Буслаев Федор Иванович - Изображение страшного суда по русскому подлиннику XVII века

ИЗОБРАЖЕНІЕ СТРАШНАГО СУДА ПО РУССКОМУ ПОДЛИННИКУ XVII ВѢ КА.

Особенно пріятно въ древне русской литературѣ и искусствѣ остановиться на такихъ явленіяхъ, въ которыхъ, болѣе или менѣе, принимала участіе фантазія народная, и которыя возникали и развивались не случайно, не подъ чуждымъ вліяніемъ и не въ тѣсныхъ предѣлахъ, которыми ограничивались интересы нашихъ древнихъ писателей, а на болѣе широкихъ основахъ, опредѣляемыхъ нравственными и умственными интересами цѣлаго народа.

Къ такимъ явленіямъ безспорно принадлежатъ поэтическія и живописныя изображенія Страшнаго Суда.

Прежде, нежели войдемъ въ нѣкоторыя историческія и эстетическія подробности объ этомъ предметѣ, предложимъ самое описаніе живописнаго изображенія Страшнаго Суда, по подлиннику, или руководству для живописцевъ, по рукописи XVII вѣка, принадлежащей графу С. Г. Строганову.

"Съ краю горній Іерусалимъ, а въ немъ церкви и полаты, а во дверяхъ ангелы и шесть ликовъ: первый ликъ -- преподобныхъ женъ, второй -- мучениковъ, третій -- страстотерпцевъ, четвертый -- преподобныхъ, пятый -- святителей, шестой -- пророковъ. Отъ города облакъ силы, а въ облакѣ Отецъ на престолѣ, а около херувимы маленькіе; Сынъ благословляется отъ Отца, и потомъ идетъ къ Отцу; потомъ Отецъ и Сынъ сѣли въ облакѣ. Подъ Ними лавка, а подъ ногами у Нихъ многоочитые. Отъ ногъ Ихъ пошла рѣка, и тутъ отпадшій ликъ, и престолъ криво стоитъ, а отпадшіе пошли въ огонь.-- Подъ облакомъ, гдѣ отечество въ силахъ, Господь возсѣлъ судить на престолѣ славы Своей; облакъ круглый; около престола херувимы невелики; по сторонамъ престола стоятъ Пресвятая Богородица и Предтеча; у ногъ Адамъ и Ева. По обѣ стороны сидятъ на престолахъ двѣнадцать апостоловъ, съ книгами; надъ каждымъ по два ангела {Далѣе идетъ краткая характеристика живописныхъ типовъ апостоловъ, которую здѣсь пропускаемъ.}. А сидятъ они пониже престола Господня; между ними престолъ, а на немъ завѣса храма, Евангеліе и Крестъ. Подъ престоломъ сосудъ и гвозди, а за престоломъ два ангела держатъ по свитку. Въ первомъ свиткѣ писано: "Пріидѣте благословеніи Отца Моего, наслѣдуйте уготованное вамъ царствіе, отъ сложенія міра." Въ другомъ свиткѣ: "Престолъ Господень стояще, и свѣтъ возсіявше правды." Подъ престоломъ облачекъ, изъ него рука, въ рукѣ дупга праведныхъ, и на двухъ перстахъ висятъ мѣрила праведныя; подъ мѣриломъ стоитъ душа (праведная) нагая. А другой рядъ -- грядутъ на судъ. Первый ликъ пророковъ, второй -- апостоловъ, третій -- мучениковъ, четвертый -- святителей, пятый -- праведныхъ отцевъ, шестой -- мученицъ, седьмой -- преподобныхъ женъ. На сторонѣ Моисей показываетъ Христа, въ рукѣ свитокъ, а въ немъ писано: "Азъ вамъ дахъ законъ, вы же не послушаете мене." А стоятъ: 1) Жиды, 2) Литва, 3) Арапы синіе, 4) Индіяне, 5) Измаильтяне, Песьи Главы, 6) Турки, 7) Срацыны, 8) Нѣмцы, 9) Ляхи, 10) Русь. Подъ ними море и земля -- кругло: отдаютъ тѣлеса мертвыхъ. Да тутъ же Правда Кривду стрѣляетъ, и Кривда пала со страхомъ. Да Христосъ въ кругу, въ образѣ оленя, объ одномъ рогѣ; а въ другомъ кругу -- убилъ царство антихристово; въ третьемъ кругу, антихристово царство подъ моремъ. А повыше, убійство Каиново: Авель, падши на колѣни, плачется; оглянулся назадъ, а дьяволъ подъ локоть тычетъ Канна. И отъ того мѣста идутъ бѣсы къ мѣрилу со грѣхами, и на мѣрило падаютъ. Ихъ числомъ пять. И два ангела, со скипетрами, колютъ бѣсовъ, отъ мѣрилъ. У ада изъ горла вышелъ змѣй, главою досягаетъ даже до престола, а по немъ мытарства. Ангелъ несетъ души праведныхъ. А отъ ангела къ краю, гора, на горѣ одръ, на одрѣ Лазарь убогій: у главы царь Давидъ сидитъ съ гуслями; да три ангела наклонились, принимаютъ душу Лазареву. Іоаннъ Синайской Горы въ ногахъ стоитъ, сѣдъ, борода длиннѣе Власіевой, къ концу уже. Въ другомъ мѣстѣ отъ рая Іоаннъ идетъ, въ рукѣ клюка, ряска -- вохра съ бѣлилами. Левъ оглянулся, несетъ мантію въ пасти. Подъ тою горою Пречистая въ виноградѣ. Два ангела: одинъ держитъ крестъ, а другой копье и трость. Пречистая сидитъ на престолѣ. А отъ винограда пониже ангелъ показываетъ Даніилу четыре царства погибельныхъ: первое Вавилонское, второе. Мидское, третье Персекое, четвертое Римское, еже есть антихристово, на морѣ огненномъ. Подъ тѣмъ мѣстомъ гора; на горѣ ангелъ со скипетромъ; бьетъ грѣшныхъ и гонитъ въ озеро огненное; и дьяволы ведутъ ихъ связанныхъ въ огонь, а иные бьютъ ихъ молотами. Идутъ въ адъ и плачутся игумены и игуменьи, и старцы, и попы, и священство всякаго чина; за ними князья и бояре, и всѣ судьи немилостивые и неправедные: оборачиваются назадъ и плачутъ. А духовные люди идутъ во адъ, которые не радѣли о своемъ стадѣ, и о своемъ спасеніи, и, не исправя себя, служили. За ними идутъ молодые люди, которые не соблюдали заповѣдей Божіихъ, не почитали отцовъ и матерей, и до брачнаго сочетанія блудно жили; сами наги, связаны по ногамъ. А подъ ними лежатъ жены блудницы, головами въ огонь; и иные многіе грѣшники въ разныхъ мукахъ и томленіяхъ, одни наги, другіе одѣты; лица же ихъ помрачены. Сатана сидитъ въ огнѣ на адѣ. За нимъ столпъ; прикованъ цѣпью, Іуда на колѣняхъ, огненный. Тутъ же сила его тьмо-образная. Надъ огнемъ одръ; на одрѣ лежитъ богатый, и бѣсы изъ него душу принимаютъ. Ангелъ ударилъ скипетромъ въ груди. Три раба около плачутъ. А за головою четыре царства звѣриными образами: первое, какъ медвѣдь; второе, что лютый звѣрь пардосъ, голова человѣчья, и два крыла; третье, какъ львица; четвертый весьма страшенъ, головъ и роговъ десять.-- Отъ огня гора и столпъ. У столпа блудникъ привязанъ; и тутъ стоитъ ангелъ. И подпись глаголетъ: "что стоивши, человѣче, и позираеши на рай и на муку? Блуда бо ради лишенъ бысть блаженнаго рая, а милостыни ради лишенъ вѣчныя муки". Затѣмъ лики святыхъ идутъ въ рай. Петръ отмыкаетъ рай, а Павелъ свитокъ держитъ. Въ свиткѣ писано: "Пріидѣте, благословеніи и праведніи, въ рай невозбранно." Ангелъ сверху вѣнцы накладываетъ. Въ Раю сидятъ Авраамъ, Исаакъ и Іаковъ. Авраамъ сѣдъ, косматъ; риза -- вохра, исподъ -- лазорь. Исаакъ сѣдъ, косматъ же, риза -- верхъ празелень, исподъ -- вохра. Іаковъ русъ; риза -- баканъ, исподъ -- празелень. Въ нѣдрахъ у нихъ младенцы. И межь ними разбойникъ съ крестомъ. И оттуда иноки полетѣли въ высоту.-- А всѣмъ освященнымъ чинамъ и старцамъ, согрѣшившимъ, котелъ кипящъ. Мука клеветникамъ -- за языки повѣшены, а плясуны за пупъ. Мука татямъ и разбойникамъ -- за ноги повѣшены въ огонь. Мука князьямъ и боярамъ, и судіямъ неправеднымъ -- червь неусыпающій. Мука лихву емлющимъ и сребролюбцамъ -- бѣсы имъ въ горло льютъ (растопленное золото или серебро?); а они сидятъ и не хотятъ пить, отворачиваются, а бѣсы шелепами ихъ бьютъ. А которые творили блудъ съ попадьями и старицами, съ просвирнями и съ кумами, и съ сестрами -- повѣшены въ огнѣ за хребетъ.Да бѣсъ, весь мохнатъ, носитъ въ рукѣ цвѣтки красные и кидаетъ на людей: къ кому цвѣтокъ прильнетъ, и тотъ, стоя на молитвѣ, не слушаетъ пѣнія и чтенія, на сонъ склоняется и пустотное мыслитъ. А который человѣкъ молитву къ Богу возноситъ съ прилежаніемъ, стоя въ церкви, или гдѣ въ другомъ мѣстѣ, и Бога призываетъ, и къ тому человѣку цвѣты не прилипаютъ.-- Подпись у Пророка Даніила въ свиткѣ: "Азъ Даніилъ видѣхъ яко Сынъ человѣческій идяше по облакамъ, и дойде до Ветхаго деньми."

