣли только заставить меня позабавиться и поистратиться, сообразивъ, что ихъ собратъ въ Сентъ-Андіолѣ можетъ продѣлывать все это не только не хуже, но даже лучше ихъ, я рѣшился отдать ему предпочтеніе и покинулъ Монпелье съ этимъ мудрымъ намѣреніемъ.
   Я уѣхалъ въ концѣ ноября, послѣ шестинедѣльнаго или двухмѣсячнаго пребыванія въ этомъ городѣ, гдѣ оставилъ дюжину луидоровъ безъ всякой пользы для здоровья и для своего обученія, за исключеніемъ курса анатоміи, начатаго подъ руководствомъ г. Фицъ-Мориса; да и тотъ я принужденъ былъ оставить, по причинѣ страшнаго зловонія разсѣкаемыхъ труповъ, чего я никакъ не могъ выносить.
   Внутренно недовольный принятымъ рѣшеніемъ, я сталъ обдумывать его приближаясь къ мосту См. Духа, черезъ который шла дорога, какъ въ Сентъ-Андіоль, такъ и въ Шамбери. Воспоминанія о мамашѣ и ея письма,-- правда, не столь частыя, какъ отъ г-жи де-Ларнажъ, пробуждали въ моемъ сердцѣ угрызенія совѣсти, которыя я заглушилъ въ себѣ въ первую поѣздку. На возвратномъ пути они такъ усилились, что поколебали во мнѣ любовь къ удовольствію и заставили слушаться голоса одного разсудка. Во-первыхъ, продолжая играть роль искателя приключеній. я могъ окончить ее не такъ удачно, какъ въ первый разъ: стоило найтись въ Сентъ-Андіолѣ хотя одному лицу, бывавшему въ Англіи и знавшему англичанъ или ихъ языкъ, чтобы сорвать съ меня маску. Семейство г-жи де-Ларнажъ могло не взлюбить меня и обойтись со много не совсѣмъ вѣжливо. Кромѣ того, меня безпокоила еще и дочь ея, о которой я думалъ болѣе, чѣмъ слѣдовало: я боялся влюбиться въ нее, и вслѣдствіе этого страха былъ на половину влюбленъ. Неужели въ благодарность за благосклонность матери, я буду стараться обольстить дочь, завязать съ ней гнусную интригу, поселить раздоръ, безчестіе, скандалъ и адъ въ семьѣ? Эта мысль привела меня въ ужасъ и я твердо рѣшился бороться съ собой и преодолѣть несчастную страсть, если бы она дѣйствительно обнаружилась. Но къ чему подвергать себя такой борьбѣ? Что за подлое положеніе жить съ матерью, которая уже мнѣ надоѣстъ, и пылать страстью къ дочери, не смѣя открыть ей свое сердце! Что за необходимость добровольно ставить себя въ такое положеніе и подвергаться несчастіямъ, оскорбленіямъ, угрызеніямъ совѣсти изъ за удовольствій, главную прелесть которыхъ я уже до сыто вкусилъ заранѣе? такъ какъ нѣтъ сомнѣнія, что моя прихоть уже потеряла свой первый пылъ; стремленіе къ наслажденію еще оставалось, но страсти уже не было. Къ этимъ размышленіямъ примѣшивались мысли о моемъ положеніи, моихъ обязанностяхъ, о моей мамашѣ, такой доброй, великодушной, которая и безъ того была обременена долгами, но еще болѣе должала, благодаря моимъ безразсуднымъ издержкамъ, которая ничего не жалѣла для меня, и которую я обманывалъ такъ недостойно. Этотъ упрекъ я такъ сильно почувствовалъ, что не устоялъ противъ него. Подъѣзжая къ мосту Св. Духа, я рѣшился проѣхать мѣстечко Сентъ-Андіоль, не останавливаясь въ немъ. Я мужественно выполнилъ это рѣшеніе, хотя, признаюсь, и не безъ вздоховъ; ко вмѣстѣ съ тѣмъ, я ощущалъ въ первый разъ въ жизни внутреннее довольство собою по тому, что могъ сказать себѣ: -- Я заслуживаю свое собственное уваженіе, я умѣю предпочесть долгъ удовольствію. Вотъ первое, чѣмъ я истинно обязанъ наукѣ: она научила меня размышлять и сравнивать. Еще такъ недавно я усвоилъ себѣ принципы чистой нравственности, выработалъ для себя правили мудрости и добродѣтели, исполненіемъ которыхъ я такъ гордился, что стыдъ оказаться до такой степени непослѣдовательнымъ предъ самимъ собою, опровергнуть такъ скоро и такъ наглядно свои собственные принципы, одержалъ верхъ надъ сладострастіемъ. Быть можетъ, гордость играла такую же роль въ моей рѣшимости, какъ добродѣтель; но если подобная гордость и не есть сама добродѣтель, то ея проявленія такъ похожи на нее, что простительно принять одну за другую.
   Одно изъ преимуществъ добрыхъ дѣлъ состоитъ въ томъ, что они возвышаютъ душу и пробуждаютъ въ человѣкѣ желаніе совершить еще лучшія; такъ какъ слабость человѣческой природы такова, что слѣдуетъ отнести къ числу добрыхъ дѣлъ даже воздержаніе отъ зла, которое мы готовы совершить. Чуть только я принялъ рѣшеніе, какъ сталъ инымъ человѣкомъ, или вѣрнѣе, сдѣлался снова такимъ, какимъ былъ до этой минуты опьяненія. Переполненный хорошими чувствами и добрыми намѣреніями, я продолжалъ путь съ благою мыслью искупить свою вину и думалъ лишь о томъ, какъ бы впередъ вести себя согласно съ законами нравственности, вполнѣ посвятить себя на служеніе лучшей изъ матерей, всегда хранить къ ней вѣрность наравнѣ съ привязанностью и не поддаваться никакому чувству, кромѣ любви къ своимъ обязанностямъ.
   Увы! чистосердечное возвращеніе къ добру, повидимому, обѣщало мнѣ иную участь; по моя судьба была начертана заранѣе и начало ея исполненія уже было сдѣлано: въ то время, какъ мое сердце, полное любви ко всему хорошему и честному, стремилось въ жизни къ непорочности и счастью, я касался уже роковой минуты, за которой потянулась длинная вереница моихъ бѣдствій.
   Изъ желанія доѣхать скорѣе, я двигался впередъ быстрѣе чѣмъ предполагалъ. Изъ Валланса я увѣдомилъ мамашу о днѣ и часѣ моего пріѣзда. Выгодавъ изъ этого разсчета полсутки, я остановился на столько же времени въ Шапарильянѣ, чтобы пріѣхать въ назначенную минуту. Я хотѣлъ вполнѣ насладиться удовольствіемъ свиданія съ нею и предпочиталъ не много отсрочить его, лишь бы къ нему присоединилось удовольствіе видѣть, что меня ждутъ. Такая предосторожность мнѣ всегда удавалась. Къ моему пріѣзду всегда устраивалось нѣчто въ родѣ маленькаго торжества: того же я ожидалъ и на этотъ разъ и хотѣлъ доставить лишній случай для проявленія заботливости, которой такъ дорожилъ.
   И такъ, я пріѣхалъ въ назначенный часъ. Издалека я смотрѣлъ, не увижу ли ее на дорогѣ; по мѣрѣ приближенія къ дому, сердце мое билось все сильнѣе и сильнѣе. Прихожу весь запыхавшись, такъ какъ оставилъ экипажъ въ городѣ: не вижу никого ни на дворѣ, ни у дверей, ни у окна: начинаю тревожиться не случилось ли чего. Вхожу въ домъ; все спокойно; рабочіе закусывали на кухнѣ, но приготовленій нѣтъ никакихъ. Служанка, повидимому, удивилась моему появленію; она не знала, что я долженъ былъ пріѣхать. Иду наверхъ, вижу наконецъ ее, свою дорогую мамашу, любимую такъ нѣжно, горячо, чисто: подбѣгаю къ ней, бросаюсь къ ея ногамъ.-- А! вотъ и ты, малютка, говоритъ она, обнимая меня; доволенъ ты своей поѣздкой? Какъ твое здоровье? Этотъ пріемъ не много смутилъ меня. Я спросилъ, получила ли она мое письмо. Да, отвѣчала она.-- Я полагалъ, что нѣтъ, замѣтилъ я. Тѣмъ объясненіе и кончилось. У нея сидѣлъ одинъ молодой человѣкъ. Я зналъ его, потому что до своего отъѣзда видѣлъ его въ домѣ, но теперь онъ, казалось, совсѣмъ поселился въ немъ. Я не ошибся; Словомъ, я нашелъ свое мѣсто занятымъ.
   Этотъ молодой человѣкъ былъ родомъ изъ Ваатландскаго кантона; его отецъ, по имени Винценридъ, былъ привратникомъ или такъ называемымъ смотрителемъ Шильонскаго замка. Сынъ г. смотрителя былъ парикмахерскимъ подмастерьемъ и въ этомъ званіи разъѣзжалъ по бѣлу свѣту, когда явился къ г-жѣ де-Варенсъ. Она приняла его хорошо, какъ принимала всѣхъ заѣзжихъ, особенно изъ своего родного края. Онъ былъ приторный блондинъ, довольно стройный, съ плоскимъ лицомъ и такимъ же умомъ; говорилъ какъ прекрасный Ліандръ, перемѣшивая парикмахерскими шуточками длинную исторію своихъ любовныхъ похожденій, называлъ по имени лишь половину тѣхъ маркизъ, съ которыми былъ въ связи и увѣрялъ, что не причесалъ головы ни одной хорошенькой женщины безъ того, чтобъ не украсить въ тоже время голову ея мужа. Вотъ замѣститель, данный мнѣ во время моего отсутствія и товарищъ, котораго мнѣ предложили послѣ моего возвращенія.
   О! если души, освобожденные отъ земныхъ узъ, могутъ видѣть изъ своей обители вѣчнаго свѣта, что дѣлается среди смертныхъ, то прости меня, милая почтенная тѣнь, что я щажу тебя также мало, какъ и себя, и одинаково разоблачаю передъ читателемъ какъ свои, такъ и твои проступки! Я долженъ, я хочу быть правдивымъ какъ относительно тебя, такъ и себя; во всякомъ случаѣ, ты проиграешь менѣе меня. О! сколько слабостей, если можно такъ назвать заблужденія одного разсудка, сколько слабостей, говорю я, искупаются твоимъ милымъ, кроткимъ нравомъ неисчерпаемой добротой твоего сердца, искренностію и всѣми прочими рѣдкими качествами! Ты заблуждалась, по ле была порочна; твое поведеніе заслуживало осужденія, но твое сердце всегда оставалось чистымъ.
   Новоприбывшій съ усердіемъ, стараніемъ и точностью исполнялъ всѣ многочисленныя порученія мамаши и сдѣлался надсмотрщикомъ за ея рабочими. Столь же шумливый, какъ я былъ тихъ, его можно было видѣть и особенно слышать разомъ повсюду, на пашнѣ, на сѣнокосѣ, въ лѣсу, въ конюшнѣ, на птичьемъ дворѣ. Не заботился онъ только о садѣ, потому что работа въ саду была для него слишкомъ смирна и не производила шума. Всего больше любилъ онъ нагружать телѣги, перевозить ихъ, плотничать, пилить и колоть дрова; его вѣчно можно было видѣть съ топоромъ или заступомъ въ рукѣ, вѣчно слышно было какъ онъ бѣгалъ, стучалъ, кричалъ во все горло. Не знаю, за сколькихъ человѣкъ онъ работалъ, но шумѣлъ всегда за десятерыхъ или за цѣлую дюжину. Весь этотъ гвалтъ внушилъ почтеніе моей бѣдной мамашѣ: она вообразила, что этотъ молодой человѣкъ настоящій кладъ для ея дѣлъ. желая привязать его къ себѣ, она употребила всѣ средства, какія могла придумать, не забывъ и того, на которое всего болѣе разсчитывала.
   Читателю хорошо извѣстно мое сердце, мои самыя постоянныя, самыя искреннія чувства, особенно тѣ, которые побудили меня вернуться къ мамашѣ. Какой быстрый и внезапный переворотъ во всемъ существѣ моемъ! поставьте себя на мое мѣсто и судите сами. Въ одинъ мигъ навсегда разсѣялась вся блаженная будущность, на которую я надѣялся; исчезли всѣ сладкія мысли, такъ нѣжно лѣлѣемыя мною; и я, съ самаго дѣтства не умѣвшій отдѣлять своего существованія отъ ея, въ первый разъ въ жизни увидѣлъ себя одинокимъ. Эта минута была ужасна, слѣдующія за нею постоянно мрачны. Я былъ еще молодъ, по отрадное чувство наслажденія и надежды, оживляющее молодость, навсегда покинули меня. Съ тѣхъ поръ, чувствующая сторона замерла во мнѣ. Я видѣлъ впереди лишь печальные остатки безсмысленной жизни, и если по временамъ мелькалъ въ моемъ сердцѣ образъ счастія, то это счастіе не было тѣмъ, для котораго я былъ созданъ и я чувствовалъ, что добившись его, я не былъ бы дѣйствительно счастливъ.
   Я былъ такъ глупъ и до такой степени довѣрчивъ, что не смотря на фамильярный тонъ новаго друга мамаши, вызванный, по моему мнѣнію, легкостью ея характера, благодаря которому всѣ схватились съ нею, я не догадался бы о настоящей причинѣ если бы сама мамаша не сказала мнѣ о ней: по она поторопилась сдѣлать мнѣ признаніе съ такой откровенностью, что я взбѣсился бы, еслибъ мое сердце способно было чувствовать къ ней гнѣвъ. Она находила свой поступокъ вполнѣ естественнымъ упрекала меня въ небрежности по хозяйству и оправдывала себя моими частыми отлучками. Ахъ! мамаша, сказалъ я ей съ стѣсненнымъ отъ горя сердцемъ, какъ можете вы говорить мнѣ это! такая награда за мою привязанность! Неужели вы столько разъ спасали мнѣ жизнь для того, чтобы отнять у меня все, заставляющее меня дорожить ею? Я умру отъ этого, но вы не пожалѣете обо мнѣ. Она отвѣчала спокойнымъ тономъ, способнымъ довести до сумашествія, что я настоящій ребенокъ, что отъ этого не умираютъ, что я ничего не потеряю, что мы все таки останемся добрыми друзьями во всѣхъ откошеніяхъ, такими же искренними, какъ прежде, что ея нѣжная привязанность ко мнѣ можетъ уменьшиться или окончиться только вмѣстѣ съ ея жизнію. Словомъ, она дала мнѣ понять, что всѣ мои права остаются прежними и что раздѣляя ихъ съ другимъ, я черезъ то нисколько не лишаюсь ихъ.
   Никогда чистота, искренность и сила моей привязанности къ ней, никогда прямота и честность моей души не ощущались мной лучше, какъ въ эту минуту. Я бросился къ ея ногамъ, обнималъ ея колѣна, проливая потоки слезъ. Нѣтъ, мамаша, сказалъ я ей съ жаромъ, я васъ слишкомъ люблю, чтобы унижать, обладаніе вами для меня слишкомъ дорого, чтобъ я могъ раздѣлить его съ другимъ; раскаяніе, сопровождавшее начало этого обладанія, усилилось во мнѣ вмѣстѣ съ любовью; нѣтъ, я не могу снова купить его тою же цѣною. Я всегда буду обожать васъ; оставайтесь всегда достойной этого: уважать васъ для меня еще необходимѣе, чѣмъ обладать вами. О! мамаша, я уступаю васъ вамъ же самимъ; союзу нашихъ сердецъ приношу въ жертву всѣ свои наслажденія, пусть лучше я тысячу разъ погибну прежде, чѣмъ вкушу наслажденіе унижающее ту, кого я люблю?
   Я исполнилъ свое рѣшеніе съ стойкостью, смѣю сказать, достойной чувства, внушившаго его. Съ этой минуты я смотрѣлъ на обожаемую мамашу глазами настоящаго сына; и должно замѣтить, что хотя, мамаша, какъ я хорошо видѣлъ, въ душѣ вовсе не одобряла моего рѣшенія, но никогда не употребляла съ цѣлью заставить меня отказаться отъ него, ни вкрадчивыхъ рѣчей, ни ласки, ни тѣни кокетливыхъ уловокъ, которыми женщины умѣютъ пользоваться не компрометируя себя, и которыя почти всегда удаются имъ. Принужденный искать себѣ положенія, независимаго отъ мамаши, я не могъ даже подумать о немъ и вскорѣ перешелъ въ другую крайность, сосредоточивъ все въ ней, я до такой жизни сосредоточивался на ней, что почти забывалъ о самомъ себѣ. Горячее желаніе видѣть все во чтобы ни стало счастливой, поглощало всѣ мои душевныя способности; какъ ни старалась она разъединить свое счастіе съ моимъ; вопреки ей, я видѣлъ въ ея счастьи свое собственное.
   Такимъ образомъ, вмѣстѣ съ моими бѣдствіями начали произрастать и мои добродѣтели, зародышъ которыхъ находился въ глубинѣ моей души; наука выработала ихъ и для своего разцвѣта онѣ ждали только какого нибудь повода, даннаго несчастіемъ. Первымъ плодомъ такого самоотверженнаго настроенія было изгнаніе изъ своего сердца всякаго чувства злобы и зависти къ похитителю. Напротивъ, я искренно хотѣлъ привязаться къ этому человѣку, развить его, содѣйствовать его воспитанію, дать ему понять его счастіе, сдѣлать его, если возможно, достойнымъ этого счастія, словомъ сдѣлать, для него все, что въ подобномъ же случаѣ сдѣлалъ для меня Ане. Но лицамъ не доставало сходства. При большей кротости и большихъ знаніяхъ, чѣмъ у Ане, я не искалъ ни его хладнокровія и твердости, ни энергіи характера, внушающей уваженіе и необходимый для успѣха. Еще менѣе нашелъ я въ молодомъ человѣкѣ тѣ качества, какія нашелъ во мнѣ Ане: покорность, привязанность, признательность, въ особенности чувство сознанія того, что я нуждаюсь въ его попеченіяхъ и горячее желаніе извлечь изъ нихъ пользу. Всего этого здѣсь не было. Человѣкъ о развитіи котораго я такъ заботился, смотрѣлъ на меня, какъ на несноснаго педанта и пустаго болтуна. О себѣ же, напротивъ, онъ былъ очень высокаго мнѣнія, считалъ себя важнымъ лицомъ въ домѣ, измѣрялъ мнимыя свои услуги сопровождавшимъ ихъ шумомъ и полагалъ, что его топоры и заступы несравненно важнѣе всѣхъ моихъ старыхъ и негодныхъ книгъ. Отчасти онъ былъ правъ, но это побуждало его задавать такого тона, что можно было надорваться отъ смѣха. Передъ крестьянами онъ корчилъ и въ себя дворянина помѣщика, вскорѣ сталъ подымать носъ и предо мною и наконецъ, даже, передъ самой мамашей. фамилія Винценридъ показалась ему не довольно дворянской и онъ перемѣнилъ ее на де-Куртиль. Подъ этимъ именемъ его знали потомъ въ Шамбери и въ Моріеннѣ, гдѣ онъ женился.
   Наконецъ, эта знаменитая личность добилась того, что сдѣлалась всѣмъ въ домѣ, а я ничѣмъ. Когда я имѣлъ несчастіе сердить его, онъ бранилъ не меня, а мамашу; поэтому страхъ подвергать ее грубостямъ этого наглеца заставлялъ меня дѣлать все, что онъ хотѣлъ, и каждый разъ, какъ онъ кололъ дрова, что онъ выполнилъ съ непомѣрной гордостью, я долженъ былъ находиться при немъ въ качествѣ празднаго зрителя и спокойно удивляться его ловкости. Впрочемъ, натура этого малаго не была безусловно дурна; онъ любилъ мамашу; но ее нельзя было не любить; онъ даже и ко мнѣ не питалъ отвращенія, и когда въ промежуткахъ между вспышками представлялась возможность говорить съ нимъ, иногда онъ выслушивалъ насъ довольно терпѣливо, чистосердечно сознаваясь, что онъ глупъ, потомъ опять принимался за новыя глупости. Сверхъ того, вслѣдствіе крайней ограниченности его ума и низости его наклонностей, трудно было вразумить его и невозможно было находить пріятнымъ его общество. Обладая женщиной вполнѣ прелестной, онъ связался въ то-же время съ старой, рыжей, беззубой горничной, противныя услуги которой мамаша терпѣливо выносила, хотя она сама внушала ей глубокое отвращеніе. Я замѣтилъ эту новую продѣлку и былъ внѣ себя отъ негодованія, но замѣтилъ еще и другое обстоятельство, тронувшее меня несравненно сильнѣе и повергшее меня въ болѣе глубокое уныніе, чѣмъ все, что я перенесъ до сихъ поръ. Это было охлажденіе ко мнѣ мамаши.
   Воздержаніе, возложенное мною на себя и повидимому одобренное ею, никогда не прощается женщинамъ, какъ бы онѣ не притворялись, не столько отъ происходящаго для нихъ самихъ отъ это-то лишенія, сколько по предполагаемому ими равнодушію къ обладанію ими. Возмите самую разсудительную, самую логичную и наименѣе предающуюся чувственности женщину, для нея самое непростительное преступленіе мужчины, о которомъ она можетъ быть, вовсе и не думаетъ, состоитъ въ томъ, что онъ, имѣя полнѣйшую возможность обладать ею, этимъ не воспользовался. Вѣроятно здѣсь не можетъ быть исключенія, если такая сильная и естественная симпатія ко мнѣ уменьшилась, благодаря моему воздержанію, поводомъ къ которому послужили единственно добродѣтель, привязанность и уваженіе. Съ этихъ поръ я не находилъ съ ея стороны той полной откровенности, составляющей для моего сердца величайшее наслажденіе. Она изливала мнѣ свое сердце, когда жаловалась на своего новаго обожателя; когда-же они были хороши между собой, она мало удостоивала меня своими признаніями. Наконецъ, она, мало по малу, такъ устроила свою жизнь, что я не игралъ въ ней почти никакой роли. Мое присутствіе хотя и доставляло ей удовольствіе, но она не нуждалась въ немъ; я могъ бы проводить цѣлые дни не видя ее, и она-бы этого не замѣтила.
   Нечувствительно, я сдѣлался какъ бы чужимъ въ томъ самомъ домѣ, въ которомъ прежде составлялъ, такъ сказать, душу и гдѣ я жилъ двойной жизнью. Я привыкъ постепенно отрѣшаться отъ всего, что въ немъ происходило, даже отъ тѣхъ, кто въ немъ жилъ: чтобы избавить себя отъ постоянныхъ терзаній сердца, я запирался одинъ съ моими книгами, или вздыхалъ и плакалъ на свободѣ въ лѣсу. Эта жизнь вскорѣ сдѣлалась для меня совсѣмъ невыносимой. Я сознавалъ, что присутствіе дорогой мнѣ женщины только усиливало мои страданія, что переставъ видѣть ее, я бы не сталъ такъ чувствовать жестокую разлуку съ нею. Я рѣшился оставить ея домъ и сказалъ ей объ этомъ; она не только не воспротивилась моему желанію, но одобрила его. Въ Греноблѣ у нея жила пріятельница, г-жа Дейбанъ, мужъ которой былъ очень друженъ съ господиномъ де-Мобли, главнымъ судьею въ Ліонѣ. Г. Дейбанъ предложилъ мнѣ мѣсто воспитателя при дѣтяхъ г. де-Мобли; я согласился и уѣхалъ въ Ліонъ, не оставивъ за собою и почти не почувствовавъ ни малѣйшаго сожалѣнія при разлукѣ, одна мысль о которой причинила-бы мнѣ прежде смертельное горе.
   Я въ достаточной степени обладалъ свѣдѣніями, необходимыми дли воспитателя, и думалъ, что имѣю способность быть имъ. Въ теченіи цѣлаго года, проведеннаго у г. де Мобли, я имѣлъ время совершенно разубѣдиться въ этомъ. Кротость моего характера могла бы сдѣлать меня способнымъ къ этому занятію, если-бы не мѣшала моя вспыльчивость. Пока нее шло хорошо, пока я видѣлъ успѣхъ, вѣнчавшій мои заботы и труды, которыя я тогда не щадилъ, я былъ ангеломъ; но когда все шло вверхъ дномъ, я дѣлался чертомъ. Когда мои ученики не понимали меня, я начиналъ нести вздоръ, а когда становились злы, я готовъ былъ убить ихъ: что не сдѣлало-бы ихъ ни умнѣе, ни разсудительнѣе. У меня было два ученика, совершенно различныхъ характеровъ. Одинъ изъ нихъ, но имени Сентъ-Мари, лѣтъ восьми-девяти, былъ хорошъ собою, довольно уменъ, довольно живъ, вѣтренъ, шутливъ и хитеръ, но веселъ. Младшій, Кондильякъ, казался почти глупымъ, былъ ротозѣй, упрямъ, какъ мулъ, и не могъ ничему выучиться. Можно судить, сколько мнѣ предстояло труда съ такими учениками. Съ терпѣніемъ и хладнокровіемъ, быть можетъ, я и успѣлъ-бы, по за отсутствіемъ того и другого не сдѣлалъ ничего порядочнаго, а мои ученики все болѣе портились. У меня не было недостатка въ настойчивости, но недоставало ровности въ характерѣ, особенно благоразуміи. Я умѣлъ примѣнять съ ними къ дѣлу только три средства, всегда безполезныя и часто опасныя для дѣтей: чувство, разсужденіе гнѣвъ. То я растрагивался до слезъ съ Сентъ-Мари, желая растрогать его самаго, какъ будто ребенокъ былъ способенъ чувствовать истинное сердечное волненіе; то старался убѣдить его доводами разума, какъ будто онъ могъ меня понимать; и такъ какъ онъ высказывалъ иногда очень изворотливые аргументы, то я принималъ его папино за умнаго мальчика, между тѣмъ какъ онъ былъ просто резонеръ. Маленькій Кондильякъ доставлялъ мнѣ еще болѣе затрудненій; онъ ничего не понималъ, ничего де отвѣчалъ, ничѣмъ не трогался и отличался непостижимымъ упрямствомъ: онъ торжествовалъ всего болѣе, когда доводилъ меня до бѣшенства: тогда онъ былъ мудрымъ, а я ребенкомъ. Я видѣлъ всѣ свои ошибки, чувствовалъ ихъ; изучалъ наклонности моихъ учениковъ, хорошо вникалъ въ нихъ -- и не думаю, чтобы хотя однажды поддался ихъ хитростямъ. Но къ чему служило мнѣ пониманіе зла, если я не умѣлъ искоренить его? Понимая все, я не препятствовалъ ничему, не успѣвалъ ни въ чемъ, и все, что я дѣлалъ, было именно противоположно тому, что долженъ былъ дѣлать.
   Точно также мало успѣвалъ я въ отношеніи къ самому себѣ. Г-жа Дейбанъ рекомендовала меня г-жѣ Шабли: она просила ее научить меня хорошимъ манерамъ и умѣнью держать себя въ обществѣ. Та позаботилась объ этомъ и захотѣла, чтобы я научился въ ея домѣ принимать гостей: но я взялся за это такъ неловко, былъ такъ застѣнчивъ, такъ глупъ, что ей надоѣло возиться со мною и она предоставила меня самому себѣ. Но это не помѣшало мнѣ, по обыкновенію влюбиться въ нее. Я такъ мало скрывалъ это, что она замѣтила, но никогда не осмѣлился объясниться ей въ своей страсти. Она не была расположена дѣлать первый шагъ, и я ограничился взглядами и вздохами, которые вскорѣ мнѣ самому наскучили, такъ какъ ровно ни къ чему не вели.
   У мамаши я окончательно потерялъ расположеніе къ мелкому мошенничеству, потому что, будучи у себя дома, не имѣлъ нужды красть. Къ тому-же, выработанные мною принципы должны были ставить меня гораздо выше подобныхъ низостей, и нѣтъ сомнѣнія, что съ тѣхъ поръ я дѣйствительно сталъ выше ихъ; но это происходило менѣе изъ желанія побѣдить въ себѣ искушеніе, чѣмъ отъ полнаго искорененія этой привычки, и еслибъ я былъ подверженъ желанію красть, какъ въ дѣтствѣ, то очень боялся бы, что съ трудомъ преодолѣю его. Доказательство этому представилось у г. де Шабли. Окруженный вещицами, которыя легко можно было украсть и на которыя я даже не смотрѣлъ, я вздумалъ покуситься на одно хорошенькое бѣлое вино изъ Арбуа, нѣсколько стакановъ котораго, вылитыхъ мною за обѣдомъ, прельстили меня. Оно было мутновато; я прихвастнулъ, что могу осадить вино; мнѣ поручили это сдѣлать: я произвелъ осадокъ и испортилъ вино, но только на видъ; его все-таки было пріятно пить, и я устроилъ такъ, что время отъ времени пользовался нѣсколькими бутылками, которыя выпивалъ на свободѣ въ своей комнатѣ. Къ несчастью, я никогда не могъ пить безъ того, чтобъ въ то-же время не закусывать. Какъ добыть хлѣба? Оставлять его себѣ на запасъ было невозможно. Посылать лакеевъ покупать его, значило выдавать себя и наносить оскорбленіе хозяину дома. Покупать самому я не осмѣливался. Развѣ можно было щегольски одѣтому господину, со шпагою на боку, идти къ булочнику за кускомъ хлѣба? Наконецъ я вспомнилъ изрѣченіе одной знатной принцессы, которой говорили, что у крестьянъ нѣтъ хлѣба:-- Пусть ѣдятъ пироги, отвѣчала она. Но и пирогъ не легко было добыть! Нарочно выйдя изъ дому одинъ, я обходилъ весь городъ и проходилъ мимо тридцати пирожниковъ, прежде чѣмъ входилъ къ одному изъ нихъ. Только тогда, когда въ лавкѣ находилось одно лицо и когда физіономія его казалась мнѣ симпатичной, я осмѣливался переступить черезъ порогъ. Но за то чуть я тамъ добывалъ мой милый пирожокъ, какъ хорошенько запершись въ своей комнатѣ, отъискивалъ бутылку въ глубинѣ шкапа и какъ славно я тогда потягивалъ вино, пробѣгая страницы хорошаго романа! такъ какъ читать и ѣсть было для меня всегда наслажденіемъ, за неимѣніемъ общества, которое вознаграждалось чтеніемъ. Я поперемѣнно пожираю то страницу, то кусокъ: какъ будто книга обѣдаетъ вмѣстѣ со мною.
   Я никогда не былъ ни развратникомъ, ни безпутнымъ циникомъ, и никогда въ жизни не напивался до пьяна. Поэтому мои кражи не были значительны; однако онѣ открылись. Меня выдали бутылки. Мнѣ не дали этого замѣтить, но отняли надзоръ за погребомъ. Во всемъ этомъ г. Шабли велъ себя благородно и благоразумно. Онъ былъ самый любезный человѣкъ, и подъ наружностью, такого-же серьезнаго какъ и его сынъ, скрывалъ истинную кротость характера и рѣдкую доброту сердца. Онъ былъ безпристрастенъ, справедливъ и даже очень человѣченъ, чего нельзя было ожидать отъ чиновника, занимавшаго такую должность. Чувствуя его снисходительность, я еще болѣе къ нему привязался, и это самое заставило меня прожить въ его домѣ долѣе, чѣмъ я намѣревался. Наконецъ, получивъ отвращеніе къ должности, къ которой чувствовалъ себя неспособнымъ, къ очень неловкому положенію, не представлявшему для меня ничего пріятнаго, послѣ опытовъ, продолжавшихся цѣлый годъ, въ теченіе котораго я не щадилъ своихъ трудовъ, я рѣшился оставить моихъ учениковъ, вполнѣ увѣренный, что не могу хорошо воспитать ихъ. Г. де Шабли самъ видѣлъ это не хуже меня. Полагаю, впрочемъ, что онъ никогда не рѣшился-бы самъ отказать мнѣ, еслибъ я не избавилъ его отъ этого труда; въ подобномъ случаѣ я менѣе всего оправдываю излишекъ снисходительности.
   Всего несноснѣе мое настоящее положеніе дѣлило то, что я постоянно сравнивалъ его съ прежнимъ; всему этому придавало жизнь а душу воспоминаніе о моемъ миломъ Шарметтъ, о моемъ садикѣ, деревьяхъ, фонтанѣ, оградѣ и въ особенности о той, для которой я былъ созданъ. Думай о ней, о нашихъ удовольствіяхъ, нашей повинной жизни, сердце мое начинало сжиматься и удушье отнимало у меня возможность что либо дѣлать. Газъ сто я готовъ былъ немедленно отправиться въ путь пѣшкомъ и возвратиться къ ней; только бы увидѣть ее еще одинъ разъ я былъ-бы радъ умереть въ ту же минуту. Наконецъ я не могъ долѣе противиться нѣжнымъ воспоминаніямъ, призывавшимъ меня къ ней во что бы ни стало. Я говорилъ себѣ, что не былъ довольно терпѣливъ, услужливъ, ласковъ; что я могъ еще быть счастливъ, довольствуясь одной нѣжной дружбой. Составляю великолѣпнѣйшіе проэкты, горю желаніемъ осуществить ихъ. Все оставляю, отъ всего отказываюсь, отправляюсь, лечу, пріѣзжаю съ восторгомъ моей первой молодости и бросаюсь къ ея ногамъ. О! я умеръ-бы отъ радости, еслибы въ ея пріемѣ, ласкахъ, въ ея сердце, нашелъ хоть четверть того, что находилъ прежде и что приносилъ самъ въ эту минуту.
   Ужасное разочарованіе надеждъ человѣческихъ! Она приняла меня съ своей очаровательной сердечностью, которая могла умереть только вмѣстѣ съ нею; но я пріѣхалъ съ цѣлью возобновить прошлое, которое уже болѣе не существовало и не могло возродиться. Едва успѣлъ я пробыть съ нею полчаса, какъ почувствовалъ, что мое прежнее счастіе умерло навсегда. Я попалъ въ то-же самое горестное положеніе, отъ котораго бѣжалъ, и въ этомъ не могу даже никого обвинить; такъ какъ Куртиль, въ сущности, не былъ дуренъ, и, казалось, увидѣлъ меня скорѣе съ удовольствіемъ, чѣмъ съ досадой. Но могъ:іи я согласиться быть сверхкомплектнымъ подлѣ той, для которой еще недавно я составлялъ все и которая продолжала быть всѣмъ для меня? Могъ-ли я жить чужимъ въ домѣ, гдѣ прежде считался своимъ? Видъ предметовъ, свидѣтелей моего прошлаго счастья, дѣлалъ сравненіе еще болѣе жестокимъ. Въ другомъ мѣстѣ я страдалъ-бы менѣе. По постоянно видѣть столько сладкихъ воспоминаній, значило, раздражать ощущеніе понесенныхъ утратъ. Пожираемый тщетными сожалѣніями, преданной самой мрачной меланхоліи, я рѣшилъ снова остаться въ своей комнатѣ, кромѣ часовъ обѣда и завтрака. Запершись съ книгами, я искалъ полезныхъ развлеченій; чувствуя неизбѣжность разворота, котораго прежде такъ сильно опасался, я мучился снова, желая отыскать въ самомъ себѣ средства предотвратить его, когда мамаша останется безъ ничего. Я поставилъ ея домъ на такую ногу, чтобы дѣла ея могли идти не хуже прежняго: по со времени моего отъѣзда все измѣнилось. Ея экономъ былъ человѣкъ расточительный. Онъ хотѣлъ блистать, завелъ хорошую лошадь, хорошій экипажъ; любилъ съ честью выказаться передъ глазами сосѣдей; постоянно выдумывалъ предпріятія, въ которыхъ ровно ничего не смыслилъ. Пенсія проѣдалась заранѣе, закладывалась за каждую четверть впередъ, въ наемной платѣ существовали недоимки, а долги шли своимъ чередомъ. Я предвидѣлъ, что эта пенсія вскорѣ пойдетъ въ уплату долговъ и даже, пожалуй, будетъ совсѣмъ уничтожена. Словомъ, видѣлъ только бѣдствія и разореніе, и минута ихъ казалась такъ близка, что я заранѣе предугадывалъ всѣ ужасы.
   Мой милый кабинетъ былъ самымъ единственнымъ развлеченіемъ, желая найдти въ немъ утѣшеніе отъ самыхъ душевныхъ волненій, я принялся искать въ немъ лѣкарство отъ ожидаемаго бѣдствія, и, возвращаясь къ своимъ прежнимъ мыслямъ, строилъ новые воздушные замки, съ цѣлью избавить бѣдную мамашу отъ ужасной крайности, въ которую, какъ я видѣлъ, она готова была впасть. Я не чувствовалъ себя настолько знающимъ и не считалъ настолько умнымъ, чтобы сдѣлаться извѣстнымъ въ литературѣ и составить себѣ карьеру на этомъ пути. Одна новая мысль внушила мнѣ увѣренность, которой не могла дать слабая посредственность моихъ способностей. Переставъ давать уроки, я не забросилъ музыку; напротивъ, настолько изучалъ теорію, что могъ считать себя знающимъ, по крайней мѣрѣ, въ этомъ отношеніи. Раздумывая о томъ, сколько труда я употребилъ для того, чтобы научиться разбирать ноты, а также какъ мнѣ еще трудно было пѣть безъ подготовки, я началъ думать, что затрудненіе могло происходить столько-же отъ самаго предмета, сколько отъ самого меня, тѣмъ болѣе, что я зналъ, что вообще всѣмъ не легко выучиваться музыкѣ. Разсматривая конструкцію нотныхъ знаковъ я замѣтилъ, что они часто очень дурно приноровлены къ тому, что должны изображать. Уже давно думалъ я замѣнить нотные знаки цифрами и такимъ образомъ избѣжать необходимости, при всякой малѣйшей аріи, писать вертикальныя линіи и точки. Меня останавливали только октавы, а также темпъ и внутренній смыслъ знаковъ. Эта старинная мысль снова запала мнѣ въ голову и раздумывая о ней я увидѣлъ, что эти трудности не были непреодолимы. Я вдумывался въ нихъ съ успѣхомъ и добился того, что писалъ всякія ноты посредствомъ цифръ съ большою вѣрностью и совершенно просто... Съ тѣхъ поръ я вообразилъ, что моя карьера сдѣлана и страстно желая раздѣлить ее съ тою, которой всѣмъ былъ обязанъ, я только и мечталъ о томъ, какъ-бы уѣхать въ Парижъ, нисколько не сомнѣваясь, что представивъ мой проэктъ въ академію, произведу тамъ цѣлую революцію. Изъ Ліона я привезъ не много денегъ, продалъ свои книги и въ двѣ недѣли мое рѣшеніе было принято и приведено въ исполненіе. Наконецъ, возбужденный великолѣпными мыслями, внушившими мнѣ это рѣшеніе, я выѣхалъ изъ Савай и съ моей системой музыки, какъ прежде выѣзжалъ изъ Турина съ моимъ героновымъ фонтаномъ.
   Таковы были ошибки и заблужденіи моей молодости. Я разсказалъ ихъ съ вѣрностью, которою довольно мое сердце. Если бы впослѣдствіи я украсилъ свой зрѣлый возрасть какими-нибудь добродѣтелями, то сказалъ-бы о нихъ тою же откровенностью, и таково было мое намѣреніе. Но я долженъ здѣсь остановиться. Время можетъ приподнять много покрововъ. Если память обо мнѣ достигнетъ потомства, можетъ быть ему сдѣлается когда-нибудь извѣстнымъ то, что я имѣлъ сказать. Тогда узнаютъ почему я умолкаю.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

КНИГА СЕДЬМАЯ.

1741.

   Послѣ двухъ лѣтъ молчанія и терпѣнія, не смотря на свое рѣшеніе, я снова принимаюсь за перо. Читатель, не произноси сужденія о причинахъ, побудившихъ меня къ тому: ты можешь судить о никъ только тогда, когда прочтешь меня.
   Читатель видѣлъ, какъ протекла моя молодость среди жизни ровной, довольно пріятной, безъ особенныхъ бѣдствій, безъ особеннаго благополучія. Эта посредственная жизнь происходила большею частію отъ моего темперамента, горячаго, хотя и слабаго, менѣе наклоннаго къ предпріятіямъ, чѣмъ способнаго впасть въ апатію, выходившаго изъ спокойнаго состоянія, вслѣдствіе какого-либо потрясенія, но возвращавшагося къ нему отъ усталости и по своей охотѣ, темперамента, всегда увлекавшаго меня далеко отъ великихъ добродѣтелей и еще дальше отъ великихъ подарокъ въ ту праздную и спокойную жизнь, для которой я чувствовалъ себя созданнымъ, и не позволявшаго мнѣ никогда достигнуть ничего великаго, въ хорошемъ ли, или въ дурномъ смыслѣ.
   Какую противоположную картину предстоитъ мнѣ вскорѣ начертить! Судьба, въ теченіи тридцати лѣтъ благопріятствовавшая моимъ наклонностямъ, противодѣйствовала имъ въ теченіе тридцати другихъ; и вслѣдствіе такого полнаго противорѣчія между моимъ положеніемъ и наклонностями произошли, какъ читатель увидитъ, громаднѣйшія ошибки, неслыханныя бѣдствія и всѣ тѣ добродѣтели, исключая силы, которыя могутъ дѣлать честь несчастной судьбѣ человѣка.
   Первая часть моей исповѣди была вся написана на память: вѣроятно, я сдѣлалъ въ ней много ошибокъ. Принужденный писать вторую часть тоже на память, безъ сомнѣнія, я сдѣлаю ихъ еще болѣе. Сладостное воспоминаніе моихъ прекрасныхъ юныхъ лѣтъ, прожитыхъ спокойно и невинно, оставило мнѣ тысячу прелестныхъ впечатлѣній, о которыхъ я люблю безпрестанно вспоминать. Вскорѣ увидятъ, какъ противоположны впечатлѣнія остальной моей жизни. Вызывать ихъ, значитъ возобновлять ихъ горечь. Будучи далекъ отъ желанія увеличивать непріятность своего положенія этими грустными воспоминаніями, я устраняю ихъ. на сколько могу, и часто успѣваю въ этомъ до такой степени, что не могу отыскать ихъ въ случаѣ надобности. Такая способность легко забывать бѣдствія есть утѣшеніе, дарованное мнѣ небомъ въ несчастіяхъ, которыя по волѣ судьбы должны были обрушиться на меня. Моя память, рисующая одни пріятные предметы, перевѣшиваетъ, къ счастью для меня, мое встревоженное воображеніе, заставляющее меня предвидѣть только ужасающую будущность.
   Всѣ бумаги, собранныя мною для пополненія всего забытаго мною и руководствовали много въ этомъ предпріятія, перешли въ чужія руки и уже болѣе не возвратятся въ мои.
   У меня только одинъ вѣрный руководитель, на котораго я могу положиться, это -- цѣпь чувствованій, обозначавшихъ послѣдовательный ходъ моего бытія, и при помощи ихъ, непрерывный рядъ событій, бывшихъ ихъ причиной или слѣдствіемъ. Я легко забываю свои несчастій, но не могу забыть свои ошибки, и еще меньше забываю свои хорошія чувства. Воспоминаніе о нихъ слишкомъ для меня дорого, для того, чтобы оно могло когда-нибудь изгладиться изъ моего сердца. Я могу дописать въ фактахъ пропуски, перемѣщенія, ошибки въ числахъ, но не могу ошибиться ни въ томъ, что чувствовалъ, ни въ томъ, что чувства побуждали меня дѣлать, а вотъ о чемъ идетъ главнымъ образомъ рѣчь. Существенная цѣль моей исповѣди состоитъ въ томъ, чтобы въ точности показать мою внутреннюю сторону во всѣхъ положеніяхъ моей жизни. Я обѣщалъ исторію своей души, и чтобы изложить ее вѣрно, не нуждаюсь въ иныхъ мемуарахъ: для меня достаточно, какъ я дѣлалъ до сихъ поръ, войти во внутрь себя.
   Къ большому счастью есть, однакожъ, шести или семилѣтній промежутокъ, о которомъ я имѣю вѣрныя свѣдѣнія изъ собранія писемъ, оригиналы которыхъ находятся въ рукахъ г. дю-Пейрона. Это собраніе, заканчивающееся 1760 годомъ, заключаетъ въ себѣ все время моего пребыванія въ эрмитажѣ и моей большой ссорѣ съ моими мнимыми друзьями: эпоха, памятная въ моей жизни и бывшая источникомъ всѣхъ моихъ прочихъ несчастій. Что касается до позднѣйшихъ писемъ, оставшихся у меня въ подлинникѣ и которыхъ очень не много, то, вмѣсто того, чтобы переписывать ихъ въ приложеніи сборника, слиткомъ объемистаго, чтобъ я могъ надѣяться уберечь его отъ бдительности моихъ аргусовъ, я перепишу ихъ въ этомъ самомъ сочиненіи, когда они, по моему мнѣнію, доставятъ разъясненіе или къ моему оправданію, или моему обвиненію: такъ какъ я не боюсь, что читатель забудетъ, что я пишу мою исповѣдь и подумаетъ, что я сочиняю свое оправданіе: но онъ не долженъ также ожидать, что я умолчу объ истинѣ, когда она говоритъ въ мою пользу.
   Впрочемъ, эта вторая часть имѣетъ съ первой общаго только эту самую истину, и преимущество ея передъ первою заключается единственно въ важности событій. За исключеніемъ этого, вторая часть можетъ лишь уступать во всемъ первой. Эту послѣднюю я писалъ съ удовольствіемъ, съ самодовольствомъ, непринужденно, въ Бутонѣ или въ замкѣ де-Трай: всѣ воспоминанія, которыя приходилось вызывать, были вмѣстѣ съ тѣмъ новыми наслажденіями. Я безпрестанно возвращался къ нимъ съ новымъ удовольствіемъ, и могъ не стѣсняясь обработывать свои описанія до тѣхъ поръ, пока не оставался ими доволенъ. Теперь моя ослабѣвшая память и голова дѣлаютъ меня почти неспособнымъ ко всякому труду, второю частью я занимаюсь только насильно и съ сердцемъ, стѣсненнымъ скорбью. Она представляетъ мнѣ лишь несчастія, измѣны, вѣроломства, воспоминанія печальныя и раздирающія сердце. Я бы отдалъ все на свѣтѣ, еслибъ мнѣ похоронить во мракѣ временъ то, что имѣю сказать: принужденный говорить противъ своего желанія, я доведенъ до того, что долженъ еще скрываться, хитрить, стараться обманывать, унижаться до вещей, для которыхъ всего менѣе рожденъ. Потолокъ, подъ которымъ я живу, имѣетъ глаза: стѣны, меня окружающія, имѣютъ уши; окруженный шпіонами, злонамѣренными и бдительными надсмотрщиками, безпокойный и разсѣянный, я наскоро бросаю на бумагу нѣсколько отрывочныхъ словъ, едва имѣя время ихъ перечитать, еще менѣе поправить. Знаю, что не смотря на громадныя преграды, которыя безпрестанно громоздятъ вокругъ меня, люди боятся, чтобъ истина не вырвалась наружу чрезъ какую-нибудь щель. Какъ взяться за дѣло, чтобы заставить эту истину пробиться на свѣтъ? Я пытаюсь, но съ малой надеждой на успѣхъ. Можно ли при подобной обстановкѣ рисовать пріятныя картины и давать имъ привлекательный колоритъ. И такъ, я предупреждаю тѣхъ, которые захотятъ начать это чтеніе, что никто не можетъ предохранить ихъ отъ скуки, исключая желанія окончательно узнать человѣка и искренной любви къ истинѣ и справедливости.
   Я оставилъ себя въ первой части, уѣзжающимъ съ сожалѣніемъ въ Парижъ, оставляющимъ свое сердце въ Шарметтѣ, строющемъ тамъ свой послѣдній воздушный замокъ, замышляющимъ принести туда къ ногамъ мамаши, снова свободной, сокровища, которыя пріобрѣту, и разсчитывающимъ на свою музыкальную систему, какъ на вѣрное средство къ обогащенію.
   Я остановился на нѣсколько времени въ Ліонѣ, чтобы повидаться съ знакомыми, достать рекомендательныя письма въ Парижъ и продать привезенныя съ собою геометрическія книги. Всѣ приняли меня любезно. Г. и г-жа де-Мобли обрадовались, увидя меня, и нѣсколько разъ угощали меня обѣдомъ. Я познакомился у нихъ съ аббатомъ де-Мабли, какъ уже прежде познакомился съ аббатомъ де-Кондильякомъ, которые оба пріѣхали повидаться съ своимъ братомъ. Аббатъ де-Мобли далъ мнѣ нѣсколько писемъ въ Парижъ, между прочимъ къ г. де-Фонтенеллю и къ графу де-Коилюсу. Знакомство съ тѣмъ и съ другимъ было для меня очень пріятно, особенно съ первымъ, который до самой своей смерти не переставалъ выказывать мнѣ дружбу и давать мнѣ, въ нашихъ бесѣдахъ вдвоемъ, совѣты, которыми мнѣ бы слѣдовало лучше воспользоваться.
   Я снова увидѣлъ г. Бордо, съ которымъ уже давно былъ знакомъ и который часто помогалъ мнѣ отъ чистаго сердца и съ непритворнымъ удовольствіемъ. И тогда я нашелъ его такимъ же, какъ прежде. Онъ помогъ мнѣ продать мои книги и досталъ мнѣ отличныя рекомендательныя письма въ Парижъ. Я увидѣлъ г. интенданта, съ которымъ познакомился, благодаря г. Борду, и которому обязанъ знакомствомъ съ герцогомъ де-Ришелье, проѣзжавшимъ въ то время черезъ Ліонъ. Г. Поллю представилъ ему меня. Г. Ришелье принялъ меня хорошо и сказалъ, чтобы я навѣстилъ его въ Парижѣ; я бывалъ у него нѣсколько разъ; однако, это лестное знакомство, о которомъ мнѣ придется часто говорить впослѣдствіи, никогда и ни въ чемъ не было мнѣ полезно,
   Я опять увидѣлъ музыканта Давида, который оказалъ мнѣ услугу въ бѣдѣ, въ одно изъ моихъ прежнихъ путешествій. Онъ одолжилъ мнѣ, или подарилъ, шапку и чулки, которые я не возвратилъ ему, и которыхъ онъ отъ меня не требовалъ, хотя мы потомъ часто видались. Впрочемъ, впослѣдствіи я сдѣлалъ ему почти равноцѣнный подарокъ. Я бы сказалъ, даже болѣе, если бы дѣло шло о томъ, что я долженъ былъ сдѣлать, а не о томъ только, что я сдѣлалъ, а къ несчастью, это совсѣмъ другая вещь.
   Я снова увидѣлъ благороднаго и великодушнаго Перримона и не избѣжалъ при этомъ его обычной щедрости; онъ сдѣлалъ мнѣ точно такой же подарокъ, какой сдѣлалъ нѣкогда милѣйшему Бернару, заплативъ за мое мѣсто въ дилижансѣ. Увидѣлъ хирурга Поризо, лучшаго и благодѣтельнѣйшаго изъ людей: увидѣлъ его милую Годфриду, которую онъ содержалъ въ теченіе цѣлыхъ десяти лѣтъ, почти всѣ достоинства которой ограничивались кротостью характера и добротой сердца; но нельзя были ни подойти къ ней безъ участія, ни оставить ее безъ глубокаго умиленія, такъ какъ она находилась въ послѣднемъ періодѣ чахотки и вскорѣ умерла. Ничто лучше не выказываетъ характера человѣка, какъ предметъ его привязанности {Если только онъ сначала не ошибся въ своемъ выборѣ и если та, къ кому онъ привязался, не измѣнилось впослѣдствіи, благодаря стеченію особенныхъ обстоятельствъ; что совсѣмъ не невозможно. Если признать такое заключеніе пепреложнымь, то придется судить о Сократѣ по его женѣ Ксантиппѣ, и о Діанѣ, ни его другу Калиинѣ. Подобное сужденіе было бы самымъ несправедливымъ и ложнымъ. Впрочемъ, пусть никто не дѣлаетъ изъ этихъ словъ оскорбительнаго примѣненія къ моей женѣ. Ираида, она ограниченнѣе и легковѣрнѣе, чѣмъ я думалъ; но, что касается ея характера, чистаго, превосходнаго, незлобиваго, то онъ достоинъ моего полнаго уваженія и я сохраню его до конца моей жизни.}. Стоило увидѣть Годфриду, чтобы узнать добраго Поризо.
   Я былъ многимъ обязанъ всѣмъ этимъ честнымъ людямъ. Впослѣдствіи я прекратилъ сношенія со всѣми ими, конечно, но по неблагодарности, а по той непобѣдимой лѣности, вслѣдствіе которой казался неблагодарнымъ. Сознаніе ихъ услугъ никогда не исчезало изъ моего сердца, но мнѣ стало бы менѣе труда доказать имъ на дѣлѣ мою признательность, чѣмъ выказывать ее частыми появленіями. Частая переписка была всегда выше моихъ силъ; какъ скоро я начинаю облѣниваться, стыдъ и нерѣшимость загладить свою вину заставляютъ меня увеличивать ее, и я совсѣмъ перестаю писать. И такъ, я молчалъ и, казалось задѣлъ ихъ. Паризо и Перритонъ даже не обратили на то вниманіе, и я всегда находилъ ихъ тѣми же, что и прежде: но черезъ двадцать лѣтъ будетъ видно но примѣру г. Ворда, до чего можетъ простираться мстительность самолюбиваго остряка, когда онъ думаетъ, что задѣтъ по небрежности.
   Прежде, чѣмъ разстаться съ Ліяномъ, я долженъ упомянуть объ одной любезной особѣ, съ которой увидѣлся съ большимъ удовольствіемъ, чѣмъ когда либо, и которая оставила въ моемъ сердцѣ очень нѣжныя воспоминанія. Это дѣвица Серръ, о которой я упоминалъ въ первой части; я возобновилъ знакомство съ нею въ бытность мою уч. де Мабли. Въ эту поѣздку, имѣя больше свободнаго времени, я видалъ ее чаще чѣмъ прежде; сердце мое плѣнилось ею и очень сильно. Я имѣлъ нѣкоторое основаніе думать, что и она благоволила ко мнѣ, но она удостоила меня такимъ довѣріемъ, что отвратила отъ искушенія злоупотребить имъ. Она не имѣла ничего, я тоже, наше положеніе было слишкомъ сходно, чтобы мы могли соединяться, а при занимавшихъ меня планахъ, я былъ далекъ отъ мысли о женитьбѣ. Она мнѣ сообщила, что одинъ молодой негоціантъ, по имени г. Женевъ, повидимому желаетъ сойтись съ нею. Я видѣлъ его у нея разъ или два: онъ мнѣ показался честнымъ человѣкомъ и слылъ такимъ. Увѣренный, что она будетъ съ нимъ счастлива, я желалъ, чтобы онъ женился на пей; впослѣдствіи онъ такъ и сдѣлалъ. Не желая смущать ихъ невинной любви, я поторопился уѣхать, горячо желая счастія этой прелестной особѣ, мои желанія были исполнены здѣсь, на землѣ, хотя, увы! на весьма короткое время. Впослѣдствіи я узналъ, что она умерла черезъ два или три года послѣ замужества. Всю дорогу я былъ занятъ нѣжными сожалѣніями, я созналъ и съ тѣхъ поръ часто часто сознавалъ, что если жертвы, приносимыя нами долгу и добродѣтели, обходятся намъ не даромъ, то насъ хорошо вознаграждаютъ за нихъ отрадныя воспоминанія, которыя онѣ оставляютъ въ глубинѣ нашего сердца.
   На сколько въ мое предыдущее путешествіе я увидѣлъ Парижъ съ невыгодной для него стороны, на столько въ эту поѣздку я увидѣлъ его со стороны блестящей, однако не въ отношеніи моего помѣщенія. По адресу, данному мнѣ г. Вордомъ, я поселился въ отелѣ Сенъ-Кентонъ, на Кардіярской улицѣ, близъ Сорбонны, гадкой улицѣ, въ гадкомъ отелѣ, въ гадкой комнатѣ, но, впрочемъ, гдѣ жили люди достойные, какъ напримѣръ Грессе, Бордъ, аббаты Мабли, Кондильякъ и многіе другіе, изъ которыхъ, къ несчастью я не засталъ тамъ никого. Но за то засталъ нѣкоего г. Вонфона, хромого дворянчика, сутягу, корчившаго изъ себя пуриста; ему обязанъ я знакомствомъ съ г. Рогеномъ, нынѣ старѣйшимъ изъ моихъ друзей, а черезъ послѣдняго познакомился съ философомъ Дидро, о которомъ буду много говорить впослѣдствіи.
   Я пріѣхала, въ Парижъ осенью 1741 г., съ пятнадцатью луидорами въ карманѣ, съ своей комедіей Нарцисъ и не имѣя въ виду ничего, кромѣ своего музыкальнаго проэкта. Чтобы извлечь изъ него пользу, мнѣ нечего было терять времени. Я поспѣшилъ пустить въ ходъ свои рекомендательныя письма. Молодой человѣкъ пріятной наружности, пріѣзжая въ Парижъ и зарекомендовывая себя талантами, всегда увѣренъ, что будетъ хорошо принятъ. Такъ и случилось; это доставило мнѣ пріятныя знакомства, но не повело почти ни къ чему. Изъ всѣхъ лицъ, которымъ рекомендовали меня, только трое были мнѣ полезны: г. Дамезенъ, савойскій дворянинъ, въ то время шталмейстеръ и, какъ кажется, фаворитъ княгини де Кариньянъ; г. де Бозъ, секретарь въ академіи надписей и хранитель медалей королевскаго кабинета; и о. Кастель, іезуитъ, изобрѣтатель глазныхъ клавикордъ (clavecin oculaire). Всѣ эти рекомендаціи, за исключеніемъ г. Домезена, были даны мнѣ аббатомъ Мабли.
   Г. Дамезенъ удовлетворилъ моимъ самымъ настоятельнымъ потребностямъ, познакомивъ меня съ г. де Гаекъ, главнымъ президентомъ парламента въ Бордо и очень хорошо игравшемъ на скрипкѣ, и съ аббатомъ Леонъ, жившимъ тогда въ Сорбоннѣ, молодымъ и весьма любезнымъ человѣкомъ, который умеръ въ цвѣтѣ лѣтъ, поблиставъ короткое время въ высшемъ свѣтѣ подъ именемъ кавалера де Ротана. И у того и у другаго явилась фантазія учиться контрпункту. Я давалъ имъ уроки нѣсколько мѣсяцевъ, что немного поддержало мой истощавшійся кошелекъ. Аббатъ Леонъ полюбилъ меня и хотѣлъ имѣть меня своимъ секретаремъ, но онъ былъ не богатъ и могъ предложить мнѣ всего восемьсотъ франковъ, отъ которыхъ я отказался не безъ сожалѣнія, но ихъ никакъ не могло хватить мнѣ на квартиру, столъ и содержаніе.
   Г. де Бозъ принялъ меня очень любезно. Онъ любилъ науку и самъ былъ человѣкъ знающій, хотя по много педантъ. Г-жу де Бозъ можно было принять за его дочь: она была женщина блестящая и большая щеголиха. Я иногда обѣдалъ у нихъ. Нельзя вообразить себѣ до чего я былъ неловокъ и глупъ въ ея присутствіи. Ея развязность увеличивала мою застѣнчивость и дѣлала меня еще забавнѣе. Когда она подавала мнѣ тарелку, я робко протягивалъ вилку, чтобы взять кусокъ того, что она мнѣ предлагала, а она передавая лакею тарелку, назначавшуюся мнѣ, отворачивалась, чтобы я не замѣтилъ ея смѣха. Она совсѣмъ не подозрѣвала, что въ головѣ этого деревенскаго жителя находилось хоть немного ума. Г. до Бозъ представилъ меня г. де Реомюру, своему другу, который обѣдалъ у него каждую пятницу, въ день собранія въ академіи наукъ. Онъ сказалъ ему о моемъ проэктѣ и моемъ желаніи представить его на разсмотрѣніе академіи. Г. де Реомюръ взялъ на себя трудъ сдѣлать предложеніе которое и было принято. Въ назначенный день я былъ введенъ и представленъ г-мъ де Реомюромъ; въ тотъ же день, 22 августа 1742 г., и имѣлъ честь читать въ академіи приготовленную мною для этого записку. Не смотря на то, что знаменитое собраніе имѣло видъ очень внушительный, я былъ въ немъ менѣе робокъ, чѣмъ въ присутствіи г-же де Бозъ, и довольно удачно справился съ чтеніемъ и съ своими отвѣтами. Записка была прочитана съ успѣхомъ и вызвала похвалы, которыя столько же удивили меня сколько польстили моему самолюбію; я съ трудомъ представлялъ себѣ, чтобъ кто нибудь, не принадлежащій къ числу академиковъ, могъ въ глазахъ ихъ имѣть здравый смыслъ. Проэктъ мой былъ отданъ на разсмотрѣніе гг. да Мерапъ, Гесло и де Фуши; всѣ они, конечно, были люди достойные, но ни одинъ изъ лихъ по зналъ музыки, по крайней мѣрѣ настолько, чтобъ быть въ состояніи судить о моемъ проэктѣ.
   (1742). Во время моихъ совѣщаній съ этими господами я удостовѣрился вполнѣ и съ чрезвычайнымъ изумленіемъ, что если ученые имѣютъ иногда меньше предразсудковъ, чѣмъ прочіе люди, за то еще сильнѣе придерживаются тѣхъ, которые у нихъ существуютъ. Какъ ни слабы и не ошибочны были почти всѣ ихъ возраженія, и какъ ни робки и, признаюсь, не складны были мои отвѣты, но по причинамъ весьма уважительнымъ, я ни разу не добился того, чтобы заставить ихъ понять себя и удовлетворить ихъ. Меня всегда озадачивала легкость, съ какою они, при помощи нѣсколькихъ громкихъ фразъ, опровергали меня, совсѣмъ не понимая моей системы. Они отрыли не знаю гдѣ, что одинъ монахъ, по имени о. Сугетти. когда то изобрѣлъ гамму съ цифрами. Этого имъ было достаточно для того, чтобъ утверждать, что моя система не нова. Положимъ, что такъ. Хотя я и не слыхалъ никогда объ о. Сугетти и хотя его методъ церковнаго пѣнія безъ актовъ, а только съ семью нотами, никоимъ образомъ не выдерживаетъ сравненія съ моимъ простымъ и удобнымъ изображеніемъ, дававшимъ возможность безъ труда перелагать на цифры какую угодно музыку, ключи, паузы, октавы, такты, темны и содержаніе нотъ, вещи о которыхъ о. Сугетти даже и не помышлялъ, но все-таки по справедливости можно сказать, что въ дѣлѣ элементарнаго выраженія семи потъ, онъ былъ первымъ изобрѣтателемъ Однако академики не ограничились тѣмъ, что придали этому незатѣйливому изображенію болѣе важности, чѣмъ слѣдовало, и едва начинали разсуждать о сущности моей системы какъ говори лишь вздоръ. Самое большое преимущество моей системы состояло въ отмѣнѣ транспортировокъ и ключей такимъ образомъ, что одинъ и тотъ же мотивъ можно было вмѣстѣ и положить на поты и по волѣ транспортировать въ какой угодно тонъ, посредствомъ предположеннаго измѣненія одной заглавной буквы въ началѣ мотива. Эти господа слыхали отъ плохихъ парижскихъ музыкантовъ, что методъ выполненія пьесъ посредствомъ транспортировки никуда не годится; принявъ это мнѣніе за исходную точку своихъ доводовъ, они обратили въ непобѣдимое возраженіе противъ моей системы самое наглядное преимущество ея и рѣшили, что моя нотная система хороша для вокальной музыки, но негодится для инструментальной, вмѣсто того, чтобъ рѣшать, какъ оно и слѣдовало, что она хороша для вокальной, но еще лучше для инструментальной. На основаніи ихъ отчета, академія выдала мнѣ свидѣтельство, полное прекрасныхъ отзывовъ, сквозь которые просвѣчивало мнѣніе, что академія не считала мою систему ни новой, ни полезной. Я не счелъ нужнымъ украсить этимъ отчетомъ мой трудъ подъ заглавіемъ Диссертація о новѣйшей музыкѣ, въ которомъ отдалъ на судъ публики мою систему.
   Я уже имѣлъ возможность замѣтить при этомъ случаѣ, до какой степени, даже при ограниченности ума, спеціальное, по глубокое знаніе предмета необходимо для вѣрнаго сужденія о немъ и какое оно имѣетъ преимущество передъ всѣми свѣденіями, пріобрѣтенными при помощи пауки, если къ нимъ не присоединяется спеціальное изученіе даннаго предмета. Единственное основательное возраженіе противъ моей системы было сдѣлало Рамо. Только что я объяснилъ ему эту систему, какъ онъ увидѣлъ ея слабую сторону. Ваши знаки, сказалъ онъ мнѣ, очень хороши въ томъ отношеніи, что просто и наглядно опредѣляютъ содержаніе нотъ, отчетливо изображаютъ интервалы и всегда показываютъ простой интервалъ въ удвоенномъ, все это такія вещи, которыхъ не знаетъ обыкновенная нотная система; но они дурны тѣмъ, что требуютъ умственнаго напряженія, при которомъ не всегда можно слѣдить за быстротой выполненія. Расположеніе нашихъ нотъ, продолжалъ онъ, представляется глазу безъ помощи этого способа. Когда двѣ ноты, одна очень высокая, а другая низкая, соединены пассажемъ изъ нотъ промежуточныхъ, то я съ перваго взгляда вижу переходъ одной ноты въ другую по степенямъ ихъ соединенія; но по вашей системѣ, чтобы увидѣть эти переходы, необходимо сложить всѣ ваши цифры одну съ другой; бѣглый взглядъ здѣсь совершенно недостаточенъ. Возраженіе Рамо показалось мнѣ неопровержимымъ, и я сейчасъ согласился съ нимъ. Хотя оно просто и очевидно, но сдѣлать его могъ только человѣкъ весьма свѣдущій, и не удивительно, что оно не пришло въ голову ни одному академику; но удивительно то, что всѣ эти великіе ученые, знающіе столько вещей, не знаютъ, что каждый долженъ судить только о томъ, что относится къ его дѣлу.
   Мои частыя посѣщенія моихъ комиссаровъ и другихъ академиковъ доставили мнѣ возможность познакомиться со всѣмъ, что было тогда знаменитаго въ парижскомъ литературномъ мірѣ, и когда впослѣдствіи я разомъ попалъ въ число литераторовъ, то знакомство съ ними уже было сдѣлано. Въ настоящее же время, весь поглощенный музыкальной системой, я настойчиво стремился къ тому, чтобы посредствомъ ея произвести переворотъ въ музыкѣ и достичь этимъ путемъ извѣстности, которая въ Парижѣ, въ области изящныхъ искусствъ всегда влечетъ за собою богатства. Я заперся въ своей комнатѣ и два, три мѣсяца съ невыразимымъ усердіемъ трудился надъ передѣлкой записки, читанной мною въ академіи и составлявшей часть сочиненія, предназначавшагося для публики. Затрудненіе состояло въ томъ, чтобы найти книгопродавца, который согласился бы издать мою рукопись; новый шрифтъ требовалъ извѣстныхъ издержекъ, книгопродавцы не бросаютъ своихъ денегъ новичкамъ, а я считалъ себя вправѣ ожидать отъ своего сочиненія вознагражденія за хлѣбъ, проѣденный мною въ то время, когда писалъ его.
   Бодфанъ досталъ мнѣ Кильо отца, заключившаго со мною условія на половину прибыли, не считая привилегіи, за которую заплатилъ я одинъ. Этотъ Кильо распорядился такъ, что я остался при своей привилегіи и никогда не получилъ ни полушки отъ этого изданія, расходившагося, вѣроятно, довольно туго, не смотря, на то, что аббатъ Дефонтепъ обѣщалъ содѣйствовать его распространенію, и что прочіе журналисты отзывались о немъ съ похвалою.
   Главнымъ препятствіемъ къ примѣненію на дѣлѣ моей системы было опасеніе, если система не будетъ принята, потерять время, истраченное на ея изученіе. Я возражалъ на это, что практическая часть моей потной теоріи до такой степени уясняла понятіе о нотахъ, что даже тотъ, кто хотѣлъ бы изучить музыку по общепринятой нотной системѣ и правиламъ, во всякомъ случаѣ выигралъ бы время, начавъ изучать ее сперва по моей системѣ. Чтобы доказать это на опытѣ, я даромъ училъ музыкѣ одну молоденькую американку, м-ль де-Рулинъ, съ которой познакомился черезъ г. Рогена. Черезъ три мѣсяца она могла разбирать по моей системѣ какую угодно музыку и даже пѣть, безъ подготовки лучше меня самого вещи не очень трудныя. Этотъ успѣхъ былъ поразительный, по остался неизвѣстнымъ. Другой на моемъ мѣстѣ разгласилъ бы, по немъ во всѣхъ газетахъ, но я, имѣвшій нѣкоторую способность изобрѣтать полезныя вещи, никогда не умѣлъ заставить цѣнить ихъ.
   Вотъ какимъ образомъ мой Героновъ фонтанъ снова разбился въ дребезги; но теперь мнѣ было тридцать лѣтъ и я былъ на парижской мостовой, гдѣ жизнь чего нибудь да стоитъ. Средство, на которое я рѣшился въ этой крайности, увидѣть только тѣхъ, кто читалъ безъ вниманія первую часть этихъ записокъ. Послѣ хлопотъ и занятій, столько же занятій, сколько безполезныхъ, я нуждался въ отдыхѣ. Вмѣсто того, чтобы впасть въ отчаяніе, я спокойно предался лѣности и волѣ провидѣнія; а чтобы дать ему время сдѣлать свое дѣло, принялся проживать не торопясь, немногіе луидоры, остававшіеся у меня, уменьшая по возможности расходы на удовольствія, но не запрещая ихъ себѣ совсѣмъ. Я ходилъ въ кафе только черезъ день, а въ театръ два раза въ недѣлю. Относительно женщинъ мнѣ не нужно было дѣлать никакихъ измѣненій, потому что на это я не истратилъ въ жизни ни копѣйки, кромѣ одного раза, о которомъ скоро придется говорить.
   Безпечность, наслажденіе, довѣрчивость, съ какими я предавался беззаботной и уединенной жизни, которую я не могъ вести болѣе трехъ мѣсяцевъ, составляютъ одну изъ особенностей моей жизни и одну изъ странностей моего характера. Крайняя необходимость, чтобы обо мнѣ не забывали и позаботились бы, отнимала у меня всякую смѣлость показываться въ обществѣ, а необходимость дѣлать визиты, сдѣлала ихъ для меня невыносимыми до того, что я пересталъ даже бывать у академиковъ и у прочихъ литераторовъ, въ среду которыхъ уже успѣлъ втереться. Мариво, аббатъ Мобли, Фонтенель были почти единственными знакомыми съ которыми я иногда видался. Первому я даже показалъ свою комедію Нарцись. Она ему понравилась, и онъ былъ любезенъ, что исправилъ ее. Дидро былъ моложе ихъ, почти однихъ лѣтъ со мною. Онъ любилъ музыку и зналъ ея теорію; мы часто говорили съ нимъ о музыкѣ, онъ разсказывалъ мнѣ о планахъ своихъ сочиненій. Вслѣдствіе этого, между нами завязались вскорѣ болѣе короткія отношенія, которыя продолжались пятнадцать лѣтъ и вѣроятно длились бы и теперь, еслибъ къ несчастью и по его же винѣ, я не встрѣтился на одномъ съ нимъ поприщѣ.
   Никто не въ состояніи представить себѣ на что я употребилъ этотъ короткій и драгоцѣнный промежутокъ, остававшійся у меня до той поры, когда мнѣ придется выпрашивать кусокъ хлѣба: на заучиванье наизусть тѣхъ мѣстъ изъ поэтовъ, которыя я уже выучивалъ разъ сто и столько же разъ забывалъ. Каждое утро, часовъ около десяти, я отправлялся гулять въ Люксембургскій садъ, съ томомъ Виргилія или Руссо въ карманѣ, и тамъ, до самаго обѣда, припоминалъ то духовную оду, то пастушескую идиллію, нисколько не унывая оттого, что повторяя сегодняшнюю оду, непремѣнно забывалъ вчерашнюю. Я вспоминалъ, что послѣ пораженія Никія въ Сиракузахъ, плѣнные аѳиняне снискивали себѣ пропитаніе тѣмъ, что пересказывали на изустъ поэмы Гомера. На основаніи этого ученаго примѣра я, для предохраненія себя отъ нищеты, изощрялъ свою счастливую память затверживаніемъ наизусть всѣхъ поэтовъ.
   Было у меня другое средство не менѣе надежное, шахматы имъ я посвящалъ у Можиса регулярно каждое послѣобѣда въ тѣни, когда не ходилъ въ театръ. Тамъ я познакомился съ г. де Легаль, съ какимъ-то Гюссономъ, съ Филодоромъ, со всѣми извѣстными шахматными игроками того времени, но самъ не сдѣлался оттого искуснѣе. Впрочемъ, я не сомнѣвался, что наконецъ превзойду ихъ всѣхъ, и этого было, по моему мнѣнію довольно, чтобъ имѣть средства для пропитанія. Къ какой-бы глупости я не пристроился, я всегда относился къ ней съ однимъ и тѣмъ-же способомъ разсужденія. Я говорилъ себѣ: кто лучше другихъ знаетъ какую-нибудь вещь, тотъ всегда можетъ быть увѣренъ, что другіе станутъ искать его знакомства. Будемъ-же добиваться первенства въ чемъ бы то ни было: моего знакомства станутъ добиваться, случаи не замедлятъ представиться, а мои таланты довершатъ остальное. Такое ребячество было софизмомъ не моего разсудка, и моей лѣности. Пугаясь большихъ и быстрыхъ усилій, которыя необходимо дѣлать, чтобы добиться чего-нибудь, я старался потворствовать своей лѣности и укрывался отъ стыда аргументами, достойными ея.
   Такимъ образомъ, я спокойно ожидалъ конца своимъ деньгамъ, и думаю, что дошелъ-бы до послѣдней копѣйки безъ малѣйшей тревоги, еслибы о. Кастель, къ которому я иногда заходилъ мимоходомъ по дорогѣ въ кафе, не вывелъ меня изъ моей летаргіи. О. Кастель былъ человѣкъ сумасбродный, но большой добрякъ: ему было досадно видѣть, что я проживаюсь такимъ образомъ, ничего не дѣлая.-- Такъ какъ музыканты, говорилъ онъ, и ученые не поютъ въ униссомъ съ вами, измѣните тонъ и обратитесь къ женщинамъ. Тамъ, быть можетъ, вы скорѣе добьетесь успѣха. Я говорилъ о васъ г-жѣ де Безанваль; пойдите къ ней отъ моего имени. Она добрая женщина и съ удовольствіемъ встрѣтитъ земляка своего сына и мужа, у нея вы увидите г-жу де-Брольи, ея дочь, женщину умную; а также другую, то-же умную женщину г-жу Дюпенъ, которой, я тоже говорилъ о васъ; отнесите къ ней ваше сочиненіе,-- ей хочется васъ повидать и она приметъ васъ хорошо. Въ Парижѣ ничего не добьешься иначе, какъ съ помощью женщинъ: онѣ точно кривыя линіи, у которыхъ мудры линіи параллельныя; послѣднія постоянно приближаются къ первымъ, но никогда ихъ не касаются.
   Откладывая этотъ непріятный визитъ со дня на день, я наконецъ собрался съ духомъ и отправился къ г-жѣ де Безанваль. Она благосклонно приняла меня. Когда въ ея комнату вошла г-жа Брольи, она сказала ей. "Дочь моя, вотъ г. Руссо, о которомъ говорилъ намъ о. Кастель". Г-жа де Бральи похвалила мое сочиненіе, и, подведя меня къ клавикардамъ показала, что занималась имъ. Замѣтивъ на ея стѣнныхъ часахъ, что было около часа, я собрался уйти. Г-жа де Безанваль сказала мнѣ; "Вамъ далеко до вашей квартиры; останьтесь, вы пообѣдаете здѣсь". Я не заставилъ себя просить. Черезъ четверть часа я понялъ изъ нѣсколькихъ словъ, что обѣдъ, на который она меня приглашала, былъ обѣдъ въ людской. Г-жа де Безанваль была очень добрая женщина, но ограниченная и слишкомъ занятая знатностью своего польскаго дворянскаго происхожденія; она имѣла мало понятія объ уваженіи, съ какимъ должно относиться къ талантамъ. Въ этомъ случаѣ даже она судила обо мнѣ больше по виду, чѣмъ но платью, которое было хотя очень просто, однако весьма опрятно, и вовсе не давало повода приглашать меня обѣдать въ лакейскую. Я слишкомъ давно забылъ туда дорогу, чтобы снова припоминать ее. Не выказывая своей досады, я сказалъ г-жѣ де Безанваль, что вспомнилъ о дѣлѣ, требующемъ моего немедленнаго возвращенія домой и хотѣлъ идти. Г-жа де Бральи подошла къ матери и сказала ей нѣсколько словъ на ухо, произведшее свое дѣйствіе. Г-жа де Безанваль встала, чтобы удержать меня, и сказала:
   "Я полагаю, что вы сдѣлаете намъ честь и отобѣдаете вмѣстѣ съ нами". Я подумалъ, что отказаться изъ гордости значило бы выказать себя дуракомъ и остался. Къ тому-же, доброта г-жи де Бральи тронула меня и возбудила во мнѣ къ ней участіе. Я былъ очень радъ обѣдать съ нею и надѣялся, что узнавъ меня покороче, она не пожалѣетъ объ оказанной мнѣ чести. Президентъ де Ламуанванъ, большой другъ дома, то-же обѣдалъ у нихъ. Какъ онъ, такъ и г-жа де Бральи разговаривали на парижскомъ салонномъ языкѣ, состоящемъ изъ словечекъ и легкихъ тонкихъ намековъ. Здѣсь нечѣмъ было блеснуть бѣдному Жанъ-Жаку. У меня хватило здраваго смысла, чтобы понять, что я не долженъ любезничать, вопреки Минервѣ, и я молчалъ. Хорошо было-бы, если бы я всегда былъ такъ благоразуменъ; я не попалъ-бы въ ту пропасть, въ которой нахожусь теперь!
   Я былъ въ отчаяніи отъ моей неповоротливости и отъ того, что не могъ оправдать въ глазахъ г-жи де Бральи оказаннаго ею мнѣ участія. Послѣ обѣда я прибѣгнулъ къ своему обычному ресурсу. У меня въ карманѣ было посланіе въ стихахъ, написанное къ Паризо, во время моего пребыванія въ Ліонѣ. Въ немъ не было недостатковъ въ теплотѣ чувства; я продекламировалъ его съ увлеченіемъ и всѣхъ троихъ заставилъ прослезиться. Угодилѣли я, или думалъ такъ изъ тщеславія, но только мнѣ казалось, что г-жа де Бральи взглядами говорила матери:
   "Что, маменька? не была-ли я права, когда говорила, что этому человѣку приличнѣе обѣдать съ нами, чѣмъ съ вашими горничными?" До этой минуты у меня было нѣсколько тяжело на сердцѣ; но отомстивъ такимъ образомъ, я совсѣмъ успокоился. Г-жа де-Бральи, зайдя слишкомъ далеко въ своемъ выгодномъ сужденіи обо мнѣ, полагала, что я произведу эффектъ въ Парижѣ и буду умѣть большой успѣхъ у женщинъ. желая помочь мнѣ въ моей неопытности, она дала мнѣ Исповѣдь графа де***. "Эта книга, сказала она, Менторъ, который будетъ вамъ нуженъ въ свѣтѣ; вы хорошо сдѣлаете, если будете иногда прибѣгать къ нему." Я болѣе двадцати лѣтъ хранилъ этотъ экземпляръ, вмѣстѣ съ благодарностью къ ручкѣ, подарившей его мнѣ, и часто смѣялся, вспоминая о мнѣніи, которое, повидимому, имѣла эта дама о моей способности къ волокитству. Какъ только я прочиталъ это сочиненіе, какъ захотѣлъ подружиться съ его авторомъ. Мой инстинктъ вдохновлялъ меня очень вѣрно: это былъ мой единственный вѣрный другъ изъ среды литераторовъ {Я думалъ такъ долго и такъ безусловно, что послѣ своего возвращеній въ Парижъ, довѣрилъ ему рукопись моей Исповѣди. Недовѣрчивый Жанъ-Жакъ никогда не могъ допускать коварство и лукавство прежде, чѣмъ не дѣлался ихъ жертвою.}.
   Съ тѣхъ поръ я позволилъ себѣ надѣяться, что баронесса де-Безанваль и маркиза де-Бральи, принимавшія во мнѣ участіе, не оставятъ меня долго безъ средствъ къ существованію, и не ошибся. Теперь поговоримъ о моемъ знакомствѣ съ г-жею Дюпенъ, имѣвшемъ болѣе серьезныя послѣдствія.
   Г-жа Дюпенъ, какъ извѣстно, была дочерью Самуила Бернаръ и г-жи Фонтенъ. Ихъ было три сестры, которыхъ можно было назвать тремя граціями: г-жа де-Тушъ, напроказившая въ Англіи съ герцогомъ Кингстономъ; г-жа д'Арти, любовница, и сверхъ того, единственный искренній другъ принца де-Конти, женщина вполнѣ достойная обожанія сколько за кротость и доброту своего чудеснаго характера, столько-же за пріятность своего ума и неистощимую веселость права; наконецъ г-жа Дюпенъ, самая красивая изъ трехъ, и единственная, поведеніе которой было вполнѣ безупречно. Г. Дюпенъ получилъ ее въ награду за гостепріимство, оказанное имъ ея матери въ своей провинціи; мать отдала ему дочь вмѣстѣ съ мѣстомъ сборщика податей и огромнымъ богатствомъ. Когда я увидѣлъ ее въ первый разъ, она была еще одной изъ прекраснѣйшихъ женщинъ въ Парижѣ, Она приняла меня за туалетомъ. Руки ея были обнажены, волосы распущены, пеньюаръ въ безпорядкѣ. Такой пріемъ былъ для меня еще новъ; моя бѣдная голова не выдержала его: я смущаюсь, теряюсь; словомъ, тутъ-же влюбляюсь въ г-жу Дюпенъ.
   Мое смущеніе, повидимому, не повредило мнѣ въ ея мнѣніи, она его и не замѣтила. Она приняла книгу и автора, говорила со мной о моемъ проэктѣ какъ женщина знающая, пѣла, аккомпанировала себѣ на клавикордахъ, оставила меня обѣдать, посадила за столомъ подлѣ себя. Всего этого было слишкомъ много чтобы свести меня съума. И дѣйствительно, я помѣшался. Она позволила навѣщать ее; я воспользовался, даже злоупотребилъ этимъ позволеніемъ, ходилъ къ ней почти каждый день; обѣдалъ два, три раза въ недѣлю. Я мучился желаніемъ высказаться, но никогда на это не осмѣливался. Многія причины усиливали мою природную робость. Доступъ въ богатый домъ представлялъ открытую дверь къ богатству; въ своемъ положеніи я не хотѣлъ рисковать тѣмъ, что для мели могли запороть эту дверь. Г-жа Дюпенъ, мри всей своей любезности, была серьезна и холодна, я не находилъ въ ея манерахъ ничего такого, чтобы подстрекнуло и ободрило меня. Въ ея домѣ, тогда самомъ блестящемъ въ Парижѣ, собиралось общество, которое, будь оно нѣсколько малочисленнѣе, было-бы отборнымъ во всѣхъ отношеніяхъ. Она любила видѣть у себя всѣхъ, блистающихъ въ обществѣ, вельможъ, литераторовъ, красивыхъ женщинъ. У нея только и попадались что герцоги, посланники, сановники въ голубыхъ лентахъ. Принцесса де-Воганъ, графиня де-Форкалькье, г-жа де-Мирпуа, г-жа де-Вринваль, миледи Гервей, могли считаться ея пріятельницами. Фонтенель, аббатъ де-Сенъ-Пьеръ, Саллі.е, Фурманъ, де-Берписъ, де-Бюффанъ, Вальтеръ принадлежали къ ея кружку и у нея обѣдали. Если ея сдержанныя манеры не привлекали много молодежи, то общество ея составлялось оттого тѣмъ лучше и тѣмъ больше внушало къ себѣ уваженія, такъ что бѣдному Жанъ-Жаку нечего было надѣяться чѣмъ-либо отличиться среди него. И такъ я не осмѣливался говорить, но, не будучи въ состояніи молчать, осмѣлился написать письмо. Она два дня хранила его, не говоря мнѣ ни слова. На третій день она мнѣ отдала его, высказавъ на словахъ нѣсколько увѣщаній холоднымъ тономъ, отъ котораго я оледѣнѣлъ. Я хотѣлъ говорить, слова замерли на губахъ: коя внезапная страсть угасла вмѣстѣ съ надеждой, и послѣ формальнаго объясненія, я продолжалъ оставаться съ нею въ прежнихъ отношеніяхъ, не смѣя больше ни о чемъ говорить съ пою, даже глазами.
   Я думалъ, что моя глупость будетъ ею забыта, но ошибся. Г. де-Франкейль, сынъ г. Дюнегга и пасынокъ г-жи Дюпенъ, былъ почти однихъ лѣта, съ нею и со мной. Онъ былъ уменъ, красивъ и могъ имѣть претензію нравиться: говорили даже, что онъ сохранилъ се и относительно ея единственно потому, быть можетъ, что она женила его на женщинѣ крайне некрасивой, но очень кроткой и отлично уживалась съ ними обоими. Г. де-Франкейль {Впослѣдствіи, послѣ смерти своей жены, онъ женился на Мартѣ-Аврорѣ графинѣ Горнъ, дочери Морица Саксонскаго я бабушкѣ извѣстной писательницы Жоржъ-Сандъ. Примеч. переводч.} любилъ изящныя искусства и занимался ими. Музыка, которую онъ хорошо зналъ, дала намъ поводъ къ сближенію. Я часто видалъ его и привязался къ нему; вдругъ онъ далъ мнѣ понять, что г-жа Дюпенъ находитъ мои посѣщенія слишкомъ частыми и проситъ ихъ прекратить. Такая любезность могла-бы быть умѣстной только тогда, когда г-жа Дюпенъ отдавала мнѣ мое письмо; но восемь или десять дней спустя, и безъ всякой другой причины, она была мнѣ кажется, вовсе не кстати. Мое положеніе становилось отъ этого тѣмъ болѣе страннымъ, что г. и г-жа де-Франкейль принимали меня по прежнему. Впрочемъ, я бывалъ у нихъ рѣже и совсѣмъ-бы пересталъ ходить, еслибъ, по другому непредвидѣнному капризу, г-жа Дюпенъ не попросила-бы меня взять на себя надзоръ за ея сыномъ впродолженіи недѣли или дней десяти, такъ какъ по случаю перемѣны гувернера, мальчикъ оставался одинъ. Я провелъ эту недѣлю въ такой пыткѣ, какую могъ вытерпѣть только изъ удовольствія повиноваться г-жѣ Дюпенъ, потому что бѣдный Шенонео уже тогда отличался задорнымъ нравомъ, который едва не обезчестилъ его семейство и былъ причиною его смерти въ ссылкѣ на островѣ Бурбонѣ. Пока я былъ при немъ, я не допускалъ его дѣлать зло ни самому себѣ, ни другимъ, этимъ все и ограничивалось; да и это стоило мнѣ порядочнаго труда, и я не рѣшился-бы ни за что остаться у него еще недѣлю, еслибы даже г-жа Дюпенъ отдалась мнѣ въ награду.
   Г. де-Фрянісейль начиналъ питать ко мнѣ дружбу, я работалъ съ нимъ: мы стали вмѣстѣ слушать курсъ химіи у Руэлля. Чтобы жить поближе къ нему, я оставилъ свой оттель Сенъ-Кентенъ и перебрался въ улицу Верделе, выходящую на улицу Платріеръ гдѣ жилъ г. Дюпенъ. Тамъ, вслѣдствіе запущенной простуды, у меня сдѣлалось воспаленіе легкихъ, отъ котораго я чуть не умеръ. Въ молодости у меня часто бывали воспалительныя болѣзни, плерезіи, и въ особенности жаба, которой я былъ очень подверженъ; я не веду здѣсь списка этимъ болѣзнямъ, ставившимъ меня лицомъ къ лицу съ смертью на столько близко, что я могъ свыкнуться съ нею. Во время выздоровленія, я имѣлъ время поразмы слить о своемъ положеніи и погоревать о томъ, что не смотря на пожиравшій меня внутренній огонь, робость, слабость и лѣнь вѣчно держали мой умъ въ вяломъ бездѣйствіи, отчего я постоянно оставался у порога нищеты. Наканунѣ дня, въ который я захворалъ, я ходилъ слушать онеру Ройе, дававшуюся тогда и названіе которой я позабылъ. Не смотря на мое пристрастіе къ чужимъ талантамъ, отчего я съ недовѣріемъ относился къ моимъ собственнымъ, я не могъ удержаться, чтобы не найти эту музыку слабой, вялой, лишенной новизны. Я осмѣлился иногда говорить себѣ: "Кажется, что я написалъ-бы лучше". Но страхъ, который внушала мнѣ одна мысль о сочиненіи оперы и важность, придаваемую этому дѣлу спеціалистами въ музыкѣ, въ ту-же минуту отталкивали меня отъ моего намѣренія, и я краснѣлъ за свои дерзкія мысли. Къ тому-же, гдѣ найти человѣка, который захотѣлъ-бы мнѣ написать слова или передѣлать ихъ по своему усмотрѣнію? Эти мысли о музыкѣ и оперѣ возвращались ко мнѣ во время болѣзни, и въ бреду лихорадки я сочинялъ мелодіи, дуэты, хоры. Я увѣренъ, что сочинилъ два или три мотива di prima intentione, достойныя, быть можетъ, удивленія самихъ маэстро, еслибы они могли слышать ихъ исполненіе. О! еслибы можно было записывать всѣ грезы больнаго горячкой, какія величія и высокія вещи явились-бы изъ его бреда!
   Эти сюжеты музыки и оперы занимали меня и во время моего выздоровленія, Хотя не такъ тревожили. Вслѣдствіе этихъ постоянныхъ мыслей, и даже вопреки себѣ, я рѣшился, для очищенія совѣсти, сочинить совершенно одинъ оперу, и слова и музыку. Это было не совсѣмъ моимъ первымъ опытомъ. Въ Шамбери я написалъ трагическую оперу подъ заглавіемъ Ифиса и Анаксаретъ, которую имѣлъ благоразуміе бросить въ огонь. Въ Ліонѣ я сочинилъ другую: Открытіе новаго свѣта и, прочитавъ ее г. Борду, аббату Мабли, аббату Трюбле и другимъ, кончилъ тѣмъ, что сдѣлалъ изъ нея тоже самое употребленіе, хотя уже написалъ музыку для пролога и для перваго дѣйствія, и хотя Давидъ, просмотрѣвъ музыку, сказалъ мнѣ, что въ ней были мотивы, достойные Буонончески.
   На этотъ разъ, прежде чѣмъ приниматься за работу, я далъ себѣ время обдумать мой планъ. Я проэктировалъ героическій балетъ съ тремя различными сюжетами въ трехъ отдѣльныхъ дѣйствіяхъ, каждое съ разнохарактерной музыкой, и взялъ для сюжета каждаго акта любовныя похожденія поэта, назвалъ эту оперу les Muses galantes. Героемъ моего перваго акта, исполненнаго шумной музыки, былъ Тассо; втораго -- отличавшагося музыкой нѣжной, Овидій; третій, подъ заглавіемъ Анакреонъ, долженъ былъ дышать веселостью диѳирамба. Сначала я попыталъ свои силы на первомъ актѣ предался ему съ жаромъ, который въ первый разъ далъ мнѣ вкусить всю прелесть композиторскаго вдохновенія. Однажды вечеромъ, передъ самымъ отправленіемъ въ Оперу, почувствовалъ, что меня волнуютъ и одолѣваютъ музыкальныя идеи, я опускаю деньги въ карманъ, бѣгу запереться въ свою комнату, ложусь въ постель, предварительно задернувъ всѣ занавѣсы, чтобы не дать проникнуть свѣту; лежа въ постели, я вполнѣ отдался поэтическому и музыкальному вдохновенію, и сочинилъ быстро, почти въ семь или восемь часовъ, лучшую часть своего акта. Могу сказать что моя страсть къ принцессѣ Ферарской (такъ какъ я былъ въ то время Тассомъ) и мои благородныя и гордыя чувства относительно ея несправедливаго брата, доставили мнѣ въ эту ночь во сто разъ болѣе наслажденія, чѣмъ я вкусилъ-бы его, еслибы провелъ ее въ объятіяхъ, самой принцессы. По утру въ головѣ моей осталось очень маленькая частичка того, что я сочинилъ, но и въ этомъ немногомъ, почти изглаженномъ утомленіемъ и сномъ, можно было замѣтить выразительность мотивовъ, которыхъ оно представляло только одни отрывки.
   На этотъ разъ я не долго занимался этой работой, потому что былъ отвлеченъ отъ нея другими дѣлами. Между тѣмъ, какъ я привязался къ дому Дюпенъ, г-жа де-Безанваль и г-жа де-Бральи, которыхъ я продолжалъ посѣщать повременамъ, не забыли обо мнѣ. Графъ де-Монтегю, капитанъ гвардіи, былъ назначенъ посланникомъ въ Венецію. Это былъ посланникъ въ духѣ Бардрака, за которымъ онъ усердно ухаживалъ. Его братъ, кавалеръ деМонтегю, камергеръ въ свитѣ дофина, былъ знакомъ съ этими двумя дамами и аббатомъ Алари, членомъ французской академіи, съ которымъ я тоже иногда видался. Г-жа де-Бральи, зная, что посланникъ искалъ себѣ секретаря, предложила меня. Мы вошли въ переговоры. Я просилъ пятьдесятъ луидоровъ, что было весьма немного для мѣста, на которомъ должно было жить соотвѣтственно съ своимъ постомъ. Онъ давалъ мнѣ только сто пистолей, притомъ требовалъ, чтобы я ѣхалъ на свой счетъ. Такое предложеніе было смѣшно; мы но могли сговориться. Г. де-Франкейль, употреблявшій всѣ усилія, чтобы удержать меня, одержалъ верхъ. Я остался, а г. де-Монтегю уѣхалъ и увезъ другого секретаря г. Фолло, котораго ему дали въ канцеляріи министерства иностранныхъ дѣлъ. Едва они успѣли пріѣхать въ Венецію, какъ поссорились. Фолло, увидя, что имѣетъ дѣло съ сумасшедшимъ, бросилъ его, и г. де-Монтегю, имѣя при себѣ только одного молодаго аббата, де-Бинисъ, который былъ писцомъ у секретаря и не могъ занять его мѣста, снова обратился ко мнѣ. Кавалеръ, его братъ, человѣкъ умный, такъ обморочилъ меня, давъ мнѣ понять, что мѣсто секретаря связано съ нѣкоторыми правами, что заставилъ согласиться на тысячу франковъ жалованья. Я получилъ двадцать луидоровъ на дорогу и отправился (1743--1744). въ Ліонѣ мнѣ очень хотѣлось поѣхать по дорогѣ на Монъ-Сенисъ, чтобы проѣздомъ повидаться съ моей бѣдной мамашей: но я спустился внизъ по Ронѣ и сѣлъ въ Тулонѣ на корабль, какъ по приливѣ происходившей тогда войны и изъ экономіи, такъ и потому, что я желалъ взять паспортъ у г. де-Мирпуа, который былъ тогда начальникомъ въ Провансѣ и къ которому я былъ рекомендованъ. Де-Монтегю, не будучи въ состояніи обойтись безъ меня, писалъ мнѣ письмо за письмомъ чтобы поторопить меня съ пріѣздомъ. Одинъ случай задержалъ меня.
   Въ это время была въ Мессинѣ чума. Англійскій флотъ стоялъ тамъ на рейдѣ и освидѣтельствовалъ фелуку, на которой я находился. Вслѣдствіе этого, по пріѣздѣ въ Геную послѣ длиннаго и тяжелаго переѣзда, мы должны были выдержать трехнедѣльный карантинъ. Пассажирамъ предоставили на выборъ остаться на кораблѣ или перейти въ лазаретъ, причемъ предупредили, что въ лазаретѣ мы найдемъ только однѣ стѣны, потому что еще не успѣли снабдить его мебелью. Всѣ выбрали фелуку. Не выносимый жаръ, тѣснота, невозможность ходить, разные гады и насѣкомыя заставили меня рискнуть предпочесть лазаретъ. Меня отвезли въ большое двухэтажное строеніе съ голыми стѣнами, въ которомъ я не нашелъ ни оконъ, ни стола, ни кровати, ни стула, ни даже скамейки, гдѣ-бы сѣсть, ни пучка соломы, куда-бы лечь. Мнѣ принесли мой плащъ, мой дорожный мѣшокъ, два чемодана::ні мной заперли тяжелыя двери съ большими замками, и а остался тамъ съ полнымъ правомъ прогуливаться на свободѣ изъ комнаты въ комнату, изъ этажа въ этажъ, находя повсюду тоже одиночество и туже наготу.
   Все это не заставило меня раскаяться въ томъ, что я избралъ скорѣе лазаретъ, чѣмъ фелуку; и какъ новый Робинзонъ, я началъ устраиваться на три недѣли точно такъ, какъ сталъ-бы устраиваться на всю жизнь. Прежде всего я занялся охотой за вшами, которыхъ набрался въ фелукѣ. Когда наконецъ, послѣ безпрерывныхъ перемѣнъ бѣлья и верхняго платья, я совсѣмъ отъ нихъ очистился, но приступилъ къ меблированію выбранной мною комнаты. Я сдѣлалъ себѣ хорошій матрацъ изъ стиблетовъ и сорочекъ, простыню изъ нѣсколькихъ полотенецъ, сшитыхъ въ вмѣстѣ, одѣяло изъ халата, а подушку изъ свернутаго плаща. Стулъ я устроилъ изъ чемодана, поставленнаго на полъ, а столъ изъ другаго чемодана, уставленнаго стоймя. Я досталъ бумагу, чернильницу, раставился какъ въ библіотекѣ, дюжину книгъ, которыя были со мною. Словомъ, устроился такъ хорошо, что за исключеніемъ занавѣсокъ и оконъ, въ этомъ совершенно обнаженномъ лазаретѣ мнѣ было почти также удобно, какъ въ моей квартирѣ въ улицѣ Верделе. Обѣдъ подавался съ большимъ церемоніаломъ; его сопровождали два гренадера съ воткнутыми въ ружья штыками, лѣстница была моей столовой, площадка служила столомъ, нижняя ступенька стуломъ, когда обѣтъ былъ поданъ, подававшіе его, уходя, звонили въ колокольчикъ, чтобы извѣстить меня, что пора садиться за столъ. Между завтракомъ и обѣдомъ, и между обѣдомъ и ужиномъ, когда я не читалъ, не писалъ, или не занимался меблированіемъ комнаты, ходилъ гулять на протестантское кладбище, служившее мнѣ дворомъ, или взбирался на башенку, выходившую окнами на гавань, откуда я могъ видѣть, какъ входили и выходили корабли. Такимъ образомъ я провелъ двѣ недѣли, и провелъ-бы тамъ, ни минуты не скучая всѣ три, еслибъ г. де-Жуанвиль, французскій посланникъ, до котораго дошло мое письмо, пропитанное уксусомъ, обкуренное и полусожженное, не велѣлъ сократить мое заточеніе на недѣлю; я отправился провести ее къ нему и, признаюсь, пріютъ въ его домѣ поправился мнѣ болѣе, чѣмъ въ лазаретѣ. Онъ до нельзя обласкалъ меня. Дюпонъ, его секретарь, добрый малый, свелъ меня какъ въ самой Генуѣ, такъ и на дачѣ, въ нѣсколько домовъ, гдѣ порядочно веселились, я завязалъ съ нимъ знакомство и переписку, которую мы оба очень долго поддерживали. Я съ удовольствіемъ продолжалъ свой путь черезъ Ломбардію, видѣлъ Миланъ Верону, Бренію, Падезю и пріѣхалъ наконецъ, въ Венецію нетерпѣливо ожидаемый посланникомъ.
   Я нашелъ груды депешъ, какъ отъ двора, такъ и отъ другихъ посланниковъ; въ этихъ бумагахъ мой начальникъ не могъ прочитать то, что было написано шифрами, хотя имѣлъ при себѣ всѣ нужные ключи. Какъ я никогда не занимался ни въ одной канцеляріи и никогда въ жизни не видалъ министерскаго шифра, то сначала боялся, что буду въ затрудненіи, но потомъ нашелъ, что ничего не можетъ быть проще, и менѣе чѣмъ въ недѣлю разобралъ всѣ депеши, которыя, право, того не стоили; такъ какъ, кромѣ того, что венеціанское посольство всегда отличалась своимъ бездѣйствіемъ, самъ посланникъ былъ не такой человѣкъ, чтобы ему давать сколько нибудь серьезное порученіе. До моего пріѣзда онъ находился въ большомъ затрудненіи, не умѣя ни диктовать, ни четко писать. Я былъ ему очень полезенъ, онъ это сознавалъ и хорошо обходился со мною. Къ этому побуждала его еще и другая причина. Послѣ г. де-Фрулэ, его предмѣстника, заболѣвшаго умственнымъ разстройствомъ, французскій консулъ г. ле-Блонъ, оставался повѣреннымъ въ дѣлахъ посольства, и со времени пріѣзда г. де-Монтегю продолжалъ вести ихъ до тѣхъ поръ, пока тотъ не ознакомился съ ними. Г. де-Монтегю, съ досады, что другой исполняетъ его дѣло, хотя самъ былъ къ тому не способенъ, возненавидѣлъ консула, и какъ только я пріѣхалъ, отнялъ у него должность секретаря посольства, чтобъ передать ее мнѣ. Она была нераздѣльна съ этимъ званіемъ; онъ приказалъ мнѣ присвоить его. Все время, пока я оставался при посольствѣ, онъ постоянно посылалъ меня, какъ своего секретаря, въ сенатъ и къ своему товарищу; въ сущности, было очень естественно, что онъ предпочиталъ имѣть секретаремъ своего человѣка, чѣмъ консула или канцелярскаго служителя, назначеннаго министерствомъ.
   Это сдѣлало мое положеніе довольно пріятнымъ и не позволило членамъ посольства, которые подобно его пажамъ и большинству его людей, были итальянцы, оспаривать у меня первенство въ его домѣ. Властью, нераздѣльною съ даннымъ мнѣ преимуществомъ я съ успѣхомъ воспользовался для того, чтобъ поддержать право посланника, т. е. неприкосновенность посольскаго дома противъ многихъ покушеній, которымъ его венеціанскіе чиновники и не думали сопротивляться. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я никогда но позволялъ укрываться въ этомъ домѣ бандитамъ, хотя это могло доставить мнѣ доходъ, изъ котораго его превосходительство не погнушался бы получить свою долю.
   Онъ осмѣлился даже заявить свои права на доходы канцеляріи. Въ то время велась война, и вслѣдствіе этого выдавалось много паспортовъ. Съ каждаго паспорта брали по цехину въ пользу секретаря, который выдавалъ и подписывалъ паспортъ. Всѣ мои предмѣстники брали безразлично по цехину какъ съ французовъ, такъ и съ итальянцевъ. Я нашелъ этотъ обычай несправедливымъ и хотя самъ не былъ французомъ, по отмѣнилъ сборъ для французовъ; но за то такъ строго взыскивалъ его со всѣхъ другихъ что когда маркизъ Скотти, братъ любимца испанской королевы, поручилъ попросить у меня паспортъ, не приславъ мнѣ цехина, то я велѣлъ потребовать съ него деньги; и этой дерзости не забылъ мстительный итальянецъ. Какъ только разнеслась молва о сдѣланной мною реформѣ въ налогѣ на паспорта, за ними стали постоянно являться толпы мнимыхъ французовъ, которые, немилосердно коверкая языкъ, выдавали себя, то за провансальца, то за пикардійца, то за бургундца. Имѣя довольно тонкій слухъ, я никогда не поддавался обману и сомнѣваюсь, чтобъ хотя одинъ итальянецъ зажилилъ у меня цехинъ, или хотя одинъ французъ заплатилъ его. Я имѣлъ глупость разсказать это г. де Монтегю, не имѣвшему ни о чемъ понятія. Слово цехинъ заставило его навострить уши, и не высказывая своего мнѣнія объ отмѣнѣ налога съ французовъ, онъ выразилъ желаніе, чтобъ и вошелъ съ нимъ въ сдѣлку относительно прочихъ паспортовъ, обѣщая мнѣ дѣлить прибыль поровну. Болѣе взбѣшенный такою подлостью, нежели заинтересованный своей собственной выгодой, я смѣло отвергнулъ его предложеніе. Онъ настаивалъ, я горячился:-- нѣтъ, милостивый государь, сказалъ я ему съ сердцемъ, пусть ваше превосходительство остается при своемъ и предоставляетъ мнѣ мое; я никогда не уступлю ни одного су. Видя, что такимъ путемъ онъ ничего отъ меня не добьется, онъ обратился къ другому средству и не постыдился сказать мнѣ, что такъ какъ я получаю доходы съ его канцеляріи, то по справедливости долженъ принять ея издержки на свой счетъ. Я не хотѣлъ придираться къ этому, и съ тѣхъ поръ поставлялъ на свои деньги чернила, бумагу, сургучъ, восковыя свѣчи, даже печать, которую велѣлъ передѣлать, за что онъ не возвратилъ мнѣ ни полушки, это, однако, не помѣшало мнѣ удѣлить частичку дохода съ паспортовъ, аббату де Биллсъ, доброму малому, не изъявлявшему на это ни малѣйшей претензіи. Если онъ былъ услужливъ относительно меня, то я былъ не менѣе вѣжливъ и любезенъ съ нимъ и мы всегда съ нимъ ладили.
   Испытавъ себя въ своей должности, я нашелъ, что она менѣе затруднительна, чѣмъ я ожидалъ, для человѣка неопытнаго, попавшаго къ посланнику, настолько же неопытному и въ добавокъ такому, который по невѣжеству и упрямству какъ бы нарочно противорѣчивъ всему, что здравый смыслъ и кое какія свѣдѣнія внушали мнѣ добраго для пользы короля. Самымъ разумнымъ изъ его дѣйствіи было то, что онъ подружился съ маркизомъ де Мари, испанскимъ посланникомъ, человѣкомъ ловкимъ и хитрымъ, который могъ-бы водить его за носъ, еслибъ хотѣлъ, но который, ради общаго интереса обѣихъ державъ, давалъ ему обыкновенно совѣты, которыя могли-бы принести пользу, еслибы тотъ не портилъ ихъ при исполненіи, безпрестаннымъ придумываніемъ чего-нибудь отъ себя. Единственное, дѣло, надъ которымъ они трудились сообща, было побудить венеціанцевъ сохранять нейтралитетъ. Послѣдніе постоянно увѣряли, что вѣрно соблюдаютъ его, а между тѣмъ открыто снабжали австрійскія войска боевыми запасами и даже рекрутскими подъ тѣмъ предлогомъ, что это все дезертиры. Г. де Монтегю, вѣроятно изъ желанія угодить республикѣ, старался, не смотря на всѣ мои доводы, заставить меня писать во всѣхъ его депешахъ, что республика никогда не нарушаетъ нейтралитета. Упрямство и тупоуміе этого жалкаго человѣка, заставляли меня писать и дѣлать нелѣпости на каждомъ шагу и по неволѣ быть ихъ распространителемъ, потому, что онъ того желалъ, но благодаря этому, служба моя становилась для меня подъ часъ невыносимой и даже почти невыполнимой. Напримѣръ, онъ настоятельно требовалъ чтобы, большая половина его депешъ къ королю и министру писалось шифрами, хотя ни тѣ, ни другія не заключали въ себѣ рѣшительно ничего, требовавшаго такую предосторожность, я представлялъ ему, что между пятницей, днемъ полученія депешъ отъ двора и субботой, днемъ отправленіемъ ко двору нашихъ, не было достаточно времени для такого множества секретной переписки и дли огромной корреспонденціи, которую поручалось мнѣ приготовить къ той же почтѣ. Онъ нашелъ превосходное средство противъ этого, а именно заготовлять съ четверга отвѣты на депеши, которыя получатся въ пятницу. Эта мысль показалась ему столь остроумной, что сколько я ни говорилъ ему о невозможности и о нелѣпости ея выполненія, мнѣ пришлось покориться. Все время, пока я оставался у него, я записывалъ на ходу немногія слова, которыя онъ говорилъ мнѣ въ теченіи недѣли, и кое-какія весьма обыкновенныя извѣстія, собранныя тамъ и сямъ, и снабженный единственно такого рода матерьялами, приносилъ ему аккуратно каждый четвергъ поутру черновыя депеши, назначавшіеся къ слѣдующему дню, исключая нѣкоторыхъ прибавленій или поправокъ, которыя я дѣлалъ на скорую руку въ нашихъ отвѣтахъ на депеши, получавшіеся въ пятницу. У него была еще одна презабавная манія, придававшая его корреспонденціи такую смѣшную форму, какую трудно вообразить: онъ отсылалъ каждое извѣстіе обратно къ его источнику вмѣсто того, чтобы заставить его идти своимъ путемъ. Онъ приказывалъ мнѣ сообщать г. Амело извѣстія отъ двора, г. де Морена изъ Парижа, г. д'Авринкуру изъ Швеціи, г. де-ла-Шетарди изъ Петербурга, а иногда каждому изъ нихъ извѣстія, полученныя отъ него самаго и передаваемыя мною въ нѣсколько измѣненномъ видѣ. Такъ какъ изъ всего, что я приносилъ ему подписывать, онъ пробѣгалъ только депеши къ двору, а депеши къ прочимъ посланникамъ подписывалъ не читая, то я имѣлъ нѣкоторую возможность составлять послѣднія по своему, и по крайней мѣрѣ, перекрещивалъ изъ нихъ извѣстія. Но я не имѣлъ возможности давать разумный тонъ главнымъ депешамъ; счастливо еще я отдѣлывался, когда ему не приходила фантазія приправить экспромтомъ депешу нѣсколькими строками изъ своей головы, вслѣдствіе чего мнѣ приходилось переписывать наскоро каждую депешу украшенную новой нелѣпостью, которую слѣдовало передать для почета шифрами, иначе онъ не подписалъ бы ни одной депеши. Я разъ двадцать покушался ради его чести, написать шифрами не то, что онъ сказалъ, а свое; но сознавая, что не имѣлъ никакого права на подобныя измѣненія, предоставлялъ ему нести чепуху на свой рискъ, довольный тѣмъ, что могу откровенно говорить съ нимъ и исполнять свою должность, отвѣчая самъ за себя.
   И я исполнялъ ее всегда съ прямотой, усердіемъ и мужествомъ, заслуживавшими съ его стороны иной награды, чѣмъ та, какую я, наконецъ, получилъ отъ него. Пора уже мнѣ было сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ сдѣлали меня небо, одарившее счастливымъ характеромъ, воспитаніе, полученное отъ лучшей изъ женщинъ, и то воспитаніе, которое я далъ самому себѣ, и я симъ сдѣлался. Предоставленный одному себѣ, безъ друзей, безъ совѣтовъ, безъ опытности, въ чужомъ краю, на службѣ у иностранной націи, среди толпы плутовъ, которое, изъ своей же выгоды, съ цѣлью устранить соблазнъ хорошаго примѣра, подстрекали меня подражать имъ, я не только не поддался ничем у дурному, но хорошо служилъ Франціи, которой ничѣмъ не былъ обязанъ, и еще лучше посланнику, какъ оно и слѣдовало во всемъ, что отъ меня зависѣло. Безукоризненный на довольно видномъ постѣ, я пользовался заслуженнымъ уваженіемъ республики, всѣхъ посланниковъ, съ которыми мы были въ сношеніяхъ, и снискалъ расположеніе всѣхъ французовъ, основавшихся въ Венеціи, не исключая самого консула, у котораго невольно отбилъ должность, по справедливости ему принадлежащую и доставившую мнѣ больше хлопотъ, чѣмъ удовольствія.
   Г. де Монтегю, вполнѣ ввѣрившійся маркизу де Мари, который не входилъ въ подробности его обязанностей, пренебрегалъ ими до такой степени, что не будь меня, жившіе въ Венеціи французы даже и не замѣтили бы существованія посланника ихъ націи: когда они прибѣгали къ его покровительству, онъ всегда выпроваживалъ ихъ, не выслушавъ, вслѣдствіе чего они прекратили съ нимъ всякія сношенія и скоро нельзя было видѣть ни одного француза ни въ его свитѣ, ни за его столомъ, къ которому онъ ихъ никогда впрочемъ и не приглашалъ.
   Часто я самъ дѣлалъ то, что онъ долженъ былъ дѣлать, оказывалъ французамъ, обращавшимся къ нему или ко мнѣ, всѣ зависѣвшія отъ меня услуги. Во всякой другой странѣ я сдѣлалъ бы больше, но здѣсь, не имѣя возможности видѣться ни съ кѣмъ изъ должностныхъ лицъ, по причинѣ занимаемаго мною мѣста, я былъ принужденъ не рѣдко обращаться къ консулу, а консулъ, поселившійся въ странѣ, гдѣ находилась его семья, долженъ былъ соблюдать осторожность, которая мѣшала ему дѣлать то, чего онъ хотѣлъ. Иногда, однакожъ, видя, какъ онъ смущался и не смѣлъ говорить, я отваживался на рискованныя мѣры, изъ которыхъ многія мнѣ удавались. Припоминаю здѣсь одну, воспоминаніе о которой заставляетъ меня и теперь смѣяться. Никто бы не подумалъ, что любители парижскаго театра обязаны мнѣ актрисой Каролиной и ея сестрой Камиллой; а между тѣмъ это правда, Веронцъ, отецъ ихъ, былъ ангажированъ съ своими дѣтьми въ итальянскую труппу, и получилъ двѣ тысячи франковъ на проѣздъ, но вмѣсто того, чтобъ ѣхать онъ преспокойно поступилъ на сцену въ Венеціи въ театръ св. Луки {и} куда Каролина, тогда еще ребенокъ, привлекала мночисленную публику. Герцогъ де Жевръ въ качествѣ перваго каммергера, писалъ къ посланнику, чтобы вытребовать отца и дочь. Г. де Мантегю, передавая мнѣ письмо, вмѣсто инструкціи сказалъ мнѣ: разсмотрите это. Я отправился къ ле Блону и попросилъ его поговорить съ патриціемъ, которому принадлежалъ театръ св. Луки и который былъ, кажется изъ фамиліи Джустиніани, чтобы онъ отправилъ Веронца, ангажированнаго на королевскій театръ. Ле-Блонъ, не особенно довольный этимъ порученіемъ, исполнилъ его дурно. Джустиніани наговорилъ я всякаго вздору и не подумалъ отправить Веронца. Я разсердился. Это было во время карнавала: взявъ гондолу и маску я велѣлъ вести себя въ палаццо Джустиніани. Всѣ, увидѣвшіе подъѣзжавшую гондолу съ ливреей посланника, пришли въ изумленіе. Венеція никогда ничего подобнаго не видывала. Я вхожу, приказываю доложить о себѣ, подъ именемъ ипа siora maschera. Какъ скоро меня ввели, я снимаю маску и называю себя. Сенаторъ блѣднѣетъ и стоитъ какъ вкопанный. Господинъ сенаторъ, сказалъ я ему на венеціанскомъ нарѣчіи, мнѣ очень жаль, что я безпокою ваше сіятельство своимъ посѣщеніемъ, но у васъ на театрѣ находится человѣкъ, по имени Веронцъ, ангажированный на королевскій театръ и котораго безуспѣшно отъ васъ требовали: я пришелъ потребовать его именемъ его величества. Моя короткая рѣчь произвела эфектъ. Едва успѣлъ я уѣхать, какъ Джустиніани поспѣшилъ отдать отчетъ о своемъ приключеніи инквизиторамъ, которые ему намылили голову. Веронца отправили въ тотъ же день. Я велѣлъ ему сказать, что, если онъ не уѣдетъ черезъ недѣлю, то я прикажу арестовать его и онъ уѣхалъ.
   Въ другой разъ я избавилъ отъ бѣды одного капитана купеческаго корабля, и сдѣлалъ это одинъ, почти безъ посторонней помощи. Его звали Оливе изъ Марселя; названіе корабля я забылъ. Экипажъ его корабля поссорился съ словаками, находившимися на службѣ республики; при этомъ произошла драка, и корабль подвергся такому строгому аресту, что никто, исключая капитана, не могъ ни подойти къ нему, ни сойти съ него. Капитанъ обратился съ просьбой къ посланнику; тотъ выпроводилъ его; онъ прибѣгнулъ къ консулу, тотъ сказалъ, что это дѣло не коммерческое и потому его не касается. Не зная что дѣлать, онъ обратился ко мнѣ. Я представилъ посланнику, что онъ долженъ мнѣ позволить подать по этому дѣлу докладную записку въ сенатъ. Не помню, согласился-ли онъ на это и подавалъ-ли я записку, но хорошо знаю только то, что такъ какъ мои хлопоты ни къ чему не вели и арестъ корабля продолжался, то я принялъ мѣру, которая мнѣ удалась. Я внесъ реляцію по этому дѣлу въ депешу къ г. де-Морепа и даже мнѣ стоило не мало труда заставить г. де-Монтегю согласиться ее пропустить. Я зналъ, что наши депеши распечатываются въ Венеціи, хотя почти не стоили этого труда. Доказательствомъ этого служили статьи, которыя я находилъ перепечатанными слово въ слово въ газетахъ; нѣсколько разъ мнѣ хотѣлось побудить посланника пожаловаться на подобное вѣроломство, но напрасно. Въ депешѣ я жаловался на притѣсненіе, желая извлечь пользу изъ ихъ любопытства, застращать ихъ и принудить освободить корабль; потому что, еслибъ пришлось ждать отвѣта отъ двора, то капитанъ раззорился бы еще до его полученія. Я сдѣлалъ болѣе: отправился на корабль для допроса экипажа и взялъ съ собою аббата Патицеля, канцлера консульства, который поѣхалъ со мною очень неохотно, до того всѣ эти бѣдные люди боялись навлечь на себя неудовольствіе сената. На самый корабль я не могъ взойти по причинѣ запрещенія, и остался въ своей гондолѣ, гдѣ составилъ свой протоколъ, допросивъ громко и одного за другимъ всю корабельную команду, причемъ направлялъ свои вопросы такимъ образомъ, чтобъ получать отвѣты, благопріятные экипажу. Я хотѣлъ принудить Патицеля принять участіе въ допросѣ и въ составленіи протокола, что было скорѣе по его части, нежели по моей. Но онъ не могъ на это согласиться, не вымолвилъ ни слова и съ трудомъ рѣшился подписать послѣ меня протоколъ. Такой нѣсколько отважный поступокъ имѣлъ, впрочемъ, счастливый успѣхъ: корабль былъ освобожденъ за долго до полученія отвѣта министра. Капитанъ хотѣлъ сдѣлать мнѣ подарокъ. Не сердись, я сказалъ ему, ударивъ его по плечу:-- Капитанъ Оливе, неужели ты думаешь, что человѣкъ, который не беретъ съ французовъ взимавшейся до него пошлины за паспорты, способенъ продавать имъ покровительство короля? Онъ хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, дать мнѣ на своемъ кораблѣ обѣдъ: отъ него я не отказался и повезъ съ собою секретаря испанскаго посольства, Карріо, умнаго и очень любезнаго человѣка, бывшаго потомъ секретаремъ посольства въ Парижѣ и повѣреннымъ въ дѣлахъ; я близко сошелся съ нимъ, по примѣру нашихъ посланниковъ.
   Счастливъ я бывалъ, когда дѣлая съ полнѣйшимъ безкорыстіемъ все добро, какое могъ сдѣлать, умѣлъ внести во всѣ эти мелкія подробности настолько порядка и вниманія, что не оставался въ накладѣ и не услуживалъ другимъ въ ущербъ самому себѣ! Но на такомъ мѣстѣ, каково было занимаемое мною, гдѣ малѣйшія ошибки не остаются безъ послѣдствій, я обращалъ все свое вниманіе на то, чтобы не дѣлать служебныхъ промаховъ. До конца я соблюдалъ величайшій порядокъ и величайшую точность во всемъ, что касалось моей главной обязанности. За исключеніемъ немногихъ ошибокъ, сдѣланныхъ въ шифрѣ, вслѣдствіе невольной поспѣшности и на которую чиновники г. Амело разъ пожаловались. ни посланникъ, никто другой никогда не имѣли повода упрекнуть меня ни въ одной служебной небрежности, а это достойно замѣчанія въ такомъ безпорядочномъ и разсѣянномъ человѣкѣ, какъ я; въ частныхъ же дѣлахъ, за которыя я брался, у меня недоставало иногда памяти и заботливости, изъ любви къ справедливости я добровольно бралъ на себя всѣ убытки, прежде чѣмъ кто-либо думалъ жаловаться на меня. Въ доказательство я приведу только одинъ поступокъ, относящійся къ моему отъѣзду изъ Венеціи и отразившійся на мнѣ впослѣдствіи въ Парижѣ.
   Нашъ поваръ, Руссело, привезъ съ собою изъ Франціи старый вексель въ двѣсти франковъ, который одинъ изъ его друзей, парикмахеръ, получилъ отъ благороднаго венеціанца, Занетто Нани, за поставку париковъ. Руссело принесъ мнѣ этотъ вексель и просилъ постараться выхлопотать дружелюбнымъ образомъ сколько-нибудь денегъ въ уплату. И я, и онъ знали, что у благородныхъ венеціанцевъ въ обычаяхъ не платить по возвращеніи въ отечество долговъ, надѣланныхъ имъ въ чужомъ краю; когда же начинаютъ принуждать ихъ къ уплатѣ, они измучиваютъ несчастнаго кредитора проволочками и расходами до такой степени, что, потерявъ терпѣніе, онъ бросаетъ тяжбу или уступаетъ вексель почти даромъ, Я попросилъ ле-Блана поговорить съ Занётто. Послѣдній призналъ вексель, но отказался отъ уплаты. Послѣ жаркаго спора онъ обѣщалъ, наконецъ, дать три цехина. Когда ле-Бланъ понесъ ему вексель, оказалось, что три цехина не были приготовлены; пришлось ждать. Впродолженіи этой проволочки случилось, что я поссорился съ посланникомъ и вышелъ изъ посольства. Я оставилъ дѣловыя бумаги но посольству въ величайшемъ порядкѣ, но векселя Руссело не могъ найти. Ле-Блонъ увѣрялъ, что возвратилъ его мнѣ. Я считалъ его слишкомъ честнымъ человѣкомъ, чтобъ усумниться въ немъ, но ни какъ не могъ вспомнить, куда дѣвалъ вексель. Такъ какъ Запетто не отперся отъ долга, то я просилъ ле-Блона выхлопотать отъ него три цехина подъ росписку, или уговорить возобновить вексель дубликатомъ. Занетто, узнавъ, что вексель потерянъ, не согласился ни на то, ни на другое. Я предложилъ Руссело въ уплату, векселя три цехина изъ моего кошелька. Онъ отказался взять ихъ и сказалъ, чтобы я сговорился въ Парижѣ съ кредиторомъ, для чего далъ мнѣ его адресъ. Парикмахеръ, узнавъ о случившемся, заявилъ, что желаетъ имѣть свой вексель или получить всю сумму сполна. Чего бы не далъ я въ моемъ негодованіи, чтобы только отыскать проклятый вексель! Я уплатилъ двѣсти франковъ, хотя самъ находился въ крайней нуждѣ. Вотъ какимъ образомъ потеря векселя доставила кредитору уплату всей суммы, тогда какъ, еслибъ на его несчастье вексель отыскался, онъ съ трудомъ получилъ бы десять экю, обѣщанные его сіятельствомъ Занетто Нани.
   Я чувствовалъ, что имѣлъ способность къ своей должности, и это заставляло меня исполнять ее съ любовью; за исключеніемъ общества моего друга Карріо и добродѣтельнаго Алтуны, о которомъ скоро будетъ рѣчь, очень невинныхъ увеселеній на площади Св. Марка, спектаклей и немногихъ визитовъ, которые мы почти всегда дѣлали вмѣстѣ, всѣ мои удовольствія состояли въ исполненіи моихъ обязанностей. Хотя трудъ мой не былъ очень тяжелъ, въ особенности при помощи аббата де-Биниса, по благодаря огромной корреспонденціи и военному времени, я былъ порядочно занятъ. Каждый день я работалъ почти цѣлое утро, а въ почтовые дни иногда до полуночи. Остальное время я посвящалъ изученію начатой мною дипломатической службы, на которой я разсчитывалъ, судя по успѣху моего начала, получить впослѣдствіи болѣе значительный постъ. Въ самомъ дѣлѣ, обо мнѣ съ похвалою отзывались всѣ, начиная съ посланника, который открыто заявлялъ, что вполнѣ доволенъ моей службой, никогда не имѣлъ причины жаловаться на меня; вся его ярость произошла впослѣдствіи только отъ того, что я, пожаловавшись ему безъ успѣха, захотѣлъ, наконецъ, выйти въ отставку. Посланники и министры короля, съ которыми мы вели корреспонденцію, выхваляли ему достоинства его секретаря; эти похвалы должны были льстить его самолюбію, но при его сумасбродствѣ онѣ производили совсѣмъ противное дѣйствіе. Въ особенности одну похвалу на мой счетъ, полученную имъ въ одномъ чрезвычайномъ случаѣ, онъ никогда мнѣ не простилъ. Объ этомъ стоитъ разсказать.
   Онъ позволилъ себѣ такъ мало стѣсняться, что даже въ субботу, когда отправлялась почта почти повсюду, уѣзжалъ, не дождавшись окончанія дѣлъ; безпрестанно торопя меня готовить депеши къ королю и министрамъ, подписывалъ ихъ наскоро, а затѣмъ убѣгалъ неизвѣстно куда, оставивъ большую часть писемъ безъ подписи, что заставляло меня обращать ихъ въ бюллетени, когда эти письма заключали въ себѣ только новости; когда же въ нихъ шла рѣчь о дѣлахъ, касавшихся королевской службы, то кто-нибудь долженъ былъ подписывать ихъ, и это исполнялъ я. Такимъ образомъ я поступилъ съ однимъ важнымъ увѣдомленіемъ, полученнымъ нами отъ г. Винсена, повѣреннаго въ дѣлахъ короля въ Вѣнѣ. Это было въ то время, когда князь Лобковичъ двигался на Неаполь и когда графъ де-Гажъ сдѣлалъ достопамятное отступленіе, прекраснѣйшій военный маневръ во все столѣтіе, о которомъ Европа слишкомъ мало говорила. Увѣдомленіе состояло въ томъ, что одинъ человѣкъ, примѣты котораго Винсенъ давалъ намъ, выѣзжалъ изъ Вѣны и долженъ былъ проѣзжать черезъ Венецію, отправляясь тайкомъ въ Абруццо, съ порученіемъ произвести тамъ народное возстаніе при наступленіи австрійцевъ. Въ отсутствіе графа де-Монтегю, который ничѣмъ не интересовался, я препроводилъ это увѣдомленіе маркизуде-л'Опиталю такъ кстати, что династія Бурбоновъ обязана, быть можетъ, сохраненіемъ неаполитанскаго королевства несчастному, такъ часто осмѣиваемому Жанъ-Жаку.
   Маркизъ де-л'Опиталь, поблагодаривъ своего сослуживца, какъ и слѣдовало, упомянулъ объ его секретарѣ и объ услугѣ, оказанной имъ общему дѣлу графу де-Монтегю, у котораго лежало на совѣсти небрежное отношеніе къ этому дѣлу, показалось, что въ похвалѣ секретарю скрывается упрекъ ему самому, и онъ передалъ ее мнѣ съ досадой. Я имѣлъ случай поступать съ графомъ де-Костеллонъ, посланникомъ въ Константинополѣ, также какъ съ маркизомъ де-л'Опиталь, хотя въ менѣе важномъ дѣлѣ. На основаніи того, что съ Константинополемъ не было иного сообщенія, какъ только черезъ курьеровъ, которыхъ сенатъ посылалъ повременимъ къ своему повѣренному, французскаго посланника увѣдомляли объ отъѣздѣ этихъ курьеровъ, для того, чтобы онъ могъ писать черезъ нихъ своему сослуживцу, если имѣлъ въ томъ надобность. Увѣдомленіе получалось обыкновенно за день или за два до отъѣзда курьера: но г. де-Монтегю уважали такъ мало, что извѣщали его ради формальности за часъ или за два, а это не разъ ставило меня въ необходимость составлять депеши въ его отсутствіе.
   Г. де Кастелонъ, отвѣчая на нихъ, упоминалъ обо мнѣ въ выраженіяхъ, точно также относился изъ Гени и г. д. Жанвилль что возбуждало новую досаду.
   Признаюсь я не избѣгалъ случаевъ дать узнать себя, но также и не добивался изъ Кенати и некстати; мнѣ казалось весьма справедливымъ, служа исправно, домогаться заслуженной награды за хорошія услуги, состоящія въ уваженіи тѣхъ, кто всего болѣе можетъ судить о ихъ и награждать ихъ. Не скажу была ли со стороны посланника законная причина жаловаться на мою точность въ исполненіи моей обязанности но могу сказать, что это была единственная причина, высказываема самъ до нашей разлуки.
   Его домъ, который никогда не былъ поставленъ имъ на хорошую ногу, наполнялся негодяями: съ французами обращались тамъ .дурно, итальянцы же забирали всю власть въ свои руки, и даже изъ числа этихъ послѣднихъ, всѣ хорошіе слуги, находившіеся давно при посольствѣ, были позорно изгнаны. Въ числѣ ихъ находился и первый дворянинъ его свиты, занимавшій это мѣсто со времени графа де-Фруле и котораго звали, кажется графомъ Пеати, или именемъ похожимъ на это. Вторымъ дворяниномъ, по выбору г. де Монтегю, былъ бандитъ изъ Мантеги, Доминикъ Витали; посланникъ довѣрилъ ему попеченіе о своемъ домѣ и онъ путемъ ласкательствъ и подлой скаредности добился его довѣрія и сдѣлался его фаворитомъ, къ большему вреду немногихъ честныхъ лицъ, еще находившихся тамъ, и секретаря стоявшаго во главѣ ихъ. Неподкупный надзоръ честнаго человѣка всегда тревожитъ плутовъ. Этого дѣла достаточно, чтобы Витали возненавидѣлъ меня, по его ненависть имѣла еще другую причину, вслѣдствіе которой она сдѣлалась гораздо ожесточеннѣе Причину эту надо высказать; пусть меня осудятъ, если я былъ не правъ.
   Посланникъ по обыкновенію имѣлъ ложу въ каждомъ изъ пяти театровъ. Онъ называлъ всякій день за обѣдомъ театръ, въ который намѣренъ былъ отправиться въ тотъ день, послѣ него выбиралъ я, а дворянѣ свиты располагали остальными ложами. Уходя изъ дому, я бралъ ключъ отъ выбранной мною ложи. Однажды, когда Витали не было дома, я поручивъ служившему мнѣ лакею принести ключъ отъ моей ложи въ домъ, который назначенъ ему. Витали вмѣсто того, чтобы прислать мнѣ ключъ, сказалъ, что распорядился тамъ по своему усмотрѣнію. Это оскорбило меня, тѣмъ болѣе, что лакей отдалъ отчетъ въ порученіи при всѣхъ. Вечеромъ Витали хотѣлъ сказать мнѣ нѣсколько словъ въ извиненіе, но я ихъ не принялъ. Завтра, милостивый государь, сказалъ я ему, вы придете извиняться передо этой въ такомъ-то часу, въ такой то домъ, гдѣ я подвергся оскорбленію, и въ присутствіи людей которые были тому свидѣтелями, въ противномъ случаѣ, я объявлю вамъ, что послѣ завтра, во что бы ни стало, одинъ изъ насъ уйдетъ отсюда. Такой рѣшительный топъ испугалъ его. Онъ пришелъ въ назначенное мѣсто и въ назначенный часъ, публично извинился передо мною съ достойной его подлостью; но на досугѣ принялъ свои мѣры, и всячески раболѣпствуя передо мной, дѣйствовалъ до того по итальянски, что не имѣя возможности заставить посланника уволить меня отъ службы, поставилъ меня въ необходимость самому выйти изъ посольства.
   Такой бездѣльникъ, разумѣется, не былъ способенъ узнать меня, но онъ подмѣтилъ во мнѣ стороны, послужившія его цѣлямъ онъ видѣлъ, что я добръ и до крайности кротокъ въ перенесеніи обидъ неумышленныхъ, гордъ и нетерпимъ относительно оскорбленій преднамѣренныхъ, что я люблю скромность и достоинство въ соблюденіи вещей приличныхъ, и столько же требователенъ къ оказанію должнаго мнѣ уваженія, сколько внимателенъ къ воздаянію должнаго уваженія другимъ. Этимъ то способомъ и задумалъ онъ вывести меня изъ терпѣнія и добился своей цѣли. Онъ поставилъ весь домъ вверхъ дномъ, искоренилъ въ немъ то, что я старался поддержать, правильность, повиновеніе, чистоту и порядокъ. Домъ, гдѣ нѣтъ женщины, нуждается въ нѣсколько строгой дисциплинѣ, если хотятъ, чтобы въ немъ господствовало скромность, неразлучная съ достоинствомъ. Вскорѣ онъ превратилъ нашъ домъ въ мѣсто грязи и безчинства, притонъ плутовъ и развратниковъ. На мѣсто втораго дворянина, прогнаннаго по его милости, онъ опредѣлилъ другаго, такого же безпутнаго, какъ онъ самъ; непристойность этихъ двухъ плутовъ, дѣйствовавшихъ сообща, равнялась ихъ наглости. За исключеніемъ одной комнаты посланника, тоже не бывшей въ особенномъ порядкѣ, не было въ домѣ одного угла, сноснаго для порядочнаго человѣка.
   Его сіятельство никогда не ужиналъ и его свита и я имѣли вечеромъ особый столъ, за которымъ тоже ужинали аббатъ де Бинисъ и пажи. Въ самой гадкой харчевнѣ подается все чище и приличнѣе, столовое бѣлье не такъ грязно, а кушанье вкуснѣе Намъ подавалась одна тоненькая грязная сальная свѣчка, оловянныя тарелки, желѣзныя вилки. Еще можно бы помириться съ тѣмъ, что дѣлалось келейно: по у меня отняли мою гондолу и одинъ я изъ всѣхъ секретарей посольства долженъ былъ нанимать ее на свой счетъ, или ходить пѣшкомъ, а прислугу его сіятельства имѣлъ только тогда, когда отправлялся въ сенатъ. Къ тому же все, что происходило въ стѣнахъ дома, было извѣстно всему городу. Всѣ чиновники посланника громко протестовали. Доминикъ, единственныхъ виновникъ всего, кричалъ громче всѣхъ хорошо зная, что непристойность, съ какой насъ третировали, была для меня чувствительнѣе, чѣмъ для всѣхъ прочихъ. Одинъ изъ всѣхъ домашнихъ я ничего не говорилъ внѣ дома, по горячо жаловался посланнику, а на все остальное и на него самого: а онъ, втайнѣ подстрекаемый своимъ любимцемъ, ежедневно наносилъ мнѣ какое нибудь новое оскорбленіе. Принужденный тратить много денегъ, чтобъ держать себя наравнѣ съ своими товарищами и сообразно съ своимъ мѣстомъ, я не могъ добиться ни копѣйки изъ своего жалованья, и когда просилъ посланника денегъ, онъ наговорилъ мнѣ о своемъ уваженіи и довѣріи, точно его довѣріе должно было наполнить мой кошелекъ и снабдить меня всѣмъ.
   Кончилось тѣмъ, что эти два бандита совсѣмъ вскружили безъ того не слишкомъ умную голову своего господина и стали раззорять его безпрерывными покупками подержаныхъ вещей, надувая его при торгахъ и увѣряя, что покупки дѣлаются чрезвычайно выгодно. Они заставили его нанять на Брентѣ паллацо за двойную цѣну, а излишекъ раздѣлили съ владѣльцемъ. Комнаты въ немъ были выложены мозаичной инкрустаціей и украшены пилястрами изъ прекраснѣйшаго мрамора въ итальянскомъ вкусѣ. Г. де-Монтегю съ надменностью велѣлъ прикрыть все это наборной отдѣлкой изъ еловаго дерева, единственно потому, что такъ отдѣлывались комнаты въ Парижѣ. По той-же причинѣ, онъ, одинъ изъ всѣхъ посланниковъ, находившихся въ Венеціи, отнялъ у пажей шпагу, а у лакеевъ трость. Вотъ каковъ былъ человѣкъ, который возненавидѣлъ меня, быть можетъ, все но той-же причинѣ, единственно за то, что я служилъ ему вѣрой и правдой.
   Я терпѣливо переносилъ его пренебреженіе, грубость, дурное обращеніе до тѣхъ поръ, пока принималъ ихъ за проявленіе дурнаго расположенія духа и не замѣчалъ ненависти къ себѣ; но какъ скоро я увидѣлъ преднамѣренное желаніе лишить меня чести, которой былъ достоинъ своими заслугами, такъ рѣшился отказаться отъ службы. Первый признакъ своей непріязненности онъ выказалъ мнѣ по случаю обѣда, который долженъ былъ дать герцогу Маденскому съ семействомъ, находившемуся, въ Венеціи: тутъ онъ объявилъ мнѣ, что я не буду имѣть мѣста за его столомъ. Я отвѣтилъ ему, обиженный, но безъ гнѣва, что такъ какъ я имѣю честь ежедневно обѣдать за его столомъ, то достоинство его сіятельства и мой долгъ приказывали вамъ не соглашаться, еслибы даже самъ герцогъ маденскій потребовалъ моего удаленія отъ этого стола. Какъ, сказалъ онъ вспыхнувъ, мой секретарь, даже не дворянинъ, заявляетъ претензію обѣдать за столомъ съ владѣтельной особой, когда мои дворяне не будутъ за этимъ обѣдомъ. Да, милостивый государь, возразилъ я, постъ которымъ ваше сіятельство почтили меня, облагораживаетъ меня до такой степени, что я стою даже выше вашихъ дворянъ или считающихъ себя таковыми, я принятъ тамъ, гдѣ они не могутъ быть приняты. Вамъ извѣстно, что въ день вашего публичнаго выхода, я обязанъ по этикету и по обычаю принятому съ незапамятныхъ временъ, слѣдовать за вами въ мундирѣ и обѣдать съ вами во дворцѣ см Марка, и я не вижу почему человѣкъ, которой можетъ и долженъ сидѣть за однимъ столомъ съ дожемъ и сенатомъ Венеціи, не можетъ на частномъ обѣдѣ сидѣть за однимъ столомъ съ герцогомъ маденскимъ. Хотя аргументъ остался безъ опроверженія, но посланникъ не сдался; впрочемъ, мы не имѣли случая возобновить этотъ споръ, потому что герцогъ маденскій не пріѣхалъ къ нему обѣдать.
   Съ тѣхъ поръ онъ не переставалъ дѣлать мнѣ непріятности и оказывать несправедливости, всячески стараясь лишить меня маленькихъ преимуществъ, нераздѣльныхъ съ моимъ мѣстомъ, чтобы предоставить ихъ своему любезному Витали, и я увѣренъ, что онъ послалъ-бы его вмѣсто меня въ сенатъ, еслибъ только посмѣлъ. Онъ обыкновенно употреблялъ аббата де-Биписа для составленія у себя въ кабинетѣ своихъ частныхъ писемъ; имъ-же воспользовался онъ, чтобъ написать г. Марена донесеніе о дѣлѣ капитана Оливе и не только не упомянулъ обо мнѣ, хотя я одинъ вмѣшался въ это дѣло, но послалъ министру съ него копію, приписалъ протоколъ Патицелю, не проронившему ни одного слова при его составленіи. Ему хотѣлось оскорбить меня изъ угожденія своему любимцу, но не хотѣлось отдѣлаться отъ меня. Онъ чувствовалъ, что замѣнить меня не такъ легко, какъ г. Фолло, который уже разнесъ молву о немъ. Ему необходимо было имѣть секретаря, знавшаго итальянскій языкъ, для переписки съ сенатомъ, такого секретаря который составлялъ-бы всѣ его депеши, дѣлалъ-бы за него всѣ дѣла безъ малѣйшаго вмѣшательства съ его стороны, и съ достоинствомъ его чиновника соединялъ-бы подлость угодника бездѣльниковъ его свиты. И такъ, ему хотѣлось оставить меня у себя и совершенно принизить, держа вдали отъ моей и своей родины, безъ копѣйки денегъ, чтобы я не могъ возвратиться; это ему удалось-бы, пожалуй, еслибы онъ взялся за дѣло не горячась. Но Витали, у котораго были иные виды и которому хотѣлось заставить меня сдѣлать рѣшительный шагъ, добился своей цѣли. Какъ скоро я увидѣлъ, что всѣ старанія мои напрасны, что посланникъ не только не цѣнитъ моихъ заслугъ, но ставитъ мнѣ ихъ въ укоръ, что, оставаясь у него, мнѣ приходилось лишь ждать непріятностей отъ него и несправедливыхъ себѣ отзывовъ отъ другихъ, что при всеобщемъ безславіи, которое онъ навлекъ на себя, его хорошее отношеніе ко мнѣ не могло послужить мнѣ въ пользу, а дурное не могло повредить, я рѣшился просить его удалить меня, давъ ему время пріискать другаго секретаря. Не сказавъ мнѣ ни да, ни нѣтъ, онъ продолжалъ держать себя по прежнему. Видя, что ничего не идетъ лучше и что посланникъ не считаетъ нужнымъ искать другаго секретаря, я написалъ къ его брату и, объяснивъ ему свои причины, просилъ его выхлопотать мнѣ у его сіятельства отставку, прибавивъ, что я не могу ни подъ какимъ видомъ у него оставаться. Я долго ждалъ и не получилъ отвѣта. Начиналъ уже приходить въ большое затрудненіе, но наконецъ посланникъ получилъ письмо отъ своего брата. Должно быть оно было очень рѣзко, судя по вызванной имъ вспышкѣ гнѣва; хотя онъ и былъ подверженъ дикой вспыльчивости, но подобнаго бѣшенства я еще никогда не видывалъ. Осыпавъ меня гнуснѣйшими ругательствами, и не зная больше что сказать, онъ обвинилъ меня въ томъ, что я продавалъ его шифрованныя депеши. Я засмѣялся и спросилъ его насмѣшливымъ тономъ, неужели онъ думаетъ, что во всей Венеціи найдется хотя одинъ человѣкъ, настолько глупый, чтобы дать за нихъ хотя одинъ экю. Этотъ отвѣть довелъ его до крайняго бѣшенства. Онъ сдѣлалъ видъ, что хочетъ позвать людей и сказалъ, что велитъ выбросить меня изъ окна. До этой минуты я былъ очень спокоенъ; но при такой угрозѣ злоба и негодованіе овладѣли мною въ свою очередь. Я бросился къ двери, и заперевъ ее на задвижку извнутри, сказалъ:-- Нѣтъ, ваше сіятельство, ваши люди не вмѣшаются въ это дѣло, пусть оно лучше останется между нами.-- Мой поступокъ и мой видъ въ ту-же минуту смирили его: изумленіе и ужасъ появились на лицѣ его. Когда я увидѣлъ, что бѣшенство, прошло я простился съ нимъ въ немногихъ словахъ; затѣмъ, не дожидаясь отвѣта, снова отперъ дверь, вышелъ изъ комнаты и важно прошелъ черезъ переднюю мимо его людей, которые по обыкновенію встали и которые, я думаю, скорѣе оказали-бы помощь мнѣ противъ него, чѣмъ ему противъ меня. Не заходя на верхъ въ свою комнату, я спустился съ лѣстницы и вышелъ изъ паллацо, чтобъ никогда въ него не возвращаться.
   Я пошелъ прямо къ ле-Бланшу и разсказалъ ему о случившемся. Это приключеніе мало удивило его: онъ зналъ, что за человѣкъ посланникъ. Онъ оставилъ меня обѣдать. Обѣдъ этотъ, составившійся экспромтомъ, былъ блестящій: на немъ были всѣ почетные французы, находившіеся въ Венеціи; у посланника не было ни души. Консулъ разсказалъ мою исторію всему обществу. Этотъ разсказъ вызвалъ единодушный возгласъ, но совсѣмъ не въ пользу его сіятельства. Онъ не разсчитался со мной, не далъ мнѣ ни копѣйки; у меня было съ собою всего нѣсколько луидоровъ и находился въ затрудненіи съ чѣмъ ѣхать. Всѣ кошельки оказались къ моимъ услугамъ. Я взялъ цехиновъ двадцать изъ кошелька ле-Блана, столько же изъ кошелька г. Сенъ-Сира, съ которымъ, послѣ него, былъ всего дружнѣе, поблагодарилъ всѣхъ остальныхъ, и до своего отъѣзда помѣстился въ домѣ консула, желая доказать тѣмъ, что французская нація не была участницей несправедливостей ея посланника. Съ грустью смотрѣлъ онъ, какъ всѣ хорошо относились ко мнѣ въ несчастій, тогда какъ его покинули, не смотря на то, что онъ былъ посланникъ. Окончательно потерявъ голову, онъ поступилъ какъ сумасшедшій. Онъ забылся до того, что подалъ въ сенатъ докладную записку, чтобъ задержать меня. По совѣту аббата де-Биниса я рѣшился остаться въ Венеціи еще двѣ недѣли, вмѣсто того, чтобы ѣхать черезъ два дня, какъ намѣревался прежде. Мое поведеніе знали и всѣ оправдывали: я пользовался общимъ уваженіемъ. Члены сената не удостоили даже отвѣтить на безумную записку посланника и приказали сказать мнѣ черезъ консула, что я могу оставаться въ Венеціи сколько хочу, не безпокоясь о выходкахъ сумасброда. Я продолжалъ видѣться съ моими друзьями; пошелъ проститься съ испанскимъ посланникомъ, который принялъ меня очень ласково, и съ графомъ Финокіетти, неаполитанскимъ министромъ; не заставъ его дома, я написалъ ему письмо и онъ прислалъ мнѣ самый любезный отвѣтъ. Наконецъ я уѣхалъ, и, не смотря на недостатокъ средствъ, не оставилъ другихъ долговъ, кромѣ займовъ о которыхъ сейчасъ говорилъ, и около пятидесяти экю въ лавкѣ купца Моранди; Карріо взялъ на себя уплату этого послѣдняго долга, и я никогда не возвратилъ ему эти пятьдесятъ экю, хотя мы часто встрѣчались послѣ того, что касается до двухъ займовъ, о которыхъ я сейчасъ говорилъ, то я уплатилъ ихъ при первой возможности.
   Нельзя покинуть Венецію, не сказавъ нѣсколькихъ словъ объ ея знаменитыхъ увеселеніяхъ или, по крайней мѣрѣ, о весьма малой частичкѣ ихъ, доставшейся на мою долю въ мою бытность въ ней. Въ теченіи моей молодости можно было видѣть, какъ мало я гонялся за удовольствіями, свойственными ей или, по крайней мѣрѣ, тѣми, которыя такими считаютъ. Мои вкусы не измѣнились и въ Венеціи; но мои занятія, къ тому-же отвлекавшія меня отъ нихъ, придавали особую пикантность тѣмъ простымъ развлеченіямъ, которыя я позволялъ себѣ. Самое первое и пріятное было общество людей достойныхъ гг. ле-Блана, Сенъ-Сира, Карріо, Витуна и одного дворянина Фарланца (т. е. уроженца Фарли, итальянскаго города въ Романьи), имя котораго я, къ своему сожалѣнію, позабылъ и о которомъ сохранилъ самое пріятное воспоминаніе; изъ всѣхъ людей, которыхъ я зналъ, это былъ человѣкъ, сердце котораго имѣло самое большое сходство съ моимъ. Мы сошлись также съ двумя или тремя англичанами, полными ума и познаній и такими же страстными музыкантами, какъ мы. У всѣхъ этихъ господъ были жены или подруги, или любовницы; послѣднія, были почти всѣ. дѣвушки съ талантами и у нихъ мы устраивали маленькіе концерты или балы. Тамъ тоже бывали и азартные игры, но очень мало: утонченные вкусы, таланты, театры дѣлали для насъ это развлеченіе несноснымъ. Карты могутъ занимать только людей скучающихъ. Я вынесъ изъ Парижа предубѣжденіе противъ итальянской музыки, существующее тамъ; но природа одарила меня такимъ тонкимъ музыкальнымъ чутьемъ, которое не подчиняется никакимъ предразсудкамъ. Вскорѣ я полюбилъ ее со страстью, которую она внушаетъ людямъ, созданнымъ понимать ее. Слушая баркароллы, я находилъ, что до сихъ поръ еще не слышалъ пѣнія, и вскорѣ я такъ пристрастился къ оперѣ, что мнѣ надоѣло болтать, ѣсть и играть въ ложахъ, въ то время, когда я хотѣлъ только слушать, поэтому я часто ускользалъ отъ своей компаніи и шелъ въ противоположную сторону. Тамъ, запертый въ свою ложу совершенно одинъ, я предавался полному удовольствію наслаждаться представленіемъ какъ мнѣ было угодно и до самаго конца, не смотря на его длинноту. Однажды въ театрѣ св. Хризастома я заснулъ и гораздо крѣпче, чѣмъ въ своей постели. Шумныя и блестящія аріи меня не разбудили; но кто можетъ изобразить необыкновенное очарованіе, въ которое погрузила меня прелестная гармонія и ангельское пѣніе голоса, меня разбудившаго? Какое пробужденіе, какое наслажденіе, какой восторгъ, когда я открылъ въ одно время глаза и уши! Въ первую минуту я вообразилъ, я въ раю. Этотъ восхитетельный мотивъ, который я помню и теперь, и котораго никогда не забуду, начинается такъ:
   
   Conservami lа bella
   Che si m'uccende il cor.
   
