Буслаев Федор Иванович - Сравнение русских слов с санскритскими, г. Хомякова.- Статистика градобитий в России, г. Егунова

ЖУРНАЛИСТИКА.

Сравненіе русскихъ словъ съ санскритскими, г. Хомякова.-- Статистика градобитій въ Россіи, г. Егунова.

Статья г. Хомякова: Сравненіе русскихъ словъ съ санскритскими, помѣщенная въ третьемъ выпускѣ 4-го тома "Извѣстій Императорской Академіи Наукъ по Отдѣленію Русскаго Языка и Словесности", сверхъ многихъ любопытныхъ сближеній русскихъ словъ съ санскритскими, обращаетъ на себя вниманіе основною своею идеею -- положить разумныя начала сравнительной этимологіи вообще и русской въ-особенности, постановить законы здравой этимологической науки.

Сближая реченіе истый съ окончаніемъ ище (напримѣръ въ словѣ домище), авторъ замѣчаетъ: "Вообще разумная этимологія еще недостаточно вникла въ безпрестанное чередованіе Формъ глагольныхъ и существительныхъ и потому многаго еще разъяснить не умѣетъ" (ет. 396). Сравнивая витязь и витъ (въ окончаніи миѳическихъ именъ) съ санскритскимъ вити -- блескъ, онъ присовокупляетъ: "Выводъ отъ Виккинѣ не достоинъ здравой этимологической науки" (ст. 390).

Изъ этихъ словъ автора явствуетъ, что, несмотря на блистательные успѣхи современной лингвистики, она еще недостаточно опредѣлила свои разумныя основанія, что здравая этимологическая наука -- еще задача, рѣшеніе которой предоставлено будущему. Авторъ не имѣлъ намѣренія подробно развить свои понятія объ этихъ основаніяхъ; онъ занялся преимущественно только фактами, то-есть сравненіемъ русскихъ словъ съ санскритскими, и самому читателю предоставилъ догадываться о тѣхъ разумныхъ основаніяхъ, которыя проведены по всей статьѣ. Но такъ-какъ разумныя основанія науки, и особенно столь успѣшно-воздѣлываемой, какъ лингвистика, составляютъ умственное достояніе не отдѣльнаго лица, но многихъ усердныхъ и даровитыхъ дѣятелей, которые успѣли уже весьма-обстоятельно высказать свои убѣжденія, то мы, основываясь на нѣкоторыхъ общепризнанныхъ законахъ науки, рѣшаемся коснуться тѣхъ основаній, на которыя г. Хомяковъ намекаетъ. Если наши убѣжденія о разумности здравой этимологической науки будутъ согласны съ убѣжденіями г. Хомякова, то мы будемъ льстить себя надеждою, что принесемъ нѣкоторую пользу читателямъ его статьи, объяснивъ общими началами частные факты, въ ней предложенные. Если же наши убѣжденія встрѣтятъ противорѣчіе въ сравнительныхъ сближеніяхъ г. Хомякова, то или законы, извлеченные нами изъ сочиненій лучшихъ лингвистовъ, ошибочны и потому должны быть ниспровергнуты новою, болѣе-разумною теоріею, или же -- осмѣливаемся предположить -- самыя сближенія, приводимыя г. Хомяковымъ, не выдерживаютъ критики, основанной на здравой этимологической наукѣ, которую съ такимъ успѣхомъ воздѣлывали В. Гумбольдтъ, Я. Гриммъ, Дицъ, Миклошичъ и мн. др.

Система здравой этимологической науки (мы пользуемся терминомъ г. Хомякова) слагается, по нашему мнѣнію, изъ двухъ главныхъ элементовъ: вопервыхъ, изъ разумной цѣли, и вовторыхъ, изъ разумныхъ средствъ, употребляемыхъ изслѣдователемъ для достиженія цѣли. Только тогда этимологія будетъ разумна, когда разумная цѣль, къ которой она направляется, будетъ достигаема разумными средствами. Разумную цѣль лингвистъ имѣетъ тогда, когда, не ограничиваясь изслѣдованіемъ буквъ, приставокъ, окончаній, стремится въ изученіи языка изучать духовную жизнь самого народа; когда въ словѣ видитъ не случайное сочетаніе звуковъ, сгруппированныхъ по законамъ благозвучія, но живой отголосокъ ощущеній, воззрѣній и нравственныхъ, умственныхъ или религіозныхъ убѣжденій народа. Разумныя средства употребляетъ лингвистъ тогда, когда въ своихъ изслѣдованіяхъ строго наблюдаетъ тѣ законы, которымъ подчиняется каждый языкъ въ самостоятельномъ своемъ развитіи, сближаясь съ родственными языками или отъ нихъ отклоняясь. Изслѣдователь можетъ задать себѣ разумную цѣль и, при всемъ стараніи своемъ постичь духъ народа въ языкѣ его, можетъ не дойдти до своей цѣли, по недостатку лингвистическихъ средствъ, по незнанію или несоблюденію лингвистическихъ законовъ, на основаніи которыхъ каждый языкъ составляетъ свой собственный организмъ звуковъ. И наоборотъ, недальновидный грамматикъ можетъ въ совершенствѣ изучить законы звуковъ и ихъ измѣненій, законы склоненій, спряженій -- и въ своихъ изслѣдованіяхъ можетъ постоянно ограничиваться только одними лингвистическими мелочами, хотя и важными въ наукѣ, но, по отрывочности своей, недающими никакого понятія о жизни народа, въ членораздѣльныхъ звукахъ проявляющейся.

Никто лучше Я. Гримма не умѣлъ понять и приложить къ многостороннимъ изслѣдованіямъ этой истинно-разумной лингвистической системы, безошибочной въ ея средствахъ и исполненной жизненныхъ интересовъ въ ея результатахъ. Однимъ и тѣмъ же живительнымъ духомъ этой системы проникнуты всѣ лингвистическія изслѣдованія Гримма, отъ его "Грамматики" до "Миѳологіи" и "Древностей Нѣмецкаго Права". Такъ, "Грамматика" его служитъ образцомъ самаго точнаго изложенія этимологическихъ и синтаксическихъ законовъ языка, такъ "Миѳологія", "Древности Нѣмецкаго Права" и другія литературно-историческія изслѣдованія и многія лингвистическія монографіи его предлагаютъ образецъ глубокаго пониманья слова, какъ самаго чувствительнаго органа для выраженія тончайшихъ оттѣнковъ духовной жизни народа. При этомъ должно замѣтить, что какъ въ чисто-формальныхъ, грамматическихъ, такъ и въ историко-лингвистическихъ изслѣдованіяхъ своихъ этотъ великій нѣмецкій ученый умѣлъ соединять съ глубокимъ воззрѣніемъ философа и историка самую строгую точность грамматиста, останавливающаго терпѣливое вниманіе свое на каждой буквѣ, на каждомъ едва- замѣтномъ измѣненіи звука въ образованіи или измѣненіи словъ. Читая его "Грамматику", чувствуешь живую связь языка съ вѣрованіями и убѣжденіями народа; изучая его "Миѳологію", невольно соглашаешься съ его лингвистическими соображеніями, основанными на самомъ точномъ соблюденіи всѣхъ законовъ сравнительно-исторической грамматики. Мощный духъ истинно-великаго ученаго проявляется во всей обаятельной силѣ своей не только въ цѣломъ изслѣдованіи, но и въ отдѣльныхъ наблюденіяхъ надъ мелочами, входящими въ составъ цѣлаго, и вездѣ, и въ цѣломъ и частяхъ, оказывается одна и та же глубина и полнота воззрѣній на самую сущность изучаемаго предмета.

Впрочемъ, мы не думаемъ утверждать, чтобъ въ изслѣдованіяхъ Гримма наука достигла до послѣдней степени своего совершенства. Онъ самъ своими позднѣйшими трудами неоднократно убѣждалъ читающую публику, что можно было дополнить и даже исправить то, что написано имъ было прежде. Сравнительный элементъ выступаетъ въ его "Грамматикѣ" еще отрывочно и какъ-бы случайнымъ прибавленіемъ, но въ сороковыхъ годахъ начинаетъ значительно усиливаться и, наконецъ, въ "Исторіи Нѣмецкаго Языка" уравнивается въ полнотѣ и многозначительности съ элементомъ историческимъ. Строгая грамматическая критика, имъ же самимъ воспитанная, можетъ указать въ нѣкоторыхъ его изслѣдованіяхъ слабую сторону (потому-что всякій человѣкъ способенъ ошибаться). Такъ, напримѣръ, въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ, но недостатку историческихъ данныхъ, приходится ограничиться предположеніемъ, вы можете и не согласиться съ Гриммомъ: впрочемъ, къ чести добросовѣстнаго нѣмецкаго ученаго должно сказать, что въ такихъ случаяхъ свое личное мнѣніе онъ и не выдаетъ за фактъ, за непреложную истину. Такъ, въ своей монографіи о происхожденіи языка вдается онъ въ нѣкоторыя мечтанія, болѣе любопытныя, нежели важныя въ исторіи пауки. В. Гумбольдтъ оградилъ себя отъ мечтательнаго рѣшенія этого вопроса глубокою мыслью, что зачатіе всякой жизни сокрыто отъ глазъ наблюдателя въ таинственномъ лонѣ природы. Гриммъ не внялъ предостерегавшему голосу и рѣшился съ анатомическимъ ножомъ грамматиста-аналитика проникнуть въ эту таинственную область, но изнемогъ въ борьбѣ съ неразрѣшимымъ вопросомъ.

Безъ-сомнѣнія, многія подробности въ изслѣдованіяхъ Гримма современемъ получатъ дальнѣйшее развитіе, нѣкоторыя исправятся; но исторія лингвистики въ послѣднее десятилѣтіе убѣждаетъ насъ, что всѣми успѣхами своими эта наука обязана методѣ, такъ блистательно созданной Я. Гриммомъ въ его лингвистическихъ сочиненіяхъ, именно методѣ исторической, со внесеніемъ въ нее элемента сравнительнаго. Именно только при сравнительно-исторической методѣ возможна та разумная система языкознанія, о которой говорили мы выше, и говорили съ полнымъ убѣжденіемъ потому, что могли указать читателямъ на образецъ этой системы.

Теперь перейдемъ къ статьѣ, составляющей предметъ нашего разбора. Разумная цѣль, къ которой постоянно стремится г. Хомяковъ въ сравнительныхъ фактахъ, имъ предлагаемыхъ, заслуживаетъ полнаго вниманія читателя. Любопытны намеки на миѳическій бытъ славянъ, въ-сравненіи съ бытомъ индусовъ, сближеніе языка русскаго съ санскритскимъ, направленное къ уразумѣнію внутренней, такъ-сказать, физіологической связи между ними, состоящей въ родствѣ не только звуковъ, но и самаго духа, проникающаго весь организмъ того и другаго. Но такъ-какъ успѣшное достиженіе цѣли зависитъ отъ основательности и законности средствъ, а также и убѣжденіе въ истинѣ результатовъ основывается на убѣжденіи въ непреложности тѣхъ соображеній, изъ которыхъ результаты выведены, то, чтобъ оцѣнить по достоинству сравнительные результаты г. Хомякова, необходимо обратить вниманіе на тотъ путь, по которому авторъ ведетъ своего читателя.

Итакъ, разсмотримъ лингвистическія средства разбираемой статьи.

Г. Хомяковъ избралъ для своихъ изслѣдованій путь чисто-сравнительный, взявъ предметомъ сравненія языки русскій и санскритскій. Такъ-какъ русскій языкъ входитъ въ составъ славянскихъ нарѣчій, то съ санскритомъ сравнивается въ разбираемой нами статьѣ не весь славянскій языкъ, а только одна изъ составныхъ частей его. Почему избранъ именно языкъ русскій -- очень-понятно: это родной языкъ нашъ; онъ для насъ ближе, любезнѣе прочихъ славянскихъ нарѣчій. Но сравненіе съ санскритомъ только языка русскаго единственно тогда будетъ ясно, опредѣленно и законно, когда каждое русское слово будетъ возведено къ первоначальной, правильнѣйшей этимологической формѣ. Для опредѣленія этой правильнѣйшей формы служатъ пособіемъ всѣ прочія славянскія нарѣчія, и преимущественно языкъ церковно-славянскій, въ памятникахъ древнѣйшей редакціи. Извѣстно, что каждое изъ славянскихъ нарѣчій, нынѣ-употребительныхъ, имѣетъ, при позднѣйшихъ подновленіяхъ, ту или другую первоначальную особенность славянскаго языка, сохранившуюся отъ эпохи отдаленной. Такъ, въ нѣкоторыхъ славянскихъ нарѣчіяхъ сохранились окончанія прошедшихъ временъ, въ нѣкоторыхъ носовые звуки, въ иныхъ отличіе е отъ ѣ, и т. д. Церковно-славянскій языкъ, въ памятникахъ древнѣйшей редакціи, тѣмъ важенъ для лингвиста, что въ этомъ языкѣ сохранились въ наибольшей полнотѣ и чистотѣ важнѣйшія особенности славянскаго языка, неискаженныя временемъ, между-тѣмъ, какъ въ прочихъ нарѣчіяхъ, донынѣ-живущихъ въ устахъ славянскихъ племенъ, старина значительно подновилась и даже исказилась.

Изъ сказаннаго слѣдуетъ, что сравнивать съ санскритомъ языкъ церковно-славянскій гораздо-легче, нежели которое-нибудь одно изъ прочихъ славянскихъ нарѣчій. Въ первомъ случаѣ можно ограничиться однимъ церковно-славянскимъ языкомъ (за немногими исключеніями); въ послѣднемъ случаѣ, кромѣ сравниваемаго съ санскритомъ славянскаго нарѣчія, постоянно нужно имѣть въ виду не только церковнославянское, но и прочія родственныя нарѣчія. Само-собою разумѣется, что въ-разсужденіи церковно-славянскаго слѣдуетъ строго отличать редакціи письменныхъ памятниковъ этого языка. Такъ, русская редакція уже въ XI вѣкѣ смѣшиваетъ носовые звуки съ простыми гласными у, ю, я; въ XII вѣкѣ замѣняетъ продолженныя формы спряженій и склоненій сокращенными; такъ, въ галицкомъ спискѣ Евангелія почти постоянно сокращаются окончанія преходящаго времени и мѣстоименнаго склоненія прилагательныхъ (напримѣръ добраго вмѣсто добрааго). Съ XII-го же вѣка эта редакція смѣшиваетъ въ произношеніи буквы ѣ и е; напримѣръ, вмѣсто врѣдъ, врѣмя, прѣжде, прѣ, срѣда, и т. п., встрѣчаемъ: вредъ, время, прежде или преже, пре, среда {Какъ здѣсь, такъ и въ другихъ мѣстахъ, для удобства печатанія, церковно-славянскій шрифтъ замѣненъ русскимъ, въ которомъ нѣтъ особыхъ начертаній для носовыхъ звуковъ. Просимъ читателя возстановить эти начертанія тамъ, гдѣ имъ быть слѣдуетъ.}. Болгарская редакція удерживаетъ всѣ эти особенности въ большей исправности, за-то уступаетъ нашей, напримѣръ, въ смѣшеніи буквъ ъ въ; напримѣръ, употребляетъ връба, връста, врѣтъ, връхъ, вмѣсто: врьба, врьста, врьтъ, врьхъ (то-есть: верба, верста, вертъ или вертепъ, верхъ), и т. д. Такимъ-образомъ, для опредѣленія первоначальной церковно-славянской формы нельзя ограничиться какою-либо одною, хотя бы и древнѣйшею, рукописью, каковы "Изборникъ Святославовъ", "Супрасльская Рукопись" и т. п. Даже остромировъ списокъ Евангелія, писанный съ замѣчательною тщательностью, не можетъ вполнѣ удовлетворить этому требованію. Такъ, напримѣръ, въ немъ встрѣчаемъ различное начертаніе одного и того же слова; напримѣръ, то въ болгарской формѣ: слѣньце, но съ оттѣнкомъ русскаго произношенія: сълъньце (вмѣсто солнце). Для латинскаго vidua, санскритскаго відава {Для удобства печатанія, мы дѣлаемъ нѣкоторыя отступленія отъ санскритскаго правописанія, отсылая читателя къ статьѣ г. Хомякова, въ которой съ замѣчательной точностью выражены звуки санскритскаго языка русскимъ шрифтомъ.}, въ остромировомъ спискѣ не находимъ соотвѣтствующей формы: въ немъ употребляется в]дова и, слѣдовательно, звуку і (въ vidua) отвѣтствуетъ неорганически звукъ ъ (въдова); между-тѣмъ, какъ въ другихъ памятникахъ находимъ вьдова, именно первоначальную по образованію форму, въ которой ь законно соотвѣтствуетъ мягкому звуку і (вьдова = vidua).

Несмотря на изложенныя здѣсь затрудненія, лингвистъ, коротко- знакомый съ особенностями церковно-славянскаго языка, въ наибольшей точности соблюдетъ законы лингвистики, когда, для сравненія съ прочими индо-европейскими языками, возьметъ церковно-славяискій. Но г. Хомяковъ задалъ себѣ задачу болѣе-трудную: онъ рѣшился въ своихъ сравнительныхъ наблюденіяхъ ограничиться однимъ русскимъ языкомъ, не принявъ въ пособіе не только нынѣ-употребительныхъ славянскихъ нарѣчій, но и церковно-славянскаго.

Такъ-какъ многія формы русскаго языка значительно измѣнились и даже исказились противъ первоначальнаго ихъ вида, въ наибольшей сохранности удержаннаго въ древнѣйшей церковно-славянской письменности, то, само-собою разумѣется, съ такими искаженными формами нельзя сравнивать первоначальныя формы какого-либо другаго изъ коренныхъ индо-европейскихъ языковъ. Для примѣра, возьмемъ утрату носовыхъ звуковъ въ нашемъ языкѣ. Еслибъ, напр., для русскихъ формъ жать, чать (начать), мять, мы указали въ какомъ-нибудь изъ родственныхъ языковъ соотвѣтствующія формы: жа для жать, ча для чать, мя для мять, то, разумѣется, впали бы въ грубую ошибку, которая обличила бы насъ въ незнаніи даже азбуки славянскаго языка. Ибо формы жать, чать, мять суть не что иное, какъ мѣстное и временное, именно національно-русское видоизмѣненіе первоначальныхъ формъ съ носовымъ я: жяти, чяти, мяти. Это носовое я, по извѣстнымъ законамъ и въ извѣстныхъ случаяхъ, разлагается на ьи: потому отъ этихъ глаголовъ въ неопредѣленномъ наклоненіи образуются формы изъявительнаго наклоненія, напр., въ 3-мъ лицѣ ея. числа: жьнеть, чьнеть (начьнеть), мьнеть. Остатокъ носоваго элемента сохранился въ русскихъ: жнетъ, чаетъ (начнетъ), мнетъ, въ которыхъ, впрочемъ, уже неорганически замѣнено ьн однимъ только н. Слѣдовательно и тогда мы поступили бы незаконно, еслибъ, разложивъ русскія формы изъявительнаго наклоненія, извлекли изъ нихъ корни: жн изъ жнетъ, чн изъ чнетъ, мн изъ мнетъ, и стали бы искать въ родственныхъ языкахъ соотвѣтствующихъ этимъ корнямъ формъ, забывъ, что первоначально эти корни приняли въ славянскомъ языкѣ тотъ видъ, который былъ удержанъ въ церковно-славянскомъ; именно: или съ носовымъ я: жя, чя, мя, или съ разложеніемъ носоваго я на ьн, а не просто на н: жьн, чьн, мьн. То же самое должно сказать объ ѣ. Эту букву уже въ древнѣйшую эпоху русскіе смѣшали съ е, и такимъ образомъ измѣнили первоначальный, правильный видъ многихъ формъ. Потому, напр., въ сравненіе съ прочими индо-европейскими языками мы должны брать первоначальныя, правильнѣйшія формы: врѣдъ, врѣмя, прѣ, прѣдъ, а не позднѣйшее, уже мѣстное и временное ихъ видоизмѣненіе: вредъ или вередъ, время или веремя, пре и пере, предъ и передъ.

Нѣтъ сомнѣнія, что и русское нарѣчіе удержало нѣкоторыя древнѣйшія свойства славянскаго языка, но ихъ не должно смѣшивать съ подновленіями, и, сверхъ-того, слѣдуетъ доказать, почему именно тѣ или другія особенности русской рѣчи принадлежатъ древнѣйшему, первоначальному организму славянскаго языка. Такъ, чтобъ не уклоняться отъ приведенныхъ примѣровъ, возьмемъ формы пере, передъ, веремя: въ нихъ больше этимологическаго смысла, нежели въ искаженныхъ пре, предъ, время, именно потому, что долгій звукъ гъ, соединенный съ плавнымъ звукомъ, разлагается на два, то-есть: прѣ -- пере, прѣдъ -- передъ. Очень можетъ быть, что это разложеніе одного гласнаго на два, это полногласіе было однимъ изъ признаковъ древнѣйшей рѣчи, сохранившихся въ языкѣ русскомъ. Уже въ остромировомъ спискѣ встрѣчаемъ Володимиръ вм. Владимиръ, Новъгородъ вм. Новъградъ; въ "Изборникѣ Святославовомъ": полонъ вм. плѣнъ. Впрочемъ, несомнѣнно и то, что это полногласіе -- по преимуществу діалектическая особенность нашего языка, и что въ памятникахъ древнѣйшей, болгарской редакціи -- этой особенности не встрѣчаемъ.

Не принявъ въ соображеніе историческаго развитія языка славянскаго вообще и русскаго въ-особенности, г. Хомяковъ впалъ въ замѣчательныя противорѣчія со всѣми, доселѣ-признававшимися за непреложные, законами лингвистики. Для примѣра приведемъ нѣкоторыя изъ этихъ противорѣчій, преимущественно въ-разсужденіи звуковъ.

Г. Хомяковъ, кажется, не придаетъ никакого значенія носовымъ звукамъ. Такъ онъ сближаетъ блюду и мудрый между собою и съ санскритскимъ буд; между-тѣмъ, какъ въ блюду звукъ ю простой, а въ мудрый -- у звукъ носовой, какъ это свидѣтельствуетъ древнѣйшая письменность. Если г. Хомяковъ будетъ утверждать, что, несмотря на эту особенность древнѣйшей Формы, все же наше мудрый сближается съ санскритскимъ буд, то онъ долженъ былъ бы предварительно предложить теорію носовыхъ звуковъ въ индо-европейскихъ языкахъ, потому-что мнѣніе его противорѣчитъ и факту и принятому закону. Въ сближеніи нашего десять съ санскритскимъ дасан, г. Хомяковъ опустилъ изъ виду, что я въ словѣ десять -- звукъ носовой, и потому это слово вполнѣ соотвѣтствуетъ санскритскому, съ носовымъ окончаніемъ; а онъ ищетъ ближайшей къ нашему слову формы въ предполагаемомъ санскритскомъ дасат: "форма дасат, безъ сомнѣнія, существовала также" замѣчаетъ онъ. Но что же изъ того? Эта Форма дальше отъ нашей, нежели дасан, потому-что въ нашей удержано носовое произношеніе (разумѣется, по древнѣйшей письменности). Русское слово клясть г. Хомяковъ сближаетъ съ санскритскимъ клес -- говорить, огорчать, забывъ, что эта русская форма -- позднѣйшее, неорганическое видоизмѣненіе древнѣйшей клята (съ носовымъ я), откуда, съ разложеніемъ я на ьн: кльнеть, наше кленетъ (или, какъ вообще неправильно пишутъ, клянетъ). Наше неопредѣленное наклоненіе происходитъ уже отъ отглагольной формы клят, откуда съ измѣненіемъ т на с: клясти или клясть; корень же этого слова есть кля (съ носовымъ звукомъ), или кльн (съ разложеніемъ носоваго я на ьн). Чтобъ еще болѣе ввести читателя въ недоумѣніе, авторъ разбираемой нами статьи, кромѣ санскритскаго клес, приводитъ еще другое санскритское же слово клид (сѣтовать), имѣющее при себѣ и носовую форму клинд. Что же? эти формы клес и клид родственны между собою, или совершенно различнаго происхожденія? Если родственны, то но какимъ лингвистическимъ законамъ? Если же ничего общаго между собою не имѣютъ, то какимъ образомъ обѣ могутъ быть сближены съ однимъ и тѣмъ же русскимъ словомъ? Русское мять (мну), съ носовымъ звукомъ, авторъ сближаетъ съ санскритскимъ м!-- вредить: почему же у насъ носовой элементъ, когда въ санскритскомъ корнѣ его нѣтъ? Рядомъ съ этимъ производствомъ встрѣчаемъ еще странность: авторъ сближаетъ мясо (съ носовымъ я) съ словомъ масло (въ которомъ простой гласный звукъ а); глаголъ плясать (тоже съ носовымъ л) сближаетъ съ санскритскимъ блеш -- идти.

Такъ же мало г. Хомяковъ обращаетъ вниманія и на другіе гласные звуки; мало того, онъ позволяетъ себѣ безъ всякаго основанія одни гласные замѣнять другими. Такъ въ производствѣ слова клевета, онъ рѣшился допустить небывалую форму съ буквою ѣ: клевѣта, тогда-какъ такой формы не существуетъ ни въ одномъ изъ древнѣйшихъ памятниковъ, въ которыхъ удерживается правильное употребленіе этой буквы. Но автору пришло на мысль сблизить слово клевета съ корнемъ вѣт, откуда привѣтъ, навѣтъ извѣтъ. Очевидно, его соблазнило сродство понятій, выражаемыхъ словами клевѣта и навѣтъ, извѣтъ -- и онъ не усомнился форму клевета разсѣчь на два элемента: вѣт (кле-вѣта), и кле (кле-вета). Это кле г. Хомяковъ нисколько не затруднялся сблизить съ глаголомъ клясть, санскр. клес, потому-что носовой звукъ и его видоизмѣненія не представляютъ для него никакихъ препятствій. Слово клевета обыкновенно разлагаютъ на клев (= клю) и окончаніе ета, помощью котораго образуются су-ета, нищ-ета и т. п. Производство это объяснено въ "Корнесловѣ" Миклошича. Почему авторъ не опровергъ этого производства, предлагая другое?

Въ-разсужденіи согласныхъ звуковъ г. Хомяковъ также не обращаетъ никакого вниманія на историческое и мѣстное развитіе славянскаго языка. Для примѣра приводимъ его сближеніе русской формы мочь съ санскритскою мач -- быть высокимъ, сильнымъ. Но здѣсь между русскимъ и санскритскимъ словомъ созвучіе случайное, потому-что ч, въ русскомъ мочь, образовалось по извѣстному закону благозвучія, свойственному русской рѣчи, въ отличіе отъ прочихъ славянскихъ нарѣчій. Такимъ-образомъ русскому мочь соотвѣтствуетъ въ церковнославянскомъ мошть или мощь, въ чешскомъ мощь; или, если мочь принять за неопредѣленное наклоненіе, то въ церковно-славянскомъ мошти или мощи и т. д. Для объясненія сродства между языками должно брать корень слова, форму существенную, а не случайное видоизмѣненіе ея, зависящее отъ организма того или другаго нарѣчія: корень же этихъ словъ -- мог, откуда могу.