Таково любопытное описаніе Страшнаго Суда въ нашемъ подлинникѣ. Мы ограничиваемся здѣсь только этимъ описаніемъ, предоставляя другимъ сравнить съ нимъ лубочныя картинки и изображенія на стѣнахъ храмовъ и на вратахъ.

Произведенія древняго періода христіанскаго искусства важны не столько по художественной техникѣ и внѣшнему изяществу, сколько по идеѣ и содержанію. Притомъ же, ограничиваясь только содержаніемъ живописнаго произведенія, но подлиннику, мы касаемся лучшей стороны нашего древняго искусства. Именно эта-то сторона заслуживаетъ особеннаго вниманія не только для исторіи древне-русской образованности, но и для исторіи христіанскихъ народовъ вообще. Многія любопытнѣйшія подробности нашего живописнаго подлинника современемъ займутъ почетное мѣсто, рядомъ съ подлинникомъ византійскимъ, въ исторіи религіозныхъ и художественныхъ идей средневѣковаго искусства. Это одна изъ важнѣйшихъ точекъ соприкосновенія нашей древней народности съ исторіею образованности западныхъ народовъ.

Нашъ Страшный Судъ, перенесенный къ намъ изъ Византіи, предлагаетъ замѣчательное сходство какъ съ византійскими изображеніями, такъ и съ древнѣйшими западными, пошедшими изъ одного источника съ нашими.

Уже при бѣгломъ обозрѣніи общаго состава нашего описанія, нельзя не замѣтить въ немъ, при множествѣ несвязныхъ эпизодовъ, смѣшеніе двухъ изображеній, отдѣляемыхъ въ византійскомъ подлинникѣ; именно Второе пришествіе Христа, и потопъ Страшный Судъ. {Смотр. Дидропа, Manuel d'iconographie chrétienne. 1845 г. стр. 262--278.} Въ этомъ отношеніи нашъ подлинникъ представляетъ сходство съ изображеніями западнаго искусства въ древнихъ фрескахъ и барельефахъ. Что же касается главнѣйшихъ подробностей, то въ нихъ онъ строго держится византійскаго преданія. Таковы, напримѣръ: огненная рѣка, пошедшая отъ престола Верховнаго Судіи; но сторонамъ Его изображенія Богоматери и Предтечи; рука, спускающаяся изъ облака, съ душами праведныхъ, и съ мѣриломъ, или вѣсами; Моисей, указывающій Христа и проч.; даже самыя надписи мученій въ византійскихъ изображеніяхъ напоминаютъ наши выраженія на лубочныхъ картинахъ и въ духовныхъ стихахъ: скрежетъ зубовъ, червь неусыпающій, огонь неугасающій и т. п.

Впрочемъ, двумя важными чертами византійскія изображенія отличаются отъ нашихъ. Одна, безъ сомнѣнія, принадлежитъ древнѣйшему періоду христіанскаго искусства, и ведетъ свое начало отъ преданій античныхъ. Другая объясняется большимъ развитіемъ византійскаго образованія.

Къ глубокой древности должно отнести въ византійскихъ представленіяхъ Втораго Пришествія и Страшнаго Суда аллегорическое изображеніе Земли и Моря въ видѣ женщинъ, своими аттрибутами напоминающихъ античные типы. Такъ въ Ватопедскомъ монастырѣ (на Аѳонской горѣ), на фрескѣ Страшнаго Суда, земля изображена подъ видомъ сильной и полной женщины, роскошно одѣтой. Она увѣнчана цвѣтами. Въ одной рукѣ держитъ пучокъ вѣтвей съ плодами, въ другой змѣю. Сидитъ на двухъ львахъ, поддерживаемая двумя орлами. Фигура женщины, изображающей море, болѣе нѣжная и гибкая; какъ помпеянская Нереида, скользитъ она по волнамъ, между двумя морскими чудовищами. Въ одной рукѣ держитъ корабль, который она нѣкогда поглотила, и теперь возвращаетъ; въ другой держитъ обнаженнаго человѣка. По сторонамъ дуютъ четыре вѣтра, подъ видомъ четырехъ головъ: одна юношеская, остальныя -- старческія. Вмѣсто этого античнаго художественнаго представленія, въ нашемъ подлинникѣ сказано: "море и земля кругло: отдаютъ тѣлеса мертвыхъ" -- то есть: при всеобщемъ воскресеніи возвращаютъ изъ нѣдръ своихъ мертвыя тѣла.

Лучшій періодъ византійскаго стиля (до X вѣка) представляетъ въ своихъ произведеніяхъ явственные слѣды классической техники. Античные типы удерживаются въ аллегорическихъ изображеніяхъ, то Іордани подъ видомъ старца, то зари или утра въ видѣ прекрасной богини, и т. п. И когда на западѣ, въ живописныхъ и скульптурныхъ произведеніяхъ Х-то, ХІ-го и XII-то вѣковъ, еще свѣжи были художественныя преданія древне-христіанскаго стиля,-- къ намъ, въ ХІ-мъ вѣкѣ, перешло византійское искусство уже въ эпоху своего паденія. Отторгнутая отъ классическихъ основъ, лишенная пособій скульптурной техники и руководимая византійскими образцами уже отцвѣтающаго стиля, наша древняя живопись должна была пробавляться отрывочными преданіями Византіи. Случайно могло что нибудь удержаться у насъ и отъ лучшей эпохи; но вообще -- древнѣйшіе остатки мозаикъ и миньятюръ XI вѣка въ Россіи, какъ напримѣръ миньятюры въ Изборникѣ Святославовомъ (1073 года), ясно свидѣтельствуютъ о томъ, что наша живопись уже не застала лучшаго стиля византійскаго искусства. Впрочемъ, справедливость требуетъ замѣтить, что въ нашемъ подлинникѣ кое-гдѣ, впрочемъ совершенно случайно, сохранились слѣды древнѣйшихъ преданій христіанскаго искусства Танъ въ томъ же подлинникѣ, подъ 26 числомъ декабря, между прочимъ встрѣчаемъ мы аллегорическія изображенія земля и пустыни, напоминающія лучшую эпоху византійскаго стиля. Пустыня представлена въ видѣ дѣвицы; съ одного плеча ея спустилось одѣяніе; сама обвилась травою; около нея цвѣты. Само собою разумѣется, что подобныя изображенія въ нашемъ подлинникѣ удержались и застарѣли случайно. Они противорѣчили строгости древнерусскаго стиля, чуждаго всякимъ античнымъ прикрасамъ.

Конечно, не стоило бы жалѣть о недостаткѣ, или, вѣрнѣе сказать, объ отсутствіи античнаго преданія въ древне-русской живописи, еслибы это преданіе ограничилось однѣми аллегорическими фигурами, и еслибы оно не соединялось со многими высокими достоинствами лучшаго византійскаго стиля эпохи Юстиніановой.

Другая характеристическая черта, которою отличается наше изображеніе Страшнаго Суда отъ византійскихъ,-- это большая развитость историческихъ свѣдѣній, встрѣчаемая, по крайней мѣрѣ, въ тѣхъ Фрескахъ, которыя въ настоящее время украшаютъ нѣкоторые Византійскіе храмы. Такъ въ монастырѣ ев. Григорія (на Аѳонской горѣ), между воскресающими изображены: Киръ, Поръ, Дарій и Александръ. Въ другомъ монастырь, Саламинскомъ, между грѣшниками помѣщены: Пилатъ, Кесарь, Діоклетіанъ, Несторій, Арій и другіе.

Въ послѣдствіи мы увидимъ, что нашъ Страшный Судъ замѣняетъ отдѣльныя личности болѣе крупными чертами, цѣлыми массами, которыя придаютъ событію необыкновенное величіе. Но предварительно обратимъ вниманіе на замѣчательнѣйшіе изъ отдѣльныхъ эпизодовъ, которыми такъ богато наше изображеніе.

Царство Антихристово изображается въ цѣломъ рядѣ символическихъ эпизодовъ, въ отдѣльныхъ кругахъ,-- равно какъ и другіе четыре царства представлены подъ символами звѣрей и чудовищъ. Символъ оленя долженъ быть отнесенъ къ глубокой древности христіанскаго искусства.

Виноградъ, въ которомъ сидитъ Богоматерь, есть ни что иное, какъ Рай. Онъ еще не населенъ праведниками, потому что еще не совершенъ самый судъ надо, человѣчествомъ, собравшимся передъ Верховнымъ Судіею. Тотъ же мотивъ встрѣчаемъ и въ византійскихъ, и въ нѣкоторыхъ западныхъ изображеніяхъ.

Блудникъ, привязанный къ столпу, лишенный и блаженнаго Рая, и вѣчной муки -- напоминаетъ прекрасную, замѣчательную по драматическому положенію Фигуру въ Страшномъ Судѣ Орканьи (на кладбищѣ въ Пизѣ). Внизу, между воскресающими, на самой срединѣ, выходитъ изъ отверстой могилы человѣческая фигура, въ недоумѣніи и смущеніи -- куда обратиться, на право ли -- къ избраннымъ, или на лѣво -- къ погибшимъ. Этотъ воскресшій половину жизни провелъ праведно, но потомъ согрѣшилъ. Очень можетъ быть, что первую идею этого замѣчательнаго эпизода итальянскій художникъ XIV вѣка заимствовалъ изъ какого нибудь византійскаго источника, слѣды котораго еще не изсякли въ нашемъ подлинникѣ.

Ангелы, увѣнчивающіе праведниковъ вѣнцами, изображаются, какъ и въ нашемъ подлинникѣ, во многихъ итальянскихъ произведеніяхъ XV вѣка. Напримѣръ въ изображеніи Рая Луки Синьорелли, въ Орвіетскомъ Соборѣ. Впрочемъ, при всемъ своемъ благочестіи, итальянскій художникъ не могъ удержаться въ предѣлахъ строгаго стиля, приличнаго изображаемому предмету. Между тѣмъ какъ толпа праведниковъ увѣнчивается летающими надъ нею ангелами, при звукахъ музыки, раздающейся съ облаковъ,-- одному изъ предстоящихъ возлагаетъ наголову вѣнецъ какая-то прекрасная женщина. Произведенія западнаго искусства XIII, XIV и XV вѣковъ по тому особенно обаятельно дѣйствуютъ на душу, что самыя погрѣшности противъ выспренней строгости стиля умѣютъ они искупать необыкновенною наивностью искренняго чувства, чистотою помысловъ, чуждою всякихъ подозрительныхъ толкованій, дѣтскою невинностью, не искусившеюся никакими схоластическими преніями. Именно эта-то высокая, младенческая наивность составляетъ отличительный характеръ произведеній Беато Анджелико Фіезолійскаго, едвали не перваго изъ всѣхъ художниконь христіанскаго искусства.

Младенцы въ нѣдрахъ Авраама, Исаака и Іакова -- души праведныхъ. Какъ въ восточномъ искусствѣ, такъ и въ древнемъ западномъ, душа усопшаго изображалась въ видѣ младенца. Въ нашемъ подлинникѣ уже забылась эта особенность древне-христіанскаго искусства. Даже въ готическихъ барельефахъ Авраамъ на Страшномъ Судѣ изображается держащимъ въ лонѣ своемъ души праведныя, которыя приносятъ ему въ пеленахъ ангелы,-- напримѣръ, надъ порталомъ Реймскаго Собора.

Для характеристики другихъ эпизодовъ Страшнаго Суда слѣдуетъ обратиться къ исторіи его изображенія въ древней Руси. Именно здѣсь-то мы остановимся на нѣкоторыхъ замѣчательнѣйшихъ точкахъ соприкосновенія нашей народной поэзіи съ духовною литературою древней Руси и даже съ художественными идеями христіанскаго искусства. При этомъ благотворномъ соприкосновеніи, не только народность озарилась свѣтомъ высокихъ, общечеловѣческихъ идей, по и самая литература и художество наше заимствовали, какъ бы изъ нѣдръ самого народа, необыкновенную свѣжесть и жизненность. Эти немногія свѣтлыя, утѣшительныя явленія нашей народности, литературы и искусства заслуживаютъ полнаго участія всякаго русскаго человѣка.

Но чтобъ войти въ середину предмета, надобно начать ab ovo. Нашимъ изображеніемъ Страшнаго Суда открывается исторія христіанской Руси; оно же, распавшееся на прекрасные, назидательные эпизоды, въ устахъ слѣпыхъ пѣвцовъ, и доселѣ поучаетъ и забавляетъ, вырываетъ изъ тѣсной дѣйствительности и ведетъ къ уразумѣнію правды и къ строгому исполненію долга и обязанности. Поэзія и искусство имѣютъ здѣсь высшее значеніе: онѣ обращаютъ свое дѣйствіе прямо на совѣсть человѣка, возвышаютъ надъ дѣйствительностью его разумъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ руководствуютъ его поступками въ дѣятельности практической. Такъ глубоко коренятся въ нѣдрахъ народа и такъ широко обнимаютъ всю его умственную и нравственную дѣятельность настоящія народныя произведенія поэзіи и искусства!

Но обратимся къ исторіи.

Несторъ свидѣтельствуетъ, что изображеніе Страшнаго Суда принесено было греческимъ философомъ къ Владиміру Святому, и употреблено было какъ одно изъ сильнѣйшихъ убѣжденій къ обращенію этого послѣдняго въ христіанскую вѣру. Свое поученіе философъ оканчиваетъ слѣдующими словами: "Поставилъ Господь Богъ одинъ день, въ который, сошедши съ небеси, будетъ судить живымъ и мертвымъ, и воздастъ каждому по дѣламъ его: праведнымъ царство небесное и красоту неизреченную, веселье безъ конца и безсмертіе,-- грѣшникамъ -- мука огненная и червь неусыпающій, и мукѣ не будетъ конца. Вотъ какія мученья будутъ тѣмъ, кто не вѣруетъ въ Бога нашего Іисуса Христа! Мучимы будутъ въ огнѣ всѣ, кто не крестится." Сказавши это (продолжаетъ лѣтописецъ), философъ показалъ Владиміру запону, на которой было написано Субище Господне, и показалъ ему направо праведныхъ, въ веселіи идущихъ въ рай, а налѣво -- грѣшниковъ, идущихъ въ муку. Владиміръ же, вздохнувши, сказалъ: "хорошо этимъ направо, и горе тимъ налѣво!" А философъ возразилъ: "если хочешь быть съ праведными направо, то крестись." Владиміръ же, положивъ на сердцѣ своемъ, отвѣчалъ: "подожду и еще мало."

Изъ средне-вѣковыхъ лѣтописей извѣстно, что не одного нашего князя проповѣдники христіанской вѣры обращали къ крещенью толкованіемъ Страшнаго Суда, и что не одинъ Владиміръ -- не смотря на убѣдительность доводовъ -- вначалѣ оказывалъ недовѣріе и сопротивленіе. Извѣстно, какъ фризскій герцогъ Радботъ, согласясь креститься, уже одною ногою сталъ въ купель, но вдругъ одумавшись спросилъ Св. Вольфрама: "а гдѣ мои предки? между праведниками, или въ аду?" Проповѣдникъ отвѣчалъ: "они были язычники и погубили свои души." Тогда Радботъ, выскочивъ изъ купели, воскликнулъ: "безъ нихъ я не могу быть! Пусть лучше погибну я въ аду, только съ ними, нежели буду наслаждаться, но далеко отъ нихъ!" Такъ діаволъ, врагъ рода человѣческаго, діаволъ -- замѣчаетъ лѣтописецъ -- смутилъ Радбота, который на третій же день послѣ того померъ и отправился туда, гдѣ были его предки {Grimm, Dеutsche Sagen, 1816. Часть 3, стр. 120--121.}.

Въ исторіи изображеній Страшнаго Суда, вѣроятно, надобно отличать отъ употребляемыхъ у народовъ уже обращенныхъ такія, которыя были приносимы проповѣдниками христіанства къ язычникамъ. Кромѣ идеи о возмездіи за добро и зло, въ этихъ изображеніяхъ должна была занимать первое мѣсто мысль о погибели языческихъ народовъ, и именно тѣхъ, къ которымъ они были приносимы проповѣдниками.

Не утонченные пороки развитой эпохи и не ухищренія грѣха, не ереси и расколы, должны были занимать мѣсто въ этихъ изображеніяхъ, по первоначальныя и основныя нарушенія правды Божественной и человѣческой, проступки и грѣхи, извѣстные и попятные народу грубому и невѣжественному; не отдѣльныя личности изверговъ или тирановъ и безбожниковъ, никого не интересующія,-- но цѣлыя массы народовъ языческихъ, которые осуждены на вѣчную муку, если не обратятся къ Христу. Всякая мысль объ отдѣльной личности, какъ капля въ морѣ, исчезаетъ здѣсь во всемірномъ переворотѣ, который совершается во имя покой религіи. Эти изображенія Страшнаго Суда должны были отразить въ себѣ необъятную картину того всемірнаго средневѣковаго движенія, въ которомъ одни народы смѣняются другими: и вотъ они, въ своемъ шествіи по временному пути исторіи, внезапно останавливаются въ этихъ изображеніяхъ Страшнаго Суда, для того, чтобы своимъ отвѣтомъ передъ Вѣчнымъ Судіею опредѣлить свое вѣчное, непреходящее значеніе въ судьбахъ міра. Такова, по нашему мнѣнію, высокая эпическая идея древнѣйшихъ изображеній Страшнаго Суда, которыя были приносимы проповѣдниками христіанства къ язычникамъ. Само собою разумѣется, что возстановить такія изображенія можно только критически, по позднѣйшимъ копіямъ, сохранившимъ остатки древнѣйшаго преданія.

Въ нашемъ подлинникѣ исчисленіе народовъ, сошедшихся на Страшномъ Судищѣ, составляетъ, безъ сомнѣнія, самый древній и вмѣстѣ съ тѣмъ самый характеристическій мотивъ нашего изображенія. Греческій философъ, для большаго убѣжденія, вѣроятно, не преминулъ обратить вниманіе нашего князя на Русь, стоящую въ числѣ народовъ, ожидающихъ отвѣта въ День Судный. Между ними же стоятъ и тѣ народы, отъ которыхъ приходили къ Владиміру проповѣдники для обращенія его въ свою вѣру: жиды, магометане и нѣмцы, между тѣмъ, какъ греки, исповѣдующіе истинную вѣру, освобождены отъ этого нечистаго сообщества. Такимъ образомъ, на нашемъ изображеніи уже отразилось раздѣленіе церкви на Восточную и Западную; потому римское царство, которое ангелъ показываетъ Даніилу, названо Антихристовымъ: оно стоитъ вмѣстѣ съ вавилонскимъ, индійскимъ и персидскимъ -- представителями древняго язычества. Ляхи, какъ католики, также не умѣли познать Христа, по понятіямъ нашего подлинника. Сюда же причислена и литва, вѣроятно, какъ народъ еще языческій.

Отсутствіе въ этомъ перечнѣ сѣверныхъ языческихъ племенъ, населявшихъ древнюю Русь и особенно долго державшихся язычества, достаточно свидѣтельствуетъ намъ, что наше изображеніе было составлено для Южной Руси, и что тамъ же оно получило свое дальнѣйшее развитіе.

Въ этой же мысли можетъ убѣдить насъ и миѳическое названіе народа: песьи головы или песиголовцы, и доселѣ живущіе въ народныхъ преданіяхъ и сказкахъ Южной Руси.

Средне-вѣковые писатели часто упоминаютъ о песьихъ головахъ, или кинокефалахъ (cynocephali), заимствовавъ тёмныя свѣдѣнія о людяхъ съ собачьими головами у писателей древнихъ {Jules Berger de Xivrey. Traditions lératologiques. 1836. Стр. 67 и слѣд.}. Лангобарды вѣрили въ существованіе этихъ чудовищъ, и во время войны съ ассипитами или усипетами успѣли обмануть своихъ враговъ, что песьи головы предложили свою помощь лангобардамъ: эти чудовища, будто бы, отличались въ битвахъ неистовой жестокостью; какъ вампиры, пили кровь враговъ, а не догнавъ ихъ, въ ярости, и свою собственную {Pauli Diaconi, De gestis Longobard. lib. 1. Cap. XI.}. Сверхъ того было преданіе, что песьи головы происходятъ отъ амазонокъ, которыя, будто бы, жили на Балтійскомъ Морѣ, и рождали ихъ отъ какихъ-то чудовищъ {Adam. Biem. IV, 19. Peru 9, 373. Grimm, Deutsche Sagen, часть 2, стр. 13--16}. Очень можетъ быть, что преданіе это могло быть смѣшано съ другимъ, именно о происхожденіи гунновъ отъ готскихъ вѣщихъ жонъ или вѣдьмъ (Alirune), которыхъ будто бы изгналъ готскій король Филимеръ, и которыя, смѣсившись съ лѣшими -- съ какими то чудовищами -- породили гунновъ, народъ мелкій, отвратительный и дикій, сначала обитавшій на Меотійскихъ болотахъ. По другимъ преданіямъ, гунны произошли отъ колдуна и волчихи. Къ этому надобно присовокупить, что въ средніе вѣка смѣшивали тунцовъ съ турками. Въ нашемъ подлинникѣ именно измаильтяне называются песьими головами, и тотчасъ же за ними упомянуты турки. Сверхъ того можно думать, что подъ песьими головами читатели подлинника могли разумѣть и татаръ, тѣмъ болѣе потому, что этого народа нѣтъ въ перечнѣ между невѣрными.

Вообще трудно рѣшить, откуда заимствованы въ нашемъ подлинникѣ песьи головы,-- изъ общаго ли средневѣковаго преданія, восходящаго къ эпохѣ переселенія народовъ, или изъ какого другаго источника. Можетъ быть нельзя здѣсь отказать въ участіи и средневѣковымъ сказаніямъ объ Александрѣ Македонскомъ, которыя были такъ распространены въ вашей древней письменности. Этотъ знаменитый герой, между многими другими чудовищами, встрѣчается и съ песьими головами, или кинокефалами. Изъ этихъ же сказаній могли попасть въ нашъ подлинникъ и индіяне. Что же касается до синихъ араповъ и сарацинъ, то они извѣстны были нашимъ грамотнымъ предкамъ изъ патериковъ, Синайскаго и Скитскаго.

Теперь сдѣлаемъ общій выводъ о разобранныхъ нами подробностяхъ.

Едва ли что можно представить себѣ величественнѣе этого присутствія народовъ и царствъ, призванныхъ къ отвѣту въ День Судный. Передъ Этимъ всеобъемлющимъ, всенароднымъ эпосомъ, какъ ничтожны кажутся всѣ личныя чувствованія, всѣ мелкія страсти, которыя составляютъ главное содержаніе лучшихъ, извѣстнѣйшихъ изображеній Страшнаго Суда -- не исключая -- осмѣливаемся сказать -- изображеній Орканьи, Беато Анджелико, Луки Синьорелли, и даже самого Микель-Анджело! Нужно ли упоминать,-- для устраненія всякихъ недоразумѣній,-- что все обаяніе высокой художественности на сторонѣ этихъ великихъ мастеровъ итальянскихъ? Но они принадлежатъ уже той новой эпохѣ, когда, въ слѣдствіе успѣховъ образованности, развитая личность живописца не могла уже довольствоваться болѣе внѣшними -- хотя и широкими -- мотивами эпическаго творчества. Уже цѣлыми столѣтіями были они оторваны отъ той первобытной поры, когда въ такомъ величіи -- какъ оно чувствуется въ нашемъ подлинникѣ -- необходимо было въ изображеніи Страшнаго Суда присутствіе цѣлыхъ царствъ и народовъ. При томъ, подобный мотивъ казался уже неудобнымъ, даже невозможнымъ для техническаго исполненія. И художнику, и зрителю нужны были отдѣльныя, стройно составленныя группы, которыя выражали бы какое нибудь опредѣленное движеніе чувства, какую нибудь страсть; требовалось уже не широкаго эпическаго объема, а драматизма страстей, для того, чтобъ невозвратимую утрату эпическій всеобщности вознаградить глубиною мысли и чувства. Въ Страшномъ Судѣ Луки Синьорелли воскресшіе радостно встрѣчаются съ своими друзьями изнакомыми, съ которыми такъ давно не видались, цалуются, обнимаются, и привѣтствуютъ другъ друга. Мужъ, минутою раньше возставшій изъ могилы, заботливо и нѣжно помогаетъ своей женѣ освободиться отъ гнетущей ее земли: его взоры блестятъ восторгомъ и любовью. Тутъ же группа другихъ воскресшихъ: привольно и съ какимъ то наслажденіемъ взмахиваютъ они своими руками въ воздухѣ, свободы котораго такъ давно не ощущали они. Однимъ словомъ, во всей картинѣ воскресенія, изображеннаго Лукою Синьорелли, все дышитъ радостью обновленнаго бытія.

Строже и глубже, но съ той же односторонностью, взглянулъ на эту великую поэму христіанства и Микель-Анджсло. Для него возстаніе изъ мертвыхъ -- бореніе жизни со смертію. Не восторгъ, не наслажденіе движетъ воскресающими, а ужасъ, произведенный и потрясенною землею, извергающею изъ своихъ нѣдръ тѣла и кости человѣческія, и самымъ воздухомъ, оглашеннымъ грозными звуками трубы, призывающей на Страшный Судъ. И подъ вліяніемъ ужаса, этого основнаго мотива,-- все произведеніе великаго мастера есть страшная драма того гнѣвнаго дня, который воспѣвается въ извѣстномъ латинскомъ стихѣ: "Dies irae". Даже самые святые и мученики собрались въ воздушныхъ пространствахъ, вокругъ Предвѣчнаго Судіи, не за тѣмъ, чтобы смиренно молить Его и ждать рѣшенія, а затѣмъ, чтобъ предъявить Ему свои права, предъявить передъ Нимъ свои мученія, которыя они за Него потерпѣли-бы, и чтобы своимъ грознымъ присутствіемъ на судѣ поразить ужасомъ, обезумить своихъ мучителей, которыхъ они ниспровергаютъ съ воздушныхъ пространствъ, торжественно и грозно потрясая орудіями своихъ мученій.

Такимъ образомъ, въ этихъ знаменитыхъ произведеніяхъ западной живописи совершенно иной міръ, другія понятія, другія требованія. Все принесено въ жертву художественной идеѣ, чувству, страсти, глубинѣ религіознаго воодушевленія, можетъ быть, односторонняго, но тѣмъ не менѣе обаятельнаго, вооруженнаго всѣмъ очарованіемъ высокаго художества.

Не таковъ нашъ Страшный Судъ. Онъ остановился на эпохѣ принятія Русью христіанской вѣры,-- и въ своемъ художественномъ развитіи не пошелъ дальше, развѣ только осложнился нѣкоторыми, въ послѣдствіи вставленными въ него, эпизодами. Но общій составъ сохранился въ своемъ первобытномъ видѣ. Въ этомъ отно^ кіеніи наше изображеніе имѣетъ неоспоримое преимущество, какъ передъ византійскими, такъ и передъ западными, даже въ древнѣйшихъ фрескахъ, миньятюрахъ, а также въ романскихъ и готичесскихъ рельефахъ, украшающихъ храмы. Все, что есть въ этихъ послѣднихъ древнѣйшаго, то или согласно съ нашимъ изображеніемъ, или дополняетъ его, какъ родственная часть одного и того же древнѣйшаго преданія.

Художество съ развитыми техническими средствами никогда не осмѣлится изобразить многаго, что удается легко художеству, младенчествующему и грубому. Простодушная старина не знала никакихъ преградъ для выраженія своихъ идей, не стѣснялась никакими техническими условіями изящества. Если чего нельзя было представить въ обыкновенныхъ человѣческихъ формахъ -- брала она символы и различные фантастическіе образы, какъ бы загадочны и чудовищны они ни были. Нужно ей было противопоставить язычество христіанству, и вотъ она собрала въ День Судный къ послѣднему отвѣту на Страшномъ Судѣ цѣлыя царства и народы. Нашъ подлинникъ, вѣрный представитель старины и преданія, безъ всякихъ эстетическихъ соображеній, сохранилъ до нашихъ временъ это первобытное представленіе, составленное въ эпоху перехода отъ язычества къ христіанству, когда еще свѣжи были въ памяти преданія о всемірномъ движеніи народовъ. Благодаря неразвитости искусства въ древней Руси, благодаря той неподвижности въ идеяхъ, которою отличалась наша старина, этотъ древнѣйшій эпическій мотивъ уцѣлѣлъ въ возможной сохранности и доселѣ. Наши простодушные мастера, идя по старой колеѣ, до послѣдняго времени писали на Страшномъ Судѣ крещеную Русь между измаильтянами и какими-то песьими головами.

Теперь перейдемъ къ дальнѣйшимъ историческимъ даннымъ.

Отношеніе христіанской Руси къ язычникамъ, населявшимъ наше отечество, понималось нашими грамотными предками подъ тѣмъ же первобытнымъ христіанскимъ представленіемъ, которое мы встрѣтили въ изображеніи Страшнаго Суда. Язычники принадлежатъ антихристу; они ему поклоняются, чтятъ бѣсовъ, и по смерти идутъ къ нимъ въ адъ. Бѣлозерскіе волхвы сказывали Яну, будто бы они вѣруютъ въ антихриста, сидящаго въ безднѣ. Чудскій кудесникъ говорилъ новгородцу: "Наши боги живутъ въ безднахъ; видомъ черны, крылаты, съ хвостами; они восходятъ подъ небо и слушаютъ вашихъ боговъ; потому что ваши боги на небесахъ: кто умретъ изъ вашихъ людей, тотъ возносится на небо; а кто изъ нашихъ, тотъ низходитъ къ нашимъ богамъ въ бездну."

Взглянемъ еще разъ на наше изображеніе Страшнаго Суда. Между терзающимися въ мукахъ грѣшниками, является бѣсъ, "весь мохнатъ, носитъ въ рукѣ цвѣтки красные и кидаетъ на людей", и проч. Трудно сказать, къ какому времени должно отнести происхожденіе этого эпизода, совпадающаго, по своему содержанію, съ однимъ сказаніемъ Печерскаго Патерика, и именно съ такимъ сказаніемъ, которое занесено еще Несторомъ въ лѣтопись. О Матвѣѣ Прозорливомъ повѣствуетъ онъ слѣдующее: "Однажды, стоя въ церкви на мѣстѣ своемъ, взглянулъ онъ на братію по обѣимъ сторонамъ, и увидѣлъ бѣса, въ образѣ ляха, въ лудѣ, обходящаго кругомъ и носящаго въ приполѣ цвѣты, называемые лѣпки. И обходя около братіи, бралъ онъ изъ лона лѣпскъ, и бросалъ то на того, тона другаго. Къ кому изъ поющихъ братій прилипалъ цвѣтокъ, тотъ мало постоявъ и ослабѣвъ умомъ, извинялся какою нибудь причиною, выходилъ изъ церкви, и, пришедши въ келью, засыпалъ и не возвращался уже въ церковь до конца службы, а къ кому цвѣтокъ не прилипалъ, тотъ стоялъ крѣпокъ въ пѣніи до конца заутрени и потомъ шелъ въ келью свою." {Полн. Собран. Рус. Лѣтоп. 1, стр. 812.}

Кромѣ совершеннаго тождества съ эпизодомъ Страшнаго Суда, это сказаніе замѣчательно потому, что бѣсъ представляется въ образѣ ляха. Это объясняется отношеніями кіевлянъ къ ляхамъ, и, можетъ быть, бросаетъ нѣкоторый свѣтъ на присутствіе этого племени между синими арапами, песьими головами, и другими невѣрными народами на Страшномъ Судѣ.

Эпизодъ этотъ въ Страшномъ Судѣ, очевидно, составленъ подъ вліяніемъ монастырской жизни, въ назиданіе инокамъ, для поощренія ихъ къ бдѣнію и молитвѣ. Подобный эпизодъ, съ тою же цѣлію помѣщенный въ изображеніи Страшнаго Суда, Дидронъ видѣлъ въ часовнѣ монастыря Св. Григорія, на Аѳонской горѣ. Въ воскресный день, во время Божественной службы, спитъ монахъ на открытомъ воздухѣ. Около него два бѣса. Одинъ навѣваетъ ему страшныя сновидѣнія; другой, держа надъ спящимъ зонтикъ, защищаетъ его отъ палящихъ лучей солнечныхъ. {Manuel d'iconographie chrétienne. Стран. 277.}

Кажется, безъ всякаго пристрастія, имѣемъ право сказать, что сцена, изображенная въ нашемъ Страшномъ Судѣ, имѣетъ неоспоримое преимущество передъ византійскою. Она необыкновенно оригинальна, и, по своему тождеству съ сказаніемъ Патерика, имѣетъ характеръ не личной выдумки мастера, а дѣйствительнаго событія, чудеснаго явленія, реальность котораго засвидѣтельствована общимъ вѣрованіемъ, что вполнѣ согласуется съ строгимъ стилемъ всего изображенія.

Такъ же глубоко коренится въ вѣрованіяхъ и преданіяхъ народа другой эпизодъ, къ которому переходимъ.

За моремъ и землею, отдающими тѣла мертвыхъ, слѣдуетъ: "Да тутъ же Правда Кривду стрѣляетъ, и Кривда пала со страхомъ."

Какъ сверхъестественное видѣніе Прозорливаго Матвѣя возведено въ нашемъ изображеніи до идеальной истицы, такъ здѣсь сновидѣніе князя Владиміра, разсказанное въ извѣстномъ народномъ стихѣ О Голубиной Книгѣ, получаетъ высшее, всемірное значеніе, въ символической борьбѣ Правды съ Кривдою.

Это сновидѣніе, какъ отдѣльный эпизодъ, присоединено къ самому концу Голубиной книги. Владиміръ спрашиваетъ царя Давида:

Мнѣ ночесь, сударь, мало спалось;

Мнѣ во снѣ много видѣлось:

Кабы съ той страны со восточной,

А съ другой страны со полуденной,

Кабы два звѣря собиралися,

Кабы два лютые собѣгалися;

Промежду собой дрались билися.

Одинъ одного звѣрь одолѣть хочетъ.

Возговорилъ премудрый царь,

Премудрый царь, Давыдъ Ессеевичъ:

Это не два звѣря собиралися,

Не два лютые собѣгалися:

Это Кривда съ Правдой соходилася,

Промежду собой бились, дрались;

Кривда Правду одолѣть хочетъ;

Правда Кривду переспорила.

Правда пошла на небеса,

Къ самому Христу, Царю Небесному,

А Кривда пошла у насъ вся по всей землѣ,

По всей землѣ по свѣтъ Русской,

По всему народу христіанскому.

Отъ Кривды земля восколебалася.

Отъ того народъ весь возмущается;

Отъ Кривды сталъ народъ неправильный,

Неправильный сталъ, злопамятный:

Они другъ друга обмануть хотятъ;

Другъ друга поѣсть хотятъ. (*)

(*) Кирѣевскаго, Русскіе Народные стихи, въ "Чтеніяхъ Имп. Моск. Общ. Истор. и Древн." 1848 г. No 9. Стихъ II, 193--219.

Не только очевидное сходство этого стиха съ эпизодомъ Страшнаго Суда, но и различный исходъ борьбы Правды съ Кривдою, бросаютъ необыкновенный свѣтъ на древне-русскія художественныя и поэтическія преданія.

Въ сновидѣніи Владиміра Правда возносится на небо, и Кривда остается полной обладательницею земли. Наступаетъ время неправедное, царство антихристово; отъ Кривды вся земля всколебалась; возсталъ народъ на народъ; люди другъ друга поѣсть хотятъ.

Но не этимъ должна окончиться вѣчная вражда Правды съ Кривдою. Исходъ этой борьбы указанъ въ будущемъ, на послѣднемъ судѣ. Потому-то въ нашемъ изображеніи, между символическими представленіями конечной погибели царства антихристова, первое мѣсто занимаетъ эпизодъ о побѣдѣ Правды надъ Кривдою.

Такимъ образомъ сновидѣніе Владиміра и этотъ эпизодъ составляютъ какъ бы двѣ части одного и того же сказанія. Борьба, начавшаяся на землѣ и породившая царство антихристово, заключается уже въ вѣчности, вмѣстѣ съ паденіемъ этого царства.

Такъ многозначительны, такъ полны глубокаго смысла художественныя произведенія, когда они проникнуты творческою силою народной фантазіи!

Борьбѣ Правды съ Кривдою соотвѣтствуетъ въ древнѣйшихъ произведеніяхъ западнаго искусства борьба добродѣтелей съ пороками. Въ видѣ центавра, стрѣляющаго изъ лука (напримѣръ на Корсунскихъ вратахъ Новгородскаго Софійскаго собора), изображается, то грѣхъ или порокъ, то самъ антихристъ. Драка чудовищныхъ звѣрей, на барельефахъ или прилѣпахъ Димитріевскаго Собора во Владимірѣ, могла казаться нашимъ предкамъ битвою тѣхъ лютыхъ звѣрей, которые снились князю Владиміру.

Если указанные нами историческіе слѣды нашего Страшнаго Суда, со временъ Владиміра Святаго и Преподобнаго Нестора, могутъ быть, хотя въ половину, оправданы историческою критикою; то позволимъ себѣ привести еще нѣкоторыя данныя по поводу эпизода изъ Голубиной книги.

Авраамій Смоленскій, подвизавшійся къ концу XII и въ началѣ XIII вѣка, между прочимъ, написалъ двѣ иконы: одну Страшный Судъ второго пришествія, и другую: Испытанія воздушныхъ мытарствъ. Утрата этихъ произведеній невознаградима для исторіи древне-русской живописи. Но, по нѣкоторымъ даннымъ въ житіи этого угодника, составленномъ въ XIII вѣкѣ, позволяемъ себѣ догадку, что въ его Страшномъ Судѣ могъ быть эпизодъ изъ Голубиной книги, или же, по крайней мѣрѣ это народное произведеніе, основанное на древнѣйшихъ преданіяхъ болгарскихъ сборниковъ, было въ употребленіи у нашихъ иконныхъ мастеровъ XII и XIII вѣковъ. Иначе на чемъ же могъ основываться распущенный въ то время слухъ, будто Авраамій читаетъ Голубиные книги? {Въ житіи сказано: глубинныя книги. Для нашей догадки намъ пріятнѣе согласиться съ епископомъ Макаріемъ, который видитъ здѣсь голубиную книгу Истор. Рус. Церкви, 3, стр. 49.}

Какъ бы то ни было, по крайней мѣрѣ не подлежитъ сомнѣнію то, что въ концѣ нашего стиха о Голубиной книгѣ надобно видѣть одинъ изъ эпизодовъ народнаго эпоса о Страшномъ Судѣ, возникшаго на общихъ основахъ съ описаніемъ этого событія въ нашемъ подлинникѣ.

Почитаемъ излишнимъ входить въ сравненіе нашихъ духовныхъ стиховъ и другихъ народныхъ сказаніи о Страшномъ Судѣ съ описаніемъ изображенія. Близость въ общихъ основахъ и мотивахъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и различіе, опредѣляемое Формою поэтическою, съ одной стороны, и живописью съ другой, уже понятны сами по себѣ. Для насъ гораздо важнѣе указать въ народной поэзіи еще на одинъ эпизодъ той же поэмы, который, впрочемъ, разумѣется теперь, какъ самостоятельное цѣлое. Это именно стихъ о Лазарѣ и богатомъ. Въ изображеніи Страшнаго Суда ему соотвѣтствуютъ два эпизода. Въ одномъ: "гора, на горѣ одръ, на одрѣ Лазарь убогій, въ головахъ царь Давидъ съ гуслями, а три ангела наклонились, принимаютъ душу Лазареву." Въ другомъ эпизодѣ: "надъ отемъ одръ; на одрѣ лежитъ богатый, и бѣсы изъ него душу принимаютъ."

Когда не въ силу стало Лазарю горькое житье, взмолился онъ къ Господу, чтобъ сослалъ Онъ по его душу грозныхъ ангеловъ, несмирныхъ и немилостѣливыхъ, чтобъ вынули они его душеньку сквозь реберъ копьемъ, положили бы ее наборину и понесли бы въ огонь, во смолу; потому что намаялась его душенька, на бѣломъ, на вольномъ свѣту находилася; и нечѣмъ ему убогому въ рай превзойти, нечѣмъ въ убожествѣ душу спасти. Выслушавъ эту молитву,

Ссылаетъ Господь Богъ святыхъ ангеловъ,

Тихіихъ ангеловъ, все милостивыхъ,

По его по душеньку по Лазареву.

Вынимали душеньку честно и хвально,

Честно и хвадьно въ сахарны уста;

Да приняли душу ні пелену,

Да вознесли же душу на небеса,

Да отдали душу къ Богу въ рай,

Къ святому Авраамію къ праведному.

Но когда померъ богатый:

Сослалъ къ нему Господь грозныхъ ангеловъ,

Страшныихъ, грозныихъ, немилостивыихъ,

По его по душу по богачёву;

Вынули его душеньку не честно и не хвально,

Нечестно, не хвально, скрозь рёберъ его;

Да вознесли же душу вельми высоко,

Да ввергнули душу во тьму глубоко,

Въ тоё злую муку, въ геенскій огонь.

Нѣтъ сомнѣнія, что этотъ прекрасный стихъ, вмѣстѣ съ другими о Страшномъ Судѣ, служилъ поэтическимъ объясненіемъ нашему изображенію.

Слѣпая нищая братья, стоя при вратахъ монастыря или храма, воспѣвала для входящихъ и выходящихъ тѣ великія событія Послѣдняго дня, которыя, по обычаю, писались на вратахъ или стѣнахъ. Мало понятныя, полузагадочныя и таинственныя изображенія становились всякому доступны и вразумительны, перелитыя въ звуки роднаго слова, согрѣтыя чувствомъ, и какъ бы оживленныя присутствіемъ слѣпаго пѣвца.

Ѳ. БУСЛАЕВЪ.

"Современникъ", No 10, 1857