   Я захотѣлъ достать эту арію: досталъ и берегъ долго; но она не столько была на бумагѣ, сколько въ моей памяти. Конечно, поты были однѣ и тѣ-же, но все-таки, это было не одно и то-же. Никогда эта дивная арія не можетъ быть выполнена такъ, какъ она выполняется въ моей головѣ, и какъ выполнялась въ тотъ день, когда разбудила меня.
   По моему мнѣнію еще гораздо выше оперной музыки, это музыка исполняемая въ Скуолахъ, и ей нѣтъ ничего подобнаго ни въ Италіи ни во всемъ мірѣ. Скуолами называются благотворительныя заведенія, учрежденныя для образованія бѣдныхъ молодыхъ дѣвушекъ, которымъ республика даетъ впослѣдствіи приданое или при ихъ выходѣ замужъ, или при поступленіи въ монастырь. Въ числѣ талантовъ, развиваемыхъ тамъ въ молодыхъ дѣвушкахъ, на первомъ мѣстѣ стоитъ музыка. Всякое воскресенье, въ каждой ихъ этихъ четырехъ Скуолъ, во время вечерни исполняются мотеты большимъ хоромъ съ оркестромъ, написанные и дирижируемые лучшими итальянскими маэстро. Это пѣніе исполняется исключительно стоящими на хорахъ за рѣшеткою молодыми дѣвушками, изъ которыхъ самой старшей не болѣе двадцати лѣтъ. Я не знаю ничего болѣе сладострастнаго и трогательнаго: тонкость искусства, изящество вкуса, красота голосовъ, вѣрность исполненія, все въ этихъ восхитительныхъ концертахъ способствуетъ къ произведенію впечатлѣнія, отъ котораго я сомнѣваюсь, чтобъ уцѣлѣло сердце хотя одного мужчины. Мы съ Карріо не пропускали ни одной изъ этихъ службъ въ Mendicanti, и мы были не одни. Церковь была всегда полна любителей: даже оперные пѣвцы приходили учиться настоящему вкусу пѣнія у этихъ превосходныхъ учителей. Болѣе всего меня приводили въ отчаяніе проклятыя рѣшетки, пропускавшія только звуки и прятавшія отъ меня ангеловъ красоты, достойныхъ этихъ небесныхъ звуковъ. Я только объ этомъ и говорилъ. Однажды, когда я распространялся объ этомъ у ле-Блона, онъ сказалъ мнѣ: Если вамъ такъ хочется увидѣть этихъ дѣвушекъ, то это весьма легко устроить. Я одинъ изъ администраторовъ этого дома и доставлю вамъ случай позавтракать съ ними. Я не далъ ему покоя, пока онъ не сдержалъ своего слова. Войдя въ зало, въ которомъ находились столь желанныя мною красавицы, я почувствовалъ такой приливъ любви, какого прежде никогда не испытывалъ. Г. ле-Блонъ представилъ мнѣ одну за другой этихъ знаменитыхъ пѣвицъ, которыхъ я зналъ до тѣхъ поръ только по голосу и но имени -- Подойдите, Софи... Она была ужасна.-- Подойдите Коттина... Она была кривая.-- Подойдите Беттиса... Оспа обезобразила ее. Почти не было ни одной безъ важнаго недостатка. Палачъ смѣялся надъ моимъ изумленіемъ. Впрочемъ, двѣ или три показались сносными: онѣ пѣли только въ хорѣ. Я былъ въ отчаяніи. Вовремя завтрака ихъ расшевелили: онѣ оживились. Скромность допускаетъ грацію: я находилъ ее въ нихъ и говорилъ себѣ:-- Такъ пѣть нельзя безъ души; она есть у нихъ. Наконецъ, взглядъ мой на нихъ до этого измѣнился, что я вышелъ почти влюбленнымъ во всѣхъ этихъ дурнушекъ. Я едва рѣшался ходить на ихъ вечерни. Но у меня было средство для того, чтобъ успокоиться. Я продолжалъ восхищаться ихъ пѣніемъ, и голоса такъ украшали ихъ лица, что пока онѣ пѣли, я наперекоръ глазамъ своимъ, находилъ ихъ хорошенькими.
   Музыка въ Италіи стоитъ такую бездѣлицу, что всѣмъ любящимъ ее совсѣмъ нечего отказывать себѣ въ ней. Я нанялъ клавикорды и за одно экю имѣлъ у себя четырехъ или пятерыхъ симфонистовъ, съ которами разъ въ недѣлю разыгрывалъ мѣста изъ оперъ, наиболѣе мнѣ понравившіеся. Я попробовалъ также нѣкоторыя симфоніи изъ моихъ Muses galantes. Понравились-ли онѣ, или мнѣ хотѣли польстить, по балетный режиссеръ театра св. Іоанна Хризистама попросилъ у меня двѣ, и я имѣлъ удовольствіе слышать ихъ въ исполненіи этого прекраснаго оркестра, подъ звуки котораго танцовала Беттина, хорошенькая и въ особенности милая дѣвушка, бывшая на содержаніи у одного изъ нашихъ пріятелей, испанца Фачоага, и у которой мы довольно часто проводили пріятныя вечера.
   Кстати о куртизанкахъ. Ужъ, конечно, не въ такомъ городѣ, какъ Венеція можно устоять противъ нихъ. Не найдется-ли у васъ самихъ въ чемъ сознаться по этому поводу? могутъ меня спросить. Да, у меня есть кое-что сказать и я сдѣлаю это признаніе съ такой-же искренностью, съ какою дѣлалъ и всѣ остальныя.
   Я всегда чувствовалъ отвращеніе къ публичнымъ женщинамъ, а въ Венеціи я ничего другого не имѣлъ въ своемъ распоряженіи, такъ какъ большая часть домовъ была предо мною закрыта, благодаря моему мѣсту. Дочери г. ле-Блана были очень любезны, но неприступны, и я слишкомъ уважалъ отца и мать, чтобы подумать да же соблазнить ихъ.
   Я бы охотнѣе сталъ ухаживать за одной молодой особой, m-elle Катансо, дочерью агента прусскаго короля; но Карріо былъ влюбленъ въ нее, и даже шла рѣчь о его женитьбѣ на ней. Онъ жилъ безбѣдно, а я ничего не имѣлъ, онъ получалъ сто луидоровъ жалованья, а я только сто пистолей; да и кромѣ того, что я не хотѣлъ мѣшать другу, я зналъ, что вездѣ, а въ особенности въ Венеціи, нечего было и думать начинать ухаживать съ столь пустымъ кошелькомъ. Будучи въ то время слишкомъ занятъ для того, чтобы поддаваться увлеченіямъ, еще сильнѣе вызываемымъ жаркимъ климатомъ, я почти годъ прожилъ въ этомъ городѣ также цѣломудренно, какъ и въ Парижѣ, и уѣхалъ изъ него послѣ восемнадцати мѣсячнаго пребыванія, имѣя только два раза дѣло съ женщинами и то при исключительныхъ обстоятельствахъ, о которыхъ сейчасъ разскажу.
   Первый случай былъ мнѣ доставленъ благороднымъ дворяниномъ Витали, нѣсколько времени спустя послѣ того, какъ я принудилъ его просить у меня формальнаго извиненія. За столомъ говорили о венеціанскихъ удовольствіяхъ. Эти господа упрекали меня за равнодушіе -къ самому пикантному изъ всѣхъ, восхваляя миловидность венеціанскихъ куртизанокъ и говоря, что никакія другія куртизанки въ свѣтѣ съ ними не могутъ сравняться, Доминикъ сказалъ, что мнѣ слѣдовало познакомиться съ самой Лучшей изъ всѣхъ, что онъ сведетъ меня къ ней и я останусь доволенъ. Я началъ смѣяться надъ этимъ любезнымъ предположеніемъ, а графъ Пеати, человѣкъ уже пожилой и почтенный, замѣтилъ съ искренностью, какой, право, я никакъ не могъ ожидать отъ итальянца, что считаетъ меня слишкомъ благоразумнымъ, чтобы позволить врагу вести себя къ куртизанкѣ. Дѣйствительно, я не имѣлъ къ нему ни охоты, ни влеченія, однако, не смотря на это, вслѣдствіе какой-то непослѣдовательности, которую самъ едва понимаю, я допустилъ ему увлечь себя противъ своей воли, противъ сердца и разума, единственно по слабости, стыдясь выказать недовѣріе и, какъ говорятъ итальянцы, per non parer troppo coglione.
   Padoana, къ которой мы пошли, была хорошенькая, даже красивая, но красота ея была не въ моемъ вкусѣ Доминикъ оставилъ меня у нея. Я послалъ за сарбетами, заставилъ ее пѣть, а черезъ полчаса хотѣлъ уйти, оставивъ на столѣ дукатъ; но, по какой то странной щекотливости, она не хотѣла принять не заслуженныя ею деньги, а я, но еще болѣе странной глупости, вывелъ ее изъ этого затруднительнаго положенія. Я вернулся во дворецъ до такой степени убѣжденный, что заразился болѣзнью, что сейчасъ-же послалъ за хирургомъ и попросилъ его дать мнѣ декоктъ. Ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ тревожнымъ настроеніемъ, которое я испытывалъ въ теченія трехъ недѣль, хотя оно не вызывалось никакимъ дѣйствительнымъ разстройствамъ или наружнымъ признакомъ. Но я не могъ допустить, чтобы можно было безнаказанно выйти изъ объятій Падоаны. Даже самому хирургу стоило большаго труда меня успокоить. Онъ достигъ этого, только убѣдивъ меня, что такой организмъ, какъ у меня, заразить весьма трудно. Хотя я менѣе всякаго другаго подвергался этой опасности, но, такъ какъ, все таки, я никогда не страдалъ этой болѣзнью, то и полагаю, что хирургъ былъ нравъ. Тѣмъ не менѣе, это мнѣніе ни придало мнѣ смѣлости и если природа дѣйствительно подарила мнѣ это преимущество, я никогда не злоупотреблялъ имъ.
   Мое другое приключеніе, хотя тоже съ куртизанкой, было совсѣмъ въ другомъ родѣ. Я говорилъ уже, что капитанъ Оливье далъ мнѣ обѣдъ на своемъ суднѣ и что я повелъ на него секретаря испанскаго посольства. Я ожидалъ салюта изъ пушки. Весь экипажъ выстроился для нашей встрѣчи въ двѣ шеренги, но не. было сожжено ни одной порошинки, что меня оскорбило изъ за Карріо, который, какъ я замѣтилъ, былъ нѣсколько обиженъ; да и дѣйствительно, на купеческихъ корабляхъ удостоивали салютами людей, которое, конечно, насъ не стоили; къ тому-же я полагалъ, что заслужилъ нѣкоторые уваженіе капитана. Я не могъ скрыть досады, такъ какъ это мнѣ никогда не удается; и хотя обѣдъ былъ очень хорошъ и Оливе очень любезенъ, но я началъ его не въ духѣ, ѣлъ мало, а говорилъ еще менѣе.
   Я ожидалъ выстрѣла, по крайней мѣрѣ, при первомъ здоровьѣ: ничего. Карріо, читавшій въ душѣ моей, смѣялся, видя, что я ворчу, какъ ребенокъ. Въ концѣ обѣда вижу подъѣзжающую гондолу. "Честное слово, берегитесь, обратился ко мнѣ капитанъ, вотъ непріятель". Я его спрашиваю, что онъ хочетъ этимъ сказать: онъ отвѣчаетъ шуткой. Гондола причаливаетъ и я вижу, что изъ нея выходитъ молодая особа, ослѣпительной красоты, очень кокетливо одѣтая и очень проворная; въ два, три прыжка она очутилась въ каютѣ и усѣлась рядомъ со мною прежде, чѣмъ я замѣтилъ, какъ ей подали приборъ. Она была также очаровательна, какъ жива, брюнетка лѣтъ двадцати. Она говорила только по итальянски и одного ея акцепта было-бы достаточно, чтобы вскружить мнѣ голову. Кушали болтая, она все поглядывала на меня и, посмотрѣвъ съ минуту пристально, вскричала:-- "Святая Дѣва! мой дорогой Бреманъ, какъ долго я не видала тебя!" затѣмъ бросилась ко мнѣ на шею, прильнула къ моимъ губамъ и чуть не задушила меня въ объятіяхъ. Ея большіе, черные восточные глаза бросали въ мое сердце огненныя искры; и хотя сначала я былъ нѣсколько развлеченъ удивленіемъ, но за тѣмъ страсть быстро овладѣла мною, и до такой степени, что, не смотря на зрителей, сама красавица должна была меня удерживать, потому что я былъ въ совершенномъ упоеніи.
   Увидя меня въ такомъ настроеніи, какъ ей того хотѣлось, она сдѣлалась сдержаннѣе въ своихъ ласкахъ, но не своей живости; и когда ей заблагоразсудилось объяснить дѣйствительную или вымышленную причину ея буйной выходки, она объявила намъ, что я, какъ двѣ капли воды, былъ похожъ на г. де-Бремона директора таможни въ Тосканѣ; что она до безумія любила этого де-Бремона, любитъ его еще до сихъ поръ; что бросила его только по глупости; что беретъ меня на его мѣсто, хочетъ любить меня потому, что это ей такъ нравится, что по этой-же самой причинѣ и мнѣ слѣдуетъ любить ее до тѣхъ поръ, какъ ей это будетъ нравиться, и что, когда она меня броситъ, то я долженъ также спокойно отнестись къ этому, какъ отнесся ея милый Бремонъ. Что было сказано, то и сдѣлало. Она завладѣла мною, какъ своей собственностью, дала мнѣ держать свои перчатки, свой вѣеръ, свой cindo, свой чепчикъ; приказывала мнѣ идти туда или сюда, дѣлать то или другое, я повиновался. Она велѣла мнѣ распорядиться отослать ея гондолу, потому что желала возвратиться въ моей, и я исполнилъ ея приказаніе; велѣла мнѣ встать съ моего мѣста и попросить Карріо сѣсть подлѣ нея, такъ какъ ей нужно было переговорить съ нимъ, и это тоже было мною исполнено. Они шептались очень долго и я не мѣшалъ ихъ разговору. Затѣмъ она подозвала меня къ себѣ. "Послушай, Запетто, сказала она мнѣ, я вовсе не желаю, чтобы ты любилъ меня на французскій ладъ, потому что не вижу въ такой любви ничего хорошаго; въ первую минуту скуки лучше убирайся отъ меня. Но предупреждаю тебя, не останавливайся на полъ-дорогѣ".
   Послѣ обѣда мы отправились посмотрѣть стеклянный заводъ въ Мурано. Она купила множество бездѣлушекъ, за которые, безцеремонно, позволила намъ заплатить; но она давала всѣмъ на чай гораздо болѣе того, что мы истратили на нее. Судя по равнодушію, съ которымъ она бросала свои деньги и позволяла намъ бросать паши, можно было заключить, что деньги не имѣютъ для нея рѣшительно никакой цѣны. Когда она заставляла платить себѣ, то, я полагаю, дѣлала это скорѣе ихъ тщеславія, чѣмъ изъ корыстолюбія; ей нравилось, что ея ласки покупались такой дорогой цѣною.
   Вечеромъ мы отвезли ее домой. Разговаривая съ нею, я замѣтилъ на ея туалетѣ два пистолета -- "Ай, ай, сказалъ я, взявъ одинъ изъ нихъ, вотъ прекрасная, вновь придуманная коробка для мушекъ; можно узнать для какого она употребленія?" -- Послѣ нѣсколькихъ подобныхъ шутокъ, она объявила намъ съ наивной гордостью, дѣлавшей ее еще болѣе прелестной.-- "Когда я отдаюсь людямъ, которыхъ не люблю, то заставлю ихъ платить за доставляемую ими мнѣ скуку: ничего не можетъ быть справедливѣе: но вынося эти ласки, я вовсе не намѣрена выносить ихъ дерзости -- и не спущу ни кому, кому-бы вздумалось быть невѣжливымъ со мною".
   Разставаясь съ нею, я условился на счетъ времени нашего завтрашняго свиданія. Я не заставилъ себя ждать. Войдя къ ней я нашелъ ее in vestito dicompidenta, болѣе чѣмъ изящномъ дезабилье, извѣстномъ только на югѣ и которое я не стану описывать, хотя отлично его помню. Скажу только, что ея манжетъ и воротъ были обшиты шелковымъ шнуркомъ, украшеннымъ помпонами тѣлеснаго цвѣта. Мнѣ показалось, что это чрезвычайно оживляетъ прекрасную кожу. Впослѣдствіе я увидѣлъ, что такова была мода въ Венеціи; она такъ прелестна, что я удивляюсь, какъ могла она не перейти во Францію. Я никогда не имѣлъ понятія о наслажденіяхъ, которыя ожидали меня. Я говорилъ о г-жѣ Ларнажъ съ восторгомъ, съ какимъ иногда и теперь вспоминаю о ней но какъ она была дурна, стара и холодна въ сравненіи съ моей Джереветой! Не старайтесь вообразить себѣ прелести и грацію этой очаровательной дѣвушки, вы всегда будете далеки отъ истины; молодыя, непорочныя монастырскія дѣвушки менѣе свѣжи, красавицы сераля не такъ плѣнительны, райскія гуріи не такъ пикантны, ни одинъ смертный не испытывалъ столь полнаго наслажденія. Ахъ! еслибъ я съумѣлъ хотя одну минуту всецѣло предаться ему.... Я упивался имъ, но безъ очарованья, я притуплялъ всѣ его прелести, я точно съ удовольствіемъ убивалъ ихъ. Нѣтъ природа не создала меня для наслажденія. Она вложила въ мою скверную голову ядъ, отравляющій то неописанное блаженство, влеченіе къ которому она-же вложила въ мое сердце.
   Если какое-либо обстоятельство моей жизни хорошо обрисовываетъ мой характеръ, то это именно то, которое я сейчасъ разскажу. Я такъ живо помню цѣль моей книги, что съ презрѣніемъ отношусь къ ложному приличію, которое бы могло мнѣ поспѣшить выполнить ее. Кто бы вы ни были, вы, желающіе знать человѣка, осмѣльтесь прочесть эти двѣ, три страницы, и вы вполнѣ узнаете Жанъ-Жака Руссо.
   Я входилъ въ комнату куртизанки, какъ въ храмъ любви и красоты, я видѣлъ божество въ ней самой и никогда бы не повѣрилъ, что безъ уваженія и почтенія можно испытывать то, что она внушала мнѣ. Какъ только, при первыхъ свиданіяхъ, я узналъ цѣну ея прелестей и ласкъ, какъ изъ опасенія утратить напередъ плодъ ихъ, я поторопился скорѣе вкусить его. Вдругъ, вмѣсто пламеннаго огня, я чувствую, что смертельный холодъ пробѣгаетъ по всѣмъ моимъ жиламъ, ноги мои дрожатъ, и, готовый упасть въ обморокъ, я сажусь и плачу какъ ребенокъ.
   Кто бы могъ угадать причину моихъ слезъ и то, что пришло мнѣ въ голову въ ту минуту? Я говорилъ себѣ:-- эта женщина, которой я располагаю, лучшее произведеніе природы и любви; умъ, тѣло, все въ ней совершенно, она также добра и великодушна, какъ мила и красива; сановники, князья, должны бы быть ея рабами; скипетры должны бы лежать у ея ногъ. А между тѣмъ, вотъ она, презрѣнная потаскушка, предоставленная всѣмъ и каждому; капитанъ купеческаго судна располагаетъ ею; она бросается мнѣ на шею, хотя знаетъ, что у меня нѣтъ ни копѣйки, мнѣ, хотя моя достоинства, неизвѣстныя ей, должны ей казаться ничтожными. Въ этомъ есть, что-то непонятное. Или сердце мое меня обманываетъ, ослѣпляетъ мои чувства и дѣлаетъ меня игрушкой самой послѣдней женщины, или какой-нибудь тайный недостатокъ, котораго я не знаю, разрушаетъ дѣйствіе ея прелестей и дѣлаетъ ее противной тѣмъ, которые бы должны оспаривать ее другъ у друга". Я принялся отыскивать его съ страннымъ напряженіемъ ума и мнѣ даже не пришло въ голову, что могло быть тому причиной. Свѣжесть ея тѣла, блескъ ея кожи, бѣлизна зубовъ, чистота ея дыханья, опрятность, которая виднѣлась во всей ея особѣ, такъ устраняли отъ меня эту мысль, что въ сомнѣніи насчетъ самаго себя послѣ Падоаны, я скорѣе считалъ себя недостаточно здоровымъ для нея; и я увѣренъ, что въ этомъ отношеніи мое довѣріе не обманывало меня.
   Эти неумѣстныя размышленія взволновали меня до того, что я расплакался. Джульета, для которой подобное зрѣлище было совершенной новостью, на минуту смутилась; но, пройдясь но комнатѣ и посмотрѣвъ на себя въ зеркало, она мнѣ сказала холодно и презрительно:-- "Зонето, lascia le donne е stadia la matemaiica".
   Прощаясь, я просилъ у нея другаго свиданія на завтра; она отложила его до послѣзавтра, прибавивъ съ иронической улыбкой, что я долженъ нуждаться въ отдыхѣ. Я провелъ это время чувствуя себя не совсѣмъ хорошо, думая объ ея прелестяхъ и граціи я сознавалъ свое сумасбродство, упрекалъ себя за него, сожалѣлъ о столь дурно употребленныхъ минутахъ, которыя только отъ меня зависѣло сдѣлать самыми лучшими въ жизни; ожидалъ съ самымъ пылкимъ нетерпѣніемъ возможности исправить ихъ потерю и все таки, не смотря на все, продолжалъ безпокоится о томъ, какъ примирить тѣ совершенства, которыми была одарена эта достойная обожанія дѣвушка, съ гнусностью ея положенія. Въ назначенный часъ я не бѣжалъ, а летѣлъ къ ней. Не знаю, былъ-ли ея пылкій темпераментъ болѣе доволенъ этимъ свиданіемъ ея гордость, по крайней мѣрѣ, удовлетворилась-бы, и я заранѣе представлялъ себѣ восхитительное наслажденіе всячески показать ей, какъ я умѣю исправлять свои ошибки.
   Она избавила меня отъ этого испытанія. Гондольеръ, котораго я послалъ къ ней, вернулся съ извѣстіемъ, что она уѣхала во Францію. Если я не испытывалъ, всей полноты своей любви, обладая ею, то жестоко ее почувствовалъ, потерявъ ее. Мое безконечное сожалѣніе не покинула меня. Какъ бы она не казалась мнѣ милой, очаровательной; но я могъ бы примириться съ ея потерей; но въ чемъ я не могъ утѣшиться, это каюсь въ томъ, что она будетъ вспоминать обо мнѣ не иначе, какъ съ презрѣніемъ.
   Вотъ двѣ случившіеся со мною исторіи. Мое полуторагодовое пребываніе въ Венеціи не обогатило мою память никакимъ новымъ разсказомъ, исключая только одного замысла, и то самаго простаго. Корріо былъ страшный волокита; соскучась постоянно посѣщать чужихъ любовницъ, онъ вздумалъ, въ свою очередь, обзавестись своей собственной; и такъ какъ мы съ нимъ были неразлучны, онъ предложилъ мнѣ сдѣлку, довольно обыкновенную въ Венеціи: имѣть общую фаворитку. Я на это согласится. Дѣло было въ томъ, чтобъ найти надежную дѣвушку. Онъ такъ прилежно хлопоталъ, что наконецъ отыскалъ дѣвушку лѣтъ двѣнадцати, которую ея недостойная мать старалась продать. Мы вмѣстѣ поѣхали посмотрѣть ее. У меня перевернулись всѣ внутренности при видѣ этого ребенка. Она была бѣлокура и кротка, какъ ягненокъ, никто не принялъ бы се за итальянку. Въ Венеціи жизнь весьма дешева; мы дали небольшую сумму матери и взяли на свое попеченіе дочь. У нея былъ хорошій голосъ; чтобы развить его и дать ей такимъ образомъ средства къ жизни, мы ей купили клавикорды и наняли учителя пѣнія. Расходъ на все это составлялъ не болѣе двухъ цехиновъ въ мѣсяцъ на каждаго, да къ тому же избавлялъ насъ отъ многихъ другихъ. Намъ доставляло большое удовольствіе то, что мы могли проводить вечера, болтая и играя въ самыя невинныя игры съ этимъ ребенкомъ, мы проводили съ нею время и можетъ быть, даже несравненно пріятнѣе, чѣмъ въ томъ случаѣ, еслибы она была нашей любовницей. Неоспоримо, что насъ привязываетъ къ женщинамъ не столько распутство сколько удовольствіе постоянно находиться около нихъ, Незамѣтно сердце мое привязывалось къ маленькой Аязалетѣ; но это была отеческая привязанность, въ которой чувственность не принимала никакого участія, такъ что, по мѣрѣ того, какъ росло это чувство оно становилась чище и чище, и подъ конецъ я сознавалъ, что для меня было бы также отвратительно подойти къ этой созрѣвшей дѣвушкѣ, какъ совершить гнусное кровосмѣшеніе. Я видѣлъ, что чувства Карріо, помимо его вѣдома, принимали тоже направленіе. Сами о томъ не помышляя, мы приготовляли себѣ удовольствія, не менѣе пріятныя, но положительно противоположныя тѣмъ, какія первоначально имѣли въ виду. И я убѣжденъ, что что какъ бы ни похорошѣла эта дѣвочка, ни я ни Карріо никогда бы не были соблазнителями ея нравственности, а напротивъ, сдѣлались бы ея покровителями. Катастрофа, вскорѣ послѣ того случившаяся со мною, отняла у меня возможность довести это доброе дѣло до конца, такъ что я могу въ немъ похвалиться только добрымъ намѣреніемъ. Но возвратимся къ моему путешествію.
   Мое первоначальное намѣреніе, по выходѣ отъ г. Монтегю, было удалиться въ Женеву и выжидать, пока лучшій жребій, отстранивъ всѣ препятствія, снова соединитъ меня съ моей бѣдной мамашей. Но шумъ, надѣланный нашей ссорой и глупость, которую сдѣлалъ посланникъ, сообщивъ о ней двору, вынудили меня рѣшиться ѣхать туда, чтобы лично дать отчетъ о моемъ поведеніи и принести жалобу на поведеніе этого неистоваго безумца. Изъ Венеціи я сообщилъ мое рѣшеніе г. Тейль, который, послѣ смерти г. Амело, временно завѣдовалъ министерствомъ иностранныхъ дѣлъ. Я поѣхалъ вслѣдъ за своимъ письмомъ, черезъ Бергамо, Камо и Домо-д'Оссала, переѣхалъ черезъ Симплонъ. Въ Сіонѣ г. Шеньонъ, повѣренный въ дѣлахъ Франціи, обошелся со мною крайне дружелюбно; въ Женевѣ де-ла-Клозюръ поступилъ точно также. Тамъ я возобновилъ мое знакомство съ г. Гофкуромъ, отъ котораго мнѣ слѣдовало получить нѣсколько денегъ. Ніонъ я проѣхалъ, не зайдя къ моему отцу, хотя мнѣ это было очень тяжело; но, послѣ случившагося со мною несчастія, я не могъ рѣшиться покоряться мачихѣ, зная напередъ, что она, не выслушавъ, найдетъ меня виновнымъ. Книгопродавецъ Дювильяръ, старый пріятель моего отца, сильно упрекалъ меня за этотъ проступокъ. Я объяснилъ ему причину и чтобы загладить мою вину, не подвергая себя свиданію съ мачихой, нанялъ коляску и вмѣстѣ съ нимъ отправился въ Ніонъ, гдѣ мы остановились въ харчевнѣ. Дювильяръ пошелъ за моимъ отцемъ, который прибѣжалъ обнять меня. Мы вмѣстѣ поужинали и, проведя отрадный для моего сердца вечеръ, я на слѣдующее утро вернулся въ женву вмѣстѣ съ Дювильяромъ, къ которому навсегда сохранилъ чувство самой искренней признательности за добро, сдѣланное мнѣ въ этотъ день.
   Кратчайшій мой путь не лежалъ черезъ Ліонъ, но не смотря на то, я хотѣлъ заѣхать въ этотъ городъ, чтобы провѣрить весьма низкое плутовство г. Монтегю. Я выписалъ изъ Парижа не большой сундучокъ, вмѣщавшій въ себѣ вышитый золотомъ камзолъ, нѣсколько кружевныхъ манжетъ, шесть паръ бѣлыхъ шелковыхъ чулокъ и только. На основаніи сдѣланнаго мнѣ имъ же самимъ предложенія, я приказалъ присоединить этотъ сундукъ, или лучше сказать ящикъ, къ его багажу. Въ аптекарскомъ счетѣ, который онъ мнѣ представилъ въ уплату слѣдовавшаго мнѣ жалованья и который былъ писанъ его собственной рукою, значилось, что этотъ ящикъ который онъ называлъ тюкомъ, вѣсилъ одинадцать центнеровъ, вслѣдствіи чего я заплатилъ за него порядочную сумму вѣсовыхъ денегъ. Но благодаря г. Буа-ла-Туръ, которому я былъ представленъ его дядею, г. Рогеномъ, вѣсъ этого тюка былъ провѣренъ до ліонскимъ и марсельскимъ почтовымъ книгамъ, и оказалось, что онъ вѣсилъ всего 45 фунтовъ, за которые и были уплачены вѣсовыя деньги. Присоединивъ эту подлинную выписку къ счету г. Монтегю и запасшись этими документами и многими другими равносильными имъ, я отправился въ Парижъ, горя нетерпѣніемъ поскорѣе пустить ихъ въ дѣло. Во время этого продолжительнаго путешествія со мною было нѣсколько незначительныхъ приключеній въ Камо и въ другихъ мѣстахъ. Я видѣлъ многое, между прочимъ Боромейскія острова, которые, стоило бы описать; но у меня нѣтъ времени, шпіоны не даютъ мнѣ покоя, я принужденъ торопливо и дурно выполнять этотъ трудъ, требующій свободнаго времени и спокойствія, которыхъ я въ настоящее время лишенъ. Если когда нибудь провидѣніе, бросивъ на меня благосклонный взглядъ, ниспошлетъ мнѣ болѣе спокойные дни, я посвящу ихъ на исправленіе этого сочиненія, или, по крайней мѣрѣ, на составленіе дополненія, въ чемъ, я самъ сознаюсь, оно крайне нуждается.
   Слухъ о случившейся со мною исторіи опередилъ меня, и пріѣхавъ въ Парижъ, я узналъ, что въ присутственныхъ мѣстахъ и въ публикѣ всѣ были скандализированы безуміемъ посланника. Но не смотря на это, не смотря на общій голосъ въ Венеціи, не смотря даже на неопровержимыя доказательства, представленныя мною въ судъ, я не добился никакого правосудія, и вмѣсто того, чтобы получить удовлетвореніе за оскорбленіе чести, выигралъ только то, что выдача жалованья была предоставлена на произволъ посланника. Всему этому была только та причина, что я. не будучи (французомъ, не имѣлъ права на національное покровительство, и что все это было частное дѣло между мною и посланникомъ. Всѣ соглашались со мною, что я былъ оскорбленъ, униженъ, несчастенъ, что посланникъ былъ жестокій, несправедливый сумасбродъ, и что все это дѣло его навсегда обезчестило. Но чтожъ изъ этого! Онъ былъ посланникъ, тогда какъ я былъ только секретарь. Хорошій порядокъ, или то, что называли этимъ именемъ требовалъ, чтобы я не добился справедливости, и я дѣйствительно ее не добился. Я воображалъ, что, крикомъ и публичной бранью этаго сумашедшаго добьюсь того, что мнѣ прикажутъ замолчать; я только этого и ждалъ, потому, что рѣшился не повиноваться, пока не буду приговоренъ. Но въ то время не было министра иностранныхъ дѣлъ. Мнѣ не только позволили шумѣть, но даже поощряли на это и одобряли. Тѣмъ не менѣе, дѣло отъ этого нисколько не подвигалось впередъ. Наконецъ, мнѣ такъ надоѣло находить вездѣ сочувствіе и нигдѣ правосудіе, что я потерялъ всякое терпѣніе и бросилъ это дѣло.
   Единственная особа, принявшая меня дурно, хотя я всего менѣе ожидалъ отъ нея такого негостепріимнаго пріема, была г-жа де-Безанваль. Пропитанная чиновными и дворянскими предразсудками, она никакъ не могла вбить себѣ въ голову, что посланникъ могъ быть не правъ относительно своего секретаря, и пріемъ ея вполнѣ согласовался съ этимъ предубѣжденіемъ. Мнѣ это показалось до того обиднымъ, что выйдя отъ нея, я написалъ ей одно изъ самыхъ жесткихъ и рѣзкихъ писемъ, какія когда-либо сочинялъ, и съ тѣхъ поръ никогда къ ней не возвращался. Отецъ Кастель принялъ меня радушнѣе, но сквозь его іезуитское лукавство я могъ ясно видѣть, что онъ вѣрно слѣдовалъ одному изъ великихъ правилъ своего общества,-- всегда жертвовать слабымъ для сильнаго. Сознаніе справедливости моего дѣла и моя врожденная гордость не дозволяли мнѣ терпѣливо выносить такое пристрастіе. Я пересталъ видѣться съ о. Кастелемъ, а вслѣдствіе того и ѣздитъ къ іезуитамъ, въ обществѣ которыхъ я зналъ только его одного. Притомъ, коварный и деспотичный умъ его собратовъ, столь рѣзко отличавшійся отъ добродушія славнаго о. Геме, внушалъ мнѣ такое отвращеніе къ нимъ, что съ тѣхъ поръ я не видалъ ни одного изъ нихъ, исключая развѣ о. Бертье, съ которымъ два, три раза встрѣчался у г. Дюпенаи который изо всѣхъ силъ трудился вмѣстѣ съ нимъ надъ опроверженіемъ Монтескье.
   Но кончимъ разъ навсегда то, что мнѣ осталось досказать о г. Монтегю. Однажды, во время нашей распри, я сказалъ посланнику, что ему нуженъ не секретарь, а прокурорскій писецъ. Онъ буквально послѣдовалъ этому совѣту и посадилъ на мое мѣсто настоящаго судебнаго крючка, который менѣе чѣмъ въ годъ укралъ у него 20 или 30,000 ливровъ. Посланникъ прогналъ его, засадилъ въ тюрьму, со скандаломъ и позоромъ разогналъ всю свою свиту, со всѣми ссорился, получалъ въ свою очередь оскорбленія, которыхъ не снесъ-бы ни одинъ лакей, и кончилъ тѣмъ, что по милости надѣланныхъ имъ-же глупостей былъ отозванъ и отосланъ въ свое помѣстье садить капусту. Вѣроятно, что въ числѣ полученныхъ имъ при дворѣ выговоровъ, его дѣло со мною не было забыто; по крайней мѣрѣ, черезъ нѣкоторое время послѣ своего возвращенія, онъ послалъ ко мнѣ своего дворецкаго, чтобы покончить со много счеты и возвратить мнѣ деньги. Въ то время я терпѣлъ въ нихъ крайную нужду. Долги, сдѣланные мною въ Венеціи на честное слово, тяготили мою душу. Я ухватился за представившуюся мнѣ возможность уплатить ихъ, равно какъ и по векселю Занетто Нани. Я получилъ то, что мнѣ заблагоразсудили дать. Разсчитавшись со всѣми кредиторами, я остался по прежнему безъ гроша, но за то чувствовалъ, что съ меня свалилось тяжкое, невыносимое бремя. Съ тѣхъ поръ я ничего болѣе не слышалъ о г. Монтегю до самой его смерти, о которой узналъ изъ газетъ. Упокой Господи этого жалкаго человѣка! Онъ былъ столько-же способенъ занимать постъ посланника, сколько я въ дѣтствѣ заниматься крючкотворствомъ. Между тѣмъ, только отъ него зависѣло удержаться на этомъ мѣстѣ благодаря моимъ услугамъ и способствовать къ моему повышенію въ карьерѣ, которую еще въ молодости выбралъ для меня графъ Гуванъ, и въ которой я уже въ болѣе зрѣломъ возрастѣ сдѣлалъ успѣхи безъ всякой посторонней помощи.
   Справедливость и безполезность моихъ жалобъ оставили въ моей душѣ зародышъ негодованія къ нашимъ глупымъ гражданскимъ учрежденіямъ, гдѣ истинное общественное благо и справедливость всегда приносятся въ жертву какому-то внѣшнему порядку, въ сущности разрушающему всякій порядокъ, и въ которомъ общественная власть санкціонируетъ собою притѣсненіе слабаго и беззаконіе сильнаго. Въ то время двѣ вещи помѣшали развиться этому зародышу такъ, какъ это сдѣлалось впослѣдствіи; во первыхъ то, что на этотъ разъ дѣло шло собственно обо мнѣ и что частный интересъ, который ничего не производилъ ни великаго, ни благороднаго, не можетъ вызвать у меня того божественнаго порыва, который способна внушить мнѣ только одна самая чистая любовь ко всему справедливому и прекрасному. Во вторыхъ, мой гнѣвъ смягчался и успокоивался очарованіемъ дружбы и вліяніемъ другихъ, еще болѣе нѣжныхъ чувствъ. Въ Венеціи я познакомился съ однимъ бискайцемъ, пріятелемъ друга моего Карріо, вполнѣ достойнымъ быть другомъ всякаго порядочнаго человѣка. Этотъ милый молодой человѣкъ, родившійся для всевозможныхъ талантовъ и добродѣтелей, только что объѣхалъ всю Италію для изученія изящныхъ искусствъ. Найдя, что ему нечего было болѣе изучать, онъ хотѣлъ прямо вернуться на родину. Я сказалъ ему, что изящныя искусства должны служить только отдохновеніемъ для такого ума, какимъ природа надѣлила его, созданнаго для занятія науками; я посовѣтовалъ ему, чтобы пристраститься къ нимъ, предпринять путешествіе и хотя на шесть мѣсяцевъ поселиться въ Парижѣ. Онъ послушалъ меня и въ то время, когда я пріѣхалъ въ Парижъ, онъ тамъ уже находился. Такъ какъ квартира его была слишкомъ велика для него одного, то онъ предложилъ мнѣ занять ея половину; я согласился. Онъ усердно занимался высшими науками; для его способностей не было недоступныхъ вещей: онъ все поглощалъ и переваривалъ съ удивительной быстротой. Какъ благодарилъ онъ меня за то, что я предоставилъ его уму эту пищу, потребность въ которой мучила его давно, хотя онъ самъ не подозрѣвалъ того! Какія сокровища понятливости и добродѣтелей находилъ я въ этой высокой душѣ! Я чувствовалъ, что это былъ именно тотъ другъ, какой мнѣ былъ нуженъ: мы сдѣлались неразлучными пріятелями. Наши вкусы были различны и мы постоянно спорили. Оба до крайности упрямые, мы никогда ни въ чемъ не соглашались, но вмѣстѣ съ тѣмъ не могли разстаться, и безпрестанно противорѣча другъ другу, желали оба остаться навсегда такими какими были.
   Игнатій Эммануилъ де-Алтуна былъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ людей, которыхъ способна производить только одна Испанія, и которыхъ она производитъ слишкомъ не много для своей славы. Въ немъ не было бурныхъ національныхъ страстей, свойственныхъ его родинѣ; мысль о мщеніи не вмѣщалась въ его голову, равно какъ желаніе мести -- въ его сердце. Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобъ, быть мстительнымъ, и я часто слышалъ какъ, онъ говорилъ съ большимъ равнодушіемъ, что никакой смертный не могъ-бы оскорбить его душу. Онъ былъ любезенъ безъ нѣжностей, игралъ съ женщинами, какъ съ прекрасными дѣтьми, охотно бывалъ въ обществѣ любовницъ своихъ пріятелей, но я никогда не видѣлъ его собственной любовницы, даже никогда не замѣчалъ въ немъ желанія обзавестись ею. Онъ былъ существомъ слишкомъ нравственнымъ для того, чтобы давать волю своимъ страстямъ.
   Послѣ своихъ путешествій онъ женился, но умеръ еще въ молодыхъ лѣтахъ, оставивъ послѣ себя дѣтей; и я убѣжденъ, какъ въ собственномъ существованіи, что жена его была первая и единственная женщина, ознакомившая его съ любовными наслажденіями. По внѣшности онъ былъ набоженъ, какъ испанецъ, но въ сущности благочестивъ, какъ ангелъ. Исключая самаго себя, я въ жизнь мою не видывалъ человѣка, болѣе вѣротерпимаго. Онъ никогда не справлялся о религіозныхъ убѣжденіяхъ людей. Ему не было никакого дѣла до того, былъ-ли другъ его еврей, протестантъ, турокъ, ханжа, атеистъ, только-бы онъ былъ честный человѣкъ. Упрямый спорщикъ въ вещахъ безразличныхъ, какъ только заходилъ вопросъ о религіи или, даже, о нравственности, дѣлался задумчивъ, молчаливъ, или говорилъ: "Я отвѣчаю только за себя". Невѣроятно, чтобы человѣкъ могъ соединить въ себѣ такую возвышенность души съ такимъ аналитическимъ умомъ, доходившимъ до мелочности. Онъ заранѣе назначалъ и распредѣлялъ на часы и минуты занятія цѣлаго дня и слѣдовалъ этому распредѣленію съ такой акуратностью, что еслибы часы вздумали пробить въ то время, когда онъ дочитывалъ какую-нибудь фразу, онъ, безъ всякаго сомнѣнія, закрылъ-бы книгу, не докончивъ ее. У него было назначено время для всего: для занятія наукою, для размышленій, для разговоровъ, для богослуженія, для локка, для визитовъ, для музыки, для живописи, и никакое удовольствіе, никакой соблазнъ, не могли заставить его нарушить этотъ разъ навсегда заведенный порядокъ. Развѣ необходимость исполнить какой-нибудь долгъ могли измѣнить его. Когда онъ мнѣ показывалъ распредѣленіе своихъ занятій, для того, чтобы я могъ соображаться съ ними, я начиналъ смѣяться, а кончилъ тѣмъ, что плакалъ отъ восторга. Онъ никогда никого не стѣснялъ и самъ не терпѣлъ стѣсненія, и былъ рѣзокъ съ тѣми, кто изъ вѣжливости намѣревался стѣсняться его. Онъ былъ вспыльчивъ, но не злопамятенъ. Я часто видѣлъ его въ гнѣвѣ, но никогда не сердитымъ. Нельзя было быть веселѣе, когда онъ бывалъ въ хорошемъ расположеніи духа; онъ понималъ шутки и любилъ шутить, но и въ шуткахъ выказывался его блестящій умъ, одаренный способностью къ эпиграммамъ. Когда его воодушевляли, онъ становился шумливъ и боекъ въ словахъ, голосъ его слышался издалека; но въ то время, какъ онъ гнѣвно кричалъ, лицо его какъ будто улыбалось, и посреди вспыльчивости у него вырывалось множество забавныхъ словъ, вызывавшихъ общій смѣхъ. Своимъ хладнокровіемъ онъ также мало походилъ на испанца, какъ и цвѣтомъ лица. Кожа его была бѣлая, щеки румяныя, волосы русые, почти бѣлокурые. Онъ былъ высокаго роста и хорошо сложенъ. Его наружность вполнѣ гармонировала съ его душою.
   Этотъ мудрецъ по уму и по сердцу умѣлъ узнавать людей и былъ моимъ другомъ. Вотъ весь мой отвѣтъ всякому моему недругу. Мы такъ тѣсно сблизились съ нимъ, что составили планъ всегда жить вмѣстѣ. Но этому плану я долженъ былъ черезъ нѣсколько лѣтъ отправиться въ Лсковтію и жить съ нимъ въ его помѣстья. Относительно всѣхъ мелочей этого проэкта мы сговорились наканунѣ его отъѣзда. Не доставало только того, что человѣкъ не можетъ предвидѣть даже въ отлично обдумананыхъ предпріятіяхъ. Послѣдующія событія, мои бѣдствія, его женитьба, а затѣмъ и смерть разлучили насъ навсегда.
   Можно подумать, что удаются только гнусные заговоры злыхъ людей, невинные-же планы добрыхъ почти никогда не осуществляются.
   Испытавъ неудобство подчиненности, я далъ себѣ слово не подвергать себя болѣ такому положенію. Увидя, что мои честолюбивые планы, созданные съ теченіемъ обстоятельствъ, были разрушены при самомъ ихъ зародышѣ, потерявъ всякую охоту къ карьерѣ, такъ хорошо мною начатой, и которую, тѣмъ не менѣе, я принужденъ былъ оставить противъ своей воли, я рѣшился ни къ кому не поступать, но остаться независимымъ и извлекать пользу изъ моихъ собственныхъ дарованій, которыя, наконецъ, я началъ цѣнить и о которыхъ, до сихъ поръ, былъ слишкомъ скромнаго мнѣнія. Я снова принялся за свою оперу, прерванную моею поѣздкою въ Венецію, и чтобы спокойнѣе предаться моимъ занятіямъ, послѣ отъѣзда Алтунна, снова переселился въ прежнюю гостинницу с. Кентенъ, въ кварталъ уединенный, сосѣдній съ Люксембургомъ, гдѣ мнѣ удобнѣе было работать, чѣмъ въ шумной улицѣ с. Оноре. Тамъ ожидало меня единственное истинное утѣ" шеніе, ниспосланное мнѣ небомъ въ моемъ бѣдственномъ положеніи, и которое одно только дѣлаетъ это положеніе нѣсколько сноснымъ. На этотъ разъ дѣло шло не о кратковременномъ знакомствѣ, и я долженъ войти въ нѣкоторыя подробности, чтобы пояснить, какимъ образомъ оно завязалось.
   Въ нашей гостинницѣ была новая хозяйка изъ Орлеана. Для шитья бѣлья, она взяла къ себѣ свою землячку, дѣвушку лѣтъ двадцати двухъ-двадцати трехъ, обѣдавшую за однимъ столомъ съ нами, также какъ и наша хозяйка. Дѣвушка эта, по имени Тереза ле-Вассеръ, была изъ хорошей семьи; отецъ ея былъ офицеръ и служилъ при орлеанскомъ монетномъ дворѣ: мать была купчиха; у нихъ было много дѣтей. Такъ какъ орлеанская монета вышла изъ употребленія, то отецъ ея остался безъ работы; дѣла матери, послѣ нѣсколькихъ банкротствъ шли дурно; она принуждена была оставить торговлю и переѣхала въ Парижъ вмѣстѣ съ мужемъ и съ дочерью, которая кормила ихъ своимъ трудомъ.
   Когда я въ первый разъ увидѣлъ эту дѣвушку, появившуюся у насъ за обѣдомъ, я пораженъ былъ ея скромными манерами, а еще болѣе ея взглядомъ, кроткимъ и вмѣстѣ живымъ, не имѣвшимъ для меня ничего себѣ подобнаго. Кромѣ Бонерана, за столомъ сидѣло нѣсколько аббатовъ ирландскихъ, гасконскихъ и нѣсколькихъ другихъ личностей такого же покроя. Наша хозяйка сама вела жизнь не особенно порядочную, изъ всѣхъ присутствующихъ я одинъ велъ себя и, говорилъ прилично. Съ дѣвушкой стали заигрывать, я принялся защищать ее. Сейчасъ-же всѣ насмѣшки посыпались на меня. Если бы даже эта дѣвушка мнѣ совсѣмъ не правилась, то состраданіе и противорѣчіе заставили-бы меня привязаться къ ней. Я всегда любилъ благопристойность въ манерахъ и въ словахъ, въ особенности въ присутствіи прекраснаго пола, а потому сдѣлался открытымъ защитникомъ дѣвушки. Я видѣлъ, что она была тронута моимъ вниманіемъ къ ней и ея взгляды, полные благодарности, которую она не смѣла выразить словами, проникали отъ этого еще глубже въ мою душу.
   Она была очень робка, я тоже былъ застѣнчивъ. Казалось-бы, что эта общая черта характера должна была удалить возможность сближенія между нами, но между тѣмъ мы сошлись съ всю очень скоро. Хозяйка, замѣтивъ это, взбѣсилась, и ея грубости еще болѣе привязали ко мнѣ дѣвушку: не имѣя никакой опоры въ домѣ, она съ грустью смотрѣла, когда я уходилъ и страстно желала скорѣйшаго возвращенія ея единственнаго покровителя. Сходство нашихъ душъ, одинаковость нашихъ наклонностей, вскорѣ произвели свое обычное дѣйствіе. Она думала найти во мнѣ честнаго человѣка и не ошиблась. Я надѣялся встрѣтить въ ней дѣвушку чувствительную любящую, простую, безъ всякаго кокетства, и въ свою очередь не обманулся. Я заранѣе объявилъ ей, что никогда ее не брошу, но никогда не женюсь на ней. Любовь, уваженіе, чистосердечная искренность были орудіями моего торжества. Не будучи предпріимчивъ, я тѣмъ не менѣе добился счастья, потому только, что имѣлъ дѣло съ дѣвушкой, одаренной нѣжнымъ и чистымъ сердцемъ!
   Ея опасеніе, чтобы я не разсердился за то, что не найду въ ней того, что по ея мнѣнію я долженъ былъ искать въ ней, отдалило мое счастье, болѣе, чѣмъ все остальное. Я видѣлъ, что прежде чѣмъ отдаться мнѣ, она была смущена, разстроена, все желала мнѣ высказаться и не могла начать говорить. Я не только не вонялъ настоящей причины ея смущенія, но вообразилъ причину совершенно противоположную и весьма оскорбительную для ея нравственности, полагая что она предупреждаетъ меня, что моему здоровью грозитъ опасность, я пришелъ въ крайнее смущеніе, отравившее мое счастіе. Такъ какъ мы не понимали другъ друга, то наши разговоры но этому поводу были болѣе чѣмъ смѣшныя загадки и безсмыслицы. Она была готова принять меня за помѣшеннаго, а я былъ близокъ къ тому, чтобы положительно не знать, что о ней думать. Наконецъ мы объяснились: она съ горькими слезами призналась мнѣ въ своей единственной ошибкѣ, сдѣланной ею еще въ ранней юности и бывшей слѣдствіемъ ея невѣдѣнія и нахальства ея обольстителя. Какъ только она кончила свою исповѣдь, я вскрикнулъ отъ радости:-- "Ахъ! моя Тереза, я слишкомъ счастливъ, что ты оказалась благоразумной и здоровой дѣвушкой и что я не нашелъ въ тебѣ того, чего вовсе не искалъ".
   Я думалъ сначала доставить себѣ только развлеченіе, но вскорѣ убѣдился что сдѣлалъ несравненно болѣе того, потому что пріобрѣлъ себѣ подругу. Привыкнувъ нѣсколько къ этой прекрасной дѣвушкѣ и поразмысливъ о своемъ положеніи, я пришелъ къ убѣжденію, что въ этой любви, вмѣстѣ съ удовольствіемъ, заключалось и мое счастіе. Въ замѣнъ угасшаго во мнѣ честолюбія, мнѣ было необходимо живое, теплое чувство, которое наполнило-бы мою душу. Однимъ словомъ, мнѣ было нужно кѣмъ-нибудь замѣнить мамашу, такъ какъ, потерявъ возможность жить съ нею, я чувствовалъ необходимость имѣть подлѣ себя живое существо, въ которомъ-бы я могъ найти ту-же простоту, ту-же сердечную покорность, какія она находила во мнѣ. Мнѣ было необходимо, чтобы прелесть домашней жизни вознаградила меня за ту блестящую участь, отъ которой я отказался. Каждый разъ, какъ я оставался одинъ, въ моемъ сердцѣ длились страшная пустота, и только другое сердцѣ могло ее наполнить. Судьба отняла у меня, по крайней мѣрѣ, отчасти отдалила то, которое дала мнѣ природа. Съ тѣхъ поръ я былъ одинокъ, потому что у меня никогда не было середины между всѣмъ и ничѣмъ. Въ Терезѣ я нашелъ то, что мнѣ было надо, и благодаря ей жилъ счастливо, на сколько это было для меня возможно при ходѣ событій.
   Сперва мнѣ хотѣлось образовать ея умъ: я потратилъ на это много труда, но напрасно. Умъ ея остался такимъ, какимъ его создала природа; старанія и ученіе къ нему но привились. Я не краснѣя сознаюсь, что она никогда не умѣла порядочно читать, не смотря на то, что писала довольно порядочно. Когда я жилъ въ улицѣ Neuve-des-petits-Champs, то прямо передъ моими окнами въ Поншартренской гостиницѣ, стояли часы, по которымъ въ теченіи цѣлаго мѣсяца я старался ее выучить узнавать время. Но и теперь она едва научилась этому. Она никогда не могла по порядку перечислить всѣ 12 мѣсяцевъ года, и не знаетъ ни одной цифры, не смотря на всѣ мои старанія; не умѣетъ даже считать деньги и не знаетъ цѣны никакой вещи. Слова, употребляемыя ею въ разговорѣ, часто совершенно противорѣчатъ тому, что она хочетъ сказать. Когда то я составилъ лексиконъ изъ ея фразъ, чтобы позабавить г-жу де-Люксамбургъ, и ея qui pro quo сдѣлались извѣстными въ посѣщаемыхъ мною обществахъ. Но эта ограниченная и даже, если хотите, глупая женщина, даетъ прекрасные совѣты при самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Часто въ Швейцаріи, въ Англіи, во Франціи, при важныхъ катастрофахъ, она замѣчала то, чего я самъ не видалъ; давала мнѣ самые лучшіе совѣты и часто спасала меня отъ опасностей, въ которыя я слѣпо бросался; у дамъ высшаго общества, у вельможъ и князей, ея мнѣнія здравый смыслъ, отвѣты, наконецъ умѣнье вести себя, снискивали ей всеобщее уваженіе, а мнѣ доставили совершенно искренніе омѣлименты насчетъ ея достоинствъ.
   Подлѣ человѣка, котораго любишь, чувство служитъ пищею уму, также какъ и сердцу, и нѣтъ нужды искать мыслей въ другомъ мѣстѣ. Я жилъ съ моей Терезой такъ пріятно, какъ съ самымъ геніальнымъ человѣкомъ вселенной. Мать ея, гордившаяся тѣмъ, что воспитывалась нѣкогда у маркизы де-Монпипо, и любившая высказать свой умъ, хотѣла было руководить умомъ дочери и своею хитростью портила простоту нашихъ отношеній. Надоѣдливость ея заставила меня преодолѣть стыдъ, не позволявшій мнѣ до тѣхъ поръ показываться съ Терезой въ обществѣ и мы вдвоемъ дѣлали небольшія прогулки за городъ, гдѣ завтракали и проводили восхитительные часы. Я видѣлъ, какъ искренно она любила меня, а по тому и самъ удвоилъ свою нѣжность къ ней. Эта пріятная дружба замѣняла мнѣ все; будущее меня болѣе не занимало, а если и занимало, то исключительно, какъ продолженіе настоящаго, упрочить которые было моимъ единственнымъ желаніемъ.
   Эта привязанность дѣлала для меня всякое развлеченіе излишнимъ, даже несноснымъ. Я ходилъ только къ одной Терезѣ; ея жилище сдѣлалось почти моимъ. Такая уединенная жизнь была такъ выгодна для моихъ занятій, что менѣе чѣмъ въ три мѣсяца вся моя опера была кончена, и слова и музыка. Оставалось только сдѣлать нѣкоторые акомпанименты. Эта ремесленная работа сильно надоѣдало мнѣ. Я предложилъ Филидору взяться за нее, за что обѣщалъ ему часть барыша. Онъ былъ у меня два раза и придумалъ въ актѣ Овидія нѣсколько пустыхъ вставокъ, но не могъ принудить себя усидчиво работать, изъ за какой-нибудь слишкомъ отдаленной, да къ тому-же и не совсѣмъ вѣрной выгоды. Болѣе онъ ко мнѣ не возвращался и я самъ окончилъ свой трудъ.
   Но окончаніи оперы надо было позаботиться, какъ извлечь изъ нея пользу; это была въ своемъ родѣ другая, несравненно труднѣйшая опера. Кто живетъ въ Парижѣ уединенно, тотъ никогда тамъ ничего не достигаетъ, Я надѣялся чего нибудь добиться при посредствѣ г. де-ла-Поплиньера, которому меня представилъ Гафкуръ, по своемъ возвращеніи изъ Женевы. Но г. дела-Поплиньеръ былъ меценатамъ Рамо, а г-жа де-ла-Поплиньеръ была его покорнѣйшей ученицей. Рамо всѣмъ распоряжался въ этомъ домѣ. Вообразивъ, что онъ съ судовольствіемъ окажетъ покровительство труду одного изъ своихъ послѣдователей, я хотѣлъ показать ему мое сочиненіе: но онъ отказался даже взглянуть на него, говоря, что не можетъ читать партитуръ, и что это слишкомъ утомляетъ его. Послѣ этого г-жа де-ла-Поплиньеръ объявила, что берется заставить его прослушать мою оперу и предложила мнѣ собрать у себя музыкантовъ, чтобы попробовать нѣкоторыя мѣста. Ничего лучшаго я и не желалъ. Рамо согласился, ворча и повторяя безпрестанно, что нечего сказать, хорошо должно было быть произведеніе человѣка, музыканта не по ремеслу, а обучавшагося музыкѣ у самаго себя. Мнѣ дали человѣкъ десять хорошихъ музыкантовъ и пѣвцовъ Альберта, Берора и мадемуазель Бурбоне. Рамо съ самаго начала увертюры, своими преувеличенными похвалами старался дать понять, что опера написана не мною. Онъ не пропускалъ ни однаго мотива не выказывая знаковъ нетерпѣнія, а послѣ одной сильной, звучной, блестящей альтовой аріи, онъ не могъ болѣе удержаться и сталъ говорить со мною такъ грубо, что всѣ присутствующіе оскорбились. Онъ увѣрилъ, что часть слышаннаго имъ сочиненія была написана человѣкомъ, отлично знающимъ музыку, но за то все остальное было произведеніемъ невѣжды, который не имѣлъ понятія о музыкѣ. Правда, что мой трудъ неровный, написанный не по правиламъ, былъ то великолѣпенъ, то безцвѣтенъ, словомъ такой, какимъ долженъ быть трудъ всякаго, кто воодушевляется порывами генія не находитъ поддержки въ наукѣ. Рамо говорилъ что видитъ во мнѣ ничтожнаго воришку, лишеннаго и таланта, и вкуса. Присутствующіе, а особенно хозяинъ дома не раздѣлялъ его мнѣнія. Герцогъ Ришелье, тогда часто бывавшій у г. де-ла-Поплиньера, а особенно, какъ извѣстно, у г-жи де-ла-Поплиньеръ, узнавъ о моемъ сочиненія, пожелалъ его выслушать съ начала до конца, имѣя въ виду поставить мою оперу на придворной сценѣ, если только она будетъ этого достойна. Она была исполнена съ полнымъ хоромъ и съ полнымъ оркестромъ на счетъ короля, у г. Бонваля, завѣдывавшаго мелкими расходами. Франкеръ дирижировалъ оркестромъ и эфектъ былъ удивительный: герцогъ не переставалъ восклицать и аплодировать; а въ концѣ одного хора, въ актѣ Тасса, онъ всталъ, подошелъ ко мнѣ и пожимая мою руку, сказалъ мнѣ:-- Г. Руссо, это восхитительная гармонія; я не слыхалъ ничего прекраснѣе, и желалъ-бы поставить эту оперу въ Версали.-- "Бывшая при этомъ г-жа де-ла-Поплиньеръ не выговорила ни слова. Рамо, хотя и былъ приглашенъ, но не захотѣлъ пріѣхать. На другой день г-жа де-ла-Поплиньеръ приняла меня во время своего туалета болѣе чѣмъ сухо. Старалась унизить мою оперу и сказала мнѣ, что хотя нѣкоторый ложный блескъ моей музыки сначала и ослѣпилъ г. Ришелье, но онъ скоро опомнился, и что поэтому она не совѣтуетъ мнѣ разсчитывать на мою оперу. Вскорѣ послѣ того пріѣхалъ самъ герцогъ и, повидимому, былъ совершенно противнаго мнѣнія, потому что наговорилъ мнѣ много лестнаго на счетъ моихъ дарованій и, какъ мнѣ показалось, не отказывался отъ намѣренія поставить мою оперу для:;"р"олк.-- Только актъ, гдѣ является Тассо, сказавъ онъ мнѣ, не можетъ быть исполненъ при дворѣ; слѣдовало-бы замѣнить его какимъ-нибудь другимъ".-- Однако этого слова было достаточно, чтобы я заперся у себя, и въ три недѣли написалъ другое дѣйствіе, героемъ котораго былъ Гезіодъ, вдохновляемый музою. Я нашелъ возможность выразить въ этомъ актѣ часть исторіи моихъ дарованій и зависти, которой Рамо ихъ удостаивалъ. Въ немъ возвышенность была менѣе гигантская и болѣе выдержанная, чѣмъ въ актѣ Тасса, музыка была столь-же благородна, но лучите написана, и еслибы два остальные акта были также хороши, какъ этотъ, то вся пьеса могла бы съ успѣхомъ выдержать представленіе. Но въ то время, какъ я уже почти кончалъ эту оперу, другое предпріятіе отсрочило исполненіе ея.
   1745--1747 г. Въ зиму, послѣдовавшую за Вантенейской битвой, было множество праздниковъ въ Версали, и между прочимъ нѣсколько разъ тамъ давались спектакли и даже оперы въ театрѣ des Petites Ecuries. Между ними была и драма Вальтера Наворская Принцесса, музыку которой писалъ Рамо, и которая была передѣлана и переименована въ Празднества Раммра. Этотъ новый сюжетъ перебивалъ въ дивертисментахъ прежней драмы многихъ измѣненій, какъ въ музыкѣ, такъ и въ стихахъ. Надо было найти кого-нибудь, кто-былъ бы въ состояніи исполнить этотъ двойной трудъ. Вальтеръ былъ тогда въ Лотарингіи и занимался оперой Храмъ Славы; Рамо былъ занятъ тѣмъ-же и потому не могъ взяться за эту работу. Ришелье вспомнилъ обо мнѣ и поручилъ предложить мнѣ этимъ заняться; и чтобъ я зналъ, что мнѣ слѣдовало дѣлать, онъ прислалъ мнѣ отдѣльно либретто и музыку. Я не хотѣлъ касаться до литературнаго произведенія, не получивъ на то согласіе самого автора; поэтому случаю я написалъ ему письмо самое вѣжливое и даже почтительное, какъ того требовало приличіе. Вотъ его отвѣтъ, оригиналъ котораго хранится въ спискѣ А, No 1.
   

15 декабря, 1745 г.

   "Вы соединяете, милостивый государь, два дарованія, которыя до сихъ поръ всегда были раздѣлены: въ этомъ кроются уже двѣ важныя для меня причины васъ уважать и стараться полюбить васъ. Сожалѣю, что выхотите употребить ваши оба таланта на трудъ, не слишкомъ-то ихъ достойный. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, герцогъ Ришелье приказалъ мнѣ непремѣнно написать въ одно мановеніе ока небольшой и плохой очеркъ нѣсколькихъ скучныхъ отрывочныхъ сценъ, которыя должны были согласоваться съ дивертисментомъ, написаннымъ вовсе не для нихъ. Я со всею точностью выполнилъ это приказаніе; написавъ очень скоро и очень скверно, и отправилъ герцогу Ришелье этотъ несчастный очеркъ, полагая, что онъ или ни къ чему не послужитъ, или что впослѣдствіи я исправлю его. Къ счастью онъ въ вашихъ рукахъ и вы его полновластный хозяинъ. Я совершенно все это потерялъ изъ виду и не сомнѣваюсь, что вы исправите всѣ ошибки, невольно сдѣланныя мною въ этомъ наскоро придуманномъ простомъ очеркѣ, и пополните всѣ его недостатки.
   "Мнѣ помнится, что въ числѣ многихъ нелѣпостей, въ сценахъ, связывающихъ дивертисменты, не объяснено, какимъ образомъ принцесса Гренадина изъ темницы очутилась вдругъ въ саду или во дворцѣ. Такъ какъ ее увеселяетъ не чародѣй, а просто испанскій грандъ, то мнѣ кажется, что въ настоящемъ случаѣ волшебство не должно имѣть здѣсь мѣста. Прошу васъ потрудиться пересмотрѣть этотъ актъ, который я никакъ не могу себѣ припомнить. Вы сами увидите, не нужно-ли представить такимъ образомъ, чтобы дверь темницы отворилась, и принцессу намъ перевели изъ этого заключенія въ приготовленный для нея заранѣе, прекрасный вызолоченный дворецъ. Я хорошо знаю, что все это пустяки, и что мыслящему человѣку не стоитъ дѣлать изъ такого вздора серьезнаго дѣла; но такъ вся суть состоитъ въ томъ, чтобы какъ можно болѣе понравиться, но слѣдуетъ прилагать какъ можно болѣе смысла даже въ плохой дивертисментъ оперы.
   "Я во всемъ полагаюсь на васъ и на г. Ваяло, и надѣюсь въ скоромъ времени имѣть честь принести вамъ мою благодарность и увѣрить васъ, милостивый государь, какъ можно мнѣ заявить вамъ мои чувства и пр., и проч."!
   Не удивляйтесь утонченной вѣжливости этого письма въ сравненіе съ тѣми, полу-дерзкими, какія онъ мнѣ писалъ послѣ того. Онъ думалъ, что я пользуюсь большой милостью у г. Ришелье, и его всѣмъ извѣстная придворная гибкость вынуждала его оказывать большое вниманіе новичку до тѣхъ поръ, пока онъ не разузналъ, до какой степени простиралось вліяніе этого новичка.
   Уполномоченный Вальтеромъ и необязанный болѣе думать о Рамо, который старался только вредить мнѣ, я принялся за дѣло и въ два мѣсяца работа моя была готова. Что касается до стиховъ, то я исправлялъ ихъ весьма мало. Я старался только о томъ, чтобы не было замѣтно различіе въ слогѣ, и имѣю самонадѣянность думать; что достигъ этого. Музыкальная часть была тяжелѣе и продолжительнѣе; кромѣ того, что мнѣ пришлось написать нѣсколько партитуръ и въ числѣ ихъ увертюру, весь речитативъ, который мнѣ порученъ былъ написать, оказался до крайности труднымъ, потому что часто въ немногихъ словахъ и самыхъ простыхъ модуляціяхъ, нужно было связать аріи и хоры въ тоны совершенно противоположные. Для того, чтобы Рамо не обвинилъ меня въ изуродованіи его арій, я не хотѣлъ ни измѣнять, ни перекладывать ни одной изъ нихъ. Речитативъ мнѣ вполнѣ удался. Въ немъ были хорошія ударенія, много энергіи и отличные переходы изъ тона въ тонъ. Мысль о двухъ великихъ людяхъ, къ которымъ меня удостоили присоединить, возвысила мои собственныя дарованія, и я могу сказать, что въ этомъ неблагодарномъ и безвѣстномъ трудѣ, я почти всегда шелъ рядомъ съ моими двумя образцами.
   Пьесу въ томъ видѣ, какъ я ее переложилъ, репетировали въ театрѣ большой Оперы. Изъ всѣхъ трехъ сочинителей, я одинъ былъ на лицо. Вальтеръ былъ въ отсутствіи, а Рамо не пріѣхалъ или гдѣ-нибудь скрылся.
   Слова перваго монолога были очень, заунывны. Вотъ какъ онъ начинался:
   "О смерть! приди прекратить несчастія моей жизни"!
   По неволѣ пришлось написать музыку, подходящую къ нимъ, а между тѣмъ именно на этомъ г-жа де-ла Поплиньеръ оставила свою критику, весьма язвительно замѣтивъ, что я сочинилъ похоронную музыку. Герцогъ Ришелье весьма основательно началъ съ того, что освѣдомился, кѣмъ были написаны стихи этого монолога. Я подалъ ему присвоенную мнѣ рукопись, которая удостовѣряла, что они были произведеніе Вальтера.-- "Въ такомъ случаѣ, сказалъ герцогъ, виноватъ одинъ Вальтеръ".-- Во время репетиціи, все, что принадлежало моему перу было одно за другимъ осуждено г-жею де-ла-Поплиньеръ и одобрено герцогомъ. Но все таки, я имѣлъ дѣло съ слишкомъ сильной партіей, и мнѣ было объявлено, что въ моемъ сочиненіи слѣдовало измѣнить нѣкоторыя мѣста, относительно которыхъ я долженъ былъ посовѣтоваться съ Рамо. Сильно опечаленный такимъ заключеніемъ вмѣсто похвалъ, которыхъ я ожидалъ, и которыхъ, безъ сомнѣнія, былъ достоинъ, я пришелъ домой съ отчаяніемъ въ сердцѣ. Изнеможенный отъ усталости, страшно огорченный, я заболѣлъ и впродолженіи шести недѣль не могъ выходить изъ дому.
   Рамо, которому поручено было сдѣлать измѣненія, указанныя, г-жей де-ла-Поплиньеръ, прислалъ ко мнѣ за увертюрой моей большой оперы, чтобы замѣнить ею только что мною сочиненную, къ счастью, я понялъ хитрость и отказалъ. Такъ какъ до представленіи оставалось не болѣе пяти, шести дней, то онъ не успѣлъ написать другую и пришлось оставить мою. Она была въ итальянскомъ вкусѣ и совершенно отличалась отъ музыки, бывшей тогда въ модѣ во Франціи. Однако, она понравилась, и я узналъ отъ г. Вильмалетта, метръ-д'отеля короля и зятя г. Мюссора, моего родственника и друга, что любители остались очень довольны моимъ произведеніемъ и что публика не отличила его отъ сочиненій Рамо. Но этотъ послѣдній, вмѣстѣ съ г-жею де-ла-Поплиньеръ, принялъ всѣ мѣры, чтобы скрыть мое имя. На либретто, которыя раздавали зрителямъ и гдѣ обыкновенно выставляются имена авторовъ, стояло только имя Вальтера. Рамо предпочелъ лучше скрыть свое имя, чѣмъ соединить его съ моимъ.
   Какъ только я получилъ возможность выходить изъ дому, мнѣ захотѣлось отправиться къ герцогу Ришелье. Но было уже поздно: онъ только что уѣхалъ въ Дюнкирхенъ, гдѣ долженъ былъ командовать экспедиціей, отправлявшейся въ Шотландію. По возвращеніи его, я, въ оправданіе своей лѣности увѣрялъ себя, что ѣхать къ нему было уже поздно. Съ тѣхъ поръ мы уже не видались съ нимъ, а потому я потерялъ честь, которой заслуживало мое произведеніе, и вознагражденіе, которое оно должно было принести мнѣ; и мое время, мой трудъ, мое горе, моя болѣзнь и деньги, на нее потраченныя, все это упало на мой счетъ, не принеся мнѣ ни копѣйки пользы, или, лучше сказать, вознагражденія. Однако, мнѣ всегда казалось, что герцогъ Ришелье былъ расположенъ ко мнѣ и имѣлъ выгодное мнѣніе о моихъ способностяхъ; но моя несчастная судьба и г-жа де-ла-Поплиньеръ помѣшали осуществленію его добрыхъ намѣреній относительно меня.
   Я ничѣмъ не могъ объяснить отвращеніе къ себѣ этой женщины. которой я старался нравиться и за которой исправно ухаживалъ. Гофкуръ разъяснивъ мнѣ его причины.-- Прежде всего, сказалъ онъ мнѣ, причиною этого дружба ея къ Рамо, котораго она ярая поклонница, а онъ не хочетъ терпѣть никакого соперничества; а затѣмъ -- ваша національность, чего она вамъ никогда не проститъ: вы женевецъ.-- Послѣ того онъ мнѣ объяснилъ, что аббатъ Гюберъ, тоже женевецъ, и близкій другъ г. де-ла-Поплиньеръ, употреблялъ всѣ усилія, чтобы помѣшать ему жениться на этой женщинѣ, которую онъ зналъ хорошо, и что послѣ свадьбы она стала его ненавидѣть, равно какъ и всѣхъ женевцевъ.-- "Хотя де-ла-Поплиньеръ, прибавилъ онъ, хорошо относится къ вамъ и что извѣстно и мнѣ, не разсчитывайте на его поддержку. Онъ влюбленъ въ свою жену; она васъ ненавидитъ; она зла и ловка: вы никогда ничего не достигнете въ этомъ домѣ".-- Я намоталъ себѣ на усъ эти слова.
   Этотъ же самый Гофкуръ оказалъ мнѣ почти въ тоже время услугу, очень для меня важную. Я только что потерялъ моего добродѣтельнаго отца, старика почти 60 лѣтъ, и перенесъ эту потерю гораздо легче, чѣмъ могъ-бы это сдѣлать во всякое другое время, когда меня менѣе тревожила затруднительность моего положенія. При жизни его я не хотѣлъ требовать того, что осталось мнѣ отъ состоянія моей матери, съ котораго отецъ получалъ незначительный доходъ, но послѣ его смерти я отбросилъ эту деликатность. Но недостатокъ юридическихъ доказательствъ смерти моего брата вызвалъ затрудненіе: Гофкуръ взялся устранить его и дѣйствительно устранилъ, благодаря услугамъ адвоката Лолма. Такъ какъ я крайне нуждался въ этомъ маленькомъ состояніи, а между тѣмъ дѣло было сомнительное, то я ждалъ его рѣшенія съ самымъ живымъ нетерпѣніемъ. Разъ вечеромъ, воротясь домой, я нашелъ у себя письмо, въ которомъ должно было заключаться рѣшеніе моей участи; я схвативъ его чтобы распечатать съ такой дрожью нетерпѣнія, что потомъ устыдился самаго себя.-- "Неужели, сказалъ я себѣ, съ презрѣніемъ, Жанъ-Жакъ позволитъ, чтобы денежный интересъ и любопытство порабощало его до такой степени.-- Я немедленно положилъ письмо на каминъ, раздѣлся, спокойно легъ въ постель, спалъ лучше обыкновеннаго и на другой день всталъ довольно поздно, не думая болѣе о роковомъ письмѣ. Одѣваясь, и замѣтилъ его, не торопясь распечаталъ и нашелъ въ немъ вексель, Я испыталъ заразъ много удовольствій, по увѣряю, что самое большое изъ нихъ было сознаніе, что я съумѣлъ побѣдить себя. Я могъ бы разсказать двадцать подобныхъ случаевъ въ моей жизни, но слишкомъ тороплюсь, чтобы имѣть возможность все высказать. Небольшую часть этихъ денегъ я послалъ моей бѣдной мамашѣ, при чемъ со слезами выражалъ сожалѣніе о томъ счастливомъ времени, когда всю эту сумму я положилъ бы къ ея ногамъ. Во всѣхъ ея письмахъ просвѣчивалось бѣдственное положеніе. Она присылала мнѣ кучу рецептовъ и различныхъ секретовъ, посредствовало которыхъ но ея мнѣнія, я могъ разбогатѣть самъ и обогатить ее. Предчувствіе нищеты уже сжимало ея сердце и притупляло умъ. То немногое, что я послалъ ей, сдѣлалось добычею окружавшихъ ее мошенниковъ: сама она ничѣмъ не попользовалась. Мнѣ опротивѣло, наконецъ, дѣлить мои послѣднія копѣйки съ этими бездѣльниками, въ особенности послѣ моей неудачной попытки вызвать ее изъ ихъ рукъ, о чемъ будетъ сказано ниже.
   Время уходило, а вмѣстѣ съ нимъ уходили и деньги. Насъ было двое, даже четверо, или лучше сказать, семеро или восемеро. Потому что хотя Тереза и была безпримѣрно безкорыстна, но ея мать совсѣмъ не походила на нее въ этомъ отношеніи. Едва дѣла ея немного поправились, благодаря мнѣ, какъ она навалила на мою шею всю свою семью: сестеръ, сыновей, дочерей, внуковъ: всѣ они явились въ Парижъ за исключеніемъ старшей дочери, бывшей замужемъ за директоромъ почтъ въ Анжерѣ. Все, что я дѣлалъТерезѣ, отдавалось ея матерью этой голодной толпѣ. Такъ какъ я не имѣлъ дѣло съ дѣвушкой корыстолюбивой и не былъ порабощенъ безумной страстью, то и не дѣлалъ никакихъ глупостей. Я довольствовался тѣмъ, что содержалъ Терезу прилично, но безъ всякой роскоши, удовлетворяя лишь ея существеннымъ нуждамъ; всѣ деньги, заработываемыя ею собственнымъ трудомъ она, съ моего согласія, отдавала своей матери, и я не ограничивался только этой помощью. Но, къ злополучію, меня преслѣдующему, въ то время, какъ мамаша была добычею бездѣльниковъ, Терезу обирала ея семья, и я не могъ ничего сдѣлать ни для одной изъ нихъ безъ того, чтобъ этимъ не воспользовались другіе. Было весьма странно, что меньшая изъ всѣхъ дѣтей г-жи ле-Вассеръ, не получившая никакого приданаго, одна только кормила своего отца и мать, и что послѣ долгихъ побоевъ со стороны ея братьевъ, сестеръ, и даже племянницъ, эта бѣдная дѣвушка теперь грабилась ими, не будучи въ состояніи также мало защитить себя отъ ихъ грабежа, какъ и отъ ихъ побоевъ.
   Только одна изъ ея племянницъ, Готтанъ Ледюкъ, была довольно добрая и кроткая дѣвушка, хотя испорченная дурными примѣрами и наставленіями прочихъ членовъ семьи. Такъ какъ я часто видѣлъ ихъ вмѣстѣ, то называлъ ихъ такъ, какъ они сами называли другъ друга: племянницу я называлъ моей племянницей, а тетку своей теткой. Онѣ обѣ называли меня дядею. Отсюда названіе тетка, которымъ я до сихъ поръ продолжаю называть Терезу, и которое шутя даютъ ей иногда мои пріятели.
   Понятно, что въ подобномъ положеніи, я не долженъ былъ терять ни минуты, чтобы скорѣе изъ него вырваться. Полагая, что Ришелье забылъ обо мнѣ и не надѣясь ни на какую помощь отъ двора, я попытался поставить свою оперу въ Парижѣ. Но при этомъ встрѣтились различныя затрудненія, для устраненія которыхъ требовалось много времени, а между тѣмъ мое положеніе съ каждымъ днемъ становилось все болѣе тяжелымъ. Я придумалъ поставить на итальянскомъ театрѣ мою маленькую комедію Нарцисъ. Тамъ ее приняли, и я получилъ право на безплатный входъ въ театръ, что доставило мнѣ большое удовольствіе; но этимъ дѣло и кончилось. Я никогда не могъ добиться, чтобы пьеса, моя была поставлена. Наконецъ, мнѣ надоѣло ухаживать за актерами и я бросилъ ихъ. Затѣмъ, я бросился къ послѣднему средству, на которое мнѣ давно слѣдовало рѣшиться. Бывая часто у г-жи де-ла-Поплиньеръ, я почти совсѣмъ пересталъ пересталъ посѣщать г-жу Дюпенъ. Обѣ дамы, хотя и родственники находились въ дурныхъ отношеніяхъ и не бывали другъ у друга. Между ними не было никакихъ сношеній, и только одинъ Тіеріо посѣщалъ тотъ и другой домъ. Ему было поручено постараться вернуть меня къ г. Дюпену. Г. де-Франкейль занимался тогда естественной исторіей и химіей и составлялъ кабинетъ. Я полагаю, что ему хотѣлось попасть въ члены академіи наукъ; для этого онъ намѣревался написать книгу и находилъ, что я могу быть ему полезенъ въ этомъ трудѣ. Г-жа Дюпенъ, въ свою очередь, обдумывала другое сочиненіе, и тоже имѣла на меня виды. Они оба желали имѣть меня ихъ общимъ секретаремъ, и этимъ объяснялись приглашенія г. Теріо. Я поставилъ предварительнымъ условіемъ, чтобы Франкейль, вмѣстѣ съ Жевіотомъ, употребилъ свое вліяніе для репетиціи моей оперы на оперной сценѣ. Онъ согласился. Любовныя порожденія музъ репетировались нѣсколько разъ сначала въ уборныхъ, а потомъ въ большомъ театрѣ. На генеральной репетиціи было много народа, и многія сцены вызывали громкія рукоплесканія. Однако, я самъ чувствовалъ во время исполненія, происходившаго весьма дурно подъ управленіемъ капельмейстера Дебеля, что пьеса не пройдетъ, и даже что она не могла быть поставлена на сцену безъ значительныхъ поправокъ. Вслѣдствіе этого, я, не говоря ни слова, чтобы не подвергнуться отказу, взялъ ее обратно; но я отлично видѣлъ, по многимъ примѣтамъ, что она во всякомъ случаѣ не пошла бы, будь въ ней даже бездна достоинствъ, Г. де-Франкейль обѣщалъ мнѣ заставить прорепетировать ее, но не обѣщалъ, что ее примутъ. Онъ вѣрно сдержалъ данное мнѣ слово. Мнѣ всегда казалось, что какъ въ этомъ случаѣ, такъ и во многихъ другихъ, ни г. Франкейль, ни г. Дюпенъ не слишкомъ желали дать мнѣ возможности, пріобрѣсти нѣкоторую извѣстность въ свѣтѣ, быть можетъ изъ боязни, чтобы, увидя ихъ книги, не подумали, что они воспользовались моими способностями. Однако, такъ какъ г-жа Дюпенъ считала меня всегда человѣкомъ весьма посредственнымъ и обращалась ко мнѣ только за тѣмъ, чтобы заставлять писать подъ ея диктовку, или собирать свѣдѣнія, чисто научныя, то этотъ упрекъ въ особенности относительно ея, былъ бы крайне не справедливъ.
   (1747--1749). Эта послѣдняя неудача окончательно привела меня въ уныніе. Я бросилъ всѣ надежды на успѣхъ и на славу, и, переставъ думать о своихъ талантахъ, истинныхъ или мнимыхъ, приносившихъ мнѣ такъ мало пользы, посвятилъ все свое время и всѣ старанія на то, чтобы добывать средства существованія для себя и моей Терезы въ такомъ размѣрѣ, какой угодно будетъ назначить тѣмъ, кто возьметъ на себя доставлять мнѣ ихъ. Такимъ образомъ, я отдалъ себя въ полное распоряженіе г-жи Дюпенъ и г. Франкейля. Это не доставляло мнѣ особенно большого богатства, такъ какъ при восьми или девятистахъ ливрахъ. ежегодно получаемыхъ мною въ теченіи первыхъ двухъ лѣтъ, я едва могъ удовлетворить своимъ самымъ необходимымъ нуждамъ, потому что былъ вынужденъ поселиться недалеко отъ нихъ, въ довольно дорогихъ нумерахъ, и въ то же время платить за другую квартиру въ концѣ улицы С.-Жакъ, куда я отправлялся ужинать почти ежедневно, не смотря ни на какую погоду. Вскорѣ я втянулся въ свои новыя занятія и даже полюбилъ ихъ; пристрастился къ химіи, прослушалъ нѣсколько курсовъ ея вмѣстѣ. съ г. Франкейлемъ у г. Руэлля: и мы принялись съ нимъ марать бумагу, дурно-ли, хорошо-ли, разсужденіями объ этой наукѣ, о которой едва получили первыя понятія. Въ 1747 г. мы поѣхали на осень въ Турингію, въ замокъ Шенонсо, бывшій королевскій дворецъ, на Шерѣ, построенный Генрихомъ II для Діаны Пуатье, вензель которой еще остался тамъ до сихъ поръ. Въ настоящее время этотъ замокъ принадлежитъ г. Дюпену, главному сборщику податей. Въ этомъ прелестномъ помѣстьѣ мы много веселились; столъ тамъ былъ отличный, и я разжирѣлъ какъ какой-нибудь монахъ. Мы много занимались музыкой. Я написалъ для пѣнія нѣсколько тріо, полныхъ сильной гармоніи, и о которыхъ я поговорю, быть можетъ, въ моемъ прибавленіи къ этому сочиненію, если напишу его. Тамъ же устроили спектакль. Я сочинилъ въ двѣ недѣли комедію въ три акта, подъ названіемъ Смѣлое обязательство, которую найдутъ въ моихъ бумагахъ, И все достоинство которой состоитъ въ ея веселости. Въ это же время я написалъ нѣсколько маленькихъ пьесокъ, въ числѣ ихъ одну подъ заглавіемъ Аллея Сильвіи, по названію одной изъ аллей парка, расположеннаго по берегу Шеры: все это я дѣлалъ, не переставая въ то же время трудиться надъ химіей и заниматься съ г-жею Дюпенъ.
   Въ то время, какъ я толстѣлъ въ Н. Шенонсо, моя Тереза толстѣла въ Парижѣ, но совершенно инымъ образомъ, и когда я вернулся въ Парижъ; то нашелъ дѣло гораздо болѣе подвинувшимся. чѣмъ ожидалъ. По моему тогдашнему положенію., это обстоятельство поставило бы меня въ крайнее затрудненіе; еслибы мои товарищи по обѣду не снабдили меня единственньтъ рессурсомъ, который могъ вывести меня изъ этого безвыходнаго положенія. Это одно изъ тѣхъ существенныхъ повѣствованій, которыя я не могу разсказывать съ слишкомъ большою простотою, потому что объясняя ихъ, мнѣ пришлось бы или оправдывать или обвинять себя, а я не долженъ дѣлать здѣсь ни того, ни другаго.
   Въ то время, какъ Алтуна жилъ въ Парижѣ, мы вмѣсто того, чтобъ обѣдать въ трактирѣ, ходили обѣдать по сосѣдству, почти насупротивъ глухаго переулка опернаго театра, у г-жи ла-Селль, жены портного, которая кормила довольно плохо, но имѣла многонахлѣбниковъ, вслѣдствіе того, что у нея всегда можно было найти хорошее и надежное общество: незнакомые люди туда не впускались, и чтобы получить къ ней доступъ, нужно было быть представленнымъ кѣмъ-нибудь изъ обыкновенно обѣдавшихъ у нея, Командоръ Гравилль, старый гуляка, весьма вѣжливый и умный но большой сквернословъ, жилъ тамъ и привлекалъ туда веселую и блестящую толпу гвардейскихъ и армейскихъ офицеровъ. Командоръ Нонанъ, рыцарь всѣхъ оперныхъ красавицъ, ежедневно приносилъ намъ всѣ новости изъ этого притона. Г. Дюллели, подполковникъ въ отставкѣ, добрый и степенный старикъ, и Ансело {Этому Ансело я далъ маленькую комедію, мною написанную, подъ заглавіемъ Военноплѣнные, я написалъ ее послѣ пораженій французовъ въ Баваріи и Богеміи и никогда не рѣшился признать ее своею, ни показать ее, по той странной причинѣ, что нигдѣ король, Франція и французы не выхвалялись такъ сильно и искренно, какъ въ этой пьесѣ, а еще потому, что будучи отъявленнымъ республиканцемъ и фрондеромъ, не смѣлъ явно высказывать себя панегеристомъ націи, всѣ принципы которой были противоположны коимъ. Огорченный несчастіемъ Франціи больше, чѣмъ огорчались сами французы, я боялся, чтобы не назвали лестью и низостью заявленіе искренней привязанности, время и причину которой я опредѣлилъ въ первой части и которую стыдился выказывать.} офицеръ мускетеровъ, поддерживали нѣкоторый порядокъ между этой молодежью. Туда приходили тоже негоціанты, капиталисты, чиновники провіантскаго вѣдомства, но вѣжливые, честные и отличавшіеся отъ своихъ сослуживцевъ, каковы гг. де Бессъ, де Фаркодъ и другіе, имена которыхъ я позабылъ. Словомъ, тамъ можно было встрѣтить людей всѣхъ сословій, исключая аббатовъ и адвокатовъ, которыхъ я тамъ никогда не видалъ, такъ какъ было положено не пускать ихъ туда. Это общество, довольно малочисленное, было очень веселое, но не шумное, много шутило, но безъ всякой грубости. Старый командоръ, во всѣхъ своихъ разсказахъ, въ сущности скоромныхъ, никогда не забывалъ вѣжливости стараго двора, и каждое непристойное слово, срывавшееся съ его губъ, было такъ забавно, что любая женщина не разсердилась бы на него. Тонъ его служилъ образцомъ для всего общества; всѣ эти молодые люди разсказывали свои любовныя приключенія также безцеремонно какъ и граціозно, а въ разсказахъ о женщинахъ не было недостатка тѣмъ болѣе, что запасъ ихъ былъ у насъ подъ бокомъ, такъ какъ переулокъ, который велъ къ г-жѣ ла-Селль былъ тотъ же самый, куда выходилъ магазинъ Дюшаптъ, знаменитой модистки, державшей у себя въ то время много хорошенькихъ дѣвушекъ и наши господа ходили бесѣдовать съ ними до и послѣ обѣда. Я бы также позабавился съ ними, какъ и мои товарищи, еслибъ былъ посмѣлѣе. Надо было только войти, какъ они; но я на это не рѣшался. Что касается до г-жи ла-Селль, то я продолжалъ посѣщать ее довольно часто и послѣ отъѣзда Алтуны. Я узнавалъ тамъ безчисленное множество самыхъ забавныхъ анекдотовъ и усвоилъ тамъ мало по малу; благодаря Бога, не нравы, а правила, получившія тамъ права гражданства. Честные люди, вовлеченные на дурной путь, обманутые мужья, обольщенныя женщины, тайные роды, были самыми обыкновенными темами этихъ разговоровъ, и тотъ, кто болѣе другихъ населялъ воспитательные дома, пользовался особымъ почетомъ. Я заразился этими взглядами, усвоилъ образъ мыслей, который, какъ я видѣлъ, господствовалъ въ средѣ людей весьма милыхъ и въ сущности весьма честныхъ, и я сказалъ самому себѣ: такъ какъ это обычай страны, то живя въ ней, можно ему слѣдовать. Вотъ средство, котораго я искалъ. Я рѣшился на него весело, безъ всякаго угрызенія совѣсти; мнѣ оставалось только побѣдить нерѣшительность Терезы и большаго труда стало мнѣ убѣдить ее принять единственное средство для спасенія ея чести. Ея мать, боявшаяся возни съ дѣтварой, приняла мою сторону и Тереза уступила. Мы выбрали повивальную бабку, благоразумную и надежную, по имени г-жа Гусенъ, жившую въ углу улицы 8t. Eustache; и когда пришло время, Тереза была отведена къ ней своей матерью, чтобы тамъ разрѣшиться отъ бремени. Я нѣсколько разъ ходилъ навѣщать ее и вручивъ ей два вензеля, изъ которыхъ одинъ былъ положенъ въ пеленки ребенка и вмѣстѣ съ нимъ отвезенъ повивальной бабкой въ воспитательный домъ. Въ слѣдующемъ году, тоже затрудненіе и тоже средство, исключая вензеля, про который я забылъ; не болѣе размышленій съ моей стороны, не болѣе одобренія со стороны матери: она повиновалась со слезами. Читатели увидятъ послѣдовательно всѣ превратности, которыя это пагубные поведеніе произвело какъ въ моемъ образѣ мыслей, такъ и въ моей судьбѣ. Но теперь остановимся пока на этой первой эпохѣ Ея послѣдствія, столь жестокія, какъ и непредвидѣнныя заставятъ меня слишкомъ часто къ ней возвращаться.
   Я записываю здѣсь время моего перваго знакомства съ г-жей д'Энинэ, имя которой будетъ часто повторяться въ этихъ запискахъ: Она была урожденная д'Эсклавелль и только что вышла замужъ за г. д'Этене, сына г. де-Ладивъ де-Бельгардъ, главного сборщика податей. Ея мужъ былъ музыкантъ, также какъ г. Франкейль. Она была также музыкантша, и страсть къ музыкѣ породила между этими тремя лицами большую дружбу, г. Франкейль представилъ меня г-жѣ д'Этенэ, у которой я нѣсколько разъ ужиналъ вмѣстѣ съ нимъ. Она была любезна, умна и съ талантами. Это было по истинѣ пріятное знакомство. Но у нея была подруга, мадемуазель д'Эттъ, слывшая за злую и жившая съ г. Валори тоже съ репутаціею далеко ни добраго человѣка. Я думаю, что знакомство съ этими двумя личностями повредило г-жѣ д'Этенэ, которую природа надѣлила вмѣстѣ съ весьма взыскательнымъ темпераментомъ, превосходными качествами для того, чтобы исправить и вознаграждать увлеченіе этого темперамента. Г. Франкейль внушилъ ей часть дружбы, которую самъ питалъ ко мнѣ, и сознался мнѣ въ своей связи съ этой женщиной: поэтому, я несталъ-бы говорить здѣсь объ этой связи, еслибы она не сдѣлалась до того гласною, что о ней зналъ даже г. д'Этенэ. Г. Франкейль сообщилъ мнѣ также объ этой дамѣ странныя вещи, о которыхъ она сама мнѣ не говорила и всегда считала ихъ неизвѣстными мнѣ, потому что я во всю мою жизнь никому не говорилъ и не скажу о нихъ. Это довѣріе съ той и съ другой стороны ставило меня въ самое затруднительное положеніе, въ особенности относительно г-жи Франкейль, которая настолько меня знала, что не сомнѣвалась въ моей дружбѣ, не смотря даже на мое знакомство съ ея соперницей. Я старался, какъ умѣлъ, утѣшить эту бѣдную женщину, далеко не получившую отъ мужа той любви, какую она ему давала. Всѣ эти три лица порозно довѣрили мнѣ свои тайны: я свято хранилъ ихъ, и никогда ни одинъ изъ нихъ не могъ вырвать у меня ни одного слова, довѣреннаго мнѣ двумя остальными, причемъ я не скрывалъ ни отъ той, ни отъ другой изъ этихъ женщинъ моей привязанности къ ея соперницѣ. Г-жа Франкейль, желавшая воспользоваться мною во многихъ дѣлахъ, получала отъ меня постоянные отказы, а г-жа д'Эпинэ, желавшая, однажды передать черезъ меня письмо г. Франкейлю, не только не успѣла въ этомъ, но я еще прямо объявилъ ей, что если она желаетъ навсегда изгнать меня изъ своего дома, то ей стоитъ только въ другой разъ обратиться ко мнѣ съ подобной просьбою. Слѣдуетъ отдать справедливость г-жѣ д'Эпинэ, этотъ поступокъ не только не разсердилъ ее, по напротивъ, она отозвалась о немъ съ похвалою г. Франкейлю и продолжала принимать меня также любезно, какъ прежде. Такимъ-то образомъ, поставленный среди такихъ бурныхъ отношеній между этими тремя особами, которыя я долженъ былъ щадить, отъ которыхъ нѣкоторымъ образомъ, зависѣлъ, и къ которымъ былъ расположенъ, я до конца сохранилъ ихъ дружбу, уваженіе и довѣренность, потому обращался съ ними кротко и снисходительно, но всегда прямо и рѣшительно. Г-жа д'Эпинэ, не смотря на мою застѣнчивость я неловкость, пожелала чтобы я принялъ участіе въ празднествахъ въ Шевреттъ, въ замкѣ, близъ с. Дени, принадлежавшемъ г. Бельгарду. Тамъ былъ театръ и часто устраивались спектакли. Мнѣ дали роль; я безъ отдыха твердилъ ее цѣлые шесть мѣсяцевъ, и, несмотря на это, въ день представленія, суфлеръ принужденъ былъ мнѣ подсказывать съ начала до конца. Послѣ этой первой попытки, мнѣ уже не предлагали никакой роли.
   Познакомясь съ г-жей д'Эпинэ, я былъ также представленъ ея невѣсткѣ, мадемуазель де-Бельгардъ, вскорѣ вышедшей замужъ за графа Гудето. Я увидѣлъ ее въ первый разъ наканунѣ ея свадьбы: она долго разговаривала со мною съ свойственной ей очаровательной простотой. Я нашелъ ее очень любезной, но никакъ не предвидѣлъ, что эта женщина впослѣдствіи рѣшитъ мою судьбу и увлечетъ меня, можетъ быть совершенно неумышленно, въ ту пропасть, въ которой я теперь нахожусь.
   Хотя съ самаго своего возвращенія изъ Венеціи я не упоминалъ ни о Дидро, ни о моемъ пріятелѣ Гогенѣ, но тѣмъ не менѣе я видѣлся довольно часто съ лими обоими, и въ особенности съ каждымъ днемъ все болѣе сходился съ первымъ изъ нихъ. У Дидро была такая же Нанетта, какъ у меня Тереза, это обстоятельство еще болѣе сблизило насъ. Разница была только въ томъ, что моя Тереза, столь-же хорошенькая, какъ его Нанетта, была кроткаго и добраго нрава, который могъ привязать къ ней честнаго человѣка; тогда какъ его Нанетта крикунья и злючка, не обнаруживала никакихъ достоинствъ, которыя-бы выкупали недостатокъ ея образованія. Однако, онъ на ней женился и поступилъ прекрасно, если ей это обѣщалъ. Что касается меня, не обѣщавшаго ничего подобнаго, то я не спѣшилъ слѣдовать его примѣру.
   Я сошелся тоже съ аббатомъ Кандильякомъ, который какъ и я, еще ничего не значилъ въ литературѣ, но былъ созданъ для того, чтобы сдѣлаться тѣмъ, что онъ теперь. Быть можетъ я первый призналъ и оцѣнилъ его способности. Казалось, что и онъ находилъ удовольствіе бывать со мною, и въ то время, какъ я, запершись въ своей комнатѣ въ улицѣ Jean-Saënt-Denis, близь оперы, писалъ свое дѣйствіе Гезіода, онъ приходилъ ко мнѣ обѣдать, захвативъ съ собою провизію. Онъ писалъ тогда свое сочиненіе: Опытъ прохожденія человѣческихъ знаній. Когда оно было кончено, явилось новое затрудненіе: отыскать книгопродавца, который бы согласился напечатать его. Парижскіе книгопродавцы надменны и грубы со всѣми начинающими; притомъ метафизика, бывшая тогда не въ модѣ, не представляла для нихъ ничего привлекательнаго! Я сказалъ о трудѣ Кандильяка Дидро и познакомилъ ихъ. Они были созданы чтобы написать другъ друга, и поэтому сошлись весьма скоро. Дидро уговорилъ книгопродавца Дюрона напечатать рукопись аббата, и этотъ великій метафизикъ получилъ за свою первую книгу почти изъ милости только сто эккю, которыхъ безъ меня онъ, пожалуй, никогда-бы не имѣлъ. живя въ совершенно въ противоположныхъ частяхъ города мы всѣ трое условились собираться разъ въ недѣлю въ Пале-Роялѣ и вмѣстѣ ходили обѣдать въ гостинницу цвѣтущей корзинки. Должно быть еженедѣльные обѣды очень нравились Дидро, если онъ постоянно забывавшій о всѣхъ своихъ свиданіяхъ, не пропустилъ ни одного изъ этихъ назначенныхъ дней. Тамъ я задумалъ издавать вмѣстѣ съ Дидро періодическій листокъ, подъ названіемъ Насмѣшникъ.
   Я набросалъ первый померъ, что мнѣ доставило случай познакомиться съ д'Аламберомъ, которому Дидро говорилъ о нашемъ намѣреніи. Непредвидѣнныя обстоятельства помѣшали намъ и это предпріятіе не осуществилось.
   Эти два писателя только что предприняли изданіе Энциклопедическаго словаря и сначала думали сдѣлать его чѣмъ-то въ родѣ перевода съ изданія Чемберса, почти похожимъ на переводъ Медицинскаго словаря Джемса, только что оконченный Дидро. Онъ желалъ, чтобы и я хоть чѣмъ нибудь участвовалъ въ этомъ второмъ предпріятіи, и предложилъ мнѣ музыкальный отдѣлъ на что я охотно согласился. Я окончилъ свою работу очень поспѣшно и очень худо въ три мѣсяца, которые онъ далъ мнѣ, какъ и прочимъ сотрудникамъ. Но я былъ готовъ къ назначенному сроку. Я вручилъ Дидро свою рукопись переписанную лакеемъ г. Франкейля, Дютномъ, имѣвшимъ прекрасный почеркъ. Я заплатилъ ему за это изъ своего собственнаго кармана десять эккю, которыя никогда не были мнѣ возвращены. Дидро обѣщалъ мнѣ вознагражденіе: отъ книгопродавцевъ, но впослѣдствіи, ни онъ, ни я не упоминали объ этомъ.
    Это изданіе Энциклопедіи было прервано арестомъ Дидро. Его Философскія мысли навлекли на него непріятности, не имѣвшія впрочемъ, никакихъ послѣдствій. Но не такова была участь его Писемъ о слѣпыхъ, въ этомъ трудѣ не было собственно ничего, достойнаго порицанія, за исключеніемъ нѣсколькихъ намековъ на личности, на нихъ обидѣлись г-жа Дюпре де-Санъ-Маръ и г. Редмюръ, и Дидро былъ посаженъ въ Венсенскую крѣпость. Ничто не въ состояніи выразить ту душевную скорбь, которую причинило мнѣ несчастіе моего друга.
   Мое злосчастное воображеніе, вѣчно преувеличивающее зло, сильно встревожилось. Я вообразилъ, что онъ останется тамъ до конца жизни и чуть не сошелъ съ ума. Я написалъ г-жѣ Помпадуръ, умоляя ее приказать освободить его, или выхлопотать, чтобъ меня заключили вмѣстѣ съ нимъ. Я не получилъ никакого отвѣта на свое письмо: оно было слишкомъ безразсудно для того, чтобы произвести должное дѣйствіе, и я вовсе не лыцу себя мыслію, что оно содѣйствовало тѣмъ облегченіямъ, которыя черезъ нѣкоторое время были сдѣланы Дидро въ его заточеніи. Но если бы его арестъ продлился еще нѣкоторое время, съ первоначальной строгостью, то мнѣ кажется, что я умеръ-бы отъ отчаянія у воротъ этой несчастной тюрьмы. Впрочемъ, если письмо мое и не произвело никакого впечатлѣнія, то я и самъ не придавалъ ему слишкомъ большаго значенія, потому что говорилъ о немъ весьма немногимъ, и никогда самому Дидро!
   

КНИГА ОСЬМАЯ.

1749.

   Окончивъ предшествующую книгу, я долженъ былъ остановиться. Съ этой начинается длинная цѣпь моихъ несчастій.
   Живя въ двухъ изъ самыхъ блестящихъ домовъ Парижа, я, несмотря ни недостатокъ общительности, пріобрѣлъ тамъ нѣсколько знакомствъ. У г-жи Дюпенъ я, между прочимъ, познакомился съ молодымъ наслѣднымъ принцемъ саксенъ-готскимъ и съ барономъ Туномъ, его гувернеромъ. У г. Поплиньера познакомился съ г. Сегюи, другомъ барона Туна и извѣстнымъ въ литературномъ мірѣ своимъ прекраснымъ изданіемъ сочиненій Руссо. Баронъ пригласилъ г. Сегюи и меня пріѣхать на день или на два въ Фонтенэ-су-Буа, гдѣ у принца былъ домъ. Мы отправились. Когда я проѣзжалъ мимо Венсена, у меня такъ сжалось сердце при видѣ крѣпости, что баронъ это замѣтилъ по выраженію моего лица. За ужиномъ принцъ упомянулъ объ арестѣ Дидро. Баронъ, желая вызвать меня на разговоръ, сталъ обвинять узника въ неосторожности; я со всей горячностью началъ защищать его. Это чрезмѣрное усердіе не было вмѣнено въ вину человѣку, защищающему несчастнаго друга и разговоръ перемѣнился. Тамъ было два нѣмца, служившихъ при особѣ принца: одинъ, г. Клупфель, человѣкъ большого ума, его капеланъ, а впослѣдствіи его гувернеръ, когда вытѣснилъ барона, другой, -- г. Гриммъ, человѣкъ молодой, служилъ принцу лекторомъ, до пріисканія себѣ какого-нибудь другаго мѣста, сильная нужда въ которомъ сквозила въ его платьѣ. Съ этого вечера у меня съ Клупфелемъ началось знакомство, вскорѣ перешедшее въ дружбу. Съ господиномъ-же Гриммомъ это шло не такъ быстро: онъ совсѣмъ не выдвигался и весьма далекъ былъ отъ того самонадѣяннаго тона, который богатство впослѣдствіи придало ему. На другой день за обѣдомъ говорили о музыкѣ: онъ говорилъ о ней хорошо. Я пришелъ въ восторгъ, узнавъ, что онъ акомпанируетъ на клавикордахъ. Послѣ обѣда принесли ноты. Мы промузицировали весь день на клавикордахъ принца. Такимъ образомъ началась эта дружба, бывшая для меня, сначала, столь пріятной, потомъ столь роковой, и о которой мнѣ придется теперь столько говорить.
   Воротись въ Парижъ, я узналъ пріятную новость, что Дидро вышелъ изъ крѣпости, что ему тюрьмою служили Венсенскій замокъ и садъ, предоставленные ему на честное слово, и что ему позволили видѣть друзей. Какъ мнѣ было тяжело, что я не могъ бѣжать къ нему сейчасъ-же! Но, задержанный у г-жи Дюпенъ дня два-три необходимыми дѣлами, я полетѣлъ въ объятія своего друга послѣ двухъ или трехъ вѣковъ нетерпѣнія. Невыразимая минута! Онъ былъ не одинъ; съ нимъ были д'Аламберъ и церковный казначей. Войдя, я видѣлъ только его. Я съ крикомъ бросился къ нему, прижался лицомъ къ его лицу, и горячо обнимая его, говорилъ съ нимъ со слезами и рыданіями, я задыхался отъ нѣжности и радости. Какъ только ему удалось вырваться изъ моихъ объятій, онъ обернулся къ монаху съ словами: -- "Вы видите, какъ мои друзья меня любятъ." -- Будучи сильно взволнованъ, я тогда не обратилъ вниманія на это умѣнье всѣмъ пользоваться, но потомъ, думая иногда объ этомъ, я всегда себѣ говорилъ, что на мѣстѣ Дидро подобная мысль не могла бы мнѣ придти прежде всего въ голову.
   Я нашелъ его весьма огорченнымъ своимъ заключеніемъ. Крѣпость произвела на него ужасное впечатлѣніе, хотя ему было хорошо въ замкѣ и онъ могъ сколько угодно гулять но парку, не обнесенному даже стѣнами, но ему необходимо было общество друзей,-- чтобы не предаваться чернымъ мыслямъ. Такъ какъ я, конечно, болѣе всѣхъ сочувствовалъ его горю, то думалъ, что мое общество будетъ для него всего утѣшительнѣе, и каждые два дня, несмотря на важныя занятія, отправлялся къ нему или одинъ, или съ его женой и проводилъ съ нимъ остатокъ дня.
   Въ этомъ 1749 г. лѣто было необыкновенно жаркое. Отъ Парижа до Венсена считаютъ два льё. Не имѣя возможности нанимать экипажъ, и, отправляясь одинъ, я выходилъ въ два часа дня, и шелъ, скоро, чтобы раньте придти. Деревья по дорогѣ, вѣчно обрѣзанныя, по мѣстной модѣ, не давали почти никакой тѣни, и часто, изнемогая отъ жары и усталости, я бросался въ изнеможеніи на землю. Мнѣ пришло въ голову брать книгу, чтобы заставить себя идти тише. Однажды я взялъ Mercure de France, и пробѣгая его на ходьбѣ, попалъ случайно на тему, предложенную на премію дижонской академіей: Содѣйствовали-ли науки и искусства развращенію или очищенію нравовъ.
   Сейчасъ-же мнѣ представился иной міръ и я сдѣлался другимъ человѣкомъ. Хотя у меня осталось живое воспоминаніе о полученномъ мною впечатлѣніи, но подробности ускользнули послѣ того, какъ я изложилъ ихъ въ одномъ изъ четырехъ писемъ къ г. де Мальзербу. Это одна изъ особенностей моей памяти, о которой стоитъ упомянуть. Она служитъ мнѣ, пока я нуждаюсь въ ней. Какъ только я передаю на бумагу, она оставляетъ меня, и разъ я записалъ какую-нибудь вещь, какъ уже забылъ о ней. Эта особенность преслѣдуетъ меня даже и въ музыкѣ. Еще не начиная учиться ей, я зналъ наизусть множество пѣсенъ: но, выучившись пѣть по нотамъ, не могъ припомнить ни одной: и я сомнѣваюсь, чтобы могъ цѣликомъ спѣть хотя одну изъ тѣхъ арій, которыя люблю больше всего.
   Въ данномъ случаѣ я хорошо помню только то, что придя, въ Венсенъ, былъ въ волненіи, доходившемъ до бреда. Дидро это замѣтилъ: я сказалъ ему причину и прочелъ прозанопею Фабриція, написанную карандашомъ подъ дубомъ. Онъ меня уговаривалъ дать ходъ моимъ мыслямъ и писать для. преміи. Я такъ, и сдѣлалъ и, съ того времени, погибъ. Вся моя остальная жизнь и всѣ мои несчастія были неизбѣжнымъ, слѣдствіемъ этой минуты увлеченія.
   Съ непостижимой быстротой чувства мои поднялись на одинъ уровень съ мыслями. Всѣ мои мелкія страсти были заглушены энтузіазмомъ къ истинѣ, свободѣ, добродѣтели; всего удивительнѣе то, что это возбужденіе держалось въ моемъ сердцѣ года четыре или пять на высотѣ, которая, быть можетъ, едва-ли бывала въ сердцѣ другого человѣка.
   Я писалъ эту рѣчь весьма оригинальнымъ образомъ, и этому пріему почти всегда слѣдовалъ при моихъ другихъ работахъ. Я посвящалъ ей свои безсонныя ночи. Я думалъ лежа въ постелѣ съ закрытыми глазами и вертѣлъ и перевертывалъ въ головѣ періоды съ невѣроятнымъ трудомъ; затѣмъ, удовлетворись ими, я ихъ оставлялъ въ памяти, пока не переносилъ на бумагу; но во время вставанья и одѣванья я забывалъ все, и когда брался за бумагу, то у меня почти ничего не оставалось изъ того, что я сочинилъ. Мнѣ пришло въ голову взять въ секретари г-жу Левас: серъ. Я помѣстилъ ее съ мужемъ и съ дочерью поближе къ себѣ; и она-то, для избавленія меня отъ найма прислуги, приходила каждое утро затоплять каминъ и убирать мою комнату. Какъ скоро она являлась, я, лежа въ постелѣ, диктовалъ ей свою ночную работу, и эта привычка, которой я долго слѣдовалъ, не разъ спасала меня отъ забывчивости.
   Окончивъ рѣчь, я показалъ ее Дидро, который остался ею весьма доволенъ, хотя и указалъ мнѣ нѣсколько поправокъ. Между тѣмъ, хотя въ ней много огня и силы, но совсѣмъ нѣтъ логики и порядка, изъ всѣхъ вещей -- вышедшихъ изъ подъ моего пера, это самая слабая по разсужденію и самая бѣдная по плавности и гармоніи; но съ какимъ-бы талантомъ вы ни. родились; искусство писать не дается сразу.
   Я отослалъ эту рѣчь несказавъ о ней никому, кромѣ, кажется, Гримма, съ которымъ я очень близко сошелся послѣ его поступи Ленія къ графу Фріезу. У нето были клавикорды, служившіе намъ точкою сближенія; за ними мы проводили все свободное время, распѣвая итальянскія аріи и баркароллы безъ отдыха и устали съ утра до вечера или, скорѣе, съ вечера до утра; какъ только меня не заставали у г-жи Дюпенъ, то можно было навѣрное найдти или у г. Гримма, или, по крайней мѣрѣ, съ нимъ на прогулкѣ, или въ театрѣ. Я пересталъ ходите" въ итальянскую комедію, куда имѣлъ безплатный билетъ, но которую онъ не любилъ, чтобы съ платою ходить въ французскую, которую онъ обожалъ.
   Однимъ словомъ, этотъ молодой человѣкъ привлекалъ меня. Къ себѣ такъ сильно, и мы сдѣлались до того неразлучны, что даже изъ-за него я пренебрегалъ бѣдной тетушкой, т. е. рѣже видался съ нею, потому что никогда, ни въ какую минуту жизни моя привязанность къ Терезѣ не ослабѣвала.
   Эта невозможность дѣлить между моими привязанностями мой досугѣ еще съ большею силою возобновила во мнѣ желаніе зажить съ Терезой однимъ домомъ. Но ея громадная семья и, въ особенности, недостатокъ денегъ на покупку мебели, до сихъ поръ мѣшали мнѣ. Случай привести въ исполненіе мое намѣреніе представился и я воспользовался имъ. Г. де-Франкейль и г-жа Дюпенъ, видя, что восемьсотъ или девятьсотъ франковъ въ годъ не могли удовлетворять меня, сами увеличили мое годовое жалованье до Пятидесяти луидоровъ: кромѣ того, г-жа Дюпенъ, узнавъ, что я хочу купить мебель, нѣсколько помогла мнѣ и въ этомъ. Эту мебель мы соединили съ тою, которая была у Терезы, и нанявъ у очень хорошихъ людей квартиру въ Лончедакской гостинницѣ, въ улицѣ Гренелль-Сентъ-Онаре, мы помѣстились, какъ могли, и пріятно и мирно прожили въ ней семь лѣтъ, до моего переѣзда въ Эрмитажъ.
   Отецъ Терезы былъ весьма добродушный и крѣпкій старикъ, чрезвычайно боявшійся своей жены и прозвавшій ее поэтому уголовнымъ судьей. Гриммъ изъ шутки перенесъ, потомъ, это названіе и на дочь. У г-жи Ле-Вассеръ не было недостатка въ умѣ, т. е. въ ловкости, она даже хвасталась своей вѣжливостью и великосвѣтскими манерами: но у нея была таинственная вкрадчивость, для меня невыносимая; она постоянно имѣла дурное вліяніе на дочь, учила ее скрытничать со мною, ухаживала за моими друзьями за каждымъ порознь, возстановляя ихъ другъ противъ друга и противъ меня; впрочемъ довольно порядочная мать, такъ какъ ей это было выгодно прикрывала грѣшки своей дочери, потому что извлекала изъ нихъ пользу. Эта женщина, которую я окружалъ вниманіемъ, заботами, маленькими подарками и которую я чрезвычайно хотѣлъ заставить себя полюбить, была, по невозможности достичь этого, единственной причиной непріятностей въ моей семьѣ; но, впрочемъ, я могу сказать, что впродолженіе этихъ шести или семи лѣтъ я пользовался самымъ полнымъ домашнимъ счастіемъ, какое возможно при человѣческихъ слабостяхъ.
   Сердце моей Терезы было ангельское; наша взаимная привязанность все увеличивалась и мы съ каждымъ днемъ все болѣе чувствовали, насколько были созданы другъ для друга. Если описать наши удовольствія, то онѣ всѣхъ насмѣшатъ своей простотою: наша прогулка вдвоемъ за городъ, когда я съ великолѣпіемъ истрачивалъ восемь или десять су въ какой-нибудь харчевнѣ; наши маленькіе ужины на моемъ подоконникѣ, сидя другъ противъ друга на маленькихъ стульяхъ, поставленныхъ на чемоданъ, занимавшій всю амбражуру окна. Такимъ образомъ, оно служило намъ столомъ; мы дышали чистымъ воздухомъ, могли видѣть окрестности, прохожихъ и, хотя изъ четвертаго этажа, но все таки, заглядывали на улицу. Кто опишетъ, кто пойметъ прелесть этихъ закусокъ, всѣ блюда которыхъ состояли изъ краюхи простаго хлѣба, нѣсколькихъ вишенъ, маленькаго кусочка сыру и немного вина, которое мы пили вдвоемъ. Дружба, довѣріе, задушевность, нѣжность, какъ восхитительны ваши приправы! Иногда мы такъ оставались до полуночи, сами того не замѣчая и забывая о времени, если-бы старая мамаша не напоминала намъ о немъ. Но оставимъ эти подробности, могущія показаться нелѣпыми или смѣшными; я всегда говорилъ и чувствовалъ, что настоящее наслажденіе не поддается описанію.
   Почти въ то же время я испыталъ наслажденіе болѣе грубое и въ своемъ родѣ послѣднее, за которое могу упрекнуть себя. Я говорилъ выше, что пасторъ Клупфель былъ человѣкъ весьма пріятный; мои отношенія къ нему были столь же близки, какъ и къ Гримму, и сдѣлались не менѣе дружескими; они оба часто обѣдали у меня. Эти обѣды, болѣе чѣмъ простые, оживлялись тонкими и веселыми шутками Клупфеля и забавными германизмами Гримма, который тогда еще не сдѣлался пуристомъ. Чувственность не играла преобладающей роли на нашихъ маленькихъ оргіяхъ, но ее замѣняла веселость и мы себя такъ хорошо чувствовали всѣ вмѣстѣ, что намъ не хотѣлось разставаться. Клупфель отдѣлалъ квартиру для одной молоденькой особы. Однажды, входя въ кафе, мы встрѣтили его выходящимъ оттуда, чтобы идти къ ней ужинать. Мы стали подсмѣиваться надъ нимъ и онъ ловко отомстилъ намъ, пригласивъ и насъ ужинать, а потомъ, въ свою очередь, посмѣялся надъ нами. Это бѣдное созданье показалось мнѣ довольно кроткаго характера, мало созданной для своего ремесла, подбить на которое всѣми силами старалась карга, жившая съ нею. Шутки и вино такъ насъ развеселили, что мы забылись.
   Я вышелъ изъ улицы Муано, гдѣ жила она, такимъ пристыженнымъ, какимъ Сенъ-Прё вышелъ изъ дома, въ которомъ его напоили, и я вспомнивъ свое приключеніе, когда описывалъ его. По нѣкоторымъ признакамъ, а въ особенности, по моему сконфуженному виду, Тереза догадалась, что я въ чемъ-то провинился: я облегчилъ спою совѣсть искреннею и быстрою исповѣдью. И хорошо сдѣлалъ, потому что на другой-же день Гриммъ съ торжествомъ пришелъ объявить ей о моемъ проступкѣ, придавая ему болѣе важности, чѣмъ слѣдовало, и съ тѣхъ поръ онъ никогда не упускалъ случая злобно напоминать ей о немъ: на этотъ разъ онъ былъ тѣмъ виновнѣе, что я добровольно довѣрился ему и имѣлъ право ожидать, что онъ не заставитъ меня въ томъ раскаяться. Никогда сердечная доброта моей Терезы яснѣе не выказалась, какъ при этомъ случаѣ; ее болѣе скандализировалъ поступокъ Гримма, чѣмъ оскорбила моя невѣрность и я получивъ отъ нея только нѣжные и трогательные упреки, въ которыхъ не видно было ни малѣйшей досады.
   Простота ума этой прекрасной женщины равнялась добротѣ ея серца; этимъ все сказывается, но слѣдующій примѣръ заслуживаетъ быть разсказаннымъ. Я сказалъ ей что Клупфель былъ пасторъ и капеланъ принца саксенъ-готскаго. Пасторъ былъ въ ея глазахъ человѣкъ такой необыкновенный, что она, смѣшивая до смѣшнаго самыя разнородныя понятія, вздумала принять Клупфеля за папу. Я подумалъ сначала, что она помѣшалась, когда въ первый разъ сказала, по возвращеніи моемъ домой, что ко мнѣ проходилъ папа. Я заставилъ ее объясниться и поспѣшивъ пойти разсказать эту исторію Гримму и Клупфелю, за которымъ между нами и осталась прозвище папы. Дѣвушку въ улицѣ Муано мы прозвали папелой Жанной. Это вызвало безконечный хохотъ, мы смѣялись до слезъ. Тѣ, которые впервые приписываемымъ мнѣ, заставляютъ меня говорить, что и смѣялся только два раза въ . жизни, не знали меня ни тогда, ни въ моей молодости, потому что иначе, подобная мысль не могла-бы придти имъ въ голову, (1750--1752). Въ слѣдующемъ 1750 г. когда я уже пересталъ думать о своей рѣчи, я вдругъ узналъ, что она получила премію въ Дижонѣ. Эта новость пробудила во мнѣ всѣ мысли, г изложенныя въ ней, возбушевала ихъ новой силой и окончательно укрѣпила въ моемъ сердцѣ зародышъ героизма и добродѣтели, вложенный въ него еще въ дѣтствѣ моимъ отцомъ, моей родины и Плутархомъ. Съ тѣхъ поръ я видѣлъ величіе и красоту только въ свободѣ и добродѣтели, я ставилъ ихъ выше богатства и общественнаго мнѣнія и сталъ стремиться жить только своими средствами, хотя ложный стыдъ и страхъ слишкомъ мѣшали мнѣ сначала вести себя сообразно съ этими принципами и внезапно порвать со всѣми правилами моего вѣка; но съ тѣхъ поръ я твердо на это рѣшился и привелъ въ исполненіе свое намѣреніе, когда противорѣчія раздражили мою волю до того, что она могла восторжествовать надъ слабостью.
   Между тѣмъ, когда я философствовалъ объ обязанностяхъ человѣка, одно событіе заставило меня глубже вдуматься въ свои собственныя. Тереза забеременѣла въ третій разъ. Слишкомъ искренній съ самимъ собою, слишкомъ гордый въ душѣ, чтобы позволять себѣ опровергать свои принципы своими-же поступками, я принялся разбирать назначеніе моихъ дѣтей, мои отношенія къ ихъ матери, законы природы, справедливости и разума, чистую религію, святую и вѣчную, какъ ея Творецъ, которую люди загрязнили своими формулами, подъ предлогамъ ея очищенія, превративъ ее въ религію словъ; вѣдь, очень легко предписывать невозможное, когда не вмѣняешь себѣ въ долгъ исполнять предписанное.
   Если я ошибся въ своихъ результатахъ, то нѣтъ ничего удивительнѣе того душевнаго спокойствія, съ которымъ я имъ предался. Будь я однимъ изъ людей низкаго происхожденія, глухихъ къ сладкому голосу природы, которымъ никогда не было знакомо ни одно истинное чуство справедливости и человѣколюбія, подобная грубость была-бы совершенно естественна; но эта сердечная теплота, эта столь живая чувствительность, эта привязчивость, ага сила, съ которой привязанности меня подчиняютъ себѣ, это жестокое отчаяніе, когда приходится ихъ прерывать, эта--врожденная любовь къ моимъ ближнимъ, это пылкое стремленіе къ великому, истинному, прекрасному, справедливому; это отвращеніе отъ зла во всѣхъ его видахъ, эта невозможность ненавидѣть, вредить даже въ одномъ намѣреніи, это умиленіе, эта живое и пріятное волненіе, которое я испытываю при видѣ всего, что добродѣтельно, великодушно, хорошо: можетъ-ли все это уживаться въ душѣ съ испорченностью, которая безъ зазрѣнія совѣсти топчетъ ногами самыя сладкія обязанности? Нѣтъ, я это чувствую и во всеуслышаніе высказываю, нѣтъ, это невозможно. Никогда ни минуты, Жанъ-Жакъ Руссо не могъ быть человѣкомъ безсердечнымъ, безчувственнымъ, безчеловѣчнымъ отцомъ. Я могъ ошибаться, но не могъ зачерствить. Еслибы я высказалъ свои причины, то сказалъ-бы лишнее. Если онѣ соблазнили меня, то могутъ соблазнить и многихъ другихъ. Я не хочу подвергать тому-же заблужденію молодыхъ людей, которые будутъ читать меня.-- Я скажу только, что, такъ какъ не могъ самъ воспитать своихъ дѣтей, то отдалъ ихъ на попеченіе общества, предоставивъ имъ лучше сдѣлаться работниками или крестьянами, чѣмъ карьеристами или авантюристами; я тѣмъ самымъ полагалъ исполнять роль гражданина и отца и смотрѣлъ на себя, какъ на гражданина республики Платона. Не разъ съ тѣхъ поръ, мои сожалѣнія мнѣ показали,: какъ я ошибался; но, задолго до того, какъ я, началъ сознавать это, я часто благословлялъ небо, избавившее ихъ этимъ самымъ отъ участи ихъ отца, и отъ того, что угрожало имъ, когда-бы мнѣ пришлось ихъ покинуть. Отдай я ихъ г-жѣ д'Эпинэ или г-жѣ Люксамбургъ, которая по дружбѣ, по великодушію или по какому другому побужденію, захотѣли впослѣдствіи взять ихъ къ себѣ,-- еще вопросъ: были-бы они счастливѣе и воспитались-бы они, по крайней мѣрѣ, какъ честные люди! Не знаю: но я увѣренъ, что ихъ-бы заставили ненавидѣть и, пожалуй, предать своихъ родителей; въ тысячу разъ лучше, что они ихъ совсѣмъ не знали,
   И такъ, мой третій ребенокъ былъ отданъ, въ воспитательный домъ, какъ и первые; тоже самое было и съ двумя остальными, потому что всѣхъ дѣтей было у меня пятеро. Подобное распоряженіе казалось мнѣ до того хорошимъ, разумнымъ законнымъ, что .если я открыто имъ не хвастался, то единственно изъ уваженія къ ихъ матери; но я сказалъ о немъ всѣмъ, кто зналъ о нашихъ отношеніяхъ: я сказалъ Дидро, Гримму; впослѣдствіи, сообщилъ г-жѣ д'Эпинэ, а еще позже, г-жѣ Люксембургъ; это признаніе я дѣлалъ свободно, чистосердечно, безъ малѣйшей необходимости и при полной возможности скрыть отъ всѣхъ, потому что Гуинша была женщина честная, очень сдержанная и на которую я вполнѣ могъ положиться. Единственный изъ моихъ друзей, кому я сказалъ по необходимости, былъ докторъ Тьерри, лѣчившій, однажды, мою бѣдную тетушку во время родовъ, когда она была сильно больна. Однимъ словомъ, я не дѣлалъ никакой тайны изъ своихъ поступковъ, не только оттого, что никогда не умѣлъ ничего скрывать отъ моихъ друзей, но потому, что я, дѣйствительно, не видѣлъ въ этомъ ничего дурнаго. Взвѣсивъ все, я выбралъ для своихъ дѣтей самое лучшее или то, что считалъ таковымъ, я-бы хотѣлъ и хочу теперь быть воспитаннымъ такъ, какъ были воспитаны они.
   Между тѣмъ, какъ дѣлалъ подобныя признанія, г-жа ле-Ваесеръ дѣлала тоже съ своей стороны, только съ менѣе безкорыстными цѣлями. Я ввелъ ее съ ея дочерью къ г-жѣ Дюпенъ, которая по дружбѣ ко мнѣ, была къ нимъ чрезвычайно добра. Мать посвятила ее въ секреты дочери. Добрая и великодушная г-жа Дюпенъ, которой она не сказала, до какой степени я заботился о нихъ, не смотря на свои умѣренныя средства, щедро одаривала ее; дочь, по приказанію матери всегда скрывала это отъ меня во все время моего пребыванію въ Парижѣ и призналась только въ Эрмитажѣ, за одно съ многими другими сердечными изліяніями. Я не зналъ, что г-жа Дюпенъ, не подававшая мнѣ никогда и вида, такъ хорошо все знала; я даже и теперь не знаю, извѣстно-ли это было также г-жѣ де Шенонсо, ея невѣсткѣ: но г-жа Франкейль, ея другая невѣстка это знала и не могла скрыть. Она говорила со мною объ этомъ въ слѣдующемъ году, когда уже я покинулъ ихъ домъ. Это самое побудило меня написать ей письмо, которое найдутъ въ моихъ бумагахъ; я изложилъ въ немъ причины, которыя могъ высказать, не компроментируя г-жу ле-Вассеръ и ея семью, такъ какъ самыя главныя причины проистекали отсюда и о нихъ я умолчалъ.
   Я увѣренъ въ молчаніи г-жи Дюпенъ и въ дружбѣ г-жи де Шенонсо. Я былъ тоже увѣренъ въ дружбѣ г-жи Франкейль, которая къ тому-же умерла гораздо ранѣе, чѣмъ моя тайна была оглашена. Это могло быть сдѣлано только людьми, которымъ я самъ сказалъ о ней, и сдѣлано, дѣйствительно, только послѣ моей сестры съ ними. Уже одинъ этотъ фактъ осуждаетъ ихъ: я вовсе не желалъ оправдываться ютъ заслуженнаго осужденія, предпочитаю, чтобы оно пало на меня, чѣмъ заслужить обвиненіе, которое навлекаетъ на никъ ихъ злоба. Вина моя велика, но она вызвана заблужденіемъ; я пренебрегъ своими обязанностями, но у меня не было желанія вредить кому-либо; да и сердце отца не можетъ стремиться съ особенной силой къ дѣтямъ, которыхъ онъ никогда не видалъ; но обмануть дружеское довѣріе, нарушить силой священный изъ всѣхъ договоровъ, обнародовать тайны, повѣренныя нашему сердцу, обезчестить ради шутки обманутаго друга, который, покидая насъ, не пересталъ насъ уважать,-- это уже не проступокъ, а подлость и гнусность.
   Я обѣщалъ свою исповѣдь, но не свое оправданіе; и такъ, останавливаюсь на этомъ. Мое дѣло быть правдивымъ, читателя -- справедливымъ. Я болѣе никогда отъ него ничего не потребую.
   Послѣ женитьбы г. Шенансо, домъ его матери сдѣлался для меня еще пріятнѣе, благодаря достоинствамъ и уму молодой особы, весьма любезной и повидимому, отличавшей меня отъ всѣхъ прочихъ писцовъ г. Дюпена. Она была единственной дочерью виконтессы Рашемуаръ, большаго друга графа де Фріеза, а, значитъ, и Гримма, который служилъ у него. Но тѣмъ не менѣе, это я ввелъ его въ домъ ея дочери: впрочемъ, характеры ихъ такъ расходились, что изъ этого знакомства ничего не вышло; и Гриммъ, который съ того времени началъ добиваться всего солиднаго, предпочелъ женщину высшаго свѣта, дочери, искавшей только друзей вѣрныхъ и себѣ по вкусу, не вмѣшиваясь въ интриги и не добиваясь кредита у знати. Г-жа Дюпенъ, не находя въ г-жѣ Шенансо, всего того послушанія, которое ждала отъ нея, сдѣлала свой домъ весьма печальнымъ для нея: а г-жа Шенансо, гордая своими достоинствами, а быть можетъ и рожденіемъ, предпочла отказаться отъ удовольствія быть въ обществѣ и оставаться почти одинокой въ своихъ комнатахъ, чѣмъ выносить рабство, для котораго она была не создана. Этотъ родъ ссылки увеличилъ мою привязанность къ ней, по моей врожденной симпатіи къ несчастнымъ. Я нашелъ ея умъ метафизическимъ и вдумчивымъ, но немного софистическимъ. Ея разговоръ, вовсе не похожій на разговоръ молодой женщины, только что вышедшей изъ монастыря, былъ для меня крайне привлекателенъ. Между тѣмъ, ей не было и двадцати лѣтъ. Цвѣтъ ея лица былъ ослѣпительной бѣлизны, ростъ ея былъ-бы великъ и прекрасенъ, если-бы она лучше держалась; ея волосы, свѣтло-пепельнаго цвѣта и необыкновенной красоты, напоминали мнѣ волосы моей бѣдной мамаши въ ея лучшіе годы и сильно волновали мнѣ сердце. Но строгіе принципы, только что мною выработанные для себя и которымъ я рѣшился слѣдовать предохранили меня отъ увлеченія ею и ея прелестями. Цѣлое лѣто я проводилъ ежедневно по три и по четыре часа вдвоемъ съ нею, съ важностью показывая ей ариѳметическія задачи и надоѣдая ей безконечными цифрами, и ни разу не прорвалось у меня нй одного любезнаго слова, не жгучаго взгляда. Пять или шесть лѣтъ спустя я-бы уже не былъ такъ мудръ или такъ глупъ: но мнѣ было предназначено только одинъ разъ въ жизни любить настоящею любовью, и не ей, а другой должны были достаться первые и послѣдніе вздохи моего сердца.
   Съ тѣхъ поръ, какъ я жилъ у г-жи Дюпенъ я всегда довольствовался своей судьбой, не выказывая желанія улучшить ее. Прибавка къ моему жалованью, сдѣланная ею сообща съ г. Фрайкейлемъ, была дѣломъ ея личной воли. Въ этомъ году г. Франкейль, со всякимъ днемъ все болѣе привязывавшійся ко мнѣ, захотѣлъ нѣсколько расширить мои средства и поставить меня въ менѣе стѣсненное положеніе. Онъ былъ генеральнымъ сборщикомъ податей. F. Дюдойе, его кассиръ, былъ старъ, богатъ и хотѣлъ выдти въ отставку. Г. Франкейль предложилъ мнѣ это мѣсто. Чтобы познакомиться съ дѣломъ, я впродолженіи нѣсколькихъ недѣль ходилъ къ г. Дюдойе за необходимыми инструкціями, но, или я былъ мало способенъ къ этому занятію, или г. Дюдойе, хотѣвшій, какъ мнѣ казалось, замѣстить ваканцію кѣмъ-то другимъ, недобросовѣстно объяснялъ мнѣ дѣло, только я учился медленно и плохо и не могъ никогда хорошо усвоить весь порядокъ съ умысломъ запутанныхъ счетовъ. Однако, не понявъ самой сущности дѣла, я, однако, настолько схватилъ обыкновенный ходъ его, что могъ порядочно вести его и даже вступилъ въ должность. Я велъ книги и кассу, давалъ и получалъ деньги, квитанціи и хотя у меня было столь-же много склонностей, какъ и способностей къ эіюму занятію, но когда прибавили мнѣ благоразумія и я рѣшилъ побѣдить свое отвращеніе и вполнѣ предаться своей должности. Къ несчастно, когда я сталъ втягиваться въ нее, г. Франкейль не надолго уѣхалъ и во время его отсутствія мнѣ была поручена его касса, въ которой было тогда всего двадцать пять или тридцать тысячъ. Заботы, безпокойства, вызванная ихъ сохраненіемъ, дали мнѣ понять, что я не создавъ для должности кассира, и я не сомнѣваюсь, что кровь, испорченная мною во время его отсутствія, способствовала болѣзни, случившейся послѣ его возвращенія.
   Въ первой части я говорилъ, что родился умирающимъ. Органическій порокъ мочеваго пузыря производилъ у меня въ первые годы дѣтства почти постоянное задержаніе мочи и теткѣ Сусаннѣ, взявшей меня на свое попеченіе, стоило неимовѣрныхъ усилій уберечь меня отъ смерти. Однако, ей это удалось; мое крѣпкое сложеніе одержало верхъ и мое здоровье такъ окрѣпло во время молодости, что кромѣ изнурительной болѣзни, о которой я говорилъ, я достигъ тридцати лѣтъ, почти не чувствуя послѣдствій моей первой немощи. Въ первый розъ она напомнила мнѣ о себѣ при пріѣздѣ въ Венецію. Дорожная усталость и страшные жары, которые пришлось мнѣ вынести, произвели у меня обиліе мочи и боль въ поясницѣ, продолжавшіяся до начала зимы. Послѣ свиданія съ Надоаной я счелъ себя погибшимъ, но не захворалъ. Только послѣ заключенія Дидро, разгоряченный ходьбою въ Венсенъ во время тогдашнихъ страшныхъ жаровъ, я получилъ сильную болѣзнь почекъ, послѣ которой мое прежнее здоровье уже никогда болѣе не возстановлялось.
   Въ то время, о которомъ я говорю, быть можетъ, нѣсколько утомясь скучной возней съ проклятой кассой, мнѣ сдѣлалось хуже, чѣмъ когда либо и я пролежалъ въ постели пять или шесть недѣль въ самомъ плачевномъ положеніи. Г-жа Дюпенъ послала ко мнѣ знаменитаго Марана, который, не смотря на свое искусство и ловкость, заставилъ меня страдать невыносимо и никакъ не могъ вставить мнѣ зонда. Онъ посовѣтовалъ обратиться къ Дарану, болѣе гибкимъ свѣчамъ котораго, дѣйствительно, удалось проникнуть. Но, давая отчетъ г-жѣ Дюпенъ о моемъ здоровьѣ, Маранъ объявилъ, что я проживу не болѣе полугода. Это дошло до меня и заставило серьезно подумать о моемъ положеніи и о. глупости жертвовать спокойствіемъ послѣднихъ дней для должности, къ которой я чувствовалъ отвращеніе. Къ тому-же, какъ согласить мои строгіе принципы съ занятіемъ, такъ мало согласующимся съ ними? и какъ-же мнѣ кассиру генеральнаго сборщика податей, проповѣдывать безкорыстіе и бѣдность? Эти мысли, вмѣстѣ съ лихорадкой, такъ перебродили въ моей головѣ, и такъ сильно укоренились въ ней, что съ тѣхъ поръ ничто не могло вырвать ихъ, и во время моего выздоравливанія я хладнокровно рѣшился не отстукать отъ твердаго намѣренія, принятаго мною въ бреду. Я навсегда отказался отъ всякаго стремленія къ богатству и повышенію. Рѣшившись провести въ бѣдности независимости не многіе дни, оставшіеся мнѣ прожить, я употребилъ всѣ мои нравственныя силы на то, чтобъ разорвать оковы общественнаго мнѣнія и смѣло дѣлать все, что мнѣ казалось хорошимъ, нисколько не стѣсняясь сужденіемъ людей. Препятствія, съ которыми мнѣ приходилось бороться, и усилія, которыя я употреблялъ, чтобы восторжествовать надъ этими препятствіями, неимовѣрны. Я успѣлъ на сколько было возможно и больше чѣмъ самъ надѣялся успѣть. Еслибы мнѣ удалось стряхнуть съ себя иго дружбы, какъ стряхнулъ иго общественнаго мнѣнія, то вполнѣ-бы достигъ своей цѣли, самой великой, быть можетъ, или самой полезной для добродѣтели, которую когда-либо имѣлъ смертный; но, между тѣмъ, какъ я топталъ безумная сужденія пошлой толпы мнимыхъ великихъ людей и мнимыхъ философовъ, я подчинялся и поддавался, какъ ребенокъ, своимъ мнимымъ друзьямъ, которые, въ зависти въ то, что я пошелъ одинъ по новой дорогѣ, притворялись, что очень заняты содѣйствіемъ моему счастію, а въ сущности стремились только къ тому, чтобы выставить меня въ смѣшномъ видѣ; сначала они хотѣли унизить меня, чтобы потомъ обезславить. Зависть ихъ была вызвана нестолько моею извѣстностью въ литературномъ мірѣ, сколько преобразованіемъ моей личности. Быть можетъ, они простили бы мнѣ литературную славу, но не могли простить моего поведенія, подававшаго такой примѣръ,-- который, казалось, былъ имъ не понутру. Я былъ рожденъ для дружбы; мой кроткій и мягкій характеръ легко поддавался ей. Пока я былъ неизвѣстенъ публикѣ, я былъ любимъ всѣми, меня знавшими, и у меня не было ни одного врага; но какъ только я получилъ имя, я немедленно потерялъ всѣхъ друзей. Это было большое несчастье; но еще большее быть окруженнымъ людьми, выдававшими себя за моихъ друзей, и которые пользовались правами, какіе давало имъ это названіе, на мою гибель. Въ этихъ запискахъ видно будетъ развитіе этого отвратительнаго заговора, здѣсь я показываю только начало его: вскорѣ завяжется первый узелъ этихъ интригъ.
   Въ независимости, которую я рѣшился предоставить себѣ, я долженъ былъ все таки имѣть средства къ существованію. Я придумалъ очень простой способъ, а именно переписывать ноты за извѣстную плату со страницы. Еслибы какое-нибудь болѣе прочное занятіе могло привести меня къ той-же самой цѣли, я взялся-бы за него; но, такъ какъ это дѣло мнѣ было по вкусу и одно только могло дать хлѣбъ, оставляя меня въ полной независимости, то я и ухватился за него. Полагая, что я болѣе не нуждаюсь въ предусмотрительности, и, заставивъ замолчать тщеславіе, я изъ кассировъ, финансиста превратился въ нотнаго переписчика. Я думалъ, что много выигралъ при этой перемѣнѣ и такъ мало въ ней раскаялся, что только насильно бросилъ это ремесло, чтобы приняться за него при первой возможности.
   Успѣхъ моей первой рѣчи значительно облегчилъ мнѣ исполненіе этого намѣренія. Когда я получилъ премію, Дидро взялся напечатать ее. Лежа въ постели, я получилъ отъ него записку, въ которой онъ увѣдомлялъ меня объ ея появленіи и успѣхѣ: "Она, писалъ онъ, забираетъ всѣхъ: еще не бывало примѣра, подобнаго успѣха". Такая благосклонность публики къ неизвѣстному автору, не домогавшемуся заслужить ее посредствомъ происковъ, была для меня первымъ истиннымъ удостовѣреніемъ въ моемъ талантѣ, въ которомъ я до сихъ поръ, не смотря на внутреннее сознаніе, всегда сомнѣвался. Я понялъ всіо выгоду, какую могъ извлечь изъ этого для пріисканія себѣ придуманной мною работы, а также и то, что переписчикъ съ нѣкоторой извѣстностью въ литературѣ не можетъ нуждаться въ работѣ.
   Какъ только рѣшеніе мое было твердо принято, я написалъ записку г. де-Франкейлю, чтобы сообщить ему о немъ и поблагодарить его и г-жу Дюпенъ за всю ихъ доброту и попросить у нихъ работы. Франкейль прибѣжалъ ко мнѣ, ничего не понявъ изъ моей записки, и подумалъ, что я еще въ лихорадочномъ бреду; но онъ нашелъ рѣшеніе мое столь твердымъ, что не могъ поколебать его. Онъ разсказалъ г-жѣ Дюпенъ и всѣмъ, что я помѣшался, я не мѣшалъ имъ говорить, что угодно, и шелъ своей дорогой. Я началъ реформу съ своей одежды; бросилъ позолоту и бѣлые чулочки, сталъ носить парикъ круглый; снялъ шпагу, продалъ часы, сказавъ себѣ съ невѣроятной радостью:-- "Слава Богу! мнѣ уже не надо будетъ знать который часъ." Г. де-Франкейль былъ настолько любезенъ, что еще довольно долго не назначалъ другаго кассира. Наконецъ, видя, что я стою на своемъ, поручилъ кассу г. д'Абилару бывшему гувернеру молодаго Шенонсо и извѣстному въ ботаникѣ на свою Feoraparisienss {Я не сомнѣваюсь, что все это теперь совершенно иначе разсказано Франкейлемъ, и его сообщниками; но я ссылаюсь на то, что онъ говорилъ всѣмъ тогда и долго послѣ того, до составленія заговора; вѣроятно, этого не забыли люди справедливые и здравомыслящіе.}.
   Какъ ни сурово было преобразованіе моей внѣшности, но я не распространилъ его сначала на свое бѣлье,-- остатокъ моего венеціанскаго запаса; бѣлья было у меня много, все отличное, и я имѣлъ особое пристрастіе къ нему. Изъ предмета опрятности, оно, мало-по-малу, превратилась въ предметъ роскоши, дорого стоившей мнѣ. Нѣкто оказалъ мнѣ услугу, освободивъ меня и отъ этого рабства. Наканунѣ Рождества, пока моя хозяйка была у всенощной, а я на духовномъ концертѣ, кто-то сломалъ дверь чердака, гдѣ висѣло только что вымытое бѣлье. Все было украдено и, между прочимъ, мои сорокъ двѣ рубашки изъ прекраснаго полотна, составлявшія основу моего гардероба. По тому, какъ сосѣди описывали человѣка, котораго видѣли выходящимъ съ узломъ изъ дому, мы съ Терезой заподозрили ея брата, человѣка весьма негоднаго. Мать сильно опровергала это подозрѣніе; но оно подтверждалось столькими уликами, что мы его удержали. Я несмѣлъ дѣлать строгихъ розысковъ, опасаясь найдти болѣе того, что желалъ. Этотъ братъ больше не показывался ко мнѣ и, наконецъ, совсѣмъ исчезъ. Я скорбѣлъ о томъ, что мы съ Терезой принадлежали къ такой разнохарактерной семьѣ, и болѣе чѣмъ когда-либо умолялъ ее сбросить такое опасное иго. Это приключеніе вылѣчило насъ отъ страсти къ хорошему бѣлью, и съ тѣхъ поръ я сталъ носить бѣлье самое простое, болѣе подходящее къ моему остальному наряду.
   Дополнивъ, такимъ образомъ, свою реформу, я думалъ только о томъ, чтобы сдѣлать се болѣе прочной и продолжительной, стараясь вызвать изъ своего сердца всякое уваженіе къ чужому мнѣнію, все, что изъ боязни осужденія могло отвлекать меня отъ всего хорошаго и разумнаго. Благодаря шуму, надѣланному моею рѣчью, мое рѣшеніе тоже надѣлало шуму и доставило мнѣ много работы, такъ что я началъ свое ремесло довольно успѣшно. По многимъ причинамъ, однако, работа не шла у меня такъ удачно, какъ могло-бы идти при другихъ обстоятельствахъ. Вопервыхъ, мое плохое здоровье. Недавній припадокъ оставилъ слѣды, отъ которыхъ я никогда вполнѣ не вылѣчивался, и я полагаю, что лѣчившіе меня доктора принесли мнѣ столько-же вреда, сколько и сама болѣзнь. Одного за другимъ я видѣлъ Морана, Дарана, Гельвеціуса, Малуина, Тьерри, людей очень ученыхъ и моихъ друзей. Но всѣ они лѣчили меня, всякій по своей системѣ, нисколько не помогая и значительно ослабляя меня. Чѣмъ болѣе я ихъ слушался, тѣмъ становился все желтѣе, худощавѣе, слабѣе. Мое воображеніе, встревоженное ими, измѣрявшее мое состояніе по результату ихъ лѣкарствъ, рисовало мнѣ до наступленія смерти только одинъ рядъ страданій, какъ задержаніе мочи, засореніе пузыря, каменная болѣзнь. Отъ всего, что облегчаетъ другихъ, декокты, ванны, кровопусканіе -- мнѣ дѣлалось только хуже. Замѣтивъ, что зонды Дарана одни только нѣсколько помогавшіе мнѣ, безъ которыхъ я думалъ, что не могу жить, давали мнѣ, все таки, только минутное облегченіе, я принялся дѣлать громадный запасъ ихъ, чтобы носить всю жизнь, даже если не будетъ самого Дарана. Въ теченіи восьми или девяти лѣтъ, когда я такъ часто ими пользовался, я, кажется истратилъ на нихъ пятьдесятъ луидоровъ. Понятно, что лѣченіе, столь дорогое, болѣзненное и трудное, не позволяло мнѣ усидчиво заниматься, и что умирающій не могъ съ большимъ усердіемъ заработывать свой насущный хлѣбъ.
   Литературныя занятія были другимъ, не менѣе вреднымъ отвлеченіемъ отъ моего ежедневнаго труда. Едва рѣчь успѣла появиться, какъ на меня дружно напали защитники наукъ. Возмущенный тѣмъ, что столько маленькихъ господъ Жосовъ, ничего не понимавшихъ въ этомъ вопросѣ, брались рѣшать его, я взялъ перо и обошелся съ нѣкоторыми изъ нихъ такъ, что побѣда не осталась на ихъ сторонѣ. Нѣкій г. Готье изъ Наши, первый, попавшійся мнѣ подъ перо, былъ жестоко отдѣланъ въ письмѣ къ Гримму. Вторымъ былъ самъ король Станиславъ, удостоившій войти въ споръ со мною. Честь имъ мнѣ оказанная, заставила меня измѣнить планъ въ отвѣтѣ. Я написалъ болѣе серьезно, но не менѣе сильно и, сохраняя уваженіе къ автору, вполнѣ отвергъ произведеніе. Я зналъ, что іезуитъ о. Мену участвовалъ въ немъ. Я положился на свой тактъ, чтобы разобрать, что принадлежало принцу и что монаху; безъ пощады нападая на всѣ іезуитскія фразы, я по дорогѣ подхватывалъ анахронизмы, которые до моему мнѣнію, могли принадлежать только св. отцу. Эта статья надѣлавшая, не знаю почему, менѣе шума, чѣмъ мои прочія вещи, остается до сихъ поръ единственнымъ произведеніемъ въ своемъ родѣ. Я воспользовался представившимся случаемъ показать людямъ, какимъ образомъ честный человѣкъ можетъ защищать истину противъ коронованной особы. Въ тоже время, трудно взять болѣе гордый и почтительный тонъ, чѣмъ тонъ, употребленный мною въ своемъ отвѣтѣ. На свое счастье я имѣлъ дѣло съ противникомъ, искреннее уваженіе къ которому могло выливаться безъ лести; что я и сдѣлалъ съ порядочнымъ успѣхомъ, но съ полнымъ достоинствомъ. Друзья, въ страхѣ за меня, считали уже меня въ Бастиліи. Я ни минуты этого не боялся и былъ правъ. Этотъ добрый принцъ, прочтя мой отвѣтъ, сказалъ:-- "Мнѣ досталось: больше не стану соваться не въ свое дѣло" Съ тѣхъ поръ я получилъ отъ него нѣсколько доказательствъ его уваженія и благоволенія; о нѣкоторыхъ изъ нихъ упомяну впослѣдствіи. Мое письмо преспокойно обошло всю Францію и Европу и никто не нашелъ въ немъ ничего предосудительнаго.
   Вскорѣ у меня явился новый неожиданный противникъ, тотъ самый г. Бордъ, который десять лѣтъ тому назадъ выказалъ мнѣ столько дружбы и оказалъ много услугъ. Я его не забылъ, но не писалъ ему изъ лѣпи; не посылалъ ему также своихъ сочиненій, не находя подходящаго случая. Я былъ не правъ. Онъ напалъ на меня, но сначала умѣренно, и я точно также отвѣчалъ ему. Онъ возразилъ болѣе рѣшительно. Это вызвало мой послѣдній отвѣтъ, послѣ котораго онъ замолчалъ, но сдѣлался моимъ отъявленнымъ врагомъ и воспользовался самымъ несчастнымъ для меня временемъ, чтобы пустить противъ меня ужасные пасквили и съѣздилъ нарочно въ Лондонъ, чтобы повредить мнѣ.
   Вся эта полемика много занимала меня, отнимала много времени отъ переписыванья, принося мало пользы истинѣ и столько-же моему кошельку. Ииссо, мой тогдашній издатель, давалъ мнѣ всегда весьма мало за мои брошюры, а иногда и ровно ничего. Напримѣръ, я не получилъ ни однаго су за свою первую рѣчь; Дидро отдалъ ему ее даромъ. Пришлось ждать деньги и выбирать у него по грошамъ. Между тѣмъ переписыванье не подвигалось. У меня было два ремесла отчего то и другое шли плохо.
   Они противорѣчили другъ другу тоже и тѣмъ, что заставляли вести совсѣмъ различный образъ жизни. Успѣхъ моихъ первыхъ работъ выдвинулъ меня. Избранное мною занятіе возбуждало любопытство; всѣ хотѣли видѣть этого страннаго человѣка, ни въ комъ не заискивающаго и желающаго только свободно и счастливо жить по своему вкусу. Этого было достаточно, чтобы онъ не могъ исполнить свое намѣреніе. Моя комната вѣчно была полна любопытными, которые, подъ разными предлогами, приходили отнимать у меня время. женщины употребляли тысячи хитростей, чтобъ залучить къ себѣ обѣдать. Чѣмъ грубѣе я обходился съ людьми, тѣмъ настойчивѣе они становились. Я не мотъ всѣмъ отказывать. Наживъ себѣ тысячу враговъ своими отказами, я безпрестанно порабощался своей снисходительностью и, не смотря на всѣ свои старанія и уловки, не имѣлъ въ сутки ни часа времени, которымъ-бы могъ распоряжаться.
   Тогда я почувствовалъ, что не всегда такъ легко, какъ воображаютъ, быть бѣднымъ и независимымъ. Я хотѣлъ жить своимъ ремесломъ, а публика не допускала этого. Она придумывала всевозможныя мелкія средства вознаградить меня за то время, которое заставляла терять. Вскорѣ-бы пришлось показывать себя какъ паяца, за извѣстную плату съ персоны. Я не знаю рабства болѣе грязнаго и болѣе ужаснаго. Я видѣлъ одно средство спасенія отказываться отъ всѣхъ подарковъ большихъ и маленькихъ и не дѣлать исключенія ни для кого. Это привлекло еще болѣе дарильщиковъ, которые желали прославиться побѣдою моего упорства и насильно заставить меня быть себѣ обязаннымъ. Тотъ, кто бы не далъ мнѣ и одного экю, еслибы я у него попросилъ, не переставалъ надоѣдать мнѣ своими предложеніями и мстилъ мнѣ за отказъ, называя надменнымъ и чваннымъ.
   Легко понять, что избранная мною система была не по вкусу г-жѣ ле-Вассеръ. При всемъ своемъ безкорыстіи дочь не могла не слѣдовать совѣтамъ матери: и мои гувернантки, какъ ихъ называлъ Гофкуръ, не всегда бывали такъ тверды въ своихъ отказахъ, какъ я. Хотя отъ меня многое скрывали, но я видѣлъ достаточно, чтобы понять, что вижу далеко не все; меня это мучило, не столько оттого, что я предвидѣлъ обвиненіе въ соумышленности, сколько при мысли, что я никогда не могу быть хозяиномъ своего дома и своей личности. Я просилъ, умолялъ, сердился, все было безуспѣшно: мать прославила меня вѣчнымъ ворчуномъ, брюзгою, съ моими друзьями у нихъ шла вѣчная шепотня. У себя дома я былъ окруженъ тайной и секретами; и чтобы не подвергать себя постояннымъ бурямъ, я не смѣлъ спрашивать, что дѣлается въ домѣ. Чтобы покончить со всей этой сумятицей, нужна была твердость, на которую я не былъ способенъ. Я умѣлъ кричать, но не дѣйствовать: меня выслушивали и продолжали поступать по своему.
   Эти постоянныя тревоги, ежедневное надоѣданіе сдѣлали мнѣ мою квартиру и пребываніе въ Парижѣ весьма непріятными. Какъ только мнѣ удавалось выйдти на воздухъ и мои знакомые не увлекали меня, я отправлялся гулять одинъ; и мечталъ о своей великой системѣ, кое что набрасывалъ на бумагу, имѣя постоянно съ собою маленькую записную книгу и карандашъ. Вотъ какимъ образомъ неожиданныя непріятности избраннаго моего ремесла бросили меня совсѣмъ въ литературу; и вотъ почему желчь и злоба, заставившія меня за нее приняться, видны во всѣхъ моихъ первыхъ сочиненіяхъ.
   Этому способствовало еще другое обстоятельство. Брошенный противъ воли въ свѣтъ, не зная его тона, не будучи въ состояніи заимствовать его и ему подчиниться, я вздумалъ выдумать свой собственный, который избавилъ бы меня отъ подчиненія свѣтскимъ привычкамъ. Моя глупая и угрюмая застѣнчивость, которой я никакъ не могъ побѣдить, вытекала изъ опасенія уклониться отъ правилъ благопристойности, и я рѣшился, чтобъ придать себѣ смѣлости, попирать ногами эти правила. Изъ стыдливости я сдѣлался циникомъ и насмѣшникомъ; я притворялся, что презираю вѣжливость, потому что не умѣлъ ее соблюдать. Правда, что эта ѣдкость, подходящая къ моимъ новымъ принципамъ, облагораживалось въ моей душѣ, переходя въ ней въ отважность добродѣтели, и, смѣю сказать, что, благодаря этой-то высокой основѣ, она продержалась лучше и дольше, чѣмъ можно было ожидать отъ усилія, которое столь противорѣчило моему характеру. Однако, несмотря на репутацію мизантропа, вызванною моей внѣшностью и нѣсколькими мѣткими словами, несомнынно, что въ частной жизни я всегда дурно поддерживалъ эту роль, мои друзья и знакомые видали этого свирѣпаго медвѣдя какъ ягненка и ограничивая свои сарказмы жестокими, но общими истинами, я никогда не умѣлъ сказать ни одного непріятнаго слова кому бы то ни было.
   Le Devin du village окончательно ввелъ меня въ моду; вскорѣ въ цѣломъ Парижѣ не было ни одного человѣка, за которымъ бы болѣе ухаживали, чѣмъ за мною. Исторія этой пьесы, составившей эпоху, тѣсно связана съ моими тогдашними отношеніями. Я долженъ войти въ эти подробности для большей ясности всего послѣдующаго.
   У меня было довольно много знакомыхъ, но два избранныхъ друга: Дидро и Гриммъ. Вслѣдствіе свойственнаго мнѣ желанія соединять все, что мнѣ дорого, я былъ слишкомъ большой другъ того и другого, чтобы они не подружились. Я ихъ познакомилъ, они подошли другъ къ другу и сдружились между собою еще тѣснѣе, чѣмъ со мною. У Дидро было безконечное множество знакомыхъ, но Гриммъ, иностранецъ и новоприбывшій, имѣлъ нужду въ нихъ. Я его познакомилъ съ Дидро, съ Гефкуромъ, свелъ его къ г-жѣ д'Эпинэ, къ г-жѣ де-Шенонсо, къ барону Гольбаху, съ которымъ сошелся почти противъ воли. Всѣ мои друзья сдѣлались его друзьями, что весьма просто, но ни одинъ изъ его друзей не сдѣлался моимъ, что довольно странно. Пока онъ жилъ у графа де Фріеза, онъ часто угощалъ насъ обѣдами у него; но я никогда не видѣлъ ни малѣйшаго изъявленія дружбы, или благосклонности, ни отъ графа де Фріеза, ни отъ графа Шамберга, его родственника, очень близкаго съ Гриммомъ, ни отъ одного изъ лицъ, какъ мужчинъ, такъ и женщинъ, съ которыми Гриммъ, имѣлъ черезъ нихъ сношенія. Исключаю одного аббата Рейноля, который будучи его другомъ, оказался и въ числѣ моихъ друзей и при случаѣ предложилъ мнѣ свой кошелекъ съ рѣдкимъ великодушіемъ. Но я зналъ аббата Рейноля еще до его знакомства съ Гриммомъ я всегда былъ къ нему привязанъ, вслѣдствіе одного его поступка со мною, полнаго деликатности и честности, поступка, правда, неважнаго, но котораго я никогда не забуду.
   Конечно, аббатъ Рейноль былъ другъ горячій. Почти въ то самое время, о которомъ я говорю, онъ доказалъ это относительно Гримма, съ которымъ былъ чрезвычайно близокъ. Гриммъ, бывшій нѣсколько времени хорошимъ знакомымъ мадмуазель де Фелъ, вдругъ вздумалъ по уши влюбиться въ нее и началъ стараться занять мѣсто Каюзака. Красавица, желая показать свое постоянство, прогнала новаго вздыхателя. Гриммъ ударился въ трагедію и вздумалъ было умирать. Онъ впалъ внезапно въ самую странную болѣзнь, о которой, быть можетъ, никогда никто не слыхалъ. Онъ проводилъ дни и ночи въ постоянной летаргіи, съ открытыми глазами, прекраснымъ пульсомъ, но ничего не говорилъ, не ѣлъ, не шевелился, иногда, казалось, онъ слышалъ, что говорили, но никогда не отвѣчалъ, даже знаками, впрочемъ, не обнаруживалъ ни волненія, ни боли, ни лихорадки, и лежалъ" точно мертвый. Аббатъ Рейполь и я ухаживали за нимъ. Аббатъ, болѣе крѣпкій и здоровый проводилъ у него ночи, а я дни; мы ни на минуту не оставляли его одного, и никогда ни одинъ изъ насъ не уходилъ прежде прихода другаго. Встревоженный графъ де Фріезъ привелъ ему Сенака, который, посмотрѣвъ, его, сказалъ, что это пустяки и ничего не прописалъ. Изъ опасенія за друга я зорко наблюдалъ за докторомъ и замѣтилъ, какъ онъ улыбнулся при выходѣ. Однако, больной нѣсколько дней оставался безъ движенія, отказываясь отъ бульона и отъ всего, кромѣ вареныхъ въ сахарѣ вишенъ, которыя я, отъ времени до времени, клалъ ему на языкъ, а онъ ихъ отлично глоталъ. Въ одно прекрасное утро онъ всталъ, одѣлся и зажилъ по прежнему, ни слова не говоря объ этой странной летаргіи ни мнѣ, ни насколько знаю, аббату Рейнолю, ни кому другому, а также не упоминая и о нашемъ уходѣ за нимъ.
   Это приключеніе, конечно, не осталось въ тайнѣ и надѣлало, порядочнаго шума и въ самомъ дѣлѣ было бы удивительно, если-бы жестокость оперной пѣвицы уморила человѣка. Эта необыкновенная страсть ввела Гримма въ моду; вскорѣ онъ прослылъ за чудо любви, дружбы, привязанности всякаго рода. Это мнѣніе вызвало ухаживанье за нимъ большаго свѣта и отдалило его отъ меня, который всегда былъ для него только прибѣжищемъ въ крайнемъ случаѣ. Я видѣлъ, что онъ вскорѣ совсѣмъ ускользнетъ отъ меня, которому что тѣ сильныя чувства, которыми онъ такъ щеголялъ, питалъ я къ нему, но только безъ шума. Я былъ очень радъ, что онъ имѣлъ успѣхъ въ свѣтѣ, но я не хотѣлъ, чтобы для этого онъ забывалъ друзей. Я разъ сказалъ ему:-- "Гриммъ, вы меня забываете я вамъ прощаю это; когда пройдетъ первое опьяненіе блестящими успѣхами и вы почувствуете ихъ пустоту -- надѣюсь, что вы возвратитесь ко мнѣ и всегда меня найдете прежнимъ вашимъ другомъ, теперь-же, не стѣсняйтесь; я предоставляю вамъ свободу и буду васъ ждать." Онъ отвѣчалъ, что я правъ, послѣдовалъ моему совѣту и стѣснялся такъ мало, что я сталъ видѣть его только въ обществѣ нашихъ общихъ друзей.
   Наше главное мѣсто сбора прежде, чѣмъ онъ такъ сошелся съ г-жей д'Эпинэ, какъ впослѣдствіи, былъ домъ барона Гольбаха. Этотъ баронъ былъ сынъ выскочки съ очень большимъ состояніемъ, которое онъ проживалъ благородно, принимая у себя литераторовъ и вообще людей достойныхъ, и, благодаря своимъ знаніямъ и развитію, держалъ себя хорошо среди нихъ. Уже давнишній пріятель Дидро, онъ черезъ него старался познакомиться со мною еще гораздо раньше, чѣмъ .мое имя стало извѣстно. Инстинктивное отвращеніе долго мѣшало мнѣ отвѣчать на его любезности. Разъ, онъ спросилъ меня о причинѣ этого:-- "Вы слишкомъ богаты, отвѣчалъ я. Онъ все таки упорствовалъ и, наконецъ, побѣдилъ. Мое самое большое несчастіе происходило оттого, что я не могъ противостоять ласкамъ: мнѣ всегда приходилось потомъ въ этомъ каяться.
   Другое знакомство, перешедшее въ дружбу, какъ только я получилъ на то право, было съ г. Доокло. Я видѣлъ его въ первый разъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Шевреттѣ, у г-жи д'Эпинэ, съ которой онъ былъ очень хорошъ. Мы только пообѣдали вмѣстѣ и онъ уѣхалъ въ тотъ-же день; послѣ обѣда мы успѣли обмѣняться съ нимъ нѣсколькими словами. Г-жа д'Эпинэ говорила ему обо мнѣ и о моей оперѣ les Musesqalantes. Доокло, слишкомъ талантливый для того, чтобы не любить талантовъ другихъ, выказалъ ко мнѣ расположеніе и пригласилъ меня навѣстить его. Не смотря на свою прежнюю симпатію къ нему, усилившуюся при знакомствѣ, моя робость и лѣнь удерживали меня до тѣхъ поръ, пока только его любезность давала мнѣ право посѣтить его; но ободренный своимъ первымъ успѣхомъ и его похвалами, дошедшими до меня я рѣшился пойти къ нему, и онъ пришелъ ко мнѣ: такимъ образомъ, завязались между нами отношенія, которыя на всю жизнь сдѣлали его для меня дорогимъ: ему я обязанъ тѣмъ, что узналъ, кромѣ свидѣтельства своего собственнаго сердца, что правдивость и честность могутъ иногда уживаться съ занятіями литературой.
   Много другихъ знакомствъ менѣе прочныхъ и о которыхъ я тутъ не упоминаю, были слѣдствіемъ моихъ первыхъ успѣховъ и продолжались пока не удовлетворилось первое любопытство. Я былъ такимъ человѣкомъ, котораго довольно было разъ видѣть. Однако, одна женщина, добившаяся въ то время моего знакомства, держалась тверже всѣхъ другихъ: это была Маркиза Креки, племянница уѣзднаго судьи г. де-Фрулэ, мальтійскаго посланника, братъ котораго быль предшественникомъ г. де-Монтегю въ Венеціи и у котораго я былъ по своемъ возвращеніи оттуда. Г-жа де-Креки написала мнѣ; я пошелъ къ ней и понравился ей. Иногда обѣдалъ у нея и встрѣчался съ нѣкоторыми литераторами, между прочимъ, съ г. Сереномъ, авторомъ Spartacus, Barnevelt и др., сдѣлавшимся потомъ моимъ злѣйшимъ врагомъ; причины этой вражды я самъ никогда не могъ угадать, развѣ только то, что я ношу имя человѣка, котораго его отецъ подло преслѣдовалъ.
   Изъ этого видно, что для переписчика, занятаго своимъ ремесломъ съ утра до вечера, у меня было слишкомъ много развлеченій, благодаря которымъ я заработывалъ очень мало и которыя мѣшали мнѣ быть внимательнымъ къ своему дѣлу на столько, чтобы оно выполнялось хорошо; поэтому, мнѣ приходилось тратить половину оставшагося у меня времени на поправку или на новое переписыванье. Благодаря всему этому Парижъ мнѣ дѣлался съ каждымъ днемъ все невыносимѣе и я съ жаромъ мечталъ о деревнѣ. Я часто ѣздилъ на нѣсколько дней въ Маркуси; г-жа Ле-Вассеръ знала тамошняго викарнаго, у котораго мы всѣ устраивались такимъ образомъ, чтобы наше присутствіе не стѣсняло его. Однажды и Гриммъ поѣхалъ туда съ нами. {Такъ какъ я забылъ разсказать здѣсь небольшое, но памятное происшествіе, случившееся такъ со мною съ Гриммомъ когда мы должны были съ нимъ обѣдать у фонтана св. Вандрилла, то я уже болѣе не вернусь къ этому; но, думая объ этомъ впослѣдствіи, я убѣдился, что еще съ того времени онъ замышлялъ заговоръ, который исполнялъ потомъ съ такимъ удивительнымъ успѣхомъ.} У викарія былъ голосъ, онъ хорошо пѣлъ, и хотя не зналъ музыки, но выучивалъ свою партію съ большой легкостью и точностью. Мы проводили тамъ время, распѣвая мои тріо, изъ Шенонсо. Я прибавилъ къ нимъ еще два, три новыхъ, на слова, сочиняемыя какъ попало, викаріемъ и Гримомъ. Я никакъ не могу не пожалѣть этихъ тріо, сочиненныхъ и спѣтыхъ въ минуты самой чистой радости и оставленныхъ мною въ Бутонѣ со всѣми моими нотами. М-ль Девентортъ сдѣлала уже, пожалуй, изъ нихъ папильотки, но они заслуживали того, чтобы ихъ сохранить; большая часть изъ нихъ отличалась очень хорошимъ контрнунктомъ. Послѣ одной изъ этихъ маленькихъ поѣздокъ, когда я имѣлъ удовольствіе видѣть тетушку вполнѣ довольной и веселой и когда я также очень веселился, я написалъ викарію, очень быстро и очень плохо, посланіе въ стихахъ, которое найдутъ въ моихъ бумагахъ.
   Еще ближе къ Парижу было у меня другое пристанище, очень мнѣ нравившееся, у г. Мюссара, моего соотечественника, родственника и друга, который устроилъ себѣ въ Пасси прелестный уголокъ, гдѣ я провелъ много пріятныхъ минутъ. Г. Мюссаръ былъ ювелиръ и человѣкъ разумный; наживъ себѣ торговлей порядочное состояніе и выдавъ единственную дочь за г. Вальмалетта, сына маклера и королевскаго дворецкаго, онъ благоразумно рѣшился оставить на старости лѣтъ торговлю и дѣла и положить промежутокъ отдыха и наслажденія между житейскими тревогами и смертью. Дѣдушка Мюссаръ, истинный практическій философъ, жилъ безъ заботъ, въ очень хорошенькомъ домѣ, самимъ имъ выстроенномъ и въ прелестномъ саду, насаженнымъ своими руками. Копая землю для терассы этого сада, онъ нашелъ старыя раковины и въ такомъ громадномъ количествѣ, что его воспаленное воображеніе стало видѣть въ природѣ только однѣ раковины, и онъ въ самомъ дѣлѣ вообразилъ, что вся вселенная состояла только изъ раковинъ, обломковъ раковинъ, а вся земля образовалась изъ извести. Постоянно занятый этими мыслями и своими странными открытіями, онъ такъ вскружилъ ими свою голову, что онѣ чуть было не превратились въ систему, т. е. въ сумасшествіе, еслибы, къ счастью для его разума, но къ несчастью для его друзей, которымъ онъ былъ дорогъ и которые находили всегда у него очень пріятный пріютъ, смерть не похитила его послѣ самой странной и жестокой болѣзни; эта была опухоль въ желудкѣ, постоянно увеличивавшаяся и мѣшавшая ему ѣсть. Причину этой опухоли долго не могли найдти и наконецъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ страданій, она уморила его съ голоду. Я не могу безъ сердечной боли вспоминать, какъ въ послѣднее время, этотъ несчастный и достойный человѣкъ еще съ такимъ удовольствіемъ принимая Леніена и меня, единственныхъ друзей, которыхъ зрѣлище его страданій не отстранило отъ него до послѣдней минуты, долженъ былъ глазами пожирать обѣдъ, подаваемый намъ, а самъ не былъ въ состояніи проглотить даже нѣсколькихъ капель жидкаго чаю, такъ какъ черезъ минуту приходилось выбрасывать ихъ вонъ. Но, еще до этого несчастнаго времени, сколько пріятныхъ часовъ провелъ я у него съ избраннымъ кружкомъ друзей, который онъ себѣ составилъ! Во главѣ ихъ я ставлю аббата Прево, человѣка очень любезнаго и простаго, сердце котораго оживляло его произведенія, достойныя безсмертія и ни въ характерѣ, ни въ разговорѣ его не было того темнаго колорита, въ который онъ окрашивалъ свои сочиненія; докторъ Прокопъ, маленькій Эзопъ, имѣвшій большой успѣхъ у женщинъ, Буланже, знаменитый посмертный авторъ Despotisme oriental: онъ распространялъ, кажется, системы Мюссара на продолжительность міра; изъ женщинъ, г-жа Дени, племянница Вальтера, будучи тогда только доброй женщиной, еще не старалась постоянно острить; г-жа Ванлоо, не красавица, конечно, .но прелестная и пѣвшая какъ ангелъ; сама г-жа Вальмалеттъ, пѣвшая тоже и, хотя весьма худощавая, была-бы очень мила, еслибъ имѣла меньше претензій на любезность. Таково было въ общихъ чертахъ общество г. Мюссара, которое-бы мнѣ. весьма нравилось, еслибы наши засѣданія съ нимъ на единѣ въ его кабинетѣ съ его конхліоманіей, не нравилось-бы мнѣ еще болѣе, и я могу сказать, что болѣе шести мѣсяцевъ работалъ съ нимъ въ его кабинетѣ съ неменьшимъ удовольствіемъ, чѣмъ онъ самъ.
   Онъ уже давно находилъ, что воды Пасси, были бы очень полезны для меня и уговаривалъ меня переѣхать къ нему пить ихъ. Чтобы не много отдохнуть отъ городскаго шума, я, наконецъ сдался и отправился провести дней восемь или десять въ Пасси; сельская жизнь принесла мнѣ больше пользы, чѣмъ самыя воды. Мюссаръ игралъ на віолончели и страшно любилъ итальянскую музыку. Разъ вечеромъ мы много говорили о ней, прежде чѣмъ легли спать, -- въ особенности о комическихъ операхъ, которыя мы оба видали въ Италіи и отъ которыхъ были въ восторгѣ. Ночью мнѣ не спалось и я принялся мечтать, какъ бы во Франціи дать понятіе о подобной драмѣ, такъ какъ les Amours de Jiagonde нисколько не были на нее похожи. Утромъ, придя послѣ питья моихъ водъ, я наскоро сочинилъ нѣсколько стиховъ и подъискалъ къ нимъ напѣвы, подвернувшіеся мнѣ при ихъ составленіи. Я все это намаралъ въ комнатѣ со сводами, находившейся въ верхней сторонѣ сада, а за чаемъ не могъ удержаться, что-бы не показать всего этого Мюссару и м-ль Дювернуа, его экономкѣ, очень доброй и любезной дѣвушкѣ. Отрывки, набросанные мною были, первый монологъ: J'aiperdu mon serviteur (я потерялъ своего слугу) арія Калдерна (Devin): L'amour croit s'il s'inquiète (любовь растетъ при безпокойствѣ) и послѣдній дуетъ J. jamais, Colin, je téngage (на всегда, Колешь, тебя приглашаю). Я такъ много воображалъ, что все это стоило продолжать, что безъ одобреній и уговоровъ того и другой хотѣлъ бросить мои стихи въ огонь и забыть о нихъ, какъ я уже сколько разъ дѣлалъ съ вещами, по крайней мѣрѣ не менѣе хорошими. Но они такъ подстрекнули меня, что въ шесть дней почти вся драма моя была написана и вся музыка набросана, такъ что въ Парижѣ мнѣ, пришлось только написать речитативы и сдѣлать всѣ поправки и вставки. Все это я кончилъ съ такой быстротой, что менѣе, чѣмъ черезъ три недѣли мои сцены были совсѣмъ отдѣланы и готовы для представленія. Недоставало только дивертиссмента, написаннаго только долгое время спустя.
   (1752). Возбужденный сочиненіемъ этой вещи, мнѣ страстно хотѣлось ее услышать и я бы далъ все на свѣтѣ, чтобы ее разыграли при закрытыхъ дверяхъ, подобно тому, какъ Люлли, если вѣрить разсказамъ, заставилъ однажды разыграть Армаду для него одного. Такъ какъ я могъ доставить себѣ это. удовольствіе только публично, то пришлось отдать ее въ оперу. Къ несчастью, она была совсѣмъ въ новомъ родѣ, къ которому уши французовъ не привыкли, къ тому же, не успѣхъ les Muses galantes заставлялъ меня предвидѣть не успѣхъ и Devin, если я его представлю подъ своимъ именемъ. Дюкло вывелъ меня изъ затрудненія, взявшись заставить прослушать пьесу, умалчивая объ ея авторѣ. Чтобы не выдать себя, я не пошелъ на эту репетицію и маленькія скрипки {Ребель и Франкеръ.}, дирижировавшія ею, узнали объ имени автора только когда общее одобреніе засвидѣтельствовало объ ея достоинствѣ. Всѣ, слышавшіе ее, остались въ восторгѣ и на другой день во всѣхъ обществахъ только объ этомъ и говорили. Г. Кюри, навѣдывавшій придворными удовольствіями и присутствовавшій на репетиціи, попросилъ ее для представленія при дворѣ. Дюкло отказалъ, зная мои намѣренія и полагая, что при дворѣ я не буду въ состояніи такъ распоряжаться своей пьесой, какъ въ Парижѣ. Кюри настойчиво требовалъ, Дюкло упорно стоялъ на своемъ и споръ между ними дошелъ до того, что они уже готовы были драться на дуэли по выходѣ изъ оперы, еслибъ ихъ не разлучили. Обратились ко мнѣ; я отослалъ за рѣшеніемъ къ Дюкло. Пришлось вернуться къ нему. Герцогъ д'Омонскій вмѣшался. Дюкло принужденъ былъ, наконецъ, уступить силѣ и пьеса была отдана для представленія въ Фонтепебло.
   Часть, которая всего болѣе мнѣ нравилась и въ которой я всего болѣе уклонялся отъ рутины, была речитативъ. У меня онъ имѣлъ совсѣмъ новую интонацію и шелъ въ тактъ съ произношеніемъ словъ. Этого страшнаго нововведенія не посмѣли оставить, боясь, что оно оскорбитъ уши барановъ. Я согласился, чтобы Франкейль и Желіоттъ сдѣлали другой речитативъ, но не согласился самъ въ это вмѣшаться.
   Когда все дѣло готово и назначенъ былъ день представленія, мнѣ предложили съѣздить въ Фонтенебло, чтобы посмотрѣть, по крайней мѣрѣ, послѣднюю репетицію. Я поѣхалъ въ придворной каретѣ вмѣстѣ съ м-ль Фель. Гриммомъ и, кажется, аббатомъ Рейнолемъ. Репетиція была посредственная; я остался ею болѣе доволенъ, чѣмъ ожидалъ. Оркестръ былъ большой, состоявшій изъ оперныхъ музыкантовъ и придворныхъ. Желіоттъ игралъ Колена; м-ль Фель -- Колетту; Кювалье -- колдуна, хоры были изъ оперы. Я далъ мало указаній; Желіоттъ всѣмъ дирижировалъ; я не хотѣлъ провѣрять того, что онъ сдѣлалъ, но, несмотря на мои римскіе пріемы, былъ стыдливъ какъ школьникъ, среди всего этого люда.
   На другой день, въ день представленія, я пошелъ завтракать въ кафе Grand-Commun. Тамъ было много народа. Говорили о вчерашней репетиціи и о трудности попасть на нее. Офицеръ, бывшій тамъ, сказалъ, что онъ попалъ очень легко, подробно разсказалъ все, что тамъ происходило, описалъ автора, передалъ, что онъ говорилъ и дѣлалъ: но, что меня удивило въ этомъ длинномъ разсказѣ, сдѣланнымъ съ такою-же увѣренностью, какъ и простотой, такъ это то, что въ немъ не оказалось ни слова правды. Мнѣ было ясно, что говорившій съ такимъ знаніемъ о репетиціи, не присутствовалъ на ней, такъ какъ у него передъ глазами былъ самъ авторъ, котораго онъ увѣрялъ, что хорошо знаетъ. Всего страннѣе въ этой сценѣ было впечатлѣніе, произведенное ею на меня. Этотъ человѣкъ былъ уже извѣстнаго возраста: ни въ его манерѣ, ни въ тонѣ не было ничего фатовскаго и заносчиваго: по внѣшнему виду его можно было принять за человѣка достойнаго, по кресту св. Людовика -- за стараго офицера. Онъ, противъ воли, интересовалъ меня, не смотря на свое безстыдство. Между тѣмъ, какъ онъ излагалъ свои свѣдѣнія, я краснѣлъ, опускалъ глаза, я былъ какъ на иголкахъ; иногда я спрашивалъ себя, нельзя-ли ему и въ самомъ дѣлѣ повѣрить. Наконецъ, боясь, чтобы кто-нибудь меня не узналъ и не обличилъ его, я поторопился окончить свой шеколадъ, не говоря ни слова; затѣмъ, въ то время, какъ присутствующіе разлагольствовали объ его разсказѣ, я, какъ только мотъ, скорѣе вышелъ, опустивъ голову, когда проходилъ мимо него. На улицѣ я увидѣлъ, что весь въ поту; и я увѣренъ, что еслибы кто-нибудь меня узналъ и назвалъ до моего выхода, то я-бы сконфузился и застыдился, какъ виноватый, единственно изъ сочувствія къ непріятному чувству, которые-бы долженъ былъ испытать тотъ несчастный, еслибы его ложь была обнаружена.
   И вотъ, я дошелъ до одной изъ тѣхъ критическихъ минутъ моей жизни, когда трудно только разсказывать, потому что даже самый разсказъ не можетъ не носитъ отпечатка критики или одобренія. Во всякомъ случаѣ я попробую изложить, какъ я поступалъ и по какимъ мотивамъ, не прибавляя ни похвалъ, ни осужденій.
   Въ этотъ день я былъ также небрежно одѣтъ, какъ и всегда съ большой бородой и въ довольно плохо причесанномъ парикѣ. Принимая это несоблюденіе приличій -- за храбрость, я въ такомъ видѣ вошелъ въ ту самую залу, куда вскорѣ послѣ меня должны были войти король, королева, вся королевская семья и дворъ. Я помѣстился въ ложѣ, въ которую отвелъ меня г. де-Кюри и которая принадлежала ему: это была большая ложа на авансценѣ, противъ маленькой ложи повыше, куда усѣлся король съ г-жей Помпадуръ. Окруженный дамами и единственный изъ мужчинъ на переднемъ планѣ ложи, я не сталъ сомнѣваться, что меня посадили сюда нарочно, чтобъ быть на виду. Когда зажгли люстры, то видя себя въ подобномъ нарядѣ среди всѣхъ этихъ людей, такъ выряженныхъ, я началъ чувствовать себя не по себѣ: я спрашивалъ себя, былъ-ли здѣсь на мѣстѣ, былъ-ли прилично одѣтъ и послѣ нѣсколькихъ минутъ безпокойства, отвѣчалъ себѣ! "да" съ неустрашимостью, происходившей, быть можетъ, скорѣе отъ невозможности отрицать это, чѣмъ отъ силы своихъ рузсужденій. Я сказалъ себѣ:-- "Я здѣсь на мѣстѣ, потому что играютъ мою пьесу и, наконецъ, никто болѣе меня не имѣетъ права пользоваться плодомъ моего труда и моихъ талантовъ. Я одѣтъ, какъ одѣваюсь всегда, ни лучше, ни хуже: если я начну подчиняться общественному мнѣнію въ чемъ нибудь, то вскорѣ подчинюсь ему во всемъ. Чтобы всегда быть самимъ собою, я не долженъ нигдѣ краснѣть за то, что одѣтъ сообразно съ избраннымъ мною положеніемъ; моя внѣшность проста и небрежна, но не грязна, не нечистоплотна; борода сама по себѣ тоже ничего, такъ какъ сама природа даетъ ее намъ и она бываетъ иногда украшеніемъ, смотря по вѣку и по модѣ. Меня найдутъ смѣшнымъ, дерзкимъ, но что мнѣ за дѣло? Я долженъ сносить насмѣшки и осужденія, только бы онѣ не были заслужены". Этотъ маленькій монологъ такъ меня подкрѣпилъ, что еслибъ пришлось отстаивать себя, то я бы не струсилъ. Но, или вслѣдствіе присутствія самаго короля, или отъ естественнаго расположенія сердецъ зрителей, но въ общемъ любопытствѣ я не замѣтилъ ничего, кромѣ ласки и добродушія. Я былъ такъ этимъ тронутъ, что уже опять готовъ былъ начать безпокоиться на счетъ самаго себя и участи моей пьесы, боясь испортить столь благопріятныя мнѣнія людей, повидимому, совсѣмъ готовыхъ апплодировать мнѣ. Я былъ вооруженъ противъ насмѣшки, но ихъ ласковый видъ, столь для меня неожиданный, такъ меня покорилъ, что я дрожалъ, какъ ребенокъ, когда началось представленіе.
   Вскорѣ я могъ успокоиться. Собственно актерская часть была исполнена очень дурно, но за то музыкальная -- очень хорошо. Съ первой-же сцены, дѣйствительно, полной трогательной наивности, я услышалъ въ ложахъ ропотъ удивленія и одобренія, до тѣхъ поръ неслыханный въ пьесахъ такого рода. Возроставшее волненіе дошло до того, отразилось что на всемъ собраніи и, говоря словами Монтескье, увеличило эффектъ въ силу самого эффекта. Въ сценѣ двухъ простачковъ, этотъ эффектъ дошелъ до крайней степени. Въ присутствіи короля не принято апплодировать; отъ этого все было слышно, а пьеса и ея авторъ остались въ выигрышѣ. Я слышалъ вокругъ себя перешептыванье женщинъ, казавшихся мнѣ прелестными, какъ ангелы и которыя въ полголоса говорили другъ другу:-- "Это прелестно, восхитительно: тутъ нѣтъ звука, который не доходилъ-бы до сердца". Удовольствіе доставить душевное волненіе столькимъ любезнымъ особамъ, растрогало меня самого до слезъ и я не могъ удержать ихъ при первомъ дуэтѣ, замѣтя, что я плачу не одинъ. На минуту я оглянулся на самого себя, припомнивъ концертъ г. Трейтаренса. Это воспоминаніе напомнило мнѣ раба, держащаго вѣнокъ надъ головами тріумфаторовъ, но оно было мимолетное и вскорѣ я вполнѣ и безъ разсѣянія предался удовольствію наслаждаться своей славой. Я, однако, убѣжденъ, что чувственное наслажденіе играло здѣсь болѣе роли, чѣмъ авторское тщеславіе и, конечно, будь тамъ только одни мужчины, я никогда не былъ-бы такъ полонъ желанія своими губами подобрать восхитительныя слезы, которыя я заставлялъ проливать. Я видѣлъ пьесы, возбуждавшія самыя пылкія чувства восторга; но никогда столь полное, кроткое, трогательное опьяненіе не господствовало въ цѣлой залѣ, да еще при дворѣ, въ день перваго представленія. Всѣ тамъ бывшіе должны это помнить, потому что эффектъ былъ единственный въ своемъ родѣ.
   Въ тотъ же вечеръ герцогъ д'Омонскій велѣлъ мнѣ передать, чтобы я на другой день часовъ около одиннадцати, былъ во дворцѣ, и что онъ представитъ меня королю. Г. де-Кюри, передававшій мнѣ это, прибавилъ, что кажется, дѣло идетъ о пенсіи и что королю самому было угодно сообщить мнѣ о ней.
   Повѣрятъ-ли, что ночь, послѣдовавшая за столь блестящимъ днемъ, была полна для меня тоски и тревоги? Прежде всего я задумался надъ необходимостью часто выходить изъ комнаты, вслѣдствіе моей болѣзни, столь мучившей меня во время представленія и которая могла мучить меня и завтра, когда я буду находиться въ галлерѣе или въ королевскихъ комнатахъ, между всею этою знатью, ожидающею выхода его величества. Эта болѣзнь была главной причиной, удалявшей меня отъ всѣхъ кружковъ и мѣшавшей мнѣ бывать у женщинъ. Одна мысль о томъ положеніи, въ которое могла поставить меня эта потребность, была способна усилить ее до такой степени, что мнѣ сдѣлалось-бы дурно, или дѣло не обошлось-бы безъ скандала, которому я предпочелъ-бы смерть. Только люди, знакомые съ такимъ состояніемъ, могутъ понять, какъ страшно подвергать себя такой опасности.
   Затѣмъ я вообразилъ себя передъ королемъ; меня представляютъ его величеству, онъ удостаиваетъ остановиться и заговорить со мною. Вотъ тутъ-то требовалась для отвѣта вся ясность мысли и присутствіе духа. Моя проклятая застѣнчивость, смущающая меня при каждомъ незнакомцѣ, оставитъ-ли меня при королѣ Франціи и позволитъ-ли мнѣ въ одну минуту придумать отвѣтъ? Не покидая принятаго мною вида и строгаго тона, я хотѣлъ показаться чувствительнымъ къ чести, которую мнѣ оказывалъ столь великій государь. Слѣдовало ввернуть какую-нибудь великую и полезную истину въ прекрасную и заслуженную похвалу. Что со мною будетъ въ эту минуту и на глазахъ всего двора, если у меня вырвется одна изъ моихъ обыкновенныхъ нелѣпостей? Эта опасность встревожила меня и напугала до такой степени, что я рѣшился, на всякій случай, не подвергаться ей.
   Правда, я потеряю пенсію, которая мнѣ была, такъ сказать, предложена: но я освобождался также и отъ ига, которое бы она на меня навязала. Прощай, истина, свобода, мужество. Какъ я осмѣлюсь отнынѣ говорить о независимости и безкорыстіи? Принявъ эту пенсію, мнѣ оставалось-бы только льстить или молчать; да и кто мнѣ поручится, что ее будутъ мнѣ выплачивать? Сколько-бы пришлось хлопотать, сколькихъ просить!.. Удержаніе ея потребуетъ у меня столько непріятныхъ хлопотъ, что мнѣ гораздо легче будетъ обойтись безъ нея. И я думалъ, что, отказываясь отъ нея, я поступаю сообразно съ своими принципами и жертвую вѣроятностью для дѣйствительности. Я сообщилъ о своемъ рѣшеніи Гримму; онъ не возражалъ. Остальнымъ я сослался на свою болѣзнь и уѣхалъ въ то-же утро.
   Мой отъѣздъ надѣлалъ шуму; всѣ вообще осуждали его. Мои причины не могли быть поняты всѣми; обвинить меня въ глупой гордости было гораздо легче и болѣе удовлетворяло зависть каждаго, кто сознавалъ въ душѣ, что онъ самъ не поступилъ-бы такъ. На другой день Желіоттъ написалъ мнѣ письмо, въ которомъ описывалъ успѣхъ пьесы и удовольствіе короля. "Цѣлый день, говорилъ онъ,-- его величество не переставало напѣвать самымъ фальшивымъ голосомъ своего королевства: "Я потерялъ своего слугу, я потерялъ все свое счастье!" Онъ прибавлялъ, что черезъ двѣ недѣли будетъ второе представленіе Колдуна, которое всѣхъ должно убѣдить въ полномъ успѣхѣ перваго.
   Два дня спустя, подходя вечеромъ, часовъ около девяти, къ дому г-жи д'Эпинэ, гдѣ я долженъ былъ ужинать, мнѣ попалась на встрѣчу карета. Сидѣвшія въ ней господинъ знакомъ пригласилъ меня сѣсть къ нему; я сѣлъ; это былъ Дидро. Онъ заговорилъ со мною о пенсіи съ жаромъ, котораго я не ожидалъ найдти у философа, на счетъ подобнаго предмета. Онъ не ставилъ мнѣ въ преступленіе, что я не хотѣлъ быть представленнымъ королю, но мое равнодушіе къ пенсіи считалъ ужаснымъ. Онъ мнѣ сказалъ, что если я могъ быть безкорыстнымъ для самаго себя, то мнѣ это было непозволительно относительно г-жи Ле-Вассеръ и ея дочери: что я не долженъ былъ пропускать ни одного возможнаго и честнаго случая, чтобы обезпечить себѣ кусокъ хлѣба: и, какъ все таки, нельзя было сказать, что я отказался отъ этой пенсіи, то онъ настаивалъ, что разъ, что были расположены мнѣ дать ее, я долженъ былъ, во чтобы ни стало, хлопотать о ней и добиться ея. Хотя его участіе меня тронуло, но правила его мнѣ не понравились и у насъ завязался горячій споръ, первый между нами. У насъ они всегда бывали въ этомъ родѣ: онъ предписывалъ мнѣ то, что, по его мнѣнію, я долженъ былъ дѣлать, а я защищался, полагая, что дѣлать этого мнѣ вовсе не слѣдовало.
   Было уже поздно, когда мы разстались. Я хотѣлъ вести его ужинать къ г-жѣ д'Эпинэ, онъ отказался. Какъ ни старался я познакомить его съ нею, изъ желанія соединить всѣхъ, кого любилъ, и какія усилія я ни дѣлалъ для этого въ разныя времена, до того, что привелъ ее разъ къ его двери, которую онъ намъ не отворилъ, но онъ упорно отказывался, отзываясь о ней съ большимъ презрѣніемъ. Они сдружились только послѣ моей ссоры съ нимъ и съ нею и тогда онъ началъ хорошо отзываться о ней.
   Съ этихъ поръ Дидро и Гриммъ, казалось, задались цѣлью отвратить отъ меня моихъ гувернантокъ, давая имъ понять, что если теперь имъ жилось менѣе привольно, то это по моей винѣ и что имъ никогда не добиться ничего путнаго отъ меня. Они старались убѣдить ихъ бросить меня, обѣщали доставить имъ мелочную продажу соли, табачную лавочку и не знаю что еще черезъ посредство г-жи д'Эпинэ. Они хотѣли вовлечь въ свою лигу даже Дюкло и Гольбаха, но первый отказался на отрѣзъ. До меня тогда еще доходили объ этомъ слухи, но только впослѣдствіи я узналъ все это подробно и мнѣ часто приходилось оплакивать нелѣпое и неделикатное усердіе моихъ друзей, съ которымъ дани не смотря на всю мою болѣзненность, старались довести меня до самаго полнаго и грустнаго одиночества и, желая сдѣлать меня счастливымъ, употребляли средства, которыя могли только послужить для моего несчастья.
   (1753). Въ слѣдующій карнавалъ 1753 г. Колдунъ былъ данъ въ Парижѣ и я имѣлъ время написать въ этотъ промежутокъ увертюру и дивертисментъ. Этотъ дивертисментъ, какъ я его задумалъ, долженъ былъ весь состоять изъ дѣйствія, весьма послѣдовательное содержаніе котораго, по моему мнѣнію, могло дать мѣсто весьма милымъ картинамъ. Но, когда я сообщилъ эту идею дирекціи оперы, меня даже не поняли и пришлось, по обыкновенію, связывать мотивы и танцы: это повело къ тому, что дивертисментъ, хотя полный прелестныхъ мыслей, имѣлъ весьма слабый успѣхъ. Я вычеркнулъ речитативъ Желіотта и вставилъ свой, сначала мною написанный и напечатанный; и этотъ речитативъ, не много офранцуженный, признаюсь, т. е. растянутый актерами, не только никого не шокировалъ, но удался не менѣе арій и показался публикѣ, по крайней мѣрѣ, не хуже ихъ. Я посвятилъ свою пьесу Дюкло, который покровительствовалъ ей и объявилъ, что это будетъ мое единственное посвященіе. Однако, я сдѣлалъ еще второе съ его позволенія; но онъ долженъ былъ чувствовать себя болѣе польщеннымъ этимъ исключеніемъ, чѣмъ еслибы я не сдѣлалъ никакого.
   На счетъ этой пьесы у меня сохранилось много анекдотовъ, распространяться о которыхъ не позволяютъ мнѣ предметы болѣе важные. Быть можетъ, я когда-нибудь возвращусь къ нимъ. Однако, я не могу умолчать объ одномъ, имѣющемъ отношеніе къ послѣдующему. Однажды я разсматривалъ въ кабинетѣ барона Гольбаха его ноты, когда онъ, подавая мнѣ сборникъ пьесъ для клавикордъ, сказалъ: "Вотъ пьесы, написанныя лично для меня; онѣ полны вкуса и хорошо поются; никто, кромѣ меня ихъ не знаетъ и не увидитъ. Вамъ-бы слѣдовало выбрать нѣкоторыя -изъ нихъ для вашего дивертисмента." Имѣя въ головѣ гораздо болѣе мотивовъ и симфоній, чѣмъ сколько я могъ употребить въ дѣло, я не обратилъ вниманія на его сборникъ. Но онъ такъ упрашивалъ меня, что изъ любезности я выбралъ одну пастораль, сократилъ ее и вставилъ въ тріо для выхода подругъ Калетты. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ въ то время какъ давали Колдуна, войдя разъ къ Гримму, я засталъ сборище вокругъ его кланикордъ, причемъ онъ самъ поспѣшно всталъ при моемъ приходѣ. Взглянувъ машинально на пюпитръ, я увидѣлъ этотъ-же самый сборникъ барона Гольбаха, открытый именно на той пьесѣ, которую онъ упросилъ меня взять, увѣряя, что она никогда не выйдетъ изъ его рукъ. Нѣсколько времени спустя, я увидѣлъ тотъ-же сборникъ открытымъ на клавикордахъ г-жи д'Эпинэ, когда однажды у нея была музыка. Ни Гриммъ, ни кто другой никогда не говорили мнѣ объ этой аріи и если я говорю о ней самъ, то потому, что черезъ нѣкоторое время распространился слухъ, будто не я авторъ Деревенскаго Колдуна. Такъ какъ я никогда не былъ плодовитымъ композиторомъ, то увѣренъ, что не издай я своего "Dictionnaire de musique", сказали-бы, что я совсѣмъ не знаю музыки.
   За нѣсколько времени до представленія Деревенскаго Колдуна въ Парижъ пріѣхали итальянскіе комическіе актеры, которыхъ заставили играть въ оперѣ, не предвидя вліянія, которое они произведутъ. Хотя они сами были отвратительны, и оркестръ, тогда весьма невѣжественный, произвольно искажалъ пьесы, которыя они давали, но они нанесли французской оперѣ ударъ, отъ котораго она никогда не оправилась. Сравненіе двухъ музыкъ, выслушанныхъ въ одинъ и тотъ же день и въ одномъ театрѣ, откупорило французскіе уши; никто не могъ выносить растянутой музыки, послѣ живаго темпа итальянской; какъ только комики кончали -- всѣ расходились. Пришлось измѣнить порядокъ представленія и назначать комиковъ къ концу. Давали Eglé Рудтанои, le Sylphe; ничего не выдерживала, Только одинъ Devin du village выдержалъ сравненіе и понравился даже послѣ la Servo, padrona. Сочиняя свою интермедію, у меня постоянно вертѣлись въ головѣ итальянскія; онѣ и навели меня на мысль о ней и я далекъ былъ отъ предположенія, что ихъ будутъ давать вмѣстѣ съ нею. Будь я воромъ, то сколько заимствованій тогда обнаружилось-бы, и какъ бы постарались выставить ихъ на видъ! Но ничего: какъ ни старались, но въ моей музыкѣ не нашли ни малѣйшаго заимствованія и всѣ мои пѣсни при сравненіи съ предполагаемыми оригинальными, оказались такъ-же новы, какъ и созданная мною музыка. Если-бы подвергли Мондонвиля или Рамо подобному испытанію, они-бы вышли всѣ въ лохмотьяхъ.
   Комики доставили итальянской музыкѣ очень восторженныхъ слушателей. Весь Парижъ раздѣлился на двѣ партіи, онѣ горячились такъ, какъ будто дѣло шло о какомъ нибудь государственномъ или религіозномъ вопросѣ. Одна партія болѣе могущественная, болѣе многочисленная, состоявшая изъ знатныхъ, богатыхъ людей и женщинъ, поддерживала музыку французскую; другая, болѣе живая, гордая, болѣе восторженная, состояла изъ настоящихъ знатоковъ, людей талантливыхъ, геніальныхъ. Ея маленькій кружокъ собирался въ оперѣ, подъ ложей королевы. Другая партія наполняла весь остальной партеръ и всю залу, по главное ея сборище было подъ ложей короля. Вотъ отчего произошли эти названія тогдашнихъ знаменитыхъ партій: уголъ короля и уголъ королевы. Завязавшійся споръ вызвалъ брошюры. Уголъ короля вздумалъ шутить: онъ былъ осмѣянъ Маленькимъ Пророкомъ; онъ вздумалъ пуститься въ разсужденія и былъ раздавленъ Письмомъ о французской музыкѣ. Эти двѣ маленькія вещицы, одна Гримма, другая моя, однѣ пережили эту распрю: всѣ остальныя умерли.
   Но Маленькій Пророкъ, котораго долго и упорно приписывали мнѣ, былъ принятъ за шутку и не доставилъ ни малѣйшей непріятности своему автору; между тѣмъ какъ на Письмо о французской музыкѣ взглянули серьезно и оно возбудило противъ меня всю націю, которая сочла себя оскорбленной въ своей музыкѣ. Описаніе невѣроятнаго дѣйствія этой брошюры было-бы достойно Тацита. То было время великой распри парламента съ духовенствомъ. Парламентъ только что былъ сосланъ; возбужденіе было въ самомъ разгарѣ; все предвѣщало близкое возмущеніе. Появилась моя брошюра и сейчасъ-же всѣ остальныя распри были забыты, всѣ начали думать только объ опасности, грозящей французской музыкѣ и не было никакого другого возмущенія, какъ только противъ меня. Оно было такъ велико, что нація съ тѣхъ поръ не могла вполнѣ отрѣшиться отъ этихъ враждебныхъ чувствъ ко мнѣ. При дворѣ колебались между Бастиліей и ссылкой; приказъ объ арестѣ уже былъ готовъ къ подписи, если бы г. де-Войе не объяснилъ всей его смѣшной стороны. Когда прочтутъ, что эта брошюра, быть можетъ, не допустила взрыва революціи во Франціи, мнѣ никто не повѣритъ, а между тѣмъ это совершенная правда, которую можетъ засвидѣтельствовать еще весь Парижъ, такъ какъ пятнадцати лѣтъ не прошло послѣ этого страннаго анекдота.
   Если не посягнули на мою свободу, то не избавили меня отъ оскорбленій; даже моя жизнь была въ опасности. Оркестръ оперы составилъ честный заговоръ зарѣзать меня, при моемъ выходѣ оттуда. Мнѣ это передали, я сталъ еще усерднѣе посѣщать оперу и только долго спустя узналъ, что г. Анжеле, офицеръ мушкетеровъ, дружески расположенный ко мнѣ, помѣшалъ исполненію заговора, приказавъ оберегать меня при выходѣ изъ теат ра безъ моего вѣдома. Городъ только что получилъ управленіе оперой. Первымъ подвигомъ городскаго головы было приказать отнять у меня даровой билетъ, что было сдѣлано самымъ безобразнымъ образомъ, т. е. публично воспретили мнѣ входъ, такъ что я долженъ былъ взять билетъ въ амфитеатрѣ, чтобы не быть вынужденнымъ возвращаться домой. Несправедливость была тѣмъ болѣе вопіющей, что единственную плату, которую я спросилъ съ нихъ, отдавая мою пьесу, былъ вѣчный даровой билетъ, потому что, хотя этимъ правомъ пользовались всѣ авторы и я заслужилъ его дважды, но все таки именно его выговорилъ себѣ въ присутствіи г. Дюкло. Правда, что черезъ кассира оперы мнѣ послали за мой трудъ пятьдесятъ луидоровъ, которые я не просилъ; но, не только что эти пятьдесятъ луидоровъ не составляли всей суммы, приходившейся мнѣ по всѣмъ правиламъ, но эта плата не имѣла ничего общаго съ даровымъ билетомъ, формально выговореннымъ и нисколько отъ нея независимымъ. Въ этомъ поступкѣ было столько несправедливости и грубости, что публика, тогда крайне возбужденная противъ меня, была единодушно возмущена, и тотъ, кто ente наканунѣ нападалъ на меня, на другой день кричалъ въ залѣ во всеуслышаніе, что постыдно отнимать право входа у автора, такъ хорошо заслужившаго его и могущаго требовать его вдвойнѣ. Справедлива итальянская пословица, что ognum ama la giustizia in casa d'altrui.
   Мнѣ оставалось только одно: потребовать обратно свою пьесу, такъ какъ у меня отнимали условленную за нее плату. Съ этою цѣлью я написалъ г. д'Аржансону, завѣдывавшему оперой; къ письму приложилъ записку, которую нельзя было опровергнуть и которая осталась безъ отвѣта и безъ послѣдствій, равно какъ и мое письмо. Молчаніе этого несправедливаго человѣка задѣло меня за живое и не способствовало увеличенію весьма посредственнаго уваженія, которое я всегда питалъ къ его характеру и талантамъ. Такимъ то образомъ опера удержала мою пьесу, отнявъ у меня плату, за которую я отдалъ ее. Отъ слабаго къ сильному это назвалось бы воровствомъ, отъ сильнаго къ слабому -- только присвоеніемъ чужой собственности.
   Что касается до дохода съ этой пьесы, то, хотя она не дала мнѣ и четверти того, что дала бы другому, но доходъ все таки былъ на столько достаточенъ, что я могъ прожить нѣсколько лѣтъ и не хлопотать о перепискѣ, всегда шедшей довольно плохо. Я получилъ сто луидоровъ отъ короля, пятьдесятъ отъ г-жи Помпадуръ за представленіе въ Белль-Вю, гдѣ она сама исполняла роль Калена; пятьдесятъ отъ оперы и пятьсотъ франковъ отъ Тиссо за брошюру; такъ что эта интермедія, стоившая мнѣ не болѣе пяти или шести недѣль труда, доставила мнѣ столько денегъ, не смотря на мое несчастіе и глупость, сколько мнѣ потомъ доставилъ "Емиль", на котораго я положилъ двадцать лѣтъ размышленій и три года труда. Но за матерьяльное довольство, доставленное этой пьесой, я заплатилъ безконечными непріятностями, которыя она навлекла на меня; она положила начало тайной зависти, разразившейся только долгое время спустя. Со времени ея успѣха я не видалъ болѣе ни у Гримма, ни у Дидро и почти ни у одного изъ знакомыхъ мнѣ литераторовъ, того радушія, той искренности, того удовольствія при встрѣчѣ, какія, какъ мнѣ казалось, я находилъ у нихъ прежде. Какъ только я показывался у барона, разговоръ переставалъ быть общимъ. Собирались маленькими кучками, перешептывались, и я оставался одинъ, не зная съ кѣмъ говорить. Я долго выносилъ это оскорбительное отношеніе и, видя, что г-жа Гольбахъ, кроткая, любезная женщина, продолжала хорошо принимать меня, переносилъ всѣ грубости ея мужа до тѣхъ поръ, пока это было возможно. Но разъ онъ придрался ко мнѣ безъ всякаго повода и такъ грубо, при Дидро, не сказавшемъ ни слова, и при Маржанси, который мнѣ потомъ часто говорилъ, что восхищался кротостью и умѣренностью моихъ отвѣтовъ, -- что я окончательно возмутился этимъ недостойнымъ обращеніемъ и вышелъ изъ его дома, рѣшившись никогда болѣе туда не возвращаться. Это не помѣшало мнѣ всегда съ уваженіемъ отзываться о немъ и его домѣ, между тѣмъ, какъ онъ говорилъ обо мнѣ въ самыхъ презрительныхъ и оскорбительныхъ выраженіяхъ, иначе не называя меня, какъ -- "этотъ маленькій педантъ", но, впрочемъ, никогда не будучи въ состояніи сказать, что я въ чемъ либо провинился противъ него или противъ кого-либо другаго, ему близкаго. Вотъ какимъ образомъ онъ оправдалъ наконецъ всѣ мои предчувствія и опасенія. Мнѣ кажется, что мои, такъ называемые, друзья, охотно простили бы мнѣ сочиненіе книгъ и даже книгъ отличныхъ, такъ какъ эта слава была и имъ не чужда, но они не могли простить мнѣ сочиненіе оперы, ни ея блестящаго успѣха, потому:что. ни одинъ изъ нихъ не могъ выступить на ту же дорогу и претендовать на тѣ же почести. Одинъ Дюкло, стоящій выше подобной зависти, казалось еще болѣе сдружился со мною и ввелъ меня къ м-ль Кино, гдѣ я встрѣтилъ столько вниманія, ласки, любезности, какихъ мало видалъ у Гольбаха.
   Между тѣмъ какъ въ оперѣ давали "Деревенскаго колдуна", авторомъ его занимался также Театръ французской комедіи, по менѣе удачно. Но добившись въ теченіи семи или восьми лѣтъ, чтобы поставили моего "Нарциса" на итальянской сценѣ, я почувствовалъ къ этому театру отвращеніе, благодаря плохой игрѣ его актеровъ по французски, и очень хотѣлъ отдать свою пьесу на французскую сцену. Я говорилъ объ этомъ намѣреніи актеру Ла-Ну, съ которымъ познакомился и который, какъ извѣстно, былъ человѣкъ полный достоинствъ и самъ авторъ "Нарцисса" ему понравился, онъ взялся дать съиграть его, не называя автора, а между тѣмъ, досталъ мнѣ даровой билетъ, что для меня было чрезвычайно пріятно, такъ какъ я всегда предпочиталъ французскій театръ двумъ остальнымъ. Пьеса была одобрена и разиграна безъ упоминанія объ имени ея автора; но я подозрѣва ю что имя его не было безъизвѣстно актерамъ и многимъ другимъ. Дѣвицы Гассенъ и Гранваль играли роли влюбленныхъ, и хотя не доставало общаго пониманія пьесы, но, по моему мнѣнію, нельзя сказать, чтобы она была совсѣмъ дурно разъиграна. Во всякомъ случаѣ, я былъ удивленъ и тронутъ снисходительностью публики, у которой достало терпѣнія прослушать ее съ начала до конца и даже вынести второе представленіе, безъ малѣйшаго знака нетерпѣнія. Что касается меня, то первое представленіе показалось мнѣ до того скучнымъ, что я не могъ выдержать его до конца; выйдя изъ театра, я зашелъ въ Кафе-Прокопъ, гдѣ нашелъ Буасси и нѣкоторыхъ другихъ, вѣроятно тоже соскучившихся. Тамъ я громко сказалъ свое "рессабе", со смиреніемъ или гордостью признался, что я авторъ пьесы и высказалъ о ней то, что всѣ думали. Это публичное признаніе автора плохой пьесы, которая должна провалиться, вызвало всеобщее восхищеніе; но мнѣ оно показалось совсѣмъ не труднымъ. Я нашелъ даже удовлетвореніе самолюбія въ мужествѣ, съ которымъ оно было сдѣлано и полагаю, что, въ этомъ случаѣ, въ признаніи было болѣе гордости, чѣмъ глупаго стыда въ молчаніи. Однако, я ее напечаталъ, такъ какъ было очевидно, что хотя она и была невозможна на сценѣ, но выдерживала чтеніе; и въ ея предисловіи, одной изъ моихъ хорошихъ вещей, я началъ высказывать свои принципы нѣсколько опредѣленное чѣмъ то дѣлалъ до сихъ поръ.
   Вскорѣ мнѣ представился случай развить ихъ вполнѣ въ сочиненіи гораздо болѣе важномъ; кажется въ этомъ, т. е. въ 1753 году. Дижонская академія объявила конкурсъ на тему: "О происхожденіи неравенства между людьми". Пораженный этимъ великимъ вопросомъ, я удивился, что эта академія осмѣлилась предложить его; но такъ какъ у нея достало на это мужества, то я могъ рѣшиться писать объ этомъ предметѣ, и дѣйствительно принялся за работу.
   Чтобы обдумать на свободѣ этотъ важный вопросъ, я отправился на недѣлю въ Сенъ-Жерменъ вмѣстѣ съ Терезой, нашей хозяйкой, очень доброй женщиной, и одной изъ ея подругъ Я считаю эту поѣздку за одну изъ самыхъ пріятныхъ въ своей жизни. Погода была прекрасная; эти добрыя женщины взяли на себя всѣ хлопоты и всѣ денежные разсчеты; Терезѣ было съ ними весело, а я, не заботясь ни о чемъ, приходилъ къ нимъ безъ стѣсненія развлекаться въ часы обѣда и завтрака. Весь остальной день я проводилъ въ лѣсу; тамъ я искалъ и находилъ картину первыхъ временъ, гордо начертывалъ исторію ихъ, клеймилъ мелкую ложь человѣчества; смѣло обнажалъ природу людей, слѣдовалъ за ходомъ времени и вещей, исказившихъ ее и, сравнивая человѣка, сдѣланнаго человѣкомъ, съ человѣкомъ, сдѣланнымъ природою, доказывалъ, что мнимое совершенство людей есть настоящій источникъ ихъ несчастій. Душа моя, взволнованная этимъ чуднымъ созерцаніемъ, возносилась на небо, и смотря оттуда на моихъ ближнихъ, шедшихъ въ слѣпотѣ по пути предразсудковъ, заблужденій, несчастій, преступленій, я кричалъ имъ голосомъ слабымъ, котораго они не могли слышать: "Безумцы, безпрестанно жалующіеся на природу, знайте, что во всѣхъ вашихъ несчастіяхъ, виноваты вы сами!".
   Результатомъ этихъ размышленій была Рѣчь о неравенствѣ сочиненіе, понравившееся Дидро болѣе другихъ моихъ сочиненій и въ которомъ его совѣты были мнѣ наиболѣе полезны {Въ то время, какъ я писалъ это сочиненіе, я не подозрѣвалъ о существованіи большаго заговора Дидро и Гримма; иначе я бы легко догадался, насколько первый изъ нихъ злоупотреблялъ моей довѣрчивостью для того, чтобы придать моимъ сочиненіямъ тотъ сухой тонъ и мрачный видъ, которыхъ они лишились, какъ скоро онъ пересталъ руководить мною. Разсказъ о философѣ убѣждающемъ себя съ заткнутыми ушами, чтобы не трогаться жалобами одного несчастнаго, обязанъ ему своимъ происхожденіемъ: онъ снабжалъ меня еще болѣе рѣзкими образцами, которыми я не могъ рѣшиться воспользоваться. Но я приписывалъ пребыванію въ Венсенской тюрьмѣ это мрачное настроеніе, которымъ въ довольно сильной степени проникнутъ его Клерволь, и мнѣ никогда не приходило въ голову подозрѣвать тута малѣйшій злой умыселъ.}. Но въ Европѣ не многіе съумѣли понять его, а изъ понявшихъ не нашлось ни одного, кто пожелалъ бы заговорить о немъ. Такъ какъ оно было писано на конкурсъ, то я отправилъ его туда, увѣренный заранѣе, что оно не удостоится награды, и зная хорошо что не для статей въ такомъ духѣ основаны академическія преміи.
   Эти прогулки и эти занятія принесли пользу моему душевному настроенію и моему здоровью. Уже нѣсколько лѣтъ мучимый задержаніемъ мочи, я отдался въ руки врачей, которые, не облегчивъ моей болѣзни, истощили мои силы и разстроили мой организмъ. По возвращенія изъ Сенъ-Жермена я нашелъ въ себѣ болѣе силъ и чувствовалъ себя лучше. Я послѣдовалъ этому указанію и" рѣшась выздоровѣть или умереть безъ докторовъ и ихъ лѣкарствъ, распростился съ ними навсегда и принялся жить со дня на день, сидя дома, когда не могъ выходить и отправляясь, гулять какъ только это оказалось возможнымъ. Парижскій образъ жизни людей съ претензіями такъ мало подходилъ къ моему вкусу; коварство писателей, ихъ постыдныя распри, ихъ малая вѣра въ свои книги, ихъ рѣзкій топъ въ обществѣ были такъ ненавистны мнѣ, такъ антипатичны; я находилъ такъ мало мягкости, чистосердечія, искренности даже въ моихъ друзьяхъ, что получивъ отвращеніе къ этой шумной жизни, началъ страстно вздыхать по деревнѣ, и не видя средствъ согласовать мое ремесло съ возможностью жить за городомъ, бѣжалъ туда, какъ только у меня было нѣсколько свободныхъ часовъ. Въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, я тотчасъ послѣ обѣда отправлялся одинъ въ Булонскій лѣсъ, тамъ обдумывалъ сюжетъ для сочиненій и возвращался домой только къ ночи.
   (1754--1756) Гофкуръ, съ которымъ я былъ тогда очень друженъ, долженъ былъ отправиться въ Женеву по дѣламъ службы и предложилъ мнѣ поѣхать съ нимъ, я согласился. Я не чувствовалъ себя настолько здоровымъ, чтобы обойтись безъ помощи Терезы; было рѣшено, что она поѣдетъ съ нами, а мать ея останется дома. Такимъ образомъ, сдѣлавъ всѣ распоряженія, мы выѣхали втроемъ перваго іюня 1754 г.
   Я долженъ отмѣтить это путешествіе, какъ эпоху перваго горькаго опыта, который, при моемъ тогдашнемъ сорока двухлѣтнемъ возрастѣ, нанесъ ударъ моему отъ природы довѣрчивому характеру, которому я всегда предавался безъ всякой сдержанности, не испытывая оттого никакихъ неудобствъ. У насъ была простая карета; ѣхали мы на однихъ и тѣхъ-же лошадяхъ и подвигались весьма медленно. Я часто выходилъ изъ экипажа и шелъ пѣшкомъ. Едва проѣхали мы половину дороги, какъ Тереза обнаружила величайшее нежеланіе оставаться въ каретѣ наединѣ съ Гофкуромъ, и когда, не смотря на ея просьбы, я выходилъ изъ экипажа, она выходила тоже и шла пѣшкомъ. Я долго упрекалъ ея за этотъ капризъ и даже протестовалъ противъ него, что заставило ее, наконецъ, объяснить мнѣ его причину. Я думалъ, что я брежу, я точно упалъ съ облаковъ, когда услышалъ, что мой другъ, г. де Гофкуръ, шестидесятилѣтій старикъ, подагрикъ, истощенный удовольствіями и наслажденіями, хлопоталъ съ самаго нашего отъѣзда о томъ, чтобы обольстить женщину уже не молодую, некрасивую и принадлежащую его другу. И все это -- средствами самыми низкими, постыдными, предложеніемъ денегъ, попытками воспалить ея воображеніе чтеніемъ отвратительной книги и показываніемъ безстыдныхъ картинъ, которыми была полна эта книга. Тереза, оскорбленная, выбросила разъ мерзкую книгу изъ окна, и я узналъ, что въ первый-же день нашего путешествія, когда жестокая головная боль заставила меня лечь спать безъ ужина, онъ употребилъ все время моего отсутствія на попытки приличныя скорѣе сатиру, чѣмъ честному человѣку, которому я довѣрилъ мою подругу и самаго себя. Какое удивленіе и какая новая сердечная боль для меня. Я, до того времени думавшій, что дружба неразлучна со всѣми милыми и благородными чувствами, составляющими все ея очарованіе, въ первый разъ въ жизни я вижу себя вынужденнымъ соединить ее съ презрѣніемъ и отнять мое довѣріе и уваженіе у человѣка, котораго я люблю, и который, по моему мнѣнію, тоже любитъ меня. Несчастный скрывалъ отъ меня свою постыдную гнусность. Чтобы не выдать Терезу, я нашелся вынужденнымъ скрыть отъ него мое презрѣніе и затаить въ глубинѣ сердца чувства, которыхъ онъ не долженъ былъ знать. О, сладкое и святое очарованіе дружбы, Гофкуръ первый сдернулъ съ тебя покрывало. Сколько жестокихъ рукъ, съ тѣхъ поръ, мѣшало снова прикрыть имъ тебя!
   Въ Ліонѣ я разстался съ Гофкуромъ, чтобы отправиться по Савойской дорогѣ, потому что не могъ рѣшиться проѣхать такъ близко отъ мамаши, чтобы не заѣхать къ ней. Я увидѣлъ ее... но Боже мой! въ какомъ положеніи! въ какомъ униженіи! Что осталось у нея отъ ея прежней добродѣтели? Неужели эта была та самая, нѣкогда столь блестящая г-жа Варенсъ, которой рекомендовалъ меня понверскій священникъ? Какъ сокрушалось мое сердце! Единственное спасенія для нея я видѣлъ въ переселеніи. Я снова началъ сильно умолять ее о томъ, о чемъ уже нѣсколько разъ просилъ въ моихъ письмахъ. Я упрашивалъ ее переѣхать ко мнѣ, говорилъ, что и я и Тереза посвятимъ всю нашу жизнь для ея счастія. Она не соглашалась; ее удерживала пенсія, изъ которой, не смотря на аккуратную выдачу, на ея долю уже не приходилось ни копѣйки. Я еще разъ удѣлилъ ей немного денегъ, гораздо менѣе того, сколько мнѣ слѣдовало-бы дать, гораздо менѣе того, сколько я далъ-бы, если-бы я былъ увѣренъ, что хоть одинъ грошъ изъ этой суммы попадетъ въ ея руки. Во время моего пребыванія въ Женевѣ, она ѣздила въ Шабле и заѣхала ко мнѣ въ Гранжъ-Каналь. У нея не хватало денегъ на окончаніе этой поѣздки; при мнѣ тоже не было требуемой суммы, и я отослалъ ей эти деньги черезъ часъ съ Терезой. Бѣдная мамаша! Приведу и этотъ прекрасный поступокъ ея. Отъ всѣхъ ея драгоцѣнныхъ пещей у нея осталось только одно кольцо; она сняла его съ пальца и отдала Терезѣ, которая немедленно слова надѣла его на ея палецъ, покрывъ поцѣлуями и оросивъ слезами эту благородную руку. Ахъ! теперь-то именно я долженъ былъ заплатить ей свой долгъ. Мнѣ слѣдовало оставить все, чтобы слѣдовать за нею, не покидать ее до ея послѣдняго часа, и раздѣлять ея участь, какова-бы она ни была. Но я не сдѣлалъ этого. Отвлеченный другою привязанностью, я чувствовалъ, какъ ослабѣла моя любовь къ ней, вслѣдствіе убѣжденія въ невозможности быть ей полезнымъ. Я сокрушался о ней, но не поѣхалъ за нею. Изъ всѣхъ угрызеній совѣсти, перечувствованныхъ мною въ теченіи моей жизни, это было самымъ жгучимъ и самымъ продолжительнымъ. Я заслужилъ этимъ поступкомъ тѣ жестокія испытанія, которыя не переставали обрушиваться на меня съ того времени: дай Богъ, чтобы ими я искупилъ мою неблагодарность! Эта неблагодарность заключалось въ моемъ поведеніи; но она слишкомъ истерзала мое сердце для того, чтобы оно могло назваться сердцемъ человѣка неблагодарнаго.
   Передъ отъѣздомъ изъ Парижа я набросалъ посвященіе моей Рѣчи о неравенствѣ. Я окончилъ его въ Шамбери и помѣтилъ его этимъ мѣстомъ, сообразивъ, что для избѣжанія всякихъ придирокъ; лучше не помѣчать его ни Франціей, ни Женевой. Пріѣхавъ въ этотъ послѣдній городъ, я предался республиканскому энтузіазму, приведшему меня туда. Этотъ энтузіазмъ еще болѣе увеличился отъ сдѣланнаго мнѣ пріема. Всюду и всѣми чествуемый и ласкаемый, я всецѣло отдался патріотическому рвенію и устыдясь того, что перемѣна вѣроисповѣданія лишила меня правъ швейцарскаго гражданства, я рѣшился открыто перейти въ свою прежнюю религію. Я думалъ, что такъ какъ евангеліе одно и тоже у всѣхъ христіанъ и такъ какъ сущность догмата разнится только въ томъ, что люди стараются объяснить, не будучи въ состояніи понять,-- то въ каждой странѣ только государю дано право устанавливать вѣроисповѣданіе и этотъ непонятный догматъ, а слѣдовательно долгъ гражданина -- слѣдовать догмату и вѣроисповѣданію, установленному закономъ. Знакомство съ энциклопедистами не только не пошатнуло мои убѣжденія, но укрѣпило ихъ, благодаря моему врожденному отвращенію къ спорамъ и партіямъ. Изученіе человѣка и природы указывало мнѣ всюду конечныя причины и разумъ, управляющій ими. Чтеніе библіи, въ особенности евангелія, которымъ я прилежно занимался уже нѣсколько лѣтъ, заставило меня презирать низкія и глупыя толкованія, придаваемыя ученію Христа людьми, всего менѣе способными понимать его. Словомъ, философія привязала меня только къ сущности религіи, отстранивъ отъ всѣхъ мелкихъ формулъ, которыми затемнили ее люди. Разсудивъ, что для разумнаго человѣка не существуетъ двухъ способовъ быть христіаниномъ, я въ тоже время пришелъ къ убѣжденію, что все, что касается формы и дисциплины, установлено въ каждой странѣ господствующими законами. Изъ этого принципа столь разумнаго, столь соціальнаго, столь мирнаго, но навлекшаго на меня столько жестокихъ гоненій, слѣдовало, что если я желалъ быть швейцарскимъ гражданиномъ, то долженъ былъ сдѣлаться протестантомъ и возвратиться къ вѣроисповѣданію, установленному въ моей странѣ. И я рѣшился на это; я даже началъ слушать наставленія священника того прихода, въ которомъ я жилъ и который находился за городомъ. Я желалъ только, чтобы меня не заставили явиться въ консисторію. желаніе мое удовлетворили; хотя церковный эдиктъ положительно требовалъ этого обряда, его нарушили для меня и назначили коммисію изъ пяти или шести членовъ, которые должны были частнымъ образомъ выслушать мое вѣроисповѣданіе. Къ несчастью, пасторъ Пердріо, человѣкъ любезный и кроткій, съ которомъ я былъ хорошо знакомъ, сказалъ мнѣ, что члены этой коммисіи заранѣе радовались удовольствію слышать мою рѣчь. Ожиданіе ихъ такъ напугало меня, что я, цѣлые три недѣли, день и ночь твердилъ наизусть маленькую рѣчь, приготовленную для этого случая, когда же пришлось ее произнести, растерялся до такой степени, что не могъ сказать ни одного слова и выказалъ себя въ этомъ собраніи самымъ глупымъ школьникомъ. Члены коммисіи говорили за меня; я только глупѣйшимъ образомъ отвѣчалъ: да и нѣтъ; затѣмъ я былъ допущенъ къ причастію и возстановленъ въ моихъ правахъ гражданства. Меня записали какъ гражданина въ число смотрителей, оплачиваемыхъ только гражданами и мѣщанами, и я присутствовалъ на генеральномъ чрезвычайномъ совѣтѣ, для полученія присяги синдика Мюссара. Я былъ такъ тронутъ добрымъ расположеніемъ, выказаннымъ мнѣ въ этомъ случаѣ совѣтомъ, консисторіей и крайней любезностью и предупредительностью магистрата, пасторовъ и гражданъ, что, по настоянію добряка Делюка, а еще болѣе вслѣдствіе своего собственнаго влеченія, рѣшилъ вернуться въ Парижъ только затѣмъ, чтобы уничтожить мое тамошнее хозяйство, устроить свои небольшія дѣла, помѣстить куда нибудь г-жу Ле-Вассеръ и ея мужа, или дать имъ средства къ существованію, и вернуться съ Терезой, чтобы поселиться въ Женевѣ на всю жизнь.
   Рѣшившсь на это, я оставилъ серьезныя занятія, чтобы повеселиться съ друзьями до отъѣзда. Изъ всѣхъ этихъ увеселеній болѣе другихъ понравилось мнѣ прогулка вокругъ озера, сдѣланная въ лодкѣ съ Делюкомъ-отцомъ, его невѣсткою, двумя его сыновьями и съ моей Терезой. Это путешествія заняло у насъ цѣлую недѣлю, при самой лучшей погодѣ. Я сохранилъ очень живое воспоминаніе о пейзажахъ, поразившихъ меня на другомъ концѣ озера, и нѣсколько лѣтъ спустя описалъ ихъ въ Новой Элоизѣ.
   Кромѣ Делюковъ, о которыхъ я уже говорилъ, я близко сошелся въ Женевѣ съ молодымъ пасторомъ Верномъ, котораго уже зналъ въ Парижѣ и который оказался не такимъ хорошимъ человѣкомъ, какимъ я считалъ его Г. Пердріо,-- который былъ тогда еще деревенскимъ пасторомъ, а теперь онъ -- профессоръ литературы, его пріятное общество я всегда буду вспоминать съ удовольствіемъ, хотя впослѣдствіи онъ, изъ подражанія модѣ, счелъ нужнымъ отдалиться отъ меня; г. Желоберомъ, тогда профессоромъ физики, а потомъ совѣтникомъ и синдикомъ, которому я читалъ мою Рѣчь о неравенствѣ, но не читалъ посвященія, и который, повидимому, пришелъ въ восторгъ отъ нея; профессоромъ Люллиномъ, съ которомъ до его смерти находился въ перепискѣ и который даже поручилъ мнѣ закупить книги для библіотеки; съ профессоромъ Верне, отвернувшимся отъ меня, подобно всѣмъ прочимъ, послѣ того, какъ я далъ ему такія доказательства моей привязанности и довѣрчивости, которыя-бы должны его тронуть, еслибъ богослова можно было чемъ либо тронуть; съ Шапюи, повѣреннымъ въ дѣлахъ и преемникомъ Гофкура, котораго онъ хотѣлъ выжить, но былъ скоро самъ вытѣсненъ; наконецъ, съ Марсе де Мезіеръ, стариннымъ другомъ моего отца, сохранившимъ дружескія отношенія и ко мнѣ; этотъ человѣкъ оказалъ нѣкогда услуги отечеству, но сдѣлавшись драматургомъ и начавъ стремиться въ члены совѣта двухъ сотъ, онъ измѣнилъ своимъ правиламъ и сталъ общимъ посмѣшищемъ еще до своей смерти. Но человѣкъ, отъ котораго я ожидалъ всего болѣе, былъ Мульту, молодой человѣкъ, подававшій большія надежды своими способностями и умомъ, полнымъ огня; я всегда любилъ его, хотя поведеніе его относительно меня было часто двухмысленно и хотя онъ находился въ сношеніяхъ съ моими злѣйшими врагами; но, не смотря на это, я не могу до сихъ поръ смотрѣть на него иначе, какъ на человѣка, который со временемъ будетъ призванъ защищать мою память и отомстить за своего друга.
   Среди этихъ разсѣяній я не утратилъ ни наклонности, ни привычки къ уединеннымъ прогулкамъ; часто гулялъ я по берегу озера, и въ это время моя голова, привыкшая къ работѣ, не оставалась праздною. Я обдумывалъ уже составленный мною планъ моихъ Политическихъ учрежденій, о которыхъ вскорѣ буду говорить, обдумывалъ тоже Исторію Валэ, составлялъ планъ трагедіи въ прозѣ, главнымъ дѣйствующимъ лицомъ которой должна была явиться Лукреція; не смотря на то, что эта несчастная не смѣетъ являться ни на одной изъ французскихъ сценъ, я все таки не терялъ надежды заставить замолчать насмѣшниковъ. Въ тоже время я занимался Тацитомъ и перевелъ первую книгу его исторіи; этотъ переводъ найдутъ въ моихъ бумагахъ.
   Послѣ четырехмѣсячнаго пребыванія въ Женевѣ я возвратился въ октябрѣ въ Парижъ, не доѣхавъ на Ліонъ, чтобы опять не очутиться въ дорогѣ съ Гофкуромъ. Такъ какъ по моимъ обстоятельствамъ мнѣ удобнѣе было вернуться въ Женеву только весною, то въ теченіи зимы я вернулся къ своимъ прежнимъ привычкамъ и прежнимъ занятіямъ, изъ которыхъ самымъ главнымъ было чтеніе корректуръ моей Рѣчи о неравенствѣ, печатавшейся въ Голландіи книгопродавцемъ Рей, съ которымъ я познакомился въ Женевѣ; Такъ какъ это посвященіе было посвящено республикѣ, а такое посвященіе могло не понравиться совѣту, то я хотѣлъ выждать, какое впечатлѣніе оно произведетъ въ Женевѣ, и потомъ уже возвратиться туда. Впечатлѣніе это было неблагопріятно, и посвященіе, написанное мною подъ вліяніемъ чистѣйшаго патріотизма, только создало мнѣ враговъ въ совѣтѣ и завистниковъ въ буржуазіи. Г. Шуэ, тогда первый синдикъ, написалъ мнѣ письмо вѣжливое, но холодное; его найдутъ въ моихъ бумагахъ, связка No 3. Я получилъ нѣсколько любезныхъ писемъ отъ нѣкоторыхъ частныхъ лицъ и между прочимъ отъ Делюка и жалабера; но этимъ все и ограничилось; ни одинъ женевецъ не остался мнѣ искренно благодаренъ за тотъ сердечный жаръ, которымъ было проникнуто это сочиненіе, Это равнодушіе паразило всѣхъ, его замѣтившихъ. Я помню, что однажды, когда я обѣдалъ въ Клиши у г-жи Дюпенъ вмѣстѣ съ Кромеленомъ, резидентомъ республики, и г. Мераномъ, этотъ послѣдній замѣтивъ во всеуслышаніе, что совѣтъ долженъ мнѣ поднести подарокъ и оказать публичныя почести за это сочиненіе, и что онъ опозоритъ себя, если не сдѣлаетъ этого. Кромелснъ, человѣкъ низкій и злой, не посмѣлъ возражать въ моемъ присутствіи, но сдѣлалъ страшную гримасу, заставившую г-жу Дюпенъ улыбнуться. Единственная выгода, доставленная мнѣ этимъ сочиненіемъ, кромѣ удовлетворенія душевной потребности, состояла въ званіи гражданина, даннаго мнѣ моими друзьями, а потомъ по ихъ примѣру и публикою, и впослѣдствіи утраченнаго мною за то, что я слишкомъ хорошо заслужилъ его.
   Этотъ плохой успѣхъ не отвратилъ-бы меня отъ исполненія моего плана поселиться въ Женевѣ, если-бы этому не помогли причины, имѣвшія болѣе власти надъ моимъ сердцемъ. Г. д'Эпинэ, строившій флигель, котораго не доставало въ замкѣ Шевретъ, дѣлалъ неимовѣрные расходы для окончанія этой постройки. Отправясь однажды съ г-жею д'Эпинэ осматривать эти работы, мы прошли четверть лье далѣе, до резервуара водъ парка, смежнаго съ лѣсомъ Монморанси и гдѣ былъ хорошенькій огородъ, съ совершенно развалившеюся избушкою, носившею названіе Эрмитажа. Это уединенное и очень красивое мѣсто поразило меня, когда я увидѣлъ его въ первый разъ еще передъ отъѣздомъ въ Женеву. Въ увлеченіи я невольно воскликнулъ;-- "Ахъ какое чудное мѣсто! Вотъ убѣжище, вполнѣ созданное для меня!-- Г-жа д'Эпинэ ничего на это не сказала; но когда теперь я снова поѣхалъ съ нею туда, то былъ пораженъ, найдя вмѣсто старой лачужки маленькій домикъ, почти совсѣмъ новый, отлично расположенный и очень помѣстительный для небольшой семьи изъ трехъ человѣкъ. Г-жа д'Эпинэ велѣла въ мое отсутствіе отстроить этотъ домикъ, что обошлось ей весьма дешево, такъ какъ она дала для этого немного матерьяла и нѣсколькихъ рабочихъ. Увидя мое изумленіе, она сказала.-- "Медвѣдь мой, вотъ ваше убѣжище; вы сами его выбрали, дружба его вамъ предлагаетъ; я надѣюсь, что оно прогонитъ вашу ужасную мысль, покинуть меня".-- Мнѣ кажется, что во всю мою жизнь я не былъ ни разу такъ сильно и такъ отрадно тронутъ; я оросилъ слезами великодушную руку моего друга, и если не совсѣмъ былъ побѣжденъ въ ту-же минуту, то, по крайней мѣрѣ, рѣшеніе мое было чрезвычайно поколеблено. Г-жа д'Эпинэ, твердо настоявшая на своемъ предложеніи, употребляла множество средствъ и множество людей, чтобы убѣждать меня, даже склонила на свою сторону г-жу ле-Вассеръ и ея дочь, и наконецъ восторжествовала надъ моимъ рѣшеніемъ. Отказавшись отъ переселенія на родину, я рѣшился, и обѣщалъ поселиться въ Эрмитажѣ. Пока домикъ просыхалъ, г-жа д'Эпинэ взялась приготовить мебель, такъ что къ веснѣ все было готово для переѣзда.
   Одно обстоятельство, очень способствовавшее перемѣнѣ моего плана, заключалось въ томъ, что Вольтеръ поселился близъ Женевы. Я понялъ, что этотъ человѣкъ произведетъ тамъ переворотъ, что я найду въ моемъ отечествѣ тонъ, манеры, нравы, изгонявшіе меня изъ Парижа, что мнѣ придется безпрерывно бороться и превратиться или въ нестерпимаго педанта, или въ безчестнаго и дурнаго гражданина. Письмо, написанное мнѣ Вольтеромъ, по поводу моего послѣдняго сочиненія, дало мнѣ возможность намекнуть въ отвѣтѣ ему о моихъ опасеніяхъ; дѣйствіе, произведенное этимъ отвѣтомъ, только подтвердило ихъ. Съ тѣхъ поръ я началъ считать Женеву городомъ для меня потеряннымъ и не обманулся. Можетъ быть, мнѣ слѣдовало идти противъ бури, еслибы я чувствовалъ себя на то способнымъ. Но что могъ я сдѣлать одинъ, я, робкій, дурно выражающійся, въ борьбѣ съ человѣкомъ надменнымъ, могущественнымъ, поддерживаемымъ знатью и бывшимъ уже тогда идоломъ женщинъ и молодежи? Я боялся безполезно подвергать опасности мое мужество; я повиновался только голосу моей мирной натуры, моей любви къ спокойствію, которая если обманывала меня тогда, то обманываеть и теперь. Удалясь въ Женеву, я могъ избѣгнуть великихъ несчастій; но я сомнѣваюсь, чтобы могъ совершить что нибудь великое и полезное для моего края, не смотря на мое пылкое и патріотическое рвеніе.
   Траншенъ, который почти въ то-же время поселился въ Женевѣ, пріѣхалъ черезъ нѣкоторое время опять въ Парижъ разыграть роль скомороха и вывезъ оттуда большое богатство. Пріѣхавъ, онъ навѣстилъ меня съ кавалеромъ де-Жокуръ. Г-жа д'Эпинэ очень хотѣла посовѣтоваться съ нимъ наединѣ и обратилась къ моей помощи. Я уговорилъ Трашнена съѣздить къ ней. Такимъ образомъ, подъ моимъ покровительствомъ, они вошли въ сношенія, сдѣлавшіяся потомъ гораздо тѣснѣе въ ущербъ мнѣ. Такова была моя судьба: какъ только я сближалъ людей, бывшихъ моими друзьями, они тотчасъ-же соединялись противъ меня. Хотя Траншены, уже тогда замышлявшіе поработить свое отечество, должны были смертельно ненавидѣть меня, но докторъ еще долго послѣ того продолжалъ оказывать мнѣ расположеніе. По возвращеніи въ Женеву, онъ даже прислалъ мнѣ предложеніе занять мѣсто почетнаго библіотекаря. Но рѣшеніе мое было принято и это предложеніе не поколебало меня.
   Въ это время я снова началъ бывать у г. Гольбаха. Причиной тому была смерть его жены, случившаяся какъ и смерть г-жи Франкейль, во время моего пребыванія въ Женевѣ. Дидро, сообщая мнѣ объ этомъ въ письмѣ, говорилъ о глубокой печали мужа. Его горе тронуло мое сердце. Я самъ сожалѣлъ объ этой милой женщинѣ, я написалъ по этому поводу Гольбаху. Печальное происшествіе заставило меня забыть всѣ его несправедливости, и когда и возвратился изъ Женевы, а онъ изъ путешествія по Франціи, предпринятого имъ, чтобы разсѣяться въ обществѣ Гримма и другихъ друзей, я отправился къ нему и продолжалъ свои посѣщенія до переѣзда въ Эрмитажъ. Когда въ этомъ кружкѣ узнали, что г-жа д'Эпинэ, у которой Гольбахъ бывалъ, приготовляла мнѣ тамъ помѣщеніе, на меня градомъ посыпались сарказмы, смыслъ которыхъ былъ тотъ, что я, привыкшій къ поклоненіямъ и развлеченіямъ большаго города, не выдержу уединенія въ теченіи и двухъ недѣль. Сознавая внутренно, насколько тутъ было правды, Я не мѣшалъ имъ говорить и дѣлалъ свое дѣло. Г. Гольбахъ услужилъ мнѣ въ томъ отношеніи, {Вотъ образчикъ того, что продѣлываетъ со мной моя память. Долгое время послѣ того, какъ я это написалъ, я узналъ изъ разговора съ моей женой, объ ея отцѣ, что не г. Гольбахъ, а г. Шенонсо, тогда одинъ изъ администраторовъ Hôtel-Dieu, помѣстилъ его. Я до такой степени потерялъ всякое воспоминаніе о немъ, и такъ живо сохранялъ воспоминаніе о г. Гольбахѣ, что готовъ былъ покляться, что это сдѣлалъ онъ.} что пристроилъ стараго добряка ле-Вассера, которому было уже болѣе осмидесяти лѣтъ, и отъ котораго жена его постоянно просила меня ее избавить, такъ какъ онъ былъ ей въ тягость. Его помѣстили въ богадѣльню, гдѣ старость и тоска по семьѣ уложили его въ могилу почти въ день пріѣзда. Его жена и другія дѣти мало жалѣли о немъ, но Тереза, нѣжно любившая его, никогда не могла утѣшиться въ этой потерѣ и въ томъ, что только за нѣсколько дней до его смерти, она допустила его окончить жизнь вдали отъ нея.
   Почти въ тоже самое время получилъ визитъ, котораго никакъ не ожидалъ, хотя это было и старинное знакомство. Я говорю о моемъ другѣ Вентюрѣ, который явился ко мнѣ разъ утромъ, когда я всего менѣе ожидалъ его. Съ нимъ былъ еще другой человѣкъ. Какую перемѣну я нашелъ въ немъ. Вмѣсто прежней граціи, я увидѣлъ въ немъ грязноватаго забулдыгу, что помѣшало мнѣ искренно и задушевно поговорить съ нимъ. Или глаза мои были не тѣ, что прежде, или онъ отупѣлъ отъ разврата, или весь его прежній блескъ происходилъ отъ его молодости, которая теперь миновала. Я встрѣтился съ нимъ совершенно равнодушно и мы разстались довольно холодно. Но когда онъ ушелъ, воспоминаніе о нашихъ прежнихъ сношеніяхъ пробудило во мнѣ живое воспоминаніе о моихъ молодыхъ годахъ, такъ тихо, такъ благоразумно посвященныхъ той ангельской женщинѣ, которая теперь измѣнилась не менѣе Вентюра; я припомнилъ маленькіе анекдоты изъ этого блаженнаго времени, романическій день въ Тунѣ, проведенный такъ невинно и съ такимъ наслажденіемъ въ обществѣ двухъ прелестныхъ дѣвушекъ, вся милость которыхъ ограничивалась позволеніемъ поцѣловать руку, а между тѣмъ, этотъ день оставилъ въ моемъ сердцѣ самое живое, трогательное и продолжительное сожалѣніе; я вспоминалъ всѣ эти восхитительныя сумазбродства моего юнаго сердца, ощущаемые мною тогда во всей силѣ и минувшіе для меня навсегда, какъ я думалъ: всѣ эти нѣжныя воспоминанія заставляли меня оплакивать мою протекшую молодость и мои увлеченія, навсегда для меня потерянныя. Ахъ! сколько-бы я пролилъ слезъ надъ ихъ позднимъ и гибельнымъ для меня возвратомъ, если бы предвидѣлъ страданія, которыми я долженъ былъ за него поплатиться.
   Прежде чѣмъ покинуть Парижъ, въ теченіи зимы, предшествовавшей моему переѣзду, я имѣлъ удовольствіе вполнѣ приходившееся мнѣ по сердцу и насладился имъ во всей чистотѣ. Памессо, академикъ изъ Нанси, извѣстный нѣсколькими драмами, поставилъ одну изъ нихъ въ Люневилѣ въ присутствіи польскаго короля. Онъ, повидимому, думалъ угодить этому послѣднему тѣмъ, что въ этой пьесѣ выставилъ въ смѣтномъ видѣ человѣка, осмѣлившагося съ перомъ въ рукѣ помѣриться съ королемъ. Станиславъ, человѣкъ благородный, и не любившій -- сатиры, пришелъ въ негодованіе, увидя, что въ его присутствіи осмѣлились задѣвать личности. По его приказанію, графъ Трессанъ написалъ д'Аламберу и мнѣ, что его величество желалъ, чтобы Памессо былъ исключенъ изъ академіи. Моимъ отвѣтомъ г. Трессану была просьба, ходатайствовать передъ польскимъ королемъ о помилованіи Памессо. Прощеніе было даровано; и г. Трессанъ, извѣщая меня объ этомъ отъ имени короля, прибавилъ, что фактъ этотъ будетъ внесенъ въ протоколы академіи. Я отвѣчалъ, что это значило не оказать милость, а увѣковѣчить наказаніе. Наконецъ, настояніями и просьбами я добился, что было постановлено не заносить этого факта въ протоколъ академіи и не придавать ему никакой гласности. Вся эта исторія сопровождалась со стороны короля и г. Трессапа заявленіями уваженія, чрезвычайно для меня лестными; я почувствовалъ въ этомъ случаѣ, что уваженіе людей, которые сами заслуживаютъ его, производитъ въ душѣ чувство гораздо болѣе пріятное, чѣмъ тщеславіе. Я переписалъ въ мое собраніе документовъ письма г. Трессана и мои отвѣты, а оригиналы найдутъ въ связкѣ А, NoNo 9, 10 и 11.
   Я знаю, что если эти записки появятся въ свѣтъ, то я понимаю, что увѣковѣчиваю здѣсь воспоминаніе о фактѣ, слѣды котораго желалъ бы изгладить; но я передаю и многіе другіе, вопреки моему желанію. Великая цѣль моего предпріятія, вѣчно стоящая передъ моими глазами, и необходимая обязанность выполнить эту задачу во всей ея полнотѣ, не допустятъ меня отступить отъ нея вслѣдствіе болѣе слабыхъ побужденій, которыя могли бы отвлечь меня отъ нея. Въ томъ странномъ исключительномъ положеніи, въ какомъ я нахожусь, я слишкомъ обязанъ быть вѣрнымъ истинѣ" чтобы быть обязаннымъ чѣмъ либо относительно другихъ. Чтобы знать меня хорошо, надо меня знать со всѣхъ сторонъ, какъ хорошихъ, такъ и дурныхъ. Моя исповѣдь естественно связана съ исповѣдью многихъ другихъ; я дѣлаю и ту и другую съ одинаковою откровенностью во всемъ, это касается меня, не считая долгомъ другихъ щадить болѣе, чѣмъ самаго себя, хотя и очень желая этого. Я хочу всегда быть правдивымъ и справедливымъ, говорить о другихъ все хорошее, на сколько это возможно, а о дурныхъ ихъ сторонахъ упоминать только по отношенію ко мнѣ, и то настолько, насколько это необходимо. Кто имѣетъ право требовать отъ меня большаго въ томъ положеніи, въ какое люди поставили меня? Моя Исповѣдь не должна появиться въ свѣтъ при жизни моей, или кого нибудь изъ лицъ, въ ней упоминаемыхъ. Если бы я имѣлъ возможность распорядиться своей судьбой и судьбой этого сочиненія, оно появилось бы въ свѣтъ только спустя много лѣтъ послѣ смерти моей и этихъ лицъ. Но тѣ усилія, къ которымъ страхъ истины заставляетъ Прибѣгать моихъ могущественныхъ притѣснителей, для того, чтобы уничтожить всѣ слѣды ея, заставляютъ меня, для сохраненія правды дѣлать все, что дозволяетъ мнѣ право самой строгой и самой точной справедливости. Если бы память обо мнѣ должна была исчезнуть вмѣстѣ со мною, я не сталъ бы компрометировать никого и перенесъ бы безъ ропота временный и несправедливый позоръ; но такъ какъ имени моему суждено жить, то я долженъ стараться передать вмѣстѣ съ нимъ воспоминанія о несчастномъ человѣкѣ, носившемъ его, передать такъ, чтобы этотъ человѣкъ явился передъ потомствомъ такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, а не какимъ неутомимо стараются изобразить его несправедливые враги.
   

Книга девятая.

1756.

