Книговод

Германская литература

Стасов Владимир Васильевич


 

ГЕРМАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

   Die Epochen der Geschichte der Menschheit, eine historisch-philosophische Skizze von E. F. Apelt, Dr. (Эпохи исторіи человѣчества, историко-философскій очеркъ доктора Е. Ф. Апельта).
   Нынѣшніе ученые Германіи рѣзко отличаются отъ прежнихъ; это какъ-будто совсѣмъ новые люди, люди совсѣмъ другой породы, другаго покроя. Еще тридцать или сорокъ лѣтъ назадъ, названіе нѣмецкаго ученаго было однозначительно съ названіемъ схоластика, а нѣмецкое ученое сочиненіе значило одно и то же, что сочиненіе сухое, мелочное, книжное, главное же, лишенное всякой изящности формы, всякой занимательности и привлекательности для большинства публики; нѣмецкій ученый даже гордился тѣмъ, что держится въ какой то особенной, недосягаемой для всѣхъ сферѣ, что его произведенія не смѣшиваются съ массою произведеній, составляющихъ пищу цѣлаго народа; ему казалось, что наука принадлежность особой касты, что до нея не смѣй прикасаться никто съ неочищенными устами, что амврозію эту суждено пить однимъ богамъ Олимпа; прочей же черни лучше обойдтись и безъ нея. Отъ-того на Олимпъ германскихъ ученыхъ никто не заглядывалъ, а вс'ѣ смиренно обходили его, занимаясь своими надобностями, и боги судили и рядили о чемъ хотѣли, вели свои закулисныя брани только-что съ большимъ трескомъ и шумомъ. Подальше отъ этого Олимпа стояли не одни простые люди: съ ними вмѣстѣ отъ него уходили и люди великіе, потому-что они чужды кастъ и лучше всѣхъ слышатъ въ себѣ однихъ, чѣмъ должна быть наука, слышатъ настоящую ея мѣру и отношеніе къ дѣйствительной жизни; если прибавить къ этому тотъ извѣстный фактъ, что истинно-глубокому и великому произведенію, по содержанію, непремѣнно будетъ сопутствовать истинность и великость формы, тогда понятно, что такія произведенія не станутъ ниже, если будутъ существовать еще болѣе высокія, еще болѣе великія произведенія; одни другихъ не исключаютъ, не дѣлаютъ ненужными, точно такъ, какъ въ жизни человѣческой возрастъ юношескій не будетъ казаться чѣмъ-то отсталымъ, ненужнымъ, когда наступитъ пора мужества: всѣ возрасты неуничтожимы, какъ нижнія кольца ствола пальмы, и ни одинъ не можетъ сказать, чья роль важнѣе, кто необходимѣе. По этой-то всегдашности, неуничтожимости произведеній великихъ людей, обыкновенно прежде всего и начинаютъ въ исторіи разсматривать ихъ дѣйствія, ихъ произведенія, какъ ярко вырѣзывающіеся въ воздухѣ маяки. Но настоящая задача исторіи не они, точно такъ, какъ у машины, измѣряющей для насъ время, задача показывать не минуты и секунды, а часы: всякому глазу замѣтенъ быстрый ходъ минутной стрѣлки, и много пройдетъ минутъ и секундъ прежде, чѣмъ незамѣтно подвигающаяся часовая стрѣлка пройдетъ одинъ только часъ времени. Такъ проходитъ быстрымъ, смѣлымъ ходомъ много великихъ людей, и каждый изъ нихъ приноситъ новое совершенство, а между-тѣмъ, неподвижная масса всего народа едва подвинется на одну едва замѣтную линію. Не такъ бываетъ съ произведеніями, при надлежащими массъ народа. Когда появляется новый родъ, всѣ прежніе больше не годятся, они уже постарѣли, потому что путь идетъ все одной и той же линіей, но пройденное уже не возвращается; всякій новый шагъ дѣлаетъ ненужными прежніе, какъ отжившія свою надобность подмостки. Такіе шаги впередъ необходимо различать и указывать, какъ новый результатъ, который тотчасъ же начнетъ образовываться еще въ новыя формы.
   Цѣлый незамѣтно совершившійся часъ прошелъ надъ Германіею; если оборотиться назадъ и посмотрѣть, огромное разстояніе лежитъ между тогда и нынѣче; надъ самою народною массою, надъ германскимъ ученымъ міромъ прошелъ этотъ часъ, и разница между двумя эпохами такъ велика, что нельзя ея не замѣтить: она кидается въ глаза. Съ-тѣхъ-поръ, какъ всѣ начали интересоваться наукою, съ-тѣхъ-поръ, какъ наука начала становиться нужною всѣмъ классамъ общества и потеряла іероглифическое, понятное однимъ адептамъ значеніе, необходимо измѣнились тэмы большинства ученыхъ, составляющихъ чернь, толпу при великихъ людяхъ науки, которые не ошибаются въ выборѣ тэмы, потому-что могутъ заниматься одною истиною: весь простой народъ ученыхъ пересталъ сидѣть за олимпическими темными или микроскопически-утонченными тэмами, вывелъ на сцену сюжеты новые, въ-самомъ-дѣлѣ принадлежащіе къ области науки, которые по своей истинности захватываютъ вниманіе каждаго и разработываніе которыхъ приноситъ все новые и новые, непремѣнно-нужные плоды. Теперь, можетъ-быть, больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, нѣмецкій профессоръ одинъ изъ самыхъ главныхъ работниковъ всеобщаго дѣла: ужь это не прежніе профессора, что на каѳедрахъ читаютъ разъ выученную тетрадку, и которые когда то въ юности, когда еще были свѣжи, принимались за какую нибудь новую свою мысль, еще слышали надобность работать и производить, и по-крайней-мѣрѣ стремились что-нибудь сдѣлать, а потомъ, нѣсколько поживши, ужь и не переставали пѣть свою однажды затянутую на вѣки-вѣковъ пѣсню -- безжизненную, мертвую. Ныньче это поколѣніе, еще существующее въ нѣкоторыхъ странахъ, въ Германіи кончилось: нынѣшняя германская наука -- молодой прорывающійся потокъ, кипящій жизнью и интересомъ, съ новыми раскрывающимися вокругъ просѣками и далекими въ нихъ видами, съ новыми открытіями; а дѣятели этого поприща, волнующіеся новою, шевелящеюся и не дающею покоя мыслью, горячіе, страстные -- это нѣмецкіе профессоры, прежніе представители сонливости, ненужности и скуки. Стоитъ посмотрѣть на многочисленныя съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе прибавляющіяся сочиненія, стремящіяся проникнуть свой предметъ насквозь, близко и чувствительно, небезплодно тронуть жизнь -- вездѣ прочитаете на заглавіи, что авторъ профессоръ одного изъ многочисленныхъ университетовъ или учебныхъ заведеній Германіи, или докторъ, или кандидатъ на одну изъ ученыхъ степеней. Что ни пишется лучшаго -- дѣло ученаго, больше не прячащагося отъ "толпы", но жадно ищущаго близко идти съ своимъ народомъ, поднимать его незамѣтно-вьющеюся спиралью на трудныя крутизны истины.
   Перемѣнились сюжеты -- перемѣнился языкъ, форма. Изъ топорнаго, нескладнаго, вѣчно-темнаго, съ безконечными періодами, которыхъ съ разу никогда не одолѣешь, языкъ ученыхъ сталъ дѣлаться стройнымъ, чѣмъ-то живымъ, какъ сами новыя мысли и тэмы,-- наконецъ, изящнымъ. Теперь бы закидали съ перваго шага грязью того, кто выступилъ бы съ формами прежнихъ нѣмецкихъ сочиненій, кто не искалъ бы художественности формы, достигая возможнаго поданнымъ силамъ, кто вздумалъ бы говорить, даже и дѣло, изъ-за какого-то тумана выраженія, точно изъ-за колючихъ кустовъ, въ которые прежде, чѣмъ войдешь, исцарапаешь себѣ лицо и руки. Есть степени художественности формы, доступныя не однимъ художникамъ, но долженствующія непремѣнно составлять принадлежность каждаго человѣка, каждаго дѣла, и теперь ихъ требуютъ безотговорочно, точно по общему согласію, такъ-что всякое нарушеніе этого самаго законнаго требованія тотчасъ же причисляется къ преступленіямъ неизвиняемымъ.
   Сочиненіе іенскаго профессора Апельта, Эпохи Исторіи Человѣчества, и по содержанію и по формѣ вполнѣ принадлежитъ германской современности; оно облечено въ новую, занимательную, изящную форму, разработываетъ прекрасный новый сюжетъ, за который еще никто не принимался и который такъ простъ и необходимъ, что, кажется, будто самъ давно долженъ былъ представляться уму каждаго. Это изслѣдованіе вопроса: какое вліяніе имѣли великія географическія и астрономическія открытія на человѣческую образованность и жизнь? Никто не сомнѣвается, что, кромѣ лучшаго познанія земли, послѣ все болѣе и болѣе распространявшихся географическихъ открытій и кромѣ полнѣйшаго познанія небесныхъ тѣлъ послѣ новыхъ астрономическихъ открытій, должны были получиться результаты общіе, тотчасъ возъимѣвшіе вліяніе на участь рода человѣческаго. Но въ первый разъ разглядѣть, въ чемъ состояло это дѣйствіе, въ исторіи можетъ не всякій; пусть же одинъ съ лучшимъ духовнымъ чутьемъ человѣкъ схватитъ одинъ конецъ нитки, которой начала не различитъ на клубкѣ между тысячами другихъ, рядомъ тутъ же лежащихъ,-- потомъ уже легко и свободно пойдетъ разсучиваться однажды вѣрно угаданная нитка. Все сочиненіе г. Апельта, предпринятое съ одною мыслью, обременено, однакожь, тяжелыми наростами, безобразящими его; но какъ элементъ совсѣмъ разнородный съ самою вещью, они легко отдѣляются отъ настоящаго тѣла сочиненія и не набрасываютъ портящей навсегда тѣни на то, что прекрасно и истинно и что составитъ великую заслугу г. Апельта.
   Никакое человѣческое дѣло не бываетъ слѣдствіемъ одной причины: всегда нужно нѣсколько причинъ для полноты и зрѣлости; какъ произведенія духовныхъ побужденій будутъ крайности и односторонности, точно такими же крайностями будутъ произведенія стороны человѣка, считаемой болѣе грубою, менѣе благородною и возвышенною, и изъ этихъ двухъ натуръ своихъ человѣкъ сложенъ такъ крѣпко, такъ нераздѣлимо, что гдѣ началось дѣйствіе одной натуры, туда тотчасъ привтечетъ побужденіе и другой. Всякій разъ, когда, вмѣсто двухъ своихъ крыльевъ, человѣкъ пріймется дѣйствовать однимъ, его всего потянетъ кривой линіей въ сторону, и начнетъ онъ перекашиваться все больше и больше, все дальше и дальше отъ настоящей человѣческой середины. Разнородность и разнокачественности побужденій такъ необходима всякому человѣческому дѣлу для того, чтобъ оно носило печать полноты и совершенства, что никакому самому благородному и высокому стремленію никогда не удавалось сдѣлать такое дѣло, если къ безплотной, эѳирновысокой мысли не примѣшивалось побужденій матеріальныхъ, корыстныхъ, меркантильныхъ. Рыцарски безкорыстныя и "чистыя" задумыванія приводили на дѣлѣ совсѣмъ не къ тѣмъ результатамъ, на которые надѣялись, и нужно было дѣйствованіе самыхъ прозаическихъ, самыхъ "низкихъ" побужденіи для того, чтобъ изъ цѣлаго этого разнокачественнаго стремленія выдѣлывался результатъ великій и высокій. Едва-ли не справедлива та мысль, что у всѣхъ начинаній загорѣвшихся огнемъ лучшаго стремленія, выростали плоды самые горькіе, совсѣмъ нечаянные, нежданные, и что отъ побужденій эгоистическихъ выходила польза самая нужная для другихъ -- выигрыши тоже нечаянные, нежданные.Но послѣднее случалось только тогда, когда въ предметѣ стремленія или исканія была хоть частица истины, способная къ развитію. Это исторія всѣхъ важныхъ открытій, а потому нельзя воображать, чтобъ и великія географическія открытія нѣсколькихъ послѣднихъ столѣтій имѣли поводомъ одну высокую мысль-развивать знаніе и науку. Совсѣмъ нѣтъ: прежде, чѣмъ правительства сдѣлали изъ нихъ дѣло государственное, взяли на себя все распоряженіе,-- когда открытія географическія были дѣломъ каждаго, частные люди со всѣхъ сторонъ стремились По новымъ путямъ въ новыя страны, кто разсчитавъ вѣрную купеческую прибыль, кто ведомый мистицизмомъ, кто наконецъ жаждой открытія. Пусть только въ далекой перспективѣ покажется возможность чего-нибудь новаго, умъ и разсчетливость съ неудержимою силою и страстью будутъ туда рваться, и если очень-часто ученость и чистая любовь къ истинѣ поведутъ туда новые полки, за то еще чаще принесетъ пользу цѣлому міру эгоистическая, совсѣмъ не братская разсчетливость. Желаніе блага и всякое прекраснодушіе порхаетъ по верхамъ и не вонзается въ глубь предмета, за то безошибочною проницательностью одаренъ глазъ разсчета, -- онъ оглядитъ предметъ, истощитъ его и дороется до бьющейся жилы. А этого-то и надобно: въ рукахъ у перваго хозяина дѣло истины никогда долго не залежится; по заведенному механизму природы, маленькое сѣмечко разростется великаномъ, котораго больше не сдерживать, которымъ больше не обладать одному,-- и вотъ новыя сокровища потянулись въ общую сокровищницу." Нужно было соединиться множеству обстоятельствъ" говоритъ г. Апельтъ: "чтобъ вызвать то фантастическое настроеніе духа, которое одушевляло предпріятія конквистадоровъ (открывателей завоевателей). Пламенное воображеніе Арабовъ и норманскій рыцарскій духъ сплавились въ Испаніи и югозападныхъ странахъ Европы въ какую-то удивительную смѣсь. Вдохновенные греческимъ духомъ, страшный Данте и вѣчно думающій Петрарка уже настроили свои лиры на свой, народный ладъ. Буря романическихъ фантазій, двинувшая на Востокъ безцѣльные походы народовъ, стала мало-по-малу смягчаться тихимъ расцвѣтаніемъ промышлености германскихъ народовъ. Техническія открытія начали увеличивать естественныя силы человѣка; воскресшими астрономическими познаніями расширялся его обыкновенный кругозоръ. Путешествія Марко Поло и Николо Конти раскрыли взорамъ Европейцевъ внутренность Азіи и наклонили исканія той эпохи къ странамъ пряностей и золота. Какъ во времена аргонавтовъ и блужданій одиссеевыхъ, снова стали стремиться "къ концамъ земли". Но теперь было счастливѣе, чѣмъ въ младенческія времена человѣчества: благопріятный успѣхъ увѣнчалъ смѣлыя предпріятія подвинувшейся впередъ породы. То, что ложилось преградами геройскому духу Александра, что загородило дорогу завоеваніямъ Аравитянъ, потеряло теперь свой страхъ, и могущественно стремящійся духъ человѣческій разогналъ киммерійскую ночь, покрывавшую прежде волны океана. Куда прежде заносили только грезы человѣческой фантазіи, черезъ глубины Атлантическаго-Океана, которыхъ никто не переѣзжалъ еще, повелъ теперь Коломбъ испанскіе корабли. У незнакомаго берега бросаетъ онъ якорь и новый міръ открывается подъ стопами Европейцевъ. Арабскіе географы называли Атлантическій-Океанъ" моремъ мраковъ, за которымъ никто не знаетъ что дѣлается". У этихъ географовъ есть сказаніе о попыткѣ безпокойныхъ искателей приключеній съискать границы Атлантическаго Океапа. Они разсказываютъ, что въ XII столѣтій, когда Лиссабонъ былъ еще подъ властью Аравитянъ, многіе жители этого города предприняли путешествіе по этимъ неизвѣстнымъ водамъ. Черезъ 35 дней послѣ своего отплытія, они приплыли къ островамъ, гдѣ узнали, что послѣ 30 дней путешествія на западъ, больше нельзя ѣхать по океану, темнота препятствуетъ.
   Коломбъ не принадлежитъ къ числу искателей приключеній; по у него не было и чистой, свѣтлой мысли открытія; онъ думалъ и писалъ за какіе-нибудь полтора года до смерти, что рожденъ на свѣтъ привести въ исполненіе предсказанія пророка Исаіи, и что черезъ 150 лѣтъ будетъ конецъ свѣта. Вмѣстѣ съ коммерческими, самыми главными интересами, побуждавшими тогда всѣхъ къ открытіямъ, были интересы религіозные: сколько времени изъ рода въ родъ носились сказанія, еще равнѣйшія всѣхъ греческихъ сказаній,-- о раѣ на землѣ, потомъ у Грековъ о блаженномъ садѣ гесперидскомъ, объ Элизіумѣ, еще позже объ Эльдорадо; наконецъ, сами Коломбъ и Абульфеда были увѣрены, что гдѣ-то на землѣ есть куполообразныя страны (какъ Коломбъ называетъ -- "подобныя сосцу на груди женщины "), которыя приготовлены для будущей нашей жизни и гдѣ жилъ только-что созданный человѣкъ; наконецъ, вѣрили, что въ этихъ странахъ все счастіе, всѣ богатства. Когда Европа перенесла трудную операцію крововливанія, совершенную надъ нею многочисленными обступившими болѣзненный одръ ея новыми народами, когда послѣ мучительной, оцѣпеняющей болѣзни, природа взяла свое, всталъ больной съ своей постели еще съ лихорадкой на щекахъ и съ какимъ-то броженіемъ въ головѣ. Первый выходъ былъ его на востокъ; силы возстановлялись и обновлялись посреди кровавыхъ и безплодныхъ битвъ; но когда кончился трудный кризисъ и пришла надобность жить опять обыкновенною, здоровою жизнью, въ глубинѣ памяти его остались всѣ слышанныя имъ преданія Греціи, Востока и Аравіи о золотомъ раѣ. Разомъ поѣхали, поплыли во всѣ концы, гдѣ только гнѣздилось что-нибудь темное, незнаемое; точно горячка открытій овладѣла всѣми, всѣ сдѣлались открывателями, всѣ толковали цѣлый день о новыхъ земляхъ, о раѣ, который надо же отъискать и который все глубже и дальше уходитъ предъ всѣми поисками. Между-тѣмъ, смѣсь гадаемаго и дѣйствительно-находимаго больше и больше начинала распадаться, приходилось наконецъ отказываться отъ всякихъ изобрѣтеній древнихъ и новыхъ временъ предъ фактами. Куда ни пріидутъ, куда ни пріѣдутъ,-- опять тѣ же люди, опять та же природа, юная и свѣжая, все живетѣ и чувствуетъ, какъ и у насъ, нѣтъ.никого и ничего сверхъестественнаго, свыше-человѣческаго, нѣтъ никакихъ добрыхъ духовъ-покровителей, одни вездѣ только люди и люди; нѣтъ никакихъ закраинъ и эстрадъ у земли: отовсюду она скруглена, закончена, нигдѣ не оставлено потайнаго мѣстечка, чтобъ тамъ жить по секрету. Пришлось разставаться съ мистическими мечтами, всегда столько любезными человѣку; пришлось оставить въ сторонѣ вдохновенныя рѣчи и надежды, всегда столь легкія, и пришлось серьёзно заниматься дѣломъ труднымъ, серьёзнымъ, разглядывать (вмѣсто прежней пустой фантасмагорической игры) и разъяснять дѣйствительность, которая неотступно приступала со всѣхъ сторонъ съ новыми задачами, съ новыми фактами.
   
   "Конечнымъ слѣдствіемъ великихъ географическихъ открытій" -- говоритъ Апельтъ -- "было исчезновеніе добрыхъ духовъ съ земли. Блаженныя страны, Элизіумъ, также и садъ эдемскій, сначала отодвинулись къ самымъ отдаленнымъ морскимъ берегамъ и за Океанъ; потомъ, какъ Эльдорадо въ мавританскихъ владѣніяхъ, поднялись съ земли на облака и наконецъ стали искать себѣ спасенія между звѣздъ. Uo когда расцвѣтавшая астрономія и въ построеніи неба разрушила архитектоническое волшебство,-- страна обѣтованія исчезла, и изъ эѳирныхъ пространствъ. Куда ни заносила зрительная труба взглядъ человѣка, вездѣ туда слѣдовала необходимость вычисленія со своею законностью, не давая пространства эѳирному міру всего невидимаго. Небесная механика разбила въ дребезги аристотелевъ свѣтящійся міръ звѣздъ, небо Клопштока, эмпирей прежнихъ учителей и за то подарила вамъ міростроеніе массивныхъ, тяжелыхъ міровыхъ тѣлъ. Всѣ геніи и добрыя волшебницы покинули родъ человѣческій и переселились въ страну вымысла и сказочности."
   
   Въ первыхъ двухъ параграфахъ своего сочиненія (первомъ, о вліяніи великихъ географическихъ открытій на ходъ исторіи образованности, и второмъ, шарообразность земли и вліяніе ея на форму человѣческой жизни), г. Апельтъ въ занимательныя рамки своего разсказа сжалъ всѣ представленія древнихъ и новыхъ народовъ о земномъ шарѣ, какъ, они думали, расположена наша земля, какъ построена, и съ тѣмъ вмѣстѣ какъ они постоянно чего-то ждали отъ обѣтованныхъ земель и духовъ для полноты блаженства на землѣ; въ небольшомъ пространствѣ онъ съ увлекательнымъ умѣньемъ разсказалъ знаменитыя путешествія, рѣшившія участь новой Европы,-- рѣшившія, говоримъ мы, потому-что съ-тѣхъ-поръ вошла въ настоящія права паука, одолѣвъ первенствовавшее дотолѣ воображеніе и фантазію. "Съ-тѣхъ-поръ, образующимъ и живительнымъ началомъ во всѣхъ отношеніяхъ нашей жизни для "языка, закона, торговли, войны, промышлености, сдѣлался духъ науки". Эту-то мало по-малу входившую всюду наукообразность обрисовываетъ г-нъ Апельтъ, какъ она стала вноситься въ изслѣдованія о поверхности земли, какъ съ изобрѣтеніемъ компаса и способа вычисленія долготы не стало больше препятствій ни передъ какими путешествіями, перестали бояться пустынь и мраковъ моря, нашлись дороги по твердой землѣ всюду, между-тѣмъ, какъ прежде не знали, куда и собираться идти; какъ тотчасъ же началась новая эпоха для естественныхъ наукъ, больше всего вытѣсняющихъ всякое гаданіе.
   Какъ тѣ два параграфа посвящены географіи, такъ третій (открытіе истинной системы міра гі законовъ природы) посвященъ астрономіи. За періодомъ географическихъ открытій немедленно слѣдовалъ періодъ великихъ открытій астрономическихъ,-- за періодомъ наблюденій періодъ математики. Этотъ періодъ, строго-научный, вѣрящій одному только доказательству и неступающій ни шагу дальше, невозвратно убилъ и миѳическую космологію поэтовъ, и міровыя картины философовъ греческихъ, и математическія выдумки, астрологію александрійской школы. Какъ нужно это считать: дѣломъ ли случайности, или слѣдствіемъ какой-то таинственной связи, что едва въ одной области дѣйствія разработалась часть какой-нибудь мысли и въ этой области нѣтъбольше средства къ разработыванію, мысль эта перебрасывается въ другую область и опять доведется до крайней возможности своего развитія, чтобъ еще дальше идти по новымъ жиламъ, нести по нимъ все больше и больше просвѣтляющуюся кровь? На этотъ вопросъ не найдешь никакого рѣшенія на страницахъ безотвѣтной исторіи, у которой есть только слова "Божественной Комедіи" Данте: guarda е passa (смотри и проходи мимо). Только-что замолкла горячка открытій географическихъ, которая полосой прошла надъ Европой, та же самая страсть отъискиванія устройства и регулирующаго порядка міра подобно тому, какъ горящая головня, перебрасывается съ одной кровли во время пожара на другую,-перебросилась въ сферу астрономіи; въ то самое время, когда Коломбъ и смѣлый купецъ путешественникъ Мартинъ Бехаимъ умирали (около 1507 года), Коперникъ принимался на свои революціонныя выкладки, показавшія, міръ устроенъ совсѣмъ не такъ, какъ воображали тысячелѣтія. Съ Коперникомъ новая мысль заносилась надъ Европой, съ нимъ началось тѣсное преемство великихъ людей астрономіи, близко слѣдовавшихъ одинъ за другимъ, между-тѣмъ, какъ прежде этихъ двухъ эпохъ географіи и астрономіи, великія открытія подавали другъ другу руку сквозь далекія станціи. Но если въ географическихъ открытіяхъ математика была пособницею, руководствующимъ началомъ, -- для астрономическихъ открытій она была единственною бьющеюся жилою, въ которой въ одной была жизнь, двигающая впередъ. Отъ этого, между-тѣмъ, какъ всѣ дѣйствія географическихъ открытій шли вразбросъ, несвязной кучей, манёвръ астрономіи совершился стройно, въ строгой системѣ. Коперникъ вывелъ землю изъ средины міра, вслѣдъ за нимъ Галилей развилъ начало относительности всякаго движенія и тѣмъ тотчасъ же разломалъ на куски воображаемую шарообразность вселенной съ ея спокойной и недвижной серединой. Не спрашиваясь даже у опыта, только посредствомъ простаго геометрическаго построенія, онъ опредѣляетъ законъ паденія и пути падающихъ тѣлъ. Кепилеръ первый, черча и вычисляя, заставилъ природу отвѣчать на свои вопросы. Найденные имъ законы и въ первый разъ выговоренная мысль, что неподвижныя звѣзды -- солнца, навсегда уже прогнали вѣрованія въ кристальныя сферы неба. Охвативъ все ему предшествовавшее, Ньютонъ открылъ законы природы и положилъ основаніе математической философіи природы.
   
   "Съ непреоборимою силою очевидности (говоритъ авторъ) показалъ онъ, что сила, царящая въ глубинахъ лазурнаго пространства и влекущая планеты по ихъ чуднымъ путямъ, не что другое, какъ тяготѣніе, такое же, какое и у нашей земли. Онъ опредѣляетъ законъ ихъ дѣйствія, и что бы ни открыла новаго на небѣ труба наблюдателя, всѣ дрожанія, движенія и даже возмущеніе небесныхъ тѣлъ, -- всѣ они въ прекрасномъ согласіи становятся подъ этотъ законъ. Таинства исчезаютъ изъ эѳирнаго звѣзднаго міра, развивающаяся теорія въ нѣкоторыхъ случаяхъ дѣлаетъ новый шагъ прежде наблюденія {Нынѣшнее открытіе Леверрьё еще разъ подтверждаетъ слова г. Апельта.}, возвѣшая съ твердою увѣренностью то, чего еще никогда не видали, и Лапласъ вѣнчаетъ своею небесною механикою достославно-начатое дѣло. Аристотелева философія природы, ставившая всѣ періодическія измѣненія въ зависимость отъ круговращенія сферъ, астрологическіе сны, привязывавшіе судьбу къ ходу небесныхъ свѣтилъ, -- исчезли. Что ни воспламеняетъ съ громовымъ трескомъ далекій кровъ небесами, что ни даетъ склоненіе тихому, вѣчно-возобновляющемуся ходу иглы-путеводительницы, что ни даетъ форму всему существующему на землѣ, все, вмѣстѣ съ цвѣтомъ раздѣлившагося свѣтового луча, все видишь прикованнымъ неразрываемыми законами природы къ неизмѣннымъ началамъ механики"...-- "Математика и наблюденія показали намъ законность и безконечность вселенной. Въ этомъ мірозданіи царствуетъ строгая необходимость неупросимой судьбы. Все повинуется здѣсь только закону тяжести... Въ небѣ открыли законъ, существующій и въ природѣ..."
   
   Для этого третьяго параграфа было не меньше богатства матеріаловъ, какъ и для первыхъ двухъ; тамъ раздвигались пространства земли, здѣсь раскрылось небо въ его безпредѣльности; наука и опытъ, вмѣсто прежде-предполагавшейся на землѣ безграничности, именно показывала законность ея, опредѣленность размѣровъ, а тамъ -- вывели міръ изъ шарообразной стеклянной клѣтки и раздвинули его пространства до безконечности. Подобно путешествіямъ открывателей, самый высокій интересъ представили для разсказа г. Апельту изумительныя открытія четырехъ астрономовъ-Коломбовъ, и четыре великія жизни начерчены съ тою же всѣмъ-доступною простотою и стройнымъ изяществомъ, которыя сопутствовали автора въ первомъ отдѣлѣ его изслѣдованій.
   Связующею картиною между этими двумя періодами міропознаванія, г. Апельтъ вставилъ изображеніе природы во всѣхъ ея частяхъ, какъ она стала являться, когда съ нея сдернуто было затканное волшебствами и облитое яркими цвѣтами покрывало. Нечего бояться, что безъ вмѣшательства всего сверхъестественнаго, природа останется гола, бѣдна, что ей нужно блистательное театральное освѣщеніе живой картины, которое изъ живаго, прекраснаго тѣла дѣлаетъ ярко-раскрашенное фарфоровое яичко; фантастическое, бальное освѣщеніе нужно нездоровому, поблѣднѣвшему и поблекшему; всему же здоровому и свѣжему гораздо-выгоднѣе -- день съ своимъ простымъ, естественнымъ свѣтомъ. Такъ, въ самой природѣ, столько красоты, что она не только не потеряла и не обѣднѣла съ-тѣхъ-поръ, какъ съ нея сняли всю узорчатую Филигранную работу чужаго вмѣшательства, все сверхъестественное, таинственное и загадочное, но она заиграла тысячами новыхъ цвѣтовъ, будто отъ проглянувшаго вдругъ на небѣ солнца. Почувствованная надобность живописать, изображать природу, явилась съ тѣхъ поръ, какъ природа перестала быть чьимъ-то проявленіемъ, чьимъ-то выраженіемъ, а стоитъ крѣпко и надежно, опираясь сама на себя. Родъ человѣческій неотрываемо привязанъ къ естественнымъ условіямъ органической природы, -- и прекрасно, картинно прослѣдилъ г. Апельтъ сквозь природу зависимость всего существующаго, въ виду одной цѣли; такой сюжетъ, какъ твердая оболочка земная съ ея неровностями, составляющими для насъ красоту, и органическая растительность, пышно одѣвшая со всѣхъ сторонъ шаръ земной, необходимо представлялъ свѣжія и сочныя краски мастерской кисти г. Апельта.
   Истинное и прекрасное неизмѣримо-труднѣе ложнаго и плохаго: отъ-того каждая черта истины достается за цѣлыя груды очень-легко производящейся неправды, и это преимущественно бываетъ у людей только-что талантливыхъ. Такъ и у г. Апельта все достоинство его книги въ первыхъ трехъ параграфахъ перваго тома; послѣдній, четвертый параграфъ и весь второй томъ послужили выраженію недостойной его таланта мысли.. Блистательно вынесши на свѣтъ и развивъ новую идею, обогатившую исторію, онъ покидаетъ путь изученія и выводовъ и пускается въ страну односторонняго убѣжденія и недоказуемыхъ ипотезъ. Еще недавно показавъ наступившій періодъ; математическаго доказательства, безъ котораго больше ничему не вѣрится, онъ возглашаетъ:
   
   "Недалеко то время, когда прояснится таинственный мракъ и истина просіяетъ въ своемъ естественномъ свѣтѣ. Сосудъ разламывается, и созрѣвающій плодъ рвется вонъ. Вся наша образованность быстрыми шагами стремится на встрѣчу простому и высокому вѣрованію."
   
   А въ другомъ мѣстѣ:
   
   "Я вижу занимающійся свѣтъ въ глубокой дали: денница ли это новаго дня, или вечерній лучъ гаснущей звѣзды, -- намъ будущее скоро откроетъ это."
   
   Онъ нигдѣ не высказываетъ ясно, въ чемъ состоятъ эти ожиданія будущаго, въ чемъ опредѣлительныя формы, въ которыхъ долженъ для будущаго появиться эстетическій деизмъ его; но, какъ кажется, ожиданія эти состоятъ въ томъ общемъ предположеніи, что настоящимъ, естественнымъ вѣрованіемъ сдѣлается эстетическое міросозерцаніе.
   "Миѳологія, символика и обрядность положительной религіи, говоритъ онъ, не опредѣлены необходимо никакимъ философскимъ принципомъ, по онѣ могутъ быть обсуждаемы только по эстетическимъ и политическимъ положеніямъ; онѣ не результатъ познанія, по только дѣло вкуса и политики. Религія же хочетъ служить не земнымъ желаніямъ, а вѣчной надеждѣ; она должна возвышать человѣка надъ всѣмъ земнымъ, она должна давать ему миръ съ самимъ собою и судьбою. Она дѣйствуетъ не посредствомъ вліянія государственной власти, по посредствомъ обаянія, производимаго ею на человѣческое сердце. Но это обаяніе состоитъ не въ чародѣйствѣ природы, а въ могуществѣ эстетическихъ идей. Настоящее обаяніе лежитъ единственно въ сверхъестественномъ волшебствѣ красоты. Разность въ убѣжденіяхъ не будетъ больше раздѣлять народы, по естественно, правосудно то, чтобъ каждое общество вѣрно сохраняло въ сердцѣ память о своихъ предкахъ и чтило ихъ вѣрованія."
   
   Въ первой части, какъ мы выше сказали, авторъ назвалъ всеодушевляющимъ и всеобразующимъ началомъ нашей жизни науку; во второй такимъ началомъ онъ называетъ возвышенное настроеніе чувства (т. I, стр. 140, т. II, стр. 401). Развивъ пространно всю исторію деизма въ Англіи (потому-что въ одной Англіи это ученіе, начинающееся скептицизмомъ и кончающееся кое-какимъ сдруженіемъ вѣрованій съ наукою, могло найдти себѣ почву для продолжительнаго существованія) -- развивъ эту исторію, г. Апельтъ находитъ себѣ самую твердую опору для будущаго въ трансцендентальномъ идеализмѣ Канта,-- впрочемъ, только въ той сторонѣ его, которая можетъ покровительствовать деизму. Но трансцендентальный идеализмъ Канта прежде всего поставляетъ различіе между предметомъ въ дѣйствительности и предметомъ въ идеѣ. По неизбѣжной и свойственной разуму призрачности, идеи тотчасъ принимаютъ видъ объективности. Подобно тому, какъ горизонтъ, охватывающій ландшафтъ, самъ-по-себѣ не что-нибудь дѣйствительное, но только дѣйствіе перспективы, такъ и трансцендентальныя идеи, ограничивающія чувственный міръ, не что-нибудь дѣйствительное внѣ чувственнаго міра, но только-что соединительныя точки для направляющихся линій нашего опыта. Все равно какъ въ перспективѣ, -- мы принимаемъ за предметъ тотъ пунктъ, гдѣ сходятся въ высшемъ единствѣ различныя нити нашего познаванія. Такимъ образомъ, единственное употребленіе, которое можетъ дѣлать изъ идей спекулативный разумъ, состоитъ только въ томъ, чтобъ пользоваться ими какъ регулаторомъ, для принесенія высшаго систематическаго единства въ наше познаваніе. Таково ученіе Канта объ этомъ предметѣ. По подобное честное и строгое признаніе вѣсвоемъ безсиліи открыть, по-крайней-мѣрѣ теперь, что-нибудь больше, не могло приходиться по вкусу г. Апельта, вполнѣ убѣжденнаго и не хотящаго останавливаться на неконченной дорогѣ. А потому онъ съ распростертыми объятіями бросился въ ученіе Фриза, обѣщавшее окончаніе неконченнаго и неузрѣннаго Кантомъ. Итакъ, для г-на Апельта Фризъ, непризнающій вышеприведеннаго дѣленія Канта, называющій его трансцендентальнымъ призракомъ и провозгласившій, для водворенія единства, законъ самодовѣрія разума, которое приводитъ къ желанному окончанію, къ эстетическимъ идеямъ, правящимъ жизнью человѣка, такъ-что больше нѣтъ никакой темноты, никакого неотвѣченнаго вопроса, этотъ философъ Фризъ -- естественно для г. Апельта послѣдній и высшій философъ. Еще въ концѣ перваго тома, дошедши въ своей исторіи деизма до Фриза, авторъ восклицаетъ: "Великая платонова задача рѣшена, религіозныя идеи оправдываются и развиваются; онѣ безъ посредства астрономическихъ миѳовъ и историческихъ сказаній помирились съ натурализмомъ физики. Деизмъ совершилъ свой путь."
   Противъ подобнаго результата о прекращеніи того огня, который вѣчно будетъ горѣть и вѣчно волновать стремящійся духъ человѣческій, кажется, не стоитъ ничего отвѣчать. Вмѣсто того, чтобъ слушать безсмысленныя рѣчи ограниченной самоувѣренности и довольства, обратите только слухъ и зрѣніе къ тому, что совершается теперь въ Германіи, гдѣ, какъ въ огромной кузницѣ, отовсюду слышится шумъ Я громъ отъ поднимающихся и опускающихся молотовъ, кующихъ раскаленное желѣзо;-- посмотрите на кровавый потъ на челѣ работниковъ, ворочающихъ ужь не праздныя слова, а тяжелыя массы, и пробивающихся сквозь непроходимые лѣса ошибокъ и заблужденій до нѣсколькихъ крупицъ чистаго золота, -- тогда не скажете, что все кончено, что пройдена вся дорога!..
   Въ самомъ началѣ своей книги, г. Апельтъ поставилъ особливымъ отдѣломъ. чѣмъ-то въ родѣ вступленіи, Картину Исторіи Человѣчества, для того, говоритъ онъ, чтобъ эта "Картина" встрѣчала дружественнымъ привѣтомъ всякаго входящаго въ чертогъ его книги. Развѣ только-что для этой цѣли и можетъ служить "Картина Исторіи Человѣчества", потому-что никакого другаго назначенія она не выполняетъ; у ней какая-то странная, неопредѣленная физіономія, составленная изъ произвольныхъ чертъ, такъ-что никакъ нельзя догадаться, почему такая-то черта вставлена тутъ, почему въ изображеніе "Исторіи Человѣчества" не вошли весьма-многія черты, которыхъ бы, казалось, надобно было требовать и ожидать послѣ приведеннаго заглавія. Даже и прекрасный способъ выраженія ничего но придаетъ отсутствію мысли, и несвязанные никакою общею связью, никакимъ общимъ намѣреніемъ лоскуточки совсѣмъ не составятъ картины; а что, если и прекрасный способъ выраженія измѣняетъ, приходя всегда только на зовъ прекрасной и истинной мысли? Сначала, авторъ заводитъ рѣчь о кочующихъ народахъ; естественно ожидать постепеннаго перехода къ осѣдлости, къ этой эпохѣ, когда народы стали дѣлаться землепашцами изъ пастырей; но, вмѣсто того, г. Апельтъ прямо приступаетъ къ Египту, и притомъ къ одному разсказу объ архитектоническихъ его работахъ и оставшихся до-сихъ-поръ монументахъ. Про Индію только-что сказано, что изъ нея распространилась древняя религія на близь-стоявшіе народы; далѣе Аравія и древняя караванная торговля, непремѣнное упоминаніе про верблюда, "корабля пустыни" и про страсть лѣнясь и ничего не дѣлая слышать хитросплетенныя сказки. Такимъ-образомъ начертана и вся прочая "Картина Исторіи Человѣчества"; но всего удивительнѣе, что, при переходѣ въ Европу, авторъ особенно останавливаетъ свое вниманіе на Фингалѣ и Оссіанѣ;. Какую такую роль оба эти лица играли въ исторіи человѣчества и почему не помянуто тутъ же и про многія другія миѳологіи, ничѣмъ не уступающія этой, -- неизвѣстно. По прочтеніи этой картины, остается какое-то смутное впечатлѣніе, чуть не смѣшное, въ которомъ себѣ трудно дать отчетъ. Еще можно объяснить всѣ односторонности и недостатки втораго тома, потому-что заблужденіе можно опровергать, даже можно иногда уважать его, но капризное игранье важнымъ предметомъ, особенно если видишь, что авторъ могъ бы при своихъ средствахъ хорошо обдѣлать предметъ,-- непростительно; вмѣсто серьёзнаго дѣла, въ этой несчастной картинѣ онъ ищетъ только живописныхъ словъ и, кажется, что такъ-какъ Оссіанъ представлялъ для этого богатую пищу, онъ именно за него и ухватился съ этою цѣлью.
   Между-тѣмъ, взявъ образцомъ для своей картинности живописаній Ал. Гумбольдта, онъ на каждомъ шагу приводитъ слова этого великаго писателя, и себѣ же на бѣду: у Гумбольдта нѣтъ фразъ, нѣтъ погони за эффектностью; въ его даже самыхъ небольшихъ сочиненіяхъ нѣтъ произвольнаго, вставленаго или пропущенаго безъ внутренней необходимости, по одному непонятному капризу; отъ этого вся рѣчь его получаетъ благообразную стройность, въ которой слышится стройность самой мысли всего созданія, не говоря уже объ "индивидуальности и роскоши картинъ, тонкости склада изложенія и неподражаемомъ благозвучіи языка", о чемъ упоминаетъ и самъ г. Апельтъ, у котораго въ "Картинѣ Исторіи Человѣчества" именно и нѣтъ индивидуальности физіономическихъ чертъ: все очень сбивается на лоскутность подражанія, которому до самостоятельнаго образца -- какъ до неба, и поставить рядомъ со своею клячею чудеснаго красавца коня значитъ сразу убить плохую лошаденку, запретить смотрѣть на нее.
   Итакъ, книга г. Апельта собственно состоитъ изъ трехъ параграфовъ: вступительной картины и всего втораго тома нельзя считать однимъ тѣломъ съ этими тремя параграфами; между ними легла слишкомъ разительная противоположность во всемъ, и остается только желать, чтобъ для этой книги была возможна операція, которая избавила бы лишила отъ загромождающихъ и безобразящихъ ее пристроекъ, надстроекъ и чулановъ.
   
   Allgemeine Aesthetic, in akademischen Lehrvorträgen von Fr. Thiersch (Всеобщая Эстетика, изложенная в] академическихъ лекціяхъ Фр. Тиршемъ)
   Въ европейскихъ литературахъ нельзя не замѣтить поразительнаго факта, именно, что какъ-будто въ нихъ произошло полюбовное спеціальное размежеваніе: каждая литература взяла себѣ по удѣлу, и на чужіе участки больше никогда не объявляетъ претензій. Всѣ пашни и сѣнокосы, луга и лѣса доходятъ до граничныхъ межъ, съ почтеніемъ огибаютъ ихъ и строго остаются въ предѣлахъ размежеванія, которое когда и какъ случилось -- неизвѣстно. Опредѣленнаго названія книги появляются только у такихъ-то и такихъ-то націй; книгъ съ такими-то заглавіями и не ищи у всѣхъ другихъ. Такимъ-образомъ, сказать: "эстетика", значитъ сказать нѣмецкая книга, и въ этомъ никогда не ошибешься. Не только у тѣхъ народовъ, у которыхъ литература вмѣстѣ со многими другими сторонами жизни заснула или дремлетъ, не появляется сочиненій объ эстетикѣ, но и у народовъ живущихъ, движущихся, на-примѣръ, у Французовъ, Англичанъ, этого рода сочиненій совсѣмъ нѣтъ. Еще у Англичанъ отъ времени до времени показываются сочиненія "о симметріи", "о красотѣ", имѣющія цѣлью (какъ сказано въ ихъ предисловіяхъ) распространять и утверждать въ англійскомъ народѣ чувство красоты и пониманіе ея; даже и теперь еще въ Лондонѣ тянется сочиненіе подобнаго рода, котораго вышло покуда только семь томовъ; но эти книги до такой степени никому ненужны по своему содержанію, что ихъ даже нигдѣ не знаютъ. Въ Германіи же пишется много эстетикъ главнѣйше потому, что это одна изъ самыхъ важныхъ отраслей преподаванія въ тамошнихъ университетахъ и учебныхъ заведеніяхъ, но какъ придаточный предметъ, къ какому-нибудь другому знанію, но какъ самостоятельный и необходимый предметъ изученія для всякаго образовывающагося человѣка. Отъ этого въ одной Германіи вся художественная сторона произведеній человѣческихъ излагается совокупно, не отрывочными замѣтками, которыхъ бы нужно было искать въ видѣ немногихъ чертъ въ многочисленныхъ разнородныхъ сочиненіяхъ. Отъ этого уже происходитъ и то, что наука эта, строго систематизирующая, даетъ въ головѣ Германца систематическіе осадки съ опредѣлительной физіономіей, съ однимъ направленіемъ, стремящимся обобщать, приводить къ одному знаменателю и уничтожать разрозненность, разбросанность отдѣльныхъ замѣтокъ и чертъ. Такимъ-образомъ, -- если взять для примѣра живопись, -- въ одной Германіи мы найдемъ вотъ какія тэмы, задаваемыя себѣ для разсмотрѣнія, и связное, логически послѣдовательное разсмотрѣніе ихъ: 1) всеобщій характеръ живописи: главное назначеніе содержанія ея, чувственный принципъ художественнаго исполненія; 2) особливое опредѣленіе живописи: романтическое содержаніе, ближайшее опредѣленіе чувственнаго матеріала, художественная концепція, сочиненіе и характеризованіе.
   Итакъ, это ужо великое дѣло, что существуетъ эстетика, что она получила настоящую степень гражданства между прочими науками; ко ей не достаетъ, -- и это главный, вопіющій ея недостатокъ, -- не достаетъ того, чтобъ у ней, какъ у естественныхъ паукъ, прежде всякой системы началась анатомія данныхъ фактовъ, анатомія существующихъ произведеній искусства, потомъ сравнительная анатомія, возводящаяся наконецъ, на степень общей системы. Слушателямъ предлагается ученіе о томъ или другомъ искусствѣ, заключающее болѣе или менѣе истины въ своихъ общихъ положеніяхъ; но ни слушатели, ни самъ излагатель не знаютъ въ лицо тѣхъ матеріаловъ, изъ которыхъ предположено строить зданіе, а планъ и фасадъ для него уже начерчены больше или меньше дѣльно. При подобномъ изложеніи предполагается, что произведенія искусствъ какъ на ладони у той и у другой стороны. Но что, еслибъ съ подобными предположеніями начинали курсъ естественныхъ наукъ, или читали философію исторіи прежде, чѣмъ изложена была сама исторія? Это была бы такая странность, которая всѣмъ кидалась бы въ глаза,-- однакожь на сторонѣ искусства это никому не кажется странностью. Мы сказали, что такое знаніе предполагается; по есть ли возможность ему существовать, когда явившимся доселѣ на свѣтъ произведеніемъ изящныхъ искусствъ не только нѣтъ анатоміи, но даже нѣтъ свода ихъ, подобнаго тому, какой создалъ Бюффонъ для исторіи животныхъ своею описательною зоологіею? Привыкли считать описанія произведеній искусствъ чѣмъ-то въ родѣ беззвучной гігры на инструментѣ, гдѣ увидишь искусство и мастерство, бѣглость, по никакого тона не услышишь; подобнымъ описаніямъ никто не вѣритъ и не обращаетъ на нихъ никакого особеннаго вниманія; но имъ необходимо существовать и сдѣлать свое дѣло: изъ описательной зоологіи Бюффона вѣдь точно такъ же не узнаешь животнаго, если его никогда не видалъ въ натурѣ или въ рисункѣ, но всѣмъ извѣстна польза, принесенная естественнымъ паукамъ этимъ сочиненіемъ, предшествовавшимъ сравнительной анатоміи.
   Ничего нѣтъ страннѣе музеевъ и музыкальныхъ исполненій какихъ бы то ни было пьесъ въ концертахъ и театрахъ: слушатель и зритель ходитъ точно въ какомъ-то дремучемъ лѣсу, котораго онъ но можетъ обозрѣть никакимъ образомъ; онъ можетъ только цѣпляться то за тотъ, то за другой понравившійся (Богъ-знаетъ какъ иной разъ навыворотъ) сучокъ, который онъ себѣ и сломитъ на память. Все прочее лежитъ какой-то темной, густой массой, въ которой онъ ничего не различаетъ. Чего не знаютъ, то свято уважаютъ безъ всякаго разбора; отъ этого-то въ "святилищѣ" искусствъ (т. е. въ такомъ мѣстѣ, куда никто не входитъ) существуетъ такое множество знаменитыхъ именъ и произведеній, столько же, сколько по прежнимъ счетамъ ихъ состояло во всѣхъ литературахъ.
   Какъ ни молода русская литературная критика, какъ ни не давно она существуетъ, у ней начато такое дѣло, которое врядъ-ли существуетъ у другихъ: это непремѣнное разставленіе производителей искусства по ступенямъ лѣстницы большими группами, -- не опредѣленіе цифрами и вѣсомъ кто сколько потянетъ, но разграниченіе больше или меньше возвышенной сферы дѣятельности, показаніе силъ, органовъ, которыми обладалъ авторъ, и дальше которыхъ ему нельзя было производить. Между-тѣмъ, всѣ другія критики, не смотря на свои великія достоинства, не чувствуютъ надобности вычеркнуть многія произведенія и многихъ авторовъ изъ списка великихъ. У сколькихъ народовъ еще до-сихъ-поръ Виргилій, Аріостъ, Данте идутъ рука-объ-руку съ Гомеромъ, Мольеръ съ Шекспиромъ и т. д., при чемъ, разумѣется, и критика должна имѣть такой оборотъ: "у Ивана Ивановича была голова похожа на рѣдьку хвостомъ внизъ, а у Ивана Никифоровича на рѣдьку хвостомъ вверхъ; Иванъ Ивановичъ худощавъ и высокаго роста, Иванъ Никифоровичъ немного ниже, но за то распространяется въ толщину. Иванъ Ивановичъ только послѣ обѣда лежитъ въ одной рубашкѣ подъ навѣсомъ, ввечеру же надѣваетъ бекешу и идетъ куда-нибудь; Иванъ Никофоровичъ весь день на крыльцѣ; Иванъ Ивановичъ брѣетъ бороду въ недѣлю два раза, Иванъ Никифоровичъ одинъ разъ и т. д." Т. е. и Иванъ Ивановичъ хорошъ и Иванъ Никифоровичъ тоже, оба хороши, только въ разныхъ родахъ, оба молодцы хоть куда. Въ противоположность такому способу сужденія, совершающееся склоненіе русской критики (и, слѣдовательно, русской публики) къ совсѣмъ иной сторонѣ анализа -- явленіе самое утѣшительное и многообѣщающее.
   Это все совершается даже въ области литературы, но нѣтъ и помина о подобномъ движеніи въ области художественной критики, и еще, вѣроятно, долгое время надобно будетъ ждать, чтобъ и тутъ, какъ сквозь рѣшето, просѣяли всю разнородную, разнокалиберную, разносоставную массу, и показали въ-самомъ-дѣлѣ художниковъ отдѣльно отъ людей просто-талантливыхъ, но имѣвшихъ историческое значеніе для своего или послѣдующаго времени въ какомъ-нибудь отношеніи по своему искусству и, наконецъ, людей, только-что занимавшихся художествомъ и больше ничего недѣлавшихъ. Теперь же, покуда существуетъ такое огромное число художественныхъ славъ и знаменитостей, это уже одно число заставляетъ подозрѣвать, что въ общей массѣ, за урядъ съ другими, много беззаконныхъ лавровыхъ вѣнковъ, покоящихся на головахъ совсѣмъ того недостойныхъ, такъ-что славамъ этимъ при первомъ прикосновеніи критики прійдется спускаться на другія ступени, и большія полчища великихъ быстро станутъ рѣдѣть, сохранятъ въ своихъ рядахъ весьма-немногихъ избранныхъ.
   Естественныя науки основаны на наблюденіи; отъ него онѣ ни на шагъ, и отъ-того-то въ нихъ такъ много сдѣлано, такъ много открыто; одно открытіе приготовляетъ путь и возможность другому. У науки объ искусствѣ подобный же матеріалъ, требующій, чтобъ держались наблюденія, изслѣдованія: только тогда наука эта дастъ удовлетворительные результаты; но такъ-какъ этихъ изслѣдованій и не начинали, то выходитъ, что у этой науки нельзя и спрашивать того, въ чемъ именно и состоитъ ея сущность, того, для чего она и существуетъ. У ней нѣтъ выдѣлываемыхъ результатовъ, которые бы передавались для продолженія работы изъ одной закрывшейся, кончившей свое дѣйствіе мастерской, въ другую,-- нѣтъ единственно-настоящаго предмета занятія. Она теперь точно книга, начавшаяся съ пятаго тома.
   Выше было сказано, что излагающіе эстетику не обладаютъ первоначальными матеріалами своей науки: это требуетъ подтвержденія фактами. Безъ всякаго сравненія, лучшая изъ всѣхъ существующихъ эстетикъ -- эстетика Гегеля. Мало того, что она лучше всѣхъ другихъ, она еще и сама въ себѣ положительно-превосходна дотѣхъ-поръ, пока не спускается въ конкретную область каждаго искусства въ особенности; здѣсь тотчасъ оказывается ея безпомощная слабость, шаткость и, наконецъ, иногда фантазёрство, выдаваемое за дѣло. Еслибъ его "систему отдѣльныхъ искусствъ" раздѣлить на составныя части и раздать по рукамъ настоящимъ художникамъ для оцѣнки (потому-что художественной критики не существуетъ и нѣтъ судейскаго трона, къ которому бы должна была приступить эта книга), всѣ бы принуждены были сказать, что 1) эта система занимается одною общею формою, 2) какъ все общее, поверхностное, она не можетъ быть полезна ни художнику, ни массѣ публики, потому-что въ ней нѣтъ никакихъ подробностей о самыхъ предметахъ искусствъ, а если и встрѣчаются эти подробности, то никогда не различишь, куда какое искусство принадлежитъ,-- не такъ, какъ въ естествознаніи, которое показываетъ каждое животное въ его индивидуальности, и вмѣстѣ въ его видовыхъ и родовыхъ отношеніяхъ. У Гегеля и помина нѣтъ о такой оцѣнкѣ произведеній искусствъ: они только изрѣдка появляются въ видѣ уединеннаго примѣра, да и то съ ссылкою на мнѣніе о нихъ тѣхъ или другихъ лицъ; самъ же авторъ не говоритъ ничего рѣшительнаго.-- Такъ, на-пр., въ статьѣ о скульптурѣ, упоминая объ Аполлонѣ Бельведерскомъ и Венерѣ Медичейскей, Гегель говоритъ:
   
   "Во время Лессинга и Винкельмана этимъ статуямъ платили дань неограниченнаго почитанія, какъ высшимъ идеаламъ искусства; теперь же, съ-тѣхъ-поръ, какъ узнали произведенія болѣе глубокія по выраженію, а по формѣ болѣе живыя, у нихъ посбавилось цѣнности, и ихъ относятъ къ болѣе уже позднему времени, когда у гладкости работы было въ виду правящееся и пріятное, а не строгій, настоящій стиль. Одинъ англійскій путешественникъ (Morn. Chron. 26-го іюля 1825) называетъ даже Аполлона театральнымъ щеголемъ (theatrical coxcomb), а Венерѣ хоть и даетъ большую нѣжность, симметрію и стыдливую грацію, по вмѣстѣ и "лишенную всякихъ ошибокъ бездушность, отрицательное совершенство и -- a good deal of insipidity (порядочную дозу безсмысленности)."
   
   Кто такой этотъ путешественникъ и почему нужно полагаться на этотъ приговоръ? наконецъ, кто это убавилъ цѣнности у Аполлона и Венеры?-- на это все нѣтъ никакихъ отвѣтовъ. Послѣ Винкельмана открыты изъ скульптурныхъ произведеній перваго достоинства только эгинскіе барельефы и Венера Мило, но въ-слѣдствіе превосходства этихъ произведеній никто не думалъ унижать все колоссальное достоинство Аполлона и Венеры, кромѣ развѣ неизвѣстнаго англійскаго путешественника. Притомъ, кажется, этотъ путешественникъ не зналъ, что голову Венеры Медичейской считаютъ не подлинною, а приставною, и статуя эта высоко цѣнится не за выраженіе головы, а за необыкновенную красоту тѣла: шеи, груди, спины, всего торса, ногъ и верхней части рукъ (оконечности которыхъ также приставныя) и за ту позу чудесной красоты, которая давалась только лучшему времени Греціи; но хотя голова приставная, все-таки ни одинъ человѣкъ не согласится въ ней увидѣть безсмысленность, а почувствуетъ прелесть поворота ея, раскрывшаго вмѣстѣ съ стройностью, съ которою сложилась прическа, все изящество затылка, обыкновенно внѣ статуй пропадающее для глазъ. На то, что Аполлонъ театральный щеголь, просто нечего отвѣчать, такъ трудно войдти въ подобное обвиненіе и понять его.
   Продолжая брать примѣры изъ скульптуры, мы встрѣчаемъ такое положеніе у Гегеля: "Говоря вообще, отдѣльныя статуи стоятъ самостоятельно, сами для себя; группы же и "еще больше барельефы все больше-и-больше начинаютъ отказыватьcя отъ этой самостоятельности и употребляться архитектурой для цѣлей этого искусства". Кажется, эти слова относятся къ греческой скульптурѣ, а не къ скульптурѣ вообще. Но и у Грековъ скульптура служила не украшеніемъ, а была сама главнымъ дѣломъ, сама жила содержаніемъ, въ которомъ читали всѣ какъ въ книгѣ, и не была арабеской, на которую едва смотрятъ. У греческой скульптуры была такая же для каждаго зрителя важность, какъ у каждой трагедіи, которую Грекъ пришелъ слушать въ свой театръ, и которая со дна души поднимала самые дорогіе интересы для него самого и для его отечества. Но еслибъ даже и допустить, что въ-самомъ-дѣлѣ барельефъ и группа служили у Грековъ украшеніями, это не доказываетъ, чтобъ таково было назначеніе ихъ по самой ихъ натурѣ, чтобъ это было настоящее условіе ихъ существованія. Никакъ еще не опредѣлено съ удовлетворительностью, какимъ-образомъ и гдѣ надобно ставить статуи и барельефы, во еще больше не опредѣленъ полный объемъ сюжетовъ, свойственныхъ скульптурѣ, -- это задачи непочатыя; слѣдовательно, не выходитъ ли преждевременно и безплодно говорить о раздѣленіи скульптуры на самостоятельную и вспомогательную? Можетъ-быть, именно этого-то дѣленія и не должно существовать.
   Въ примѣръ фантазёрства, вмѣсто изложенія серьёзнаго, научнаго, можно привести изъ гегелевой эстетики слѣдующія мѣста о готической архитектурѣ:
   
   "То впечатлѣніе, которое должно производить теперь искусству, въ противоположность ясной открытости греческихъ храмовъ, должно съ одной стороны состоять въ умиреніи духа, который, отдѣлившись отъ внѣшней природы и всего мірскаго, замыкается самъ въ себя; съ другой стороны, въ торжественной возвышенности, которая стремится и уносится за предѣлы разсудочно-ограниченные. А потому, если зданія классической архитектуры раздвигаются въ ширину, то противоположный, романтическій характеръ христіанскихъ церквей состоитъ въ выростаніи изъ земли и стремленіи въ вышину"...-- "Внутреннее пространство не должно быть пространствомъ абстрактно-ровнымъ, пустымъ, у котораго нѣтъ никакихъ различій и ихъ примиреній, но требуетъ формы конкретной, и потому различествующей по отношенію къ длинѣ, ширинѣ, вышинѣ и очертанію этихъ пропорцій. Кругъ, квадратъ, форма продолговатая, съ ихъ одинакостью заключающихъ стѣнъ и покрышки не годились бы. Волнованіе, различеніе, примиреніе духа въ его возвышеніи отъ земнаго къ безконечному, къ наземному и высшему не было бы выражено архитектонически въ этомъ пустомъ однообразіи квадрата." -- "Такъ-какъ стремленіе должно высказаться главнымъ характеромъ, то вышина столбовъ превышаетъ ширину ихъ основанія въ степени, неизмѣримой для глаза. Столбы дѣлаются тощи, тонки и длинны, и уходятъ въ вышину такъ, что глазъ не можетъ однимъ разомъ обозрѣть всю форму, по принужденъ ходить кругомъ, летѣть вверхъ, покуда, успокоиваясь, достигнетъ тихо-склоняющагося скругленія сходящихся арокъ, какъ и духъ въ благоговѣніи своемъ поднимается отъ почвы преходящаго безпокойный, волнуемый, и находитъ успокоеніе въ одномъ Богѣ." -- Всѣ окна колоссальной величины, для того, чтобъ взоръ, покоящійся на нижней части ихъ, не обнималъ сразу и верхней, и чтобъ, подобно тому, какъ у сводовъ, былъ возводимъ туда. Именно это-то и образуетъ безпокойство полета вверхъ, которое должно быть сообщено зрителю. Сверхъ того, оконницы только на половину прозрачны отъ росписныхъ стеколъ. Частью онѣ изображаютъ священныя сказанія, частью же онѣ дѣлаются просто цвѣтныя, для того, чтобъ распространять полумракъ и заставить блистать горящія свѣчи, потому-что здѣсь долженъ давать свѣтъ не день внѣшней природы, а другой день."
   
   Послѣ этого, можно вообразить, что художники среднихъ вѣковъ были такіе зодчіе, какіе представляются въ романахъ, и съ устремленными въ небо взорами восклицали; я создамъ, я создамъ... и за этимъ длинная тирада о томъ, какъ духъ будетъ возлетать и уноситься, какъ вся природа, небеса, земля, море и камни пріидутъ слушаться его глагола, бездушныя твердыни улягутся подъ его велѣніемъ въ стремящійся къ звѣздамъ храмъ или храмину, и духу человѣческому тепло, спокойно и удобно будетъ возлетать и возноситься, потому-что куда ни посмотритъ человѣкъ по стѣнамъ, вездѣ уже изображено это возлетаніе. Между-тѣмъ, гораздо-полезнѣе было бы указать на изумительную механику тогдашней архитектуры, которая, не умѣвъ раскинуться въ ширину и въ вышину вмѣстѣ, пустилась въ одну вышину, точно такъ, какъ когда корень дерева живъ и могучъ, пусть налегшій камень придавитъ его и загородитъ настоящую его дорогу, или загородитъ вполовину, -- корень не станетъ спокойно лежать и глохнуть; живущія въ немъ силы не позволяютъ бездѣйственнаго спокойствія: онъ найдетъ себѣ новую, хотя бы и вкось ведущую дорогу, а все-таки дастъ развиться дереву. При этомъ одностороннемъ развитіи нельзя довольно надивиться, какъ художественное чувство тогдашняго зодчества умѣло придать столько настоящей красоты этимъ одностороннимъ и недостаточнымъ формамъ, что иногда можно забыться, вообразить себя передъ лицомъ полной красоты.-- Съ другой стороны, изъ разсказа Гегеля о готической архитектурѣ невольно представишь себѣ, что архитекторы среднихъ вѣковъ держали разсчетъ на продѣлки въ родѣ тѣхъ, которыя дѣлались въ масонскихъ ложахъ, гдѣ посредствомъ различныхъ декораціонныхъ и машинныхъ средствъ старались произвести извѣстное напряженное расположеніе духа, нужное по разсчету для какихъ-нибудь цѣлей. Но искусство занимается не тѣмъ эффектомъ, который будетъ распространенъ его произведеніемъ, а самимъ этимъ произведеніемъ, создаетъ его въ полнотѣ истины и красоты и больше ничего не хочетъ. Если же кто-нибудь вздумалъ бы приводить въ дѣйствіе такія премудрости, какія разсказываетъ Гегель про готическую архитектуру, дѣйствуя не по дѣйствительнымъ, настоятельнымъ требованіямъ необходимости и надобности чисто-матеріальной, выполненіе которой складывается само-собою, какъ органическое тѣло, въ формы красоты, а слѣдуя только капризнымъ, резонёрскимъ выдумкамъ, -- такой человѣкъ показалъ бы только, что у него нѣтъ никакой способности къ архитектурному дѣлу, и что онъ не зодчій, а хитросплетающій умникъ.За то и умничанье такого человѣка, когда получитъ матеріальное исполненіе, мало того, что бываетъ неуклюже и уродливо, но, что еще хуже, оказывается въ самомъ жестокомъ разладѣ съ дѣйствительными потребностями жизни,-- въ родѣ того, какъ во время Французской революціи у всѣхъ на умѣ была только античность, древность, ничто нынѣшнее не казалось хорошо, стали подражать Грекамъ и Римлянамъ даже во всѣхъ домашнихъ утваряхъ, не подумавъ даже, будетъ ли это ныньче годиться. Между-прочимъ, завели вездѣ античные стулья съ широко-выгибавшимися впередъ ножками; и въ-самомъ-дѣлѣ, стулья эти казались всѣмъ очень-хороши, да только одна бѣда: на нихъ нельзя было садиться, и, вмѣсто того, чтобъ находить въ каждомъ стулѣ искомое удобство, объ него ушибали ногу. Такихъ примѣровъ, какіе мы представили въ-отношеніи къ скульптурѣ и архитектурѣ, въ системѣ отдѣльныхъ искусствъ Гегеля очень-много, особливо въ статьѣ о музыкѣ, и всѣ они показываютъ одно и то же: что ему совсѣмъ незнакомы въ сущности предметы, о которыхъ онъ говоритъ, и что свѣдѣнія о нихъ и мысли достались ему не какъ плодъ разсматриванія и изученія, а какъ что-то извѣстное по наслышкѣ, или по преданію, что и самъ повторяешь безъ всякаго внутренняго убѣжденія, чего не разсмотрѣлъ самъ, потому-что не могъ или пренебрегъ этимъ, и отъ-того не питаешь къ этимъ машинально-повторяемымъ положеніямъ ни сочувствія, ни страсти, которыя бы одни могли заставить разглядывать пристально и вѣрно.
   Эстетика мюнхенскаго профессора Тирша страдаетъ еще больше гегелевскаго сочиненія недостатками всѣхъ эстетикъ, когда вступаетъ въ область отдѣльныхъ искусствъ, хотя и заключаетъ въ себѣ много прекрасныхъ сторонъ въ общемѣразвитіи началъ искусства. Но съ самыхъ почти первыхъ страницъ, во вступленіи еще, она ложно опредѣляетъ значеніе всей гегелевой эстетики, и такъ-какъ именно этотъ предметъ трогаетъ самыя первыя основанія философіи искусства, то надобно прежде всего здѣсь остановиться.
   Г. Тиршъ обвиняетъ эстетику Гегеля въ томъ, что она становитъ духъ человѣческій выше всего существующаго, что для нея художественная красота есть красота, родившаяся изъ духа и получившая новое рожденіе, и насколько духъ и произведенія его стоятъ выше природы и ея явленій, на столько и художественно-прекрасное стоитъ выше красоты природы, -- такъ-что, разсматривая формально, даже дурная мысль, какъ она кому пришла въ голову, стоитъ выше всякаго естественнаго произведенія, потому-что въ такой мысли все-таки присуща духовность и свобода. Далѣе говоритъ г. Тиршъ, что въ силу такого опредѣленія красота природы совершенно исключается изъ эстетики, и эта наука ограничивается только художественно-прекраснымъ, что этимъ самымъ вся полнота природы, въ противоположность духу, спускается на степень чего-то подчиненнаго, что гегелево ученіе, подобно Фихтеву, превратилось въ области искусства въ суровый реализмъ и, какъ ученіе Фихте, имѣло слѣдствіемъ иронію, такъ ученіе Гегеля породило юморъ.
   Противъ этихъ обвиненій можно только привести слова самого Гегеля, какъ онъ выводитъ необходимость художественной красоты; это лучше всякихъ доводовъ уяснитъ все дѣло:
   
   "Человѣческое тѣло стоитъ на гораздо-высшей степени противъ тѣла животнаго, ибо на немъ безостановочно проявляется, что человѣкъ одно одушевленное, чувствующее цѣлое. Кожа не покрыта растительно-безжизненной силой, біеніе крови просвѣчиваетъ на всей поверхности, бьющееся сердце жизненности какъ-будто присутствуетъ повсюду и проступаетъ внѣшнимъ проявленіемъ какъ особенность оживленности, какъ сама волнующаяся жизнь. Точно такъ кожа является вездѣ чувствительною, вездѣ обнаруживаетъ la morbidezza, цвѣтъ тѣла и нервовъ, эту вѣчную пытку для художниковъ. Но сколько человѣческое тѣло ни проявляетъ во внѣшности свою жизненность въ противоположность тѣлу животныхъ, но на этой поверхности столько же выражается недостаточность природы въ раздробленіи кожи въ бородавкахъ, морщинахъ, порахъ, волоскахъ, жилкахъ и т. д. Сама кожа, которая даетъ просвѣчивать сквозь себя внутренней жизни, -- только покрышка для самосохраненія снаружи, только цѣлесообразное средство, служащее природной недостаточности. Но огромное преимущество, отличающее явленіе человѣческаго тѣла, состоитъ въ чувствительности, которая, если постоянно и не доказываетъ настоящаго ощущенія, то по-крайней-мѣрѣ доказываетъ возможность его. Но вмѣстѣ съ тѣмъ здѣсь оказывается и тотъ недостатокъ, что это ощущеніе выработывается внаружу во всѣхъ членахъ не какъ ощущеніе, внутренно само въ себѣ сосредоточившееся, но какъ ощущеніе, посвященное въ тѣлѣ (какъ часть органовъ и ихъ формы) животнымъ отправленіямъ, между-тѣмъ, какъ другая часть ощущеній принимаетъ въ себя ближайшее выраженіе жизни душевной, ощущеній и страстей. Съ этой стороны душа съ своею внутреннею жизнью не просвѣчиваетъ сквозь всю дѣйствительность тѣлесной формы.-- Человѣческій организмъ, хотя и не въ такой степени, какъ организмъ животныхъ, подпадаетъ въ своемъ тѣлесномъ бытіи зависимости отъ внѣшнихъ силъ природы, зависимости, близкой къ зависимости животныхъ, и ничѣмъ не закрытый выставленъ дѣйствію такой же случайности неудовлетворенныхъ потребностей природы, разрушительныхъ болѣзней, точно такъ же, какъ и всякаго рода нужды и бѣдствія. Поднимаясь выше въ непосредственную дѣйствительность духовныхъ интересовъ, зависимость тутъ только является въ самой совершенной относительности. Здѣсь разверзается вся ширина прозы въ человѣческомъ существованіи. Уже этого рода и противоположность просто физическихъ цѣлей жизни противъ болѣе высокихъ цѣлей духа, изъ которыхъ однѣ другимъ могутъ мѣшать, препятствовать и другъ друга задушатъ. Потомъ отдѣльный человѣкъ для того, чтобъ сохранить себя въ своей отдѣльности, долженъ многоразлично дѣлать себя средствомъ для другихъ, служить ихъ ограниченнымъ цѣлямъ, и точно также низводить другихъ, для удовлетворенія собственныхъ интересовъ, на степень просто средствъ. Такимъ образомъ, индивидуумъ, какъ онъ является въ этомъ мірѣ вседневности и прозы, дѣйствуетъ не изъ собственной полноты и не изъ самого себя, по дѣлается понятенъ изъ всего другаго. Потому-что отдѣльный человѣкъ стоитъ въ зависимости отъ внѣшнихъ вліяній, законовъ, государственныхъ постановленій, гражданскихъ отношеній, которыя ему встрѣчаются по дорогѣ и передъ которыми онъ долженъ склоняться, носитъ ли онъ ихъ какъ что-то свое внутреннее, или нѣтъ." -- "Конечно, у непосредственной человѣческой дѣйствительности и у ея явленій и организацій нѣтъ недостатка въ системѣ и полнотѣ дѣятельностей, но все цѣлое является только огромною массою отдѣльностей; занятія и дѣятельности раздѣляются на безконечное множество частей, такъ-что на каждаго отдѣльнаго человѣка можетъ прійдтись только по частичкѣ цѣлаго, и сколько бы индивидуумы со своими собственными цѣлями ни держались у этого общаго и требовали на сцену того, что производится ихъ отдѣльнымъ интересомъ, -- самостоятельность и свобода ихъ воли все-таки остается больше или меньше формальною, опредѣленною внѣшними обстоятельствами и случаями, попрепятствованною плотинами естественности." -- "Естественная жизнь не поднимается выше ощущенія, остающагося въ самомъ себѣ, не проникая полноты дѣйствительности, и сверхъ того находитъ себя непосредственно-условленною, ограниченною и зависимою, потому-что она не свободна и опредѣлена не сама собою, но чѣмъ-то другимъ. Та же судьба постигаетъ непосредственную, конечную дѣйствительность духа въ его знаніи, волѣ, его явленіяхъ, дѣйствіяхъ и судьбахъ. Потому-что хотя и здѣсь образуются болѣе-существенные центральные пункты, но зато тутъ всего только и есть, что нейтральные пункты, у которыхъ столь же мало истины, сколько у особенныхъ отдѣльностей самихъ-по-себѣ; и они проявляютъ истину посредствомъ всей своей совокупности, когда находятся въ-отношеніи одинъ къ другому. Вотъ причина, по которой духъ не можетъ снова находить въ конечности существованія и ограниченности его и внѣшней его необходимости -- непосредственнаго зрѣлища своей настоящей свободы и не можетъ наслаждаться ею, и вотъ почему онъ принужденъ выполнять потребность этой свободы на другой, болѣе-высокой почвѣ. Такая почва -- искусство, а дѣйствительность идеалъ его.
   "Итакъ, необходимость художественно-прекраснаго ведется изъ недостатковъ непосредственной дѣйствительности, и задача его должна быть поставлена въ томъ, чтобъ онъ представлялъ проявленіе жизненности и особенно проявленіе вложенія духа наружно и во всей свободѣ, и чтобъ онъ дѣлалъ внѣшнее сообразнымъ съ понятіемъ его. Тогда только впервые истинное поднято изъ всей своей временной обстановки, изъ своего разбѣга во всѣ края по волнамъ конечнаго, и вмѣстѣ съ тѣмъ пріобрѣло внѣшнее проявленіе, изъ котораго проглядываетъ не недостаточность природы и прозы, но бытіе, достойное истины, которое и само стоитъ въ свободной самостоятельности, потому-что у него есть назначеніе въ самомъ -- себѣ, и это назначеніе не внесено въ него чѣмъ-нибудь постороннимъ."
   
   Таковы слова Гегеля; можно ли же послѣ всего этого повторять, что по гегелеву ученію "во всей природѣ не живетъ красота, но что она присуща только тому, что непосредственно находится въ соотношеніи съ идеею свободно и самостоятельно, слѣдовательно, что красота присуща только духу и ею проявленіямъ въ искусствѣ". Такое осужденіе показывается чѣмъ-то нарочно-придуманнымъ, потому-что невозможно до такой степени добросовѣстно ошибаться въ смыслѣ и намѣреніи словъ Гегеля. Гдѣ въ нихъ есть намѣреніе отнять красоту у природы, придать ее однимъ произведеніямъ искусства? Напротивъ, нѣтъ почти ни одного сочиненія Гегеля, гдѣ бы онъ своимъ чуднопластическимъ языкомъ не далъ почувствовать какую-нибудь новую, имъ услышанную черту великой, исполненной

   

ГЕРМАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

   Schillers Briefwechsel mit Körner, von 1784 bis zum Tode Schillers, I Theil. (Переписка Шиллера съ Кернеромъ, отъ 1784 года до смерти Шиллера, часть І-я).
   Шиллеръ умеръ въ 1805 году; слѣдовательно, прошло уже 42 года съ-тѣхъ-поръ, какъ написана послѣдняя строчка этой переписки. У этой книги нѣтъ никакого предисловія, изъ котораго можно было бы узнать, почему до-сихъ-поръ она не была напечатана, и остается догадываться, что единственной причиной могло быть то обстоятельство, что оставались въ живыхъ очень-многія изъ лицъ, о которыхъ часто упоминаютъ Шиллеръ и Кернеръ. Не дальше, какъ въ 1843 голу, умерла жена Кернера (Минна, урожденная Штокъ), о которой, равно какъ о сестрѣ ея Доротеѣ, Шиллеръ и Кернеръ упоминаютъ почти въ каждомъ письмѣ своемъ.
   Въ 1812 году, вышла въ первый разъ біографія Шиллера, написанная этимъ самымъ Кернеромъ, который былъ самымъ близкимъ человѣкомъ къ Шиллеру; но изъ всей огромной переписки, хранившейся у него, онъ напечаталъ въ этой біографіи только немногіе отрывки, и притомъ такіе, которые, по нашему мнѣнію, не весьма-характеристичны. Ни одинъ изъ послѣдующихъ біографовъ Шиллера не могъ воспользоваться этими матеріалами; потому-то такъ и недостаточны біографіи, написанныя Фигофомъ, родственницей Шиллера и, всего больше недостаточна біографія, написанная Гарантомъ. Каждый изъ нихъ думалъ прикрыть бѣдность біографическихъ подробностей своими разсужденіями и критическими замѣчаніями о произведеніяхъ Шиллера, что, конечно, не можетъ удовлетворить ни одного читателя. Сѣдругой стороны, не могли служить важнымъ біографическимъ пособіемъ напечатанныя въ 1830 году двѣ переписки Шиллера: одна съ Гёте, другая съ Вильгельмомъ Гумбольдтомъ, потому, во-первыхъ, что обѣ онѣ начинаются съ 1794 года, т. е., за 10 лѣтъ до смерти Шиллера; во-вторыхъ, онѣ исключительно (особливо же переписка съ Гёте) посвящены разсужденіямъ о различнымъ литературныхъ произведеніяхъ и началахъ искусства, такъ-что письма эти всего меньше похожи на письма; это продолженіе догматико-литературныхъ диспутовъ и задачъ, которыя завязались между Гёте и Шиллеромъ съ первой ихъ встрѣчи. Наконецъ, такъ-какъ обѣ эти переписки начались съ 1794 года, то онѣ относятся къ тому времени, когда Шиллеръ былъ уже женатъ, давно уже получилъ въ Іенѣ мѣсто профессора исторіи, сверхъ-того былъ со всѣхъ сторонъ обезпеченъ во всѣхъ подробностяхъ своего существованія и былъ въ полномъ цвѣтѣ славы своей: все его время было поглощено огромными работами, особенно съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ началъ изданіе журнала "Горы" (die Horen), журнала, въ которомъ соединилъ всѣхъ самыхъ замѣчательныхъ писателей Германіи и который, по его выраженію, долженъ былъ превзойдти все, что только когда-либо существовало въ этомъ родѣ. Безконечная литературная дѣятельность должна была уничтожить домашнюю жизнь и, дѣйствительно, жизнь эта получила однообразныя, спокойныя рамки; къ домашнему счастью, котораго прежде такъ жаждалъ, онъ наконецъ привыкъ, и о немъ -- больше не было помина. Поэтому письма послѣднихъ лѣтъ жизни Шиллера имѣютъ направленіе чисто-литературное: тамъ нельзя встрѣтить жажды знакомства, всегда столь сильной въ человѣкѣ начинающемъ, для котораго въ незнакомыхъ именахъ еще лежитъ много незнакомыхъ славъ; нельзя встрѣтить быстрой и сильной оцѣнки людей узнанныхъ -- а эта оцѣнка еще нужнѣе была, можетъ-быть, самому Шиллеру, чѣмъ тому, для кого она предназначалась; нельзя встрѣтить и цѣлыхъ плановъ будущей жизни, которые обрисовываютъ весь характеръ Шиллера. Слѣдовательно, письма послѣднихъ лѣтъ его жизни важны совсѣмъ въ другомъ отношеніи: они ведутъ къ разсмотрѣнію вопроса: какое вліяніе могли имѣть на Шиллера такіе два человѣка, какъ В. Гумбольдтъ и Гёте. Это въ особенности относится къ Гёте и Шиллеру: когда они сошлись, оба они были первыми поэтами и вскорѣ оба остановились на той мысли, что отъ нихъ двухъ зависитъ все направленіе тогдашней германской литературы и поэзіи; они тогда образовали между собою родъ комитета, въ которомъ задавали и разрѣшали другъ другу вопросы о томъ, что полезно и нужно для германской литературы и поэзіи; появленіе всѣхъ послѣдующихъ произведеній ихъ (за немногими исключеніями) находится въ самой тѣсной связи съ такимъ напередъ-начертаннымъ планомъ. Очевидно, что оба должны были значительно измѣниться въ характерахъ и направленіяхъ; взаимная критика должна была уничтожить нѣкоторыя выпуклости или особенности каждой изъ этихъ натуръ, и каждый изъ нихъ въ-послѣдствіи много разъ высказывалъ тотъ переворотъ, который, по его мнѣнію, совершился въ немъ, какъ слѣдствіе этого знакомства и этихъ отношеній. Разсмотрѣніе того, въ какой степени искусственныя и условныя отношенія эти были полезны и вредны каждому изъ нихъ, составляетъ одну изъ задачъ нашего времени, ибо теперь точнѣе опредѣлено, какого рода произведенія были свойственны генію каждаго, между-тѣмъ, какъ во все продолженіе ихъ дѣятельности не было ни одного рода поэзіи, который бы не считался одинаково-свойственъ тому и другому. Можно сказать съ достовѣрностью, что тѣ произведенія ихъ, которыя принадлежатъ роду, совсѣмъ чуждому ихъ производительному дару и которыя приходится отвергать какъ анти-художественныя, обязаны своимъ существованіемъ почти-исключительно искусственности и формальности взаимныхъ отношеній Шиллера и Гёте. Съ другой стороны, дружба и близкая связь такихъ двухъ человѣкъ не могли не имѣть для каждаго изъ нихъ самыхъ благодѣтельныхъ послѣдствій и дать возможность проявиться нѣкоторымъ сторонамъ ихъ таланта, которыя безъ того должны были бы проявиться иначе, или и вовсе не проявились бы. При разсмотрѣніи этого вопроса главнымъ пособіемъ должна служить переписка, представляющая истолкованіе всего, что послѣ 1794 года произведено каждымъ изъ нихъ; она открываетъ всѣ намѣренія, побудившія къ тому или другому произведенію; и всѣ перемѣны, происшедшія съ этимъ произведеніемъ въ-слѣдствіе совѣтовъ, данныхъ потомъ другою стороною. Но въ Германіи, не смотря на очевидную необходимость такого сличенія, никто еще не сдѣлалъ его, не смотря на то, что до-сихъ-поръ продолжаютъ выходить въ большомъ количествѣ этюды о Шиллерѣ и Гёте, такъ-что этого сличенія остается еще ожидать.
   Переписка Шиллера съ Кернеромъ совсѣмъ другаго рода. Она начинается съ конца 1784 года, т. е., когда Шиллеру было 25 лѣтъ, Кернеру 28, когда оба они были еще холостые, оба полны плановъ на разверзавшееся будущее; еще у каждаго все было впереди. Шиллеръ только-что написалъ тогда первыя свои три пьесы: Разбойники, Заговоръ Фіеско въ Генуѣ и Коварство и Любовь, также около десятка мелкихъ стихотвореній (изъ числа которыхъ самое замѣчательное: Чадоубійца). Слава и имя его только-что начинали распространяться тогда по Германіи, и однимъ изъ самыхъ раннихъ, самыхъ жаркихъ поклонниковъ его сдѣлался Кёрнеръ, бывшій тогда мелкимъ чиновникомъ въ Лейпцигѣ. По натурѣ одаренный порядочною дозою энтузіазма, онъ рѣшился написать къ Шиллеру въ Мангеймъ письмо отъ себя и отъ имени двухъ молодыхъ дѣвицъ, своихъ хорошихъ знакомыхъ, Минны и Доротеи Штокъ, дочерей извѣстнаго тогда гравёра, у котораго Гёте, кажется, хотѣвшій всему учиться, бралъ уроки во время своего пребыванія въ Лейпцигѣ. Подобнаго рода письма -- не рѣдкость для каждаго знаменитаго человѣка: энтузіастическія письма и посѣщенія составляютъ одно изъ неудобствъ славы. Шиллеръ въ перепискѣ съ Кернеромъ сохранилъ одинъ такой примѣръ: вскорѣ послѣ того, какъ явился въ свѣтъ "Донъ-Карлосъ", Шиллеръ однажды сидѣлъ за письмомъ къ Кернеру; вдругъ кто-то стучится.
   -- Войдите.
   Въ комнату вошла маленькая худенькая фигурка въ бѣломъ фракѣ, въ желто-зеленомъ жилетѣ, кривая и очень согнувшаяся.
   -- Не имѣю ли я счастіе, говоритъ фигурка:-- видѣть передъ собою господина совѣтника Шиллера?
   -- Да, я Шиллеръ.
   -- Я слышалъ, что вы здѣсь, и не могъ удержаться, чтобъ не увидѣть того человѣка, котораго "Донъ-Карлоса" я сейчасъ только-что видѣлъ.
   -- Вашъ покорнѣйшій слуга. Съ кѣмъ имѣю честь...?
   -- Я не имѣю счастія быть вамъ извѣстенъ. Моя фамилія Вульпіусъ.
   -- Я вамъ очень обязанъ за эту учтивость; только сожалѣю, что теперь я обѣщалъ быть въ одномъ мѣстѣ (по счастью я былъ одѣтъ, прибавляетъ Шиллеръ) и сейчасъ хотѣлъ уже идти.
   -- Сдѣлайте одолженіе, извините меня. Я доволенъ тѣмъ, что видѣлъ васъ. И фигурка раскланялась.
   Но на нынѣшній разъ Шиллеръ, вѣроятно, иначе принялъ энтузіастическую выходку Кернера, хотя бы даже потому, что самъ былъ моложе тремя годами и въ письмѣ Кернера увидѣлъ что-нибудь больше несноснаго визитёра Вульпіуса въ бѣломъ фракѣ (кто знаетъ, можетъ-быть, этотъ Вульпіусъ пригодился бы Шиллеру не меньше Кернера?) Какъ бы то ни было, только послѣ нѣкоторой значительной паузы, причиненной не раздумьемъ (какъ можно было бы полагать сначала), а недосугомъ, Шиллеръ отвѣчалъ Кернеру длиннымъ письмомъ почти столько же восторженнаго содержанія. Это было въ декабрѣ 1784 года; вскорѣ Кернеръ потребовалъ, чтобъ имъ называть другъ друга ты, и такимъ образомъ началась дружба и переписка, продолжавшіяся ровно 20 лѣтъ. Во все это время они видѣли другъ друга только урывками: служба и занятія препятствовали каждому изъ нихъ поѣхать и жить съ своимъ пріятелемъ. Судьба сама, кажется, приняла участіе въ томъ, чтобъ имъ никакъ не сойдтись въ одномъ городѣ. Сначала, Шиллеръ жилъ въ Мангеймѣ, Кернеръ въ Лейпцигѣ. Черезъ нѣсколько времени, обстоятельства для Шиллера перемѣнились такъ, что ему стало невыносимо жить въ этомъ городѣ; онъ обѣщалъ себѣ счастье въ кругу любезныхъ ему и перебрался въ Лейпцигъ; между-тѣмъ, въ то же самое время все устроилось такъ, что Кернеру сдѣлалось необходимымъ по службѣ перейдти въ Дрезденъ. Позже Шиллеръ принужденъ былъ совершить еще нѣсколько переѣздовъ (въ Веймаръ, въ Іену), и никогда двумъ друзьямъ не приходилось видаться иначе, какъ на самое короткое время.По предчувствію ли такой судьбы, или, чтобъ дать полное о себѣ понятіе, Кернеръ при первомъ еще письмѣ (въ іюнѣ 1784 г.) отправилъ къ Шиллеру изображеніе всего своего общества: портретѣ свой, своего пріятеля Губера, своихъ пріятельницъ Минны и Доры; всѣ эти портреты рисованы были послѣднею изъ сестеръ (о которой Гёте въ своей автобіографіи упоминаетъ, какъ о большой художницѣ) и уложены въ портфель, вышитый для Шиллера сестрою ея. Въ отвѣтъ на все это Шиллеръ не присылалъ своего портрета, да они же его и не просили: вѣроятно, имъ оставалось выбирать любой изъ печатныхъ. Конечно, портретъ Шиллера не составляетъ такой рѣдкости и драгоцѣнности, какъ портреты всего этого общества; но въ сложности, всѣ приведенныя обстоятельства имѣли самый счастливый результатъ: энтузіастическое письмо и при немъ портреты съ портфелемъ рѣшили Шиллера писать къ молодому Кернеру, представителю всего ихъ общества; обстоятельства, мѣшавшія имъ сходиться, не давали этой перепискѣ никогда прекратиться; все же вмѣстѣ произвело то, что посредствомъ этой переписки мы имѣемъ самыя интересныя подробности о любопытнѣйшей эпохѣ изъ жизни Шиллера, эпохѣ его начинаній.
   Всѣми біографами принято раздѣленіе шиллеровой дѣятельности на три періода: это раздѣленіе довольно-вѣрно, потому-что все время отъ 1784 до 1790 года рѣзко отличается отъ немногихъ лѣтъ первыхъ опытовъ и отъ 15 послѣднихъ лѣтъ, въ которыя Шиллеръ написалъ лучшія свои произведенія, т. е. пьесы: Идеалы, Благопріятное Мгновеніе, Диѳирамбъ, Торжество Побѣды, жалоба Цереры, Элевзинскій Праздникъ, Идеалъ и жизнь, Сила Пѣсни, Пляска, Геній, Счастье, Игра жизни, Поступленіе Новаго Столѣтія, Четыре Времени Года, Ивиковы Журавли, Геро и Леандръ, Кассандра, и нѣкоторыя другія менѣе-великія. Средній періодъ замѣчателенъ тѣмъ, что онъ образуетъ время всѣхъ начинаній, всѣхъ приготовленій Шиллера: онъ пробовалъ свои еще неустановившіяся силы, испытывалъ равные роды дѣятельности. Первый томъ переписки Шиллера съ Кернеромъ, вышедшій ныньче въ свѣтъ, обнимаетъ именно этотъ любопытный періодъ, и, конечно, прежде всего хочется разглядѣть и опредѣлить, каковъ былъ этотъ Кернеръ, имѣвшій счастіе столь долго быть въ близкихъ отношеніяхъ съ Шиллеромъ.
   Въ характерѣ этого человѣка нельзя ошибиться; онъ принадлежитъ къ многочисленной породѣ людей самыхъ обыкновенныхъ, очень добрыхъ, довольно-образованныхъ по своему времени, надѣленныхъ на время первой юности нѣкоторой долей энтузіазма, которая скоро и изсякаетъ, а иногда продолжается и на нѣкоторое время зрѣлыхълѣтъ. Энтузіазмъ этотъ, соединенный съ порядочнымъ образованіемъ, производитъ въ ихъ головѣ то безпокойное броженіе, которое заставляетъ ихъ нѣкоторое время думать, что въ нихъ живетъ истинный, глубокій талантъ -- иногда геній. Смотря по характеру, безпокойное это броженіе или заставляетъ ихъ обращать свою дѣятельность на разные предметы, перемѣняя ихъ одинъ за другимъ, или заставляетъ упрямо и безотвязно устремить всю дѣятельность свою на одинъ какой-нибудь предметъ, и въ послѣднемъ случаѣ никакіе совѣты постороннихъ людей оставить въ покоѣ чужія сани не помогаютъ, потому-что это своего рода мономанія, проявленіе цѣлаго характера. Какъ его весь переломить? Если уничтожить эти желанія, эту дѣятельность, что же останется для этого человѣка? Въ первый періодъ молодой, самообманывающейся дѣятельности, вся жизнь заключается въ этихъ желаніяхъ; другаго горизонта нѣтъ. Кернеръ принадлежалъ къ первому разряду:
   
   "Первые мои юношескіе планы (говоритъ онъ) стремились къ дѣятельности писателя. По я всегда старался стать туда, гдѣ не доставало работниковъ. Самое интересное занятіе переставало быть для меля привлекательнымъ, когда передо мною являлось болѣе необходимое. Такимъ образомъ я перебѣгалъ отъ одного рода наукъ къ другимъ. Школьные мои учители напечатлѣли во мнѣ большое уваженіе къ древней литературѣ -- я рѣшился издавать авторовъ. Лекціи Гарве и Платно ра пробудили во мнѣ наклонность къ умозрѣнію -- и vitairi impendere vero (посвятить жизнь истинѣ) сдѣлалось моимъ девизомъ. Около этого времени я долженъ былъ рѣшиться на одну изъ факультетскихъ наукъ. Богословіе прельстило бы меня, еслибъ философія не возбудила уже во мнѣ сомнѣніи: и отъ этого мнѣ сдѣлалось невыносимо рабство символическихъ научныхъ понятіи. Непріятное положенія практическихъ докторовъ омерзили мнѣ медицину. Оставалась одна юриспруденція. Я избралъ ее какъ будущій насущный хлѣбъ и въ видѣ такъ называемаго занятія, по мнѣ была противна пестрая сѣть произвольныхъ опредѣленій, которыя нужно было насильно вбить въ память не смотря на ихъ безтолковость. Я искалъ философическаго обработыванія предметовъ права, развитія общихъ понятій, прагматической исторіи причинъ и слѣдствій отдѣльныхъ законовъ -- и нигдѣ не находилъ удовлетворенія, развѣ только въ государственномъ правѣ Пюттера; а это такой предметъ, который всего меньше приходился мнѣ по вкусу, потому-что мнѣ нужно было возиться съ 20-го жалкими процессами, чтобъ напасть на одну плодотворную мысль. Точно также не могши вайдти плодотворности въ нѣкоторыхъ частяхъ философіи, я бросился въ изученіе природы и въ математику, примѣненныя къ человѣческимъ потребностямъ и мастерствамъ. Было что-то великолѣпное по мысли -- расширить поле этихъ наукъ, для того, чтобъ такимъ образомъ увеличить власть человѣка надъ окружающими его существами и раскрыть ему новые источники блаженства. Этимъ преимущественно опредѣлились мои занятія въ Гёттингенѣ въ 1776 и 1777 годахъ. Воротившись въ Лейпцигъ, я долженъ былъ получить степень доктора и черезъ это напалъ на нѣкоторыя философскія изслѣдованія о естественномъ правѣ, которыя заинтересовали меня надолго. Тутъ явился случай путешествовать, явился внезапно, и я поѣхалъ безъ приготовленія, безъ всякой особенной цѣли. Я представлялъ себѣ путешествіе вообще какъ что-то весьма-желанное, и сначала думалъ себѣ извлечь изъ него какъ-можно-больше выгоды. Но для этого я былъ слишкомъ новъ въ свѣтѣ. Я останавливался на отдѣльныхъ предметахъ, которыхъ не видалъ или, о которыхъ не слыхалъ, и при этомъ слишкомъ предавался своей наклонности къ размышленію, такъ что не могъ сдѣлать большаго запаса опытовъ и познаній" и т. д.
   
   Итакъ, не было ни одного предмета, которымъ бы Кернеръ дѣйствительно былъ заинтересованъ глубоко и серьёзно. Какъ вообще бываетъ у всѣхъ людей этого рода, ему всего больше хотѣлось что-то сдѣлать, а что именно -- того онъ и самъ не зналъ, да и знать не могъ, ибо въ немъ не лежало матеріала ни для какой истинной и великой дѣятельности. Способности въ немъ были -- полуспособности, стремленіе дѣлать -- призрачность, и онъ подобенъ былъ человѣку, который, желая производить умноженіе, имѣетъ одного только множителя и никакъ не можетъ попасть на множимое (его нѣтъ), чтобъ получить какое-то столько же неизвѣстное произведеніе. У всякаго человѣка, одареннаго талантомъ, ясна передъ глазами цѣль его, и онъ всего больше боится держаться въ неопредѣленномъ общемъ, потому-что и весь-то онъ обладаемъ постоянною и проникающею его страстью къ своему предмету, которая поминутно приводитъ его къ этому предмету. Тутъ уже не можетъ случиться, что началъ заниматься однимъ, по дорогѣ заѣхалъ въ другой предметъ, потомъ напалъ на третій, и такъ переходилъ отъ одного къ другому. А между-тѣмъ, несчастіе полу-натуръ состоитъ въ томъ, что онѣ никакъ не хотятъ, да и не могутъ останавливаться на простомъ, безпретензливомъ занятіи избраннымъ (на время или надолго) предметомъ: имъ всегда кажется, что все, до нихъ сдѣланное, не такъ и не то, что требуются перемѣны радикальныя съ головы до ногъ по всему составу, и что они-то именно призваны производить эти самыя важныя перемѣны. Далеко не похожіе на смиренныхъ тружениковъ, которые, не пускаясь вдаль и сознавая умѣренность силъ своихъ, довольствуются разработываніемъ частицъ (что иногда доходитъ до микроскопическихъ крайностей) и за то приносятъ истинную пользу -- люди эти спускаются на самаго жирнаго барана въ цѣломъ стадѣ, обѣщаютъ человѣчеству великія и богатыя милости, самыя важныя открытія и перевороты.Такъ, на-примѣръ, и Кернеръ: и желаю тебѣ всякаго счастья, другъ (пишетъ онъ Шиллеру); у твоей дѣятельности есть опредѣленная цѣль. У меня именно этого еще и нѣтъ. У меня есть всякіе планы, по вездѣ я долженъ напередъ собирать, а для этого я не чувствую себя теперь расположеннымъ. Обработывать желалъ бы я то, что другіе бы собирали. У меня нашлось бы работы не для одной хорошей головы; но кто бы сталъ работать для меня? Хорошая-то голова не пойдетъ въ носильщики, а другой тутъ нельзя употребить въ дѣло. И такъ прійдется мнѣ самому въ работу, либо для исторіи упадшей образованности, или для упрощенія юриспруденціи. И то и другое лежитъ близко у меня на сердцѣ. Также упростилъ бы я охотно теорію политической экономіи. Чѣмъ проще теорія и чѣмъ легче ее обозрѣвать, тѣлГь больше остается свободнаго времени будущему дѣльцу для того, чтобъ выработать душевныя силы, собирать другія познанія, которыя важны въ его сферѣ. Конечно, у меня есть въ головѣ еще нѣсколько довольно-зрѣлыхъ идей, которыя я охотно тотчасъ же предложилъ бы публикѣ подъ какимъ бы то ни было видомъ, наприм. о средствахъ противъ упадка образованности, о заслугѣ художника и т. д. Только писать мнѣ трудно. Я еще не довольно хорошо владѣю языкомъ. Отъискивая выраженіе, обпиливая періоды, я часто теряю мысли".-- "Еслибъ я раньше совершенно посвятилъ себя музыкѣ, то произвелъ бы въ ней что-нибудь. Теперь я чувствую, какихъ мнѣ не достаетъ въ ней изученій, чтобъ достигнуть того идеала, къ которому бы я стремился. А этого ужь не догонишь, по-крайней-мѣрѣ легко. О, еслибъ я только дошелъ до того, что открылъ бы другимъ нѣкоторые еще нетронутые пути, когда мнѣ уже слишкомъ поздно самому идти впереди! Быть спокойну, у цѣли своихъ желаній, Шиллеръ, подлѣ тебя -- кто знаетъ, что все это можетъ еще изъ меня сдѣлать! По крайней мѣрѣ Шиллеръ не долженъ возвышаться надо мною слишкомъ много, если надобно, чтобъ намъ обоимъ было хорошо вмѣстѣ".
   
   Послѣдняя фраза, которую мы съ намѣреніемъ подчеркнули, даетъ разгадку для этихъ характеровъ: потому-что послѣднее слово всей этой безпокойной, неостанавливающейся дѣятельности есть что-то въ родѣ ревности или зависти, которой утолить и затушить ничѣмъ нельзя. Человѣкъ совершенно-ничтожный, рѣшительно равнодушенъ ко всякой высшей надъ нимъ дѣятельности: она никогда не можетъ задѣть ни одной струны въ немъ, точно разговоръ на незнакомомъ ему языкѣ. Мимо его проходитъ явленіе этой высшей дѣятельности, едва-ли оставляя хоть какіе-нибудь слѣды. За то самые ужасныя и жгучія танталовы мученія совершаются въ какой-нибудь кёрнеровской натурѣ, которая, по выраженію Крылова, отъ воронъ отстала, а къ павамъ не пристала. Самостоятельности и собственной цѣли въ нихъ нѣтъ никакой; всѣ желанія тогда идутъ на одинъ пунктъ -- на то, чтобъ тоже не отстать отъ этого великаго движенія, которое они понимаютъ до нѣкоторой степени, тоже произвести что-то великое, что бы то ни было -- все равно, только чтобъ это было великолѣпно и высоко по мысли. Такое самообольщеніе продолжается у всѣхъ не одинаковое время, смотря по характеру и по обстоятельствамъ, которыя раньше или позже разгонятъ въ головѣ паціента туманы, образовывавшіе пріятную Фата-моргана.... Не раньше 1788 года началъ Кернеръ подозрѣвать, что его таланты не то, что онъ воображалъ; мало-по-малу переставалъ онъ говорить о своихъ великихъ планахъ и замыслахъ, и совершенно незамѣтно замкнулся въ свой кругъ чиновнической жизни, хотя время-отъ времени просыпавшійся въ немъ демонъ снова порывался и заставлялъ бѣднаго Кернера навязывать Шиллеру, для помѣщенія въ его журналъ, то стихи, то разсужденіе какое-нибудь. Но въ то время Шиллеръ уже не вѣровалъ въ поэзію и талантъ своего пріятеля; о присылаемыхъ къ нему произведеніяхъ онъ отзывался довольно-учтиво; впрочемъ, нигдѣ но замѣтно какихъ-нибудь намековъ на то, чтобъ Шиллеръ принялъ на страницы своего журнала которое-либо изъ произведеній своего пріятеля. Между-тѣмъ, довольно во время очнувшись и, къ-счастью, сознавъ недостаточность своихъ силъ для искусства и науки, Кернеръ вдругъ принялъ совсѣмъ неожиданное намѣреніе, далъ своей неугомонной дѣятельности новое направленіе, которому приписывалъ особенную и великую важность: онъ принялъ на себя роль совѣтчика и долго воображалъ себѣ, что руководитъ всею жизнью и всею поэтическою дѣятельностью Шиллера. Съ этихъ поръ, переписка Шиллера съ Кернеромъ получила совсѣмъ новый видъ, рѣзко отличающійся отъ прежняго. Мы скажемъ объ этомъ ниже.
   Одна изъ непріятныхъ сторонъ характеровъ, подобныхъ кёрнерову, та, что такой человѣкъ чрезвычайно-болтливъ и сообщителенъ; онъ ищетъ дружбы великихъ людей и старается сдѣлать ихъ столько же болтливыми, заставивъ ихъ высказать свою жизнь и свою душу, подобно тому, какъ безъ всякой просьбы онъ это дѣлаетъ съ своей стороны. Таковы ужь инстинкты подобныхъ людей. Этимъ они себя облегчаютъ, стараются учредить какое-то братство между собою и великими людьми, убѣдить себя, что есть какое-то равенство между обѣими сторонами. Подобно маленькой фигуркѣ Вульпіуса, такая натура вполнѣ удовлетворена, проведши время вмѣстѣ съ великимъ человѣкомъ, участвовавъ въ закулисныхъ тайнахъ этой жизни, для всѣхъ другихъ закрытой; все это для нея побужденіе къ новому энтузіазму, къ новой болтливости. Въ подобномъ случаѣ, письма и разговоры лирическаго содержанія могутъ растягиваться до безконечности... Дѣйствительность всѣхъ этихъ фактовъ доказывается тѣмъ, что по-мѣрѣ-того, какъ Кёрнеръ сталъ въ себѣ разувѣряться, письма его сдѣлались короче и рѣже; значитъ, онъ не находилъ матеріала для своихъ изліяній, у такихъ людей ничто другое, кромѣ великолѣпныхъ и великихъ мыслей, знаменитыхъ предначертаній, не лежитъ близко на сердцѣ, и то, что прежде било бурными и широкими волнами, течетъ теперь незамѣтнымъ ручейкомъ), такъ-что вся послѣдующая корреспонденція Кернера, наставническаго и учительскаго содержанія, становится несравненно меньше болтливою и многословною. Не раньше конца 1788 года, Кернеръ въ первый разъ выразилъ сомнѣніе на счетъ поэтическихъ дарованій своихъ: "Иногда я думаю", говоритъ онъ, "что я назначенъ быть только юристомъ. По-край ней мѣрѣ, въ этой Сферѣ я увѣренъ въ успѣхѣ. Поэтическое чувство еще далеко не поэтическое дарованіе, и уже многіе, смѣшивая это, ошибались въ своемъ назначеніи". Въ этомъ періодѣ самое пріятное то, что Кернеръ все меньше и меньше разсказываетъ про свою личность и свои дарованія, что прежде ему было просто необходимостью, оставляетъ тотъ нѣсколько-напыщенный и торжественный тонъ, съ которымъ онъ излагалъ подробности своей жизни и своей духовной натуры, какъ кажется воображая, что сама Кліо съ его словъ заноситъ въ свои скрижали все, что онъ о себѣ повѣдаетъ; вся торжественность и великость пропала уже изъ глазъ) его, онъ чувствуетъ себя бѣднѣе и проще, постепенно начинаетъ узнавать себѣ настоящую мѣру. Конечно, непріятное положеніе -- начать великими предположеніями, при ободреніяхъ великаго человѣка, что, казалось, могло бы и должно было служить вѣрнымъ и несомнѣннымъ ручательствомъ, и кончить самымъ прозаическимъ, самымъ обыкновеннымъ образомъ. Но что жь дѣлать? Лучше хоть когда-нибудь, вѣслѣдствіе натолкнувшихся обстоятельствъ, открыть глаза на правду, чѣмъ никогда не открывать, какъ случается иногда съ людьми, которые одарены полуспособностями. Единственное спасеніе и возможное утѣшеніе въ томъ, чтобъ, не смотря на все горе разочарованія въ самомъ себѣ, не дать все-таки умереть этимъ полуспособностямъ и найдти имъ упорную, постоянную работу на дѣйствительно свойственномъ имъ поприщѣ. Нѣтъ ни одной работы, которая не носила бы съ собой лучшей своей награды -- спокойствія духа и довольства, вытекающихъ изъ сознанія употребленныхъ силъ, пошедшихъ на дѣйствительную пользу и переставшихъ безплодно обвивать паразитнымъ хмелемъ чью-то чужую, самостоятельную личность. Предметовъ для серьёзныхъ занятій еще такъ много...
   Взглянемъ на отношенія этихъ двухъ людей съ другой стороны -- со стороны Шиллера. Что такое былъ для него Кернеръ? какимъ-образомъ Кернеръ могъ для него быть самымъ короткимъ пріятелемъ? какъ могъ Шиллеръ видѣть въ такой самой обыкновенной натурѣ талантъ, которому назначено развиться и произвести великое? Объясненіемъ этому служитъ сама натура Шиллера и ея организація. Натура Шиллера была прямая противоположность Гёте. Гёте съ первыхъ шаговъ своихъ сдѣлался баловнемъ всего, его окружавшаго, онъ съ самой ранней молодости привыкъ видѣть и считать себя первымъ посреди всякаго кружка, куда ему ни случалось стать; ему постоянно сопутствовало что-то въ родѣ обожанія; онъ серьёзно, по шутя, принималъ отъ окружающихъ его лицъ знаки уваженія, какъ Юпитеръ отъ простыхъ смертныхъ, -- даже эта фраза была тогда въ ходу. Слѣдовательно, у него ни съ кѣмъ не было другихъ отношеній, кромѣ отношеній высшаго къ нисшимъ, и никогда такихъ, какія бываютъ равнаго въ равнымъ. Молодые люди одинакихъ съ нимъ лѣтъ, его товарищи, видѣли въ немъ всегда начальника, главу, обращались къ нему за совѣтами, съ просьбами, даже съ нѣкоторымъ трепетомъ и боязнью, ожидая, какое-то выйдетъ отъ него рѣшеніе. Такія отношенія только одинъ разъ нарушились для Гёте -- именно когда въ-послѣдствіи онъ сошелся съ Шиллеромъ, единственно-возможнымъ для него ровесникомъ. До этой же поры, у него никогда не было чего-нибудь похожаго на товарищество, на равенство, никогда не бывало тѣхъ изліяній, сообщительныхъ бесѣдъ, которыя для всякаго молодаго человѣка такъ нужны. Онъ не чувствовалъ въ этомъ потребности, грудь его была столько широка, что ни одно изъ его душевныхъ движеніи не просилось высказываться наружу; все въ ней улегалось спокойно, невозмутимо; съ важностью многоопытнаго старца принималъ онъ исповѣди другихъ молодыхъ людей и какимъ-то оракуломъ давалъ свои совѣты и изреченія. Наоборотъ, основаніе характера Шиллера было братство, которому онъ не измѣнялъ и тогда, когда чувствовалъ себя стоящимъ выше всѣхъ. Необходимость сообщительности одолѣвала его не меньше тѣхъ, которые стремились къ нему, какъ къ великой личности. И можно сказать навѣрное, счастливый случай бросилъ ему въ друзья такого человѣка, какъ Кернеръ!
   Правду сказалъ Печоринъ Лермонтова, что изъ двухъ друзей всегда одинъ рабъ другаго, хотя часто ни одинъ изъ нихъ въ этомъ не признается. Ни одному таланту не обходилась даромъ дружба съ человѣкомъ не совершенно-ничтожнымъ и не самымъ обыкновеннымъ: хорошо, еслибъ эта дружба могла ограничиваться домашними дѣлами и не пытаться заглядывать въ поэтическую дѣятельность: тогда бы все оканчивалось только большими или меньшими мелкими непріятностями, могущими произойдти изъ рабства. Но, къ-несчастію, другъ, хотя человѣкъ умный, но недоросшій до степени таланта, непремѣнно беретъ на себя совѣтодательную часть, если онъ сторона властвующая, и причиняетъ огромный вредъ. Это, разумѣется, можетъ быть тогда только, когда у таланта нѣтъ довольно самостоятельности, и онъ можетъ покориться чужому вліянію. Такъ, на-пр., Жанъ-Поль Рихтеръ подъ вліяніемъ своего пріятеля Отто, Тикъ подъ вліяніемъ Шлегелей, Мейгсъ подъ вліяніемъ Винкельмана, и многіе другіе, существенно измѣнились въ характерѣ своихъ талантовъ и вынуждены были слѣдовать по тѣмъ путямъ, на которые ихъ толкнула дружба. Наконецъ, даже самая дружба Гёте съ Шиллеромъ нанесла нѣкоторый вредъ поэтической дѣятельности того и другаго. При этомъ теряются многія черты первоначальной физіономіи: чѣмъ сильнѣе талантъ, тѣмъ онъ впечатлительнѣе и воспріимчивѣе; большое несчастье, когда въ немъ нѣтъ столько силы, чтобъ защититься отъ чуждаго, незамѣтно дѣйствующаго вліянія! Слѣдовательно, для Шиллера всего лучше приходилась такая дружба, которая удовлетворяла потребности его собщаться и повѣрять свою душу, но которая неспособна)была вредить ему. Все первое время Кернеръ былъ столько занятъ самъ собою, своими талантами и преднамѣреніями, что ему просто некогда было мѣшаться въ поэтическую дѣятельность Шиллера, и онъ это вздумалъ уже слишкомъ-поздно для себя, когда Шиллеръ столько окрѣпъ, что сознавалъ вполнѣ свои силы и не довѣрялъ больше поэтическимъ способностямъ Кернера.
   Прежде, въ началѣ переписки, Шиллеръ всего больше боялся, чтобъ не было мечтательности (Schwärmerei) въ томъ, что отъ полноты горячей и сообщительной души писалъ онъ Кернеру -- о дружномъ, вольномъ полетѣ душъ ихъ въ родину, Элизіумъ, о томъ, что между ними созидается зданіе такой дружбы, какой еще никогда не существовало, и проч. и проч. Длинныя страницы подобнаго содержанія заключались со стороны Шиллера убѣжденіемъ, чтобъ Кернеръ никакъ не принялъ всего этого за мечтательность, за слова; разумѣется, Кернеръ и не думалъ никогда сомнѣваться, иначе принимать: это ему было именно съ-руки. Но между-тѣмъ, какъ онъ, вѣроятно, самъ собой никогда не разубѣдился бы въ великости всего сказаннаго между ними въ эти первые годы (хотя не былъ больше въ состояніи продолжать въ томъ же тонѣ), Шиллеръ скоро пришелъ къ совершенно другимъ понятіямъ обо (всемъ этомъ: "Начало и образъ нашей "связи" пишетъ онъ въ августѣ 1787-го года: "была мечтательность, да такъ и "должно было быть; но мечтательность, повѣрь мнѣ, необходимо была бы и могилой ея. Теперь болѣе"серьёзная обдуманность и медленная "опытность должны дать ей устойчивость и надежность". Еще позже, въ девятидесятыхъ годахъ, Шиллеръ признавался Гёте, что во всѣхъ первыхъ временахъ его юности было у него страшно-много реторики. Слѣдовательно, Шиллеръ увидѣлъ всю ложь и искусственность, которыя прежде между ними существовали; тѣмъ не меньше сердечность отношеній оставалась: "для меня нѣтъ болѣе-вѣрнаго и высшаго счастья на свѣтѣ, какъ полное наслажденіе нашей дружбой, совершенное, нераздѣльное смѣшеніе нашего существованія, нашихъ радостей и страданій" пишетъ онъ въ томъ же письмѣ.-- И дѣйствительно, дружба Кернера и двухъ милыхъ женщинъ, жившихъ вмѣстѣ съ Кернеромъ, должна была сдѣлаться ему необходимостью, ему, который всегда стремился имѣть около себя существа любящія и любимыя; онъ всего лучше выразилъ это качество своей натуры въ знаменитомъ двустишіи своемъ:
   
   Recht gesagt, Schlosser! Man liebt, was man hat; man begehrt, was man nicht hat;
   Denn nur das reiche Gemülh liebt, nur das arme begehrt (*).
   (*) Правду сказалъ ты, Шлоссеръ! Любишь ты то, что у тебя есть; желаешь того, чего у тебя нѣтъ; потому-что только духъ богатый любить, только духъ бѣдный желаетъ.
   
   Кернеръ лучше всякаго другаго человѣка былъ устроенъ для того, чтобъ сочувствовать всѣмъ радостямъ и печалямъ Шиллера, выслушивать каждую подробность его вседневной жизни, начиная отъ частаго виста и пунша въ кругу трехъ скучныхъ Нѣмцевъ, иногда съ прибавленіемъ столь же скучной дамы -- до всѣхъ книгопродавческихъ и издательскихъ мелочей,! до счетовъ и уплаты за сочиненія Шиллера; на его же долю падало возиться безропотно съ однимъ книгопродавцемъ, Гёшеномъ, который постоянно норовилъ обмануть Шиллера при денежныхъ разсчетахъ (Шиллеръ же постоянно нуждался въ деньгахъ, и потому частенько прибѣгалъ къ помощи добраго пріятеля, который всегда могъ помогать ему). Словомъ, Шиллеръ совершенно привыкъ къ нему, ничего не предпринималъ, ничего для себя не устраивалъ иначе, какъ напередъ написавъ о томъ Кёрнеру, потому-что Кернеръ былъ при Шиллерѣ родъ домохозяйки... Все это было не больше, какъ привычка: Шиллеръ почти никогда не слѣдовалъ расположеніямъ и назначеніямъ Кёрнера, избиралъ почти всегда другой путь -- не тотъ, какой назначенъ ему былъ другомъ, и все-таки при каждомъ новомъ обстоятельствѣ напередъ сносился съ нимъ, требуя совѣта. Заслуга Кернера передъ Шиллеромъ именно и состояла въ томъ, что онъ на это никогда не сердился, всегда оставался спокоенъ и продолжалъ давать совѣты, которымъ тотъ продолжалъ не слѣдовать, иногда возразивъ на нихъ, а иногда и такъ, промолчавъ. Словомъ, Шиллеру было съ такимъ повѣреннымъ спокойно и удобно. Кернеръ представлялся чѣмъ-то похожимъ на confidants французской классической трагедіи, которыхъ роль состоитъ въ томъ, что должны выслушивать все, дѣлающееся съ героями; и, конечно, такой повѣренный долженъ почитать себя счастливымъ, если доставляетъ спокойствіе (и даже счастіе) такому человѣку, какъ Шиллеръ.
   "Прежде всего дайте мнѣ высказать вамъ благодарность, любезные мои" писалъ Шиллеръ 22 февраля 1785 года: "и посмѣйтесь надо мной и моими слабостями. Мнѣ надобно побывать въ Лейпцигѣ и у васъ. О, душа моя жаждетъ новой пиши -- лучшихъ людей, дружбы, привязанности и любви! Мнѣ нужно къ вамъ, мнѣ нужно быть близко съ вами, научить снова свое сердце наслаждаться, находясь въ тѣсной связи съ вами, дать живой полетъ всему моему существованію. Моя поэтическая жила не бьется больше, сердце мое засохло въ моемъ теперешнемъ обществѣ. Вы должны снова отогрѣть ихъ. У васъ я буду вдвойнѣ, втройнѣ тѣмъ, чѣмъ былъ прежде, и больше чѣмъ все это, мои любезные,-- я буду счастливъ. Я еще никогда не былъ счастливъ... Плачьте обо мнѣ, что я долженъ дѣлать такое признаніе. Я не былъ еще счастливъ, потому что слава, удивленіе и все прочее, что сопровождаетъ писательство, не перевѣшиваетъ и одного мгновенія, приготовленнаго дружбой и любовью -- сердце скудѣетъ при этомъ. Пріймете ли вы меня къ себѣ?"
   
   Нѣсколько мѣсяцевъ спустя:
   
   "Твоя дружба и доброта приготовляютъ мнѣ Элизіумъ. Можетъ-быть, черезъ тебя, любезный Кернеръ, я еще буду тѣмъ, чѣмъ уже отчаивался когда нибудь быть. Мое блаженство будетъ возвышаться вмѣстѣ съ совершенствомъ силъ моихъ, а я надѣюсь выработать ихъ у тебя и черезъ тебя. Слезы, которыя я проливаю теперь на порогѣ новаго жизненнаго поприща своего, изъ благодарности къ тебѣ, эти слезы воротятся, когда это поприще будетъ кончено. Если я буду тѣмъ, о чемъ теперь мечтаю -- кто счастливѣе тебя? Дружба, у которой есть такая цѣль, не можетъ? никогда кончиться. Не рви этого письма. Можетъ-быть, черезъ 10 лѣтъ ты прочтешь его съ какимъ-нибудь особеннымъ ощущеніемъ, и даже въ могилѣ будешь сладко спать съ нимъ".
   
   Когда, наконецъ, въ сентябрѣ того же года, Шиллеру удалось жить вмѣстѣ съ своими любезными друзьями, онъ писалъ къ одному отсутствующему члену этого драгоцѣннаго для него кружка:
   
   "Наконецъ я достигъ того, къ чему до-сихъ-поръ стремились мои самыя горячія желанія. Здѣсь, въ кругу нашихъ любезныхъ, я точно будто поднялся на небо. Я бы рѣшился ввести тебя въ глубины моей души и описать тебѣ исторію моего сердца со вчерашняго дня, еслибъ могъ заставить тебя позабыть на все это время, что я сочинитель. Итакъ, дай мнѣ разсказать тебѣ это холодными словами. Мнѣ чудесно-хорошо, и въ теперешнемъ расположеніи духа у меня нѣтъ другой заботы, кромѣ боязни всеобщей участи времени. Я пишу къ тебѣ въ маленькой комнаткѣ своей въ виноградномъ саду; слышу, какъ надо мной возятся по своимъ хозяйскимъ надобностямъ паши милочки, и тутъ же по немножку бренчатъ на фортепьяно. Какъ все это хорошо располагаетъ меня для бесѣды съ тобою!"
   
   Черезъ три года, Шиллеръ писалъ Кернеру:
   
   "Ты думаешь, что было бы хорошо, когдабъ мы были опять вмѣстѣ. Еслибъ я могъ убѣдить себя хоть сколько-нибудь, что на что нибудь могу быть тебѣ полезенъ, то, конечно, никакой Веймаръ, ни Рудольштадтъ не удержали бы меня, не смотря на то, что я не могу не признаться, какъ хорошо было мнѣ пребываніе въ Рудольштадтѣ. Но мало-помалу во мнѣ образовалось расположеніе духа, которое никакъ не могло бы дѣйствовать на тебя благодѣтельно, особливо теперь, когда кажется, тебѣ всего нужнѣе легкость чувствъ и спокойствіе духа. Сердце и голова вѣчно и постоянно преслѣдуютъ у меня другъ друга; нѣтъ ни одной минуты, когда бы я могъ сказать, что я счастливъ, что радуюсь на свою жизнь. Одиночество, удаленіе отъ людей, внѣшнее спокойствіе вокругъ меня и внутреннее занятіе -- вотъ единственное состояніе, при которомъ я еще прозябаю. Нынѣшнимъ лѣтомъ я много разъ убѣждался въ этомъ. Я твердо увѣренъ, что никакъ не гожусь для общества, и упрекаю себя въ томъ, что у меня не достало твердости дѣйствовать согласно съ этимъ убѣжденіемъ. Будутъ напрасны всѣ усилія придать себѣ то, чего въ насъ нѣтъ -- а за этимъ погубишь наслажденіе тѣмъ, что въ тебѣ дѣйствительно есть. Всѣ мои страданія до-сихъ-поръ послѣдствія желаній и наклонностей, данныхъ мнѣ обществомъ; а отъ него я получилъ всего меньше моихъ немногихъ радостей. Духъ мой дѣйствуетъ больше въ тишинѣ, въ обращеніи съ самимъ собой; даже для другихъ онъ дѣйствуетъ такимъ образомъ. Тому лѣтъ шесть или восемь, я сдѣлался человѣкомъ, до крайности зависящимъ отъ тысячи жалкихъ обстоятельствъ, и я себѣ никогда не прошу этого; однакоже развѣ я не господинъ своей судьбы? Зачѣмъ я продолжаю оставаться въ состояніи, которое совсѣмъ не приходится ко мнѣ? Я такъ часто и такъ продолжительно задаю себѣ эти вопросы, что наконецъ они приведутъ меня къ какой-нибудь рѣшимости. Ты спросишь: чего же я хочу? Я и самъ не знаю. Но чувствую, что не плаваю еще въ томъ элементѣ, къ которому принадлежу. Я насладился уже здѣсь многими дружескими радостями; но, отрываясь отъ нихъ, Мысль о будущемъ портитъ мнѣ все наслажденія настоящимъ. Капелька Хладнокровія сдѣлала бы меня счастливымъ человѣкомъ, чувствую, что во мнѣ есть богатыя средства для жизни, но что-нибудь во мнѣ да по такъ. Не идетъ".
   
   "Я чувствую", восклицаетъ Шиллеръ въ другомъ мѣстѣ: "Въ костяхъ моихъ лежитъ довольно мозгу для цѣлыхъ столѣтій." Ясно: въ Шиллерѣ тогда происходило броженіе, которое предшествуетъ дѣятельности великаго человѣка, внутренняя критическая работа и оцѣнка собственныхъ силъ и всего окружающаго,-- это цѣпь непрерывнаго паленія, безъ силъ и воли, и внезапный полетъ, вдругъ показавшій развертывающіяся силы.
   Для такихъ годовъ ничего не можетъ быть лучше, какъ смирный, покойный слушатель, съ прекраснымъ, любящимъ характеромъ, но -- безъ кривыхъ совѣтовъ и побужденій.
   За то, сколько Кернеръ былъ способенъ для этой роли, столько же мало способенъ былъ оцѣнятъ произведенія Шиллера, долженствовавшія выйдти изъ приготовленій и борьбы, совершившихся на глазахъ его. Почти три года сряду Шиллеръ не писалъ стиховъ; подъ конецъ этого средняго періода своей жизни, въ 1788 году онъ написалъ пьесу: Боги Греціи, которая составляетъ рѣшительный переходъ къ самымъ зрѣлымъ произведеніямъ послѣднихъ его лѣтъ, и, по своей привычкѣ, тотчасъ же далъ прочитать эту пьесу Кернеру. Кернеръ во всю свою жизнь любилъ геній Шиллера именно за тѣ произведенія, которыя всего меньше могутъ составлять его славу:полюбилъ онъ его сначала за драматическія пьесы Разбойники, и проч.; въ послѣдніе же годы думалъ (вмѣстѣ съ очень-многими Нѣмцами, даже и нашего времени), что высшія произведенія Шиллера драматическія его пьесы, каковы Валленштейнъ, Марія Стюартъ, Телль и пр.; слѣдовательно, никогда не постигалъ настоящей цѣны такихъ пьесъ, какъ Боги Греціи. Онъ отвѣчалъ Шиллеру самой забавной критикой:
   
   "Я наконецъ прочиталъ твое стихотвореніе (пишетъ онъ 25 апрѣля 1788 года). Я бы желалъ себѣ твой талантъ, чтобъ сдѣлать отвѣтное стихотвореніе твоему. У меня бы не недостало матеріала. Я хотѣлъ бы уничтожить у тебя нѣкоторыя выходки, которыя касаются только тяжеловатой догматики. Онѣ ничего не прибавляютъ къ достоинству стихотворенія, и даютъ ему видъ бравуры, въ которой ты вовсе не нуждаешься для того, чтобъ приправить свою работу... Я больше ожидалъ бы дѣйствія миѳологіи на искусство. Я нашелъ, что дикція очень правильна, а стихъ очень мелодиченъ тамъ, гдѣ всего больше содержанія у идей (какъ я уже много разъ примѣчалъ у тебя). Ученыя имена иногда мѣшаютъ" Что это тебѣ сдѣлало прекрасное имя Гебеи? Вообще я узналъ идеи на манеръ Юліана."
   
   Можетъ-быть, отъ этого-то Шиллеръ никогда не бесѣдовалъ съ нимъ о содержаніи своихъ сочиненій, а только постоянно говорилъ ему обо всѣхъ обстоятельствахъ своей жизни, точно такъ, какъ въ его отношеніяхъ съ Гете было діаметрально на-оборотъ. Всякому свое. Еслибъ Кернеръ что-нибудь понималъ въ поэзіи Шиллера, онъ не годился бы ему въ друзья.
   Кромѣ Кернера, въ эти три года средняго періода шиллеровой жизни, еще два человѣка играли важную роль на этой же сценѣ женщина и мужчина: Шарлотта Кольбъ и Виландъ. Съ перваго взгляда, кажется, нѣтъ ничего общаго между этими тремя лицами, такъ-что, шиллерово близкое знакомство съ ними по-видимому совершенно случайно, но при внимательнѣйшемъ разсмотрѣніи оказывается, что всѣ эти три лица: Кернеръ, Шарлотта и Виландъ -- видоизмѣненія одного и того же характера, который былъ тогда нуженъ въ друзья Шиллеру. У всѣхъ трехъ основа -- энтузіазмъ, любительность и -- порядочная ничтожность. Всѣ первыя письма Шидлера къ Кернеру наполнены подробностями о характерѣ Шарлотты (она была замужемъ за капитаномъ, переходившимъ изъ одной службы въ другую у разныхъ мелко помѣстныхъ германскихъ князей, и не жила отъ Шиллера въ отдаленіи, какъ другія его пріятельницы: Минна и Доротея). Шиллеръ писалъ про нее:
   
   "Можешь ли ты повѣрить, любезный Кернеръ, мнѣ тяжело, почти невозможно писать вамъ о Шарлоттѣ? И я даже не могу сказать тебѣ отъ-чего? Наше отношеніе -- если ты можешь понять это выраженіо -- основано на вѣрѣ. Результаты долгихъ изслѣдованій, долгихъ усовершенствованій человѣческаго духа подвинулись у ней впередъ мистическимъ образомъ, потому-что разумъ слишкомъ-тихо достигъ бы того же самаго. Такъ и у васъ съ Шарлоттой. Мы начали съ предчувствія результата и должны теперь испытать, укрѣпить свое вѣрованіе разсудкомъ. Слѣдовательно, здѣсь необходимо являются всѣ эпохи Фанатизма, скептицизма, предразсудка и невѣрія, и ужь тогда наконецъ является чистое истинное разсудочное вѣрованіе, которое одно даетъ блаженство. Для меня вѣроятно, что въ насъ обоихъ лежатъ сѣмена непотрясаемой дружбы; по только они ждутъ развитія. Въ характерѣ Шарлотты, впрочемъ, больше единства, чѣмъ въ моемъ, хотя она непостояннѣе въ настроеніи своего духа. Долгое одиночество и особенная наклонность всего ея существа напечатлѣли мой образъ въ душѣ ея глубже и крѣпче, чѣмъ у меня могло бы быть съ ея образомъ".
   
   Вотъ еще:
   
   "Шарлотта великая, удивительная женская душа, настоящая для меня наука; она можетъ быть предметомъ изученія даже и для такого ума, который выше моего. Съ каждымъ новымъ шагомъ нашего знакомства я открываю въ ней новыя явленія, которыя поражаютъ и восхищаютъ меня, какъ прелестныя части далекаго ландшафта."
   
   Подобно тому, какъ и Кернера въ началѣ знакомства, онъ считалъ ее призванною понимать и оцѣпятъ искусство, и даже никогда не сравнивалъ ея съ прочими женщинами, которыхъ встрѣчалъ, изъ которыхъ многія слыли даже великими художницами. Шиллеръ никогда не любилъ, чтобъ женщины возвышались до дѣятельности, равной дѣятельности мужчинъ. Ему, одно время, все навязывали знакомство одной художницы, мадмоазель Шрёдеръ, и она сама старалась попасть въ друзья къ нему; Шиллеру она не понравилась: "преувеличенное удивленіе женскихъ умовъ" (писалъ онъ Кернеру) "внушило ей о самой-себѣ высшее мнѣніе, чѣмъ то, которое она сама-собой имѣла бы, и которое ей позволило бы имѣть ея собственное чувство. Гораздо-болѣе заслуги было бы у ней, я думаю, еслибъ она за писалась своимъ хозяйствомъ; объ искусствѣ у ней довольно тощія понятія."
   Шарлотта была для Шиллера выше всѣхъ подобныхъ женщинъ; ей, какъ и Кёрперу, онъ былъ обязанъ въ это время немногими минутами спокойствія и счастія. И она, подобно Кернеру, была его прекраснымъ слушателемъ и энтузіастическимъ обожателемъ; но выраженію его, голова его просвѣтлялась въ ея присутствіи, зарождались новыя мысли -- она была ему убѣжищемъ отъ всего, что заставляло его убѣгать изъ общества. По наконецъ и она, подобно Кернеру, оказалась иною, чѣмъ какою представлялась прежде; всей поэтической и художественной сторонѣ Шиллера не могла она больше удовлетворять. Около того же времени, когда Шиллеръ пересталъ видѣть въ Кёрнерѣ элементъ художника, именно въ концѣ 1788 года, Шиллеръ писалъ къ нему: "Я очень-мало писалъ къ ней нынѣшнее лѣто; теперь между нами разладица, о которой я когда-нибудь разскажу тебѣ на словахъ. Не беру назадъ того, что прежде говорилъ объ ней: она умное, благородное существо, но ея вліяніе на меня не было благодѣтельно."
   
   Нѣчто подобное этому разочарованію случилось у Шиллера и въ-отношеніи къ Виланду. Сначала Виландъ казался ему чѣмъ-то особеннымъ, великимъ человѣкомъ; съ своей стороны, Виландъ искалъ знакомства Шиллера по двумъ причинамъ: во-первыхъ, потому-что и въ немъ было то свойство полу-дарованій, на которое мы указывали въ лицѣ Кернера и которое внушаетъ желаніе привязываться къ великой личности, опутать ее подробностями своей жизни и мучить разсказомъ о своихъ предначертаніяхъ и блестящихъ способностяхъ. Съ другой стороны, у Шиллера начинало образовываться извѣстное громкое имя, а у Виланда былъ журналъ "Меркурій", котораго онъ не въ-состояніи былъ больше поддерживать и который начиналъ падать. Такія важныя причины должны были сдѣлать его чрезмѣрно-ласкательнымъ, и нѣкоторое время Шиллеръ ошибался въ немъ, но наконецъ, увидѣвъ и ему настоящую цѣну, говорилъ съ нимъ объ искусствѣ только съ матеріальной его стороны, то есть, объ изданіи и цѣнности своихъ сочиненій. Это было тѣмъ легче, что Виландъ (тогда уже старикъ) довольно-давно самъ въ себѣ разочаровался и съ тяжелымъ сердцемъ говорилъ, что его заживо начинаютъ позабывать, считаютъ его только за профессора, издателя журнала и больше ничего; что же будетъ послѣ его смерти? Но всего любопытнѣе при этомъ, что самъ Кернеръ, натура въ существѣ схожая съ Виландомъ (только съ тою разницею, что онъ остановился раньше Виланда), сталъ предостерегать Шиллера противъ Виланда и даже совѣтовалъ ему не входить въ слишкомъ-близкія отношенія съ нимъ.
   
   "Твоя почти исключительная привязанность къ Виланду" писалъ онъ; "возбуждаетъ во мнѣ опасеніе, на которое я желалъ бы получить отъ тебя удовлетворительный отвѣтъ. Дѣло въ томъ, что такое Виландъ: больше ли онъ искусный художникъ, или образованный человѣкъ? Если онъ только послѣднее, тогда очень-легко можетъ быть, что ты слишкомъ-высоко цѣнишь въ немъ вкусъ, начитанность, опытность въ нѣкоторыхъ родахъ, изученіе формъ -- словомъ, то, что у него, какъ у художника и человѣка, есть впереди тебя образованности; легко можетъ случиться, что ему удастся притянуть тебя къ себѣ, между-тѣмъ, какъ онъ до тебя не дотянется; наконецъ, легко можетъ случиться, что онъ прійметъ тебя подъ иго боязливой, основанной на условности критики и заставитъ тебя проклинать "твои прелестнѣйшіе грѣшки". Не знаю ни одного произведенія Виланда, которое отличалось бы настоящею великостью, а потому очень удивился бы, еслибъ онъ въ-самомъ-дѣлѣ чувствовалъ чужую великость. Да и испытывалъ ли ты его, что такое онъ цѣнитъ въ тебѣ: содержаніе ли твоихъ идей, или твой талантъ въ-отношеніи къ формѣ? Положимъ, что для тебя будетъ большой выигрышъ, когда его утонченный вкусъ будетъ указывать тебѣ ошибки въ твоихъ работахъ, въ-отношеніи цѣлесообразности, расположенія всего, точности выраженія, относительной истины мысли, которыя ускользнули отъ тебя. Но есть изнѣженность вкуса, при которой всякая великость кажется каррикатурой, которая отвергаетъ всякую идею, неспособную получить миловидную оболочку. Да и слишкомъ-робкое наблюденіе всѣхъ преимуществъ искусства должно ослаблять одушевленіе. Кто можетъ быть Рафаэлемъ, тотъ не долженъ хотѣть быть Корреджіо. Пусть у этого будутъ преимущества для художника въ-отношеніи изображенія: тотъ никогда не перестанетъ дѣйствовать на благородныхъ людей всѣхъ столѣтій."
   
   За исключеніемъ нѣкоторыхъ неправдъ, здѣсь заключающихся (сравненія таланта Корреджіо съ Рафаэлемъ и мысли, будто можетъ быть настоящая великость содержанія безъ красоты формы), Кернеръ выговорилъ сущую правду, точно будто-бы предостерегая Шиллера противъ возможности вреднаго своего вліянія, точно какъ-будто говорилъ; но слушай многихъ критическихъ и эстетическихъ замѣчаній (подъ конецъ втораго періода, Кернеръ начиналъ чувствовать въ себѣ потребность дѣлать замѣчанія, которыхъ не хотѣлъ самъ же допускать въ Виландѣ: Шиллеръ въ то время снова принимался за поэзію, оставленную имъ нѣсколько лѣтъ сряду), не слушай тѣхъ задачъ, которыя я теперь тебѣ задаю (такъ, между-прочимъ, Кернеръ совѣтовалъ Шиллеру писать эпосъ на какой-нибудь сюжетъ изъ жизни Фридриха-Великаго) -- все это можетъ только изуродовать твое чудесное дарованіе; не слушайся ни меня, ни Виланда, слушайся себя-самого.
   Впрочемъ, Шиллеру были уже безполезны такіе совѣты: онъ уже счастливо перешелъ то время кризиса, когда вліяніе Виланда или Кернера могло быть для него опасно. Онъ уже столько окрѣпъ, что видѣлъ и чувствовалъ всѣ вещи въ настоящемъ ихъ видѣ:
   
   "Работа надъ ощущеніями души моей" отвѣчалъ Шиллеръ на предъидущее письмо: "утомила меня; я обезсиленъ всегда продолжающеюся борьбою своихъ ощущеній, но не разслабленъ правилами или авторитетами, какъ ты думаешь. Виландъ самъ-себѣ не равенъ, не послѣдователенъ, самъ не столько твердъ, чтобъ его убѣжденія могли когда-нибудь сдѣлаться моими, или чтобъ я на вѣру захотѣлъ Припять форму его духа. Во всемъ драматическомъ я не признаю за нимъ никакого судейскаго права (competenz). Но конечно -- и въ этомъ ты, можетъ-быть, правъ -- конечно, для меня было бы лучше испытывать свои силы на вкусѣ меньше образованномъ, потому-что все, чего у меня недостаетъ передъ другими, всегда приводитъ меня въ уныніе, между-тѣмъ, какъ мнѣ не присуще въ такомъ же свѣтѣ то, въ чемъ я превосхожу ихъ".
   
   Кернеръ очень ошибался, думая, что своими совѣтами можетъ подвинуть Шиллера на что-нибудь, можетъ заставить его дѣлать то, или другое. Ему все казалось, что Шиллеръ все тотъ же, какимъ онъ его узналъ при началѣ переписки, нѣжный и впечатлительный, какъ воскъ. За своими собственными душевными и духовными тревогами, онъ не замѣтилъ, какъ далеко ушелъ впередъ Шиллеръ, а потому воображалъ, что есть возможность управлять судьбой гиганта. Но, ошибаясь, Кернеръ дѣлалъ свои возраженія и совѣты съ самою неопровержимою пользою -- для потомства: не будь этихъ совѣтовъ и запросовъ, быть можетъ, Шиллеръ никогда такъ подробно и положительно не имѣлъ бы случая выговорить своего характера и своихъ различныхъ побужденій. Слѣдовательно, мы все-таки обязаны Кернеру благодарностью за его пассивную пользу. Что же касается до его тогдашняго мнѣнія о Шиллерѣ, то онъ такъ грубо ошибался, что даже ему казалось, будто Шиллеръ не только не подвинулся впередъ, но еще измѣнился себѣ во вредъ, сдѣлался прозаичнѣе. Разумѣется, такой взглядъ происходилъ изъ условій его собственной, ограниченной натуры: въ немъ была смолоду нѣкоторая доза поэтичности, идеальности; рѣзкій приговоръ и собственное разочарованіе остановили въ немъ дальнѣйшее развитіе дѣятельности того и другаго элемента; онъ такъ на этомъ и остановился. Ясно, что Шиллеръ ушелъ впередъ отъ этой прежней своей фальшивости, и это должно было казаться Кёрнеру преступленіемъ; питая въ себѣ застывшій и недвигавшійся идеалъ, онъ не понималъ, о чемъ можно было еще заботиться, о чемъ печалиться; ему были, совершенно непонятны тѣ битвы, которыя происходили въ Шидлерѣ и о которыхъ Шиллеръ такъ часто писалъ ему. Тѣмъ меньше понималъ онъ, какъ могъ Шиллеръ, полный идеаловъ, заниматься исторіей и рыться въ ея мелочахъ. Если заниматься исторіей, то должно заниматься развѣ одними результатами ея, т. е. быть поверхностнымъ! И онъ пишетъ Шиллеру, что находитъ его страшно-прозаичнымъ, что ужь не веймарская ли образованность сдѣлала его такимъ...
   
   "Можетъ-быть (говоритъ онъ) люди съ рѣшительныя! талантомъ, которыхъ ты высоко уважаешь, унижаютъ свои поэтическія произведенія изъ дѣйствительнаго малодушія или притворной скромности, выдаютъ ихъ за игру духа для занятія въ праздные часы и даютъ почетнѣйшее мѣсто Богъ-знаетъ какимъ болѣе-полезнымъ упражненіямъ. Но мнѣ непонятно, какъ такія жалкія вещи могутъ имѣть на тебя столько вліянія. Еще немножко, и ты начнешь стыдиться, что существуешь только для забавы другихъ людей и насилу будешь смѣть показаться на глаза булочнику! Итакъ, никакого слѣда больше тѣхъ идей о достоинствѣ и призваніи поэта, въ которыхъ мы давнымъ-давно согласились? Развѣ ты хочешь унизиться до того, чтобъ быть поденщикомъ для низкихъ потребностей самыхъ обыкновенныхъ людей, когда ты призванъ царствовать надъ духами? Развѣ была большая заслуга у Вольтера, что онъ болѣе пріятнымъ образомъ удовлетворилъ любопытству нѣкоторыхъ праздныхъ людей, желавшихъ знать о Лудовикѣ XIV и Карлѣ XII, и развѣ важность его поэтической дѣятельности, его вліяніе на облагороженіе лучшихъ умовъ своего вѣка не можетъ привлекать тебя гораздо-больше?.. Не отрицаю, исторія можетъ занимать собою духъ высшей натуры, но онъ долженъ поднять матеріалъ до себя, а не самъ спускаться къ нему. Онъ представляетъ связь происшествій, какъ она образуется, въ высшемъ существѣ, на высшей точкѣ зрѣнія, въ одну великую картину. Не отрицаю, нужны и микроскопическія изслѣдованія для полноты такой картины; но есть граница, гдѣ единство цѣлаго теряется въ богатствѣ подробностей. А этого-то я всего больше боюсь въ твоей работѣ. Легко обмануться въ важности открытія, которое стоило большаго труда; а развѣ я могу не досадовать, когда ты приносишь на жертву высшее достоинство, которое могъ бы придать своей исторіи, нисшему?
   
   И въ другомъ мѣстѣ:
   
   "Подробное изученіе исторіи, по моему мнѣнію, должно начинаться только съ того, что намъ всего ближе".
   
   Не дѣлая еще никакого заключенія, прежде выслушаемъ отвѣты Шиллера на это письмо и на прежнія письма подобнаго же содержанія:
   
   "Мнѣ кажется, ты несправедливо такъ мало цѣнишь исторію. Конечно, она произвольна, полна пробѣловъ и очень-часто безплодна, по именно произвольность въ ней могла бы соблазнить философскій духъ овладѣть ею; пустота и безплодность могли бы вызвать творческую голову на то, чтобъ оплодотворить ее и нанести на этотъ скелетъ нервы и мускулы. Не думай, чтобъ было гораздо-легче выработать матеріалъ, который задалъ самъ себѣ, чѣмъ тотъ, котораго нѣкоторыя условія предписаны впередъ. Напротивъ, я знаю изъ собственнаго опыта, что безграничная свобода, въ отношеніи къ матеріалу, затрудняетъ и запутываетъ выборъ, что изобрѣтенія нашего воображенія далеко не пріобрѣтаютъ у насъ того кредита и того авторитета (для того, чтобъ положить долговѣчный основной камень такому зданію), какъ намъ представляютъ факты, сдѣланные для насъ какъ-будто высшею рукою, т. е. такіе факты, въ которыхъ наша, собственная воля не можетъ ошибиться. Философская внутренняя необходимость равна въ обоихъ случаяхъ; если происшествіе (хотя бы основанное на самыхъ достовѣрныхъ хроникахъ) не могло произойдти, т. е. когда разсудокъ не можетъ высмотрѣть связь, тогда оно нелѣпость; если трагедія не должна была произойдти, когда ея предпосылки содержатъ въ себѣ дѣйствительность, она опять-таки нелѣпость. Теперь не можетъ быть и рѣчи о преимуществахъ духовной дѣятельности того и другаго рода. Съ половиною того достоинства, которое могу придать исторической работѣ, пріобрѣтаю я больше признательности въ такъ-называемомъ ученомъ и общественномъ мірѣ, чѣмъ самымъ большимъ напряженіемъ моего духа для суетности трагедіи. Не подумай, чтобъ я говорилъ тебѣ не серьёзно, и, еще меньше, чтобъ я тебѣ излагалъ здѣсь чужую мысль. Развѣ основательность не тотъ масштабъ, которымъ мѣрятъ заслуги? Развѣ научительное, именно то, что выдаетъ себя за научительное, не гораздо-выше, чѣмъ просто прекрасное или пріятное? Такъ судитъ толпа -- и такъ судятъ мудрые. Если великому поэту удивляются, то какого-нибудь Робертсона уважаютъ,-- а еслибъ этотъ Робертсонъ могъ писать съ поэтическимъ духомъ, его бы и уважали и удивлялись бы ему. Кто мнѣ поручится, что я не могу тѣмъ же сдѣлаться, или, скорѣй, что могу заставить людей подумать о себѣ это? Мнѣ заплатили пасмурностью за "Карлоса", произведеніе трехлѣтнихъ усилій. Моя "Исторія Нидерландовъ", произведеніе 5, много 6 мѣсяцевъ, Сдѣлаетъ меня, можетъ-быть, уважаемымъ человѣкомъ. Да ты самъ, мой любезный, будь справедливъ и скажи, развѣ тому человѣку, который сдѣлаетъ тебѣ посредствомъ красоты и пріятности привлекательнымъ то, чему долженъ научить тебя, развѣ такому человѣку не будешь ты благодаренъ больше, чѣмъ тому, который насильно суетъ тебѣ что-нибудь хоть и прекрасное, но безъ чего ты можешь обойдтись? Я самъ, принужденный теперь читать мелкія, сухія, бездушныя книги, чего не далъ бы тому, кто могъ бы дать мнѣ въ руки исторію Нидерландовъ хоть такую, какую я, можетъ-быть, дамъ публикѣ?" -- "Можетъ-быть, есть нѣсколько правды въ твоемъ упрекѣ, что я сталъ прозаичнѣе, -- но не въ томъ смыслѣ, какъ ты думаешь. Я недавно, можетъ-быть, перепуталъ тебѣ свои идеи, слишкомъ распространившись о нихъ: здѣсь онѣ. будутъ короче и, можетъ-быть, убѣдительнѣе. 1) Я долженъ жить писательствомъ, слѣдовательно, смотрѣть, что приноситъ доходъ. 2) Поэтическія работы возможны только при особенномъ расположеніи духа; если я стану вынуждать ихъ насильно, онѣ не удадутся. Ты знаешь и то и другое. Особенное расположеніе духа не всегда за-одно идетъ съ временемъ, а мо.и нужды идутъ очень за одно. Слѣдовательно, для того, чтобъ быть надежну, я не смѣю дѣлать свое особенное расположеніе духа рѣшителемъ нуждъ. 3) Ты не пріймешь за ложное смиреніе, когда я тебѣ скажу, что могу истощиться. У меня мало познаніи. Что я теперь есмь, тѣмъ часто бываю я чрезъ неестественное напряженіе своихъ силъ. День-ото-дня работаю я все съ большимъ трудомъ потому-что много пишу. То, что отдаю изъ себя, не стоитъ въ пропорціи съ тѣмъ, что принимаю. Я нахожусь въ опасности на этомъ пути выписаться. 4) Мнѣ не достаетъ времени, чтобъ какъ слѣдуетъ соединять ученіе съ писаніемъ. Слѣдовательно, я долженъ заботиться, чтобъ ученіе, какъ ученіе, приносило мнѣ доходъ! 5) Есть работы, прижоторыхъ ученіе составляетъ одну половину, а мышленіе другую. Для драмы мнѣ не нужно книгъ, но за то нужна вся душа моя, все мое время. Для исторической же работы книги даютъ мнѣ половину. Время, употребляемое мною на то и на другое, почти одинаково. Но въ концѣ не дорической книги я расширилъ идеи, пріобрѣлъ новыя; въ концѣ драмы скорѣе потерялъ. 6) У великаго человѣка всякій предметъ способенъ получить великость. Если я великій человѣкъ, то вложу великость и въ свое историческое дѣло. 7) Но какъ свѣтъ дѣлаетъ полезное высшею инстанціею, то избираю предметъ, который и свѣтъ принимаетъ за полезный. Для моей силы это все равно, или должно быть все равно; слѣдовательно, рѣшаетъ выигрышъ. 8) Правда или не правда, что я долженъ думать чѣмъ жить, когда моя поэтическая весна отцвѣтаетъ? Развѣ, ты думаешь, не лучше будетъ, если я изгіодволь приготовляю себѣ убѣжище для позднѣйшихъ годовъ? А посредствомъ чего могу я это сдѣлать иначе? И развѣ исторія не самое плодоносное, не самое благодарное для меня дѣло?" -- "Вижу, ты никакъ не хочешь поладить съ моимъ отпаденіемъ къ исторіи. Въ-самомъ-дѣлѣ, я сообщилъ тебѣ всѣ причины, которыя могли рѣшить меня; если онѣ не убѣждаютъ тебя, то этому долженъ быть причиною нашъ съ тобой различный способъ понимать (въ прежніе годы Шиллеръ никакъ бы не подумалъ, что у него съ Кернеромъ можетъ быть различный способъ мыслить: онъ скорѣе взялъ бы это тогда на счетъ неразвитости или ошибочности своихъ понятій и старался бы поскорѣй поладить съ мыслью Кернера). Исторія такое поле, гдѣ приходятъ въ движеніе всѣ мои силы и гдѣ я не долженъ постоянно черпать изъ самого себя... Впрочемъ не подумай, что мнѣ когда-нибудь можетъ серьёзно прійдти въ голову погребсти себя въ этомъ предметѣ, или отдать ему въ своихъ наклонностяхъ столько же мѣста, сколько онъ, по всей справедливости, беретъ у меня времени. Я напередъ очень-хорошо вижу, что работами своими по исторической части окажу себѣ болѣе важную услугу, чѣмъ самой исторіи, и болѣе пріятную услугу публикѣ, чѣмъ основательную ученымъ."
   
   Съ ясностью великаго ума, Шиллеръ понималъ свое положеніе и свои потребности. Онъ очень-просто занимается своими нуждами, какъ всякій другой человѣкъ, потому-что у него нѣтъ ложнаго идеализма, который обладаетъ Кёрнеромъ и позволяетъ ему заниматься только безтѣлесными вещами, каковы энтузіазмъ, дружба, стихи и проч. Кернеръ признается, что онъ съ-молода такъ мало любилъ деньги, что ему всегда противно было говорить объ этомъ съ людьми, ему дорогими. И въ наши дни сохранились!" остатки идеальныхъ душъ, но въ то время онѣ были въ полномъ ходу, И; Кёрнеръ отъ головы до ногъ принадлежалъ къ такимъ душамъ. Какъ великому человѣку заниматься матеріальными интересами? думать объ обезпеченіи своего существованія въ будущемъ? Это "страшно прозаично"; не достаетъ, чтобъ онъ назвалъ это низостью. По если Шиллеръ былъ правъ, что не слушалъ Кернера въ дѣлѣ дѣйствительныхъ нуждъ своихъ, заставлявшихъ его выбрать себѣ исторію для насущнаго хлѣба, то еще больше былъ правъ при этомъ выборѣ, въ томъ отношеніи, что слѣдовалъ тайному голосу своего инстинкта. До нѣкоторой степени Кёрнеръ былъ справедливъ въ своихъ требованіяхъ: на-счетъ того, какъ должна писаться исторія, и справедливъ въ томъ, что; у Шиллера не было дѣйствительнаго таланта историческаго. ДА, исторія не должна быть голымъ собраніемъ фактовъ; духъ историка долженъ проникнуть вездѣ и образовать всецѣлую картину, гдѣ мелкія подробности не затемняли бы главной мысли, не путались и давали бы разглядѣть ее. Но все это гораздо-лучше его понималъ самъ Шиллеръ. Въ немъ чувствуются намеки на необходимость такой исторіи, которой знаменитые тогда историки Робертсонъ и Гиббонъ не удовлетворяли и которая осуществилась только въ нашемъ вѣкѣ, въ лицѣ Вальтера Скотта и школы, возникшей вѣслѣдствіе его начинаній, и именно стремящейся, по выраженію Шиллера, дать мускулы и нервы голому скелету, облечь его необыкновенною привлекательностью и красотою. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, понимая лучше своего наставителя, какою должна быть исторія, и когда прошли жолчныя міЛіуты, принесенныя ему окружавшими его обстоятельствами и заставившія его на мгновеніе забыться и выговорить слова, недостойныя его характера(онъ будетъ обманывать всѣхъ, заставить всѣхъ видѣть въ немъ не то, что онъ есть), Шиллеръ прямо и ясно высказываетъ, что онъ очень-хорошо понимаетъ недостатокъ въ себѣ настоящаго таланта для исторіи. Кёрнеръ много хлопочетъ именно объ этомъ предметѣ, будто-бы сдѣлалъ какое-то важное открытіе и особенно упираетъ на то, чтобъ не допустить Шиллера заниматься исторіей, что, по его мнѣнію, безполезно и даже вредно. Слыша голосъ своего инстинкта, Шиллеръ не могъ послушаться такихъ благоразумныхъ совѣтовъ: гораздо-важнѣе того, чтобъ получить и упрочить себѣ постоянный насущный хлѣбъ, важнѣе того,-чтобъ написать красоты, физіономіи природы; но только, какъ духъ болѣе-могучій, чѣмъ цѣлые десятки тысячь людей, онъ и различилъ тотъ вопросъ, къ которому приходятъ всѣ да такъ съ нимъ нерѣшеннымъ и остаются весь вѣкъ свой. Нѣтъ ничего обыкновеннѣе, какъ слышать и читать взвѣшиваніе красотъ природы (въ томъ числѣ и человѣческой красоты) и красотъ, вложенныхъ человѣкомъ въ произведенія искусства. Извѣстно, какъ рѣшаются всегда на словахъ и бумагѣ такія пренія и взвѣшиванія; либо ничѣмъ не порѣшаются, остаются дѣломъ вкуса каждаго, либо (и это гораздо-чаще) дадутъ побѣду природѣ. Еще обыкновеннѣе, что люди, попавъ въ Италію, или Грецію, или Швейцарію и т. д., съ перваго шага уже распростираются передъ природою и въ упоеніи повторяютъ: что ваши книги, что ваши картины! одинъ кусочекъ вотъ этого ландшафта стоитъ мильйона книгъ и картинъ. Также стоитъ спросить любаго, даже не влюбленнаго, а просто восхищающагося прекрасной женщиной, что для него значитъ статуя, картина? Непосредственная, движущаяся жизнь дѣйствуетъ столь сильно, что, кромѣ этого условія, всѣ прочія точно не существуютъ; къ прочимъ онъ точно совсѣмъ глухъ.
   Но что жь, однако, значитъ тотъ часто пропускаемый всѣми безъ вниманія фактъ, что въ живой женщинѣ, въ настоящемъ развертывающемся передъ нами ландшафтѣ довольно и одной частицы той красоты, которая никогда не была бы въ состояніи удовлетворить въ произведеніи искусства, и которая неудовлетворительна до такой степени, что люди самые глухіе къ искусству говорятъ: этого мало. Пускай самый влюбленный живописецъ, которому любезная женщина представляется сіяющимъ въ горнемъ свѣтѣ божествомъ,-- пусть онъ съ своимъ влюбленнымъ чувствомъ, размахнувшимся полными крыльями, пріобрѣтшимъ какія-то неслыханныя новыя способности, перенесетъ своими сверкающими красками дорогой образъ на полотно, -- опять всѣ обступившіе картину скажутъ: мало. Пусть точно такъ будетъ влюбленъ живописецъ въ природу, пусть онъ со всею обнявшею его страстью повторитъ видѣнное и почувствованное отъ природы, -- всей переданной красоты еще будетъ мало до-тѣхъ-поръ, покуда эта красота и эта природа не сдѣлаются тѣломъ невидимаго скелета, могущаго создаться только въ духѣ человѣка. Тогда вся эта природа, съ заслужившими частями, не будетъ больше слышима, какъ музыка съ таинственными, неразгаданными только что лелѣющими звуками, а послышится многозначительною рѣчью съ понимаемымъ содержаніемъ, гдѣ каждое слово слышно и приходитъ поражающей стрѣлой. Въ одинъ голосъ всѣ до-сихъ-поръ звали Рафаэля первымъ изъ первыхъ въ его искусствѣ: ему ли было не знать, кто прекраснѣе всѣхъ изъ женщинъ! Но кто же изъ всѣхъ, видѣвшихъ его Форнарину, могъ видѣть въ ней что-нибудь, кромѣ недурной, стройной женщины? Теперь, лучше, чѣмъ въ его время, знаютъ различіе между матеріалами искусства и матеріалами дѣйствительности, такъ-что даже и Французскому живописцу нашего времени не пришло бы въ мысль вставить женщину самую лучшую, какую онъ знаетъ, прямо живьёмъ въ картину. Въ одно мгновеніе ока, едва дѣйствительность прикоснулась къ искусству, все измѣнилось, превосходное сдѣлалось порядочнымъ, порядочное нестерпимо дурнымъ, дурное -- отвратительнымъ. Этого шало, что природа и искусство стоятъ на разныхъ степеняхъ, это двѣ величины несоизмѣримыя, дѣйствующія на совсѣмъ-разныя требованія человѣческой натуры. При всемъ природномъ мы силою дышащей въ немъ жизни подкуплены въ его пользу, слѣпнемъ, глохнемъ; такъ близко подступаемъ, что захватыется дыханіе, и неровно-забившееся сердце разомъ понесется по красотамъ формы, вынесетъ внаружу и слезы и восторги прежде, чѣмъ нащупанъ будетъ тотъ вѣчный скелетъ, который одинъ можетъ дать жить этой красотѣ и безъ котораго она какъ сорванный цвѣтокъ, лишенный жизни за нѣсколько часовъ, но еще на нѣсколько времени благоухающій и прекрасный.
   Духъ человѣческій, поднимающій созданную природу изъ ея ограниченности и несовершенства къ солнцу идеала, противъ котораго она заиграетъ и заблеститъ какъ пылинка въ столбѣ свѣта, -- духъ этотъ обладаетъ силою "возводить дѣйствительность въ перлъ созданія", и по этому самому акту онъ стоитъ неизмѣримо-высоко надъ своимъ матеріаломъ; но изъ этого никакъ еще не выходитъ, чтобъ природа сама-по-себѣ была лишена красоты.
   Профессоръ Тиршъ, доказывая, что весь новѣйшій юморъ -- послѣдствіе философіи Гегеля, считаетъ этотъ юморъ наклонностью ума отбрасывать отъ себя все произведенное въ области эстетики и искусства какъ устарѣлое, изъ какой-то своевольной потѣхи. Но если и дѣйствительно юморъ нашего времени долженъ быть въ корняхъ своихъ прослѣженъ до философіи Гегеля, то, конечно, у него не тотъ капризный смыслъ потѣхи, какой ему здѣсь придается, а трагически-серьёзный и задумчивый взглядъ -- слѣдствіе близкаго и не шуточнаго вникновенія въ ходъ исторіи. Нынѣшній юморъ -- это новый органъ духовного зрѣнія, для полноты котораго мало ли сколько еще недостаетъ органовъ. Если же эстетика Гегеля дѣйствительно показала бы, что много есть вещей состарѣвшихся и больше нетребующихъ однажды-налаженнаго уваженія, то это было бы огромнымъ ея достоинствомъ; но, какъ выше уже сказано, именно этой-то стороны у эстетики нѣтъ, а г. Тиршъ не подтвердилъ своихъ словъ никакимъ доказательствомъ изъ эстетики, про которую онъ говоритъ, такъ-что нельзя ничего и отвѣчать на слова его.
   Не соглашаясь съ положеніемъ Гегеля объ отношеніяхъ искусства и природы, г. Тиршъ считаетъ ихъ совершенно-равными элементами прекраснаго, а назначеніемъ эстетики полагаетъ развитіе законовъ, по которымъ изящное проявляется и въ природѣ и въ человѣческомъ духѣ и изображается искусствомъ. Но въ такомъ опредѣленіи столько неправды, что самъ же авторъ на дѣлѣ доказываетъ другое; самъ же онъ принужденъ держаться ближе простой правды, такъ-что съ самаго начала красота природы и человѣческаго духа отодвинуты въ эстетику въ общемъ смыслгь и въ ней забыты, а эстетика въ тѣсномъ смыслѣ занимается уже у него общепринятыми искусствами,-- но только съ такимъ различіемъ отъ новѣйшихъ эстетикъ, что онъ по прежнему порядку включаетъ въ число изящныхъ искусствъ и мимику, т. с., просто говоря, танцовальное искусство.
   Эстетика г. Тирша не принадлежитъ къ числу тѣхъ произведеніи, которыя, раскрывая на что-нибудь глаза всѣхъ, ведутъ впередъ: нѣтъ, это такое сочиненіе, которое похоже на зеркало, въ небольшомъ пространствѣ собравшее всѣ лица, находящіяся въ комнатѣ: кто ни посмотритъ въ него, ничего новаго не увидитъ; за то въ немъ ужь все выразится, что ни есть дѣйствительнаго. Любопытно было бы, чтобъ многіе, чтобъ даже всѣ прочитали это сочиненіе: почти всѣ читатели найдутъ въ немъ повтореніе общепринятыхъ мыслей, вѣрованій и убѣжденій (если такія есть), повтореніе, выраженное часто довольно-изящно), съ небольшимъ, не-запугивающимъ, но только привѣтливымъ, нужнымъ всякому "про случай" запасомъ учености, словомъ, найдутъ такую книгу, которая бы очень и очень могла понравиться, какъ благонамѣренная, неотставшая отъ вѣка и поучительная (потому-что поучительною называется всегда такая книга, которую сразу раскуситъ каждый, а та, изъ которой въ-самомъ-дѣлѣ было бы чему учиться, называется скучною и сухою). Отъ этого-то въ книгѣ г. Тирша и статья о мимическомъ искусствѣ есть только выраженіе общепринятой мысли, что танцовальное искусство стоитъ на одной доскѣ и съ поэзіей, и съ музыкой, и съ скульптурой. Даже люди, сколько-нибудь поднявшіеся отъ уровня "глубокаго моря", всегда готовы сказать:развѣ въ танцевальномъ искусствѣ нѣтъ граціи, нѣтъ красоты? а если есть, то чѣмъ же оно хуже всякихъ другихъ искусствъ? Конечно, все это въ немъ есть, но вѣдь есть же, или должна же быть стройность, красота и во всякомъ кораблѣ? Не-уже-ли изъ этого слѣдуетъ, что искусство строить корабли -- изящное искусство, и что оно должно быть занесено въ эстетику, для изслѣдованія законовъ, по которымъ должно дѣйствовать? Въ мимическомъ искусствѣ должно было бы наводить на подозрѣніе уже одно то обстоятельство, что у этого искусства нѣтъ твердаго выраженія, нѣтъ знаковъ, которые бы могли задерживать сочиненное. Но это только доказательство побочное, а главное оружіе противъ мимики состоитъ въ томъ, что это лишь одна изъ вѣтвей искусства актёра, слѣдовательно, вѣтвь, разросшаяся уродливо-широко, беззаконно, такъ-что погнула само дерево. Въ-самомъ-дѣлѣ, вообразимъ себѣ, что нѣтъ мимическаго искусства (здѣсь нельзя но замѣтить, что о танцовальной сторонѣ какъ-то умалчиваютъ, а держатъ въ виду одну пантомимную, какъ будто ужь давно молча сознались, что изъ первой ничего никогда не выйдетъ): нѣтъ ли большой вѣроятности ожидать, что чего требуютъ отъ лтліа -- красоты и граціи, того станутъ тогда требовать и отъ актёра, отъ котораго именно красоты-то и граціи ныньче вовсе не требуютъ, какъ-будто это не по его части, а если и есть въ немъ эти красота и грація, то пусть онѣ идутъ въ придачу къ прочему. Зачѣмъ же это такъ? По всей справедливости, кажется, отъ актёра надобно было бы настоятельно требовать этихъ достоинствъ, какъ самаго перваго условія, безъ котораго онъ и артистомъ быть не можетъ... Но не имѣя здѣсь цѣлью разсматривать искусство актёра и границы, въ которыхъ ему необходимо существовать, мы, однакожъ, должны были упомянуть о такомъ странномъ отвѣтвленіи, которое наконецъ появлялось во многихъ эстетикахъ въ видѣ цѣлаго, отдѣльнаго искусства образовательнаго, ставшаго на ряду съ архитектурой, живописью и т. п., между-тѣмъ, какъ о настоящихъ исполнителяхъ; искусства ни въ какой эстетикѣ и помина нѣтъ! Въ дѣйствіяхъ прежде всего надобно держаться того порядка, который существуетъ на-самомъ-дѣлѣ: что разнородно, того не помиришь; такъ точно, если въ дѣйствительности есть отрядъ исполнителей, которые стоятъ совсѣмъ особнякомъ отъ авторовъ самого дѣла, то и въ наукѣ, о томъ разсказывающей, должно поставить точно такой же отрядъ совсѣмъ-отдѣльно, особнякомъ, не стараясь, для докончанія какой-нибудь геометрической плановой фигуры, насильно втискивать то, что само-собой просится вонъ, совсѣмъ въ другое мѣсто.
   Между-тѣмъ, кажется, можно различить довольно-явственно, почему г. Тиршу захотѣлось включить въ эстетику мимическое искусство. Во-первыхъ, отъ этого искусства нѣтъ никакого прохода: оно такъ сильно владѣетъ сердцемъ; и еслибъ можно было допросить самыя тайныя глубины сердца большинства людей, можетъ-быть, вышло бы, что оно самымъ сильнымъ, то-есть, самымъ тѣлеснымъ образомъ (подобно цыганской пляскѣ и пѣнію) дѣйствуетъ на это большинство; во-вторыхъ, это искусство у человѣка ученаго, каковъ г. Тиршъ, тотчасъ возбуждаетъ память о Греціи и Римѣ, гдѣ оно было необходимымъ условіемъ воспитанія и жизни (вѣроятно, попало бы и въ эстетику, еслибъ тогда были эстетики); наконецъ, на г. Тирша всего соблазнительнѣе должна была дѣйствовать мысль: сочинить двѣ, совсѣмъ-новыя, тріады искусствъ: первую составляютъ искусства, сросшіяся съ организмомъ человѣка, искусства, изображающія прекрасное въ той степени, какъ оно проявляется посредствомъ человѣческаго организма, слѣдовательно, представляющія его всегда движущимся и правящимъ (музыка, поэзія, мимика); вторая тріада -- искусства, обращающіяся съ матеріалами земными, независимыми отъ человѣческаго организма, искусства, представляющія прекрасное въ извѣстномъ моментѣ развитія и потому принужденныя показывать всѣ части вмѣстѣ и рядомъ (архитектура, живопись, скульптура). Манера систематизировать, выдѣлывать рамки, вдвигать въ нихъ что прійдется,-- своего рода страсть; изъ-за нея можно попортить многія хорошія намѣренія, многіе свѣтлые, ясные взгляды; разъ пустившись, приходится все коверкать, ломать, давить съ-плеча, что бы тамъ ни вышло потомъ. Тутъ ужь нечего смотрѣть на всякаго рода странности, которыя прійдется выговаривать: ничего! можетъ-быть, выйдетъ только пооригинальнѣе. Нечего тутъ спрашивать, что это значитъ, напр., что поэзія и музыка имѣютъ дѣло съ организмомъ человѣка? Хотя музыка употребляетъ въ дѣло тоны, по только иной разъ (въ пѣніи и духовыхъ инструментахъ) человѣкъ долженъ издавать эти тоны своимъ голосомъ; въ прочихъ случаяхъ его организмъ столько же дѣйствуетъ въ музыкѣ, сколько въ живописи, или скульптурѣ: руки нужны и для инструмента музыкальнаго, и для кистей, и для рѣзца. Что же касается до поэзіи, то произносимыя слова (за исключеніемъ драматическаго искусства) послѣднее дѣло, такъ-что даже очень-рѣдко читается что-нибудь вслухъ, и все равно, читаетъ ли авторъ или кто другой. Когда г. Тиршу разъ понравилась мысль, онъ отъ нея не такъ-то скоро отдѣлывается: мало того, что онъ придумалъ общее троичное раздѣленіе: у него и всѣ послѣдующія дѣленія подобнаго же рода; главными законами у него являются опять три: единство и многообразіе, ритмъ и расчлененіе, выраженіе и стиль. Потомъ и въ отдѣльныхъ искусствахъ пойдетъ то же самое: такъ, въ архитектурѣ, внѣшняя поверхность должна дѣлиться по отношенію къ ширинѣ, длинѣ и вышинѣ; вышину строенія должно дѣлить (и будто-бы это правило греческой архитектуры) натри части: основаніе, на которомъ должны стоять, колонны, плоскость стѣнъ, кровля,-- словомъ, все продолжается въ такомъ же порядкѣ. Но, можетъ-быть, покажется невѣроятнымъ, что, разъ рѣшившись ввести въ кругъ изящныхъ искусствъ мимику, г. Тиршъ считаетъ въ области ея танцованіе на канатѣ, верховую ѣзду, фехтованье! И однакоже, все это изображено на страницахъ 190, 369, 370 его книги...
   Между-тѣмъ, изъ области всеобщихъ, никому-нестранныхъ понятій никакъ не выходятъ до-сихъ-поръ такія опредѣленія, что архитектура есть застывшая музыка, ритмъ музыки то же самое, что симметрія въ архитектурѣ, на томъ только основывается, что и музыка и архитектура имѣютъ корни свои въ математикѣ. Но что жь изъ этого слѣдуетъ? Ужь никакъ не то, чтобъ архитектура была застывшая музыка; оба искусства такъ различны и по средствамъ, а главное по намѣреніямъ, что не можетъ быть никакого мѣста подобному сравненію. Притомъ же, положимъ, будетъ доказано, что это сравненіе справедливо, что изъ этого выйдетъ?-- ровно ничего. Еще есть одна любимая привычка у весьма-многихъ, занимающихся дѣлами поверхностно и остающихся при словахъ и сравненіяхъ: это сравнивать краски и тоны, словомъ, называть, что такое значитъ эта краска, что такое вотъ этотъ тонъ; бывшій прежде въ большой извѣстности Гоффманъ въ одномъ своемъ сочиненіи написалъ цѣлый рядъ аккордовъ (довольно-пустыхъ), наставивъ за каждымъ по длинной цѣпи словесныхъ коментаріевъ; но стоитъ каждому читавшему эту статью, изъ любопытства припомнить себѣ, какое дѣйствіе произвело на него именно это мѣсто? никакого, съ тою разницею, что незнающіе музыки по-крайней-мѣрѣ думали, что въ этихъ аккордахъ въ-самомъ-дѣлѣ заключается что-нибудь великое, могущественное; а занимавшіеся сколько-нибудь музыкой, знали, что и въ музыкальныхъ аккордахъ ничего нѣтъ, какъ и въ коментаторскихъ словахъ. Отъ-чего же послѣ многочисленныхъ примѣровъ недѣйствительности все-таки продолжается эта игра въ тоноистолкованіе? отъ-того же, отъ чего и воръ неисправимъ: онъ все надѣется чего-то.
   Всѣхъ заблужденій и ошибокъ нельзя перечислить въ книгѣ г. Тирша, точно такъ же, какъ невозможно приняться разсматривать и разбирать совокупность обиходныхъ мыслей, которымъ подвергнутъ каждый въ-продолженіе цѣлаго дня, и на которыя столько похожа книга баварскаго профессора; если же мы распространились о его сочиненіи, то потому только, что и у насъ найдутся эстетики, которые готовы повторять въ научительномъ видѣ нелѣпости ученаго Нѣмца. Отказываясь идти далѣе за г. Тиршемъ, мы однакожь считаемъ нужнымъ указать на одну мысль, но весьма-характеристическую, къ которой онъ пришелъ также въ-слѣдствіе желанія строить системы. Это въ статьѣ о іератическомъ стилѣ: авторъ разсказываетъ, что іератическій стиль въ греческой архитектурѣ (древній, первоначальный), представителемъ котораго былъ дорическій ордеръ, долженъ былъ выражать своими тяжеловѣсными массами глубокомысленность, важность и серьёзность, что онъ долженъ былъ перейдти въ болѣе-легкія, свободнѣе-развитыя и болѣе гармонически связанныя плоскости и линіи, отъисканныя аттическою утонченностью и умомъ, которымъ было суждено въ вѣкъ Фидіаса и Перикла, въ Пропилеяхъ, Акрополисѣ, Парѳенонѣ разрѣшить дорическую серьёзность тѣмъ чистымъ развитіемъ архитектоническихъ формъ, которыя въ одно время чуднымъ образомъ соединяютъ достоинство съ красотою въ цѣломъ и въ частяхъ.
   Разсмотрѣніе этого положенія важно потому, что когда докажется ложность его, то вмѣстѣ съ тѣмъ докажется ложность и другаго, весьма-общепринятаго мнѣнія.-- Нельзя сравнивать стиль, предшествовавшій у Грековъ классическому, съ іератическимъ стилемъ вообще, на-примѣръ, съ іератическимъ стилемъ цѣлаго искусства Египта, который, собственно говоря, какъ бы его ни дѣлили по эпохамъ, все-таки больше ничего, какъ іератическій въ сравненіи съ послѣдующимъ развитіемъ искусства. Первоначальный греческій стиль архитектуры не былъ такъ молодъ и невыработанъ, что когда наступила пора большаго развитія Греціи и когда развился новый стиль, то ему бы пришлось быть убиту, умереть; нѣтъ, въ немъ были такіе элементы, которые позволяли жить ему всегда, такъ-что какое бы развитіе теперь и въ-послѣдствіи ни получила архитектура, этотъ стиль не только можетъ, но и долженъ существовать наравнѣ съ прочими: его надобно принимать не какъ степень неразвитости, но какъ особливое, всегда законное выраженіе извѣстной стороны греческаго таланта въ архитектурѣ. Между-тѣмъ нельзя того же сказать о всѣхъ другихъ іератическихъ стиляхъ искусства: они доказываютъ незрѣлость, показываютъ первыя попытки, первые шаги, которые имѣютъ только историческое значеніе и больше ничего не значатъ, ни на что другое не годятся, когда развилась большая степень совершенства. Такимъ образомъ ни одно произведеніе искусства но станетъ теперь повторять іератическій стиль не только египетской архитектуры или скульптуры, но и іератическій родъ скульптуры греческой,-- не станетъ повторять, потому-что дѣйствительно нѣтъ въ томъ никакой надобности; тутъ можетъ дѣйствовать только прихоть, желаніе употреблять формы несовершенныя, неготовыя, когда есть формы лучшія, полнѣйшія. Совсѣмъ нетакъ съ дорическимъ стилемъ греческой архитектуры: его употребленіе никогда не кончалось и никогда не кончится, потому-что въ немъ невозможно найдти отсталость отъ требованій искусства и красоты. Изъ этого выходитъ, что не у всѣхъ греческихъ искусствъ было то равенство, или, точнѣе, то равновѣсіе, которое всѣ съ одного голоса приписываютъ имъ: напротивъ, не только нѣтъ такого равенства и равновѣсія, не у каждаго искусства своя особенная исторія, непохожая на исторію другихъ искусствъ, совсѣмъ другая физіономія, совсѣмъ другое стремленіе,-- точно трубочки разной длины и толщины, составляющія любимый инструментъ бога Папа: пусть прекрасный тонъ выйдетъ изъ этого разнороднаго соединенія, тонъ болѣе-полный, чѣмъ у всѣхъ другихъ народовъ, но для этого нѣтъ никакой надобности доказывать, будто у Грековъ точно по.одному обрѣзу всѣ искусства пришлись ровными, съ одинаковыми тенденціями, съ одинаковою степенью развитія, будто стриженныя въ одну нитку деревья. Гораздо-лучше, забывъ такую фальшивую систематичность, дать деревьямъ рости, какъ имъ природа приказываетъ, и они представятъ чудныя красоты, развернутся прекрасной картиной вмѣсто прежней жеманной и натянутой куцости; такъ точно лучше было бы, вмѣсто того, чтобъ подводить искусство Греціи подъ одинъ уровень, разсмотрѣть направленіе каждаго, опредѣлить, сколько своего пути прошло каждое изъ нихъ, и по какому пути шло оно. Но этого не дѣлается, потому-что строить системы очень легко всякому, пожалуй, хоть по двадцати на день, а заниматься дѣломъ и изслѣдованіемъ очень-трудно.
   Впрочемъ, книга г. Тирша, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ не трогаетъ отдѣльныхъ искусствъ и системъ, а запинается общимъ опредѣленіемъ и отношеніемъ искусства, представляетъ много хорошихъ сторонъ;такъ, на-примѣръ, онъ очень-хорошо излагаетъ тѣ качества, которыя нужны для составленія художника, степень образованности, ему необходимую, совокупное дѣйствованіе нѣсколькихъ искусствъ вмѣстѣ, и т. д. Однимъ изъ лучшихъ мѣстъ должно счесть то, гдѣ онъ показываетъ законъ, по которому искусство можетъ быть обнимаемо и понимаемо всѣми:
   
   "Если искусство (говорить онъ), сила образующаго духа, имѣющее способность осуществлять истину посредствомъ красоты, то оно не можетъ стоять чѣмъ-то особеннымъ, отдѣльнымъ отъ прочихъ вещей, но на него должно смотрѣть какъ на особливое направленіе одной всеобщей силы; она только особенное проявленіе всеобщей потребности дѣйствовать, производить и образовывать. У этой потребности корень въ самыхъ внутреннихъ глубинахъ природы; она обнаруживается въ естественной потребности животнаго, въ его художнической способности, условленной этою потребностью, и просвѣтляется въ человѣкѣ до стремленія къ свободной дѣятельности духа, къ обнаруженію его божественной натуры. Этимъ самымъ раскрывается, въ какой степени способность къ искусству должна быть почитаема способностью всеобщею, такъ-что по духу каждый изъ насъ -- художникъ: каждый принимаетъ участіе въ этой всеобщей потребности и въ человѣческой способности къ произвожденію. То же самое говоритъ Шиллерь словами: въ "каждомъ сокрытъ идеальный человѣкъ". Изъ этого слѣдуетъ всеобщая возможность восприниманія и уразумѣнія искусства,-- потому-что, если оно есть нѣчто лежащее въ насъ сокрытымъ, то выходящее намъ на встрѣчу, какъ произведеніе этой сокрытой способности, будетъ нами признаваться и будетъ понимаемо какъ что-то свойственное намъ, какъ выраженіе того, что мы чувствуемъ въ себѣ тайнаго, невыраженнаго. Справедливо говоритъ Гёте: "кого ты понимаешь, того чувствуешь себѣ родственнымъ"."
   
   Theater und Kirche in ihrem gegenseitigen Verhдltnisz, historisch dargestellt von Doctor Heinrich Alt. (Театръ и Церковь вы ихъ обоюдномъ отношеніи, исторически представленные докторомъ Гейнрихомъ Алтонъ).
   Книга эта нуждалась бы въ хорошемъ переводѣ на русскій языкъ, потому-что она въ занимательномъ изложеніи разсказываетъ результаты изслѣдованій, слишкомъ-мало вездѣ извѣстные. Если свести счетъ всему тому, что мы знаемъ фактовъ о театрахъ древнихъ и новыхъ народовъ, выйдетъ на повѣрку очень-мало, и съ такимъ запасомъ не далеко уйдешь. Къ тому же у васъ почти нѣтъ книгъ, въ которыхъ бы можно было найдти хорошую, дѣльную исторію всѣхъ театровъ. Еще труднѣе отъискать книгу, которая бы разсказывала не про однѣ пьесы, а привязывала весь театръ къ жизни народовъ. Именно такого-то, рѣдко находимаго содержанія, кипга г. Альта: она прежде всего представляетъ множество матеріаловъ, а потомъ сводитъ ихъ для выраженія одной главной мысли.
   Г. Альтъ задалъ себѣ задачу доказать три пункта: 1) театръ въ древности и на Западѣ вездѣ зачатъ на лонѣ самой церкви, ею порожденъ; 2) историческій ходъ событій далъ развиться настоящимъ силамъ театра, и, слѣдовательно, заставилъ его разойдтись съ первоначальнымъ своимъ лономъ; вѣслѣдствіе нѣкоторыхъ уклоненій отъ настоящаго пути, театръ сталъ казаться чѣмъ-то беззаконнымъ, непріязненнымъ; 3) наконецъ признано, что въ театрѣ лежитъ основаніе глубже простой забавы, потѣхи; когда разъ сознано такое основаніе, непріязненность больше не можетъ имѣть мѣста.-- Намѣреніе книги весьма-дѣльно и она чрезвычайно-занимательна.
   Извѣстно, что въ Греціи театръ начался отъ бахусовыхъ празднествъ, но понятія объ этомъ у всѣхъ очень-неопредѣленны, очень-темны; между-тѣмъ, въ книгѣ г. Альта съ увлекательною занимательностью разсказано прибытіе въ Грецію изъ Индіи новаго бога и новаго богослуженія; какъ этотъ богъ съ серьёзною физіономіею, со строгимъ, важнымъ богослуженіемъ тотчасъ же сталъ къ рѣзкій контрастъ съ легкою, сіяющею толпою греческихъ боговъ; какъ къ этому таинственному богу, столько противоположному человѣческой свѣтлой натурѣ прежнихъ боговъ, Греки тотчасъ привязали таинственныя силы природы, оставивъ своимъ богамъ все человѣческое для управленія; какъ наконецъ, для этого таинственнаго, опаснаго бога изобрѣли формы богослуженія, которыхъ не было ни у кого ц|ъ другихъ боговъ, и въ этихъ формахъ зародился хоръ, раздѣленный на двѣ части, отвѣчающія другъ другу или одному возглашающему, -- а хору этому данъ былъ хвалебный тонъ, или льстивый, возносящій разсказъ. Изъ этого-то первоначальнаго хора мало-по-малу возникъ театръ. Прошедши древній театръ во всей подробности, г. Альтъ разсказываетъ, какъ начался во второй разъ театръ, будто-бы замолкшій вмѣстѣ съ концомъ древняго міра. Считаютъ, что въ средніе вѣка церковь своими мистеріями и моральностями завязала вновь только-что развязавшуюся пить: г-нъ Альтъ не согласенъ съ этимъ и говоритъ, что сценичность и представленіе оставались безъ перерыва въ праздникахъ народныхъ, все больше и больше принимавшихъ характеръ разъигрываемыхъ сценъ; съ этой стороны, г. Альтъ разсматриваетъ непрекращавшійся въ самыя первыя времена среднихъ вѣковъ родъ актёровъ, мимовъ, а также праздники, каковы, на-примѣръ, ослиный и праздникъ шутовъ. Самая сла бая сторона книги г. Альта опера, въ которой онъ точно не у себя дома и принужденъ ограничиваться историческими, не совсѣмъ-вѣрными подробностями; за то онъ совершенно-полный хозяинъ въ греческомъ и римскомъ театрѣ; особливо нельзя необратить вниманія на прекрасныя страницы. гдѣ онъ разсказываетъ про римскую публику и овладѣвшую ею страсть представлять, не по художественному призванію, а такъ, по капризу, по модѣ, что подало поводъ г. Альту съ рѣдкимъ искусствомъ начертить физіономію римскаго народа. Иной разъ, при многочисленныхъ, приводимыхъ имъ подробностяхъ изъ Светонія и другихъ писателей, точно будто видишь что-нибудь изъ тогдашней жизни. Индійскій и китайскій театръ также представляютъ много занимательности; изъ многочисленныхъ изъисканій и познаній своихъ, авторъ извлекъ для этихъ двухъ театровъ интересныя подробности, почти никому неизвѣстныя.
   Мы не дѣлаемъ выписокъ, ибо твердо надѣемся, что эта книга появится въ русскомъ переводѣ, или, по-крайней мѣрѣ, что изъ нея будутъ переведены на русскій языкъ мѣста удобныя для перевода.

"Отечественныя Записки", No 3, 1847

   
нѣсколько пріятныхъ и привлекательныхъ для публики историческихъ книгъ -- было для Шиллера занятіе самою исторіею. Для него дѣло состояло не въ томъ, какъ разрѣшится задача великое или малое произведеніе будутъ его "Исторія Отпаденія Нидерландовъ", его "Исторія Тридцатилѣтней Войны" -- ему драгоцѣнно было время, которое онъ проводилъ въ историческихъ занятіяхъ. "Я окажу историческими работами себѣ больше пользы, чѣмъ исторіи", говоритъ онъ; и еще: "послѣ исторической книги мои идеи расширяются, я пріобрѣтало новыя". Сущность и великость генія Шиллера чисто-историческая: жизнь и исторія -- вотъ единственное содержаніе тѣхъ поэтическихъ произведеній, небольшихъ пьесъ въ стихахъ, для произведенія которыхъ онъ родился. Возможно ли же было ему, по совѣту друга Кернера, или вовсе не заниматься исторіей, или хватать одни верхи? Когда дѣло шло о томъ, чтобъ выбрать предметъ, который бы могъ питать его,-- вѣдь не выбралъ же онъ никакого другаго предмета и прямо взялъ исторію, какъ предметъ единственно, ему возможный и необходимый. "Мелкія, сухія и бездушныя книги", за которыми онъ сидѣлъ по необходимости, тѣ безчисленныя и микроскопическія подробности, которыя бы хотѣлъ отнять у негоКёрнеръ, какъ причиняющія ненужную и безполезную потерю времени -- составляли для Шиллера именно ту пищу, кото рая необходима была для его генія; изъ нихъ онъ долженъ былъ "черпать"... Наши слова оправдываются фактами послѣдующей жизни Шиллера: пьесы, родившіяся у него вскорѣ послѣ серьёзныхъ занятій исторіею (къ чему принудило его мѣсто профессора исторіи въ Іенѣ, полученное имъ въ 1789 году), пріобрѣтаютъ все болѣе силы и значенія, между-тѣмъ, какъ подобнаго же возрастающаго движенія нельзя замѣтить въ прочихъ его работахъ, несоставлявшихъ настоящаго его призванія, каковы: драматическія пьесы и эстетико-критическія статьи. Много прекраснаго, само-собой разумѣется, все-таки можно найдти разбросаннаго и въ нихъ,-- такъ-какъ, по собственному выраженію Шиллера, "у великаго человѣка всякій предметъ способенъ получить великость"; но того огромнаго прогресса и развитія, которое получили его лирическія произведенія, въ нихъ замѣтить нельзя: немного разницы можно найдти между первыми и послѣдними изъ числа ихъ, хотя между ними было цѣлыя лѣтъ двадцать разстояній.
   Въ перепискѣ Шиллера любопытно встрѣчать, что онъ самъ думалъ о своемъ талантѣ. Впрочемъ, эти оцѣнки относятся къ первому времени, ко времени откровенности; приведемъ тому два примѣра. Въ апрѣлѣ 1786 года онъ писалъ:
   
   "Сегодня такая чудесная погода, что я пошелъ гулять и взялъ себѣ домой отъ тебя сочиненіе Аббта о заслугахъ, для того, чтобъ дать движеніе своей головѣ. Ты намедни, кажется, былъ недоволенъ этимъ сочиненіемъ, но я думаю, что ты слишкомъ поспѣшилъ и остановился на нѣкоторомъ хаосѣ выраженія, неопредѣленности нѣкоторыхъ фразъ. Для меня тамъ есть чистое золото генія; еще больше: я думаю, что еслибъ кто вошелъ въ идеи автора и захотѣлъ переработать нѣкоторыя небрежно-брошенныя мысли, тотъ прочистилъ бы большую область въ умозрительной практической психологіи. Особливо же любезные твои и мои вопросы объ источникахъ дѣйствій, объ оцѣнкѣ людей и испытаніи нравственныхъ явленій: заставили меня думать. Я желалъ бы я, чтобъ мы вмѣстѣ прочитали эту книгу. Тутъ еще та заслуга для нашего совокупно чтенія, что матеріалъ превосходитъ форму, что это грубый алмазъ, надъ которымъ мы можемъ призаняться самымъ пріятнымъ образомъ шлифованьемъ. Если я себя знаю и могу судить о себѣ, то между всѣми умами, извѣстными мнѣ въ широкомъ писательскомъ мірѣ, Аббтъ именно тотъ человѣкъ, съ которымъ я чувствую всего больше сродства. Мнѣ кажется, я замѣчаю въ себѣ почти такое же смѣшеніе умозрительности и огня, фантазіи и врожденности, горячности и холодности. Впрочемъ, ту же темноту, ту же анархію идей, которая, какъ я почти думаю, образуется чрезъ сліяніе идей и чувствъ, и которыя ты самъ у меня нашелъ -- все это я нахожу у Аббта, только онъ больше приближается къ проницательному философу, я же, напротивъ, къ поэту, чувственному мечтателю. Этотъ родъ философіи для меня безконечно привлекателенъ. Я думаю, еслибъ у меня съ тобой было свободное время для того, чтобъ сидѣть подобно насѣдкѣ и производить гонку нашихъ идеи, такой предметъ былъ бы самымъ прекраснымъ занятіемъ. Изслѣдованіе о классификаціи людей, взвѣшиваніе великостей и добродѣтелей -- какой прекрасный матеріалъ для насъ обоихъ!"
   
   Шиллеръ вскорѣ излечился отъ этого мечтательнаго направленія, граничащаго съ реторикой. Кёрнеръ-никогда не могъ излечиться: все психологическое подобнаго рода было ему любезно, и черезъ много актъ послѣ, онъ бы могъ стать на колѣни передъ психологическими выходками Карла Моора, и еслибъ Шиллеръ захотѣлъ его послушаться, оставилъ бы исторію и спросилъ его: какой мнѣ избрать предметъ для занятія? конечно, Кёрнеръ тотчасъ же рекомендовалъ бы ему психологію и психологическія задачи прежнихъ своихъ годовъ. Но лучшимъ противоядіемъ для Шиллера была страсть къ исторіи, которая все больше и больше захватывала его, и если онъ изъ всей исторіи выбралъ именно "Исторію Тридцатилѣтней Войны", то причины этого выбора существовали въ головѣ Шиллера еще въ 1786 году; работа за однимъ этимъ сюжетомъ должна была постепенно выгонять изъ него все фальшивое:
   
   "Со всякимъ днемъ исторія становится для меня дороже (пишетъ онъ въ томъ же письмѣ). Я прочиталъ на этой недѣлѣ исторію тридцатилѣтней войны, голова и моя еще не простыла до-сихъ-поръ: надобно же было, чтобъ эпоха высшихъ національныхъ бѣдствій была въ то же время самою блестящею эпохою человѣческой силы! Сколько великихъ людей вышло изъ этой ночи! Хотѣлось бы мнѣ, чтобъ въ-тсченіе 10 лѣтъ я ничего больше не дѣлалъ, какъ только изучалъ исторію. Думаю, я былъ бы совсѣмъ-другой человѣкъ. Какъ ты думаешь, могу ли я еще это поймать?"
   Во второмъ же письмѣ (отъ 28 іюля 1787) онъ пишетъ-"Виландъ признался мнѣ, что недоволенъ всѣми моими работами до-сихъ-поръ, но онъ никогда не сомнѣвался, что я могу быть и буду великимъ писателемъ. Его сужденіе обо мнѣ почти схоже съ нашимъ. У меня есть, говоритъ онъ, твердый рисунокъ, великое и широкое сочиненіе, живой колоритъ, но нѣтъ правильности, чистоты, вкуса. Онъ не видитъ также деликатности и тонкости въ моихъ произведеніяхъ."
   
   Мы показали отношенія Шиллера къ тремъ главнымъ представителямъ тогдашней жизни; въ письмахъ своихъ, онъ чертитъ картину отношеній къ прочимъ болѣе или менѣе замѣчательнымъ лицамъ. Почитаемъ необходимымъ собрать разбросанныя въ разныхъ мѣстахъ черты и представить въ совокупности эти отношенія, прежде чѣмъ покажемъ, на чемъ Шиллеръ остановился въ концѣ втораго періода своей жизни. Итакъ, приведемъ подробности изъ его вседневной жизни -- его знакомства, его встрѣчи:
   
   "Я былъ сегодня въ первый разъ у Виланда, до котораго пробрался сквозь тѣсноту крошечныхъ-крошечныхъ существъ, любезныхъ дѣточекъ. Наше первое свиданіе было будто напередъ-условленное знакомство. Одно мгновеніе совершило все. Мы начнемъ потихоньку, сказалъ Виландъ, дадимъ себѣ время на то, чтобъ чѣмъ-нибудь сдѣлаться другъ для друга. Онъ тотчасъ же, при этомъ первомъ свиданіи показалъ мнѣ ходъ нашихъ будущихъ отношеній, и, что меня, порадовало, принималъ ихъ не за преходящее знакомство, но за связь, которая должна продолжиться въ будущемъ и созрѣть. Онъ считаетъ счастьемъ, что мы сошлись только теперь. Мы дойдемъ до того, сказалъ онъ, что будемъ говорить другъ съ другомъ прямо и довѣрчиво, такъ, какъ говоришь съ своимъ геніемъ.
   "Наша бесѣда пошла объ очень-разноразныхъ вещахъ, при чемъ онъ показалъ много ума и далъ мнѣ случай высказаться. Нѣкоторыя матеріи, на-примѣръ, разговоры о религіи, онъ особенно отложилъ для будущаго времени... Его внѣшность поразила меня. Что онъ такое, я несталъ бы искать этого въ лицѣ его -- но оно скоро выигрываетъ чрезъ мгновенное выраженіе души, когда онъ говоритъ съ жаромъ. Онъ очень-скоро воодушевился, оживился, разгорячился. Я почувствовалъ, что ему было хорошо со мной и что я ему не не понравился, прежде чѣмъ потомъ узналъ я это. Онъ съ удовольствіемъ позволяетъ говорить; разговоръ его объемистъ и иногда полонъ до педантства, подобно его сочиненіямъ; манера говорить не свободная, но выраженія опредѣленны: Впрочемъ, онъ сказалъ много ужь слишкомъ-иростаго; еслибъ мнѣ не было работы за наблюденіемъ надъ нимъ, я часто могъ бы соскучиваться. Но, вообще говоря, я былъ занятъ у него очень пріятно. Что касается до нашихъ отношеній, я могу ими быть очень-доволенъ... Виландъ живетъ довольно уединенно, какъ самъ мнѣ сказывалъ -- живетъ почти только для своихъ сочиненій и для своего семейства.
   "Вчера вечеромъ отъ 4 до 3 1/2 часовъ я былъ вмѣстѣ съ Виландомъ. У насъ было условлено, что онъ поведетъ меня въ клубъ въ 6 часовъ. День былъ душный, и я нашелъ Виланда, почти больнымъ отъ жара. Онъ до ипохондріи занятъ своимъ здоровьемъ, такъ-что среди лѣта, послѣ 10 часовъ вечера, не ходитъ безъ плаща. Но сегодня онъ страдалъ отъ жара, и тѣлесная апатія выказывалась во всемъ, что говорилъ онъ. Онъ мнѣ напомнилъ, что я обѣщалъ ему разсказать свою исторію. Я и разсказалъ ему ее до-тѣхъ-поръ, пока во мнѣ развилась мысль о "Разбойникахъ". Тутъ насъ перервали, онъ сталъ завиваться и до-тѣхъ-поръ, пока будетъ готовъ, предложилъ мнѣ свою библіотеку. Исторія моя очень заинтересовала его; онъ нашелъ въ ней сходство съ своею. Его библіотека наполнена французскими волшебными сказками, романами и тому подобными сочиненіями, англійскими романами и итальянскими стихотворцами, съ которыми связали его образованность и писательство. Такъ-какъ погода была превосходная, то онъ предложилъ мнѣ прогуляться. Тутъ онъ отплатилъ мнѣ за мой разсказъ своимъ разсказомъ, который я тебѣ сообщу въ другой разъ (этого никогда не было исполнено). Мы не дошли и.до одной трети, какъ надобно было уже идти въ клубъ ужинать. Онъ обнаружилъ въ этотъ день несомнѣнное доказательство своей ко мнѣ довѣренности, потому-что и я былъ съ нимъ очень-откровенепъ... Покуда мы прогуливались, я черезъ него узналъ нѣкоторыхъ Веймарцевъ, которые проходили передъ нами. Со мной случилась забавная исторія. Мы повстрѣчались съ тремя дамами, изъ которыхъ средняя, всѣхъ больше ростомъ, была очень-хоро, ша. Съ нею были еще одна молодая и одна старая дама, которыя очень-дружески разговаривали съ Виландомъ. Я совершенно равнодушно остался въ нѣкоторомъ отдаленіи, но не переставалъ съ наслажденіемъ смотрѣть на самую молодую. Когда онѣ ушли, я довольно поспѣшно спросилъ Виланда, кто эта хорошенькая?-- "Дѣвица..." (не помню больше ея имени).-- А другія?-- "Моя жена и дочь." Я покраснѣлъ до ушей, потому-что спросилъ объ нихъ необыкновенно-равнодушно, а Виландъ не представлялъ еще меня своему семейству и я не зналъ ихъ. Впрочемъ, онъ помогъ мнѣ въ моемъ замѣшательствѣ, распространившись самъ же о томъ, какая хорошенькая была та дѣвица. По госпожа надворная совѣтница Виландъ и ея дочка могли принять меня за грубіяна. Представьте себѣ мое отчаяніе -- Шарлотта дала мнѣ знать, что только-что я представлюсь въ городѣ ко двору, какъ веймарскій совѣтникъ, мнѣ нужно будетъ дѣлать церемоніальные визиты къ здѣшнему дворянству и къ первымъ бюргерамъ. Хоть это, можетъ-быть, сдѣлается и посредствомъ карточекъ (у меня есть лакей), но мнѣ угрожаетъ опасность, что нѣкоторые меня пріймутъ; да хоть бы и нѣтъ, пол-недѣли теряется постыднымъ образомъ. Я не могу отказаться отъ всего этого, подъ опасеніемъ сдѣлать большой проступокъ противъ умѣнья жить."
   
   Исключая этой переписки, мы нигдѣ не встрѣчаемъ мелкихъ подробностей общественной жизни Шиллера. Надобно замѣтить, что для него "благородные", парадные костюмы, визиты и проч., были столько же безпокойны и не въ его натурѣ, сколько все это было противъ натуры Бетховена: извѣстенъ любопытный анекдотъ изъ жизни Бетховена (сохранившійся въ письмѣ его), какъ онъ встрѣчался съ австрійскимъ императоромъ и принцами. "Любезная Беттина" писалъ онъ въ 1812 году изъ Теплица: "короли и принцы, конечно, могутъ дѣлать профессоровъ и тайныхъ совѣтниковъ, осыпать ихъ титлами и орденами, но они не могутъ дѣлать великихъ людей -- не могутъ производить умы, поднимающіеся надъ развалинами міра; а потому эти люди должны быть держимы въ чести. Когда сойдутся такіе два человѣка, какъ я да Гёте, должно понимать, сколько великаго идетъ вмѣстѣ съ нами. Вчера, возвращаюсь домой, встрѣтили мы всю императорскую фамилію. Мы увидѣли ее въ нѣкоторомъ разстояніи, и Гёте тотчасъ высвободилъ у меня свою руку, чтобъ стать въ сторону. Что я ни говорилъ ему, ничто не могло заставить его сдѣлать хоть шагъ впередъ. Я крѣпко надвинулъ себѣ шляпу на голову, и, заложивъ руки за спину, пошелъ прямо въ густую толпу. Принцы и придворные прочистили мнѣ дорогу: эрцгерцогъ Рудольфъ снялъ шляпу, императрица первая поклонилась мнѣ: они знаютъ меня! Мнѣ было всего забавнѣе видѣть, какъ вся процессія прошла передъ Гёте. Онъ стоялъ въ сторонѣ, снявъ шляпу и наклонивъ голову какъ-можно-ниже. Я за это порядкомъ и безпощадно отдѣлалъ его потомъ". Тутъ есть нѣкоторая комическая сторона, относительно Бетховена, и, конечно, ничто столько не дѣлаетъ чести, какъ это уваженіе къ слабости великаго человѣка; но, какъ бы то ни было, таковъ былъ характеръ Бетховена, и Шиллеръ имѣлъ съ нимъ много общаго, точно такъ же, какъ, наоборотъ, у Моцарта было много общаго съ Гёте въ этомъ отношеніи. Праздники, блестящіе кафтаны, придворный блескъ, приходились по ихъ характеру. Шиллеръ прямо противоположенъ всему этому; онъ вообще не любилъ бывать въ обществѣ; что же касается до общества нѣсколько повыше его вседневнаго, то онъ никогда не забудетъ сказать, что онъ былъ въ одномъ обществѣ съ благородными. Въ такихъ случаяхъ, онъ чувствовалъ себя всегда нехорошо и неловко, не на своемъ мѣстѣ; нѣсколько разъ разсказывалъ даже про то, что онъ просто не рожденъ быть въ обществахъ, что онъ всегда боится за себя, боится или сдѣлать что-нибудь не такъ, или какъ-нибудь показаться смѣшнымъ, и что все это вмѣстѣ для него смѣшно и несносно. Виландъ, бывшій прежде воспитателемъ герцогини, позволялъ себѣ быть съ нею Чрезвычайно-фамильярнымъ, до такой степени, что однажды, к" г іа она послала пригласить его на вечеръ, онъ, занятый въ то время игрой въ ломберъ, но пошелъ и послалъ въ отвѣтъ извиненіе, что никакъ не можетъ прійдти. Герцогиня узнала настоящую причину, разсердилась и поручила Шиллеру сказать ему, что онъ старый невѣжа, Филистеръ; что если въ другой разъ ему захочется прійдти слушать что нибудь у ней, она захлопнетъ дверь ему передъ носомъ и т. д., чего Шиллеръ, конечно, не исполнилъ. Но въ то время, когда Шиллеръ въ первый разъ представлялся веймарской герцогинѣ, этой размолвки еще не случилось. Вотъ, какъ произошло это свиданіе и другія знакомства Шиллера:
   
   "Виландъ дорогой приготовилъ меня. Онъ старался настроить меня быть къ ней снисходительнымъ, ибо онъ зналъ, что она будетъ въ замѣшательствѣ. Все произошло по его желанію. Я нашелъ ее съ каммергеромъ фон-Эйнзиделемъ и одною придворною дамою въ залѣ, выходящей въ садъ. Меньше чѣмъ въ 10 минутъ наше знакомство было кончено. Мы были: тамъ 2 часа; давали намъ чай, и наговорено пропасть вздору обо всемъ возможномъ. Потомъ я пошелъ гулять съ герцогиней въ садъ, гдѣ велъ съ нею разговоръ какъ-можно-лучше, но почти такъ же затруднительно, какъ и съ мадмуазель Шарпантье. Она показала мнѣ все примѣчательное: бюстъ Виланда, поставленный тамъ, бюстъ своего брата, монументъ герцогу Леопольду Брауншвейгскому и прочее. Потомъ мы пошли въ ея комнаты, которыя меблированы необыкновенно-просто и вообще въ сельскомъ вкусѣ. Здѣсь мнѣ показали прекрасные ландшафты Кобелля. Около вечера мы раскланялись, и насъ; свезли домой въ придворныхъ экипажахъ. Виландъ, непропускающій ни одного случая сказать мнѣ что-нибудь пріятное, сказалъ, что я овладѣлъ герцогинею. Въ-самомъ-дѣлѣ, я убѣдился въ этомъ, припомнивъ, какъ она со мной обращалась. Ея придворная дама, перезрѣлое и насмѣшливое существо, которой я оказалъ нѣкоторую внимательность, была такъ любезна, что подарила мнѣ розу, отъисканную для меня въ саду. Сегодня утромъ я снова; получаю приглашеніе на чай, концертъ и ужинъ у герцогини. Она сама совсѣмъ не овладѣла мною. Физіономія ея мнѣ не нравится. Умъ ея въ высшей степе на ограниченъ; ничто не интересуетъ ее кромѣ того, что связано съ чувственностью: отсюда вкусъ ея къ музыкѣ и живописи. (Она сама сочинительница, положила на музыку гетева "Эрвина и Эльвиру". Она говоритъ мало и не требуетъ никакого жеманнаго церемоніала, чѣмъ я и воспользовался какъ-можно-лучше. Не знаю, какъ дошелъ я до увѣренности во всей внѣшности и до приличія, которыя у меня тутъ были. Шарлотта также говоритъ мнѣ, что! я съ своими манерами могу здѣсь вездѣ отваживаться. По-сихъ-поръ, гдѣ я и ни показывался, я еще нигдѣ не потерялся. Шарлоттина мысль обо мнѣ дала мнѣ увѣренность, а ближайшее знакомство съ этими веймарскими колоссами, признаюсь тебѣ, поправило мое мнѣніе о самомъ себѣ. За то тѣмъ больше радуюсь я на молодую герцогиню, о которой мнѣ вездѣ разсказываютъ много превосходнаго. Старую герцогиню мнѣ надо было побѣдить, потому-что она не любитъ моихъ сочиненій, и я былъ чуждъ ей. Молодая герцогиня моя ревностная покровительница и очень любитъ мои сочиненія. Шарлотта много разъ говорила съ нею обо мнѣ и сказала, что я могу быть съ нею такимъ, каковъ я есмь; что я найду её воспріимчивою ко всему прекрасному и благородному. Мои отношенія къ Шарлоттѣ начинаютъ быть здѣсь довольно-извѣстны и принимаются съ большою честью для насъ обоихъ. Сама герцогиня столько любезна, что просила насъ сегодня вмѣстѣ, и я узналъ отъ Виланда, что такъ дѣлается нарочно. Здѣсь очень-тонки на эти бездѣлицы, и сама герцогиня никогда не пропускаетъ случая оказать подобную внимательность"...
   "На этихъ дняхъ я былъ въ саду у Гёте и у майора Кнебеля, его искренняго пріятеля. Духъ Гёте переработалъ всѣхъ людей, считающихъ себя принадлежащими къ его кругу. Гордое философское презрѣніе ко всякому, умозрѣнію и изслѣдованію, съ привязанностью къ натурѣ, доходящею до аффектаціи и убѣжище въ своихъ пяти чувствахъ -- словомъ, нѣкоторая простота разума обозначаетъ его и всю его секту. У нихъ скорѣе станутъ искать травки или заниматься минералогіей, чѣмъ пустятся въ пустыя доказательства. Можетъ-быть, мысль очень-хороша, но можно и слишкомъ преувеличивать ее. Здѣсь ужасно цѣнятъ этого Кнебеля, и, безспорно, онъ человѣкъ со смысломъ и характеромъ. У него много познаній и прямой, свѣтлый разсудокъ... Повторяю, онъ можетъ быть правъ; по есть столько выжитаго, пресыщеннаго, угрюмо-ипохондрическаго въ этой разсудочности, что иному, пожалуй, покажется лучше быть хоть дуракомъ по противоположному способу. Мнѣ совѣтовали, какъ необходимую предосторожность, познакомиться съ этимъ человѣкомъ, частью потому-что онъ считается здѣсь за одну изъ отличнѣйшихъ головъ, а частью и по справедливости, потому-что послѣ Гёте у него всего больше вліянія на герцога. Слѣдовательно, въ обоихъ случаяхъ было бы странно не знакомиться съ нимъ. Ты поймешь теперь, что мы не можемъ годиться другъ для друга; впрочемъ я старался сойдтись съ нимъ. Онъ уговорилъ меня прогуляться съ нимъ до Тиффурта, гдѣ у него были дѣла съ герцогиней. Меня не приглашали къ ней съ того концерта, и было ясно, что она не очень-то во мнѣ нуждалась. Я отказывался идти съ нимъ до ея загороднаго дворца. По такъ-какъ онъ меня увѣрилъ, что это ничего не значитъ, то я рѣшился ждать его передъ домомъ, покуда онъ сказалъ ей про меня. Онъ воротился и повелъ меня. Здѣсь со мной (на придворный манеръ) обошлись очень-милостиво; я долженъ былъ пить кофе и съѣсть два куска киршкухена (который, между прочимъ будь сказано, былъ отличный на вкусъ и безъ одной косточки); мнѣ хотѣли дать понять, что меня не приглашали всю недѣлю по причинѣ моей предполагавшейся поѣздки въ Эрфуртъ. Герцогиня сказала мнѣ, что я увижу въ субботу оперетку, которая дастся у ней въ своемъ кругу. Насъ хотѣли оставить обѣдать, но Кнебелю нужно было въ городъ, и я пошелъ съ нимъ. Эту оперетку дали въ субботу, и я остался дома, по совѣту Шарлотты, такъ-какъ я не получалъ настоящаго приглашенія. У ней было приглашеніе, гдѣ было сказано, что она можетъ взять съ собою свое общество, въ которомъ и я подразумѣвался. Но такъ-какъ меня сочли за pendant къ ней, то мы сдѣлали оба, какъ-будто не поняли. Только-что она пріѣхала и меня съ нею не было, Виландъ пошелъ къ ней на встрѣчу и спросилъ, гдѣ я. Герцогиня также очень удивилась, что я не пріѣхалъ. Шарлотта, по условію, спросила очень-просто, развѣ я былъ приглашенъ? Сегодня рано утромъ былъ у меня Готтеръ (который поправлялъ оперетку и сдѣлалъ прологъ) и хотѣлъ доказать мнѣ, что я очень-дурно сдѣлалъ, что не былъ. Ты видишь, какіе и здѣсь есть кривые и косые извороты! Впрочемъ, это только у старой герцогини. Теперь она уже мнѣ наскучила, и я радъ, что могу показать ей это."
   
   Принявъ на себя роль наставника, совѣтника и поправщика, Кёрнеръ постоянные посылалъ къ Шиллеру совѣты о томъ, кого онъ долженъ видѣть, кого нѣтъ, кто ему полезенъ, кто вреденъ, съ кѣмъ ему быть дружнымъ и короткимъ, чьего общества убѣгать; наконецъ, когда Шиллеръ описываетъ ему сцены изъ своей вседневной жизни, въ родѣ приведенныхъ выше, Кёрнеръ не пропускаетъ ни одного разсказа безъ своихъ замѣчаній, безъ того, чтобъ не сказать: "ты хорошо это сдѣлалъ", или "ты дурно это сдѣлалъ". Всего страннѣе, что онъ въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ никакъ не могъ замѣтить, что изъ всѣхъ его совѣтовъ, литературныхъ и касающихся не до жизненныхъ отношеній, Шиллеръ не принялъ ни одного, и только иной разъ дѣлалъ ему честь (такъ-какъ считалъ его и короткимъ пріятелемъ своимъ, и доброжелательнымъ человѣкомъ, и многоумнымъ человѣкомъ), серьёзно оспоривалъ его предположенія и совѣты. Впрочемъ, и Шиллеръ самъ, кажется, не давалъ себѣ отчета въ этой странной игрѣ, которая происходила между ними: ему все казалось -- быть-можетъ, по привычкѣ -- что совѣты Кернера ему нужны онъ не переставалъ ихъ требовать хотя бы могъ перестать. И теперь, имѣя всю ихъ переписку и пропитавъ нѣсколько писемъ изъ совѣтодательнаго періода Кернера, всегда напередъ можете знать, какъ поступитъ Шиллеръ въ томъ или другомъ случаѣ: стоитъ только прочитать письмо Кернера -- исполненіе будетъ прямо наоборотъ тому, что совѣтуетъ Кёрнеръ. У него не было въ характерѣ той энергіи, которая всего чаще встрѣчается у людей ошибающихся, и которая заставляетъ ихъ съ такимъ постоянствомъ и такою неуклонностью идти къ предположенной цѣли, что принуждаетъ прощать ошибки намѣренія за качества характера и за ревнивую страсть къ предмету; при всѣхъ ошибкахъ и ложности направленія подобныхъ людей, можно иногда уважать ихъ. Но что сказать о такихъ людяхъ, которые, какъ Кёрнеръ, столько хладнокровны къ своему предмету, такъ мало заняты самою сущностью его, столько заняты внѣшнею его формою и результатами, что могутъ отдать безъ боя и безъ сочувствія всѣ свои минутныя убѣжденія? При этомъ невозможна какая-нибудь сила, которая бы и на другихъ могла дѣйствовать увлекательно. Къ такому человѣку можно питать только сожалѣніе. Нѣтъ ничего удивительнаго, что Шиллеръ и одной минуты не останавливался на предложеніяхъ и совѣтахъ Кернера, когда все это было представляемо даже по внѣшности такъ вяло; нигдѣ не видно, чтобъ совѣтчикъ былъ самъ увлеченъ своею мыслью, чтобъ онъ ею былъ одержимъ, наполненъ. У Кернера не было характера въ этомъ отношеніи.".
   Въ числѣ прочихъ вялыхъ его совѣтовъ. есть совѣтъ Шиллеру быть какъ-можно ближе съ Гердеромъ; онъ думаетъ, что сдѣлалъ удивительное открытіе, давъ этотъ совѣтъ! Но совѣтъ его былъ тщетенъ. Гердеръ былъ такой человѣкъ, который, послѣ Шиллера и Гёте, стоялъ выше всѣхъ изъ литературныхъ людей Германіи. Нужды нѣтъ, что, по словамъ Шиллера, онъ ставилъ ни во что литераторовъ, и еще меньше цѣнилъ стихотворцевъ, особенно драматурговъ, будто-бы по той причинѣ, что считаетъ себя чуждымъ этой дѣятельности духа; онъ даже ни разу не вздумалъ, до самаго знакомства своего съ Шиллеромъ, прочитать произведенія этого человѣка, тогда уже столько знаменитаго по всей Германіи; сочиненій Гете онъ, вѣроятно, также бы не зналъ, еслибъ не былъ съ нимъ знакомъ и не получалъ этихъ сочиненій для прочтенія и оцѣнки отъ самого Гёте. Такъ сталъ поступать и Шиллеръ; онъ началъ давать всякое новое, сколько-нибудь замѣчательное сочиненіе свое для прочтенія Гердеру; не смотря на то, что Гердеръ больше всего хотѣлъ держаться только въ области христіанскаго проповѣдника, считая это главнымъ своимъ назначеніемъ, и сообразно съ этимъ дѣйствовалъ, Гёте и Шиллеръ съ перваго своего знакомства съ нимъ почувствовали всю силу, заключавшуюся въ этомъ человѣкѣ, почувствовали все превосходство его существенно-логической натуры передъ другими важными и знаменитыми людьми, тогда ихъ окружавшими, и старались какъ-можно-крѣпче завязать свои съ нимъ сношенія. Со.вѣты Кернера здѣсь были (больше, чѣмъ гдѣ-нибудь неумѣстны: это было почти то же, что увѣрять Шиллера, что ему необходимо писать стихи. Гердеръ былъ совершенно оригинальный умъ, ни на кого не похожій; отъ этого и Гёте и Шиллеръ заходили въ венъ особенную привлекательность и нужду. "Онъ совершенно особенный человѣкъ", говоритъ Шиллеръ: "и отъ-того онъ истинное наслажденіе для наблюдателя".
   
   Не смотря на дружбу съ нимъ, Шиллеръ не могъ не признаваться, что у него, какъ почти у всѣхъ великихъ веймарскихъ, большія странности въ характерѣ. Такъ, на-примѣръ, Гердеръ жилъ съ своей женой въ какомъ-то эгоистическомъ одиночествѣ, образовывалъ съ нею какое-то двуединство, изъ котораго былъ исключенъ всякій сынъ міра сего. Но такъ-какъ оба они были горды, горячи, то часто у нихъ бывали непріятныя сцены. Поссорившись, они расходились но разнымъ этажамъ, и тогда начинались письма сверху внизъ и снизу вверхъ по лѣстницѣ, -- до-тѣхъ-поръ, пока, наконецъ, принявъ рѣшительное намѣреніе, жена сама своею особою появлялась въ комнатѣ своего супруга, произносила какую-нибудь цитату изъ сочиненій своего мужа и потомъ говорила: "кто написалъ это, тотъ богъ, и не можетъ ни на кого сердиться "; за тѣмъ, побѣжденный Гердеръ бросался ей на шею, и размолвка кончалась.-- Шиллеръ зналъ все это, и потому гердерова бесѣда и знакомство скоро ограничились для него кругомъ умственной дѣятельности; всѣ прочія отношенія были для него столько же не возможны съ нимъ, сколько съ не дантическимъ и несноснымъ, отста, лымъ Виландомъ, или эгоистическимъ Рейнгольдомъ (зятемъ Виланда), холоднымъ и безстрастнымъ, не смотря на то, что предметомъ его была преимущественно эстетика. Шиллеръ съ перваго раза, какъ только увидался съ Рейнгольдомъ, сказалъ, что быть пріятелями имъ невозможно.
   
   "У него холодный свѣтловидящій разсудокъ, какого у меня нѣтъ и какого я не могу уважать; по фантазія его бѣдна и узка, а духъ его ограниченнѣе моего. Живое чувство, которое онъ въ обращеніи разсыпаетъ вездѣ щедро и расточительно, во время разговора, о чемъ бы то ни было прекрасномъ или моральномъ, неестественно выдавлено изъ изсушенной, почти выпустившей головы и сердца. Онъ утомляетъ чувствами, которыя долженъ отъискивать и сгребать. Область фантазіи для него совсѣмъ чуждая область: тамъ онъ не умѣетъ бывать. Его мораль робче моей, а мягкость его часто похожа на распущенность и малодушіе. Онъ никогда не поднимется до смѣлыхъ добродѣтелей или преступленій, ни въ идеалѣ, ни въ дѣйствительности -- а это худо. Я не могу быть другомъ человѣка, у котораго нѣтъ способности къ тому или другому, или къ тому и другому вмѣстѣ."
   
   Чего не доставало въ Рейнгольдѣ, да и у очень-многихъ, то Шиллеръ именно находилъ въ Кернерѣ: онъ не былъ холоденъ и эгоистъ, онъ былъ любящъ, готовъ служить другому, всегда готовъ принимать участіе въ горестяхъ и радостяхъ, до нѣкоторой степени понимать прекрасное и великое, былъ готовъ даже на самопожертвованія, потому-что былъ благороденъ; это послѣднее качество не разъ выражалъ Шиллеръ, въ минуты признательности: "мнѣ" говорилъ онъ "дана судьбою только основа и воля дѣйствовать благородно, тебѣ же дала судьба и власть быть въ-состояніи дѣйствовать благородно". Въ этомъ-то именно и заключалась причина крѣпости и неразрывности ихъ дружбы.
   Но, наконецъ, когда проходили первые годы юности, дружба Кернера становилась все болѣе-и болѣе недостаточною для удовлетворенія развивавшагося Шиллера: для этого въ Кернерѣ слишкомъ-многаго еще не доставало, и, чѣмъ ближе подходила жизнь Шиллера къ концу 1788 года, тѣмъ больше-и-больше чувствовалась необходимость совершенной реформы всей жизни Шиллера. Конечно, для него Кёрнеръ, по характеру, былъ и важнѣе и нужнѣе всѣхъ, до-тѣхъ-поръ къ нему приближавшихся: онъ былъ ихъ всѣхъ лучше, по только сравнительно. Ему нужны были не одни душевныя качества, но и духовныя. Кёрнеръ ни въ чемъ не могъ двигать его впередъ, не могъ задавать ему дѣятельность, которая бы приводила всѣ силы его въ движеніе. Совѣты его были безплодны; критики у него не было никакой; ему Шиллеръ могъ многое, почти все разсказывать и разсказывать лучше, чѣмъ кому бы то ни было, потому-что, по душѣ, Кернеръ былъ ему очень-близокъ и родственъ; даже иногда могъ ему доказывать; но никогда онъ не могъ бы съ нимъ начать споръ объ одномъ изъ сильно интересовавшихъ его предметовъ,-- для этого Кёрнеръ былъ слишкомъ ниже его,-никогда не могъ вступить съ нимъ въ бой (который заставляетъ раскрыться и дѣйствовать полноту силъ). Съ другой стороны, близкая дружба была нужна ему еще другаго рода, чѣмъ та, которою могъ его дарить Кернеръ: словомъ, ему нужна была дружба Гёте и дружба -- жены. Долгое время Гёте былъ ему извѣстенъ только по сочиненіямъ; съ нимъ онъ никакъ не могъ сойдтись, потому-что Гёте тогда путешествовалъ въ Италіи; потомъ, воротившись, онъ былъ въ постоянныхъ переѣздахъ по дѣламъ своей службы, и наконецъ, уже только въ концѣ 1788 года, они въ первый разъ увидѣлись. Само-собой разумѣется, Шиллеръ не могъ не оцѣнить Гёте съ перваго раза, тѣмъ больше, что и вообще Шиллеръ всегда былъ расположенъ прежде всего открыть въ человѣкѣ всю мѣру лучшихъ его качествъ, что было для него не разъ причиной непріятныхъ разъубѣжденій и разочарованій въ человѣкѣ, который сначала казался ему чѣмъ-то. Но въ-отношеніи къ Гёте, онъ для перваго раза былъ какъ-то особенно строгъ, строже чѣмъ ко всѣмъ своимъ прочимъ знакомымъ: уже прежде мы видѣли, что онъ чувствовалъ нерасположеніе къ школѣ Гёте; почти то же повторялъ онъ, увидѣвшись въ первый разъ съ Гёте. Ему показалось, что они оба никогда не сойдутся, никогда не будутъ коротки; "ему что-то казалось въ Гёте не такъ, между-тѣмъ, какъ почти со всѣми онъ довольно-легко сходился; и, однакожь, суждено было, что между этими двумя людьми, не смотря на нѣкоторую будто бы непріязненность первой встрѣчи, должна была завязаться самая крѣпкая, самая многозначительная дружба. Этого бы никакъ нельзя было угадать по первой ихъ встрѣчѣ.
   Вліяніе Шиллера на Гёте не такъ рѣзко бросается въ глаза, какъ вліяніе Гёте на Шиллера, хотя въ сущности они совершенно-одинаково и поровну дѣйствовали другъ на друга. Вскорѣ послѣ начавшаго завязываться между ними знакомства, на Шиллерѣ оказались самымъ ощутительнымъ и нагляднымъ образомъ слѣдствія гётева вліянія. Гёте къ 1789 году доставилъ ему мѣсто профессора исторіи въ Іенѣ, и вмѣстѣ съ нимъ началъ принимать участіе въ журнальныхъ его предпріятіяхъ: это значило дать самый сильный толчокъ и сдѣлать необходимою работу для дремавшихъ нѣкоторое время способностей Шиллера, къ этому времени уже совершенно развившихся и получившихъ настоящую самостоятельность. Товарищество Гёте было во все первое время ихъ знакомства самымъ сильнымъ побужденіемъ, а онъ именно нуждался въ самой большой и всезахватывающей, самой полной дѣятельности. Характеръ, геній и особенность развитія Гёте до той поры были именно таковы, что могли самымъ лучшимъ образомъ тому содѣйствовать.
   Жениться Шиллеру также было необходимо. Онъ нѣсколько разъ выражалъ это намѣреніе такъ ясно, что одно время Кёрнеръ думалъ, не влюбленъ ли онъ въ младшую дочь Виланда, про которую во многихъ письмахъ писалъ онъ съ нѣкоторымъ увлеченіемъ. Но Шиллеръ, по своему характеру, былъ способенъ, въ-отношеніи къ женщинѣ, не къ любви, а къ особенному роду дружбы -- и только такая дружба вполнѣ удовлетворяла его потребности. (Въ этомъ отношеніи, за многими пунктами сходства съ Бетховеномъ, онъ рѣшительно разнствовалъ отъ него; сравненіе ихъ обоихъ могло бы составить любопытный предметъ для изученія.) Итакъ, отвѣчая Кернеру, что онъ нисколько не влюбленъ въ рѣзвую и веселую дочь Виланда, онъ въ этомъ же письмѣ вполнѣ выразилъ ту необходимость, которую чувствовалъ имѣть подлъ себя друга-жену и семейство -- выразилъ все, что для него было связано съ этимъ ревностнымъ его желаніемъ:
   
   "Всѣ стремленія къ жизни и дѣятельности притупились во мнѣ; этого одного (женитьбы) я еще не испыталъ. Я веду жалкое существованіе, жалкое внутреннимъ состояніемъ моего существа. Мнѣ нужно имѣть подлѣ себя существо, которое бы мнѣ принадлежало, которое бы я могъ и долженъ былъ сдѣлать счастливымъ, о натуру котораго моя могла бы освѣжиться. Ты не знаешь, какъ мое расположеніе духа опустѣло, какъ голова моя темна -- и все это не отъ внѣшней судьбы, потому-что здѣсь (въ Веймарѣ; письмо это писано 7-го января 1788 года) мнѣ съ этой стороны хорошо, но отъ внутренняго изнуренія моихъ чувствъ. Если я не вплету надежды въ свое существованіе, надежды, которая почти совершенно во мнѣ исчезла; если мнѣ нельзя точно воротомъ поднять снова колеса моего мышленія и ощущенія -- я пропалъ. Философская ипохондрія съѣдаетъ мою душу, весь ея цвѣтъ грозитъ отвалиться. Не подумай, что я передаю тебѣ здѣсь минутное расположеніе духа: таковъ я былъ еще у васъ, не сознаваясь себѣ въ томъ ясно, таковъ былъ почти во все время здѣсь, такимъ меня знаетъ ужь давно Шарлотта. Существо мое страждетъ отъ этой бѣдности, и я боюсь за силы своего духа.-- Мнѣ нужна средина, черезъ которую я наслаждался бы другими радостями. Дружба, вкусъ, истина и красота будутъ больше дѣйствовать на меня, когда непрерывная цѣпь тонкихъ, благодѣтельныхъ, домашнихъ ощущеній будетъ настраивать меня къ радости и снова насквозь проникать все оцѣпенѣлое существо мое теплотою. Я до-сихъ-поръ скитался въ природѣ одинокимъ, чужимъ человѣкомъ; у меня не было никакой собственности. Всѣ существа, къ которымъ я привязывался, обладали чѣмъ-нибудь, что было имъ дороже меня, а что въ этомъ пользы моему сердцу? Я стремлюсь къ жизни гражданина и семьянина, и только на это надѣюсь... Не подумай, чтобъ я кого-нибудь выбралъ. Все написанное мною къ тебѣ о дочери Виланда больше ничего, какъ брошенная мысль. Я думаю, что выбралъ бы не несчастливо; по никто, кромѣ меня, не можетъ выбрать. Въ этомъ случаѣ я поступаю иначе, чѣмъ другіе люди, и ни одинъ изъ друзей моихъ не упрекнетъ себя въ ошибкѣ на счетъ моего счастія. Впрочемъ, я совершено свободенъ, и весь женскій родъ открытъ передо мною; но я бы хотѣлъ чего-нибудь опредѣленнѣе."
   
   На такихъ неразрѣшенныхъ потребностяхъ, точно на неразрѣшенномъ диссонирующемъ аккордѣ, останавливается этотъ періодъ жизни Шиллера и вмѣстѣ съ нимъ оканчивается первый томъ ныньче изданной переписки. Такъ-какъ у этой книги нѣтъ никакого предисловія, то и мы не имѣемъ права полагать, что первый томъ останавливается на этомъ пунктѣ въ-слѣдствіе окончанія періода, обозначеннаго нами; быть-можетъ, при раздѣленіи участвовали совершенно другія причины; быть-можетъ также, что тутъ совпаденіе случайности съ необходимостью было самое законное и раціональное. Слѣдующій томъ (или томы, потому-что неизвѣстно, сколько ихъ будетъ) долженъ (или должны) показать вліяніе Гёте и женитьбы на поэтическую дѣятельность Шиллера, оборотъ, который получили отношенія Кернера къ Шиллеру, такъ-какъ тогда все должно было существенно измѣниться, и то, какова была любовь Шиллера къ женѣ и дѣтямъ, что онъ имъ давалъ и что отъ нихъ получалъ.
   Оставляя этотъ томъ переписки, мы должны сдѣлать еще одно послѣднее замѣчаніе. Въ первый разъ изданная переписка эта даетъ возможность отъискать и напечатать нѣсколько критическихъ статей Шиллера, испомѣщенныхъ ни въ одномъ изъ полныхъ собраній его сочиненій. Напечатаны только критическія статьи". О стихотвореніяхъ Бюргера (1791). О садовомъ календарѣ на 1795 годъ (1795), О стихотвореніяхъ Маттисона (1794); къ тому періоду, который мы разсматривали, принадлежитъ только одна статья: О гетевой трагедіи "Эгмонтъ" (1788). Въ одномъ изъ писемъ своихъ къ Кернеру, отъ 12 іюня 1788, Шиллеръ упоминаетъ о критическихъ статьяхъ, помѣщенныхъ въ апрѣльскомъ нумеръ "Всеобщей Литературной Газеты", на слѣдующія сочиненія: 1) Фридрихъ Великій, картина; 2) Діапазора, или странники; 3) Энциклопедія Гоффа, 4) Сочиненія Эккартсгаузена; 5) Историческія извѣстія о Фридрихѣ II и жизнь его. Въ слѣдующихъ томахъ переписки, можно ожидать найдти указанія еще на другія статьи подобнаго содержанія. Какъ мы уже сказали, критика не составляла настоящаго дѣла Шиллера, по тѣмъ не меньше въ критическихъ статьяхъ его есть много очень-хорошаго и чрезвычайно примѣчательнаго; во всякомъ случаѣ, стоитъ спасти эти статьи отъ того забвенія, которое лежитъ на нихъ съ-тѣхъ-поръ, какъ онѣ напечатаны во "Всеобщей Литературной Газетѣ".

"Отечественныя Записки", No 10, 1847

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов