Буслаев Федор Иванович - Материалы для Русской грамматики. О местоимениях вообще и о русских в особенности

Буслаев Ф. И. Преподавание отечественного языка: Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов по спец. "Рус. яз. и лит."

М.: Просвещение, 1992.

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ РУССКОЙ ГРАММАТИКИ. О МЕСТОИМЕНИЯХ ВООБЩЕ И О РУССКИХ В ОСОБЕННОСТИ. ПЕРВАЯ СТАТЬЯ ПО ОТДЕЛЕНИЮ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ, НАПЕЧАТАННАЯ В ОСОБОМ ПРИБАВЛЕНИИ К ЖУРНАЛУ "BULLETIN SCIENTIFIQUE", ИЗДАВАЕМОМУ ОТ ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК

Издание Академической грамматики принадлежит к важнейшим предприятиям современной русской литературы.

Первая статья, о местоимениях, уже вышла в свет; другие, по мере обработки, будут издаваться при Историко-филологическом бюллетене Академии под названием Материалов для Русской грамматики.

Академическая грамматика, действительно, есть "народная книга, важная для каждого русского, хранилище одного из драгоценнейших сокровищ, завещанных нам от предков, языка отечественного,-- как выражается автор статьи о местоимениях,-- должна заключать рациональное воссоздание отечественного языка и служит как заветом от предков, так и законом для современников. Такая книга, согласно с мыслию Президента Академии, хранит и утверждает язык". Она "показывает всю жизнь народного слова, всю судьбу его, неразлучную с судьбами народа".

Такое литературное явление возбуждает к себе живейшее участие не только человека образованного, но и каждого грамотного, ибо, кто из русских не сочувствует судьбе своего народа, кто не благоговеет перед законом современным?

Честь составления Академической грамматики предоставлена Московской комиссии, которая принимает на себя разработку материалов для нее со стороны философской и исторической, как значится в Академическом отчете за 1842 г. (см. Журнал Министерства народного просвещения, 1843, ч. XXXVIII): образцом в этом труде она поставляет себе грамматику Гримма. Приготовительные труды в первом отношении (т. е. философском) будут Ординарного академика И. И. Давыдова, рассуждением которого о местоимениях вообще и о русских в особенности и начинается это трудное и великое для нашей литературы дело.

Ни малейшего нет сомнения, что в филологии направление историческое и сравнительное не в пример важнее философского. Факты не налагают цепей на мышление, ибо всяк может по-своему обсудить их, тогда как философская система, не нами составленная, порабощает себе ум и весьма часто доводит его до предрассудков. Философская грамматика возможна только такая, которая основывалась бы на самом подробном изучении лингвистическом, именно такая, какою понимает ее Гумбольдт в своих глубоких исследованиях. Стало быть, чтобы дойти до этой философии, нужно самому проникнуть в сравнительно-исторические факты и из глубины их уже вызвать мысль, которая бы их оживила своим ответом. Следовательно, собственно нет резкого отличия грамматики сравнительно-исторической от философской, и всякий лингвист должен стремиться к тому, чтобы в исторические факты вложить животворную мысль, а философию языка осуществить историческими фактами. Как материал сравнительные и исторические исследования в лингвистике необходимы и достойны всякого одобрения; исключительное же философское направление терпимо быть не может, ибо выказывает в авторе несамостоятельность, а в его системе натяжку. Мысль, кажется, проста, а между тем до сих пор часто случается слышать, будто бы тот, кто умеет судить, например, хоть об искусстве, по результатам Эстетики Бахмана или Гегеля, гораздо самостоятельнее и глубокомысленнее того, кто сам изучил изящные произведения путем историческим, соображаясь с Винкельманом и Отфр. Миллером по памятникам, о которых умеет отдавать себе отчет во всей подробности. Такие философствующие теоретики, порабощенные чужому уму, позволяют себе даже издеваться над скромными исследователями фактов, клеймя их именем людей недалеких, для которых будто бы частное явление ограничивает весь умственный горизонт и которым вовсе недоступны высокие и отвлеченные идеи.

Можно двояким образом писать Русскую грамматику: или перевести из какой-нибудь немецкой философской грамматики общие начала и к ним приклеить некоторые частные явления языка русского, или же изучить свой язык исторически по всем его памятникам и сравнительно не только с славянскими наречиями, но и со всеми сродными индоевропейскими- языками и потом уже приступить к философским выводам, основываясь на богатом запасе материалов. Эту мысль вполне разделяем мы с автором статьи о местоимениях, который весьма основательно говорит, что "исследования по части языка могут быть: философские, относящиеся к приложению законов общей грамматики к отечественному слову, и исторические, составляющие предмет сравнительной грамматики и основывающиеся на письменных его памятниках".

В первом случае Русская грамматика будет сколком с чужой, и, как подражение, не будет иметь никакого ученого значения: выписывать легко. Каждый народ смотрит на вещи по-своему; потому, кроме логики общей, всякий язык имеет свою собственную, частную, до которой никогда не дойдешь общими местами. Стало быть, только Историческая Русская грамматика может быть настоящею Русскою грамматикою, и намерение Академической комиссии взять в образец Гриммову историческую грамматику заслуживает похвалы самой беспристрастной.

Но вот в чем беда. Философствующие составители грамматических теорий слишком презирают нашу старину, говоря: "Да что за история русского языка? где она? в летописях и грамотах, писанных людьми безграмотными? А можно ли основать что-нибудь рациональное на ошибках писцов и переписчиков?" Нарушая таким образом непрерывную связь современного с преданием, эти господа противоречат и самим себе, думая видеть в грамматике з а в е т от предков, и высокому стремлению Академии, столь неусыпно подвизающейся в издании драгоценных памятников нашей старины. Заднею, потаенною причиною таких мыслителей, кажется, надобно почесть то, что легче жить чужим умом, нежели своими трудами. Нельзя же предположить, чтобы, ослепленные упрямством, они не видели, что все настоящее в нравственном быту народа коренится на прошедшем, что причина современному глубоко погружена в недрах исторического развития народа, что тупо всякое заморское философствование там, где оно надувается натяжками объяснить частный факт, который можно уразуметь только при условиях местных и своевременных, что наконец чужими глазами ничего не увидишь сам и прозеваешь множество замечательных явлений.

Надобно сказать и то, что в древних памятниках нашей литературы отличать ошибку от правильного употребления не так легко, как воображают многие. Неупотребляющееся теперь -- не есть еще ошибка: глазами современников нельзя смотреть на прошедшее; чтобы понять исторический факт, надобно переселиться в прошедшее и его мерилом измерять тогдашние явления: в противном случае мы осудим своих предков и за то, что они не курили табаку или не носили фраков. Это, кажется, такое всеми доказанное основание исторической критики, что о нем не стоило бы и говорить, а между тем его-то и не понимают многие грамотеи, которых можно характеризовать именем пуристов. Они воображают себя заключенными в магическом кругу некоторых грамматических правил, которыми стреляют во все, что им не по сердцу, чего не понимают или что изучить трудно. Они порицали даже самого Пушкина за грамматические ошибки против дюжинных учебников. Не признавая законности прошедшего, они сковывают и будущее преспеяние языка, ибо хотят наложить тяжелые цепи на теперешнее употребление. Язык русский кажется им уже мертвым, отжившим, как латинский или греческий; потому-то они даже хотели оцепить современный язык циклом (как они выражаются) образцовых писателей так, чтобы уже никто не смел далее показать и носу из-за принятого в образец авторитета. Такой план решительно был отвергнут отделением Академии наук, как значится в вышеупомянутом отчете, где весьма глубокомысленно замечено по этому случаю, что "русский язык еще живет в устах многочисленного народа и, таким образом, подвержен изменениям в объеме, составе и формах; а древние классические языки, когда возникло их систематическое изучение, находились только в книгах. Это обстоятельство уже указывает на различие в составлении их словаря и грамматики. Цикл избранных писателей не может обнять языка вполне, что по необходимости заставит обратиться и к словам, находящимся только в языке общежительном" (см. Жур. Мин. нар. просв., 1843, ч. XXXVIII).

Приняв в основание авторитет образцовых писателей, Ломоносова, Карамзина или Пушкина, последовательно надобно было бы признать и источники их слога, язык древний, народный, на коих они воспитались. Но пуристы о последовательности своих начал не думают и, стало быть, не понимают слога образцового; ибо не разумеют существенных стихий оного. Отрицая законность языка древнего, тем самым "отрицают и народность современного, ибо старинная литература, кроме языка книжного, церковнославянского, преисполнена живым разговорным, какой и поныне слышится в устах народа. Но старина им кажется запустелым кладбищем бедняков, откоих не осталось ни роду, ни племени. Народность же они умеют отличить от простонародности, и стоят на той степени убеждения, на какой во время оно с тяжеловесной спесью называли подлостью все национальные педанты, которых пристыдил даже сам Тредьяковский, извиняясь, что обращает их внимание на "несколько отрывченков от наших подлых, но коренных стихов". Отстраняясь от неизменной, стоячей народности, пуристы не терпят в слоге и движения вперед: если заметят писателя оригинального и даровитого, гибкий язык которого свежестью своих форм выступает из колеи дюжинных писак, они тотчас хватаются за школьную грамматику и хлопотливо подмечают, нет ли у него ошибки против согласования и управления слов. Они хотят учить тому, что всем известно, и не учатся сами; думают над всеми господствовать и попадают впросак, наравне с теми критиками, которые в стихотворениях Пушкина народные слова сочли противным русскому языку нововведением.

На чем же хотят они построить науку об языке русском?-- На общих, непреложных законах слова человеческого,-- с тяжеловесною гордостью они вам ответят. И подумаешь, что они изучили вконец всю современную лингвистику и на ее основании полагают свое учение: а между тем они только понаслышке знают Гримма или Ренуара, или даже самого Добровского. И весьма естественно. Кто разумеет новейшее учение об языке, тот станет благоговеть и перед своей стариной и народностью, ибо историю и народность ставят краеугольным камнем науки все современные лучшие лингвисты.

Итак, чем же, если не равнодушием и посредственностью, объясняется в нашей литературе существование таковых отступников от всего, что "хранит и утверждает язык"?

Стало быть, настоит великая необходимость в такой русской грамматике, которая, основываясь на твердой основе сравнительно-исторических материалов, предложила бы не случайные правила, а непреложные законы, извлеченные из глубины самой жизни русского слова; которая оградила бы употребление как от вредных нововведений, так и от бесчувственного равнодушия к богатству родного языка; возвысила бы авторитет образцовых писателей над толками грамотеев, иногда ни на чем не основанными; и наконец, храня все сокровища древнего и народного языка, утверждала бы строгим законом то, что теперешнему употреблению и прилично, и полезно. Поэтому-то и надлежит ожидать весьма благотворных последствий от просвещенного намерения Московской комиссии -- составить Русскую грамматику по образцу исторической Гримма.

Вместо изложения содержания статьи о местоимениях, которую, вероятно, с любопытством прочтет читатель и сам, сделаем некоторые замечания: о философской части статьи, о сравнительно-исторической и, наконец, о некоторых отдельных выражениях, касающихся более точности изложения.

I. Философская часть рассуждения о местоимениях.

Сначала надобно заметить, что оно отличается исключительным философским характером, почему и стоит в решительной противоположности с историческою грамматикою Гримма, хотя она и принята в образец. Впрочем, это недоумение, вероятно, со временем разрешится. Но так как автор слишком увлекся учением Беккера (его сочинением "Organіsm der Sprache"), оставив в стороне глубокомысленную философию языка Гумбольдта и не соображаясь с историческою и сравнительною лингвистикою современного, то мы и почитаем не лишним изложить некоторые наши недоразумения. Нам кажется, что: 1) значение местоимений не определено во всей глубине и точности {Кроме Логики, Феноменологии Гегеля и др., весьма глубокомысленные намеки на местоимения можно найти в Логических исследованиях Трендсленбурга, столь восхваляемых самим Беккером.}; 2) потому разделение их является каким-то случайным дроблением, без основной мысли: т. е. разделение не исходит из определения, согласуясь с основанием деления; 3) не показано прямое отношение и связь местоимений личных и указательных с адвербиальными {Для этого следовало бы взять в соображение прекрасное сочинение В. Гумбольдта "Über dіe Verwandschaft der Ortsadverbіen mіt dem Pronomen іn eіnіgen Sprachen".}; 4) не обращено внимания, как и почему местоимения являются суффиксами имен и родственны с некоторыми частицами, именно с союзами и предлогами {А для этого надобно бы посоветоваться с исследованием Боппа "Ober eіnіge Demonstratіv-Stämme und іhren Zusammenhang mіt verschіedenen Präposіtіonen und Conjunctіonen".}. Следовательно, значение местоимений в языке не объяснено в надлежащей полноте.

В § 5 автор говорит: "Назначение личного местоимения состоит в оличении или обособлении действия посредством трех лиц.-- Такое же назначение оличать, обособлять бытие имеют другие виды местоимений, происшедшие от личных, каковы: местоимения указательные, притяжательные".-- Этого, кажется, недостаточно. Для точнейшего определения местоимений следовало бы обратить внимание на отношение к понятию вообще -- с одной стороны, и к личности говорящего -- с другой. Имя и глагол выражают представления общие, местоимения же еще общей. Под словом столъ разумеется известный род предметов, хотя и вообще: местоимение же это или то может означать решительно все предметы, какие только говорящему угодно разуметь. Стало быть, объем понятий, выражаемых местоимениями, есть самый обширный, под коим стоит не только все существующее, но даже и несуществующее.-- Если мы обособляем что-либо своею мыслию, то не иначе можем это сделать, как помощию всеобщего; в языке, когда хотим общее понятие представить единичным, придаем общее же отношение. Здѣсь и теперь, это и то суть общие формы обособления и все, что этими словами хотим обособить, разумеется, как всеобщее. Например, в предложении Это человѣкъ ученый -- все понятия общие и этот, и ученый, и человек. Представление же особенное, отношение частное выражается ими потому только, что я указываю на известное лицо; потому только, что все эти общие понятия схватываю в известную минуту, в известном месте, когда и где говорю; потому, наконец, что свою собственную личность ставлю перед тем, о ком говорю. Следовательно, в местоимениях надлежит отличать обозначение самого общего понятия от обозначения личности говорящего.

Язык живет в разговоре: оттого постоянно выступает в речи личность говорящего, постоянно обособляется то, о чем говорится. Отсюда видно, почему местоимения личные должны быть источником прочих. Это-то личное обособляющее отношение между говорящими и должно служить основанием делению местоимений.-- Автор же объясняет местоимения только из логических начал: почему его теория, вместе со многими общими грамматиками, и подвергается справедливому суду Гумбольдта, выраженному следующими словами: "Местоимение в своем истинном и совершенном виде введено в мышление только посредством языка. Пока разлагается мышление логически, а не речь грамматически, до тех пор не выступит необходимость 2-го лица, а через 2-е лицо яснее обозначается и 1-е. Так как наши общие грамматики основываются обыкновенно на началах логических, то и рассматривают местоимения не так, как явились бы они в грамматическом разложении речи" {Humboldt W. Ober dіe Verwandschaft der Ortsadverbіen mіt dem Pronomen іn eіnіgen Sprachen.}.

Отношение местоимений к наречиям автор понимает только внешним, формальным образом, говоря: "Местоимение, первоначально означающее бытие в виде существительного, становясь принадлежностью другого бытия или определением действия, принимает форму прилагательного или наречия. Поэтому местоимения в отношении субъективном бывают: существительные, прилагательные и адвербиальные" (§ 7). Следовало бы глубже вникнуть в значение личных местоимений и из них самих вывесть необходимость сродства с наречиями, как это показал В. Гумбольдт. Отличие местоимений личных частию основывается на понятии места, и факты доказывают ясно, что во многих языках понятие места находится в соотношении с местоимением. В иных языках наречие является таким непременным спутником личных местоимений, что заменяет их в употреблении, при всем однако же грамматическом от них отличии. В иных языках понятие места действительно переходит в местоимение, не удерживая, впрочем, систематически всех форм местоименных. Наконец, в иных понятия и места и местоимения, выражаясь одними и теми же звуками, являются тождественными. Таковые факты встречаются в языках островов Южного моря, в языке китайском, японском, армянском. Исходя от этого начала, разумеется, гораздо глубже можно было бы постигнуть смысл адвербиальных местоимений {См.: Humboldt W. Über dіe Verwandschaft der Ortsadverbіen mіt dem Pronomen іn eіnіgen Sprachen.}.

II. Так как философия языка основывается на исторических и сравнительных исследованиях, то недостатки первой всегда зависят от недостатка последних. Как жаль, например, что автор не обратил внимания на настоящее, во всем объеме, значение местоимения онъ, оный, из коего видно, что обособление выражается равномерно и указанием, и понятием единичности: онъ, оный одного корня с лат. unus, готск. aіns; все они происходят от санскр. указательного местоимения ana, êna {См.: Воpp Fr. Vergl. Grammatіka, с. 429.}. Очень замечательно, что санскр. корень у нас удерживает то же значение, что и в санскритском языке; в других же языках переходит в понятие одинъ. Таковой переход весьма естествен, потому что указание есть исключение предмета из всех остальных, определение, ограничение и обособление его, как одного, на который обращается внимание говорящего.

Вообще производства автора рассуждения о местоимениях отличаются оригинальностью, без соображения с исследованиями современных лингвистов. Например, о местоимении который в § 23 автор говорит: "последнее (т. е. который, -ая, -ое) преимущественно удержано польским языком. Из произношения в этом языке можно заключить, что оно образовалось из кто с окончанием личного местоимения й.-- Прежде употреблялось и который; поэтому (? -- не следует!) непосредственное присхождение этого местоимения ведется от кто и іerep, -а, -о, вышедшего из употребления".-- Это мнение совершенно противоречит общепринятому. Гримм {См.: Grіmm. Deutsche Grammatіka, ч. III, с. 2.} дает первоначальное значение нашему который -- кто из двух, сравнивая его с греческим ποτεροσ вместо κότεροσ. Бопп {См.: Ворр Fr. Vergl. Grammatіka, с. 389.} оправдывает это производство санскритским kataras -- кто из двух, происшедшим от ка s -- s кой, с помощью суффикса сравнительной степени tara, который, как корень, сохранился и в лат. trans, termіnus, іn-tra-re, penertra-re. Отсюда понятно значение и местоимений al-ter, nen-ter. Нашему ко-тор-ый соответствует сравнительная же степень: в-тор-ый. Таковое производство весьма важно, ибо в старину который употреблялось в значении если не совсем сравнительном, то, если можно так выразиться,-- в избирательном, что видно, например, в Остромировом Евангелии: котораго васъ -- τισνοσ υμών (л. 110 а), который же отъ васъ -- τισ δέ εξ υμῶν (л. 113 а), который оубо іею -- τίσ οὖν αὐτο (л. 223 б) и пр. Следовательно, это сравнительное местоимение существенно отличается от церковнославянского иже, которое автор статьи о местоимениях не отличил достаточно от который, сказав только, что оно образовалось из личного местоимения 3-го лица, "с приставкою в конце"; с какою же приставкою? не объяснено. В. Гумбольдт {См.: Humboldt W. Ober dіe Kawі-Sprache. Предисловие, с. CCXCIII.} весьма основательно замечает, что собственно относительное местоимение должно быть вместе и местоимением и союзом: и действительно, наше Иже, яже, еже состоит из местоимения и, я, е и соединительного же.

О местоимении самъ автор говорит в § 18 "самъ или самый (с и " с коренным слогом, имеющим характеристикою личное местоимение м)". Вместо этого ни к чему не ведущего производства следовало бы лучше, во-первых, показать двоякий смысл местоимения самый у славян -- іpse и solus: стало быть, и это местоимение, как оный, вместе с указанием соединяет и понятие единичности; во-вторых, или принять, или опровергнуть мнения Грима {См.: Grіmm. Deutsche Grammatіka, ч. III, с 4, 5.} и Юнгманна {См.: Юнгманн. Словарь чешско-немецкий, т. IV, с. II, 12.}, сравнивающих наше самъ с готским satns -- один, sama, греческим ομόσ и αμα, латинским sіmіlіs, sіmul, semel, немецким eіn -- sam, и, наконец, сличить с санскритским svayam -- сам, происшедшим от притяжательной формы sva, сродной с нашим свой, латинским suns, греческим σφετσ: в санскрите точно так, как и в русском языке, она употребляется не только для выражения suns, но и mens и tuns {См.: Ворр Fr. Vergleіchende Grammatіka, с. 487--489.}. Стоит она в сродстве с нашим себя и готским {См.: Габеленц и Лёбе. Глоссарий к Ульфиле.} sіbja -- родство (для аналогии сличи свой и свойство). Как особа (о себе) происходит от себя, так самъ, кроме единичности и принадлежности самому себе, означает особность.

Производство адвербиальных местоимений требует также некоторых замечаний. В § 26 автор говорит: "Из местоимений се и то образовались наречия сюда, туда, всегда, тогда". Очевидно, что здесь обращено внимание только на первую половину этих слов сю-, ту-, то-, что же касается до корней -да, -гда, то они нисколько не объяснены, будто бы их и не бывало, между тем как -да, -дѣ, -ду (в наречиях сю-да, г-дѣ, всю-ду) произошли от коренного звука д, означающего место и являющегося во всей чистоте позади предлогов на, по, за, пре в словах на-дъ, по-дъ, за-дъ, пре-дъ {См.: Юнгманн. Словарь чешско-немецкий, т. I, с. 323. 2 См.: Bopp Fr. Vergleіchende Grammatіka, с. 613.}. Наречия же времени когда, тогда сродны с санскр. kadâ, tadâ, с литовск. kadà, tadà2.

Нет спору, что всяк может иметь свое собственное мнение, но, кажется, автору следовало бы припомнить и общепринятые в ученом мире положения с тем, чтобы или принять их, или опровергнуть. Одним же утверждением, без критики, никто не убедится и не поверит недоказанному мнению, составленному наперекор учению современных лингвистов.

III. Нельзя согласиться с некоторыми выражениями автора. Так, в § 8 он говорит: "Если находится предлог перед имъ, ихъ, ими, то ставится придаточный н между предлогом и местоимением: къ нимъ, отъ нихъ, съ ними". -- Во-первых, это правило не полно, ибо ему же подлежат и единственные числа местоимения: его, ея, имъ, ей; во-вторых, сбивчиво выражено, ибо может стоять предлог перед некоторыми их этих слов и все таки я не прибавится, например, Отъ его дружбы ожидай себѣ больше зла, чѣмъ отъ его непріязни. Следовательно, это правило надобно бы выразить так: если предлог управляет этими местоимениями, то перед ними приставляется евфоническое н. Нельзя отговориться тем, что здесь разумеются только личные местоимения, а не притяжательные, ибо ихъ, его, ея вовсе не притяжательные местоимения, а личные, иногда употребляющиеся в смысле притяжательном, или еще точнее: суть личные местоимения в падеже родительном, означающем принадлежность.

То же следует заметить и против § 23. Автор говорит: "Относительные местоимения определяют придаточным предложениям подлежащее и сказуемое предложения главного". Неточность в том, что определение слишком тесно: потому что относительные местоимения объясняют не только подлежащее и сказуемое, но и другие части главного предложения. Поэтому, например, местоимение в следующем предложении Нельзя уважать человека, который вредитъ многимъ своими продѣлками -- не подходит к правилу, выраженному автором. Так бы следовало определить правило это: относительные местоимения объясняют придаточным предложениям части главного.

Еще одно замечание на слова автора в § 9: "В кельтическом языке глагол спрягается двояко: или с местоимением без личных окончаний, или с личными окончаниями без местоимения. Бопп указывает на подобное тождество личных местоимений и окончаний личного глагола в языках индогерманских". По этим словам вы непременно подумаете, что кельтский язык не индогерманский, ибо автор логически его отделяет от индогерманских: а между тем Пиктет {См.: Рісtet. De l'affіnіté d'іangnes celtіques avec le sanscrіt.} и Бопп {См.: Ворр Fr. Dіe celtіschen Sprachen іn іhrem Verhältnіsse zum Sanscrіt, Zend etc., 1839.} основательно доказали, что кельтский язык находится в ближайшем сродстве с санскритским. Еще надобно желать, чтобы автор заменил выражение "языки индогерманские" другим, более точным, включив и славянские наречия в этот отдел языков, т. е. назвав эти языки индоевропейскими, как теперь всеми принято. Впрочем, весь грех этого параграфа падает на Беккера, потому что автор слово в слово перевел это место из его Организма {Becker. Organіsm der Sprache. 2-е изд., с. 200 и 201.}, даже и ссылки выписал оттуда же и в том же порядке, а именно: Mіtrіdates, ч. III, отд. II, с. 642 и след.; отд. III, с. 382. Legonіdec. Gram. Geltobretonne, с. 70. Ворр Fr. Ober das Conjugatіonssystem der Sanscrіtspr., с 147. А затем, даже указание на Славянскую грамматику Добровского сделано по следам Беккера. Конечно, ученые могут сходиться между собою в мыслях, однако все как-то в недоумении спросишь себя: неужели немцы должны нас учить даже и тому, как разбирать славянскую грамматику? -- Такой же перевод и так же выписаны ссылки из Беккерова Организма языка (с. 204) и в § 11 рассуждения о местоимениях.

КОММЕНТАРИИ

Материалы для Русской грамматики. О местоимениях вообще и о русских в особенности. Первая статья по Отделению русского языка и словесности, напечатанная в особом прибавлении к журналу "Bulletіn Scіentіfіque", издаваемому от историко-филологического отделения имп. Академии наук. Рецензия Ф. И. Буслаева появилась в "Москвитянине" (1845, ч. I, No 2, с. 41--55).