   Нетерпѣливое желаніе поселиться въ Эрмитажѣ не позволило мнѣ дождаться наступленія весны, и какъ только помѣщеніе для меня было готово, я поспѣшилъ отправиться туда, сопровождаемый насмѣшками Гольбаховскаго кружка, громко предсказывавшаго, что я не выдержу и трехъ мѣсяцевъ уединенія и вскорѣ со стыдомъ вернусь къ нимъ въ Парижъ. Что касается до меня, цѣлые пятнадцать лѣтъ находившагося внѣ своей стихіи и теперь готовящагося, наконецъ войти въ нее, то я даже не обращалъ вниманія на ихъ насмѣшки. Съ тѣхъ поръ какъ я, противъ своего желанія, бросился въ свѣтъ, я не переставалъ сожалѣть о моемъ миломъ Шарметъ и о тихой жизни, которую я тамъ велъ. Я чувствовалъ себя созданнымъ для уединенія и сельской жизни: для меня невозможно быть счастливымъ въ иномъ мѣстѣ. Въ Венеціи, въ круговоротѣ общественныхъ дѣлъ, въ отношеніяхъ, сопряженныхъ съ моимъ тогдашнимъ званіемъ; среди горделивыхъ замысловъ повышенія; въ Парижѣ, въ вихрѣ большаго свѣта, среди чувственныхъ удовольствій и пирушекъ, среди блеска спектаклей, въ чаду пустаго тщеславія,-- вездѣ и всегда воспоминаніе о рощахъ, ручьяхъ и уединенныхъ прогулкахъ развлекало меня, наводило на меня грусть, вырывало у меня вздохи и желанія. Всѣ работы, которымъ я былъ въ состояніи подчинить себя, всѣ честолюбивые замыслы, которые по временамъ охватывали меня и подстрекали мое рвеніе, имѣли только одну цѣль; добиться когда нибудь блаженнаго сельскаго досуга, котораго, какъ мнѣ казалось, я уже достигалъ теперь. Даже не достигнувъ обезпеченныхъ средствъ, которыя одни, какъ я полагалъ, могли доставить мнѣ его, я думалъ, что, благодаря особенности моего положенія, я въ состояніи обойтись безъ нихъ и могу достичь той же цѣли совершенно противоположнымъ путемъ. У меня не было ни копѣйки ренты, но я имѣлъ имя и талантъ; я былъ умѣренъ и отучилъ себя отъ потребностей, наиболѣе дорого стоющихъ, т. е. всѣхъ навязываемыхъ общественнымъ мнѣніемъ. Кромѣ того, несмотря на мою лѣность, я былъ трудолюбивъ когда хотѣлъ, и лѣность моя была не столько лѣностью тунеядца, сколько независимаго человѣка, привыкшаго работать по собственному произволу. Мое ремесло переписчика хоть было не блестящее, не прибыльное, но надежное. Въ свѣтѣ одобряли мужество съ которымъ я избралъ его. Я могъ разсчитывать, что у меня не будетъ недостатка въ работы и что при усидчивыхъ занятіяхъ это ремесло дастъ мнѣ достаточныя средства къ существованію. Двѣ тысячи франковъ оставшіеся у меня отъ "Деревенскаго Пророка" и отъ другихъ моихъ сочиненій, давало мнѣ возможность выжидать кліентовъ, не терпя особенной нужды, а нѣсколько сочиненій уже начатыхъ мною, обѣщали мнѣ прибавку, достаточную для того, чтобъ я могъ работать безъ принужденія, не изнуряя себя и даже употребляя въ пользу досугъ, посвященный на прогулку. Состояніе моего маленькаго хозяйства, состоявшаго изъ трехъ человѣкъ, занятыхъ полезной работой, обходилось не дорого. Наконецъ мои средства, пропорціональныя моимъ нуждамъ, и желаніямъ, могли обѣщать мнѣ счастіе и долголѣтіе въ той жизни, которую я избралъ по собственной склонности.
   Я могъ бы заняться дѣломъ болѣе выгоднымъ, и вмѣсто порабощенія моего пера перепиской, посвятить его всецѣло сочиненіямъ, при высотѣ, на которую я поднялся и на которой считалъ себя способнымъ удержаться, это занятіе могло дать мнѣ богатство и даже роскошь, если бы только я захотѣлъ присоединить авторскія уловки къ старанію издавать хорошія книги. Но я чувствовалъ, что литературная работа изъ за хлѣба скоро задушила бы мой геній и убила мой талантъ, который заключался не столько въ моемъ перѣ, сколько въ моемъ сердцѣ и былъ порожденъ единственно гордымъ и возвышеннымъ образомъ мыслей, который одинъ только и могъ питать его. Изъ подъ продажнаго пера не можетъ выйти ничего сильнаго, ничего великаго. Нужда, алчность могли, пожалуй, заставить меня работать скоро, но не хорошо. Если бы потребность успѣха не сдѣлала меня интриганомъ, то она заставила бы меня стараться высказывать вещи не столько полезныя и справедливыя, сколько нравящіяся толпѣ, и вмѣсто почтеннаго писателя, какимъ я могъ быть, я сталъ бы простымъ бумагомарателемъ. Нѣтъ, нѣтъ, я всегда чувствовалъ, что занятіе литературой было и могло быть славнымъ и почтеннымъ только до тѣхъ поръ, пока оно не превращалось въ ремесло. Слишкомъ трудно мыслить благородно, когда мыслишь только для того, чтобы имѣть возможность жить. Чтобы имѣть возможность и смѣлость высказывать великія истины, не должно быть въ зависимости отъ своего успѣха. Я отдалъ мои сочиненія обществу съ увѣренностью, что дѣйствовалъ въ нихъ для общей пользы и ни о чемъ другомъ не заботился. Если сочиненіе принималось дурно, тѣмъ хуже для тѣхъ, кто не хотѣли имъ пользоваться; я же не имѣлъ нужды въ ихъ одобреніи, чтобы имѣть средства къ существованію. Мое ремесло могло прокормить меня, если бы мои книги не продавались, а это именно и заставило ихъ распродаться.
   Девятаго апрѣля 1756 г. я оставилъ городъ, чтобы болѣе не жить въ немъ, такъ какъ я не считаю жизнью въ городахъ тѣ нѣсколько недѣль, которыя я послѣ того проводилъ въ Лондонѣ, въ Парижѣ и другихъ городахъ, всегда проѣздомъ и противъ своего желанія. Г-жа д'Эпинэ повезла насъ троихъ въ своей каретѣ. Ея фермеръ перевезъ мой небольшой багажъ, и я устроился на новой квартирѣ въ тотъ же самый день. Мое маленькое убѣжище оказалось устроеннымъ, меблированнымъ просто, но чисто и даже со вкусомъ. Рука, занимавшаяся его убранствомъ, придавала ему въ моихъ глазахъ неизмѣримую цѣнность, и меня восхищала мысль, что я гость моей подруги въ домѣ, выбранномъ мною и построенномъ ею нарочно для меня.
   Хотя было еще холодно, и мѣстами даже лежалъ снѣгъ, но земля начинала покрываться растительностью, уже показались фіалки и бѣлыя буковицы; на деревьяхъ начинали формироваться почки, и самая первая ночь моего переѣзда была оглашена первымъ пѣніемъ соловья, раздавшемся почти подъ моимъ окномъ въ лѣсу, смежномъ съ домомъ. Послѣ легкаго сна, я проснулся и, забывъ о томъ, что уже переѣхалъ, все еще воображалъ себя въ улицѣ Гренель,-- когда внезапно это пѣніе заставило меня вздрогнуть, и я воскликнулъ въ восторгѣ: наконецъ всѣ мои желанія исполнились! Моею первою заботою было предаться наслажденію сельскими предметами, окружавшими меня. Вмѣсто того, чтобы устраиваться въ своемъ помѣщеніи, я началъ съ прогулокъ, и не было тропинки, кустарника, рощицы, уголка, которыхъ я не обѣгалъ бы на слѣдующій день. Чѣмъ болѣе всматривался я въ это прелестное убѣжище, тѣмъ болѣе чувствовалъ, что оно создано для меня. Это мѣсто, уединенное, или скорѣе дикое, заставляло меня мысленно переноситься на край свѣта. Здѣсь все дышало той трогательной красотой, какой не найдешь близь городовъ, и если бы кого нибудь перенесли туда внезапно, онъ ни въ какомъ случаѣ не повѣрилъ бы, что находится всего въ четырехъ льё отъ Парижа.
   Послѣ нѣсколькихъ дней, посвященныхъ восторженному наслажденію сельской жизнью, я принялся приводить въ порядокъ мои бумаги и распредѣлять занятія. Я назначилъ, по своему обыкновенію, утро для переписки, а послѣобѣденное время для прогулокъ съ тетрадкой чистой бумаги и карандашомъ въ рукѣ; такъ какъ я никогда не умѣлъ свободно думать и писать иначе какъ sub dio, то не считалъ нужнымъ и теперь измѣнять эту методу, и разсчитывалъ, что лѣсъ Монморанси, находившійся почти подлѣ моей двери, будетъ моимъ рабочимъ кабинетомъ. У меня было нѣсколько начатыхъ сочиненій, я просмотрѣлъ ихъ. Мои проекты новыхъ работъ были всегда великолѣпны, но шумъ городской жизни мѣшалъ ихъ быстрому выполненію. Я надѣялся усерднѣе заняться ими въ болѣе спокойное время, и думаю, что хорошо исполнилъ данное себѣ обѣщаніе. Если сообразить, что я часто хворалъ, часто бывалъ въ Шевретъ, въ Эпинэ, въ Обоннѣ, въ замкѣ Монморанси, часто осаждался у себя дома праздными посѣтителями и всегда бывалъ занятъ половину дня перепискою нотъ, и если сосчитать сочиненія, написанныя мною въ шесть лѣтъ, проведенныхъ въ Эрмитажѣ и Монмаранси, то окажется, я въ томъ увѣренъ, что если я терялъ время въ этотъ промежутокъ времени, то по крайней мѣрѣ не въ праздности.
   Изъ различныхъ сочиненій, надъ которыми я трудился, "Политическія Учрежденія" было то, которое я давно обдумывалъ, которымъ занимался съ наибольшею охотою, надъ которымъ я желалъ бы проработать всю жизнь и которое, по моему мнѣнію, должно было упрочить мою репутацію. Идея этого сочиненія явилась у меня уже тринадцать или четырнадцать лѣтъ тому назадъ, когда, бывши въ Венеціи, я имѣлъ случай замѣтить недостатки этого пресловутаго правительства. Съ тѣхъ поръ взгляды мои значительно расширились историческимъ изученіемъ общественной нравственности. Я увидѣлъ, что все радикально истекаетъ изъ политики, и что съ какой бы стороны народъ не брался за дѣло, онъ всегда останется только тѣмъ, чѣмъ сдѣлаетъ его характеръ его правительства; такимъ образомъ вопросъ о возможно лучшемъ правительствѣ сводился, какъ мнѣ казалось, къ слѣдующему: "каковъ долженъ быть характеръ правительства для того, чтобы оно могло создать народъ самый добродѣтельный, самый просвѣщенный, самый благоразумный, наконецъ самый лучшій, принимая это слово въ самомъ обширномъ его значеніи?". По моему мнѣнію, этотъ вопросъ былъ очень тѣсно связанъ съ другимъ, хотя я отличался отъ перваго, а именно: "Какое правительство, по своему характеру, всего менѣе отступаетъ отъ закона?" Отсюда опять вопросъ: что такое законъ? И цѣлая цѣпь столь же важныхъ вопросовъ.
   Я видѣлъ, что все это вело меня къ великимъ истинамъ, полезнымъ для счастія человѣчества, но въ особенности для блага моей родины, въ которой, во время моей недавней поѣздки туда, я не нашелъ достаточно правильныхъ и достаточно ясныхъ понятій о законахъ и свободѣ; я думалъ, что этотъ косвенный способъ сообщенія моему родному краю этихъ понятій, былъ лучшимъ средствомъ для того, чтобы не задѣть самолюбія его членовъ и заставить ихъ не сердиться на меня за то, что я въ этомъ отношеніи оказался немного дальновиднѣе ихъ.
   Хотя я работалъ надъ этимъ сочиненіемъ уже пять или шесть лѣтъ, но оно подвинулось очень мало впередъ. Книги этого рода требуютъ размышленій, досуга, спокойствія. Кромѣ того, это сочиненіе писалось мною, какъ говорится, на удачу, и плана его я не хотѣлъ сообщать никому, даже Дидро я опасался, чтобы оно не показалось слишкомъ смѣлымъ для вѣка и страны, въ которыхъ я писалъ его чтобы испугъ моихъ друзей {Это опасеніе главнымъ образомъ внушено мнѣ разумною строгостью Дюкло; что касается Дидро, я не знаю какимъ образомъ случилось, что всѣ мои разговоры съ нимъ всегда дѣлали меня болѣе насмѣшливымъ и ѣдкимъ" чѣмъ какимъ я былъ по своей натурѣ. Это то и отклонило меня отъ совѣщанія съ нимъ о сочиненіи, въ которомъ я хотѣлъ употребить въ дѣло только силу разумныхъ доводовъ, безъ всякихъ слѣдовъ неудовольствія и пристрастія. О топѣ этого сочиненія можно судить по "Общественному договору" (Contratsocial), который извлеченъ изъ него.} не стѣснялъ меня въ исполненіи. Я не зналъ еще, выйдетъ ли оно во время и въ такомъ видѣ, чтобы имѣть возможность появиться въ печати при моей жизни. Я хотѣлъ быть въ состояніи безъ всякаго стѣсненія дать моему предмету все, чего онъ потребовалъ бы отъ меня; я былъ увѣренъ, что отсутствіе во мнѣ сатирическаго настроенія и желанія примѣнять общія истины къ личностямъ, позволяетъ мнѣ оставаться всегда безукоризненно справедливымъ. Я безъ всякаго сомнѣнія хотѣлъ пользоваться вполнѣ правомъ мыслить, дарованнымъ мнѣ моимъ рожденіемъ, но въ тоже время я, всегда уважавшій правительство той страны, гдѣ мнѣ приходилось жить, никогда не преступавшій его законовъ и всегда усердно старавшійся о томъ, чтобы не нарушать правъ людей, не хотѣлъ однако изъ страха отказываться отъ выгодъ представляемыхъ этими правами.
   Признаюсь, даже, что какъ иностранецъ, живущій во Франціи, мнѣ было очень удобно высказывать истины: я зналъ, что если буду продолжать, сообразно своему намѣренію, ничего не печатать безъ разрѣшенія правительства, то не буду обязанъ отдавать кому бы то ни было отчетъ ни въ моихъ принципахъ, ни въ опубликованіи ихъ во всякомъ другомъ мѣстѣ. Я даже былъ бы менѣе свободенъ, живя въ Женевѣ, потому что въ этомъ случаѣ, въ какомъ бы мѣстѣ ни были напечатаны мои сочиненія, магистратъ всегда имѣлъ право подвергать ихъ своей цензурѣ. Это обстоятельство очень много способствовало тому, что я уступилъ настояніямъ г-жи д'Эпинэ и отказался отъ намѣренія поселиться въ Женевѣ. Я чувствовалъ, какъ сказалъ объ этомъ въ "Эмилѣ", что кто желаетъ посвятить свои сочиненія истинному благу своей родины, тотъ, если въ немъ нѣтъ способности быть интриганомъ, долженъ писать ихъ за границей.
   Что заставило меня находить мое положеніе еще болѣе счастливымъ -- было убѣжденіе, что французское правительство, хотя, быть можетъ, и не совсѣмъ благосклонно смотрѣвшее на меня, покрайннсй мѣрѣ оставитъ меня въ покоѣ. Это, какъ мнѣ казалось, была очень простая и въ тоже время очень ловкая политическая увертка: обращать себѣ въ заслугу терпимость того, чему нельзя помѣшать. Дѣйствительно, если бы меня изгнали изъ Франціи,-- а это все, что со мною имѣли право сдѣлать,-- мои сочиненія все таки были-бы написаны и, можетъ быть, съ меньшею сдержанностью; а оставляя меня въ покоѣ, они удерживали у себя автора въ видѣ обезпеченія за безопасность его сочиненій и кромѣ того, выдавая себя за правителей, питающихъ просвѣщенное уваженіе къ правамъ людей, изглаживали предубѣжденіе, сильно укоренившееся въ остальной Европѣ.
   Тѣ, кто по всему, что случилось со мною, заключатъ, что моя довѣрчивость обманула меня, ошибутся. Въ бурѣ, сразившей меня, мои сочиненія служили только предлогомъ; главную роль тутъ играла моя личность. Объ авторѣ заботились весьма мало, по хотѣли погубить Жанъ-Жака; величайшее зло, найденное ими въ моихъ сочиненіяхъ, была та честь, какую они могли мнѣ принести. Не будемъ забѣгать впередъ. Не знаю, разъяснится ли впослѣдствіи эта тайна для моихъ читателей; для меня-же она остается до сихъ поръ тайною; я знаю только, что если бы главное заявленіе моихъ принциповъ должно было навлечь на меня тѣ гоненія, которымъ я подвергся, то я сдѣлался бы ихъ жертвою гораздо раньше, такъ какъ то изъ моихъ сочиненій, гдѣ эти принципы высказаны съ самой большой смѣлостью, чтобы не сказать съ дерзостью, {"Рѣчь о неравенствѣ состояній". (Discours sur l'inégalité).} повидимому произвело впечатлѣніе еще до удаленія моего въ Эрмитажъ. А между тѣмъ въ то время никто и не подумалъ не только о томъ, чтобы сдѣлать мнѣ непріятность, но даже помѣшать обнародованію сочиненія во Франціи, гдѣ оно продавалось также открыто, какъ въ Голландіи. Послѣ того "Новая Элоиза" вышла въ свѣтъ съ тою же легкостью, была принята, смѣю сказать, съ такимъ же восторгомъ, а между тѣмъ, что покажется почти невѣроятнымъ, profession de foi умирающей Элоизы точно тоже, что Савойскаго Викарія. Все, что есть смѣлаго въ "Общественномъ Договорѣ," было уже прежде высказано въ "Рѣчи о неравенстѣ;" все, что есть смѣлаго въ Эмилѣ, появилось уже прежде въ "Юліи." Между тѣмъ эти смѣлыя выходки не возбудили никакого шума противъ двухъ первыхъ сочиненій, слѣдовательно не онѣ возбудили его и противъ двухъ послѣднихъ.
   Другое предпріятіе почти того же рода, но планъ котораго былъ составленъ позже, занимало меня гораздо болѣе въ эту минуту; это было извлеченіе изъ твореній аббата Сенъ-Пьера, о которомъ я, увлеченный ходомъ моего повѣствованія, не успѣлъ поговорить до сего времени. Надея этого сочиненія была внушена мнѣ послѣ моего возвращенія изъ Женевы аббатомъ Мнебли непосредственно, но черезъ г-жу Дюпенъ, которая имѣла нѣкоторый интересъ заставить меня воспользоваться этой мыслью. Г-жа Дюпенъ была одною изъ трехъ или четырехъ хорошенькихъ парижанокъ, баловавшихъ престарѣлаго аббата Сенъ-Пьера; и если она не имѣла преимущества передъ всѣми остальными, то по крайней мѣрѣ раздѣляла его только съ г-жею д'Эгильанъ. Она сохранила къ памяти этого добряка почтеніе и привязанность, дѣлавшія честь имъ обоимъ, и ея самолюбіе было-бы польщено, если-бы ея секретарь воскресилъ мертворожденныя произведенія ея друга* Сочиненія это заключали въ себѣ довольно много отличныхъ мыслей, но такъ плохо выраженныхъ, что читать ихъ весьма трудно, и странно, что Сенъ-Пьеръ, смотрѣвшій на своихъ читателей, какъ на большихъ дѣтей, говорилъ съ ними, однако, какъ съ взрослыми; такъ мало заботился онъ о томъ, чтобы его слушали. Вотъ почему мнѣ предложили эту работу, какъ полезную сама по себѣ и очень подходящую къ человѣку, прилежному въ механической работѣ, но лѣнивому въ творческой и который, находя процессъ мышленія очень утомительнымъ, предпочиталъ собственному творчеству разъясненіе и развитіе чужихъ идей въ сочиненіяхъ, написанныхъ по его вкусу. Притомъ, меня не ограничивала исключительно ролью переводчика и не запрещали высказывать иногда самостоятельныя мысли, такъ что я могъ дать сочиненію такую форму, въ которой многія важныя истины могли пройти подъ покровомъ имени Сенъ-Пьера гораздо счастливѣе, чѣмъ подъ моимъ именемъ. Задача впрочемъ была не легка: она состояла въ томъ, чтобы прочесть, обсудить и сократить 23 тома, многорѣчивыхъ, спутанныхъ, полныхъ длиннотъ, повтореній, узенькихъ или ложныхъ взглядовъ, среди которыхъ приходилось откапывать нѣсколько великихъ и прекрасныхъ мыслей, дававшихъ силу перенести эту тяжелую работу. Я часто готовъ былъ бросить ее и сдѣлалъ-бы это, если-бы могъ отказаться отъ нея приличнымъ образомъ; но взявъ рукописи аббата, данныя мнѣ племянникомъ аббата, графомъ де-Сенъ-Пьеромъ по просьбѣ Сенъ-Ламбера, я нѣкоторымъ образомъ обязался сдѣлать изъ нихъ употребленіе, и нужно было или возвратить ихъ, или что-нибудь сдѣлать съ ними. Съ этимъ послѣднимъ намѣреніемъ я привезъ ихъ съ собою въ Эрмитажъ, и это былъ первый трудъ, которому я думалъ посвятить свободное время.
   Я обдумывалъ и третье сочиненіе, идею котораго обязанъ былъ наблюденіямъ, сдѣланнымъ надъ самимъ собою, и я тѣмъ болѣе чувствовалъ смѣлость взяться за этотъ трудъ, что имѣлъ основаніе надѣяться создать книгу дѣйствительно полезную для людей и даже самую полезную, какую только можно предложить имъ, если-бы только исполненіе соотвѣтствовало начертанному мною плану. Уже давно замѣчено, что большинство людей въ теченіе своей жизни часто не походятъ на самихъ себя и какъ будто превращаются въ совершенно иныхъ людей. Не для подтвержденія столь извѣстной мысли хотѣлъ я написать сочиненіе; у меня была цѣль болѣе новая и болѣе важная: отыскать причины этихъ измѣненій и остановиться на тѣхъ изъ нихъ, которыя зависятъ отъ насъ, чтобы показать, какимъ образомъ мы должны направлять ихъ, если желаемъ сдѣлать себя лучшими и болѣе увѣренными въ себѣ. Такъ какъ безспорно, честному человѣку труднѣе противиться желаніямъ совершенно сформировавшимся, которыя онъ долженъ побѣждать, чѣмъ предупреждать, перемѣнять или видоизмѣнять эти самыя желанія въ ихъ источникѣ, если только онъ можетъ добраться до него. Человѣкъ выдерживаетъ искушеніе одинъ разъ, потому что онъ силенъ, и падаетъ въ другой разъ, потому что онъ слабъ; еслибы онъ оставался такимъ же, какимъ былъ прежде, онъ не упалъ бы.
   Роясь въ самомъ себѣ и отыскивая въ другихъ причины этихъ различныхъ проявленій человѣческой натуры, я нашелъ, что большею частію онѣ зависѣли отъ предшествующаго впечатлѣнія, произведеннаго внѣшними предметами, и что постоянно видоизмѣняемые нашими ощущеніями и органами, мы, сами того не замѣчая, носимъ въ нашихъ идеяхъ, нашихъ чувствахъ, нашихъ дѣйствіяхъ вліяніе этихъ видоизмѣненій. Поразительныя и многочисленныя наблюденія, сдѣланныя мною, были внѣ всякаго спора; своими физическими принципами они казались мнѣ способными доставить внѣшній образъ жизни, который, видоизмѣняясь сообразно съ обстоятельствами, могъ поставить душу или поддерживать ее въ положеніи самомъ благопріятномъ для добродѣтели. Сколькихъ безсразсудствъ, сколькихъ пороковъ не было-бы на свѣтѣ, если-бы люди умѣли заставлять животную экономію благопріятствовать нравственному порядку, который она такъ часто нарушаетъ! Климаты, времена года, звуки, цвѣта, темнота, свѣтъ, стихіи, пища, шумъ, тишина, движеніе, покой,-- все дѣйствуетъ на нашу тѣлесную машину и слѣдовательно на нашу душу; все предлагаетъ намъ тысячу средствъ, почти вѣрныхъ, для управленія въ ихъ источникѣ чувствами, которымъ мы позволяемъ управлять собою. Такова была основная идея, уже набросанная мною на бумагу; я ожидалъ отъ нея вѣрной пользы для людей съ добрыми качествами, искренно любящихъ истину, недовѣряющихъ своимъ слабостямъ,-- ожидалъ тѣмъ болѣе, что мнѣ казалось легкимъ сдѣлать изъ этого сюжета сочиненіе, на столько-же пріятное для чтенія, насколько мнѣ было пріятно создавать его. Однако, я очень мало работалъ надъ этимъ сочиненіемъ, озаглавленнымъ "Матерьялизмъ мудреца". Развлеченія, причина которыхъ скоро узнается, мѣшали мнѣ заняться имъ, а также узнается и судьба, постигшая первый очеркъ его, судьба, связанная съ моей собственной больше, чѣмъ это можетъ показаться.
   Кромѣ того, я обдумывалъ уже давно систему воспитанія, которою просила меня заняться г-жа Шенонсо, трепетавшая за своего сына вслѣдствіе воспитанія, которое давалъ ему для мужъ. Дружба была причиною, что этотъ предметъ, хотя менѣе другихъ приходившійся мнѣ по вкусу, всего болѣе занималъ меня. Поэтому изъ всѣхъ плановъ, о которыхъ я только что говорилъ, только этотъ одинъ былъ доведенъ мною до конца. Цѣль, которою я задался, принявшись за этотъ трудъ, заслуживала, какъ мнѣ кажется, не такой участи, какой авторъ подвергся на самомъ дѣлѣ. Но не будемъ забѣгать впередъ въ этой прискорбной исторіи; я и то буду принужденъ слишкомъ много говорить о ней въ этой книгѣ.
   Всѣ эти различные проекты давали мнѣ много предметовъ для размышленій во время моихъ прогулокъ, потому что, какъ я уже, кажется, говорилъ, я могу размышлять только на ходьбѣ: чуть только я останавливаюсь, какъ мышленіе мое прекращается, и голова работаетъ только до тѣхъ поръ, пока работаютъ ноги. Я былъ, однако, на столько предусмотрителенъ, что запасся и кабинетною работою на случай дождливыхъ дней. Эта работа состояла изъ составленія моего "Музыкальнаго лексикона", матеріалы котораго были такъ разбросаны, изорваны, что необходимо было передѣлать все снова. Я привезъ съ собою нѣсколько книгъ нужныхъ для этой работы; два мѣсяца провелъ я надъ извлеченіями изъ многихъ другихъ сочиненій, которыми ссужали меня изъ королевской библіотеки и изъ которыхъ нѣкоторыя позволили мнѣ даже увезти съ собою въ Эрмитажъ. Это были мои заказы для компилятивной работы дома, когда погода не позволяла мнѣ выходить, а переписываніе нотъ надоѣдало. Это распредѣленіе занятій оказывалась до такой степени удобнымъ для меня, что я держался его и въ Эрмитажѣ и въ Монморанси, и даже впослѣдствіи въ Моты? гдѣ оканчивалъ эту работу, не прекращая своихъ другихъ занятій, и всегда находилъ, что перемѣна занятій составляетъ настоящее отдохновеніе отъ труда.
   Нѣкоторое время я довольно точно слѣдовалъ распредѣленію, самому себѣ сдѣланному, и чувствовалъ себя отъ того очень хорошо: но когда съ наступленіемъ теплаго времени года, г-жа д'Эпинэ начала все чаще и чаще пріѣзжать въ Эпинэ или въ Шевретъ, я увидѣлъ, что ухаживанье за нею, сначала мнѣ ничего не стоившее, но о которомъ я прежде не подумалъ, будетъ сильно разстраивать мои другіе планы. Я уже говорилъ, что г-жа д'Эпинэ была женщина очень милая: она любила своихъ друзей, услуживала имъ съ большимъ рвеніемъ, и такъ какъ не щадила для нихъ ни времени, ни заботъ, то, конечно, заслуживала вниманія и съ ихъ стороны. До того времени я исполнялъ эту обязанность, не считая ее обязанностью, по наконецъ понялъ, что наложилъ на себя цѣпь, всю тяжесть которой только дружба не давала мнѣ чувствовать; но я увеличилъ эту тяжесть моимъ отвращеніемъ къ многолюднымъ собраніямъ. Г-жа д'Эпинэ воспользовалась этимъ отвращеніемъ, чтобы сдѣлать мнѣ предложеніе, повидимому бывшее мнѣ на руку, а на самомъ дѣлѣ гораздо болѣе удовлетворявшее ея желанію; она предложила предупреждать меня каждый разъ, какъ будетъ одна или почти одна. Я согласился, не сообразивъ, какое обязательство принималъ на себя. Изъ этого вышло, что я посѣщалъ ее въ часы, удобные не для меня, а для нея, и что я никогда не былъ увѣренъ, что могу располагать своимъ днемъ. Это стѣсненіе очень уменьшило удовольствіе, какое я испытывалъ до того времени, посѣщая ее. Я увидѣлъ, что та свобода, которую она мнѣ такъ щедро обѣщала, была дана мнѣ только съ условіемъ никогда не пользоваться ею неограниченно, и когда разъ или два я попробовалъ примѣнить къ дѣлу эту свободу, на меня посыпалось столько записокъ, столько посланій, столько тревожныхъ справокъ о моемъ здоровьѣ, что я увидѣлъ, что не явиться къ ней по ея первому слову я могъ только въ случаѣ опасной болѣзни. Приходилось подчиняться этому игу; я сдѣлалъ это и даже довольно охотно для такого великаго врага зависимости; искренняя привязанность къ ней мѣшала мнѣ въ большинствѣ случаевъ чувствовать стѣсненіе, соединявшееся съ этими посѣщеніями. Такимъ образомъ наполняла она кое какъ пустоту, производившуюся въ ея увеселеніяхъ отсутствіемъ ея обычной свиты. Для нея это была замѣна довольно слабая, но во всякомъ случаѣ болѣе пріятная, чѣмъ совершенное одиночество, котораго она не могла переносить. А между тѣмъ она могла проводить время гораздо пріятнѣе съ тѣхъ поръ, какъ задумала заняться литературой и во что бы то ни стало писать романы, письма, комедіи, сказки и другіе пустяки въ томъ же родѣ. Но ее забавляло не столько сочиненіе этихъ вещей, сколько чтеніе ихъ; и если ей случалось испачкать двѣ или три страницы, то она должна была быть увѣрена, что найдетъ по окончаніи этого громаднаго труда хотя двухъ или трехъ благосклонныхъ слушателей. Я удоетоивался чести попадать въ число этихъ избранниковъ только въ случаѣ присутствія еще кого-нибудь; одинъ я почти всегда считался за ничто и это не только у г-жи д'Эпинэ, но также у Гольбаха и вездѣ, гдѣ тонъ давался Гриммомъ. Эта ничтожность была мнѣ весьма на руку вездѣ, исключая бесѣдъ вдвоемъ, въ которыхъ я не зналъ какъ держать себя, потому что не смѣлъ говорить о литературѣ, въ которой, по ихъ мнѣнію, я не могъ быть судьею, ни любезничать, такъ какъ былъ очень застѣнчивъ и больше смерти боялся смѣшнаго вида стараго волокиты. Притомъ же эта мысль ни разу не приходила мнѣ въ голову при свиданіяхъ съ г-жею д'Эпинэ и, быть можетъ, ни разу не пришла бы въ томъ случаѣ, если бы я всю жизнь провелъ на единѣ съ этой женщиной, не потому, чтобы я потомъ къ ней отвращеніе; напротивъ, пожалуй, я слишкомъ любилъ ее, какъ другъ, чтобы любить какъ любовникъ. Мнѣ было пріятно видѣть ее, говорить съ нею. Разговоръ ея, довольно пріятный въ обществѣ, былъ сухъ и безцвѣтенъ въ бесѣдѣ наединѣ; а моя бесѣда, тоже не особенно цвѣтистая, не могла служить ей большою поддержкою. Стыдясь слишкомъ долгаго молчанія, я старался оживить разговоръ, и хотя онъ часто утомлялъ меня, но никогда не надоѣдалъ. Я съ большимъ удовольствіемъ исполнялъ ея маленькія желанія, давалъ ей совершенно братскіе поцѣлуи, которые, какъ мнѣ казалось, не возбуждали и въ ней никакой чувственности. Тѣмъ все и ограничивалось. Она была очень куда, очень бѣла и имѣла грудь плоскую, какъ моя ладонь. Одного этого было достаточно, чтобы охладить меня, другія причины, о которыхъ безполезно говорить, также заставляли меня забывать, что она женщина. Рѣшась такимъ образомъ на неизбѣжное подчиненіе, я отдался ему безъ сопротивленія и нашелъ его, по крайней мѣрѣ, въ первый годъ, не столь обременительнымъ, какъ я ожидалъ. Г-жа д'Эпинэ, проводившая обыкновенно почти цѣлое лѣто въ деревнѣ, въ этомъ году провела только часть его, отъ того ли, что дѣла задерживали ее въ Парижѣ, или отъ того, что отсутствіе Гримма дѣлало для нея пребываніе въ Шевретъ менѣе пріятнымъ. Я пользовался промежутками, когда ея не было, или когда въ замкѣ было очень много народа, чтобы наслаждаться моимъ уединеніемъ съ мое ю добр ою Терезою и ея матерью, наслаждаться такъ, чтобы хорошо чувствовать цѣну его.
   Хотя я и до того нѣсколько лѣтъ сряду часто посѣщалъ деревню, но почти не пользовался ея удовольствіями; эти поѣздки, совершавшіеся всегда съ людьми церемонными, всегда портившіеся стѣсненіемъ, только разжигали во мнѣ любовь къ сельскимъ удовольствіямъ, отсутствіе которыхъ я тѣмъ сильнѣе ощущалъ, чѣмъ ближе видѣлъ ихъ передъ собою. Мнѣ такъ наскучили гостинныя, искусственные фонтаны, рощицы, цвѣтники, и еще болѣе скучные показыватели всего этого; я былъ такъ измученъ брошюрами, клавикордами, бантиками, глупыми остротами, пошлымъ жеманствомъ, пустыми разсказчиками и большими ужинами, что когда я мелькомъ взглядывалъ на простой бѣлый кустъ, заборъ, амбаръ, лугъ, когда я проглатывалъ, проходя по деревнѣ, хорошую яичницу, когда слышалъ издалека сельскую лѣсенку, то посылалъ къ чорту и румяна, и фолбары, и амбру, и вспоминая съ сожалѣніемъ о простомъ обѣдѣ съ дешевенькимъ виномъ, готовъ былъ съ удовольствіемъ поколотить господъ, которые заставляли меня обѣдать въ тѣ часы, когда я ужинаю, и ужинать когда я сплю, а въ особенности господъ лакеевъ, пожирающихъ глазами то, что я ѣлъ, и продававшихъ мнѣ негодное вино своихъ господъ въ десять разъ дороже, чѣмъ я заплатилъ бы въ кабакѣ за самое лучшее вино.
   И такъ я наконецъ у себя, въ убѣжищѣ пріятномъ и уединенномъ, съ правомъ вести жизнь независимую, равную, мирную, длякоторой я чувствовалъ себя созданнымъ. Прежде чѣмъ говорить о вліяніи, которое это положеніе, столь новое для меня, произвело на мое сердце, надо перечислить тайныя привязанности мои, чтобы читатель могъ лучше прослѣдить ходъ этихъ новыхъ видоизмѣненій въ ихъ причинахъ.
   Я всегда смотрѣлъ на день, соединившій меня съ Терезой, какъ на день, установившій нравственную сторону моей натуры. Я нуждался въ привязанности, потому что то чувство, которое должно было удовлетворить меня, было такъ жестоко разбито. Жажда счастія не прекращается въ сердцѣ человѣка. Маменьки старѣла и падала; мнѣ было доказано, что она не могла быть болѣе счастлива на землѣ. Оставалось искать своего счастія, такъ какъ я утратилъ всякую надежду раздѣлить счастье съ нею. Нѣсколько времени я переходилъ отъ одной мысли къ другой, и отъ однаго проекта къ другому. Моя поѣздка въ Венецію сдѣлала-бы меня общественнымъ дѣятелемъ, если-бы человѣкъ, въ руки котораго я попалъ, имѣлъ хоть каплю здраваго смысла. Я легко падаю духомъ, особенно въ предпріятіяхъ трудныхъ и продолжительныхъ. Плохая удача этого опыта вселила во мнѣ отвращеніе ко всѣмъ другимъ; слѣдуя моему старинному правилу. Я началъ смотрѣть на отдаленные предметы, какъ на обманчивую приманку, и рѣшился впередъ жить со дня на день, потому что не видѣлъ въ жизни ничего, что подстрекало-бы меня хлопотать и работать.
   Въ это-то время я познакомился съ Терезой. Кроткій характеръ этой доброй дѣвушки, какъ мнѣ казалось, такъ хорошо согласовался съ моимъ, что я сильно привязался къ ней; эта привязанность выдержала удары и времени и заблужденій, и то, что повидимому должно было ее уничтожить, только усилило ее. Силу этого чувства узнаютъ впослѣдствіи, когда я раскрою раны, терзанія, которыя она причиняла мнѣ въ самомъ разгарѣ моихъ бѣдствій, хотя до той самой минуты, въ которую я пишу эти строки, я ни разу ни передъ кѣмъ не высказывалъ своихъ сѣтованій.
   Когда узнаютъ, что преодолѣвъ все, лишь бы не разставаться съ этой женщиной, проведя съ нею двадцать пять лѣтъ вопреки судьбѣ и людямъ, я уже въ старости женился на ней, хотя она не ожидала и не просила этого, а я не обязывался и не обѣщалъ, когда узнаютъ это, то пожалуй подумаютъ, что неистовая страсть вскружила мнѣ голову въ первый день нашего знакомства и потомъ постепенно довела меня до послѣдняго сумазбродства; къ этому заключенію придутъ еще скорѣе, когда узнаютъ особыя и важныя причины, которыя должны были воспрепятствовать мнѣ сдѣлать это когда либо. Что же подумаетъ читатель, когда я скажу ему съ тою правдивостью, на какую теперь онъ долженъ считать меня способнымъ, что съ первой минуты, когда я увидѣлъ Терезу и до настоящаго для, я никогда не чувствовалъ къ ней ни малѣйшей искры любви, что я желалъ обладать ею также мало, какъ и г-жею де'Варенсъ. Читатель подумаетъ, что я, созданный не такъ какъ другіе люди, былъ не способенъ чувствовать любовь, такъ какъ она не принимала участія въ чувствахъ, привязывавшихъ меня къ женщинамъ, наиболѣе дорогимъ для меня. Терпѣніе, мой читатель! Приближается роковая минута, которая слишкомъ сильно выведетъ тебя изъ этого заблужденія.
   Я повторяюсь, это извѣстно, но необходимо. Первая изъ моихъ потребностей, самая большая, самая сильная, самая прочная, вполнѣ владѣла моимъ сердцемъ; это была потребность самаго интимнаго общества; она-то была главною причиною того, что я нуждался больше въ женщинѣ, чѣмъ въ мужчинѣ, больше въ подругѣ, чѣмъ въ другѣ. Эта странная потребность была такова, что самое тѣсное сближеніе наше не могло удовлетворить ее: мнѣ нужны были двѣ души въ одномъ тѣлѣ, безъ этого я всегда ощущалъ пустоту. Сближеніе съ Терезой, повидимому, уничтожило эту пустоту. Эта молодая дѣвушка, привлекательная множествомъ превосходныхъ свойствъ и въ то время даже хорошенькая, безъ тѣни искусственности и даже кокетства, могла-бы ограничить собою мое существованіе, если-бы я могъ сдѣлать тоже самое по отношенію къ ней, какъ сначала надѣялся. Мнѣ нечего было бояться со стороны мужчинъ, я увѣренъ, что я единственный человѣкъ, котораго она дѣйствительно любила, и ея спокойный темпераментъ не требовалъ иной любви, даже тогда, когда я одряхлѣлъ. У меня не было семьи, а у нея была, и семья эта рѣзко отличавшаяся характеромъ отъ Терезы, была не такова, чтобы я могъ сдѣлать ее своею. Въ этомъ заключалась первая причина моего несчастія. Чего-бы не далъ я, чтобы сдѣлаться сыномъ ея матери! Я употреблялъ всѣ усилія чтобы добиться этого и не успѣлъ. Напрасно старался я слить въ одно всѣ наши интересы, это было невозможно. Старуха ле-Вассеръ всегда имѣла въ виду интересы отличные отъ моихъ, противные моимъ, даже противные интересамъ своей дочери. Она, ея дѣти и внуки сдѣлалисъ піявками,-- самое меньшее зло, которое она причинила Терезѣ, состояли въ томъ, что они ее обворовывали. Бѣдная дѣвушка, привыкшая уступать даже своимъ племянницамъ, молча позволяла обворовывать себя и распоряжаться собою, и я видѣлъ съ горестью, что истощая для нея кошелекъ и наставленія, я не дѣлалъ для нея ничего полезнаго. Я старался удалить ее отъ матери; она постоянно сопротивлялась этому. За это я уважалъ ее еще болѣе; но тѣмъ не менѣе ея сопротивленіе обратилось ко вреду и ей и мнѣ. Отдавшись въ руки своей матери и всѣхъ своихъ родственниковъ, она принадлежала имъ болѣе, чѣмъ мнѣ, чѣмъ, даже самой себѣ; алчность ихъ была для пси не настолько разорительна, насколько совѣты ихъ гибельны, наконецъ, если, благодаря ея любви ко мнѣ, благодаря ея хорошей натурѣ, она не впала въ совершенное рабство, то во всякомъ случаѣ это положеніе весьма значительно порализировало вліяніе хорошихъ правилъ, которыя я старался внушить ей; однимъ словомъ, какъ я ни брался за это дѣло, мы всегда продолжали составлять два разныя существа.
   Вотъ какимъ образомъ въ привязанности искренней и взаимной, въ которую я вложилъ всю нѣжность моего сердца, моя душевная пустота всегда оставалась ненаполненною. Дѣти, которыя могли бы это сдѣлать, появились; но дѣло пошло отъ этого еще хуже. Я содрогался отъ мысли отдать ихъ въ эту дурно воспитанную семью, которая, конечно, воспитала бы ихъ еще хуже. Отдавая ихъ въ Воспитательный домъ, я рисковалъ гораздо меньше. Эта причина моего рѣшенія, самая сильная изъ всѣхъ, перечисленныхъ въ моемъ письмѣ къ г-жѣ де-Франкейль, была однако единственная, о которой я не осмѣлился сказать ей. Я рѣшился лучше остаться въ глазахъ ея кругомъ виноватымъ въ такомъ важнымъ проступкѣ, чѣмъ выставить въ неблагопріятномъ свѣтѣ семейство любимой женщины. Но судя по наклонностямъ ея несчастнаго брата, всякій можетъ сообразить, слѣдовало-ли мнѣ обращать вниманія на какіе бы то ни было толки и подвергать моихъ дѣтей риску получить такое воспитаніе, какое было дано этому человѣку.
   Лишась возможности наслаждаться вполнѣ этимъ интимнымъ обществомъ, въ которомъ я такъ нуждался, я искалъ дополненій, которая, не наполняя моей душевной пустоты, позвозляли мнѣ чувствовать ее не такъ сильно. За неимѣніемъ друга, который бы весь принадлежалъ мнѣ, я нуждался въ друзьяхъ, поощреніе которыхъ побѣдило бы мое бездѣйствіе; вотъ отчего я старался тѣснѣе сблизиться съ Дидро, съ аббатомъ Кондильякомъ, завелъ новое, еще болѣе тѣсное знакомство съ Гриммомъ; наконецъ, благодаря своей несчастной "Рѣчи", исторію которой я уже разсказалъ, я снова очутился совершенно нечаянно въ литературномъ мірѣ, изъ котораго, какъ мнѣ кажется я вышелъ навсегда.
   Мой дебютъ вывелъ меня новой дорогой въ другой умственный міръ, на гордыя и простыя отношенія котораго я не могъ смотрѣть безъ энтузіазма. Вскорѣ вслѣдствіе постоянныхъ занятій этимъ предметомъ, я началъ видѣть въ доктринѣ нашихъ мудрецовъ одно заблужденіе и безуміе, а въ нашемъ общественномъ строѣ только гнетъ и бѣдствіе. Ослѣпленный тупой гордостью, я считалъ себя призваннымъ разсѣять всѣ эти заблужденія, и разсудивъ, что для того, чтобы заставить другихъ слушать меня мнѣ было необходимо согласовать мой образъ жизни съ моими принципами, я пошелъ по той странной дорогѣ, по которой мнѣ позволили идти, за которую друзья мои не могли простить мнѣ, и которая сначала сдѣлала меня смѣшнымъ, но наконецъ пріобрѣла бы мнѣ общее уваженіе, еслибы я имѣлъ возможность удержаться на ней.
   До того времени я былъ добръ, теперь же я сталъ добродѣтельнымъ или, по крайней мѣрѣ, упоеннымъ добродѣтелью. Это упоеніе началось съ головы, но потомъ перешло въ сердце. Самая благородная гордость начала рости въ немъ на обломкахъ вырваннаго съ корнемъ тщеславія. Я нимало не притворялся; я сталъ дѣйствительно тѣмъ, чѣмъ казался, и въ теченіи, по крайней мѣрѣ, четырехъ лѣтъ, въ которыя длилось это возбужденіе во всей его силѣ, не было ничего великаго и прекраснаго въ сердце человѣка, на что я не былъ бы способенъ. Вотъ гдѣ источникъ моего внезапнаго краснорѣчія, вотъ отчего разлился по моимъ первымъ сочиненіямъ тотъ по истинѣ небесный огонь который жегъ меня, и въ продолженіи предшествовавшихъ сорока лѣтъ не обнаруживался ни одною искрою, такъ какъ не былъ еще зажженъ.
   Я преобразовался вполнѣ; мои друзья и знакомые не узнавали меня. Я уже былъ не тѣмъ робкимъ, болѣе застѣнчивымъ, чѣмъ скромнымъ человѣкомъ, который не осмѣливался ни войти въ комнату, ни заговорить, котораго конфузила каждая шутка и заставлялъ краснѣть всякій взглядъ. Смѣлый, гордый, неустрашимый, я являлся съ увѣренностью, тѣмъ болѣе сильною, что она была совершенно проста и жила въ моей душѣ болѣе чѣмъ во внѣшнихъ пріемахъ. Презрѣніе, внушенное мнѣ моими глубокими размышленіями, къ нравамъ, правиламъ и предразсудкамъ моего вѣка, дѣлало меня нечувствительнымъ къ насмѣшкамъ тѣхъ, которые были ими заражены, и я уничтожалъ ихъ остроты моими сентенціями, какъ уничтожалъ бы насѣкомое пальцами. Какая перемѣна! Весь Парижъ повторялъ ѣдкіе и злые сарказмы того самаго человѣка, который за два года до того и десять лѣтъ спустя, никогда не зналъ, что ему слѣдовало сказать. Если кто захочетъ отыскать намѣреніе, въ самой сильной степени противоположное моему характеру, то конечно, остановится на томъ, въ которое я теперь поставилъ себя. Пусть читатель припомнитъ хоть одно изъ тѣхъ короткихъ мгновеній моей жизни, когда я становился инымъ человѣкомъ и переставалъ быть самимъ собою, и онъ снова найдетъ его въ то время, о которомъ я говорю. Но теперь это состояніе длилось не шесть дней, шесть недѣль, оно продолжалось почти тесть лѣтъ, и пожалуй, не прекратилось бы и до сихъ поръ, еслибы особыя обстоятельства не уничтожили его и не вернули меня къ тому уровню моей натуры, надъ которымъ я хотѣлъ возвыситься.
   Эта перемѣна началась какъ только я покинулъ Парижъ, и зрѣлище пороковъ этого большаго города перестало поддерживать негодованіе, которое они внушили мнѣ. Переставъ видѣть людей, я пересталъ и презирать ихъ: переставъ видѣть злыхъ, я пересталъ и ненавидѣть ихъ. Сердце мое, созданное не для ненависти, только оплакивало бѣдствія людей и болѣе не замѣчало ихъ злобы. Это состояніе болѣе спокойное, но гораздо менѣе поэтическое, скоро ослабило пылкій энтузіазмъ, такъ долго владѣвшій мною, и незамѣтно для другихъ, незамѣтно даже для самого себя, я снова сталъ боязливымъ, уступчивымъ, робкимъ, однимъ словомъ, прежнимъ Жанъ-Жакомъ.
   Еслибы этотъ переворотъ ограничился только тѣмъ, что вернулъ бы меня въ прежнее состояніе и на этомъ остановился, все пошло бы хорошо; но къ несчастію онъ пошелъ далѣе и быстро увлекъ меня въ противоположную крайность. Съ тѣхъ поръ моя раскачавшаяся душа только переходила взадъ и впередъ черезъ линію спокойствія, и безпрестанныя колебанія ея никогда не допускали ее остановиться на этой линіи. Войдемъ въ подробности этого второго переворота, страшной и роковой эпохи, безпримѣрной въ исторіи судьбы смертныхъ.
   Такъ какъ мы оставались только втроемъ въ нашемъ убѣжищѣ, то уединеніе должно было существенно сблизить насъ. Такъ и случилось со мною и Терезою. Мы проводили вдвоемъ, подъ тѣнью деревьевъ, прелестные часы, сладости которыхъ я никогда не ощущалъ такъ живо. Она тоже, какъ мнѣ казалось, наслаждалась ею болѣе, чѣмъ прежде. Она открыла мнѣ всю свою душу и разсказала о своей матери и семьѣ вещи, которыя долго имѣла силу скрывать отъ меня. Я узналъ, что и мать и дочь получали отъ г-жи Дюпенъ множество подарковъ собственно для меня, но что хитрая старуха, чтобы не разсердить меня, брала ихъ себѣ и раздавала прочимъ дѣтямъ, не оставляя ничего Терезѣ и строго запрещая ей говоритъ объ этомъ мнѣ, приказаніе, которое бѣдная дѣвушка исполняла съ невѣроятнымъ послушаніемъ.
   Но что удивило меня гораздо болѣе, такъ это извѣстіе, что Дидро и Гриммъ не только часто убѣждали и мать и дочь оставить меня, что не удалось имъ, благодаря сопротивленію Терезы, но еще послѣ того нерѣдко имѣли тайныя совѣщанія со старухой ле-Васеёръ, предметъ которыхъ навсегда остался скрытымъ отъ Терезы. Она знала только, что тутъ были замѣшаны подарочки и дѣло шло о какихъ то хлопотахъ, причины которыхъ она рѣшительно не знала. Еще задолго до нашего отъѣзда изъ Парижа, г-жѣ ле-Васеёръ вошло въ привычку посѣщать Гримма два, три раза въ мѣсяцъ и проводить у него нѣсколько часовъ въ такихъ тайныхъ разговорахъ, что слугу Гримма всегда высылали изъ комнаты.
   Я рѣшилъ, что поводомъ къ этимъ совѣщаніямъ былъ тотъ же самый проэктъ, въ который старались втянуть и дочь, давъ имъ обѣщанія предоставить имъ черезъ посредство г-жи д'Эпинэ мелочную продажу или табачную лавочку, словомъ стараясь прельстить ихъ приманкой прибыли. Имъ представили, что я, не будучи въ состояніи ничего для нихъ сдѣлать, не могъ даже по причинѣ ихъ сожительства со мною, сдѣлать что-нибудь для себя. Такъ какъ я не видѣлъ во всемъ этомъ ничего, кромѣ добраго намѣренія, то и не очень сердился на нихъ. Меня возмущала только скрытность со стороны старухи, которая, сверхъ того, съ каждымъ днемъ дѣлалась со мною все ласковѣе и болтливѣе; это нисколько не мѣшало ей безпрестанно потихоньку упрекать дочь, что она слишкомъ любитъ меня, все пересказываетъ мнѣ, что она пошлая дура, и что я ее надую.
   Эта женщина обладала въ высшей степени искусствомъ извлекать изъ всего двойную выгоду, скрывая отъ одного, что получала отъ другаго, а отъ меня, что получала отъ всѣхъ. Я могъ бы простить ей алчность, но не могъ простить скрытность. Что ей было скрывать отъ меня? вѣдь она хорошо знала, что мое единственное счастье почти вполнѣ заключалось въ томъ, чтобы она и ея дочь были счастливы. Что я дѣлалъ для ея дочери, то дѣлалъ и для себя, по что я дѣлалъ для старухи, то заслуживало съ ея стороны хоть какую-нибудь благодарность; она должна бы быть за то признательна, покрайней мѣрѣ, своей дочери и любить меня ради любви къ ней, такъ какъ дочь ея меня любила. Я вытащилъ ле-Васееръ изъ крайней нищеты, я давалъ ей содержаніе, доставалъ ей всѣ знакомства, изъ которыхъ она извлекала для себя такую выгоду. Тереза долгое время прокармливала ее своими трудами, а теперь моимъ хлѣбомъ. Она все получала отъ дочери, для которой ничего не сдѣлала, между тѣмъ какъ ея дѣти, которыхъ она надѣлила приданымъ, для которыхъ раззорилась, не только не помогали ей въ добываніи средствъ къ существованію, но еще заѣдали и ея жизнь и мою. Мнѣ казалось, что въ подобномъ положеніи она должна была считать меня своимъ единственнымъ другомъ, своимъ надежнѣйшимъ покровителемъ, и не только не дѣлать тайны изъ моихъ собственныхъ интересовъ, не только не злоумышлять противъ меня въ моемъ собственномъ домѣ, но напротивъ съ точностью увѣдомлять обо всемъ, что могло меня интересовать, когда она узнавала это раньше меня. Какими же глазами долженъ былъ я смотрѣть на ея фальшивое и ложное поведеніе? въ особенности, что долженъ я былъ думать о чувствахъ, которыя она старалась внушить своей дочери? до какой чудовищности должна была доходить ея неблагодарность, если она старалась поселить ее въ своей дочери?
   Всѣ эти размышленія оттолкнули, наконецъ мое сердце отъ этой женщины до такой степени, что я не могъ безъ презрѣнія смотрѣть на нее. Впрочемъ, я никогда не переставалъ относиться почтительно къ матери моей подруги и оказывать ей во всемъ почти сыновнее уваженіе и почтительность; но сказать по правдѣ, я не любилъ отставаться съ нею долго, и не въ моей натурѣ стѣснять себя въ чемъ либо.
   Вотъ еще одна изъ тѣхъ скоротечныхъ минутъ моей жизни, когда я видѣлъ свое счастіе очень близко, но не могъ его достигнуть, и это не по собственной винѣ. Будь у этой старухи хорошій характеръ, мы всѣ трое прожили бы счастливо до конца нашихъ дней; печаль выпала-бы на долю только того изъ насъ, кто пережилъ бы остальныхъ. Вмѣсто того, вы увидите, какъ шло дѣло и разсудите могъ ли я измѣнить этотъ ходъ.
   Г-жа ле-Васееръ, увидя, что мое вліяніе на сердце ея дочери все возрастало, а ея, напротивъ, все уменьшалось, начала всячески стараться возстановить свою прежнюю власть, и вмѣсто того, чтобы снова сойтись со мною черезъ посредство дочери, попыталась совершенно отбить ее у меня. Одно изъ употребленныхъ ею для этого средствъ было приглашеніе къ себѣ на помощь своей семьи. Я просилъ Терезу не вызывать никого изъ нихъ въ Эрмитажъ; она мнѣ обѣщала это. Но ихъ привезли туда во время моего отсутствія и не посовѣтовавшись съ нею, а за тѣмъ взяли съ нея слово скрыть это отъ меня. Первый шагъ былъ сдѣланъ, слѣдовательно устроить все остальное было уже легко; стоитъ только разъ утаить что-нибудь отъ того, кого любишь, а потомъ уже не совѣстно скрытничать передъ нимъ во всемъ. Въ то время, когда я бывалъ въ Шеврепъ, Эрмитажъ наполнялся людьми, которые тѣшились въ волю. Матери всегда не трудно справиться съ кроткой дочерью; впрочемъ, какъ старуха не хитрила, а не могла втянуть Терезу въ свои планы и уговорить ее дѣйствовать противъ меня, что касается до нея самой, она окончательно рѣшилась на это, видя съ одной стороны дочь и меня, у которыхъ только можно было имъ жить, а съ другой стороны Дидро, Гримма, Гольбаха, г-жу д'Эпинэ, которые много обѣщали и кое-что давали, она разсудила, что невозможно быть неправымъ, состоя въ партіи супруги главнаго сборщика податей и барона. Будь я по дальновиднѣе, то тутъ же замѣтилъ бы. что согрѣваю на груди змѣю, но моя довѣрчивость, которую еще ничто не могло поколебать, доходила до тою, что мнѣ и въ голову не приходило, чтобъ можно было захотѣть вредить тому, кого долженъ любить. Видя, что вокругъ меня затѣваются тысячи замысловъ, я умѣлъ лишь жаловаться на тиранію тѣхъ, которыхъ называлъ своими друзьями и которые хотѣли, какъ я полагалъ, принуждать меня быть счастливымъ не по моимъ, а скорѣе по ихъ понятіямъ.
   Хотя Тереза и отказалась дѣйствовать за одно съ матерью, однако снова не выдала ее: побужденіе Терезы было похвальное, но я не скажу хорошо ли она поступила или дурно? Когда у двухъ женщинъ заведутся секреты, онѣ любятъ болтать вмѣстѣ: это сближало мать съ дочерью; по раздѣляя свои чувства между двумя лицами, Тереза заставляла меня иногда чувствовать мое одиночество, такъ какъ я не могъ больше считать обществомъ наши бесѣды втроемъ. Тогда-то я живо почувствовалъ, какая ошибка была сдѣлана мною въ томъ отношеніи, что я не воспользовался во время нашихъ первыхъ сношеній покорностью Терезы, внушеннаго ей любовью, и не обогатилъ ее талантами и знаніями, которые, болѣе сблизивъ насъ въ нашемъ уединеніе, наполняли-бы пріятнымъ образомъ ея и мое время и никогда не позволяли бы замъ находить наши бесѣды вдвоемъ длинными. Не скажу, что-бы разговоръ между нами истощался и чтобы она видимо скучала въ прогулкахъ со мною, но у насъ не было достаточно общихъ мыслей для большаго запаса, мы не могли больше безпрерывно говорить о нашихъ планахъ, по тому что теперь они ограничивались однимъ желаніемъ наслаждаться. Предметы, попадавшіеся намъ на глаза, наводили меня на размышленія недоступныя ея пониманію. Двѣнадцатилѣтняя привязанность больше не нуждалась въ словахъ, мы слишкомъ хорошо знали другъ друга, чтобы нуждаться въ взаимномъ изученіи. Оставалось только злословить, говорить пустяки, да глупыя шутки. Въ уединеніи особенно сознаешь всю выгоду жить съ существомъ, которое умѣетъ мыслить. Я не нуждался въ такомъ рессурсѣ для того, чтобы мнѣ было хорошо съ нею, но она нуждалась въ немъ, чтобы ей было всегда хорошо со мною. Сверхъ того, что было всего хуже, мнѣ приходилось ловить эти свиданія; ея мать, сдѣлавшаяся для меня невыносимой, вынуждала меня выискивать ихъ. Я былъ степененъ у себя дома, чего-же больше? Любовный видъ, который принимали наши отношенія, портилъ добрую дружбу. Обращеніе наше было интимное, а жили мы совсѣмъ не въ интимности.
   Какъ только мнѣ показалось, что Тереза искала иногда предлоговъ уклониться отъ прогулокъ со мною, я пересталъ ей предлагать ихъ и нисколько не досадовалъ на нее за то, что эти прогулки доставляли ей меньше удовольствія, чѣмъ мнѣ. Вѣдь удовольствіе не зависитъ отъ нашей воли. Я былъ увѣренъ въ ея привязанности; этого было для меня достаточно. Пока шли удовольствія были удовольствіями и для нея, я раздѣлялъ ихъ съ нею; какъ скоро это прошло, я началъ предпочитать ея удовольствіе своему собственному.
   Вотъ какимъ образомъ, полуобманутый въ своемъ ожиданіи, ведя жизнь по своему вкусу, въ убѣжищѣ по своему выбору, съ дорогой мнѣ женщиной, я сталъ чувствовать себя однако почти одинокимъ. То, чего мнѣ недоставало, мѣшало наслаждаться тѣмъ что я имѣлъ. Въ дѣлѣ счастія и наслажденія мнѣ нужно было все или ничего. Читатель увидитъ, почему я счелъ нужнымъ войти въ эту подробность. Теперь возвращаюсь къ своему разсказу.
   Я полагалъ, что найду сокровища въ рукописяхъ, данныхъ мнѣ графомъ Сенъ-Плеромъ. Разсмотрѣвъ ихъ, я увидѣлъ, что въ нихъ не было почти ничего, кромѣ сочиненій, напечатанныхъ его дядей съ его помѣтками и исправленіями, и нѣсколько другихъ статеекъ, еще не бывшихъ въ печати. Благодаря его нравоучительнымъ статьямъ, я утвердился въ мнѣніи, которое составилъ себѣ о немъ по нѣкоторымъ его письмамъ, показаннымъ мнѣ г-жею де-Креки, а именно, что онъ былъ гораздо умнѣе, чѣмъ я думалъ, но внимательное изученіе его политическихъ статей обнаружило только поверхностные взгляды и планы, полезные, но невыполнимые, вслѣдствіе основной идеи автора, отъ которой онъ никогда не могъ отдѣлаться, и которая состояла въ томъ, что люди управляются болѣе своими знаніями, чѣмъ страстями. Высокое мнѣніе, составленное имъ о новѣйшихъ знаніяхъ, заставило его усвоить ложный принципъ усовершенствованнаго разума и сдѣлать его основою всѣхъ предлагавшихся имъ учрежденій и источникомъ всѣхъ его политическихъ софизмовъ. Этотъ рѣдкій человѣкъ, честь своего вѣка и своего рода, и быть можетъ, единственный, не имѣвшій иной страсти, кромѣ страсти къ разуму, впадалъ однако во всѣхъ своихъ системахъ въ заблужденіе, и это потому что хотѣлъ сдѣлать людей подобными себѣ, вмѣсто того, чтобы брать ихъ такими, каковы они въ дѣйствительности и какими останутся навсегда. Онъ трудился только для существъ вымышленныхъ, а думалъ, что трудится для своихъ современниковъ.
   Припавъ все это въ соображеніе, я находился въ нѣкоторомъ затрудненіи относительно того, въ какую форму облечь свою работу. Оставить нетронутыми бредни автора, значило не сдѣлать ничего полезнаго; опровергать ихъ, значило-бы, собственно говоря, поступитъ нечестно, потому что принявъ врученныя мнѣ и даже выпрошенныя мною рукописи, я обязался относиться къ автору съ полнымъ уваженіемъ. Наконецъ я принялъ рѣшеніе, по моему мнѣнію самое приличное, самое разумное и содое полезное: я рѣшился представить свои идеи отдѣльно отъ идей автора и для этого войти въ его взгляды, выяснить ихъ, распространить и употребить всѣ силы на то, чтобы ихъ оцѣнили какъ слѣдуетъ.
   Такимъ образомъ мое сочиненіе должно было состоять изъ двухъ совершенно отдѣльныхъ частей: одна предназначалась для изложенія въ томъ видѣ, какъ я только что объяснилъ, различныхъ лроэктовъ автора, а въ другой, которая должна была появится уже послѣ того какъ первая произвела-бы свое дѣйствіе, я предполагалъ помѣстить мой разборъ этихъ самыхъ проектовъ, что, сознаюсь, могло ихъ подвергать иногда участи, постигнувшей сонетъ "Мизантропа". Во главѣ всего сочиненія я намѣревался помѣстить біографію автора, для чего собралъ порядочные матерьялы, которые намѣревался не испортить. Мнѣ случилось видѣть аббата де Сенъ-Плера въ его старости, и уваженіе, которое я сохранилъ къ нему, ручалось мнѣ, что графъ ни въ какомъ случаѣ не останется недоволенъ моимъ обращеніемъ съ его родственникомъ.
   Я сдѣлалъ опытъ надъ "Постояннымъ Міромъ" самымъ важнымъ и самымъ обработаннымъ изъ всѣхъ сочиненій, вошедшихъ въ составъ этого сборника, и прежде чѣмъ предаться моимъ размышленіямъ у меня достало духа перечитать рѣшительно все, что аббатъ писалъ объ этомъ предметѣ, не смущаясь растянутостью и повтореніями. Публика видѣла это влеченіе, слѣдовательно мнѣ нечего говорить о немъ. Что касается до сужденія которое я высказалъ о немъ, то оно еще не появлялось въ печати и не знаю появится-ли; но написано оно въ одно время съ извлеченіемъ. Отъ него я перешелъ къ "Полисинадіи",-- о существованіи въ государствѣ нѣсколькихъ государственныхъ совѣтовъ,-- къ сочиненію, написанному во время регентства, въ видѣ похвалы системѣ правленія, избранной регентомъ; изъ за этого сочиненія аббатъ де Сенъ-Плеръ былъ выгнанъ изъ французской академіи, благодаря нѣкоторымъ выходкамъ противъ предшествовавшаго управленія, разсердившихъ графиню де Шэнъ и кардинала Палиньяка. Я окончилъ и этотъ трудъ подобно предыдущему, т. е. сдѣлалъ извлеченіе и написалъ свое мнѣніе; но этимъ я и ограничился, не пожелавъ продолжать предпріятіе, котораго мнѣ не слѣдовало-бы и начинать.
   Соображеніе, побудившее меня отказаться отъ этой работы, представляется само собою, и удивительно, что оно не пришло мнѣ на мысль раньше. Большая часть сочиненій аббата де Сенъ-Плера были сами по себѣ, или заключали въ себѣ критическія замѣчанія на нѣкоторыя дѣйствія французскаго правительства; иныя были написаны даже такъ сильно что авторъ можетъ считать себя счастливымъ, что не поплатился за нихъ. Но въ министерствахъ на аббата де Сенъ-Плера всегда смотрѣли скорѣр какъ на что-то въ родѣ проповѣдника, чѣмъ на настоящаго политика, и позволяли ему говорить все, что угодно, потому что хорошо видѣли, что его никто не слушаетъ. Если-бы мнѣ удалось заставить слушать его, вышло-бы совсѣмъ не то. Онъ былъ французъ, а я нѣтъ; осмѣлясь повторять его критическія замѣчанія, хотя и подъ его именемъ, я рисковалъ, что меня спросятъ хотя грубо, но не совсѣмъ несправедливо, во что я вмѣшиваюсь? Къ счастью, прежде чѣмъ идти дальше въ своемъ предпріятіи, я замѣтилъ, чему подвергался и поспѣшилъ уклониться.
   Я зналъ, что живя одинокимъ среди людей, и притомъ болѣе могущественныхъ, чѣмъ я, я не могъ-бы никогда, что бы ни дѣлалъ, защищать себя отъ зла, которое они захотѣли-бы мнѣ сдѣлать. Въ этомъ случаѣ отъ меня зависѣло только одно: вести себя, по крайней мѣрѣ такъ, что-бы причиненіе мнѣ вреда былобы со стороны этихъ людей несправедливостью. Этотъ принципъ заставившій меня отказаться отъ аббата де Сенъ-Плера, побуждалъ меня часто отказываться отъ другихъ проэктовъ, гораздо болѣе дорогихъ моему сердцу. Эти люди, всегда торопящіяся вмѣнить несчастіе въ преступленіе, очень-бы изумились, еслибъ знали, сколько потратилъ я въ жизни заботъ на то, чтобы въ тѣхъ случаяхъ, когда меня постигали несчастія, никто не имѣлъ права сказать мнѣ "ты заслужилъ ихъ".
   Оставивъ этотъ трудъ, я находился нѣкоторое время въ нерѣшимости, какимъ сочиненіемъ заняться, и это время бездѣйствія погубило меня, потому что за недостаткомъ посторонняго предмета, который-бы занялъ мою голову, я обратилъ всѣ свои размышленія на самаго себя. Я не имѣлъ больше такихъ плановъ въ перспективѣ, которые заняли-бы мое воображеніе; я даже не имѣлъ возможности составить такой планъ, потому что мое настоящее положеніе было именно такого рода, что осуществляло всѣ мои желанія; мнѣ не оставалось желать ничего новаго, а между тѣмъ въ сердцѣ ощущалась пустота. Такое положеніе было тѣмъ ужаснѣе, что я не видѣлъ иного, лучшаго. Я сосредоточилъ всѣ свои нѣжнѣйшія привязанности въ одной женщинѣ, которая была мнѣ по сердцу и отвѣчала мнѣ тѣмъ-же. Я жилъ съ нею безъ стѣсненія и такъ какъ мнѣ хотѣлось. А между тѣмъ тихая сердечная грусть не покидала меня ни подлѣ любимой женщины, ни вдали отъ нея. Обладая ею, я чувствовалъ, что это обладаніе было не полное, и одна мысль о томъ, что я не составляю для нея всего, было причиною того, что она была для меня почти ничѣмъ.
   У меня были друзья обоего пола, къ которымъ я питалъ самую чистую дружбу и неподдѣльное уваженіе; я разсчитывалъ на самую искреннюю взаимность съ ихъ стороны; мнѣ и въ голову не приходило хоть разъ усомниться въ ихъ искренности, а между тѣмъ эта дружба была для меня больше мучительна, чѣмъ пріятна, вслѣдствіе настойчивости и даже аффектаціи, съ которою они перечили мнѣ въ моихъ вкусахъ, склонностяхъ, образѣ жизни, перечили до того, что стоило мнѣ только показать, что я желаю чего-нибудь интересовавшаго одного меня и не зависѣвшаго отъ нихъ, и они тотчасъ-же всѣ разомъ возставали противъ меня, чтобы принудить меня отказаться отъ желанія. Такое упорное контролированіе всего, что приходило мнѣ на умъ, контролированіе тѣмъ болѣе несправедливое, что я не только ле дѣлалъ того же съ ихъ желаніями, но даже освѣдомлялся о нихъ, сдѣлалось для меня до того тягостнымъ, что наконецъ я не распечатывалъ ни одного изъ ихъ писемъ безъ нѣкотораго ужаса всегда вполнѣ оправдывавшагося чтеніемъ написаннаго. Я находилъ, что эти люди, которые всѣ были моложе меня и очень нуждались сами въ урокахъ, расточавшихся ими мнѣ, обращались со мною совершенно какъ съ ребенкомъ. Любите меня, говорилъ я имъ, какъ я васъ люблю, и только; не вмѣшивайтесь въ мои дѣла, какъ я не вмѣшиваюсь въ ваши; вотъ все, о чемъ я васъ проту. Если они исполняли одну изъ этихъ просьбъ, то ужъ разумѣется не послѣднюю.
   Теперь я жилъ въ мѣстности совершенно уединенной и прелестной: тутъ я былъ хозяиномъ, могъ поступать какъ хотѣлъ, безъ всякаго посторонняго контроля. Это жилище налагало на меня обязанности пріятныя, но неизбѣжныя. Вся моя свобода зависѣла лишь отъ случайности, болѣе порабощенный, чѣмъ по приказу, я долженъ былъ подчиняться по собственной своей волѣ; вставая по утру, я никогда не могъ сказать себѣ: я употребляю этотъ день какъ мнѣ заблагоразсудится. Кромѣ зависимости отъ распоряженій г-жи д'Эпинэ, я былъ въ еще болѣе несносной зависимости отъ публики и отъ постоянныхъ посѣщеній. Разстояніе, отдѣлявшее меня отъ Парижа, не мѣшало цѣлымъ толпамъ праздныхъ людей осаждать меня; не зная, что дѣлать со своимъ временемъ, они расточали мое безъ зазрѣніи совѣсти. Чѣмъ менѣе ожидалъ я посѣщеній, тѣмъ немилосерднѣе надоѣдали мнѣ, и рѣдко составивъ себѣ хорошій планъ на цѣлый день, я бывалъ такъ счастливъ, что какой нибудь неожиданный посѣтитель не разстраивалъ его.
   Словомъ, не находя чистаго наслажденія среди благъ, которыя я такъ страстно желалъ имѣть, я возвращался порывами къ безмятежной порѣ своей молодости и часто восклицалъ со вздохомъ: ахъ! это далеко еще не Шарметъ!
   Воспоминанія о различныхъ эпохахъ моей жизни привели меня къ размышленіямъ о томъ періодѣ, до котораго я дожилъ и я увидѣлъ себя уже въ преклонныхъ лѣтахъ, подверженнаго мучительнымъ недугамъ; я думалъ, что уже приблизился къ концу своей карьеры, все вкусивъ во всей полнотѣ почти ни одного изъ тѣхъ удовольствій, которыхъ жаждало мое сердце; не давъ свободы сильнымъ чувствамъ, находившимся еще въ запасѣ въ моей душѣ, не извѣдавъ упоительнаго сладострастія, которое такъ мощно жило во мнѣ и между тѣмъ, за неимѣніемъ предмета, постоянно сдерживалось и прорывалось наружу только вздохами.
   Какъ могло случиться, что съ такой сообщительной душой, для которой жить значило любить, я, чувствовавшій себя вполнѣ созданномъ для дружбы, не нашелъ до сихъ поръ вполнѣ преданнаго настоящаго друга? Какъ могло случиться, что при такой пылкости и страстности, съ сердцемъ пропитаннымъ любовью я ни разу не воспламенился страстью къ опредѣленному предмету? Пожираемый потребностью любви; которую я никогда не могъ вполнѣ удовлетворить, я видѣлъ, что приближаюсь къ старости и что умру, не испытавши жизни.
   Такія грустныя, но трогательныя размышленія заставляли меня уходить въ самаго себя и задумываться надъ собою съ сожалѣніемъ, которое имѣло свою прелесть. Мнѣ казалось, что судьба у меня въ долгу, что она чего-то не дала мнѣ. Къ чему ей было одарить меня отличными способностями и оставить ихъ до конца безъ употребленія? Сознаніе моего внутренняго достоинства, внушивъ мнѣ сознаніе этой несправедливости судьбы, нѣкоторымъ образомъ вознаграждало меня за нее и заставляло проливать слезы, которымъ я любилъ давать волю.
   Я предавался этимъ размышленіямъ въ самое лучшее время года, въ іюнѣ, подъ свѣжей зеленью рощицы, слушая пѣніе соловья и тихое журчанье ручейка. Все способствовало тому, чтобы снова погрузить меня въ слишкомъ соблазнительную нѣгу, для которой я былъ рожденъ, но отъ которой должна была навсегда избавитъ меня суровость и строгость, овладѣвшія мною вслѣдствіе долгаго броженія. Къ несчастью, я припомнилъ обѣдъ въ Тунѣ и свою встрѣчу съ двумя прелестными дѣвушками, въ тоже самое время года и почти въ такой-же мѣстности, въ какой я находился въ настоящую минуту. Это воспоминаніе, по самой невинности своей казалось мнѣ еще пріятнѣе и вызвало другія въ томъ-же родѣ. Вскорѣ я увидѣлъ вокругъ себя группу всѣхъ предметовъ, волновавшихъ меня въ молодости: дѣвицу Галлей, дѣвицу де Графенридъ, дѣвицу де Брейль, г-жу Базиль, г-жу де Ларнажъ, своихъ хорошенькихъ ученицъ и даже пикантную Джульету, которую мое сердце не можетъ забыть. Я увидѣлъ себя среди сераля гурій, окруженнымъ своими старинными знакомыми, самое живое расположеніе къ которымъ не было для меня новымъ чувствомъ. Кровь моя воспламеняется и кипитъ, голова кружится, не смотря на пробивавшуюся сѣдину, и вотъ степенный гражданинъ Женевы, строгій Жанъ-Жакъ, чуть не въ сорокъ пять лѣтъ, разомъ превращается въ сумазброднаго пастушка. Овладѣвшее мной упоеніе, хотя очень внезапное и безумное, было такъ продолжительно и сильно, что для отрезвленія отъ него нуженъ былъ неожиданный и страшный кризисъ, который дѣйствительно случился и ввергнулъ меня въ цѣлую бездну бѣдствій.
   Не смотря на сильное увлеченіе, я однако не обезумѣлъ до такой степени, чтобы забыть свои лѣта и свое положеніе, льстить себя надеждой, что еще могу внушить любовь, наконецъ, попытаться сообщить кому нибудь то пожирающее, но безплодное пламя, которое съ самаго дѣтства напрасно снѣдало мое сердце. Я вовсе не надѣялся на это, даже не желалъ этого. Я зналъ, что пора любви миновала дли меня, и слишкомъ хорошо сознавалъ, какъ смѣшны старые волокиты, и не въ моей натурѣ было сдѣлаться подъ старость самонадѣяннымъ и довѣрчивымъ, когда и въ лучшую пору жизни я не отличался этими свойствами. Сверхъ того, любя спокойствіе, я боялся домашнихъ бурь и наконецъ, слишкомъ искренно любилъ Терезу, чтобы подвергать ее горю видѣть, что питаю къ другимъ чувства посильнѣе тѣхъ какія она сама внушала мнѣ.
   Какъ поступилъ я въ этомъ случаѣ? Читатель уже угадалъ, если только онъ до сихъ поръ слѣдилъ за мною. Но невозможности достигнуть идеала въ дѣйствительности, я бросился въ область химеръ и не видя между живыми существами ни одного достойнаго моей страсти, искалъ пищи въ мірѣ идеальномъ, который мое творческое воображеніе вскорѣ заселило существами бывшими мнѣ по сердцу. Никогда этотъ рессурсъ не являлся такъ кстати какъ теперь, и никогда онъ не оказывался до такой степени плодовитымъ. Подъ вліяніемъ постоянной восторженности я упивался до нельзя самыми обаятельными ощущеніями, какія когда либо испытывало сердце мужчины. Совсѣмъ забывъ о человѣческой породѣ, я создалъ себѣ общество изъ существъ совершенныхъ, божественныхъ по добродѣтелямъ и красотѣ, друзей надежныхъ, вѣрныхъ, нѣжныхъ, такихъ друзей, какихъ никогда не встрѣчалъ на землѣ. Мнѣ до того понравилось уноситься такимъ образомъ въ идеальныя пространства, въ среду прелестныхъ существъ, которыми я окружалъ себя, что я проводилъ въ этомъ состояніи безсчетно часы и дни, лишенный сознанія всего остального, я съѣдалъ дома второпяхъ кусокъ и тотчасъ-же стремился вырваться на свободу, чтобъ бѣжать въ свои рощи. Когда совсѣмъ собравшись пуститься въ очарованный міръ, я видѣлъ, что ко мнѣ являлись несчастные смертные, и задерживали меня на землѣ, я не могъ ни сдержать, ни скрыть свою досаду, и не будучи въ состояніи владѣть собою, принималъ своихъ посѣтителей невѣжливо, даже грубо. Это поведеніе все сильнѣе и сильнѣе подтверждало мнѣніе, что я мизантропъ; если-бы люди лучше умѣли читать въ моемъ сердцѣ, то я прослылъ-бы совершенно инымъ человѣкомъ.
   Во время самаго крайняго разгара моей восторженности, сама природа низвела меня на землю, какъ низводятъ за веревку бумажный змѣй, и послала мнѣ довольно сильной пароксизмъ моей обыкновенной болѣзни. Я употребилъ единственное облегчавшее меня средство, свѣчи, и это положило конецъ моей любви къ неземнымъ существамъ; потому что, когда страдаемъ физически, тогда не думается о любви, а сверхъ того мое воображеніе, возбуждаемое въ полѣ и подъ деревьями, слабѣетъ и молчитъ въ комнатѣ и подъ балками потолка. Я часто жалѣлъ, что на свѣтѣ нѣтъ дріадъ; я бы непремѣнно вложилъ всѣ свои привязанности въ ихъ среду.
   Въ тоже время разныя домашнія передряги усиливали мое горе. Г-жа ле-Вассеръ, оказывая мнѣ всевозможные любезности, въ тоже время старалась всячески оттолкнуть отъ меня свою дочь. Я получилъ отъ своихъ прежнихъ сосѣдей письма изъ которыхъ узналъ, что старуха надѣлала безъ моего вѣдома долговъ на имя Терезы; послѣдняя знала объ этомъ, но мнѣ ничего не говорила. Гораздо меньше раздосадовали меня долги, которые мнѣ пришлось заплатить, чѣмъ то, что ихъ скрывали отъ меня. И какъ могла та, отъ которой я никогда ничего не скрывалъ, имѣть отъ меня какую-нибудь тайну? Развѣ можно скрытничать съ людьми, которыхъ любишь! Кружокъ Гольбаха, видя, что я совсѣмъ не ѣду въ Парижъ, началъ не на шутку опасаться, что мнѣ правится деревня и что я, пожалуй, по глупости совсѣмъ останусь тамъ. Тутъ-то начались интриги, посредствомъ которыхъ хотѣли снова вызвать меня косвеннымъ образомъ въ городъ. Дидро, не хотѣвшій такъ скоро выказать себя, началъ съ того, что отбилъ у меня Делейра, съ которымъ онъ познакомился черезъ меня. Делейръ передавалъ мнѣ тѣ впечатлѣнія, какія Дидро старался вложить въ него, старанія, настоящей цѣли которыхъ Делейръ не понималъ.
   Казалось все клонилось къ тому, чтобы избавить меня отъ пріятной, но безумной мечтательности. Я еще не оправился отъ пароксизма болѣзни, когда получилъ экземпляръ поэмы на разрушеніе Лиссабона, который, какъ я полагалъ, былъ присланъ мнѣ авторомъ. Я счелъ себя обязаннымъ написать ему и поговорить съ нимъ объ его произведеніи. Я сдѣлалъ это въ формѣ письма, которое уже много времени спустя было напечатано безъ моего согласія, о чемъ рѣчь впереди.
   Пораженный тѣмъ, что этотъ несчастный, удрученный, такъ сказать, счастіемъ и славой, озлобленно гремѣлъ противъ бѣдствій этой жизни и всегда находилъ, что все въ ней дурно, я составилъ безумный проектъ образумить его и доказать ему, что все на землѣ хорошо. Вольтеръ, повидимому, всегда вѣрившій въ Бога, на самомъ дѣлѣ вѣрилъ только въ дьявола, потому что его мнимый Богъ есть существо злотворное, которое, по его мнѣнію находитъ удовольствіе только въ томъ, чтобы вредить. Нелѣпость такой доктрины, рѣзко бросающаяся въ глаза, особенно возмутительна въ человѣкѣ, плававшемъ во всевозможныхъ благахъ, и который самъ пользуясь счастіемъ, старался довести до отчаянія своихъ ближнихъ страшной картиной разнаго рода бѣдствій, отъ которыхъ онъ самъ былъ избавленъ. Имѣя больше права исчислять и взвѣшивать бѣдствія человѣческой жизни, я изслѣдовалъ ихъ со всевозможной точностью и доказалъ ему, что нельзя обвинять провидѣніе ни въ одномъ изъ бѣдствій жизни, что источникъ каждаго изъ нихъ заключается скорѣе въ злоупотребленіи людей своими способностями, чѣмъ въ самой природѣ. Я относился къ нему въ этомъ письмѣ съ величайшимъ уваженіемъ и деликатностью, могу сказать со всевозможной почтительностью. Впрочемъ, зная его самолюбіе и чрезвычайную щекотливость, я не послалъ этого письма прямо къ нему, но отправилъ его къ доктору Траншену, его врачу и другу, уполномочивъ его передать письмо или уничтожить, смотря по тому, что онъ найдетъ болѣе приличнымъ. Траншенъ передалъ письмо. Вольтеръ отвѣчалъ мнѣ въ немногихъ строкахъ, что будучи боленъ и ухаживая самъ за больнымъ, онъ откладываетъ отвѣтъ до другого времени. Траншенъ, перевелъ мнѣ это письмо, прибавилъ къ нему другое отъ себя, въ которомъ высказывалось мало уваженія къ тому, кто вручилъ ему первое письмо.
   Я никогда не печаталъ и даже не показывалъ никому этихъ двухъ писемъ, потому что вовсе не любилъ хвастаться такого рода мелкими торжествами, но онѣ находятся въ подлинникѣ въ моихъ сборникахъ (въ сводкѣ А, NoNo 20 и 21). Послѣ того Вольтеръ напечаталъ тотъ отвѣтъ, который обѣщалъ прислать мнѣ, но не прислалъ. Это ничто иное, какъ его романъ Кандидъ, о которомъ я говорить не могу, потому что не читалъ его.
   Всѣ эти развлеченія должны бы радикально вылѣчить меня отъ любви къ фантастическимъ существамъ; быть можетъ, само небо предлагало мнѣ это средство, чтобы предохранить отъ пагубныхъ послѣдствій; но моя роковая звѣзда была всего сильнѣе и едва сталъ я снова выходить изъ дома, какъ мое сердце, голова и ноги ринулись на прежнюю дорогу. Я говорю на прежнюю, только въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, потому что мои мысли, нѣсколько менѣе экзальтированныя, на этотъ разъ оставались на землѣ, но были до такой степени разборчивы въ выборѣ всего, что могло быть въ свѣтѣ милаго во всѣхъ родахъ, что эта разборчивость была такой-же химерой, какъ покинутый мною фантастическій міръ.
   Я представлялъ себѣ любовь и дружбу, этихъ двухъ кумировъ моего сердца въ самыхъ восхитительныхъ образахъ. Я любилъ украшать ихъ всѣми прелестями пола, который я всегда обожалъ. Я представлялъ себѣ скорѣе двухъ подругъ, чѣмъ двухъ друзей, потому что если примѣры дружбы между женщинами встрѣчаются рѣже, за то такая дружба милѣе. Я надѣлялъ ихъ характерами подходящими, но различными, лица у нихъ были не совершенствомъ красоты, но такія, какія я люблю, полныя привѣтливости и чувствительности. Одна была брюнетка, другая блондинка; одна живая, а другая тихая; одна разсудительная, а другая уступчивая, но уступчивость ея была такъ трогательна, что добродѣтель, казалось, была бы въ выигрышѣ отъ такой слабости. Одной изъ нихъ я далъ обожателя, другая была его нѣжнымъ другомъ и даже чѣмъ-то больше друга, но я не допускалъ ни соперничества, ни ссоръ, ни ревности, потому что всякое тяжелое чувство не дается даромъ моему воображенію и потому что я не хотѣлъ помрачать эту веселую картину ничѣмъ, унижающимъ природу. Влюбленный въ свои два прелестныя образа, я сливался мысленно съ любовникомъ и съ другомъ насколько это было мнѣ возможно; но я создалъ его существомъ милымъ и молодымъ, одаривъ сверхъ того добродѣтелями и недостатками, которые сознавалъ въ себѣ.
   Чтобы дать своимъ дѣйствующимъ лицамъ приличную для нихъ обстановку, я перебралъ одно за другимъ самыя прекрасныя мѣста, которыя видѣлъ въ своихъ путешествіяхъ. Но я не находилъ по своему вкусу ни достаточно свѣжей рощи, ни достаточно трогательнаго пейзажа. Еслибы я видѣлъ Ѳессалійскія долины, онѣ удовлетворили бы меня; по мое воображеніе, утомленное фантазированіемъ, хотѣло найдти мѣстность, существующую въ дѣйствительности, мѣстность, которая могла-бы служить ему точкой опоры и поддержать мою иллюзію относительно обитателей, которыхъ я хотѣлъ тамъ поселить. Я долго задумывался надъ барромейскими островами, которыхъ видъ привелъ меня въ восторгъ, но я нашелъ, что тамъ слишкомъ много прикрасъ и искусства для моихъ героевъ. Впрочемъ, мнѣ необходимо было озеро, и мой выборъ палъ наконецъ на то, вокругъ котораго мое сердце никогда не переставало блуждать. Я остановился на той части береговъ озера, гдѣ уже давно мои желанія основали мою резиденцію въ воображаемомъ счастіи, которымъ я долженъ былъ ограничиться по волѣ судьбы. До сихъ поръ еще я любилъ родину моей бѣдной мамаши, и меня особенно влекло туда. Контрастъ мѣстоположеній, богатство и разнообразіе пейзажей, роскошь и вообще величіе всей мѣстности, которая плѣняетъ чувство, трогаетъ сердце, возвышаетъ душу, заставили меня окончательно рѣшиться, и я поселилъ своихъ молоденькихъ воспитанницъ въ Вевэ. Вотъ все, что я придумалъ сразу; остальное было прибавлено уже впослѣдствіи.
   Я долго ограничивался такимъ неопредѣленнымъ планомъ, такъ какъ его было достаточно, чтобы наполнить мое воображеніе предметами пріятными, а мое сердце тѣми чувствами, которыми оно любитъ питаться. Эти вымыслы, по мѣрѣ своего возобновленія, наконецъ окрѣпли и засѣли въ мозгу въ опредѣленной формѣ. Тогда то пришла мнѣ фантазія набросать на бумагу нѣкоторыя, вытекавшія изъ нихъ положенія, и, припомнивъ все, что я ощущалъ въ своей молодости, дать такимъ образомъ свободный полетъ желанію любить, которое я не могъ удовлетворить въ дѣйствительности и которое все-таки пожирало меня.
   Сперва я набросалъ на бумагу нѣсколько отдѣльныхъ писемъ, безъ послѣдовательности и безъ связи, а когда вздумалъ и захотѣлъ сдѣлать изъ нихъ нѣчто цѣльное, то часто приходилъ въ большое затрудненіе. Трудно повѣрить, а между тѣмъ это истинная правда, что обѣ первыя части почти съ начала и до конца были наполнены такимъ образомъ; я не составилъ порядкамъ никакого плана и даже не предвидѣлъ, что когда-нибудь мнѣ захочется дать имъ форму серьезнаго произведенія. По этой-то причинѣ, обѣ эти части, созданныя позднѣе изъ матерьяловъ не подготовленныхъ для употребленія, которое изъ нихъ сдѣлано, наполнены пустой болтовнею, не существующей въ слѣдующихъ частяхъ.
   Въ то время, какъ я всего болѣе предавался своей мечтательности, меня посѣтила г-жа д'Удето; это былъ ея первый визитъ, но къ несчастью, какъ увидятъ ниже, не послѣдній. Графиня Удето была дочь покойнаго г. Бельгарда, главнаго сборщика податей, и сестра гг. д'Эпинэ, де Ладивъ и де-ла Бришъ. Я уже говорилъ какъ познакомился съ этой женщиной, когда она была еще не замужемъ. Послѣ ея замужества я видѣлъ ее только на празднествахъ въ Шевреттъ и у г-жи д'Эпинэ, ея невѣстка. Мнѣ случалось нерѣдко проводить съ нею по нѣскольку дней какъ въ Шевреттъ, такъ и въ Энинэ; я всегда находилъ ее очень любезной, и мнѣ даже казалось, что она благоволила ко мнѣ. Она охотно ходила гулять со мною; мы оба были хорошіе пѣшеходы, а разговоръ между нами не истощался. Однако въ Парижѣ я никогда ее не посѣщалъ, не смотря на то, что она приглашала меня къ себѣ и даже не разъ убѣдительно просила. Ея тѣсная дружба съ г. Сенъ-Ломберамъ, съ которымъ я тоже начиналъ сходиться, дѣлала ее въ моихъ глазахъ еще интереснѣе. Она посѣтила меня въ Эрмитажѣ ш" той именно причинѣ, что привезла извѣстія отъ этого друга, находившагося въ то время, кажется, въ Маганѣ.
   Это посѣщеніе походило отчасти на завязку романа. По дорогѣ сюда, она сбилась съ пути. Ея кучеръ, пропустивъ поворотъ дороги, хотѣлъ проѣхать отъ мельницы де Клерво въ Эрмитажъ прямымъ путемъ; карета увязла въ долинѣ, г-жа Удето захотѣла выйти и добраться до Эрмитажа пѣшкомъ. Ея тонкая обувь вскорѣ промокла; она увязла въ грязи и ея люди съ большимъ трудомъ вытащили ее; наконецъ она пришла въ Эрмитажъ въ сапогахъ, оглашая воздухъ громкимъ смѣхомъ; я тоже расхохотался, увидя ее. Необходимо было перемѣнить обувь и бѣлье: Тереза позаботилась объ этомъ; затѣмъ я попросилъ г-жу Удето забыть свой аристократизмъ и подкрѣпить себя нашей деревенской пищей, которая ей очень понравилась. Было поздно; она осталась у насъ не долго, по свиданіе наше было такое веселое, что пришлось ей по сердцу она выказала желаніе посѣтить насъ вторично. Впрочемъ, она исполнила свое намѣреніе уже въ слѣдующемъ году, но увы! такое промедленіе не спасло меня отъ погибели.
   Я провелъ осень въ занятіи, котораго никому не угадать: я сторожилъ плоды у г. д'Эпинэ. Эрмитажъ былъ резервуаромъ водъ Шевреттскаго парка; здѣсь былъ садъ, окруженный стѣнами и обсаженный шпалерами и другими деревьями, дававшими г. д'Эпинэ больше плодовъ, чѣмъ его огородъ въ Шевреттъ, несмотря на то, что тутъ у него крали три четверти сбора. Чтобы не быть гостемъ совершенно безполезнымъ, я взялъ на себя управленіе садомъ и надзоръ за садовникомъ. Все шло хорошо, пока не было плодовъ; но по мѣрѣ ихъ созрѣванія я замѣчалъ, что они исчезали и не зналъ, куда они дѣвались. Садовникъ увѣрялъ меня, что ихъ-поѣдали бѣлки. Я повелъ войну на бѣлокъ, истребилъ ихъ много, а плоды продолжали исчезать по прежнему. Я не переставалъ подсматривать и наконецъ узналъ, что главная бѣлка былъ самъ садовникъ. Онъ жилъ въ Монморанси, откуда и приходилъ по ночамъ съ женою и съ дѣтьми воровать плоды, спятые имъ самимъ во время дня; онъ посылалъ ихъ продавать на рынокъ въ Парижъ такъ открыто, какъ будто у него былъ свой собственный садъ. Этого негодяя я осыпалъ милостями и почти содержалъ его нищаго отца. Тереза одѣвала дѣтей этого мошенника, а онъ преспокойно и нагло насъ обкрадывалъ, такъ какъ ни одинъ изъ насъ троихъ не былъ достаточно бдителенъ, чтобъ помѣшать ему воровать, въ одну ночь онъ ухитрился опустошить весь мой погребъ, гдѣ на слѣдующій день я не нашелъ рѣшительно ничего. Пока жертвою его воровства оставался повидимому одинъ я, я все терпѣлъ; но для того, чтобы отдать отчетъ въ плодахъ г. д'Эпинэ, я принужденъ былъ выдать вора. Г-жа д'Эпинэ просила меня заплатить ему что слѣдовало, прогнать его и пріискать другаго садовника. Я такъ и сдѣлалъ. Такъ какъ этотъ отъявленный плутъ шатался каждую ночь вмѣстѣ съ подобными себѣ бездѣльниками вокругъ Эрмитажа, вооруженный толстой палкой окованный желѣзомъ и похожей на дубину, то для успокоенія моихъ "гувернантокъ", страшно боявшихся этого человѣка, я приказалъ садовнику, поступившему на его мѣсто, ночевать постояннаго въ Эрмитажѣ; такъ какъ и это ихъ не успокоило, то я велѣлъ попросить у г-жи д'Эпинэ ружье, которое и держалъ въ комнатѣ садовника, приказавъ ему прибѣгать къ этому оружію лишь въ необходимости, еслибы, напримѣръ, попытались разломать дверь или перелѣсть въ садъ черезъ заборъ, да и въ такихъ случаяхъ стрѣлять холостымъ зарядомъ, единственно для того, чтобы напугать воровъ. Это была, конечно, наименьшая предосторожность, какую могъ принять ради общей безопасности человѣкъ болѣзненный, которому приходилось зимовать среди лѣсовъ, одному съ двумя робкими женщинами. Наконецъ я добылъ себѣ собачку. Въ это время меня посѣтилъ Делейръ; я разсказалъ ему о случившемся и посмѣялся съ нимъ надъ своими военными снарядами. Возвратясь въ Парижъ, онъ захотѣлъ въ свою очередь позабавить Дидро, и вотъ какимъ образомъ кружокъ Гольбаха узналъ, что я серьезно намѣревался провести зиму въ Эрмитажѣ. Они не могли представить себѣ такого постоянства, и оно сбило ихъ съ толку; чтобы сдѣлать мнѣ мое жилище непріятнымъ, они постарались, пока не придумали какой-нибудь другой шутки, отбить у меня черезъ посредство Дидро того самаго Делейра, который сначала находилъ мои предосторожности очень естественными, а впослѣдствіи нашелъ ихъ несовмѣстными съ моими принципами и хуже, чѣмъ смѣшными. Это убѣжденіе онъ высказывалъ въ письмахъ, осыпалъ меня горькими и довольно мѣткими шуточками, которыя могли-бы оскорбить меня, еслибъ я былъ способенъ при тогдашнемъ настроеніи духа оскорбляться такими вещами. Но пропитанный теплыми и нѣжными чувствами и нечувствительный ко всему прочему, я не видѣлъ въ этихъ ѣдкихъ сарказмахъ ничего, кромѣ желанія посмѣяться, и находилъ Делейра лишь игривымъ тамъ, гдѣ всякій другой нашелъ-бы его сумазброднымъ.
   Бдительностью и попеченіями мнѣ удалось такъ хорошо сберечь садъ, что не смотря на весьма плохой урожай плодовъ въ томъ году, сборъ оказался втрое больше противъ прошлыхъ лѣтъ; правда и то, что я нисколько не щадилъ себя при этомъ сбереженіи; я даже конвоировалъ плоды, посылавшіеся въ Шевреттъ и въ Эпнпэ и самъ таскалъ корзины; помню, что однажды Тереза и я тащили такую тяжелую корзину, что были принуждены отдыхать на каждыхъ десяти шагахъ и добрались до мѣста всѣ въ испаринѣ.
   1757.-- Когда съ наступленіемъ дурнаго времени года мнѣ пришлось часто сидѣть дома, я захотѣлъ снова приняться за свои кабинетныя занятія, но это оказалось невозможнымъ. Мнѣ всюду только и мерещилось, что прелестныя подруги, созданныя моимъ воображеніемъ, ихъ кругъ, ихъ обстановка, мѣстность, въ которой онѣ жили предметы, созданные и украшенные для нихъ моимъ воображеніемъ. Теперь я ни на одну минуту не владѣлъ больше собою, мой бредъ уже не прекращался. Послѣ множества безполезныхъ усилій отдѣлаться отъ этихъ бредней, я наконецъ совершенно поддался ихъ обаянію и сталъ заботиться только о томъ, чтобы привести ихъ хотя отчасти въ порядокъ и послѣдовательность и затѣмъ составить изъ нихъ родъ романа.
   Больше всего меня затрудняло то, что я стыдился такъ громко и наглядно высказывать свои чувства. Послѣ строгихъ принциповъ, только что установленныхъ мною съ такимъ шумомъ послѣ суровыхъ правилъ, пропангадированныхъ мною съ такимъ жаромъ, послѣ множества совершенно понятныхъ ругательствъ противъ сантиментальныхъ книгъ, дышащихъ любовью и пѣгой могло-ли что нибудь поразить своею неожиданностью такъ, какъ то обстоятельство, что я вдругъ собственной рукой записывался въ число авторовъ тѣхъ книгъ противъ которыхъ такъ жестоко возставалъ? Я вполнѣ сознавалъ безразсудство такого поступка, я упрекалъ себя въ немъ, краснѣлъ, досадовалъ; но всего этого не было достаточно, чтобы образумить меня.
   Совершенно порабощенный, я долженъ былъ во что бы листало подчиниться моему желанію и рѣшиться пойти противъ людскихъ толковъ. Я только не обдумалъ еще, рѣшусь-ли я показать кому нибудь свое сочиненіе или нѣтъ, потому что въ то время еще не предполагалъ, что вздумаю его напечатать.
   На этомъ основаніи я ринулся, очертя голову, въ свои фантазіи и по мѣрѣ того, какъ всячески вертѣлъ ихъ въ головѣ, составилъ наконецъ изъ нихъ видъ плана, исполненіе котораго публика видѣла. Это, конечно, было самое лучшее употребленіе, какое можно было извлечь изъ моихъ глупостей: любовь къ добру, никогда не покидавшая моего сердца, направила это безуміе на предметы полезные, изъ которыхъ нравственность могла извлечь пользу. Мои сладострастныя картины лишились бы всей своей прелести, еслибъ въ нихъ не было пріятнаго колорита невинности. Слабая дѣвушка возбуждаетъ состраданіе; любовь дѣлаетъ ее интересной, и милое существо часто остается не менѣе милымъ: но кто можетъ смотрѣть безъ негодованія на зрѣлище свѣтскихъ нравовъ? и есть-ли что возмутительнѣе гордости невѣрной жены, которая открыто попирая ногами всѣ свои обязанности, требуетъ, чтобъ мужъ былъ въ высшей степени признателенъ ей за оказываемую ему милость, состоящую въ томъ, что жену не застаютъ врасплохъ на мѣстѣ преступленія? Въ природѣ нѣтъ существъ совершенныхъ, и ихъ уроки не доходятъ до насъ. Но когда молодая дѣвушка, одаренная нѣжнымъ и добрымъ сердцемъ, не въ силахъ устоять противъ любви и отдается ей до замужества, а потомъ выйдя замужъ, находитъ въ себѣ достаточно силы побѣдить въ свою очередь любовь и снова сдѣлаться добродѣтельной, она отнюдь не теряетъ права на уваженіе, и каждый, кто намъ скажетъ, что изображеніе такой женщины скандалезно и безполезно, лгунъ и лицемѣръ; не слушайте его.
   Кромѣ идеи о нравственности и супружеской вѣрности, радикально связанной со всякимъ общественнымъ порядкомъ, я думалъ разнить еще другую идею -- о согласіи всѣхъ людей и всеобщемъ мирѣ; это предметъ былъ болѣе серьезенъ, быть можетъ, болѣе важенъ самъ по себѣ, по крайней мѣрѣ, въ тогдашнее время. Гроза поднятая "Энциклопедіей", не только не стихала, но была въ полномъ разгарѣ. Обѣ партіи, ожесточенныя одна противъ другой до неистовства, походили скорѣе на взбѣсившихся волковъ, готовыхъ въ остервененіи растерзать одинъ другого, чѣмъ на христіанъ и философовъ, стремящихся взаимно просвѣтить другъ друга, убѣдить въ истинѣ и выйти на настоящій путь. Будь только у той и другой партіи энергичные предводители, пользующіеся довѣріемъ, и борьба превратилась-бы въ междоусобную войну, и Богъ вѣсть что произвела бы гражданская религіозная война тамъ, гдѣ самая жестокая нетерпимость была въ сущности одинакова съ обѣихъ сторонъ. Будучи по своей натурѣ врагомъ всякаго духа партіи, я откровенно высказывалъ и тѣмъ и другимъ горькія истины, которыхъ они не слушали. Я придумалъ иное средство, показавшееся маѣ по своей простотѣ превосходнымъ, именно я хотѣлъ укротить ихъ обоюдную ненависть уничтоженіемъ ихъ предразсудковъ и указать каждой партіи на достоинства и добродѣтели другой, добродѣтели, заслуживающія общаго уваженія и почитаемая всѣми смертными. Такой проектъ былъ весьма неоснователенъ, такъ какъ разсчитывалъ на добросовѣстность людей; онъ привелъ меня къ той-же ошибкѣ, въ которой я упрекалъ аббата де Сенъ-Пьера, а результатъ его былъ таковъ, какого слѣдовало ожидать: партіи не сблизились, а только соединились, чтобы задавить меня. Пока опытъ еще не доказалъ мнѣ, что я поступаю нелѣпо, я предавался этому проэкту, скажу смѣло, съ рвеніемъ, достойнымъ побужденія, внушившаго мнѣ его, и изображая характеръ Вольмара и Юліи я былъ въ такомъ упоеніи, что надѣялся сдѣлать ихъ симпатичными и, что важнѣе, взаимно усилить однимъ привлекательность другого.
   Довольный тѣмъ, что планъ былъ вчернѣ набросанъ, я снова принялся за подробности; я расположилъ ихъ въ извѣстномъ порядкѣ, и такимъ образомъ изъ нихъ выработались двѣ первыя части "Юліи", которыя я составилъ и переписалъ начисто въ эту зиму съ невыразимымъ удовольствіемъ; я взялъ для этого самую лучшую бумагу съ золотымъ обрѣзомъ, засыпалъ написанное лазурнымъ и серебрянымъ пескомъ, сшивалъ тетрадки голубой ленточкой, словомъ, я находилъ все не довольно красивымъ и изящнымъ для прелестныхъ дѣвушекъ, отъ которыхъ сходилъ съ ума, какъ второй Пигмаліонъ. Каждый вечеръ, сидя у камина, я читалъ а перечитывалъ обѣ эти части своимъ гувернанткамъ. Дочь, не говоря ни слова, рыдала со мной отъ умиленія, а мать, не находя тутъ никакихъ комплиментовъ, ничего не понимала, сидѣла спокойно и ограничивалась тѣмъ, что въ минуты молчанія повторяла мнѣ: "это прелесть какъ хорошо".
   Г-жа д'Эпинэ тревожась о томъ, что я остался зимою одинъ среди лѣсовъ въ уединенномъ домѣ, присылала часто освѣдомляться обо мнѣ. Никогда не выказывала она мнѣ болѣе истинной дружбы и никогда не находила во мнѣ болѣе искренняго сочувствія. Я былъ-бы не правъ, еслибы умолчалъ, что между прочими доказательствами своей дружбы она прислала мнѣ свой портретъ и просила меня сообщить ей какъ-бы достать мой, сдѣланный ла-Туромъ и бывшій на выставкѣ картинъ. Не долженъ я также умолчать и о другомъ знакѣ ея внимательности, который покажется смѣшнымъ, но по произведенному на меня впечатлѣнію составляетъ частичку исторіи моего характера. Однажды, въ очень сильный морозъ, развязывая присланный отъ нея узелъ съ разными вещами, которыя она взялась мнѣ доставить по моему порученію, я нашелъ въ немъ короткую нижнюю юбку изъ англійской фланели, которую, какъ она сама увѣдомляла меня, она косила и теперь прислала мнѣ на фуфайку. Ея записка, премило написанная, дышала лаской и наивностью. Такая, болѣе чѣмъ дружеская заботливость, показалась мнѣ крайне нѣжной, словно г-жа д'Эпинэ отдавала мнѣ на фуфайку свою послѣднюю юбку; разчувствовшись, я разъ двадцать со слезами цѣловалъ и записку и юбку. Тереза думала, что я помѣшался. Странно, что изъ всѣхъ доказательствъ дружбы, расточавшихся мнѣ г-жею д'Эпинэ, ни одно не растрогало меня сильнѣе этого; даже послѣ нашей ссоры, я никогда не вспоминалъ о немъ безъ умиленія. Я долго сберегалъ ея записку, и до сихъ поръ она была-бы еще у меня, еслибъ ее не постигла участь моихъ прочихъ писемъ, относившихся къ этому періоду.
   Несмотря на то, что задержаніе мочи почти не давало мнѣ зимою покоя и что часть этого времени года я принужденъ былъ употреблять зонды, но это время, говоря вообще, прошло для меня такъ пріятно и спокойно, какъ не проходилъ еще ни одинъ, день съ тѣхъ поръ, какъ я поселился во Франціи. Впродолженіи четырехъ или пяти мѣсяцевъ, въ которые, благодаря дурной погодѣ, меня рѣже осаждали нежданные посѣтители, я вкушалъ болѣе нежели когда либо, и прежде и послѣ, прелесть независимой, ровной и простой жизни; вмѣстѣ съ наслажденіемъ возвышалась въ моихъ глазахъ и цѣна такой жизни: мое общество состояло лишь изъ двухъ моихъ гувернантокъ, находившихся на лицо и двухъ кузинъ, жившихъ въ моемъ воображеніи. Тогда-то въ особенности я съ каждымъ днемъ все сильнѣе радовался, что у меня достало здраваго смысла принять такое намѣреніе, не обращая вниманія на ропотъ моихъ друзей, досадовавшихъ на меня за то, что я освободился изъ подъ ихъ тираніи. Когда же до меня дошли слухи о преступномъ покушеніи безумца {Покушеніе Даміена на жизнь Людовика XV.}, когда Делейръ и г-жа д'Эпинэ говорили мнѣ въ своихъ письмахъ о смятеніяхъ и волненіяхъ, господствовавшихъ въ Парижѣ, какъ горячо благодарилъ я небо, что оно удалило меня отъ театра ужасовъ и преступленій, которые только дали-бы новую пищу моему желчному настроенію и усилили бы мою угрюмость, развившуюся во мнѣ отъ зрѣлища общественныхъ безпорядковъ, между тѣмъ какъ вокругъ своего убѣжища я видѣлъ только предметы пріятные и кроткіе и сердце мое предавалось лишь ощущеніямъ радостнымъ. Съ удовольствіемъ записываю я здѣсь, какъ протекли послѣднія безмятежныя минуты, оставленныя мнѣ. Веспа наступившая за столь спокойной зимой увидѣла, какъ возникали и развивались бѣдствія, которыя мнѣ остается описать; въ сцѣпленіи ихъ читатели не увидятъ болѣе подобнаго промежутка, когда-бы я могъ отдохнуть отъ нихъ.
   Впрочемъ, какъ мнѣ помнится, кружокъ Гольбаха не оставлялъ меня совершенно въ покоѣ въ теченіи этого мирнаго періода даже въ моемъ уединенномъ убѣжищѣ. Дидро надѣлалъ мнѣ какихъ-то непріятностей, и врядъ ли я ошибусь сказавъ, что "Побочный сынъ", о которомъ рѣчь впереди, появился именно въ эту зиму. Кромѣ того, что по причинѣ, которую узнаютъ впослѣдствіи, у меня сохранилось мало вѣрныхъ памятниковъ объ этой эпохѣ, но даже и тѣ, что были мнѣ оставлены, очень не точны относительно чиселъ. Дидро никогда не выставлялъ числа на своихъ письмахъ. Г-жа д'Эпинэ и г-жа Удето выставляли на своихъ только дни недѣли, а Делейръ почти всегда поступалъ также. Когда я захотѣлъ привести эти письма въ хронологическій порядокъ, мнѣ пришлось гадательно выставлять числа, за. вѣрность которыхъ не могу поручиться. И такъ, не имѣя возможности съ точностью опредѣлить время, когда начались наши ссоры, я предпочитаю передать ниже въ одной главѣ все, что могу припомнить о нихъ.
   Съ возвратомъ весны удвоилась пламенность моихъ бредней, и я сочинилъ подъ вліяніемъ своей восторженности, для послѣднихъ частей -- "Юліи" нѣсколько писемъ, гдѣ отражается то восторженное настроеніе духа, въ какомъ я писалъ ихъ. Въ числѣ прочихъ я могу цитировать письма изъ Элизоума и съ прогулки на озерѣ, которыя, если не ошибаюсь, находятся въ концѣ четвертой части. Каждый, кто не почувствуетъ при чтеніи этихъ двухъ писемъ, что сердце смягчается и отъ умиленія, диктовавшаго мнѣ эти письма, долженъ закрыть книгу: онъ не способенъ судить о вещахъ, касающихся чувствъ.
   Именно въ это самое время г-жа Удето сдѣлала мнѣ второй неожиданный визитъ. Въ отсутствіи своего мужа, жандармскаго капитана, и своего любовника, тоже находившагося на службѣ она пріѣхала въ Обоннъ, расположенный среди долины Манкоранси, и наняла тамъ прехорошенькій домъ. Оттуда то она предприняла новую прогулку въ Эрмитажъ. Этотъ разъ она пріѣхала верхомъ и въ мужскомъ платьѣ. Я вовсе не охотникъ до такого рода маскарадовъ, однако въ настоящемъ случаѣ увлекся ея романическимъ видомъ, и то была любовь. На основаніи того, что это была моя первая и единственная любовь въ жизни, и что по своимъ послѣдствіямъ она оставила навсегда памятное и страшное воспоминаніе, пусть позволятъ мнѣ войти по этому предме ту въ нѣкоторыя подробности.
   Графиня Удето была женщина лѣтъ около тридцати и далеко не красавица; лицо ея было испорчено оспой, цвѣтъ кожи не довольно нѣжный, она была близорука и глаза ея были немного навыкатѣ, но несмотря на все это, она была очень моложава, а выраженіе лица веселое и вмѣстѣ съ тѣмъ кроткое, дышало привѣтливостью. Волосы у нея были черные, очень густые, длинные, вились отъ природы и разсыпались кудрями, спускавшимися ниже колѣнъ; она была миніатюрнаго роста и во всѣхъ ея движеніяхъ проявлялась и неловкость и вмѣстѣ граціозность. Ея наивный умъ былъ очень пріятенъ; онъ заключалъ въ себѣ счастливую смѣсь веселости, вѣтренности и естественности; она обладала природнымъ остроуміемъ и очень мило острила, ни мало о томъ не заботясь и не рѣдко противъ воли. Она имѣла кое какіе пріятные таланты, играла на фортепьяно, хорошо танцовала и сочиняла очень хорошенькіе стихи. Характеръ ея былъ ангельскій; отличительный чертой его была душевная кротость, но за исключеніемъ благоразумія и силы, онъ соединялъ въ себѣ всѣ добродѣтели. Въ особенности она была до такой степени честна въ своихъ общественныхъ отношеніяхъ и на нее можно было до такой степени положиться, что самые враги ея не имѣли надобности скрытничать при пей. Я разумѣю надъ именемъ ея враговъ тѣхъ людей, или вѣрнѣе тѣхъ женщинъ, которыя ее ненавидѣли; что касается до нея самой, ея сердце не способно было питать ненависть, и я полагаю, что такое сходство съ моимъ сердцемъ много способствовало тому, что я страстно привязался къ ней. Я никогда не слыхалъ, чтобы она въ откровенныхъ бесѣдахъ съ самыми интимными друзьями говорила дурно объ отсутствующихъ, даже о своей невѣсткѣ. Она не могла ни отъ кого скрыть, что думаетъ, и не умѣла насиловать себя ни въ какомъ чувствѣ, и я убѣжденъ, что она говорила о своемъ любовникѣ даже мужу, какъ говорила о немъ своимъ знакомымъ и всѣмъ безъ различія. Наконецъ, неоспоримымъ доказательствомъ чистоты и искренности ея превосходнаго характера служитъ то, что склонная по своей натурѣ дѣлать въ разсѣянности страшные промахи, а по вѣтренности презабавныя глупости, она часто дѣлала жертвой ихъ самоё себя, но никогда не оскорбляла ими кого-бы то ни было.
   Ее выдали замужъ въ очень нѣжномъ возрастѣ и противъ воли за графа Удето, человѣка довольно знатнаго, хорошаго воина, по игрока, интригана, вовсе не любезнаго, и котораго она никогда не любила. Она нашла въ г. де Сенъ-Ломберѣ всѣ достоинства своего мужа въ соединеніи съ качествами болѣе пріятными: умомъ, добродѣтелями и талантами. Если можно простить что-нибуда нравамъ этого вѣка, такъ это, конечно, привязанность, очищенную постоянствомъ, почтенную по своему внѣшнему проявленію и окрѣпшую единственно вслѣдствіе взаимнаго уваженія,
   Она навѣстила меня, какъ я могъ предположить, отчасти потому, что ей этого хотѣлось, а больше изъ желанія угодить де Сенъ-Ламберу. Онъ уговорилъ ее навѣстить меня, и былъ правъ, разсудивъ, что благодаря дружбѣ, начинавшей завязываться между нами, это знакомство будетъ пріятно для всѣхъ троихъ. Она знала, что ихъ отношенія не были для меня тайной: и такъ какъ она могла говорить о немъ со мной безъ стѣсненія, то очень естественно, что ей было со мной хорошо. Она пріѣхала; я увидѣлъ ее; до нее я былъ въ отчаяніи отъ любви, не имѣвшей предмета, это опьяненіе ослѣпило меня; моя любовь остановилась на ней; я видѣлъ въ г-жѣ Удето свою Юлію, а вскорѣ затѣмъ увидѣлъ только г-жу Удето, по обладавшую всѣми совершенствами, какими я надѣлялъ кумира своего сердца. Она говорила мнѣ о Сенъ-Ломберѣ со всей страстностью любовницы, это окончательно погубило меня. О, заразительная сила любви! Когда я слушалъ г-жу Удето, когда чувствовалъ, что нахожусь подлѣ нея, я ощущалъ такое восхитительное сотрясеніе, какого никогда не испытывалъ подлѣ другой женщины. Она говорила, а я приходилъ въ умиленіе, мнѣ казалось, что я только принимаю участіе въ ея чувствахъ, а между тѣмъ самъ поддавался такимъ-же чувствамъ; я пилъ медленными глотками изъ чаши съ ядомъ и ощущалъ еще только его сладость. Наконецъ, совершенно незамѣтнымъ образомъ для меня, а равно и для себя, она вдохнула въ меня по отношенію къ ней все, что она чувствовала къ своему любовнику. Увы! было слишкомъ поздно и слишкомъ жестоко пылать страстью столь-же сильной, какъ несчастной, къ женщинѣ, сердце которой было полно любви къ другому.
   Несмотря на чрезвычайное волненіе, ощущаемое мною подлѣ нея, я сначала не замѣтилъ того, что со мною случилось, я спохватился уже послѣ ея отъѣзда, когда желая думать о Юліи, могъ думать только о г-жѣ Удето. Тогда завѣса спала съ моихъ глазъ; я почувствовалъ свое несчастье, горевалъ о себѣ, но не предвидѣлъ послѣдствій этой бѣды. Долго я колебался какъ мнѣ держать себя съ г-жей Удето, какъ будто истинная любовь допускаетъ разсудокъ дѣйствовать по его усмотрѣнію. Я еще ни на что не рѣшился, когда она вторичнымъ посѣщеніемъ застала меня врасплохъ; тогда все разъяснилось. Стыдъ, товарищъ зла, отнялъ у меня языкъ, я трепеталъ въ ея присутствіи; я не смѣлъ открыть ротъ и поднять глазъ; я находился въ невыразимомъ смущеніи, и не можетъ быть, чтобы она его не замѣтила. Я рѣшился признаться ей въ своемъ смущеніи и предоставилъ ей самой угадать причину: это было тоже самое, что прямо высказаться.
   Если-бы я былъ молодъ и любезенъ и если-бы г-жа Удето впослѣдствіе не устояла противъ меня, я осудилъ бы здѣсь ея поведеніе, но ничего подобнаго не было, и мнѣ остается лишь хвалить ее и удивляться ей. Ея рѣшеніе было великодушно и благоразумно. Она не могла оттолкнуться отъ меня вдругъ, не объяснивъ причины Сенъ-Ломберу, который самъ уговаривалъ ее потѣшить меня; это повело бы къ разрыву двухъ друзей и быть можетъ, даже къ скандалу, чего ей хотѣлось избѣжать. Она оказывала мнѣ уваженіе и расположеніе, мое безуміе внушало ей состраданіе; не потворствуя ему, она жалѣла меня и старалась излѣчить отъ безумной страсти. Ей очень хотѣлось сохранить для своего возлюбленнаго и для себя друга, котораго она цѣнила; ни о чемъ не говорила она со мной съ большимъ удовольствіемъ, какъ объ интимномъ и пріятномъ обществѣ, какое мы могли бы составить втроемъ, когда я сдѣлаюсь разсудительнѣе: не всегда она ограничивалась такими дружескими увѣщаніями и при надобности не щадила болѣе упрековъ вполнѣ мною заслуженныхъ.
   Что касается упрековъ, то я былъ къ самому себѣ еще безпощаднѣе; какъ скоро я остался одинъ, я призадумался надъ собой; послѣ объясненія я сдѣлался поспокойнѣе; любовь дѣлается старѣе, когда выскажешь ее той, кто внушаетъ ее. Я жестоко упрекалъ себя за эту любовь, и это должно было излѣчить меня отъ нея, еслибъ то была вещь возможная. Какихъ могучихъ доводовъ не призывалъ я къ себѣ на помощь, чтобъ подавить эту любовь! Я взвѣшивалъ мой образъ жизни, мои чувства, мои принципы, стыдъ, супружескую невѣрность, преступленіе, злоупотребленіе довѣрчивостью друга, наконецъ смѣшную нелѣпость пылать въ мои лѣта самой сумасбродной страстью къ женщинѣ, не свободное сердце которой никакъ не могло отвѣтить мнѣ, ни подать малѣйшей надежды, кромѣ того, это была страсть, которая не только ничего не выигрывала черезъ свое постоянство, но еще съ каждымъ днемъ становилась менѣе выносимой.
   Кто повѣритъ, что это послѣднее соображеніе, которое должно бы увеличить тягость всѣхъ прочихъ, было именно соображеніемъ, облегчавшимъ ее. Зачѣмъ мнѣ, думалъ я, бѣжать отъ безумія, гибельнаго для одного меня? Развѣ я молодой человѣкъ опасный для г-жи Удето? Неужели, судя по моему тщеславному угрызенію совѣсти, можно предположить, что г-жа Удето способна плѣниться моей любезностью, моей наружностью, моимъ туалетомъ? Ахъ, бѣдный Жанъ-Жакъ, люби сколько душѣ угодно, безъ угрызенія совѣсти, и не опасайся, что твои вздохи навредятъ Сенъ-Ламберу.
   Читатели уже видѣли, что я никогда не былъ самонадѣянъ, даже въ своей молодости. Думать такимъ образомъ было свойственно моему уму и льстило моей страсти: этого было достаточно чтобы я предался ей очертя голову, и даже чтобъ подсмѣиваясь надъ дерзкой совѣстливостью, проявившейся, какъ я думалъ, скорѣе вслѣдствіе тщеславія, чѣмъ разсудительности. Это великій урокъ для честныхъ душъ, къ которымъ порокъ никогда не имѣлъ открытаго доступа, но къ которымъ онъ умѣлъ поддѣлаться, всегда прикрывая себя какими нибуди софизмами и нерѣдко какой либо добродѣтелью.
   Преступный безъ угрызенія совѣсти, я сдѣлался вскорѣ преступникомъ до послѣдней крайности, и замѣтьте пожалуйста, какъ моя страсть шла по слѣдамъ моего характера и наконецъ увлекла меня въ бездну. Сначала она приняла смиренный видъ, чтобъ успокоить меня, а затѣмъ, чтобы внушить мнѣ смѣлость, довела это смиреніе до недовѣрчивости. Г-жа Удето, никогда ни на минуту не поощрявшая моего безумія, обращалась со мною, однако, чрезвычайно кротко и сохраняла по отношенію ко мнѣ тонъ самой нѣжной дружбы. Повѣрьте, я удовлетворился бы такой дружбой, еслибъ вѣрилъ въ ея искренность; но находя что она слишкомъ сильна для того, чтобъ быть истинной, не долженъ-ли я былъ забрать себѣ въ голову, что любовь, столь несовмѣстная съ моими лѣтами и съ моей осанкой, уронила меня въ глазахъ г-жи Удето; что моя молодая вѣтреница хотѣла лишь потѣшиться на мой счетъ надъ моими неумѣстными нѣжностями; что она разсказала объ этомъ Сенъ-Ламберу, что послѣдній, въ негодованіи за мое вѣроломство, дѣйствовалъ за одно съ нею, и что они оба сговорились окончательно вскружить мнѣ голову и осмѣять меня! Такая нелѣпость, заставлявшая меня сумасбродствовать въ двадцать шесть лѣтъ, когда я интересовался г-жею Ларнажъ, которую хорошо не зналъ, была-бы простительна въ сорокъ пять лѣтъ съ г-жею Удето, еслибъ мнѣ не было извѣстно что какъ она, такъ и ея любовникъ были люди въ высшей степени честные и неспособные позволить себѣ подобную варварскую забаву.
   Г-жа Удето продолжала дѣлать мнѣ визиты, которые я немедленно отдавалъ ей. Она любила ходить пѣшкомъ, я тоже: мы дѣлали длинныя прогулки въ очаровательной мѣстности. Довольный тѣмъ, что я любилъ и смѣлъ высказываться, я находился бы въ самомъ пріятномъ положеніи, еслибы вся его прелесть не уничтожалась моимъ сумасбродствомъ. Сначала она никакъ не могла понять причины глупой досады, съ которой я принималъ ея ласки; но мое сердце, вовсе не способное скрывать то, что въ немъ происходитъ, скоро заставило г-жу Удето угадать мои подозрѣнія; она хотѣла обратить ихъ въ шутку; это средство не удалось: оно привело бы меня въ бѣшенство, г-жа Удето перемѣнила тонъ. Ея сострадательная кротость была непобѣдима: она дѣлала мнѣ упреки, которые меня растрогали; она сказала мнѣ, что мои несправедливыя опасенія заставляютъ ее тревожиться на мой счетъ; я злоупотребилъ этимъ. Я требовалъ доказательствъ, что она не смѣется надо мной. Она увидѣла, что не было больше никакого средства меня успокоить. Я сдѣлался настойчивъ; положеніе было неловкое. Это удивительный, быть можетъ единственный случай, когда женщина, дошедшая до того что ей пришлось торговаться, такъ дешево отдѣлалась. Она не отказала мнѣ ни въ чемъ, что могла исполнить по праву самой нѣжной дружбы, но не исполнила ничего, что могло нарушить ея вѣрность ея возлюбленному, и я долженъ былъ со стыдомъ видѣть, какъ горячность, охватывавшая меня при ея самыхъ легкихъ ласкахъ, не заронила въ ея сердце ни малѣйшей искры чувственности.
   Я гдѣ-то говорилъ, что не слѣдуетъ ни въ чемъ уступать чувствамъ, если не хочешь вполнѣ удовлетворить ихъ. Чтобъ узнать, насколько это правило было важно относительно г-жи Удето, и какое право она имѣла разсчитывать на самую себя, слѣдовало бы войти въ подробности нашихъ долгихъ и частыхъ бесѣдъ вдвоемъ и прослѣдить за этими оживленными бесѣдами въ теченіи четырехъ мѣсяцевъ, проведенныхъ нами вмѣстѣ въ такой интимности, какой почти нѣтъ примѣра между, двумя личностями различнаго вола, опредѣлившими себѣ границы, изъ которыхъ мы никогда не выходили. Ахъ. если я такъ долго не чувствовалъ истинной любви, то мое сердце и мои чувства порядкомъ поплатились за эту недоимку! каково же должно быть упоеніе, ощущаемое подлѣ существа любимаго и любящаго, если даже любовь безъ взаимности можетъ довести до подобнаго состоянія!
   Но я не правъ, говоря любовь безъ взаимности; мою любовь нѣкоторымъ образомъ раздѣляли; она была одинаковой съ обѣихъ сторонъ, хотя и не была взаимной. Мы оба были въ упоеніи отъ любви; она отъ любви къ своему возлюбленному, а я къ ней; наши вздохи и наши сладостныя слезы сливались вмѣстѣ. Мы были нѣжными повѣренными другъ друга, отчего между нашими чувствами было столько общаго, что имъ невозможно было не сливаться въ чемъ нибудь; однако, несмотря на это опасное упоеніе, она никогда не забывалась ни на минуту; что касается до меня, то клянусь, что если иногда, увлеченный чувственностью я и пытался нарушить ея вѣрность любовнику, то въ сущности никогда не желалъ этого. Пылкость моей страсти сдерживалась самой этой страстью. Обязанность подвергать себя лишеніямъ довела мою душу до экзальтаціи. Добродѣтели во всемъ своемъ блескѣ украшали кумира моего сердца: осквернить божественный ликъ означало бы уничтожить его самаго. Я могъ бы совершить такое преступленіе; сто разъ совершилъ я его въ сердцѣ; но унизить мою Софью! да развѣ это возможно когда нибудь? Нѣтъ, нѣтъ, я говорилъ это сто разъ ей самой; еслибъ было въ моей власти удовлетворить своей чувственности, еслибъ она отдалась мнѣ по собственной волѣ, я отказался бы не считая нѣсколькихъ краткихъ минутъ безумія, купить счастіе такой цѣною. Я слишкомъ сильно любилъ ее, чтобъ желать обладать ею.
   Отъ Эрмитажа до Обоннъ около мили; я бывалъ тамъ очень часто и иногда мнѣ случалось тамъ ночевать. Однажды вечеромъ, поужинавъ вдвоемъ, мы отправились гулять въ садъ при чудномъ лунномъ свѣтѣ. Въ глубинѣ этого сада есть довольно большая прогалина; по ней мы отправились въ хорошенькую рощицу, украшенную каскадомъ; я далъ г-жѣ Удето мысль устроить этотъ каскадъ и она привела ее въ исполненіе. Безсмертный памятникъ невинности и наслажденія! Въ этой-то рощицѣ, сидя съ нею на дерновой скамьѣ, подъ акаціей въ полномъ цвѣту, я нашелъ для выраженія своихъ сердечныхъ чувствъ языкъ, вполнѣ достойный ихъ. Это случилось со много въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни; но я былъ великолѣпенъ, если можно назвать великолѣпнымъ все то, что самая нѣжная и пылкая любовь можетъ вложить милаго и плѣнительнаго въ сердце мужчины. Сколько упоительныхъ слезъ я пролилъ на ея колѣни! сколько такихъ-же слезъ я вызывалъ у нея противъ ея воли! Наконецъ она воскликнула въ невольномъ восторгѣ: "Нѣтъ, ни одинъ мужчина не бывалъ никогда любезнѣе васъ, и ни одинъ любовникъ не любилъ такъ, какъ вы! Но вашъ другъ Сенъ-Ламберъ слушаетъ насъ, а мое сердце не способно любить два раза". Я замолчалъ со вздохомъ; я обнялъ ее... О, какое объятіе! Но тѣмъ все и кончилось. Уже полгода она жила одна, то есть вдали отъ своего любовника и отъ своего мужа; три мѣсяца я видѣлся съ нею почти каждый день, и всегда между нею и мною стояло третье лицо -- ея любовь. Мы поужинали вдвоемъ, мы сидѣли одни въ рощицѣ въ лунную ночъ, ипослѣ двухчасовой, самой оживленной и самой нѣжной бесѣды, она вышла ночью изъ этой рощицы и изъ объятій своего друга, такой-же непорочной, такой-же чистой тѣломъ и сердцемъ, какой вошла туда. Читатель, взвѣсь всѣ эти обстоятельства; я не прибавлю больше ничего.
   Не подумайте, однако, чтобы мои чувства оставались такими спокойными, какими были въ присутствіи Терезы и мамаши. Я уже сказалъ, что теперь во мнѣ жила любовь, и любовь во всей силѣ и во всемъ разгарѣ. Я не стану описывать ни волненій, ни сердечнаго трепета, ни судорожныхъ движеній, ни замиранія сердца, которые безпрестанно ощущалъ: обо всемъ этомъ могутъ судить по дѣйствію, какое производилъ на меня одинъ видъ этой женщины. Я сказалъ, что отъ Эрмитажа до Обоина было далеко: я ходилъ черезъ прелестные андильскіе холмы. Дорогой я мечталъ о той, которую долженъ былъ скоро увидѣть, объ ея ласковомъ пріемѣ, о поцѣлуѣ, ожидавшемъ меня при встрѣчѣ. Этотъ единственный поцѣлуй, этотъ роковой поцѣлуй, разгорячалъ мою кровь, даже прежде чѣмъ я получалъ его, до такой степени, что у меня кружилась голова, темнѣло въ глазахъ, колѣна дрожали и подгибались подо мною; я былъ принужденъ останавливаться, садиться; весь мой организмъ находился въ непостижимомъ безпорядкѣ; я готовъ былъ лишиться чувствъ. Зная о предстоявшей мнѣ опасности, я старался, уходя изъ дому, разсѣять себя и думать о чемъ либо другомъ. Но не успѣвалъ я сдѣлать двадцати шаговъ, какъ тѣ же самыя воспоминанія и всѣ вытекающія изъ нихъ послѣдствія начинали снова осаждать меня до такой степени, что не было возможности отъ нихъ избавиться, сколько бы я ни старался, и никогда, кажется, не удавалось мнѣ безнаказанно сдѣлать одному этотъ переходъ. Я приходилъ въ Обоннъ усталый, утомленный, изнеможденный, едва держась на ногахъ. Какъ скоро она являлась, все проходило, подлѣ нея я чувствовалъ только назойливость неистощимой-и безполезной страстности. По этой дорогѣ, въ виду Обонна находилась маленькая террасса, называемая горой Олимпомъ, куда мы по временамъ отправлялись, каждый отдѣльно. Я приходилъ первый; мнѣ уже суждено было всегда ждать; но какъ дорого обходилось мнѣ это ожиданіе! Я пробовалъ для развлеченія писать карандашемъ записки, которыя могъ бы написать собственной кровью; я никогда не могъ кончить ни одной изъ нихъ, чтобъ ее можно было разобрать. Когда она находила ихъ въ нишѣ, куда мы условились ихъ класть, то не могла видѣть въ ней ничего, кромѣ того, по истинѣ жалкаго состоянія духа, подъ вліяніемъ котораго я писалъ.
   Такое состояніе, и въ особенности его продолжительность, причинило мнѣ такое истощеніе силъ, что я не могъ послѣ того оправиться въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, и дѣло кончилось тѣмъ, что я получилъ грыжу, которую унесу съ собою или которая унесетъ меня въ могилу. Таково было единственное любовное наслажденіе человѣка съ самымъ пылкимъ темпераментомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ до такой степени робкаго, что врядъ-ли когда природа создавала второй подобный экземпляръ. Вотъ каковы были послѣдніе счастливые дни, выпавшіе на мою долю на землѣ; съ этого времени начинается для меня длинный, почти безпрерывный рядъ бѣдствій.
   Читатели видѣли, что во всю мою жизнь, мое сердце, прозрачное какъ хрусталь, не умѣло притворяться даже на одну минуту, когда въ него закрадывалось не совсѣмъ слабое чувство. Пусть разсудятъ, былъ-ли я въ состояніи скрывать долго свою любовь къ г-жѣ Удето. Наша интимность бросалась всѣмъ въ глаза; мы не дѣлали изъ этого ни секрета, ни тайны. Она была не такого рода, чтобъ нуждаться въ таинственности; г-жа Удето питала ко мнѣ самую нѣжную дружбу, въ которой не могла упрекать себя; а я питалъ къ ней уваженіе, и никто не могъ лучше меня знать, на сколько она заслуживала такое чувство; она была откровенна, разсѣянна, опрометчива, а я правдивъ, неловокъ, гордъ, нетерпѣливъ, вспыльчивъ, и наша обманчивая безпечность давала еще больше повода къ ложнымъ толкамъ, чѣмъ еслибъ мы дѣйствительно были виновны. Мы оба бывали въ Шевреттъ, часто вмѣстѣ, иногда даже назначали свиданіе другъ другу. Мы жили тамъ, какъ жили обыкновенно, гуляли вдвоемъ во цѣлымъ днямъ говорили о нашихъ отношеніяхъ, о нашихъ обязанностяхъ, о нашемъ другѣ, о нашихъ невинныхъ планахъ, и дѣлали это въ паркѣ, противъ комнатъ г-жи д'Эпинэ, подъ ея окнами, откуда она постоянно наблюдала за нами и полагая что мы нарочно дѣйствовали на перекоръ ей, предавалась въ сердцѣ бѣшенству и негодованію.
   Всѣ женщины обладаютъ искусствомъ скрывать свою ярость, особенно когда она очень сильна; г-жа д'Эпинэ, женщина раздражительная, неразсудительная умѣла въ высшей степени владѣть собою. Она притворялась, что ничего не видитъ, ничего не подозрѣваетъ, и въ то время, какъ она удваивала ко мнѣ внимательность, заботливость и чуть чуть не доходила до кокетничанья, старалась на всякомъ шагу оказывать своей невѣсткѣ невѣжливость и презрѣніе и хотѣла повидимому побудить меня дѣлать тоже самое. Понятно, что ей не удалось добиться этого; но я страдалъ ужасно. Терзаемый совершенно противоположными чувствами и въ тоже время неравнодушный къ ея ласкамъ, я съ трудомъ удерживался отъ гнѣва, когда видѣлъ, что она поступала невѣжливо съ г-жей Удето. Эта послѣдняя по своей ангельской кротости, переносила все, не жалуясь и даже не сердясь. Впрочемъ она бывала нерѣдко такъ разсѣянна и всегда такъ равнодушна къ подобнымъ вещамъ, что по большей части ихъ не замѣчала.
   Я до того поддался своей страсти, что, не видя ничего кромѣ Софьи, (это было одно изъ именъ г-жи Удето), даже не замѣчалъ, что сдѣлался басней всего дома и всѣхъ посѣтителей. Баронъ Гольбахъ, никогда, сколько мнѣ извѣстно) не посѣщавшій Шевреттъ, находился въ числѣ послѣднихъ. Еслибъ я былъ въ то время также недовѣрчивъ, какъ сдѣлался впослѣдствіи, то серьезно заподозрилъ-бы г-жу д'Эпинэ въ томъ, что она пригласила его съ цѣлью сдѣлать ему забавный сюрпризъ, наказать влюбленнаго гражданина. Но я былъ тогда до такой степени глупъ, что даже не замѣчалъ того, что всѣмъ кололо глаза. Однако, несмотря на все свое тупоуміе, я не могъ не замѣтить, что баронъ былъ невидимому довольнѣе и веселѣе обыкновеннаго. Вмѣсто того, чтобы по своему обыкновенію обращаться со мною угрюмо, онъ на этотъ разъ безпрестанно отпускалъ мнѣ разныя шуточки, которыхъ я вовсе не понималъ. Я таращилъ на него глаза и не отвѣчалъ на слова: г-жа д'Эпинэ помирала со смѣху; я не понималъ, что съ ними сдѣлалось. Такъ какъ до сихъ поръ ихъ шуточки не выходили изъ границъ, то всего лучше было бы для меня, еслибъ я только понялъ въ чемъ дѣло, отвѣчать въ свою очередь тоже шуточками.
   Впрочемъ и то правда, что въ глазахъ барона, несмотря на его насмѣшливую веселость, сверкала злобная радость, которая, быть можетъ, встрѣвожила бы меня, еслибъ я ее тогда замѣтилъ также ясно, какъ потомъ, когда припомнилъ ее.
   Однажды, придя къ г-жѣ Удето въ Обоннъ послѣ одной изъ ея поѣздокъ въ Парижъ, я замѣтилъ, что она грустна и глаза ея заплаканы. Я былъ принужденъ сдержать себя, потому что у нея была въ гостяхъ г-жа де Бленвиль, сестра ея мужа; но какъ скоро я улучилъ удобную минуту, тотчасъ же высказалъ свое безпокойство.-- Ахъ! сказала она мнѣ со вздохомъ, я боюсь, что мнѣ придется поплатиться за ваше безуміе спокойствіемъ моей жизни. Сенъ-Ламберу все извѣстно и съ самой дурной стороны. Онъ отдаетъ мнѣ справедливость, но все таки сердится на меня, и, что всего хуже, не вполнѣ высказываетъ свою досаду. Къ счастью, я никогда не скрывала отъ него ни малѣйшей бездѣлицы изъ нашихъ сношеній, завязавшихся подъ его покровительствомъ. Мои письма, какъ и мое сердце, были полны вами, я скрывала отъ него только вашу безумную любовь, отъ которой надѣялась излѣчить васъ и которую онъ вмѣняетъ мнѣ въ преступленіе, хотя и не говоритъ мнѣ о томъ ни слова. На насъ насплетничали, меня обвиняютъ, по какое мнѣ до этого дѣло? Или прервемъ всѣ сношенія, или будьте такимъ, какимъ вамъ слѣдуетъ быть. Я не хочу больше ставить себя въ необходимость что либо скрывать отъ моего возлюбленнаго.
   Тутъ въ первый разъ я почувствовалъ всю свою вину и стыдъ видѣть себя униженнымъ передъ женщиной, которая была вправѣ упрекать меня и которой я долженъ былъ служить менторомъ. Быть можетъ, негодованіе на самаго себя было бы достаточно сильно для того, чтобъ преодолѣть мою слабость, но нѣжное сочувствіе къ жертвѣ снова затронуло мое сердце. Увы! возможно ли, чтобъ оно окрѣпло въ ту минуту, когда утопало въ слезахъі проникавшихъ въ него отовсюду? Чувство состраданія превратилось вскорѣ въ гнѣвъ противъ подлыхъ доносчиковъ, которые только и видѣли, что дурную сторону преступнаго, но невольнаго чувства, никакъ не думая и даже не воображая, что искренняя честность сердца искупила эту преступность. Мы не долго оставались въ неизвѣстности, откуда былъ направленъ этотъ ударъ.
   Мы оба знали, что г-жа д'Эпинэ въ перепискѣ съ Сенъ-Ламберомъ. Это была не первая непріятность, причиненная ею г-жѣ Удето, отъ которой она всячески старалась оттолкнуть Сепѣламбера, и успѣхъ нѣкоторыхъ изъ этихъ усилій заставлялъ опасаться за послѣдствія. Сверхъ того Гриммъ находился въ то время, какъ мнѣ кажется, въ Веспефаліи, куда онъ отправился вмѣстѣ съ г. де Гастри въ армію; тамъ же былъ и Сенъ-Ламберъ; они иногда встрѣчались, Гриммъ пробовалъ ухаживать за г-жею Удето, но безъ успѣха. Сильно разсерженный неудачей, онъ совсѣмъ пересталъ бывать у нея. Судите же какъ хладнокровно онъ, ври своей всѣмъ извѣстной скромности, смотрѣлъ на мнимое предпочтеніе г-жи Удето къ человѣку, постарше его и о которомъ онъ, Гриммъ, съ тѣхъ поръ, какъ, началъ тереться между знатью, говорилъ не иначе, какъ о своемъ protégé.
   Мои подозрѣнія на счетъ г-жи д'Эпинэ превратились въ увѣренность когда я узналъ, что происходило у меня дома. Когда я бывалъ въ Шевреттъ, Тереза часто приходила туда, то для того, чтобы доставить мнѣ письма, то, чтобъ оказывать мнѣ услуги, необходимыя при моемъ плохомъ здоровья. Г-жа д'Эпинэ спрашивала ее переписываюсь ли я съ г-жей Удето. Она отвѣчала утвердительно, и г-жа д'Эпинэ уговорила ее передавятъ ей письма г-жи Удето, увѣряя, что она будетъ подпечатывать ихъ такъ искусно, что никто этого не замѣтитъ. Тереза, не подавъ виду, какъ возмутило ее это предложеніе, и даже не предупредивъ меня, ограничилась тѣмъ, что стала тщательнѣе прятать письма, которыя приносила мнѣ, -- предосторожность не лишняя, потому что г-жа д'Эпинэ приказывала караулить ея приходъ и" поджидая ее на дорогѣ, не разъ простирала спою дерзость такъ далеко, что шарила у нея за пазухой. Это еще не все: назвавшись однажды обѣдать въ Эрмитажъ вмѣстѣ съ г. де Можанси,-- въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ я тамъ жилъ, она, пользуясь временемъ, когда я гулялъ съ г. де Можанси, забралась въ мой кабинетъ съ матерью и дочерью, и приставала къ нимъ съ просьбой показать ей письма г-жи Удето. Еслибъ мать знала, гдѣ лежали письма, то выдала бы ихъ. Но къ счастью, о томъ знала только дочь, утверждавшая, что всѣ письма уничтожены; ложь, конечно полная честности, вѣрности и великодушія, тогда какъ правда въ этомъ случаѣ была-бы чистымъ вѣроломствомъ. Г-жа д'Эпипэ, видя ея неподкупность, задумала пробудить ея ревность, и стала упрекать ее въ легковѣрности и ослѣпленіи.
   -- Какъ вы не хотите видѣть, говорила она, что она въ преступной связи? Если, несмотря на все, что вамъ бросается въ глаза, вамъ нужны еще другія доказательства, то дѣлайте то, что нужно, чтобъ ихъ получить. Вы говорите, что онъ рветъ письма г-жи Удето сейчасъ по прочтеніи; въ такомъ случаѣ тщательно собирайте всѣ кусочки и отдавайте ихъ мнѣ, я берусь складывать ихъ.-- Таковы были уроки, дававшіеся моей пріятельницей моей подругѣ.
   Тереза изъ деликатности довольно долго скрывала всѣ эти попытки; но видя мое безпокойство, сочла своей обязанностью сказать мнѣ все для того, чтобъ я зналъ съ кѣмъ имѣю дѣло и принялъ свои мѣры противъ предательскихъ козней, которыя мнѣ готовились. Невозможно описать мое негодованіе и бѣшенство. Вмѣсто того, чтобъ дѣйствовать по примѣру г-жи д'Эпинэ, притворяться съ нею и постараться перехитрить ее, я далъ полную волю необузданности своего нрава и съ обычной опрометчивостью разразился гнѣвомъ. О моемъ безразсудствѣ могутъ судить по слѣдующимъ письмамъ, гдѣ достаточно наглядно видѣнъ образъ дѣйствія въ этомъ случаѣ, какъ мой, такъ и ея.
   

Записка г-жи д'Эпинэ (связка А. No 44).

   "Что васъ совсѣмъ не видно, дорогой другъ? Я безпокоюсь о васъ. Вѣдь вы обѣщали мнѣ только и дѣлать, что ходить Изъ Эрмитажа сюда и обратно! На этомъ основаніи я вамъ предоставила полную свободу, а между тѣмъ вы пропали на цѣлую недѣлю. Еслибъ я не слыхала, что вы здоровы, то подумала-бы, что вы заболѣли. Я ждала васъ третьяго дня или вчера, а до сихъ поръ не вижу васъ. Боже мой! да что же съ вами? У васъ нѣтъ никакихъ дѣлъ, нѣтъ и горя, такъ какъ въ противномъ случаѣ вы не замедлили бы пріѣхать повѣрить его мнѣ. Стало быть вы больны? Поспѣшите, пожалуйста, вывести меня изъ безпокойства. Прощайте, дорогой другъ; отзовитесь на это прощанье словомъ здравствуйте".
   

ОТВѢТЪ.

Среда, утро.

   "Я еще ничего не могу вамъ сказать. Жду пока все разузнаю получше, и рано или поздно добьюсь этого. А между тѣмъ будьте увѣрены, что обвиняемая невинность найдетъ защитника достаточно ревностнаго для того, чтобы заставить клеветниковъ, кто-бы они не были, раскаяться, хотя отчасти.
   

Вторая записка отъ той-же (связка А. No 45).

   "Знаете-ли, то ваше письмо пугаетъ меня? что о по означаетъ? Я перечитала его болѣе двадцати пяти разъ. Серьезно, я ничего въ немъ не понимаю. Я вижу только изъ него, что вы безпокоитесь и терзаетесь, и ждете пока это пройдетъ, чтобы поговорить со мною о вашемъ тревожномъ состояніи. Таковы-ль, мой другъ, были наши условія? Что же сталось съ нашей дружбой, съ вашимъ довѣріемъ и почему я лишилась его? На меня ли вы сердитесь, или изъ за меня? Во всякомъ случаѣ, пріѣзжайте сегодня же вечеромъ, умоляю васъ; помните, что нѣтъ еще недѣли, какъ вы мнѣ обѣщали не скрывать ничего на сердцѣ, а сейчасъ-же все высказывать мнѣ. Мой милый другъ, я живу съ этой увѣренностью... Сейчасъ опять перечла ваше письмо: и на этотъ разъ я не больше поняла въ немъ, но оно пугаетъ меня. Мнѣ кажется, что вы страшно взволнованы. Хотѣлось-бы успокоить васъ; но какъ я не знаю, что васъ взволновало, то не знаю и что сказать вамъ кромѣ того; что я теперь также несчастна какъ и вы, до тѣхъ поръ, пока не увижу васъ. Если вы не пріѣдете сюда сегодня въ шесть часовъ, завтра я ѣду въ Эрмитажъ, какая бы ни была погода и въ какомъ бы состояніи я не находилась, потому что я не вынесу этого безпокойства. До свиданія мой милый, добрый другъ. На всякій случай рѣшаюсь сказать вамъ, не зная, нужно-ли это вамъ или нѣтъ, чтобы вы обратили вниманіе на то, какіе успѣхи дѣлаетъ безпокойство въ одиночествѣ и постарались остановить ихъ. Изъ мухи дѣлается слонъ, я это часто испытала".
   

ОТВѢТЪ.

Среда, вечеръ.

   "Я не могу ни пріѣхать къ вамъ, ни принять васъ до тѣхъ поръ, пока будетъ длиться мое безпокойство. Довѣріе, о которомъ вы говорите, болѣе не существуетъ, и вамъ не легко будетъ возвратить его. Въ настоящее время я вижу въ вашей предупредительности только желаніе извлечь изъ признаній другого какую-нибудь выгоду, соотвѣтствующую вашимъ видамъ, и мое сердце, всегда открытое для другого, способнаго понять его, закрыто для хитрости и лукавства. Я узнаю вашу обыкновенную ловкость въ трудности, съ какою вы понимаете мою записку. Неужели вы считаете меня настолько глупымъ, чтобы повѣрить, что вы ее не поняли? Нѣтъ; но я съумѣю побѣдить ваши топкости своею откровенностью. Я объяснюсь яснѣе, чтобы вы еще менѣе поняли меня.
   "Двѣ любящіеся особы, тѣсно связанныя и достойныя взаимной любви, дороги мнѣ; я убѣжденъ, что вы не поймете о комъ я говорю, пока я не назову ихъ вамъ. Я предполагаю, что нѣкто пытался разъединить ихъ и для этого воспользовался мною, какъ средствомъ возбудить ревность одного изъ нихъ. Выборъ не очень ловокъ, но онъ показался удобнымъ для злобы, и въ этой злобѣ я подозрѣваю васъ. Надѣюсь, что это ясно.
   "И такъ женщина, которую я больше всѣхъ уважаю, имѣетъ низость съ моего вѣдома, дѣлить свое сердце и свою особу между двумя любовниками, и я одинъ изъ этихъ подлецовъ? Еслибы я зналъ, что вы могли хотя на одинъ мигъ подумать это о ней и обо мнѣ, я бы возненавидѣлъ васъ на всю жизнь. Но я обвиняю васъ въ томъ, что вы сказали подобную вещь, не въ томъ, что вы повѣрили ей. Я только не понимаю, кому изъ насъ трехъ хотѣли вы повредить въ данномъ случаѣ; но если вы любите спокойствіе, горе вамъ, если вы имѣли несчастіе достичь успѣха. Я не скрылъ ни отъ нея, ни отъ васъ, какъ дурно я думаю о нѣкоторыхъ связяхъ; но я хочу, чтобы онѣ кончались способомъ столь же честнымъ, какъ ихъ причина, и чтобы незаконная любовь превращалась въ вѣчную дружбу. Я, никогда никому не сдѣлавшій зла, неужто, долженъ безъ всякаго намѣренія причинить вредъ моимъ друзьямъ? Нѣтъ; я бы вамъ этого никогда не простилъ, я сдѣлался бы вашимъ непримиримымъ врагомъ. Только ваши тайны были-бы сохранены, такъ какъ я никогда не буду безчестнымъ человѣкомъ.
   Не думаю, чтобы мое безпокойство продлилось очень долго. Я не замедлю узнать, опіибся-ли я. Тогда мнѣ придется, быть можетъ, искупить большую вину, и ничего въ мірѣ я не сдѣлаю съ большею радостью. Но знаете-ли вы, какимъ образомъ я искуплю всю вину въ короткое время, которое мнѣ остается провести съ вами? Я сдѣлаю то, чего не сдѣлалъ бы никто другой, разскажу откровенно, что думаютъ о васъ въ свѣтѣ и какъ вамъ нужно исправить свою репутацію. Не смотря на всѣхъ друзей, которыми вы, повидимому окружены, когда я уѣду, вамъ придется проститься съ истиной, и вы не найдете никого, кто сталъ-бы вамъ говорить ее.
   

Третья записка отъ той-же (связка No 46).

   "Я не поняла вашего утренняго письма и сказала вамъ это потому что такъ было на самомъ дѣлѣ. За то я понимаю вечернее; не бойтесь, чтобы я стала отвѣчать на него; я слишкомъ тороплюсь забыть его, и хотя вы мнѣ жалки, а все-таки не могу удержать чувства горечи, какимъ оно наполнило мою душу. Это я употребляю хитрости, коварство, относительно васъ; меня! обвинять въ самой гнусной подлости! Прощайте, жалѣю, что вы имѣли... Прощайте; я сама не знаю, что говорю... Прощайте; я поспѣшу простить васъ. Вы придете когда вамъ заблагоразсудится и будете приняты лучше, чѣмъ заслуживаете по своимъ подозрѣніямъ. Избавьте меня только отъ заботъ о моей репутаціи, пусть надѣляютъ меня какою угодно. Мое поведеніе хорошо, и этого мнѣ достаточно. Впрочемъ, я совершенно не знаю, что случилось съ двумя особами, которыя мнѣ также дороги, какъ вамъ".
   Это послѣднее письмо вывело меня изъ ужаснаго затрудненія, но вмѣстѣ съ тѣмъ поставило съ другой стороны въ положеніе, не менѣе затруднительное. Хотя всѣ эти письма и отвѣты были отправлены и получены въ теченіе одного дня съ крайней быстротой, тѣмъ не менѣе, этого промежутка времени было достаточно, чтобы нѣсколько успокоить порывы моей ярости и заставить меня поразмыслить о моей неосторожности. Г-жа Удето особенно просила меня оставаться спокойнымъ, предоставить ей заботу выпутаться одной изъ этого дѣла и избѣгать, особенно въ настоящую минуту, всякой ссоры и огласки, а я открытыми и самыми жестокими оскорбленіями готовился привести въ ярость сердце женщины и безъ того слишкомъ расположенной къ тому. Естественно, я ничего другого не могъ ожидать отъ нея, кромѣ отвѣта, столь гордаго, столь презрительнаго, что, безъ крайней низости, я не могъ оставаться ни минуты долѣе въ ея домѣ. Къ счастью, ея ловкость превзошла мою горячность и она съумѣла придать своему отвѣту оборотъ, избавлявшій меня отъ этой крайности. Тѣмъ не менѣе, нужно было или оставить домъ, или ѣхать сейчасъ-же къ ней -- одно изъ двухъ неизбѣжно. Я рѣшился на послѣднее, очень затрудняясь, какъ держать себя при объясненіи, которое предвидѣлъ. Потому что, какимъ образомъ выпутаться, не компрометируя ни г-жи Удето, ни Терезы? И горе той, которую-бы я назвалъ! Нѣтъ такого зла, котораго нельзя было бы опасаться отъ мщенія неумолимой интригантки для той, которая бы сдѣлалась предметомъ этого мщенія. Для предупрежденія этого-то несчастія, я въ своихъ письмахъ нарочно говорилъ только о подозрѣніяхъ, чтобы быть избавленнымъ отъ необходимости приводить мои доказательства. Правда, это дѣлало мою вспыльчивость еще болѣе неизвинительной, потому что ни въ какомъ случаѣ простыя подозрѣнія не могли дать мнѣ право поступать съ женщиной и въ особенности съ другомъ, такъ, какъ я только что поступилъ съ г-жей д'Эпинэ. Но здѣсь то начинается великій и благородный трудъ, который я достойно выполнилъ; чтобы искупить свои скрытыя вины и слабости, я обвинялъ себя въ проступкахъ болѣе важныхъ, на которые былъ неспособенъ и которыхъ никогда не совершалъ.
   Мнѣ не пришлось выдержать нападенія, котораго я опасался, и я отдѣлался однимъ страхомъ. При моемъ появленіи г-жа д'Эпинэ, рыдая, бросилась мнѣ на шею. Такой неожиданный пріемъ, и къ тому же со стороны стараго друга, растрогалъ меня до крайности; я тоже много плакалъ. Я сказалъ ей нѣсколько словъ, не имѣвшихъ большаго смысла; она отвѣчала мнѣ нѣсколькими словами съ еще меньшимъ смысломъ, и тѣмъ все кончилось. Подали кушанья; мы сѣли за столъ; въ ожиданіи объясненія, которое я считалъ отложеннымъ послѣ ужина, я представлялъ жалкую фигуру, потому что я такъ поддаюсь малѣйшему безпокойству, что не могу скрыть его отъ самыхъ недальновидныхъ. Мой смущенный видъ долженъ былъ ободрить ее; однако она не рѣшилась на объясненіе, котораго не было и послѣ ужина. Его не было и на слѣдующій день, и наши свиданія были наполнены посторонними разговорами или вѣжливыми замѣчаніями съ моей стороны, которыми я увѣрялъ ее съ полной искренностью, что, не будучи еще въ состояніи рѣшить, основательны или нѣтъ мои подозрѣнія, я, въ случаѣ ихъ неосновательности, употреблю всю свою жизнь на искупленіе своей несправедливости. Она не изъявила ни малѣйшаго любопытства узнать, въ чемъ именно состояли эти подозрѣнія и какимъ образомъ онѣ пришли мнѣ въ голову, и все наше примиреніе, какъ съ ея, такъ и съ моей стороны, ограничилось объятіями при первой встрѣчѣ. Такъ какъ она одна была обижена, по крайней мѣрѣ, по формѣ, то мнѣ показалось, что я не долженъ былъ искать объясненія, котораго она сама не искала, и я ушелъ отъ нея съ тѣмъ-же съ чѣмъ и пришелъ. Продолжая впрочемъ жить съ нею какъ прежде, я скоро почти совсѣмъ забылъ эту ссору и думалъ сдуру что и она забыла ее, такъ какъ она, повидимому, не вспоминала о ней.
   Это было, какъ вскорѣ увидятъ, не единственное огорченіе, которое навлекла на меня моя слабость; у меня были и другія, не менѣе чувствительныя, которыя я не самъ навлекъ на себя и которые имѣли основаніемъ лишь одно желаніе удалить меня изъ моего одиночества {То есть вызвать оттуда старуху, необходимую для устройства заговора. Удивительно, что во все продолженіе этой долгой грозы моя нелѣпая довѣрчивость мѣшала мнѣ понять, что не меня, а именно ее, хотѣли опять имѣть въ Парижѣ.} мученіями, наносимыми мнѣ во время моего пребыванія тамъ. Все это продѣлывали Дидро и Гальбахисты. Со времени моего поселенія въ Эрмитажѣ, Дидро не переставалъ задѣвать меня или лично, или черезъ Делейра; вскорѣ я увидалъ по шуточкамъ этого послѣдняго надъ моими лѣсными прогулками, съ какимъ удовольствіемъ превратили они отшельника въ пастушка-волокиту. Но не объ этомъ шла рѣчь въ моихъ схваткахъ съ Дидро; онѣ имѣли болѣе серьезныя причины. Послѣ выхода "Побочнаго сына", онъ прислалъ мнѣ одинъ экземпляръ, и я прочелъ его съ тѣмъ интересомъ и вниманіемъ, какія оказываются произведеніямъ друзей. Читая родъ піитики въ разговорахъ; приложенной къ драмѣ, я былъ удивленъ и даже немного огорченъ, найдя тамъ, между множествомъ нелюбезныхъ, но еще сносныхъ выходокъ противъ отшельниковъ, слѣдующій строгій и жестокій приговоръ, безъ всякаго смягченія. "Только злой живетъ одинъ". Это изрѣченіе, какъ мнѣ кажется, можетъ имѣть двоякій смыслъ: одинъ очень вѣрный, другой очень ложный, потому что даже невозможно, чтобы человѣкъ, который живетъ и хочетъ жить одинъ, могъ и желалъ вредить кому-нибудь и слѣдовательно, чтобы онъ былъ золъ. Такимъ образомъ, это изрѣченіе требовало объясненія; оно требовало его тѣмъ болѣе со стороны автора, который въ то время, когда печаталъ его, имѣлъ друга, удалившагося отъ свѣта. Мнѣ казалось неприличнымъ и нечестнымъ или забыть при печатаніи этого приговора о своемъ уединившемся другѣ, или вспомнивъ его, не сдѣлать, по крайней мѣрѣ въ общихъ выраженіяхъ, вѣжливаго и справедливаго исключенія. не только для этого друга, но и для многихъ уважаемыхъ мудрецовъ, которые во всѣ времена искали спокойствія и тишины въ уединеніи, и изъ которыхъ, въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ міръ, писатель рѣшился единымъ почеркомъ лера надѣлать безразлично столькихъ же злодѣевъ.
   Я нѣжно любилъ Дидро, искренно уважалъ его, и съ полною довѣрчивостью разсчитывалъ на подобныя же чувства съ его стороны. Но выведенный изъ терпѣнія неутомимымъ упрямствомъ, съ какимъ онъ противорѣчилъ всѣмъ моимъ вкусамъ, наклонностямъ, моему образу жизни, всему, что интересовало лично меня; возмущенный тѣмъ, что человѣкъ, моложе меня, желалъ во что бы то ни стало управлять мною какъ ребенкомъ; отталкиваемый легкостью, съ какою онъ давалъ обѣщанія и небрежностью въ ихъ исполненіи; соскучась многими назначенными и манкированными имъ свиданіями и его фантазіей вѣчно назначать новыя, чтобы снова не являться на нихъ; стѣсненный тѣмъ, что мнѣ приходилось ждать его раза три, четыре въ мѣсяцъ въ дни имъ самимъ назначенные, и потомъ обѣдать вечеромъ одинъ, напрасно выходя къ нему на встрѣчу до Сенъ-Дени, и прождавъ его цѣлый день, я чувствовалъ, что сердце мое было уже черезъ-чуръ переполнено его проступками. Послѣднее же обстоятельство всего болѣе огорчило меня. Я написалъ ему, жалуясь на это, но съ такою кротостью и умиленіемъ, отъ которыхъ облилъ всю бумагу слезами; и мое письмо было такъ трогательно, что должно бы вызвать слезы и у него. Никто не угадаетъ, какой отвѣтъ получилъ я на мое посланіе; вотъ оно слово въ слово. (Связка А. No 33). "Я очень радъ, что моя вещь вамъ понравилась, что она васъ тронула. Вы не согласны съ моимъ мнѣніемъ объ отшельникахъ; говорите о нихъ столько хорошаго, сколько вамъ будетъ угодно; вы останетесь единственнымъ отшельникомъ въ мірѣ, о которомъ я буду хорошо думать, да и тутъ можно бы было кое-что сказать, если-бы вы выслушали меня не сердясь. Восьмидесятилѣтняя женщина! и проч. мнѣ передавали одну фразу изъ письма сына г-жи д'Эпинэ, которая должна была васъ огорчить, или я плохо понимаю ваше сердце".
   Двѣ послѣднія фразы этого письма требуютъ объясненія;
   Въ началѣ моего пребыванія въ Эрмитажѣ г-жѣ ле-Вассеръ какъ будто тамъ не нравилось, и наше жилье ей казалось слишкомъ уединеннымъ. Такъ какъ ея замѣчанія объ этомъ дошли до меня, то я предложилъ ей отправить ее въ Парижъ, если она находила это болѣе удобнымъ для себя, платить тамъ за ея квартиру и заботиться о ней одной столько же, сколько бы заботился, еслибы она была со мною. Она отказалась отъ моего предложенія, увѣрила меня что ей очень хорошо въ Эрмитажѣ, что деревенскій воздухъ ей полезенъ: справедливость этого была очевидна: она здѣсь, такъ сказать, молодѣла и чувствовала себя гораздо лучше, чѣмъ въ Парижѣ. Дочь ея увѣряла меня, что въ сущности старуха была бы очень огорчена, еслибы мы вздумали оставить Эрмитажъ, бывшій дѣйствительно прелестнымъ жилищемъ, потому что она очень любила возиться въ саду, ухаживать за плодами, бывшими подъ ея управленіемъ; но что она говорила то, что ее заставляли говорить, чтобы принудить меня вернуться въ Парижъ.
   Такъ какъ эта попытка не удалась, то они старались достигнуть упреками совѣсти того результата, котораго не произвела снисходительность и вмѣнили мнѣ въ преступленіе то, что я держалъ старуху далеко отъ врачебной помощи, какая могла понадобиться въ ея преклонные годы; говоря это они не думали что она и много другихъ престарѣлыхъ людей, живущихъ дальше, благодаря превосходному деревенскому воздуху, въ случаѣ нужды могла-бы получить необходимую помощь изъ Монморанси, находившагося въ нѣсколькихъ тагахъ отъ меня; слушая ихъ, можно было подумать, что старики только и живутъ что въ Парижѣ, и всякое другое мѣсто для нихъ гибельно. Г-жа ле-Вассеръ, ѣвшая много и съ жадностью, была подвержена припадкамъ желчи и сильнымъ поносамъ, продолжавшимся по нѣсколько дней и служившимъ ей лекарствомъ. Въ Парижѣ она ничѣмъ ихъ не лѣчила, предоставляя дѣйствовать природѣ. Точно такъ поступала она и въ Эрмитажѣ, зная, что тутъ ничего лучшаго не сдѣлаешь. Но какое имъ до этого дѣло? Такъ какъ въ деревнѣ не было докторовъ и аптекарей, то оставлять ее тамъ, значило желать ея смерти, не смотря на то, что она тамъ чувствовала себя очень хорошо. Дидро долженъ бы былъ опредѣлить, въ какія именно лѣта воспрещается, подъ страхомъ человѣкоубійства, держать престарѣлыхъ людей внѣ Парижа.
   Это было одно изъ двухъ ужасныхъ обвиненій, вслѣдствіе которыхъ онъ не исключилъ меня изъ своего приговора, что только злой живетъ одинъ; и это то онъ хотѣлъ сказать своимъ патетическимъ восклицаніемъ къ женщина восьмидесяти лѣтъ! и проч.
   Я не могу придумать лучшаго отвѣта на этотъ упрекъ, какъ обратиться къ самой г-жѣ ле-Вассеръ. Я просилъ ее написать г-жѣ д'Эпинэ и чистосердечно высказать свои чувства. Чтобы не стѣснять ее, я не захотѣлъ просмотрѣть ея письма и показалъ ей свое, приводимое мною ниже и написанное г-жѣ д'Эпинэ по поводу моего отвѣта на другое письмо Дидро, еще болѣе жесткое и не отправленное по настоянію г-жи д'Эпинэ.
   

