Н. М. С. - Поль Бурже

ПОЛЬ БУРЖЕ.

(Jules Lemaître: "Les Contemporains". Troizième série. "Paul Bourget").

Редакція Русской Мысли задумала въ нынѣшнемъ году познакомить читателей съ выдающимися западно-европейскими критиками нашихъ дней. Съ этою цѣлью были напечатаны статьи Брандеса, Тона, статья о Тэнѣ Поля Бурже, а въ этой книжкѣ появляется характеристика Поля Бурже, написанная талантливымъ Жюлемъ Леметромъ. Леметръ быстро и заслуженно завоевалъ себѣ обширную извѣстность. Статьи его, печатавшіяся отдѣльно, вышли уже въ трехъ томикахъ, подъ общимъ заглавіемъ: Современники, Въ первомъ томикѣ особенно останавливаютъ на себѣ вниманіе характеристики Сюли-Прюдома (Русская Мысль напечатала о немъ статью г-жи Цебриковой), Франсуа Коппа, Эрнеста Ренана, Золя, Гюи де Мопассана; во второмъ очень хороши статьи, посвященныя Альфонсу Додэ, Анатолю Франсъ, Франциску Сарсе. Въ третьемъ томикѣ помѣщены характеристики Октава Фелье, Гонкуровъ, Рошфора, Ришпена, Бурже и нѣкоторыхъ другихъ современныхъ французскихъ писателей. Въ статьяхъ, переведенныхъ въ нынѣшнемъ году въ нашемъ журналѣ, отражаются разнообразные оттѣнки европейской критической мысли, съ которою все болѣе и болѣе переплетаются и наши литературныя движенія по мѣрѣ того, какъ они становятся ".самобытными" въ серьезномъ смыслѣ этого слова. Ред.

-----

Кажется, ничто не приводило меня въ такое затрудненіе, какъ разборъ произведеній и опредѣленіе литературной физіономіи Поля Бурже. Его разносторонность и видимая сложность сбиваютъ меня съ толку; Сейчасъ онъ мнѣ представляется однимъ, а нѣсколько минутъ спустя является совершенно другимъ. Большинство считаетъ его живымъ, нѣжнымъ, женственнымъ, очень остроумнымъ, изящнымъ и милымъ писателемъ -- dandy. Но это еще далеко не вполнѣ его опредѣляетъ. Напротивъ, многія изъ страницъ, написанныхъ имъ (можетъ быть, большинство), особенно отличаются мужественною силой и поразительною ясностью чисто-философскаго мышленія. А въ то же время онъ кажется во многихъ мѣстахъ простымъ диллетантомъ, даже плохимъ, неестественнымъ, искусственнымъ, съ болѣзненною чувствительностью и двусмысленнымъ мистицизмомъ; и рядомъ съ этимъ встрѣчаешь у него степенный, какъ у священника, умъ, занятый духовною жизнью, серьезный до такой степени, что готовъ видѣть все въ мрачномъ свѣтѣ.

Слогъ его представляетъ тѣ же противуположности: онъ то легокъ и силенъ, то педантиченъ и простъ, то замороженъ отвлеченностями, тяжелъ и искусственъ, и вдругъ становится граціознымъ, нѣжнымъ, выразительнымъ, образнымъ и сильнымъ. Онъ превосходенъ, а въ то же время немногаго недостаетъ, чтобы онъ сталъ, никуда негоденъ. Нельзя не удивляться, что жестокое начало Cruelle énigme и прелестный разсказъ о встрѣчѣ любовниковъ въ Фолькстонѣ, или сильная картина поединка въ любви двухъ половъ, во вкусѣ Дюма-сына, вышли изъ-подъ одного и того же пера.

Пробѣгая послѣднія чудныя страницы, невольно поражаешься фразами, подобными нижеслѣдующей, которою оканчивается разсужденіе о роди любви въ нашемъ нравственномъ развитіи: "Въ продолженіе всей жизни пріобрѣтенное нравственное сокровище, котораго мы состоимъ хранителями, часто невѣрными; приготовляющими среди поцѣлуевъ и ласкъ гибель своихъ потомковъ, увеличивается или уменьшается подъ вліяніемъ этой, иногда очень благодѣтельной, à иногда и гибельной страсти". Или слѣдующее мѣсто всегда ослѣпляетъ меня, какъ великолѣпная молнія: "Одна только любовь, какъ и смерть, не подчиняется человѣческому произволу. Она дика и свободна, наперекоръ законамъ и модамъ. Женщина, раздѣвающаяся, чтобы отдаться мужчинѣ, сбрасываетъ съ Своими одеждами и свое соціальное положеніе; она становится для любимаго человѣка тѣмъ, чѣмъ онъ становится для нея: простымъ созданіемъ, счастья котораго не охраняетъ никакая власть и отъ котораго никакой законъ не можетъ удалить несчастія". Я въ восторгѣ отъ этой красоты мысли и выраженія; но перевертываю страницу и нахожу floraison или avortement qui dérive отъ извѣстнаго характера любви. Я нахожу тамъ, что женщина -- существо высшее и очаровательное, faite de sécurité inébranlable (состоящее изъ непоколебимой безопасности), какъ будто безопасность въ женщинѣ, а не въ ея поклонникѣ. Или встрѣчаю такія фразы: "Какъ поступить въ данномъ случаѣ? Преклонить колѣна передъ скорбящею сестрой и обожать ее за ея скорбь..." Подобныя мѣста приводятъ меня въ отчаяніе и мое затрудненіе удвояется. Умъ, необыкновенно сильный и проницательный, а вмѣстѣ съ этимъ изнурительная слабость, педантизмъ и особая склонность къ суевѣрію, вкусъ къ извѣстнымъ изысканностямъ, который можно принять почти за снобизмъ. Какъ разобраться во всемъ этомъ?

Поль Бурже, безъ сомнѣнія, поэтъ и романистъ; но онъ также, и, можетъ быть, еще болѣе, критикъ, не судящій и разсказывающій; но понимающій и чувствующій и, въ особенности, Занимающійся изображеніемъ и усвоеніемъ различныхъ состояній души. Между столькими душами, которыя онѣ проникаетъ и усвояетъ, которая его собственная? Съ перваго взгляда кажется, что чѣмъ у критика шире умъ и сильнѣе симпатіи, тѣмъ менѣе онъ долженъ представлять индивидуальныхъ чертъ току, кто захочетъ опредѣлить и изобразить его. Наиболѣе замѣчательные и ординальные не только между людьми вообще, но и между писателями тѣ, которые не все понимаютъ, не все чувствуютъ, не все любятъ, знанія, умъ и вкусы которыхъ ясно обозначены. Идеальный человѣкъ, который явится въ послѣднія времена, вслѣдствіе того, что будетъ все одинаково понимать и знать, по всей вѣроятности; почти не будетъ имѣть духовнаго своеобразія; у него почти не будетъ ни страстей, ни пороковъ, ни странностей. Члены маленькой философской олигархій, которая, по Ренану, будетъ, можетъ быть, нѣкогда править свѣтомъ, освобожденные всевѣдѣніемъ отъ низшихъ страстей, станутъ походить другъ на друга до такой степени, что сдѣлаются почти неразличаемы. И съ тѣхъ поръ писатель, который вполнѣ и глубоко постигнулъ бы всѣ способы, которыми міръ отражается въ умахъ, могъ бы быть объясненъ только этою же способностью во все проникать и все охватывать.

Намъ до этого еще далеко. Въ самомъ дѣлѣ, существуетъ столько же видовъ понимать критику, какъ и романъ, театръ или поэзію: личность автора, если онъ ее только Имѣетъ, ярко отражается въ его критическихъ произведеніяхъ. Требуется только иной разъ немного болѣе труда, чтобы ее разглядѣть.

Слишкомъ очевидно, что критикъ, какъ и всякій другой писатель, вкладываетъ въ свои сочиненія свой характеръ и воззрѣнія на жизнь, такъ какъ разбираетъ другіе умы съ точки зрѣнія своего собственнаго; разница между Тэномъ, Инваромъ и Сентъ-Бёвомъ такъ же велика, какъ, напримѣръ, между Корнелемъ, Расиномъ и Мольеромъ; да и, наконецъ, критика есть изображеніе міра настолько же личное, относительное и тщеславное, а Потому и интересное, какъ и изображеніе его въ другихъ видахъ литературныхъ произведеній.

Критика измѣняется до безконечности въ зависимости отъ изучаемаго предмета, отъ лица, его изучающаго, и отъ точки зрѣнія этого лица. Содержаніе ея составляютъ произведенія, люди или идеи. Она можетъ судить или Только опредѣлять. Первоначально догматическая, она стала историческою И научною; но развитіе ея кажется еще не кончилось. Тщеславная, какъ доктрина, поневолѣ неполная, какъ наука, она, можетъ быть, сдѣлается современемъ просто искусствомъ наслаждаться книгами и обогащать и утончать ими свои впечатлѣнія.

Низаръ начинаетъ съ того, что составляетъ себѣ общую и какъ бы очищенную идею французскаго геніи. Эту идею онъ извлекъ сразу изъ общаго обзора французской литературы. Онъ вводитъ въ нее, какъ составную кастъ, вѣрованіи спиритуалистической философіи. Съ идеаловъ, такимъ образомъ составленнымъ, онъ сравниваетъ произведеніи писателей и восхищается ими или порицаетъ ихъ, смотра по тому, насколько они къ нему приближаются. Кромѣ того, онъ уединяетъ эти произведенія и почти всегда пренебрегаетъ личностью самихъ писателей, или если и говоритъ о нихъ, то для того только, чтобы во ими свободы води поставить имъ въ заслугу или осужденіе служеніе или измѣну литературному идеалу, опредѣленіе котораго онъ положилъ въ основу своей критики. Низаръ съ умысломъ не видитъ никакой необходимой связи между произведеніями и ихъ авторами, между этими послѣдними и общественною средой, ни между послѣдовательными эпохами. Однако, его Исторія развертывается но неумолимому плану, а французскій геній походитъ у него на нравственную личность, которая развивается, потомъ приходитъ въ упадокъ въ продолженіе поколѣній. Отсюда его отличается строгимъ единствомъ. Она очень систематична, крайне пристрастна и неполна. Но какъ умъ Визара интересенъ, тонокъ, деликатенъ и высомѣренъ! Тонъ въ своей Исторіи англійской литературы поступаетъ совершенно наоборотъ и дѣлаетъ, однако, то же самое. Дизаръ разсматриваетъ только произведенія; Тэнъ же старается разсмотрѣть въ особенности ближайшія или дальнѣйшія причины, вслѣдствіе которыхъ они явились. Низаръ срѣзываетъ произведенія съ изъ корня, а Тэнъ изучаетъ эти корня до ихъ мельчайшихъ развѣтвленій и даже почву, на которой они ростутъ. До это объясненіе книгъ людьми, а людей расой и средой служитъ по большей части только уловкой, потому что критикъ напередъ уже составилъ себѣ, не говоря объ этомъ, первымъ быстрымъ обзоромъ англійской литературы идею англійскаго генія (какъ Низаръ генія французскаго), и отсюда уже выводитъ условія и среду, въ которыхъ должны были создаться чисто-англійскія произведенія. И затѣмъ тѣ изъ нихъ, которыя не объясняются этою средой, онъ стремятся оставлять въ сторонѣ. Такимъ образомъ онъ приходитъ до другой дорогѣ къ той же узкой исключительности, какъ и Низаръ. Спиритуализмъ одного и позитивизмъ другаго приводятъ къ сходнымъ результатамъ., И мы можемъ повторить только что сказанное: Исторія Тэна крайне систематична, пристрастна и неполна; но какъ умъ Тэна интересенъ! Бацая сила обобщенія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какая магическая сила красокъ въ произведеніи этого поэта-логика! И такъ, догматическая или научная, литературная критика, въ концѣ-концовъ, есть ничто иное, какъ личное, преходящее произведеніе человѣка. Сентъ-Бёвъ очень искусно пользуется обоими методами, иногда оцѣниваетъ, но чаще описываемъ и судитъ произведенія, согласно традиціи" классическому вкусу, но расширяетъ эту традицію и гораздо охотнѣе занимается, прогуливаясь по всей литературѣ, набрасываніемъ нравственныхъ портретовъ и біографій вставляетъ множество отдѣльныхъ, но превосходныхъ очерковъ въ то, что Онъ такъ хорошо назвалъ естественною исторіей умовъ.

Я прохожу молчаніемъ различныя сочетанія доктрины, исторіи и психологіи, свойственныя Шереру, Монтегю и Брюнетьеру. Но или я очень ошибаюсь, или Поль Бурже изобрѣлъ почти новый родъ критики. Критика становится для Бурже исторіей его собственнаго умственнаго и нравственнаго развитія. Это, такъ сказать, критика, говорящая о себѣ. Его умъ является продуктомъ почти исключительно конца нашего столѣтія (вліяніе греко-латинскихъ традицій мало замѣтно на немъ); онъ придерживается писателей послѣднихъ тридцати лѣтъ, выбирая между ними, тѣхъ, которые подходятъ къ складу его ума и сердца. Онъ не составляетъ ни ихъ біографій, ни портретовъ; не. разбираетъ ни ихъ книгъ, ни ихъ методы; онъ не опредѣляетъ даже впечатлѣнія, которое производятъ на него ихъ книги, какъ произведенія искусства: Бурже только старается хорошенько объяснить и описать тѣ изъ ихъ душевныхъ состояній и идей, которыя онъ лучше усвоилъ и которыя ему наиболѣе симпатичны. Занимаясь, въ сущности, только исторіей своей собственной души, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, пишетъ исторію наиболѣе оригинальныхъ чувствъ своего поколѣнія и вкладываетъ тѣмъ самымъ значительный и законченный трудъ въ нравственную исторію нашей эпохи.

Однимъ изъ способовъ узнать Поля Бурже было бы поступить съ нимъ такимъ же образомъ, какъ онъ поступилъ съ десятью писателями, которые являются въ его Опытахъ современной психологіи. Нужно бы было отыскать, говоря его собственными словами, "такіе способы чувствовать и наслаждаться жизнью, какіе онъ предлагаетъ болѣе молодымъ, чѣмъ онъ", или своимъ сверстникамъ, потому что, кажется, Поль Бурже имѣетъ довольно большое вліяніе на современную молодежь,-- можетъ быть,: не на ту, которую классическое образованіе выдвинуло слишкомъ впередъ и которую поддерживаетъ и защищаетъ латинская и галльская традиція; но на болѣе безпокойную, болѣе нервную часть пишущей молодежи. Почести, воздаваемыя ему публично академіей, нисколько не мѣшаютъ наиболѣе смѣлымъ молодымъ писателямъ и наиболѣе безпокойнымъ умамъ, вагнеріанцамъ, символистамъ и т. д. (esthètes, mallarmistes) уважать и почитать его какъ своего наставника. И, кромѣ этого, за него всѣ молодыя женщины. Никто, можетъ быть, въ настоящее время не внушаетъ болѣе нѣжнаго поклоненія. Для многихъ онъ лучшій поэтъ, другъ, утѣшитель, почти духовный отецъ. За то многіе люди зрѣлаго возраста, въ особенности между приверженцами галльской старины и классицизма, его не переносятъ. Но любятъ его или нѣтъ, все же нужно признаться, что" онъ представляетъ одну изъ самыхъ богатыхъ замѣчательныхъ силъ, произведенныхъ нравственною и литературною культурой второй половины этого столѣтія.

Въ, особенности замѣчательна въ немъ любознательность въ, области ума и чувства, способность и стремленіе узнать, испытать, и понять совершенно новыя, состоянія души, именно такъ, какъ они являются въ произведеніяхъ нашихъ наиболѣе оригинальныхъ писателей. Онъ самъ резюмируетъ существенное содержаніе своихъ Опытовъ слѣдующимъ образомъ: "На Ренанѣ и братьяхъ Гоннуръ. я (подавалъ источникъ меланхоліи, скрывающійся въ диллетантизмѣ. На Стендалѣ, Тургеневѣ и Аміелѣ я попытался указать нѣкоторыя изъ роковыхъ послѣдствій космополитизма. Поэма Бодлера и комедія Дюма дали мнѣ поводъ прослѣдить нѣсколько оттѣнковъ современной любви и показать ея испорченность и безсиліе передъ анализирующимъ умомъ. Густавъ Флоберъ, Леконтъ де-Лиль и Тэнъ дали мнѣ возможность показать, какое дѣйствіе производитъ наука на людей съ различною силой воображенія и воспріимчивости. На Ренанѣ, Гонкурахъ, Тэнѣ и Флоберѣ я могъ изучить нѣсколько случаевъ столкновенія между демократіей и высшею культурой".

И дѣйствительно, здѣсь заключается полный перечень чувствъ, безпокойствъ и мученій, воображаемыхъ и испытываемыхъ душой современнаго человѣка. Эту душу Бурже старается себѣ усвоить и полюбить всецѣло, до ея самихъ болѣзненныхъ и скоропреходящихъ явленій. Онъ имѣетъ странную слабость къ мрачной и мистической поэзіи послѣднихъ маленькихъ литературныхъ кружковъ (что и внушило имъ такое поклоненіе къ нему). Онъ не хочетъ допустить предположенія, что какое-нибудь изъ движеній мысли его времени осталось ему чуждо и непонятно. Это щепетильная предосторожность критика.

Считая космополитизмъ однимъ изъ явленій нашего вѣка и онъ сталъ космополитомъ, старался имъ сдѣлаться. Онъ провелъ столько же времени въ Лондонѣ и Флоренціи, сколько и въ Парижѣ. Онъ даже жилъ въ Испаніи и Марокко, и меня очень интересуетъ, что могъ дать Марокко ему -- мыслителю, человѣку внутренней мечты? Онъ стремится также узнать и полюбить послѣднія утонченности современной роскоши; онъ бы огорчился, если бы упустилъ хотя одну подробность изящнаго образа жизни, изобрѣтеннаго послѣдними представителями цивилизаціи. Это ему принадлежитъ, это его собственность по такому же праву, какъ и диллетантизмъ или космополитизмъ; и вотъ почему этотъ психологъ, который бываетъ очень рѣдко и то въ слабой степени пейзажистомъ, такъ часто описываетъ мебель и убранство.

Однако, между чувствами, опредѣляемыми и объясняемыми Полемъ Бурже съ одинаковою точностью, можно отличить испытываемыя имъ естественно и предпочитаемыя отъ тѣхъ, которыя; онъ старается себѣ усвоить, а также узнать, какихъ изъ писателей, которыми онъ занимается, онъ наиболѣе придерживается.

Отъ Бодлера, къ которому его пристрастіе очевидно, онъ заимствуетъ странную смѣсь чувственности и мистицизма, родъ нѣсколько испорченнаго католицизма. Это чувство очень свойственно нашему поколѣнію. Юно нисколько не походитъ на классическій эротизмъ. Оно показываетъ нѣсколько ослабѣвшую расу, уменьшеніе мускульной силы и утонченность нервной системы, стойкость анализирующаго ума даже передъ ощущеніями наиболѣе способными заставить васъ потерять голову; а вслѣдствіе этого извѣстная неспособность вполнѣ и спокойно наслаждаться физически, чувство этого безсилія, странное возвращеніе къ полной невоздержанности, къ презрѣнію плоти, и въ самомъ паденіи стремленіе къ чистотѣ, на половину притворное, на половину искреннее, которое усиливаетъ прелесть грѣха и обращаетъ его въ интеллектуальный и коварный грѣхъ. Отъ Ренана онъ заимствовалъ аристократическое высокомѣріе и въ особенности диллетантизмъ,-- "эту, въ одно и то же время, въ высшей степени интеллектуальную и чувственную наклонность духа, приводящую насъ поочередно къ различнымъ образамъ жизни и заставляющую насъ заниматься всѣми ими, не предаваясь исключительно ни однимъ изъ нихъ". Отъ Тэна онъ заимствовалъ духъ научнаго изслѣдованія, привычку къ извѣстнымъ пріемамъ сочиненія и языка и любовь къ широкимъ обобщеніямъ. Отъ Дюма-сына (вещь довольно неожиданная) онъ заимствовалъ трагическое вниманіе въ вопросамъ морали въ драмахъ любви. Отъ Флобера, Гонкуровъ, Леконтъ де-Лиля и вообще отъ всѣхъ писателей чисто-"художниковъ" Поль Бурже, кажется, не заимствуетъ ничего особенно важнаго, хотя и понимаетъ ихъ превосходно. Но Стендалю принадлежатъ всѣ его симпатіи. Стендаль его страсть, его порокъ и нерѣдко его предразсудокъ. Стендаль -- единственный писатель, предшествующій поколѣнію 50-хъ годовъ, котораго онъ помѣстилъ въ свою галлерею. Онъ всегда произноситъ его имя нѣсколько таинственно, какъ имя тайно исповѣдываемаго божества. "Анри Бейль" -- это имя имѣетъ для него прелесть уменьшительнаго имени или важность имени священнаго и скрываемаго, которое извѣстно только посвященнымъ. Онъ произноситъ "Анри Бейль" такъ, какъ мольеристъ произноситъ "Poquelin". Это поклоненіе въ немъ совершенно законно, такъ какъ Фгендадь владѣлъ съ большею увѣренностью, тонкостью, смѣлостью и послѣдовательностью, чѣмъ какой бы то ни было цисатель, орудіемъ, которымъ пользовался самъ Бурже для изслѣдованія наиболѣе замѣчательныхъ чувствъ своего поколѣнія или для воспроизведенія ихъ въ себѣ,-- анализомъ.

Такимъ образомъ, мы указали двѣ новыя черты ума Поля Бурже. Онъ -- аналистъ и пессимистъ (онъ "печаленъ", если это вамъ больше нравится). Не будемъ раздѣлять эти два понятія, потому что у него они очень тѣсно связаны. Бурже принадлежитъ, очевидно, къ тѣмъ, которые меньше заняты внѣшнею жизнью, чѣмъ внутреннею, которые менѣе чувствительны къ удовольствію видѣть и передавать образы предметовъ и различные виды человѣческой жизни, чѣмъ раздагать чувства к мысли ны ихъ первообразные элементы и переходить отъ одного духовнаго явленіи къ другому, пока не дойдешь до неразлагаемаго. А анализирующій умъ приводитъ естественно къ сильной печали. Отчего? Да оттого, что этотъ послѣдній неразлагаемый элементъ есть всегда или роковой инстинктъ, или неудовлетворенное желаніе. Бурже всегда кончаетъ тѣмъ, что въ глубинѣ душъ, которыя онъ изучаетъ, находитъ (какую бы форму она ни принимала и въ какія бы краски ни одѣвалась) необходимость вещей или несоотвѣтствіе между идеаломъ и дѣйствительностью, между нашею мечтой и нашею судьбой. А это печально.

Эта печаль, если можно такъ выразиться, двухъ степеней. Полъ Бурже говоритъ намъ, что всѣ душевныя состоянія, которыя онъ анализировалъ, приводятъ къ пессимизму. Этотъ призракъ пессимизма стоитъ на концѣ всѣхъ дорогъ, которыя, онъ прочистилъ себѣ въ то, что Шекспиръ называетъ лѣсомъ душъ, тогда какъ бодлеризмъ содержитъ, даже въ своемъ угожденіи плоти, сознаніе своего недостоинства и всеобщаго грѣха. Диллетантизмъ, этотъ даръ заниматься съ одинаковымъ успѣхомъ и удовольствіемъ различными видами духовной жизни, заключаетъ въ себѣ невозможность успокоиться ни въ одномъ. Данью за интеллектуальный аристократизмъ является болѣзненная чувствительность къ грубымъ явленіямъ дѣйствительной жизни. Космополитизмъ, показывающій безграничность и разнообразіе міра, этимъ самымъ даетъ чувствовать почти въ то же время однообразіе и безполезность; планета кажется меньше тѣмъ, кто ее лучше знаетъ. Духъ научнаго изслѣдованія показываетъ, что міръ управляется слѣпыми силами и что въ немъ отсутствуетъ добро. И такъ далѣе. А если эти различные способы видѣть и чувствовать печальны уже сами по себѣ, то при ихъ анализѣ, показывающемъ эту печаль неисцѣлимою, она удвоивается. Короче, знать -- значитъ быть печальнымъ, потому что всякое знаніе приводитъ насъ къ утвержденію непознаваемаго и суетности человѣческаго существованія. Судите, можетъ ли быть Бурже веселымъ, не имѣя для своего утѣшенія ни сильныхъ развлеченій, ни полной дѣятельности жизни, ни могучаго темперамента своего учителя Стендаля?

Поль Бурже, однако, не признаетъ себя пессимистомъ, и совершенно напрасно. Пессимистъ не долженъ быть непремѣнно человѣкомъ убѣжденнымъ въ преобладаніи въ мірѣ зла надъ добромъ, ни мизантропомъ, ни ипохондрикомъ, ни во всемъ отчаявшимся и разочарованнымъ. Каждый, кто размышляетъ о человѣческой судьбѣ, находитъ ее непонятномъ и не имѣетъ утѣшенія ни въ христіанской вѣрѣ, ни въ наивномъ вѣрованіи въ прогрессъ, можетъ быть названъ пессимистомъ. Самый фактъ что не понимаешь ничего происходящаго въ мірѣ и не находишь ему никакого объясненія, достаточно печаленъ, если, додумать. Это не мѣшаетъ вести жизнь подобную другимъ, наслаждаться, при случаѣ, небомъ, чистимъ воздухомъ или мужскимъ и женскимъ обществомъ; но въ минуты, когда объ этомъ думаешь, едва ли возможно, при отсутствіи положительной вѣры, быть оптимистомъ: слишкомъ много безполезныхъ и нелѣпыхъ страданій и со всѣхъ сторонъ слишкомъ густая стѣна тьмы. Бурже напрасно въ этомъ не сознается. Даже его слогъ имѣетъ оттѣнокъ, въ которомъ нельзя ошибиться: онъ издаетъ плачевный, жалобный, печальный тонъ.

Конечно, отсутствіе положительной вѣры и духъ анализа могутъ перейти у нѣкоторыхъ въ легкомысліе (напримѣръ, у Монтеня), но не у тѣхъ, у кого чувствительность къ нравственному добру и злу особенно развита. А Поль Бурже одинъ изъ такихъ умовъ. И въ этомъ, мнѣ кажется, заключается его послѣднее свойство, наиболѣе отличающее его отъ другихъ. Онъ съ большою силой и ясностью опредѣляетъ разницу между моралистомъ и психологомъ.

"Моралистъ,-- говоритъ онъ,-- очень близокъ къ психологу по предмету своего изученія, потому что какъ тотъ, такъ и другой стремятся постичь основы душевныхъ движеній и узнать двигателей человѣческихъ поступковъ. Но психологъ стремится только къ знанію я имъ однимъ вполнѣ довольствуется. Онъ видитъ зарожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ сочетанія; видитъ, какъ ощущенія переходятъ въ волненія и разсужденія, какъ состоянія сознанія постоянно образуются и исчезаютъ; видитъ все сложное и измѣнчивое произростаніе ума и сердца. Напрасно моралистъ объявляетъ нѣкоторыя изъ этихъ душевныхъ состояній преступными, нѣкоторые изъ этихъ процессовъ заслуживающими презрѣнія, нѣкоторыя изъ этихъ измѣненій ненавистными. Едва ли психологъ понимаетъ, что значитъ преступленіе, презрѣніе или негодованіе. Онъ даже увлечется описаніемъ опаснаго душевнаго состоянія, которое возмущаетъ моралиста; онъ наслаждается тѣмъ, что понимаетъ преступное дѣйствіе, если оно изобличаетъ сильную натуру и если чрезвычайная работа, которую оно показываетъ, кажется ему своеобразной. Однимъ словомъ, психологъ анализируетъ только ради анализа, моралистъ же анализируетъ ради сужденія".

Но какую бы разницу ни проводилъ здѣсь Поль Бурже между этими двумя видами умовъ, если его нельзя назвать вполнѣ моралистомъ, то тѣмъ менѣе настоящимъ психологомъ. По крайней мѣрѣ, это психологъ, сильно мучимый вопросами моралиста, очень возбужденный, безпокойный, иногда, устрашенный. Онъ довольно часто безпокоятся о, послѣдствіяхъ, которыя могутъ имѣть проводимыя имъ идеи для счастья и нравственнаго блага человѣчества. Онъ охотно восклицаетъ (словами болѣе выразительными и не вознося рукъ, но скорѣе закрывая ими глаза): "Кyда мы идемъ?" Всѣ его изслѣдованія оригинальныхъ чувствъ современниковъ служатъ ему, въ то же самое время объясненіемъ смысла цѣли жизни. Онъ къ ней относится очень глубоко и серьезно, всегда безъ шутки, насмѣшки или легкомыслія. Ему незнакома улыбка. Онъ антиязычникъ и антигаллъ. Мы видимъ у него любовь въ цѣломудрію, что почти всегда служитъ признакомъ христіанскаго воспитанія, и очень часто живое воспоминаніе о католической вѣрѣ дѣтства. Онъ такъ же серьезно относится, какъ я уже сказалъ, къ любви и къ своимъ драмамъ, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ ученикъ Стендаля, одного изъ наиболѣе смѣлыхъ аналистовъ, выразилъ въ самомъ краснорѣчивомъ изъ своихъ произведеній такую горячую симпатію къ автору И такъ, онъ совершенно сроднился съ бодлеризмомъ, ренанизмомъ и бейлизмомъ, можетъ быть, преднамѣренно; какъ артистъ, задавшійся мыслью отразить въ душѣ и усвоить направленіе извѣстной литературной эпохи. До главное мѣсто въ его сердцѣ и во всемъ существѣ занимаетъ болѣзненная забота о нравственной жизни, невозможность наслаждаться одною любознательностью и отвлеченнымъ мышленіемъ. Арманъ де-Кернъ послѣ своего "преступленія любви" -- именно Поль Бурже; а де-Кернъ -- это Ріонсъ Дюма-сына -- за вычетомъ ума.

Всѣ эти свойства Доля Бурже, какъ критика, вы встрѣтите въ его романахъ, съ нѣкоторымъ прибавленіемъ, быть можетъ. Тамъ вы найдете эту своеобразную любознательность, это желаніе жить (умственно и физически) самою утонченною жизнью своего времени, иногда извѣстный дендизмъ и какую-то немного узкую деликатность въ женскомъ вкусѣ. Онъ любитъ "современность", но только аристократическую. Въ самомъ дѣлѣ ни въ народѣ, ни въ мелкой буржуазіи, но только въ праздныхъ классахъ, чувствительность которыхъ еще болѣе развита отъ пользованія всевозможными утонченностями жизни, могъ встрѣтиться родъ любви довольно сложный, разнообразный, чтобы предоставить ему работу, достойную его силы анализа. къ тому же, врожденная склонность влекла его къ этому обществу, къ жизни, которую ведутъ въ окрестностяхъ Arc-de-Triomphe, и къ душамъ и тѣлу женщинъ, ихъ населяющихъ.

Онъ нѣсколько зараженъ великосвѣтскою англоманіей и имѣетъ очень замѣтную слабость къ прекраснымъ иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Парижѣ. Одно изъ его первыхъ произведеній, -- поэма меланхолическая и немного наивная, и въ особенности поэма, въ которой много того, что называется "шикомъ". До было бы несправедливостью и ребячествомъ очень на этомъ настаивать.

Сила анализа, столь замѣчательная въ его Опытахъ, не менѣе изъ романахъ. Никто, мнѣ кажется, послѣ m-me де-Лафайеттъ, Расина, Мариво, Лакло, Бенжамена Констана, Стендаля, не дѣлалъ выводовъ съ большимъ успѣхомъ, не описывалъ съ большею вѣрностью, не увлекалъ большею правдоподобностью, не раскрывалъ болѣе подробно чувствъ, которыя должно испытывать извѣстное лицо въ извѣстномъ нравственномъ состояніи. Это возбуждаетъ: иногда, помимо того волненія, которое драма вызываетъ сама по себѣ, особый интересъ, какъ къ прекрасному уроку анатоміи. Страницы, гдѣ Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня Deuxième Amour противится новому испытанію, или какою чистою юношескою любовью Гюберъ Ліоранъ любитъ m-me де-Совъ, или какъ въ Crime d'amour, откровенность и, невинность Елены, Щадель обращаются противъ нея и только усиливаютъ недовѣрчивость Армана де-Керна, или какимъ путемъ Елена доходитъ дотого, что рѣшается пасть, чтобы отомстить человѣку, не вѣрившему ей, и заставить; его ей, наконецъ, повѣрить,-- всѣ эти страницы, да и многія другія, представляютъ превосходные образцы живой психологіи. Въ самомъ дѣлѣ, я думаю, что ни одинъ писатель, не исключая самого Стендаля, не показалъ; болѣе проницательности въ изученіи "чувствъ любви".

Возьмемъ любое мѣсто наудачу;

"Подобно всѣмъ романтическимъ женщинамъ, Елена заботливо вносила деликатность въ. общія съ другомъ наслажденія. Что дѣлаетъ женщину этого рода совершенно непонятною для развращеннаго человѣка, это именно то, что онъ привыкъ отдѣлять чувственное удовольствіе отъ сердечнаго и наслаждаться при унижающихъ условіяхъ; тогда какъ женщина романтическая, и которая любитъ, знакома лишь съ наслажденіями, связанными съ самою благородною экзальтаціей, и относится къ нимъ съ тѣмъ же поклоненіемъ, какъ и къ своимъ нравственнымъ волненіямъ. Въ міръ безумныхъ ласкъ и объятій Елена вступала: съ любовнымъ благоговѣніемъ, почти съ мистическимъ идолопоклонствомъ..."

Въ трехъ довольно короткихъ романахъ и новеллахъ Поля Бурже можно насчитать около ста такихъ страницъ. Есть, чѣмъ составить себѣ прочную славу! Опасность, которая представляется писателю, одаренному такою силой анализа, заключается къ искушеніи пользоваться ею неразсчетливо и разлагать иногда съ чрезмѣрною заботливостью и излишествомъ анатоміи достаточно извѣстныя и довольно простыя душевныя состоянія. Внѣшніе пріемы психологическаго изслѣдованія не всегда, быть можетъ, соотвѣтствуютъ у автора Cruelle énigme предмету итога изслѣдованія. Онъ нескроменъ въ анализѣ. Онъ тамъ и сямъ походитъ на хирурга-виртуоза, разложившаго и употребившаго, въ дѣло всѣ свои инструменты, всю коллекцію ножей, пилокъ, ножницъ и щипцовъ, чтобы, вскрыть на щекѣ прыщъ.

Мнѣ кажется, напримѣръ, что угрызенія совѣсти молодой дѣвушки въ L'Irréparable, ревность Гюбера въ Cruelle énigme анализируются нѣсколько продолжительно, причемъ всѣ изслѣдованія не оправдываются никакою важною находкой, Это походитъ мѣстами на упражненіе и на "morseau". Поль Бурже самъ называетъ свой послѣдній романъ André Comélis картиной душевной анатоміи, и онъ совершенно правъ. Положеніе этого современнаго Гамлета, съ такимъ рѣшительнымъ характеромъ, и который, къ тому же, ни минуты не сомнѣвается въ своемъ правѣ, это положеніе таково, что разъ данъ характеръ лица, оно обусловливаетъ въ немъ очень немного чувствъ, и, прятокъ, Самыхъ простыхъ, описаніе которыхъ, безъ конца возобновляемое, становится нѣсколько однообразнымъ; да, хромѣ того, мы мало интересуемся тѣмъ, что онъ ощущаетъ, потому что это положеніе слишкомъ необыкновенно, очень далеко отъ всякихъ вѣроятностей нашей жизни. Почемъ я знаю что сталъ бы я дѣлать, еслибъ случайно узналъ, что въ дни моего дѣтства очень хорошій человѣкъ убилъ моего отца? Еслибъ, къ тому же, зналъ, что убійца, любимый моею матерью и самъ безумно влюбленный въ нее, женился на ней, сдѣлалъ ее совершенно счастливой и, вдобавокъ, долженъ скоро умереть отъ болѣзни печени? Подобныя предположенія застаютъ меня совершенно врасплохъ. По правдѣ сказать, мнѣ кажется, что я не сдѣлалъ бы ровно ничего. Нужно было оставить этотъ сюжетъ Габоріо, который не сталъ бы анализировать чувствъ новаго Гамлета, а перенесъ бы дѣло на почву мелодраматическую и судебную. Или вмѣсто того, чтобы надѣлять Андре Корнели такою замѣчательною энергіей (что, Впрочемъ, плохо вяжется съ удивительною способностью анализировать, приписываемою ему въ то же время), я бы представилъ его существомъ еще болѣе, загадочнымъ, чѣмъ англійскій Гамлетъ, и, вдобавокъ, заставилъ бы колебаться и мучиться сомнѣніями о своемъ нравѣ на убійство. Безъ сомнѣнія, современный Гамлетъ не пытался бы даже убить своего вотчима, въ особенности когда этотъ вотчимъ самый очаровательный изъ убійцъ, до такой степени очаровательный, что хочется къ нему приложить еще болѣе нѣжное имя, потому что, совершенно въ противуположность Шекспиру, Бурже старался представить Клавдія по возможности менѣе ненавистными, а съ другой стороны собрать вокругъ Гамлета всѣ обстоятельства, могущія его парализовать, и вызвать дѣйствіе съ его стороны возможнымъ только при помощи чуда энергіи; Вслѣдствіе всего вышесказаннаго, Андре Корнели интересуетъ меня только какъ прекрасное сочиненіе по прикладной психологіи на заданную тему. И если уже договаривать до конца, то психологія Поля Бурже, часто равняющаяся, если еще не превосходящая психологію Бенжамена Констана и Стендаля, Иногда мнѣ напоминаетъ m-me де-Суза или m-me де-Дюра своею излишнею запутанностью.

Но что, къ счастью, составляетъ отличительный признакъ Поля Бурже, что оживляетъ его анализы и придаетъ имъ, сверхъ того, трагическій интересъ тамъ, гдѣ они глубоки, это -- чувство, котормжъ, какъ мы уже замѣтили, проникнуты его Опыты: забота о нравственной жизни. Его романы (исключая André Gvrnélis) представляютъ борьбу совѣсти, это повѣсти сомнѣній, угрызеній, раскаяній, искупленій и очищеній. L'Irréparable -- исторія молодой дѣвушки, умирающей отъ воспоминанія своего паденія. Deuxième Amours -- исторія женщины, которая, будучи разъ обманута, не считаетъ себя вправѣ любить снова. Самое заглавіе Gruelle inigme показываетъ, что это романъ христіанскій, потому что, то, что Тереза, любя, обязываетъ Гюбера, что Гюберъ возвращается къ Терезѣ презирая ее,-- короче, что тѣло сильнѣе дуга,-- все это конечно, не составляетъ загадки для послѣдователей Беранже или даже важнаго Лукреція. Поль Бурже находитъ служеніе плоти "загадочнымъ", потому что считаетъ его низкимъ и позорнымъ, а считаетъ его таковымъ потому, что онъ христіанинъ въ глубинѣ сердца.

Точно также въ Grime d'amour поступокъ де-Керна будетъ преступленіемъ только въ глазахъ человѣка, вѣрующаго въ нравственную отвѣтственность и въ наказаніе души, Арманъ де-Кернъ, существо, зачерствѣвшее водъ вліяніемъ дѣтства, лишеннаго материнскихъ попеченій, безнравственности окружавшей среды и, наконецъ, злоупотребленія анализомъ, сошелся съ Еленой не любя и не вѣря въ чистоту молодой женщины. Покинутая Елена мститъ ему добровольнымъ паденіемъ. И такъ, онъ сталъ виновникомъ ея погибели. Эта мысль приводитъ его въ отчаяніе, мучитъ его и, наконецъ, внушаетъ безконечную жалость ко всеобщему человѣческому страданію. Онъ приходитъ въ Еленѣ, молятъ ее о прощеніи, и. она его прощаетъ. Видъ страданій другаго (мужа) заставилъ и ее смотрѣть и жизнь съ христіанской точки зрѣнія. Слономъ, этотъ романъ представляетъ исторію искупленія, исторію двухъ душъ, очищенныхъ горемъ. Crime d'amour представляется мнѣ до сихъ перъ лучшимъ произведеніемъ Поля Бурже и однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ романовъ послѣдняго двадцатилѣтія. Я не знаю ни одного, гдѣ бы было столько глубокаго анализа, столько душевнаго волненія и который представлялъ бы самымъ достойнымъ изъ насъ болѣе, вѣрное зеркало ихъ души. Сколько, насъ, которые узнаютъ себя (одни больше, другіе меньше) въ Арманѣ де-Кернѣ! Rio не знакамъ съ этою неспособностью любить вполнѣ, всѣмъ своимъ существомъ, любить не изъ одного только желаніи и любопытства? Кто не знакамъ съ этою неспособностью иной разъ наслаждаться любовью (и въ этихъ случаяхъ мы остаемся, по крайней мѣрѣ, спокойными и равнодушными, и это имѣетъ видъ умственнаго превосходства), а иногда страдать отъ неспособности любить, корда почувствуешь пустоту жизни, безъ вѣры, одинокой и единственно жадной до новизны; когда подумаешь, какъ хорошо было бы любить и сколько можно совершить дурнаго не люба? Но эта мучительная тревога есть уже начало нравственнаго искупленія,-- это знакъ что, не вся еще добродѣтель въ насъ умерла; что я говорю?-- это знакъ способности любить религіозно; болѣе широко, гуманно, чѣмъ любятъ самые страстные влюбленные. Во всякомъ случаѣ, именно это составляетъ разницу между Арманомъ де-Керномъ и тѣни, которые никогда не полюбятъ, безсердечными развратниками, жестокими виртуозами любви, Пальмовомъ или Ловеласомъ, и именно это дѣлаетъ его нашимъ братомъ. Онъ страдаетъ отъ. отсутствія любви, слѣдовательно, онъ можетъ еще любить.

Прочтя въ первый разъ Crime d'amour, я впалъ въ заблужденіе. Я подумаю, какъ слабъ и безнравствененъ этотъ человѣкъ, воображающій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ любить Елены, потому что не вѣритъ ей, когда она говоритъ, что онъ ея первый любовникъ; но если онъ знаетъ такъ хорошо женщинъ, онъ долженъ былъ бы понять, что эта говоритъ правду. Онъ долженъ былъ ей вѣрить, и даже вѣря ей, все-таки, не могъ ее любить и не страдать отъ этого.

Но я плохо понялъ. Де-Кернъ вовсе не Вальмонъ. Онъ отъ него еще дальше, чѣмъ хотѣлъ того Полъ Бурже. Несмотря на всѣ слабости и кажущуюся черствость, онъ сохранилъ въ глубинѣ души доброту и нѣжность, чрезъ которыя и явится его "спасеніе". Но для этого нужно, чтобы онъ не понялъ, Елены, чтобы сталъ причиной ея погибели, чтобы былъ жестокъ и несправедливъ, не желая этого. Это нужно для того, чтобъ однажды онъ содрогнулся передъ сдѣланнымъ зломъ, раскаялся до глубины души и почувствовалъ въ себѣ просыпающагося Христіанина, чтобы всталъ передъ нимъ снова вопросъ нравственной отвѣтственности и другіе вопросы подобнаго рода, и онъ бы увидѣлъ, какъ при блескѣ молніи, все ничтожество жизни и всю ея тайну. Арманъ де-Кернъ -- человѣкъ современный, человѣкъ, пережившій и переиспытавшій всѣ душевныя состоянія, проанализированныя въ Опытахъ; онъ соединяетъ въ себѣ всѣ тѣ нравственныя и умственныя совершенства, которыхъ достигли усилія двухъ послѣднихъ поколѣній. Этотъ человѣкъ нынѣшняго дня представляетъ странное соединеніе научно-образованнаго ума, утонченной: и печальной чувственности, нравственнаго безпокойства, нѣжнаго состраданія; возрождающейся религіозности, склонности въ мистицизму и къ объясненію міра чѣмъ-то непостижимымъ и сверхъестественнымъ. Конецъ. романа Crime a'amour отличается такимъ же мистицизмомъ, какъ русскій романъ. Но къ чему русскіе писатели пришли чрезъ самопроизвольное движеніе ихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, черезъ изученіе простыхъ сердецъ и зрѣлище безконечныхъ страданій и безконечнаго самоотреченія, мы доходимъ до того, какъ мнѣ кажется, банкротствомъ анализа и критики у ощущеніемъ пустоты, производимой ими, и массой необъяснимаго, которое они оставляютъ въ мірѣ. Вслѣдствіе этихъ или другихъ причинъ, но кажется, что наступаетъ смягченіе человѣческой, души въ концѣ этого вѣка и что, быть можетъ, намъ скоро придется присутствовать при возрожденіи Евангелія.

Это смягченіе, произведенное серьезнымъ размышленіемъ, горемъ и состраданіемъ, и составляетъ главное достоинство романовъ Поля Бурже. Оно-то и сообщило такую прелесть его юношескимъ произведеніямъ (La Vie inquiète, Les Aveux)!

Я не дѣлаю выводовъ. Поль Бурже достаточно молодъ, чтобъ еще развиться дальше и достичь неожиданныхъ результатовъ. Пусть онъ продолжаетъ насъ плѣнять, трогать и заставлять мыслить; пусть продолжаетъ быть изящнымъ, важнымъ и нѣжнымъ, рисуетъ намъ очаровательныя женскія фигуры и изучаетъ драмы любви, происходящія въ глубинѣ совѣсти. А еслибъ не было нескромнымъ и безполезнымъ выражать желанія, я бы прибавилъ: пусть онъ представитъ намъ еще случаи психологіи страсти, но не ограничивается только этимъ: ему пришлось бы вскорѣ нѣсколько повторяться. Да и, къ току же, развѣ трагедіи любви составляютъ все въ нашей жизни? Посмотрите на самихъ себя и вокругъ васъ: вы увидите, что есть нѣчто и другое на свѣтѣ. Поль Бурже отлично почувствовалъ это въ André Cornélis; но мы отъ него хотимъ вовсе не "картинъ чистой анатоміи", въ особенности такой исключительной. Пусть онъ усомнится, наконецъ, въ своемъ вѣчномъ Стендалѣ и нѣсколько даже въ Тэнѣ. Пусть днѣ употребитъ свои, чудныя способности психолога и моралиста къ анализу не только любви, но и другихъ страстей,-- къ изученію не только тѣхъ положеній, когда мы можемъ встрѣтиться лицомъ къ лицу съ женщиной. Пусть его романы такъ же будутъ разнообразны, какъ и его Опыты. Я ничего болѣе не требую отъ этого молодаго мудреца, вождя молодежи,-- молодежи очень стараго вѣка.

Н. М. С.

"Русская Мысль", кн.X, 1887