Должно замѣтить, что г. Хомяковъ по произволу беретъ то форму русскую, то церковно-славянскую, и притомъ даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онѣ видоизмѣняются по одному и тому же закону. Такъ въ приведенномъ примѣрѣ онъ взялъ форму русскую ночь, а въ объясненіи слова дочь онъ обращается къ церковно-славянской, между-тѣмъ, какъ и мочь и дочь (при корняхъ мог и дъг отъ формъ могт и дъгт) имѣютъ звукъ ч, по одному и тому же закону соотвѣтствующій церковно-славянскому шт или щ: мошти, дъшти. Замѣтимъ здѣсь кстати, что выводъ славянскаго дъшти или дъгщ отъ предполагаемаго г. Хомяковымъ причастія дояща противорѣчитъ законамъ славянскаго языка. Вопервыхъ, должно сказать, что форма дояща есть причастная форма новѣйшаго и неорганическаго образованія: производить отъ нея древнѣйшую церковно-славянскую форму дъшти или дъщи -- то же самое, что производить отъ нынѣ-употребительныхъ склоненій и спряженій русскаго языка склоненія и спряженія древнѣйшей церковно-славянской письменности. Причастіе женскаго рода отъ доити по-церковно-славянски оканчивается на и: доящи (съ носовымъ л); слѣдовательно, г. Хомякову было бы полезнѣе для своей цѣли принять эту форму для сближенія съ словомъ, оканчивающимся въ именительномъ падежѣ также на и: дъщи или дъшти (какъ доящи или дояіити); но куда дѣть гласные звуки этого причастія: о и л, если предположить, что доящи перешло въ дъщи? Точно, ъ переходитъ въ о, по мѣстному русскому видоизмѣненію славянскаго организма, почему дъщи и переходитъ въ дочь; но форма съ ъ есть первоначальная. Что же касается до носоваго я (въ формѣ доящи), то этотъ звукъ составляетъ существенный признакъ причастія; и если этого звука нѣтъ въ существительномъ дъщи, то нѣтъ никакого и права сближать это слово съ причастіемъ. Сверхъ-того, дъщи -- форма сокращенная: тэма или основа косвенныхъ падежей есть дъщер или дъштер (какъ матер при сокращенной мати). Если бы дщерь было произведено отъ причастія, то какъ бы объяснить небывалый при причастіи наростъ ер? Вотъ сколько недоумѣній предлагаетъ читателю г. Хомяковъ своимъ остроумнымъ предположеніемъ, неоснованномъ ни на общепринятыхъ законахъ лингвистики, ни на преданіи церковно-славянской письменности!

Нельзя сказать, чтобъ авторъ вообще презиралъ всѣ доселѣ установившяся положенія науки. Такъ онъ допускаетъ въ образованіи словъ законъ усиленія, или поднятія гласныхъ и плавныхъ (то-есть гуна и вридди). Но, по странному невниманію къ звуковой системѣ, онъ или не хочетъ, или не умѣетъ примѣнить этого закона въ нѣкоторыхъ случаяхъ, которые объясняются именно этимъ закономъ. Напримѣръ, сближая санскритскія слова бавука (счастье, счастливый) и бу (быть) съ нашими быть, бывать, богъ, г. Хомяковъ, въ-разсужденіи производства формы бавука отъ бу, дѣлаетъ слѣдующее замѣчаніе: о вводное и напоминаетъ наши бавитъ, при, за, у-бавлитъ". Звукъ и здѣсь не вводный, а коренной, образовавшійся отъ сокращенія кореннаго гласнаго у. Если г. Хомяковъ допустилъ въ свои изслѣдованія законъ усиленія, или подъема гласныхъ и плавныхъ, то напрасно въ этомъ случаѣ не опровергъ мнѣнія тѣхъ лингвистовъ, которые усиленіемъ звуковъ объясняютъ производство формы бавить отъ быть, какъ славить, словитъ (благо-сло-вить) отъ слыть, церковно-славянское слути.

Впрочемъ, мы думаемъ, что и г. Хомяковъ согласится объяснить этотъ случай подъемомъ гласныхъ; выраженіе же его "вводное в" выказываетъ только невниманіе къ звуковой системѣ, невниманіе, которое, какъ кажется, и самъ онъ оправдываетъ въ слѣдующихъ словахъ: "Любопытны такіе примѣры, въ которыхъ видна живая связь звукового настроенія двухъ языковъ (то-есть русскаго и санскритскаго); оно во многомъ поучительнѣе анатомическаго изслѣдованія лексикона и грамматики" (ст. 4-20). Мы совершенно согласны съ этою мыслью, но только въ томъ случаѣ, когда выводы о живой связи двухъ или нѣсколькихъ языковъ не будутъ на каждомъ шагу противорѣчить этой скучной, сухой и безжизненной, но все-таки основательной и разумной анатоміи языка. Въ наукѣ, такъ же, какъ и въ искусствѣ, техническая часть имѣетъ высокое значеніе. Рафаэль не создалъ бы своихъ высокихъ идеаловъ, еслибъ не умѣлъ владѣть кистью; Гриммъ не написалъ бы своей "Миѳологіи", еслибъ не изучилъ анатоміи нѣмецкихъ нарѣчій. А сколько великихъ открытій и высокихъ воззрѣній на жизнь и природу было обязано своимъ происхожденіемъ въ позднѣйшее время скучнымъ и сухимъ выкладкамъ химіи и мелочнымъ открытіямъ анатоміи! Кто хочетъ стать выше всѣхъ мелочей науки, тотъ долженъ побѣдить ихъ изученіемъ; въ противномъ случаѣ, эти мнимыя мелочи всегда будутъ камнями преткновенія для возвышенныхъ общихъ воззрѣній. Нельзя спокойно созерцать небо, когда спотыкаешься идя по землѣ!

Если въ ученомъ изслѣдованіи не положено твердаго, разумнаго основанія, то въ результатѣ всегда будетъ колеблющееся, шаткое мнѣніе вмѣсто твердаго убѣжденія въ одной, неизмѣнной истинѣ. Г. Хомяковъ заподозрилъ разумность анатомическаго изученія звуковъ, намѣренно или ненамѣренно не принялъ въ основаніе ни законовъ сравнительной лингвистики, ни историческаго преданія въ развитіи языка славянскаго вообще и русскаго въ-особенности; отвергнувъ, или не желая изучить то, что было уже установлено въ паукѣ до него, онъ рѣшился сказать свое собственное, самостоятельное объ отношеніи языка русскаго къ санскритскому. Но, къ-сожалѣнію, не развивъ своихъ лингвистическихъ основаніи, онъ предложилъ только ихъ результаты въ сближеніи русскихъ словъ съ санскритскими. Къ крайнему удивленію читателя, эти результаты отличаются замѣчательною шаткостью и неопредѣленностью, которыя всегда рѣзко бросаются въ глаза въ предметѣ столь положительномъ, какъ лингвистика. Такъ, напримѣръ, г. Хомяковъ раздѣляетъ русскія слова между двумя различными корнями, тогда-какъ они происходятъ отъ одного, и потому должны быть сближены и въ санскритѣ только съ однимъ словомъ, а не съ двумя различными, какъ это дѣлаетъ г. Хомяковъ. Напримѣръ, г. Хомяковъ отдѣляетъ областное русское слово огрѣха (охватъ сохою, зачерпнувшею, но неподнявшею пласта въ полѣ) отъ слова грѣхъ; но исторія языка свидѣтельствуетъ, что и слово грѣшить означало ошибиться, не попасть, совратиться, напримѣръ, совратиться съ пути. Въ "Патерикѣ Синайскомъ", въ превосходной рукописи XII в., хранящейся въ Синодальной Библіотекѣ, читаемъ: грѣшила есмь пути {Для удобства печатанія древнѣйшая орѳографія замѣнена позднѣйшею русскою.} (лист. 125); въ позднѣйшей рукописи XVI в. это мѣсто подновлено такъ: совратихся с пути. Итакъ, умственному значенію слова грѣхъ (грѣшить) соотвѣтствуетъ вещественное, остатокъ котораго сохранился въ областномъ огрѣха. Осмѣливаемся думать, что такимъ только путемъ здравая этіологическая наука можетъ прійдти къ разумнымъ результатамъ. Но г. Хомяковъ нераздѣльное по понятіямъ, по корню и образованію, раздѣляетъ, и слову огрѣха даетъ санскритскій корень грг -- хватать, а слову грѣхъ -- грш -- лгать. Положимъ, ему неизвѣстно было приведенное нами мѣсто изъ Патерика, но грѣшить въ смыслѣ не попасть, промахнуться, ошибиться, встрѣчается и въ напечатанныхъ старинныхъ памятникахъ русской письменности. Сверхъ-того, Миклошичъ въ своемъ "Корнесловѣ" приводитъ выраженіе погрѣшите царьство (regno pirvari) -- выраженіе, которое могло бы навести г. Хомякова на собственное значеніе словъ, такъ неудачно раздѣленныхъ имъ между двумя различными корнями. Еще примѣръ. Авторъ отдѣляетъ отъ глагола гудѣть существительныя гулъ и гусли: глаголъ гудѣть сближаетъ съ санскритскимъ гуди (гудѣть), а существительныя гулъ и гусли съ санскритскимъ гу (звучать), и сверхъ того эти два слова ставитъ при глаголѣ гукать. Существительныя гулъ и гусли происходятъ отъ кореннаго глагола густи (съ носовымъ у), откуда уже производный гудѣть. Отъ корня гуд (съ юсомъ), по извѣстному закону о переходѣ д въ с, совершенно-правильно образуется неопредѣленное наклоненіе густи и причастіе гулъ, перешедшее въ имя существительное. Въ формѣ гулъ выброшено я точно такъ же, какъ въ формахъ сѣлъ, ѣлъ, отъ сѣсть, ѣсть (при корняхъ сѣд, ѣд). Что же касается до слова гусли, то оно, происходя отъ глагола густи, подчиняется общему закону съ формами: ясли отъ псти (слич. древнее объясливыи -- обжорливый), число и чисмя (съ носовымъ я) отъ древняго церковно-славянскаго чисти (честь, читать), откуда супинумъ въ остромировомъ и другихъ древнѣйшихъ спискахъ: чистъ (то-есть читать). Послѣ этихъ, впрочемъ, самыхъ элементарныхъ соображеній, нельзя не прійдти къ крайнему изумленію, почему г. Хомяковъ существительныя гулъ и гусли отдѣлилъ отъ глагола гудѣть, указавъ существительнымъ одинъ корень, а глаголу другой. Еще примѣры: кусъ, кусать и куситъ (откуда ис-кусить) раздѣлены между двумя корнями; спѣть (дѣлаться спѣлымъ) сближено съ санскритскимъ паи (сохнуть) и спаг (ботѣть), а произведенныя отъ этого глагола спѣхъ и спѣшить -- съ санскритскимъ пес (итти) и пеш (стараться усердно). Иногда даже одно и то же слово г. Хомяковъ производитъ различно, помѣщая подъ различными корнями; такъ въ одномъ мѣстѣ слово масло онъ правильно сближаетъ съ мазь и масть, а въ другомъ, какъ намъ кажется, совершенно-неправильно, съ словомъ мясо (о чемъ уже сказано выше).

Съ другой стороны г. Хомяковъ соединяетъ подъ однимъ корнемъ формы различнаго происхожденія, какъ въ выше-приведенномъ примѣрѣ масло и мясо: или еще: кошель, и ковшъ, между-тѣмъ, какъ первое слово родственно формѣ коша, а послѣднее имѣетъ при себѣ древнѣйшую ковѣкаль, встрѣчающуюся, напримѣръ, въ томъ же "Синайскомъ Патерикѣ": имыи древянъ ковѣкаль; въ позднѣйшемъ спискѣ XVI в., вмѣсто ковѣкаль, сказано: сосудъ.

Это колебаніе въ разрѣшеніи словъ по корнямъ ихъ, это раздѣленіе однороднаго и сближеніе различнаго отнимаютъ у читателя всякое убѣжденіе въ правдивости предложенныхъ авторомъ сближеній, которыя, такимъ-образомъ раздвояясь въ сознаніи, кажутся случайными мнѣніями, ни на чемъ неоснованными и ни къ чему неведущими. Скажемъ болѣе: это колебаніе естественно свидѣтельствуетъ о недостаткѣ убѣжденія самого автора въ истинѣ приводимыхъ имъ сближеній. Въ наукѣ иногда необходимо прибѣгать къ предположеніямъ и излагать ихъ въ видѣ личнаго мнѣнія; по построить цѣлую пауку изъ предположеній и мнѣній, значитъ уронить разумное ея достоинство, значитъ низвести ее до праздной игры досужаго остроумія.

Къ замѣченному нами колебанію въ мнѣніяхъ присоединяетъ авторъ какую-то неопредѣленность, неоконченность, неточность въ объясненіи грамматическихъ формъ и въ разложеніи ихъ на составныя части. Нѣкоторыя формы не доведены грамматическимъ разборомъ до первоначальнаго ихъ вида, и вторичная ихъ формація принята за первобытную. Такъ, напримѣръ, глаголъ квасить, какъ самостоятельный, сближенъ съ санскритскимъ дване (разбивать), между-тѣмъ, какъ онъ происходитъ отъ существительнаго квасъ, а это послѣднее, но извѣстному закону усиленія, или подъема звуковъ, образовалось отъ корня кые, отъ котораго глаголъ кыснути (съ носовымъ у). Кисть сближено съ санскритскимъ кишку (рука ниже локтя), тогда-какъ сравнивать должно бы коренную форму, отъ которой кисть происходитъ, именно: кит, откуда китица, и даже глаголъ китити. Въ словѣ кисть звукъ с перешелъ изъ т, но извѣстному закону благозвучія. Существительное варъ (жаръ и кипятокъ) сближено съ санскритскимъ вар, варг -- вода, тогда-какъ оно правильно образуется но закону подъема плавныхъ, отъ глагола врѣти, откуда производятъ и врѣмя (первоначально съ ѣ). Лукъ (arcus) сближено съ санскритскимъ лудж -- быть крѣпкимъ, и это сближеніе подкрѣплено эпическою Формою: тугой лукъ; но г. Хомяковъ не обратилъ вниманія, вопервыхъ, на то, что наше слово лукъ имѣетъ въ первоначальномъ своемъ видѣ носовой звукъ у, и вовторыхъ, на то, что к (въ словѣ лукъ) и ли (въ санскритскомъ лудж) -- звуки совершенно-разнородные. Но особенное вниманіе читателя обращаемъ здѣсь на то, что г. Хомяковъ форму лукъ не довелъ до ея первоначальнаго вида въ корнѣ ляк (съ новымъ), откуда ляцати, наляцати: и наляцати лукъ -- старинное тавтологическое выраженіе.

Доселѣ мы разсматривали въ сравнительной системѣ г. Хомякова только одинъ элементъ, именно русскій. Теперь скажемъ нѣсколько словъ о другомъ, то-есть санскритскомъ.

Лѣтъ двадцать назадъ, сравненіе европейскихъ языковъ съ санскритомъ было ученою новостью, теперь же стало общимъ мѣстомъ. Впрочемъ, должно отдать справедливость лингвистикѣ: она не остановилась на элементарныхъ, болѣе или менѣе одностороннихъ пріемахъ сравнительной грамматики тридцатыхъ годовъ, и въ послѣдніе двадцать лѣтъ оказала быстрые успѣхи, преимущественно въ исторической разработкѣ сравниваемыхъ языковъ. Такимъ-образомъ, тщательнѣйшее изученіе каждаго изъ индо-европейскихъ языковъ указало, съ одной стороны, на множество новыхъ точекъ соприкосновенія между ними, а съ другой -- на исключительныя особенности каждаго изъ нихъ. Стоитъ только сравнить первые выпуски бопповой грамматики съ послѣдними, чтобъ составить себѣ довольно-ясное понятіе объ этихъ успѣхахъ науки на пути сравнительно-исторической лингвистики. Важнѣйшимъ результатомъ этихъ успѣховъ лингвистики для внѣшнихъ пріемовъ сравнительной этимологіи надобно почесть ту непреложную истину, что родственные языки сближаются между собою не по внѣшнему созвучію, которое весьма-часто бываетъ случайнымъ, но но внутреннему соотвѣтствію, по которому звуки одного языка оказываются не тождественными, а соотвѣтствующими звукамъ другаго языка. Звуки двухъ словъ изъ различныхъ языковъ одного поколѣнія не могутъ быть во всемъ тождественными потому, что каждый языкъ по-своему развиваетъ свой собственный организмъ. Для примѣра возьмемъ самыя древнія формы: семь, который, три и т. п.; въ санскритѣ: асмі, катарас, трг. Даже послѣднее слово, совершенно-созвучное съ нашимъ въ одной своей формѣ, уже отклоняется отъ нашей въ другихъ: траяс, трисрас, тріні; такимъ-образомъ даже здѣсь, при совершенномъ созвучіи (существенномъ или случайномъ), соотвѣтствіе беретъ перевѣсъ въ употребленіи грамматической формы, какъ въ прямыхъ, такъ и въ косвенныхъ падежахъ. Мы беремъ здѣсь въ сравненіе всѣ падежи, не останавливаясь на одной Формѣ, потому-что сродство между языками основываемъ не на мимолетномъ, отрывочномъ звукѣ, а на внутреннемъ существѣ сравниваемыхъ языковъ. Въ этомъ не можетъ не согласиться съ нами и г. Хомяковъ, какъ это видно изъ вышеприведенныхъ словъ его: "любопытны такіе примѣры, въ которыхъ видна живая связь звуковаго настроенія двухъ языковъ". Эта живая связь преимущественно выражается или въ синтаксическомъ употребленіи словъ, или же въ этимологичеекомъ измѣненіи, то-есть, въ склоненіяхъ и спряженіяхъ. Чтобъ видѣть, какъ слово видоизмѣняется по организму языка, обратимъ вниманіе на сродство нашего который съ санскритскимъ катарас. Вопервыхъ, вмѣсто санскритскаго окончанія не, у насъ свое, народное, и притомъ совершенно-органическое, именно ми, которое измѣняется но мѣстоименному склоненію: которааго или котораего, которууму или которуему и проч.; вовторыхъ, вмѣсто санскритскаго а, въ суффиксѣ map (ка-тар-ас), у насъ, по организму славянскаго языка, или о: который, или е: стеръ. При этомъ должно замѣтить, что и который имѣетъ при себѣ другую, древнѣйшую форму, встрѣчающуюся въ болгарской и русской письменности ХІ-го и ХІІ-го вѣка, именно: котерый, съ суффиксомъ тер, какъ въ мѣстоименіи стеръ. При этомъ случаѣ почитаемъ нелишнимъ слѣдующее замѣчаніе. Напрасно г. Хомяковъ суффиксъ тер или тор (санскритское тара) искажаетъ въ ер (санскритское ара) и такимъ-образомъ съ который сближаетъ четверо, пятеро, шестеро, гдѣ окоичаніе еро не имѣетъ никакой связи съ тара или тер, тор, то-есть съ окончаніемъ мѣстоименія который. Мы не имѣемъ никакого права по собственному произволу вставлять или выбрасывать какую-либо букву въ разбираемой грамматической формѣ.

Въ настоящее время сравниваютъ съ санскритомъ индо-европейскіе языки не длятого, чтобъ убѣдить кого-нибудь въ ихъ родствѣ (въ этомъ никто ужь не сомнѣвается), но длятого, чтобъ указать на новыя точки соприкосновенія въ сравниваемыхъ языкахъ. Какія же новыя точки зрѣнія открываетъ намъ статья г. Хомякова въ сравнительной лингвистикѣ?

Къ крайнему удивленію читателя, г. Хомяковъ не только не проводитъ ужь извѣстныхъ законовъ лингвистики по своимъ сравнительнымъ изслѣдованіямъ, но даже, какъ мы видѣли выше, вовсе не признаетъ ихъ, не знаетъ или не хочетъ знать. Единственнымъ руководителемъ своимъ беретъ онъ только внѣшнее, весьма-часто случайное созвучіе, и на этомъ-то шаткомъ основаніи думаетъ построить здравую и разумную, какъ онъ выражается, этимологическую науку.

Тамъ, гдѣ созвучіе, подкрѣпляется внутреннимъ соотвѣтствіемъ двухъ языковъ, сближенія г. Хомякова вѣрны, или, по-крайней-мѣрѣ, тамъ не противорѣчатъ они лингвистическимъ законамъ. Но, должно сказать правду, что такія сближенія уже не новость въ наукѣ: они замѣчены уже были Бойномъ, Поттомъ, Гриммомъ, Миклощичемъ и нѣкоторыми другими лингвистами. Такія сближенія касаются, напр., слѣдующихъ словъ: бытъ, день, десный, десять, дуть, дурной, дѣва, зима, знать, который, матъ, медъ, между, мясо, небо, новый, пить, и мн. друг. Но вотъ что особенно-любопытно: въ сближеніи этихъ словъ съ санскритскими, въ сближеніи, уже замѣченномъ и другими, г. Хомяковъ невольно слѣдуетъ лингвистическимъ законамъ, тогда-какъ въ своихъ собственныхъ сравнительныхъ выводахъ этимъ законамъ противорѣчіи^. Это странное противорѣчіе позволяетъ намъ думать, что едва-ли г. Хомяковъ, въ полномъ убѣжденіи, уже рѣшился ниспровергнуть всѣ, до селѣ установившіеся законы лингвистики, и въ-замѣнъ имъ дать свои, болѣе-разумные. Скорѣе можно полагать, что онъ выразилъ въ своей статьѣ колебаніе въ мнѣніяхъ, происшедшее отъ желанія сказать что-нибудь новое, частью придерживаясь общепринятыхъ положеній науки, частью (намѣренно или ненамѣренно) отклоняясь отъ нихъ. Именно вслѣдствіе этого и встрѣчаемъ въ статьѣ его, рядомъ съ совершенно-правильными сближеніями Боппа, какія-то мечтательныя и безсознательныя гаданія, шатко-зыблющіяся на самомъ случайномъ созвучіи.

Для доказательства нашей мысли войдемъ въ нѣкоторыя подробности.

Какъ одно только русское нарѣчіе, независимо отъ прочихъ славянскихъ, нельзя сравнивать съ санскритомъ, такъ точно и одинъ санскритскій языкъ, безъ посредства другихъ индо-европейскихъ, нельзя сближать съ славянскимъ. Конечно, при сравненіи санскрита съ которымъ-либо однимъ изъ индо-европейскихъ языковъ, не вмѣняется въ обязанность приводить слова изъ всѣхъ прочихъ, однако требуется, какъ непремѣнное условіе, чтобъ сравненіе, напримѣръ, славянскаго языка съ санскритскимъ не противорѣчью общимъ законамъ сродства языковъ индо-европейскихъ. Это-то сравненіе, при посредствѣ родственныхъ индоевропейскихъ формъ, всего болѣе предохраняетъ лингвиста отъ заманчивыхъ сближеній по внѣшнему созвучію. Такъ, напримѣръ, еслибъ г. Хомяковъ обратилъ вниманіе на греческій ὔπνος, латинское somnus (вмѣсто sopnus), литовское sapnas, то не сблизилъ бы нашего слова сонъ съ санскритскимъ саяна (сонъ), съ нёбнымъ е, а обратился бы къ санскритскому свапнас (сонъ), отъ глагола свап, родственнаго нашему спать (церковію-славянскому съпати). Тогда бы между санскритскою формою свапнас и русскою сонъ была посредствующею превосходная литовская sapnas. Сверхъ-того, допустивъ это сближеніе, г. Хомяковъ не погрѣшилъ бы противъ языка славянскаго, не оторвалъ бы существительнаго сонъ (церковно-слав. сънъ) отъ его роднаго корня, сохранившагося въ глаголѣ съпати: съпнъ, вмѣсто съпнъ, происходитъ отъ съпати точно также, какъ гъну (съ носовымъ звукомъ), вмѣсто гъбну, отъ гъб или губ, гыб, въ глаголѣ гыбати (нагибать). По закону благозвучія, губные звуки иногда отметаются передъ н. Мы ни коимъ образомъ не можемъ понять, почему г. Хомяковъ не принялъ этого сближенія, усвоеннаго Бонномъ и Миклошичемъ, и прибѣгнулъ къ новому, которое въ основательности далеко уступаетъ нами объясненному. Или авторъ не зналъ этого сближенія, или намѣренно умолчалъ о немъ. Мы допускаемъ послѣднее предположеніе и удивляемся, почему онъ не опровергъ общепринятаго въ наукѣ мнѣнія, замѣняя его своимъ собственнымъ, доселѣ-непризнаннымъ.

Сравнительно-историческое изученіе всѣхъ индо-европейскихъ языковъ въ совокупности изгнало, наконецъ, изъ грамматической литературы нелѣпую мысль о происхожденіи одного самостоятельнаго языка отъ другаго. Теперь никто не сомнѣвается, что остатки доисторической древности въ большей или меньшей мѣрѣ раздѣлены между всѣми индоевропейскими языками. Производить славянскій языкъ отъ санскритскаго столь же ошибочно, какъ и санскритскій отъ славянскаго. Безъ всякаго сомнѣнія, и г. Хомяковъ раздѣляетъ это мнѣніе; но намъ кажется, что не вездѣ умѣлъ онъ провесть по своимъ сближеніямъ эту мысль о самостоятельности коренныхъ языковъ. Такъ иногда, безъ особенной необходимости, производитъ онъ наши слова отъ санскритскихъ, иногда, наоборотъ, санскритскія отъ нашихъ, подчиняя такимъ-образомъ одинъ языкъ другому.

Безполезное подчиненіе славянскаго языка санскритскому мы позволяемъ себѣ видѣть въ производствѣ миѳическаго имени Стри-богъ отъ санскритскаго срі-- свѣтъ, счастіе, власть. Правда, что т въ формѣ стри можетъ быть объяснено какъ вставное, по сравненію съ формами страмъ, отраженіе, вмѣсто первоначальныхъ срамъ, сраженіе; но зачѣмъ прибѣгать къ этому лингвистическому правилу въ томъ случаѣ, когда самое слово не даетъ къ тому никакого повода? Вставка т въ страмъ очевидна, потому-что это слово искони употреблялось въ формѣ срамъ, откуда чисто-русская: соромъ; но миѳичсское имя, о которомъ говоримъ, постоянно и вездѣ употребляется только въ формѣ Стри-богъ. Къ-тому же изъ "Слова о Полку Игоревѣ" несомнѣнно явствуетъ, что Стри-богъ былъ богъ вѣтра, потому и вѣтры стри-божи внуци. Для чего жь несомнѣнному историческому свидѣтельству г. Хомяковъ противорѣчитъ своимъ санскритскимъ производствомъ, по которому Стри-богъ оказывается богомъ свѣта, счастія или власти? Но особенное вниманіе читателя обратимъ на то, что г. Хомяковъ въ этомъ производствѣ, какъ намъ кажется, выразилъ вновь невниманіе къ народнымъ, нашимъ собственнымъ средствамъ въ образованіи словъ. форма стри чисто-славянская, означаетъ вѣтеръ, повѣтріе (смотри Словарь Юнгманни); происходитъ же она, вѣроятно, отъ того же корня, отъ котораго образовались стрѣти, застрѣть (или застрять), стрѣха, застрѣха, стрѣла, стрѣлъ (въ сложныхъ пострѣлъ, самострѣлъ) и т. д.

Еще страннѣе производство сокращенной русской Формы зажать (напримѣръ, въ выраженіи не замай, то-есть, не трогай) отъ санскритскаго шам или сам -- безпокоить. Русскія: зажать, замай -- не что иное, какъ сокращеніе формъ заимать, заимай (вмѣсто занимать, занимай), сложенныхъ изъ предлога за и глагола имать, иму (отъ кореннаго яти, емлю, съ носовымъ звукомъ). Нынѣшнему выраженію не замай (то-есть, не трогай, не бери) соотвѣтствуетъ старинное, несокращенное: не заимай, употребленное, напримѣръ, въ слѣдующемъ мѣстѣ "Объ Акирѣ Премудромъ", по рукописи XV вѣка, принадлежащей Императорскому Московскому Обществу Исторіи и Древностей: "сыну, твое участье (то-есть, имѣнье) дай, а чюжего не заимай".

Мы вполнѣ убѣждены, что этотъ самый элементарный грамматическій фактъ столь же извѣстенъ г. Хомякову, какъ и всякому образованному писателю, занимающемуся отечественною грамматикою, и потому сближеніе русскаго зажать съ санскритскимъ шам или сам должны понять въ обратномъ смыслѣ. То-есть, г. Хомяковъ въ этомъ случаѣ санскритскія коренныя формы производить отъ испорченной или сокращенной русской зажать (вмѣсто заимать или занимать). Но тогда слѣдовало бы доказать, что эта сокращенная форма не позднѣйшее явленіе, а древнѣйшая особенность русской рѣчи; а мы видѣли, что еще въ XV вѣкѣ, вмѣсто искаженной, употреблялась Форма правильная, полная. Вопросъ о заимствованіи словъ изъ чужаго языка есть вопросъ чисто-историческій, и тогда только онъ можетъ быть рѣшенъ удовлетворительно, когда будутъ приняты въ соображеніе всѣ историческія данныя, объясняющія лингвистическое заимствованіе.

Какъ бы то ни было, но въ своей статьѣ г. Хомяковъ многими сближеніями довольно-ясно выразилъ желаніе подчинить санскритскій языкъ русскому. Этимъ, между-прочимъ, объясняемъ мы себѣ невниманіе автора къ прочимъ славянскимъ нарѣчіямъ и къ церковно- славянскому въ-особенности. Въ-самомъ-дѣлѣ, для чего бы пускаться въ даль, брать въ пособіе и родственные языки, и исторію славянскихъ нарѣчій, еслибъ можно было объяснить санскритскій языкъ какъ мѣстное нарѣчіе русскаго? Какъ ни странна эта мысль, но нельзя не подозрѣвать въ ней г. Хомякова, когда, напримѣръ, узнаёшь изъ статьи его, что русскія формы чуждый и чужой онъ сближаетъ съ санскритскими джуд и чуд -- отвергать. Звукъ ч въ формѣ чужой собственно принадлежитъ русскому языку. Въ другихъ славянскихъ нарѣчіяхъ этому звуку соотвѣтствуетъ или т: тудь, или шт, щ: штуждь, щуждь, или ц: цужь, цузь. Я такъ-какъ въ санскритѣ авторъ допускаетъ именно эту русскую особенность въ формѣ чуд, то, очевидно, онъ разсматриваетъ этотъ языкъ какъ частное видоизмѣненіе славянскаго, какъ одно изъ славянскихъ нарѣчій, и притомъ, по организму своему, зависимое отъ языка русскаго.

Только съ этой точки зрѣнія можно сколько-нибудь оправдать, напримѣръ, слѣдующія въ высшей степени странныя сближенія г. Хомякова: санскритское Вишну и наше вышній, санскритское Кувера (названіе божества) и наше ковачъ, коваль, будто-бы отъ корня ков, тогда-какъ форма кои есть уже вторичная, по законамъ благозвучія, образовавшаяся изъ ку, откуда глаголъ кути -- кову, какъ плута -- плову (то-есть плыть -- плыву).

Какъ-скоро лингвистъ ограничивается сравненіемъ только двухъ родственныхъ языковъ, не обращая надлежащаго вниманія на прочіе соплеменные, то неминуемо впадаетъ въ односторонность, какъ естественное слѣдствіе ограниченнаго, узкаго воззрѣнія на предметѣ. Г. Хомяковъ иногда беретъ въ пособіе прочіе индо-европейскіе языки, какъ, напримѣръ, въ объясненіи слова ночь (о чемъ скажемъ ниже), но не вездѣ держится этой методы и часто ограничивается санскритомъ въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ другіе языки принесли бы большую пользу его сравнительнымъ изъисканіямъ.

Индо-европейскіе языки распадаются на нѣсколько группъ, состоящихъ изъ языковъ, наиболѣе-родственныхъ между собою, а именно: санскритъ и языкъ Зендавесты; греческій и латинскій; нѣмецкій и кельтскій; славянскій и литовскій. Такимъ-образомъ къ славянскому ближе всѣхъ стоитъ литовскій, который потому необходимо брать въ соображеніе постоянно, когда сравнивается славянскій съ которымъ- нибудь изъ прочихъ индо-европейскихъ и особенно съ санскритомъ: потому-что литовскій составляетъ средину между санскритскимъ и славянскимъ, литовскій ближе славянскаго къ санскриту и ближе прочихъ языковъ къ славянскому. Вслѣдствіе такого соотношенія языковъ, бываютъ случаи, когда литовскій языкъ оказывается необходимымъ среднимъ терминомъ при сравненіи славянскаго съ санскритскимъ; и если опустите этотъ средній терминъ, вашъ выводъ будетъ неясенъ и непослѣдователенъ. Такъ г. Хомяковъ сближаетъ русскія формы деготь и Дажь-богъ (богъ огня) съ санскритскимъ корнемъ даг -- жечь. Но почему же въ одномъ изъ нашихъ словъ е, а въ другомъ а, то-есть деготь съ е, Дажь-богъ съ а? Что означаетъ окончаніе отъ въ словѣ деготь? Нѣтъ ли Формы ближайшей къ русскимъ деготь и Дажсь-богъ, и притомъ такой формы, которая бы указала на органическое образованіе нашего слова деготь? Всѣ эти вопросы превосходно рѣшаетъ литовскій языкъ въ слѣдующихъ своихъ формахъ: degu -- горю, degas, degas, degsnis -- пожаръ, degesis -- мѣсяцъ августъ (собственно мѣсяцъ жара) и наконецъ, dcguUas, degutlis, или dagullas, daggat -- деготь. Изъ этихъ литовскихъ формъ оказывается, вопервыхъ, что форма деготь есть не что иное, какъ причастіе отъ глагола degu, вовторыхъ, что древнѣйшее а (въ санскрит. даг) хотя и перешло въ е въ большей части родственныхъ формъ, но кое-гдѣ еще и удержалось, какъ, напримѣръ, daguttas, daggat -- деготь, dagas въ сложномъ uzdagas -- возгораніе, воспламененіе. Такимъ-образомъ мы видимъ ясно, почему санскритскому а (въ даг) у насъ соотвѣтствуетъ то е (деготь), то а (Дажь-богъ). Къ этому присовокупимъ слѣдующую догадку: можетъ-быть, въ древней церковно славянской письменности этимъ гласнымъ соотвѣтствовалнъ въ (то-есть вмѣсто о или е, происшедшихъ отъ первоначальнаго а). Въ такомъ случаѣ съ санскритскимъ даг и литовскимъ degu будутъ родственны формы дъгна или дьгна (дота или дегна), употребляемыя въ древней письменности въ смыслѣ раны. Тогда дъгна, то-есть воспламененная (причастіе отъ degu) будетъ соотвѣтствовать другому древнѣйшему наименованію раны, болячки, именно формѣ блѣскъ или блескъ.

Увлеченіе въ производствѣ всѣхъ словъ изъ одного какого-нибудь языка доходитъ до крайности тогда, когда лингвистъ смѣшаетъ историческое заимствованіе съ первобытнымъ лингвистическимъ сродствомъ. Такъ, напримѣръ, извѣстно, что многія слова, относящіяся къ христіанскому исповѣданію, образовались у славянъ въ позднѣйшее время, въ періодъ между IV и X столѣтіями по P. X., и притомъ преимущественно подъ вліяніемъ византійскаго языка, а частью и латинскаго. Тогда-то, сверхъ многихъ греческихъ, вошли въ славянскій языкъ нѣкоторыя латинскія слова. Напримѣръ: оцътъ (оцетъ), цѣсарь или цесарь (при греческой Формѣ кесарь), откуда, черезъ сокращеніе: цьсарь, и наконецъ царь; латинскаго же происхожденія: алтарь или алтарь, постъ, поганый и нѣк. друг. Образованіе слова постъ вполнѣ-удовлетворительно объясняетъ профессоръ Бодянскій въ слѣдующихъ словахъ: "Такого же точно происхожденія и постъ, имѣющее во всѣхъ славянскихъ нарѣчіяхъ и (отъ которыхъ перешло къ сосѣдямъ ихъ, чуди, paasto), и румун., то-есть, съ латинскаго fasti, первоначально дни, въ которые не работали, откуда двоякое значеніе Дней праздничныхъ (свѣтское), и постныхъ (церковное), въ кои воздерживались отъ обыкновенной скоромной пищи (fast-mа-feier-tag). Въ такомъ же церковномъ смыслѣ оно перешло и къ нѣмецкимъ народамъ, только съ сохраненіемъ /': fastet, faste, fasten, fдslan, feslia, и пр.; если же выводить отъ готскаго fastan, откуда fusta, fastubni -- воздержаніе, пощеніе, то извѣстно, что тогда заимствованіе обойдется еще ближе и непосредственнѣе, такъ-какъ гогы долго жили вмѣстѣ и по сосѣдству съ славянами на сѣверѣ и на югѣ, особливо въ подунайскихъ и адріатическихъ краяхъ, гдѣ были до насъ уже христіанами". (См. "О времени происхожденія славянскихъ письменъ", стр. 230).

Нѣкоторыя изъ латинизмовъ впослѣдствіи вышли изъ употребленія. Напримѣръ, весьма-часто встрѣчающіеся въ нашей старинной письменности комъкати, комъканіе (то-есть communicare, communie). Что эти слова употреблялись и на Руси, свидѣтельствуетъ Кирикъ въ своихъ вопросахъ. Древнѣйшій памятникъ, въ которомъ намъ случилось встрѣтить эти слова -- "Синайскій Патерикъ", по языку относящійся, безспорно, къ XI вѣку, но въ спискѣ XII вѣка.

Того же происхожденія и прилагательное поганый, литовское раgonas, то-есть, съ латинскаго paganus. Это слово во всѣхъ древнѣйшихъ памятникахъ нашихъ употребляется въ противоположность Христіану, христіанскому. Такъ, напримѣръ, въ "Хожденіи игумена Даніила", въ сочиненіи ХІІ-го, по списку XV вѣка, принадлежащему Императорскому Московскому Обществу Исторіи и Древностей: "Не видихомъ бо зла ничтоже на пути ни отъ поганыхъ, ни отъ звѣри {Любопытна также древнѣйшая форма родительнаго падежа: звѣри, вмѣсто позднѣйшей звѣря.} люта" (стр. 241 оборотъ). Здѣсь явственно говоритъ Даніилъ о путе- шествіи христіанъ по странѣ нехристіанской, между погаными. Эта противоположность поганства (то-есть язычества) христіанству обозначилась и въ грамматическомъ соотвѣтствіи формъ, а именно: какъ христіанъ, христіаный есть первоначально прилагательное, весьма- употребителыюе въ древнѣйшихъ церковно-славянскихъ памятникахъ, такъ и поганъ, поганый -- и доселѣ есть прилагательное. Какъ отъ прилагательнаго христіанъ, христіаный образуется съ окончаніемъ имъ существительное христіанинъ, во множ. числѣ безъ имъ: христіане, такъ и отъ поганъ, поганый, въ-древности употреблялось существительное поганинъ (съ окончаніемъ имъ), во мнои, числѣ погане; напримѣръ, въ томъ же спискѣ "Синайскаго Патерика": единъ поганинъ; отъ поганъ (стр. 12).

Эти историческія данныя о происхожденіи и употребленіи словъ, заимствованныхъ славянами въ эпоху христіанскую, г. Хомяковъ трактуетъ съ точки зрѣнія чисто-сравнительной, производя слово постъ отъ санскритскаго упошита, а слово поганый отъ санскритскаго же поганда -- уродъ. Къ послѣднему сближенію онъ присовокупляетъ съ тономъ рѣшительнаго убѣ:кденія: "слово поганый не имѣетъ ничего общаго съ латинскимъ paganus отъ pagus".

Изъ подробнаго разсмотрѣнія лингвистическихъ средствъ, употребленныхъ г. Хомяковымъ въ разбираемой нами статьѣ, позволяемъ себѣ вывести слѣдующее заключеніе:

1) Г. Хомяковъ не признаетъ лингвистическихъ законовъ о свойствѣ и измѣненіи звуковъ, или по-крайней-мѣрѣ не слѣдуетъ этимъ законамъ въ своихъ сравнительныхъ наблюденіяхъ.

2) Всѣ свои выводы основываетъ преимущественно на внѣшнемъ, весьма-часто случайномъ созвучіи.

3) Въ изученіи русскаго языка отступаетъ отъ историческаго. преданіи, сохраненнаго въ древней славяно-русской письменности.

-і) Не признаетъ законовъ о правильнѣйшемъ отношеніи языка русскаго къ прочимъ славянскимъ нарѣчіямъ, и преимущественно къ языку церковному.

5) Въ сравненіи русскаго языка съ санскритскимъ не касается прочихъ индо-европейскихъ, и именно въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ это необходимо для надлежащей правильности, или для большей ясности въ изслѣдованіяхъ.

6) Производитъ нѣкоторыя санскритскія формы отъ позднѣйшихъ русскихъ, и притомъ отъ испорченныхъ.

7) Смѣшиваетъ первобытное сродство съ историческимъ заимствованіемъ.

8) Предлагая нѣсколько производствъ для одного и того же слова, тѣмъ самымъ выражаетъ свое колебаніе во мнѣніяхъ, происходящее отъ недостатка убѣжденія въ истинѣ того, о чемъ говоритъ онъ.

Съ такими средствами едва-ли возможно достигнуть той цѣли, къ которой авторъ стремился. Чѣмъ болѣе сочувствуемъ мы г. Хомякову въ истинно-разумномъ стремленіи открывать въ каждомъ словѣ его внутренній смыслъ, тѣмъ болѣе жалѣемъ, что путь, избранный имъ для достиженія истины -- путь (но нашему крайнему разумѣнію) самый долгій и окольный, по которому развѣ только случайно можно встрѣтиться съ истиною. И дѣйствительно, надобно признаться, что современемъ, можетъ-быть, докажется достовѣрность нѣкоторыхъ весьма-остроумныхъ сближеній г. Хомякова; но, къ-сожалѣнію, эти немногія исключенія исчезаютъ въ толпѣ самыхъ противорѣчащихъ мнѣній, отступающихъ отъ законовъ сравнительно-исторической лингвистики. Въ этихъ колеблющихся мнѣніяхъ особеино-тяжеыю дѣйствуетъ на читателя рѣзкая противоположность прекрасной, разумной цѣли съ шаткими, сомнительными средствами, которыми пользуется авторъ.

Для примѣра возьмемъ производство слова ночь. Вотъ собственныя слова г. Хомякова: "Ночь, пакта -- ночь. Этимологія санскритская отъ надж -- стыдиться, чистый вздоръ. Настоящая же этимологія указываетъ на коренную идею ока въ смыслѣ органа зрѣнія и самаго зрѣнія. Русскіе называютъ ночь временемъ невидущимъ. Рус. н-очь, латинск. n-oc-s (oculus уменьшительное), нѣмецк. n-acht (achten,-- видѣть, хотя смыслъ этого слова временемъ измѣненъ); санскр. н-акта (отъ акши). Всѣ представляютъ идею зрѣнія съ отрицательнымъ и, котораго давность тѣмъ самымъ доказывается. Древнѣйшая форма санскр. была накша, а не пакта. Звѣзда называется накшатра (отъ накща -- ночь и трак -- ходить, или тра -- охранять; ночеходная и ночехранительная). Этому слову даютъ санскритскіе лексикографы три разныя этимологіи, изъ которыхъ ни одна никуда не годится" (ст. 407).

Мы не будемъ защищать санскритскихъ грамматистовъ; замѣтимъ только, что рѣзкія и рѣшительныя выраженія противъ нихъ какъ-то нестройно звучатъ рядомъ съ сомнительнымъ предположеніемъ о первобытности формы накша вм. пакта, и о происхожденіи наименованія накшатра. Для насъ любопытнѣе всего здѣсь производство слова ночь отъ очи. Итакъ ч въ словѣ ночь происходитъ отъ к, то-есть ночь вмѣсто нок; откуда же взялась церковно-славянская форма поить или нощь? Извѣстно, что к въ церковно-славянскомъ языкѣ не переходитъ въ шт или въ щ. Иное дѣло кт: эта группа смягчается въ шт или щ; напримѣръ: пекти -- пешти или пещи; тогда у насъ ч: печь. То же самое доселѣ полагали и о формѣ ночь, церковно-славян. нощь или ношть, вм. нокть. При всей готовности нашей принять производство г. Хомякова, мы не можемъ обойдти церковно-славянскаго языка, въ которомъ есть формы ноштъ или нощь и очи, и нѣтъ ни ночь, ни ошти или ощи въ значеніи глазъ. Итакъ, изъ уваженія къ самостоятельности церковно-славянскаго языка, изъ уваженія къ славянскому, національному преданію, мы должны отказаться отъ предположенія г. Хомякова.

Впрочемъ, несмотря на всѣ вышеизложенныя замѣчанія наши, должно признаться, что статья г. Хомякова имѣетъ нѣкоторыя и положительныя достоинства и для будущаго лексикографа можетъ служить матеріаломъ, вопервыхъ, въ тѣхъ правильныхъ сближеніяхъ, о которыхъ замѣчено выше, и, вовторыхъ, въ указаніи нѣкоторыхъ народныхъ словъ и преимущественно изъ быта охотничаго.

Что же касается до отрицательной стороны этой статьи, то и здѣсь нельзя не отдать справедливости г. Хомякову: онъ особенно увлекаетъ тамъ, гдѣ вдается въ парадоксы. Потому-то, изъ уваженія къ дарованіямъ автора, мы нашли небезполезнымъ строгой критикой отдѣлить въ его изслѣдованіяхъ истину и правдоподобіе отъ увлеченій остроумія.

Даже самыя увлеченія эти такъ игривы, такъ ускользаютъ отъ строгаго отчета, что иной разъ кажется, будто авторъ, съ свойственною ему живостью, внезапно переходитъ отъ серьёзнаго настроенія лингвиста къ легкимъ сатирическимъ выходкамъ противъ тѣхъ, которые, желая сказать что-нибудь новое, забываютъ самыя начальныя грамматическія свѣдѣнія, и которые въ національномъ увлеченіи производятъ санскритъ отъ языка русскаго и на каждомъ шагу противорѣчатъ преданіямъ церковно-славянской и русской письменности.

Ѳ. БУСЛАЕВЪ.

"Отечественныя Записки", т. 105, 1855