Четвергъ.

   "Г-жа ле-Вассеръ должна писать вамъ, мой добрый другъ; я просилъ ее откровенно разсказать вамъ, что она думаетъ. Чтобы не стѣснять ее, я объявилъ ей, что не желаю читать ея письма и прошу васъ не передавать мнѣ ничего изъ его содержанія.
   "Я не пришлю моего письма, такъ какъ вы этому противитесь; но чувствую себя сильно оскорбленнымъ и не могу не сознавать, что признать себя виновнымъ было бы низостью и лицемѣріемъ, до которыхъ я никогда не доведу себя. Евангеліе приказываетъ получившему ударъ по одной щекѣ подставить другую, но не приказываетъ просить прощенья. Помните ли вы то дѣйствующее лицо въ комедіи, которое кричитъ, раздавая удары: вотъ роль философа!
   "Не льстите себя надеждою помѣшать ему пріѣхать при настоящей дурной погодѣ. Гнѣвъ придастъ ему время и силы, въ которыхъ отказываетъ дружба, и на этотъ разъ онъ въ первый разъ въ жизни придетъ въ назначенный имъ день. Онъ постарается пріѣхать во что-бы то ни стало, чтобы повторить мнѣ изустно всѣ тѣ оскорбленія, которыя онъ говоритъ въ своихъ письмахъ; я выслушаю ихъ терпѣливо, онъ вернется хворать въ Парижъ; а я, по обыкновенію, буду гнуснымъ человѣкомъ. Что дѣлать? Нужно страдать.
   "Но не удивляетесь ли вы мудрости этого человѣка, который хотѣлъ пріѣхать за мной въ фіакрѣ, чтобы вести меня обѣдать въ Сенъ-Дени, и оттуда привести домой въ фіакрѣ-же; а черезъ недѣлю (связка А, No 34) его состояніе не позволяетъ ему отправляться въ Эрмитажъ иначе, какъ пѣшкомъ? Можетъ быть, говоря его языкомъ, это-то и есть настоящая правдивость; но въ такомъ случаѣ необходимо предположить, что въ теченіи недѣли въ состояніи его здоровья произошла странная перемѣна.
   "Я раздѣляю съ вами горе, вызванное болѣзнью вашей матушки; но ваше горе, какъ видите, не можетъ равняться съ моимъ. Мы менѣе страдаемъ видя больными, кого любимъ, чѣмъ когда видимъ ихъ жестокими и несправедливыми.
   "Прощайте, мой добрый другъ; пишу вамъ въ послѣдній разъ объ этомъ несчастномъ дѣлѣ. Вы предлагаете мнѣ отправиться въ Парижъ съ хладнокровіемъ, которое порадовало-бы меня въ другое время".
   Я написалъ Дидро, какъ я поступилъ относительно г-жи ле-Вассеръ по совѣту самой г-жи д'Эпинэ; и такъ какъ г-жа леВассеръ предпочла, какъ легко можно догадаться, остаться въ Эрмитажѣ, гдѣ она чувствовала себя здоровой, гдѣ у нея всегда было общество, и гдѣ она жила очень пріятно, то Дидро, не зная въ чемъ еще обвинить меня, вмѣнилъ мнѣ въ преступленіе во первыхъ эту мою предосторожность, а во вторыхъ продолженіе пребыванія г-жи ле-Вассеръ въ Эрмитажѣ, хотя она сама предпочитала тамъ жить, и отъ нея зависѣло и всегда зависитъ вернуться въ Парижъ и жить тамъ, получая отъ меня тѣ-же пособія, какими она пользовалась, оставаясь при мнѣ.
   Вотъ объясненіе перваго упрека въ письмѣ Дидро, No 33. Истолкованіе второго находится въ его письмѣ за No 34. "Нашъ ученый (это имя дали въ шутку сыну г-жи д'Эпинэ), нашъ ученый вѣрно писалъ вамъ, что двадцать бѣдняковъ, умиравшихъ отъ голоду и холоду, дожидались на валу полушки, которую вы имъ подавали. Это образецъ нашей болтовни; еслибъ вы слышали остальное... оно-бы васъ позабавило".
   Вотъ мой отвѣтъ на этотъ страшный аргументъ, которымъ Дидро, повидимому, такъ гордился.
   "Кажется, я уже отвѣчалъ ученому, т. е. сыну главнаго сборщика податей, что не жалѣю его бѣдняковъ, ожидающихъ на валу моей полушки и замѣченныхъ имъ: что вѣроятно онъ достаточно вознаградилъ ихъ за это, а я сдѣлаю его своимъ намѣстникомъ, и что парижскіе бѣдняки не будутъ жаловаться на эту перемѣну; что я не скоро найду такого-же намѣстника для бѣдняковъ Монморанси, которые, однако, еще болѣе въ немъ нуждаются. Здѣсь есть добрый, почтенный старикъ, проработавшій всю свою жизнь, потерявъ возможность работать, умираетъ съ голоду на старости лѣтъ. Мою совѣсть болѣе удовлетворяютъ тѣ. копѣйки которыя я подаю ему по понедѣльникамъ, чѣмъ сотни полушекъ, какія я роздалъ бы всѣмъ негодяямъ на валу. Вы, философы, очень забавны, когда воображаете, что городскіе жители -- единственные люди, съ которыми связываютъ васъ ваши обязанности. Только въ деревнѣ научается любить человѣчество и служить ему, въ городѣ-же научаются только презирать его".
   Таковы были странные предразсудки, на основаніи которыхъ умный человѣкъ имѣлъ глупость серьезно вмѣнять мнѣ въ преступленіе удаленіе изъ Парижа и надѣялся доказать собственнымъ моимъ примѣромъ, что только человѣкъ злой можетъ жить внѣ столицы. Теперь я не понимаю, какимъ образомъ я могъ тогда сердиться и отвѣчать ему, вмѣсто того, чтобъ посмѣяться надъ нимъ. Однако рѣшенія г-жи д'Эпинэ и крики гальбаховской клики такъ настроили умы въ его пользу, что всѣ считали меня виноватымъ въ этомъ дѣлѣ и сама г-жа Удето, большая поклонница Дидро, захотѣла, чтобы я поѣхалъ къ нему въ Парижъ, и сдѣлалъ первый шагъ къ примиренію; однако хотя оно и было съ моей стороны искренно и полно, но продолжалось не долго. Надъ моимъ сердцемъ восторжествовало убѣжденіе, употребленное въ этомъ случаѣ г-жей Удето, что Дидро билъ въ то время несчастливъ. Кромѣ бури, возбужденной противъ Энциклопедіи, у него были большія непріятности по поводу его драмы. Не смотря на маленькую исторію, помѣщенную имъ въ началѣ этой пьесы, его обвиняли въ томъ, что онъ цѣликомъ взялъ ее у Гольдони. Дидро, еще болѣе Вольтера чувствительный къ критикамъ, былъ въ то время засыпанъ ими. Г-жа де Графиньи имѣла даже злость распустить слухъ, что я разсорился съ нимъ но этому случаю. Я думалъ, что будетъ справедливо и великодушно доказать публично противное, и отправился провести два дня не только съ нимъ, но у него. Со времени моего поселенія въ Эрмитажѣ, это было мое второе путешествіе въ Парижъ. Первое я сдѣлалъ, чтобы поспѣшить къ бѣдному Гофкуру, пораженному апоплексическимъ ударомъ, отъ котораго онъ никогда совершенно не оправился, и во время котораго я не отходилъ отъ его постели, пока онъ не сталъ поправляться.
   Дидро принялъ меня хорошо. Какой вины не могутъ загладить объятія друга! Какая досада можетъ оставаться въ сердцѣ послѣ этого? Между нами было мало объясненій; онѣ не нужны тамъ, гдѣ обиды обоюдны: остается только одно -- забыть ихъ. Между нами не было тайныхъ интригъ, по крайней мѣрѣ извѣстныхъ мнѣ, не такъ какъ въ дѣлѣ съ г-жей д'Эпинэ. Онъ мнѣ показалъ планъ "Отца Семейства".-- Вотъ, сказалъ я ему, лучшая защита "Побочнаго сына". Не говорите о ней никому, старательно работайте надъ этой пьесой и потомъ неожиданно бросьте ее вашимъ непріятелямъ вмѣсто всякаго отвѣта. Онъ исполнилъ этотъ совѣтъ и хорошо сдѣлалъ. Еще шесть мѣсяцевъ тому назадъ, я послалъ ему двѣ первыя части моей "Юліи", прося сказать о ней свое мнѣніе. Онъ ихъ еще не читалъ, и теперь мы прочли вмѣстѣ одну тетрадь. Онъ нашелъ все это слишкомъ многословнымъ. Я самъ это чувствовалъ; но это была лихорадочная болтовня; я никогда не могъ ее исправить! Послѣднія части не таковы. Въ особенности четвертая и шестая, слогъ ихъ образцовый.
   На второй день моего пріѣзда, онъ непремѣнно захотѣлъ повести меня ужинать къ Гольбаху. Съ этимъ послѣднимъ мы были не въ хорошихъ отношеніяхъ, и я хотѣлъ, даже, уничтожить сдѣлку касательно рукописи химіи, не желая быть обязаннымъ этому человѣку. Дидро одержалъ верхъ надъ всѣмъ. Онъ клялся что Гольбахъ любитъ меня отъ всего сердца; что нужно извинить ему тонъ, съ какимъ онъ обращался со всѣми, и отъ котораго друзья его терпѣли больше, чѣмъ кто нибудь другой. Онъ объяснилъ мнѣ, что, согласись два года тому назадъ получить вознагражденіе за рукопись, отказаться отъ него теперь, значило-бы нанести такое оскорбленіе Гольбаху, какого онъ не заслуживалъ.-- Я вижу Гольбаха каждый день, прибавилъ онъ, и лучше васъ знаю состояніе его души. Если бы вы могли быть имъ недовольны, то неужели считаете вашего друга способнымъ посовѣтовать вамъ какую нибудь низость?-- Словомъ, я съ своей обычной слабостью, позволилъ уговорить себя и мы отправились ужинать къ барону, который принялъ меня какъ всегда. Но жена его приняла холодно и почти невѣжливо. Я не узнавалъ болѣе той милой Каролины, которая въ дѣвицахъ была ко мнѣ такъ мила. Я уже давно замѣчалъ, что съ тѣхъ поръ какъ Гриммъ сталъ посѣщать ихъ домъ, на меня тамъ смотрѣли далеко не такъ благосклонно.
   Между тѣмъ какъ я былъ въ Парижѣ, Сенъ-Ламберъ пріѣхалъ туда изъ арміи. Такъ какъ я этого совсѣмъ не зналъ, то увидѣлся съ нимъ только по возвращеніи моемъ въ деревню, сначала въ Шевреттъ, а потомъ въ Эрмитажѣ, куда онъ пришелъ съ г-жей Удето ко мнѣ обѣдать. Можно себѣ представить съ какою радостью я ихъ принялъ! Но эта радость еще увеличилась, когда я увидѣлъ ихъ доброе согласіе. Довольный тѣмъ что не смутилъ ихъ счастья, я самъ былъ этимъ счастливъ, и могу поклясться, что впродолженіе всей моей безумной страсти, и особенно въ эту минуту, еслибы я даже могъ отнять у него г-жу Удето, то не захотѣлъ бы этого сдѣлать и не имѣлъ даже никакого на то покушенія. Любя Сенъ-Ламбера, она была такъ мила, что я почти не думалъ, что она была-бы такою-же, еслибы любила меня, а не желая мѣшать ихъ связи, я въ своемъ безуміи желалъ отъ нея только одного: чтобы она позволяла мнѣ любить себя. Наконецъ, какой-бы сильной страстью я не пылалъ къ ней, мнѣ было одинаково пріятно быть какъ повѣреннымъ, такъ и предметомъ ея любви, и я всегда смотрѣлъ на ея любовника не какъ на соперника, но какъ на друга. Скажутъ, пожалуй, что уто еще не настоящая любовь; согласенъ, но это еще выше настоящей.
   Что касается до Сенъ-Ламбера, то онъ велъ себя какъ честный и справедливый человѣкъ; такъ какъ я одинъ былъ виноватъ, то я одинъ и былъ наказанъ, и даже снисходительно. Онъ обращался со мною грубо, но дружелюбно. Я видѣлъ, что я нѣсколько потерялъ въ его уваженіи, но не въ дружбѣ, Я утѣшался этимъ, зная, что мнѣ гораздо легче будетъ снова пріобрѣсти уваженіе, чѣмъ дружбу, и что онъ такъ уменъ, что невольную и мимолетную слабость не приметъ за порочную наклонность. Если я и былъ виноватъ во всемъ случившемся, то очень немного. Развѣ я искалъ его любовницу? Не онъ ли самъ прислалъ мнѣ ее? Не она-ли сама за мной ухаживала? Развѣ я могъ не принимать ее? Что я могъ сдѣлать? Они одни были причиною несчастія, а мнѣ одному приходилось страдать. На моемъ мѣстѣ онъ поступилъ бы также, пожалуй еще хуже; потому что, какъ ни была вѣрна и достойна уваженія г-жа Удето, но все же она была женщина, а онъ находился въ отстствіи; случаи представлялись часто, искушенія были сильны, и трудно было бы защищаться всегда съ одинаковымъ успѣхомъ противъ человѣка болѣе предпріимчиваго. Въ подобномъ положеніи и того было много для насъ обоихъ, что мы умѣли положить границы, которыхъ никогда не позволяли себѣ переступать.
   Хотя я и оправдывалъ себя въ глубинѣ души, однако противъ меня было столько уликъ, что непобѣдимый стыдъ, подъ вліяніемъ котораго я постоянно находился, давалъ мнѣ при Сенъ-Ламберѣ видъ преступника, и онъ часто этимъ злоупотреблялъ для униженія меня. Одинъ примѣръ обрисуетъ наши взаимныя отношенія. Разъ я читалъ ему послѣ обѣда письмо, написанное въ прошломъ году Вольтеру и о которомъ Сенъ-Ламберъ слышалъ. Онъ заснулъ во время чтенія, и я прежде столь гордый, а теперь, столь глупый, не посмѣлъ прекратить чтенія, хотя онъ продолжалъ храпѣть. Вотъ какъ онъ мстилъ мнѣ, и вотъ какъ я низко упалъ въ его мнѣніи, но по своему великодушію, онъ рѣшился на месть, только при насъ троихъ.
   Когда онъ снова уѣхалъ, я нашелъ въ г-жѣ Удето большую перемѣну относительно меня. Это удивило меня, точно я не долженъ былъ ждать этого, я огорчился этимъ болѣе, чѣмъ слѣдовало, и это обострило мою страсть. Казалось, что все, отъ чего я ждалъ своего выздоровленія, еще глубже вонзало въ мое сердце стрѣлу; наконецъ я сломилъ ее, но не вырвалъ.
   Я рѣшился побѣдить себя, употребивъ всѣ мѣры, чтобы мою безумную любовь обратить въ чистую и прочную дружбу. Я принималъ прекраснѣйшія намѣренія, для выполненія которыхъ нуждался въ помощи г-жи Удето. Когда я заговорилъ съ нею, то нашелъ ее разсѣянной, сконфуженной; я понялъ, что произошло что то недоброе, о чемъ она не хотѣла мнѣ сказать и чего я никогда не узналъ. Эта перемѣна, объясненія которой было невозможно добиться, сокрушила меня. Она просила меня возвратить ея письма; я отдалъ ей всѣ вполнѣ честно, въ чемъ она, къ моему оскорбленію, на мигъ усумнилась. Это сомнѣніе было неожиданнымъ ударомъ для моего сердца, которое она должна была такъ хорошо знать. Правда, она отдала мнѣ справедливость, но не сейчасъ, я понялъ, что просмотрѣвъ пачку, полученную отъ меня, она почувствовала свою ошибку; я замѣтилъ, даже, что она упрекаетъ себя, отчего я нѣсколько выигралъ въ ея мнѣніи. Она не могла взять своихъ писемъ безъ того, чтобы не возвратить мнѣ моихъ. Она сказала, что сожгла ихъ, тогда я, въ свою очередь усумнился и, признаюсь, до сихъ поръ сомнѣваюсь! Нѣтъ, подобныя письма не бросаютъ въ огонь; Письма Юліи многіе находили пламенными; но. Боже мой, что сказали бы объ этихъ? Нѣтъ, нѣтъ, никогда у женщины, могущей внушить такую страсть, не достанетъ духу сжечь доказательства этой страсти. Но я никогда не боюсь, чтобы она употребила ихъ во зло; я не считаю ее способной на это; притомъ же я принялъ къ тому свои мѣры. Глупая, но сильная боязнь сдѣлаться предметомъ насмѣшекъ, заставила меня начать переписку въ тонѣ, не допускавшемъ сообщенія ея другимъ. Въ чаду страсти я простеръ мою фамильярность до того, что писалъ ей ты, но такъ что она навѣрное не могла этимъ оскорбиться. Впрочемъ, она нѣсколько разъ на это жаловалось, но безуспѣшно: ея жалобы только усиливали мои опасенія; сверхъ того, я не рѣшался отступать. Если эти письма еще существуютъ и ихъ когда нибудь увидятъ, то узнаютъ, какъ я любилъ.
   Грусть, причиненная охлажденіемъ г-жи Удето, и увѣренность, что я не заслужилъ этого, заставили меня принять странное рѣшеніе -- пожаловаться самому Сенъ-Ламберу. Въ ожиданіи результата письма, написаннаго ему по этому случаю, я бросился въ разсѣянную жизнь, къ которой мнѣ слѣдовало прибѣгнуть раньше. Въ Шевреттъ давались праздники, для которыхъ я сочинялъ музыку. Желаніе выказать передъ г-жей Удето талантъ, любимый ею, возбудило во мнѣ музыкальный жаръ; кромѣ того, его усиленію способствовало еще желаніе показать, что авторъ "Деревенскаго Пророка" знаетъ музыку, такъ какъ я давно замѣчалъ, что кто-то втайнѣ старался подвергнуть это сомнѣнію, по крайней мѣрѣ, относительно композиціи. Мой дебютъ въ Парижѣ, испытанія, какимъ меня не разъ тамъ подвергали, какъ у г. Дюпена, такъ и г-жи Поплиньеръ, большое количество музыкальныхъ пьесъ, написанныхъ мною впродолженіи 14-ти лѣтъ въ кругу самыхъ знаменитыхъ артистовъ и на ихъ глазахъ, наконецъ опера "Любовныя похожденія Музъ" и даже "Пророкъ", церковная кантата, написанная мною для дѣвицы Фель и которую она пѣла въ духовномъ концертѣ, множество бесѣдъ объ этомъ прекрасномъ искусствѣ съ первокласными композиторами, все это, кажется, должно-бы предупредить или разсѣять подобное сомнѣніе. Однако оно существовало даже въ Шевреттъ, и я видѣлъ, что даже г. д'Эпинэ не былъ чуждъ ему. Не показывая виду, что я это замѣчаю, я взялъ на себя сочиненіе духовной кантаты на освященіе капеллы въ Шевреттъ, и просилъ его доставить мнѣ слова по собственному выбору. Онъ поручилъ сочинить ихъ де-Линану, гувернеру своего сына, де-Линанъ приготовилъ слова, приличныя случаю, а черезъ недѣлю послѣ ихъ полученія, кантата была готова. На этотъ разъ, досада служила мнѣ Аполлономъ, и никогда столь обработанная музыка невыходила изъ подъ моего пера. Пѣснь начинается словами: Eceesedes hie Tonantis {Впослѣдствіи я узналъ, что эти слона были сочинены г. де-Сантейль и что г. де-Динани спокойно присвоилъ ихъ себѣ.}. Величіе начала соотвѣтствуетъ словамъ и все продолженіе пѣсни отличается гармоніею, поразившею всѣхъ. Я писалъ для большаго оркестра. д'Эпинэ собралъ лучшихъ симфонистовъ. Г-жа Брюна, итальянская пѣвица, пропѣла ее подъ хорошій акомпаниментъ. Пѣснь эта имѣла такой успѣхъ, что впослѣдствіи была исполнена въ духовномъ концертѣ и, вопреки тайнымъ интригамъ и дурному исполненію, два раза заслужила одинаковыя рукоплесканія. Къ имянинамъ г. д'Эпинэ я подалъ мысль написать родъ полудрамы, и полупантомимы: г-жа д'Эпинэ написала слова, а я музыку. Гриммъ, пріѣхавъ туда, услыхалъ о моихъ музыкальныхъ успѣхахъ; часъ спустя, о нихъ уже не было болѣе рѣчи, но по крайней мѣрѣ, сколько мнѣ извѣстно, никто болѣе не сомнѣвался въ томъ, что я знаю композицію. Едва Гриммъ прибылъ къ Шевреттъ, гдѣ и безъ того мнѣ не очень нравилось жить, какъ сдѣлалъ мое пребываніе тамъ еще болѣе невыносимымъ, своимъ тономъ, подобнаго которому я не встрѣчалъ ни въ комъ, и о которомъ не имѣлъ и понятія. Наканунѣ его пріѣзда, меня изъ почетной комнаты, смежной съ комнатою г-жи д'Эпинэ, которую я занималъ до сихъ поръ, переселили въ болѣе отдаленное помѣщеніе, а мою комнату приготовили для Гримма. Вотъ какъ новые пришельцы вытѣсняютъ старыхъ, сказалъ я шутя г-жѣ д'Эпинэ. Это нѣсколько смутило ее. Я понялъ причину этого распоряженія въ тотъ-же вечеръ, когда узналъ, что между ея комнатой и той, изъ которой я переходилъ, находилась потаенная дверь, о присутствіи которой она сочла лишнимъ говорить мнѣ. Объ отношеніяхъ ея къ Гримму было извѣстно почти всѣмъ, и постороннимъ и домашнимъ, не исключая и ея мужа; но мнѣ она никакъ не хотѣла сознаться въ этой тайнѣ, хотя и довѣряла болѣе важныя. Я понялъ, что эта осторожность была внушена ей Гриммомъ, который, будучи хранителемъ всѣхъ моихъ тайнъ, никогда не хотѣлъ довѣрить мнѣ ни одной своей.
   Какъ ни сильно я былъ предупрежденъ въ его пользу и хотя не угасло во мнѣ прежнее расположеніе къ нему, внушенное его дѣйствительными достоинствами, но оно не устояло противъ усилій, употребляемыхъ имъ для окончательнаго его искорененія. Онъ вошелъ, подобно графу Тюфіеръ, едва удостоивъ меня поклона ни разу не обратился ко мнѣ со словомъ и вскорѣ и меня отучилъ обращаться къ нему тѣхъ, что никогда не отвѣчалъ мнѣ на слова. Вездѣ онъ проходилъ первый, занималъ первое мѣсто, не обращая на меня никакого вниманія. Это бы еще ничего, еслибъ онъ этому обращенію со мной не придавалъ особенно оскорбительной аффектаціи; но пусть судятъ о ней по одной чертѣ, взятой изъ тысячи другихъ. Разъ вечеромъ, г-жа д'Эпинэ, чувствуя себя не совсѣмъ здоровой, велѣла подать себѣ ужинъ въ свою комнату у камина, куда пригласила и меня. Я принялъ приглашеніе. Затѣмъ явился Гриммъ. Маленькій столикъ былъ накрытъ, на немъ было только два прибора. Подаютъ кушанье. Г-жа д'Эпинэ занимаетъ мѣсто съ одной стороны камина, Гриммъ беретъ кресло и садится съ другой, ставитъ столикъ между собой и ею, развертываетъ салфетку и начинаетъ ѣсть, не говоря мнѣ ни слова. Г-жа д'Эпинэ покраснѣла, и чтобы заставить его поправить свою невѣжливость, предложила мнѣ свое собственное мѣсто. Но онъ не сказалъ ни слова и даже не посмотрѣлъ на меня. Такъ какъ мнѣ не было возможности подойти къ камину, то я сталъ ходить по комнатѣ, ожидая чтобы принесли приборъ. Онъ заставилъ меня ужинать на краю стола, вдали отъ камина, не оказавъ мнѣ при этомъ ни малѣйшей вѣжливости, мнѣ, больному человѣку, старшему и лѣтами и знакомствомъ съ этимъ домомъ, куда я же его ввелъ, и котораго, какъ любовникъ хозяйки, онъ долженъ бы былъ угощать. Всѣ его поступки относительно меня были въ томъ же родѣ. Онъ обращался со мною не какъ съ подчиненнымъ, онъ просто не замѣчалъ меня. Я съ трудомъ узнавалъ въ немъ прежняго бѣдняка, который у принца саксенъ-готскаго считалъ за честь удостоиться моего взгляда. Мнѣ еще труднѣе было согласовать эту оскорбительную спѣсь съ той нѣжной дружбой ко мнѣ, какою онъ хвастался передъ людьми, ко мнѣ расположенными. Правда, онъ выражалъ эту дружбу только для того, чтобы пожалѣть о моей бѣдности, на которую я никогда не жаловался, чтобы сокрушаться о моей жалкой участи, которою я былъ доволенъ, и чтобы казаться огорченнымъ тѣмъ упорствомъ, съ какимъ я отказывался отъ всѣхъ благодѣтельныхъ попеченій, которыя по его словамъ, онъ желалъ оказать мнѣ. Этимъ-то способомъ онъ заставлялъ людей любоваться его нѣжнымъ великодушіемъ, осуждать мою неблагодарную мизантропію и незамѣтно пріучалъ всѣхъ не предполагать между такимъ покровителемъ, какъ онъ и несчастнымъ, какъ я, никакой другой связи, кромѣ благотворительности съ одной стороны и обязательства съ другой, не допуская даже возможности существованія между нами отношеній равнаго къ равному. Что касается до меня, то я напрасно доискивался, чѣмъ я могъ быть обязанъ этому новому п окровителю. Я ему давалъ въ займы деньги, онъ мнѣ никогда; я ухаживалъ за нимъ во время его болѣзни, онъ почти не показывался ко мнѣ больному, я его свелъ со всѣми своими друзьями, онъ меня -- не съ однимъ изъ своихъ; я превозносилъ его сколько могъ, онъ если и выхвалялъ меня, то это дѣлалось менѣе публично и совсѣмъ другимъ образомъ. Никогда онъ мнѣ не оказалъ и даже не предложилъ ни одной услуги. Какимъ же образомъ могъ онъ быть моимъ меценатомъ? Въ какомъ отношеніи онъ былъ моимъ покровителемъ? Я никогда не могъ этого постичь и теперь не постигаю.
   Правда, онъ былъ болѣе или менѣе надмѣненъ со всѣми, но ни съ кѣмъ не былъ такъ дерзокъ, какъ со мной. Я помню, разъ Сенъ-Ламберъ чуть не бросилъ въ него тарелкой за то, что тотъ за столомъ, усомнившись въ словахъ его, грубо возразилъ ему: "это неправда". Съ рѣзкимъ по природѣ обращеніемъ онъ соединялъ еще гордость выскочки и своею грубостью дѣлался даже смѣшнымъ. Связи его съ знатью до того сбили его съ толку, что онъ присвоилъ себѣ манеры, попадающіеся развѣ только у самыхъ безразсудныхъ вельможъ! Онъ иначе не призывалъ къ себѣ своего лакея, какъ крикомъ "Эй", какъ будто этотъ вельможа, по многочисленности своихъ слугъ, не зналъ, который изъ нихъ былъ дежурнымъ. Давая слугѣ порученія, онъ бросалъ деньги на полъ, вмѣсто того, чтобы отдать ихъ ему въ руки. Забывъ, наконецъ, что слуга такой-же человѣкъ, какъ и всѣ, онъ обходился съ нимъ съ такимъ грубымъ пренебреженіемъ, что этотъ бѣдный малый, человѣкъ хорошій, данный ему г-жей д'Эпинэ, не могъ перенести такого обращенія и отошелъ отъ него безъ всякой другой причины.
   Столько же фатъ, сколько тщеславный, онъ, со своими большими мутными глазами и безобразнымъ лицомъ, имѣлъ претензію нравиться женщинамъ, и со времени фарса, разыграннаго по поводу г-жи Фель, прослылъ у нѣкоторыхъ женщинъ за человѣка съ сильными чувствами. Это ввело его въ моду онъ заразился женскою чистоплотностью, сталъ заниматься собою и туалетъ сдѣлался для него важнымъ занятіемъ, всѣмъ было извѣстно, что онъ бѣлился, чему я сначала не вѣрилъ, но впослѣдствіи и самъ убѣдился въ томъ не только потому, что цвѣтъ лица его значительно улучшился, а я нашелъ чашечки съ бѣлилами на его туалетѣ, но и потому, что войдя однажды по утру къ нему, я засталъ его за чисткою ногтей, особенно для этого приготовленными щеточками, занятіе, которое онъ храбро продолжалъ при мнѣ. Изъ этого я заключилъ, что если человѣкъ способенъ употреблять часа два каждое утро на чистку ногтей, то легко можетъ употреблять нѣсколько минутъ на то, чтобы наполнять бѣлилами поры своей кожи. Добродушный Гофкуръ, человѣкъ далеко не злобный, довольно забавно прозвалъ его Tiran-le-Blanc.
   Все это были только смѣшныя стороны, но крайне антипатичныя для меня и окончательно сдѣлавшія подозрительнымъ для меня его характеръ. Я съ трудомъ могъ вѣрить, что человѣкъ, у котораго голова вертѣлась такъ, какъ у него, могъ удержать сердце на мѣстѣ. Онъ ничѣмъ такъ не хвастался, какъ своею чувствительною душою и энергіей своихъ чувствъ. Какъ согласовать это съ пороками, свойственными однѣмъ только мелкимъ душамъ. Какимъ образомъ живые и постоянные порывы, съ которыми нѣжное сердце обращается на предметы, существующіе внѣ его самого, могутъ оставить ему возможность безпрестанно заниматься заботами о своей ничтожной особѣ? О! Боже мой, тотъ, кто чувствуетъ, что сердце его объято небеснымъ пламенемъ, старается излить его наружу и выказать его внутреннее содержаніе. Онъ хотѣлъ-бы, такъ сказать, перенести свое сердце на лицо; о другихъ румянахъ онъ и не подумаетъ.
   Я вспомнилъ сущность его нравственнаго ученія, которое г-жа д'Эпинэ передала мнѣ и которое она сама усвоила. Эта мораль заключалась въ томъ что, единственная обязанность человѣка -- слѣдовать влеченіямъ своего сердца. Эта мораль заставила меня сначала сильно призадуматься о ней, хотя я считалъ ее тогда за остроумную шутку. Но вскорѣ я увидѣлъ, что это правило дѣйствительно руководило имъ въ жизни и убѣдился въ этомъ собственнымъ опытомъ. Это и есть та внутренняя доктрина, о которой Дидро мнѣ такъ часто говорилъ, хотя и никогда не объяснялъ ее,
   Я вспоминалъ неоднократныя предостереженія, дѣлаемыя мнѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, что это человѣкъ фальшивый, что онъ только притворяется чувствительнымъ и въ особенности не любитъ меня. Мнѣ припомнились мелкіе анекдоты слышанные мною отъ г-жи де Франкейля и г-жи Шенонсо, которые не уважали его и должны были хорошо его знать, потому что г-жа Шенонсо была дочь г-жи Рошшуаръ, близкой пріятельницы графа Фріеза, а г. де Франкейль, находившійся тогда въ близкихъ отношеніяхъ съ виконтомъ Полиньякомъ, долго жилъ въ Пале-Роялѣ, въ то самое время, какъ Гриммъ начиналъ втираться туда. Его отчаяніе по поводу смерти графа Фріеза сдѣлалось извѣстно всему Парижу, Нужно было поддержать репутацію, пріобрѣтенную имъ послѣ его неудачнаго ухаживанія за г-жей Фель, когда я, лучше всякаго другого могъ-бы видѣть его притворство, еслибы былъ менѣе ослѣпленъ. Пришлось увести его въ отель Кастри, гдѣ онъ достойнымъ образомъ разыгралъ свою роль, предаваясь самой отчаянной скорби. Онъ ходилъ тамъ каждое утро въ садъ поплакать на свободѣ и держалъ платокъ у глазъ пока былъ въ виду дома, но какъ только поворачивалъ въ аллею сейчасъ-же клалъ платокъ въ карманъ и вынималъ книгу, въ чемъ убѣдились лица, присутствія которыхъ въ это время онъ не подозрѣвалъ. Слухъ объ этомъ вскорѣ распространился по всему Парижу, но съ такою-же скоростью былъ и забытъ. Я самъ не вспомнилъ-бы о немъ, еслибы не напомнилъ его одинъ фактъ, касавшійся лично меня. Я лежалъ опасно больной у себя, въ улицѣ Гренелль, а онъ жилъ въ это время на дачѣ. Однажды утромъ, онъ явился ко мнѣ запыхавшись и сказалъ, что только что пріѣхалъ; а потомъ я узналъ, что онъ пріѣхалъ наканунѣ и что его видѣли въ тотъ же день въ театрѣ.
   Подобныхъ выходокъ было много, но одно замѣчаніе, которое, къ моему удивленію, я сдѣлалъ такъ поздно, въ особенности поразило меня. Я свелъ Гримма со всѣми моими друзьями безъ исключенія; всѣ они стали его друзьями. Я такъ былъ неразлученъ съ нимъ, что съ трудомъ рѣшился-бы посѣщать домъ, въ который онъ не имѣлъ доступа. Одна г-жа Крека отказалась принять его, вслѣдствіе чего и я съ тѣхъ поръ пересталъ посѣщать ее. Гриммъ, съ своей стороны, пріобрѣлъ другихъ друзей, изъ собственныхъ своихъ знакомыхъ и изъ круга пріятелей графа Фріеза, Ни одинъ изъ этихъ друзей не сдѣлался моимъ другомъ; никогда даже онъ не предлагалъ мнѣ познакомить меня съ ними, и ни одинъ изъ тѣхъ, кого я встрѣчалъ у него, не выказалъ мнѣ ни малѣйшей благосклонности; не исключая и самаго графа Фріеза, у котораго онъ жилъ и сблизиться съ которымъ мнѣ, слѣдовательно, было бы весьма пріятно; точно также поступалъ графъ Шамберъ, его родственникъ, съ которымъ Гриммъ былъ въ еще болѣе интимныхъ отношеніяхъ.
   Скажу больше: мои друзья, которые до знакомства съ нимъ были очень преданы мнѣ,-- подружись съ нимъ, замѣтно измѣнились ко мнѣ. Онъ никогда не уступилъ мнѣ ни одного изъ своихъ друзей, я отдалъ ему всѣхъ моихъ, а онъ кончилъ тѣмъ что совсѣмъ отнялъ ихъ отъ меня. Если все это слѣдствія дружбы то каковы-же будутъ послѣдствія ненависти.
   Даже Дидро въ началѣ нѣсколько разъ предупреждалъ меня, что Гриммъ, къ которому я питалъ такое довѣріе, не былъ мнѣ другомъ. Впослѣдствіи онъ заговорилъ иначе, когда самъ измѣнилъ свои отношенія ко мнѣ.
   Способъ, которымъ я пристроилъ своихъ дѣтей, не нуждался ни въ чьемъ содѣйствіи. Я сообщилъ о немъ своимъ друзьямъ только для того, чтобы они знали объ этомъ дѣлѣ и чтобы я не казался въ ихъ глазахъ лучшимъ, нежели былъ на самомъ дѣлѣ. Этихъ друзей было трое: Дидро, Гриммъ и г-жа д'Эпинэ. Дюкло, болѣе всѣхъ заслуживавшій моего довѣрія, былъ единственный, кому я не открылся въ этомъ случаѣ. Между тѣмъ онъ узналъ объ этомъ, но отъ кого? неизвѣстно. Невѣроятно, чтобы это сдѣлала г-жа д'Эпинэ, знавшая, что я могъ бы тѣмъ-же способомъ жестоко отомстить ей, еслибъ только былъ на это способенъ. Оставались Гриммъ и Дидро, которые въ то время такъ сошлись во многомъ и въ особенности въ замыслахъ противъ меня, что болѣе, чѣмъ вѣроятно, что этотъ проступокъ былъ ихъ общимъ дѣломъ, я готовъ былъ побиться объ закладъ, что Дюкло, которому я не сообщалъ своей тайны и который, поэтому воленъ былъ сдѣлать съ нею что хотѣлъ, одинъ сохранилъ ее.
   Гриммъ и Дидро, желая лишить меня моихъ гувернантокъ, употребляли не мало усилій, чтобы привлечь Дюкло на свою сторону, но онъ съ презрѣніемъ отказался. Я лишь въ послѣдствіи узналъ отъ него о томъ, что происходило между ними по этому поводу; но я тогда-же узналъ отъ Терезы достаточно, чтобы понять, что у нихъ было какое-то тайное намѣреніе и что они хотѣли распологать мною, если не противъ моей воли, то по крайней мѣрѣ безъ моего вѣдома, или же воспользоваться этими двумя женщинами, какъ орудіями для осуществленія какихъ-то тайныхъ видовъ. Все это, разумѣется; не могло назваться прямотой. Сопротивленіе Дюкло служитъ этому доказательствомъ, не î опускающимъ возраженій. Пусть кто хочетъ, сочтетъ это дружбой.
   Эта мнимая дружба была для меня губительна, какъ въ моей внутренней, такъ и во внѣшней жизни. Долгіе и частые разговоры этихъ господъ съ г-жею ле-Вассеръ впродолженіи, нѣсколькихъ лѣтъ, значительно измѣнили ее въ отношеніи меня, а эта перемѣна была для меня конечно не благопріятна. Что было предметомъ этихъ странныхъ бесѣдъ. Къ чему эта глубокая таинственность? Неужто разговоръ съ этой старухой могъ быть такъ пріятенъ, чтобы такъ ухаживать за нею и столь важенъ, чтобы сохранять его въ тайнѣ? Бесѣды эти продолжавшіеся впродолженіи трехъ, четырехъ лѣтъ, сначала казались мнѣ смѣшными, но когда я думалъ о нихъ, то сталъ удивляться. Это изумленіе дошло бы до безпокойства, еслибы уже тогда я зналъ, что готовила мнѣ эта женщина.
   Несмотря на притворную любовь ко мнѣ, которою Гриммъ хвастался въ обществѣ, и которую было трудно согласовать съ тѣмъ, какъ онъ обращался со мною, я не видалъ отъ него ничего, что могло бы послужить мнѣ на пользу: и его притворное состраданіе ко мнѣ не доставляя мнѣ выгодъ, клонилось только къ тому, чтобы унижать меня. Онъ насколько могъ, лишалъ меня даже средствъ къ существованію, пріобрѣтаемыхъ мною своимъ ремесломъ, провозгласилъ меня дурнымъ переписчикомъ, и хотя я сознаюсь, что въ этомъ отношеніи онъ былъ правъ, но не ему слѣдовало говорить объ этомъ. Онъ доказывалъ, что это была не шутка тѣмъ, что взялъ другого переписчика и отнималъ отъ меня всѣ заказы, какіе только могъ отнять. Можно было подумать, что онъ задался цѣлію подчинить меня своей власти относительно средствъ къ существованію и прекратить всякій источникъ этихъ средствъ, пока я не буду доведенъ до этого.
   Сообразивъ все это, мой разсудокъ заставилъ, наконецъ, замолчать мое пристрастіе къ Гримму, все еще не исчезнувшее во мнѣ. Я нашелъ его характеръ по меньшей мѣрѣ подозрительнымъ, а дружбу вѣроломною. Затѣмъ, порѣшивъ съ нимъ болѣе не видѣться, я сообщилъ объ этомъ г-жѣ д'Эпинэ, подкрѣпивъ свое рѣшеніе фактами, не допускавшими возраженія, но которые я теперь позабылъ.
   Она сильно оспаривала это рѣшеніе, хотя и не находила возраженій противъ причинъ, на которыхъ оно основывалось. Но на другой день, посовѣтовавшись съ Гриммомъ, она, вмѣсто словеснаго объясненія со мною, написала мнѣ очень ласковое письмо, сочиненное ими обоими и въ которомъ она, не входя въ подробности фактовъ, оправдывала Гримма скрытностью его характера, и обвиняя меня въ томъ, что я заподозрилъ его въ коварствѣ относительно друга, убѣждала примириться съ нимъ. Это письмо поколебало меня. Въ разговорѣ, который мы имѣли вслѣдъ за тѣмъ и къ которому она была подготовлена лучше, чѣмъ къ первому, я окончательно позволилъ убѣдить себя: повѣрилъ, что я несправедливо судилъ о Гриммѣ и слѣдовательно, несправедливо поступилъ съ другомъ и долженъ исправить этотъ проступокъ. Короче, подобно тому, какъ я нѣсколько разъ поступалъ съ Дидро, барономъ Гольбахомъ, частью по собственному желанію, частью по слабости характера, я сдѣлалъ и теперь первый шагъ, который вправѣ былъ требовать отъ него. Я отправился къ Гримму, какъ второй George Danilin; извиняться въ оскорбленіяхъ, имъ мнѣ нанесенныхъ, и все это вслѣдствіе ложнаго убѣжденія, заставлявшаго меня тысячу разъ унижаться передъ моими ложными друзьями, убѣжденія, что нѣтъ злобы, которой нельзя-бы было обезоружить кротостью и хорошими поступками; тогда какъ на самомъ дѣлѣ выходитъ наоборотъ: злоба злыхъ людей еще болѣе усиливается, если они не находятъ основанія для нея, а сознаніе ихъ собственной несправедливости только усиливаетъ ихъ ненависть къ тому, кто служитъ предметомъ этой несправедливости. Какъ доказательства этому могу привести, не выходя изъ исторіи собственной жизни, отношенія мои къ Гримму и Траншену, которые превратились въ моихъ заклятыхъ враговъ по собственному желанію, изъ удовольствія, изъ фантазіи, не будучи въ состояніи сослаться на какую бы то ни было вину съ моей стороны {Траншена я назвалъ фокусникомъ много времени спустя послѣ того какъ вражда его сдѣлалась явною, и послѣ кровавыхъ гоненій, возбужденныхъ имъ на меня въ Женевѣ и въ другихъ мѣстахъ. Я даже снялъ съ него это прозвище, когда совершенно сдѣлался его жертвой. Низкая месть не достойна моего сердца и злоба никогда не имѣетъ въ немъ мѣста.}, и злоба которыхъ ростетъ съ каждымъ днемъ, подобно тому, какъ возрастаетъ ярость тигровъ благодаря легкой возможности утолить ее.
   Я полагалъ, что Гриммъ, тронутый моей снисходительностью и предупредительностью, приметъ меня съ распростертыми объятіями и съ изъявленіями самой нѣжной дружбы. Вмѣсто того, онъ меня принялъ какъ римскій императоръ, со снѣсью, какой я ни въ комъ не встрѣчалъ. Я совсѣмъ не былъ подготовленъ къ такому пріему. Когда я, затрудняясь ролью, не созданной для меня, въ краткихъ словахъ и съ робостью передалъ ему цѣль своего прихода, то онъ, прежде чѣмъ удостоить меня милостиваго прощенія, произнесъ величественно-длинную, заранѣе приготовленную рѣчь, заключавшую въ себѣ длинный перечень его рѣдкихъ добродѣтелей, особенно въ дружбѣ. Болѣе всего онъ упиралъ на одно обстоятельство, сначала сильно поразившее меня, а именно, что онъ всегда сохранялъ однихъ и тѣхъ-же друзей. Пока онъ говорилъ, я думалъ про себя, что было-бы жестоко съ моей стороны, быть единственнымъ исключеніемъ изъ этого правила. Онъ такъ часто и съ такой аффектаціей возвращался къ этому предмету, что этимъ самымъ внушилъ мнѣ мысль, чти еслибы онъ дѣйствительно говорилъ подъ вліяніемъ своихъ сердечныхъ чувствъ, то былъ бы менѣе пораженъ этимъ правиломъ, и что онъ прибѣгалъ къ нему, какъ къ полезному средству для достиженія своихъ цѣлей. До того времени я находился въ такомъ же положеніи какъ и онъ; я сохранилъ всѣхъ своихъ друзей; съ самаго юнаго дѣтства, я не лишался ни одного изъ нихъ, если смерть не похищала его у меня; и однакоже до этого времени я не подумалъ объ этомъ, такъ какъ въ этомъ я поступалъ не по заранѣе предписанному правилу. Такъ какъ въ этомъ отношеніи мы оба пользовались въ то время равными выгодами, то конечно онъ хвастался ими главнымъ образомъ потому, что заранѣе имѣлъ въ виду лишить меня ихъ. Затѣмъ онъ сталъ унижать меня доказательствами того предпочтенія, какое мои друзья отдавали ему предо мною. Я зналъ объ этомъ предпочтеніи столь-же хорошо, какъ и онъ, но вопросъ состоялъ въ томъ, какимъ способомъ онъ пріобрѣлъ это предпочтеніе, заслугами или пронырствомъ, возвысивъ себя или стараясь унизить меня? Наконецъ, установилъ по собственному желанію между собою и мною такое разстояніе, какое могло прибавить цѣны милости, меня ожидавшей, онъ удостоилъ меня поцѣлуя мира, обнявъ меня, какъ король обнимаетъ вновь посвященныхъ рыцарей. Я точно упалъ съ облаковъ, изумился до крайности и не зналъ что сказать, не находилъ ни одного слова. Вся эта сцена походила на наставленіе, дѣлаемое учителемъ своему ученику, когда онъ избавляетъ его отъ наказанія розгами. Я не могу вспомнить объ этомъ событіи безъ того, чтобы не подумать, какъ обманчивы сужденія, основанныя на наружныхъ признакахъ, которымъ толпа придаетъ такое значеніе, и какъ часто смѣлость и гордость бываютъ на сторонѣ виновнаго, а стыдъ и замѣшательство на сторонѣ, невиннаго.
   Мы примирились; это уже было большимъ облегченіемъ для моего сердца, которое всякій раздоръ терзаетъ до крайности. Всякій пойметъ, что подобное примиреніе не измѣнило его обращенія со мною; оно только отняло у меня право жаловаться. Поэтому я рѣшился молча переносить все.
   Всѣ эти непріятности, обрушившіеся на меня Одна вслѣдъ за другой, до того меня изнурили, что я не чувствовалъ въ себѣ силъ владѣть собою. Не получая отвѣта отъ Сенъ-Ламбера, покинутый г-жею Удето, не смѣя ни съ кѣмъ быть откровеннымъ, я началъ опасаться, что, обращая дружбу въ кумирѣ моего сердца, я жертвовалъ своей жизнью однѣмъ мечтамъ. Послѣ этихъ испытаній я убѣдился, что изъ всѣхъ моихъ друзей остались только два человѣка, которыхъ я могъ не переставать уважать и которымъ могъ вполнѣ довѣриться: это были Дюкло, котораго я потерялъ изъ виду со времени поселенія въ Эрмитажѣ, и Сенъ-Ламберъ. Я полагалъ, что ничѣмъ другимъ не могъ лучше загладить мою вину противъ этого послѣдняго, какъ полнымъ изліяніемъ передъ нимъ своего сердца, и рѣшился признаться ему во всемъ, за исключеніемъ того, что могло компрометировать г-жу Удето. Я не сомнѣваюсь, что это намѣреніе было новой ловушкой, которую ставила мнѣ моя страсть, съ цѣлію не разлучать меня съ г-жей Удето; но вмѣстѣ съ тѣмъ вѣрно и то, что я смѣло бросился бы въ объятія ея любовника, окончательно ввѣрился бы ему и далъ бы полную волю своей откровенности. Я намѣревался писать ему второе письмо, на которое, я былъ увѣренъ, онъ непремѣнно бы отвѣтилъ, какъ вдругъ получилъ печальное извѣстіе о причинѣ его молчанія. Онъ не могъ вымести до конца трудности этого похода. Г-жа д'Эпинэ сообщила мнѣ, что онъ былъ пораженъ параличомъ, а г-жа Удето, сама заболѣвшая отъ этого горя и потому не написавшая мнѣ, увѣдомила меня два или три дня спустя изъ Парижа, гдѣ она въ то время находились, что его повезутъ въ Ахенъ, лѣчить водами. Я не скажу, что это печальное событіе огорчило меня также сильно какъ ее, но сомнѣваюсь въ томъ, чтобы ея горе и слезы были болѣе мучительны, чѣмъ огорченіе, причиненное мнѣ этою новостью. Это огорченіе, увеличенное опасеніемъ, что быть можетъ тревога способствовала этому несчастію, тронуло меня болѣе, чѣмъ всѣ предшествовавшія обстоятельства; и я съ ужасомъ почувствовалъ, что не находилъ въ собственномъ уваженіи силы, необходимой для перенесенія такого горя. Къ счастью, этотъ великодушный другъ не на долго оставилъ меня въ этомъ тягостномъ положеніи; онъ меня не забылъ, не смотря на свою болѣзнь, и я не замедлилъ узнать отъ него самого, что я неправильно судилъ объ его чувствахъ и положеніи. Но пора перейти къ великому перевороту, совершившемуся въ [моей судьбѣ, къ катастрофѣ, раздѣлившей мою жизнь на двѣ столь различныя половины, и незначительныя причины которой имѣли такое страшное послѣдствіе.
   Однажды, совершенно для меня неожиданно, г-жа д'Эпинэ прислала за мною. Войдя къ ней, я замѣтилъ въ ея глазахъ и во всей осанкѣ какое-то смущеніе, тѣмъ болѣе меня поразившее, что оно не было ей свойственно и что никто не умѣлъ такъ хорошо управлять своимъ лицомъ и своими жестами, какъ она.-- Другъ мой, сказала она, я уѣзжаю въ Женеву; мои легкія въ дурномъ состояніи, здоровье разстраивается до такой степени, что мнѣ необходимо бросить всѣ дѣла и ѣхать посовѣтоваться съ Траншеномъ.-- Это рѣшеніе, столь внезапно принятое и въ дурное время года, поразило меня тѣмъ болѣе, что я былъ у нея за 36 часовъ передъ тѣмъ и объ этомъ намѣреніи не было и рѣчи. На мой вопросъ, кого она возьметъ съ собою, она отвѣтила, что беретъ своего сына съ г. де Линаномъ, и потомъ прибавила небрежно: -- А вы, мой медвѣдь, не поѣдете-ли тоже со мной.-- Не думая, что она говоритъ серьезно, такъ какъ она знала, что въ это время года я едва былъ въ состояніи выходить изъ комнаты, я шутя замѣтилъ ей, о безполезности сопровожденія одного больного другимъ; да и она повидимому, сдѣлала это предложеніе не серьезно, и о немъ не было болѣе ска зано ни слова. Мы говорили исключительно о приготовленіяхъ къ путешествію, которыми она занималась очень усердно такъ какъ рѣшила ѣхать черезъ двѣ недѣли.
   Не нужно было много проницательности чтобы понять, что эта поѣздка имѣла тайную цѣль, о которой мнѣ не говорили. Эта тайна, скрываемая отъ одного меня во всемъ домѣ, была открыта мнѣ на другой день Терезою, узнавшею ее отъ дворецкаго Тесье, который въ свою очередь узналъ ее отъ горничной. Хотя я не обязанъ хранить эту тайну, узнавъ ее не отъ самой г-жи д'Эпинэ, но она находится въ слишкомъ тѣсной связи съ сообщившими мнѣ ее, и потому я умолчу о ней. Но эти тайны, хотя никогда не выходили и не выйдутъ ни изъ устъ моихъ ни изъ подъ пера, были извѣстны слишкомъ многимъ лицамъ, чтобы считаться тайнами для всѣхъ окружавшихъ г-жу д'Эпинэ.
   Узнавъ истинную причину этой поѣздки, я могъ-бы увидать дѣйствіе непріятельской руки въ попыткѣ сдѣлать меня провожатымъ г-жи д'Эпинэ; но она сама такъ мало настаивала на этомъ, что я продолжалъ считать эту попытку за шутку и посмѣялся только надъ прекрасной ролью, какую мнѣ пришлось бы разыгрывать, еслибы я имѣлъ глупость принять предложеніе г-жи д'Эпинэ. Впрочемъ, она много выиграла, отъ моего отказа, такъ какъ ей удалось уговорить своего мужа сопровождать ее.
   Нѣсколько дней спустя, я получилъ записку отъ Дидро, которую перепишу здѣсь. Эта записка, сложенная вдвое, такъ, что легко можно было ее прочесть, была адресована на мое имя къ г-жѣ д'Эпинэ и поручена для передачи мнѣ г. де Линану, гувернеру сына и повѣренному матери.
   

Записка Дидро (связка А No 52).

   "Я созданъ для того, чтобы любить васъ и причинять вамъ огорченія. Я слышу, что г-жа д'Эпинэ ѣдетъ въ Женеву, но не слышу, что вы будете сопровождать ее. Другъ мой, если вы довольны г-жей д'Эпинэ, то вамъ слѣдуетъ ѣхать съ нею; если-же вы недовольны, то тѣмъ болѣе нужно вамъ ѣхать. Если вы обременены обязательствами къ ней, то вотъ вамъ случай расплатиться съ нею и облегчить себя. Найдете-ли вы другой случай въ жизни доказать ей вашу признательность? Она ѣдетъ въ страну, ей совершенно неизвѣстную. Она больна; будетъ нуждаться въ удовольствіяхъ и развлеченіяхъ. Теперь зима, какъ видите, мой другъ. Состояніе вашего здоровья, которымъ вы отговариваетесь, можетъ быть важнѣе, чѣмъ я думалъ. Но развѣ вамъ теперь хуже, чѣмъ было мѣсяцъ тому назадъ и будетъ къ веснѣ? Устроите ли вы черезъ три мѣсяца поѣздку удобнѣе, чѣмъ теперь? Что касается до меня, то признаюсь, еслибы для меня была невыносима поѣздка въ экипажѣ, я отправился бы за нею пѣшкомъ. И развѣ вы не боитесь, что ваше поведеніе перетолкуютъ, въ дурную сторону? Васъ будутъ подозрѣвать въ неблагородствѣ, или въ какомъ нибудь тайномъ побужденіи. Я очень хорошо знаю, что, какъ бы вы ни поступили, за васъ будетъ ваша совѣсть, но развѣ одного этого свидѣтельства достаточно, и позволительно-ли пренебрегать до извѣстной степени мнѣніемъ другихъ людей? Впрочемъ, мой другъ, я пишу вамъ эту записку для того, чтобы расплатиться съ вами и съ самимъ собою. Если она вамъ не понравится, бросьте ее въ огонь, чтобы о ней не было и помину, какъ будто Она никогда и не была написана До свиданія, я васъ люблю и васъ обнимаю".
   Гнѣвъ и бѣшенство, овладѣвшіе мною при чтеніи этого письма и едва дозволившіе мнѣ докончить его, не помѣшали мнѣ, однако, замѣтить ловкость, съ которой Дидро принялъ въ немъ тонъ, болѣе ласковый, болѣе мягкій и вѣжливый, нежели въ прежнихъ своихъ письмахъ, въ которыхъ онъ называлъ меня самое большое "mon eher", не удостоивая названія друга. Я легко могъ угадать, какимъ путемъ дошло до меня это письмо; его адресъ, его форма и путь, какимъ оно было мнѣ доставлено, не скрыли довольно неловкой увертки, такъ какъ мы переписывались обыкновенно по почтѣ или черезъ дилижансъ Монморанси, это былъ первый и единственный разъ, когда онъ избралъ этотъ путь для доставленія мнѣ письма.
   Когда первый порывъ негодованія прошелъ и я былъ въ состояніи писать, я наскоро набросалъ ему слѣдующій отвѣтъ и немедленно отнесъ изъ Эрмитажа, гдѣ въ то время находился, въ Шевреттъ, чтобы показать его г-жѣ д'Эпинэ, которой я, въ отношеніи своего гнѣва, хотѣлъ прочесть его самъ, также какъ и письмо Дидро.
   "Любезный другъ, вы не можете знать ни силы моихъ обязательствъ, относительно г-жи д'Эпинэ, ни степени, до которой они меня связываютъ, ни дѣйствительно-ли я ей нуженъ въ ея путешествіи, ни желаетъ-ли она, чтобы я ее сопровождалъ, въ состояніи-ли я это исполнить, и если нѣтъ, то какія причины удерживаютъ меня. Я не отказываюсь разобрать ихъ съ вами; но до тѣхъ поръ, согласитесь, дорогой философъ, что предписывать мнѣ такъ утвердительно, что я долженъ дѣлать, не давъ себѣ труда запастись данными для сужденія объ этомъ, значитъ разсуждать какъ вѣтренникъ. Хуже всего кажется мнѣ то, что вы высказываете не свои мнѣнія, Кромѣ того, что я не расположенъ допустить управлять собою подъ вашимъ именемъ всякому встрѣчному и поперечному, я нахожу во всемъ этомъ особыя увертки, несвойственныя вашей откровенности, и вы хорошо сдѣлаете, какъ для себя, такъ и для меня, если воздержитесь отъ нихъ на будущее время.
   "Вы опасаетесь, что мои поступки перетолкуютъ въ дурную сторону. Но я желалъ бы посмотрѣть, какъ сердце, подобное вашему, позволитъ себѣ дурно думать о моемъ. Другіе можетъ быть и стали бы лучше отзываться обо мнѣ, еслибы я болѣе походилъ на нихъ. Спаси меня Боже отъ ихъ похвалъ! пусть злые подсматриваютъ за мною и толкуютъ мои поступки: Руссо не созданъ для того, чтобъ бояться этихъ людей, а Дидро для того, чтобы ихъ слушать.
   "Если письмо ваше мнѣ не понравилось, то вы хотите, чтобъ я бросилъ его въ огонь и чтобъ о немъ не было болѣе помину? Неужели вы думаете, что такъ легко забыть то, что идетъ отъ васъ? Милый мой, вы также дешево цѣните слезы и огорченія причиняемыя вами мнѣ, какъ и мою жизнь и здоровье о которыхъ совѣтуете мнѣ заботиться. Если бы вы могли исправиться отъ этого, то дружба ваша сдѣлалась бы для меня еще дороже, а я сталъ-бы менѣе достоинъ сожалѣнія".
   Войдя въ комнату г-жи д'Эпинэ, я нашелъ съ нею Гримма, чему былъ очень радъ. Я прочелъ имъ громко и ясно оба письма съ такой неустрашимостью, какой самъ не могъ предполагать въ себѣ, и окончивъ чтеніе, прибавилъ нѣсколько словъ, не менѣе смѣлыхъ. При видѣ такой неожиданной отважности въ человѣкѣ, обыкновенно столь робкомъ, оба они были поражены, оглушены и не отвѣтили мнѣ ни слова; въ особенности же смутился этотъ надменный человѣкъ, который теперь, опустивъ глаза въ землю, не могъ выносить моихъ взглядовъ, но въ тоже время въ глубинѣ своего сердца, клялся погубить меня, и я вполнѣ увѣренъ, что они обсудили планъ моей погибели прежде чѣмъ разстались.
   Почти въ тоже время я получилъ, наконецъ, черезъ г-жу Удето, отвѣтъ отъ Сенъ-Ламбера (связка А, No 57), написаннный еще въ Вольфенбютелѣ, за нѣсколько дней до случившагося съ нимъ несчастья, отвѣтъ на письмо мое, запоздавшее въ дорогѣ. Этотъ отвѣтъ утѣшилъ меня, въ чемъ и сильно тогда нуждался; онъ былъ полонъ доказательствами уваженія и дружбы, которые возбудили во мнѣ желаніе и придали силу заслужить ихъ. Съ этого времени я сталъ исполнять свой долгъ; но несомнѣнно и то, что еслибы Сенъ-Ламберъ былъ менѣе уменъ, великодушенъ, менѣе честенъ, то я погибъ бы безвозвратно.
   Погода все болѣе и болѣе портилась и съ дачъ начали переѣзжать въ .городъ. Г-жа Удето объявила мнѣ день, когда она намѣревалась пріѣхать проститься съ долиною, и назначила мнѣ свиданіе въ Обоннъ. Этотъ день случайно совпалъ съ днемъ, когда г-жа д'Эпинэ уѣзжала изъ Шевреттъ въ Парижъ, чтобы заняться, окончательными приготовленіями къ путешествію. Къ счастью, она выѣхала утромъ, и я еще успѣлъ, простясь съ нею, отправиться обѣдать къ ея свояченицѣ. Письмо Сенъ-Ламбера было у меня въ карманѣ, и я дорогой прочелъ его нѣсколько разъ. Письмо, это служило мнѣ оплотомъ противъ моей слабости. Я принялъ твердое рѣшеніе, видѣть въ г-жѣ Удето только своего друга и возлюбленную моего друга, и выполнилъ его; я провелъ съ нею вдвоемъ четыре или пять, восхитительно спокойныхъ часовъ, и это спокойствіе было не сравненно лучше, даже относительно наслажденія, того лихорадочнаго жара, какой я до тѣхъ, поръ испытывалъ подлѣ нрц. Такъ какъ она очень хорошо знала, что чувства мои не измѣнились, то и она была благодарна мнѣ за усилія, какія я дѣлалъ, чтобы побѣдить себя: уваженіе ея ко мнѣ увеличилось, и я имѣлъ счастіе увѣриться, что дружба ея ко мнѣ не угасла. Она мнѣ объявила о скоромъ возвращеніи Сенъ-Ламбера, который, хотя и оправился послѣ удара, но не могъ выносить военной службы, а потому выходилъ въ отставку, чтобы жить мирно возлѣ нея. Мы составили великолѣпный проэктъ тѣснаго кружка изъ насъ троихъ, на прочность котораго вполнѣ могли надѣяться, такъ какъ всѣ чувства, какія только могутъ связывать простыя и чувствительныя сердца, лежали въ основаніи нашего проэкта, и кромѣ того, въ насъ троихъ сосредоточивалось достаточно знаній и талантовъ, чтобы мы могли довольствоваться другъ другомъ и не имѣть потребности въ постороннихъ. Увы! предаваясь надеждамъ на такую отрадную жизнь, я никакъ не думалъ о той, которая мнѣ предстояла.
   Потомъ, мы перешли къ моимъ настоящимъ отношеніямъ съ г-жею д'Эпинэ. Я показалъ г-жѣ Удето письмо Дидро и свой отвѣтъ на него, объяснилъ ей подробно все, что вышло по этому дѣлу и объявилъ ей о своемъ рѣшеніи покинуть Эрмитажъ. Она сильно возстала противъ этого и приводила доводы, всемогущіе для моего сердца. Она мнѣ сказала, что очень бы желала, чтобы я отправился въ Женеву, предвидя, что отказъ мой непремѣнно скомпрометируетъ ее, что, повидимому, предвѣщало письмо Дидро. Однако, такъ какъ причины моего отказа были ей также хорошо извѣстны какъ и мнѣ, то она не настаивала, но упрашивала меня во чтобы то ни стало избѣгать всякой огласки и прикрыть мой отказъ причинами, достаточно правдоподобными, чтобы отвратить несправедливыя подозрѣнія, будто она замѣшана въ немъ. Я сказалъ ей, что она возлагаетъ на меня не легкое дѣло; но что, рѣшась искупить свои вины, хотя бы цѣной своей репутаціи, я всегда буду заботиться объ ея репутаціи настолько, насколько позволитъ моя честь. Вскорѣ увидятъ, съумѣлъ-ли я исполнить взятое на себя обязательство.
   Я могу поклясться, что несчастная страсть моя не только не потеряла своей прежней силы, но что я никогда такъ пламенно не любилъ моей Софьи, какъ въ этотъ день. Но таково было впечатлѣніе, производимое на меня письмомъ Сенъ-Ламбера, чувствомъ долга и отвращеніемъ отъ всякаго коварства, что во все время этого свиданія страсть оставила меня въ покоѣ и я не сдѣлалъ даже попытки поцѣловать ея руку. При прощаньи она поцѣловала меня въ присутствіи своихъ слугъ. Этотъ поцѣлуй, не похожій на тѣ, которые я срывалъ у нея иногда украдкою въ рощѣ, но служилъ мнѣ ручательствомъ въ томъ, что я снова овладѣлъ собою; я почти увѣренъ, что еслибы сердце мое имѣло время успокоиться, и мнѣ достаточно было-бы трехъ мѣсяцевъ, что-бы вполнѣ вылѣчиться.
   Тутъ оканчиваются мои личныя отношенія съ г-жей Удето, отношенія, о которыхъ каждый могъ судить по ихъ проявленіямъ, сообразно внушенію собственнаго сердца, яо въ которыхъ страсть, внушенная мнѣ этой милой женщиной, страсть самая сильная, какую только могъ испытать кто-либо, можетъ всегда уважать себя за тѣ рѣдкія и тяжелыя жертвы, которыя мы оба принесли чести, любви, дружбѣ. Каждый изъ насъ стоялъ слишкомъ высоко въ глазахъ другого, чтобы позволить себѣ нравственно пасть. Нужно было быть недостойнымъ всякаго уваженія, чтобы рѣшиться потерять уваженіе, столь высокоцѣнимое, и самая сила чувствъ, которая могла сдѣлать насъ виновными, помогала намъ воздержаться отъ этого.
   Такимъ-то образомъ, послѣ столь долгой дружбы съ одной изъ этихъ женщинъ и столь пылкой любви къ другой, я простился съ каждой изъ нихъ отдѣльно въ одинъ и тотъ-же день, и съ тѣхъ поръ одну изъ нихъ уже никогда ни видѣлъ, а съ другой видѣлся всего два раза, о чемъ скажу ниже.
   Послѣ ихъ отъѣзда я былъ въ большомъ затрудненіи, какъ мнѣ выполнить столько обязательствъ, не терпящихъ отлагательства и противорѣчащихъ одно другому, обязательствъ, бывшихъ слѣдствіемъ моей неосторожности. Будь я въ своемъ нормальномъ состояніи послѣ отказа отъ поѣздки въ Женеву, мнѣ оставалось быть спокойнымъ -- и все было бы кончено. Но я глупо затѣялъ цѣлое дѣло, которое не могло оставаться въ одномъ положеніи, и я могъ избавиться отъ всякихъ дальнѣйшихъ объясненій только покинувъ Эрмитажъ, чего именно я обѣщалъ г-жѣ Удето не дѣлать, по крайней мѣрѣ, въ настоящее время. Кромѣ того она требовала, чтобы я оправдалъ передъ своими, такъ называемыми друзьями, мой отказъ отъ поѣздки, для того, чтобы ее né могли обвинить въ этомъ, однако-же я не могъ привести настоящей причины отказа, не оскорбивъ г-жу д'Эпинэ, которой конечно, я былъ очень много обязанъ за все то, что она для меня сдѣлала. Обсудивъ хорошенько, я увидѣлъ себя въ жестокой необходимости измѣнить или г-жѣ д'Эпинэ, или г-жѣ Удето, или себѣ самому, и предпочелъ послѣдней. Я рѣшился на это твердо, безъ всякихъ колебаній и съ великодушіемъ, достаточнымъ для того, чтобы смыть всѣ проступки, которые довели меня до этой крайности. Эти жертвы, которыми мои друзья съумѣли воспользоваться и которыхъ они, быть можетъ, ожидали, совершенно погубили мою репутацію и кромѣ того, благодаря старанію милыхъ друзей, отняли у меня общее уваженіе; но за то съ другой стороны эти жертвы возвратили мнѣ уваженіе самаго себя и утѣшили меня въ несчастій. Не въ послѣдній разъ, какъ увидятъ, мнѣ пришлось приносить подобныя жертвы и не въ послѣдній разъ ими пользовались, чтобы нанести мнѣ вредъ.
   Одинъ Гриммъ, казалось, не принималъ участія въ этомъ дѣлѣ, и къ нему то я и рѣшился обратиться. Я написалъ ему длинное письмо, выставивъ въ немъ какъ смѣшно и нелѣпо желаніе вмѣнить мнѣ въ обязанность поѣздку въ Женеву, всю безполезность и даже затруднительность моего присутствія для г-жи д'Эпинэ и неудобства, предстоявшія отъ этой поѣздки мнѣ самому. Я не могъ удержаться, чтобы не намекнуть въ этомъ письмѣ, что мнѣ была извѣстна причина поѣздки, и что мнѣ казалось страннымъ требованіе, чтобы именно я отправился въ это путешествіе, тогда какъ онъ самъ, избавлялъ себя отъ этого и о немъ даже не упоминали. Это письмо, въ которомъ, по невозможности прямо высказать мои резоны, я принужденъ былъ часто прибѣгать къ уловкамъ, могло выставить меня, передъ обществомъ въ очень дурномъ свѣтѣ, но оно было образцомъ сдержанности и деликатности для тѣхъ, кто, какъ Гриммъ, знали все то, о чемъ я умалчивалъ, и вполнѣ оправдывали мое поведеніе. Я не побоялся даже дать лишнее обвиненіе противъ себя, приписавъ мнѣніе Дидро и другимъ моимъ друзьямъ, чтобы этимъ намекнуть, что г-жа Удето была съ ними согласно, что, конечно, было справедливо, и умолчалъ о томъ, что она сдалась на мои доводы и перемѣнила мнѣніе. Я не могъ лучше спять съ нея подозрѣніе въ соучастіи со мною, какъ притворялся, будто я въ данномъ случаѣ недоволенъ ею.
   Письмо это оканчивалось доказательствомъ довѣрія, которое тронуло бы всякаго другого: убѣждая Гримма взвѣсить выставленныя мною причины и высказать свое мнѣніе, я ему объявлялъ, что послѣдую его совѣту, каковъ бы. онъ ни былъ; и таково было мое намѣреніе, еслибы онъ даже высказался за мой отъѣздъ; потому что, какъ скоро г. д'Эпинэ согласился сопровождать свою жену, моя поѣздка принимала совсѣмъ другой видъ; а то сначала намѣревались возложить эту обязанность на меня одного и заговорили о немъ только послѣ моего отказа.
   Отвѣтъ Гримма заставилъ себя ждать; онъ былъ довольно странный. Привожу его здѣсь, (связка д., No 59).
   "Отъѣздъ г-жи д'Эпинэ отложенъ, ея сынъ заболѣлъ и приходится ждать его выздоровленія. Я пораздумаю о вашемъ письмѣ. живите спокойно въ Эрмитажѣ. Я во время извѣщу васъ о своемъ мнѣніи. Такъ какъ она навѣрное не уѣдетъ ранѣе нѣсколькихъ дней, то спѣшить нечего. Между тѣмъ, если найдете нужнымъ, то можете предложить ей свои услуги, хотя это мнѣ кажется довольно безразличнымъ; вѣдь она знаетъ ваше положеніе также хорошо, какъ вы сами, и нѣтъ сомнѣнія, что отвѣтитъ на ваше предложеніе такъ, какъ она должна сдѣлать; все, что вы, по моему мнѣнію выиграете при этомъ ограничится тѣмъ, что вы можете сказать тѣмъ, кто къ вамъ пристаетъ, что вы не поѣхали только потому, что ваше предложеніе не было принято... Впрочемъ, я не понимаю, почему вы непремѣнно думаете, что философъ служитъ отголоскомъ общаго мнѣнія, и если онъ желаетъ, чтобы вы ѣхали, то почему вы думаете, что всѣ ваши друзья желаютъ того-же? Если вы напишите г-жѣ д'Эпинэ, то ея отвѣтъ можетъ служить возраженіемъ всѣмъ ея друзьямъ, такъ какъ вы такъ желаете возражать имъ. Прощайте, мое почтеніе г-жѣ ле-Вассеръ и Уголовному".
   Пораженный удивленіемъ при чтеніи этого письма, я съ безпокойствомъ придумывалъ, что бы оно могло значить, и не могъ ничего придумать. Какъ! вмѣсто того, чтобы просто отвѣтить на мое письмо, онъ собирается еще обдумывать его, какъ будто ему не довольно было для этого того времени, которое онъ заставилъ меня прождать отвѣта. Онъ даже предупреждаетъ меня о неизвѣстности, въ которой будетъ меня держать, какъ будто дѣло шло о рѣшеніи трудной задачи, или какъ будто ему было необходимо для его цѣлей лишить: меня способовъ проникнуть его намѣренія до тѣхъ поръ, пока онъ самъ, не захочетъ объявить мнѣ ихъ. Чтоже значатъ всѣ эти предосторожности, замедленія, тайны? Развѣ такъ отвѣчаютъ на довѣріе? Развѣ это похоже на прямоту и добросердечіе? Я напрасно искалъ какое нибудь благопріятное объясненіе подобному поведенію и ничего не находилъ. Каково бы ни было его намѣреніе, но еслноно было мнѣ враждебно, то его положеніе облегчало приведеніе его въ исполненіе, тогда какъ мнѣ, по моему положенію, невозможно было воспрепятствовать ему. Будучи въ милости въ домѣ знатнаго вельможи, принятый въ высшемъ свѣтѣ, задавая тонъ нашимъ общимъ кружкамъ, которыхъ онъ былъ оракуломъ, онъ могъ, со свойственнымъ ему искусствомъ, располагать всѣми своими орудіями, а мнѣ одинокому въ своемъ Эрмитажѣ, удаленному отъ всѣхъ, безъ опоры, безъ сообщенія съ кѣмъ бы то ни было, оставалось только ждать и сидѣть спокойно; я ограничился тѣмъ, что написалъ г-жѣ д'Эпинэ, по поводу болѣзни ея сына, милое вѣжливое письмо, въ которомъ, однако, не далъ поймать себя въ ловушку, предложивъ ѣхать съ нею.
   Послѣ цѣлыхъ вѣковъ ожиданія въ страшной неизвѣстности, въ которую поставилъ меня этотъ жестокій человѣкъ, я узналъ дней черезъ восемь или десять, что г-жа д'Эпинэ уѣхала.; и получилъ отъ него второе письмо. Оно заключалось въ семи -- восьми строкахъ; я не дочелъ ихъ даже до конца. Это былъ окончательный разрывъ, но разрывъ въ такихъ выраженіяхъ, какія можетъ диктовать только самая адская ненависть и которыя были до того преднамѣренно оскорбительны, что становились даже глупыми. Онъ запрещалъ мнѣ показываться въ его присутствіи, какъ будто запрещалъ въѣздъ въ свои владѣнія. Чтобы поднять на смѣхъ это письмо стоило только прочесть его съ большимъ хладнокровіемъ. Не переписавъ его, даже не дочитавъ его, я немедленно отослалъ его ему съ слѣдующими строками:
   "Я боролся съ своимъ справедливымъ недовѣріемъ; я слишкомъ поздно окончательно узнаю васъ.
   "Такъ вотъ:письмо; которое вы такъ долго обдумывали: отсылаю его вамъ обратно; оно не для меня. Вы можете показать мое Письмо цѣлому свѣту и открыто ненавидѣть меня; это будетъ съ вашей стороны однимъ лицемѣріемъ менѣе".
   Слова мои о томъ, что Онъ можетъ показать мое предыдущее письмо относились къ одному мѣсту его письма, по которому можно судить о ловкости, съ какой онъ велъ все это дѣло.
   Я сказалъ выше, что для людей, не знавшихъ всей этой исторіи, мое письмо, могло подать поводъ ко многимъ обвиненіямъ противъ меня. Онъ съ радостью увидѣлъ это; но какъ воспользоваться такимъ преимуществомъ, не компрометируя себя"? Показывая письмо, онъ подвергалъ себя упреку въ злоупотребленіи довѣріемъ друга.
   Чтобы выйти изъ этого затрудненія, онъ вздумалъ разойтись со мною самымъ оскорбительнымъ образомъ и выставить въ необыкновенную себѣ заслугу милость, какую онъ оказывалъ мнѣ, что не показывалъ моего письма. Онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что въ порывѣ негодованія и гнѣва я откажусь воспользоваться его притворной деликатностью, и позволю ему показывать мое письмо: именно этого онъ желалъ, и все случилось какъ онъ самъ устроилъ. Онъ пустилъ въ ходъ мое письмо по всему Парижу съ комментаріями собственнаго изобрѣтенія, которые, однако, не имѣли ожидаемаго имъ успѣха. Многіе нашли, что вынужденное у меня позволеніе показывать мое письмо, не избавляло его отъ Осужденія за то, что онъ поймалъ меня на словѣ, чтобы вредить мнѣ. Всѣ спрашивали, какія были у меня съ нимъ вѣчныя непріятности, могущія оправдать такую сильную ненависть. Наконецъ находили; что еслибы я дѣйствительно былъ такъ виноватъ, что онъ былъ вынужденъ порвать со мною, то дружба, хотя и угасшая, все же имѣла права, которыя ему слѣдовало уважать. Къ сожалѣнію, Парижъ легкомысленъ; эти минутныя замѣчанія забываются, несчастный отсутствующій, не заботится о себѣ; а человѣкъ преуспѣвающій дѣйствуетъ въ свою пользу однимъ своимъ присутствіемъ, игра, интриги и злоба поддерживается, возобновляется, и въ скоромъ времени ихъ безпрестанно возобновляющееся дѣйствіе изглаживаетъ изъ памяти все предшествовавшее.
   Вотъ какимъ образомъ, послѣ продолжительнаго притворста, этотъ человѣкъ снялъ передо мною маску, въ увѣренности, что въ томъ положеніи, до какого онъ довелъ дѣла, ему не для чего было болѣе притворяться. Избавясь отъ опасенія быть несправедливымъ къ этому негодяю, я предоставилъ его собственному его сердцу и пересталъ о немъ думать. Черезъ недѣлю послѣ полученія этого письма, я получилъ отъ г-жи д'Эпинэ изъ Женевы, на мое предыдущее письмо (связка Б. No 10). По тону, взятому ею со мною въ первый разъ въ жизни, я понялъ, что они оба дѣйствовали за одно, разсчитывая на успѣхъ принятыхъ ими мѣръ, и, смотря на меня, какъ на человѣка безвозвратно погибшаго, они безъ всякаго риску предались теперь удовольствію окончательно уничтожить меня.
   И въ самомъ дѣлѣ мое положеніе было изъ самыхъ жалкихъ. Я видѣлъ, какъ удалялись отъ меня всѣ мои друзья, хотя я не хогъ добиться какъ и почему. Дидро, хваставшійся тѣмъ, что одинъ остался мнѣ вѣренъ, уже три мѣсяца какъ обѣщалъ навѣстить меня, и не пріѣзжалъ до сихъ поръ. Зима уже давала себя чувствовать, а съ нею возобновились и припадки моихъ обыкновенныхъ болѣзней. Мой организмъ, хотя: и сильный, не могъ однако выдержать борьбы столькихъ противоположныхъ страстей. Я былъ въ такомъ изнеможеніи, что у меня не осталось ни силъ, ни мужества для сопротивленія. Если-бы мои обязательства, еслибъ безпрестанныя уговариванія г-жи Удето и Дидро и позволяли мнѣ въ настоящую минуту уѣхать изъ Эрмитажа, я не зналъ-бы куда и какъ дѣваться. Я оставался неподвиженъ и тупъ, не будучи въ состояніи ни дѣйствовать, ни думать. Одна мысль сдѣлать шагъ, написать письмо, выговорить слово приводила меня въ ужасъ. Не смотря на это, я не могъ оставить безъ отвѣта письмо г-жи д'Эпинэ; иначе я призналъ-бы себя достойнымъ тѣхъ оскорбленій, которыми и она и другъ ея осыпали меня. Я рѣшилъ объявить г-жѣ д'Эпинэ мои чувства и намѣренія, ни минуты не сомнѣваясь въ томъ, что изъ человѣколюбія, великодушія, изъ приличія, изъ добрыхъ чувствъ, я какія признавалъ въ ней, не смотря на ея дурныя стороны, она поспѣшитъ согласиться со мною. Вотъ мое письмо.
   

Эрмитажъ, 23 Ноября, 1757.

   "Если-бы умирали отъ горя, то меня не было-бы въ живыхъ. Но я наконецъ рѣшился. Дружба погасла между нами, сударыня; но она сохранила нрава, которыя я умѣю уважать. Я не забылъ вашей доброты ко мнѣ, и вы можете разсчитывать съ моей стороны на всю ту благодарность, какую мы можемъ питать къ тѣмъ, кого не должны болѣе любить. Всякое другое объясненіе было бы безполезно: за меня говоритъ моя совѣсть, а васъ я отсылаю къ вашей.
   "Я хотѣлъ выѣхать изъ Эрмитажа, и долженъ бы былъ это сдѣлать. Но полагаютъ, что мнѣ нужно остаться въ немъ до весны; и такъ какъ мои друзья желаютъ этого, то я и останусь до весны, если вы на это согласитесь ".
   Написавъ и отправивъ это письмо, я сталъ думать только о томъ, чтобы пожить поспокойнѣе въ Эрмитажѣ, заботясь о своемъ здоровья, стараясь возстановить силы и принять мѣры къ выѣзду оттуда весной безъ шуму и безъ громкой ссоры. Но не того хотѣли Гриммъ и г-жа д'Эпинэ, какъ читатель сейчасъ увидитъ.
   Нѣсколько дней спустя, я имѣлъ наконецъ удовольствіе дождаться визита Дидро, такъ часто обѣщаннаго и все откладываемаго; Онъ не могъ быть сдѣланъ болѣе кстати. Дидро былъ мой самый старинный другъ и почти единственный, оставшійся у меня; легко представить себѣ, какъ я обрадовался, увидя его при настоящихъ обстоятельствахъ. Сердце мое было переполнено, я излилъ его ему. Я объяснилъ ему многіе факты, о которыхъ ему умолчали, которые исказили, или на которые только намекнули. Изъ всего, что случилось я сообщилъ ему все, что мнѣ было позволено; сказать. Я не старался скрывать того, что ему было слишкомъ хорошо извѣстно, т. е. что любовь, столь-же несчастная;: сколько безумная, была причиной моей гибели; но я никогда не: хотѣлъ сознаться въ томъ, что г-жа Удето знала о ней, или хотя-бы въ томъ, что я объяснился ей въ любви. Я разсказалъ ему о недостойныхъ уловкахъ, употребляемыхъ г-жей д'Эпинэ, чтобы перехватывать крайне невинныя письма ея свояченницы. Мнѣ хотѣлось, чтобы онъ узналъ подробности объ этихъ уловкахъ изъ устъ тѣхъ самыхъ лицъ, которыхъ она пробовала соблазнить. Тереза разсказала все въ точности; но что сталось со мною, когда пришла очередь ея матери; и когда она стала утверждать, что ничего подобнаго не доходило до ея свѣдѣнія. Это были ея подлинныя слова, и она низачто не хотѣла отказаться отъ нихъ. Непрошло еще и четырехъ дней, какъ она сама разсказала мнѣ все это, а теперь опровергаетъ меня въ лицо передъ моимъ другомъ! Этотъ поступокъ показался мнѣ характернымъ, и я живо почувствовалъ, какъ неосторожно поступалъ, такъ дблго держа при себѣ подобную женщину. Я не разразился упреками, я едва удостоилъ ее немногихъ презрительныхъ словъ. Я сознавалъ, чѣмъ было обязанъ дочери, непоколебимая правдивость которой составляла такой контрастъ съ недостойной низостью матери. Но съ этой минуты я принялъ твердое рѣшеніе на счетъ старухи и ждалъ только времени, чтобы привести его въ исполненіе.
   Это время наступило скорѣе, чѣмъ я ожидалъ. 10-го декабря я получилъ отъ г-жи д'Эпинэ отвѣтъ на мое предыдущее письмо. Вотъ его содержаніе; (связка Б. No 11).
   

Женева, 1-го декабря, 1767.

   "Послѣ того, какъ я впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ давала вамъ всевозможныя доказательства дружбы и участія, мнѣ остается только пожалѣть васъ. Вы очень несчастны. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ваша совѣсть была также спокойна, какъ моя. Это можетъ быть необходимо для спокойствія вашей жизни".
   "Такъ какъ вы хотѣли выѣхать изъ Эрмитажа и должны были это сдѣлать, то я удивляюсь, что ваши друзья удержали васъ. Что касается до меня, то я не совѣтуюсь съ своими друзьями о своихъ обязанностяхъ и ничего немогу больше сказать вамъ о вашихъ".
   Такой неожиданный, но ясно выраженный отказъ, ни мупуты не позволилъ мнѣ колебаться. Нужно было выѣхать тотчасъ-же, какая бы ни была погода, въ какомъ состояніи я ни былъ, хотя бы мнѣ пришлось ночевать въ лѣсу и на снѣгу, покрывавшемъ тогда землю, и что-бы ни сказала и не сдѣлала поэтому случаю г-жа Удето, такъ какъ, хотя я и желалъ но всемъ угождать ей, но не до низости.
   Никогда въ жизни я еще не бывалъ въ подобномъ ужасномъ затрудненіи; по рѣшеніе мое было принято: я далъ себѣ клятву, что-бы ни случилось, выѣхать изъ Эрмитажа черезъ недѣлю. Я счелъ, долгомъ начать вывозить свои вещи, предпочитая оставить ихъ. въ чистомъ полѣ, только-бы имѣть возможность возвратить ключи въ теченіи недѣли, потому что мнѣ непремѣнно хотѣлось, чтобы все было кончено, прежде чѣмъ можно было написать объ этомъ въ Женеву и получить, отвѣтъ. Я былъ полонъ мужества какого никогда еще въ себѣ не чувствовалъ; всѣ мои силы вернулись. Честь и негодованіе возвратили ихъ мнѣ въ такой степени, на какую не расчитывала г-жа д'Эпинэ. Счастіе помогло моей смѣлости. Г. Матосъ, фискальный прокуроръ принца Конде, услышалъ о моемъ затруднительномъ положеніи. Онъ предложилъ мнѣ маленькій домикъ при его садѣ Манъ-Луи въ Монморанси. Я поспѣшилъ съ благодарностью принять его предложеніе. Условія были скоро заключены, я распорядился купить нѣсколько мебели для прибавленія къ той, какая у насъ имѣлась, чтобы мы могли тамъ устроиться съ Терезой. Я велѣлъ перевозить вещи, хотя это стоило большихъ трудовъ и издержекъ; не смотря на холодъ и снѣгъ, мой переѣздъ окончился въ два дня и 15 декабря я отдалъ ключи Эрмитажа, заплативъ жалованье садовнику отчего не мнѣ заплатить за свою квартиру.
   Что касается до г-жи ле-Вассеръ, то я объявилъ ей, что намъ надо разстаться; ея дочь хотѣла упросить меня, но я былъ непреклоненъ. Я отправилъ ее въ Парижъ въ дилижансѣ со всѣми вещами и мебелью, принадлежавшими ей вмѣстѣ съ дочерью. Я далъ ей нѣсколько денегъ и обязался платить за ея помѣщеніе у дѣтей, или гдѣ бы то ни было, заботиться объ ея содержаніи насколько могъ и никогда не допускать ее нуждаться въ хлѣбѣ, пока буду имѣть его санъ.
   Наконецъ, черезъ день послѣ моего переѣзда въ Манъ-Луи, я написалъ слѣдующее письмо г-жѣ д'Эпинэ.
   

Монморанси, 17 декабря, 1757.

   "Нѣтъ ничего проще и необходимѣе, сударыня, какъ выѣхалъ изъ вашего дома, коль скоро вамъ неугодно, чтобы я тамъ оставался. Такимъ образомъ, послѣ вашего несогласія на то, чтобы я прожилъ въ Эрмитажѣ до весны, я покинулъ его 15 декабря. Мнѣ суждено было и поселиться въ немъ и выѣхать изъ него противъ своего желанія. Благодарю васъ за то время, которое вы позволили мнѣ провести въ немъ и благодарилъ-бы еще болѣе, если бы оно обошлось мнѣ не столь дорого. Впрочемъ, вы правы, считая меня несчастнымъ, никто лучше васъ не знаетъ, до какой степени я несчастенъ. Если обмануться въ выборѣ друзей уже само по себѣ несчастье; то еще ужаснѣе пробудиться отъ такого сладкаго заблужденія.
   Вотъ вѣрный разсказъ о моемъ пребываніи въ Эрмитажѣ и о причинахъ, заставившихъ меня покинуть его. Я не могъ сократить этотъ разсказъ, и необходимо было слѣдовать за нимъ съ самой большой точностью, такъ какъ эта эпоха имѣла на всю послѣдующую такое вліяніе, какое даетъ себя чувствовать до моего послѣдняго дня.
   

КНИГА ДЕСЯТАЯ.
1758.

   Необыкновенныя силы, приданныя мнѣ минутнымъ возбужденіемъ для выѣзда изъ Эрмитажа, оставили меня какъ только я очутился внѣ его. Едва я успѣлъ устроиться въ своемъ новомъ жилищѣ, какъ сильные и частые припадки задержанія мочи осложнились еще новой болѣзнью, грыжей, мучившей меня съ нѣкотораго времени, хотя я и не зналъ, что это была грыжа. Припадки эти вскорѣ дошли до крайней степени. Докторъ Тьерри, мой старинный другъ, навѣстилъ меня и разъяснилъ мнѣ мое положеніе. Зонды, восковыя свѣчи, бандажи, всѣ принадлежности старческихъ немощей собранныя вокругъ меня, дали мнѣ жестоко почувствовать, что нельзя безнаказанно имѣть молодое сердце, когда тѣло уже состарилось. Весна не вернула мнѣ силъ, и весь 1758 годъ я провелъ въ состояніи такой слабости, что думалъ, что приближаюсь къ концу жизни. Я смотрѣлъ на приближеніе этого конца съ какимъ то нетерпѣніемъ. Потерявъ всѣ мечты о дружбѣ, оторванный отъ всего, что заставляло меня любить жизнь, я не видѣлъ въ ней уже ничего, что могло бы меня опять привязать къ ней; я видѣлъ въ ней только страданія и несчастія, которыя мѣшали мнѣ наслаждаться самимъ собою. Я жаждалъ той минуты когда буду свободенъ и ускользну отъ своихъ враговъ. Но вернемся къ нити происшествій.
   Повидимому, мое удаленіе въ Монморанси смутило г-жу д'Эпинэ; по всей вѣроятности она этого не ожидала. Мое печальное положеніе, суровость времени года, мое одиночество, все давало имъ поводъ думать, Гримму и ей, что доведя меня до послѣдней крайности, они принудятъ меня просить пощады и дойти до послѣдней низости, чтобы только остаться въ убѣжищѣ, изъ котораго честь заставила меня выйти. Я выѣхалъ такъ неожиданно, что они не имѣли времени помѣшать этому; имъ оставалось только сыграть на квитъ и постараться или окончательно погубить меня, или вернуть въ Эрмитажъ. Гриммъ рѣшился на первое; но я полагаю, что г-жа д'Эпинэ предпочла-бы второе; я вывожу это изъ ея отвѣта на мое послѣднее письмо, въ которомъ она значительно смягчила топъ прежнихъ писемъ и въ которомъ, казалось, открывала путь къ примиренію. Долгій промежутокъ между моимъ письмомъ и этимъ отвѣтомъ, который она заставила меня прождать цѣлый мѣсяцъ, достаточно доказываетъ въ какомъ она была затрудненіи, стараясь придать ему приличный оборотъ и сколько времени ей нужно было, чтобы обдумать его. Она не могла пойти дальше, не компрометируя себя; но послѣ ея прежнихъ писемъ и послѣ моего внезапнаго выѣзда изъ ея дома, можно только удивляться, съ какимъ вниманіемъ старается она не допустить въ этомъ письмѣ ни одного нелюбезнаго слова. Привожу его дословно, чтобы можно было судить о немъ:
   

Женева, 17 января 1758.

   "Я получила ваше письмо, отъ 17 декабря только вчера. Мнѣ его прислали въ ящикѣ, наполненномъ разными разностями, который все это время находился въ дорогѣ. Буду отвѣчать только на вашу приписку; что касается до письма, то я не совсѣмъ его понимаю, и если-бы намъ пришлось объясняться, то я охотно отнесла-бы все происшедшее къ недоразумѣнію. Возвращаюсь къ припискѣ: Вы вѣроятно помните, милостивый государь, наше условіе, чтобы жалованье садовнику проходило черезъ ваши руки для того, чтобы онъ лучше чувствовалъ свою зависимость отъ васъ, для избѣжанія такихъ смѣшныхъ и неприличныхъ сценъ, какія дѣлалъ его предшественникъ. Доказательствомъ этому служитъ то, что жалованье ему за первыя четверти года было передано вамъ и что за нѣсколько дней до моего отъѣзда я условилась возвратить вамъ то, что вы переплатили. Я знаю, что .сначала вы не соглашались на это, но такъ какъ вы сдѣлали эти переплаты по моей просьбѣ, то естественно, я должна возвратить ихъ вамъ, въ чемъ мы и согласились. Кагуэ увѣдомилъ меня, что вы отказались принять эти деньги. Тутъ вѣрно есть какое-нибудь недоразумѣніе. Я приказала опять отослать вамъ ихъ и не понимаю, почему вы захотѣли платить моему садовнику вопреки нашимъ условіямъ, да еще сверхъ срока, какой вы пробыли въ Эрмитажѣ. Поэтому надѣюсь, милостивый государь, что, припомнивъ все то, что я имѣла честь вамъ объяснить, вы не откажетесь принять деньги, вами израсходованныя для меня".
   Послѣ всего того, что произошло, я былъ не въ состояніи довѣрять г-жѣ д'Эпинэ и не хотѣлъ примиряться съ нею; поэтому я не отвѣтилъ на ея это письмо и тѣмъ кончилась наша переписка. Видя, что мое рѣшеніе твердо принято, она рѣшилась съ своей стороны, и перейдя вполнѣ на сторону Гримма и гольбаховской партіи, соединила свои усилія съ ихъ интригами, чтобы погубить меня. Между тѣмъ, какъ тѣ работали въ Парижѣ, она работала въ Женевѣ. Гриммъ, потомъ поѣхавшій къ ней, окончилъ то, что она начала. Троншенъ, котораго имъ не трудно было привлечь на свою сторону, сильно помогалъ имъ и сдѣлался самымъ жестокимъ моимъ гонителемъ, хотя я никогда не подалъ ни ему, равно какъ и Гримму, ни малѣйшаго повода къ неудовольствію на меня. Они всѣ трое были за одно и втихомолку сѣяли въ Женевѣ сѣмена которыя взошли черезъ четыре года.
    Имъ было труднѣе дѣйствовать въ Парижѣ, гдѣ меня болѣе знали, и гдѣ сердца, менѣе склонныя къ ненависти, не такъ легко поддавались ея вліянію. Чтобы искуснѣе наносить свои удары, они начали съ того, что распустили слухъ, будто я самъ тихъ покинулъ. (См. письмо Делейра, связка Б., No 30). Вслѣдствіе этого, все еще представляясь моими друзьями, они искусно сѣяли свои коварныя обвиненія въ видѣ жалобъ на несправедливость своего друга. Это вело къ тому, что не имѣя причины остерегаться, всѣ были болѣе расположены слушать ихъ и осуждать меня. Скрытыя обвиненія въ коварствѣ и неблагодарности распространялись съ большею предосторожностью и поэтому съ большимъ успѣхомъ. Я узналъ, что они обвиняли меня въ ужасныхъ гнусностяхъ, но никогда не могъ узнать, въ чемъ именно по ихъ мнѣнію состояли эти гнусности. Все, что я могъ вывести изъ общественнаго говора ограничивалось четырьмя главными преступленіями: 1) въ удаленіи въ деревню; 2) въ любви къ г-жѣ Удето; 3) въ отказѣ ѣхать съ г-жей д'Эпинэ въ Женеву; 4) въ выѣздѣ изъ Эрмитажа! Если они прибавили къ этимъ и другія обвиненія, то такъ хорошо приняли мѣры, что я никогда не могъ узнать, въ чемъ они состояли.
   Поэтому я думаю, что къ этому времени относится установленіе системы, которой слѣдовали съ этихъ поръ тѣ, кто располагаютъ мною съ все возрастающимъ успѣхомъ, который можетъ показаться чудомъ для того, кто не знаетъ, съ какой легкостью распространяется все, что благопріятствуетъ людской злобѣ. Нужно постараться въ немногихъ словохъ объяснить то, что ясно для меня въ этой темной и глубокой системѣ.
   Съ именемъ уже знаменитымъ и извѣстнымъ во всей Европѣ я сохранилъ первоначальную простоту нравовъ. Мое смертельное отвращеніе ко всему, что называлось партіей, кликой, заговорамъ, дѣлало меня свободнымъ отъ всякихъ узъ, кромѣ привязанностей моего сердца. Одинокій, иностранецъ, обособленный отъ всѣхъ, безъ поддержки, безъ семьи, привязанный только къ своимъ принципамъ и обязанностямъ, я смѣло шелъ прямой дорогой, не льстя никому и не щадя никого въ ущербъ справедливости и истинѣ. Кромѣ того, живя уже два года въ уединеніи, нерполучая извѣстій, не имѣя отношеній къ дѣламъ свѣта, ничего не зная и не любопытствуя знать, я находился въ четырехъ лье отъ Парижа, но былъ также далекъ отъ этой столицы по своей безпечности, какъ еслибы жилъ отдѣленный отъ нея морями, на островѣ Тиніанѣ.
   Гриммъ, Дидро, Гольбахъ, напротивъ того, находясь въ самомъ центрѣ водоворота, жили въ большомъ свѣтѣ и дѣлили между собою всѣ его сферы. Они могли съ общаго согласія заставить себя слушать всѣхъ, и вельможъ, и умныхъ людей, и литераторовъ, и судей, и женщинъ. Съ перваго разу уже видно преимущество, которое давало это положеніе тремъ тѣсно связаннымъ между собою людямъ передъ четвертымъ, находившимся въ моемъ положеніи. Правда, что Дидро и Гольбахъ не были способны на гнусные заговоры, по крайней мѣрѣ я не могу этому повѣрить; у одного не было для этого достаточно злости, а у другого ловкости; но именно это и соединило еще крѣпче всю партію. Гриммъ одинъ составлялъ планъ, и двумъ другимъ открывалъ изъ него только то, что имъ нужно было видѣть, чтобы содѣйствовать его выполненію. Власть, которую онъ пріобрѣлъ надъ ними, облегчала ихъ содѣйствіе, а послѣдствія соотвѣтствовали превосходству его таланта.
   Съ этимъ то превосходнымъ талантомъ, видя выгоду, которую онъ могъ извлечь изъ нашихъ относительныхъ положеній, онъ вознамѣрился погубить мою репутацію и составить мнѣ совершенно противоположную, окруживъ меня мракомъ, сквозь который мнѣ невозможно было проникнуть, чтобы представить въ должномъ свѣтѣ его интриги и снять съ него маску.
   Это предпріятіе было трудно потому, что нужно было скрыть его гнусность отъ тѣхъ, которые должны были содѣйствовать ему. Надо было обмануть честныхъ людей; надо было удалить отъ меня всѣхъ, не оставивъ мнѣ ни одного друга, большого или малаго. Что я говорю: нужно было не допустить до меня ни одного слова правды. Еслибы хоть одинъ великодушный человѣкъ пришелъ сказать мнѣ: -- Вы притворяетесь добродѣтельнымъ, а между тѣмъ, вотъ что о васъ говорятъ и вотъ на какихъ основаніяхъ о васъ судятъ, что вы на это скажете?-- тогда истина-бы восторжествовала и Гриммъ погибъ-бы. Онъ это зналъ; но онъ изучилъ свое собственное сердце и цѣнилъ людей и цѣнилъ людей во столько, во сколько они стоятъ. Я скорблю о чести человѣчества при мысли, что его разсчетъ былъ такъ вѣренъ.
   Пробираясь по такимъ подземельямъ, онъ долженъ былъ идти медленно, чтобы ступать вѣрно. Вотъ уже двѣнадцать лѣтъ какъ онъ слѣдуетъ своему плану, и самое трудное остается еще сдѣлать, а именно -- обмануть публику. Есть глаза, слѣдившіе за нимъ ближе, чѣмъ онъ думаетъ. Онъ этого боится и еще не осмѣливается выставить свои подкопы на дневной свѣтъ. {Съ тѣхъ поръ, какъ это написано, онъ сдѣлалъ этотъ шагъ съ самымъ полнымъ и непостижимымъ успѣхомъ. Я думаю, что Траншемъ придалъ ему храбрости и снабдилъ нужными средствами.} Но онъ нашелъ не трудный способъ привлечь на свою сторону власть, а эта власть располагаетъ мною. Поддерживаемый этой опорой, онъ подвигается впередъ съ меньшимъ рискомъ. Сателлиты власти обыкновенно не отличаются прямотой въ своихъ дѣйствіяхъ и еще менѣе откровенностью, а потому онъ не боится нескромности какого нибудь честнаго человѣка, такъ какъ ему главнымъ образомъ нужно, чтобы я былъ окруженъ непроницаемымъ мракомъ и чтобы его заговоръ былъ постоянно скрытъ отъ меня: онъ знаетъ очень хорошо, что съ какимъ бы искусствомъ онъ не велъ свои подкопы, они никогда не выдержали бы моихъ взглядовъ. Его главное искусство состоитъ въ томъ, что безславя меня, онъ дѣлаетъ это такъ, что со стороны подумаешь, будто онъ щадитъ меня, и даже коварству своему умѣетъ придать видъ великодушія.
   Я почувствовалъ первыя дѣйствія этой системы по глухимъ обвиненіямъ гольбаховской клики, не имѣя возможности даже гадательно узнать, въ чемъ состояли эти обвиненія. Делейръ говорилъ мнѣ въ своихъ письмахъ, что меня обвиняютъ въ разныхъ мерзостяхъ; Дидро говорилъ тоже самое, но еще таинственнѣе; а когда я потребовалъ объясненія отъ того и другого то оказалось, что все дѣло заключалось въ вышеприведенныхъ четырехъ обвиненіяхъ. Я замѣчалъ постепенное охлажденіе въ письмахъ г-жи Удето. Это охлажденіе я не могъ приписать Сенъ-Ламберу, который продолжалъ писать мнѣ дружескія письма и даже навѣстилъ меня по возвращеніи. Я не могъ также приписать вину себѣ, потому что мы разстались очень довольные другъ другомъ, и съ тѣхъ поръ съ моей стороны ничего не произошло, кромѣ отъѣзда изъ Эрмитажа, необходимость котораго она сама сознавала. И такъ, не зная чему приписать это охлажденіе, въ которомъ она не сознавалась, но въ которомъ не ошибалось мое сердце, я тревожился изъ за всего. Я зналъ, что она чрезвычайно дорожила добрыми отношеніями съ своей свояченицей и съ Гриммомъ изъ за ихъ связи съ Сенъ-Ламберомъ я боялся что это ихъ дѣло. Это волненіе вновь открыло мои раны и сдѣлало мою переписку до такой степени бурной, что г-жа Удето получила отвращеніе отъ нея. Я предвидѣлъ множество жестокихъ непріятностей, но ничего не видѣлъ ясно. Я былъ въ самомъ невыносимомъ положеніи для человѣка, воображеніе котораго легко воспламеняется. Будь я совершенно одинокъ, но знай я ничего, то было-бы гораздо спокойнѣе; но сердце мое еще дорожило привязанностями, посредствомъ которыхъ мои враги могли всегда дѣйствовать на меня, а слабые лучи свѣта, доходившіе до моего убѣжища, помогали мнѣ только видѣть всю гнусность тайнъ, которыя отъ меня скрывали.
   Я не сомнѣваюсь, что не вынесъ-бы этихъ мученій слишкомъ жестокихъ, слишкомъ невыносимыхъ для моей и открытой и искренней натуры, потому что, не будучи въ состояніи скрывать свои чувства, я всего опасался отъ чувствъ, скрываемыхъ отъ меня, еслибы къ счастью, не представилось новыхъ предметовъ, настолько интересныхъ для моего сердца, чтобы спасительно отвлечь его отъ вещей, занимавшихъ меня противъ моей воли. Въ послѣднее посѣщеніе Эрмитажа, Дидро говорилъ мнѣ о о статьѣ "Женева", помѣщенной д'Аламберомъ въ Энциклопедіи; онъ мнѣ сообщилъ, что эта статья, написанная послѣ совѣщанія со многими знатными женевцами, имѣла цѣлью устройство въ Женевѣ театра, что къ этому приняты мѣры и дѣло не замедлитъ осуществиться. Такъ какъ все это повидимому, нравилось Дидро, такъ какъ онъ не сомнѣвался въ успѣхѣ, а у меня было слишкомъ много другихъ предметовъ для разговора съ нимъ, чтобы спорить объ этомъ, то я и не сказалъ ему ничего: но негодуя на всѣ эти старанія соблазнить мое отечество, я съ нетерпѣніемъ ожидалъ того тома Энциклопедіи, въ которомъ была помѣщена эта статья, чтобы посмотрѣть, нельзя ли какъ нибудь отвратить этотъ несчастный ударъ. Я получилъ этотъ томъ вскорѣ послѣ своего поселенія въ Монъ-Луи, и нашелъ, что статья была написана съ большимъ искусствомъ и достойна пера, написавшаго ее. Это не отклонило меня, однако, отъ наслажденія отвѣчать на нее, и не смотря на свое изнеможеніе, на свои горести и страданія, на суровое время года и неудобство моего новаго жилья, въ которомъ я еще не успѣлъ устроиться, я принялся за работу съ усердіемъ, которое все превозмогло.
   Въ теченіе довольно суровой зимы, въ февралѣ мѣсяцѣ и въ томъ состояніи, которое я только что описалъ, я проводилъ по два часа утромъ и послѣ обѣда въ открытой башнѣ, находившейся въ концѣ моего сада. Эта башня, замыкавшая одну аллею, устроенную въ видѣ террасы, выходила на долину и прудъ Монморанси; видъ съ нея открывался на простой, но почтенный замокъ Сенъ-Грасьенъ, убѣжище добродѣтельнаго Ка тина. Въ этомъ-то, тогда очень холодномъ мѣстѣ, безъ защиты отъ вѣтра и снѣга, несогрѣваемый ничѣмъ, кромѣ внутренней теплоты моего сердца, я написалъ въ три недѣли мое Письмо къ д'Аламберу о театральныхъ представленіяхъ. Это первое изъ моихъ сочиненій надъ которымъ я трудился съ удовольствіемъ, (потому что Юлія была только на половину отдѣлана). До этого времени негодованіе добродѣтели было моимъ Аполлономъ: на этотъ разъ его мѣсто заняли нѣжность и душевная скорбь. Несправедливости, которыхъ я былъ только зрителемъ, раздражали меня, а тѣ, предметомъ которыхъ сдѣлался я самъ, огорчали и эта грусть безъ желчи, была скорбью сердца, слишкомъ любящаго, слишкомъ нѣжнаго, принужденнаго уйти въ самаго себя послѣ того, какъ его обманули тѣ, кому оно довѣряло и судило о нихъ по самому себѣ. Полное всѣмъ случившимся со мною, растроганное еще столькими сильными волненіями, мое сердце смѣшивало чувство своихъ страданій съ идеями, которыя пробудило во мнѣ обдумываніе моего сочиненія; въ моемъ трудѣ отражалась эта смѣсь. Самъ не замѣтивъ этого, я описалъ свое настоящее положеніе, описалъ Гримма, г-жу д'Эпинэ, г-жу Удето, Сенъ-Ламбера, самаго себя. Сколько сладостныхъ слезъ пролилъ я въ то время какъ писалъ его! Увы! въ немъ еще слишкомъ чувствуется, что любовь, эта несчастная любовь, отъ которой я старался вылѣчиться, еще не покинула моего сердца. Ко всему этому присоединилась еще какая-то жалость къ самому себѣ; я считалъ себя умирающимъ и думалъ, что прощаюсь съ публикой. Я не только не боялся смерти, но съ радостью видѣлъ ея приближеніе; но мнѣ жалко было разстаться съ своими ближними пока они не почувствуютъ чего я стоилъ и сколько я заслуживалъ быть ими любимымъ, еслибы они меня болѣе знали. Вотъ тайная причина [страннаго тона этой статьи, столь отличающагося отъ тона предыдущаго сочиненія {Рѣчь о неравенствѣ состояній.}.
   Я исправилъ и переписалъ это письмо и собирался отдать его въ печать, когда, послѣ долгаго молчанія, получилъ записку отъ г-жи Удето, причинизшую мнѣ новое огорченіе, самое сильное изъ всѣхъ, испытанныхъ мною. Въ этомъ письмѣ (связка Б, No 34) она увѣдомляла меня, что моя страсть къ ней. сдѣлалась извѣстна всему Парижу; что я говорилъ о ней людямъ, которые всѣмъ разсказали о ней; что эти слухи, дошедшіе до ея возлюбленнаго, едва не стоили ему жизни; что наконецъ онъ отдалъ ей справедливость и они примирились; но что долгъ ея относительно его, относительно себя самой и своей репутаціи, требуетъ чтобы она прервала всякія сношенія со мною, впрочемъ, она увѣряла меня, что они оба никогда не перестанутъ принимать во мнѣ участіе, будутъ защищать меня въ обществѣ и что она, время отъ времени, будетъ присылать навѣдываться обо мнѣ.
   И ты также, Дидро! воскликнулъ я. Недостойный другъ!... Однако, я не могъ окончательно рѣшиться осудить его. Моя слабость была извѣстна другимъ лицамъ, которые могли заставить его проговориться. Я хотѣлъ сомнѣваться... но потомъ не могъ усумниться. Вскорѣ Сенъ-Ламберъ сдѣлалъ поступокъ достойный его великодушія. Зная мою душу, онъ понималъ въ какомъ состояніи долженъ я былъ находиться, когда одни друзья мнѣ измѣнили, а другіе меня покинули. Онъ пріѣхалъ ко мнѣ. Въ первый разъ онъ могъ удѣлить мнѣ очень мало времени. Онъ пріѣхалъ во второй разъ. Къ несчастію, не ожидая его, я отлучился изъ дому. Тереза, которую онъ засталъ дома, проговорила съ нимъ болѣе двухъ часовъ и во время этого разговора они высказали другъ другу много вещей, о которыхъ необходимо было знать и ему и мнѣ. Удивленіе, съ которымъ я узналъ отъ него, что въ свѣтѣ никто не сомнѣвался въ томъ, что я былъ въ тѣхъ же отношеніяхъ съ г-жею д'Эпинэ, въ какихъ былъ теперь съ нею Гриммъ, можетъ сравняться только съ его удивленіемъ, когда онъ узналъ, какъ невѣренъ этотъ слухъ. Сенъ-Ламберъ, къ великой досадѣ этой госпожи, былъ въ этомъ отношеніи въ одинаковомъ положеніи со мною и все, что выяснилось изъ этого разговора, окончательно погасило во мнѣ всякое сожалѣніе о томъ, что я разошелся съ нею навсегда. Относительно г-жи Удето онъ разсказалъ Терезѣ, много обстоятельствъ, неизвѣстныхъ ни ей ни самой г-жѣ Удето, которыя зналъ одинъ я и о которыхъ разсказалъ по дружбѣ одному Дидро, а онъ выбралъ въ свои повѣренные именно Сенъ-Ламбера. Этотъ послѣдній поступокъ заставилъ меня рѣшиться, и положивъ разстаться съ Дидро навсегда, я думалъ только о томъ, какъ это сдѣлать, такъ какъ я замѣтилъ, что тайныя ссоры только вредили мнѣ, оставляя личину дружбы моимъ самымъ злѣйшимъ врагамъ.
   Правила приличія, установленныя свѣтомъ на подобный случай, кажутся продиктованными духомъ лжи и измѣны. Казаться другомъ человѣка, дружба съ которымъ порвала, значитъ оставлять себѣ средства вредить ему, обманывая честныхъ людей. Я вспомнилъ, что когда знаменитый Монтескье поссорился съ отцемъ Турнеманъ. онъ поспѣшилъ это всѣмъ объявить, говоря:-- Не слушайте ни отца Турнемана, ни меня, когда мы будемъ говорить другъ о другѣ, потому что мы перестали быть друзьями.-- Этотъ поступокъ всѣ очень одобряли и всѣ хвалили откровенность и великодушіе Монтескье. Я рѣшился поступить точно также съ Дидро; по какимъ образомъ огласить пашу ссору изъ моего уединенія, какъ при этихъ условіяхъ передать всѣ подробности ея въ неизвращенномъ видѣ и въ тоже время безъ скандала? Я попробовалъ включить въ мое письмо въ видѣ примѣчанія. одну цитату изъ Экклезіаста, которая говорила объ этой ссорѣ и даже о причинѣ ея довольно ясно для тѣхъ, кто зналъ въ чемъ дѣло, и въ тоже время ничего не значила для остальныхъ; я старался, впрочемъ, упоминать о другѣ, съ которымъ разставался, не иначе какъ съ уваженіемъ, всегда подобающимъ дружбѣ даже угасшей. Все это можно видѣть изъ самой статьи.
   Въ этомъ мірѣ есть только счастье или несчастье; и кажется, что самое мужественное дѣло обращается въ преступленіе при несчастій. Тотъ самый поступокъ, которому такъ удивлялись въ Монтескье, навлекъ на меня только осужденіе и упреки. Какъ только моя статья была напечатана, я послалъ одинъ экземпляръ Сенъ-Ламберу, который еще наканунѣ написалъ мнѣ отъ имени г-жи Удето и отъ своего записку, полную самой нѣжной дружбы, (Связка Б, No 37). Вотъ письмо, при которомъ онъ возвратилъ мнѣ посланный ему экземпляръ. (Связка Б, No 38).
   

Обоннъ, 10 октября, 1758.

   "Но истинѣ, милостивый государь, я не могу принять вашего подарка. При чтеніи того мѣста вашего предисловія, гдѣ вы, по поводу Дидро, приводите выписку изъ Экклезіаста, книга выпала у меня изъ рукъ. Послѣ нашихъ разговоровъ, нынѣшнимъ лѣтомъ, вы, казалось мнѣ, убѣдились, что Дидро невиненъ въ нескромности, которую вы ему приписываете. Онъ могъ имѣть съ вами непріятности; это мнѣ неизвѣстно; но я хорошо знаю, что онъ не подалъ вамъ повода оскорблять его публично. Вамъ извѣстны преслѣдованія, какія онъ терпитъ, а вы примѣшиваете голосъ стараго друга къ крикамъ зависти. Не могу скрыть отъ васъ, милостивый государь, какъ возмущаетъ меня подобная жестокость. Я не живу неразлучно съ Дидро, но я уважаю его и живо чувствую огорченіе, доставляемое вами человѣку, котораго вы, по крайней мѣрѣ при мнѣ, ни въ чемъ не упрекали, кромѣ слабости. Милостивый государь, мы слишкомъ расходимся въ нашихъ принципахъ, чтобы имѣть возможность сойтись когда-нибудь. Забудьте мое существованіе; это не должно быть для насъ трудно. Я никогда не дѣлалъ людямъ ни добра, ни зла, которое долго помнится. Я-же, милостивый государь, обѣщаю вамъ забыть вашу особу и помнить только ваши таланты".
   Я почувствовалъ себя столько же огорченнымъ, сколько и возмущеннымъ этимъ письмомъ; мое чрезмѣрное горе вернуло мнѣ наконецъ мою гордость и я отвѣчалъ ему слѣдующимъ письмомъ:
   

Монморанси, 11 октября, 1758.

   "Милостивый государь, читая ваше письмо, я сдѣлалъ вамъ честь ему удивиться и имѣлъ глупость имъ огорчиться; но я нахожу его недостойнымъ отвѣта.
   "Я не хочу болѣе заниматься перепиской для г-жи Удето. Если она не хочетъ удержать за собою то, что уже имѣетъ, то можетъ возвратить мнѣ; я верну ей деньги. Если же она оставитъ мою работу, то все-таки пускай пришлетъ за остальной бумагой и деньгами. Въ тоже время я прошу возвратить мнѣ конспектъ, который у нея хранится. Прощайте, милостивый государь".
   Мужество въ несчастій раздражаетъ сердца низкія, но оно нравится сердцамъ великодушнымъ. Кажется, это письмо заставило Сенъ-Ламбера призадуматься и онъ пожалѣлъ о своемъ поступкѣ; но, въ свою очередь слишкомъ гордый для того, чтобы открыто сознаться въ своей ошибкѣ, онъ воспользовался средствомъ смягчить нанесенный мнѣ ударъ, даже, быть можетъ, самъ подготовилъ это средство. Двѣ недѣли спустя я получилъ слѣдующее письмо отъ г. д'Эпинэ. (Связка В, No 10).
   

Четвергъ, 26.

   "Я получилъ, милостивый государь, книгу, которую вы были такъ добры прислать мнѣ; я читаю ее съ самымъ большимъ удовольствіемъ. Подобное-же чувство я испытывалъ при чтеніи всѣхъ трудовъ, вышедшихъ изъ подъ вашего пера. Примите за это мою благодарность. Я-бы самъ пріѣхалъ высказать вамъ мои чувства, если бы дѣла позволяли мнѣ пробыть нѣсколько дней въ вашемъ сосѣдствѣ; но я очень мало жилъ въ этомъ году въ Шевреттъ и г-жа Дюпенъ назвалась ко мнѣ туда обѣдать въ будущее воскресенье. Я надѣюсь, что гг. де Сенъ-Ламберъ, де Франкейль и г-жа Удето будутъ въ числѣ гостей. Вы бы мнѣ доставили истинное удовольствіе, если бы тоже пріѣхали. Всѣ гости, которые у меня соберутся, желаютъ этого и будутъ рады воспользоваться вмѣстѣ со мною удовольствіемъ провести часть дня вмѣстѣ съ вами. Имѣю честь быть съ самымъ глубокимъ уваженіемъ, и проч. "
   Это письмо заставило сильно забиться мое сердце. Я, продолженіи цѣлаго года составлявшій сказку Парижа, дрожалъ при мысли, что мнѣ придется выставить себя на показъ передъ г-жей Удето, и мнѣ трудно было найти въ себѣ достаточно мужества, чтобы выдержать такое испытаніе. Однако, такъ какъ она и Сенъ-Ламберъ этого хотѣли, такъ какъ г. д'Эпинэ говорилъ отъ имени всѣхъ приглашенныхъ, и такъ какъ онъ называлъ все такихъ людей, которыхъ я желалъ видѣть, то я и думалъ, что не компрометируя себя, могу принять приглашеніе на обѣдъ, на который меня какъ будто, звали всѣ, на него приглашенные. И такъ, я обѣщалъ пріѣхать. Въ воскресенье была дурная погода; г. д'Эпинэ прислалъ за мною карету и я отправился.
   Мое появленіе произвело впечатлѣніе. Никогда не оказывали мнѣ болѣе ласковаго пріема. Казалось, все общество чувствовало насколько мнѣ нужна поддержка. Только французскія сердца способны на такія тонкости чувства. Однако, я нашелъ болѣе многочисленное общество, чѣмъ ожидалъ; между прочими графа Удето, котораго я еще совсѣмъ не зналъ, и его сестру, г-жу де Блепвиль, безъ которой я бы легко обошелся. Она нѣсколько разъ лріѣжала въ прошедшемъ году въ Обоинъ, и во время нашихъ уединенныхъ прогулокъ ея невѣстка очень часто заставляла ее скучать и сидѣть совершенно одной. Она питала противъ меня злобу и во время этого обѣда удовлетворила ее, сколько ей было угодно; такъ какъ легко понять, что при графѣ Удето и Сенъ-Ламберѣ мое положеніе было весьма незавидное и что человѣкъ, неловкій въ самыхъ обыкновенныхъ разговорахъ, былъ далеко не блестящъ въ подобномъ. Наконецъ, когда встали изъ за стола, я удалился отъ этой мегеры; къ моему удовольствію г-жа Удето и Сенъ-Ламберъ подошли ко мнѣ и я проговорилъ съ ними часть послѣобѣденнаго времени; мы говорили, правда, о вещахъ незначительныхъ, но съ такою же фамильярностью какая установилась между нами до моего увлеченія. Это обращеніе запечатлѣлось въ моемъ сердцѣ, и еслибы Сенъ-Ламберъ могъ читать въ немъ, навѣрное онъ остался бы доволенъ. Я могу поклясться, что хотя, по пріѣздѣ на обѣдъ, и при видѣ г-жи Удето у меня сдѣлалось сердцебіеніе, доходившее до изнеможенія, за то уѣзжая, я почти не думалъ о ней: я былъ занятъ только Сенъ-Ламберомъ.
   Несмотря на злыя сарказмы г-жи де Бленвиль, этотъ обѣдъ принесъ мнѣ много пользы, и я былъ очень радъ, что не отказался поѣхать на него. Я убѣдился, что интриги Гримма и Гольбахистовъ не только не оттолкнули отъ меня моихъ старыхъ знакомыхъ, {Вотъ, что я думалъ въ простотѣ моего сердца, когда писалъ свою Исповѣдь.} но, что еще болѣе польстило мнѣ, чувства г-жи Удето и Сенъ-Ламбера измѣнились менѣе, чѣмъ я предполагалъ, и я понялъ, наконецъ, что въ его стараніи отдалить отъ меня г-жу Удето болѣе участвовала ревность, чѣмъ неуваженіе. Это меня утѣшило и успокоило. Увѣренный, что я не составляю предмета презрѣнія для тѣхъ, кого я глубоко уважалъ, я съ большимъ мужествомъ и успѣхомъ сталъ работать надъ собственнымъ сердцемъ. Если я не могъ достичь того, чтобы совершенно истребить въ себѣ преступную и несчастную страсть, то я такъ хоролго справлялся съ ея остатками, что съ этого времени они не могли уже заставить меня сдѣлать ни одного промаха. Переписка для г-жи Удето, за которую она заставила меня опять взяться, мои сочиненія, посылаемыя къ ней, когда они выходили въ свѣтъ, доставляли мнѣ отъ времени до времени кое-какія отъ нея посылки и письма, хотя незначительныя, но привѣтливыя. Она сдѣлала даже болѣе, какъ это увидятъ впослѣдствіи; и взаимное поведеніе насъ троихъ, когда прекратились наши отношенія, можетъ служить примѣромъ того, какъ разстаются честные люди, когда имъ уже не слѣдуетъ больше видѣться.
   Я тотъ обѣдъ доставилъ мнѣ еще ту выгоду, что о немъ говорили въ Парижѣ, и что онъ послужилъ рѣшительнымъ опроверженіемъ слуха, всюду распускаемаго моими врагами, будто-бы я поссорился со всѣми на немъ присутствовавшими и особенно съ г. д'Эпинэ. Покидая Эрмитажъ, я написалъ ему очень вѣжливое, благодарственное письмо, на которое получилъ и отъ него столь-же вѣжливый отвѣтъ, и наши взаимныя, любезныя отношенія никогда не прекращались какъ съ нимъ, такъ и съ братомъ его, г. де Лаливъ, который пріѣзжалъ ко мнѣ въ Монморанси и прислалъ мнѣ свои гравюры. За исключеніемъ двухъ невѣстокъ г-жи Удето, я никогда не ссорился ни съ кѣмъ изъ ея семейства.
   Мое Письмо къ д'Аламберу имѣло большой успѣхъ. Всѣ мои труды имѣли его, но на этотъ разъ успѣхъ былъ болѣе благопріятенъ для меня. Онъ научилъ публику не довѣрять инсинуаціямъ гольбаховской клики. Когда я переѣхалъ въ Эрмитажъ, она предсказывала съ своей обыкновенной заносчивостью, что я не выдержу тамъ и трехъ мѣсяцевъ. Когда же она увидала, что я прожилъ тамъ двадцать мѣсяцевъ, и что вынужденный оставить Эрмитажъ, я все таки поселился на житье въ деревнѣ, то стали утверждать, что я поступалъ такъ чисто изъ упрямства, что я смертельно скучалъ въ моемъ уединеніи, но что снѣдаемый гордостью, я лучше желалъ погибнуть жертвою моего упрямства, чѣмъ отказаться отъ моихъ словъ и вернуться въ Парижъ. Мое Письмо къ д'Аламберу дышало такою душевною кротостью, что никто не могъ усумниться въ искренности. Если-бы въ моемъ уединеніи меня мучило постоянное дурное расположеніе духа, оно отразилось бы въ топѣ моего письма. Оно сквозило во всѣхъ моихъ сочиненіяхъ, написанныхъ въ Парижѣ, но его не оказалось въ первомъ, написанномъ въ деревнѣ. Для тѣхъ, кто умѣетъ наблюдать, это замѣчаніе рѣшало всѣ сомнѣнія. Они увидѣли, что я вернулся въ свою сферу.
   Однако это самое сочиненіе, несмотря на его мягкость, пріобрѣло мнѣ, благодаря моей всегдашней неловкости и несчастію, новаго врага между литераторами. Я познакомился у г. де-ла-Поплиніера съ Мармонтелемъ и это знакомство поддерживалось потомъ черезъ барона. Мармонтель издавалъ тогда Меркурія Франціи. Такъ какъ я изъ гордости не посылалъ моихъ сочиненій редакторамъ періодическихъ изданій, а между тѣмъ желалъ доставить Мармонтелю мою послѣднюю статью, то чтобы онъ не подумалъ, что я посылаю ему, какъ журналисту, я написалъ на отосланномъ ему экземплярѣ, что онъ посылается не издателю Меркурія, а г. Мармонтелю. Я полагалъ, что оказываю ему громадную любезность, а онъ увидалъ въ этомъ жестокую обиду и сдѣлался моимъ непримиримымъ врагомъ. Онъ возражалъ на это Письмо вѣжливо, но съ злобою, дававшею хорошо себя чувствовать, и. съ тѣхъ поръ никогда не пропускалъ случая вредить мнѣ въ обществѣ и косвенно нападать на меня въ другихъ своихъ сочиненіяхъ: вотъ какъ трудно имѣть дѣло съ крайне раздражительнымъ самолюбіемъ литераторовъ и вотъ до какой степени должно строго наблюдать за малѣйшимъ проблескомъ двусмысленности въ любезностяхъ, имъ оказываемыхъ.
   (1759). Успокоенный со всѣхъ сторонъ, я воспользовался свободнымъ временемъ и независимостью, въ которой находился, чтобы снова приняться за мои труды съ большею послѣдовательностью, чѣмъ прежде. Въ эту зиму я окончилъ Юлію и отправилъ ее къ Рею, который издалъ ее въ слѣдующемъ году. Эта работа была, однако, прервана однимъ обстоятельствомъ притомъ не совсѣмъ пріятнымъ. Я узналъ, что въ Оперѣ хотѣли возобновить Деревенскаго Пророка. Внѣ себя отъ гнѣва на этихъ людей, самовластно распоряжавшихся моей литературной собственностью, я отыскалъ записку, которую посылалъ д'Аржансану и которая осталась безъ отвѣта, поправилъ ее, и передалъ черезъ г. Селдана, резидента Женевы, съ приложеннымъ къ ней письмомъ графу де Сенъ-Флорентенъ, замѣнившему г. д'Аржансона въ дирекціи Оперы. Г. де Сенъ-Флорентенъ обѣщалъ дать отвѣтъ, но не далъ его. Дюкло, къ которому я написалъ о томъ, что сдѣлалъ, разсказалъ все маленькимъ скрипкамъ, а они предложили возвратить мнѣ не мою оперу, а право на входъ въ театръ, которымъ я уже не могъ болѣе пользоваться. Видя, что мнѣ не откуда ждать справедливости, я бросилъ это дѣло; а дирекція оперы, не отвѣчая на мои замѣчанія и даже не слушая ихъ, продолжала распоряжаться Деревенскимъ Пророкомъ, какъ своею собственностью и въ свою пользу, хотя онъ безспорно принадлежалъ одному мнѣ {Теперь онъ принадлежитъ ей, вслѣдствіе новаго условія, недавно заключеннаго со мною.}.
   Съ тѣхъ поръ, какъ я освободился изъ подъ ига моихъ тирановъ, я велъ жизнь довольно пріятную и спокойную; лишенный прелести слишкомъ сильныхъ привязанностей, я, по крайней мѣрѣ былъ свободенъ отъ тяжести ихъ узъ. Получивъ отвращенье къ друзьямъ покровителямъ, непремѣнно желавшимъ распоряжаться моей судьбой и подчинить меня своимъ воображаемымъ благодѣяніямъ вопреки моему желанію, я рѣшился на будущее время придерживаться простыхъ дружескихъ отношеній, которыя, не стѣсняя свободы, составляютъ пріятность жизни и въ основаніи своемъ имѣютъ обоюдное равенство. Подобныхъ отношеній у меня было достаточно для того, чтобы находить удовольствіе въ обществѣ, не мучаясь зависимостью отъ него; и только что я испыталъ этотъ образъ жизни, какъ почувствовалъ, что именно онъ былъ нуженъ мнѣ въ мои годы для того, чтобы я могъ кончить мои дни въ спокойствіи, далеко отъ бурь, ссоръ, сплетенъ, въ которыхъ я чуть было не потонулъ.
   Впродолженіи моего житья въ Женевѣ и со времени моего водворенія въ Монморанси, я сдѣлалъ въ сосѣдствѣ нѣсколько пріятныхъ знакомствъ, но не налагавшихъ на меня никакихъ обязательствъ. Во главѣ этихъ лицъ находился молодой Луазо де-Молеонъ. Онъ тогда только что вступилъ въ адвокатуру, непредвидя, какое займетъ въ ней мѣсто. Но у меня не было сомнѣній на этотъ счетъ. Я скоро указалъ ему ту блестящую карьеру, какую онъ теперь проходитъ. Я предсказалъ ему, что если онъ будетъ строгъ въ выборѣ своихъ дѣлъ и станетъ защищать только справедливость и добродѣтель, то его геній, возвышенный этимъ великимъ чувствомъ, сравнится съ геніями самыхъ великихъ ораторовъ. Онъ послѣдовалъ моему совѣту и ощутилъ его послѣдствія. Его защита г. де Порта достойна Демосѳена. Каждый годъ онъ пріѣзжалъ на каникулы въ Сенъ-Брисъ, въ четверти лье отъ Эрмитажа, въ помѣстье Малеона, принадлежавшее его матери, и гдѣ когда-то жилъ великій Бассюэтъ. Вотъ помѣстье, гдѣ трудно было-бы удерживаться дворянству послѣ непрерывнаго ряда подобныхъ владѣльцевъ.
   Въ той же деревнѣ въ Сенъ-Брисъ у меня былъ другой знакомый, книгопродавецъ Геренъ, человѣкъ умный, образованный, любезный и очень высоко поставленный въ кругу своихъ собратьевъ по занятіямъ. Онъ познакомилъ меня съ Жаномъ Неольмамъ, книгопродавцемъ изъ Амстердама, его другомъ и корреспондентомъ, который впослѣдствіи напечаталъ Эмиля.
   Еще ближе отъ меня жилъ г. Мальторъ, священникъ изъ Грозлея, болѣе годный быть министромъ и государственнымъ дѣятелемъ, чѣмъ деревенскимъ пасторомъ, и которому навѣрное дали бы управлять цѣлою епархіею, еслибы мѣста раздавались сообразно съ талантами. Онъ былъ прежде секретаремъ при графѣ дю-Люкѣ и очень хорошо зналъ Жана Батиста Руссо. Столько-же уважавшій память этого знаменитаго изгнанника, сколько презиравшій память негодяя Сарена, его погубившаго, онъ зналъ о Томъ и о другомъ много любопытныхъ анекдотовъ, которые Сеги не помѣстилъ въ біографіи перваго, тогда еще находившейся въ рукописи; и онъ увѣрялъ меня, что графъ дю-Люкъ не только не имѣлъ никогда причинъ жаловаться на Жана Батиста, но напротивъ сохранилъ къ нему до конца жизни самую нѣжную дружбу. Г. Мальтору, которому г. Вентимиль досталъ это, довольно хорошее мѣсто послѣ смерти его патрона, поручались прежде многія дѣла, и, не смотря на свою старость, онъ очень хорошо сохранилъ ихъ въ памяти и прекрасно разсуждалъ о нихъ. Бесѣда его, столь же поучительная, сколько занимательная, не походила на бесѣду сельскаго священника: онъ соединялъ планъ свѣтскаго человѣка съ познаніями кабинетнаго ученаго. Его общество мнѣ было пріятнѣе всѣхъ другихъ моихъ постоянныхъ сосѣдей, я всего болѣе сожалѣлъ о разлукѣ съ нимъ.
   Въ Монморанси были у меня знакомые священники, и между прочимъ О. Бертье, профессоръ физики; не смотря на легкій оттѣнокъ педантства, онъ привязалъ меня къ себѣ нѣкоторымъ родомъ добродушія, которое я находилъ въ немъ. Однако, мнѣ было трудно примирить его большую простоту съ желаніемъ и искусствомъ втираться всюду, къ знатнымъ, ханжамъ, женщинамъ, философамъ. Онъ умѣлъ освоиваться со всѣми и подлаживался ко всѣмъ. Мнѣ всегда бывало пріятно съ нимъ и я всѣмъ говорилъ о немъ; по всей вѣроятности до него дошли мои отзывы о немъ. Однажды, онъ поблагодарилъ меня, посмѣиваясь, за то, что я назвалъ его добрякомъ. Я нашелъ въ его улыбкѣ что-то сардоническое, совершенно измѣнившее его физіономію въ моихъ глазахъ, и потомъ часто приходившее мнѣ на память. Не могу придумать лучшаго сравненія для этой улыбки, какъ сравнивъ ее съ улыбкою Панюрора, покупающаго барановъ у Дендено. Наше знакомство завязалось вскорѣ послѣ моего переселенія въ Эрмитажъ, гдѣ онъ часто бывалъ у меня, я уже переселился въ Монморанси, когда онъ переѣхалъ оттуда на жительство въ Парижъ. Тамъ онъ часто видался съ г-жей Ле-Вассеръ. Однажды, когда я всего, менѣе этого ожидалъ, онъ написалъ мнѣ отъ имени этой женщины, чтобы извѣстить меня, что Гриммъ предлагаетъ взять на себя ея содержаніе, и что она просить моего согласія на принятіе этого предложенія. Я узналъ, что оно заключалось въ пенсіи изъ трехсотъ ливровъ, и въ томъ, чтобы г-жа Ле-Вассеръ жила въ Дейлѣ, между Шевреттъ и Монморанси. Не стану говорить о впечатлѣніи, произведенномъ на меня:этой новостью, которая была-бы менѣе удивительна, еслибы Гриммъ имѣлъ десять тысячъ ренты, или находился въ болѣе попятныхъ отношеніяхъ къ этой женщинѣ, или еслибы мнѣ не вмѣняли въ такое великое преступленіе то, что я увезъ ее въ деревню, откуда, однако, ему вздумалось снова возвратить ее, точно она съ тѣхъ поръ помолодѣла. Я понялъ, что добрая старуха только для того просила моего позволенія, безъ котораго легко могла обойтись, еслибы я его не далъ,-- чтобы сохранить то, что я давалъ ей съ своей стороны. Хотя мнѣ эта благотворительность показалась весьма странной, она меня не поразила тогда такъ сильно, какъ впослѣдствіи. Еслибы я тогда и не зналъ всего, о чемъ догадался впослѣдствіи, то все таки, далъ бы свое согласіе, что я и сдѣлалъ, да и долженъ былъ сдѣлать, если не желалъ давать .ей. больше того, что предлагалъ Гриммъ. Съ тѣхъ поръ О. Вертье вылѣчилъ меня отъ приписыванья ему добродушія, показавшагося ему столь забавнымъ, и которымъ я такъ легкомысленно, наградилъ его.
   Этотъ же самый г. Вертье быль знакомъ съ двумя людьми, искавшими также и моего знакомства, не знаю для чего, такъ какъ навѣрное не было ничего общаго между ихъ вкусами и моими. Это были дѣти Мельхиседека, ни отечество котораго, ни семья, а вѣроятнаго и настоящее имя, не были извѣстны. Они были янсенисты и считались переодѣтыми священниками, можетъ быть вслѣдствіе ихъ смѣшной манеры носить рапиры, къ которымъ они были точно привязаны. Значительная доля таинственности но всѣхъ ихъ пріемахъ придавала имъ видъ начальниковъ партіи и я никогда не сомнѣвался въ томъ, что они заправляли церковною газетою. Одинъ высокій, привѣтливый, ласковый, назывался г. Ферро, другой маленькій, приземистый, насмѣшливый, обидчивый г. Минаръ. Они звали другъ друга кузенами; въ Парижѣ жили съ д'Аламберомъ, у его кормилицы г-жи Руссо, а въ Монморанси взяли маленькую квартиру, чтобы проводить тамъ лѣто. Они сами хозяйничали, обходясь безъ прислуги и безъ коммисіонеровъ. Они чередовались понедѣльно, чтобы закупать провизію, стряпать и мести домъ. Впрочемъ, они держали себя хорошо, и мы другъ у друга иногда обѣдали. Я не знаю, почему они дорожили мною; что касается до меня, то я интересовался ими только потому, что они играли въ шахматы и, чтобы свѣрить какую нибудь ничтожную партію, я часа четыре смертельно скучалъ. Такъ какъ они всюду совались и во все вмѣшивались, Тереза прозвали ихъ кумушками, и это прозвище осталось за ними въ Монморанси,
   Таковы были, кромѣ г. Матоса, моего хозяина, человѣка добраго, мои главные дачные знакомые. У меня ихъ было достаточно и въ Парижѣ, еслибы я захотѣлъ тамъ пожить пріятно, пнѣ общества литераторовъ, изъ которыхъ одного Дюкло я считалъ своимъ другомъ: Делейръ былъ еще слишкомъ молодъ и хоти, увидя вблизи поступки философской клики со мною, онъ совершенно отъ нея отдѣлился, по крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось, тѣмъ не менѣе я не могъ еще забыть съ какой легкостью онъ передавалъ мнѣ всѣ сплетни этихъ господъ.
   У меня былъ гамъ старый и почтенный другъ г. Рогенъ. Это былъ другъ моего хорошаго времени и знакомствомъ съ нимъ я былъ обязанъ не своимъ литературнымц произведеніямъ, а самому себѣ, а потому я никогда не расходился съ нимъ. Былъ у меня тамъ добрый Лепітсъ, мой соотечественникъ, а его дочь г-жа Ламберъ, бывшая тогда еще въ живыхъ. Былъ въ числѣ этихъ знакомыхъ и молодой женевецъ, по фамиліи Куанде, добрый малый, какъ мнѣ казалось, старательный, услужливый, усердный, но невѣжественный, довѣрчивый, обжорливый, самонадѣянный; онъ пріѣхалъ ко мнѣ въ Эрмитажъ, въ началѣ моего пребыванія тамъ и неотрекомендованный никѣмъ, кромѣ самого себя, вскорѣ поселился у меня противъ моего желанія. У него были кое какія способности къ рисованію и онъ зналъ многихъ художниковъ. Онъ былъ мнѣ полезенъ для эстамповъ къ Юліи, принялъ на себя завѣдываніе рисунками и гравюрами и хорошо выполнилъ это.
   Я былъ принятъ въ домѣ г. Дюпена. Теперь онъ уже не былъ такъ блестящъ, какъ въ лучшую пору г-жи Дюпенъ, но достоинства хозяевъ и выборъ людей, тамъ собиравшихся, все еще дѣлами èro однимъ изъ лучшихъ домовъ Парижа. Такъ какъ я имъ не предпочелъ никого, а разстался съ ними единственно для того, чтобы жить независимо, то они не прерывали дружескихъ отношеній со мною и я во всякое время могъ разсчитывать на ласковый пріемъ со стороны г-жи Дюпенъ. Я даже могъ считать ее своей дачной сосѣдкою, съ тѣхъ поръ, какъ они поселились въ Клиши, куда я по временамъ ходилъ на день, на два и гдѣ я бы могъ навѣщать ихъ и чаще, еслибы г-жа Дюпенъ и г-жа Шенансо жили въ большемъ согласіи. Но трудность сохранять въ одномъ и томъ же домѣ хорошія отношенія къ двумъ, не симпатизирующимъ другъ другу личностямъ, дѣлала для меня пребываніе въ Клише слишкомъ стѣснительнымъ. Моя дружба къ г-жѣ Шенансо была ровнѣе и фамильярнѣе и съ большимъ удовольствіемъ видался съ нею въ Дейлѣ, почти у моихъ воротъ, такъ какъ она наняла тамъ небольшой домъ, а также часто и у себя дома, куда она нерѣдко приходила.
   У меня была еще г-жа де Креки; она ударилась въ набожность, перестала видаться съ д'Аламберомъ, Мармонтелями и съ большею частью литераторовъ, исключая, кажется аббата Трюбле полу-ханжи, который ей самой вскорѣ надоѣлъ. Что касается до меня, то она сама искала знакомства со мною, потому я не лишился ея благосклонности и наша переписка не прекращалась. На новый годъ она прислала мнѣ пулярокъ изъ Манса и намѣревалась навѣстить меня на слѣдующій годъ, но путешествіе г-жи де Люксембургъ помѣшало ей. Мнѣ слѣдуетъ дать ей особое мѣсто въ этомъ спискѣ; въ моей памяти она всегда будетъ занимать одно изъ первыхъ.
   Былъ еще человѣкъ, которому, не считая Рагена, слѣдовало, быть на первомъ счету у меня; это былъ Карріо, старый мой пріятель и сотоварищъ, исправлявшій должность секретаря испанскаго посольства въ Венеціи, затѣмъ въ Швеціи, гдѣ онъ былъ повѣреннымъ въ дѣлахъ, а послѣ того утвержденъ въ должности секретаря посольства въ Парижѣ. Онъ пріѣхалъ ко мнѣ въ Монморанси, когда я всего менѣе ожидалъ его. Ему пожаловали испанскій орденъ, названіе котораго я позабылъ, орденъ осыпанный каменьями. Ему пришлось прибавить въ своихъ документахъ одну букву къ своей фамиліи, отчего сталъ носить имя кавалера Карріана. Я его нашелъ такимъ-же, какимъ онъ былъ прежде, съ тѣмъ-же превосходнымъ сердцемъ и тѣмъ-же пріятнымъ умомъ. Я возобновилъ бы свою прежнюю короткость съ нимъ, еслибы Куанде, ставъ, по своему обыкновенію, между нами, не воспользовался моимъ удаленіемъ отъ свѣта для того, чтобы вмѣсто меня и отъ моего имени вкрасться въ его довѣріе и вытѣснить меня, подъ видомъ горячей преданности ко мнѣ.
   Заговоривъ о Карріанѣ, я вспомнилъ еще объ одномъ изъ моихъ дачныхъ сосѣдей, о которомъ я настолько же не вправѣ умолчать, насколько не вправѣ утаить свою неизвинительную вину противъ него. Это былъ честный г. ле-Бланъ, оказавшій мнѣ услугу въ Венеціи; теперь, путешествуя съ семействомъ по Франціи, онъ нанялъ дачу въ Бришѣ, не далеко отъ Монморанси. {Въ то время, какъ а это писалъ, полный своей прежней довѣрчивости, я былъ далекъ отъ того, чтобы подозрѣвать настоящую причину и слѣдствіе этой поѣздки въ Парижъ.} Только что я узналъ, что онъ былъ моимъ сосѣдомъ, какъ обрадовался этому отъ всей души и поѣхалъ къ нему не столько по обязанности, сколько изъ желанія доставить себѣ удовольствіе. Я отправился къ нему на другой-же день. По дорогѣ я встрѣтилъ знакомыхъ, шедшихъ ко мнѣ, а потому былъ принужденъ вернуться. Два дня спустя я опять поѣхалъ къ нему, а онъ въ этотъ день обѣдалъ со всѣмъ семействомъ въ Парижѣ. Въ третій разъ я засталъ его дома, но услыхавъ женскіе голоса и увидавъ карету у дверей, испугался. Я хотѣлъ по крайней мѣрѣ въ первый разъ, видѣться съ нимъ на свободѣ и поговорить о нашихъ старинныхъ знакомыхъ. Послѣ этого, я такъ долго откладывалъ свой визитъ со дня на день, что мнѣ стало совѣстно выполнить этотъ долгъ такъ поздно, и я совсѣмъ не поѣхалъ къ нему. Осмѣлясь отложить визитъ на столь продолжительное время, я уже болѣе не смѣлъ показываться къ нему. Эта оплошность, которою г. ле Бланъ былъ вправѣ оскорбиться, придавала моему нерадѣнію, въ его глазахъ видъ неблагодарности, между тѣмъ какъ я чувствовалъ, что сердце мое было столь невинно въ этомъ отношеніи, что еслибы я имѣлъ возможность сдѣлать ло-Блану какое-нибудь истинное удовольствіе, хотя и безъ его вѣдома, онъ навѣрное не встрѣтилъ бы во мнѣ столько лѣности. Но безпечность, небрежность и отсрочки въ исполненіи нѣкоторыхъ моихъ обязанностей, сдѣлали мнѣ болѣе вреда, чѣмъ большіе пороки. Самая значительная моя ошибка происходила отъ упущеній; я рѣдко, дѣлалъ то, чего не слѣдовало дѣлать, но, къ несчастью, еще рѣже выполнялъ то, что нужно было выполнить.
   Разъ что я вернулся къ своимъ венеціанскимъ знакомымъ, то не долженъ умолчать еще объ одномъ, сдѣланномъ тамъ-же, которое я прервалъ, какъ и другіе, но только гораздо позже. Это было знакомство съ г. Да-Жуанвилемъ, который, по возвращеніи изъ Генуи, продолжалъ дружески относиться ко мнѣ. Онъ очень охотно встрѣчался со мною и любилъ бесѣдовать объ итальянскихъ дѣлахъ и о сумасбродствахъ г. Монтегю, о которомъ онъ съ своей стороны зналъ многое черезъ министерство иностранныхъ дѣлъ, гдѣ у него было много знакомыхъ. Я имѣлъ также удовольствіе встрѣтиться у него съ Старымъ своимъ товарищемъ Дюпономъ, купившимъ себѣ должность въ провинціи и пріѣзжавшимъ иногда по дѣламъ въ Парижъ. Г. Жуанвиль до того свыкся со мною, что нерѣдко стѣснялъ меня этимъ и не смотря на то, что мы жили въ весьма отдаленныхъ другъ отъ друга улицахъ, онъ часто ссорился со мною, если я хоть разъ въ недѣлю не приходилъ къ нему обѣдать. Когда онъ ѣздилъ въ Жуанвиль, то всегда приглашалъ меня съ собою; но пробывъ тамъ однажды цѣлую недѣлю, она мнѣ показалась до того длинною, что я болѣе не соглашался ѣздить туда. Г. Жуанвиль, конечно, былъ честный, добрый, Любезный человѣкъ, но не особенно умный; онъ былъ красивъ собою, нѣсколько занятъ этой красотой и довольно скученъ. У него было странное, быть можетъ, даже единственное въ мірѣ, собраніе, которымъ онъ занималъ своихъ гостей, нерѣдко менѣе забавлявшихся этимъ, чѣмъ онъ самъ. Это было очень полное собраніе всѣхъ придворныхъ и парижскихъ водевилей, написанныхъ за 50 лѣтъ и болѣе до нашего времени, и въ нихъ попадались такіе анекдоты, какихъ напрасно было бы искать въ другомъ мѣстѣ. Вотъ документы для исторіи Франціи, какихъ не придумала никакая другая нація
   Однажды, въ разгарѣ нашей самой тѣсной дружбы, онъ принялъ меня противъ своего обыкновенія, съ такою ледяною холодностью, что предоставивъ ему случай объясниться и даже попросивъ его объ этомъ, я вышелъ отъ него, рѣшившись болѣе не бывать въ его домѣ; и я сдержалъ свое слово, потому что туда, гдѣ я встрѣчаю нехорошій пріемъ, меня никто не заманитъ; а здѣсь, къ тому же, не было какого-нибудь Дидро, который заступился бы за г. Жуанвиля. Я напрасно старался угадать, въ чемъ могъ провиниться передъ нимъ, и ничего не находилъ. Я положительно зналъ, что будучи искренно ему преданъ, никогда не отзывался о немъ и о его семействѣ иначе, какъ съ полнымъ уваженіемъ. Да и не говоря уже о томъ, что я не могъ сказать о немъ ничего дурного, я взялъ, себѣ за правило всегда съ почтеніемъ отзываться о семействахъ съ которыми я былъ знакомъ.
   Не будучи въ состояній придумать другой причины, кромѣ какого-нибудь недоразумѣнія, и видя, что Жуанвиль вовсе не былъ расположенъ объясняться по этому поводу, я рѣшился болѣе не ходить къ нему; но я продолжалъ посылать ему свои сочиненія, онъ часто присылалъ мнѣ поклоны, и когда я встрѣтилъ его, однажды, въ театральномъ буфетѣ, онъ удостоилъ меня нѣсколькихъ любезныхъ упрековъ, по поводу моего отдаленія отъ него; но и эти упреки не заставили меня ходить къ нему. Такимъ образомъ, дѣло это походило болѣе на маленькую ссору, чѣмъ на окончательный разрывъ. Тѣмъ не менѣе, такъ какъ я съ нимъ съ тѣхъ поръ не видался и даже ничего не слыхалъ о немъ, то нашелъ неудобнымъ вернуться къ нему послѣ многолѣтней разлуки. Вотъ почему Жуанвиль не занялъ мѣста въ этомъ спискѣ, хотя я довольно долго былъ знакомъ съ нимъ,
   Я не увеличу этого списка именами другихъ, менѣе близкихъ знакомыхъ или такихъ, которые перестали быть близкими, какъ только я разстался съ ними и съ которыми я встрѣчался у себя на дачѣ или въ сосѣдствѣ, какъ напримѣръ, аббаты Кондильякъ, де Мабли, де Меранъ, де Лаливъ, де Буажлу, Ватлэ, Анселэ и многіе другіе, на перечисленіе которыхъ потребовалось бы много времени. Я тоже слегка упомяну о г. де Моржанси, состоявшемъ при особѣ короля, бывшемъ членѣ гольбаховской партіи, съ которою онъ разошелся подобію мнѣ,и старомъ пріятелѣ г-жи д'Эпинэ, съ которою онъ разошелся, какъ и я; слегка упомяну и о его пріятелѣ Десмаги, знаменитомъ, но эфемерномъ авторѣ комедіи Грубіянъ. Первый изъ нихъ былъ моимъ дачнымъ сосѣдомъ; у него было имѣніе Маржанси, близъ Монморанси. Мы были старинными знакомыми, а сосѣдство и нѣкоторое сходство между нами въ испытаніяхъ еще болѣе сблизило насъ. Десмаги вскорѣ умеръ. Онъ былъ человѣкъ умный и не безъ достоинствъ, но нѣсколько напоминалъ героя своей комедіи, былъ отчасти фатъ въ дамами, которыя, однако, не очень скорбѣли о немъ.
   Но не могу не упомянуть о новой перепискѣ того времени, имѣвшей слишкомъ большое вліяніе на остальную мою жизнь для того, чтобы я не сказалъ здѣсь о возникновеніи ея. Дѣло идетъ о г. Ламуаніонъ де Малербъ, старшемъ предсѣдателѣ суда, въ то время завѣдывавшемъ прессой и управлявшемъ ею съ кротостью и знаніемъ дѣла, къ великому удовольствію писателей. Хотя я ни разу не бывалъ у него въ Парижѣ, но онъ тѣмъ не менѣе оказывалъ мнѣ большія услуги въ цензурѣ, и кромѣ того, я нерѣдко имѣлъ случай видѣть, какъ строго онъ поступалъ съ тѣми, которые писали противъ меня. Во время печатанія Юліи онъ далъ мнѣ новыя доказательства своей дружбы, Такъ какъ пересылка корректурныхъ листовъ такого обширнаго сочиненія изъ Амстердама по почтѣ обошлась бы весьма дорого, то онъ пользуясь правомъ безплатнаго полученія подобныхъ посылокъ, разрѣшилъ адресовать ихъ на свое имя, а затѣмъ также безплатно пересылать ихъ мнѣ, за печатью его отца канцлера. По напечатаніи этого сочиненія, онъ разрѣшилъ продавать его только тогда, когда разойдется первое изданіе, напечатанное по его распоряженію и вопреки моему желанію, исключительно въ мою пользу. Но такъ какъ доходъ этотъ былъ-бы съ моей стороны посягательствомъ на собственность г. Рея, купившаго у меня рукопись, то я не только но рѣшился принять этотъ подарокъ безъ его согласія, которое онъ впрочемъ, великодушно далъ мнѣ, но даже предложилъ раздѣлить съ нимъ сто пистолей, доставленные мнѣ этимъ подаркомъ; однако Рей ихъ не принялъ. За эти сто пистолей я имѣлъ непріятность, о которой г. де Малербъ меня не предупредилъ, непріятность видѣть свое сочиненіе страшно изуродованнымъ и запрещеніе продажи хорошаго изданія до окончательной распродажи дурнаго.
   Я всегда считалъ г. де Малерба за человѣка безукоризненной прямоты и мнѣ ни на минуту не случалось усомниться въ его честности; но, будучи столь же слабымъ, сколько честнымъ, онъ нерѣдко вредитъ людямъ, въ которыхъ принимаетъ участіе, изъ желанія быть имъ полезнымъ. Онъ не только выкинулъ болѣе ста страницъ въ парижскомъ изданіи, но въ экземплярѣ хорошаго изданія, поднесеннаго имъ г-жѣ Помпадуръ, сдѣлалъ пропускъ, который можно было назвать измѣной. Дѣло въ томъ, что въ одномъ мѣстѣ этого сочиненія сказано, что жена угольщика болѣе достойна уваженія, чѣмъ любовница принца. фраза эта пришла мнѣ въ голову въ разгарѣ работы, и клянусь, безъ всякой задней мысли. Перечитывая я сообразилъ, что эту фразу могутъ принять за намекъ; но, держась крайне неблагоразумнаго правила, никогда не выпускать чего либо изъ опасенья могущихъ возникнуть примѣненій, когда по совѣсти я не имѣлъ ихъ въ виду, я не пожелалъ измѣнить этой фразы, а ограничился замѣненіемъ слова король, которое я было написалъ сперва, словомъ принцъ. Малербъ нашелъ это смягченіе слишкомъ недостаточнымъ; онъ велѣлъ совсѣмъ пропустить эту фразу, въ нарочно для этого перепечатанномъ листкѣ, который, по его приказанію, былъ тщательно подклеенъ въ экземплярѣ, назначенномъ г-жѣ Помпадуръ. Она узнала объ этомъ обманѣ -- нашлись добрыя души, которыя донесли ей о немъ. Что касается до меня, то я узналъ объ этомъ распоряженіи гораздо позже, именно тогда, когда сталъ уже испытывать на себѣ его послѣдствія.
   Не въ этомъ ли обстоятельствѣ заключалось тоже начало тайной, но неукротимой ненависти ко мнѣ другой женщины, находившейся въ такомъ же положеніи {Графиня Буфлеръ, любовница принца Конти.}, о чемъ я совсѣмъ не зналъ, и съ которою даже не былъ знакомъ въ то время, когда писалъ это мѣсто? По выходѣ книги я познакомился съ этой женщиной, и сильно встревожился. Я сообщилъ объ этомъ кавалеру Лоренца, но онъ посмѣялся надо мною и увѣрилъ меня, что эта особа такъ мало оскорбилась этой фразой, что даже не обратила на нее вниманія. Я повѣрилъ этому, быть можетъ, нѣсколько легкомысленно, и успокоился совсѣмъ не кстати.
   Въ началѣ зимы я получилъ новое доказательство доброжелательства ко мнѣ г. де Малерба, которымъ былъ очень тронутъ, хотя и не счелъ удобнымъ имъ воспользоваться. Въ редакціи Журнала Ученыхъ открылась вакансія. Маржанси письменно предложилъ мнѣ занять ее, какъ бы отъ себя. Но изъ тона его письма (связка C, No 33) не трудно было понять, что его просили объ этомъ, въ чемъ, впрочемъ, онъ и самъ впослѣдствіи сознался (связка C, No 47). Занятія по этой должности были ничтожны, они заключались въ составленій двухъ извлеченій въ мѣсяцъ изъ книгъ которыя мнѣ обѣщали посылать на домъ, чѣмъ избавляли меня отъ ѣзды въ Парижъ и даже отъ благодарственнаго визита городскому начальству. Это предложеніе давало мнѣ случай войти въ общество первостепенныхъ литераторовъ, какъ гг. де Меранъ, Клеро, де-Гинь и аббатъ Бартелемей. Я былъ уже знакомъ съ двумя первыми и былъ радъ познакомиться съ прочими. Наконецъ, за такое нетрудное и удобное для меня занятіе назначалось 300 фр. въ годъ жалованья. Я обдумывалъ свое рѣшеніе впродолженіи нѣсколькихъ часовъ и то потому только, что боялся обидѣть Маржанси и разсердить Малерба. Но наконецъ, невыносимое стѣсненіе отъ невозможности работать, когда мнѣ и думается несносная необходимость подчиняться времени, а еще болѣе убѣжденіе, что я не въ силахъ буду исполнять возлагаемыхъ на меня обязанностей, заставили меня рѣшиться отказаться отъ предложенной мнѣ должности. Я зналъ, что весь мой талантъ заключался въ извѣстной душевной горячности; съ которою я говорилъ о трактуемыхъ мною предметахъ и что мой умъ оживлялся единственно любовью къ высокому, къ истинѣ и красотѣ. Какой интересъ могли доставить мнѣ книги, изъ которыхъ мнѣ предлагали дѣлать извлеченія? Равнодушіе мое къ данному предмету охладило бы мое перо и притупило бы мой умъ. Они полагали, что, подобно другимъ литераторамъ, я могъ заниматься литературой, какъ ремесломъ, тогда какъ я никогда не въ состояніи былъ писать иначе; какъ по страстному сочувствію въ предмету. А того-то и не требовалось Журналу Ученыхъ. И такъ, я написалъ гг. Маржанси самое вѣжливое благодарственное письмо такъ, что ни онъ, ни г. Малербъ, никакъ не могли приписать мои отказъ ни прихоти, ни надменности; они оба одобрили мое рѣшеніе, не измѣнивъ добрыхъ отношеній ко мнѣ, все это обстоятельство сохранилось въ такой глубокой тайнѣ, что никто не узналъ, о немъ.
   Это предложеніе было сдѣлано въ неблагопріятное время для того, чтобы принять его, потому что съ нѣкоторыхъ поръ, у меня явилось намѣреніе совсѣмъ бросить литературу, и въ особенности ремесло писателя. Все, случившееся со мною внушило мнѣ отвращеніе къ литераторамъ, а я уже зналъ по опыту, что порвать, сношенія съ ними, оставаясь на этомъ поприщѣ, было невозможно. Но менѣе отвращенія питалъ я и къ свѣтскимъ людямъ и вообще къ той смѣшанной жизни, которую я велъ то въ уединеніи, то въ обществѣ людей, не для меня созданныхъ. Послѣ многихъ опытовъ я убѣдился болѣе, чѣмъ когда нибудь, что неравное общество всегда бываетъ невыгодно для слабѣйшей стороны. живя съ людьми богатыми, и не одинаковаго со мной званія и притомъ, не имѣя такого хозяйства, какое было у нихъ, я принужденъ былъ во многомъ .подражать имъ; а между тѣмъ, разные мелкіе расходы, ничего не значившіе для нихъ, для меня были столь-же. разорительны, какъ и неизбѣжны. Когда другому человѣку вздумается ѣхать въ деревню, при немъ есть лакей, служащій ему, какъ за столомъ, такъ и въ его комнатѣ; онъ посылаетъ его по слоимъ порученіямъ; не имѣя непосредственнаго столкновенія съ слугами дома, онъ дѣлаетъ имъ подарки когда и какъ ему угодно. Но я, будучи одинъ, не имѣя слуги, находился во власти слугъ того дома, въ которомъ жилъ и долженъ былъ заискивать передъ ни мы, чтобы не терпѣть отъ нихъ непріятностей, будучи на равной ногѣ съ хозяевами дома, я долженъ былъ обращаться и съ ихъ людьми, какъ равный имъ и даже дѣлать для нихъ болѣе, чѣмъ всякій другой, такъ какъ болѣе всякаго другаго нуждался въ нихъ. Еще хорошо, когда въ домѣ было мало прислуги; повсюду, гдѣ я бывалъ, ее было много и всѣ они были въ высшей степени высокомѣрны, плутоваты и ловки, разумѣется ради своихъ выгодъ. При томъ, эти плуты умѣли такъ устроить дѣло, что я послѣдовательно нуждался во всѣхъ нихъ. Парижскія дамы, вообще очень умныя, не имѣли никакого понятія объ этихъ отношеніяхъ и, желая щадить мой кошелёкъ, раззоряли меня. Когда я, напримѣръ, ужиналъ у кого-нибудь въ городѣ, далеко отъ своего дома то хозяйка не позволила мнѣ послать за извощикомъ, а приказывала запремъ своихъ лошадей; желая этимъ избавить меня отъ расхода, какихъ нибудь двадцати четырехъ су, она заставляла, меня тратить цѣлый экю, который мнѣ приходилось давать кучеру и лакею, о чемъ она и не думала. Когда какая нибудь дама писала мнѣ изъ Парижа въ Эрмитажъ или Монпорнаса, но во избѣжаніе расхода четырехъ су, которыя мнѣ пришлось бы заплатить за письмо, она посылала его съ однимъ изъ своихъ слугъ, который приходилъ ко мнѣ весь въ испаринѣ и которому я, по обыкновенію, давалъ обѣдъ и, вполнѣ заслуженный имъ экю. Когда такая же дама приглашала меня пріѣхать къ ней въ деревню на одну или двѣ недѣли, то она при этомъ думала.-- Вѣдь это все таки составитъ нѣкоторую экономію бѣднягѣ по крайней мѣрѣ онъ за это время ничего не истратитъ на свое содержаніе. Но она забывала, что я, во время моего пребыванію у нея, не работалъ, что на хозяйство, на квартиру и на бѣлье у меня расходовалось не меньше, обыкновеннаго и цырюльникъ у нея обходился вдвое дороже, чѣмъ у себя. Хотя я старался ограничивать свою посильную щедрость только тѣми домами, въ которыхъ былъ ближе знакомъ, но она все-таки раззоряла меня. Я съ увѣреностью могу сказать, что переночевавъ какихъ-нибудь пять шесть разъ у г-жи Удето въ Обоннѣ, я издержалъ 25 экю, и болѣе ста пистолей въ Эпинэ и Шевреттѣ, въ теченіе тѣхъ пяти или шести лѣтъ, когда я всего чаще бывалъ тамъ. Расходы эти неизбѣжны для человѣка съ моимъ характеромъ, неспособнаго обойтись безъ чужихъ услугъ и переносить видъ ворчащаго и хмурящагося лакея. У самой г-жи Дюпенъ, въ домѣ которой я считался своимъ человѣкомъ, и гдѣ оказывалъ много услугъ лакеямъ, я получалъ ихъ услуги только цѣною своихъ денегъ. Впослѣдствіи обстоятельства не позволяли мнѣ подобныхъ щедростей и тутъ-то я испыталъ, на сколько неудобно бѣдному бывать у богатыхъ.
   Еслибы подобная жизнь была въ моемъ вкусѣ, то я утѣшался бы тѣмъ, что эти тяжкіе расходы приношу въ жертву собственному своему удовольствію; но раззоряться для того, что-бы скучать, не имѣло смысла. Я до того тяготился этимъ образомъ жизни, что пользуясь свободнымъ промежуткомъ, представившимся мнѣ тогда, рѣшился сдѣлать эту свободу постоянною, окончательно отказаться отъ свѣта, отъ сочиненія книгъ и прервать всѣ сношенія съ литераторами, а затѣмъ остальные дни своей жизни провести въ болѣе тѣсномъ, но мирномъ кружкѣ, для котораго я считалъ себя рожденнымъ.
   Доходы съ Письма къ д'Аламберу и съ Новой Элоизы нѣсколько поправили мои финансы, сильно истощившіеся во время моего пребыванія въ Эрмитажѣ. Я имѣлъ около тысячи экю, Эмиль, къ которому я приступилъ сейчасъ по окончаніи Новой Элоизы, быстро подвигался впередъ. Эта книга обѣщала удвоить мой капиталъ. Я предполагалъ помѣстить эти деньги такъ, чтобы онѣ доставляли мнѣ небольшую пожизненную ренту, которой, съ помощью переписки я могъ-бы существовать, не занимаясь болѣе сочинительствомъ. Кромѣ того у меня въ виду были еще два сочиненія, Первымъ изъ нихъ было: Политическія учрежденія. (Institutions politiques). Разсмотрѣвъ его, я убѣдился, что на окончаніе его потребуется еще нѣсколько лѣтъ. У меня не достало терпѣнія продолжать его и ожидать окончанія, для приведенія въ исполненіе своего намѣренія. И такъ, я рѣшился бросить эту вещь, извлечь изъ нея что возможно, а затѣмъ сжечь остальное. Я усердно принялся за это и, не оставляя въ тоже время Эмиля, менѣе чѣмъ въ два года окончилъ свой Общественный Договоръ.
   Оставался еще Музыкальный Словарь. Это была работа ремесленная, которая могла быть сдѣлана во всякое время и имѣла цѣлью только денежную выгоду. Я предоставилъ себѣ бросить эту работу или окончить ее, смотря потому, окажется-ли она необходимою или излишнею по собраніи остальныхъ моихъ рессурсовъ. Что касается другого моего сочиненія Чувственная Мораль, (la Morale sensitive), бывшаго еще только въ видѣ чернового плана, то я его совсѣмъ оставилъ.
   Такъ какъ мое окончательное рѣшеніе было, въ случаѣ еслибы я могъ обойтись безъ необходимости жить перепиской, непремѣнно удалиться изъ Парижа, гдѣ наплывъ посѣтителей дѣлалъ мое пребываніе затруднительнымъ и отнималъ у меня время заботиться о средствахъ къ существованію, то и для избѣжанія въ своемъ уединеніи скуки, какую обыкновенно испытываютъ писатели, оставляющіе свое ремесло, я приготовилъ себѣ занятіе, которое могло-бы наполнить пустоту моего одиночества, не соблазняя меня отдавать что либо въ печать при жизни. Не знаю, съ какой стати Рей уже давно убѣждалъ меня писать мои мемуары. Хотя до сихъ поръ исторія моей жизни по своимъ фактамъ не могла быть занимательна, но я надѣялся придать ей интересъ откровенностью, какую я способенъ былъ выказать въ этихъ запискахъ; поэтому, я рѣшился написать сочиненіе, единственное по своей безпримѣрной правдивости, чтобы дать возможность хоть разъ заглянуть во вутренность человѣка и увидать его такимъ, какимъ онъ есть въ дѣйствительности. Мнѣ всегда казалась смѣшною ложная откровенность Монтэня который, притворно сознаваясь въ своихъ порокахъ, всегда старался приписывать себѣ только пріятные недостатки. Я, наоборотъ, не смотря на то, что всегда считалъ, и до сихъ поръ считаю себя лучшимъ изъ людей;-- былъ твердо убѣжденъ, что нѣтъ человѣческой души, какъ-бы чиста она ни была, которая не таила-бы въ себѣ нѣсколько гнусныхъ пороковъ. Я звалъ, что люди придавали мнѣ такія свойства, какихъ у меня никогда не было, а часто выставляли мой характеръ въ безобразномъ видѣ; поэтому, не смотря на недостатки, какіе я дѣйствительно имѣю и о которыхъ я и самъ не желалъ умолчать, я могъ только выиграть, показавъ себя такимъ, каковъ и въ дѣйствительности. Къ тому же, такъ какъ я не могъ этого выполнить не разоблачивъ многихъ другихъ людей, вслѣдствіе чего это сочиненіе могло выйти въ свѣтъ только послѣ смерти моей и многихъ другихъ лицъ, то я еще съ большею смѣлостью рѣшился приступить къ исповѣди, которая, какъ я былъ твердо увѣренъ, ни передъ кѣмъ не заставила-бы меня краснѣть. Такимъ образомъ, я рѣшился на досугѣ добросовѣстно привести въ исполненіе это предпріятіе: съ этой цѣлью я сталъ собирать всѣ письма и бумаги, которыя могли руководить моими воспоминаніями и пробуждать ихъ, крайне сожалѣя о всемъ томъ, что я разорвалъ, сжегъ или потерялъ.
   Мое намѣреніе удалиться отъ свѣта, одно изъ самыхъ разумныхъ, какія я когда либо предпринималъ, сильно заняло мой умъ, а я уже приступилъ къ его осуществленію, когда судьба, готовившая мнѣ другое назначеніе, внезапно бросила меня въ другой водоворотъ.
   Монморанси, древнее и великолѣпное наслѣдственное имѣніе Дома этого имени, не принадлежало болѣе этому семейству со времени конфискаціи его. Оно перешло, черезъ сестру герцога Гёйриха, во владѣніе дома Конде, переименовавшаго его въ Энгіенъ. Въ этомъ герцогствѣ не было другаго замка, кромѣ древней башни, въ которой помѣщается архивъ и принимаются визиты вассаловъ. Но въ Монморанси или въ Энгіенѣ есть отдѣльный домъ, построенный Круиза, называвшимся бѣднякомъ. Домъ этотъ, по своему великолѣпію, справедливо названъ замкомъ его величественный виДъ, терраса, на которой онъ воздвигнутъ, видъ изъ него, быть можетъ единственный въ мірѣ: обширный залъ, разрисованный превосходною рукою, садъ, разбитый знаменитымъ Ле-Нотромэ, все это, вмѣстѣ представляетъ собою какое-то поражающее величіе, а вмѣстѣ съ тѣмъ, какую-то необъяснимую простоту, поддерживающую и возбуждающую удивленіе. Маршалъ, герцогъ Люксамбургскій, занимавшій тогда этотъ домъ, по два раза въ годъ пріѣзжалъ въ эту мѣстность, принадлежавшую когда то его предкамъ и проводилъ въ ней по пяти или шести недѣль, какъ простой житель, но съ нисколько не уступавшимъ древнему, великолѣпію своего дома. По пріѣздѣ своемъ туда, во время моего пребыванія въ Монморанси, герцогъ и герцогиня прислали ко мнѣ своего камердинера, засвидѣтельствовать мнѣ свое почтеніе и пригласить къ нимъ ужинать, когда мнѣ будетъ угодно, это привѣтствіе и приглашеніе повторялось при каждомъ ихъ пріѣздѣ. Оно напоминало мнѣ г-жу Безенваль, которая послала меня обѣдать въ людскую. Времена измѣнились, по я, остался тѣмъ-же. Я не имѣлъ желанія обѣдать съ прислугой, но и не стремился сидѣть за однимъ столомъ съ вельможами. Я былъ болѣе доволенъ, когда люди оставляли меня такимъ, какимъ я былъ, не превознося и не унижая меня. Я почтительно отвѣтилъ на приглашеніе г. и г-жи Люксамбургъ, но не принялъ его. Моя болѣзнь, моя застѣнчивость и затрудненіе вести разговоръ до того заставляло меня бояться общества придворныхъ, что я не рѣшился отправиться въ замокъ даже съ благодарственнымъ визитомъ, хотя при этомъ очень хорошо понималъ, что имъ того только и хотѣлось и что эта предупредительность была скорѣе дѣломъ любопытства, чѣмъ благосклонности.
   Между тѣмъ предупредительность продолжалась и даже нее возростала. Графиня Буффлерь, бывшая въ большей дружбѣ съ женой маршала, пріѣхавъ въ Монморанси послала справиться обо мнѣ и предложила даже навѣстить меня. Я отвѣтилъ ей какъ слѣдуетъ, но не былъ у нея. Въ. слѣдующемъ 1759 г., на пасхѣ, но время пріѣзда семейства Люксембургъ, кавалеръ Лоренцо, бывшій при дворѣ принца Конти и пріѣхавшій съ герцогиней Люксамбургъ въ Монморапсц, часто бывалъ у меня, мы съ нимъ близко познакомилисъ; онъ уговаривалъ меня пойти въ замокъ, но я все еще не рѣшался. Наконецъ разъ, послѣ, обѣда, совсѣмъ неожиданно, пришелъ ко мнѣ самъ маршалъ Люксембургъ -- въ сопровожденіи пяти или шести особъ. Тутъ уже нельзя было отдѣлаться отъ него безъ того, чтобы не прослыть надменнымъ или неучемъ, и нельзя было не отдать визита и лично не засвидѣтельствовать своего почтенія его супругѣ, велѣвшей передать мнѣ весьма лестный поклонъ. Такъ началось знакомство, котораго я не могъ болѣе избѣгать, но которое, по слишкомъ основательному предчувствію, внушало мнѣ опасеніе до тѣхъ поръ, пока я не завелъ его.
   Я чрезвычайно боялся г-жи Люксамбургъ, Я зналъ, что она была любезна. Я часто видалъ ее въ театрѣ и у г-жи Дюпенъ, около одиннадцати лѣтъ тому назадъ, когда она была еще герцогинею Буффлеръ и въ полномъ цвѣтѣ красоты. Но она слыла злою, что при ея высокомъ званіи заставляло меня бояться ея. Какъ только я увидѣлъ ее, я былъ побѣжденъ. Я нашелъ ее прелестной, полной очарованія, не поддающагося времени, которое всего болѣе дѣйствуетъ на мое сердце. Въ ея разговорѣ я разсчитывалъ встрѣтить колкость, по ошибся въ своемъ предположеніи. Рѣчь г-жи Люксамбургъ не блещетъ остроуміемъ, она не состоитъ изъ ряда тонкихъ остротъ, но полна очаровательнаго изящества, никогда не поражающаго, но всегда доставляющаго, наслажденіе. Ея лесть тѣмъ болѣе упоительна, что она очень проста, можно подумать, что она вырывается у нея противъ ея вѣдома и что сердце ея изливается только потому, что оно переполнено. Мнѣ казалось, что не смотря на мою неловкость въ обращеніи и тяжеловѣсныя фразы, я понравился ей съ первой встрѣчи. Всѣ придворныя дамы одарены способностью увѣрить васъ въ этомъ когда захотятъ, но ни одна изъ нихъ не умѣетъ до такой степени, какъ г-жа Люксамбургъ, внушить чувство столь сладостнаго довѣрія, что и на умъ не придетъ усомниться въ искренности ея. Я бы вполнѣ довѣрился-бы ей съ перваго дня нашего свиданія, если бы герцогиня Монморанси, ея падчерица, молодая шалунья, довольно хитрая и, какъ кажется, нѣсколько вздорная, не вздумала тоже приняться за меня и несмотря на похвалы, расточаемыя ея мачихой и на скрытое заигрыванье ея самой, не возбудила во мнѣ подозрѣнія, что я могъ служить предметомъ насмѣшекъ.
   Я бы съ трудомъ успокоился на этотъ счетъ, еслибы безпредѣльная благосклонность маршала не подтвердила искренности расположенія ко мнѣ этихъ дамъ. При моемъ робкомъ характерѣ, ничто не можетъ быть удивительнѣе быстроты, съ какою я поймалъ его на словѣ, когда онъ заявилъ, что хочетъ быть со мною на равной ногѣ,-- развѣ только поспѣшность съ какою онъ съ своей стороны поймалъ меня на словѣ при моемъ заявленіи о желаніи жить въ совершенной независимости. И онъ, и жена его были убѣждены, что я не имѣлъ причины быть недовольнымъ своимъ положеніемъ и желать перемѣны его, и потому нисколько не заботились ни о моемъ кошелькѣ, ни о положеніи; хотя они и принимали во мнѣ глубокое участіе, но тѣмъ не менѣе, никогда не предлагали ни своего покровительства, ни какого-нибудь мѣста, за исключеніемъ одного раза, когда г-жа Люксамбургъ выразила, желаніе чтобы я вступилъ въ французскую академію. Когда я напомнилъ ей о моемъ вѣроисповѣданіи, то она возразила, что это не послужитъ препятствіемъ, а въ противномъ случаѣ она берется устранить его. Затѣмъ я сказалъ ей, что какъ не лестно было-бы мнѣ сдѣлаться членомъ такого почтеннаго общества, но какъ я отказался отъ предложенія г. Трессана, а слѣдовательно въ нѣкоторомъ отношеніи и польскаго короля, относительно моего вступленія въ академію Нанси, то было-бы съ моей стороны невѣжливо вступать въ другую академію, Г-жа Люксамбургъ болѣе на этомъ не настаивала, и съ тѣхъ поръ о томъ не было и рѣчи. Эта простота отношеній съ такими знатными вельможами, которые могли все для меня сдѣлать,-- такъ какъ г. Люксамбургъ былъ другомъ короля и заслуживалъ этого,-- представляетъ странный контрастъ съ вѣчными и несносными заботами тѣхъ покровителей, съ которыми я только что разстался и которые старались не столько услужить мнѣ, сколько меня унизить.
   Когда маршалъ пришелъ съ своею свитою ко мнѣ въ МонъЛуи, я очень затруднился принять ихъ не потому что былъ принужденъ усадить ихъ между грязными тарелками и разбитыми горшками, но главнымъ образомъ потому, что боялся, чтобы полъ, и безъ того уже приходившій въ упадокъ отъ гніенія, не провалился окончательно подъ тяжестью посѣтителей. Менѣе заботясь о собственной опасности, чѣмъ объ опасности, угрожавшей этому вельможѣ по милости его любезности, я не смотря на холодъ, поспѣшилъ пригласить его въ мою башню, совершенно открытую и безъ печки. Тамъ я объяснилъ ему причину, побудившую меня отвести его туда. Онъ разсказалъ это своей супругѣ и какъ онъ, такъ и она убѣждали меня, на время исправленія пола, переселиться въ замокъ, или же, если мнѣ больше нравилось, въ другое уединенное зданіе, находившееся посреди парка и называвшееся малымъ замкомъ. Это очаровательное жилище стоитъ того, чтобы о немъ поговорить.
   Паркъ или садъ Монморанси не расположенъ въ равнинѣ, какъ садъ въ Шевреттъ. Въ немъ много неровностей, горокъ, холмовъ и углубленій, которыми искусный художникъ съумѣлъ воспользоваться для устройства рощицъ, украшеній, прудовъ и красивыхъ мѣстечекъ съ чудеснымъ видомъ, и при помощи искусства и геніальности увеличить пространство, само по себѣ, довольно тѣсное. Надъ верхней частью этого парка возвышается терраса съ построеннымъ на ней замкомъ, а нижняя образуетъ ущелье, открывающееся и расширяющееся по направленію къ долинѣ съ прудомъ, занимающимъ его уголъ. Между оранжереею, помѣщающейся на этомъ расширеніи, и прудомъ, окруженнымъ холмиками съ красиво разбросанными по нимъ рощицами и деревьями, находится малый замокъ, о которомъ я говорилъ. Домъ этотъ и окружающее его мѣсто принадлежали когда-то знаменитому Лебрену, который построилъ его и восхитительно отдѣлалъ со вкусомъ, присущимъ этому великому художнику. Этотъ замокъ впослѣдствіи не разъ перестраивался, но всегда по рисунку перваго владѣльца. Онъ не великъ, простъ, но красивъ. Такъ какъ онъ помѣщается между оранжерейнымъ и большимъ прудомъ, то для устраненія происходившей отъ этого сырости, посреди этого дома была устроена открытая галлерея съ колоннами въ два этажа, которая, помогая постоянному движенію воздуха по всему зданію, способствовало осушенію его. Когда смотришь на этотъ замокъ съ противоположной высоты, оно кажется окруженнымъ со всѣхъ сторонъ водою и представляется издали очарованнымъ островомъ, или же самымъ красивымъ изъ трехъ Вохаметекихъ острововъ на Лагомаджіоре, островомъ названнымъ Isola Bella.
   Въ этомъ-то уединенномъ зданіи мнѣ предоставили выбрать одну изъ четырехъ квартиръ, заключавшихся въ немъ, не считая нижняго этажа, состоявшаго изъ бальной залы, бильярдной и кухни. Я выбралъ самую маленькую и простенькую квартиру надъ кухней, которая тоже отошла ко мнѣ. Эта квартира содержалась въ самой очаровательной чистотѣ: мебель въ ней была синяя съ бѣлымъ. Въ этомъ то глубокомъ и сладостномъ уединеніи, посреди лѣсовъ и водъ, при пѣпщ всевозможныхъ птицъ, въ благоуханіи цвѣтущихъ померанцевъ, я писалъ, въ состояніи постояннаго восторга, пятую книгу Эмиля, довольно живой колоритъ которой былъ слѣдствіемъ сильнаго впечатленія, произведеннаго на меня тѣмъ мѣстомъ, гдѣ я ее писалъ.
   Съ какимъ восторгомъ я спѣшилъ каждое утро при восходѣ солнца на галлерею, чтобы дышать благоухающимъ воздухомъ! Какой вкусный кофе съ молокомъ пилъ я тамъ наединѣ съ моей Терезой! Кошка и собака были нашими сотоварищами. Я всю свою жизнь довольствовался бы этимъ обществомъ и никогда не чувствовалъ-бы скуки. Я жилъ точно въ земномъ раю, съ тою же невинностью и наслаждался тѣмъ же блаженствомъ.
   Въ іюльскій пріѣздъ г-жи и г. Люксамбургъ я пользовался у нихъ такимъ вниманіемъ и такими ласками, что, живя у нихъ и осыпанный всѣми проявленіями ихъ доброты, я ничѣмъ, другимъ не могъ выказать своей признательности, какъ частымъ посѣщеніемъ ихъ. Я почти не разставался съ ними. Но утрамъ я ходилъ свидѣтельствовать свое почтеніе г-жѣ Люксамбургъ. обѣдалъ у нихъ; послѣ обѣда ходилъ гулять съ маршаломъ; по никогда не ужиналъ у нихъ, потому что къ ужину у нихъ собирались знатные вельможи, а главное потому, что они ужинали слишкомъ поздно для меня. До тѣхъ поръ все шло хорошо, и ничего дурного не случилось-бы, если-бы я умѣлъ вести себя по старому. Но къ сожалѣнію, я не умѣлъ держаться середины въ своихъ привязанностяхъ и исполнять просто свои обязанности къ обществу. Я всегда былъ всѣмъ или ничѣмъ; тутъ вскорѣ я сдѣлался всѣмъ и видя какъ меня балуютъ и ласкаютъ столь важные люди, я вышелъ изъ границъ и воспылалъ къ нимъ такой дружбой, какую можно имѣть лишь къ себѣ равнымъ. Въ моихъ манерахъ отразилась вся фамильярность этой дружбы, тогда какъ они никогда не отступали отъ вѣжливости, къ которой они меня пріучили. Однако, я никогда не чувствовалъ себя по себѣ съ маршальшой. Хотя я и не совсѣмъ успокоился на счетъ ея характера, но опасался его менѣе чѣмъ ея ума. Больше всего уваженія она внушала мнѣ именно своимъ умомъ. Мнѣ было извѣстно, что она крайне требовательна на разговоры и имѣла полное право быть требовательной. Я зналъ, что дамы вообще и великосвѣтскіе въ особенности, непремѣнно хотятъ, чтобы ихъ забавляли, что лучше ихъ оскорбить, чѣмъ имъ наскучить, и на основаніи ея комментарій во поводу того, что говорили люди только что вышедшіе отъ нея, я судилъ о томъ, что она должна была думать о моей тяжеловѣсной бесѣдѣ. Я придумалъ сродство, какимъ образомъ избавиться отъ затрудненія вести съ ней разговоръ: а именно читать ей. Она слышала о Юліи, знала, что ее печатаютъ и выразила желаніе взглянуть на нее; я предложилъ ей прочесть ее и она согласилась. Каждое утро я отправлялся къ ней часовъ въ десять; г. Люксамбургъ приходилъ тоже; запиралъ двери. Я читалъ, сидя подлѣ ея постели и постарался такъ устроить, чтобы чтенія хватило на все время ихъ пребыванія, хотя-бы его совсѣмъ не прерывали. Успѣхъ этой выдумки превзошелъ мои ожиданія. Г-жа де Люксамбургъ увлеклась Юліей и ея авторомъ; она только обо мнѣ и говорила, занималась только мною, весь день говорила мнѣ разныя любезности, цѣловала меня разъ десять впродолженіи дня. Она пожелала, чтобы я всегда сидѣлъ за столомъ рядомъ съ нею и когда какой-нибудь вельможа хотѣлъ занять это вгѣсто, она говорила что оно мое и усаживала того на другое. Можно представить себѣ какое впечатлѣніе произвело на меня это очаровательное обращеніе, когда малѣйшія знаки расположенія покоряютъ меня. Я дѣйствительно привязывался къ ней по мѣрѣ расположенія, какое она мнѣ оказывала. Видя это увлеченіе и чувствую какъ мало я могу поддержать его свойствами своего ума, я больно боялся, чтобы оно не перешло въ отвращеніе, и, къ несчастью для меня, эта боязнь была слишкомъ основательна.
   Существовало, вѣроятно, полное противорѣчіе между оборотомъ ея ума и моимъ, если, кромѣ тысячи тяжеловѣсностей, вырывавшихся у меня поминутно въ разговорѣ, даже въ письмахъ, даже когда мы были съ нею въ наилучшихъ отношеніяхъ, еще случались тысячи вещей, которыя ей не нравились, хотя я никакъ не могъ понять отчего. Приведу только одинъ примѣръ, хотя-бы могъ привести и двадцать. Она узнала, что я переписывалъ для г-жи Удето Элоизу, но столько-то за страницу, и пожелала имѣть свою копію на такихъ-же условіяхъ. Я обѣщалъ ей ее и присоединивъ ее къ числу своихъ кліентокъ, написалъ ей по этому поводу нѣчто вѣжливое и любезное; по крайней мѣрѣ таково было мое желаніе. Вотъ ея отвѣтъ, заставившій меня упасть съ облаковъ (связ ка С, No 43).
   

Версаль, вторникъ.

   "Я довольна, я въ восторгѣ; ваше письмо доставило мнѣ безконечное удовольствіе и я спѣшу сообщить вамъ это и поблагодарить васъ.
   "Вотъ подлинныя слова вашего письма: Хотя вы, конечно, прекрасная кліентка, но мнѣ нѣсколько непріятно постоянно брать отъ васъ деньги; мнѣ-бы самому слѣдовало платитъ вамъ за удовольствіе работать для васъ. Ничего болѣе не скажу вамъ объ этомъ. Мнѣ горько, что вы никогда не пишете мнѣ о своемъ здоровья. Ничто меня столько не интересуетъ. Я люблю васъ всѣмъ сердцемъ; и увѣряю васъ, мнѣ очень грустно писать это вамъ, такъ какъ было-бы гораздо пріятнѣе сказать это вамъ лично. Г. де Люксамбургъ васъ любитъ и обнимаетъ отъ всего сердца".
   Получивъ это письмо, я поспѣшилъ отвѣтить на него, отложивъ болѣе тщательное изслѣдованіе его, желая поскорѣе выразить свой протестъ противъ неблагопріятнаго толкованія его. Нѣсколько дней посвятилъ я на это изслѣдованіе съ тревогой, весьма понятной; и все таки ничего не понялъ, вотъ что наконецъ вторично записалъ но этому поводу:
   

Монморанси, 8 декабря, 1759.

   "Послѣ моего послѣдняго письма я сотни и сотни разъ перечитывалъ извѣстное вамъ письмо. Я обдумывалъ его въ его собственномъ и естественномъ смыслѣ; обдумывалъ его во всѣхъ смыслахъ, какіе можно ему придать и признаюсь вамъ, герцогиня, я право не знаю, мнѣ-ли слѣдуетъ принести вамъ свои извиненія или вамъ мнѣ".
   Теперь прошло уже десять лѣтъ послѣ того, какъ эти письма написаны. Съ тѣхъ поръ я часто думалъ о нихъ; и такова и теперь еще моя глупость, что я никакъ не могу понять что могла она тутъ найти, не говорю оскорбительнаго, но даже просто непріятнаго.
   По поводу этого рукописнаго экземпляра Элоизы, который желала имѣть г-жа де Люксамбургъ, я долженъ сказать здѣсь что я выдержалъ, чтобы придать ему нѣчто, чѣмъ-бы онъ отличался отъ всѣхъ остальныхъ. Я отдѣльно написалъ приключеніе милорда Эдуарда, и долго колебался помѣстить ихъ цѣликомъ, или въ отрывкѣ въ эту книгу, ідѣ, какъ мнѣ казалось, ихъ недоставало. Наконецъ я рѣшилъ ихъ совсѣмъ вычеркнуть, потому что не будучи въ одномъ тонѣ со всѣмъ остальнымъ, онѣ-бы испортили его трогательную простоту. Когда я познакомился съ г-жею де-Люксамбургъ у меня явилось другое, гораздо болѣе важное основаніе: въ эти приключенія была замѣшана римская маркиза съ крайне отвратительнымъ характеромъ, нѣкоторыхъ чертъ которой, хотя и нельзя было къ ней безусловно примѣнить,по ихъ могли приписать ей лица, знавшія ее только по репутаціи. И я очень былъ доволенъ своимъ рѣшеніемъ и сообразовался съ нимъ. Но, въ горячемъ желаніи обогатить ея экземпляръ чѣмъ нибудь, чего не было ни въ одномъ изъ остальныхъ, мнѣ вдругъ припомнились эти несчастныя приключенія, и я вздумалъ сдѣлать изъ нихъ извлеченіе, чтобы прибавить его къ нему. Намѣреніе безумное, сумасбродство котораго можно только объяснить слѣпой судьбой, которая влекла меня къ погибели!
   
   Quos nilt perdere Jupiter dementat *).
   *) Юпитеръ отнимаетъ разумъ у тѣхъ, кого рѣшилъ погубить.
   
   Я имѣлъ глупость тщательно обработать этотъ отрывокъ, и послать его ей, какъ нѣчто превосходное, но все таки предупреждая ее, что была сущая правда,-- что я сжегъ оригиналъ, что этотъ отрывокъ былъ только для нея одной и никто никогда его не увидитъ, если только она сама не захочетъ показать. Все это, не только не убѣдило ее въ моей осторожности и скромности, какъ я на то надѣялся, но только показало ей мое мнѣніе о примѣненіи къ ней нѣкоторыхъ чертъ, чѣмъ она могла оскорбиться. Глупость моя доходила до того, что я не сомнѣвался въ ея полномъ восторгѣ отъ моей выходки. Но я не получилъ отъ нея ни ожидаемой мною благодарности за нее, ни комплиментовъ и къ моему великому удивленію, она не сказала мнѣ ни одного слова объ этой тетрадкѣ. Что касается меня, то я, по обыкновенію, былъ очарованъ своимъ поступкомъ и только долгое время спустя я понялъ какой сдѣлалъ промахъ, когда, по разнымъ признакамъ увидѣлъ какое онъ произвелъ впечатлѣніе.
   По поводу моей рукописи у меня была еще и другая, болѣе благоразумная мысль, но которая была мнѣ не менѣе вредна по болѣе отдаленнымъ слѣдствіямъ до такой степени все содѣйствуетъ дѣлу судьбы, когда она обрекаетъ человѣка на несчастье! Я вздумалъ украсить эту рукопись рисунками съ гравюръ приложенныхъ къ Юліи, такъ какъ эти рисунки были одинаковаго формата съ рукописью. Я попросилъ у Куанде его рисунки, принадлежавшіе мнѣ тѣмъ болѣе, что я предоставилъ въ его пользу деньги за продажу досокъ, прекрасно раскупавшихся. Куанде также хитеръ, какъ я простъ Мнѣ пришлось такъ долго требовать ихъ у него, что ему удалось узнать для чего они мнѣ нужны. Тогда, подъ предлогомъ прибавленія нѣсколькихъ къ нимъ украшеній, онъ оставилъ ихъ у себя и кончилъ тѣмъ, что самъ поднесъ ихъ герцогинѣ.
   
   Ego versiculos feci, tulit alter honoros.
   
   Это помогло ему окончательно утвердиться въ домѣ маршала на извѣстной ногѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ я поселился въ маленькомъ замкѣ, онъ очень часто приходилъ ко мнѣ и когда съ самаго утра, въ особенности когда г. и г-жа де Люксамбургъ бывали въ Монморанси. Изъ этого выходило то, что я не ходилъ въ замокъ, чтобы провести съ нимъ день. Меня упрекали за мое отсутствіе; я сознался въ его причинѣ. Меня просили привести съ собою Куанде; я это сдѣлалъ. Этого-то онъ и добивался. Такимъ образомъ, благодари чрезмѣрному благоволенію ко мнѣ, за столомъ маршала Франціи вмѣстѣ съ принцами, герцогинями и всѣмъ что было самаго знатнаго при дворѣ, очутился прикащикъ г. Телюссана, который удостаивалъ его приглашать къ своему столу, когда никто у него не обѣдалъ. Я никогда не забуду, что однажды, когда Куанде долженъ былъ рано вернуться въ Парижъ, маршалъ сказалъ послѣ обѣда всему обществу:-- Пойдемте гулять по дорогѣ въ Сенъ-Дени: мы проводимъ г. Куанде.-- Бѣдный малый не выдержалъ; онъ совсѣмъ потерялъ голову. Я же былъ до того растроганъ, что не въ состояніи былъ вымолвить ни слова. Я шелъ сзади, плача какъ ребенокъ и умирая отъ желанія облобызать слѣды этого добраго маршала. Но продолженіе исторіи съ перепиской заставило меня забѣжать впередъ. Вернемся-же къ разсказу, насколько позволяетъ мнѣ моя память.
   Какъ только домикъ въ Монъ-Луи былъ готовъ, я меблировалъ его чисто, просто и вернулся въ него, будучи не въ состояніи отказаться отъ правила, припитаго мною при отъѣздѣ изъ Эрмитажа -- имѣть всегда свое собственное жилище; по также, я не мотъ рѣшиться совсѣмъ покинуть мою маленькую квартиру въ замкѣ. Я оставилъ у себя отъ него ключъ, и дорожа завтраками на галлереѣ, я часто ходилъ туда ночевать, и очень даже оставался тамъ иногда дня на два, на три, точно на дачѣ. Я былъ тогда, быть можетъ тѣмъ частнымъ человѣкомъ во всей Европѣ, который имѣлъ лучшее и самое пріятное помѣщеніе. Мой хозяинъ, г. Матасъ, человѣкъ отличнѣйшій, предоставилъ мнѣ самому направлять передѣлками въ Монъ-Луи и пожелалъ, чтобы я распоряжался рабочими, безъ всякаго вмѣшательства съ его стороны. Такимъ образомъ, я нашелъ возможность сдѣлать себѣ изъ одной комнаты второго этажа цѣлую квартиру, состоявшую изъ чистой комнаты, передней и кладовой. Въ первомъ этажѣ находилась кухня и комната Терезы. Башня служила мнѣ кабинетомъ, благодаря хорошей стеклянной перегородкѣ и камину, въ ней поставленному. По своемъ переѣздѣ я съ большимъ интересомъ занялся украшеніемъ террасы; на ней уже было два ряда липъ; я велѣлъ прибавить еще два, чтобы устроить кабинетъ среди зелени; туда поставили столъ и каменныя скамейки; я окружилъ террасу сиренями, жимолостью, шиповникомъ; приказалъ устроить прекрасную грядку цвѣтовъ, параллельно съ двумя рядами деревьевъ; и эта терраса, болѣе высокая чѣмъ терраса замка, съ такимъ же прекраснымъ видомъ, и куда я пріучилъ прилетать множество всякихъ птицъ, служила мнѣ гостинной для пріема г. и г-жи Люксамбургъ, герцога де Вильруа, князя Тингри, маркиза д'Армантьера, герцогиню Монморанси, герцогиню де Буффлеръ и другихъ не менѣе знатныхъ особъ, которые не отказывались приходить въ Монъ-Луи изъ замка и подниматься по очень крутой горѣ. Всѣми этими визитами я обязанъ былъ добротѣ ко мнѣ г. и г-жи де-Люксамбургъ; я это чувствовалъ и мое сердце было исполнено благодарностью къ нимъ. Въ пылу одного изъ такихъ порывовъ умиленія я сказалъ однажды г. де Люксамбургу, обнимая его: -- Ахъ! г. маршалъ, я ненавидѣлъ знатныхъ когда еще не былъ знакомъ съ вами, и еще болѣе ненавижу ихъ съ тѣхъ поръ, какъ вы мнѣ такъ даете чувствовать, какъ имъ было-бы легко заставить себя обожать".
   Впрочемъ, обращаюсь ко всѣмъ, видѣвшимъ меня за это время, замѣтили-ли они, чтобы этотъ блескъ хотя-бы на минуту ослѣпилъ меня, чтобы дымъ отъ этого ѳиміама ударилъ мнѣ въ голову, видали ли они, чтобы я былъ менѣе ровенъ въ манерѣ держать себя, менѣе привѣтливъ съ народомъ, менѣе дружелюбенъ съ моими сосѣдями, менѣе готовымъ оказать всякому услугу, когда это было для меля возможно, никогда не возставая противъ безчисленныхъ надоѣданій, часто совсѣмъ безсмысленныхъ, которымъ я безпрестанно подвергался. Если сердце влекло меня въ замокъ Монморанси по моей искренней привязанности къ его хозяевамъ, оно возвращало меня также къ моему сосѣдству наслаждаться сладостью ровной и простой жизни, внѣ которой счастье для меня немыслимо. Тереза подружилась съ дочерью каменьщика, моего сосѣда, по имени Пилье; я подружился съ ея отцемъ; и пообѣдавъ утромъ въ замкѣ, не безъ стѣсненія, но чтобы угодить маршальшѣ, съ какимъ удовольствіемъ возвращался я вечеромъ ужинать съ добрякомъ Пилье и его семьей, то у него, то у меня!
   Кромѣ этихъ двухъ помѣщеній, вскорѣ у меня явилось третье, въ отелѣ Люксамбургъ, хозяева котораго такъ упрашивали меня пріѣзжать туда къ нимъ, что мнѣ пришлось согласиться, несмотря на мое отвращеніе къ Парижу, гдѣ, послѣ моего переселенія въ Эрмитажъ, я былъ всего два вышеупомянутые раза. Да и то я ѣздилъ въ заранѣе условленные дни, только чтобы поужинать и на другое утро возвращался домой. Я входилъ и выходилъ черезъ садъ, выходящій на бульваръ: такъ что, я могъ сказать не отступая отъ истины, что нога моя не касалась парижской мостовой.
   Среди этого мимолетнаго благополучія издали подготовлялась катастрофа, которая должна была ознаменовать его конецъ. Вскорѣ послѣ моего возвращенія въ Монъ-Луи, у меня тамъ завязалось, противъ моей воли, по обыкновенію, новое знакомство, дѣлающее эпоху въ моей исторіи. Впослѣдствіи окажется было-ли оно благопріятно для меня или вредно. Это было знакомство съ маркизой Верделинъ, моей сосѣдкой, мужъ которой только что купилъ дачу въ Суази, близъ Монморанси. Дѣвица д'Арсъ, дочь графа д'Арсъ, человѣка знатнаго, но бѣднаго, была выдана за мужъ за г. Верделина, стараго, безобразнаго, глухаго, грубаго, жесткаго, ревниваго, изрытаго оспой, криваго, въ сущности человѣка добраго, когда умѣли взяться за него, владѣльца отъ пятнадцати до двадцати тысячъ франковъ ренты. Этотъ господинъ цѣлыми днями кричалъ, клялся, бранился, бушевалъ, заставлялъ плакать свою жену и кончалъ тѣмъ, что всегда дѣлалъ все, чего она хотѣла, и только для того, чтобы взбѣсить ее, такъ какъ она умѣла его убѣдить, что онъ этого желалъ, а не она. Г. де Маржанси, о которомъ я говорилъ, быль другомъ жены, а, потомъ подружился и съ мужемъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ они намяли у него его замокъ Маржанси, близь Обоина и Андильи, и жили тамъ во время моей любви къ г-жѣ Удето. Г-жа д'Удето и г-жа Верделинъ знали другъ друга черезъ г-жу д'Обетерръ, ихъ общую пріятельницу; и, такъ какъ садъ Маржанси находился на пути г-жи д'Удето, чтобы идти въ Монъ-Олимпъ, ея любимую прогулку, то г-жа Верделинъ дала ей отъ него ключъ, для прохода черезъ него. Съ помощью этого ключа и я часто проходилъ вмѣстѣ съ нею; но яне любилъ неожиданныя встрѣчи, и когда г-жа де Верделинъ нечаянно попадалась намъ на встрѣчу, я всегда оставлялъ ихъ вмѣстѣ и, не говоря ни слова, проходилъ впередъ. Такой не любезный пріемъ не долженъ былъ расположить ее въ мою пользу. Между тѣмъ, когда она очутилась въ Суази, то постоянно заискивала во мнѣ. Нѣсколько разъ приходила ко мнѣ въ Монъ-Луи, но не заставала меня дома; и видя, что я не отдаю ей визита; она придумала средство заставить меня придти къ себѣ; а именно она прислала горшки съ цвѣтами для моей террасы. Пришлось идти благодарить ее: этого было достаточно. Вотъ мы и познакомились.
   Начало этого знакомства было бурное, какими были всѣ, которыя я дѣлалъ противъ воли. Настоящаго спокойствія даже никогда, не существовало въ нашихъ отношеніяхъ. Оборотъ ума г-жи Верделинъ былъ слишкомъ мнѣ антипатиченъ. Злыя остроты и эпиграммы говорятся сю съ такою простотою, что требуется постоянное вниманіе, а для меня весьма утомительное, чтобы понять, что надъ тобою смѣются. Одной глупости, пришедшей мнѣ на намять будетъ достаточно, чтобы дать объ этомъ понятіе. Ея братъ только что былъ назначенъ командовать фрегатомъ, отправлявшимся противъ Англичанъ. Я говорилъ о манерѣ вооруженія этого фрегата, которая не должна была вредить его легкости.-- Да, сказала она, не возвышая голоса, они берутъ ровно столько пушекъ, сколько нужно для битвы.-- Я рѣдко слыхалъ, чтобы она хорошо отозвалась о комъ нибудь изъ своихъ отсутствующихъ друзей безъ того, чтобы не ввернуть словечко противъ нихъ. Если она не видѣла ихъ дурныхъ сторонъ, то подмѣчала смѣшныя, и ея другъ Маржанси не составлялъ исключи пія. Что еще было въ ней для меня невыносимаго, это крайне стѣснительныя для меня посылочки, подарочки, записочки, на которыя надо было спѣшить отвѣчать, и вѣчно новыя безпокойства съ благодарностями или отказами. Однако, съ теченіемъ времени я привязался къ ней. У нея были свои печали, какъ и у меня. Мы другъ другу повѣряли ихъ, что сдѣлало интересными наши свиданія. Ничто такъ не связываетъ сердца, какъ сладость совмѣстныхъ слезъ. Мы искали другъ друга для взаимнаго утѣшенія, и эта потребность заставляла меня снисходительно относиться ко многому. Я высказывалъ ей иногда столько жесткихъ истинъ, что выказавъ такое явное неуваженіе къ нѣкоторымъ сторонамъ ея характера, я долженъ былъ въ дѣйствительности очень уважать ее, чтобы думать, что она могла искренно простить меня. Вотъ обращенъ писемъ, какія я иногда, писалъ ей; достой по замѣчанія, что ни въ одномъ изъ своихъ отвѣтовъ она не казалась обиженной на нихъ.
   

Монморанси, 5 Ноября 1760.

   "Вы мнѣ говорите, милостивая государыня, что вы не хорошо выразились, чтобы дать мнѣ понять, что я дурно выражаюсь. Вы мнѣ говорите о вашей предполагаемой глупости, чтобы дать мнѣ по чувствовать мою. Вы гордитесь тѣмъ, что вы ничего болѣе, какъ добрая женщина, точно вы боитесь, чтобы васъ не поймали на словѣ, и вы извиняетесь передо мною, чтобы дать мнѣ понять, что я долженъ извиниться передъ нами. Да, сударыня, я очень хороню знаю, что я дуракъ, добрякъ и что еще худшее, если возможно; я дурно выбираю свои выраженія, не во вкусѣ прекрасной француженкѣ, которая обращаетъ столько вниманія на слова и такъ хорошо говоритъ какъ вы, но поймите, что я беру ихъ изъ общаго смысла языка, не заботясь о толкованіяхъ, даваемыхъ имъ въ добродѣтельныхъ парижскихъ кружкахъ. Если иногда мои выраженія бываютъ двусмысленны, то я стараюсь, чтобы мое поведеніе опрѣдѣляло ихъ смыслъ", и т. д.
   Конецъ письма написанъ почти въ томъ-же тонѣ. Посмотрите отвѣтъ на него, связка д., No 41 и судите о невѣроятной снисходительности женскаго сердца. Куанде, предпріимчивый смѣлый до дерзости, и ловившій всѣхъ моихъ друзей, не замедлилъ втереться моимъ именемъ и къ г-жѣ де Верделинъ, гдѣ "вскорѣ освоился болѣе меня, хотя бозъ моего вѣдома. Странное созданіе былъ этотъ Куанде. Онъ являлся отъ моего имени ко всѣмъ моимъ знакомымъ, устраивался тамъ, пилъ и ѣлъ не стѣсняясь. Преисполненный усердія къ моей службѣ, онъ всегда говорилъ обо мнѣ со слезами на глазахъ; а между тѣмъ, когда приходилъ ко мнѣ, то всегда хранилъ глубокое молчаніе относительно всѣхъ своихъ связей и всего что, какъ ему было извѣстно, должно было интересовать меня. Вмѣсто того, чтобы мнѣ разсказать что онъ узналъ, или сказалъ, или видѣлъ, что мнѣ было интересно, онъ слушалъ, что я говорилъ, даже распрашивалъ меня. Онъ никогда ничего не зналъ о Парижѣ кромѣ того, что я ему разсказывалъ; наконецъ, хотя всѣ говорили мнѣ о немъ; онъ былъ скрытенъ и таинствененъ только съ своимъ другомъ. Но оставимъ пока Куанде и г-жу Верделинъ, Мы сейчасъ вернемся къ нимъ.
   Черезъ нѣкоторое время послѣ моего возвращенія въ МонъЛуи; художникъ Ла-Туръ пріѣхалъ туда ко мнѣ и привезъ мнѣ мой портретъ, писанный пастелью, выставленный имъ въ Салонѣ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Онъ хотѣлъ подарить мнѣ этотъ портретъ, а я отказался принять его. Но г-жа д'Эпинэ, давшая мнѣ свой и желавшая получить этотъ, уговорила меня попросить его у него. Онъ довольно долго ретушировалъ его. Въ это время произошла моя ссора съ г-жей д'Эпинэ; я возвратилъ ей ея портретъ и, такъ какъ теперь уже нечего было давать ей мой, то я повѣсилъ его въ своей комнатѣ, въ маленькомъ замкѣ. Г. де Люксамбургъ увидалъ его и нашелъ хорошимъ: я предложилъ его ему, онъ принялъ, и я отослалъ ему его. И онъ и маршальша поняли, что я буду очень радъ получить ихъ портреты. Они заказали очень хорошему художнику сдѣлать два миніатюра, вставили ихъ въ бонбоньерку изъ горнаго хрусталя, отдѣланную золотомъ, и подарили мнѣ очень элегантнымъ образомъ, отъ котораго я былъ въ восторгѣ. Г-жа де Люксамбургъ никакъ не хотѣла согласиться, чтобы ея портретъ занималъ верхнюю сторону коробки. Она нѣсколько разъ упрекала меня въ предпочтеніи ей г. де Люксамбурга, и я не отпирался, потому что это была правда. Помѣстивъ свой портретъ внутрь коробки, она показала мнѣ весьма любезно, но весьма ясно, что не забыла этого предпочтенія.
   Около этого времени я сдѣлалъ одну глупость, которая не помогла мнѣ сохранить ея благоволеніе. Хотя я совсѣмъ не зналъ г. де Силуэтта и мало былъ склоненъ любить его, но высоко цѣнилъ его администрацію. Когда онъ началъ прижимать финансистовъ я увидѣлъ, что онъ начинаетъ свои операціи не въ благопріятное для нихъ время; но тѣмъ не менѣе горячо желалъ ему успѣха, а когда я узналъ, что онъ смѣщенъ, то, по своей вѣтренности, написалъ ему слѣдующее письмо, которое и не думаю оправдывать.
   

Монморанси, 2 декабря, 1759.

   "Удостойте принять, милостивый государь, уваженіе отшельника, вамъ неизвѣстнаго, по который высоко чтитъ ваши дарованія, глубоко уважаетъ васъ за вашу административную дѣятельность и сдѣлалъ вамъ честь думать, что вамъ не долго придется проявлять ее. Не будучи въ состояніи спасти государство иначе, какъ на счетъ капитала, его погубившаго, вы съ презрѣніемъ отнеслись къ крикамъ спекуляторовъ деньгами. Видя, какъ вы давили этихъ негодяевъ, я завидовалъ вашему мѣсту; видя, какъ вы покидали его, оставаясь вѣрнымъ себѣ, я восхищался вами. Будьте довольны, милостивый государь, оно оставило за вами честь, которой вы долго будете пользоваться безъ конкурента. Проклятія мошенниковъ составляютъ славу человѣка добра и правды".
   (1760). Г-жа де Люксамбургъ, знавшая, что я написалъ это письмо, заговорила о немъ во время своего пріѣзда на Пасху; я показалъ его ей; она пожелала имѣть копію, которую я далъ ей; но, давая ее я не зналъ, что она была одной изъ спекулировавшихъ деньгами и потому была заинтересованна въ смѣщеніи Силуэтта. Можно было подумать, судя по всѣмъ моимъ оплошностямъ, что я точно нарочно желаю возбудить ненависть женщины любезной и вліятельной, къ которой, въ дѣйствительности, я все больше привязывался съ каждымъ днемъ, и немилость которой я вовсе не желалъ навлекать на себя, хотя по своей неловкости я дѣлалъ все, что требовалось для этого. Полагаю, что безполезно говорить, что это къ ней относится исторія съ опіумомъ г. Траншена, о которой я говорилъ въ моей первой части: другая дама была г-жа де Мирнуа. Онѣ никогда не напоминали мнѣ о ней; но едва-ли можно предположить, чтобы г-жа де Люксамбургъ дѣйствительно забыла о ней. Что касается меня, то я не заботился о дѣйствіи моихъ глупостей, такъ какъ сознавалъ, что дѣлалъ ихъ не съ желаніемъ обидѣть или оскорбить: какъ будто женщина могла простить ихъ, даже при полной увѣренности, что онѣ дѣлались совершенно безъ всякаго злого умысла,
   Между тѣмъ, хотя она дѣлала видъ, что ничего не видитъ ничего не чувствуетъ, и хотя я не находилъ ни уменьшенія ея предупредительности, ни перемѣны въ ея манерахъ, но продолженіе и даже возрастаніе слишкомъ хорошо обосновленнаго предчувствія, заставляло меня постоянно трепетать, что вскорѣ ея увлеченіе смѣнится скукой. Могъ-ли я ждать постоянства отъ такой знатной дамы при моемъ маломъ умѣньи поддержать его? Я не могъ даже скрыть отъ нея этого глухаго предчувствія, которое меня тревожило и дѣлало еще болѣе угрюмымъ. Можно судить объ этомъ по слѣдующему письму, заключающему въ себѣ весьма странное предсказаніе.
   NB. это письмо, безъ выставленнаго на немъ числа, относится самое позднее къ октябрю 1760 г.
   "Какъ ваши благодѣянія жестоки! Зачѣмъ смущать миръ отшельника, отказавшагося отъ житейскихъ удовольствій, чтобы болѣе не чувствовать ихъ печалей? Я провелъ жизнь въ напрасныхъ поискахъ прочныхъ привязанностей. Я не могъ составить ихъ въ тѣхъ положеніяхъ, какихъ могъ достичь: ужъ не въ вашемъ-ли кругу долженъ я искать ихъ? Ни честолюбіе, ни матерьяльныя выгоды меня болѣе не соблазняютъ; я мало тщеславенъ, мало трусливъ; я могу устоять противъ всего, кромѣ ласки. Зачѣмъ нападаете вы оба на меня съ слабой стороны, которую мнѣ надо побороть, такъ какъ при разстояніи, насъ раздѣляющемъ, изліянія чувствительныхъ сердецъ не должны сближать мое сердце съ вашимъ? Достаточно-ли будетъ благодарности для сердца, которое не знаетъ двухъ способовъ отдавать себя и чувствуетъ себя способнымъ только къ дружбѣ? Къ дружбѣ, герцогиня! О! вотъ въ чемъ несчастіе! Вотъ хорошо и вамъ, и герцогу, употреблять этотъ терминъ: но я безуменъ, если ловлю васъ на словѣ. Вы забавляетесь, а я привязываюсь, и конецъ забавы подготовляетъ мнѣ новыя сожалѣнія. Какъ я ненавижу всѣ ваши титулы, и какъ я насъ жалѣю, что вы ихъ носите! Вы кажетесь мнѣ столь достойными наслаждаться прелестями частной жизни! Отчего не живете вы въ Клоранѣ? Я-бы отправился туда искать счастія: но замокъ Монморанси, но отель Люксамбургскій! развѣ тамъ должно видѣть Жанъ-Жака? Развѣ туда другъ равенства долженъ нести привязанности чувствительнаго сердца, которое, платя за выказываемое ему уваженіе, воображаетъ, что отдаетъ столько-же сколько получаетъ? Вы тоже добры и чувствительны; я это знаю, я это видѣлъ; сожалѣю, что не могъ ранѣе этому повѣрить, но въ вашемъ знаніи, при вашемъ образѣ жизни, прочныя впечатлѣнія невозможны, а столько новыхъ предметовъ настолько сглаживаютъ одни другихъ, что ни одинъ не остается. Вы меня забудете, герцогиня, лишивъ меня всякой возможности послѣдовать вашему примѣру. Вы прикладываете много стараній, чтобы сдѣлать меня несчастнымъ.
   Я упомянулъ тутъ г. Люксамбурга, единственно, чтобы смягчить мои слова, потому что, я былъ настолько въ немъ увѣренъ, что мнѣ никогда въ голову по приходило опасеніе за продолжительность его дружбы. Ничего изъ того, что меня безпокоило со стороны маршальши, ни на минуту не распространялось на маршала. Я никогда не сомнѣвался въ его характерѣ, который, какъ я зналъ, былъ слабъ, но постояненъ. Я не боялся ни охлажденія съ его стороны, на геройской привязанности. Простота, фамильярность нашего обращенія другъ съ другомъ показывали, насколько мы разсчитывали другъ на друга. Мы оба были правы; до самаго послѣдняго вздоха я буду чтить память этого достойнаго сановника; и какъ ни старались отдалить его отъ меня, но я увѣренъ, что онъ умеръ моимъ другомъ, точно получилъ его послѣдній вздохъ.
   При второй поѣздкѣ въ Монморанси въ 1760 году, чтеніе Юліи кончилось, и я прибѣгъ къ чтенію Эмиля, для поддержанія своихъ отношеній съ г-жей Люксамбургъ, но оно не такъ шло удачно, или оттого, что предметъ, трактуемый въ немъ, менѣе ей нравился, или просто оттого, что чтеніе ей надоѣло. Между тѣмъ, такъ какъ она меня упрекала за то, что я позволяю издателямъ обманывать себя, то я согласился на ея предложеніе самой заняться печатаніемъ этой книги но съ условіемъ, чтобы она печаталась ле во Франціи. Объ этомъ мы долго съ нею спорили; я полагалъ, что молчаливаго согласія невозможно было получить, неосторожно его добиваться, а иначе не соглашался на изданіе во Франціи. Она утверждала, ч о цензура не сдѣлаетъ ни малѣйшаго затрудненія, при новой системѣ, принятой правительствомъ. Она нашла возможность заставить согласиться съ собою г. Малерба, написавшаго мнѣ по этому поводу длинное собственноручное письмо, чтобы доказать мнѣ, что Исповѣданіе вѣры савойскаго Викарія была именно вещь, созданная для того, чтобы получить одобреніе всего человѣческаго рода, а значитъ и двора. Я удивился, что этотъ сановникъ, всегда столь боязливый, сдѣлался вдругъ такъ уступчивъ. Такъ какъ печатаніе книги, имъ одобренной, становилось законнымъ, то я ничего болѣе не могъ возразить противъ него. Однако, я все таки потребовалъ, чтобы книга печаталась въ Голландіи, и даже именно книгопродавцемъ Неольмомъ, на котораго я не только указалъ, но даже предупредилъ котораго, соглашаясь, впрочемъ, чтобы изданіе продавалась въ пользу французскаго книгопродавца, и, по своемъ выходѣ въ свѣтъ, продавалась въ Парижѣ, или въ другомъ мѣстѣ, такъ какъ эта продажа меня не касается. Вотъ что именно было рѣшено между г-жей Люксамбургъ и мною, послѣ чего я отдалъ ей свою рукопись.
   Въ этотъ пріѣздъ она привезла свою внучку, дѣвицу до Буффлеръ, теперь герцогиню де Лозенъ. Ее звали Амели. Это была очаровательная особа, съ чисто дѣвственнымъ лицомъ, кротостью, застѣнчивостью. Ничто не могло быть пріятнѣе и интереснѣе ея лица, ничего болѣе нѣжнаго и чистаго, какъ внушаемыя ею чувства. Къ тому же, она была еще ребенокъ всего одинадцати лѣтъ. Маршальша, находя ее слишкомъ застѣнчивой, старалась всѣми силами расшевелить ее. Она нѣсколько разъ мнѣ позволяла цѣловать ее, что я продѣлывалъ съ своей обычной угрюмостью. Вмѣсто всякихъ милыхъ любезностей, какія бы наговорилъ на моемъ мѣстѣ другой, я стоялъ молча, сконфуженный, и не знаю, кто изъ насъ былъ болѣе смущенъ, бѣдная ли крошка, или я. Однажды я встрѣтилъ ее одну на лѣстницѣ маленькаго замка: она выходила отъ Терезы, у которой еще осталась ея гувернантка. Не зная, что ей сказать, я попросилъ у нея позволенія ее поцѣловать, на что, по сердечной наивности, она мнѣ позволила, такъ какъ въ то утро я поцѣловалъ ее по приказанію ея бабушки и въ ея присутствіи. На другое утро, читая Эмиля у изголовья маршальши, я попалъ именно на то мѣсто, гдѣ я порицаю то, что сдѣлалъ наканунѣ. Маршальша нашла это сужденіе основательнымъ, и сказала по этому поводу что-то весьма разумное, что заставило меня покраснѣть. Какъ проклинаю я мою невѣроятную глупость, по милости которой я такъ часто казался подлымъ и виновнымъ, когда былъ только глупъ и сконфуженъ. Проклинаю глупость, которая принималась даже за фальшивое извиненіе въ человѣкѣ, извѣстномъ своимъ умомъ. Я могу поклясться, что въ этомъ, столь предосудительномъ поцѣлуѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, сердце и чувства маленькой Амели, были также чисты, какъ и мои; и могу даже побожиться, что еслибы въ ту минуту я могъ избѣжать встрѣчи съ нею, то непремѣнно, бы это сдѣлалъ; не отъ того, что мнѣ непріятно было ее видѣть, но по неумѣнью найдти что-бы сказать ей. Возможно-ли, чтобы ребенокъ конфузилъ человѣка, который не испугался самаго короля? На что рѣшиться? Какъ вести себя, при полномъ отсутствіи находчивости? Если я принуждаю себя говорить съ тѣми, кого встрѣчаю, то всегда скажу какую-нибудь нелѣпость: если не говорю ничего, то меня считаютъ мизантропомъ, свирѣпымъ животнымъ, медвѣдемъ. Полнѣйшая глупость было-бы для меня гораздо лучше; по благодаря отсутствію талантовъ дли свѣтской жизни, я потерялъ тѣ, какія имѣлись для меня самого.
   Въ концѣ этого самого пріѣзда, г-жа де-Люксамбуръ сдѣлала доброе дѣло, въ которомъ и я принялъ участіе. Дидро весьма неосторожно оскорбилъ княгиню де-Рабекъ, дочь г. Люксамбурга, и Палиссо, которому она покровительствовала, отомстилъ за нее комедіей Философы, гдѣ я былъ выставленъ въ смѣшномъ видѣ а Дидро въ отвратительномъ. Авторъ пощадилъ меня не только потому, что былъ мнѣ обязанъ, сколько изъ боязни неугодить отцу своей покровительницы, который меня любилъ, какъ ему было извѣстно. Книгопродавецъ Дюшенъ, тогда еще незнакомый со мною, прислалъ мнѣ эту пьесу, какъ только она появилась въ печати; я подозрѣваю, что это были сдѣлано по приказанію Палиссо, полагавшаго, что мнѣ будетъ пріятно видѣть, какъ третируютъ человѣка, съ которымъ я поссорился. Онъ очень ошибся, Разойдясь съ Дидро, котораго я считалъ не столько злымъ, сколько слабымъ и болтливымъ, я всегда хранилъ въ душѣ привязанность къ нему, даже уваженіе, я всегда чтилъ нашу прежнюю дружбу, бывшую вполнѣ искренней какъ съ его, такъ и съ моей стороны, Совсѣмъ другое дѣло съ Гриммомъ, человѣкомъ фальшивымъ, никогда меня не любившимъ, и даже, не способнымъ любить, и который ни съ того, ни съ сего, безъ всякаго съ моей стороны повода, единственно ради удовлетворенія своей злобной зависти, сдѣлался, подъ покровомъ маски, моимъ самымъ жестокимъ клеветникомъ. Онъ ничто для меня; но Дидро всегда останется моимъ стариннымъ другомъ. Всѣ внутренности мои перевернулись при чтеніи этой отвратительной пьесы: я не могъ дочитать ее и отправилъ Дюшену съ слѣдующимъ письмомъ:
   

Монморанси, 21 Мая 1760.

   "Пробѣгая, милостивый государь, присланную вами мнѣ пьесу, я содрогнулся при видѣ, что меня въ ней хвалятъ. Я не принимаю этого ужаснаго подарка. Вѣрю, что, посылая его, вы не хотѣли оскорбить меня: но вы не знаете, или забыли, что я имѣлъ честь быть другомъ почтеннаго человѣка, недостойно опороченнаго и оклеветаннаго въ этомъ пасквилѣ".
   Дюшенъ показалъ это письмо. Дидро оно не только не растрогало, но раздосадовало. Его самолюбіе не могло мнѣ-простить превосходства великодушнаго поступка и я потомъ узналъ, что жена его всюду распространялась обо мнѣ съ ѣдкостью, мало меня трогавшей, такъ какъ она всѣмъ была извѣстна за женщину сварливую.
   Дидро съ своей стороны, нашелъ мстителя въ аббатѣ. Мореллэ: написавшій противъ Палиссо статейку, въ которой онъ подражалъ маленькому пророку и которую назвалъ Видѣніе. Въ ней онъ весьма неосторожно оскорбилъ г-жу де-Робекъ, а ея друзья засадили его въ Бастилію: такъ какъ, сама она, женщина, далеко не мстительная, а въ то время умирающая, врядъ-ли принимала въ этомъ участіе.
   Д'Аламберъ, тогда большой другъ аббата Мореллэ, написалъ мнѣ, чтобы я попросилъ г-жу де-Люксамбургъ похлопотать объ его освобожденіи, обѣщая ей въ знакъ благодарности, восхваленія въ Энциклопедіи {Это письмо, вмѣстѣ со многими другими, исчезло изъ люксамбургскаго отеля, когда мои бумаги были отдали туда на храненіе.}. Вотъ мой отвѣтъ:
   Я не дожидался вашего письма, милостивый государь, чтобы выразить г-жѣ де-Люксамбургъ какъ мнѣ непріятно заключеніе аббата Мореллэ. Ей извѣстно, какое участіе я въ немъ принимаю, она узнаетъ о вашемъ, и ей достаточно знать, что онъ человѣкъ достойный, чтобы самой имъ заинтересоваться. Кромѣ того, хотя она и маршалъ удостаиваютъ меня благосклонностью, составляющею утѣшеніе моей жизни, и хотя имя вашего друга служить для нихъ достаточной рекомендаціей для аббата Мореллэ, но и не знаю насколько имъ угодно будетъ употребить въ этомъ случаѣ кредитъ, присущій ихъ сану и уваженію къ ихъ особамъ. Я даже не увѣренъ, что данная месть настолько касается княгини де-Робекъ, какъ вы полагаете; а еслибы такъ и было, не слѣдуетъ ждать, чтобы удовольствіе мести принадлежало исключительно философамъ, и что, когда, они пожелаютъ быть женщинами, женщины превратятся въ философовъ.
   "Я сообщу вамъ что скажетъ мнѣ г-жа де-Люксамбургъ, когда я ей покажу ваше письмо. А пока, я думаю, что настолько ее знаю, чтобы могъ васъ заранѣе увѣрить, что если ей и доставитъ удовольствіе содѣйствовать освобожденію аббата Мореллэ, но она не приметъ дань благодарности, какую вы ей обѣщаете въ Энциклопедіи, какъ бы она ею не гордилась, потому что она дѣлаетъ добро не для восхваленія себя, но для удовлетворенія своего добраго сердца".
   Я не упустилъ ничего, чтобы возбудить усердіе и состраданіе г-жи де-Люксамбургъ къ бѣдному узнику, и успѣлъ въ этомъ. Она нарочно поѣхала въ Версаль, чтобы повидать графа де Сенъ-Флорентина, эта поѣздка сократила ихъ пребываніе въ Монморанси, такъ какъ маршалъ принужденъ былъ въ тоже время уѣхать, чтобы отправиться съ Руанъ, куда посылалъ его король, какъ губернатора Нормандіи, для обузданія волненій парламента. Вотъ письмо, написанное мнѣ г-жей де-Люксамбургъ черезъ день послѣ своего отъѣзда, (Связка Д., No 23).
   

Версаль, среда.

   "Г. де-Люксамбургъ уѣхалъ вчера, въ шесть часовъ утра, Я еще не знаю, поѣду-ли. Жду отъ него извѣстій, потому что онъ самъ не знаетъ, сколько времени тамъ пробудетъ. Я видѣла г. де Сенъ-Флорентина, очень хорошо расположеннаго къ аббату Мореллэ; но онъ находитъ препятствія, которыя надѣется преодолѣть при первой своей работѣ съ королемъ, что случится на слѣдующей недѣлѣ. Я просила тоже какъ милости, чтобы его не ссылали, потому что объ этомъ поговаривали, его хотѣли сослать въ Нанси. Вотъ, милостивый государь, чего я могла добиться: по обѣщаю вамъ, что не оставлю г. де Сенъ-Флорентина въ покоѣ, пока дѣло небудетъ кончено согласно съ вашимъ желаніемъ. Я намъ должна сказать теперь, какъ мнѣ грустно было такъ скоро разстаться съ вами; польщу себя мыслью, что вы въ этомъ не сомнѣваетесь. Люблю васъ всѣмъ сердцемъ и на всю мою жизнь".
   Нѣсколько дней спустя я получилъ слѣдующую записку отъ Д'Аламбера, доставившую мнѣ истинную радость. (Связка Д., No 26).
   

1-го Августа.

   "Благодаря вашимъ заботамъ, мой дорогой философъ, аббатъ вышелъ изъ Бастиліи, и его заключеніе не будетъ имѣть другихъ послѣдствій. Онъ уѣзжаетъ въ деревню, и шлетъ вамъ, какъ и я, тысячу благодарностей и привѣтствій. Vale et me ama".
   Черезъ нѣсколько дней аббатъ написалъ мнѣ тоже благодарственное письмо (связка Д., No 29), показавшееся мнѣ не совсѣмъ искреннимъ и въ которомъ онъ, точно старался уменьшить оказанную мною услугу. Вскорѣ я нашелъ, что д'Аламберъ и онъ меня не то что вытѣснили, но въ нѣкоторомъ родѣ, наслѣдовали мнѣ у г-жи де-Люксамбургъ, и что я столько-же потерялъ у нея, сколько они пріобрѣли. Однако, я далекъ отъ подозрѣнія, чтобы аббатъ Мореллэ содѣйствовалъ моей немилости; я слишкомъ его уважаю для этого. Что касается до г. д'Аламбера, то теперь не скажу о немъ ни чего; я еще вернусь къ нему.
   Въ это-же время у меня случилась другая непріятность, вызванная моимъ послѣднимъ письмомъ Вольтеру, по поводу котораго онъ поднялъ такой шумъ, точно я нанесъ ему страшное оскорбленіе, по никому не показалъ того, что я написалъ ему. Я самъ приведу его здѣсь.
   Аббатъ Трюблэ, котораго я немного зналъ, но съ которымъ очень мало видался, написалъ мнѣ 13 Іюня, 1760 (связка Д., No 11), чтобы увѣдомить меня, что г. Фармей, его другъ и корреспондентъ, напечаталъ въ своей газетѣ мое письмо къ г. де-Вольтеру по поводу землетрясенія въ Лиссабонѣ. Аббатъ Трюблэ желалъ знать какимъ образомъ могло оно попасть въ печать: и съ своей хитрой іезуитской манерой спрашивалъ моего совѣта насчетъ новаго изданія этого письма, умалчивая о своемъ мнѣніи. Такъ какъ я больше всего ненавижу хитрецовъ такого рода, то я высказалъ ему должную благодарность, но съ такою жесткостью, какую онъ почувствовалъ и которая не помѣшала ему ублажать меня еще въ двухъ или трехъ письмахъ, пока онъ не узналъ всего, что хотѣлъ знать.
   Я очень хорошо понялъ, чтобы ни говорилъ Трюблэ, что Фармей не нашелъ этого письма уже напечатаннымъ, а самъ его напечаталъ. Я его зналъ за дерзкаго вора, который безъ всякаго стѣсненія, составлялъ себѣ доходы насчетъ чужихъ сочиненій, хотя онъ еще не дошелъ до невѣроятнаго нахальства снять съ книги, всѣмъ извѣстной, имя автора, замѣнить его своимъ, и продавать книгу въ свою пользу. Но, какимъ образомъ попала къ нему эта рукопись? Вотъ загадка, которую не трудно было разрѣшить, но которая смутила меня, по моей простотѣ. Хотя Вольтеръ до крайности возвеличивался въ этомъ письмѣ, но такъ какъ онъ, не смотря на свои нечетные продѣлки, имѣлъ-бы основаніе жаловаться, еслибы я напечаталъ его, не предупредивъ его, то я рѣшилъ написать ему по этому поводу. Вотъ это второе письмо; онъ ничего на него не отвѣтилъ и, чтобы дать исходъ своей грубости, сдѣлалъ видъ, будто оно раздражило его до бѣшенства.
   

Монморанси, 17 Іюня, 1760.

   "Я не думалъ, милостивый государь, что мнѣ придется опять писать вамъ. Но узнавъ, что письмо, написанное мною вамъ въ 1756 г. было напечатано въ Берлинѣ, я обязанъ дать вамъ объ этомъ отчетъ, и я исполняю эту обязанность правдиво и просто
   "Письмо это, написанное именно для васъ, не предназначалось для печати. Я показалъ его, подъ условіемъ тайны тремъ лицамъ, которымъ права дружбы не позволяли открывать ни въ чемъ подобномъ, но которымъ, тѣ-же нрава еще менѣе позволяютъ злоупотреблять довѣріемъ, нарушая данное обѣщаніе. Три лица эти: г-жа де Шенонсо, невѣстка г-жи Дюпенъ, графиня д'Удето и адлосъ нѣмецъ, по имени Гриммъ. Г-жа де Шенонсо желала, что бы это письмо было напечатано, и просила меня на это согласиться. Я отвѣтилъ ей, что мое согласіе зависитъ отъ вашего. Оно было у васъ спрошено; вы отказали, и объ этомъ не было болѣе рѣчи".
   "Между тѣмъ, аббатъ Трюблэ, съ которымъ я не имѣю никакихъ сношеній, написалъ мнѣ, по вниманію, полному вѣжливости, что, получивъ листки газеты г. Формея, онъ прочелъ въ нихъ это самое письмо съ примѣчаніемъ къ нему издателя, въ которомъ тотъ говоритъ отъ 23 Октября 1759 г., что нѣсколько недѣль тому назадъ онъ нашелъ это письмо у берлинскихъ книгопродавцевъ, и такъ какъ оно появилось въ одномъ изъ летучихъ листковъ, очень скоро безслѣдно пропадающихъ, то онъ счелъ своимъ долгомъ помѣстить его въ своей газетѣ."
   "Вотъ, милостивый государь, все, что я объ этомъ знаю. Нѣтъ сомнѣнія, что въ Парижѣ никто еще не слыхалъ объ этомъ письмѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что экземпляръ, рукописный или печатный, попавшій въ руки г. Формея, могъ быть доставленъ ему только вами, что совсѣмъ невѣроятно, или однимъ изъ трехъ лицъ, мною упомянутыхъ. Наконецъ, нѣтъ сомнѣнія, что обѣ дамы неспособны на подобное предательство. Болѣе я ничего не могу знать изъ своего убѣжища. У васъ есть корреспонденты и, съ ихъ помощью вамъ легко будетъ добраться до источника и провѣрить этотъ фактъ, если вы этого пожелаете и найдете нужнымъ".
   "Въ томъ же письмѣ аббатъ Трюблэ говоритъ, что храпитъ у себя этотъ листокъ, и но отдастъ его въ печать безъ моего позволенія, котораго, конечно, я не дамъ, Но, быть можетъ, это не единственный экземпляръ въ Парижѣ. Я-бы желалъ, милостивый государь, чтобы это письмо не появилось въ печати, и сдѣлаю для этого все, отъ меня зависящее; но, если мнѣ не удастся помѣшать его появленію, и если я заранѣе о томъ узнаю, тогда воспользуюсь своимъ преимуществомъ и, безъ всякаго колебанія самъ напечатаю его, на что, какъ мнѣ кажется, я имѣю полное право.
   "Что касается до вашего отвѣта на тоже письмо, то я его не показывалъ, и вы можете разсчитывать, что онъ не будетъ напечатанъ безъ вашего позволенія, которое, я, разумѣется, не буду имѣть неделикатность у васъ спрашивать, хорошо зная, что то, что одинъ человѣкъ пишетъ другому, того онъ но пишетъ для публики. Но, еслибы вамъ захотѣлось написать письмо для публики, и адресовать его мнѣ, то обѣщаю вамъ присоединить его къ моему безъ всякихъ съ моей стороны возраженій".
   "Я не люблю васъ, милостивый государь; вы причинили мнѣ страданія, самыя чувствительныя для меня, вашего ученика и восторженнаго почитателя. Вы погубили Женеву въ награду за убѣжище, вами въ ней полученное; вы отдалили отъ меня моихъ согражданъ въ награду за восхваленія, которыя я вамъ расточалъ среди нихъ: это вы сдѣлали для меня невыносимымъ пребываніе на моей родинѣ; вы заставите меня умереть на чужбинѣ, гдѣ я буду лишенъ всѣхъ утѣшеній умирающихъ, и вмѣсто всякихъ почестей, буду брошенъ въ общую яму, тогда какъ, всѣвозможныя для человѣка почести будутъ сопровождать васъ на моей родинѣ. Я ненавижу васъ, наконецъ, потому, что вы сами этого захотѣли; но я ненавижу насъ, какъ человѣкъ, еще болѣе достойный любить васъ, если бы вы этого пожелали. Изъ всѣхъ чувствъ къ вамъ, которыми было полно мое сердце, остается одно восхищеніе, котораго нельзя отказать вашему удивительному генію и любовь къ вашимъ сочиненіямъ. Если я могу чтить въ васъ только ваши дарованія, то это не моя вина. Я никогда не выйду изъ должнаго къ нимъ уваженія и буду поступать такъ, какъ оно того требуетъ. Прощайте, милостивый государь {Прошу замѣтить, что въ теченіе семи лѣтъ, т. е. съ тѣхъ поръ, какъ это письмо было написано, я ни одной душѣ не говорилъ о немъ, и не показывалъ его. Тоже самое могу сказать и о двухъ письмахъ, которыя Юмъ заставилъ меня написать себѣ, пока онъ самъ не поднялъ всѣмъ извѣстнаго шума. Все то дурное, что мнѣ приходится говорить о своихъ врагахъ, я высказываю тайно, имъ самимъ и все хорошей, если это бываетъ, я говорю публично и отъ всего сердца.}.
   Во время этихъ мелкихъ литературныхъ передрягъ, которыя все болѣе и болѣе утверждали меня въ моемъ рѣшеніи, я удостоился самой большой чести какую доставила мнѣ литература и болѣе всего меня тронувшей: меня два раза посѣтилъ принцъ Конти: одинъ разъ въ маленькомъ замкѣ, а другой -- въ Монъ-Луи. Оба раза онъ выбралъ нарочно то время, когда г-жа де Люксамбургъ не было въ Монморанси, чтобы яснѣе показать, что пріѣзжалъ нарочно для меня. Я никогда не сомнѣвался, что первымъ благоволѣніемъ къ себѣ при идя я обязанъ г-жи де Люксамбургъ и г-жѣ де Буффлеръ, ни я не сомнѣваюсь, также, что его собственнымъ чувствамъ и самому себѣ обязанъ тѣмъ расположеніемъ, какимъ онъ съ тѣхъ поръ не переставалъ удостоивать меня {Замѣтьте упорство этой слѣпой и нелѣпой: довѣрчивости, не смотря на всѣ выходки, какія должны бы всего болѣе образумить меня. Эта довѣрчивость прекратилась только съ моимъ возвращеніемъ въ Парижъ въ 1770 г.}.
   Такъ какъ мое помѣщеніе въ Монъ-Луи было очень маленькое, а мѣстоположеніе башни очаровательное, то я повелъ туда принца и онъ. къ довершенію своихъ милостей захотѣлъ доставить мнѣ честь съиграть съ нимъ въ шахматы. Я зналъ, что онъ задавалъ матъ кавалеру де Лоренцо, болѣе сильному игроку, чѣмъ я. Однако, не смотря на знаки и гримасы кавалера и зрителей, которыя я дѣлалъ видъ, что не замѣчаю, я выигралъ обѣ партіи. Кончая, я сказалъ ему почтительно, по серьезно:-- Ваше высочество, я слиткомъ почитаю вашу свѣтлость, чтобы всегда не обыгрывать васъ въ шахматы". Этотъ великій принцъ, полный ума и просвѣщенія, и столь достойный не знать поклоненія, дѣйствительно почувствовалъ, по крайней мѣрѣ я такъ думаю, что только одинъ я обращаюсь съ нимъ, какъ съ человѣкомъ и я имѣю основаніе думать, что онъ былъ мнѣ за это очень благодаренъ.
   Еслибы онъ и сердился на меня за это, я никогда не упрекну себя за то, что не хотѣлъ ни въ чемъ его обманывать, и конечно, я не могу упрекнуть себя, что въ своемъ сердцѣ дурно отвѣчалъ на его доброту, но скорѣе упрекну себя за то, что неохотно принималъ его милости, между тѣмъ какъ онъ оказывалъ ихъ мнѣ съ безконечной деликатностью. Черезъ нѣсколько дней онъ прислалъ мнѣ корзину съ дичью, и я принялъ ее, какъ должно. Вскорѣ онъ прислалъ мнѣ другую; одинъ изъ офицеровъ его охоты написалъ мнѣ по его приказанію, что это дичь съ охоты его высочества и убитая его собственной рукой. Я принялъ и ее; но написалъ г-жѣ де Буффлеръ что больше принимать не стану. Это письмо всѣми порицалось и заслуживало этого. Отказываться отъ подарковъ дичи, посылаемыхъ принцемъ крови, который сверхъ того, вкладываетъ въ это столько граціи, есть не столько щепетильность человѣка гордаго, желающаго сохранить свою независимость, сколько грубость зазнавшагося невѣжи. Я никогда не перечитывалъ этого письма въ моемъ сборникѣ безъ того чтобы не вспыхнуть отъ стыда и не упрекнуть себя за него. Но, въ концѣ концовъ, я началъ свою Исповѣдь не для того, чтобы скрывать свои глупости, а эта слишкомъ возмущаетъ меня самого, чтобы промолчать о ней.
   Я едва не сдѣлалъ другой глупости, не попалъ въ его соперники, Г-жа де Буффлеръ была тогда еще его любовницей, а я не зналъ этого. Она часто приходила ко мнѣ съ кавалеромъ де Лоренцо. Она была хороша и еще молода; представлялась романической, а я былъ всегда таковъ; это насъ сближало. Я чуть не попался; она, кажется, это замѣтила; кавалеръ тоже замѣтилъ, по крайней мѣрѣ онъ со мной заговорилъ объ этомъ, но далеко не обезкураживая меня. На этотъ разъ, однако, я былъ благоразуменъ, и пора было въ пятьдесятъ-то лѣтъ. Хорошо помня наставленія, которыя я недавно давалъ бородачамъ въ моемъ Письмѣ къ д'Аламберу, мнѣ стало стыдно самому такъ плохо имъ слѣдовать; къ тому-же, когда мнѣ сдѣлалось извѣстнымъ то, чего я прежде не зналъ, то только одно безуміе могло заставить меня такъ высоко искать себѣ соперника. Наконецъ, быть можетъ не вполнѣ вылѣчась отъ моей страсти къ г-жѣ д'Удето, я почувствовалъ, что никто болѣе не можетъ замѣнить ее въ моемъ сердце, и простился съ любовью на всю остальную жизнь. И теперь, не задолго до того времени, какъ я это пишу, я подвергался весьма опаснымъ заигрываньямъ молодой женщины съ обворожительными глазами; завлекая меня, она имѣла свои цѣли: но, если она дѣлала видъ, что забываетъ мои годы, то я самъ очень хорошо о нихъ помнилъ. Избавясъ отъ этой опасности, я больше не боюсь паденій и отвѣчаю за себя на всю остальную жизнь мою.
   Г-жа де Буффлеръ, замѣтя впечатлѣніе, произведенное ею на меня, могла замѣтить также, что я восторжествовалъ надъ своимъ увлеченіемъ. Я ни настолько безуменъ, ни настолько тщеславенъ, чтобы вообразить, что могъ ей понравиться въ мои годы, по судя по нѣкоторымъ изъ ея разговоровъ съ Терезой, я возбудилъ въ ней любопытство; если это предположеніе вѣрно, и если она не простила мнѣ этого обманутаго любопытства, то надо сознаться, что мнѣ самой судьбой предназначено быть жертвой своихъ увлеченій: любовь восторжествовавшая оказалась для меня столь пагубной, а любовь побѣжденная, пожалуй, еще пагубнѣе.
   На этомъ кончается сборникъ писемъ, руководившій мною въ этихъ двухъ книгахъ. Теперь я буду только идти по слѣдамъ своихъ воспоминаній; но они такъ живо сохранились объ этой ужасной эпохѣ, впечатлѣніе, ею оставленное, такъ сильно, что, потерянный въ громадномъ морѣ моихъ несчастій, я не могу забыть подробностей моего крушенія, хотя все, что за нимъ послѣдовало, представляется мнѣ весьма смутнымъ. Такимъ образомъ, въ слѣдующей книгѣ я могу идти еще съ увѣренностью. Если-же пойду далѣе, то только ощупью.
   

КНИГА ОДИНАДЦАТАЯ.

1761.

   Хотя Юлія, уже давно отданная въ печать, еще не появилась въ концѣ 1760 г., но начала производить большой шумъ. Г-жа де Люксамбургъ говорила о ней при дворѣ, а г-жа д'Удето въ Парижѣ. По настойчивой просьбѣ этой послѣдней я позволилъ Сенъ-Ламберу прочесть ее въ рукописи польскому королю, который восхитился ею. Я далъ прочесть ее тоже Дюкло, и онъ говорилъ о ней въ Академіи. Весь Парижъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ появленія этого романа: книгопродавцы улицы СенъЖакъ и Нале-Рояля осаждались лицами, спрашивавшими о немъ. Наконецъ онъ появился, и, противъ обыкновенія, его успѣхъ соотвѣтствовалъ нетерпѣнію, съ какимъ его ожидали. Супруга дофина, прочитавшая его одна изъ первыхъ, отзывалась о немъ г. де Люксембургу, какъ о восхитительной вещи. Въ средѣ литераторовъ мнѣніи раздѣлялись, но въ свѣтѣ всѣ были одного мнѣнія, въ особенности дамы приходили въ восторгъ и отъ книги и отъ ея автора до такой степени, что еслибы я пожелалъ, то покорилъ бы почти всѣхъ, даже самыхъ знатныхъ. У меня на это есть доказательства, но я не хочу о нихъ писать. Странно что эта книга имѣла больше успѣха во Франціи, чѣмъ въ остальной Европѣ, хотя въ ней не хорошо говорится о французахъ, ни о мужчинахъ, ни о женщинахъ. Противъ моего ожиданія всего менѣе успѣха она имѣла въ Швейцаріи, а всего болѣе въ Парижѣ. Неужели дружба, любовь, добродѣтель въ Парижѣ господствуютъ болѣе, чѣмъ гдѣ нибудь? Нѣтъ, конечно; но въ немъ еще распространено то восхитительное сознаніе, которое приводитъ въ восторгъ сердце при ихъ изображеніи и заставляетъ насъ чтить въ другихъ чистоту, нѣжность, благородство чувствъ, которыхъ мы сами уже не имѣемъ. Въ настоящее время испорченность вездѣ одинакова: въ Европѣ нѣтъ ни нравственности, ни добродѣтели: но если еще сохранилась какая-нибудь къ нимъ любовь, то ее слѣдуетъ искать только въ Парижѣ. {Я это писалъ въ 1769 г.}
   Надо хорошо умѣть анализировать сердце человѣческое, чтобы сквозь такую массу предразсудковъ и пустыхъ страстей, увидать истинныя чувства. Вадо обладать необыкновеннымъ тактомъ, пріобрѣтающимся только при великосвѣтскомъ воспитаніи, чтобы почувствовать всѣ тонкости сердца, если смѣю такъ выразиться, тѣ тонкости, которыми переполнена эта книга. Я смѣло ставлю ея четвертую часть рядомъ съ Принцессой Клевской (Princesse de Clèves) {Романъ г-жи де Лафайетъ, появившійся въ 1678 году. (Примѣч. переводчика).} и скажу, что еслибы эти двѣ книги читались только въ провинціи, то онѣ никогда не были-бы оцѣнены. Поэтому, не слѣдуетъ удивляться, что моя книга всего болѣе поправилась при дворѣ. Надо замѣтить, что ее совсѣмъ не могутъ читать люди, умъ которыхъ полонъ хитрости, которые способны понимать только одно зло и ровно ничего не видятъ тамъ, гдѣ можно видѣть добро. Напримѣръ, еслибы Юлія появилась въ одной странѣ, которую я имѣю въ виду, то я увѣренъ, что никто не дочиталъ-бы ее до конца и она умерла-бы при самомъ рожденіи,
   Я собралъ большую часть писемъ, написанныхъ мнѣ по ея поводу въ одну связку, которая находится въ рукахъ г-жи де Надальякъ. Если этотъ сборникъ когда-нибудь появится въ свѣтъ, то обнаружатся вещи весьма странныя и самыя противоположныя сужденія, доказывающія, что значитъ имѣть дѣло съ публикой. На что всего менѣе обратили вниманіе и благодаря чему Юлія останется на вѣки единственнымъ произведеніемъ въ своемъ родѣ, это простота сюжета и непрерывающаяся цѣпь интереса, сосредоточеннаго на трехъ лицахъ, но не уменьшающагося въ теченіи шести томовъ, хотя въ книгѣ нѣтъ ни романическихъ приключеній, ни эпизодовъ, ли всякаго рода злобы ни въ дѣйствующихъ лицахъ, ни въ дѣйствіи. Дидро наговорилъ большихъ комплиментовъ Ричардсону насчетъ громаднаго разнообразія его картинъ и многочисленности его дѣйствующихъ лицъ. Правда, за Ричардсономъ надо признать ту заслугу, что онъ умѣетъ ихъ всѣхъ хороню характеризовать, но что касается до ихъ количества, то въ этомъ онъ сходится съ самыми нелѣпыми романистами. которые отсутствіе идей замѣняютъ дѣйствующими лицами и приключеніями. Легко возбудить вниманіе если безпрестанно представлять и неслыханныя событія и все полыя лица, проходящія какъ тѣни волшебнаго фонаря; по конечно, гораздо труднѣе удерживать это вниманіе на однихъ и тѣхъ-же предметахъ, безъ всякихъ чудесныхъ приключеній; и если при равенствѣ другихъ качествъ, простота сюжета увеличиваетъ красоту произведенія, то романы Ричардсона, превосходные въ столькихъ другихъ отношеніяхъ, въ этомъ не могутъ быть поставлены въ параллель съ моимъ. Онъ умеръ, однако, я это знаю, какъ знаю причину; но онъ воскреснетъ.
   Я боялся только того, чтобы простота не сдѣлала ходъ романа скучнымъ и чтобы мнѣ не удалось поддержать интереса до конца. На этотъ счетъ меня успокоилъ фактъ, польстившій мнѣ гораздо болѣе всѣхъ комплиментовъ, доставленныхъ мнѣ этой книгой.
   Она появилась въ началѣ карнавала. Одинъ посыльный отнесъ ее княгинѣ де Тальмонъ въ день бала въ оперѣ. Послѣ ужина княгиня одѣлась, чтобы туда отправиться, но, такъ какъ было еще рано, то принялась читать новый романъ. Въ полночь она приказала запрягать лошадей и продолжала читать. Ей пришли сказать, что лошади поданы; она ничего не отвѣтила. Ея прислуга видя, что она забылась, предупредила ее, что уже два часа. Еще нечего торопится, отвѣтила она, продолжая читать. Черезъ нѣкоторое время часы ея остановились и она позвонила, чтобы узнать который часъ. Ей сказали, что уже четыре часа.-- Въ такомъ случаѣ, возразила она, уже поздно ѣхать на балъ; пусть распрягутъ лошадей. Она раздѣлась и всю остальную ночь просидѣла за книгой.
   Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ этотъ случай, мнѣ постоянно хотѣлось увидать г-жу де-Тальмопъ, не только для того, чтобы убѣдиться въ его справедливости, но также потому, какъ я всегда думалъ, что нельзя такъ .живо интересоваться Элоизой, не имѣя того шестаго чувства, того нравственнаго чутья, которымъ одарены столь немногіе и безъ котораго никто не можетъ понимать меня.
   Женщины сдѣлались столь благосклонными ко мнѣ единственно благодаря ихъ увѣренности, что я написалъ свою собственную исторію и самъ былъ героемъ этого романа. Эта увѣренность установилась такъ прочно, что г-жа де-Полиньякъ написала г-жѣ де-Верделенъ, прося ее узнать отъ меня портретъ Юліи. Всѣ были увѣрены, что невозможно такъ живо описывать чувства, если самъ ихъ не испытываешь, и что восторги любви можно списывать только съ своего собственнаго сердца. Въ этомъ они были правы и дѣйствительно, я писалъ этотъ романъ въ состояніи самаго пламеннаго экстаза, но ошибочно думать, что для его проявленія понадобились реальные объекты: никто себѣ представить не можетъ до какой степени я могу воспламеняться воображаемыми существами. За исключеніемъ нѣсколькихъ воспоминаній молодости и моего увлеченія г-жей д'Удето; любовь, которую я испытывалъ и описывалъ, относилась къ сильфидамъ. Я не хотѣлъ ни подтверждать, ни уничтожать заблужденія, для меня выгоднаго. Можно видѣть въ предисловіи въ формѣ діалога выпущенномъ мною отдѣльно, какимъ образомъ я оставлялъ публику въ недоумѣніи по этому поводу. Ригористы говорятъ, что я долженъ былъ прямо объявить истину. Но я не вижу, что могло-бы меня къ этому принудить и полагаю, что въ этомъ объявленіи, сдѣланномъ безъ всякой необходимости, было-бы больше глупости, чѣмъ искренности.
   Почти въ тоже самое время появился Вѣчный миръ (la Paix perpétuelle), рукопись котораго я за годъ передъ тѣмъ далъ нѣкоему г. Бастиду, автору журнала Міръ, куда, тѣмъ или другимъ путемъ, онъ хотѣлъ всунуть всѣ мои рукописи. Онъ былъ знакомъ съ г. Дюкло и отъ его имени явился просить меня помочь ему наполнить его Міръ. Онъ слышалъ объ Юліи и хотѣлъ, чтобы я помѣстилъ ее въ его журналѣ, а также чтобы отдалъ тудаже и Эмиля, а еслибы подозрѣвалъ о существованіи Общественнаго договора, то потребовалъ-бы и его. Въ концѣ концовъ, его приставанья мнѣ такъ надоѣли, что я рѣшился уступить ему за двѣнадцать луидоровъ мой отрывокъ изъ Вѣчнаго міра. Мы условились, что онъ будетъ напечатанъ въ его журналѣ; но какъ только онъ пріобрѣлъ въ собственность эту рукопись, такъ вздумалъ напечатать ее отдѣльно съ нѣсколькими помарками, сдѣланными по требованію цензуры. Что-бы было, еслибы я прибавилъ свое мнѣніе по этому предмету, но къ счастью, я о немъ не упоминалъ г. Бастиду, и оно не вошло въ нашу сдѣлку. Это мнѣніе и до сихъ поръ находится въ рукописи и хранится между моими бумагами. Если когда-нибудь оно появится въ печати то всѣ увидятъ, насколько шутки и самодовольный тонъ Вольтера объ этомъ-же предметѣ должны были казаться смѣшными мнѣ, такъ хорошо понимавшему какъ невелики знанія этого бѣдняги вопросовъ политическихъ, въ обсужденіе которыхъ онъ вмѣшивался.
   Въ то время, какъ я пріобрѣталъ успѣхъ въ публикѣ и благосклонность дамъ, я чувствовалъ, какъ падалъ въ отелѣ Люксамбургъ, падалъ не въ глазахъ маршала, доброта и дружба котораго ко мнѣ, казалось, увеличивались съ каждымъ днемъ, а въ глазахъ маршальши. Съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ нечего было ей читать, ея комнаты сдѣлались для меня менѣе доступны и, бывая въ Монморанси, что случалось довольно часто, я видался съ нею только за столомъ. И даже, мое мѣсто уже не было подлѣ нея. Такъ какъ она мнѣ болѣе его не предлагала, мало со мною говорила, да и самъ я ничего не находилъ eä сказать, то предпочелъ другое мѣсто, гдѣ чувствовалъ себя гораздо лучше, въ особенности вечеромъ, и машинально я мало по малу привыкъ садиться поближе къ маршалу.
   Я говорилъ, помнится, что не ужиналъ въ замкѣ; такъ дѣйствительно и было въ началѣ нашего знакомства; но такъ какъ г. де-Люксамбургъ никогда дома не обѣдалъ и даже не садился за столъ, то черезъ нѣсколько мѣсяцевъ оказалось, что хотя я былъ своимъ человѣкомъ въ его домѣ, но ни разу не сидѣлъ съ нимъ за столомъ. Онъ былъ настолько добръ, что это замѣтилъ, что заставило меня иногда ужинать съ нимъ, когда бывало мало гостей. Я остался этимъ очень доволенъ, потому что обѣдали почти всегда кое какъ, спѣхомъ, между тѣмъ какъ ужинъ, служившій отдыхомъ послѣ долгой прогулки, продолжался долго, бывалъ очень вкусенъ, такъ какъ г. де-Люксамбургъ любилъ хорошо поѣсть, и очень пріятенъ, такъ какъ г-жа де-Люксамбургъ была хозяйка, очаровательная по своей любезности. Безъ этого объясненія было-бы трудно понять конецъ одного письма г. де-Люксамбурга (связка С. No 36), въ которомъ онъ говоритъ, что съ восхищеніемъ вспоминаетъ наши прогулки, въ особенности, прибавляетъ онъ, когда, войдя вечеромъ во дворъ, мы не находили слѣдовъ каретныхъ колесъ. Дѣло въ томъ, что такъ какъ ію утрамъ дворъ, усыпанный пескомъ, чисто выметался, то новыя колеи на немъ свидѣтельствовали о числѣ гостей собравшихся въ теченіи дня.
   Этотъ 1761 г. довершилъ потери, которыя обрушивались на этого добраго сановника съ тѣхъ поръ, какъ я имѣлъ честь познакомиться съ нимъ, точно неучастія, которыя готовила мнѣ. судьба, должны были начаться съ человѣка, болѣе всего мною любимаго и наиболѣе достойнаго этой привязанности. Въ первый годъ онъ потерялъ свою сестру, герцогиню Вовильруа; второй годъ свою дочь, княгиню Робокъ; въ третій годъ потерялъ въ герцогѣ Монморанси своего единственнаго сына, а въ графѣ Люксамбургѣ своего внука,-- единственныхъ и послѣднихъ представителей своего рода и своего имени. Онъ перенесъ всѣ эти потери съ наружнымъ мужествомъ, но сердце его до самой смерти не переставало обливаться кровью, а здоровье постепенно приходило въ упадокъ. Неожиданная и трагичная смерть это сына тѣмъ чувствительнѣе была для него, что случилась именно тогда, когда король только что даровалъ ему для его сына и обѣщалъ и для его внука право на пріемничество его должности начальника тѣлохранителей. Онъ имѣлъ несчастіе видѣть, какъ постепенно угасалъ этотъ ребенокъ, подававшій самыя большія надежды, угасалъ по милости слѣпой вѣры своей матери въ доктора, который заморилъ голодомъ этого бѣднаго мальчика, и пичкалъ его однѣми лѣкарствами. Увы! еслибы послушались меня. то и дѣдъ и внукъ были-бы живы. Чего только я не говорила., чего не писалъ маршалу, какъ не убѣждалъ г-жу де-Монморанси въ гибельности болѣе чѣмъ строгой діэты, которой она заставляла держаться своего сына, слѣпо довѣряя своему доктору! Г-жа де-Люксамбургъ была одного со мною мнѣнія, но не хотѣла посягать на власть матери; г. де-Люксамбургъ, человѣкъ добрый и слабый, не любилъ никому прекословить. Г-жа де-Монморанси вѣрила въ Бардё и сынъ ея сдѣлался жертвой этой вѣры. Какъ радовался этотъ бѣдный ребенокъ, когда ему удавалось добиться позволенія пойти въ Монъ-Луи съ г-жей де-Буффлеръ, какъ онъ просилъ у Терезы чего-нибудь закусить и съ какимъ удовольствіемъ наполнялъ свой желудокъ самой простой пищей! Съ какимъ сокрушеніемъ думалъ я о ничтожности величія, видя, какъ этотъ единственный наслѣдникъ огромнаго богатства и знатнаго имени, столькихъ титуловъ и званій, пожираетъ съ жадностью нищаго несчастный кусокъ хлѣба! Въ концѣ концевъ, не смотря на всѣ мои протесты и усилія, медикъ восторжествовалъ и ребенокъ умеръ съ голода.
   Вѣра въ шарлатановъ, погубившая внука, вырыла могилу и дѣду и къ ней присоединилось малодушное желаніе скрыть немощи старости. По временамъ г. де Люксамбургъ жаловался на боль въ большомъ пальцѣ ноги; подобный припадокъ, случившійся у него въ Монморанси, породилъ безсонницу и небольшую лихорадку. Я осмѣлился произнести слово подагра, г-жа де Люксамбургъ сильно побранила меня за это, лакей-хирургъ маршала увѣрялъ, что это не подагра и принялся лѣчить успокоительнымъ бальзамомъ. Къ несчастью боль притихла, а когда возобновилась, ее опять стали лѣчить тѣмъ-же лѣкарствомъ. Г-жа де Люксамбургъ, наконецъ, поняла, что это подагра, возстала противъ этого безумнаго лѣченія. Отъ нея начали прятаться и черезъ нѣсколько лѣтъ г. де Люксамбургъ погибъ по собственной винѣ, погибъ потому, что захотѣлось во что-бы ни стало выздоровѣть. Но не станемъ забѣгать впередъ съ этимъ несчастіемъ: о сколькихъ мнѣ придется еще разсказать, пока я дойду до этого!
   Странно, все, что я говорилъ и дѣлалъ по какому-то роковому случаю всегда должно было не нравиться г-же де Люксамбургъ, даже когда мнѣ всего болѣе хотѣлось сохранить ея доброжелательство. Горе, постоянно обрушивавшееся на г. де Люксамбурга, все болѣе и болѣе привязывало меня къ нему, а значитъ и къ г-же де Люксамбуръ; потому что они мнѣ казались до такой степени тѣсно связанными, что чувство, питаемое къ одному, непремѣнно переходило и на другую. Маршалъ старѣлъ. Его постоянное пребываніе при дворѣ, заботы съ этимъ связанныя, частыя охоты, въ особенности служба во время его дежурства, сильно утомляли его и требовали силъ молодаго человѣка, и я не видѣлъ что могло его удерживать на этомъ поприщѣ. Такъ какъ послѣ его смерти всѣ его должности должны были отойти къ чужимъ, а моя исчезнуть вмѣстѣ съ нимъ, то къ чему ему было продолжать вести такую трудовую жизнь, главной цѣлью которой было желаніе удержать благоволеніе короля для своихъ дѣтей. Разъ, когда мы сидѣли только втроемъ и онъ жаловался на утомительность придворной службы, я осмѣлился заговорить съ нимъ объ отставкѣ. Онъ вздохнулъ и ничего положительнаго не отвѣтилъ. но какъ только г-жѣ де Люксамбургъ удалось увидать меня на единѣ, она пожурила меня за этотъ совѣтъ, очевидно сильно встревожившій ее. Она прибавила вещь, очень справедливую и заставившую меня отказаться отъ затрогиванія этого вопроса: дѣло въ томъ, что долгая привычка жить при дворѣ перешла въ настоящую потребность; служба служила для маршала развлеченіемъ и отставка, которую я ему совѣтовалъ, была бы для него не столько отдыхомъ, сколько ссылкой и тогда праздность, скука и грусть окончательно сломили бы его. Хотя маршальша и должна была видѣть, что убѣдила меня, и должна была разсчитывать на сдѣланное мною обѣщаніе, которое я сдержалъ, она все таки не успокоилась и я замѣтилъ, что съ того времени мои бесѣды наединѣ съ маршаломъ сдѣлались болѣе рѣдки и почти всегда прерывались.
   Между тѣмъ, какъ моя глупость и мое несчастіе роняли меня въ ея мнѣніи, мнѣ нисколько не помогали люди, которыхъ она любила и съ которыми часто видалась. Въ особенности аббатъ де Буффлеръ, очень блестящій юноша, никогда не былъ расположенъ ко мнѣ; не только онъ, единственный изъ всего общества маршала, никогда не выказывалъ мнѣ вниманія, но мнѣ казалось, что съ каждымъ его пріѣздомъ въ Монморанси, я что-то утрачивалъ; правда, это случалось даже помимо его воли; но такъ велика была его грація и соль его остротъ, что достаточно было одного его присутствія, чтобы мои нелѣпыя spropositi казались еще тяжеловѣснѣе. Въ первые два года онъ почти не бывалъ въ Монморанси, и, но снисходительности маршала я довольно порядочно у него упрочился; но, какъ только онъ началъ часто ѣздить, я былъ окончательно подавленъ. Мнѣ хотѣ.лось укрыться подъ его крыло, пріобрѣсти его дружбу; но таже угрюмость, которая побуждала меня стараться понравиться ему, мѣшала мнѣ въ этомъ, и то, что я неуклюже для этого сдѣлалъ, окончательно погубило меня въ глазахъ маршальши и нисколько мнѣ не пригодилось по отношенію къ нему. При такомъ умѣ онъ могъ-бы всего достигнуть; но невозможность усидчиво чѣмъ-нибудь заняться и любовь къ развлеченіямъ позволили пріобрѣсти ему только полуталанты во всѣхъ отрасляхъ. За то ихъ у него много, а только это и требуется въ большомъ свѣтѣ; гдѣ онъ желаетъ блистать. У него выходятъ очень недурные стишки, онъ пишетъ прехорошенькія записочки, немного играетъ на цитрѣ и кое какъ рисуетъ пастелью. Ему вздумалось нарисовать портретъ г-жи де Люксамбургъ. Этотъ портретъ оказался отвратительнымъ. Она находила, что онъ совсѣмъ на нее не похожъ и была права. Мошенникъ аббатъ спросилъ моего совѣта: а я, какъ дуракъ и лгунъ, объявилъ, что въ портретѣ есть сходство. Мнѣ хотѣлось угодить аббату, но я не угодилъ маршальшѣ и она не забыла мнѣ этого, а самъ аббатъ поднялъ меня потомъ на смѣхъ. Эта попытка научила меня никогда ни къ кому не поддѣлываться и не льстить.
   Я обладалъ способностью съ нѣкоторой энергіей и мужествомъ высказывать людямъ истины полезныя, но жесто кія; надо было этого держаться. Я не созданъ не только для того, чтобы льстить, но даже хвалить. Неловкія восхваленія, на какія я покушался, принесли мнѣ гораздо больше зла, чѣмъ мои суровыя осужденія. Мнѣ приходится привести столь ужасный примѣръ этого, что его послѣдствія не только повліяли на всю мою послѣдующую судьбу, но пожалуй, будутъ имѣть рѣшающее значеніе для моей репутаціи въ потомствѣ.
   Въ то время, какъ маршалъ живалъ въ Монморанси, герцогъ Шуазель пріѣзжалъ иногда ужинать въ замокъ. Разъ онъ пріѣхалъ въ то время, какъ я уходилъ и г. де Люксамбургъ разсказалъ ему мою исторію въ Венеціи съ г. де Монтегю. Г. де Шуазель выразилъ сожалѣніе, что я оставилъ дипломатію и прибавилъ, что если я пожелаю, то онъ будетъ очень радъ дать мнѣ порученіе. Г. де Люксамбургъ передалъ мнѣ это; я былъ тѣмъ болѣе тронутъ, что не привыкъ ни къ какому поощренію со стороны министровъ и еслибы мое здоровье позволило, то весьма возможно что, не смотри на мои рѣшенія, я бы не отказался отъ новой попытки. Честолюбіе всегда проявлялось у меня на короткое время, когда всякая другая страсть оставляла меня въ покоѣ: и одного изъ такихъ припадковъ честолюбія было-бы достаточно, чтобы привлечь меня на службу. Это доброе намѣреніе г. де Шуазеля привязало меня къ нему, увеличило уваженіе, которое я возымѣлъ къ его талантамъ вслѣдствіе нѣкоторыхъ мѣръ его министерства; въ особенности мнѣ казалось, что его семейный договоръ указывалъ на него, какъ на первостепеннаго государственнаго человѣка. Онъ тѣмъ болѣе выигрывалъ въ моемъ мнѣніи, что я весьма мало уважалъ его предшественниковъ, не исключая и г-жи Помпадуръ, которую считалъ какъ-бы первымъ министромъ, и когда разнесся слухъ, что она или онъ должны прогнать другъ друга, то я полагалъ, что желаю славы и блага Франціи, желая торжества г. де Шуазелю. Я всегда чувствовалъ антипатію къ г-жѣ де Помпадуръ, даже когда встрѣчался съ нею у г-жи де ла Поплиньеръ еще до ея возвышенія и зналъ ее подъ именемъ г-жи д'Этіоль. Со времени ея возвышенія я былъ недоволенъ ею за ея молчаніе насчетъ Дидро и всѣми ея поступками относительно меня, какъ по поводу Fête de Ramire и Muses galantes, такъ и Devin du Village, который далеко не доставилъ мнѣ выгодъ, соотвѣтствующихъ его успѣху. Я всегда находилъ ее весьма мало расположенною оказывать мнѣ одолженія, что не помѣшало кавалеру де Лоренцо предложить мнѣ сдѣлать что нибудь въ ея восхваленіе, намекнувъ, что это можетъ мнѣ пригодиться. Это предложеніе тѣмъ болѣе разсердило меня, что я зналъ, что онъ дѣлалъ его не по своему почину, такъ какъ по своему ничтожеству, думаетъ и дѣйствуетъ только по наущенію другихъ. Я слишкомъ мало умѣю сдерживаться, чтобы скрыть отъ него мое презрѣніе къ его предложенію и отъ всѣхъ другихъ мое нерасположеніе къ фавориткѣ. Я увѣренъ, что она узнала объ этомъ и это примѣшало мой личный интересъ къ моей искренней симпатіи къ г. де Шуазелю и къ моему желанію ему успѣха. Уважая его дарованія, которыми ограничивалось все, что я зналъ о немъ, полный благодарности къ его добрымъ намѣреніямъ, я, въ своемъ уединеніи не имѣлъ никакого понятія объ его вкусахъ, его жизни и заранѣе смотрѣлъ на него, какъ на мстителя всего общества и моего собственнаго и доканчивая тогда Общественный договоръ, я въ нѣсколькихъ словахъ выразилъ свое мнѣніе о прежнихъ министрахъ и о томъ, который начиналъ затмѣвать ихъ. Въ этомъ случаѣ я нарушилъ свое постоянное правило: кромѣ того, я не подумалъ о томъ, что когда въ одной и той-же статьѣ намѣреваемся сильно бранить и хвалить не называя именъ необходимо настолько сообразовать свой языкъ съ тѣми личностями, о которыхъ говоришь, чтобы самое щекотливое самолюбіе не могло оскорбиться по недоразумѣнію. Я былъ такъ безумно спокоенъ на этотъ счетъ, что мнѣ не пришло въ голову, чтобы мои слова могли кого нибудь ввести въ заблужденіе. Вскорѣ окажется насколько я былъ не правъ.
   На свое несчастье мнѣ всегда приходилось вести знакомство съ женщинами писательницами. Я полагалъ, что, по крайней мѣрѣ, среди знати я избавлюсь отъ нихъ: не тутъ то было. Насколько мнѣ извѣстно, г-жа де Люксамбургъ была избавлена отъ этой маніи; но графиня де Буффлеръ была заражена ею. Она написала трагедію въ прозѣ, которая много читалась, ходила по рукамъ и расхваливалась въ кругу принца Конти, но всѣ эти восхваленія не удовлетворили графиню и она захотѣла знать мое мнѣніе. Она получила его, но умѣренное, какъ того заслуживала ея пьеса. Кромѣ того, я счелъ своимъ долгомъ предупредить ее что ея трагедія, Великодушный Рабъ, очень похожа на одну англійскую пьесу, очень мало извѣстную, хотя и переведенную -- Орооноко. Г-жа де Буффлеръ поблагодарила меня за это предупрежденіе, но увѣрила, что ея пьеса не имѣетъ ничего общаго съ англійской. Я никогда не говорилъ объ этомъ плагіатѣ никому кромѣ нея, да и ей сказалъ только потому, что она сама меня на это вызвала, но тѣмъ не менѣе, мнѣ пришлось потомъ не разъ пожалѣть о своей искренности.
   Не только аббать Буффлеръ, не любившій меня, и г-жа де Буффлеръ, моей провинности противъ которой не прощаютъ ни женщины, ни писатели, всѣ остальные друзья маршальши всегда мнѣ казались мало ко мнѣ расположенными, между прочимъ, президентъ Эно, считавшій себя писателемъ, а потому не лишенный недостатковъ всѣхъ писателей, а также г-жа дю Дефанъ и м-ль де Леспиннъ, обѣ хорошія знакомыя Вольтера и большія пріятельницы д'Аламбера, съ которымъ послѣдняя начала даже потомъ вмѣстѣ жить, разумѣется съ самымъ благимъ намѣреніемъ. Сначала я сильно заинтересовался г-жею дю-Дефанъ, которая внушила мое искреннее состраданіе когда потеряла зрѣніе: но образъ ея жизни, настолько противоположный моему, что когда я вставалъ, она еще только ложилась, ея безграничная страсть къ мелкому остряку, значеніе, придаваемое, ею въ хорошую или дурную сторону, всякой негодной строчкѣ имъ написанной, деспотизмъ и запальчивость ея мнѣній и сужденій ея преувеличенное пристрастіе, съ какимъ она все хвалила или бранила, но позволявшее ей ни о чемъ говорить безъ конвульсій, ея невѣроятныя предразсудки, непобѣдимое упрямство, безумный восторгъ до котораго доводила ее ея пылкое отношеніе ко всему, все это вскорѣ отвратило меня отъ нея. Я началъ рѣдко бывать у нея что она замѣтила; этого было достаточно, чтобы привести ее въ бѣшенство, и хотя я сознавалъ, насколько слѣдовало остерегаться женщины съ подобнымъ характеромъ, но предпочиталъ подвергнуть себя бичу ея ненависти, чѣмъ добиваться ея дружбы.
   Имѣть мало друзей въ кружкѣ г-жи де Люксамбургъ еще ничего-бы не значило, если-бы я не имѣлъ враговъ среди ея семьи. Этотъ врагъ былъ у меня одинъ, но, благодаря моему теперешнему положенію, стоилъ сотни. Это былъ конечно, не Герцогъ Вилльруа, ея братъ; потому что онъ не только самъ пріѣхалъ ко мнѣ, но нѣсколько разъ приглашалъ меня къ себѣ въ Вилльруа. На это приглашеніе я постарался отвѣтить какъ можно почтительнѣе и вѣжливѣе; онъ принялъ мой неопредѣленный отвѣтъ за согласіе и уговорился съ г. и г-жей де Люксамбургъ пріѣхать къ нему на двѣ недѣли вмѣстѣ со мною: мнѣ предложили принять участіе въ этой поѣздкѣ. Но, такъ какъ мое здоровье не позволяло мнѣ тогда пускаться въ дорогу безъ большаго риска, то я просилъ г. де Люксембурга извиниться за меня. Изъ его отвѣта (связка Д. No 3) можно видѣть, что мой отказъ былъ принятъ чрезвычайно благосклонно и герцогъ Вилльруа продолжалъ относится ко мнѣ по прежнему. Его племянникъ и наслѣдникъ, молодой маркизъ Вилльруа не раздѣлялъ благосклонности, которой удостаивалъ меня его дядя, и, признаюсь, не пользовался съ моей стороны тѣмъ уваженіемъ, какое я питалъ къ тому. Я не выносилъ его за его вѣтренность и легкомысліе, а моя холодность внушила ему отвращеніе ко мнѣ. Разъ за ужиномъ онъ даже вздумалъ поднять меня на смѣхъ, а я по своей глупости и пенаходчивости не съумѣлъ вывернуться, тѣмъ болѣе, что гнѣвъ не только не возбуждаетъ того остроумія, но лишаетъ меня всего того малого запаса, какой у меня имѣется. У меня была собака, подаренная мнѣ щенкомъ почти при самомъ моемъ поселеніи въ Эрмитажѣ и которую я назвалъ Duc. Эта собака не красивая, не породистая, была моимъ товарищемъ, моимъ другомъ и конечно гораздо болѣе заслуживала быть имъ, чѣмъ большинство называвшихъ себя этимъ именемъ. Въ замкѣ Монморанси всѣмъ была извѣстна ея любящая натура и наша взаимная привязанность; по своей глупой трусости я переименовалъ ее въ Turc, точно не существовало множества собакъ, называвшихся маркизами, что, однако, нисколько не обижало не одного маркиза. Маркизъ Вилльруа, знавшій объ этой перемѣнѣ имени, такъ приставалъ ко мнѣ по этому поводу, что я принужденъ былъ за столомъ разсказать о томъ, что сдѣлалъ. Въ этой исторіи для герцога оскорбительно было не столько то, что я назвалъ такъ собаку, сколько то, что я измѣнилъ ее имя. Хуже всего было то, что за этимъ ужиномъ сидѣло нѣсколько герцоговъ: г. де Люксамбургъ, его сынъ. Маркизъ Вилльруа, тоже будущій герцогъ, наслаждался моимъ замѣшательствомъ и эффектомъ, произведеннымъ этимъ замѣшательствомъ. На другой день меня увѣряли, что ему сильно досталось за это отъ своей тетки; если правда, что онъ получилъ нагоняй, то можете судить, насколько онъ склоненъ былъ примириться со мною.
   Для борьбы со всѣмъ этимъ, какъ въ отелѣ Люксамбургъ, такъ и въ Тамплѣ, я находилъ поддержку только, въ одномъ кавалерѣ де Лоренцо, сдѣлавшемъ себѣ профессію изъ дружбы со мною; но онъ былъ еще большимъ другомъ д'Аламбера, подъ покровомъ котораго прослылъ у женщинъ за великаго геометра. Сверхъ того, онъ былъ чичисбей, или скорѣе прислужникъ г-жи де Буффлеръ, большой пріятельницы д'Аламбера, а кавалеръ де Лоренцо только ею и жилъ и думалъ. И такъ, у меня не было извнѣ не только никакого противовѣса моей глупости, чтобы поддерживать меня въ глазахъ маршальши, но всѣ ея приближенные точно сговорились вредить мнѣ въ ея мнѣніи. Не смотря на это, кромѣ Эмиля, хлопоты по изданію котораго она пожелала взять на себя, она дала мнѣ въ тоже время другое доказательство своего участія и благосклонности, заставившее меня думать, что хотя она и скучала въ моемъ обществѣ, по чувствуетъ ко мнѣ дружбу, которую столько разъ обѣщала сохранить на всю жизнь.
   Какъ только я счелъ возможнымъ разсчитывать на это съ ея стороны, я принялся облегчать свое сердце признаніемъ во всѣхъ своихъ проступкахъ, такъ какъ моимъ неизмѣннымъ правиломъ было показываться моимъ друзьямъ такимъ, какимъ я есть, ни хуже, ни лучше, Я разсказалъ ей о своей связи съ Терезой и о всемъ, что изъ этого произошло, не умолчалъ и о томъ, какъ распорядился своими дѣтьми. Она очень хорошо приняла мои призванія, даже слишкомъ хорошо, такъ какъ пощадила отъ весьма заслуженныхъ осужденій. Всего болѣе тронула меня ея доброта къ Терезѣ; она постоянно дѣлала ей маленькіе подарки, посылала за нею, усердно приглашала къ себѣ, ласково принимала и очень часто при всѣхъ обнимала. Эта бѣдняжка была въ восторгѣ, и я раздѣлялъ ея безпредѣльную благодарность; доброта къ ней г. и г-жи де Люксамбургъ трогала меня гораздо, болѣе ихъ дружбы лично ко мнѣ.
   Довольно долго все шло хорошо; но, наконецъ, доброта маршальши дошла до того, что она захотѣла взять къ себѣ одного изъ моихъ дѣтей. Она знала, что на пеленки старшаго я велѣлъ положить мѣтку и попросила меня дать ей дубликатъ этой мѣтки. Розыски она поручила Ла-Рошу, своему лакею и своему повѣренному. Они не удались, Ла-Рошъ ничего не нашелъ, хотя, если списки найденышей велись аккуратно, а розыски производились хорошо, то эта мѣтка не должна была остаться не найденной. Какъ-бы то ни было, я менѣе досадовалъ на эту неудачу, чѣмъ еслибы слѣдилъ за ребенкомъ съ самаго его рожденія. Еслибы ко мнѣ привели какого-нибудь мальчика въ качествѣ моего сына, сомнѣніе въ его подлинности сжимало-бы мое сердце неувѣренностью и я бы не могъ наслаждаться родительскимъ чувствомъ во всемъ его очарованіи: для своей поддержки ему необходима привычка. Долгое отчужденіе отъ ребенка, котораго совсѣмъ не знаешь, ослабляетъ, даже уничтожаетъ чувства отца и матери; и невозможно такъ любить того ребенка, который былъ отданъ кормилицѣ, какъ вскормленнаго на своихъ глазахъ. Это размышленіе можетъ смягчить мою вину въ ея послѣдствіяхъ, яо увеличиваетъ ее въ ея источникѣ.
   Не безполезно будетъ, пожалуй, замѣтить, что этотъ самый Ла-Рошъ познакомился черезъ Терезу съ г-жей ле Вассеръ, которую Гриммъ продолжалъ держать въ Дейлѣ, у самыхъ воротъ Шевреттъ и по близости Монморанси. Послѣ моего отъѣзда я продолжалъ пересылать ей деньги черезъ того-же Ла-Роша, и полагаю, что онъ часто носилъ ей подарки отъ маршальши; такимъ образомъ, она была далеко не въ жалкомъ положеніи, хотя и постоянно жаловалась. Такъ какъ я не люблю говорить о людяхъ, которыхъ долженъ ненавидѣть, то упоминалъ г-жѣ де Люксамбургъ о Гриммѣ только противъ своего желанія: она сама нѣсколько разъ заговаривала со мною о немъ, не высказывая того, что о немъ думаетъ и умалчивая о томъ, знакома ли съ нимъ или нѣтъ. По своей не любви къ скрытности съ тѣми, кого я люблю, въ особенности во всемъ, что ихъ лично касается, я сталъ вспоминать объ этомъ, но только когда другія событія навели меня на эти размышленія.
   Я не слыхалъ объ Эмилѣ съ тѣхъ поръ, какъ передалъ его г-жѣ де Люксамбургъ и, наконецъ узналъ, что въ Парижѣ было сдѣлано условіе съ издателемъ Дюшенъ, а черезъ него съ амстердамскимъ издателемъ Неольмомъ. Г-жа де Люксамбургъ переслала мнѣ двѣ копіи съ условія съ Дюшеномъ для подписи. Я увидалъ, что онѣ написаны тѣмъ-же почеркомъ, что и письма г. де Малерба, не писавшаго ихъ собственноручно. Увѣренность, это мое условіе совершалось на глазахъ цензора, заставила меня подписать его съ полнымъ довѣріемъ, Дюшенъ давалъ мнѣ за рукопись шесть тысячъ ливровъ, половину наличными деньгами и, кажется, сто или двѣсти экземпляровъ. Подписавъ обѣ копіи я отослалъ ихъ г-жѣ де Люксамбургъ, согласно съ ея желаніемъ одну она передала Дюшену, а другую удержала у себя вмѣсто того, чтобы послать ее мнѣ и я никогда болѣе ее не видѣлъ.
   Благодарность къ г. и г-жѣ де Люксембургъ хотя и отвлекала меня отъ моего намѣренія удалиться въ уединеніе, но не заставила совсѣмъ отъ него отказаться. Даже въ то время, когда маршалыпа. всего болѣе благоволила ко мнѣ, я сознавалъ, что только моя искренняя привязанность къ маршалу и къ ней можетъ заставлять меня выносить все ихъ окружающее. Всего затруднительнѣе было для меня согласовать эту привязанность съ образомъ жизни, болѣе соотвѣтствующимъ моимъ вкусамъ и не нѣе вреднымъ для моего здоровья, постоянно страдавшаго отъ вѣчнаго стѣсненія и ужиновъ, несмотря на всѣ старанія хозяевъ не подвергать его опасности. Дѣйствительно, въ этомъ отношеніи, какъ и во всѣхъ другихъ, нельзя было выказывать болѣе вниманія: напримѣръ, маршалъ, рано ложившійся спать, всегда уводилъ меня съ собою, чтобы и я волей неволей тоже ложился. Только не задолго до моей катастрофы, онъ не знаю почему, пересталъ выказывать мнѣ это вниманіе.
   Я еще не успѣлъ замѣтить охлажденія къ себѣ маршалыпи, какъ во избѣжаніе его сталъ стараться привести въ исполненіе свое намѣреніе; но, не имѣя на это средствъ, я принужденъ былъ ждать заключенія условія насчетъ Эмиля и принялся за окончательную отдѣлку Общественнаго договора. Когда рукопись была совсѣмъ готова, я послалъ се Рею, назначивъ за нее тысячу ливровъ, которые онъ мнѣ и далъ. Я не долженъ, пожалуй, умолчать о маленькомъ происшествіи, касающемся этой рукописи. Я тщательно ее запечаталъ и передалъ Дювуазену, священнику изъ кантона Во и капелану голландскаго посольства, иногда бывавшему у меня и взявшемуся передать ее Рею, съ которымъ онъ былъ знакомъ. Эта рукопись, написанная очень мелко, была такъ мала, что не наполняла всего его кармана. Между тѣмъ, при переѣздѣ черезъ границу, этотъ пакетъ неизвѣстно почему попалъ въ руки чиновниковъ, которые его вскрыли, просмотрѣли возвратили Дювуазену только послѣ того, какъ онъ потребовалъ его отъ имени посланника. Это побудило его прочесть рукопись, какъ онъ мнѣ самъ наивно сознался, восхваляя мою вещь, но, безъ сомнѣнія, предоставляя себѣ выступить мстителемъ за христіанство, когда она выйдетъ въ свѣтъ. Потомъ онъ снова запечаталъ рукопись и отдалъ ее Рею. Вотъ все, что онъ мнѣ самъ разсказалъ въ письмѣ и что я зналъ объ этомъ.
   Кромѣ этихъ двухъ книгъ и моего Музыкальнаго словаря, надъ которымъ я работалъ отъ времени до времени, я приготовилъ къ печати нѣсколько другихъ вещей, менѣе важныхъ, которыя я намѣревался выпустить или отдѣльно, или при собраніи моихъ сочиненій, еслибы я когда-либо рѣшился приступить къ ихъ выпуску. Главное изъ этихъ сочиненій, большая часть которыхъ и до сихъ поръ остается въ рукописяхъ и хранится у г. дю-Пейру, былъ Опытъ происхожденія языковъ; я далъ его прочесть г. де-Малербу и кавалеру де-Лоренцо и онъ очень хвалилъ его. Я разсчитывалъ, что всѣ эти сочиненія, за покрытіемъ всѣхъ расходовъ, дадутъ отъ восьми до десяти тысячъ ливровъ, которые я хотѣлъ обратить въ пожизненную ренту для себя и Терезы и потомъ поселиться съ нею гдѣ нибудь въ провинціи: тогда, я пересталъ-бы занимать собою публику и безмятежно доживалъ-бы свою жизнь, продолжая дѣлать вокругъ себя сколько можно болѣе добра, а на досугѣ писалъ-бы свои записки.
   Таковъ былъ мой планъ: его исполненіе облегчило великодушіе Рея, о которомъ я не въ правѣ умолчать. Въ Парижѣ я слышалъ много дурнаго объ этомъ издателѣ, а между тѣмъ онъ единственный изъ всѣхъ, съ кѣмъ я имѣлъ дѣло, которымъ я всегда былъ совершенно доволенъ. {Когда я это писалъ, мнѣ и въ готову не приходило вообразить и повѣрить въ возможность тѣхъ подлоговъ, какіе я потомъ открылъ въ своихъ сочиненіяхъ, имъ изданныхъ и въ которыхъ онъ былъ принужденъ сознаться.} Правда, мы часто ссорились съ нимъ во время печатанія моихъ сочиненій. Но, что касается денежныхъ разсчетовъ, то, хотя я никогда не заключалъ съ нимъ форменнаго условія, я всегда находилъ его чрезвычайно аккуратнымъ и честнымъ. Прибавлю, что онъ единственный изъ всѣхъ издателей, откровенно мнѣ признавшійся, что ему выгодно вести со мною дѣла, онъ часто говорилъ, что обязанъ мнѣ своимъ состояніемъ и предлагалъ подѣлиться имъ со много. Не имѣя возможности непосредственно мнѣ проявить свою благодарность, онъ пожелалъ это сдѣлать черезъ мою гувернантку и назначилъ ей пожизненную пенсію въ триста ливровъ, а въ документѣ сказалъ, что дѣлаетъ это въ благодарность за выгоды, мною ему доставленныя. Онъ сдѣлалъ это безъ хвастовства, высокомѣрія, безъ претензіи и безъ шума, и еслибы я самъ всѣмъ не разсказалъ объ этомъ, то никто-бы не узналъ. Я былъ такъ тронутъ этимъ поступкомъ, что съ тѣхъ поръ искренно привязался къ Рею. Нѣкоторое время спустя онъ пожелалъ имѣть меня крестнымъ отцемъ одного изъ своихъ дѣтей; я согласился и горько сожалѣю, что въ томъ положеніи, до какого меня довели, я не могу быть полезенъ моей крестницѣ и ея родителямъ. Что за причина, что, я столь чувствительный къ скромному великодушію этого издателя, такъ равнодушенъ къ шумнымъ стараніямъ столькихъ богачей, столь высокопарно наполняющихъ вселенную разсказами о томъ добрѣ, которое они хотѣли, но ихъ словамъ, мнѣ оказать, но котораго я никогда не чувствовалъ? Ихъ-ли это вина, или моя? Не говоритъ-ли въ пикъ одно тщеславіе, а во мнѣ неблагодарность? Здраво мыслящіе читатели, разсудите, рѣшите: что касается до меня, то я умолкаю.
   Эта пенсія оказалась большимъ подспорьемъ для содержаніи Терезы и большимъ для меня облегченіемъ. Но впрочемъ, я былъ далекъ отъ того, чтобы пользоваться ею лично для себя, какъ и всѣми подарками, какіе ей дѣлались. Когда ея деньги хранились у меня, я отдавалъ ей всегда строгій отчетъ, при чемъ ни одна полушка не попадала въ наши общія издержки, даже когда Тереза бывала богаче меня.-- Что мое, то наше, говорилъ я ей, а что твое то твое. Я всегда держался съ нею этого правила, часто ей повторяемаго. Всѣ, имѣвшіе низость обвинять меня въ томъ, что я черезъ ея руки принимаю то, что отказываюсь брать самъ, безъ сомнѣнія судятъ обо мнѣ по самимъ себѣ и знаютъ меня весьма мало. Я бы охотно ѣлъ съ нею хлѣбъ, ею заработанный, по низачто не дотронулся-бы къ полученному ею въ подарокъ. Призываю ее самую въ свидѣтели и теперь, и когда она переживетъ меня по закону природы. Къ несчастью, она ничего не понимаетъ въ экономіи, не аккуратна, расточительна, не во тщеславію или жадности, а единственно по небрежности. Совершенства нѣтъ на свѣтѣ: и такъ какъ ея прекрасныя качества должны имѣть противовѣсъ, то я предпочитаю, чтобы у нея были недостатки, а не пороки, хотя эти недостатки и причиняютъ намъ обоимъ много среда. Нельзя себѣ представить какъ я старался скопить для нея хотя какой нибудь капиталъ, который-бы впослѣдствіи могъ ей очень пригодиться; тѣ-же старанія употреблялъ я и для мамаши; но всегда они пропадали даромъ, ни та, ни другая никогда не умѣли съ собою считаться и, не смотря на всѣ мои усилія "все что у нихъ было, пропадало по мѣрѣ того, какъ получалось. Какъ ни просто одѣвается Тереза, ни пенсіи Рея ей никогда не хватало на ея тряпки и я долженъ ежегодно прибавлять ей отъ себя. Ни она, ни я не созданы чтобы нажить себѣ состояніе, я разумѣется, я не считаю это за несчастье.
   Общественный договоръ печатался довольно быстро; но не то было съ Эмилемъ, появленія котораго я ждалъ, чтобы привести въ исполненіе свой проектъ отъ всѣхъ укрыться. Отъ времени до времени Дюпенъ посылалъ мнѣ для выбора образца оттисковъ; я дѣлалъ выборъ, но онъ не начиналъ печатать, а посылалъ мнѣ другіе. Наконецъ, мы порѣшили на извѣстномъ форматѣ и шрифтѣ, Послѣ напечатанія нѣсколькихъ листовъ, я сдѣлалъ нѣкоторыя измѣненія на одной корректурѣ и онъ началъ все снова, такъ что, черезъ полгода оказалось что мы не подвинулись впередъ ни на одинъ шагъ. Между тѣмъ я видѣлъ, что эта вещь печаталась во Франціи и Голландіи и выходила въ двухъ изданіяхъ. Что могъ я сдѣлать? Я уже не былъ господиномъ своей рукописи. Я не только не принималъ участія во французскомъ изданіи, но всегда былъ противъ него; но разъ, что такъ или иначе, это изданіе выходило помимо моей воли, я служило образцомъ другому, то необходимо было просматривать корректуры, чтобы не позволить извратить и обезобразить мою книгу. Къ тому же, она печаталась не только съ согласія цензора, но онъ, такъ сказать, самъ направлялъ это предпріятіе, очень часто писалъ мнѣ о немъ, и даже явился ко мнѣ по этому поводу, о чемъ я сейчасъ разскажу.
   Между тѣмъ какъ Дюпенъ подвигался впередъ черепашьими шагами, Неольмъ имъ задерживаемый, двигался еще медленнѣе. Ему не аккуратно высылались листы, по мѣрѣ ихъ печатанія. Онъ заподозрѣлъ злой умыселъ въ поступкахъ Дюшена, т. е. Гюи, его замыслившаго; и видя, что они не выполняютъ условія, писалъ мнѣ письмо за письмомъ съ упреками и жалобами; но я еще менѣе могъ помочь ему, чѣмъ самому себѣ. Его пріятель Геренъ, тогда часто видавшійся со мною, постоянно говорилъ мнѣ объ этой книгѣ, но всегда съ величайшей осторожностью. Онъ зналъ и не зналъ, что она печатается во Франціи; онъ зналъ и не зналъ, что цензоръ занимается ею: сожалѣя меня за хлопоты, причиняемыя ею, онъ казалось, обвинялъ меня въ неосторожности, но никогда не высказывалъ въ чемъ она состоитъ, безпрестанно вилялъ и увертывался и, повидимому, говорилъ только для того, чтобы заставить меня высказаться. Въ то время я былъ до такой степени беззаботенъ и спокоенъ, что смѣялся надъ его таинственностью и осторожностью, съ какими онъ говорилъ объ этой книгѣ, какъ надъ привычкой, пріобрѣтенной имъ въ. канцеляріяхъ министровъ и сановниковъ, въ которыхъ онъ часто бывалъ Увѣренный въ своей полной правотѣ въ этой вещи, убѣжденный, что она не только нравится цензору и находится подъ его покровительствомъ, но пріобрѣла благосклонность самаго министерства, я радовался своему мужеству на добро и смѣялся надъ трусостью своихъ друзей, видимо безпокоившихся за меня. Въ этомъ числѣ былъ и Дюкло и сознаюсь; что мое довѣріе къ его прямотѣ и проницательности заставило-бы и меня встревожиться по его примѣру, еслибы я менѣе вѣрить въ полезность своей книги и въ честность ея покровителей. Дюкло пришелъ ко мнѣ отъ г. Бальи въ то время, когда Эмиль печатался мы заговаривали о немъ. Я прочелъ ему Исповѣданіе вѣры савойскаго викарія: онъ выслушалъ очень спокойно, и какъ мнѣ показалось, съ большимъ удовольствіемъ. Когда я кончилъ, онъ сказалъ мнѣ:-- Какъ, гражданинъ, это входитъ въ ту самую книгу, которая печатается въ Парижѣ?..-- Да, сказалъ я, и это должны бы напечатать въ Луврѣ, по приказанію короля.-- Согласенъ, отвѣчалъ онъ: но пожалуйста, никому не говорите, что читали мнѣ этотъ отрывокъ.-- Эти удивительныя слова поразили меня, но не испугали. Я зналъ, что Дюкло часто видался съ г. де Малербомъ. Я никакъ не могъ понять какимъ образомъ онъ такъ расходился съ нимъ въ мнѣніи по этому поводу.
   Я жилъ въ Монморанси болѣе четырехъ лѣтъ, но не одного дня хорошо себя не чувствовалъ. Хотя воздухъ тамъ отличный, но вода дурная и это могло быть одной изъ причинъ, содѣйствовавшихъ увеличенію моихъ обыкновенныхъ недуговъ. Въ концѣ осени 1761 г. я совсѣмъ расхворался и всю зиму провелъ въ почти непрерывныхъ страданіяхъ. Тысячи тревогъ увеличивали физическія боли и дѣлали ихъ еще болѣе тяжкими. Съ нѣкотораго времени меня тревожили безотчетныя глухія и грустныя предчувствія. Я получалъ довольно странныя анонимныя письма, и даже письма подписанныя, по неменѣе странныя. Одно было отъ совѣтника парижскаго парламента; недовольный настоящимъ положеніемъ вещей и не дожидая ничего хорошаго въ будущемъ, онъ спрашивалъ моего совѣта насчетъ мѣста, куда ему лучше укрыться съ семьей; въ Женевѣ или въ Швейцаріи. Другой, нѣкто г. де . . . . президентъ парламента въ . . . . . предлагалъ мнѣ редакцію записокъ и демонстрацій этого парламента, бывшаго тогда въ дурныхъ отношеніяхъ со дворомъ, обѣщая снабдить меня нужными для этого документами и матерьялами. Когда я страдаю, то часто бываю въ дурномъ расположеніи духа. Эти письма всегда раздражали меня, что я выказалъ въ своихъ отвѣтахъ, рѣзко отказываясь отъ всего, о чемъ меня просили. Конечно, я не упрекаю себя за отказъ, такъ какъ эти письма могли быть ловушками моихъ враговъ, а то, о чемъ меня просили, было противно принципамъ, отъ которыхъ я менѣе чѣмъ когда либо хотѣлъ уклоняться; но, вмѣсто вѣжливаго и любезнаго отказа, я написалъ грубый и въ этомъ былъ не правъ.
   Оба эти письма найдутся въ моихъ бумагахъ. Письмо совѣтника не особенно меня поразило: я самъ думалъ какъ онъ, какъ многіе другіе, что государственный порядокъ, приходящій въ упадокъ, угрожаетъ Франціи скорымъ распаденіемъ. Бѣдствія неудачной войны, въ которыхъ исключительно было виновато правительство, невѣроятный безпорядокъ въ финансахъ, постоянныя недоумѣнія администраціи, находившейся тогда въ рукахъ двухъ или трехъ министровъ, вѣчно враждовавшихъ между собою и которые, изъ желанія повредить другъ другу, губили государство; общее недовольство народа и всѣхъ классовъ общества; пристрастіе упрямой женщины, капризы которой всегда одерживали верхъ надъ ея умомъ, если онъ дѣйствительно у нея былъ, постоянно удаляло отъ должностей наиболѣе способныхъ, чтобы очистить мѣсто для тѣхъ, кто ей болѣе всего нравился: все это оправдывало предусмотрительность совѣтника, всего общества и мою собственную. Эта, предусмотрительность и меня не разъ заставляла думать о пріисканіи убѣжища внѣ Франціи до начала безпорядковъ, ей угрожавшихъ; но меня успокаивала мысль, что при моей незначительности и мирномъ характерѣ, при моемъ желаніи жить въ уединеніи, никакая буря не можетъ меня коснуться. Мнѣ было досадно только, что при такомъ порядкѣ вещей, г. де Люксамбургъ беретъ на себя порученія, которыя должны бросать на него тѣнь. Мнѣ-бы хотѣлось, чтобы онъ приготовилъ себѣ на всякій случай убѣжище, еслибы дѣйствительно, вся государственная машина обрушилась, какъ того можно было ожидать при тогдашнемъ порядкѣ вещей, да и теперь мнѣ кажется несомнѣннымъ, что еслибы всѣ бразды правленія не попали въ однѣ и тѣже руки, то французская монархія была-бы теперь въ отчаянномъ положеніи.
   Между тѣмъ, какъ здоровье мое все ухудшалось, печатаніе Эмиля все замедлялось и наконецъ совсѣмъ пріостановилось. Я не только не зналъ причины этого, но Гюи не удостаивалъ даже написать мнѣ, ни отвѣчать на мои письма, и такъ какъ г. де Малербъ былъ тогда въ деревнѣ, то никто мнѣ ничего не писалъ и я ни отъ кого не получалъ никакихъ извѣстій. Несчастье никогда не смущаетъ и не поражаетъ меня, если я знаю въ чемъ оно заключается; но. по натурѣ своей я склоненъ бояться мрака; я ненавижу и боюсь его черноту; тайна всегда меня тревожитъ: она слишкомъ антипатична моему характеру, открытому до неосторожности. Видъ самаго отвратительнаго чудовища, полагаю, испугалъ-бы меня весьма мало, но еслибы я увидѣлъ ночью фигуру подъ бѣлой простыней, то перепугался-бы. И вотъ мое воображеніе, воспламененное этимъ долгимъ молчаніемъ, принялось за работу. Чѣмъ болѣе желалъ я появленія моего послѣдняго и лучшаго сочиненія, тѣмъ съ большимъ мученіемъ придумывалъ что-бы могло остановить его и всегда склонный къ крайностямъ, въ пріостановкѣ печатанія книги, я видѣлъ уже ея задержаніе. Но не будучи въ состояніи придумать его причины, я оставался въ самой мучительной неизвѣстности. Я посылалъ письмо за письмомъ Гюи, г. де Малербу, г-жѣ де Люксамбургъ и такъ какъ отвѣты не приходили, или приходили не тогда, когда я ихъ ждалъ, то я смущался окончательно, доходилъ до бреда, къ несчастью, я вполнѣ узналъ, что о. Гриффе, іезуитъ, говорилъ объ Элкмя, и даже приводилъ изъ него отрывки. Мое воображеніе, быстрое какъ молнія, раскрыло предо мною всю тайну мошеничества: я видѣлъ весь ходъ его такъ ясно, какъ будто оно совершалось у меня на глазахъ. Я вообразилъ, что іезуиту, взбѣшенные презрительнымъ тономъ, какимъ я говорилъ о коллегіяхъ, завладѣли моей книгой и это остановило ея печатаніе; что, узнавъ отъ Гревена, моего пріятеля, о моемъ настоящемъ положеніи и предвидя мою скорую смерть, въ которой я не сомнѣвался, они хотѣли задержать печатаніе, чтобы, когда меня не станетъ, урѣзать, измѣнить мою книгу и, ради своихъ цѣлей, навязать мнѣ совсѣмъ противоположныя мысли и чувства. Удивительно, какое множество фактовъ и обстоятельствъ, подтверждающихъ эту безумную мысль, проносилась тогда въ моей головѣ и придавала ей правдоподобіе, что я говорю, подтверждало ее съ полною очевидности. Геренъ былъ совершенно преданъ іезуитамъ, я это зналъ. Я приписывалъ ихъ вліянію всю его любезную предупредительность ко мнѣ и убѣждалъ себя, что по ихъ-же настоянію, онъ торопилъ меня заключать условія съ Нольмомъ и что, черезъ этого-же Нольма они получали первые отпечатанные листы моей книги, потомъ нашли средство пріостановить печатаніе ея у Дюмена, а пожалуй, захватили мою рукопись, чтобы обработать ее по своему усмотрѣнію, пока моя смерть не дастъ имъ возможности выпустить ее въ совсѣмъ извращенномъ видѣ. Несмотря на вкрадчивость о. Вертье я всегда чувствовалъ, что іезуты меня не любятъ не только какъ энциклопедиста, но за всѣ мои принципы, которые гораздо болѣе противорѣчатъ ихъ правиламъ и вредятъ ихъ кредиту, чѣмъ невѣріе моихъ собратій, такъ какъ фанатизмъ атеизма и фанатизмъ ханженства сходятся въ общей нетерпимости и могутъ даже соединяться, какъ они это сдѣлали въ Китаѣ, и какъ дѣлаютъ нападая на меня, тогда какъ разумная и нравственная религія, отрицая всякую человѣческую власть надъ совѣстью, не оставляетъ никакой надежды посредникамъ этой власти. Я зналъ что канцлеръ былъ тоже въ большой дружбѣ съ іезуитами: я боялся, что сынъ на пуганный отцомъ, принужденъ будетъ тоже отречься отъ книги которой онъ покровительствовалъ. Я уже видѣлъ слѣдствіе этого отреченія въ придиркахъ, какія мнѣ начали дѣлать относительно двухъ первыхъ томовъ, требуя отъ меня уже отпечатанныхъ листовъ, какъ извѣстно, два другіе томя полны столь сильными вещами, что пришлось ихъ совсѣмъ передѣлать, подвергая ихъ цензурѣ, какъ и два первыхъ. Кромѣ того я зналъ и слышалъ отъ самаго г. де Малерба, что аббатъ де Гравъ, которому они поручили надзоръ за этимъ изданіемъ, былъ тоже другомъ іезуитовъ. Я вездѣ видѣлъ іезуитовъ и совсѣмъ не думалъ о томъ, что зная, что имъ грозить уничтоженіе и заботясь только о своей собственной защитѣ, имъ было не до придирокъ къ печатанію книги, до нихъ совсѣмъ не касавшейся. Напрасно говорю не думалъ, потому что я много думалъ объ этомъ, и это-же возраженіе сдѣлалъ мнѣ г. де Малербъ, какъ только узналъ о моемъ вредѣ; но по свойственной людямъ странности, заставляющей ихъ изъ своего убѣжища судить о тайной пружинѣ того, чего они совсѣмъ не знаютъ, я не хотѣлъ вѣрить, чтобы іезуиты были въ опасности и смотрѣлъ на распространившійся объ этомъ слухъ, какъ на уловку съ ихъ стороны, чтобы усыпить ихъ противниковъ. Ихъ прошлыя удачи, никогда не опровергаемыя, давали мнѣ такое страшное понятіе объ ихъ могуществѣ, что я уже оплакивалъ униженіе парламента. Мнѣ было извѣстно, что г. де Шуазель учился у іезуитовъ, что г-жа де Помпадуръ былъ съ ними не въ дурныхъ отношеніяхъ и что ихъ союзъ съ фаворитками и министрами противъ ихъ общихъ враговъ всегда казался выгоднымъ тѣмъ и другимъ. Дворъ, повидимому, ни во что не вмѣшивался и убѣжденный, что если это общество и постигнетъ ударъ, то не парламентъ будетъ въ состояніи нанести его ему, я въ бездѣйствіи двора видѣлъ причину ихъ спокойной увѣренности и предзнаменованіе ихъ торжества. Наконецъ, всѣ тогдашніе слухи казались мнѣ хитростью и ловушками съ ихъ стороны, я считалъ ихъ насколько въ безопасности, что не сомнѣвался, что они вскорѣ раздавятъ янсенистовъ, парламентъ, энциклопедистовъ и все, что не подчиняется ихъ игу, и что, если они позволятъ выйдти моей книжкѣ, то послѣ того какъ передѣлаютъ ее настолько, чтобы сдѣлать изъ нея себѣ оружіе, пользуясь моимъ именемъ для обмана моихъ читателей.
   Я чувствовалъ себя при смерти и не понимаю, какъ это сумасбродство не доканало меня, до такой степени меня пугала мысль, что послѣ моей смерти память моя будетъ опозорена моей самой достойной и лучшей книгой. Никогда еще я такъ не боялся умереть и полагаю, что если-бы тогда умеръ, то умеръ бы въ отчаяніи. Даже теперь, когда я вижу, какъ безъ всякаго препятствія подвигается къ своей цѣли самый ужасный заговоръ, составленный противъ памяти человѣка, я умру гораздо спокойнѣе, увѣренный, что оставляю въ своихъ сочиненіяхъ свидѣтельство о себѣ, которое рано или поздно восторжествуетъ надъ всѣми людскими заговорами.
   (1762). Г. де Малербъ, свидѣтель и повѣренный моихъ тревогъ, выказалъ въ стараніяхъ меня успокоить всю свою сердечную доброту. Г-жа де Люксамбургъ содѣйствовала этому доброму дѣлу и нѣсколько разъ была у Дюшена, чтобы узнать что сталось съ его изданіемъ. Наконецъ печатаніе возобновилось и только быстрѣе, а я такъ и не узналъ отчего оно пріостанавливалось. Г. де Малербъ былъ такъ добръ, что пріѣхалъ въ Монморанси, чтобы успокоить меля. Это ему удалось. Мое полное довѣріе къ его прямотѣ разсѣяло мои заблужденія и помогло ему ихъ разсѣять. Увидя мои мучительныя тревоги и услыша мой бредъ, онъ счелъ меня достойнымъ состраданія и искренно пожалѣлъ меня. Ему припомнились постоянныя наладки на меня шайки философовъ, окружавшей его. Когда я переѣхалъ въ Эрмитажъ, они напечатали, какъ я уже говорилъ, что я проживу тамъ не долго. Увидя, что я остаюсь тамъ, они стали увѣрять, что я это дѣлаю изъ упрямства, гордости, изъ нежеланія отказываться отъ своихъ словъ, но что я смертельно тамъ скучаю и чувствую себя очень несчастнымъ. Г. де Малербъ повѣрилъ этому и напомнилъ мнѣ объ этихъ слухахъ, мнѣ было очень непріятно встрѣтить подобное заблужденіе въ человѣкѣ, котораго я такъ уважалъ, и я написалъ ему четыре письма одно за другимъ, изложивъ въ нихъ настоящіе мотивы своего поведенія, описалъ свои вкусы, склонности, характеръ и все, что происходило у меня въ сердцѣ. Эти четыре письма, написанныя безъ черновыхъ, очень быстро и, даже, не перечитанныя, представляютъ единственную вещь, написанную мною легко, что довольно удивительно при тогдашней моей подавленности и моихъ страданіяхъ. Чувствуя приближеніе смерти, я сокрушался при мысли, что оставляю порядочнымъ людямъ столь несправедливое о себѣ мнѣніе и этими четырьмя письмами замѣнилъ въ нѣкоторомъ родѣ свои записки, которыя намѣревался писать. Г. де Малербу понравились эти письма и онъ сталъ показывать ихъ въ Парижѣ. Конечно, они заслуживаютъ быть сохраненными, потому что я описалъ въ нихъ вкратцѣ все то, что изложилъ здѣсь подробно. Въ моихъ бумагахъ найдется копія, сдѣланная г. де Малербомъ по моей просьбѣ и посланная мнѣ нѣсколько лѣтъ спустя.
   Послѣ отправки этихъ писемъ, только одна вещь огорчала меня въ виду моей скорой кончины -- это неимѣніе около себя ни одного образованнаго человѣка, которому бы я могъ довѣриться и сдать въ его руки мои рукописи для разбора. Въ свою послѣднюю поѣздку въ Женеву я подружился съ г. Мульту; этотъ молодой человѣкъ мнѣ понравился и я желалъ, чтобы онъ пріѣхалъ закрыть мнѣ глаза. Я это написалъ ему и полагаю, что онъ съ удовольствіемъ выполнилъ-бы этотъ долгъ человѣколюбія, если бы ему позволили его дѣла и его семья. Не имѣя этого утѣшенія, я хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, выразить ему свое довѣріе и послалъ Исповѣданіе вѣры савойскаго викарія до появленія его въ печати. Онъ остался имъ очень доволенъ; но изъ его отвѣта я понялъ, что онъ не раздѣлялъ моей спокойной увѣренности, съ какой я ждалъ появленія своей книги. Онъ выразилъ желаніе имѣть отъ меня что-нибудь, еще никому не извѣстное. Я послалъ ему надгробную рѣчь надъ могилой герцога Орлеанскаго, написанную мною для аббата Дарти и не произнесенную имъ потому, что, противъ его ожиданія, это поручили сдѣлать другому.
   Печатаніе, разъ начавшееся, не прекращалось и окончилось довольно спокойно, странно было только то, что при печатаніи первыхъ двухъ томовъ отъ меня требовали возвращенія всѣхъ отпечатанныхъ листовъ, а два послѣдніе пропустили безъ всякихъ помарокъ. Однако, у меня осталась еще одна тревога и я не долженъ умолчать о ней. Успокоясь насчетъ іезуитовъ, я сталъ бояться янсенистовъ и философовъ. Вратъ всего того, что называется партіей, шайкой, я никогда ничего доброго не ждалъ отъ .тѣхъ, кто къ нимъ присоединялся. Кумушки съ нѣкотораго времени покинули свое старое жилище и поселились по сосѣдству со мною, такъ что изъ ихъ комнаты слышно было все, что говорилось у меня въ домѣ и на террасѣ, а изъ ихъ сада можно было легко перелѣзть черезъ невысокую стѣну, отдѣлявшую его отъ моей башни. Изъ этой башни я сдѣлалъ свой рабочій кабинетъ, гдѣ стоялъ столъ, заваленный корректурами Элимя и Общественнаго договора. Эти листы я брошюровалъ по мѣрѣ того, какъ они мнѣ присылались, что дало мнѣ возможность имѣть свои книги задолго до ихъ появленія. По своему легкомыслію, небрежности и довѣрію къ г. Матасу, въ саду котораго я находился я часто забывалъ вечеромъ запирать на ключъ дверь своей башни, а по утру находилъ ее растворенной настежь. Это бы не встревожило меня, еслибы я не замѣтилъ безпорядка въ своихъ бумагахъ. Послѣ того, какъ это повторилось нѣсколько разъ, я сталъ запирать башню. Но замокъ былъ плохой и несмотря на запоры, мои бумаги оказывались въ еще большемъ беспорядкѣ, чѣмъ когда и оставлялъ все отвореннымъ. Наконецъ, одна изъ моихъ книгъ исчезла на два дня и двѣ ночи; мнѣ такъ и не удалось узнать куда она пропадала, а на третій день я нашелъ ее по утру на своемъ столѣ. Я никогда не подозрѣвалъ ни г. Матаса, ни его племянника г. Дюмулена, зная ихъ любовь ко мнѣ и вполнѣ довѣряя имъ. Но за то я сталъ менѣе довѣрять Кумушкамъ. Я узналъ, что хотя они и янсенисты, но имѣютъ сношенія съ д'Аламберомъ и живутъ въ одномъ съ нимъ домѣ. Это меня нѣсколько встрѣвожило и сдѣлало болѣе осторожнымъ. Я перенесъ свои бумаги въ свою комнату и совсѣмъ пересталъ видаться съ этими господами; къ тому-же я услыхалъ, что въ нѣсколькихъ домахъ они хвастались, что имѣютъ въ своихъ рукахъ первый томъ Эмиля, который я имѣлъ неосторожность дать имъ. Хотя они оставались моими сосѣдями до самаго моего отъѣзда, но съ тѣхъ поръ я не имѣлъ съ ними никакихъ сношеній.
   Общественный договоръ появился за мѣсяцъ или за два до Эмиля. Рей, которому я запрещалъ ввозить мои книги во Францію тайкомъ, обратился въ цензуру съ просьбою пропустить эту черезъ Руанъ, куда онъ отправилъ ее моремъ. Отвѣта не послѣдовало: его тюки пролежали нѣсколько мѣсяцевъ въ Руанѣ; а затѣмъ ихъ отослали ему обратно послѣ попытки конфисковать ихъ; но онъ поднялъ такой крикъ, что пришлось ихъ отдать ему. Люди любознательные выписали нѣсколько экземпляровъ изъ Амстердама, которые ходили по рукамъ, не возбуждая большого шума. Молеонъ, слышавшій объ этомъ и, даже просмотрѣвшій мою книгу, говорилъ мнѣ о ней таинственнымъ тономъ, что меня очень удивило и встревожило-бы, если бы я не былъ такъ увѣренъ въ своей правотѣ и безупречности. Я даже не сомнѣвался что г. де Шуазель, уже хорошо расположенный ко мнѣ и тронутый похвалой, съ которою я отзывался о немъ въ этой книгѣ, защититъ меня отъ нападокъ г-жи де Помпадуръ и поддержитъ меня.
   Въ то время я имѣлъ, конечно, полное право разсчитывать на доброту ко мнѣ г. де Люксамбурга и на его поддержку въ случаѣ нужды, потому что никогда его дружба ко мнѣ не проявлялась болѣе трогательно и часто. Когда онъ пріѣхалъ въ Монморанси на Пасху, мое плачевное положеніе не позволяло мнѣ выходить изъ дому и онъ не пропускалъ ни одного дня, чтобы не навѣстить меня. Увидя, наконецъ, что я страдаю безъ всякаго отдыха, онъ уговорилъ меня повидаться съ братомъ Комъ, послаль за нимъ, самъ привелъ его ко мнѣ, и даже, имѣлъ мужество, рѣдкое у вельможи, оставаться у меня во все время операціи, очень мучительной и длинной. Дѣло заключалось въ томъ, чтобы вставить зондъ; этого не могъ сдѣлать даже Моранъ; онъ нѣсколько разъ принимался, но все неудачно. Братъ Комъ съ своей несравненной ловкостью и легкостью, ввелъ мнѣ, наконецъ, очень тонкій зондъ, заставилъ меня прострадать болѣе двухъ часовъ, во время которыхъ я старался удержаться отъ стоновъ, чтобы не разрывать чувствительнаго сердца добраго маршала. При первомъ изслѣдованіи брату Кому показалось что у меня большой камень и онъ сообщилъ мнѣ это; при второмъ камня не оказалось. Послѣ втораго и третьяго изслѣдованій, очень точныхъ и внимательныхъ, показавшихся мнѣ очень долгими, онъ объявилъ, что камня нѣтъ, но что представительная желѣза оказалась затвердѣвшей и черезчуръ большой; онъ нашелъ, что моча у меня въ достаточномъ количествѣ и хорошаго качества и, наконецъ, объявилъ, что буду много страдать, но долго жить. Если второе его предсказаніе также сбудется, какъ первое, то мои страданія еще не скоро кончатся.
   Такимъ образомъ, послѣ того, какъ я столько лѣтъ лѣчился отъ двадцати болѣзней, которыхъ у меня не было, я, наконецъ, узналъ, что мой недугъ, неизлѣчимый, хотя и не смертельный, продлится до самой моей смерти. Мое воображеніе, успокоенное этимъ извѣстіемъ, перестало рисовать мнѣ картины мучительной смерти. Я уже не боялся, что кусочекъ свѣчи, обломавшейся въ мочевомъ каналѣ, послужитъ къ образованію въ немъ камня. Освобожденный отъ воображаемыхъ страданій, болѣе мучительныхъ для меня, чѣмъ дѣйствительныя, я спокойнѣе переносилъ эти послѣднія. Надо сознаться, что съ этого времени я гораздо менѣе страдалъ отъ своей болѣзни, чѣмъ прежде, и вспоминая, что я обязанъ этимъ г. де-Люксамбургу, я съ глубокимъ умиленіемъ думаю объ его памяти.
   Возвращенный, такъ сказать, къ жизни и болѣе чѣмъ когда-либо занятый различными планами, я ждалъ только появленія Эмиля, чтобы выполнить ихъ. Я мечталъ о Турени, гдѣ уже разъ былъ и которая мнѣ очень нравилась, какъ по своему мягкому климату, такъ и по привѣтливости своихъ жителей.
   
   La terra molle е lieta е diletosa
   Simili a se gli abitator produce *).
   *) Страда веселая, пріятная, плодородная, и ея жители во всемъ сходны съ нею. Тассо.
   
   Я уже говорилъ о своемъ проектѣ г. де-Люксамбургу, который старался меня отклонить отъ него: теперь я ему заявилъ о немъ, какъ о вещи уже рѣшенной. Тогда онъ предложилъ мнѣ замокъ Мерлу, находящійся въ пятнадцати лье отъ Парижа, какъ убѣжище, могущее подойти ко мнѣ и въ которомъ они оба съ удовольствіемъ помѣстятъ меня. Это предложеніе меня тронуло и мнѣ понравилось. Но прежде всего надо было осмотрѣть мѣстность; мы условились насчетъ дня, въ который г. маршалъ пошлетъ за мною своего камердинера и карету. Въ этотъ день я чувствовалъ себя нехорошо; пришлось отложить, а послѣдующія событія помѣшали мнѣ его выполнить. Узнавъ потомъ, что Мерлу принадлежалъ не маршалу, а его женѣ, я обрадовался, что не попалъ туда.
   Эмиль, наконецъ, появился; мнѣ не пришлось болѣе ничего слышать ни объ отпечатанныхъ листахъ, ни о какихъ другихъ затрудненіяхъ. Передъ самымъ его появленіемъ, маршалъ потребовалъ у меня всѣ письма г. Малерба, которыя относились къ нему. Мое полное довѣріе къ обоимъ, моя глубокая въ нихъ увѣренность, помѣшали мнѣ поразмыслить о томъ, что было необыкновеннаго и даже тревожнаго въ этой просьбѣ. Я отдалъ письма за исключеніемъ одного или двухъ, нечаянно оставшихся между моими книгами. Незадолго до этого, г. Малербъ замѣтилъ мнѣ, что хочетъ отобрать мои письма отъ Дюшена, писанныя во время моихъ тревогъ по поводу іезуитовъ; надо сознаться, что эти письма не дѣлали большой чести моему разуму. Но я сказалъ ему, что не хочу казаться лучшимъ, чѣмъ я есть, и что онъ можетъ оставить ему письма. Не знаю, что онъ съ ними сдѣлалъ.
   Появленіе этой книги не сопровождалось такимъ блестящимъ успѣхомъ, какой выпадалъ на долю моихъ другихъ вещей. Ни одна не вызвала столько похвалъ частныхъ и такъ мало публичныхъ. То, что мнѣ говорили и писали о ней люди, наиболѣе способные судить о ней, убѣдило меня, что это самая лучшая и самая значительная изъ всѣхъ моихъ вещей. Но все это говорилось съ самыми странными предосторожностями, какъ будто надо было непремѣнно скрывать то хорошее, что о ней думали. Г-жа де-Буфлеръ, написавшая мнѣ, что авторъ ея заслужилъ статую и почести отъ всѣхъ людей, безъ церемоніи просила меня, въ концѣ письма, отослать ей его обратно. Д'Аламберъ, писавшій, что эта книга утвердила за мною превосходство и должна бы поставить меня во главѣ всѣхъ писателей, не подписалъ своего письма, хотя подписывалъ всѣ прежнія. Дюкло, другъ надежный, человѣкъ правдивый, но осторожный, отнесся съ уваженіемъ къ книгѣ, но избѣгалъ говорить мнѣ о ней; Ла-Ковдаминъ сталъ говорить о моемъ міровоззрѣніи и наговорилъ чепухи; Клэро въ своемъ письмѣ, ограничился этими же отрывками; но онъ не побоялся высказать волненія, охватившаго его при чтеніи, и признался мнѣ, что это чтеніе согрѣло его старую душу; изъ всѣхъ, кому послалъ я свою книгу, онъ одинъ не побоялся громко и свободно высказать свое мнѣніе о ней.
   Матасъ, которому я подарилъ одинъ экземпляръ ея, прежде чѣмъ пустить ее въ продажу, далъ ее г. Блэру, совѣтнику въ парламентѣ и отцу страсбургскаго интенданта. У г. Блэра была дача въ Сенъ-Гратвенѣ и Матасъ, его старый знакомый, иногда ѣздилъ къ нему. Онъ далъ ему прочесть Эмиля прежде, чѣмъ онъ попалъ въ обращеніе. Возвращая его ему, г. Блэръ сказалъ слѣдующія слова, переданныя мнѣ въ тотъ же день.-- Прекрасная книга, г. Матасъ, о которой вскорѣ заговорятъ болѣе, чѣмъ то будетъ желательно для автора. Когда онъ мнѣ передалъ эти слова, я только посмѣялся надъ ними, видя въ нихъ напускную важность чиновника, дѣлающаго изо всего тайну. Всѣ передаваемые мнѣ тревожные отзывы не производили на меня большаго впечатлѣнія; далекій отъ того, чтобы предвидѣть катастрофу, къ которой я приближался, увѣренный въ полезности и красотѣ своей книги, увѣренный въ своей правотѣ, разсчитывая на вліяніе г-жи де-Люксамбургъ и даже на милость министра, я восхищался своимъ рѣшеніемъ удалиться среди своего торжества, когда только что успѣлъ раздавить всѣхъ своихъ завистниковъ.
   Если я и безпокоился при появленіи этой книги, то ле за свою безопасность, а за, свои сердечныя привязанности. Въ Эрмитажѣ, Монморанси, я близко и съ негодованіемъ видѣлъ, какъ изъ ревностной заботы объ удовольствіяхъ князей притѣсняли несчастныхъ крестьянъ, принужденныхъ выносить опустошенія, которыя дичь производила на ихъ поляхъ, не смѣя употреблять для защиты отъ нея ничего, кромѣ шума и, чтобы отгонять кабановъ, обязанныхъ проводить ночи среди фасоли и гороха, съ котлами, барабанами и колокольчиками. Будучи свидѣтелемъ варварской жестокости, съ какой графъ де-Шаролуа обходился съ этими бѣдняками, я высказался противъ нея въ концѣ Эмиля. Другое нарушеніе моихъ правилъ не осталось безнаказаннымъ. Я узналъ, что чиновники принца Конти поступали на его земляхъ съ неменьшею жестокостью; я дрожалъ, чтобы принцъ, къ которому я относился съ глубокимъ уваженіемъ и признательностью, не принялъ на свой счетъ того, что возмущенное человѣколюбіе заставило меня сказать объ его дядѣ и не обидѣлся бы. Однако, такъ какъ совѣсть моя была на этотъ счетъ чиста, то ему легко было меня успокоить. По крайней мѣрѣ, я никогда не слышалъ, чтобы онъ упоминалъ объ этомъ мѣстѣ, написанномъ задолго до того, какъ я имѣлъ честь узнать его.
   Нѣсколько дней раньше или позже появленія моей книги,-- хорошо не помню, появилось другое сочиненіе о томъ-же предметѣ, выхваченное слово въ слово изъ моего перваго тома, за исключеніемъ нѣсколькихъ плоскостей, которыми оно было пересыпано. На этой книгѣ стояло имя женевца Балексера и упоминалось, что онъ получилъ премію гарлемской академіи. Я легко понялъ, что и академія и премія были вымышлены, чтобы скрыть плагіатъ отъ публики; но я увидѣлъ тутъ также интригу, для меня непонятную; было очевидно, что была передана моя рукопись, безъ чего книга не могла бы появиться; появилась же она, вѣроятно, для того, чтобы сочинить исторію этой преміи, для объясненія которой необходимы были какія нибудь основанія. Только черезъ нѣсколько лѣтъ, изъ словъ, вырвавшихся у д'Ивернуа, я проникъ въ эту тайну и узналъ тѣхъ, которые пустили въ ходъ господина Балексера.
   Между тѣмъ началъ раздаваться глухой ропотъ, предшествующій бурѣ и всѣ нѣсколько проницательные люди видѣли, что по поводу моей книги составлялся заговоръ, который не замедлилъ обнаружиться. Что касается меня, то я такъ былъ спокоенъ и глупъ, что не только не предвидѣлъ своего несчастья, но даже не подозрѣвалъ его причины, когда оно уже разразилось надо мною. Начали очень ловко распространять, что, преслѣдуя іезуитовъ, нельзя въ тоже время оказывать пристрастное снисхожденіе книгамъ и авторамъ, нападающимъ на религію. Меня обвиняли за то, что я выставилъ свое имя на Эмилѣ, точно я не подписывался подъ всѣми моими другими книгами. Можно было подумать, что опасаются быть вынужденными начать противъ меня преслѣдованіе, которое обстоятельства дѣлали необходимымъ и которое вызывалось моей неосторожностью. Эти слухи дошли до меня и нисколько меня не встревожили: мнѣ даже не пришло въ голову, что во всемъ этомъ дѣлѣ что нибудь касалось лично меня. Я чувствовалъ себя совершенно безупречнымъ, имѣлъ сильную поддержку, ни въ чемъ не преступалъ закона и былъ увѣренъ, что г-жа де-Люксамбургъ не оставитъ меня въ затрудненіи за вину, которая если и существуетъ, то всѣ дѣла на ея сторонѣ. Но зная, что въ подобныхъ случаяхъ авторы оставляются въ покоѣ, а преслѣдуются только издатели, я безпокоился за бѣднаго Дюшена, если г. де-Малербъ его покинетъ.
   Я продолжалъ оставаться покойнымъ. Слухи усилились и топъ ихъ вскорѣ измѣнился. Мое спокойствіе, казалось, раздражило публику и, въ особенности парламентъ. Черезъ нѣсколько дней броженіе сдѣлалось ужаснымъ и угрозы, измѣнивъ направленіе, обратились прямо на меня. Въ парламентѣ говорили открыто, что нѣтъ никакого толку жечь однѣ книги, но что надо также жечь и авторовъ. Объ издателяхъ умалчивали. Первый разъ, когда дошли до меня эти слова, достойныя болѣе инквизитора, чѣмъ сенатора, я не сомнѣвался, что это выдумка гольбахинцевъ, сдѣланная съ цѣлью меня испугать и заставить бѣжать. Я смѣялся надъ этой мелкой хитростью и, насмѣхаясь надъ ними, говорилъ себѣ, что еслибы они знали всю истину, то придумали бы другое средство принудить меня къ бѣгству; волненіе, наконецъ, дошло до того, что сдѣлалось очевиднымъ, что оно не спроста. Въ этомъ году г. и г-жа де-Люксамбургъ ранѣе переѣхали въ Монморанси, такъ что въ началѣ іюня они уже были тамъ. Не смотря на шумъ, надѣланный моими книгами въ Парижѣ, я очень мало слышалъ о нихъ здѣсь, и мои хозяева ничего мнѣ о нихъ не говорили. Но, одинъ разъ, г. де-Люксамбургъ, сидя со мною утромъ, сказалъ мнѣ:-- "Не отзывались-ли вы дурно о г. де-Шуазелѣ въ Общественномъ договорѣ?" -- Я!.. возразилъ я съ удивленіемъ, нѣтъ, клянусь вамъ: напротивъ того, перо мое, далеко не хвалебное, написало ему самую лучшую похвалу, когда-либо полученную министромъ". И я сейчасъ-же прочелъ ему это мѣсто.-- "А въ Эмилѣ?-- спросилъ онъ.-- "Ни слова, тамъ нѣтъ ни одного слова, къ нему относящагося.-- "А! сказалъ онъ, съ необыкновенной для него живостью, надо бы тоже самое сдѣлать и въ первой книгѣ, или быть болѣе яснымъ".-- "Я полагалъ, что я достаточно ясенъ, прибавилъ я, я его слишкомъ уважаю для этого". Онъ хотѣлъ продолжать: я видѣлъ, что онъ готовъ былъ все высказать, по удержался и замолчалъ. Несчастная политика придворныхъ: даже въ лучшихъ сердцахъ она преобладаетъ надъ дружбой.
   Этотъ разговоръ, хотя и короткій, освѣтилъ мнѣ мое положеніе и далъ мнѣ понять, что вся злоба была сосредоточена на мнѣ. Я оплакивалъ неслыханную судьбу, обращавшую противъ меня все хорошее, что я дѣлалъ или говорилъ. Однако, считая себя подъ защитой г. и г-жи де-Люксамбургъ, я не понималъ, какъ можно будетъ добраться до меня, такъ какъ теперь ясно видѣлъ, что тутъ дѣло уже не въ справедливости и правосудіи и что никому въ голову не придетъ разобрать, былъ-ли я дѣйствительно виновенъ или нѣтъ. Между тѣмъ буря все надвигалась. Даже Неольмъ и тотъ, въ разгарѣ своей болтавни, высказалъ мнѣ сожалѣніе за свое вмѣшательство въ эту книгу и свою увѣренность въ участи, грозящей и ей и ея автору. Но одно меня успокаивало: г-жа де-Люксамбургъ была такъ спокойна, такъ довольна, даже такъ весела, что надо было, чтобы она была совсѣмъ увѣрена въ себѣ и не имѣла ни малѣйшаго безпокойства на мой счетъ, чтобы не сказать мнѣ ни одного слова участія или извиненія и спокойно смотрѣть на оборотъ, принимаемый дѣлами, какъ будто она въ нихъ нисколько не вмѣшивалась и не питала ко мнѣ никакого участія. Меня удивляло только то, что она мнѣ ничего не говорила. Мнѣ казалось, что она должна была мнѣ сказать что нибудь. Г-жа де-Буфлеръ была менѣе спокойна. Она съ волненіемъ ходила взадъ и впередъ, сильно хлопотала и увѣряла меня, что принцъ Конти тоже хлопочетъ, чтобы отстранить готовящійся мнѣ ударъ, который она приписывала настоящимъ обстоятельствамъ, заставлявшимъ парламентъ остерегаться обвиненій іезуитовъ въ равнодушіи къ религіи. Она, однако, мало разсчитывала на успѣхъ стараній, какъ принца, такъ и своихъ. Всѣ эти разговоры, болѣе тревожащіе, чѣмъ успокаивающіе, велись съ цѣлью заставить меня скрыться. Она совѣтовала мнѣ выбрать Англію, гдѣ предлагала нѣсколько друзей я между прочими знаменитаго Юма, своего стараго друга. Видя, что я продолжаю оставаться покойнымъ, она придумала другое средство, чтобы смутить меня. Она дала мнѣ понять, что если я буду арестованъ и спрошенъ, то принужденъ буду назвать г-жу де-Люксамбургъ, дружба которой ко мнѣ требовала, чтобы я не подвергалъ себя возможности се скомпромметировать. Я отвѣчалъ, что въ подобномъ случаѣ она можетъ оставаться покойной и что я ее не скомпромметирую. Она возразила, что подобное рѣшеніе было легче принять, чѣмъ исполнить, въ чемъ была совершенно права, въ особенности относительно меня, твердо рѣшившагося никогда не лгать передъ судьями, какъ бы ни было рискованно говорить правду.
   Видя, что это размышленіе произвело на меня нѣкоторое впечатлѣніе, но, все-таки, не побудило къ бѣгству, она намекнула на возможность попасть на нѣсколько недѣль въ Бастилію, какъ на средство избѣжать юрисдикціи парламента, не трогающаго государственныхъ преступниковъ. Я ничего не возразилъ противъ этой странной милости, только бы ее не просили отъ моего имени. Такъ какъ она мнѣ болѣе ничего объ этомъ не говорила, то я заключилъ, что она предложила эту мысль только, чтобы испытать меня и что не захотѣла употребить средство, которое могло все уладить.
   Нѣсколько дней спустя, маршалъ получилъ письмо отъ Дейльскаго священника, друга Гримма и г-жи д'Епинэ, въ которомъ тотъ писалъ, что слышалъ изъ вѣрныхъ источниковъ, будто парламентъ намѣренъ поступить со мною съ самой большой строгостью и что въ такой-то день, который онъ обозначилъ, подпишется указъ о моемъ ярестѣ. Я подумалъ, что это предостереженіе выдумано гольбахинцами; я зналъ, что парламентъ очень внимателенъ къ формамъ и что онъ преступилъ бы ихъ всѣ, еслибы началъ съ указа о моемъ арестѣ, юридически не зная, призналъ ли я книгу и дѣйствительно ли я ея авторъ.-- "Только въ преступленіяхъ общественной безопасности, сказалъ я г-жѣ де-Буфлеръ, обвиняемые арестуются по простымъ уликамъ, изъ опасенія, чтобы не укрылись отъ наказанія. Но когда хотятъ наказать проступокъ, подобный моему, заслуживающій почестей и наградъ, то дѣйствуютъ противъ книги и сколько возможно избѣгаютъ трогать ея автора". Она мнѣ старалась какъ то тонко объяснить, что если меня хотятъ арестовать не выслушивая, то въ этомъ надо видѣть особую милость. На другой день я получилъ письмо отъ Гюи, извѣщающее меня, что въ тотъ же день онъ видѣлъ на конторкѣ генеральнаго прокурора черновую обвинительнаго акта противъ Эмиля и его автора. Замѣтьте, что этотъ Гюи былъ товарищемъ Дюшена, напечатавшаго книгу, и, совсѣмъ покойный на свой счетъ, посылалъ это предостереженіе автору. Можно судить, какъ мнѣ все это показалось вѣроятнымъ! Было такъ просто, такъ естественно, чтобы издатель, допущенный на свиданіе съ генеральнымъ прокуроромъ, могъ спокойно читать рукописи и черновыя, валявшіяся на его конторкѣ! Г-жа де-Буфлеръ и другіе подтвердили мнѣ это. По глупостямъ, какими прожужжали мнѣ уши, я готовъ былъ принимать всѣхъ за сумасшедшихъ.
   Чувствуя, что подъ всѣмъ этимъ скрывается какая-то тайна, о которой мнѣ не хотятъ говорить, я спокойно ждалъ событій, покоясь на своей правотѣ и невинности и, какія-бы преслѣдованія меня не ожидали, счастливый страдать за истину. Вмѣсто того, чтобы бояться и скрываться, я каждый день ходилъ въ замокъ и совершалъ свои ежедневныя прогулки. 8-го іюня, наканунѣ указа, я гулялъ съ двумя священниками ораторіи, о. Аламанни и о. Мандаромъ. Мы отправились въ Шампо съ маленькой закуской, которую уничтожили съ большимъ аппетитомъ. Оказалось, что мы забыли стаканы; пришлось ихъ замѣнить различными соломинками, которыми тянули вино прямо изъ бутылки, стараясь найти ихъ потолще, чтобы удобнѣе высасывать. Я въ жизни никогда не былъ такъ веселъ.
   Я разсказывалъ, какъ потерялъ сонъ въ молодости. Съ тѣхъ поръ я привыкъ съ вечера читать въ постели, пока не почувствую тяжести вѣкъ; тогда я гасилъ свѣчу и старался забыться на нѣсколько минутъ, которыя бывали непродолжительны. Обыкновенно я читалъ вечеромъ Библію и прочелъ ее всю разъ пять или шесть сряду. Въ этотъ вечеръ я читалъ дольше обыкновеннаго и прочелъ всю книгу, оканчивающуюся исторіей Евфроимскаго Левита, т, е., если не ошибаюсь, книгу Судей. Эта исторія очень меня взволновала и я былъ занятъ ею даже во снѣ, какъ вдругъ шумъ и свѣтъ разбудили меня. Это была Тереза, со свѣчей въ рукѣ и Ла-Рошъ, который, увидя, что я быстро вскочилъ съ постели, сказалъ мнѣ:-- "Не тревожьтесь; я пришелъ отъ г-жи маршальши, она посылаетъ вамъ эту записку, а съ нею и письмо принца Конти". Дѣйствительно, въ запискѣ г-жи де-Люксамбургъ я нашелъ письмо принца, только что полученное съ нарочнымъ, въ которомъ онъ увѣдомлялъ, что, не смотря на всѣ его усилія, рѣшились начать противъ меня строгое слѣдствіе". Возбужденіе дошло до крайности, писалъ онъ, ничего не можетъ отвратить удара; дворъ его требуетъ, парламентъ хочетъ; въ семь часовъ утра подпишется указъ объ его арестѣ и немедленно пошлютъ схватить его; я добился только того, чтобы его не преслѣдовали, если онъ удалится; но если онъ будетъ продолжать упорствовать, то будетъ взятъ". Ла-Рошъ умолялъ меня отъ имени маршальши встать и пойти посовѣтоваться съ нею. Было два часа утра, она только что легла".-- Она ждетъ васъ, прибавилъ онъ, и не хочетъ заснуть, не повидавшись съ вами". Я наскоро одѣлся и побѣжалъ.
   Она показалась мнѣ взволнованной. Это было въ первый разъ. Ея волненіе меня тронуло. Въ эту минуту неожиданности, среди ночи, я самъ не былъ совсѣмъ покоенъ; но увидя ее, забылъ о себѣ, чтобы думать только о ней и о печальной роли, какую ей придется играть, если я позволю себя взять. Я-же чувствовалъ въ себѣ настолько мужества, что всегда былъ готовъ говорить правду, хотя-бы она послужила къ моему вреду и погибели; но яне сознавалъ въ себѣ ни столько присутствія духа, ни столько ловкости, ни, пожалуй, столько твердости, чтобы не скомпромметировать ее, если меня будутъ слишкомъ настойчиво спрашивать. Это меня заставило пожертвовать своей славой для ея спокойствія и сдѣлать для нея то, что ни за что на свѣтѣ я бы не сдѣлалъ для самаго себя. Я объявилъ ей свое рѣшеніе, какъ только принялъ его, не желая уменьшать пѣны своей жертвы, заставляя ее дорого покупать ее. Я увѣренъ, что она хорошо поняла причину, побудившую меня на это рѣшиться, но, между прочимъ, она не единымъ еловомъ не выказала своей признательности. Я былъ такъ оскорбленъ этимъ равнодушіемъ, что уже хотѣлъ взять свое слово назадъ: по вошелъ маршалъ, а черезъ нѣсколько минутъ г-жа де-Буфлеръ пріѣхала изъ Парижа. Они сдѣлали то, что должна была-бы сдѣлать г-жа де-Люксамбургъ. Я сдался на ихъ лесть; мнѣ было стыдно отказаться отъ своего слова и весь вопросъ свелся только къ тому, куда мнѣ скрыться и куда ѣхать. Г. де-Люксамбургъ предложилъ прожить у него нѣсколько дней инкогнито, чтобы на досугѣ все обсудить и принять мѣры; я не согласился ни на это, ни на предложеніе тайно отправиться въ Неаполь. Я предпочиталъ ѣхать сейчасъ же, чѣмъ скрываться гдѣ-бы то ни было.
   Чувствуя, что у меня во Франціи тайные и могущественные враги, я рѣшилъ, что, не смотря на свою привязанность къ ней долженъ ее покинуть ради своего спокойствія. Прежде всего я хотѣлъ ѣхать въ Женеву; но минутнаго размышленія было достаточно, чтобы отвлечь меня отъ подобной глупости. Я зналъ, что французское министерство, еще болѣе могущественное въ Женевѣ, чѣмъ въ Парижѣ, не оставитъ меня тамъ въ покоѣ, если уже рѣшилось мучить меня. Я зналъ, что Рѣчь о неравенствѣ возбудила противъ меня ненависть совѣта тѣмъ болѣе опасную, что онъ не смѣлъ ее обнаруживать. Я зналъ также, что когда появилась Новая Элоиза, онъ поспѣшилъ запретить ее по просьбѣ доктора Троншена; но видя, что ему никто не подражаетъ даже въ Парижѣ, онъ устыдился своего легкомыслія и взялъ запрещеніе назадъ. Я не сомнѣвался, что, найдя этотъ случай болѣе подходящимъ, онъ не преминетъ имъ воспользоваться. Я зналъ, что не смотря на всѣ прекрасныя увѣренія, всѣ сердца женевцевъ были полны зависти ко мнѣ, ожидающей только случая проявиться. Несмотря на это, любовь къ родинѣ заставила меня подумать о ней и еслибы я могъ льстить себя надеждою прожить въ ней спокойно, я-бы не колебался; но такъ какъ ни честь, ни благоразуміе не позволяли мнѣ тамъ укрыться, какъ бѣглецу, то я рѣшилъ только приблизиться къ ней и ждать въ Швейцаріи того, какъ въ Женевѣ рѣшатъ поступить со мною. Вскорѣ будетъ видно, что эта нерѣшительность длилась не долго.
   Г-жа де-Буфлеръ очень не одобрила этого рѣшенія и снова старалась уговорить меня ѣхать въ Англію. Она не поколебала меня, Я никогда не любилъ ни Англіи, ни англичанъ; все ея краснорѣчіе не только не побѣдило моего отвращенія, но его увеличило, самъ не знаю отчего.
   Такъ какъ я рѣшился уѣхать въ тотъ-же день, то уже съ утра считался всѣми уѣхавшимъ и Ла-Рошъ, котораго я послалъ за своими бумагами, не хотѣлъ сказать даже Терезѣ, уѣхалъ я или нѣтъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я рѣшилъ писать свои записки, я собиралъ письма и другія бумаги, такъ что пришлось ходить за ними нѣсколько разъ. Часть этихъ бумагъ была уже разобрана и отложена въ сторону, и все остальное утро я разбиралъ другую, чтобы взять съ собою только то, что мнѣ было нужно, а остальное сжечь. Г. де-Люксамбургу угодно было помочь мнѣ, работа наша такъ затянулась, что мы въ одно утро не могли ее кончить и я не успѣлъ ничего сжечь. Маршалъ предложилъ мнѣ взять на себя остальную разборку, сжечь все ненужное, не поручая этого никому, и послать мнѣ все, что будетъ отложено въ сторону. Я принялъ предложеніе, очень довольный избавиться отъ этихъ хлопотъ, чтобы провести послѣдніе часы съ столь дорогими для меня личностями, съ которыми я разставался навѣки Онъ взялъ ключъ отъ комнаты, въ которой я оставилъ всѣ эти бумаги и, по моей просьбѣ, послалъ за моей бѣдной тетушкой, до смерти безпокоившейся о томъ, что со мною случилось и что будетъ съ нею, каждую минуту ожидавшей судебныхъ приставовъ и не знавшею ни какъ вести себя, ни что имъ отвѣчать. Ла-Рошъ привелъ ее въ замокъ, не сказавъ ей ни слова; она думала, что я уже былъ далеко; увидя меня, она громко вскрикнула и бросилась мнѣ на шею. О! дружба, сердечность, привычка, задушевность! Въ эт у сладкую и ужасную минуту соединились всѣ прожитые вмѣстѣ дни счастья, нѣжности и мира, чтобы еще лучше заставить меня почувствовать горе первой разлуки, послѣ семнадцати лѣтъ, прожитыхъ вмѣстѣ, почти ни на одинъ день не теряя другъ друга изъ вида. Маршалъ, свидѣтель этихъ объятій, не могъ удержаться отъ слезъ. Онъ оставилъ насъ наединѣ. Тереза не хотѣла разставаться со мною. Я далъ ей понять все неудобство, если она послѣдуетъ сейчасъ же за мною и необходимость для нея остаться, чтобы продать мои вещи и получить деньги. При арестѣ отнимаютъ, обыкновенно, всѣ бумаги, опечатываютъ вещи или назначаютъ имъ инвентарь и назначаютъ къ нимъ сторожа. Ей приходилось оставаться, чтобы посмотрѣть, что будетъ и постараться устроить все какъ можно выгоднѣе. Я ей обѣщалъ, что она вскорѣ присоединится ко мнѣ; маршалъ подтвердилъ мое обѣщаніе. Я ни за что не хотѣлъ сказать ей, куда ѣду, чтобы, спрошенная лицами, которые явятся арестовать меня, она могла по совѣсти увѣрять, что не знаетъ. Обнимая ее въ минуту разставанья, я почувствовалъ необыкновенное волненіе и сказалъ въ порывѣ, увы! слишкомъ пророческомъ":-- Дитя мое, тебѣ надо вооружиться мужествомъ. Ты дѣлила со мною благоденствіе моихъ хорошихъ дней; тебѣ остается, если ты того желаешь, раздѣлить со мною несчастія. Со мною жди однихъ толы ко оскорбленій и бѣдствій. Несчастіе, которымъ начинается этотъ день, будетъ меня преслѣдовать до моей послѣдней минуты".
   Мнѣ оставалось только подумать объ отъѣздѣ, Судебные пристава должны были явиться въ десять часовъ. Было уже четыре часа пополудни, когда я уѣзжалъ, а ихъ еще не было. Было рѣшено, что я поѣду на почтовыхъ. У меня не было кареты; маршалъ подарилъ мнѣ кабріолетъ и далъ лошадей и кучера до первой станціи, гдѣ, вслѣдствіе принятыхъ имъ мѣръ, мнѣ, безъ всякихъ затрудненій, доставили новыхъ.
   Такъ какъ я не пришелъ обѣдать за общій столъ и не показывался въ замкѣ, то дамы пришли проститься со мною въ контору, въ которой я провелъ этотъ день. Маршальша нѣсколько разъ обняла меня съ довольно огорченнымъ видомъ; но я чувствовалъ, что эти объятія были далеко не такъ искренни, какъ тѣ, которыя она расточала мнѣ года два или три тому назадъ. Г-жа де-Буфлеръ тоже обняла меня и наговорила много прекрасныхъ вещей. Больше всего удивила меня своимъ объятіемъ г-жа де-Мирпуа, бывшая тутъ-же. Маршальша Мирпуа, особа чрезвычайно холодно, приличная, сдержанная, какъ мнѣ кажется, не лишена высокомѣрія, свойственнаго Лотарингскому дому. Она никогда не оказывала мнѣ большаго вниманія. Быть можетъ, польщенный неожиданной честью, я преувеличилъ ея значеніе, или въ этомъ объятіи было, дѣйствительно, немного состраданія общаго великодушнымъ сердцамъ, но я нашелъ въ ея порывѣ и взглядѣ что-то энергичное; что меня глубоко тронуло. Часто, думая объ этомъ впослѣдствіи, я подозрѣвалъ, что, зная ожидавшую меня участь, она не могла не поддаться минутному умиленію надъ моей судьбою.
   Маршалъ не открывалъ рта, онъ былъ блѣденъ какъ мертвецъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ проводить меня до экипажа, ожидавшаго меня у водопоя. Мы прошли весь садъ, не произнеся ни слова. У меня былъ ключъ отъ парка, которымъ я и открылъ калитку, послѣ чего молча подалъ его ему. Онъ взялъ его съ удивительной поспѣшностью, о которой я часто потомъ вспоминалъ. Никогда въ жизни у меня не было болѣе горькой минуты, какъ это разставанье. Объятіе было долгое и безмолвное: мы оба чувствовали, что это наше послѣднее прощаніе.
   Между Барромъ и Монморанси я встрѣтилъ извощичью коляску съ четырьмя мужчинами въ черныхъ сюртукахъ, которые съ улыбкой поклонились мнѣ. Изъ того, что мнѣ потомъ Тереза разсказывала о наружности приставовъ, о часѣ ихъ пріѣзда и о томъ, какъ они себя держали, я не могъ сомнѣваться, что это были они, въ особенности, когда я узналъ, что вмѣсто того, чтобы подписать мой указъ въ семь часовъ, его подписали только въ двѣнадцать. Пришлось проѣхать черезъ весь Парижъ. Нельзя хорошо спрятаться въ открытомъ кабріолетѣ. На улицахъ я видѣлъ многія лица, которыя кланялись мнѣ, какъ знакомому, но я не узналъ никого. Въ тотъ-же вечеръ я свернулъ съ дороги, чтобы заѣхать въ Вильруа. Въ Ліонѣ приходится обращаться за почтовыми лошадьми къ коменданту. Это мнѣ показалось стѣснительнымъ для человѣка, не желавшаго ни лгать, ни перемѣнять фамиліи. Съ письмомъ г-жи де-Люксамбургъ я отправился просить г. Вильруа устроить такъ, чтобы освободить меня отъ этой непріятности. Г. де-Вильруа далъ мнѣ письмо, которымъ я не воспользовался, такъ какъ проѣзжалъ черезъ Ліонъ. Это письмо такъ и осталось запечатаннымъ въ моихъ бумагахъ. Герцогъ меня очень просилъ переночевать въ Вильруа, но я предпочелъ снова выбраться на большую дорогу и проѣхалъ въ тотъ же день еще двѣ станціи.
   Экипажъ мой былъ тряскій и мнѣ слишкомъ было въ немъ неудобно, чтобы я могъ ѣхать очень скоро. Къ тому же видъ мой не былъ достаточно внушителенъ, чтобы заставить хорошо служить себѣ, а извѣстно, что во Франціи почтовыя лошади чувствуютъ хлыстъ только на слинахъ почтальоновъ. Давая хорошую плату ямщикамъ, я думалъ замѣнить этимъ внушительность своего вида и разговора, но сдѣлалъ еще хуже. Они меня приняли за ничтожество, посланное по порученію и ѣдущее на почтовыхъ въ первый разъ въ жизни. Съ этихъ поръ мнѣ давали только клячъ и я сдѣлался только игрушкою ямщиковъ. Я кончилъ тѣмъ, съ чего слѣдовало начать: вооружился терпѣніемъ, ничего не говорилъ и ѣхалъ, какъ имъ было угодно.
   Я могъ-бы отлично избавиться отъ скуки въ дорогѣ, еслибы погрузился въ размышленія обо всемъ, что только что со мною случилось; но это было не въ привычкахъ моего ума и сердца. Удивительно, съ какою легкостью я забываю о прошедшемъ злѣ. какъ-бы недавно оно ни случилось. Насколько предчувствіе его въ будущемъ меня пугаетъ и смущаетъ, настолько воспоминаніе о немъ является слабо и исчезаетъ скоро. Мое жестокое воображеніе, постоянно меня терзающее, предвидя грядущія страданія, измѣняетъ моей памяти, вспоминая минувшія. Нечего принимать предосторожностей противъ того, что сдѣлано и безполезно имъ заниматься. Я, нѣкоторымъ образомъ, переживаю свое несчастье впередъ; чѣмъ болѣе я страдалъ предвидя его, тѣмъ легче я его забываю; между тѣмъ какъ, напротивъ того, постоянно занятый моимъ прошлымъ счастьемъ, я такъ часто его припоминаю и, такъ сказать, пережевываю, что опять сѣнэвова могу наслаждаться имъ, когда захочу. Я чувствую, что этой счастливой способности обязавъ тѣмъ, что никогда не зналъ той злопамятности, которая вѣчно бродитъ въ мстительномъ сердцѣ, постоянно напоминая ему полученныя оскорбленія, доставляющія ему самому все то зло, какое онъ хотѣлъ-бы сдѣлать своему врагу. По природѣ вспыльчивый, я испытывалъ гнѣвъ, даже бѣшенство въ первыя минуты; но никогда во мнѣ не зарождалось желаніе мести. Я слишкомъ мало занимаюсь обидой, чтобы много заниматься обидчикомъ. Я думаю о полученномъ злѣ только потому, что оно можетъ повториться; и, еслибы я былъ увѣренъ, что сдѣлавшій мнѣ одно зло, не сдѣлаетъ другаго, то онъ сейчасъ же былъ бы забытъ. Намъ много проповѣдуютъ о прощеніи обидъ; конечно, это прекрасная добродѣтель, но не для меня. Не знаю, съумѣетъ ли мое сердце преодолѣть ненависть, такъ какъ оно никогда ее не знало и я слишкомъ мало думаю о своихъ врагахъ, чтобы мнѣ ставить въ заслугу мое прощеніе имъ. Я не могу сказать, до какой степени, желая мучить меня, они мучатъ самихъ себя. Я въ ихъ власти, у нихъ вся сила и они ею пользуются. Только одного имъ не достигнуть, терзая самихъ себя изъ за меня, имъ никогда не удастся заставить меня терзаться изъ за нихъ.
   На другой-же день послѣ своего отъѣзда, я до такой степени забылъ все, что случилось, и парламентъ, и г-жу де Помпадуръ, и г. де Шуазеля, и Гримма и д'Аламбера, и ихъ заговоры, и ихъ соумышленницъ; что не вспомнилъ бы даже ни разу, если-бы не принужденъ былъ принимать различныя предосторожности. Вмѣсто всего этого мнѣ пришло на память то, что я читалъ наканунѣ своего отъѣзда. Мнѣ припоминались такъ-же Идиліи Гесснера, присланныя мнѣ ихъ переводчикомъ Гюберомъ. И то, и другое мнѣ такъ ясно представилось и такъ перемѣшалось въ моемъ умѣ, что я хотѣлъ попробовать ихъ соединить, разсказавъ объ Евфраимскомъ Левитѣ по способу Гесснера. Этотъ наивный и сельскій слогъ, казалось, совсѣмъ не подходилъ къ такому отвратительному сюжету, и трудно было ожидать, чтобы мое настоящее положеніе могло внушить мнѣ веселыя мысли для его одушевленія. Но я, все-таки, рѣшился попытаться, только чтобы занять себя въ дорогѣ и вовсе не надѣясь на успѣхъ. Едва я попробовалъ, какъ самъ удивился веселости своихъ мыслей и легкости, съ какой я передавалъ ихъ. Въ три дня я написалъ три пѣсни маленькой поэмы, которую потомъ кончилъ въ Мотье, и я увѣренъ, что никогда въ жизни ничего не писалъ, гдѣ бы виднѣлась болѣе умилительная кротость нравовъ, болѣе свѣжій колоритъ, болѣе наивное изображеніе, болѣе вѣрные костюмы, болѣе древняя простота во всемъ и все это,-- несмотря на ужасный сюжетъ, сущность котораго отвратительна; такъ что я имѣлъ еще заслугу побѣдить всѣ затрудненія. Если Евфраимскій Левитъ не самое лучшее изъ моихъ сочиненій, оно останется навсегда самымъ для меня дорогимъ. Никогда я его не перечитывалъ, никогда не перечитываю безъ того, чтобы не почувствовать торжества въ сердцѣ, лишенномъ желчи, которая не только не ожесточается несчастіемъ, но въ самомъ себѣ находитъ утѣшеніе и вознагражденіе. Пусть соберутъ всѣхъ этихъ великихъ философовъ, которые въ книгахъ своихъ такъ презираютъ несчастія, никогда ими не испытанныя; пусть ихъ поставятъ въ положеніе, подобное моему, и во время перваго негодованія оскорбленной гордости заставятъ ихъ написать подобную вещь: увидимъ, какъ они ее выполнятъ.
   Уѣзжая изъ Монморанси въ Швейцарію, я рѣшился остановиться въ Ивердюкѣ у моего стараго добраго друга г. Рогова, уже нѣсколько лѣтъ какъ туда удалившагося и пригласившаго меня пріѣхать къ себѣ. Въ дорогѣ я узналъ, что Ліонъ долженъ былъ остаться въ сторонѣ; это меня избавило отъ необходимости проѣзжать черезъ него. Но за то, приходилось проѣзжать черезъ Безансонъ, военный городъ, и поэтому представлявшій такія же неудобства. Я придумалъ взять налѣво и заѣхать въ Саленъ, подъ предлогомъ свиданія съ Г. Мараномъ, племянникомъ Дюпена, который служитъ на солеварнѣ и приглашалъ меня къ себѣ. Это мнѣ удалось; я не засталъ Мэрана дома; весьма довольный, что не пришлось останавливаться, я продолжалъ свою дорогу, не будучи никѣмъ замѣченъ.
   Въѣхавъ на бернскую территорію, я велѣлъ остановиться, вышелъ изъ экипажа, всталъ на колѣни, поцѣловалъ землю и вскричалъ въ восторгѣ:-- "Небо, покровительствующее добродѣтели, воздаю тебѣ хвалу; я прикасаюсь къ почвѣ свободы!" Такъ то, слѣпой и довѣрчивый въ своихъ надеждахъ, я всегда пристращался къ тому, что должно было составить мое несчастье. Удивленный ямщикъ принялъ меня за помѣшаннаго; я снова уселся въ свой экипажъ и черезъ нѣсколько часовъ испыталъ столь же чистую, какъ и сильную радость, чувствуя себя въ объятіяхъ почтеннаго Рогена. Ахъ! отдохнемъ нѣсколько минутъ у этого достойнаго хозяина! Мнѣ необходимо запастись мужествомъ и силами; вскорѣ я найду имъ употребленіе.
   Я не безъ причины распространился о всѣхъ обстоятельствахъ, которыя мнѣ только удалось припомнить, Хотя они не кажутся очень яркими, но если захватить нить интриги, то они могутъ освѣтить ея ходъ; и, не давая перваго понятія о задачѣ, которую я намѣренъ предложить, они очень помогутъ рѣшить ее.
   Предположимъ, что, для успѣха заговора противъ меня, было необходимо мое удаленіе, чтобы принудить меня къ нему, все должно было произойти именно такъ, какъ и произошло: но еслибы я не испугался ночнаго посланія г-жи де Люксамбургъ и не смутился ея опасеніями, я продолжалъ бы также твердо стоять на своемъ, какъ стоялъ въ началѣ, и вмѣсто того, чтобы остаться въ замкѣ, вернулся бы въ свою постель и проспалъ до утра, то былъ-ли бы арестованъ? Великій вопросъ, отъ котораго зависитъ рѣшеніе многихъ другихъ; для разсмотрѣнія его не безполезно замѣтить часъ указа объ арестѣ, означенный въ письмѣ и часъ дѣйствительный. Грубый, но осязательный примѣръ важности малѣйшихъ подробностей при изложеніи фактовъ, когда нужно отыскать ихъ тайныя причины, а подробности служатъ къ открытію ихъ путемъ индукціи.
   

КНИГА ДВѢНАДЦАТАЯ.
1762.

