Ядринцев Николай Михайлович - Типы сибирскаго острога

ТИПЫ СИБИРСКАГО ОСТРОГА.

I.
Фармазонскій купецъ.

При воспоминаніи о старыхъ знакомыхъ по сибирскому острогу, съ которыми когда-то столкнула насъ одна участь, на первомъ планѣ представляется мнѣ острожная жизнь русскаго крестьянства,-- сословія, которое платится наиболѣе значительнымъ процентомъ тюремному заключенію.

Я живо помню, какъ привели и посадили въ сосѣднюю со мною секретную камеру одну типическую личность -- крестьянина. По одну сторону отъ меня тогда сидѣлъ еврей, взятый за воровство, по другую -- проштрафившійся палачъ; тотъ и другой пользовались не особенно, а все-таки довольно снисходительнымъ обхожденіемъ ключниковъ, но съ мужикомъ повели дѣло иначе. Разъ кого-то съ насмѣшкой втолкнули въ маленькую захолустную секретную нашего корридора. Замокъ тяжело брякнулъ. "Сидико теперь, чалдонъ!" прибавилъ нашъ ключникъ, Самойло Иванычъ, и поспѣшно удалился по корридору. Приведенный былъ мужчина громаднаго росту, коренастый и здоровый, съ рыжей бородой, съ атлетическими формами и въ то же время съ тоненькимъ дѣтскимъ голосомъ, составлявшимъ положительный контрастъ съ его фигурой. Въ острогъ онъ попалъ за найденныя у него фальшивыя деньги, страсть къ которымъ сильно распространена между сибирскимъ крестьянствомъ.

Въ то время, какъ наши секретные арестанты, уже привыкшіе къ острожной жизни, постоянно кричали, вели оживленныя сношенія чрезъ форточки дверей, пѣли пѣсни и ругались съ ключниками, нашъ сосѣдъ сидѣлъ безмолвно; онъ казался самымъ забитымъ, а потому остальные секретные относились къ нему свысока и съ презрѣніемъ. Изрѣдка отопрутъ его по настоятельной просьбѣ,-- громадная фигура прокрадется по корридору и снова возвратится; ключникъ даетъ ему по дорогѣ тумака и снова запретъ. Самойло Иванычъ, низенькій и плюгавенькій человѣкъ изъ выкрещенныхъ жидковъ, приставленный къ секретнымъ, питалъ необыкновенное озлобленіе къ гиганту и даже нарочно не выпускалъ его за настоятельною нуждою; по мужикъ все терпѣлъ. Помню, онъ захворалъ тифомъ; пришелъ докторъ и прописалъ ему слабительное. Мужикъ отнесся къ нему крайне скептически. Утромъ мы узнали, что онъ выпилъ заразъ всю склянку и... не подѣйствовало. Долго глумился надъ этимъ Самойло Иванычъ, а мужикъ окончательно почувствовалъ презрѣніе ко всякой медицинѣ. Онъ былъ попрежнему угрюмъ и но цѣлымъ мѣсяцамъ не говорилъ ни слова.

-- Какъ ты это терпишь? говорили своему сосѣду секретные:-- въ острогѣ у васъ самъ съ бою ничего не будешь брать, такъ тебя такъ ли еще загонятъ! Что ты смотришь на ключника? Шаркни его парашей, такъ и будетъ впередъ знать!

-- Ну ихъ! говорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ гигантъ; -- еще, пожалуй, зашибешь на смерть. Я, братцы мои, годковъ десять назадъ по подозрѣнью въ поджогѣ сидѣлъ, такъ толи еще терпѣлъ! Въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ близь году держали, одноважъ штукъ 300 розогъ ввалили, комлемъ дули... Да вѣдь чтожъ дѣлать-то? притерпѣлся!

-- За что ты теперь-то попалъ сюда? спрашивали его арестанты.

-- Да деньги фальшивыя въ сапогѣ нашли, какъ мы съ товарищемъ въ "паскудномъ домѣ" были.

-- Ну и что же?

-- Что? я говорю: сапогъ былъ не на мнѣ, подкинули, деньги не мои!

-- Врешь, братъ, не отдѣлаешься: улика!-- говорили юристы -- арестанты.

-- Пустяки! ничего не будетъ: только стой на своемъ!-- говорилъ спокойно нашъ герои.

-- Пойдешь въ каторгу! подстрекали арестанты.

-- Пустяки, ничего не будетъ..

-- Вѣдь полиція нашла деньги-то у тебя, пойми ты, голова! Подкинуть-то некому!

-- Ничего не будетъ!.. попрежнему утверждалъ стоикъ и снова закупоривался въ своей секретной, гдѣ спалъ и ѣлъ безъ всякой заботушки, также, какъ и хладнокровно выносилъ гоненія и тумаки маленькаго Самойла Иваныча, который съ своимъ миніатюрнымъ кулачишкомъ передъ нимъ являлся самымъ безпокойнымъ лиллипутомъ. Самойло Иванычъ между тѣмъ всѣ силы употреблялъ, чтобы досадить этой флегматической натурѣ, этому неотесу, котораго, кажись, ничто не пробирало, и вотъ -- онъ продержалъ его разъ, не выпуская цѣлые сутки изъ каземата. У гиганта терпѣнье лопнуло. Онъ постучался разъ, два подъ оглушительныя насмѣшки секретныхъ и затѣмъ мгновенно, ни говоря ни слова, вышибъ кулакомъ дверь съ замкомъ, пробоемъ и притолками, и очутился предъ смутившимся часовымъ въ корридорѣ. Только тогда секретные увидали, что эта личность побойчѣе ихъ, болѣе хваставшихъ, чѣмъ выполнявшихъ свои угрозы. Послѣ этого случая даже Самойло Иванычъ присмирѣлъ и стушевался.

Скоро мы еще ближе ознакомились съ нашимъ сосѣдомъ. Какъ оказалось, это былъ старообрядецъ, по своему начитанный и не глупый, но начитанный именно той раскольничей литературы, которая составляетъ достояніе нашего простого народа: это смѣсь библіи и псалтыря съ разными символическими и мистическими книгами. Такъ, однажды разговорившись съ сосѣдями, старообрядецъ разсказывалъ о фармазонахъ и между прочимъ о фармазонскихъ купцахъ, будто бы разъѣзжающихъ съ товарами по Россіи и обращающихъ людей въ свою вѣру. Обращеніе это, по его словамъ, знаменуется снятіемъ портрета, который, въ случаѣ измѣны посвященнаго, достаточно прострѣлить, чтобы настоящее лицо немедленно умерло. {Этотъ старый мифъ старообрядецъ извлекъ изъ одной книги о франкмасонахъ, изданной при Александрѣ I. Извѣстіе о ней есть въ статьѣ и Пыпина о масонствѣ въ Вѣстн. Европ. 1868 г. Книга эта до сихъ поръ ходитъ въ народѣ.} Для нашихъ секретныхъ, большихъ насмѣшниковъ и скептиковъ, мифъ этотъ показался столь забавнымъ, что разсказчика самого назвали фармазонскимъ купцомъ. Онъ долго носилъ эту кличку,-- до тѣхъ поръ, пока не былъ выпущенъ изъ секретной и не сдѣлался крестьянскимъ старостою въ нашемъ острогѣ. Тогда ему дали новое названіе "Минина Пожарскаго" за его колоссальную фигуру, напоминавшую московскій монументъ.

Съ фармазонскимъ купцомъ я сблизился впослѣдствіи, когда мы оба были выпущенны изъ секретныхъ Онъ очень занималъ меня. Это былъ типъ сѣвернаго русскаго крестьянина, угрюмаго, флегматичнаго, преданнаго расколу, но въ тоже время довольно фривольнаго и не особенно строгаго въ нравахъ. Тотъ, кто знавалъ близко раскольниковъ, вѣроятно, замѣчалъ, что эти противоположныя черты сплошь и рядомъ въ нихъ уживаются. Въ тоже время, какъ мы убѣдились, это былъ представитель несокрушимаго стоицизма и полное выраженіе непочатой и страшной мускульной силы русскаго народа.

Однажды зашелъ разговоръ о предкахъ фармазонскаго купца; онъ разсказалъ, какъ они пріобрѣтали новыя земли въ Вятской губерніи и душили вотяковъ. Какъ-такъ? кто-то спросилъ его.-- "Какъ?!.-- возразилъ фармазонскій купецъ: земля нужна, -- ну, и придушатъ его и въ болото... Что его не душить? вѣдь онъ все равно, что мыша" Это воззрѣніе на инородца, какъ на мышь, это несокрушимое завоевательное хладнокровіе вполнѣ отразило въ себѣ русскаго первобытнаго земледѣльца-завоевателя. Самъ фармазонскій купецъ вполнѣ принадлежалъ къ этому первобытному типу.

Нельзя сказать, чтобы это былъ тупой и грубый умъ: начитанный, онъ любилъ дѣлать свои характеристики, проводилъ меткія сравненія, дыбилъ цитаты изъ библіи и не лишенъ былъ народнаго юмора.

Часто онъ, какъ философъ, обозрѣвалъ острогъ. Я помню его величественную фигуру, въ сѣромъ кафтанѣ, безъ шапки и, руки за поясомъ, стоящую, какъ статуя, на дворѣ и любующуюся на огромное четырехъ-этажное зданіе острога. Вѣдь эдакой чертовикъ вымогли! говорилъ онъ, саркастически искривляя губы. Вавилонъ! продолжалъ онъ, покачивая головою на шумъ и бѣготню острожнаго люда. Ты знаешь ли, какъ этотъ самый замокъ строился? обратился онъ ко мнѣ. Постой, вотъ я тѣ скажу. Какъ строился этотъ острожище, ѣхалъ мимо него мужичекъ на базаръ и заглядѣлся на эту махину. Встрѣчается въ тѣ поры баринъ съ нимъ.-- Что, говоритъ мужичекъ смотришь, вотъ бы тебѣ въ эдакихъ хоромахъ пожить.-- Куда намъ, воронамъ, говоритъ мужичокъ, въ такія хоромы! вотъ хоть бы вашему-то почтенію, такъ больше бы это пристало! И фармазонскій купецъ заливался своимъ звонкимъ топкимъ смѣхомъ.

Какъ крестьянинъ, онъ не любилъ острога и совершенію чуждую ему среду его. Онъ презиралъ бродяжескую, праздную и безцѣльную жизнь. Антагонизмъ между бывшими въ острогѣ крестьянами и бродягами былъ порожденъ еще на волѣ. Бродяги не терпѣли крестьянъ за то униженіе, которое выносили они во время бродяжества, а крестьяне смотрѣли на бродягъ, какъ на людей, которые предпочитали нищенствовать, жить воровствомъ и ничего не дѣлать. Фармазонскій купецъ къ той жизни относился съ самой горькой ироніей. Разъ, когда мы были во дворѣ, въ острогъ ввели цѣлую кучу этого народа, только-что взятаго съ дорогъ. Оборванные, запыленные, закоптѣлые около полевыхъ костровъ, съ своими нищенскими мѣшками, они представляли самый жалкій видъ, даже въ средѣ острожныхъ обитателей.-- "Вонъ они, негры-то нашей матушки Сибири", мѣтко сравнилъ фармазонскій купецъ этихъ черныхъ людей бѣлой расы. Сравненіе онъ извлекъ изъ только-что прочитаннаго имъ путешествія Лакіера.

Начальства онъ не любилъ, какъ подсудимый и какъ раскольникъ; съ нимъ онъ былъ грубъ и дерзокъ до невѣроятія.-- На допросахъ онъ всегда грубилъ и любилъ обличать слѣдователей и чиновниковъ, противъ которыхъ былъ страшно озлобленъ; канцелярская процедура его бѣсила.

-- Что ты пишешь тамъ? ну, что ты пишешь! говорилъ онъ на допросахъ -- Развѣ, что напишешь, такъ тому и быть? Пиши, сколько хочешь! Черпиліный человѣкъ и больше ничего!.. О немъ составляли постановленія и отправляли его въ острогъ.-- Гоги и магоги и желѣзные носа! говорилъ онъ, выражаясь своимъ книжномистическимъ языкомъ.

За имѣніе фальшивыхъ денегъ, за грубость и упорство на допросахъ онъ былъ приговоренъ къ шести-лѣтней каторжной работѣ. Съ невозмутимымъ хладнокровіемъ пришелъ онъ ко мнѣ послѣ рѣшенія, т. е. по объявленіи приговора.-- Какъ же ты теперь? спросилъ я его.-- "Что? улыбаясь намѣчалъ онъ: отработаю, давали бы пищу, ничего!" Онъ также невозмутимо надѣлъ кандалы и пошелъ на каторгу.-- Пища была бы. отработаю! попрежнему утверждалъ онъ на прощаньи. По мнѣ припомнилось невольно, что есть каторжная "марцовка" (жиденькіе арестантскіе щи), которая едвали удовлетворитъ аппетитъ такого организма; такія натуры на Руси съѣдаютъ по 5 и болѣе фунтовъ хлѣба заразъ. Я промолчалъ и только взглянулъ на его страшную и рѣшительную фигуру.

Что будетъ далѣе съ нимъ, можно предполагать по субъектамъ его натуры: или онъ впроголодь рѣшится отработать 6 лѣтъ на каторгѣ, такъ какъ и это при его гигантскомъ стоицизмѣ возможно, и тогда онъ, покончивъ съ рудниками, попрежнему станетъ осѣдлымъ работникомъ; или его взорветъ, какъ взорвало вышибить дверь въ острогѣ, и онъ убѣжитъ съ каторги. Тогда онъ стянетъ бродягой, но не изъ тѣхъ нищихъ-воровъ, которые наполняютъ сибирскія деревни.

II.
Разсказъ карманника.

Въ подвальномъ этажѣ нашего острога былъ глухой коридоръ съ одиночными секретными камерами. Сюда обыкновенно запирали или очень важныхъ преступниковъ, или проштрафившихся арестантовъ -- вмѣсто карцера. Одиночныя кельи, находясь въ нижнемъ этажѣ фундамента, вросли въ землю; окошки едва-едва выходили на поверхность земли снаружи. Въ этомъ-то убогомъ помѣщеніи разъ арестанты коротали длинный осенній вечеръ.

Сальная свѣча, вставленная въ деревянный обрубокъ, тускло горѣла на полу; часовой лѣниво дремалъ, опершись на ружье; подчасокъ спалъ на сыромъ полу корридора, свернувшись въ клубокъ. Дождь дробилъ на улицѣ, вѣтеръ порывисто взвизгивалъ, и желѣзные листы острожной крыши глухо трещали. Время тянулось уныло и тоскливо.

Належавшись и выспавшись послѣ обѣда, секретные арестанты начали показываться около форточекъ дверей.

-- Спите чтоль, робята? окликнулъ кто-то хриплымъ голосомъ изъ форточки.

-- Это ты, Кузьма, покаянная голова! Ты еще не умеръ? раздалось изъ другой.

-- Хе, хе, хе! Живъ еще! А что это у насъ Петръ Алексѣичъ закручинился! Что онъ намъ какую сегодня исторію подведетъ? Петръ Алексѣичъ, ау!

Гдѣ-то громко и съ варіяціями зѣвнули. Голова Петра Алексѣича показалась у окошечка. Это былъ тощенькій и низенькій арестантъ, про котораго можно было сказать "въ чемъ душа держится?" Лицо его было зеленое, отощавшее, глаза впалые, хотя живые и бѣгавшіе, бороденка рѣденькая, волосы вихрами и вся фигура какая-то худосочная и скомканная. На его тощемъ тѣлѣ торчалъ изодранный арестантскій армячишко безъ воротника, коротенькіе и узкіе, штаны на тонкихъ, какъ спички, ногахъ, обутыхъ въ истасканные башмаки. Видно, что жизнь не улыбалась Петру Алексѣйчу. Кромѣ настоящаго названія его звали "Иваномъ мотыгой". Онъ былъ отчаянный изъ игроковъ острога и любилъ поставить ребромъ послѣднюю копѣйку и послѣдній паекъ хлѣба. Въ послѣднее время онъ, раскутившись, проигралъ казенный халатъ, за что и былъ посаженъ въ карцеръ на покаяніе. Несмотря однако на непредставительность и тщедушность этой натуры, лицо Петра Алексѣйча было самое интересное и любимое въ средѣ арестантовъ. Это былъ краснорѣчивый острожный разсказчикъ, котораго арестанты любили слушать. Находясь теперь въ секретной, онъ каждый вечеръ забавлялъ арестантовъ сказками и безчисленными приключеніями изъ своей жизни, что развлекало острожную публику въ долгіе вечера; разсказы эти то переносили ее въ область фантазіи, то передавали ей горькую и трогательную арестантскую исповѣдь, полную жизненнаго горя.

-- Петръ Алексѣичъ, потѣшь! приставали арестанты. Разскажи намъ еще про свою жисть... али про свои занятія, какъ, значитъ, вы по карманной части благодушествовали.

-- Эхъ, братцы, вспоминать-то тошно! заговорилъ, нѣсколько очнувшись отъ сна, Петръ Алексѣичъ: -- много бы я вамъ могъ объяснить, да что слова то терять?.. Вы думаете, что наша карманная часть и въ самомъ дѣлѣ прибыль да богачество даетъ! Думаете, и въ самомъ дѣлѣ житье намъ въ сласть, аль спокой намъ есть? Хе! Скажу я вамъ, это самое пропащее дѣло!

Петръ Алексѣичъ началъ задумчиво вертѣть сигарку; видно, что онъ былъ нѣсколько въ мрачномъ расположеніи духа. Однако арестанты навострили уши; они знали, что это только введеніе. Часовой, нѣсколько оживившись, поправилъ свѣчку; огонь веселѣе запылалъ въ корридорѣ.

-- Потише только, братцы, разговаривайте! замѣтилъ наставительно солдатъ.

-- Молчи, служба, слушай: уму-разуму научу! промолвилъ въ свою очередь Петръ Алексѣичъ.

-- Скажу я вамъ, братцы, какъ я сдѣлался жуликомъ и какъ я эту самую жизнь проклялъ и бѣжалъ отъ нея, -- началъ онъ свой разсказъ сказочнымъ тономъ. Былъ я когда-то не Иваномъ Мотыгой, а примѣрно сказать купеческимъ сыномъ Петромъ Алексѣичемъ и съ тятенькой моимъ въ Москвѣ лавку держалъ. При жизни меня тятенька держали въ строгости и баловства не позволяли, однако, приходя въ возрастъ, я началъ пошаливать: пойдешь за дѣломъ -- и въ кандитерскую; тяпнешь денегъ въ лавкѣ съ прикащиками да и въ трактиръ. Далъ мнѣ родитель раза два порку, одначе я не унялся. Вскорѣ я, значитъ, тятеньки лишился и совсѣмъ свою волю взялъ. Капиталу осталось 25 тысячъ, а было мнѣ всего годковъ 20 и, господи, какъ я закрутился тутъ! Захвачу это я пріятелевъ и прихлебателевъ, и пустимся мы на лихачахъ вдоль матушки Москвы, а трактирщики ужъ насъ поджидаютъ... Огни горятъ, органъ играетъ, цыганочки пляшутъ да плечами лебяжьими поводятъ: пробки хлопаютъ, шипучка рѣкой льется, красавицы насъ любуютъ и милуютъ, за наши денежки цѣлуютъ. А въ головѣ, братецъ ты мои, туманъ и безумство... Жисть! Надоѣстъ въ трактирѣ, сядемъ на лихачей и покатимъ мы къ привилегированнымъ дѣвицамъ танцовать привилегированные танцы и пить вина лучшихъ сортовъ. Такимъ-то манеромъ въ годикъ съ небольшимъ мы денежки-то всѣ и профинтили. Остались мы,-- я да двое купеческихъ дѣтей,-- со мной, что называется на фу фу! Стали мы во трахтиры меньше заглядывать, а больше во царевы кабачки. Привилегированныя дѣвицы на насъ смотрѣть не стали; сюртучки пообносились; картузики поистерлись; кармашки попротерлись,-- ну, значитъ, наступилъ великій постъ. Сидимъ мы разъ въ одной портерной и съ горя полуштофъ распиваемъ да на счетъ своей фортуны размысливаемъ. И подходитъ къ намъ человѣкъ, невидный такой, шлафрокъ худой и самъ кривой; рожа опухла, видно, съ похмѣлья.-- Что, говоритъ, молодцы, задумались, аль жевать нечего? Мы начали ему свою фортуну объяснять. Эхъ! говоритъ: ребята, я вижу, вы молодые, а ума въ васъ ни на грошъ; есть у васъ грабли?

-- Да что же, молъ, намъ съ граблями-то дѣлать?-- Ставь, говоритъ, полуштофъ: разуму научу! Мы думали, что онъ насчетъ какой работы. Поставили ему вина и сталъ онъ намъ механику своего ремесла разсказывать. Тутъ мы съ нимъ знакомство свели и началъ онъ насъ въ свою шайку звать, своей наукѣ обучать. Поступили мы. Стали мы прогуливаться по бульварамъ да по гуляньямъ, стали въ Марьиной рощѣ и подъ Новинскимъ отличаться. Однако намъ это мазурничанье хуже горькой рѣдьки досталось. И скажу я вамъ теперь, что эта карманная часть -- самая анафемская! Выйдешь это оборванный да ощипанный; съ голоду да съ похмѣлья зубъ на зубъ не попадаетъ; идешь оглядываешься; ровно, каждый бутарь тебя ловитъ. Съудишь ли что, по воровскому дѣлу тебѣ грошъ дадутъ, да и тотъ въ кабакъ снесешь. Опять же за всякое дѣло спиной отвѣчай Бывало таскаешь, таскаешь; анъ смотришь, тебя за шиворотъ да въ часть! а тамъ въ зубы, въ рыло, да дерутъ, дерутъ, какъ Сидорову козу. Выпустятъ; съ голодухи опять таскаешь, таскаешь, таскаешь, пока опять цапъ! и опять дерутъ, Вышелъ, хоть тресни съ голоду, и опять за тоже надо приниматься. Такая ужь наша воровская участь! Господи,-- думаю, да какое это житье проклятое! Горько мнѣ стало отъ эвтихъ розогъ, и вздумалъ я все бросить и изъ Москвы удрать. Оставилъ я товарищей и пошелъ я именемъ христовымъ по дорогамъ побираться, будто на богомолье слѣдую. Забрелъ я въ Вятскую губернію и тутъ мнѣ вышло прелюбопытное знакомство. Вотъ слушайте! Зашелъ я въ одинъ заѣзжій домъ на дорогѣ, пропилъ 6 коп. подаянныхъ, весь хлѣбъ -- и сижу себѣ смирненько въ углу. Сидѣлецъ посматриваетъ на меня. Что? говоритъ: ты прохожій?-- Точно такъ, молъ; работы на зиму ищу. Потолковали мы; сидѣлецъ, значитъ, смѣкнулъ, изъ какихъ я. Пріѣхалъ въ тѣ поры богатый мужикъ, выпилъ съ полуштофъ и давай шептаться съ хозяиномъ. Вижу: благопріятели.

-- Вотъ,-- говоритъ сидѣлецъ,-- человѣкъ въ рабочіе просится,-- и указалъ на меня! Заговорилъ это мужикъ со мной, пораспросилъ да, вижу, сидѣльцу и подмигиваетъ.

-- Такъ ты,-- говоритъ,-- московскій, можешь ли ты мнѣ вѣрно служить; мнѣ надо аккуратно за копями ухаживать.-- Выпили мы тутъ, и согласился я идти къ нему въ работники. Поступилъ: вижу, домъ богатѣющій, и живутъ тутъ три брата. И молодцы же къ молодцу, рослые да видные, силища у всѣхъ трехъ -- страсть! Подковы гнутъ, а старшій братъ тройку на бѣгу останавливалъ. Живу я у нихъ недѣлю, -- другую, мѣсяцъ: ознакомился, и стали они мою вѣрность пытать... Видятъ,-- ничего... Пришла зима; поговариваютъ они, что скоро работа будетъ. Разъ ночью запрягли они тройку самыхъ лихихъ коней, взяли меня кучеромъ, сами пріодѣлись, пріосанились, какъ на свадьбу, взяли вина съ собой, подвязали бубенчики и поѣхали. Проѣхали мы ночь и на другой день въ сумерки заѣхали въ заѣзжій домъ къ знакомому сидѣльцу. Отдохнули маненько и, какъ стемнѣло, поѣхали дальше въ село и прямо къ попу на дворъ: богатѣющій тутъ попъ жилъ. Меня оставили съ лошадьми и велѣли ждать. Сами съ попомъ чай стали пить и начали у него овесъ и муку торговать: сторговали, деньги выложили, могарычи роспили. Вынесъ и мнѣ одинъ братъ стаканчика два.-- "Смотри, -- говоритъ, -- только не дремли!" Между тѣмъ у попа все пиръ идетъ. Ужь стало за полночь. Тутъ-то братья ровно отрезвѣли. Заперли двери, попа связали, жену и свояченицу тоже, вынули ножи и давай но отращивать. "Выкладывай деньги!" Попъ давай молить и жизни просить съ малыми ребятами. Мигомъ братья пошли въ тотъ сундукъ, куда хозяинъ спряталъ деньги, взяли свои да поповскихъ нѣсколько тысячъ, забрали серебро, золото да что поцѣннѣе изъ имущества. Потушили огни, приперли двери снаружи, да какъ кинутся въ сани. "Ай да!" говорятъ. Я крикнулъ на тройку да стрѣлой по деревнѣ и помчались, а колокольцы-то съ бубенчиками вдарили и залились. Я, значитъ, забылъ ихъ подвязать! Братья такъ и схватились за голову. Выѣхали за деревню, однако,-- колокольцы отрѣзали. Тутъ одинъ братъ изъ хозяевъ самъ сталъ править лошадьми и началъ ихъ пріудерживать, пошли мы версты три ни шатко, ни валко, значитъ, коней жалѣючи. "Господи! думаю я, сгубятъ эти ребята и мою, и свою голову!" -- Что же?-- говорю, -- хозяева, хоть бы пошибче: неравно, погоня будетъ!-- Молчи, говорятъ, не твое дѣло!-- А между тѣмъ въ деревнѣ, какъ мы промчались съ колокольчиками, кто-то къ попу завернулъ, и пошла тревога. Верстъ черезъ 5, слышимъ, погоня, раздается топотъ за нами. Братья какъ ни въ чемъ ни бывало, остановили лошадей и стали прислушиваться. Скачутъ все ближе. Тутъ старшій братъ какъ всталъ да гаркнетъ на лошадей, и взвились же онѣ, какъ вихри, только вѣтеръ насъ пронизываетъ. Верстъ 5 мы мигомъ отхватали и погоню оставили за собой. Смотрю, братья опять лошадей пріудержали и пошли рысцой. Меня ажно сердце стало брать. Погоня опять, слышимъ, идетъ,-- все ближе, ближе,-- стали уже въ виду. Тутъ всталъ второй братъ, гаркнулъ и опять мы понеслись, какъ вихорь. Верстъ пять проскакали, стали пріудерживать и пошли, было, шагомъ, а двѣ тройки опять уже за нами, такъ и дуютъ, значитъ, рѣшились догнать во что бы то ни стало. Вижу, ужъ около насъ летятъ; только кони храпятъ у нихъ, изъ силъ выбиваются. Я тутъ такъ струхнулъ -- "Ну, думаю, влопались; пропало дѣло!" Хотѣлъ изъ саней выскочить да въ лѣсъ, а меня старшій братъ хвать за ногу, какъ крикнетъ: "Куда ты, сволочъ дохлая!" да какъ мотнетъ меня съ размаху въ маковку. Я такъ и растянулся на дно саней, только въ глазахъ завертѣлось. Очнулся, -- мы снова, какъ птица, летимъ, а погони и совсѣмъ не слышно; значитъ, ихъ лошадямъ совсѣмъ не въ моготу стало, а наши кони свѣжіе только что расходились. Пустились мы проселками и гнали же мы въ эту ночь, почесть верстъ 200 сдѣлали и къ утру домой въ ворота влетѣли. Ну, тутъ я только ахнулъ!

Мигомъ мы добычу въ подвалы да секретныя мѣста попрятали; братья пошли но деревнѣ ходить, а я на сѣнникъ спать завалился, потому отъ этого ушибу у меня сильно голова болѣла. Къ вечеру, слышимъ, по деревнѣ начальство съ колокольцами летитъ. Я опять струхнулъ. "Ну, думаю, доберутся до насъ!" и прямо, значитъ, какъ подкатило начальство -- у насъ передъ воротами и остановило. Вижу, вышелъ къ нему старшій братъ безъ шапки, смѣется и разговариваетъ. Немного погодя, воротился старшій братъ въ комнату, пошелъ въ сундукъ, вынулъ пачку, отсчиталъ, вышелъ и поклонился. Но ѣхавшій снова посмѣялся съ нимъ, крикнулъ на ямщика и умчался на тройкѣ. Братья только перемигнулись.

Такъ вотъ-какъ люди дѣла обдѣлывали! Послѣ я узналъ, что они все свое богатство такимъ способомъ накопили. Выждутъ, выждутъ, выищутъ хорошее дѣло, обдѣлаютъ тонко и сидятъ смирно годъ, два. Потому народъ тонкій, фельтикультеный народъ!

Вотъ каковы молодцы-то бываютъ, вотъ воры-то съ аккуратомъ, а не то, что нашъ братъ карманникъ, человѣкъ пропащій.

Много я и опосля по странствію такихъ купцовъ видалъ. Кто фальшивыя деньги распущалъ, кто крадеными вещами промышляетъ, кто при пожарѣ шкатулку съ деньгами стилиснулъ, кто съ чужой женой мужа обокралъ, а кто и убивствомъ промыслилъ, да осталось все и шито и крыто. Такъ вотъ-какъ другіе богатство-то наживаютъ. Милльоны имѣютъ! а мы что, какіе мы воры?!.

И Петръ Алексѣичъ флегматически понюхалъ табаку изъ своей тавлинки.

III.
Вѣчные странники:
Дѣдушко Абрамовъ.

Среди острожной скуки я сталъ знакомиться съ общими арестантскими камерами; здѣсь я просиживалъ цѣлые часы, заслушиваясь разныхъ бывалыхъ людей. Общія камеры были обыкновенно обширныя комнаты, напичканныя однако до нельзя людьми, и провонявшія насквозь прокислой капустой, онучами, полушубками и тютюномъ. По нарамъ былъ раскиданъ всегда полуодѣтый народъ въ кургузыхъ рубахахъ и штанахъ, изъ-подъ которыхъ обнаруживаются атлетическіе мускулы ногъ и рукъ, широкія груди нерѣдко поросшія густою шерстью, и могучія тѣла, могшія вызвать восторгъ у любого жанриста. Часть этого народа спитъ, подложивши подъ себя худые армячишки и отчаянію закинувъ головы съ открытымъ ртомъ, другіе рѣжутся въ карты, сидя на полу, третьи слушаютъ какого-нибудь балагура и краснобая, острожнаго разсказчика. Прислушиваясь порой, какъ у послѣднихъ неизчерпаемымъ потокомъ лились приключенія за приключеніями, какъ они поражали своихъ слушателей эффектами и невѣроятными происшествіями, я скоро понялъ, что это было импровизированное созданіе сказокъ, служащихъ лишь забавою скучающихъ арестантовъ, а потому я мало сталъ интересоваться подобными разсказчиками, тѣмъ болѣе, что всѣ они повторялись. Я рѣшился познакомиться съ болѣе скромными повѣствователями, но и болѣе искренними. Къ числу этихъ знакомствъ относились мои сношенія съ дѣдушкой Абрамовымъ. Дѣдушко Абрамовъ чуть ли не былъ самымъ скромнымъ во всемъ острогѣ. Это былъ худенькій, беззубый старичокъ съ тощими сѣдыми волосенками, жиденькой бородкой и какими-то птичьими неподвижными глазами, которые онъ не поворачивалъ, а обращалъ вмѣстѣ съ шеей, что еще болѣе напоминало его сходство съ царствомъ пернатыхъ. Арестанты часто подсмѣивались надъ дѣдушкой Абрамовымъ и заставляли его разсказывать, какъ онъ во время бродяжества, чтобы поѣсть, убилъ въ полѣ крестьянскаго "ягняшку". Это считалось важнымъ подвигомъ отъ такого скромнаго человѣка. Разъ я наткнулся на него, когда дѣдушко велъ какой-то странный разсказъ о бѣлой арапкѣ. Когда онъ мнѣ его повторилъ, то я узналъ и его біографію.

-- Былъ я-съ дворовымъ человѣкомъ у князя Да, говорилъ дѣдушко, и взяли они меня изъ деревни истопникомъ въ Петербургъ. Считалъ я это въ тѣ поры за большое счастье. Пріѣхалъ я къ нимъ; домъ у нихъ былъ свой, налѣво отъ Аничкова моста, большущій такой. Тутъ и жилъ князь съ женой. Жена у него была бѣлая арапка, привезена изъ бѣлой Арапіи. Красавица была эта бѣлая арапка, и такая-то злющая, страсть! Самъ князь просто ее ублажалъ и позлащалъ. Комнаты у ней были убраны все статуями, зеркалами, цвѣтами да райскими птицами. Мраморная ванна была и каждое утро въ ней бѣлая арапка въ молокѣ купалась съ разными духами и снадобьями, что ей докторъ составлялъ. Сами мы эту ванну и наливали. Теперь къ этой бѣлой арапкѣ много генераловъ ѣздило, ѣздили и князья, мужъ ужъ и не входилъ, такъ какъ онъ души въ ней не чаялъ, и боялся ея. Теперь были у этой арапки горничныя и онѣ часто меня то за кофеемъ, то за щиколадомъ въ лавочку посылали, все бывало гривенничекъ, али двугривенничекъ перепадетъ. Ну, а былъ я молодой, тоже и гульнуть любилъ. Только разъ тутъ у насъ съ этимъ прогуломъ ссора вышла. Жилъ у бѣлой арапки арапъ черный, и данъ онъ былъ за ней въ приданое. Съ этимъ арапомъ разъ на праздникъ мы и отпросились 1 улять. Посидѣли въ трактирѣ и погуляли изрядно. Къ вечеру приходимъ: гляди! весь домъ въ переполохѣ. Говорятъ, бѣлая арапка, княгиня, угорѣла. Ключница налетѣла на меня; какъ ударитъ ключами, такъ голову и проломила.-- Ты, говоритъ, поскуда, всему причиненъ! на конюшню тебя отправить!-- Воля, молъ, ванта, а только я никакъ тому дѣлу непричиненъ, потому какъ трубы въ покояхъ княгини закрывалъ не я, а ихъ капельдинеръ, черный арапъ. Тутъ меня позвали къ князю; тотъ тоже хотѣлъ на конюшню отправить: я и ему то же сказалъ, что виноватъ не я. Тогда онъ напустился на чернаго арапа и отправилъ его на конюшню -- дать 50 розогъ. Съ тѣхъ поръ у насъ дѣло съ арапомъ разошлось Сталъ арапъ своей барынѣ бѣлой арапкѣ, все на меня насказывать да наушничать. Встали разъ утромъ, а въ большой залѣ статуй разбитъ, -- такой большой, голый стоялъ. "Кто такой это сдѣлалъ?" допросъ... А арапъ и говоритъ княгинѣ:-- Это, говоритъ, больше некому, какъ истопнику!-- Я говорю: мнѣ на што статуя бить; пусть его стоитъ; нешто! Однако бѣлая арапка отправила меня на конюшню и велѣла мнѣ дать 25 розогъ. Пришолъ я, жисть мнѣ не въ жисть: Стыдъ, срамота! Потомъ, немного погодя, у арапки кто-то ночью умывальникъ разбилъ, а умывальникъ-то у ней былъ любимый; въ приданое ей былъ данъ отцомъ, хрустальный, съ кольцомъ золотымъ. Опять на меня арапъ-капельдинеръ наскочилъ, а я ни сномъ, ни духомъ не віноватъ былъ. Арапка разозлилась, велѣла дать мнѣ 50 розогъ. Я арапу погрозился: "погоди, молъ, всѣ твои штуки. выведу!" Глядь, въ ту же ночь кто-то зеркало, что во всю стѣну было въ гостиной, расколотилъ. Арапъ говоритъ про меня: -- "Это онъ за дранье отомщаетъ". Велѣли мнѣ 100 розогъ дать. Не втерпежъ мнѣ было житье. Вижу, арапъ мнѣ, капельдинеръ, пакоститъ, князь сулитъ въ солдаты отдать. Тутъ мы съ Кирюшкой, молодымъ форейторомъ, восплакались (онъ тоже въ тотъ день дранъ былъ) и порѣшили бѣжать. Вечеромъ-то у господъ балъ былъ, бѣлая арапка расфуфыренная ходитъ посреди генераловъ и князей наѣхало -- страсть! Мы съ Кирюшкой въ это время взяли лучшихъ двухъ господскихъ сѣрыхъ жеребцовъ изъ конюшни и... ай-да! Примчались прямо въ Москву, тамъ жеребцовъ продали и пошли пѣшкомъ въ свою деревню. Приходимъ. Сначала староста -- ничего, а потомъ получилъ отъ барина письмо и говоритъ намъ: "васъ, ежели вы придете, князь приказалъ взять и въ солдаты отдать".-- "Что же, молъ, ужь намъ лучше въ солдаты идти!" Сдали насъ въ Кіевѣ и лобъ забрили. Пробыли мы не больше полугода въ военной службѣ. Трудна показалась солдатская служба: въ то время крѣпко наказывали. Пошли мы съ Кирюшей опять въ бѣга. Шатались мы, шатались и посовѣтовали намъ добрые люди идти къ помѣщику Петру Александровичу Волкову. Онъ бѣглыхъ принималъ и зачислялъ замѣсто своихъ бѣглыхъ крестьяне Принялъ онъ и насъ. Жили мы съ полгода, да случись тутъ дѣло! Присланы къ нему были на улику его бѣглые дворовые люди; они какъ-то и разузнай, что насъ двое недавно принято помѣщикомъ, и покажи они при дѣлѣ, что насъ въ бѣгахъ видѣли, да къ своему воровству и причислили, такъ какъ остальные ихъ товарищи скрылись. Насъ осудили и отправили въ Сибирь конвертными {Конвертными тогда назывались, какъ передавалъ дѣдушко, пересыльные, отправляемые по этапамъ въ Сибирь при особыхъ конвертахъ; нѣкоторые только тамъ уже получали наказаніе.} для исполненія наказанія. Жили мы съ годъ въ Сибири, въ Тоболѣ, какъ вышло наказать насъ 20 ударами плетей. Перепужались мы и пошли опять бродить по Сибири. Въ тѣ поры тутъ было свободно; бродяги ватагами ходили; много они и разбоевъ, и грабежей учиняли, да насъ Богъ помиловалъ: мы въ сторонѣ держались. Однако, при розыскахъ насъ взяли въ 1854 году въ ишимскомъ округѣ. Обсудили насъ тогда плетьми наказать и въ заводъ сослать, да подъ манифестъ подошли и посланы были на поселеніе въ Иркутскъ. Тутъ я гдѣ работишкой промышлялъ; вотъ я сапоги умѣю шить-съ; да старъ сталъ съ, такъ больше подаяніемъ питался-съ. Началъ я опять по деревнямъ ходить, отлучился далеко, да 12 лѣтъ и проходилъ вчужѣ. Теперь снова за безписѣменность судился-съ.

-- Чего же ждешь, дѣдушка?

-- Я ужь получилъ 20 плетей и на 4 года въ заводы иду. За непомнящаго судился.

-- Да вѣдь ужь тебѣ много лѣтъ?

-- А 65-й годокъ-съ. Плохъ ужь я, старъ-съ. Ужь тамъ, видно, и помру-съ.

Дѣдушко повернулъ шею и невозмутимо-хладнокровно посмотрѣлъ своими птичьими глазами.

IV.
Жиганъ.

Какъ-то вечеромъ я сидѣлъ у рѣшотки моего окна, смотря на унылый, поросшій мелкою травкою острожный дворъ. Легкія тучки неслись по темнѣющему небу. Вѣтки зелени качались за бѣлой высокой стѣной и напоминали о лѣтѣ. Вечеръ былъ свѣжій и пахучій; издали навѣвало травой и полевыми цвѣтами; откуда то доносились отрывистые звуки колокольчика. Съ верхнихъ этажей острога видно было, какъ разстилалось далеко зеленое поле и мелькали дальніе огни цыганскихъ костровъ. Въ окнахъ внутренняго фасада высовывались арестантскія лица, обвѣваемыя вѣтромъ; многіе сидѣли, примкнувъ къ рѣшоткамъ и высунувъ наружу голыя ноги. Мѣстами слышалось мурлыканье разныхъ заунывныхъ пѣсенъ, то вдругъ обрывавшихся, то вновь настраивавшихся. Но вдругъ гдѣ-то посреди смѣшенія звуковъ вырвалась сильная нота; громче всѣхъ разлилась эта пѣсня въ воздухѣ и могуче и стройно воцарилась надъ всѣми остальными звуками.

Пѣлась популярная въ острогѣ пѣсня разбойника Латышева -- прощанье съ жизнью и родиной:

Теперь бы я помчался къ родной сторонѣ,

Съ друзьями-бъ повидался...

Залился голосъ и вдругъ разразился такими плачущими, тоскующими нотами, что глубоко потрясъ весь острогъ, и безъ того грустно настроенный.

Арестанты чутко прислушивались къ этой пѣснѣ и, когда звукъ послѣдней ноты слабѣлъ и замеръ въ воздухѣ, острогъ разразился громкими восторгами.

-- Молодецъ, Ваня! душа человѣкъ! валяй еще! Ванька, повтори! Серебряковъ, спой еще ее! галдѣли съ разныхъ оконъ острога.

Въ одномъ изъ этажей высунулась голова молодцоватаго парня, тряхнула кудрями и залилась снова. Эфектъ былъ чрезвычайный! Повторивши, пѣвецъ перешелъ къ болѣе веселымъ и удалымъ Мотивамъ фривольныхъ острожныхъ пѣсенъ.

На другой день я встрѣтилъ нашего пѣвца на дворѣ острога. Это былъ красивый парень, съ широкой грудью, съ румянцемъ въ лицѣ, съ закрученными молодецки усами, съ примазанной масломъ головой. Онъ имѣлъ претензію на франтовство и лоскъ, въ противоположность плохому до нельзя сѣрому кафтану, который онъ форсисто закидывалъ на одно плечо, до нельзя короткимъ холщевымъ штанамъ и огромнымъ, стоптаннымъ, надѣтымъ на босу ногу "котамъ", съ которыми невообразимо какъ онъ справлялся. По мѣдному кольцу на пальцѣ видно было, что онъ принадлежитъ къ острожнымъ Донъ-жуанамъ.

Зашла рѣчь насчетъ его пѣсенъ.

-- Чтоже-съ, надо какъ нибудь скуку препровождать въ нашемъ монастырѣ, говорилъ, шаркая туфлями, пѣвецъ.

-- Давно вы здѣсь, въ острогѣ? спросилъ я.

-- Третій годъ нахожусь въ заключеніи.

-- Что же вы дѣлаете, здѣсь? ремесло какое, занятіе у васъ есть?

-- Играю съ, почтительно, по развязно отвѣтилъ пѣвецъ.

-- То есть, какъ играете? спросилъ я, нѣсколько озадаченный такой профессіей.

-- Да въ карты-съ.

-- Это и занятіе?

-- Это одно и занятіе-съ

Съ тѣхъ поръ, запримѣтивъ хорошо пѣвца, я постоянно встрѣчалъ его въ острогѣ. Онъ былъ всегда боекъ, веселъ, щеголеватъ, мазалъ волосы, крутилъ усы и шаркалъ немилосердо туфлями на босу ногу. Цѣлый день онъ былъ въ занятіяхъ, -- торопливо бѣгалъ на кухню или въ "майданъ", хлопоталъ около казенной пайки хлѣба, также быстро продавалъ ее и немедленно проигрывалъ, толкался по корридорамъ, затѣмъ летѣлъ повидаться съ какой нибудь любезной на женской половинѣ, гдѣ всегда толпились кучи арестантовъ-щеголей и "любезниковъ". Здѣсь онъ отпускалъ комплименты и разныя остроты. Никто не выдумывалъ острожнымъ дамамъ лучшихъ "бо-мо", никто лучше не волочился, какъ онъ. Вечерами онъ услаждалъ острожную публику своимъ звонкимъ теноромъ, а ночь на пролета, игралъ въ карты, проигрывая все, что могъ. Звали его за его бойкость "крученымъ", а настоящую свою фамилію онъ объявлялъ Серебряковымъ.,

-- И что-это вы играете, отъ скуки, что ли? спросилъ я его, встрѣтивши его разъ проигравшимся до нитки.

-- Нѣтъ съ: больше бѣдность заставляетъ, танъ какъ здѣсь копейку негдѣ получить... говорилъ онъ.-- Теперь возьмите, сударь, сами знаете, какія у бродяги деньги: вотъ вѣдь все на мнѣ-съ... онъ показалъ на свой живописный костюмъ.

-- Что же васъ, поселенцевъ, больше бродяжить заставляетъ?

-- Гм! какъ что-съ? Зачѣмъ же меня сослали въ эту "Сибирь немшоную?" И чѣмъ я здѣсь теперь заняться должонъ-съ? Положимъ, въ Расеѣ я находилъ кусокъ хлѣба. Я "кубовщикомъ" на Макарьевской ярмаркѣ служилъ, половымъ былъ съ, разносчикомъ товаровъ: деньги наживаешь и живешь въ свое удовольствіе. А здѣсь что-съ? Къ сохѣ я не привыкши-съ; что же я должомъ дѣлать? Побился я туды-сюды... вездѣ мозоли натеръ-съ. На пріискахъ жисть проклялъ; у мужиковъ сибирскихъ въ работникахъ жить -- хуже каторги. Ну, и плюнулъ, и пошелъ бродяжить-съ... потому, какъ я хочу жить въ свое удовольствіе!

-- Да въ бродяжниіествѣ-то чѣмъ лучше? замѣтилъ я.

-- Что же-съ: я тамъ все-таки самъ себѣ хозяинъ; хоть и подъ кустомъ, да вольный человѣкъ. Хочу -- лежу, хочу -- сплю, а то въ деревняхъ и покучу на славу!

-- Ну, а гдѣ деньги-то на это достанете?

-- Эхъ! умпому бродягѣ не достать денегъ! замѣтилъ онъ, вскинувъ гордо волосами.-- На выдумки пускаемся, сударь, лекарствомъ, волшебствомъ, колдовствомъ промышляемъ, мужиковъ обдѣлываемъ, да еще намъ же кланяются...

-- Ну, а вы-то что дѣлали?

-- Я монетчикъ, и за это сужусь-съ.

-- И хорошій монетчикъ? хотѣлъ я ознакомиться съ этимъ производствомъ.

-- Нѣтъ-съ! Не умѣю, отвѣтилъ Серебряковъ, улыбаясь.

-- Какъ такъ?

-- Да зачѣмъ же умѣть-съ? Вѣдь это только мужики вѣрятъ. Они здѣсь ужасные охотники до фальшивыхъ денегъ, разъяснялъ мнѣ Серебряковъ.-- Вотъ найдешь такого мужика-охотника и заберешь у него на матерьялъ рублей 30--50, какъ удастся, -- начнешь ему мазать что нибудь на бумагѣ, а потомъ и латата задашь (т. е. убѣжишь), а-то поѣдешь съ нимъ въ городъ, будто матерьялъ закупать. Деньги въ карманѣ; выйдешь на базаръ; затерся въ народѣ, да и поминай, какъ звали! Бываетъ, что гонятся за нами: такъ я разъ что сдѣлалъ. Вижу, мужикъ не отпускаетъ меня. Я, бацъ, подхожу прямо къ полиціи,-- вижу, мужикъ стоитъ издали. Я и давай ему махать рукой, чтобы подъѣзжалъ, а самъ стою съ солдатомъ у воротъ,-- разговариваю. Увидалъ это мужикъ, повернулъ лошадей, давай удирать, а мнѣ того и нужно!.. На все это надо имѣть сноровку и опять вольный духъ. Въ деревняхъ такъ и живешь въ свое удовольствіе: знай, изъ одной деревни въ другую щелкай! {Серебряковъ принадлежалъ къ такъ называемымъ "нечестнымъ монетчикамъ", въ противоположность "честнымъ", исполняющимъ договоры съ крестьянами по дѣламъ денегъ.}

-- А вѣдь вотъ попадаетесь же въ острогъ... снова возразилъ я.

-- Что же тутъ? только осудишься, съ видомъ опытнаго человѣка продолжалъ Серебряковъ;-- ну, посидишь годъ, два, а какъ пошелъ въ заводъ, такъ и уходишь. Все же я, коли бѣгу,-- годъ, два на волѣ буду, ежели съ качествомъ не попадусь {Подъ именемъ качества разумѣется преступленіе.}.

-- И неужели этакъ цѣлую жизнь вы будете по острогамъ ходить?..

-- Да нельзя-съ: иначе ничего не подѣлаешь! Такъ ужь, видно, намъ на роду написано, фатально прибавилъ онъ.-- Хе, хе, хе!.. позвольте папиросочки-съ...

Казалось, Серебряковъ нимало не унывалъ; онъ какъ будто свыкся съ своей обстановкою; лучшаго ничего не ожидалъ и былъ вполнѣ доволенъ своей сферой. Несмотря на нищету, голодъ и проигрыши, онъ не падалъ духомъ и жилъ отъ игры до игры. Такихъ игроковъ въ острогѣ называютъ жиганами. Прогорѣлые, т. е. проигравшіеся, они играютъ на пайки хлѣба, на порцію казенныхъ щей. Терять имъ болѣе нечего, дорожить нечѣмъ; поэтому они всѣ были безпечальны, и лучшимъ типомъ веселости и ухарства былъ у нихъ Серебряковъ. Я не знаю, бывало ли ему когда нибудь скучно и грустно и выходилъ ли онъ когда изъ шутовской своей шкуры. Если и находило что нибудь на него подобное, то какъ будто невзначай. Взберется онъ въ верхній этажъ, присунется къ окошку, взглянетъ вдаль на городъ, церкви высокія, на голубое небо и вольно-несущееся облако -- и вдругъ зальется пѣсней, и сердечныя ноты заноютъ и заплачутъ въ его голосѣ; но прошла минута, и гдѣ нибудь онъ уже пляшетъ, бьетъ въ шайку, какъ въ бубенъ, поетъ развеселую пѣсню и шлепаетъ туфлями, или фигурируетъ предъ окнами женской половины взывая:

-- Фф-ю! Павлинька!

V.
Французъ.

Однажды зимою передъ вечеромъ я посѣтилъ камору, съ которой давно собирался познакомиться. Составъ ея былъ большею частію изъ бродягъ. Тутъ были дезертиры, бѣглые поселенцы и каторжные, тщательно скрывавшіе свои клеймы, былъ какой-то русскій татаринъ, выдававшій себя то за татарина, то за татарскаго мѣщанина русскаго происхожденія и одинаково подходившій къ тому и другому типу; тутъ были люди, приписанные къ разнымъ обществамъ одновременно, -- лица, перебывавшія солдатами, поселенцами, каторжными, опять солдатами, мѣщанами и т. д. Словомъ -- это было скопище лицъ самое пестрое и самое разнообразное. Всѣ они однако были теперь съ однимъ званіемъ, терпѣли одну участь и всѣ одинаково ненавидѣли и бранили мѣсто ссылки -- Сибирь "немшоную".

Засталъ я ихъ впрочемъ за задорнымъ споромъ, свойственнымъ всѣмъ ссыльными и поселенцамъ Каждый изъ нихъ хвалилъ свое мѣсто: одни восхваляли астраханскую губернію съ ея арбузами, другіе хвалили красивую Кострому и даже костромской острогъ, третьи Москву-матушку и также московскій замокъ; какой-то малороссъ клялся "маткой" и "батькой", что "лучше черниговской губерніи во всимъ свити нѣтъ!"

-- Что говорить! рѣшилъ одинъ философъ-бродяга, лежавшій съ задранными ногами на нарахъ:-- россійская земля, положимъ, хороша, но въ иностранныхъ земляхъ, разсказываютъ, еще лучше.

-- Ты почему знаешь, что въ иностранныхъ земляхъ лучше? обратился я къ нему для перваго знакомства.

-- Да вотъ спроси у француза, каково тамъ въ нѣмецкихъ, да во французскихъ земляхъ, сказалъ онъ флегматически, повернувшись на нарахъ.

Я взглянулъ на указаннаго арестанта. Это былъ черноволосый мужикъ, съ большой русской бородой въ крестьянской шапкѣ, волоса въ скобку,-- словомъ имѣть видъ какъ нельзя болѣе русскій. "Что это за французъ?" подумалъ я.

-- Французская земля -- одно слово!-- началъ чисто-московскимъ выговоромъ французъ, приближаясь къ намъ.-- У насъ вовѣкъ не найти того, что тамъ есть. Такъ хороню, что, я говорю, здѣсь бы умереть, тамъ бы воскреснуть!

-- А вы были во Франціи? спросилъ я его уже съ любопытствомъ.

-- Какъ же, сударь! я тамъ порядочно былъ и насмотрѣлся таки довольно.

-- Разскажите, пожалуйста, какъ вы туда попали?

Мы усѣлись въ уголокъ, закурили, и такъ называемый французъ сообщилъ мнѣ свою біографію.

-- Скажу вамъ, сударь, что я служилъ въ солдатахъ, и стояли мы во время крымской войны на Аландскихъ островахъ. Въ тѣ поры подходилъ къ намъ французъ и Непиръ съ англичанами. Войска у насъ было очень мало, а тутъ еще комендантову жену взяли въ плѣнъ, какъ она изъ крѣпости отлучилась. Она, значитъ, и пишетъ съ корабля мужу записку: "отдай да отдай крѣпость. потому какъ французъ ничего намъ не сдѣлаетъ". Записку эту у насъ въ крѣпости перехватили, сдаться коменданту не позволили, а сталъ распоряжаться крѣпостью священникъ {Такимъ образомъ, какъ видно, солдаты объясняли слабость коменданта Бодиско. Этотъ анекдотическій разсказъ мы не нашли нужнымъ выкидывать изъ повѣствованія дезертира.}. Держались мы -- держались,-- видимъ, они палятъ, всю крѣпость у насъ испортили. Рѣшили тогда сдать крѣпость и вывѣсили бѣлый флагъ. Досадно, а нечего дѣлать! Какъ мы сдались, посадили насъ на корабли и повезли сначала въ Англію, а затѣмъ въ Тулонъ, французскій городъ. Въ Тулонѣ насъ однако не стали держать, такъ какъ тутъ раньше русскіе плѣнные пришли, да въ городѣ, подвыпивши, давай трактиры да дома разносить. Потому французы стали осторожность имѣть. А перевезли насъ на о. Эльбу, куда императоръ Наполеонъ былъ заключенъ, и отвели намъ здѣсь особыя казармы. Тутъ былъ особый французскій гарнизонъ, и тутъ-то мы насмотрѣлись на французскую военную службу. Хорошая служба! Теперь ученье, выйдутъ съ барабаномъ, поучатся съ часъ. Потомъ барабанъ забьетъ, и пошли но трактирамъ, да по кофейнямъ. Придутъ и кофей пьютъ и ѣдятъ. И всѣ такъ дружно, великатно толкуютъ. Видѣли и судъ мы надъ однимъ солдатикомъ. Судили его тутъ за покражу рубахъ. Судятъ у нихъ опять особо. Большущая такая зала; въ одномъ мѣстѣ, за столомъ, значитъ, судьи сидятъ, а по другую сторону, значитъ, публика; кто хошь входи. Теперь преступникъ на скамейкѣ сидитъ, и выходитъ у нихъ зашшитникъ, по ихнему абвокатъ. Онъ и говоритъ "такъ и такъ, господа судьи: это невинный человѣкъ; вы помилуйте его!" Тутъ судьи кладутъ шары зеленые и красные; коли вынется больше красныхъ -- казнить, а зеленыхъ больше -- помиловать. Когда мы жили въ казармахъ, намъ выдавали французскій паекъ, такой же, какъ и ихнимъ солдатамъ. Только это стало намъ мало, потому мы къ ихъ пининѣ не привыкли. Дадутъ намъ бывало булку дня на три; отличная бѣлая булка, сверху сахарнымъ масломъ помазана. Неутерпишь, всю до обѣда и съѣшь; а супъ легонькій: ни капусты, ни гороху нѣтъ. Дадутъ плодовъ, яблоковъ, фрукту разнаго; а это намъ что? Съѣшь и опять голоденъ. Стали мы жаловаться. Священникъ къ намъ русской изъ Парижа пріѣзжалъ; такъ мы все ему обсказали. Дѣло доходило до Наполеона императора. Прислалъ онъ своего генерала. А у васъ былъ юнкеръ, хорошо по-французски разумѣлъ; онъ и объяснилъ этому генералу, что русскій солдата, не можетъ ихней пишши употреблять; онъ любитъ рѣдьку, капусту, квасъ да хлѣбъ, чтобы въ брюхѣ туго было, а французской пишши онъ ѣсть не можетъ, голоденъ. Тогда приказали перевести насъ по Францію на вольныя работы. Проѣзжали мы мнойе города и все на чугункахъ, были и въ Ліонѣ, и въ Бурдѣ, и въ другихъ городахъ, пріѣхали наконецъ въ Парижъ. Посадили насъ въ особый домъ съ оградой. Господи, сколько народу сбѣжалось смотрѣть на насъ! И какой отличный народъ! Все несетъ намъ,-- платья, сертучки, жилетки толковыя -- французскаго толку, сульеты, рубашки: все черезъ рѣшетку кидаютъ. Одинъ кричитъ: русь, русъ, на шемизъ! другой: на сулье! кто бутылку рому суетъ. Хорошій народъ! Тутъ насъ до вечера въ городъ отпустили, съ тѣмъ, чтобы мы къ 7 часамъ на желѣзную дорогу собирались. Пошолъ я, встрѣчаетъ меня французъ. "Русь!" показываетъ мнѣ на ноги и зоветъ съ собой. А на мнѣ были сульеты немного стоптанные, такъ чуть-чуть. Что же? Зазвалъ меня въ магазинъ, купилъ новые и даритъ мнѣ; я хотѣлъ было ему старые отдать. "Нѣтъ! возьми,-- говоритъ,-- съ собой; не надо!" -- головой замоталъ. Вотъ какой народъ! Къ вечеру мы на машину пришли, и отправили насъ въ разные города на фабрики. Вотъ и я попалъ въ одинъ маленькій городокъ, тоже поступилъ на фабрику. Чудесное было житье! Климатъ теперя у нихъ теплый: виноградъ растетъ; сады такіе-то веселые; оконъ никогда не запираютъ, а кругомъ плющь да цвѣты... Господи! истинно рай земной! А въ саду-это дѣвочки, въ бѣлыхъ платьицахъ, такія хорошепькія, землю плугами подъ виноградъ обработываютъ. Ну, и работницы же!

-- Что же и вы вѣрно удивляли своей русской силой?

-- Куда намъ, сударь, противъ этихъ дѣвочекъ! Мы пробовали это пахать, въ поту изъ силъ выбьешься, а онѣ ничего, ножкой поналяжетъ и такъ работаетъ, что чудо! Потому, тутъ сноровка нужна. Удивительный народъ! А что касается до обхожденія, такъ великатство ужаеть-какое! Теперь несмотря на то, что я солдатъ, а ходилъ я въ гости къ жандармскому ихнему бригадиру, и была у него дочка; милая была это французенка, и какая добрая! Придешь въ прихожую, а она выйдетъ, возьметъ за руку и поведетъ въ садъ; тамъ между цвѣтами мы и ходимъ.-- Русь, русь, -- говоритъ, учи меня по-русски твое имя писать; я тебя по-французски стану учить свое.-- И возьметь-это меня рученькой-то да руку мою по бумагѣ и водитъ. Истинный ангелъ! И какая простая, сядетъ бывало рядомъ и болтаетъ, и за руку беретъ, и волосы чешетъ; только ужь насчетъ баловства... ни-ни! это ужь тоже не позволитъ!

-- Что же, вы не женились тамъ?

-- Нѣтъ-съ, а предлагали. Одна графиня французская еще въ Тулону: "Русь, или въ нашу вѣру, -- говоритъ, -- и кюре, поихнему попъ тебя окреститъ. Мы тебя женимъ, говоритъ. "Ву ресте иси, нотръ фуа, а мы, говоритъ, мамзель донне и маріе..." Ну, да я не захотѣлъ. Пять франковъ дала мнѣ и крестъ. Добрая графиня! "Когда вздумаешь, скажи!" говоритъ.

-- Русскихъ они любили, -- ничего; вотъ и дѣвочка бригадирская тои. "Русь, говоритъ, бонъ, только буа боку дю вонъ. Русь, говоритъ, буа гранъ веръ, это значитъ, большими стаканами пьетъ. Тамъ все вина легкія: "вэнь блянъ" называется и "вонь ружъ", а наши все до коньяку дорываются. И, дѣйствительно, покутить любили! Идешь-бывало по городу, народъ толпится и хохочетъ. "Что это?" думаешь, "медвѣдя показываютъ?" А это, глядишь, нашъ пьяный русской какой ни будь шарашится. Вотъ только за это нашихъ и не любили.

-- Какъ же вы въ Россію-то изъ Франціи воротились? спросилъ я моего французомана.

-- А вотъ я вамъ скажу. Когда мы были еще въ плѣну, англійская королева вызывать стала изъ русскихъ плѣнныхъ, кто желаетъ служить тамъ и обучать артикулу. 15 талеровъ въ мѣсяцъ давали, хорошую аммуницію и хорошую пишшу. Нѣсколько изъ нашихъ и согласились, и я пошелъ; другіе же отказались. "Измѣна", говорятъ; мы же подумали: "Мы противъ своихъ драться не будемъ, а будемъ только караулы занимать". Дѣйствительно, мы все въ Скутари, около Константинополя простояли, да караулы занимали. Пріѣдетъ это лордъ посланникъ, -- сходимъ къ нему на смотръ, пройдемъ мимо него маршемъ, подадутъ намъ по чаркѣ и пойдемъ-себѣ въ лагерь. Кончилась война, намъ дали демисіи, т. е. паспорта, на два года. Куда хочешь, поѣзжай -- во Францію и въ нѣмецкія земли, а послѣ двухъ лѣтъ, куда знаешь, приписывайся. Оставили намъ тонкую аммуницію и дали по 40 франковъ на дорогу. Стали мы думать: "куда теперь?" Люди мы вольные... да опять къ родинѣ тянуло, въ Расеюшкѣ побывать: сердце стало тосковать. Отдали мы деньги на греческій корабль, демисіи эти самыя порвали и явились въ Одессу. "Изъ плѣна, молъ, воротились". А между тѣмъ товарищи, которые раньше насъ воротились, ужь объявили объ насъ, что мы измѣну учинили. Изъ Одессы, намъ ничего не говоря, насъ въ Екатеринославль препроводили вольно, а тамъ, какъ пришли, такъ представили въ военную комиссію и заарестовали. Осудили насъ сквозь строй и въ кіевскую крѣпость... Я бѣжалъ оттуда, да вотъ съ тѣхъ поръ и странствую, въ Сибири на заводахъ побывалъ, оттуда пробирался въ Расею, да вотъ опять поймали...

-- Куда же вы теперь думаете бѣжать?

-- Куда Богъ приведетъ! думалъ раньше туда, къ турецкой границѣ, да ужь, видно, не удастся.... А земля, Франція, -- хорошая: одно слово -- здѣсь бы умереть, тамъ воскреснуть!....

-- Берегись! ожгу, ожгу! раздалось въ темномъ корридорѣ, и дверь камеры мгновенно распахнулась. Затѣмъ влетѣлъ босой арестантъ съ громаднымъ ушатомъ казенныхъ щей; запахъ кислой капусты и теплый паръ обдалъ комнату.

Арестанты столпились, вынули ложки, перекрестились и начали хлебать. Французъ также снялъ шапку и приблизился къ нимъ.

-- Эхъ, мы вѣдь не во Франціи! Ну-ко мы русскихъ.... подмигивая, сказалъ онъ.

Въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло. По мрачнымъ корридорамъ носились арестанты съ ушатами и съ громкими криками: "Ожгу! берегись, ожгу!", предупреждавшими и пугавшими прохожихъ. Кислый воздухъ разносился по всему острогу. Какъ-то душно было въ этой атмосферѣ, послѣ разсказовъ о тепломъ и свѣтломъ небѣ Лотарингіи и Шампаньи!

VI.
Ищущіе спасенія.

Въ числѣ громадной семьи арестантовъ, гдѣ смѣшивались люди всевозможныхъ національностей и разныхъ званій, жившіе общею жизнью, въ нашемъ острогѣ была колонія, которая держалась совершенно отдѣльно,-- колонія скопцовъ. Въ концѣ острога, гдѣ то подъ лѣстницей, имъ была отведена особая маленькая и темная комнатка. Воздухъ здѣсь былъ сырой и удушливый, Полкомнаты занимала большая русская печка и нары. Въ углу стоялъ старый потертый образъ; къ стѣнѣ была придѣлана полочка, гдѣ лежали двѣ-три книги, въ томъ числѣ евангеліе и библія въ кожаномъ переплетѣ; далѣе насѣли большіе старинные часы, поваренка, полотенце и другія принадлежности; по стѣнамъ стояла въ порядкѣ посуда,-- ярко вычищенный самоваръ, сундучокъ, а на парахъ валялась цѣлая груда подушекъ. Чистота и опрятность царствовали повсюду; видно, что скопцы съумѣли здѣсь обстроиться. Сами они (четверо молодыхъ и одинъ пожилой) скромно сидѣли и жались на нарахъ, и лишь иногда нѣкоторые располагали лежанкой.

Когда я, во время перваго знакомства, посѣтилъ ихъ, то они меня приняли очень ласково и сейчасъ же засуетились за самоваромъ.

-- Братикъ, позвольте я наставлю самоваръ, говорилъ одинъ.

-- Нѣтъ ужь, позвольте наставить мнѣ, братикъ: сегодня моя очередь.

-- Братикъ, позвольте мнѣ, вызывался третій. Такимъ образомъ они препирались до тѣхъ поръ, покуда не принялись хлопотать всѣ вмѣстѣ.

Скоро большой свѣтлый самоваръ стоялъ на чистой крестьянской скатерти; на столъ выложили всевозможныя булочки, инроги и тщательно вымыли посуду. Затѣмъ они вѣжливенько и скромно усѣлись всею семьею вокругъ стола. Они, то и дѣло, тщательно угощали не только меня, но и другъ друга, но особенное ихъ попеченіе заслуживалъ маленькій скопецъ, лѣтъ 11-ти, приходившійся одному изъ нихъ братомъ. Это былъ одутловатый и пухлый ребенокъ, рябоватый лицомъ, съ лѣнивыми и вялыми манерами. Его напичкивали безпрестанно булками и сухарями, пока болѣзненный ребенокъ не наѣлся до пресыщенія и не улегся снова въ груду подушекъ на нары.

Скопцы мнѣ сообщили за чаемъ, что у нихъ былъ священникъ и просилъ у нихъ ихъ библію, думая, что она у нихъ какая-нибудь особая, что просилъ онъ у нихъ также стиховъ, которые ему и обѣщали, -- замѣтили скопцы съ лукавой улыбкой. Держать себя вообще они старались сдержанно и загадочно.

-- Про васъ теперь уже много печатаютъ, сказалъ я имъ.

-- Что-же такое? съ живымъ любопытствомъ обратился самый молодой изъ нихъ, но сейчасъ же сконфузился. Я обѣщалъ имъ дать книжекъ.

-- Пусть печатаютъ! замѣтилъ педантически старый скопецъ:-- имъ врутъ, а они это вранье-то и печатаютъ.....

-- Почему же вы думаете, что все это вранье!

-- Оттого, что имъ правды никто говорить не будетъ. Эти сочинители пишутъ изъ разныхъ судейскихъ бумагъ да показаній, а тутъ ужь какая правда. На допросахъ, извѣстно, врутъ, чтобы какъ нибудь отдѣлаться.... А то другіе пишутъ съ вѣтру, по слуху.... Пожалуй, пиши, что хочешь, только наша вѣра тоже сокрыта... не всякому дается знать!-- важно замѣтилъ онъ.

-- Вотъ и мы сидимъ 1 1/2 года,-- продолжалъ онъ,-- тянутъ да тянутъ дѣло....

-- Что же дѣлать, братикъ, замѣтилъ молодой, -- надо терпѣть! Скопцы погрузились въ задумчивость.

Изъ собесѣдниковъ моихъ одинъ былъ широкоплечій мужикъ лѣтъ 45, съ широкимъ калмыковатымъ лицомъ, узенькими лукавыми глазами и съ бритой бородой; онъ поражалъ широкой структурой и особенно развитымъ брюхомъ. Онъ держалъ себя очень важно и солидно, ходилъ, переваливаясь, при чтеніи надѣвалъ синіе консервы, и пускалъ отрывочныя и самодовольныя замѣчанія. По виду его можно было принять за доктора скопческой учености. Трое другихъ были очень молодые крестьянскіе парни; одинъ смотрѣлъ крайне забитымъ и недовольнымъ, другой былъ пухлый и постоянно улыбающійся, и только третій поражалъ какою-то деликатностью сложенія, прекраснымъ лицомъ, умными глазами, высокимъ лбомъ и меланхолическимъ видомъ. Это было е мое симпатичное лицо изъ всѣхъ ихъ. Самый младшій, какъ я уже говорилъ, былъ ребенокъ; скопцы его звали "ангеломъ" и, кромѣ неумѣреннаго употребленія пищи, онъ не игралъ никакой роли въ ихъ семьѣ.

Что меня поразило при первомъ знакомствѣ,-- такъ это крайняя вѣжливость и нѣжность, съ которыми они обращались другъ съ другомъ. Не было минуты, чтобы они не старались одинъ другому угодить. Я подумалъ сначала, что они всѣ родственники: такъ отношенія были близки; но оказалось, что, кромѣ двухъ братьевъ всѣ они чужіе другъ другу. Видно, что въ ихъ жизни не было никогда ни ссоръ, ни брани. Скопцы притомъ избѣгали всякихъ соблазнительныхъ разговоровъ и даже, по скопческому правилу, не произносили слово "дьяволъ" и замѣняли его, въ случаѣ крайности или "лукавымъ", или просто мѣстоименіемъ.

Послѣ моего перваго визита я послалъ имъ только-что вышедшую тогда статью "О святорусскихъ двоевѣрахъ въ Тульчѣ" Кельсіева; они прочитали ее, какъ видно, съ большимъ любопытствомъ.

-- Вотъ вы говорили, что ученіе ваше сокрыто, сказалъ я старшему скопцу,-- а вотъ тайна ваша открывается, "государственная-то тайна, высочайшій-то секретъ"!

-- Да, конечно, будетъ время, она откроется всему свѣту... и теперь уже открывается, однако многое еще неизвѣстно... и не откроется! упорно настаивалъ педантъ скопецъ.

-- Кому же она откроется?

-- Кто пожелаетъ воспринять... важно и загадочно намекнулъ скопецъ.

Изъ другихъ книгъ, посылаемыхъ мною, они прочитали статью "О скопцахъ" г. Щапова, которою очень остались недовольны, и разсказы объ американскихъ шекерахъ, которыми восторглись.-- "Вотъ это наши!" говорили они. Отъ повѣстей и романовъ они настойчиво отказывались, говоря, что это имъ читать даже вредно.

Въ началѣ разговоры мои шли только съ старшимъ скопцомъ Андреичемъ, который однако любилъ сначала уклоняться и иронизировать. Такъ спросишь его о молитвѣ ихъ, а онъ отвѣтитъ: "Какая у насъ молитва, вѣдь мы пляшемъ!" намекая на то, что о нихъ пишутъ.-- "Вы вѣрите образамъ?-- "Нешто, пусть его стоитъ!" скажетъ онъ, смотря на образъ и т д.

Но разъ съ Андреичемъ я поговорилъ нѣсколько подробнѣе.

-- Положимъ, вы убѣждены и увѣрены въ своемъ ученіи, сказалъ я ему,-- но скажите, правда ли, будто вы соблазняете, подкупаете и даже насильно обращаете въ свою вѣру?

-- Никого мы насильно не обращаемъ и никого не подкупаемъ, сказалъ скопецъ сухо.-- Насильство употребить -- такъ будетъ жаловаться, да и что толку въ такомъ человѣкѣ! А подкупить -- такъ кто же за какія деньги согласится оскопиться? Ну, вотъ хоть тебѣ, хоть сколько тысячъ давай, согласится ли ты!... У насъ, братъ, кто только увѣровалъ да убѣдился, такъ только тѣхъ принимаютъ, да и то пало крѣпкую вѣру имѣть. Нужно силу имѣть -- крестъ этотъ взять, а нѣтъ силы,-- не бери!...

-- Ну а какъ же вонъ у васъ маленькій 11-лѣтній скопецъ очутился? неужели и онъ увѣровалъ да убѣдился?

-- И онъ увѣровалъ, настаивалъ упорно скопецъ, -- и онъ понимаетъ, грамотѣ учится по писанію.-- Скопителя не видалъ!-- прибавилъ онъ въ видѣ аргумента.

-- Ну, хорошо, если вы хотите вести дѣвственную жизнь, такъ неужели нельзя удержаться безъ оскопленія? возражалъ я Андреичу.

-- Это вольному воля! у насъ есть скопцы и нескопленные, и много такихъ, что и въ мірѣ живутъ и семьи имѣютъ: одно только -- съ женами ужь послѣ того не живутъ, такихъ еще больше... А мы монахи, такихъ немного замѣтилъ онъ про себя.

-- Вотъ я читалъ въ вашихъ стихахъ.-- снова спросилъ я,-- вы часто женщинъ срамите и позорите блудницами нечистыми и другими названіями, а между тѣмъ по св. писанію женщина такой же человѣкъ!

-- Это мы не женщину... въ нашей вѣрѣ есть тоже женщины, и мы зовемъ ихъ сестрами, а въ стихахъ другое разумѣется...

-- Что же такое?

-- Власть нынче несправедлива, проговорилъ скопецъ; -- вездѣ предательство и подкупъ, а у людей порокъ и великій развратъ, и развращеніе, и нѣсть правды на землѣ.

Андреичъ вообще любилъ впадать въ обличительный тонъ. Онъ возставалъ на всякія удовольствія, пѣсни, пляски и особенно ненавидѣлъ театры. Разгорячившись, онъ даже забывалъ свою солидность и начиналъ представлять, какъ актрисы ломаются и румянятся, и не называлъ ихъ иначе, какъ -- "срамота!" Ко всему плотскому онъ относился съ пренебреженіемъ:

Плоть крѣпка,--

Задай ей трепка!

говорилъ онъ скопческими стихами. Андрепчъ притомъ считалъ свои изреченія и мнѣнія верхомъ мудрости и остроумія. По натурѣ это былъ туповатый, но упорный малый.

Разъ онъ попросилъ у меня французское руководство.-- Зачѣмъ вамъ? спросилъ я.-- учиться буду.

-- Да на что вамъ французскій языкъ?

-- А вотъ записку когда написать?-- Да вѣдь ее разберутъ всегда!-- Можетъ во Франціи буду, -- такъ говорить! Я пожалъ плечами и далъ, чтобы развязаться. Къ удивленію моему недѣли черезъ двѣ Андреичъ какъ-то добрался разбирать слова и началъ зазубривать переводъ. Онъ цѣлые дни лежалъ на своей печкѣ и твердилъ разныя названія; я его иногда встрѣчалъ въ синихъ очкахъ и съ французскимъ руководствомъ гдѣ нибудь въ углу двора, прохаживающимся чрезвычайно важно. Скоро онъ началъ даже хвастать своимъ знаніемъ.

-- Муриръ! говорилъ онъ, затаптывая таракана.

-- Сеня, выгребите шарбо, говорилъ онъ предъ наставленіемъ самовара, или "куда это у меня кордонъ задѣвалась!-- сообщалъ онъ, отыскивая веревку. Разъ онъ особенно важно пришелъ ко мнѣ въ комнату и серьезно произнесъ "доперъ муа".... Но затѣмъ какъ-то улыбнулся, сконфузился и изчезъ. Только чрезъ четверть часа возвратился онъ и объявилъ "креіонъ", что по-его означало карандашъ. Оказалось, что онъ, идя, позабылъ это слово.

Комическая сторона Андрепча и его напыщенная важность были замѣтны и для другихъ скопцовъ, и они часто надъ нимъ трунили, что однако не мѣшало имъ жить крайне дружно. Братство и полный коммунизмъ вполнѣ осуществлялись въ этой семьѣ. Они другъ друга утѣшали и другъ другу помогали; все это производило впечатлѣніе очень оригинальное. Присутствіе нѣкотораго довольства, опрятныя платья братцевъ, ихъ женскія манеры, утонченное обхожденіе на вы, сантиментальная нѣжность другъ къ другу, названія "братецъ, братчикъ, братишка", ихъ сосредоточенныя ласки на маленькомъ скопцѣ "ангелѣ", все это вѣяло миромъ-согласіемъ, Показывало, что скопцы всею дутою сосредоточились въ своей семьѣ, и здѣсь искали утѣшенія и радости. Ихъ участіе особенно высказывалось, если кто изъ нихъ хворалъ. Помню, я разъ засталъ скопцовъ въ одно утро, когда они окружали красиваго и молодого Ивана, ихъ сотоварища. Онъ лежалъ на печкѣ подъ шубою и сообщалъ, что его ночью преслѣдовали бѣсы. Какъ видно, это была галюцинація послѣ радѣнія. Тихо и задумчиво стояли около него братцы съ грустными лицами и слушали благоговѣйно, какъ больной повѣствовалъ имъ пророчески, что онъ гналъ "ею" далеко, далеко.

Скопцы жили очень уединенно, и не сближались съ остальными арестантами, но обходились со всѣми крайне вѣжливо и старались всѣмъ угодить. У нихъ былъ, напримѣръ, самоваръ, и они давали его всякому, кто ни попроситъ, немедленно. Бывало только поставятъ себѣ, но кто нибудь обратится къ нимъ, и они вытряхаютъ угли и отдаютъ. Были у нихъ также часы, и наружные часовые постоянно справлялись, скоро ли смѣна, причемъ всегда стучали къ нимъ въ окошко, и скопцы постоянно предупредительно отвѣчали имъ. Но и этого мало: скоро часовые привыкли стучать и справляться о часахъ по ночамъ, иногда скопцы не спали цѣлыя ночи, потому что промерзшіе солдаты стучали черезъ 5 минутъ, но и тогда не выражали они никакой досады. "Вѣдь солдатикъ-то тоже замерзнетъ, надоѣстъ стоять-то!" объясняли они гуманно причиняемое имъ безпокойство

Несмотря на гоненія и самыя нахальныя насмѣшки арестантовъ пядъ ихъ скопчествомъ, они держались съ достоинствомъ я всегда отвѣчали молчаніемъ, какъ будто не слышали. Бродяги въ особенности преслѣдовали ихъ, напирая на то, что будто скопцы на слѣдствіи показываютъ всегда, что ихъ оскопилъ неизвѣстный бродяга. Болѣе всего доставалось скопцамъ, когда они ходили съ общими арестантами въ баню; но скопцы все выносили стоически. Они показывали видъ, что стояли выше насмѣшекъ. Страданіе и терпѣніе они считали долгомъ. Ожидая приговора, они сообщили мнѣ, что "скопцу подобаетъ страдать безропотно", что ему непозволяется уйти ни съ каторги, ни съ мѣста ссылки, хотя бы и былъ къ тому случай. Дѣйствительно, когда одинъ бродяга сообщилъ, что онъ видѣлъ въ бѣгахъ скопца, они крайне изумились и замѣтили, что теперь его никто изъ своихъ не приметъ, такъ какъ онъ опозорилъ себя.

Преслѣдуемые, гонимые, подвергаемые насмѣшкамъ, скопцы должны были тѣмъ крѣпче и нѣжнѣе привязаться къ своему братству. Искренно и страстно любили они другъ друга, не имѣя другихъ привязанностей въ жизни. И эта "евангельская любовь" была, быть можетъ, самая симпатичная и чарующая сторона, которая своею прелестью привлекала къ нимъ прозелитовъ, искавшихъ мира и утѣшенія въ вѣрѣ, отъ несправедливаго, мятежнаго и враждующаго свѣта. По крайней мѣрѣ, это можно было видѣть на нашихъ молодыхъ скопцахъ. Исторія одного изъ нихъ, молодого Ивана, съ умнымъ и задумчивымъ лицомъ, была очень трогательна.

Мать Ивана была крестьянка раскольница. Съ малолѣтства она уже внушала своему сыну священное писаніе, наполняла его голову божественными разсказами, толкованіемъ о будущей жизни и рано расположила его впечатлительную натуру къ мечтательности и мистицизму. Она его рано выучила грамотѣ, и онъ, прих одя въ возрастъ, уже задумывался надъ суетою міра сего и съ своими мистическими думами часто сидѣлъ на ноляхъ и въ лѣсахъ около своей деревни, погруженный въ торжественное самосозерцаніе. Онъ чувствовалъ уже отвращеніе отъ мірской жизни; добрая душа его возмущалась притѣсненіями; грубая и страдальческая жизнь мужика вызывала въ немъ жалость; веселье и пѣсни его не привлекали; какъ дѣвственникъ, онъ презиралъ окружающій развратъ; міръ ему казался мраченъ, несправедливъ и развращенъ, и онъ цѣлые часы горько плакалъ и молился. Ему не у кого было учиться; всѣ думали о мірскомъ; мужики были темны; въ сельскомъ духовенствѣ онъ разочаровался и самъ мечталъ создать себѣ новую жизнь, мечталъ спасти себя и другихъ... Жажда религіознаго идеала охватывала его душу, -- но гдѣ и кто укажетъ ему этотъ идеалъ?

И вотъ онъ отправился на 16 году искать вѣры. Онъ прошелъ почти всю Сибирь; гдѣ могъ, -- онъ жилъ приказчикомъ, гдѣ -- работникомъ; но скоро опять въ своихъ мученіяхъ jходилъ изъ городовъ и шолъ все дальше и дальше. Онъ наталкивался на раскольниковъ и подолгу проживалъ въ ихъ скитахъ. Среди темныхъ, глухихъ и величественныхъ сибирскихъ лѣсовъ онъ присматривался къ жизни подвижниковъ, слушалъ ихъ поученія и горячо молился; но, вѣрно, и здѣсь мірской и житейскій характеръ смутилъ и разочаровалъ его, а онъ искалъ подвиговъ, самопожертвованій. Тогда-то онъ столкнулся съ скопцами. Онъ увидѣлъ ихъ суровыми монахами, отвергавшими мірскую жизнь и наслажденія на самомъ дѣлѣ; его поразилъ и этотъ пуризмъ, и эта чистота, и духъ братства, въ которомъ сплотились они, и который такъ вѣялъ первобытной христіанской искренностью. Вѣроятно, они произвели на Ивана очень сильное впечатлѣніе, потому что, когда я пробовалъ разочаровывать его въ скопцахъ, онъ вспоминалъ ихъ, говоря: "Ахъ какіе это добрые! ахъ какіе это хорошіе и добрые люди, еслибъ вы знали!"

Онъ сдѣлался самымъ вѣрнымъ послѣдователемъ ихъ ученія. нервный, впечатлительный, способный къ экстазу, къ горькимъ слезамъ, къ вдохновенію, къ любви, къ самопожертвованію, онъ не остановился на полдорогѣ и, сохранивши свою дѣвственность до послѣдняго дня, пожертвовалъ радостями міра сего и отдался скопчеству.

Теперь онъ сталъ фанатикомъ; жажда пропаганды, обученія и спасенія другихъ стала его задачею, и такимъ-то онъ явился въ свою деревню. Молодой, дѣвственный, съ прекраснымъ и симпатическимъ лицомъ, съ пылающимъ взоромъ, съ страстью мученичествовать, онъ былъ пророкомъ среди другихъ скопцовъ и казался святымъ, какъ для прозелитовъ такъ и для остальныхъ крестьянъ, которые узнавали его. Кто бы могъ подумать въ нашемъ острогѣ, не исключая и меня самого, что этотъ скромный мальчикъ, тихій и застѣнчивый, въ толстой сермягѣ, и съ пестрымъ платочкомъ на шеѣ, былъ предметомъ поклоненія и обожанія десятковъ прозелитовъ и множества крестьянъ!

Я самъ видѣлъ, какъ пріѣхавшіе изъ его деревни мужики, увидя его только въ пріотворенную калитку острога, стояли безъ шапокъ, чуть не въ землю кланялись и смотрѣли на него какъ-то грустно-благоговѣйно.

Такова была эта натура, искавшая свѣта и спасенія и попавшая въ омутъ скопчества. Въ острогѣ онъ былъ предметомъ безграничной любви остальныхъ скопцовъ; самъ Андреичъ питалъ къ нему уваженіе и слушался его. Но по всему было видно, что Иванъ потухалъ день за днемъ. Ему было 20 лѣтъ, но легкій, ранѣе выступавшій, румялецъ уже не показывался на его щекахъ; пушокъ не росъ болѣе на граціозной бородкѣ, и онъ грустно смотрѣлъ своими прекрасными, добрыми глазами, въ которыхъ, казалось горѣли муки.

Два остальные, молодые крестьяне-скопцы, подверглись не лучшей участи. Одинъ изъ нихъ былъ деревенскій работникъ, бобыль и сирота, молодость котораго протекла безъ утѣшенія, безъ дружбы, въ горькой нуждѣ и на чужомъ кускѣ хлѣба, и вотъ онъ тихонько отъ хозяина по задворкамъ пробирался въ ночныя собранія скопцовъ, гдѣ шла горячая проповѣдь, гдѣ, называли его братомъ, другомъ, и, вмѣстѣ съ товарищами по деревнѣ, онъ рѣшился искать спасенія и утѣшенія въ скопчествѣ. Другой, полный и добродушный парень, бѣжалъ просто отъ отца, который хотѣлъ его женить насильно. Оба они были даже неграмотны, и видно, что ихъ привлекала только дружба и покровительство скопцовъ. Такова участь нашего народа, впадающаго въ расколъ.

Но я помню еще одного. Подлѣ блѣднаго и задумчиваго Ивана, я часто встрѣчалъ на острожномъ дворѣ высокаго и мужественнаго пожилого раскольника. Это былъ человѣкъ другого сорта; онъ не былъ скопецъ. Человѣкъ необыкновенной начитанности, съ громадной памятью, знавшій половину библіи наизусть, человѣкъ, избороздившій всю Россію и Сибирь въ бродяжествѣ, побывавшій на каторгѣ и бѣжавшій съ нея, въ свою жизнь испытавшій и изучившій всѣ раскольничьи толки и ученія, имѣвшій понятіе о современномъ состояніи раскола. Это былъ Лаврентій Федоровъ, философъ-самородокъ, пропагандистъ и учитель раскола, даровитѣйшій представитель русскаго народа и русскаго плебса преимущественно, личность, о которой я сохранилъ самое свѣтлое воспоминаніе.

-- Такъ неужели, Лаврентій Федорычъ, вы ни въ одномъ ученіи еще не нашли истины? говорилъ я ему послѣ разговора съ нимъ о русскихъ раскольничьихъ толкахъ.

-- Нѣтъ-съ, не нашелъ...

-- Гдѣ-же по вашему истина-то?

-- Есть одна великая истина, это -- евангельская любовь къ ближнему; а относительно другихъ вопросовъ о спасеніи и вѣрѣ указано въ библіи, -- только я еще не уразумѣлъ, хотя по сіе время тщательно изучаю слово библіи.

-- Но, помилуйте, когда же вы доищетесь и уразумѣете эту истину, когда, какъ вы говорите, никто не нашелъ ея, и вы сами, вотъ уже вамъ 50 лѣтъ, а все еще не отыскали?..

-- Что же дѣлать! А она тамъ есть!.. Я вѣрую-съ!

Такова была судьба самыхъ лучшихъ, самыхъ даровитыхъ натуръ нашего народа, ищущихъ свѣта и спасенія и мучащихся въ сѣтяхъ раскола и темнаго мистицизма! А какія это славныя, богатыя натуры!

Н. Ядринцовъ.

"Дѣло", No 5, 1870