   Здѣсь начинается дѣло мрака, въ который я погруженъ уже восемь лѣтъ и, не смотря на всѣ усилія, не имѣлъ возможности разсѣять его страшную темноту. Въ безднѣ бѣдствій, гдѣ я нахожусь, я чувствую удары, въ меня направленныя, вижу орудіе, но не могу различить руки, его направляющей, ни средствъ, пускаемыхъ ею въ ходъ. Позоръ и несчастія обрушиваются на меня какъ бы сами собою. Когда мое растерзанное сердце издаетъ стоны, я имѣю видъ человѣка, жалующагося безъ всякаго повода, и виновники моей погибели нашли непонятное искусство дѣлать всю публику соучастницей ихъ заговора, чего она совсѣмъ не подозрѣваетъ, какъ равно не видитъ послѣдствій этого. Поэтому, разсказывая о событіяхъ, меня касающихся, о всемъ, что я выстрадалъ, что со мною случилось, я совершенно не въ состояніи добраться до главнаго зачинщика и, разсказывая о фактахъ, опредѣлить причины. Всѣ эти первоначальныя причины отмѣчены въ трехъ предыдущихъ книгахъ; въ нихъ изложено все, что меня касается, всѣ тайные мотивы. Но какимъ образомъ соединились эти различныя причины, чтобы произвести всѣ странныя событія моей жизни,-- вотъ чего я не могу объяснить, даже гадательно. Если между моими читателями найдутся достаточно великодушные, чтобы пожелать изслѣдовать эту тайну и открыть истину, пусть они со вниманіемъ прочтутъ три предыдущія книги; ни одного факта не пропуская безъ справокъ, которыя будутъ у нихъ подъ руками. Идя отъ интриги къ интригѣ и отъ одного дѣйствующаго лица къ другому, они доберутся до первыхъ зачинщиковъ. И навѣрное знаю куда приведутъ ихъ изслѣдованія, но теряюсь въ темномъ и извилистомъ подземельи, по которому имъ придется идти.
   Во время моего пребыванія въ Ивердюнѣ я познакомился со всей семьей г. Рогена и между прочими съ его племянницей г-жей Буа де-ла-Туръ и съ ея дочерьми, отца которыхъ я когда-то знавалъ въ Ліонѣ. Она пріѣхала въ Ивердюнъ повидаться съ дядей и съ сестрами; ея старшая дочь, дѣвочка лѣтъ пятнадцати, очаровала меня своимъ большимъ здравымъ смысломъ и отличнымъ характеромъ. Я привязался самой нѣжной дружбой къ матери и дочери. Г. Рогенъ предназначалъ ее полковнику, своему племяннику, человѣку уже на возрастѣ, который тоже выказывалъ мнѣ самое большое расположеніе; но, хотя дядя очень желалъ этого брака, хотя племянникъ добивался его, а я принималъ горячее участіе въ нихъ обоихъ, но большая разница въ лѣтахъ и чрезмѣрное отвращеніе молодой особы побудило меня содѣйствовать за одно съ матерью разстройству этой свадьбы, которая не состоялась. Полковникъ женился впослѣдствіи на м-ль Дильанъ, своей родственницѣ, нравившейся мнѣ и своей наружностью и характеромъ, и сдѣлавшей его самымъ счастливымъ изъ мужей и отцовъ. Несмотря на это, г. Рогенъ не могъ забыть, что въ этомъ случаѣ я помѣшалъ исполненію его желанія. Я утѣшился увѣренностью, что исполнилъ относительно его и всей его семьи долгъ самой святой дружбы, состоящій не въ томъ, чтобы быть всегда пріятнымъ, но чтобы давать самые благіе совѣты.
   Я не долго оставался въ неизвѣстности насчетъ пріема, ожидавшаго меня въ Женевѣ, если бы я вздумалъ туда вернуться. Моя книга была въ ней сожжена, а я былъ приговоренъ къ аресту 18 іюня, т. е. черезъ девять дней послѣ того, какъ былъ приговоренъ въ Парижѣ. Этотъ второй декретъ былъ наполненъ такими невѣроятными нелѣпостями, церковный эдиктъ былъ въ немъ такъ явно нарушенъ, что я отказался вѣрить первымъ извѣстіямъ, до меня дошедшимъ, а когда онѣ подтвердились, я боялся, чтобы такое явное и кричащее нарушеніе всѣхъ законовъ, начиная съ закона здраваго смысла, не перевернуло бы всей Женевы вверхъ дномъ. Но я долженъ былъ успокоиться: она осталась совсѣмъ спокойной. Если въ черни и поднялись кое какіе крики, то единственно противъ меня, и всѣ трещетки и всѣ педанты публично отозвались о мнѣ, какъ о школьникѣ, которому грозили розгой за то, что онъ плохо отвѣчалъ катехизисъ.
   Эти два декрета были сигналомъ крика проклятія, поднявшагося противъ меня во всей Европѣ съ безпримѣрною яростью. Всѣ газеты, всѣ журналы, всѣ брошюры забили въ набатъ. Въ особенности французы, этотъ народъ такой кроткій, вѣжливый, великодушный, такъ гордящійся своими приличіями и вниманіемъ къ несчастнымъ, вдругъ забылъ всѣ свои любимыя добродѣтели, и сталъ осыпать меня безчисленными и самыми ѣдкими оскорбленіями. Я оказался безбожникомъ, атеистомъ, сумашедшимъ, бѣшеннымъ, дикимъ звѣремъ, волкомъ. Продолжатель Журнала Треву написалъ цѣлую статью о моей предполагаемой ликактроши {Почитаніе себя звѣремъ.}. Наконецъ, можно было придумать, что въ Парижѣ стали бояться придирокъ полиціи, если не начиняли всѣхъ статей оскорбительными выходками противъ меня. Напрасно отыскивая причину этой единодушной враждебности, я былъ готовъ думать, что всѣ помѣшались. Какъ! редакторъ Вѣчнаго мира раздуваетъ вражду; издатель Савойскаго викарія -- безбожникъ; авторъ Новой Элоизы -- волкъ, а Эмиля, сумасшедшій! Да чѣмъ-бы же я быль, еслибы напечаталъ книгу объ умѣ или какую другую въ этомъ родѣ? А между тѣмъ, когда поднялась противъ автора этой книги, публика не только не присоединилась къ голосамъ его гонителей, но отомстила имъ своими похвалами. Сравните его книгу съ моими, различный пріемъ, ими полученный, отношеніе къ ихъ авторамъ во всѣхъ европейскихъ государствахъ, найдите этимъ развлеченіямъ причины, которыя удовлетворили бы человѣка здравомыслящаго: вотъ все, чего я прошу, а затѣмъ я умолкаю.
   Я такъ хорошо себя чувствовалъ въ Ивердюнѣ, что рѣшился тамъ остаться послѣ сильныхъ упрашиваній г. Рогена и всей его семьи. Г. де Муари де Жинженъ, городской судья, тоже уговаривалъ меня поселиться въ его городѣ. Полковникъ такъ сердечно предлагалъ мнѣ занять маленькій павильонъ его дома, окруженнаго дворомъ и садомъ, что я согласился, и онъ поспѣшилъ его меблировать и убрать всѣмъ необходимымъ для моего маленькаго хозяйства. Баровпетъ Рогенъ, больше всѣхъ за мною ухаживавшій, не отходилъ отъ меня ни на минуту. Всѣ его ласки меня очень трогали, но иногда очень мнѣ надоѣдали. Уже былъ назначенъ день моего переѣзда на квартиру, я написалъ Терезѣ; чтобы она пріѣзжала ко мнѣ, когда вдругъ узналъ, что въ Бернѣ поднялась противъ меня буря, которую приписывали ханжамъ, и первоначальной причины которой я никогда не могъ узнать. Сенатъ, неизвѣстно кѣмъ возбужденный, не хотѣлъ, повидимому, оставлять меня въ покоѣ въ моемъ убѣжищѣ. При первыхъ случаяхъ объ этомъ броженіи, городской судья написалъ въ защиту меня многимъ членамъ правительства, упрекая ихъ въ слѣпой нетерпимости и укоряя въ желаніи лишить убѣжища человѣка достойнаго, когда воры и мошенники свободно находили его въ ихъ государствѣ. Люди здравомыслящіе полагали, что эти упреки болѣе раздражили, чѣмъ успокоили умы. Какъ бы то ни было, но ни его кредитъ, ни краснорѣчіе не могли отвратить удара. Извѣщенный о приказѣ, который ему предстояло мнѣ сообщить, онъ заранѣе предупредилъ меня, и, не желая ждать этого приказанія, я рѣшился уѣхать на другой-же день. Но я совсѣмъ не зналъ куда ѣхать; такъ, какъ Франція и Женева были для меня закрыты и я предвидѣлъ, что въ этомъ случаѣ, всѣ поспѣшатъ послѣдовать ихъ примѣру.
   Г-жа Буд-де-ла-Туръ предложила мнѣ поселиться въ домѣ пустомъ, но меблированномъ; принадлежащемъ ея сыну въ деревнѣ Мотье, въ Валь-де-Траверъ, въ графствѣ Нефшательскомъ. Только одна гора отдѣляла меня отъ него. Это предложеніе оказалось тѣмъ болѣе подходящимъ, что во владѣніяхъ прусскаго короля я не долженъ былъ опасаться никакихъ преслѣдованій, по крайней мѣрѣ религія не могла служить поводомъ къ нимъ. Но, одна тайная причина, которую я не могъ высказать, имѣла полное право заставить меня колебаться. Врожденная любовь къ справедливости, всегда пожиравшая мое сердце, вмѣстѣ съ тайной склонностью къ Франціи, внушала мнѣ отвращеніе къ прусскому королю, который какъ мнѣ казалось, своими правилами и доведеніемъ, топталъ ногами всякое уваженіе къ естественному закону и ко всѣмъ человѣческимъ обязанностямъ. Между эстампами въ рамкахъ, которыми я украсилъ свою башню въ Монморанси, находился и портретъ этого государя, а подъ нимъ двустишіе, оканчивающееся такъ:
   Онъ думаетъ какъ философъ, и поступаетъ какъ король.
   Этотъ стихъ, написанный всякимъ другимъ, заключалъ бы въ себѣ большую похвалу, у меня-же онъ вышелъ совершенно недвусмысленнымъ, къ тому-же его слишкомъ ясно объясняло стихъ предыдущій. Это двустишіе видѣли всѣ, приходившіе ко мнѣ, а ихъ было не мало. Кавалеръ де Лоренцо списалъ даже его, чтобы показать д'Аламберу, и я не сомнѣвался, что д'Аламберъ позаботился представить меня съ нимъ самому королю. Эту первую вину я увеличилъ еще однимъ мѣстомъ въ Эмилѣ, гдѣ подъ, именемъ Адраста, короля Донійцевъ, легко можно было видѣть, кого я имѣлъ въ виду; и эта замѣтка не скрылась отъ хулителей, такъ какъ г-жа де Буфлеръ не разъ говорила мнѣ о ней. И такъ, я былъ вполнѣ увѣренъ, что записанъ красными чернилами въ книгахъ короля прусскаго; полагая, къ тому же, что онъ имѣетъ принципы, которые я осмѣлился ему приписывать, я былъ увѣренъ въ его отвращеніи къ моимъ сочиненіямъ и ихъ автору; такъ какъ извѣстно, что всѣ злые и тираны всегда относились ко мнѣ съ самой ярой ненавистью, и даже не зная меня лично, а только судя о мнѣ по моимъ сочиненіямъ.
   Между тѣмъ я осмѣлился отдаться въ его власть и даже не думалъ, что рискую. Я зналъ, что низкія страсти порабощаютъ только людей слабыхъ, но не имѣютъ никакой власти надъ людьми съ душой сильной, какой я всегда признавалъ его душу. Я понималъ, что въ его искусство царствовать входило выказывать себя великодушнымъ въ подобныхъ случаяхъ, и онъ могъ быть таковымъ и по своему характеру. Я понималъ, что подлая и легкая месть ни на минуту не перевѣсила бы въ немъ любви къ славѣ; и, поставивъ себя на его мѣсто, я счелъ весьма возможнымъ, что онъ воспользуется случаемъ, чтобы подавить своимъ великодушіемъ человѣка, который осмѣлился дурно о немъ думать. И я отправился въ Мотье съ довѣріемъ, оцѣнить которое считалъ его вполнѣ способнымъ, и я говорилъ себѣ:-- "Когда Жанъ-Жакъ поднимется на уровень Каріолана", то неужели Фридрихъ окажется ниже вождя Вальсковъ?
   Полковникъ Рогенъ непремѣнно захотѣлъ перебраться со мною черезъ гору и устроить меня въ Мотье. Невѣстка г-жи Буа де-ла Туръ, по имени г-жа Жирадье, жившая покойно въ домѣ, мнѣ предложенномъ, была не совсѣмъ довольна моему пріѣзду. Тѣмъ не менѣе, она очень любезно водворила меня въ моемъ жилищѣ и я сталъ обѣдать у нея до пріѣзда Терезы и устройства собственнаго хозяйства.
   Съ своего отъѣзда изъ Монморанси я чувствовалъ, что мнѣ придется быть бѣглецомъ на землѣ и колебался позволить ей пріѣхать ко мнѣ, чтобы дѣлить скитальческую жизнь, на которую былъ обреченъ. Я чувствовалъ, что эта катастрофа совсѣмъ измѣнитъ наши отношенія, и то, что до сихъ поръ было милостью и благодѣяніемъ съ моей стороны, теперь будетъ съ ея. Если ея привязанность выдержитъ испытаніе моихъ несчастій, они истерзаютъ ее и ея горе увеличитъ мои страданія. Если-же сердце ея теперь охладѣетъ, она станетъ выставлять свое постоянство, какъ жертву, и вмѣсто того, чтобы чувствовать съ какимъ удовольствіемъ я дѣлилъ съ нею послѣдній кусокъ хлѣба, она будетъ чувствовать только свою заслугу, что пожелала слѣдовать за мною всюду, куда не пошлетъ меня судьба.
   Надо все высказать: я не скрывалъ пороки ни моей бѣдной мамаши, ни свои; не долженъ щадить и Терезы; какое удовольствіе не доставляетъ мнѣ хвалить особу, мнѣ столь дорогую, но я не хочу скрывать ея недостатковъ, если можно назвать недостаткомъ и проступкомъ невольную перемѣну въ сердечныхъ привязанностяхъ. Уже давно я замѣчалъ въ ней охлажденіе. Я чувствовалъ, что она уже не та относительно меня, какою была въ нашей молодости, и чувствовалъ это тѣмъ болѣе, что оставался къ ней все тѣмъ же. По отношенію къ ней я впалъ въ тоже затрудненіе, дѣйствіе котораго почувствовалъ на себѣ со стороны мамаши, и тоже дѣйствіе было и со стороны Терезы. Не станемъ искать сверхъестественныхъ совершенствъ; тоже самое было-бы и со стороны всякой женщины. То, какъ я поступалъ съ своими дѣтьми, какъ ни казалось мнѣ обдуманнымъ, не всегда оставляло мое сердце покойнымъ. Размышляя о своемъ Трактатѣ воспитанія, я чувствовалъ, что пренебрегъ обязанностями, отъ которыхъ ничто не могло меня освободить. Наконецъ, раскаяніе сдѣлалось такъ сильно, что оно вызвало у меня почти публичное признаніе въ моей винѣ въ началѣ Эмиля и это признаніе такъ ясно, что удивительно, какъ, послѣ этого, могло хватить духу упрекать меня въ ней. Однако, мое положеніе было тогда то-же, даже еще худшее, благодаря враждебности моихъ враговъ, которые выискивали случай придраться ко мнѣ. Я боялся рецидива и, но избѣжаніе его, предпочелъ обречь себя на воздержаніе, чѣмъ подвергнуть Терезу опасности видѣть себя снова въ томъ-же положеніи. Кромѣ того я замѣтилъ, что жизнь въ одной комнатѣ съ женщиной, значительно ухудшаетъ мое здоровье: эта двойная причина заставила меня принять рѣшеніе, не всегда мною исполняемое, но которому я былъ болѣе вѣренъ въ послѣдніе три-четыре года. Съ этого-то времени я и замѣтилъ охлажденіе въ Терезѣ; она выказывала мнѣ ту-же привязанность по дому, но не чувствовала ко мнѣ любви. Вслѣдствіе этого, наши отношенія сдѣлались менѣе пріятными и я полагалъ что она, будучи вполнѣ увѣрена, что я позабочусь о ней гдѣ-бы она ни была, предпочтетъ, пожалуй, остаться въ Парижѣ, чѣмъ странствовать со мною. Однако, она выказала столько горя при вашей разлукѣ, требовала отъ меня столь положительныхъ обѣщаній призвать ее, а послѣ моего отъѣзда столь живо выражала желаніе соединиться со мною принцу Конти и г. де-Люксамбургу, что у меня не только не хватило духу заговорить съ нею о разлукѣ, но даже едва хватило его думать о ней самому; и, почувствовавъ въ своемъ сердце до какой степени мнѣ невозможно обойтись безъ нея, я думалъ только о томъ, чтобы скорѣе ее вызвать, Я написалъ ей, чтобы она пріѣзжала; она пріѣхала. Прошло едва два мѣсяца, какъ я разстался съ нею; но, то была наша первая разлука послѣ столькихъ лѣтъ. Намъ обоимъ она дорого далась. Съ какимъ восторгомъ мы обнялись! О! какъ сладки слезы нѣжности и радости! Какъ мое сердце упивается ими! Отчего суждено мнѣ такъ мало проливать ихъ?
   Пріѣхавъ въ Мотье, я написалъ милорду Кейту, шотландскому маршалу, губернатору нефитательскому. чтобы извѣстить его о своемъ поселеніи во владѣніяхъ его величества и просить его покровительства. Онъ отвѣтилъ мнѣ съ великодушіемъ, ему свойственнымъ, и котораго я ожидалъ отъ него. Онъ пригласилъ меня къ себѣ. Я поѣхалъ съ г. Мартине, кастеляномъ Валь-деТраверъ, бывшимъ въ большой милости у его превосходительства. Почтенный видъ этого знаменитаго и добродѣтельнаго шотландца, сильно меня тронулъ, и съ той минуты возникла между имъ и мною та горячая привязанность, которая съ моей стороны всегда оставалась той-же и не измѣнилась бы и съ его, если бы предатели, лишившіе меня всѣхъ утѣшеній жизни, не воспользовались моимъ отсутствіемъ, чтобы злоупотребить его старостію и обезобразить меня въ его глазахъ.
   Джоржъ Кейтъ, наслѣдственный маршалъ Шотландіи, и братъ знаменитаго генерала Кейта, который славно жилъ и почилъ на ложѣ чести, еще въ молодости покинулъ свою родину, и былъ осужденъ на казнь за свою привязанность къ Стюартамъ; но вскорѣ разочаровался въ нихъ, замѣтивъ ихъ несправедливость и склонность къ тираніи, что составляло основную черту ихъ характера. Онъ долго жилъ въ Испаніи, климатъ которой очень ему нравился, и наконецъ, привязался, какъ и его братъ, къ Прусскому королю, который хорошо зналъ людей и принялъ ихъ, какъ они того заслуживали. Онъ былъ вознагражденъ за этотъ пріемъ услугами, оказанными ему маршаломъ Кейтъ, и, что еще важнѣе, искренней дружбой милорда маршала. Великая душа этого достойнаго человѣка, душа республиканская и гордая, могла покоряться только дружбѣ; но, она покорилась такъ всецѣло, что несмотря на совсѣмъ противоположныя правила, онъ сталъ видѣть только Фридриха съ тѣхъ поръ, какъ къ нему привязался. Король поручалъ ему важныя дѣла, посылалъ его въ Парижъ, въ Испанію, и увидя, наконецъ, что онъ состарился, нуждается въ отдыхѣ, онъ сдѣлалъ его губернаторомъ Нефшателя, съ восхитительной задачей до конца своей жизни заботиться о счастіи его немногочисленнаго населенія.
   Нефшательцы, любящіе однѣ оборки и мишуру, не понимающіе ничего дѣйствительно порядочнаго и принимающіе длинныя фразы за умъ, увидя человѣка холоднаго и простаго, приняли его простоту за гордость, его искренность за грубость, его лаконизмъ за глупость, возставали противъ его благотворныхъ заботъ, потому что, желая быть полезнымъ, а не любезнымъ, онъ не умѣлъ льстить людямъ, которыхъ не уважалъ. Въ смѣхотворномъ дѣлѣ священника Петипьера, изгнаннаго своими собратьями за то, что онъ не хотѣлъ, чтобы они были прокляты навѣки, милордъ воспротивился своеволію священниковъ и возстановилъ противъ себя всю страну, за которую вступился. Когда я пріѣхалъ, этотъ нелѣпый ропотъ еще не затихъ. По крайней мѣрѣ онъ слылъ за человѣка, который заставлялъ предупреждать себя; изъ всѣхъ обвиненій, распространенныхъ на его счетъ, это было, пожалуй, самое справедливое. При первомъ взглядѣ на этого почтеннаго старца, я былъ глубоко тронутъ худобой его тѣла, изсушеннаго годами; но, поднявъ глаза на лицо оживленное, открытое и благородное, я почувствовалъ себя охваченнымъ уваженіемъ, смѣшаннымъ съ довѣріемъ, и оно поглотило всѣ другія чувства. Ба мое очень короткое привѣтствіе онъ отвѣчалъ, заговоривъ о другомъ, точно я давно съ нимъ знакомъ. Онъ, даже, не пригласилъ насъ сѣсть. Чопорный кастелянъ остался стоять, а я, увидя въ проницательныхъ глазахъ милорда нѣчто ласковое и доброе, почувствовалъ себя легко и безъ церемоніи усѣлся на софу рядомъ съ нимъ. По фамильярному тону, съ какимъ онъ сейчасъ-же заговорилъ со мною я понялъ, что моя свобода ему понравилась и что онъ говоритъ себѣ: -- этотъ не нефшателецъ.
   Странное дѣйствіе большого сходства характеровъ! Въ тотъ возрастъ, когда сердце уже потеряло свою природную горячность, этотъ добрый старикъ привязался ко мнѣ съ силою, всѣхъ удивившею. Онъ пріѣхалъ ко мнѣ въ Мотье подъ предлогомъ охоты за перепелками, пробылъ два дня и не дотронулся до ружья. Между нами установилась такая дружба, что мы не могли обходиться другъ безъ друга. Замокъ Коломбье, гдѣ онъ жилъ лѣтомъ, находится отъ Мотье въ шести льё; каждыя двѣ недѣли я ходилъ провести тамъ цѣлые сутки, потомъ возвращался опять пѣшкомъ, съ сердцемъ, наполненнымъ имъ. Разумѣется, я не испытывалъ теперь такого волненія, какъ по время своихъ прогулокъ изъ Эрмитажа въ Обоннъ; но я подходилъ къ Коломбье съ неменѣе теплымъ чувствомъ. Сколько слезъ умиленія проливалъ я дорогой, думая объ отеческой добротѣ, о добродѣтеляхъ и кроткой философіи этого почтеннаго старца! Я называлъ его отцомъ, онъ называлъ меня своимъ сыномъ. Эти ласковыя имена даютъ нѣкоторое понятіе о нашей взаимной привязанности, но не даютъ никакого понятія о потребности, какую мы имѣли одинъ въ другомъ и о постоянномъ желаніи быть вмѣстѣ. Онъ непремѣнно хотѣлъ помѣстить меня въ замкѣ Коломбье и долго уговаривалъ остаться въ тѣхъ комнатахъ, которыя я занималъ. Я ему сказалъ, наконецъ, что чувствую себя болѣе свободнымъ у себя и предпочитаю всю жизнь ходить его навѣщать. Онъ одобрилъ эту откровенность и болѣе не возвращался къ этому предмету. О добрый милордъ! О мой достойный отецъ! Какъ трепещетъ мое сердце, когда я о васъ думаю! Ахъ! варвары! Какой ударъ нанесли они мнѣ, оторвавъ васъ отъ меня! Но нѣтъ, нѣтъ, великій человѣкъ, вы навсегда останетесь тѣмъ же относительно меня, какъ и я все тотъ же относительно васъ. Они васъ обманули, но не измѣнили.
   Милордъ маршалъ не лишенъ недостатковъ: Это мудрецъ, но это человѣкъ, при умѣ самомъ проницательномъ, при громадномъ тактѣ, съ самымъ глубокимъ знаніемъ людей, онъ иногда позволяетъ злоупотреблять собою, у него странный нравъ, нѣчто причудливое въ складѣ его ума. Онъ точно забываетъ тѣхъ, съ кѣмъ видится каждый день, и вспоминаетъ о нихъ, когда они всего менѣе ожидаютъ этого: его вниманіе кажется неумѣстнымъ, въ его подаркахъ всегда видна причуда. Онъ даетъ или посылаетъ то, что въ данную минуту ему придетъ въ голову, вещь большой стоимости или совсѣмъ ничего не стоющую. Одинъ молодой женевецъ, желая поступить на службу къ прусскому королю, явился къ нему: Милордъ даетъ ему вмѣсто письма маленькій мѣшокъ съ горохомъ для передачи королю. Получивъ такую странную рекомендацію, король немедленно далъ мѣсто доставившему ее. Эти возвышенные геніи говорятъ между собою языкомъ, непонятнымъ для обыкновенныхъ смертныхъ. Эти маленькія странности, похожія на капризы хорошенькой женщины, дѣлали для меня милорда маршала еще болѣе интереснымъ. Я былъ увѣренъ, и впослѣдствіи въ этомъ убѣдился, что онѣ не имѣли никакого вліянія ни на его чувства ни на заботы, предписываемыя ему дружбой въ серьезныхъ случаяхъ. Но правда, что онъ оказываетъ услуги съ такою же странностью, какою отличаются его манеры. Я представлю только одинъ примѣръ. Такъ какъ дорога изъ Мотье въ Коломбье была для меня слишкомъ длинна, чтобы я могъ ее сдѣлать безъ остановки, то я выходилъ обыкновенно изъ дому послѣ обѣда и ночевалъ въ Бро, на половинѣ пути. Хозяину гостинницы Сандосу надо было хлопотать въ Берлинѣ о какомъ то дѣлѣ, чрезвычайно для него важномъ, и онъ попросилъ меня предложить его превосходительству взять на себя эти хлопоты. Охотно я веду его съ собою, оставляю въ прихожей, и говорю объ его дѣлѣ милорду, который мнѣ ничего не отвѣчаетъ. Утро проходитъ; направляясь въ столовую къ обѣду, я вижу бѣднаго Сандоса, все еще ожидающаго. Полагая, что милордъ забылъ его, я снова заговорилъ о немъ, прежде чѣмъ мы усѣлись за столъ; опять ни слова. Я нашелъ что эта манера давать мнѣ понять, что я ему надоѣдаю, нѣсколько груба, и замолчалъ, сожалѣя въ глубинѣ души бѣднаго Сандоса. Возвращаясь домой, на другой день, я очень удивился его благодарности за хорошій пріемъ и отличный обѣдъ у его превосходительства, который принялъ также и его бумагу. Черезъ три не" дѣли милордъ доставилъ ему рескриптъ, о которомъ онъ просилъ, посланный министромъ и подписанный королемъ, и все это онъ сдѣлалъ, не желая ни сказать ни отвѣтить одного слова, какъ ему, такъ и мнѣ, такъ что я думалъ, что онъ не хочетъ браться за это дѣло.
   Мнѣ бы хотѣлось не переставая говорить о Джоржѣ Кейтѣ: онъ доставилъ мнѣ мои послѣднія счастливыя воспоминанія, вся моя остальная жизнь состоитъ изъ однихъ огорченій и тоски. Память о ней такъ грустна и представляется такъ смутно, что я не могу нести разсказъ въ прежнемъ порядкѣ: съ этихъ поръ я принужденъ буду говорить наудачу, о томъ, что мнѣ припомнится.
   Вскорѣ я успокоился насчетъ своего убѣжища отвѣтомъ короля милорду маршалу, въ которомъ я нашелъ, конечно, прекраснаго адвоката. Его величество не только одобрилъ все, имъ сдѣланное, но поручилъ ему даже передать мнѣ двѣнадцать луидоровъ. Добрый милордъ былъ въ большомъ затрудненіи отъ подобнаго порученія, не зналъ какъ его выполнить, не оскорбляя меня, и наконецъ обратилъ эти деньги въ провизію, сказавъ мнѣ, что получилъ отъ короля приказаніе снабдить меня дровами и углемъ для начала моего хозяйства, онъ прибавилъ даже, быть можетъ отъ себя, что король съ удовольствіемъ бы велѣлъ построить мнѣ домикъ по моему вкусу, только бы я выбралъ мѣсто. Это послѣднее предложеніе сильно меня тронуло и заставило забыть ничтожность перваго. Не принявъ ни того, ни другого, я сталъ смотрѣть на Фридриха, какъ на своего благодѣтеля и покровителя, и такъ искренно къ нему привязался, что съ тѣхъ поръ также интересовался его славой, какъ прежде находилъ несправедливыми его успѣхи. Когда, вскорѣ послѣ этого онъ заключилъ миръ, я выразилъ свою радость очень красивой иллюминаціей: я окружилъ весь свой домъ гирляндами, на которыя я, правда, съ мстительною гордостью, истратилъ почти ту же сумму, какую онъ хотѣлъ мнѣ подарить. Послѣ заключенія мира я полагалъ, что, достигнувъ вершины и политической славы, онъ будетъ стараться пріобрѣсти славу другаго рода, оживитъ свое государство, посредствомъ развитія въ немъ торговли, земледѣлія, поддерживая миръ со всѣми сосѣдями, превратясь въ посредники всей Европы, послѣ того, какъ былъ ея пугаломъ. Онъ могъ безъ всякаго риска отложить шпагу, въ полной увѣренности, что его не заставятъ снова взяться за нее. Видя что онъ не разоружается, я сталъ бояться, чтобы онъ не воспользовался въ другую сторону своими преимуществами и не оказался великимъ только на половину. Я осмѣлился написать ему по этому поводу и, принявъ фамильярный тонъ, могущій правится людямъ его закала, высказалъ ему ту святую правду, понимать которую могутъ столь немногіе короли. Я рѣшился сдѣлать это тайно, не сказалъ ничего даже милорду маршалу и послалъ ему свое письмо къ королю запечатаннымъ. Милордъ послалъ письмо, не освѣдомись объ его содержаніи. Король ничего на него не отвѣчалъ; вскорѣ послѣ этого, милордъ маршалъ былъ въ Берлинѣ, и король только сказалъ ему, что я его сильно выбранилъ! Изъ этого я понялъ, что мое письмо было дурно принято, и что искренность моего усердія была принята за грубость педанта. Въ сущности, это могла быть и правда; быть можетъ, я не сказалъ того, что нужно было сказать, и взялъ не тотъ тонъ. Я могу отвѣчать только за чувство, побудившее меня взяться за перо.
   Вскорѣ послѣ моего поселенія въ Мотье-Траверъ, послѣ того какъ покаялся насчетъ того, что меня оставятъ тамъ въ покоѣ, я надѣлъ армянское платье. Это была не новая мысль; еще прежде она не разъ приходила мнѣ въ голову постоянно возвращалась въ Монморанси, когда частое употребленіе зондовъ, принуждая меня не выходить изъ моей комнаты, заставляло лучше почувствовать всѣ выгоды длинной одежды. Въ Монморанси часто приходилъ къ своему родственнику армянинъ-портной и это заставило меня воспользоваться случаемъ чтобы заказать себѣ этотъ новый костюмъ, рискуя возбудить толки, о которыхъ я мало заботился. Однако, прежде чѣмъ облечься въ него, я посовѣтовался съ г-жей де Люксамбургъ и она одобрила мою мысль. Такимъ образомъ, я запасся армянскимъ платьемъ: но буря, возбужденная противъ меня, заставила меня отложить его до болѣе спокойнаго времени; и только нѣсколько мѣсяцевъ спустя, когда новые приступы болѣзни заставили меня снова прибѣгнуть къ зондамъ, я счелъ возможнымъ безъ всякаго риска надѣть это платье въ Мотье, въ особенности, когда мѣстный пасторъ, съ которымъ я совѣтовался, сказалъ мнѣ, что я могу придти въ немъ даже въ храмъ, не возбуждая скандала. Такимъ образомъ, я надѣлъ жилетъ, кафтанъ, мѣховую шапку, кушакъ; и, побывавъ въ этомъ странномъ одѣяніи на божественной службѣ, не видѣлъ, отчего бы мнѣ не пойдти въ немъ и къ милорду маршалу. Его превосходительство увидя меня, сказалъ мнѣ только:-- Salamaleki; затѣмъ, все было кончено, и я никогда болѣе не носилъ другого костюма.
   Окончательно бросивъ литературу я думалъ только о тихой и спокойной жизни, насколько она отъ меня зависитъ, Я никогда не зналъ скуки въ одиночествѣ, даже при полной праздности: моего воображенія достаточно, чтобы занять меня. Я не могъ выносить только пустой комнатной болтовни, когда, сидя другъ противъ друга, люди двигаютъ только однимъ языкомъ. На ходьбѣ, на извощикѣ еще ничего; по крайней мѣрѣ ноги и глаза что нибудь дѣлаютъ; но сидѣть сложа руки, говоря о погодѣ и о летающихъ мухахъ, или что еще хуже, дѣлая другъ другу комплименты, было всегда для меня невыносимой пыткой. Что бы не жить дикаремъ, я вздумалъ выучиться вязать шнурки. Идя въ гости, я бралъ съ собою свою подушку, или выходилъ къ своей двери чтобы работать, и болтать съ прохожими. Это позволяло мнѣ выносить пустоту болтовни, и проводить время безъ скуки у меня сосѣдокъ, нѣкоторыя изъ которыхъ были довольно любезныя и не лишены остроумія. Между прочими одна, Изабелла д'Ивернуа, дочь генеральнаго прокурора Невшателя, показалась мнѣ настолько порядочной, чтобы завязать съ нею особую дружбу, очень ей пригодившуюся тѣми полезными совѣтами, какія я ей давалъ, и тѣми услугами, какія я ей оказывалъ въ важныхъ случаяхъ: такъ что теперь, она превратилась въ достойную и добродѣтельную мать семейства, и обязана мнѣ, быть можетъ, своимъ разумомъ, своимъ мужемъ, своей жизнью и своимъ счастьемъ. Съ своей стороны, я обязанъ ей очень пріятными утѣшеніями, въ особенности въ продолженіе одной скучной зимы, когда въ самый разгаръ моей болѣзни и моихъ страданій, она приходила коротать со мной и Терезой длинные вечера, казавшіяся намъ короткими, благодаря ея пріятному уму и взаимнымъ изліяніямъ нашихъ сердецъ. Она называла меня папой, а я ее моей дочкой, и эти имена, надѣюсь, всегда останутся для нея столь же дорогими, какъ они дороги мнѣ. Для того, что бы мои шнурки на что нибудь пригодились, я дарилъ ихъ моимъ новымъ пріятельницамъ при ихъ замужествѣ съ условіемъ, чтобы онѣ сами кормили своихъ дѣтей. Ея старшая сестра получила его, и вполнѣ заслужила; Изабелла тоже получила и также заслужила по намѣренію; но ей не удалось исполнить своего желанія. Посылая имъ шнурки, я написалъ каждой изъ нихъ по письму, изъ которыхъ первое облетѣло весь міръ, но такой блескъ не подходилъ ко второму: дружбѣ не свойственно производить такой шумъ.
   Между знакомствами, сдѣланными мною по сосѣдству и въ подробность которыхъ я не вхожу, я долженъ отмѣтить полковника Пюри, имѣвшаго домъ на горѣ, куда онъ пріѣзжалъ на лѣто. Я не добивался его знакомства, зная, что онъ очень не любимъ при дворѣ и у милорда маршала, съ которымъ онъ не видался. Однако, онъ самъ явился ко мнѣ и былъ такъ ко мнѣ внимателенъ, что и мнѣ пришлось пойти къ нему. Такъ продолжалось и мы иногда обѣдали одинъ у другаго. Я познакомился съ нимъ у г. дю-Пейру, а затѣмъ между нами завязалась слишкомъ тѣсная дружба, чтобы я могъ о немъ умолчать.
   Г. дю-Пейру былъ американецъ, сынъ Суринамскаго коменданта, вдова котораго вышла замужъ за его преемника, г. де-Шамбріецъ, родомъ изъ Нефшателя. Овдовѣвъ второй разъ, она переселилась съ своимъ сыномъ на родину своего втораго мужа. Дю-Пейру, единственный сынъ, очень богатый и нѣжно любимый своей матерью, былъ воспитанъ съ большой заботливостью и получилъ хорошее образованіе. Онъ пріобрѣлъ много полузнаній любилъ искусство и въ особенности гордился развитіемъ своего разума: его голландскій видъ, холодный и философскій, его смуглый цвѣтъ лица, молчаливый и сосредоточенный видъ, очень благопріятствовали этому мнѣнію. Несмотря на свою молодость онъ былъ глухъ и страдалъ подагрою. Это дѣлало всѣ его движенія очень положительными и серьезными и хотя онъ любилъ спорить, а иногда нѣсколько долго, но вообще говорилъ мало, потому что дурно слышалъ. Вся эта внѣшность показалась мнѣ внушительной. Я сказалъ себѣ:-- Вотъ мыслитель, мудрецъ, какое-бы счастье было имѣть его своимъ другомъ. Онъ окончательно покорилъ меня тѣмъ, что часто обращался ко мнѣ съ разговоромъ, но никогда не говорилъ мнѣ ни одного комплимента. Онъ мало говорилъ со мною обо мнѣ, о моихъ книгахъ, очень мало о себѣ самомъ. Онъ не былъ лишенъ идей и все, что высказывалъ, было справедливо. Эта справедливость и равность привлекли меня. Въ умѣ его не было ни возвышенности, ни топкости милорда маршала, но у него была его простота. Я не увлекся имъ, но привязался изъ уваженія къ нему и мало по малу это уваженіе привело къ дружбѣ. Я совершенно забылъ сдѣлать ему возраженіе, сказанное мною барону Гольбаху, что онъ слишкомъ богатъ и я думаю, что былъ не правъ. я научился сомнѣваться, чтобы человѣкъ съ большимъ состояніемъ, кто-бы онъ ни былъ, могъ искренно любить мои принципы и ихъ автора.
   Довольно долгое время я мало видался съ дю-Пейру, потому что совсѣмъ не ходилъ въ Нефшатель, а онъ только разъ въ годъ бывалъ на горѣ полковника Пюри. Отчего я не ходилъ въ Нефшатель? Это ребячество, о которомъ не слѣдуетъ умолчать.
   Не смотря на покровительство короля прусскаго и милорда маршала, если я избѣжалъ сначала гоненій въ своемъ убѣжищѣ, то не избѣжалъ ропота публики, муниципальныхъ чиновниковъ, священниковъ. Послѣ трезвона, заданнаго Франціей, казалось неприличнымъ не дѣлать мнѣ хотя бы однихъ оскорбленій, боялись имѣть видъ, что порицаютъ моихъ гонителей, не подражая имъ. Классъ нефшательцевъ, т. е. общество священниковъ этого города, дали ходъ этому дѣлу, попробовавъ возстановить противъ меня государственный совѣтъ. Когда эта попытка не удалась, пасторы обратились къ муниципальному чиновнику, который немедленно запретилъ мою книгу и, отзываясь обо мнѣ, во всякомъ случаѣ, весьма невѣжливо, давалъ понять и, даже, открыто заявлялъ, что если бы я захотѣлъ поселиться въ городѣ, то мнѣ*бы этого не позволили. Они наполнили свой Меркурій разной чепухой противъ меня и самымъ плоскимъ ханжествомъ, которое, вызывая смѣхъ у людей разумныхъ, разгорячала народъ и возбуждала его противъ меня. Несмотря на все это, они воображали, что я обязанъ былъ быть имъ очень благодаренъ за великую милость, оказываемую ими мнѣ, позволяя мнѣ жить въ Мотье, надъ которымъ они не имѣли никакой власти; они охотно отпускали-бы мнѣ воздухъ по вѣсу, съ условіемъ получать за него какъ можно дороже. Они хотѣли, чтобы я чувствовалъ себя имъ обязаннымъ за покровительство, оказываемое мнѣ королемъ вопреки ихъ волѣ, за покровительство, котораго они старались лишить меня. Наконецъ, когда имъ это не удалось, и послѣ того, какъ они безславили меня и дѣлали мнѣ столько зла, сколько могли, они поставили свою безпомощность себѣ въ заслугу, заставляя меня цѣнить доброту, съ какой они терпѣли меня въ своей странѣ. Вмѣсто всякаго отвѣта мнѣ слѣдовало-бы надъ ними смѣяться: я оказался настолько глупъ, чтобы обидѣться и перестать ходить въ Нефшатель, куда я не показывался около двухъ лѣтъ, какъ будто я не оказывалъ имъ слишкомъ большой чести, обращая вниманіе на поступки людей, совершенно невмѣняемыхъ. Къ тому же умы, лишенные культуры и просвѣщенія, уважающіе только значеніе, власть и деньги, даже не подозрѣваютъ, что должно оказывать нѣкоторое почтеніе людямъ съ талантами и что позорно оскорблять ихъ.
   Нѣкій деревенскій меръ, смѣщенный за взяточничество, сказалъ судьѣ Валь-де-Травера, мужу моей Изабеллы: -- Говорятъ, что этотъ Руссо такъ уменъ, приведите его ко мнѣ, я хочу посмотрѣть правда-ли это. Конечно, непріятности отъ человѣка, принимающаго подобный тонъ, не должны сердить тѣхъ, кто ихъ испытываетъ.
   По тому, какъ обо мнѣ говорили въ Парижѣ, Женевѣ, Бернѣ, даже Нефшателѣ, я не ожидалъ ничего хорошаго и отъ мѣстнаго пастора. Однако, я былъ рекомендованъ ему г-жей Буа-де-лаТуръ, и онъ принялъ меня очень любезно, но въ этой странѣ, гдѣ льстятъ рѣшительно всѣмъ, ласки ничего не значатъ. Но, послѣ моего присоединенія къ реформатской церкви, попавъ въ страну реформатскую, я по долгу гражданина обязанъ былъ не уклоняться отъ публичнаго исповѣданія религіи, къ которой я примкнулъ: поэтому, я бывалъ на божественной службѣ. Съ другой стороны, я не рѣшался явиться къ святому причастію, боясь получить оскорбительный отказъ; было весьма невѣроятно, чтобы, послѣ шума, надѣланнаго Совѣтомъ въ Женевѣ и духовенствомъ въ Нефшателѣ, пасторъ захотѣлъ спокойно пріобщить меня въ своей церкви. Видя, что время причастія приближается, я рѣшился написать г. Монмоллину (такъ звали пастора), чтобы увѣрить его въ своей серьезной преданности протестантской церкви; во избѣжаніе всякихъ придирокъ насчетъ догматовъ вѣры, я сказалъ ему, что не желаю никакихъ частныхъ объясненій насчетъ вѣроученія. Сдѣлавъ это, я совершенно успокоился, не сомнѣваясь, что г. Монмоллинъ откажетъ допустить меня къ причастію безъ предварительнаго диспута, котораго я не желалъ, и что, такимъ образомъ, все кончено не по моей винѣ. Не тутъ-то было: когда я того всего менѣе ожидалъ, г. де-Монмоллинъ пришелъ объявить мнѣ, что онъ не только допускаетъ меня къ причастію съ условіемъ, мною изложеннымъ, но, онъ и его старѣйшины сочтутъ за большую честь имѣть меня въ своемъ стадѣ, Я никогда еще не имѣлъ ни подобнаго сюрприза, ни болѣе утѣшительнаго. жить постоянно одинокимъ на землѣ мнѣ всегда казалось очень печальнымъ удѣломъ, въ особенности въ несчастій. Среди изгнаній и гоненій, мнѣ доставляло необыкновенное удовольствіе возможность сказать себѣ: -- "По крайней мѣрѣ я нахожусь среди своихъ братій"; и я пошелъ къ причастію съ сердечнымъ волненіемъ и со слезами умиленія, которыя составляютъ, быть можетъ, самое пріятное для Бога приготовленіе.
   Нѣкоторое время спустя милордъ прислалъ мнѣ письмо г-жи де-Буффлеръ, отправленное ею, какъ я полагалъ, черезъ д'Аламбера, знакомаго съ милордомъ маршаломъ. Въ этомъ письмѣ, первомъ, написанномъ мнѣ этой дамой съ моего отъѣзда изъ Монморанси, она меня сильно бранила за то, что я писалъ г. Монмоллину и въ особенности за то, что я пріобщался. Я тѣмъ менѣе понималъ отчего она такъ разсердилась, что съ самой поѣздки въ Женеву громко объявлялъ себя протестантомъ и открыто бывалъ въ голландскомъ посольствѣ, въ чемъ никто не нашелъ ничего дурного. Мнѣ казалось забавнымъ, что графиня Буффлеръ вздумала вмѣшаться въ руководство моей совѣстью относительно религіи. Однако, такъ какъ я не сомнѣвался, что ея намѣреніе (для меня совершенно непонятное) было самое прекрасное, я не обидѣлся за ея странную выходку и отвѣтилъ ей безъ гнѣва, высказавъ свои основанія.
   Тѣмъ временемъ печатныя оскорбленія продолжали на меня сыпаться и ихъ добродушные авторы упрекали правительство за слишкомъ мягкое обращеніе со мною. Этотъ общій лай, зачинщики котораго продолжали дѣйствовать подъ покровомъ, имѣлъ въ себѣ что-то зловѣщее и страшное. Что касается до меня, то я предоставлялъ имъ говорить и нисколько не волновался. Меня увѣряли, что вышло осужденіе со стороны Сарбовны. Я этому не повѣрилъ. Съ чего Сарбонна стала-бы вмѣшиваться въ это дѣло? Намѣревалась она доказать, что я не католикъ? Всѣмъ это было извѣстно. Намѣревалась она утверждать, что я плохой кальвинистъ? Какое ей было до этого дѣло? Такимъ образомъ, она брала на себя весьма странный трудъ. Еще не видя этой статьи я думалъ, что ее распространяютъ подъ именемъ Сарбонны, чтобы посмѣяться надъ нею, а прочтя ее, еще болѣе въ этомъ убѣдился. Наконецъ, когда не осталось никакихъ сомнѣній въ ея подлинности, я рѣшилъ, что всю Сарбонну слѣдовало бы помѣстить въ домъ умалишенныхъ.
   (1763). Другая статья огорчила меня болѣе, потому что была написана человѣкомъ, котораго я всегда уважалъ, восхищался его постоянствомъ, хотя и сожалѣлъ объ его ослѣпленіи. Я говорю о пастырскомъ посланіи противъ меня парижскаго архіепископа. Я счелъ себя обязаннымъ отвѣчать ему. Я могъ это сдѣлать не унижая себя, это былъ почти такой-же случай, какъ съ польскимъ королемъ. Я никогда не любилъ грубыхъ споровъ, въ родѣ вольтеровскихъ. Я умѣю сражаться только съ достоинствомъ и удостаиваю отвѣчать только въ томъ случаѣ, если нападающій на меня не позоритъ моихъ ударовъ. Я не сомнѣвался, что это пастырское посланіе внушено іезуитами; и хотя они сами были тогда очень несчастны, но я узналъ ихъ всегдашнее правило притѣснять несчастныхъ. И я могъ послѣдовать своему всегдашнему правилу -- выказать уваженіе почтенному автору и разгромить сочиненіе, что я и сдѣлалъ, какъ полагаю, съ достаточнымъ успѣхомъ.
   Я находилъ жизнь въ Мотье достаточно пріятной и рѣшился бы окончательно тамъ поселиться, если бы имѣлъ обезпеченныя средства: но жизнь тамъ дорога, а всѣ мои старые планы рушились разгромомъ моего хозяйства, заведеніемъ новаго, продажей и потерей моей мебели, и издержками, которыя мнѣ пришлось дѣлать съ своего отъѣзда изъ Монморанси. Мой маленькій капиталъ уменьшался съ каждымъ днемъ и, года черезъ два или три отъ него не должно было не остаться ничего; у меня же не было никакой возможности возобновить его, развѣ опять начать писать книги, ремесло пагубное, отъ котораго я отказался.
   Я былъ впрочемъ увѣренъ, что вскорѣ все перемѣнится по отношенію ко мнѣ, публика опомнится отъ своей ярости, принудитъ раскаяться въ ней и правительство, и я старался только протянуть свои средства до этой счастливой перемѣны, которая дастъ мнѣ возможность выбрать какое-нибудь занятіе. Я принялся за свой Музыкальный Словарь, сильно подвинувшійся впередъ за десять лѣтъ работы; его оставалось только окончить и переписать. Мои книги не задолго до этого мною полученныя, помогли мнѣ окончить этотъ трудъ: мои бумаги, въ то-же время мнѣ присланныя, дали мнѣ возможность начать мои Записки, которыми я хотѣлъ съ этихъ поръ исключительно заниматься. Я началъ съ переписки писемъ въ сборникъ, который бы могъ руководить моей памятью относительно порядка фактовъ и чиселъ. Я уже разобралъ тѣ, которые хотѣлъ сохранить для этой цѣли, за почти десятилѣтній періодъ. Однако, пересматривая ихъ для переписки, я замѣтилъ пропускъ, удивившій меня. Это былъ пропускъ мѣсяцевъ за шесть, отъ октября 1756 до марта слѣдующаго года. Я прекрасно помнилъ, что разбиралъ много писемъ Дидро, Делейра, г-жи д'Эпинэ, г-жи де-Шенансо, и т. д., а ихъ теперь не оказалось. Куда они дѣвались? Не прикасался-ли кто-нибудь къ моимъ бумагамъ впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, что онѣ оставались у г. де-Люксамбурга? Это было невѣроятно, потому что я самъ видѣлъ, какъ маршалъ взялъ ключъ отъ комнаты, въ которой онѣ лежали. Такъ какъ многія письма отъ женщинъ и всѣ письма Дидро были безъ чиселъ, и мнѣ пришлось выставлять числа гадательно, чтобы размѣстить ихъ по порядку, то я подумалъ, сначала, что ошибся въ числахъ и пересмотрѣлъ всѣ письма, мною отмѣченныя, чтобы узнать нѣтъ-ли тамъ тѣхъ, которыя пропали. Но это ни къ чему не повело; я убѣдился, что письма похищены. Кѣмъ и зачѣмъ? Вотъ что меня занимало. Эти письма, писанныя до моихъ большихъ ссоръ, во время моего перваго опьяненія Юліей, никого не могли интересовать. Это не болѣе какъ придирка и сплетни Дидро, пересмѣиванья Делейра, увѣренія въ дружбѣ г-жи де-Шепонсо и даже г-жи д'Эпинэ, съ которой я былъ тогда въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ. Кому могли понадобиться эти письма? Что намѣревались съ ними сдѣлать? Только семь лѣтъ спустя я заподозрилъ ужасную цѣль этой кражи.
   Убѣдясь въ этомъ дефицитѣ, я принялся пересматривать свои черновыя, чтобы узнать, не найду ли другихъ. Они дѣйствительно нашлись. Пропала черновая Morale sensitive и черновая отрывка приключеній милорда Эдуарда. Признаюсь, пропажа этого послѣдняго заставила меня заподозрить г-жу де Люксамбургъ. Ла-Ромъ, ея лакей, переслалъ мнѣ эти бумаги, и я полагалъ, что она могла заинтересоваться этой рукописью; но что могла она найдти въ другой черновой въ письмахъ, съ помощью которыхъ, при всемъ желаніи, нельзя было мнѣ сдѣлать никакого вреда, развѣ только ихъ поддѣлать. Что касается маршала, въ искренней дружбѣ и неизмѣнномъ прямодушіи котораго я былъ увѣренъ, я не могъ подозрѣвать его ни минуты. Я не могъ даже остановить своего подозрѣнія и на маршальшѣ. Долго я напрасно старался на комъ-нибудь остановиться и, самое благоразумное, что мнѣ пришло въ голову, это приписать это воровство д'Аламберу. Ему уже удалось пробраться въ отель де Люксамбургъ и онъ имѣлъ возможность порыться въ этихъ бумагахъ и взять то, что ему понравилось какъ изъ рукописей, такъ и изъ писемъ, или для того, чтобы выдумать на меня какую нибудь сплетню, или чтобы воспользоваться тѣмъ, что могло ему пригодиться, Я полагалъ, что обманутый заглавіемъ Morale sensitive, онъ сообразилъ, что нашелъ планъ настоящаго трактата о матеріализмѣ, которымъ онъ-бы могъ отлично воспользоваться противъ меня. Такъ какъ я былъ увѣренъ, что чтеніе черновой вскорѣ разочаруетъ его, и къ тому-же, твердо рѣшился бросить литературу, то очень мало тревожился насчетъ этихъ кражъ, которыя таже особа совершила не первый разъ {Я нашелъ въ его Элементахъ музыки много вещей, взятыхъ изъ того что я писалъ объ этомъ искусствѣ для Энциклопедіи, и что было ему отдано за нѣсколько лѣтъ до появленія его Элементовъ. Не знаю, какое участіе принималъ онъ въ книгѣ, подъ названіемъ: Словарь изящныхъ искусствъ, но я нашелъ въ ней статьи, переписанныя съ моихъ слово въ слово и за долго до того, какъ эти самыя статьи были напечатаны въ Энциклопедіи.}, и которыя я перенесъ безъ всякихъ жалобъ. Вскорѣ я пересталъ думать объ этой неделикатности, какъ будто мнѣ ее и не дѣлали, и занялся собираніемъ оставленныхъ мнѣ матерьяловъ, чтобы приняться за свою Исповѣдь.
   Я долго надѣялся, что въ Женевѣ партія духовенства, или по крайней мѣрѣ граждане и буржуазія станутъ протестовать противъ нарушенія закона въ приказѣ, изданномъ противъ меня. Все оставалось спокойно, по крайней мѣрѣ, снаружи, такъ какъ недовольство было общее и ждало только случая для проявленія. Мои друзья, или называвшіе себя ими, писали мнѣ письмо за письмомъ, прося меня пріѣхать и стали во главѣ ихъ, увѣряя, что Совѣтъ дастъ мнѣ публичное удовлетвореніе. Боязнь безпорядковъ и смутъ, которыя мое присутствіе могло возбудить, помѣшало мнѣ согласиться на ихъ просьбы; вѣрный своимъ стариннымъ клятвамъ никогда не принимать участія въ междоусобныхъ распряхъ моей родины, я предпочелъ оставить въ силѣ оскорбленіе и навсегда изгнать себя изъ своего отечества, чѣмъ вернуться въ него насильственнымъ и опаснымъ путемъ. Правда, что я ждалъ со стороны буржуазіи законныхъ и мирныхъ представленій противъ беззаконія, касавшагося также и его. Ничего подобнаго не было. Ее вожди менѣе заботились о дѣйствительномъ заглаживаніи обидъ, чѣмъ о представившемся случаѣ сдѣлаться необходимыми. Составляли заговоры, но молчали, предоставляя шумѣть трещеткамъ и ханжамъ, которыми Совѣтъ пользовался, чтобы сдѣлать меня ненавистнымъ черни, и приписать свою выходку религіозному усердію.
   Напрасно прождавъ болѣе года, чтобы кто-нибудь сталъ протестовать противъ беззаконной процедуры, и видя себя покинутымъ моими согражданами, я рѣшился отречься отъ своей неблагодарной родины, гдѣ я никогда не жилъ, отъ которой не получалъ ни добра, ни услугъ и которая въ благодарность за честь, какую я хотѣлъ ей оказать, такъ недостойно относилась ко мнѣ съ общаго согласія, такъ какъ тѣ, которые бы должны были вступиться, молчали. Поэтому, я написалъ письмо первому синдику того года, г. Фавру, и въ этомъ письмѣ я торжественно отказывался отъ своего права гражданства., соблюдая, впрочемъ, приличіе и умѣренность, которыя я всегда сохранялъ, когда мои враги вынуждали меня проявлять много гордости.
   Этотъ поступокъ открылъ, наконецъ, глаза гражданамъ:чувствуя, что ихъ личныя интересы пострадаютъ оттого, что они не вступились за меня, они рѣшили защищать меня, когда уже было поздно. У нихъ накопились еще другія неудовольствія, которыя они присоединили къ этому, сдѣлали изъ всего этого представленія, прекрасно обоснованныя, которыя они распространяли и усиливали по мѣрѣ того, какъ грубые и отвратительные отказы Совѣта, чувствовавшаго поддержку французскаго министерства, не открыли имъ глазъ на намѣреніе поработить ихъ. Эти прерѣканія породили нѣсколько брошюръ, которыя ничего не рѣшили, пока не появились вдругъ Письма, написанныя изъ деревни, брошюра, защищавшая Совѣтъ чрезвычайно ловко и искусспо; она заставила замолчать партію протестующую и на время совсѣмъ ее раздавила. Эта статья, прочный памятникъ рѣдкихъ талантовъ своего автора, была написана генеральнымъ прокуроромъ Траншеномъ, человѣкомъ умнымъ, просвященнымъ, знатокомъ законовъ и правленія республики. Siluil terra.
   (1764). Протестующіе, оправясь отъ унынія, захотѣли написать отвѣтъ и впослѣдствіи порядочно съ нимъ справились. Но всѣ обратили взоры на меня, какъ единственнаго человѣка, могущаго пуститься въ споръ съ такимъ противникомъ, съ надеждой побѣдить его. Признаюсь" что и я также думалъ, и, уступая просьбамъ моихъ бывшихъ согражданъ, которые вмѣняли мнѣ въ долгъ помочь имъ своимъ перомъ въ затрудненіи, мною-же вызванномъ, я принялся за опроверженіе Писемъ, написанныхъ изъ деревни, перемѣнивъ ихъ заглавіе въ Письма, написанныя съ горы, выставленное мною на моихъ. Я выполнилъ это такъ секретно, что когда видѣлся въ Тойонѣ съ вождемъ протестующихъ, чтобы поговорить объ ихъ дѣлахъ и просмотрѣть набросокъ ихъ отвѣта, я не сказалъ ни слова о своемъ, тогда уже готовомъ, опасаясь, чтобы не явилось какого-нибудь препятствія къ печатанію, если малѣйшій слухъ о немъ дойдетъ до министра или до моихъ личныхъ враговъ. Однако, мнѣ не удалось избѣжать, чтобы эта вещь не сдѣлалась извѣстна во Франціи до своего напечатанія, но предпочли дать ей время появиться, чѣмъ показать какимъ образомъ открыли мою тайну. Я скажу объ этомъ что знаю; оно ограничивается весьма не многимъ; о своихъ предположеніяхъ я умолчу.
   Въ Мотье у меня было почти столько же посѣтителей, сколько въ Эрмитажѣ и Монморанси, по большинство ихъ принадлежало къ совсѣмъ другому роду. Всѣ, до сихъ поръ навѣщавшіе меня, были люди, имѣли одинаковые со мною таланты, вкусы, правила, выставляли ихъ поводомъ своихъ посѣщеній и сейчасъ же наводили меня на предметы, о которыхъ я могъ разговаривать съ ними. Въ Мотье было не то, въ особенности со стороны Франціи. Это были офицеры или какіе-нибудь другіе люди, не имѣвшіе никакой любви къ литературѣ, по большей части даже никогда не читавшіе моихъ сочиненій и которые, если имъ вѣрить, дѣлали тридцать, сорокъ, шестьдесятъ льё, чтобы меня увидѣть, и полюбоваться человѣкомъ извѣстнымъ, знаменитымъ, великимъ, и т. д., и съ тѣхъ поръ уже не переставали грубо бросать мнѣ въ лицо самую безстыдную ложь, отъ которой меня до этихъ поръ предохраняло уваженіе всѣхъ, меня окружавшихъ. Такъ какъ эти посѣтители, по большей части не удостаивали ни называть себя, ни говорить ни о своихъ занятіяхъ, ни о положеніи въ обществѣ, какъ ихъ занятія и мои относились не къ однимъ предметамъ, и какъ они не имѣли понятія о моихъ сочиненіяхъ, то я не зналъ о чемъ съ ними говорить; я ждалъ, чтобы они сами начали разговоръ, потому что они должны были сообщить мнѣ, зачѣмъ пожаловали ко мнѣ. Понятно, что эти разговоры не могли быть интересны для меня, хотя могли интересовать ихъ, смотря потому, что они желали знать; потому что я, по своей довѣрчивости, откровенно отвѣчалъ на всѣ вопросы, ими предлагаемые, и они возвращались съ самымъ полнымъ запасомъ знаній насчетъ подробностей моего положенія.
   Такимъ образомъ явился ко мнѣ, напримѣръ, г. Фейнъ, шталмейстеръ королевы и капитанъ кавалеріи полка королевы; онъ имѣлъ терпѣніе оставаться въ Мотье нѣсколько дней и даже пойти со мною пѣшкомъ до Ла-Феррвера, ведя свою лошадь за узду, не имѣя со мной ничего общаго, развѣ только то, что мы оба знали м-ль Фель и умѣли играть въ бильбоке. До и послѣ г. Фейна у меня бывали гораздо болѣе странные посѣтители. Являются пѣшкомъ два человѣка, каждый ведя мула съ навьюченнымъ на немъ багажомъ, останавливаются въ харчевнѣ, сами лѣчатъ своихъ муловъ и изъявляютъ желаніе меня видѣть. По внѣшности этихъ погонщиковъ муловъ ихъ приняли за контрабандистовъ, и сейчасъ же распространилось извѣстіе, что ко мнѣ пришли контрабандисты. Уже изъ одного того, какъ они вошли ко мнѣ, я увидѣлъ, что это люди совсѣмъ другого рода; но, не будучи контрабандистами, они могли быть авантюристами, и это сомнѣніе заставило меня нѣкоторое время держать себя осторожно. Они вскорѣ успокоили меня. Одинъ былъ г. де Монтобанъ, графъ де-Ла-Тур-дю-Пенъ, дворянинъ изъ Дофинэ; другой, г. Датье изъ Карпантраса, бывшій военный, спрятавшій даже, свой крестъ св. Лудовика въ карманъ, такъ какъ не могъ его выставить. Эти господа, оба очень любезные, были очень умны. Разговоръ ихъ былъ пріятенъ и интересенъ; а способъ путешествія такъ въ моемъ вкусѣ и такъ мало подходилъ къ привычкамъ французскихъ дворянъ, что внушило мнѣ къ нимъ привязанность, которую сношенія съ ними еще упрочило. Это знакомство на этомъ не кончилось, такъ какъ оно продолжается и теперь и они нѣсколько разъ возвращались навѣстить меня, но уже болѣе не пѣшкомъ, это было хорошо для начала; но, чѣмъ болѣе я видался съ этими господами, тѣмъ менѣе находилъ общаго въ нашихъ вкусахъ, нашихъ правилахъ, тѣмъ менѣе видѣлъ у нихъ знакомства съ моими сочиненіями и понялъ, что между нами не можетъ существовать никакой настоящей симпатіи. Чего имъ было отъ меня нужно? Зачѣмъ было приходить ко мнѣ? Зачѣмъ оставаться на нѣсколько дней? Зачѣмъ нѣсколько разъ возвращаться? Зачѣмъ такъ сильно желать имѣть меня своимъ гостемъ? Тогда мнѣ не приходили въ голову эти вопросы. Съ тѣхъ поръ я не разъ задавалъ ихъ себѣ.
   Изъ любезности меня тронули, мое сердце предалось имъ не разсуждая, въ особенности г. Датье, болѣе открытое лицо котораго мнѣ болѣе нравилось. Я даже началъ съ нимъ переписываться, и когда захотѣлъ отдать печатать Письма съ горы, мнѣ пришло въ голову къ нему обратиться, чтобы обмануть ждавшихъ моего пакета на дорогѣ въ Голландію. Онъ много говорилъ мнѣ и, быть можетъ, съ умысломъ, о свободѣ печати въ Авиньонѣ, предлагалъ свои услуги, если у меня найдется что-нибудь для печати. Я воспользовался этимъ предложеніемъ, и адресовалъ ему послѣдовательно по почтѣ мои первыя тетради. Продержавъ ихъ довольно долго, онъ мнѣ отправилъ ихъ обратно, замѣт ивъ, что ни одинъ книгопродавецъ не осмѣлился принять ихъ; а я былъ вынужденъ снова обратиться къ Рею, посылая ему по одной тетради и не выпуская послѣдующихъ прежде, чѣмъ не получалъ извѣщенія о полученіи первыхъ. Я узналъ, что еще до начала печатанія этой вещи ее просматривали въ министерскихъ канцеляріяхъ. Д'Ешерни изъ Нефшателя говорилъ мнѣ о книгѣ Человѣкъ горы, которую Гольбахъ приписывалъ мнѣ. Я убѣждалъ его, что никогда не писалъ подобной книги, я не солгалъ. Когда появились письма, онъ разсердился, обвинялъ меня во лжи, хотя я сказалъ ему правду. Увѣренный въ вѣрности Рея, я принужденъ былъ перенести мои подозрѣнія на другихъ и предпочелъ остановиться на предположеніи, что мои пакеты вскрывались на почтѣ.
   Около этого же времени я сдѣлалъ другое знакомство, но сначала черезъ переписку, знакомство съ г. Лаліо изъ Лима. Онъ писалъ мнѣ изъ Парижа, прося прислать мой силуэтъ, который ему былъ нуженъ, по его словамъ, для моего бюста изъ мрамора, который онъ хочетъ заказать Ле Муану для своей библіотеки. Я нашелъ его готовымъ оказывать мнѣ мелкія услуги и сильно вмѣшиваться въ мои дѣла. Но, впрочемъ, я сомнѣваюсь, чтобы хотя одяо изъ моихъ сочиненій пошло въ число книгъ, прочитанныхъ имъ въ теченіе своей жизни. Не знаю, есть-ли у него библіотека и нуждается ли онъ въ ней; что касается до бюста, то онъ ограничился дурнымъ эскизомъ изъ глины, на который велѣлъ выгравировать отвратительный портретъ, выдаваемый имъ за мой, точно онъ имѣлъ со мною какое-либо сходство.
   Единственный французъ навѣщавшій меня, какъ мнѣ казалось, изъ симпатій къ моимъ чувствамъ и моимъ сочиненіямъ, былъ молодой офицеръ Лиможскаго полка, г. Сечье де Сенъ-Брисонъ, который блисталъ и теперь еще блистаетъ въ Парижѣ и въ свѣтѣ довольно пріятными талантами и претензіями на остроуміе. Онъ бывалъ у меня въ Монморанси въ зиму, предшествовавшую моей катастрофѣ. Я нашелъ у него живость чувствъ, мнѣ понравившуюся. Потомъ онъ писалъ мнѣ въ Мотье, и не знаю, хотѣлъ-ли онъ мнѣ угодить, или дѣйствительно, голова у него закружилась отъ Эмиля, но онъ увѣдомилъ меня, что бросаетъ военную службу для того, чтобы жить независимо, и намѣренъ обучаться плотничеству. У него былъ старшій братъ капитанъ въ томъ же полку, любимецъ матери, большой ханжи, направляемой какимъ-то аббатомъ-лицемѣромъ. Она очень дурно обращалась съ младшимъ, обвиняла его за нерелигіозность, и даже за непростительный грѣхъ -- знакомство со мною. Вотъ обиды, за которыя онъ хотѣлъ разойтись съ матерью и зажить независимо, но въ сущности, ради того только, чтобы разыграть маленькаго Эмиля.
   Встревоженный этой стремительностью, я поспѣшилъ написать ему, чтобы заставить его перемѣнить намѣреніе и вложилъ въ свои увѣщанія всю силу, на какую былъ способенъ: они были услышаны. Онъ примирился съ матерью и взялъ назадъ свою отставку отъ своего полковника, который имѣлъ осторожность задержать ее, чтобы дать ему время одуматься. Сенъ-Бриссонъ образумился, но потомъ совершилъ глупость не столь сумасбродную, по совсѣмъ не въ моемъ вкусѣ: онъ сдѣлался писателемъ и выпустилъ одну за другой двѣ или три брошюры, въ которыхъ выказался человѣкомъ не безъ таланта; мнѣ не придется, однако, упрекать себя въ томъ, чтобы я своими похвалами поощрилъ его продолжать эту каррьеру.
   Черезъ нѣкоторое время онъ пріѣхалъ ко мнѣ и мы вмѣстѣ пошли на островъ Св. Петра. На этотъ разъ я нашелъ его не тѣмъ, какимъ онъ былъ въ Монморанси. Въ немъ было нѣчто афектированное, что сначала меня не очень поразило, но впослѣдствіи часто приходило мнѣ на память. Еще разъ онъ пришелъ ко мнѣ въ отель Сенъ-Симона, во время моего проѣзда по Парижу по дорогѣ въ Англію. Тамъ я узналъ то, что онъ отъ меня Скрылъ, что онъ жилъ въ высшемъ обществѣ и довольно часто видалъ г-жу де-Люксамбургъ. Я не получалъ отъ него никакого признака жизни въ Три и ничего не слышалъ о немъ отъ его родственницы м-ль де-Сетъе, моей сосѣдки, которая, какъ мнѣ казалось, никогда не была расположена ко мнѣ. Однимъ словомъ, увлеченіе г. де Сенъ-Бриссона внезапно кончилось, какъ и знакомство съ г. Фейномъ. Но этотъ ничѣмъ не былъ мнѣ обязанъ, а тотъ кое-чѣмъ, если только глупости, отъ которыхъ я его удержалъ, не были одной шуткой; что, въ сущности, весьма возможно.
   У меня было не менѣе, если не болѣе посѣтителей изъ Женевы. Делюки, отецъ и сынъ, выбрали меня своей сидѣлкой. Отецъ заболѣлъ въ дорогѣ; сынъ былъ боленъ, уѣзжая изъ Женевы. Оба явились ко мнѣ поправляться. Пасторы, мои родственники, ханжи, подозрительные люди всевозможныхъ родовъ, приходили ко мнѣ изъ Женевы и Швейцаріи, не такъ какъ французы, чтобы восхищаться мною и смѣяться надо мною, а чтобы меня бранить и поучать. Единственный, доставившій мнѣ удовольствіе, былъ Мульту, онъ пріѣзжалъ ко мнѣ дня на три, на четыре, и я съ удовольствіемъ удержалъ бы его подольше. Самый постоянный изъ всѣхъ, проявившій всего болѣе упорства и, наконецъ, поработившій меня своими приставаньями, былъ нѣкто г. д'Ивернуа, женевскій коммерсантъ, французскій эмигрантъ и родственникъ нефшательскаго генеральнаго прокурора. Этотъ г. д'Ивернуа пріѣзжалъ изъ Женевы въ Мотье два раза въ годъ, нарочно для меня, проводилъ у меня нѣсколько дней съ утра до вечера, ходилъ со мною гулять, приносилъ мнѣ тысячи маленькихъ подарковъ, помимо моей воли вмѣшивался въ мои дѣла и завладѣвалъ моимъ довѣріемъ, хотя между нами не было ничего общаго ни въ идеяхъ, ни вкусахъ, ни въ чувствахъ, ни даже общихъ знакомыхъ. Сомнѣваюсь, чтобы онъ во всю жизнь прочелъ какую-нибудь книгу отъ начала до конца и чтобы онъ зналъ, о чемъ говорится въ моихъ. Когда я начиналъ гербаризировать, онъ слѣдовалъ за мною, не имѣя никакой склонности къ ботаникѣ и не зная о чемъ со мною говорить, какъ и я съ нимъ. У него достало, даже, мужества провести три дня глазъ на глазъ со мною въ кабакѣ Гомоинъ, откуда я надѣялся выгнать его приставаньями и тѣмъ, что далъ ему понять, насколько онъ надоѣдаетъ мнѣ; не смотря на это, мнѣ не удалось оттолкнуть его съ его непостижимымъ постоянствомъ, ни объяснить себѣ его причины.
   Среди всѣхъ этихъ знакомствъ, которыя я сдѣлалъ и поддерживалъ помимо моей воли, я не долженъ пропускать единственнаго для меня пріятнаго и въ которое я вложилъ истинную сердечную привязанность: это было знакомство съ однимъ молодымъ венгерцемъ, поселившемся въ Нефшателѣ, а оттуда переѣхавшемъ въ Мотье черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ моего тамъ водворенія. Тамъ его называли барономъ Соттернъ; подъ этимъ именемъ его рекомендовали изъ Цюриха. Онъ былъ высокъ и хорошо сложенъ, съ пріятнымъ лицомъ и съ добрымъ и кроткимъ характеромъ. Онъ разсказывалъ всѣмъ и далъ понять и мнѣ, что пріѣхалъ въ Нефшатель только ради меня, чтобы проникнуться добродѣтелью въ моемъ обществѣ. Мнѣ показалось, что его физіономія, типъ, манеры соотвѣтствуютъ этому; и я счелъ себя не вправѣ прогнать юношу, въ которомъ не видѣлъ ничего, кромѣ хорошаго и который искалъ моего знакомства по такой почтенной причинѣ. Сердце мое не умѣетъ отдаваться на половину. Вскорѣ онъ пріобрѣлъ всю мою дружбу, все мое довѣріе; мы сдѣлались неразлучны. Онъ сопровождалъ меня во всѣхъ моихъ прогулкахъ пѣшкомъ: онѣ ему понравились. Я повелъ его къ милорду маршалу и тотъ осыпалъ его ласками.
   Такъ какъ онъ не могъ еще выражаться по французски, то говорилъ и писалъ мнѣ по латыни: я отвѣчалъ ему по французски, и, отъ этой смѣси двухъ языковъ наши разговоры были не менѣе живы и интересны. Онъ разсказывалъ мнѣ о своей семьѣ, о своихъ дѣлахъ, своихъ приключеніяхъ, о вѣнскомъ дворѣ, всѣ домашнія подробности котораго онъ, повидимому, хорошо зналъ. Однимъ словомъ впродолженіе двухъ лѣтъ, проведенныхъ нами вмѣстѣ я находилъ, что онъ очень мягокъ, отличной нравственности, крайне опрятенъ и даже изященъ, приличенъ въ рѣчахъ, наконецъ, со всѣми признаками человѣка хорошо воспитаннаго, что заставило меня еще болѣе уважать его и любить.
   Въ самый разгаръ нашего знакомства д'Ивернуа изъ Женевы написалъ мнѣ, чтобы я былъ осторожнѣе съ молодымъ венгерцемъ, поселившемся подлѣ меня; что его увѣряли, будто это шпіонъ, подосланный ко мнѣ французскимъ министромъ. Этотъ совѣтъ мнѣ казался тѣмъ болѣе тревожнымъ, что въ мѣстности, гдѣ я жилъ, всѣ меня предупреждали держать себя осторожнѣе, что за мною наблюдали и старались завлечь меня на французскую территорію, чтобы съиграть со мною злую шутку.
   Чтобы разъ навсегда закрыть рты этимъ нелѣпымъ совѣтчикамъ, я, не предупреждая Соттерпа, предложилъ ему пройтись пѣшкомъ въ Понтарліе; онъ согласился. Когда мы туда пришли, я далъ ему прочесть письмо д'Ивернуа; потомъ, горячо обнявъ его, сказалъ ему:-- "Соттернъ не нуждается, чтобы я доказывалъ ему свое довѣріе, но публикѣ необходимо доказать, что я умѣю его помѣщать". Это объятіе было очень пріятное; это было одно изъ душевныхъ удовольствій, которыя неизвѣстны гонителямъ, и которыхъ они не могутъ отнять отъ гонимыхъ.
   Я никогда не повѣрю, чтобы Соттернъ былъ шпіонъ, ни чтобы онъ способенъ былъ предать меня; но онъ меня обманулъ. Когда я изливалъ ему свое сердце, у него хватало духу всегда скрывать отъ меня свое и лгать мнѣ. Онъ мнѣ выдумалъ не знаю какую исторію, заставившую меня заключить, что его присутствіе необходимо на его родинѣ. Я уговаривалъ его уѣхать какъ можно скорѣе. Онъ уѣхалъ, и, когда я считалъ его уже въ Венгріи, вдругъ узналъ, что онъ въ Страсбургѣ. Уже не первый разъ онъ ѣздилъ туда. Онъ произвелъ разстройство въ одномъ супружествѣ; мужъ, зная, что я видаюсь съ нимъ, написалъ мнѣ. Я не пренебрегъ ничѣмъ, чтобы вернуть молодую женщину на путь добродѣтели, а Соттерна къ его долгу. Когда я полагалъ, что они совершенно разошлись, оказалось, что они снова сблизились, и даже мужъ опять принялъ молодаго человѣка въ свой домъ; съ тѣхъ поръ мнѣ ничего не оставалось говорить. Я узналъ, что предполагаемый баронъ наговорилъ мнѣ цѣлую кучу всякой лжи. фамилія его была не Соттернъ, а Соттерсгеймъ. Что касается до титула барона, которымъ его величали въ Швейцаріи, то я не могу за это упрекать его, потому что онъ самъ никогда не принималъ его; но я не сомнѣваюсь, что онъ дворянинъ, и милордъ маршалъ, хорошо знающій людей, и бывавшій на его родинѣ, всегда смотрѣлъ на него и обращался съ нимъ, какъ съ таковымъ.
   Сейчасъ же послѣ его отъѣзда, служанка трактира, гдѣ онъ обѣдалъ въ Мотье, объявила себя беременной отъ него. Это была отвратительная неряха, а Соттернъ, котораго всѣ любили и уважали за его порядочность и хорошее поведеніе, былъ такъ опрятенъ, что это безстыдство всѣхъ поразило. Самыя красивыя особы той мѣстности, напрасно расточавшія передъ нимъ свои любезности, выходили изъ себя: я былъ въ сильнѣйшемъ негодованіи, и употребилъ всѣ усилія, чтобы задержать эту нахалку, предлагая заплатить всѣ издержки и поручиться за Соттерсгейма. Я написалъ ему въ твердой увѣренности не только въ томъ, что эта беременность къ нему не относилась, но что она была вымышленная и что все это было дѣломъ его враговъ и моихъ. Я хотѣлъ, чтобы онъ вернулся и пристыдилъ мошенницу и тѣхъ, кто подучалъ ее. Неопредѣленность его отвѣта удивила меня. Онъ написалъ пастору, къ приходу котораго принадлежала эта неряха, и постарался замять это дѣло, послѣ чего я пересталъ вмѣшиваться въ него, удивляясь, что такой грязный человѣкъ могъ настолько владѣть собою, чтобы обмануть меня своей сдержанностью въ самой тѣсной дружбѣ.
   Изъ Страсбурга Сотторсгеймъ отправился въ Парижъ искать счастья, и нашелъ одну нищету. Онъ написалъ мнѣ. Сердце мое заныло при воспоминаніи о нашей прежней дружбѣ. Я послалъ ему немного денегъ. Въ слѣдующемъ году, будучи проѣздомъ въ Парижѣ, я увидалъ его почти въ томъ же положеніи, но въ большой дружбѣ съ г. Лаліо; я такъ и не узналъ откуда у него явилось это знакомство, было-ли оно старинное или новое. Черезъ два года Саттерсгеймъ вернулся въ Страсбургъ, откуда мнѣ написалъ и гдѣ умеръ. Вотъ краткая исторія нашего знакомства и все, что я знаю объ его приключеніяхъ. Оплакивая судьбу этого несчастнаго молодого человѣка, я никогда не перестану думать, что онъ происходилъ изъ порядочной семьи и что его безпорядочное поведеніе было слѣдствіемъ положеній, среди которыхъ онъ находился.
   Таковы были знакомства, пріобрѣтенныя мною въ Мотье. Сколько бы ихъ потребовалось, чтобы заполнить страшныя потери, сдѣланныя мною въ это время!
   Прежде всего я потерялъ г. де-Люксамбурга: доктора долго его мучили, и наконецъ погубили, лѣча отъ подагры, какъ отъ болѣзни, которую можно вылѣчить.
   Если вѣрить Ла-Рошу, довѣренному лицу маршалыпи, написавшему мнѣ объ этомъ, то этотъ случай представляетъ ужасный и поучительный примѣръ того, какъ ничтожно всякое величіе.
   Потеря этого добраго сановника была для меня тѣмъ чувствительнѣе, что онъ былъ моимъ единственнымъ искреннимъ другомъ во Франціи; а его доброта и кротость заставили меня совсѣмъ забывать его положеніе и привязывали меня къ нему какъ къ равному. Наши сношенія не прекратились, послѣ моего отъѣзда и онъ писалъ мнѣ по прежнему. Мнѣ казалось, однако, что разлука или мое несчастіе, охладили его привязанность. Весьма трудно, чтобы придворный сохранилъ тоже расположеніе къ тому, кто, какъ ему извѣстно, находится въ немилости у сильныхъ міра сего. Къ тому же я понялъ, что большое вліяніе на него г-жи де-Люксамбургъ было неблагопріятно мнѣ и что она воспользовалась моимъ отсутствіемъ, чтобы отдалить его отъ меня. Что касается до нея, то свою перемѣну ко мнѣ она съ каждымъ днемъ скрывала все меньше, не смотря на нѣкоторыя афектированныя любезности, которыя она выказывала мнѣ все рѣже и рѣже. Она написала мнѣ въ Швейцарію раза четыре или пять, и затѣмъ совсѣмъ прекратила переписку; и нужно было все мое предубѣжденіе, все довѣріе и ослѣпленіе, въ какомъ я еще находился, чтобы не видѣть въ ней болѣе чѣмъ охлажденія ко мнѣ.
   Издатель Гюи, компаньонъ Дюшена, часто бывавшій послѣ меня въ отелѣ де-Люксамбургъ, писалъ мнѣ, что маршалъ не забылъ меня въ своемъ завѣщаніи. Въ этомъ не было ничего неестественнаго и невѣроятнаго, поэтому я и повѣрилъ этому и сталъ раздумывать, какъ мнѣ поступить. Хорошо все взвѣсивъ, я рѣшилъ принять все, мнѣ оставленное, въ чемъ бы оно ни заключалось и воздать этимъ честь честному человѣку, который, занимая постъ, совсѣмъ недоступный дружбѣ, былъ моимъ искреннимъ другомъ. Я былъ избавленъ отъ этого долга, потому что никогда болѣе ничего не слышалъ объ этомъ завѣщаніи; по правдѣ сказать, мнѣ было бы очень тяжело преступить одно изъ своихъ правилъ нравственности -- никогда не извлекать для себя выгодъ имъ смерти людей, мнѣ дорогихъ. Во время послѣдней болѣзни нашего друга Мюссара, Леніепъ предложилъ мнѣ воспользоваться его благодарностью за наши ухаживанія за нимъ, чтобы намекнуть ему на нѣкоторыя распоряженія въ нашу пользу.-- "Ахъ! милый Леніепъ, сказалъ я ему, не станемъ осквернять корыстолюбивыми мыслями грустный, но священный долгъ, который мы оказываемъ нашему умирающему другу. Надѣюсь не получить ни отъ кого наслѣдствъ, по крайней мѣрѣ наслѣдствъ отъ моихъ друзей". Почти около этого же времени милордъ маршалъ заговорилъ со мною о своемъ завѣщаніи, о томъ, что онъ желалъ мнѣ оставить; о своемъ отвѣтѣ на это я писалъ въ первой части этихъ записокъ.
   Моя вторая потеря, еще болѣе чувствительная и Гораздо болѣе незамѣнимая, была смерть лучшей изъ женщинъ и матерей обремененная годами, болѣзнями и нищетой, она покинула эту долину слезъ, чтобы переселиться въ обиталище добрыхъ, гдѣ пріятное воспоминаніе о добрѣ, сдѣланномъ на землѣ, составляетъ вѣчную награду. Иди душа кроткая и милосердная, или къ Фенелопамъ, Бернексамъ, Катина, и ко всѣмъ тѣмъ, которые, въ болѣе смиренномъ положеніи, подобно имъ открывали свои сердца истинному милосердію; иди наслаждаться плодами твоихъ благодѣяній и приготовлять твоему воспитаннику мѣсто, которое онъ надѣется занять подлѣ тебя! Счастливая, что небо, прекращая твои бѣдствія, скрыло отъ тебя ужасную картину его несчастій. Изъ боязни огорчить ее разсказомъ о своихъ первыхъ непріятностяхъ, я не писалъ ей съ самаго пріѣзда въ Швейцарію; но постоянно писалъ г. Контье, чтобы имѣть о ней извѣстія, и это онъ увѣдомилъ меня, что она перестала помогать страждущимъ и страдать. Вскорѣ и я перестану страдать; но если бы я не надѣялся увидѣться съ нею въ будущей жизни, мое слабое воображеніе отказалось бы отъ мысли о совершенномъ блаженствѣ, на какое я разсчитываю.
   Моя третья и послѣдняя утрата заключалась въ потерѣ милорда маршала; и послѣ него терять мнѣ было некого. Онъ не умеръ, но утомленный службой людямъ неблагодарнымъ, уѣхалъ изъ Нефшателя и съ тѣхъ поръ я болѣе не видалъ его. Онъ живъ и переживетъ меня, надѣюсь; онъ живъ, и, благодаря ему, у меня еще сохранились привязанности на землѣ: еще есть человѣкъ, достойный моей дружбы. Но я потерялъ его расположеніе и могу причислить его только къ тѣмъ, кого люблю, но съ кѣмъ не имѣю сношеній. Онъ поѣхалъ въ Англію получить прощеніе короля и выкупить свои помѣстья, когда-то конфискованныя. Разстались мы съ нимъ съ надеждой на свиданіе, которое было столько же пріятно дня него, сколько для меня. Онъ хотѣлъ поселиться въ своемъ замкѣ Кейтъ-Галлъ, близъ Абердина, и я долженъ былъ пріѣхать къ нему; но этотъ планъ слишкомъ мнѣ нравился, чтобы я могъ надѣяться на его осуществленіе. Онъ не остался въ Шотландіи. Нѣжныя просьбы прусскаго короля вернули его въ Берлинъ и вскорѣ окажется какимъ образомъ мнѣ помѣшали доѣхать туда къ нему.
   Передъ своимъ отъѣздомъ, предвидя бурю, которую начинали возбуждать противъ меня, онъ самъ, безъ моей просьбы, прислалъ мнѣ гранаты гражданства, какъ надежную предосторожность противъ того, чтобы меня не выгнали изъ края. Община Куве въ Валь-де-Траверъ, послѣдовала его примѣру, и тоже даромъ приняла меня въ свои члены. Такимъ образомъ, вступивъ въ число гражданъ; этого края, я былъ въ безопасности отъ законнаго изгнанія, даже со стороны короля; но никогда законными путями не преслѣдовали того, кто больше всѣхъ людей уважалъ законы.
   Я не считаю себя обязаннымъ считать въ числѣ потерь, сдѣланныхъ мною въ это время, смерть аббата Мобли. Когда я жилъ у его брата, я былъ знакомъ съ нимъ, но никогда не былъ друженъ, и имѣю нѣкоторыя основанія думать, что его чувства ко мнѣ значительно измѣнились съ тѣхъ поръ, какъ я пріобрѣлъ больше извѣстности, чѣмъ онъ. Но его нерасположеніе ко мнѣ обнаружилось въ первый разъ во время печатанія моихъ Писемъ съ горы. Въ Женевѣ ходило по рукамъ письмо къ г-жѣ Саладено, приписываемое ему, въ которомъ онъ говоритъ объ этой вещи, какъ о мятежныхъ крикахъ бѣшеннаго демагога. Мое уваженіе къ аббату Мобли и мое почтеніе къ его просвѣщенію не допустили меня повѣрить, чтобы это сумасбродное письмо было имъ написано. Я рѣшился поступить въ этомъ случаѣ такъ, какъ мнѣ внушала моя прямота. Я послалъ ему копію письма съ увѣдомленіемъ, что его ему приписываютъ. Онъ мнѣ ничего не отвѣтилъ. Такое молчаніе удивило меня; можно представить себѣ мое изумленіе, когда г-жа де Шенансо сообщила мнѣ, что то письмо было дѣйствительно написано аббатомъ, и что мое привело его въ большое замѣшательство. Какъ-же было ему объяснить такую громкую и публичную выходку, сдѣланную безъ всякаго повода, на которую ничто его не вынуждало и не обязывало, съ единственной цѣлью обвинить человѣка, удрученнаго несчастіями, человѣка, къ которому онъ всегда выказывалъ расположеніе и который ничѣмъ противъ него не провинился? Нѣкоторое время спустя появились Діалоги Фосгена, въ нихъ я увидѣлъ одну компиляцію своихъ сочиненій, сдѣланную безъ стыда и совѣсти. Читая эту книгу я понялъ, что ея авторъ рѣшилъ вступить въ ряды моихъ самыхъ злѣйшихъ враговъ. Я полагаю, что онъ не могъ проститъ мнѣ ни Общественнаго договора, слишкомъ превышающаго его силы, ни Вѣчнаго мира; и если онъ хотѣлъ" чтобы я сдѣлалъ извлеченіе изъ сочиненій аббата Сенъ-Пьера, то развѣ только потому, что не предполагалъ, чтобы я его такъ хорошо выполнилъ.
   Чѣмъ далѣе я подвигаюсь въ своемъ разсказѣ, тѣмъ менѣе порядка и послѣдовательности могу въ него вкладывать. Волненія остальной моей жизни не позволили событіямъ улечься въ моей головѣ. Они были слишкомъ многочисленны, слиткомъ запутаны и непріятны, чтобы можно было ихъ спокойно разсказывать. Они оставили во мнѣ только одно сильное впечатлѣніе,-- это сознаніе, что какая то ужасная тайна скрываетъ ихъ причину и что они довели меня до самого плачевнаго состоянія. Мой разсказъ можетъ только вестись на удачу, по мѣрѣ того, какъ воспоминанія станутъ приходить мнѣ на умъ. Я помню, что въ то время, о которомъ я говорю, я былъ такъ поглощенъ своей Исповѣдью, что неосторожно всѣмъ говорилъ о ней, не воображая, что у кого нибудь явится охота и власть помѣшать мнѣ ее выполнить ради своихъ личныхъ интересовъ; если бы даже я и вообразилъ это, то все-таки, былъ бы не менѣе откровененъ, такъ какъ по натурѣ своей не умѣю скрывать того, что чувствую и о чемъ думаю. Объ этомъ намѣреніи узнали всѣ и, насколько я могу судить, оно было настоящей причиной бури, возбужденной противъ меня, чтобы выгнать меня изъ Швейцаріи и предать въ руки тѣхъ, кто помѣшалъ бы мнѣ его выполнить.
   У меня въ головѣ было другое предпріятіе на которое не менѣе дурно смотрѣли всѣ, боявшіеся перваго; я задумалъ издать полное собраніе своихъ сочиненій. Такое изданіе мнѣ^казалось необходимымъ, чтобы показать, какія изъ книгъ, носящихъ мое имя, дѣйствительно принадлежатъ мнѣ, и чтобы дать публикѣ возможность ихъ отличить отъ сочиненій анонимныхъ, приписываемыхъ мнѣ моими врагами съ цѣлію меня дискредитировать и опозорить. Кромѣ того, я смотрѣлъ на это изданіе, какъ на простое и честное средство обезпечить себѣ кусокъ хлѣба; оно было также единственное, потому что, какъ я рѣшилъ больше ничего не писать, какъ мои записки не могли появиться при моей жизни, а я ни одного су не зарабатывалъ другимъ путемъ и только постоянно тратилъ, то мои средства къ жизни кончались съ тѣмъ" что я получилъ за свои послѣднія сочиненія. На этомъ основаніи я поспѣшилъ продать свой Словарь музыки, еще не совсѣмъ исправленный, и выручилъ за него сто луидоровъ наличными и пожизненную ренту въ сто экю. Но расходуя въ годъ болѣе шестидесяти ливровъ, ста луидоровъ мнѣ не могло хватить на долго, а рента въ сто экю была ничтожна для человѣко, на котораго постоянно накидывались разные плуты и прощалыги.
   Въ Нефшателѣ нашлась компанія негоціантовъ, пожелавшая взяться за изданіе моихъ сочиненій; какой то типографщикъ или книгопродавецъ изъ Ліона, по имени Регильо, не знаю какимъ образомъ втерся къ нимъ, чтобы ими руководить. Мы согласились на условіяхъ, благоразумныхъ и достаточныхъ, чтобы хорошо выполнить мою цѣль. Я доставлялъ имъ какъ въ напечатанныхъ вещахъ, такъ и въ рукописяхъ чѣмъ пополнить шесть томовъ in-quarto; кромѣ того я брался слѣдить за изданіемъ: они же обязывались мнѣ давать пожизненно тысячу шестьсотъ французскихъ ливровъ въ годъ и единовременно подарить тысячу экю.
   (1765). Условіе уже было заключено, но еще не подписано, когда появились Письма, написанныя съ горы. Страшный взрывъ, вспыхнувшій противъ этой адской книги и ея отвратительнаго автора, испугалъ все общество и предпріятіе рухнуло. Я бы сравнилъ впечатлѣніе, произведенное ею съ тѣмъ, которое произвело Письмо о французской музыкѣ, еслибы оно, возбудивъ противъ меня ненависть и подвергнувъ опасности, оставило бы мнѣ, по крайней мѣрѣ, уваженіе и почетъ. Но послѣ нея въ Женевѣ и Версали дивились тому, что еще позволяли дышать такому чудовищу, какъ я. Малый совѣтъ, подстрекаемый французскимъ президентомъ и направляемый генеральнымъ прокуроромъ, далъ декларацію о моей книгѣ, въ которой наградилъ ее самыми отвратительными названіями, объявилъ ее недостойною быть сожженной рукою палача и прибавилъ съ ловкостью, нѣсколько смѣшною, что нельзя, не обезчещивая себя, ни отвѣчать, ни упоминать о ней. Мнѣ бы очень хотѣлось помѣстить сюда эту любопытную бумагу; но къ несчастью, ея у меня нѣтъ, а я помню только одно это. Я горячо желаю, чтобы кто-нибудь изъ моихъ читателей, воодушевленный любовью къ истинѣ и справедливости, перечиталъ цѣликомъ Письма, написанныя съ горы: смѣло могу сказать, что онъ почувствуетъ ихъ стоическую умѣренность послѣ тѣхъ чувствительныхъ и жестокихъ оскорбленій, которыми только что осыпали ихъ автора, Но, не будучи въ состояніи отвѣчать на оскорбленія, такъ какъ ихъ тамъ не было, ни на доводы, такъ какъ на нихъ не имѣлось отвѣта, они вздумали показаться слишкомъ взбѣшенными, разсерженными, чтобы хотѣть отвѣчать: правда, что если они принимали непобѣдимые аргументы за обиды, то должны были считать себя обиженными.
   Представители, вмѣсто того, чтобы принести жалобу на такую гнусную декларацію, послѣдовали по пути, начертанному ею же; вмѣсто того, чтобы гордиться Письмами, писанными съ горы, они сдѣлали изъ нихъ себѣ щитъ и имѣли подлость не воздать ни почестей, ни справедливости произведенію, написанному для ихъ защиты и по ихъ просьбѣ, ни цитировать изъ него, ни называть ёго, хотя потихоньку и брали изъ него всѣ аргументы; а вѣрность, съ какою они послѣдовали совѣту, которымъ оно. кончается, была единственною причиною ихъ спасенія и побѣды. Они возложили на меня этотъ долгъ; я его выполнилъ; я до конца служилъ родинѣ и ихъ дѣлу. Я просилъ ихъ не заботиться обо мнѣ и въ своихъ спорахъ думать только о себѣ. Они буквально исполнили мою просьбу; я вмѣшивался въ ихъ дѣла только для того, чтобы безпрестанно умолятъ ихъ примириться между собою, не сомнѣваясь, что если они будутъ продолжать свои раздоры, то Франція раздавитъ ихъ. Этого не случилось; я понимаю причину, но здѣсь не мѣсто ее высказывать.
   Въ Нефшателѣ появленіе Писемъ съ горы прошло сначала весьма спокойно. Я послалъ одинъ экземпляръ г. де Монмолену; онъ принялъ его хорошо и прочелъ безъ противорѣчій. Онъ былъ боленъ, какъ и я: когда поправился, дружески пришелъ ко мнѣ и не сказалъ ничего. Между тѣмъ, шумъ начинался. Книгу гдѣ-то сожгли. Изъ Женевы, Берна, быть можетъ, Версаля, волненіе перешло вскорѣ въ Нефшатель и въ особенности въ Валь-де-Траверъ, гдѣ прежде чѣмъ духовенство пришло въ замѣтное движеніе, начали тайными способами бунтовать народъ. Могу сказать по совѣсти, что и здѣсь народъ долженъ бы былъ любить меня, какъ любилъ всюду, гдѣ я жилъ, такъ какъ я давалъ милостыню цѣлыми горстями, не оставлялъ безъ помощи ни одного неимущаго, никогда не отказывалъ въ услугѣ, которую могъ оказать и которую требовала справедливость; быть можетъ, я становился даже на слишкомъ короткую ногу со всѣмъ этимъ людомъ, стараясь всѣми силами избѣжать различія, которое бы могло породить зависть.
   Все это не помѣшало тому, что чернь, кѣмъ то тайно возбужденная, начала постепенно возставать противъ меня и дошла до ярости, публично оскорбляя меня днемъ, не только въ полѣ и на дорогахъ, но и среди улицы. Тѣ, которымъ я всего болѣе дѣлалъ добра, были наиболѣе возстановлены, и тѣ самые люди, которымъ я продолжалъ его оказывать, сами не смѣя показаться, подстрекали другихъ и, казалось, хотѣли отомстить мнѣ за униженіе быть обязанными мнѣ. Монмоленъ точно ничего не замѣчалъ и еще не высказывался; но, такъ какъ подходило время причащенія, онъ пришелъ мнѣ посовѣтовать воздержаться отъ причастія, увѣряя меня, что онъ самъ ничего противъ меня не имѣетъ, и оставилъ бы меня въ покоѣ. Я нашелъ это очень страннымъ; онъ напомнилъ мнѣ письмо г-жи де Буфлеръ и я не могъ понять, для кого это такъ важно, буду я причащаться или нѣтъ. Такъ какъ я смотрѣлъ на подобную уступчивость, какъ на подлость, и не хотѣлъ, къ тому же, давать народу новаго предлога обвинять меня въ безбожіи, то я наотрѣзъ отказалъ пастору; онъ ушелъ недовольный, давъ мнѣ понять, что я вскорѣ раскаюсь.
   Онъ не могъ отказать мнѣ въ причастіи одной своей властью: надо еще было спросить консисторію, допустившую меня къ нему; и, какъ консисторія молчала, я могъ смѣло идти, не боясь отказа. Монмоленъ заставилъ духовенство поручить ему вызвать меня въ консисторію, чтобы дать отчетъ въ своей вѣрѣ и отлучить меня отъ церкви въ случаѣ отказа. Это отлученіе могло быть только сдѣлано тоже консисторіей, по большинству голосовъ. Но крестьяне, которые, подъ именемъ старѣйшинъ, составляли это собраніе, подъ предсѣдательствомъ, и, разумѣется, подъ полнымъ руководствомъ своего пастора, не могли, конечно, расходиться съ нимъ во мнѣніи, въ особенности но части теологической, которую знали еще менѣе его. И такъ, я былъ призванъ и рѣшилъ явиться.
   Какой стастливый случай и какое торжество для меня, если бы я умѣлъ говорить и если бы, такъ сказать, мое перо очутилось у меня во рту! Съ какимъ превосходствомъ, съ какою легкостью могъ бы я уничтожить этого несчастнаго пастора съ его шестью крестьянами! Страсть къ господству заставила забыть протестантское духовенство всѣ принципы реформаціи, и чтобы ихъ ему напомнить и заставить замолчать, мнѣ стоило только комментировать мои первыя Письма съ горы, за которыя они имѣли глупость осуждать меня. Моя защита была совсѣмъ готова, стоило ее только расширить, и мой обвинитель былъ бы пристыженъ. Я не былъ такъ глупъ, чтобы ограничиваться защитой; мнѣ легко было перейдти къ нападенію такъ, чтобы онъ этого не замѣтилъ или бы не могъ избѣжать. Шалыганы этого класса, столь же легкомысленные, какъ и невѣжественные, сами поставили меня въ такое счастливое положеніе, какое я бы только самъ могъ для себя выбрать, чтобы раздавить ихъ, какъ мнѣ угодно. Но. что-жеі приходилось говорить, и говорить сейчасъ же, находить мысли, обороты, слова, когда они понадобятся, имѣть всегда умъ наготовѣ, сохранять хладнокровіе, никогда не смущаться. Чего могъ я ждать отъ себя, чувствуя свою неспособность выражаться экспромтомъ? Я былъ принужденъ самымъ унизительнымъ образомъ молчать въ Женевѣ передъ собраніемъ, расположеннымъ въ мою пользу и уже рѣшившимся все одобрить. Здѣсь было наоборотъ: я имѣлъ дѣло съ придирой, замѣнявшимъ знаніе изворотливостью, который поставить мнѣ сотни ловушекъ прежде, чѣмъ я замѣчу хоть одну, въ твердой рѣшимости обвинить меня какою бы то ни было цѣною.
   Чѣмъ болѣе я разсматривалъ это положеніе, тѣмъ болѣе казалось мнѣ оно опаснымъ: чувствуя невозможность съ успѣхомъ выйти изъ него, я выдумалъ другое средство. Я рѣшилъ произнести передъ консисторіею рѣчь, чтобы опровергнуть обвиненія и избавиться отъ отвѣта. Вещь была весьма легкая: я написалъ рѣчь и принялся учить ее наизусть съ безпримѣрнымъ усердіемъ. Тереза смѣялась надо мною, слыша какъ я постоянно бормоталъ однѣ и тѣ же фразы, чтобы вбить ихъ себѣ въ голову. Наконецъ, мнѣ казалось, что я знаю свою рѣчь; я зналъ, что кастеланъ, какъ чиновникъ короля, будетъ присутствовать въ консисторіи; что не смотря на старанія и бутылки Монмолена, большинство старѣйшинъ хорошо расположены ко мнѣ: за меня были разумъ, истина, справедливость, покровительство короля, власть государственнаго совѣта, желанія добрыхъ патріотовъ, интересовавшихся устройствомъ этой инквизиціи; все способствовало къ моему ободренію.
   Наканунѣ назначеннаго дня я зналъ свою рѣчь наизусть: я ее говорилъ безъ ошибки. Всю ночь я повторялъ ее: утромъ оказалось, что я ее не знаю; я заикался при каждомъ словѣ, воображая; себя уже въ знаменитомъ собраніи, смущался, бормоталъ, терялся, наконецъ, когда уже почти пришло время идти, у меня не хватило мужества, я остался дома и рѣшилъ написать въ консисторію, наскоро изложивъ свои причины, ссылаясь на свое нездоровье, которое, дѣйствительно, едва ли бы мнѣ тогда позволило выдержать цѣлое засѣданіе.
   Пасторъ, поставленный въ затрудненіе моимъ письмомъ, отложилъ дѣло до другого раза. А между тѣмъ, онъ самъ и его креатуры всѣми способами старались обойти тѣхъ старѣйшинъ, которыя, слѣдуя болѣе внушенію своей совѣсти, чѣмъ его совѣтамъ, не склонялись къ мнѣніямъ ни лично его, ни его класса. Какъ ни могущественны аргументы, почерпнутые изъ его погреба, на этого сорта людей, но они могли соблазнить только двухъ или трехъ, которые и такъ были ему преданы и которыхъ называли его тѣнями. Чиновникъ короля и полковникъ Игори" принявшій это дѣло очень горячо къ сердцу, поддержали остальныхъ въ исполненіи ихъ долга, и когда Монмоленъ хотѣлъ приступить къ моему отверженію, его консисторія, большинствомъ голосовъ, прямо отказала ему. Принужденный тогда употребить послѣднее средство -- взволновать чернь, онъ открыто приступилъ Къ этому съ своими собратьями и другими лицами и имѣлъ такой успѣхъ, что, не смотря на четыре рескрипта короля, не смотря на всѣ приказанія государственнаго совѣта, я былъ принужденъ уѣхать, чтобы не подвергнуть королевскаго чиновника опасности быть зарѣзаннымъ, защищая меня.
   У меня остались только такія смутныя воспоминанія о всемъ этомъ дѣлѣ, Что мнѣ невозможно связать ихъ въ порядокъ и я могу передать ихъ только отдѣльными клочками, какъ они приходятъ мнѣ на память. Я помню, что съ духовенствомъ велись какіе то переговоры, посредникомъ которыхъ былъ Монмоленъ. Онъ выдумалъ опасеніе, будто мои сочиненія могутъ нарушить спокойствіе страны, къ которой, пожалуй, придерутся за мою свободу писать. Онъ далъ мнѣ понять, что если я дамъ слово бросить перо, то они будутъ снисходительны къ прошлому. Я уже сдѣлалъ подобное условіе лично съ собою и теперь не колебался заключить его и съ духовенствомъ, но только относительно религіозныхъ вопросовъ. Ему удалось взять это условіе въ двухъ копіяхъ съ какимъ то измѣненіемъ, которое онъ потребовалъ. Такъ какъ условіе, было отвергнуто духовенствомъ, то я спросилъ свои бумаги назадъ:. онъ, далъ мнѣ одну изъ копій и удержалъ другую, сославшись, что ее затерялъ. Послѣ этого народъ, открыто возбуждаемый пасторомъ, сталъ смѣяться надъ королевскими рескриптами, надъ приказаніями государственнаго совѣта и не желалъ знать никакой узды. Обо мнѣ говорили въ проповѣдяхъ, называли Антихристомъ и преслѣдовали по полямъ, какъ оборотня. Армянскій костюмъ выдавалъ меня черни: л. жестоко чувствовалъ все его неудобство, но считалъ подлостью смѣнить его яри настоящихъ обстоятельствахъ. Я не могъ на это рѣшиться и продолжалъ спокойно прогуливаться въ своемъ кафтанѣ и мѣховой шапкѣ, преслѣдуемый свистками сволочи, а иногда и каменьями. Нѣсколько разъ, проходя мимо домовъ, я слышалъ, какъ ихъ обитатели говорили:-- "Дайте мнѣ ружье" чтобы выстрѣлить въ него? Тѣмъ не менѣе, я по прибавлялъ шагу, отчего они злились еще болѣе, но ограничивались однѣми угрозами, по крайней мѣрѣ, что касается огнестрѣльнаго оружія.
   Въ теченіе всего этого броженія у меня было два чрезвычайно большихъ удовольствія, которыя меня глубоко тронули. Цервое заключалось въ томъ, что я могъ высказать свою благодарность черезъ посредство милорда маршала. Всѣ порядочные люди въ Нефшателѣ, приведенные въ негодованіе обращеніемъ со мною и всѣми поступками, которыхъ я былъ жертвою, возненавидѣли пасторовъ, чувствуя, что они слѣдуютъ постороннимъ внушеніямъ и только орудія въ рукахъ людей, желающихъ оставаться въ сторонѣ, и, кромѣ того, боялись, чтобы мой. примѣръ не вызвалъ учрежденія инквизиціи. Судьи и въ особенности г. Меранъ, замѣнившій г. д'Ивернуа въ должности генеральнаго прокурора, дѣлали всѣ усилія чтобы меня защитить. Полковникъ Пюри, хотя и человѣкъ частный, сдѣлалъ болѣе и успѣлъ лучше. Онъ нашелъ случай дать отпоръ Монмолену въ его консисторіи, убѣдивъ старѣйшинъ исполнить свой долгъ, Такъ какъ онъ пользовался вліяніемъ, то употреблялъ его насколько могъ, чтобы остановить возстаніе; но, противъ денегъ и вина онъ могъ только выставить законы, справедливость и разумъ. Стороны не были равны и Монмоленъ восторжествовалъ. Но все таки я чрезвычайно признателенъ ему за его хлопоты и усердіе, мнѣ очень хотѣлось отдать ему услугу за услугу и отблагодарить его какимъ-нибудь способомъ. Я зналъ, что ему сильно хотѣлось мѣста государственнаго совѣтника; но такъ какъ въ дѣлѣ министра Петипьера. онъ велъ себя не такъ, какъ угодно было; двору, то былъ въ немилости у короля и губернатора. Однако, я рискнулъ написать о немъ милорду маршалу; я осмѣлился даже сказать о мѣстѣ, котораго онъ добивался и такъ счастливо, что, противъ всеобщаго ожиданія, онъ былъ почти сейчасъ же утвержденъ королемъ. Такимъ-то образомъ, судьба, бросавшая меня то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко, продолжала подбрасывать отъ одной крайности въ другую и, между тѣмъ, какъ чернь покрывала меня грязью; я создавалъ государственныхъ совѣтниковъ.
   Второе большое, удовольствіе доставило мнѣ посѣщеніе г-жи де Верделенъ съ дочерью, которую она привезла на Бурбонскія воды, откуда проѣхала до Мотье и провела у меня два-три дня.
   Своимъ постояннымъ вниманіемъ и заботами ей удалось, наконецъ, сломить мое долгое отвращеніе: и мое сердце, побужденное ея ласками, отдавало ей всю дружбу, которую она такъ долго мнѣ выказывала. Я былъ тронутъ ея пріѣздомъ, въ особенности, при настоящихъ обстоятельствахъ, когда, для поддержанія мужества, я такъ нуждался въ дружескихъ утѣшеніяхъ. Я боялся, чтобы на нее не произвели сильнаго впечатлѣнія оскорбленія, какія я получалъ отъ черни и мнѣ хотѣлось скрыть это отъ нея, чтобы не огорчить ее: но это мнѣ не удалось: и хотя ея присутствіе и сдерживало нѣсколько дерзкихъ во время нашихъ прогулокъ, но она видѣла достаточно, чтобы судить, что дѣлалось въ другое время. И даже, во время ея пребыванія у меня, начались нападенія на меня ночью въ моей квартирѣ. Ея горничная нашла утромъ мое окно покрытымъ камнями, брошенными ночью. Массивная скамейка, стоявшая на улицѣ, подлѣ моей двери и крѣпко прикрѣпленная къ землѣ, была выдернута и приставлена стоймя къ двери, такъ что, если бы ее ранѣе не увидѣли, то она убила бы перваго, отворившаго дверь. Г-жа Верделенъ знала все, что происходило, потому что она не только сама увидѣла, но ея лакей, человѣкъ вѣрный, познакомился со всею деревнею и его даже видѣли разговаривающимъ съ Монмоленомъ. Однако, она, повидимому, не обращала никакого вниманія на все, что происходило и не говорила мнѣ ничего ни о Монмоленѣ, ни о комъ другомъ и давала короткіе отвѣты когда я заговаривалъ съ нею объ этомъ. Но только, въ полномъ убѣжденіи, что пребываніе въ Англіи было бы для меня самымъ подходящимъ, она много говорила объ Юмѣ, бывшемъ тогда въ Парижѣ, объ его дружбѣ ко мнѣ и его желаніи быть мнѣ полезнымъ на своей родинѣ. Пора сказать нѣсколько словъ объ Юмѣ.
   Онъ пользовался высокою репутаціею во Франціи, и въ особенности между энциклопедистами, своими трактатами комерческими и политическими и, въ особенности, своей исторіей дома Стюартовъ,-- единственное изъ его сочиненій, которое я немного зналъ, благодаря переводу аббата Прево. Такъ какъ я не зналъ его другихъ вещей, то былъ убѣжденъ по тому, что слышалъ о немъ,-- что Юмъ соединялъ высоко республиканскую душу съ англійскими парадоксами въ защиту роскоши. Поэтому, я смотрѣлъ на его защиту Карла I, какъ на чудо безпристрастія, и былъ столь-же высокаго мнѣнія объ его добродѣтели, какъ и о геніи. Желаніе познакомиться съ этимъ рѣдкимъ человѣкомъ и заслужить его дружбу, сильно соблазняло меня ѣхать въ Англію, къ чему меня уговаривала г-жа де Буфлеръ, близкій другъ Юма. По пріѣздѣ въ Швейцарію, я получилъ отъ него, черезъ ея посредство, очень лестное для меня письмо, въ которомъ, къ самымъ большимъ похваламъ моему генію, онъ присоединялъ усиленное приглашеніе пріѣхать въ Англію и предлагалъ все свое вліяніе и все вліяніе своихъ друзей, чтобы сдѣлать мое пребываніе тамъ наиболѣе пріятнымъ. Я нашелъ въ Швейцаріи милорда маршала, соотечественника и друга Юма, который утверждалъ меня въ добромъ мнѣніи о немъ и разсказалъ о немъ одинъ литературный анекдотъ, сильно удивившій его, а также и меня. Балласъ, писавшій противъ Юма по поводу народонаселенія древнихъ, былъ въ отсутствіи, когда печатали его книгу. Юмъ взялся присмотрѣть за изданіемъ и поправить корректуры. Подобное поведеніе подходило къ моему характеру. Точно также, я переписывалъ по шести су за копію пѣсни, написанной противъ меня. Такимъ образомъ, у меня составилось самое благопріятное мнѣніе объ Юмѣ, когда г-жа Верделенъ стала увѣрять меня въ его дружбѣ ко мнѣ и въ желаніи хорошо принять меня, въ Англіи, какъ она выражалась. Она меня сильно упрашивала воспользоваться его усердіемъ и написать ему. Такъ какъ у меня не лежало сердце къ Англіи и я намѣревался рѣшиться ѣхать туда только въ случаѣ крайности, то отказался писать и обѣщать, но предоставлялъ ей самой дѣлать все, что угодно, чтобы удержать Юма въ его добромъ расположеніи ко мнѣ. Уѣзжая изъ Мотье, она оставила меня въ полномъ убѣжденіи, что этотъ знаменитый человѣкъ былъ одинъ изъ моихъ друзей, а она сама -- тѣмъ болѣе.
   Послѣ ея отъѣзда Монмоленъ пустилъ въ ходъ всѣ свои хитрости и чернь потеряла всякую сдержанность. Я продолжалъ, однако, спокойно прогуливаться среди свистковъ; любовь къ ботаникѣ, которою я заразился отъ доктора д'Ивернуа, придавая новый интересъ моимъ прогулкамъ, заставляла меня много ходить, не обращая вниманія на крики этой сволочи, которую мое хладнокровіе доводило до бѣшенства. Всего болѣе меня огорчило, когда я видѣлъ, семейства моихъ друзей {Это несчастье началось съ моего пребыванія въ Ивердюаѣ. Когда дворянинъ Рогенъ умеръ, черезъ годъ или два послѣ моего отъѣзда изъ этого города, старый отецъ Рогенъ, по своей правдивости, сообщилъ мнѣ съ прискорбіемъ, что. въ бумагахъ его родственника нашлись доказательства того, что онъ вошелъ въ заговоръ, чтобы изгнать меня изъ Ивердюна и изъ Бернскаго округа. Это ясно доказывало, что этотъ заговоръ не былъ дѣломъ ханжества, какъ всѣ увѣряли, потому что дворянинъ Рогенъ не только не былъ ханжой, но доводилъ матерьялизмъ и невѣріе до нетерпимости и фанатизма. Впрочемъ, никто въ Ивердюнѣ такъ за мною не ухаживалъ и не осыпалъ меня ласками, похвалами и лестью, какъ этотъ дворянинъ. Онъ вѣрно слѣдовалъ любезному плану моихъ преслѣдователей.} или людей, выдававшихъ себя за друзей, довольно открыто переходили въ лигу моихъ преслѣдователей, какъ напримѣръ, д'Ивернуа, не исключая отца и брата моей Изабеллы, Буа-де-ла-Туръ, родственникъ моей хозяйки, и г-жа Жирардье, ея невѣстка. Этотъ Петръ Буа былъ такъ грубъ и глупъ, велъ себя такъ грубо, что для того, чтобы не разсердиться, я принялся издѣваться надъ нимъ и, во вкусѣ маленькаго пророка, написалъ брошюру въ нѣсколько страницъ, подъ заглавіемъ: Видѣніе Пьера съ горы, прозваннаго Ясновидящимъ, и въ ней, въ шутливомъ видѣ выставилъ чудеса, которыя выдавались за главныя причины моего преслѣдованія. Дю Пейру напечаталъ ее въ Женевѣ, гдѣ она имѣла довольно посредственный успѣхъ. Нефшательцы, не смотря на свой умъ, совсѣмъ не понимаютъ ни аттической соли, ни шутки, если только она нѣсколько тонка.
   Съ большимъ стараніемъ я написалъ въ то же время другую брошюру, рукопись которой найдутъ въ моихъ бумагахъ; о ней надо сказать здѣсь нѣсколько словъ.
   Въ самомъ большомъ разгарѣ декретовъ и преслѣдованій, женевцы въ особенности отличались своими критиками противъ меня; и между прочимъ, мой другъ Вернъ, съ великодушіемъ, поистинѣ теологическомъ, выбралъ именно, эту минуту чтобы выкинуть противъ меня письма, въ которыхъ старались доказать, что я не христіанинъ. Эти письма, написанныя самонадѣяннымъ тономъ, были вовсе не лучше оттого, что увѣряли, будто натуралистъ Вонне принималъ въ нихъ участіе, такъ какъ этотъ Бонне, хотя и матерьялистъ; но дѣлается нетерпимо православнымъ, какъ только дѣло касается меня. Мнѣ разумѣется, вовсе не хотѣлось отвѣчать на нихъ: но, такъ какъ представился случай сказать о нихъ нѣсколько словъ въ Письмахъ съ горы, то я и помѣстилъ презрительную замѣтку, которая довела Верпа до ярости. Онъ наполнилъ Женеву криками своего бѣшенства и д'Ивернуа мнѣ говорилъ, что онъ былъ совсѣмъ внѣ себя. Нѣсколько времени спустя появился листокъ, написанный какъ будто вмѣсто чернилъ водою Флежетона. Меня обвиняли въ немъ, что я выбрасывалъ своихъ дѣтей на улицу, что таскалъ за собою солдатскую потаскушку, что я изношенъ развратомъ, сгнилъ отъ сифилиса и тому подобныя милыя вещи. Мнѣ не трудно было узнать автора. Моей первой мыслію, по прочтеніи этого пасквиля, было оцѣпить надлежащимъ образомъ то, что люди называютъ славой и репутаціей, если потаскушкой называли женщину, которая не только ею никогда не бывала, но главнымъ недостаткомъ которой была дѣвическая застѣнчивость и стыдливость, и если меня выдавали сгнившимъ отъ сифилиса, когда я не только никогда не былъ имъ боленъ, но доктора говорили, что по своему сложенію я не могу его имѣть. Хорошенько все взвѣсивъ, я рѣшилъ, что для лучшаго опроверженія этого пасквиля, надо издать его въ городѣ, гдѣ я больше всего жилъ. Поэтому, я послалъ его Дюшену, прося напечатать цѣликомъ съ предисловіемъ, въ которомъ я назвалъ Верна и съ нѣсколькими короткими замѣчаніями для поясненія фактовъ. Кромѣ того, я послалъ его нѣсколькимъ лицамъ и между прочимъ, принцу Людвигу Вюртембергскому, снова заявившему желаніе со мной познакомиться и съ которымъ я былъ тогда въ перепискѣ. Онъ, Дю Пейру и другіе не повѣрили, чтобы Вернъ былъ авторомъ пасквиля и осуждали меня за то, что я слишкомъ легкомысленно его назвалъ. Вслѣдствіе этого меня взяло раздумьѣ и я написалъ Дюшену, чтобы онъ уничтожилъ мою брошюру, Гюи мнѣ отвѣтилъ, что уже сдѣлалъ это: не знаю, сказалъ ли онъ правду: онъ такъ часто лгалъ, что не удивительно, если солгалъ и теперь: и съ тѣхъ поръ я погрузился въ такой глубокій мракъ, сквозь который не могъ разсмотрѣть никакой истины.
   Вернъ перенесъ это обвиненіе съ умѣренностью, болѣе чѣмъ удивительною въ человѣкѣ, который бы не заслуживалъ его, послѣ всей ярости, высказанной имъ прежде. Онъ написалъ мнѣ два или три письма довольно сдержанныхъ, цѣлію которыхъ, какъ мнѣ показалось, было вывѣдать изъ моихъ отвѣтовъ, до какой степени мнѣ извѣстно, и имѣю ли я доказательства противъ него. Я написалъ ему два короткихъ, сухихъ отвѣта, жесткихъ по смыслу, но умѣренныхъ по тону и которые не разсердили его. При его третьемъ письмѣ, видя, что онъ хочетъ завязать со мною рядъ переписки, я не отвѣчалъ ничего и онъ сталъ переговариваться со мною черезъ д'Ивернуа. Г-жа Крамеръ написала дю-Пейру, что она увѣрена, что пасквиль написанъ не Верномъ. Все это не поколебало моей увѣренности; но такъ какъ я все-таки, могъ ошибаться, и что въ этомъ случаѣ я обязанъ былъ дать Верну удовлетвореніе, то я послалъ ему сказать черезъ д'Ивернуа, что я готовъ дать ему такое, какимъ онъ останется доволенъ, если назоветъ мнѣ настоящаго автора пасквиля, или докажетъ, что это не онъ. Я сдѣлалъ болѣе, чувствуя, что если онъ не виновенъ, то я не имѣю права требовать, чтобы онъ мнѣ что-нибудь доказывалъ; я рѣшилъ подробно изложить всѣ причины моей увѣренности и подвергнуть ихъ рѣшенію посредника, котораго самъ Вернъ не могъ отвергнуть. Трудно догадаться, какого я выбралъ посредника: женевскій Совѣтъ. Я объявлялъ въ концѣ, что если послѣ разбора и слѣдствія, которое ему весьма легко сдѣлать, Совѣтъ рѣшитъ, что Вернъ не былъ авторомъ пасквиля, то я сейчасъ же совершенно искренно перестану считать его таковымъ, пойду, брошусь къ его ногамъ и буду умолять о прощеніи, пока не получу его. Смѣло могу сказать, что никогда мое горячее стремленіе къ справедливости, моя прямота и великодушіе, моя увѣренность въ любовь къ истинѣ, прирожденную всѣмъ людямъ, не высказались такъ полно и осязательно, какъ въ этомъ мудромъ и трогательномъ письмѣ, въ которомъ я, не колеблясь, бралъ своихъ самыхъ отъявленныхъ враговъ въ посредники между моимъ клеветникомъ и мною. Я прочелъ это письмо дю-Пейру: по его мнѣнію его слѣдовало уничтожить, и я его уничтожилъ. Онъ совѣтовалъ подождать доказательствъ, обѣщанныхъ Верномъ; я ихъ подождалъ, жду и теперь; онъ совѣтовалъ мнѣ, пока молчать; я замолчалъ и буду молчать до конца жизни, осуждаемый за то, что взвелъ на Верна обвиненіе сильное, ложное, бездоказательное, хотя и внутренно увѣренъ, убѣжденъ, какъ въ собственномъ существованіи, что онъ авторъ пасквиля. Мое письмо въ рукахъ дю-Пейру. Если когда либо оно появится, то мои доводы обнаружатся и тогда, надѣюсь, узнаютъ душу Жанъ-Жака Руссо, которую мои современники такъ мало желали знать.
   Пора перейдти къ Мотьеской катастрофѣ и моему отъѣзду изъ Валь-де-Траверъ, послѣ двухъ съ половиною лѣтъ пребыванія тамъ и восьми мѣсяцевъ непоколебимаго постоянства выносить самое недостойное обхожденіе. Я не могу ясно припомнить подробностей этого отвратительнаго времени, но ихъ можно найдти въ изложеніи дю-Пейру, о которомъ я поговорю впослѣдствіи.
   Послѣ отъѣзда г-жи де Верленъ, броженіе все усиливалось и, не смотря на повторенные королевскіе рескрипты, на частыя распоряженія государственнаго совѣта, на старанія кастелана и мѣстнаго магистрата, народъ продолжалъ смотрѣть на меня какъ на Антихриста, и, видя, что всѣ его! крики пропадаютъ даромъ, рѣшилъ приступить къ дѣйствію; уже на дорогахъ камни начали падать подлѣ меня, брошенные, однако, слишкомъ издалека, чтобы могли попасть въ меня. Наконецъ, въ ночь Мотьеской ярмарки, бывающей въ началѣ сентября, на меня напали въ моемъ домѣ, такъ что жизнь живущихъ въ немъ была въ опасности.
   Въ полночь я услышалъ стражный шумъ въ галлереѣ, съ задней стороны дома. Градъ камней, брошенныхъ въ окно и дверь галлереи, падалъ съ такимъ грохотомъ, что моя собака, спавшая въ галлереѣ и начавшая было лаять, отъ страха замолчала, забилась въ уголъ и начала грызть и царапать доски, чтобы убѣжать. Я всталъ при шумѣ и готовился уже перейти изъ своей комнаты въ кухню, какъ камень, пущенный сильною рукою, пролетѣлъ черезъ кухню, разбилъ ея окно, отворилъ дверь моей комнаты и упалъ у ножки моей кровати, такъ что, выйди я секундой раньше, камень попалъ бы мнѣ въ животъ. Я понялъ, что весь этотъ шумъ былъ сдѣланъ для того, чтобы меня вызвать, а камень брошенъ мнѣ на встрѣчу. Я бросаюсь въ кухню; нахожу тамъ Терезу, тоже вставшую и въ страхѣ бѣгущую ко мнѣ. Мы становимся къ стѣнѣ, внѣ направленія окна, чтобы избѣжать камней и посовѣтоваться о томъ что теперь дѣлать, такъ какъ если бы мы вышли, чтобы звать на помощь, то непремѣнно были бы убиты. Къ счастью, служанка старичка, жившаго подо мною, проснулась отъ шума и побѣжала позвать г. Кастелана, жившаго со мною дверь объ дверь. Онъ вскакиваетъ съ постели, наскоро хватаетъ свой халатъ и сейчасъ же приходитъ со стражей, которая, по случаю ярмарки, дѣлала въ эту ночь обходъ и очутилась по близости. Кастеланъ, увидя этотъ разбой, поблѣднѣлъ отъ ужаса, а при видѣ камней, которыми была полна галерея, воскликнулъ: -- "Господи, да это каменноломня!" Осматривая низъ, нашли, что дверь, ведущая въ маленькій дворъ была выломана и что старались проникнуть въ домъ черезъ галлерею. При разслѣдованіи, отчего стража не замѣтила и не помѣшала этому безпорядку, оказалось, что могъесцы непремѣнно захотѣли войти въ стражу, хотя это была не ихъ очередь.
   На другой день Кастеланъ послалъ свой отчетъ Государственному Совѣту, который черезъ два дня прислалъ приказаніе произвести слѣдствіе по этому дѣлу, обѣщалъ награду и тайну тѣмъ, которые выдадутъ виновныхъ, а пока поставить на счетъ короля стражу къ моему дому и дому Кастелана, соприкасавшемуся съ моимъ. На другой день полковникъ Пюри, генеральный прокуроръ Меранъ, Кастеланъ Мартине, сборщикъ Гюйне, казначей д'Ивернуа съ своимъ отцомъ,-- однимъ словомъ, всѣ наиболѣе значительныя мѣстныя лица пришли ко мнѣ и начали упрашивать уступить бурѣ и уѣхать, хотя на время, изъ прихода, въ которомъ я не могъ жить въ безопасности и спокойствіи. Я даже замѣтилъ, что Кастеланъ, испуганный яростью этого бѣшеннаго народа и боясь, чтобы она не распространилась также и на него, былъ бы очень доволенъ, если бы я поскорѣе уѣхалъ, чтобы избавиться отъ хлопотъ охранять меня и самому оттуда уѣхать, какъ онъ и сдѣлалъ сейчасъ же послѣ моего отъѣзда. И такъ, я уступилъ и даже довольно охотно, потому что видъ народной ненависти заставлялъ меня такъ страдать, что я этого уже не могъ далѣе выносить.
   У меня было болѣе одного мѣста для выбора себѣ убѣжища Со времени своего возвращенія въ Парижъ, г-жа де Верделенъ во многихъ своихъ письмахъ упоминала мнѣ о нѣкоемъ Вальполѣ, котораго она называла милордомъ и который принималъ во мнѣ столь ревностное участіе, что предлагалъ мнѣ въ одномъ изъ своихъ помѣстій убѣжище, которое она описывала самымъ восхитительнымъ образомъ, входя, по отношенію къ помѣщенію и средствъ къ существованію, въ такія мелкія подробности, что это указывало, на сколько названный милордъ Вальполь занимался вмѣстѣ съ ней обдумываніемъ этого проекта. Милордъ маршалъ постоянно совѣтовалъ мнѣ выбрать Англію или Шотландію, и также предлагалъ мнѣ убѣжище въ своихъ земляхъ: но одно изъ его предложеній -- убѣжище лично у него, въ Потсдамѣ, преимущественно соблазняло меня. Онъ сообщилъ мнѣ объ одномъ разговорѣ, который былъ у него съ королемъ прусскимъ обо мнѣ, о разговорѣ, имѣвшемъ видъ приглашенія; а герцогиня Саксенъ-Готская до такой степени разсчитывала на это путешествіе съ моей стороны, что въ письмахъ своихъ настаивала, чтобы я мимоѣздомъ посѣтилъ ее и пробылъ у нея нѣкоторое время: моя привязанность къ Швейцаріи была такъ сильна, что я никакъ не могъ рѣшиться покинуть ее, пока у меня оставалась еще какая-нибудь возможность жить въ ней: я воспользовался этимъ временемъ чтобы осуществить планъ, занимавшій меня уже впродолженіи многихъ .мѣсяцевъ, но о которомъ я до сихъ поръ еще не упоминалъ, чтобы не прервать нити моего разсказа.
   Планъ этотъ заключался въ томъ, чтобы поселиться на островѣ Сенъ-Пьерѣ, находящемся посреди Біеннскаго озера и принадлежащемъ къ владѣніямъ Бернскаго госпиталя. Во время одного путешествія пѣшкомъ, сдѣланнаго мною вмѣстѣ съ дю Пейру прошлымъ лѣтомъ, мы посѣтили этотъ островъ, и я былъ имъ до такой степени очарованъ, что съ тѣхъ самыхъ поръ не переставалъ обдумывать, какъ бы тамъ устроить себѣ жилище. Наивеличайшее препятствіе заключалось въ томъ, что островъ этотъ принадлежалъ населенію Берна, которое, три года тому назадъ, самымъ гнуснымъ образомъ изгнало меня: помимо уже того, что гордость моя жестоко страдала отъ возвращенія къ тѣмъ самымъ людямъ, которые меня такъ скверно приняли, я имѣлъ основаніе опасаться, что и на этомъ островѣ они не оставятъ меня въ большемъ покоѣ, нежели въ Ивердюнѣ. Я посовѣтовался на этотъ счетъ съ лордомъ маршаломъ; тотъ соглашаясь вполнѣ съ моей мыслью, что жителямъ Берна будетъ пріятно видѣть меня запертымъ на ихъ островѣ и держать меня, такимъ образомъ, въ видѣ заложника по отношенію къ моимъ сочиненіямъ, если мнѣ вздумается ихъ писать, рѣшился все-таки, вывѣдать напередъ черезъ нѣкоего г. Стюрлера, своего прежняго сосѣда въ Коломбье, какъ отнесется населеніе Берна къ моему замыслу. Г. Стюрлеръ обратился къ правительственнымъ лицамъ и, на основаніи полученнаго отъ нихъ отвѣта, увѣрилъ лорда маршала, что жители Берна, стыдясь своего прежняго поведенія, ничего лучшаго не желаютъ, какъ видѣть меня поселившимся на островѣ Сенъ-Пьерѣ и оставятъ меня совершенно покойно тамъ жить. Ради еще большей предосторожности, я, прежде чѣмъ рискнуть отправиться туда на жительство, поручилъ собрать новыя справки черезъ посредство полковника Шалье, и онъ подтвердилъ мнѣ то же самое; а когда сборщикъ податей на островѣ получилъ отъ своего начальства разрѣшеніе допустить меня туда, я думалъ, что теперь не рискую уже ничемъ, отправляясь туда на жительство, послѣ того, какъ заручился молчаливымъ согласіемъ какъ начальства, такъ и мѣстныхъ собственниковъ. Такъ какъ я не могъ представить себѣ, чтобы гг. Бернскіе правители, разъ сознавъ открыто сдѣланную въ отношеніи меня несправедливость, согрѣшатъ еще разъ, преступивъ самое ненарушимое для всѣхъ государей правило.
   Островъ Сенъ-Пьеръ, называемый нефшательцами островомъ де-ла-Моттъ и находящійся среди Біеннскаго озера, имѣетъ въ окружности около половины льё; но, не взирая на такой маленькій объемъ, онъ въ состояніи снабжать всѣми главными продуктами, необходимыми для жизни. Тамъ есть луга, поля, фруктовые сады, рощи, виноградники; при характерѣ мѣстности разнообразной и гористой, все это до такой степени пріятно распредѣлено, что всѣ его характерныя части, не открываясь глазу всѣ вмѣстѣ, взаимно усугубляютъ свои достоинства и заставляютъ представлять себѣ островъ значительно большимъ, нежели онъ есть въ дѣйствительности. Довольно высокая терраса составляетъ его западную сторону, обращенную къ Глерессу и Бонвиллю. Эта терраса обсажена длинной аллеей, пересѣченной по серединѣ большой галлереей, куда по воскресеньямъ, во время уборки винограда, собираются со всѣхъ сосѣднихъ береговъ танцовать и веселиться. На островѣ существуетъ всего одинъ домъ, но обширный и удобный, въ которомъ живетъ сборщикъ и расположенномъ въ углубленіи, защищающемъ его отъ вѣтровъ.
   Въ пяти или шестистахъ шагахъ отъ острова, къ югу, есть другой островъ, меньшій, пустынный и невоздѣланный; онъ представляется какъ-бы оторваннымъ въ было время бурями отъ большого, на песчаной его почвѣ растетъ только ива и почечуй, но тамъ имѣется однако, возвышенный холмикъ, весьма красивый и густо обросшій травою. Очертаніе этого острова -- почти совершенно правильный овалъ. Его берега менѣе богаты, чѣмъ женевскаго и Нефшательскаго озеръ и не представляютъ столь красивой декораціи, въ особенности на западной сторонѣ, которая значительно населена и окаймлена виноградниками у подошвы цѣпи горъ, почти также, какъ и въ Côte-Rôtie, но только не дающихъ столь хорошаго вина. Идя съ юга на сѣверъ встрѣчаемъ мѣста, принадлежащія округамъ Сенъ-Жану, Боневиллю, Біенну и Нидау, на оконечности озера, всѣ они перемѣшаны весьма живописными деревушками.
   Таково было мое убѣжище, которое я себѣ приберегъ и куда я принялъ рѣшеніе перебраться, покинувъ Валь-де-Траверъ. Избранное мною мѣсто {Быть можетъ, не совсѣмъ безполезно предупредить, что Валь де Траверъ я оставилъ въ лицѣ г. дю-Терро, мэра города Веррвера, пользовавшагося въ странѣ весьма посредственнымъ уваженіемъ, но имѣвшаго, какъ говорятъ, весьма почтеннаго брата, служившаго въ конторахъ г. Сенъ-Флорентина, непримиримаго врага. Мэръ, незадолго до приключенія со мною, былъ у него. Маленькія замѣчанія подобнаго рода, сами по себѣ ничего не значущія, могутъ привести впослѣдствіи къ раскрытію многихъ подпольныхъ интригъ.} до такой степени соотвѣтствовало моему миролюбивому вкусу, моему лѣнивому характеру, любящему уединеніе, что я смотрѣлъ на него, какъ на самую сладкую для себя мечту, къ которой я когда либо стремился самымъ страстнымъ образомъ. Мнѣ представлялось, что на этомъ островѣ я буду всего далѣе отъ людей, въ наибольшей безопасности отъ ихъ оскорбленій, наиболѣе ими забытъ, однимъ словомъ, наиболѣе предоставленъ всѣмъ прелестямъ праздной и мечтательной жизни. Я хотѣлъ бы такъ замкнуть себя на этомъ островѣ чтобы у меня не оставалось болѣе никакихъ сношеній со смертными; и несомнѣнно, что я употребилъ-бы съ своей стороны всѣ возможныя средства, чтобы избавить себя отъ необходимости поддерживать ихъ.
   Существованіе необходимо, а жизнь на островѣ дорога, сколько по дороговизнѣ припасовъ, столько и по трудности ихъ доставки, тѣмъ болѣе, что тутъ каждый находится во власти сборщика. Это затрудненіе было устранено условіемъ со мной дю-Пейру, любезно согласившимся замѣнить собою ту компанію, которая предприняла сначала общее изданіе моихъ сочиненій, а потомъ его бросила. Я передалъ ему всѣ матерьялы этого изданія и условился относительно его порядка и распредѣленія. Я прибавилъ къ этому обязательство вручить ему свои Записки и сдѣлалъ его хранителемъ всѣхъ моихъ бумагъ, съ настоятельнымъ условіемъ воспользоваться ими только послѣ моей смерти, такъ какъ я имѣлъ сердечное желаніе спокойно окончить жизнь и не напоминать болѣе публикѣ о себѣ. Пожизненной пенсіи, которую онъ брался выплачивать мнѣ при этомъ условіи, было совершенно достаточно для моего существованія. Лордъ маршалъ, вернувъ себѣ все свое прежнее состояніе, предложилъ мнѣ ренту въ тысячу двѣсти франковъ, которую я принялъ, уменьшивъ ее на половину. Онъ хотѣлъ переслать мнѣ весь капиталъ, но вслѣдствіе затрудненія помѣстить его, я отказался отъ этого. Онъ перевелъ тогда этотъ капиталъ на имя дю-Пейру, въ рукахъ котораго онъ и остался и дю-Пейру выплачивалъ мнѣ пожизненную ренту по заключенному условію. Присоединивъ мой договоръ съ дю-Пейру къ пенсіи отъ лорда маршала, изъ которой двѣ трети должны выплачиваться послѣ моей смерти Терезѣ, къ той рентѣ въ триста франковъ, которую я имѣлъ отъ Дюшена, я могъ разсчитывать для себя, такимъ образомъ, на порядочное существованіе, и послѣ себя для Терезы, которой я оставлялъ до семи сотъ франковъ ренты, составлявшейся частью изъ пенсіи Рея, частью изъ ренты лорда-маршала; такимъ образомъ, у меня не оставалось опасеній, что ни она, ни тѣмъ болѣе я, не останемся: безъ куска хлѣба. Но видно, такъ было написано мнѣ на роду, что чувство чести заставитъ меня отказаться отъ всѣхъ тѣхъ рессурсовъ, къ которымъ я буду такъ близокъ, благодаря судьбѣ и моимъ работамъ, и что я долженъ буду умереть такимъ же бѣднякомъ, какимъ прожилъ всю свою жизнь. Каждый можетъ рѣшить, могъ-ли я, не будучи по меньшей мѣрѣ, самымъ послѣднимъ негодяемъ, выполнить условія уговора, который всячески старались сдѣлать для меня позорнымъ, старательно отнимая у меня всякое средство къ существованію, чтобы только силою заставить меня согласиться на собственное безчестіе. Какъ могли они сомнѣваться насчетъ выбора съ моей стороны рѣшенія въ представленной мнѣ альтернативѣ? О моемъ сердцѣ они всегда судили по себѣ самимъ.
   Успокоясь со стороны средствъ къ существованію, я относился совершенно беззаботно ко всему другому. Хотя я оставлялъ свободное поле своимъ врагамъ, но оставлялъ также въ благородномъ порывѣ энтузіазма, продиктовавшемъ мнѣ всѣ мои сочиненія, и въ неизмѣнности моихъ принциповъ, такое свидѣтельство о моей душѣ, которое вполнѣ подтверждало что все мое поведеніе вытекало изъ моей натуры. Я не нуждался въ другой защитѣ противъ моихъ клеветниковъ. Подъ моимъ именемъ они могли рисовать другаго человѣка, но обмануть этимъ могли только тѣхъ, кто желалъ бытъ обманутымъ. Я могъ бы предоставить имъ хулить всю мою жизнь, отъ начала до конца, и я увѣренъ, все таки, что среди вереницы всѣхъ моихъ ошибокъ и слабостей, даже въ моей неспособности выносить какое либо давленіе, всегда можно было найдти во мнѣ человѣка справедливаго, добраго, чуждаго желчи, ненависти, склоннаго всегда признать собственныя ошибки, еще скорѣе склоннаго предать забвенію ошибки другихъ, все свое счастье находившаго въ нѣжныхъ и любящихъ чувствахъ и во всякую вещь вносившаго искренность, доходившую до неосторожности, до самой невѣроятной безразсчетности.
   Такимъ образомъ я, до нѣкоторой степени, прощался съ своимъ вѣкомъ, своими современниками, и, уединяясь на весь остатокъ дней моихъ на этомъ островѣ, разставался со всѣмъ міромъ, и тамъ, я надѣялся, таково было мое рѣшеніе, выполнить, наконецъ, великую задачу настоящей жизни, которой я посвящалъ до сихъ поръ безполезно весь остатокъ дѣятельныхъ силъ, удѣленныхъ мнѣ небомъ. Этотъ островъ долженъ былъ сдѣлаться для меня чѣмъ-то въ родѣ Папиманіи, той благословенной страны, гдѣ всѣ спятъ:
   
   On у fait plus, on n'у fait nulle chose. *).
   *) Стихъ Лафонтена, изъ Diable de Papefiguires.
   
   Это plus было для меня всѣмъ, потому что я всегда мало заботился о снѣ; для меня было достаточно бездѣлья, и, чтобы только ничего не дѣлать, я предпочитаю даже мечтать проснувшись, чѣмъ мечтать во снѣ. Періодъ романическихъ мечтаній уже прошелъ и, такъ какъ дымъ простаго тщеславія скорѣе оглушалъ меня, нежели льстилъ, то, какъ послѣдняя надежда у меня оставалась лишь возможность существованія безъ стѣсненія,-- жизнь вѣчнаго, безконечнаго бездѣлья. Такова должна быть жизнь самыхъ счастливыхъ людей на томъ свѣтѣ: теперь и я полагалъ свое высшее блаженство въ этомъ же самомъ.
   Тѣ, кто упрекаютъ меня въ противорѣчіяхъ, не упустятъ, конечно, настоящаго случая, чтобы упрекнуть меня и на этотъ разъ. Я сказалъ, что бездѣлье людскихъ кружковъ сдѣлало мнѣ ихъ невыносимыми, и вотъ, наконецъ, меня видятъ въ поискахъ единственно за такого рода уединеніемъ, гдѣ бы я могъ отдаться подобному бездѣлію. Тѣмъ не менѣе, однако, я именно таковъ И если тутъ есть противорѣчіе, то оно вытекаетъ изъ самаго факта природы, а не изъ моей натуры.
   Праздность людскихъ кружковъ убійственна потому, что она является результатомъ необходимости; праздность, обусловливаемая уединеніемъ, восхитительна, ибо она вполнѣ свободна и зависитъ отъ вашей воли. Для меня ничего не дѣлать въ обществѣ пытка, такъ какъ я къ этому вынужденъ. Мнѣ остается либо сидѣть привинченнымъ къ стулу, либо стоять, вкопаннымъ, какъ колъ, не смѣя пошевельнуть ни рукой, ни ногой, не смѣя ни бѣгать, ни скакать, ни дѣть, ни кричать, ни махать, когда мнѣ этого хочется, не смѣя даже мечтать, скучая въ одно время отъ бездѣлья и мучаясь отъ насилія; обязанный быть внимательнымъ ко всякаго рода глупостямъ, какія говорятся;-- ко всякаго рода учтивостямъ какія дѣлаются, я долженъ безконечно утомлять мою Минерву, чтобы дать мѣсто, въ свою очередь, и своей тупой шуткѣ и глупой лжи. И такого рода жизнь вы называете бездѣльемъ! Да, вѣдь это -- каторжная работа!
   Праздность, которую я люблю, вовсе не есть праздность бездѣльника, стоящаго со сложенными руками въ полнѣйшей бездѣятельности и равно столько же думающаго, какъ и дѣйствующаго. Этого рода бездѣлье свойственно и ребенку, постоянно находящемуся въ движеніи и нич его не дѣлающему, а также болтуну, несущему всякаго рода вздоръ, тогда какъ руки его находятся въ полнѣйшемъ спокойствіи. Я же люблю заниматься ничего не дѣланіемъ, начинать сотни разныхъ вещей и не кончать ни одной изъ нихъ, ходить взадъ и впередъ, какъ мнѣ это взбредетъ въ голову, каждую секунду мѣнять свои намѣренія, свободно слѣдить за всѣми движеніями, летающей мухи, имѣть возможность срыть до основанія скалу, чтобы узнать, что находится подъ ней, -- приняться со всѣмъ жаромъ за десятилѣтнюю работу, чтобы черезъ десять минутъ бросить ее безъ всякаго сожалѣнія, -- наконецъ истратить цѣлый день безъ всякаго порядка и послѣдовательности, и слѣдовать во всѣмъ капризной прихоти даннаго момента.
   Та ботаника, какую я всегда любилъ и какою она начинала превращаться у меня въ страсть, была именно такого рода празднымъ занятіемъ, способнымъ наполнить всю пустоту моихъ досуговъ, не оставляя при этомъ ни малѣйшаго мѣста моему безумному воображенію, ни скукѣ, вытекавшей изъ полнѣйшаго бездѣлія. Блуждать беззаботно по лѣсамъ и пнямъ, машинально подбирать то тутъ то тамъ, то вѣтку, то цвѣтокъ, тысячу и тысячу разъ наблюдать одни и тѣ же предметы и всегда съ одинаковымъ интересомъ, потому что я ихъ постоянно забывалъ, -- это была такого рода жизнь, которую можно было прожить цѣлую вѣчность, не проскучавъ ни единаго момента. Какъ бы ни была изящна, великолѣпна, разнообразна структура этихъ растительныхъ предметовъ, она не въ состояніи сильно поразить невѣжественный глазъ и сразу его заинтересовать. Эта постоянная аналогія, и въ то же время, чудеснѣйшее разнообразіе, царствующее въ ихъ организаціи, способно восхитить только тѣхъ, у кого уже сложилось представленіе о растительной системѣ вообще. Весьма многіе при видѣ всѣхъ этихъ богатствъ природы, проявляютъ одно глупое и монотонное восхищеніе. Они ничего не замѣчаютъ въ подробностяхъ, потому что даже не знаютъ, на что слѣдуетъ обратить вниманіе, и тѣмъ болѣе не въ состояніи обнять цѣлаго, потому что не имѣютъ ни малѣйшаго представленія объ этой цѣпи соотношеній и комбинацій, которыя всѣми чудесами своихъ проявленій поражаютъ умъ наблюдателя. Я находился въ этомъ счастливомъ состояніи и, по недостатку своей памяти всегда долженъ былъ оставаться таковымъ; потому что, зная не много, я оставался чувствительнымъ ко всему. Разнообразный характеръ почвы острова хотя и небольшого, представлялъ мнѣ достаточное разнообразіе растеній для изученія и развлеченія до конца моей жизни. Я не хотѣлъ оставлять безъ анализа ни одной былинки, ни одной травки и уже собирался составить громадный сборникъ любопытныхъ наблюденій, приступить къ составленію Flora Pètrinsularis.
   Я вызвалъ Терезу со всѣми моими книгами и вещами. Мы помѣстились на пансіонъ къ сборщику острова. Жена его имѣла въ Нидау сестеръ, которыя поочереди пріѣзжали къ ней гостить и доставляли, такимъ образомъ, общество Терезѣ. Здѣсь я сдѣлалъ опытъ тихаго, пріятнаго существованія, какимъ бы я желалъ, чтобы протекла вся моя жизнь, и сдѣланный мною опытъ послужилъ къ тому, чтобы лучше познать всю горечь той жизни, которая должна была такъ быстро за нею послѣдовать.
   Я всегда страстно любилъ воду и видъ ея приводилъ меня въ чудеснѣйшее мечтательное настроеніе, хотя весьма часто безъ всякой опредѣленной причины. Когда была хорошая погода, я, вставши рано, никогда не упускалъ случая бѣжать на террасу, чтобы вдыхать благорастворенный, свѣжій утренній воздухъ и блуждать глазами по горизонту этого красиваго озера, берега котораго и горы очаровывали меня. Я не нахожу болѣе достойнаго выраженія моему благоговѣнію Божеству, какъ то нѣмое восхищеніе, которое возбуждается во мнѣ созерцаніемъ его твореній и которое никогда не можетъ быть выражено какими нибудь послѣдовательными дѣйствіями. Я понимаю вполнѣ, что жители городовъ видящіе передъ собой только стѣны, улицы и преступленія, отличаются недостаткомъ вѣры, но я рѣшительно не понимаю, какъ могутъ ее не имѣть жители деревни и, въ особенности, отшельники. Какъ сотни разъ въ день не поднимается у нихъ душа въ экстазѣ восторга къ Творцу тѣхъ чудесъ, которыя они видятъ передъ собой? Что касается меня, то въ особенности когда я встаю, и истомленный безсонницей, давнишняя привычка приводитъ меня къ этому поднятію духа и въ то же время, нимало не утомляетъ моей мысли. Но для этого необходимо, чтобы зрѣніе мое было поражено восхитительнымъ зрѣлищемъ природы. Въ своей комнатѣ я молюсь рѣже и суше: но за то при видѣ роскошнаго пейзажа, я чувствую себя взволнованнымъ, не имѣя возможности сказать почему. Я читалъ, какъ-то, что одинъ мудрый епископъ во время посѣщенія своей епархіи, встрѣтилъ однажды одну старушку, которая вмѣсто всякой молитвы только и умѣла что произносить: О!-- Епископъ сказалъ ей:-- "Добрая женщина, продолжайте всегда такъ молиться, наши молитвы гораздо лучше нашихъ". Такого рода лучшая молитва есть также и моя.
   Послѣ завтрака я, хмурясь, писалъ нѣсколько несчастныхъ писемъ, страстно мечтая о томъ счастливомъ моментѣ, когда мнѣ болѣе никогда не придется ихъ писать. Нѣсколько минутъ я возился вокругъ моихъ книгъ и бумагъ, скорѣе, чтобы ихъ выложить и разложить, нежели для того, чтобы ихъ читать; и это раскладываніе, превратившееся у меня въ настоящую работу Пенелопы, доставляло мнѣ удовольствіе позѣвать нѣсколько минутъ, послѣ чего эта работа уже мнѣ надоѣдала и я бросалъ ее для того, чтобы остающіеся у меня три или четыре утреннихъ часа провести за изученіемъ ботаники и въ особенности системы Линнея, къ которой у меня развилась настоящая страсть и отъ которой я не могъ совершенно освободиться даже послѣ того, какъ убѣдился въ ея пустотѣ. Этотъ великій наблюдатель, по моему мнѣнію единственный, вмѣстѣ съ Людвигомъ, отнесшійся до сихъ поръ къ ботаникѣ какъ натуралистъ и философъ; но онъ уже черезчуръ изучалъ ее въ гербаріяхъ и садахъ и недостаточно въ самой природѣ. Что касается меня, имѣвшаго передъ собою вмѣсто сада цѣлый островъ, какъ скоро мнѣ представлялась надобность сдѣлать или провѣрить какое-либо наблюденіе, то я съ книгою подъ мышкой бѣгалъ по лѣсамъ и лугамъ; тутъ, когда меня интересовало какое-нибудь растеніе, я, чтобы разсмотрѣть его во всѣхъ подробностяхъ и на мѣстѣ, растягивался на землю, Этотъ методъ много помогъ мнѣ изучать растенія въ ихъ натуральномъ состояніи, прежде чѣмъ они подверглись культивированію и искаженію отъ рукъ человѣческихъ. Разсказываютъ, что Фагопъ, первый врачъ Людовика XIV, въ совершенствѣ знавшій ботанику и называвшій по имени всякую травку въ королевскомъ саду, оказывался въ деревнѣ такимъ невѣждой, что не могъ тамъ рѣшительно ничего узнать. Я же именно наоборотъ: я кое-что знаю среди произведеній природы, но ничего не знаю среди произведеній садовника.
   Что касается до моего послѣобѣденнаго времени, то я всецѣло отдавалъ его моему бездѣльному и беззаботному времяпровожденію и отдался своей страсти слѣдовать безъ всякихъ правилъ импульсамъ каждаго момента. Часто, когда погода была тихая, я, выйди изъ за стола, немедленно садился одинъ въ маленькую лодочку, править которой весломъ научилъ меня сборщикъ; я отправлялся на середину озера. Моментъ, когда я. отчаливалъ отъ берега, доставлялъ мнѣ радость, доходившую до нервной дрожи, назвать или уяснить причину которой я затрудняюсь, если только это, быть можетъ, не безсознательное чувство счастья, вызванное сознаніемъ, что находишься, наконецъ, внѣ посяганій всѣхъ злыхъ людей. Одинокій, я блуждалъ затѣмъ по озеру, приближаясь иногда къ берегу, но никогда не причаливая къ нему. Зачастую, предоставивъ лодку идти по вѣтру или по теченію, я отдавался безпредметнымъ мечтамъ, которыя, можетъ быть и были глупы, но оттого нисколько не менѣе пріятны. Иногда я восклицалъ въ умиленіи: -- "О природа! о мать моя! вотъ я вполнѣ подъ твоей единственной защитой, никакой ловкій человѣкъ здѣсь не можетъ встать между мною и тобою!" Я удалялся такимъ образомъ отъ берега на полъ льё; я желалъ, чтобы это озеро превратилось въ океанъ. Однако, чтобы доставить удовольствіе моему бѣдному псу, любившему далеко не въ такой степени какъ я подобнаго рода стоянія на водѣ, я всегда совершалъ слѣдующую прогулку: приставалъ къ маленькому острову, гулялъ на немъ часъ, другой, или же растягивался на траву на вершинѣ холма, чтобы насладиться восторгомъ, доставляемымъ мнѣ этимъ озеромъ и его окрестностями, чтобы разсмотрѣть и разобрать всякаго рода растенія, какія мнѣ только попадались на глаза, и, подобно другому Робинзону, настроить себѣ на немъ вволю всякія фантастическія жилища. Я сильно привязался къ этому пригорку. Когда мнѣ случалось увезти да такую прогулку Терезу, жену сборщика и ея сестеръ, какъ гордился я тогда, будучи ихъ кормчимъ и проводникомъ! Мы съ торжествомъ свезли туда кроликовъ для заселенія его, это было тоже своего рода праздникъ для Жанъ-Жака. Это населеніе придало маленькому острову еще болѣе интереса въ моихъ глазахъ. Съ тѣхъ поръ я еще чаще и съ большимъ наслажденіемъ отправился туда, чтобы изучать слѣды прогресса его новыхъ обитателей.
   Къ этимъ удовольствіямъ я присоединилъ другое, напоминавшее мнѣ отрадную жизнь въ Шарметтъ и къ которому особенно располагало меня бывшее тогда время года. Оно относилось ко сбору овощей и фруктовъ и мы съ Терезой доставляя себѣ это удовольствіе, работая со сборщикомъ и его семьей. Помню я, какъ однажды, одинъ бернскій житель, по имени I. Кирхбергеръ, пришелъ ко мнѣ въ гости и засталъ меня на большущемъ деревѣ, съ лѣсникомъ, привязаннымъ къ поясу и до того переполненнымъ яблоками, что я даже не могъ пошевельнуться. Я нимало не былъ смущенъ ни этой встрѣчей, ни многими другими подобными. Я разсчитывалъ, что жители Берна, будучи свидѣтелями того, какъ я употребляю свои досуги, воздержатся на будущее время отъ нарушенія моего спокойствія и оставятъ меня въ покоѣ въ моемъ уединеніи. Я предпочиталъ бы даже быть заключеннымъ на островѣ по ихъ желанію, а не по моему; тогда я былъ бы болѣе обезпеченъ, что мое спокойствіе не будетъ нарушено.
   Вотъ еще одно изъ тѣхъ признаній, относительно котораго я напередъ увѣренъ, что читатели отнесутся къ нему недовѣрчиво, по своей упорной привычкѣ судить всегда обо мнѣ по самимъ себѣ, не смотря на то, что весь ходъ моей жизни могъ-бы заставить ихъ увидать во мнѣ тысячу разныхъ внутреннихъ склонностей, вовсе не похожихъ на склонности, присущія имъ. Что всего страннѣе, такъ это то, что отрицая во мнѣ всѣ добрыя или безразличныя чувства, которыхъ нѣтъ у нихъ, они всегда готовы приписать мнѣ самыя дурныя, какія даже не свойственны сердцу человѣка; поэтому, для нихъ нѣтъ ничего проще, какъ ставить меня въ противорѣчіе съ природой и создавать изъ меня такое чудовище, которому, даже, нѣтъ мѣста среди существующаго. Чтобы очернить меня, нѣтъ такого абсурда, который имъ казался бы невѣроятнымъ; все необычайное и для меня лестное кажется имъ невозможнымъ.
   Но, что-бы они не думали и не говорили, я, все-таки, не перестану самымъ вѣрнымъ образомъ излагать то, чѣмъ былъ, что думалъ и дѣлалъ ЖЖ. Руссо, не прибѣгая ни къ объясненіямъ, ни къ оправданіямъ всѣхъ особенностей его чувства и мыслей, и не допытываясь, думали-ли другіе такъ-же, какъ онъ. Я такъ пристрастился къ острову Сенъ-Пьеръ и пребываніе на немъ такъ отвѣчало моимъ вкусамъ, что я, связавъ съ существованіемъ на этомъ островѣ всѣ свои мечты и желанія, пришелъ къ рѣшенію никогда изъ него не уѣзжать. Мое воображеніе уже утомляла визиты, которыя нужно было сдѣлать въ Нефшателѣ, Біеннѣ, Ивердюнъ, Нидау. Одинъ день, проведенный внѣ острова, казался мнѣ отнятымъ у моего блаженства, выйдти изъ его предѣловъ для меня было бы равносильно выходу изъ моей стихіи. Сверхъ того, опытъ прошлаго сдѣлалъ меня боязливымъ. Достаточно было, чтобы нѣчто хорошее коснулось моего сердца и я долженъ былъ готовиться къ его утратѣ; а пламенное желаніе окончить здѣсь мои дни не разлучнымъ съ чувствомъ страха быть вынужденнымъ отсюда уѣхать. Я усвоилъ привычку по вечерамъ, особенно когда озеро было въ волненіи, сидѣть на берегу. Я ощущалъ особенное чувство удовольствія при видѣ, какъ волны разбивались у моихъ ногъ. Я видѣлъ въ нихъ изображеніе свѣтскаго шума и покоя моей обители, а иногда я умилялся при этой сладкой мысли до того, что чувствовалъ, какъ слезы текли изъ моихъ глазъ. Миръ и спокойствіе, которыми я наслаждался съ такою страстью, нарушались лишь тревожнымъ страхомъ потерять ихъ и порой это безпокойство доходило до того, что разстраивало мое наслажденіе. Я чувствовалъ мое положеніе столь непрочнымъ, что не смѣлъ на него разсчитывать.-- "Ахъ, говорилъ я себѣ, какъ охотно промѣнялъ бы я свободу выхода отсюда, о которой вовсе не забочусь, на увѣренность располагать возможностью оставаться здѣсь всегда! Вмѣсто того, чтобы страдать здѣсь изъ милости, отчего я не заключенъ здѣсь насильно! Тѣ, кто только и дѣлаютъ, что мучатъ меня, каждую минуту могутъ изгнать меня отсюда и могу-ли я надѣяться, что мои гонители, видя меня тутъ счастливымъ, оставятъ меня пользоваться этимъ блаженствомъ? Но недостаточно имѣть позволеніе здѣсь жить; я бы желалъ, чтобы меня къ этому приговорили. Я бы хотѣлъ быть насильно обязаннымъ здѣсь оставаться, чтобы не быть вынужденнымъ отсюда уйдти".
   Я бросалъ завистливый взглядъ на счастливаго Мишеля Дюкре, спокойно жившаго въ замкѣ Арбергъ и которому стоило только захотѣть быть счастливымъ, чтобы имъ сдѣлаться. Подъ конецъ, въ силу этихъ постоянныхъ размышленій и тревожныхъ предчувствій о новыхъ буряхъ, всегда готовыхъ надо мной разразиться, я сталъ тосковать, но съ самой невѣроятной страстностью, о томъ, чтобы, вмѣсто того, чтобы только терпѣть мое здѣсь пребываніе, мнѣ превратили бы его въ пожизненное заключеніе; и я готовъ поклясться, что если бы зависѣло отъ моей власти приговорить меня къ этому наказанію, я сдѣлалъ бы это съ величайшей радостью, тысячу разъ предпочитая необходимость провести остатокъ своей жизни здѣсь, опасности быть выгнаннымъ отсюда.
   Не долго это опасеніе оставалось тщетнымъ. Въ тотъ моментъ, когда я ждалъ всего менѣе, я получилъ письмо отъ г. начальника округа Нидау, въ вѣдѣніе котораго находился островъ Сенъ-Пьеръ, въ этомъ письмѣ онъ объявлялъ мнѣ приказъ отъ имени ихъ превосходительствъ покинуть островъ и предѣлъ ихъ области. Читая письмо я думалъ, что вижу сонъ. Ничто не могло быть неестественнѣе, безсмысленнѣе и не предвидѣннѣе, какъ подобный приказъ, такъ какъ я смотрѣлъ на свои предчувствія скорѣе какъ на безпокойство запуганнаго несчастіями человѣка, чѣмъ какъ на предосмотрительность, могущую имѣть какое-либо основаніе. Мѣры, принятыя мною, чтобы заручиться молчаливымъ согласіемъ правительства; спокойствіе, съ которымъ мнѣ позволили здѣсь устроиться: посѣщеніе многихъ жителей Берна и даже самого начальника округа, осыпавшаго меня выраженіями дружбы и предупредительности; наконецъ, суровость времени года, въ которое было слишкомъ жестоко выгонять больнаго человѣка все это, взятое вмѣстѣ, заставляло меня думать, со многими другими лицами, что въ этомъ распоряженіи заключалось какое-нибудь недоразумѣніе и что злонамѣренные люди нарочно выбрали время сбора винограда, когда сенатъ не часто посѣщается сенаторами, чтобы грубо нанести мнѣ этотъ ударъ.
   Еслибъ я поддался первому чувству негодованія, то отправился бы немедленно. Но куда идти? Куда дѣться при началѣ зимы, безъ цѣли, безъ приготовленій, безъ проводника, безъ экипажа, если не бросить на произволъ судьбы мои бумаги, вещи, всѣ мои дѣла? Чтобы ихъ привести въ порядокъ, необходимо было время, а въ приказѣ не было сказано, давалось-ли мнѣ время или нѣтъ. Продолжительность моихъ несчастій начала ослаблять мое мужество. Впервые я почувствовалъ, что мое естественное чувство гордости поколебалось подъ давленіемъ необходимости, не взирая на ропотъ моего сердца, приходилось унижаться до просьбы объ отсрочкѣ. Я обратился за разъясненіемъ къ г. Граффенрилу, переславшему мнѣ приказъ. Въ письмѣ его ко мнѣ заключалось живѣйшее порицаніе этому распоряженію, о которомъ онъ мнѣ сообщалъ съ величайшимъ сожалѣніемъ; а выраженіе скорби и уваженія, которыми оно было переполнено, казалось, приглашали объясниться съ нимъ съ сердечною откровенностью. Я такъ и сдѣлалъ. Я былъ увѣренъ, что письмо раскроетъ глаза этимъ криводушнымъ людямъ, относительно ихъ варварскаго поступка со мною, и что, если нельзя взять назадъ жестокое распоряженіе, то мнѣ не откажутъ, по крайней мѣрѣ, въ разумной отсрочкѣ, и такимъ образомъ, можетъ быть, у меня останется впереди цѣлая зима для устройства отступленія и выбора мѣстожительства.
   Въ ожиданіи отвѣта, я принялся размышлять надъ своимъ положеніемъ и обсуждать рѣшеніе, которое долженъ былъ принять. Со всѣхъ сторонъ я видѣлъ столько затрудненій, печаль такъ удручала меня и здоровье мое въ эту минуту было такъ плохо, что я впалъ въ совершенное уныніе и въ результатѣ этого паденія духа было то, что я лишился послѣднихъ ресурсовъ, которыми могъ служить мнѣ мой умъ, чтобы наилучшимъ образомъ вывести меня изъ моего грустнаго положенія, Куда бы я ни вздумалъ укрыться, чтобы найдти себѣ убѣжище, было ясно, что я не могъ избѣгнуть ни того, ни другого способа пущеннаго въ ходъ для моего изгнанія; одинъ состоялъ въ томъ, чтобы разными подземными способами поднимать противъ меня населеніе; другой -- изгонять меня открытой силой, безъ всякихъ объясненій. И такъ, я не могъ разсчитывать на какое-либо обезпеченное убѣжище, если, конечно не искать его въ такомъ отдаленномъ мѣстѣ, добираться до котораго не позволяли мнѣ ни мои силы, ни время года.
   Все это вмѣстѣ приводило меня еще болѣе къ мыслямъ, меня занимавшимъ, я готовъ былъ просить, чтобы меня заточили здѣсь на вѣчное житье, чѣмъ заставили безконечно блуждать по землѣ, изгоняя послѣдовательно изъ всякаго выбраннаго мною убѣжища. Спустя два дня послѣ моего перваго письма, я написалъ г. Граффеприду второе, съ просьбой сдѣлать такого рода предложеніе ихъ превосходительствамъ. Отвѣтомъ изъ Берна на первое и второе письмо былъ приказъ, формулируемый въ выраженіяхъ самыхъ жесткихъ и грубыхъ, немедленно, въ продолженіи четырехъ часовъ покинуть островъ, выѣхать за предѣлы всей территоріи республики и не возвращаться никогда подъ страхомъ самыхъ жестокихъ наказаній.
   Этотъ моментъ былъ ужасенъ. Съ тѣхъ поръ мнѣ приходилось испытывать гораздо большія мученія, но никогда я не находился въ такомъ страшномъ затрудненіи. Но что всего болѣе опечалило меня, такъ это то, что мнѣ приходилось отказаться отъ мысли провести на островѣ всю зиму. Тутъ будетъ кстати разсказать о злополучномъ анекдотѣ, переполнившимъ чашу моихъ несчастій и сокрушившемъ вмѣстѣ со мною цѣлый несчастный народъ, нарождавшійся добродѣтели, котораго обѣщала въ одинъ прекрасный день сравняться съ добродѣтелями Спарты и Рима. Въ Общественномъ Договорѣ {Книга II, гл. X.} я упомянулъ о корсиканцахъ, какъ о народѣ новомъ, еще не испорченномъ законодательствомъ и я указалъ при этомъ на ту великую надежду, на которую могъ разсчитывать подобный народъ, если бы ему выпало счастье найдти мудраго руководителя. Моя книга была прочтена нѣкоторыми изъ корсиканцевъ, оказавшимися весьма чувствительными къ той лестной формѣ, въ которой я отозвался объ нихъ, а случай, заставившій ихъ трудиться надъ установленіемъ у нихъ республики, навелъ ихъ правителей на мысль обратиться ко мнѣ за моими мнѣніями объ этомъ важномъ предметѣ. Одинъ изъ нихъ, г. Бутта-Фока, принадлежащій къ числу первѣйшихъ семействъ острова, и въ то же время капитанъ французскаго полка Royal-Italien, писалъ мнѣ объ этомъ и даже снабдилъ меня многими документами, которые я просилъ у него, чтобы ознакомиться съ исторіей народа и положеніемъ страны. Г. Паоли тоже нѣсколько разъ писалъ мнѣ; и хотя я сознавалъ подобное предпріятіе свыше моихъ силъ, я не могъ отрѣшиться отъ желанія содѣйствовать имъ въ столь великомъ и прекрасномъ дѣлѣ, когда запасусь всѣми необходимыми для этого свѣдѣніями. Въ этомъ самомъ смыслѣ я писалъ какъ тому, такъ и другому и переписка по поводу этого продолжалось вплоть до моего отъѣзда.
   Въ то же самое время я узналъ, что Франція отправляла въ Корсику свои войска и заключила съ генуэзцами договоръ. Этотъ трактатъ и посылка войскъ тревожили меня и хотя я нисколько не воображалъ, чтобы это могло имѣть какое-либо соотношеніе, я находилъ, все-таки, невозможнымъ и смѣлымъ трудиться надъ такимъ дѣломъ, какъ законодательное устроеніе народа, требующимъ глубочайшаго спокойствія, въ ту минуту, когда, быть можетъ, дѣло шло объ его порабощенія. Я не скрылъ своихъ опасеній отъ г. Бутта-Фока, который разубѣждалъ меня увѣреніями, что если бы въ договорѣ этомъ заключались вещи, противныя свободѣ его націb, то столь хорошій и вѣрный гражданинъ каковъ онъ, не оставался бы на службѣ Франціи.
   Дѣйствительно, его ревность относительно законодательнаго дѣла корсиканцевъ и его тѣсныя связи съ г. Паоли не оставили у меня ни малѣйшаго подозрѣнія на этотъ счетъ; а когда я узналъ объ его частыхъ поѣздкахъ въ Версаль и въ Фонтенебло и объ его сношеніяхъ съ г. Шуазелемъ, то я заключилъ изъ всего этого только то, что онъ долженъ былъ имѣть самыя вѣрныя свѣдѣнія объ истинныхъ намѣреніяхъ французскаго двора, о которыхъ онъ мнѣ давалъ понять, но распространяться о которыхъ подробно въ своихъ письмахъ ко мнѣ онъ не хотѣлъ.
   Все это разубѣждало меня только отчасти. Тѣмъ не менѣе, не понимая ничего въ этой посылкѣ французскихъ войскъ, не будучи въ состояніи допустить, чтобы они посылались туда для защиты свободы корсиканцевъ, такъ какъ они отлично могли одни защититься противъ генуэзцевъ, я не могъ ни успокоиться вполнѣ, ни вмѣшаться на самомъ дѣлѣ въ предполагаемую законодательную работу до тѣхъ поръ, пока не имѣлъ вѣрныхъ доказательствъ, что вся эта затѣя не была пустой игрой, придуманной для издѣвательства надо мною. Я до крайности желалъ свиданія съ г. Бутта-Фока; въ этомъ было единственное средство, чтобы получить разъясненія, въ которыхъ я нуждался. Онъ подалъ мнѣ надежду на свиданіе и я ждалъ его съ величайшимъ нетерпѣніемъ. Что касается до него, то я не знаю, дѣйствительно ли серьезно было его намѣреніе, но если бы оно даже осуществилось, то мои несчастія не позволили бы мнѣ имъ воспользоваться.
   Чѣмъ болѣе я размышлялъ по поводу предложеннаго мнѣ дѣла, чѣмъ болѣе вдавался въ изученіе имѣвшихся у меня въ рукахъ матерьяловъ, тѣмъ болѣе я убѣждался въ необходимости вблизи изучить народъ, который нужно было устраивать, и почву, на которой онъ жилъ, и всѣ тѣ отношенія къ которымъ представлялась надобность примѣнить это законодательство. Съ каждымъ днемъ я убѣждался все болѣе и болѣе, въ невозможности издали пріобрѣсти всѣ необходимыя свѣдѣнія, которыми я долженъ былъ руководствоваться въ этомъ дѣлѣ. Я написалъ объ этомъ Бутта-Фока, онъ самъ съ этимъ согласился, и если я еще не принялъ окончательнаго рѣшенія перебраться въ Корсику, то за то я много занимался средствами и способами этого путешествія. Я сообщилъ обо этомъ г. Датье, служившему прежде въ Корсикѣ, во времена г. де Майльбуа и хорошо знавшему страну. Онъ не упустилъ ничего, чтобы отклонить меня отъ моего намѣренія и, признаюсь, ужасная картина, въ которой онъ изобразилъ и корсиканцевъ и всю ихъ страну, значительно охладила во мнѣ желаніе отправиться къ нимъ на жительство.
   Но когда преслѣдованія въ Мотье заставили меня подумать объ отъѣздѣ изъ Швейцаріи, это желаніе опять возобновилось надеждою найдти, наконецъ, хоть у этихъ островитянъ покой, въ которомъ мнѣ всюду отказывали. Одна только вещь пугала меня въ этомъ путешествіи: это моя неспособность и всегдашнее отвращеніе къ дѣятельной жизни, на которую мнѣ пришлось бы себя обречь. Созданный для бездѣльнаго мечтанья въ уединеніи, я не былъ вовсе сотворенъ для того, чтобы говорить, дѣйствовать, трактовать съ людьми о дѣлахъ. Природа, надѣлившая меня первымъ даромъ, отказала мнѣ во второмъ. Я зналъ, однако, что, не принимая прямаго участія въ общественныхъ дѣлахъ, я буду вынужденъ, прибывъ въ Корсику, отдаться въ распоряженіе народа и весьма часто вступать въ совѣщанія съ его правителями. Самая цѣль моего путешествія требовала съ моей стороны, не поисковъ уединенія, а напротивъ того, стараній пріобрѣсти въ средѣ этого народа тѣ знанія, какія мнѣ были необходимы. Ясно было, что я не могъ бы болѣе располагать собою; а увлеченный помимо моей воли въ этотъ вихрь, для котораго я былъ вовсе не рожденъ, я принужденъ былъ бы вести тамъ жизнь, совершенно противную моему характеру и поэтому, выказать себя тамъ съ самой невыгодной стороны. Я предвидѣлъ, что, не оправдавъ своимъ личнымъ присутствіемъ ихъ мнѣнія о моей способности, которое могло сложиться у нихъ на основаніи моихъ сочиненій, я этимъ дискредитирую себя въ глазахъ корсиканцевъ и столько же во вредъ мнѣ, сколько и имъ, утрачу довѣріе, мнѣ оказанное, безъ котораго мнѣ было бы невозможно съ успѣхомъ выполнить ожидавшагося отъ меня дѣла. Я былъ увѣренъ, что выйдя, такимъ образомъ, изъ своей сферы, я окажусь для нихъ безполезнымъ, а самого себя сдѣлаю несчастнымъ.
   Измученный, истрепанный невзгодами всякаго рода, изнуренный путешествіями, и въ теченіи многихъ лѣтъ гоненіями, я ощущалъ живѣйшую потребность въ покоѣ, въ лишеніи меня котораго мои варвары-враги сдѣлали для себя чистѣйшую забаву; я болѣе чѣмъ когда либо вздыхалъ по этой любезной для меня праздности, по этому сладчайшему спокойствію духа и тѣла, о которомъ я такъ часто мечталъ и въ которомъ сердце мое, отрекшееся отъ химерическихъ фантазій! любви и дружбы, видѣло все своё высшее блаженство. Я съ ужасомъ представлялъ себѣ работы, которыя мнѣ приходилось предпринять, бурную жизнь, которой я думалъ отдаться: и если грандіозность, красота и полезность предмета воодушевляли мое мужество, за то сознаніе невозможности заплатить за него съ успѣхомъ своею личностью, совершенно отнимало его у меня. Двадцать лѣтъ глубочайшаго размышленія про себя обошлись бы мнѣ дешевле, нежели шесть мѣсяцевъ активной жизни посреди дѣлъ и людей, да еще съ увѣренностью въ полнѣйшей неудачѣ.
   Мнѣ казалось, что я придумалъ способъ, которымъ можно было все согласить. Преслѣдуемый во всѣхъ моихъ убѣжищахъ подпольными происками моихъ тайныхъ гонителей и видя передъ собою только одну Корсику, гдѣ я могъ надѣяться найдти покой для остальныхъ дней моей старости, покой, въ которомъ они мнѣ всюду отказывали, я рѣшилъ, наконецъ, перебраться туда, руководствуясь указаніями Бутта-Фока и какъ только представится у меня къ тому возможность; но, только для того, чтобы жить тамъ спокойно, отказаться, по крайней мѣрѣ, съ внѣшней стороны, отъ участія въ законодательной работѣ, и, чтобы какимъ-нибудь образомъ отплатить своимъ хозяевамъ за ихъ гостепріимство, написать на мѣстѣ ихъ исторію, и въ то же самое время, заручиться потихоньку необходимыми свѣдѣніями чтобы быть имъ полезнымъ, если бы я нашелъ возможнымъ сдѣлать это съ успѣхомъ. Начавъ, такимъ образомъ, съ снятія съ себя всякихъ обязательствъ, я надѣялся на возможность обдумать втайнѣ и съ большимъ для меня удобствомъ планъ, наиболѣе имъ подходящій и при этомъ не слишкомъ лишая себя моего драгоцѣннаго уединенія, не подчиняя себя образу жизни, который былъ для меня невыносимъ и для котораго у меня не было никакихъ врожденныхъ данныхъ.
   Но, при моемъ положеніи это путешествіе было дѣломъ не легкимъ. Судя по тому, что говорилъ мнѣ о Корсикѣ Датье, я не долженъ былъ разсчитывать тамъ даже на простѣйшія жизненныя удобства; сверхъ того, мнѣ приходилось везти съ собою бѣлье, платье, посуду, кухонныя принадлежности, бумагу, книги. Чтобы переселиться туда съ моей хозяйкой, необходимо было перебраться черезъ Альпы, и въ продолженіи перехода въ двѣсти льё тащить за собою громадный багажъ; необходимо было проходить черезъ владѣнія различныхъ государей; а по настроенію, существовавшему во всей Европѣ, я, послѣ всѣхъ моихъ несчастій и бѣдъ, долженъ былъ быть готовымъ встрѣтить повсюду различныя препятствія и увидѣть, какъ всякій сочтетъ себѣ за честь выказать мнѣ какую нибудь новую немилость и по отношенію ко мнѣ пренебречь всѣми людскими правами и человѣчностью.
   Огромныя издержки, утомленія и опасности подобнаго путешествія обязывали меня предусмотрѣть всѣ его трудности и хорошенько ихъ взвѣсить. Мысль остаться одинокимъ и безъ всякихъ средствъ въ мои годы, вдали отъ всѣхъ моихъ знакомыхъ, въ рукахъ такого варварскаго и свирѣпаго народа, какимъ изобразилъ мнѣ его Датье, эта мысль способна была заставить меня призадуматься, прежде чѣмъ рѣшиться на исполненіе подобнаго намѣренія. Я страстно жаждалъ свиданія, обѣщаннаго мнѣ Бутта-Фока, и отъ результатовъ его зависѣло принятіе того или другого рѣшенія.
   Въ то время, когда я, такимъ образомъ, колебался, начались гоненія въ Мотье, принудившія меля бѣжать. Для длиннаго путешествія, въ особенности такого, какъ въ Корсику, я не былъ готовъ. Я ждалъ извѣстій отъ Бутта-Фока и укрылся на островѣ Сенъ-Цьеръ, откуда, какъ уже сказалъ выше, былъ изгнанъ при наступленіи зимы. Докрытыя снѣгомъ Альпы дѣлали для меня эту эмиграцію невыполнимою; въ особенности при той быстротѣ, которая мнѣ предписывалась. Правда, сумасбродный характеръ приказанія дѣлалъ его невозможнымъ для выполненія; такъ какъ получивъ его въ этомъ уединеніи, окруженномъ со всѣхъ сторонъ водою, имѣя передъ собою только двадцать четыре часа съ момента его передачи на то, чтобы приготовиться къ отъѣзду, найдти лодку и экипажъ, чтобы выйдти изъ острова и изъ предѣловъ территоріи -- если бы у меня были даже крылья, то и тогда я съ трудомъ могъ бы его выполнить. Я написалъ объ этомъ начальнику округа Нидау, въ отвѣтъ на его письмо ко мнѣ, и поспѣшилъ покинуть эту страну несправедливости. Вотъ какъ мнѣ пришлось разставаться съ своимъ дорогимъ проектомъ и какъ, упалъ духомъ, я не съумѣлъ даже добиться отсрочки! По приглашенію лорда-маршала я рѣшился ѣхать въ Берлинъ, оставивъ Терезу зимовать въ Сенъ-Пьерѣ, вмѣстѣ съ моими вещами и книгами, и отдалъ дю ІТейру на сохраненіе всѣ мои бумаги. Я совершилъ это такъ поспѣшно, что на другой же день утромъ выѣхалъ съ острова и къ полудню былъ уже въ Біеннѣ. Это путешествіе закончилось случаемъ, разсказъ о которомъ не долженъ быть здѣсь опущенъ.
   Какъ только распространился слухъ, что я получилъ приказъ покинуть свое убѣжище, я подвергся наплыву визитовъ со всего сосѣдства: всего болѣе явилось жителей Берна съ своей отвратительной фальшею, чтобы подсматривать за мною, меня утѣшать и протестовать противъ того, что было выбрано время вакацій и закрытія сената для составленія и передачи мнѣ этого распоряженія, которымъ, по ихъ словамъ, были возмущены поголовно всѣ Двѣсти.
   Посреди всей этой массы утѣшителей, явилось также нѣсколько лицъ изъ Біенна, маленькаго свободнаго государства, включеннаго въ территорію Берна, и между другими былъ тутъ одинъ молодой человѣка, по имени Вильдреме, семейство котораго занимало въ этомъ маленькомъ городкѣ первое мѣсто и пользовалосъ большимъ значеніемъ. Вильдреме горячо заклиналъ меня отъ имени всѣхъ своихъ согражданъ, избрать среду ихъ своимъ убѣжищемъ, увѣряя при этомъ, что всѣ они сильно желаютъ принять меня у себя, что они почтутъ за славу и долгъ заставить меня забыть всѣ перенесенныя мною гоненія; что у нихъ мнѣ нечего опасаться какого либо давленія со стороны бернскихъ властей: что Біеннъ -- городъ совершенно свободный, ни отъ кого не получающій законовъ и что всѣ его граждане единогласно рѣшились не внимать никакимъ внушеніямъ, какія окажутся враждебными мнѣ.
   Вильдреме, видя, что не можетъ поколебать меня, обратился за подтвержденіемъ своихъ словъ ко многимъ другимъ лицамъ, отчасти къ жителямъ Біенна и даже къ окрестнымъ жителямъ Берна, и, между прочимъ, къ тому самому Кирхбергеру, о которомъ я упоминалъ; со времени моего поселенія въ Швейцаріи онъ особенно искалъ моего знакомства, а меня онъ интересовалъ своими талантами и принципами.
   Но, мнѣ пришлось выслушать болѣе вѣскія и неожиданныя соображенія отъ г. Бартеса, секретаря французскаго посольства, явившагося ко мнѣ вмѣстѣ съ г. Вильдреме, онъ окончательно склонилъ меня принять это приглашеніе, и сильно поразилъ своимъ живымъ и нѣжнымъ участіемъ ко мнѣ. Этого г. Бартеса я совсѣмъ не зналъ, но онъ вложилъ въ свои слова столько горячности, столько дружескаго усердія, что я долженъ былъ убѣдиться, что желаніе склонить меня на переселеніе въ Біеннъ было для него истинно сердечнымъ дѣломъ. Онъ отзывался съ наилучшей похвалой о городѣ и его жителяхъ, съ которыми онъ, казалось, былъ связанъ интимнѣйшимъ образомъ, такъ какъ неоднократно называлъ ихъ при мнѣ своими патронами и отцами.
   Эти настоянія Бартеса сбили съ толку всѣ мои предположенія. Я всегда подозрѣвалъ въ Шуазелѣ скрытаго руководителя всѣхъ испытанныхъ мною въ Швейцаріи гоненій. Образъ дѣйствій французскаго резидента въ Женевѣ, таковой же посланника въ Солерѣ съ избыткомъ подтверждали всѣ эти подозрѣнія; во всемъ, что случилось со мною въ Бернѣ, Женевѣ, Нефшателѣ я видѣлъ тайное вліяніе Франціи, а во Франціи у меня не было другого болѣе могущественнаго врага, какъ герцогъ Піуазель. Какъ долженъ былъ я, поэтому, смотрѣть на визитъ Бартеса и понимать его нѣжное участіе съ которымъ онъ, повидимому, относился ко мнѣ? Всѣ мои несчастія еще не вполнѣ уничтожили довѣрчивость моего сердца и опытъ еще не научилъ меня усматривать повсюду злыя козни подъ видомъ людскихъ ласкъ.
   Съ удивленіемъ старался я найдти объясненіе и причину благорасположенія ко мнѣ Бартеса; я не былъ еще настолько глупъ, чтобы воображать, что онъ поступаетъ самостоятельно; я подмѣтилъ въ немъ нѣкоторую рисовку и даже аффектацію, указывавшія на скрытый умыселъ, и я былъ весьма далекъ отъ того, чтобы находить у этихъ мелкихъ, второстепенныхъ агентовъ то неустрашимое великодушіе, которое на подобномъ же посту такъ часто клокотало въ моемъ сердцѣ.
   Въ былое время я знавалъ у г. Дюксамбурга кавалера Боттевиля; онъ выказывалъ мнѣ нѣкоторое благожелательство: со времени назначенія его посломъ онъ снова далъ мнѣ понять, что помнитъ обо мнѣ и даже приглашалъ къ себѣ въ Солеръ; приглашеніемъ его я не воспользовался, но былъ имъ очень тронутъ, такъ какъ не привыкъ къ столь порядочному обращенію со мною людей должностныхъ. И такъ, я склоненъ былъ думать, что г. Боттевиль, руководствуясь данными ему инструкціями въ томъ, что касалось Женевы, тѣмъ не менѣе, сочувствуя моимъ несчастіямъ, постарался подготовить мнѣ это убѣжище въ Біеннѣ, чтобы я могъ тамъ жить спокойно подъ его покровительствомъ. Я былъ тронутъ этой внимательностью, но далекъ отъ того, чтобы ею воспользоваться; окончательно рѣшась на поѣздку въ Берлинъ, я съ нетерпѣніемъ ждалъ минуты свиданія съ лордомъ-маршаломъ, вполнѣ увѣренный, что только возлѣ него обрѣту истинный покой и настоящее прочное счастье.
   При моемъ отъѣздѣ съ острова, Кирхбергеръ провожалъ меня до самого Біенна. Тамъ я встрѣтилъ Вильдреме и нѣсколькихъ другихъ біенцевъ, ждавшихъ меня на берегу при выходѣ изъ лодки. Обѣдали мы всѣ вмѣстѣ въ гостинницѣ: придя туда, моей первой заботой было отыскать себѣ мѣсто въ каретѣ, потому что и хотѣлъ ѣхать далѣе на другой же день. Во время обѣда эти господа принялись настаивать, чтобы я остался у нихъ, и продѣлывали это съ такою горячею убѣдительностью и такими трогательными завѣреніями, что, не взирая на мое рѣшеніе, сердце мое, не умѣвшее сопротивляться ни чьимъ нѣжнымъ ласкамъ, поддалось и ихъ вліянію: какъ только они замѣтили во мнѣ колебаніе, они такъ удвоили свои настоянія и убѣжденія, что, я, наконецъ, позволилъ себя побѣдить и согласился остаться въ Біеннѣ по крайней мѣрѣ до будущей весны. Вильдреме поспѣшилъ сейчасъ же пріискать мнѣ помѣщеніе и отрекомендовалъ, какъ находку, маленькую скверную комнату гдѣ-то назади, въ третьемъ этажѣ, выходящую во дворъ и гдѣ, въ довершеніе удовольствія я имѣлъ передъ собою цѣлую выставку вонючихъ шкуръ замшеваго торговца. Моимъ хозяиномъ былъ маленькій человѣкъ съ подленькой и довольно мошеннической физіономіей, на другой же день оказавшійся игрокомъ и развратникомъ и пользовавшійся въ околоткѣ самой дурной репутаціей; у него не было ни жены, ни дѣтей, ни прислуги. Печально заключенный въ моей уединенной комнаткѣ, я былъ помѣщенъ такъ, что могъ погибнуть черезъ нѣсколько дней отъ меланхоліи, живя въ самой веселой и пріятной во всемъ мірѣ мѣстности. Что поразило меня всего болѣе, такъ это то, что, не смотря на всѣ увѣренія со стороны жителей, будто бы ужасно какъ желавшихъ принять меня у себя, я не замѣтилъ, проходя по улицамъ, ничего порядочнаго въ ихъ манерахъ но отношенію къ себѣ, а въ ихъ взглядахъ ни малѣйшей любезности. Тѣмъ не менѣе, я тоже былъ готовъ тутъ остаться, когда вдругъ узналъ, увидалъ и почувствовалъ, не далѣе слѣдующаго же дня, что въ городѣ существовало самое ужасное броженіе противъ меня. Многіе обязательно поспѣшили предупредить меня, что на другой же день будетъ сдѣлано распоряженіе, въ возможно грубой формѣ, приказывавшіе мнѣ немедленно оставить территорію, т. е. городъ. У меня не было рѣшительно никого къ кому бы обратиться, всѣ тѣ, кто меня удерживалъ -- разбѣжались. Вильдреме скрылся, о Бартесѣ я не слышалъ ни звука, и не было видно, чтобы его рекомендація имѣла большой успѣхъ. Нѣкто, г. де-Во-Траверъ, уроженецъ Берна, владѣвшій прекраснымъ домикомъ близъ города, предложилъ у себя убѣжище, въ надеждѣ, какъ онъ говорилъ, что я могу спастись у него отъ побитія камнями. Это преимущество не показалось мнѣ настолько выгоднымъ, чтобы соблазнить меня продолжать мое пребываніе среди этого гостепріимнаго населенія.
   Потерявъ, однако, въ такомъ замедленіи цѣлыхъ три дня, я давно просрочилъ двадцати-четырехъ часовой срокъ, данный мнѣ бернскимъ правительствомъ для выѣзда изъ предѣловъ государства; зная хорошо его грубость, я не сомнѣвался, что оно заставитъ меня за это поплатиться, но неожиданное появленіе начальника округа Нидау вывело меня изъ затрудненія. Такъ какъ онъ громогласно не одобрялъ насильственнаго образа дѣйствія ихъ превосходительствъ, то въ порывѣ своего великодушія считалъ себя, поэтому, обязаннымъ засвидѣтельствовать мнѣ публично, что не принималъ во всемъ этомъ никакого участіи и не побоялся выйти изъ предѣловъ своего округа, чтобы пріѣхать въ Біеннъ ко мнѣ съ визитомъ. Онъ прибылъ наканунѣ моего отъѣзда и вмѣсто того, чтобы явиться инкогнито, онъ аффектировалъ свой выѣздъ церемоніальностью, прибывъ въ своей каретѣ in piocchi въ сопровожденіи своего секретаря и вручилъ мнѣ при этомъ отъ своего имени паспортъ, который долженъ былъ облегчить мой проѣздъ по Бернской территоріи и оградить меня отъ страха разныхъ придирокъ. Его визитъ тронулъ меня болѣе, чѣмъ паспортъ. Я былъ бы не менѣе тронутъ, если бы предметомъ его былъ даже не я. Ничто не дѣйствуетъ такъ всесильно на мое сердце, какъ храбрость, кстати обнаруженная въ въ пользу слабаго, несправедливо угнетеннаго.
   Наконецъ, съ трудомъ досталъ себѣ экипажъ, я выѣхалъ на слѣдующій день изъ этой смертоубійственной страны, не дождавшись депутаціи, которая должна была засвидѣтельствовать мнѣ почтеніе, не дождавшись, даже, возможности увидаться съ Терезой, которую я вызвалъ, когда намѣревался остаться въ Біеннѣ и едва успѣлъ отмѣнить свое распоряженіе короткой запиской, сообщивъ о своемъ новомъ несчастій. Въ третьей части моей Исповѣди, если только у меня хватитъ силъ написать ее,-- читатели увидятъ, какимъ образомъ, отправляясь въ Берлинъ, я попалъ, въ дѣйствительности, въ Англію, и какимъ образомъ двѣ дамы, желавшія завладѣть мною послѣ того, какъ своими интригами онѣ выгнали меня изъ Швейцаріи, гдѣ я не былъ достаточно въ ихъ власти, достигли, наконецъ, того, что предали меня въ руки своего друга.
   Когда я читалъ все, здѣсь написанное графу и графинѣ д'Эгмонъ, князю Пиньятелли, маркизу де Мэмъ и маркизу Жюинье, я прибавилъ слѣдующее:
   "Я высказалъ одну правду: и если кто-либо знаетъ вещи противные тому, что я тутъ изложилъ, хотя бы онѣ были сотни разъ доказаны, онъ знаетъ только ложь и клевету; и если онъ откажется ихъ доказать или разъяснить со мною пока я живъ, онъ, стало-быть не любитъ ни истины, ни справедливости. Что касается меня, то я объявляю во всеуслышаніе и безъ страха: что тотъ, кто, даже не читая моихъ сочиненій, но изучилъ собственными глазами мой характеръ, правы, склонности, удовольствія, привычки, сочтетъ возможнымъ признать меня непорядочнымъ человѣкомъ, тотъ есть ничто иное, какъ человѣкъ, достойный быть задушеннымъ".
   Такъ заключилъ я свое чтеніе и всѣ смолкли. Мнѣ показалось, что только одна г-жа д'Эгманъ была взволнована: она видимо вздрогнула, но тотчасъ оправилась, и молчала, какъ молчало и все общество. Таковъ былъ результатъ, который я извлекъ изъ этого чтенія и изъ моей Исповѣди.

Конецъ пятаго и послѣдняго тома.

"Пантеонъ Литературы", 1891

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов