Исторія учитъ насъ, что для выдающагося человѣка нѣтъ ничего опаснѣе близкаго знакомства съ женщиной-писательницей. Если онъ не любитъ ея, это плохо: въ такомъ случаѣ она нерѣдко пользуется перомъ, чтобы отомстить равнодушному. Если онъ разлюбилъ ее, это еще хуже. Тогда отвергнутая женщина обыкновенно еще съ большею жестокостью мстить ему посредствомъ своего пера. Подчасъ даже и то обстоятельство, что первоначально онъ выбралъ себѣ подругу изъ числа не прикосновенныхъ къ литературѣ женщинъ, не можетъ спасти его. Ибо досада на то, что она безсильна приковать его къ себѣ навѣки, побуждаетъ ее порой взяться за перо и слишкомъ часто нелитературную даму дѣлаетъ литературной; она можетъ написать хоть одну книгу, книгу о вѣроломномъ другѣ.
Такимъ образомъ, негодованіе на Байрона сдѣлало писательницей лэди Каролину Лэмъ (Lamb). Въ романѣ Гленарвонъ она изобразила его демономъ лицемѣрія и злобы.
Тѣ, которыя уже раньше выступали на литературномъ поприщѣ, конечно, еще охотнѣе прибѣгаютъ къ перу. Несчастный геній, по той или другой причинѣ разлюбившій такую женщину, долженъ сплошь и рядомъ разсчитывать, что она не преминетъ выставить предъ современниками и потомками его портретъ, далеко для него не лестный. Не подлежитъ сомнѣнію, что мужчины-писатели слишкомъ часто выказываютъ недостатокъ рыцарскихъ чувствъ по отношенію къ женщинамъ, которыя ихъ отвергли; но, съ одной стороны, они рѣдко имѣютъ счастье или несчастье встрѣчаться съ знаменитыми, высокодаровитыми женщинами, съ другой -- послѣ разрыва съ женщиной, нѣкогда плѣнившей ихъ сердце или властвовавшей надъ ними, они рѣдко отказываютъ ей во всякихъ способностяхъ и добрыхъ свойствахъ. Женщинамъ-писательницамъ, наоборотъ, по большей части доставляетъ удовольствіе отрицать въ нѣкогда любимомъ, а затѣмъ ненавистномъ человѣкѣ какъ честность характера, такъ и талантъ, не говоря уже о геніи.
Когда умеръ Мюссе, Жоржъ Зандъ дала ужасное, отталкивающее своею лживостью изображеніе его личности и его отношеній къ ней. Когда умиралъ Шопенъ, она представила его слабымъ и до безумія нелѣпымъ и капризнымъ ребенкомъ. Какихъ только портретовъ своихъ ни встрѣчалъ въ беллетристикѣ Францъ Листъ, самый опасный мужчина для женщинъ того времени! Его старинная пріятельница, графиня д'Агу, написала въ Нелидѣ каррикатуру на него, возбуждающую отвращеніе къ самому автору. Она дошла здѣсь до того, что рѣшилась отказать ему даже въ творческомъ дарованіи. А много лѣтъ спустя анонимная сочинительница разсказа Histoire d'un cosaque выходила изъ себя по поводу безсердечія прославленнаго художника,-- безсердечія, заключавшагося въ томъ, что, несмотря на многократныя поощренія, его поклонница не могла добиться отъ него ни малѣйшей взаимности.
Въ новѣйшее время Гюставъ Флоберъ далъ намъ яркій обращикъ того, какъ карается любовь къ музѣ, или, лучше будетъ, пожалуй, сказать, какъ можетъ поплатиться великій поэтъ за то, что во-время не отвергъ страсти, питаемой къ нему музой. Письма Флобера къ госпожѣ Колб, Несмотря на искреннюю преданность, о которой они свидѣтельствуютъ, обнаруживаютъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что во время многолѣтняго знакомства она занимала наступательную позицію, а онъ -- оборонительную. Она оскорбляется его рѣдкими посѣщеніями, положительно ревнуетъ его къ упорной и, какъ ей кажется, безплодной работѣ, которая удерживаетъ его вдали отъ нея. И когда ихъ отношенія порвались, она съ полною энергіей приступаетъ къ мести. Сперва въ Histoire d'un soldat, потомъ въ своей книгѣ Lui, она изображаетъ Флобера безсердечнымъ, алчнымъ, себялюбивымъ человѣкомъ, и, кромѣ того, совершенно лишеннымъ поэтическаго чувства и бездарнымъ писателемъ; больше того, она посылаетъ ему на домъ письма, гдѣ упрекаетъ его, никогда не приходившаго въ соприкосновеніе съ Тюильрійскимъ дворцомъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ въ пресмыкательствѣ передъ "тираномъ".
II.
И даже величайшая личность новѣйшей литературы, личность Гёте, не избѣгла этой общей участи. Его примѣръ поучителенъ, онъ даетъ матеріалъ для размышленія, а сколько я знаю, надъ нимъ пока еще не много философствовали.
Изъ женщинъ, получившихъ извѣстность благодаря ихъ близости къ Гёте, ни одна не имѣла для него такого громаднаго значенія, какъ Шарлотта фонъ-Штейнъ. Четырнадцать лѣтъ своей жизни онъ провелъ въ самой задушевной дружбѣ съ ней, и изъ нихъ первыя десять (1776--1786 г.) положительно находился подъ ея вліяніемъ. Мы видимъ, какъ въ эти десять лѣтъ, простирающіяся отъ его пріѣзда въ Веймаръ до его путешествія въ Италію, онъ, въ качествѣ ея поклонника, ученика, друга, возлюбленнаго и пѣвца, пріобрѣтаетъ утонченность и силу при всей этой утонченности, величіе и увѣренность, которыми, по его мнѣнію, онъ былъ обязанъ ей, но которыми она сама рѣшительно не обладала.
Если онъ былъ ей чѣмъ-нибудь обязанъ, такъ именно этимъ убѣжденіемъ. Она внушила его буржуазному юношѣ-патрицію, потому что за ней были преимущества родовитости, высшаго знанія свѣта и аристократической осанки и тона, которымъ нельзя научить. Въ это десятилѣтіе Гёте почти не развивался какъ поэтъ. Какъ ни мелки были государственныя дѣла Веймара, онъ такъ серьезно смотрѣлъ на нихъ, что приносилъ имъ въ жертву большую часть своего времени, и такъ близко принималъ къ сердцу свои обязанности къ маленькому двору, что ради егозабавы тратилъ свои силы на праздничныя представленія и стихотворныя шутки. Въ этотъ періодъ его жизни его поэзія -- это письма къ госпожѣ фонъ-Штейнъ. А, между тѣмъ, онъ тихо и незамѣтно, какъ это было въ его натурѣ, зрѣлъ умомъ для того идеальнаго образованія, какого міръ не видалъ еще до той поры.
Онъ завершаетъ это образованіе путешествіемъ въ Италію. Онъ упивается южнымъ солнцемъ, углубляется въ природу, памятники античнаго міра и эпохи Возрожденія, во все пластическое язычество, съ которымъ онъ чувствовалъ себя въ такомъ близкомъ духовномъ родствѣ, и возвращается въ отчизну инымъ и болѣе великимъ человѣкомъ.
Съ жгучею болью оторвался онъ въ моментъ разлуки съ Италіей отъ ея почвы. Онъ искалъ утѣшенія въ мысли о дружескихъ связяхъ, ожидавшихъ его въ Веймарѣ, но чувствовалъ, въ то же время, что приносить своимъ друзьямъ на родинѣ великую жертву. Однако, по возвращеніи, имъ овладѣло безконечное уныніе. Онъ не могъ стряхнуть съ себя угнетавшей его меланхоліи. Онъ смотрѣлъ на жителей Веймара другими глазами, видѣлъ только полуаристократическую, полумѣщанскую ограниченность. Самый климатъ сѣверной Германіи внушалъ ему ужасъ. Нѣмецкое небо было ему противно, ненастная погода дѣлала его несчастнымъ. "Когда барометръ стоитъ низко, а ландшафтъ лишенъ красокъ,-- какъ можно жить тогда?" -- пишетъ онъ Гердеру. А съ впечатлѣніемъ о непривѣтливости климата и безцвѣтности природы слилось и впечатлѣніе, произведенное плохимъ пріемомъ. "Изъ богатой образами Италіи судьба перебросила меня назадъ въ скудную ими Германію, и я долженъ былъ промѣнять свѣтлое небо на хмурое. Вмѣсто того, чтобы утѣшитъ меня и снова привлечь меня къ себѣ, друзья привели меня въ отчаяніе. Мое восхищеніе самыми отдаленными предметами, мои муки, моя скорбь о томъ, что я покинулъ и утратилъ, казалось, оскорбляли ихъ; я не видалъ ни проблеска участія. Никто но понималъ моего языка".
Всюду онъ наталкивался на непониманіе. Полное собраніе его сочинененій, которое задумалъ выпустить въ свѣтъ его издатель, не встрѣтило никакого сочувствія; публика перенесла на другихъ писателей свои измѣнчивыя симпатіи. Герцогъ, въ послѣднемъ письмѣ своемъ къ Гёте въ Италію, порицалъ его Эгмонта. Очевидно, что, при его пристрастіи къ французской трагедіи, его шокировала здѣсь прозаическая форма. Гердеръ, въ свое время восторгавшійся Гёцомъ, начиналъ теперь негодовать на свободное отношеніе Гёте къ условной морали. Римскія элегіи возбуждали въ немъ отвращеніе. Его позднѣйшіе отзывы о балладахъ Богъ и баядерка и Коринѳская невѣста ужасаютъ своею ограниченностью.
А другъ, сестра души, Шарлотта фонъ-Штейнъ, одиннадцать слишкомъ лѣтъ любимая имъ, обожаемая, прославляемая и боготворимая, какъ это рѣдко выпадаетъ на долю женщины? Нашелъ ли Гёте хоть у нея истинное пониманіе?
Онъ нашелъ лишь угрюмое настроеніе и упреки, глубокое чувство обиды на его полуторагодовое отсутствіе, о которомъ онъ не предупредилъ ея. Инстинктъ подсказывалъ ей, что за время, проведенное имъ въ путешествіяхъ, въ немъ произошла перемѣна, что его уже не влечетъ такъ сильна къ ней, а потому она сухо отстранилась отъ него. Она тоже не замедлила проявить себя по отношенію къ нему моралисткой. Эгмонтъ не нравится и ей. Она не можетъ примириться съ тѣмъ, что дѣвка (Dime) Клэрхенъ возносится на пьедесталъ пророчицы, возвѣщающей грядущую свободу.
III.
Мы заранѣе готовы составить себѣ самое лучшее, самое высокое представленіе о Шарлоттѣ фонъ-Штейнъ; мы видимъ, чѣмъ она была для Гёте въ теченіе долгихъ лѣтъ среди умственной изолированности, въ какой онъ находился,-- его мечтой, его задушевнымъ другомъ, его идеаломъ, его утѣшеніемъ. Мы знаемъ, что онъ дня не могъ прожить безъ нея. Онъ чувствовалъ потребность отдавать ей ежедневно отчетъ во всѣхъ своихъ мысляхъ и занятіяхъ. Онъ давалъ ой для прочтенія всѣ интересныя письма, какія имъ получались, безпрестанно посылалъ ей всевозможные мелкіе подарки: книги, персики, спаржу, дичь и т. д. Объ ея сынѣ Фрицѣ онъ заботился, какъ о собственномъ ребенкѣ, и въ продолженіе цѣлаго ряда лѣтъ совершенно замѣнялъ ему отца.
Первое время она еще не является для Гёте единою возлюбленной, а она съ своей стороны любить его безъ эгоизма и безъ ревности. 6 марта 1770 года онъ пишетъ: "О ты, единственная женщина, которую я люблю въ этомъ краю, и единственная, которая пожелала бы мнѣ счастья, еслибъ я могъ полюбить другую больше тебя! Какъ счастливъ долженъ бы я быть тогда, или какъ несчастливъ!"
Но уже вскорѣ онъ начинаетъ горько страдать отъ неполноты этихъ отношеній. Въ первые годы знакомства Шарлотта не разъ отвергала его любовь. Въ сентябрѣ 1776 г. онъ пишетъ: "Зачѣмъ мнѣ мучить тебя, безцѣнное созданіе? Зачѣмъ мнѣ обманывать себя и мучить тебя, и такъ далѣе безъ конца? Мы ничѣмъ не можемъ быть другъ для друга, а, между тѣмъ, слишкомъ много другъ для друга значимъ... Все, что я могъ бы сказать, все это глупо,-- я вижу тебя въ будущемъ такъ, какъ видятъ звѣзды".
Только въ 1781 г. онъ чувствуетъ себя вполнѣ счастливымъ въ своей любви къ ней. Въ это время ихъ отношенія достигаютъ своей высшей гармоніи. Онъ пишетъ, что никогда еще она не была ему такъ дорога, и что только теперь онъ начинаетъ считать себя сколько-нибудь достойнымъ ея любви. Она изгнала изъ его сердца, какъ изъ разбойничьяго замка, все, что въ немъ было нечистаго. Она учитъ это сердце, завязшее въ долгахъ, быть бережливымъ, и, въ то же время, вознаграждаетъ его съ такимъ избыткомъ, какого онъ раньше не имѣлъ. 12 марта онъ пишетъ: "Моя душа срослась съ твоею; я не буду расплываться въ словахъ, но ты знаешь, что я неразлученъ съ тобою и что ничто на небѣ и на землѣ не властно оторвать меня отъ тебя. Я желалъ бы, чтобы существовала какая-нибудь клятва или какое-нибудь таинство, которое видимымъ и законнымъ образомъ засвидѣтельствовало бы, что я принадлежу тебѣ; какъ драгоцѣнно было бы оно для меня! Вѣдь мой искусъ длился такъ долго, что я имѣлъ бы время одуматься" {Выраженіе "искусъ" (Noviciat) весьма знаменательно. Когда Германъ Гриммъ въ своемъ сочиненіи Goethe, настаивая на сверхчувственномъ характерѣ этихъ отношеній, объявляетъ, что иначе приходится предположить ложь, самообманъ, даже наглость въ Шарлоттѣ, холодность, грубость и опять-таки наглость въ Гёте, то-есть, въ той Шарлоттѣ и въ томъ Гёте, какихъ онъ рисуетъ,-- то этимъ онъ обнаруживаетъ лишь свойства своего пониманія и своей психологіи.}.
Ея умъ "помогаетъ ему творить". Ея сердечная теплота "создаетъ вокругъ него чудный климатъ". Въ апрѣлѣ онъ такъ счастливъ, что ему хотѣлось бы "бросить свой перстень въ воду, какъ это сдѣлалъ Поликратъ". Въ августѣ, въ 32-ю годовщину своего рожденія, онъ пишетъ: "Я всегда твой и у тебя; нельзя представить себѣ болѣе закрѣпощеннаго человѣка".
Его обожаніе льстило ей и до извѣстной степени завоевало ему ея благосклонность, но едва ли оно глубоко затронуло ея сердце и, во всякомъ случаѣ, не пробудило въ ней чувства, хоть сколько-нибудь похожаго на его привязанность къ ней. Женщины, которыхъ обожаютъ, не имѣютъ обыкновенія платить особенно горячею взаимностью. Онѣ принимаютъ, какъ должную дань, такъ смиренно предлагаемую имъ любовь и не бываютъ слишкомъ щедры на проявленія нѣжности, считая ихъ съ нѣкоторымъ правомъ излишними. Чтобы сдѣлаться предметомъ такого беззавѣтнаго поклоненія, Шарлоттѣ фонъ-Штейнъ не было надобности понимать Гёте. Болѣе чѣмъ вѣроятно, что она никогда и не понимала его.
Дать ему свѣтскій лоскъ, изящество въ манерахъ и привычкахъ -- вотъ что стояло у нея на первомъ планѣ. Онъ долженъ былъ выучиться выражаться по-французски какъ настоящій придворный. Одно время онъ долженъ былъ, по ея желанію, писать ей на французскомъ языкѣ.
Какова она была по отношенію къ нему въ повседневной жизни, этого мы не знаемъ; вѣдь, она сожгла всѣ свои письма къ нему послѣ того, какъ ихъ вытребовала обратно.
Но за то чѣмъ она была для него съ самаго начала и еще долгое время спустя, этому мы имѣемъ достаточно свидѣтельствъ въ поэзіи Гёте. Самое раннее и многозначительное изъ нихъ -- его Ифигенія.
IV.
Когда Гёте, въ ноябрѣ 1775 года, впервые встрѣтился съ Шарлоттой фонъ-Штейнъ, ему было 26 лѣтъ; ей, родившейся въ Рождество 1742 г., почти 33 года. Съ мая мѣсяца 1764 г. она была замужемъ за обершталмейстеромъ маленькаго веймарскаго двора и произвела на свѣтъ семерыхъ дѣтей, изъ которыхъ только трое остались въ живыхъ. Она обладала всѣми свойствами знатной дамы: естественностью и непринужденностью въ обращеніи, любознательностью, симпатіями безъ энтузіазма, откровенностью и тактомъ; въ ея физіономіи, въ высшей степени привлекательной, не было настоящей красоты, но основною чертой ея являлась мягкая серьезность. Какъ свѣтской и придворной дамѣ, ей была присуща та грація, которая пріобрѣтается безукоризненнымъ знаніемъ всѣхъ формъ. Само собою разумѣется, что юный геній, только что прибывшій изъ Франкфурта, много уступалъ ей во внѣшнемъ достоинствѣ и самообладаніи.
Какъ разъ въ то время, послѣ разрыва со своею франкфуртскою невѣстой {Анна-Елизавета Шенеманъ, которую Гёте обезсмертилъ въ своихъ стихотвореніяхъ подъ именемъ "Лили".}, Гёте чувствовалъ себя неспокойнымъ и измученнымъ. Здѣсь сокрушается Фридерика {Фридерика Бріонъ, дочь сельскаго пастора въ Сессенгеймѣ подъ Страсбургомъ. См. о ней статью Н. И. Стороженко Юношеская любовь Гёте въ сборникѣ Помощь голодающимъ, изд. Русскихъ Вѣдомостей. Прим. перев.}, тамъ тоскуетъ Лили; всюду онъ приноситъ съ собой несчастье, всюду поселяетъ смуту въ сердцахъ. Онъ чувствуетъ себя какъ бы гонимымъ судьбою; онъ живетъ подъ тѣмъ настроеніемъ, которое излилъ позднѣе, заставивъ Фауста воскликнуть:
"Бѣглецъ я жалкій, мнѣ чужда отрада,
Пристанище мнѣ чуждо и покой" *).
*) Фаустъ въ переводѣ Холодковскаго.
У нея одной онъ находитъ миръ душѣ своей. Она все сглаживаетъ, все смягчаетъ, она -- успокоительница, ангелъ и геній-покровитель его жизни, какъ бы неземная сестра. Онъ желаетъ своей сестрѣ найти брата, подобно тому, какъ онъ самъ имѣетъ сестру въ лицѣ Шарлотты. Она для него жрица душевнаго благородства, и онъ бросается къ ея ногамъ, какъ въ древности преслѣдуемый повергался ницъ предъ жертвенникомъ храма.
Ея благодатная близость, когда онъ встрѣчаетъ или вновь обрѣтаетъ ее,-- ибо въ далекія времена она была его сестрою,-- все успокоиваеть и примиряетъ, примиряетъ его съ судьбой и съ самимъ собою.
Въ послѣдующіе годы онъ еще иначе воплотилъ себя въ этомъ сюжетѣ. Онъ самъ сталъ Ифигеніей. Всѣ обстоятельства, угнетавшія его въ Веймарѣ, потеря времени на рекрутскіе наборы и на опредѣленіе податей, мысль, что онъ измѣняетъ своему призванію, ничего не успѣваетъ написать, сознаніе, что Карлъ-Августъ неспособенъ понять со всею надлежащею тонкостью стремленія его природы, наконецъ, тоска по мягкому климату Италіи, куда онъ уже направлялся, когда его перехватилъ экипажъ, привезшій его въ Веймаръ,-- все это сдѣлалось тѣмъ гнетомъ, который тяготѣетъ надъ жрицей Тавриды. Тоска Ифигеніи по Греціи, ея мечта бѣжать изъ Скиѳскаго царства, это -- томленіе Гёте, рвущагося изъ холодной, суровой Германіи къ итальянскому солнцу. Царь, любящій Ифигенію, удивляющійся ей и связывающій ее, этотъ умный и необузданный царь, постоянно находящійся на рубежѣ жестокости, какъ истый царь варваровъ, но добрый въ основѣ своего существа и не чуждый деликатности чувствъ, это -- Карлъ-Августъ по отношенію къ Гёте.
Такъ явился первый набросокъ драмы въ прозѣ. Но самъ.Гёте вскорѣ оказался недоволенъ отсутствіемъ въ немъ формы и началъ снова и снова передѣлывать его. Въ своей четвертой переработкѣ это произведеніе достигаетъ неслыханной нѣжности чувства и тона. Оно носитъ печать самаго утонченнаго благородства человѣческой [природы. Это, несомнѣнно, самое вдохновенное изъ всѣхъ крупныхъ твореній Гёте, живой памятникъ, древо грусти, насажденное надъ ^нѣкоторыми изъ нѣжнѣйшихъ чувствъ и сильнѣйшихъ, завѣтнѣйшихъ настроеній въ его жизни.
Первый набросокъ былъ написанъ въ Германіи, но Гёте взялъ рукопись съ собой въ Италію, и лишь тамъ сюжетъ отлился въ свою окончательную форму.
V.
Легко понять изумленіе и горе Шарлотты фонъ-Штейнъ, когда Гёте, въ 1786 г., не открывъ ей своего намѣренія, предпринялъ бѣгство въ Италію. Нѣсколько стихотвореній, написанныхъ ею въ сентябрѣ 1786 г., выражаютъ душевное состояніе, довольно близкое къ отчаянію. Въ одномъ изъ стихотвореній значится:
"О, wie bin ich nun allein,
Ewig werd'ich einsam sein".
(О, до чего я теперь одинока, вѣчно я буду теперь одна).
Одна строфа гласить:
"Ach, ich möchte fort und fort
Eilen, und weiss keinen Ort,
Weiss mein Herz an nichts zu binden,
Weiss kein Gutes mehr zu finden.
Alles, Alles floh mit dirl
Ich allein verarmt in mir".
(Ахъ, мнѣ хотѣлось бы прочь, прочь отсюда, но я не знаю, куда бѣжать. Ни къ чему не могу я привязать своего сердца, не нахожу больше никакихъ радостей. Все, все исчезло съ тобою. Осталась только я, обнищавшая въ самой себѣ).
Печаль принцессы въ Торквато Тассо, навѣрное, представляетъ не случайное сходство по чувству съ только что приведенными словами:
"Что намъ далось однажды въ обладанье,
Ужь рвется прочь неистово отъ насъ,--
И сами же изъ рукъ мы выпускаемъ,
За что хватались съ жадностью такой" *).
*) Торквато Тассо въ перев. Яхонтова.
Одно время думали, что путешествіемъ въ Италію Гёте хотѣлъ порвать "самыя отношенія свои къ госпожѣ фонъ-Штейнъ; воображали, что за десятилѣтній срокъ эти отношенія ему прискучили. Это совершенно ложное предположеніе. Изданныя въ 1886 г. письма Гёте къ Шарлоттѣ изъ Италіи доказываютъ самымъ очевиднымъ образомъ не только его не измѣнившуюся нѣжную привязанность, но и не измѣнившуюся потребность сообщать Шарлоттѣ всѣ свои мысли и впечатлѣнія.
Но онъ нашелъ возможнымъ обойтись безъ нея. Больше того, онъ, объявлявшій прежде, что Веймаръ -- единственное мѣсто, гдѣ онъ можетъ жить,-- онъ, увѣрявшій, что можетъ дышать только близъ Шарлотты, захотѣлъ обойтись безъ нея или, по крайней мѣрѣ, такъ сильно пожелалъ перемѣны мѣста, что отсутствіе ея не мѣшало ему наслаждаться путешествіемъ. А теперь, когда онъ возвратился, наконецъ, въ родную страну, онъ мечталъ и говорилъ только о югѣ. Вполнѣ естественно было съ ея стороны принимать восхваленія этого юга за личное оскорбленіе, но она поступила неумно, выказавъ себя передъ Гёте рѣзкою и озлобленною. Это, между прочимъ, заставило его внезапно замѣтить, что та, которую онъ издали неизмѣнно боготворилъ, какъ воплощеніе граціи, была уже старая женщина. Ему самому было теперь 39 лѣтъ, она же близилась къ 46-ти. Въ Италіи онъ, подобно своимъ друзьямъ, жилъ свободною жизнью художника, въ обществѣ молодыхъ, цвѣтущихъ дѣвушекъ; когда Шарлотта фонъ-Штейнъ холодно отстранилась отъ него, тогда, повидимому, угасло то чувственное обаяніе, которое она прежде имѣла для него.
Спустя три недѣли по возвращеніи изъ Италіи, Гёте познакомился съ молоденькою, свѣженькою и простенькою дѣвушкой, Христіаной Вульпіусъ, которая передала ему прошеніе отъ имени своего брата. Она была милое дитя, чуждое притязаній и ревности, и сразу очаровала его. Въ половинѣ іюля 1788 г. она сдѣлалась его любовницей, въ ноябрѣ 1789 г. переѣхала къ нему въ цомъ, въ октябрѣ 1806 г. сдѣлалась его женой.
Въ послѣднихъ числахъ іюля госпожа фонъ-Штейнъ, глубоко недовольная поведеніемъ Гёте, но ничего еще не подозрѣвая объ его отношеніяхъ къ Христіанѣ, уѣхала въ свое помѣстье Гохбергъ. Она чувствовала, что узы, соединявшія ихъ, какъ бы порвались, отзывалась о Гёте холодно и ѣдко. Но еще сильнѣе вознегодовала она, узнавъ, въ началѣ слѣдующаго года, о любовной связи Гёте съ дѣвицей Вульпіусъ. Съ этихъ поръ ея отношенія къ нему становятся для нея "какъ бы недугомъ". Пламенное раздраженіе противъ Гёте, безконечное презрѣніе къ Христіанѣ -- вотъ тѣ чувства, которыя наполняютъ теперь ея душу. При своемъ отъѣздѣ въ Эмсъ, въ маѣ 1789 г., она оставляетъ ему страстное письмо, гдѣ ставить, повидимому, рѣшительнымъ условіемъ дружбы въ будущемъ его разрывъ съ Христіаной.
Его отвѣтъ отъ перваго іюня спокоенъ, доброжелателенъ, но звучитъ отказомъ. Онъ начинаетъ съ замѣчанія, что трудно быть искреннимъ и, въ то же время, не оскорбить. Онъ упрекаетъ ее въ плохомъ пріемѣ, который встрѣтилъ у нея при своемъ возвращеніи изъ Италіи, въ жесткихъ словахъ, съ которыми она не разъ обращалась къ нему: "что онъ могъ бы и оставаться тамъ, что онъ, вѣдь, относится безучастно къ людямъ" и т. д. "И все это еще раньше, чѣмъ могла быть рѣчь объ отношеніяхъ, которыя, повидимому, такъ глубоко оскорбляютъ тебя... И что это за отношенія? Кто терпитъ отъ нихъ ущербъ? Кому нужны тѣ чувства, которыя я дарю бѣдному созданію, или тѣ часы, которые я провожу съ нею?" Онъ говоритъ Шарлоттѣ безъ гнѣва и запальчивости, но рѣшительнымъ тономъ, что не можетъ свыкнуться съ ея язвительнымъ, враждебнымъ обращеніемъ, и. кончаетъ слѣдующими словами, которыя, безъ сомнѣнія, имѣли совершенна буквальный смыслъ, но, конечно, должны были еще больше раздражить разгнѣванную женщину:
"Къ несчастью, ты давно уже пренебрегаешь моимъ совѣтомъ относительно кофе и слѣдуешь режиму, крайне вредному для твоего здоровья. Не довольствуясь тѣмъ, что и такъ уже трудно бываетъ преодолѣвать въ чистодуховномъ смыслѣ иныя впечатлѣнія, ты еще усиливаешь ипохондрически-мучительную власть печальныхъ представленій физическимъ средствомъ, вредъ котораго ты одно время сознавала и отъ котораго изъ любви ко мнѣ воздерживалась одно время, съ очевидною пользою для себя".
Она не отвѣчала ни на это, ни на другое, болѣе примирительное, письмо. Съ этихъ поръ и въ теченіе всего слѣдующаго десятилѣтія нѣтъ ни одного колкаго слова, котораго Шарлотта фонъ-Штейнъ не позволила бы себѣ относительно Гёте въ письмахъ и частныхъ разговорахъ. Въ эти годы ея имя совсѣмъ не встрѣчается въ его письмахъ, но тѣмъ чаще упоминаетъ она его имя въ своихъ и всегда съ самыми унизительными замѣчаніями. Она говоритъ о немъ, какъ о глубоко павшемъ человѣкѣ, о полукомической фигурѣ. Онъ для нея теперь ничто иное, какъ толстый тайный совѣтникъ съ двойнымъ подбородкомъ, взявшій въ метрессы свою горничную. Въ этомъ она совершенно сходится съ высшимъ обществомъ Веймара, для котораго юнъ былъ теперь потухшимъ вулканомъ, погасшею звѣздой. Но ея насмѣшки носятъ болѣе страстный характеръ. Снова и снова ужасается она тому, какъ онъ толстѣетъ, какъ чувственна дѣлается его наружность, какъ низко стоять съ точки зрѣнія нравственности его произведенія. Она даже сочувствуетъ нападкамъ на Гёте его врага Коцебу. А когда они встрѣчались въ обществѣ, она нисколько не стѣснялась говорить ему прямо въ лицо самыя оскорбительныя вещи.
Равнодушіе къ Гёте, презрѣніе, состраданіе -- вотъ тѣ чувства, которыя она выставляетъ на-показъ предъ свѣтомъ. Сыну она пишетъ: "Напиши Гёте, вѣдь, есть не мало писемъ отъ живыхъ къ мертвецамъ", или: "О нашемъ прежнемъ другѣ до меня опять дошли нелестные для него слухи; еслибъ только я могла окончательно вычеркнуть его изъ своихъ воспоминаній!" Она безпрестанно говоритъ о себѣ такъ, какъ будто она была "обманута другомъ". Когда Христіана, въ концѣ ноября 1793 г., родила ему дочь (которая, впрочемъ, вскорѣ же умерла), Шарлотта пишетъ: "Онъ страшно радуется этому; онъ льнетъ ко всѣмъ, какъ двухвостка, и сочиняетъ французскіе каламбуры". Объ его римскихъ элегіяхъ она отзывается такъ: "Что дѣлать, я не понимаю такого рода поэзіи!" Объ идилліи Германъ и Доротея: "Очень мило, жаль только, что мамзель (Jungfer) Вульпіусъ постоянно нарушаетъ иллюзію жены, стряпающей у чистенькой печки". Когда Вильгельмъ Мейстеръ появился весь въ печати, она пишетъ сыну объ этомъ произведеніи: "Порой въ немъ встрѣчаются прекрасныя мысли, въ особенности по поводу политическихъ вопросовъ, и начало книги проникнуто такимъ чувствомъ, какого я давно уже перестала ожидать отъ Гёте, этого истаго дѣтища земли. Но оно, вѣроятно, уцѣлѣло отъ прежнихъ временъ. За всѣмъ тѣмъ, всѣ женщины въ этой книгѣ ведутъ себя неприлично, и если кое-гдѣ у него и проглядываютъ благородныя чувства человѣческой природы, то онъ торопится забрызгать ихъ грязью, лишь бы не признать за человѣческою природой какихъ-нибудь божественныхъ свойствъ. Вамъ все время кажется, будто діаволъ учить васъ не заблуждаться насчетъ его чувствъ и не считать ихъ сколько-нибудь лучшими сравнительно съ тѣмъ, что они есть на самомъ дѣлѣ".
VI.
Все это очень гадко и грубо. Однакожъ, это не выходить изъ предѣловъ того, чего можно было бы ожидать во всякомъ подобномъ случаѣ отъ женщины, не представлявшей, въ сущности, ничего выдающагося и смертельно уязвленной въ своемъ самолюбіи.
Но прямо-таки ужасной для того, кто сохранилъ хоть каплю вѣры въ человѣка и способенъ еще поражаться какою-нибудь глупостью или низостью въ женщинѣ, рѣшившей отомстить за то, что ее больше не любятъ,-- прямо-таки ужасной должна показаться попытка, которую дѣлаетъ теперь Шарлотта, выставить личность Гёте въ поэтическомъ произведеніи. Она пишетъ свою трагедію Дидона, гдѣ изображаетъ себя въ лицѣ Элиссы, Гёте въ лицѣ поэта Огона, и какихъ только пороковъ и подлостей ни приписываетъ она этому жалкому грѣшнику, въ уста котораго вложены обороты рѣчи, свойственные Гёте, и нѣкоторыя изъ его подлинныхъ репликъ къ Шарлоттѣ!
Во-первыхъ, онъ глупѣйшій хвастунъ. Природа, говоритъ онъ, могла воплотить свой идеалъ лишь въ нѣкоторыхъ существахъ; къ этимъ существамъ принадлежитъ онъ и ему подобные. "Остальные -- это черви, которыхъ мы незамѣтно топчемъ ногами".
Затѣмъ, онъ самый грубый циникъ. Онъ признается, что раньше стремился не на шутку къ добродѣтели и чистотѣ; онъ хотѣлъ принадлежать къ числу избранниковъ. Но это не пошло ему на пользу. И, прибѣгая къ своей излюбленной насмѣшкѣ надъ нѣсколько, правда, полною, по ничуть не массивною фигурой Гёте, авторъ заставляетъ его продолжать: "Я такъ исхудалъ отъ этого. Но посмотри-ка теперь на мою нижнюю челюсть, мое круглое брюшко, мои икры. Я смѣло открою тебѣ одну тайну: возвышенныя чувства происходятъ отъ дурнаго пищеваренія".
Онъ тщеславенъ до смѣшного: "Я признаюсь, что люблю слышать похвалы себѣ, все равно, каковъ бы ни былъ ихъ источникъ -- добродушіе, любовь къ лести или глупость: я по люблю заглядывать за кулисы".
Онъ вѣроломенъ по принципу: "Клятвы мы сами даемъ себѣ, а потому можемъ и сами освобождать себя отъ нихъ".
Онъ лицемѣръ. Онъ вмѣняетъ себѣ въ добродѣтель то, что представляется ему наиболѣе удобнымъ.
Элисса, благоговѣющая предъ поэзіей и поэтами и воздвигнувшая нѣкогда алтарь Огону, постигла теперь разницу между талантомъ и человѣкомъ. Она говоритъ ему: "Нѣкогда я ошибалась въ тебѣ, но теперь, несмотря на твою красивую прическу и изящные башмаки, я слишкомъ хорошо вижу у тебя козлиные рога, копытца и прочіе аттрибуты сатира, а для такихъ существъ никакая клятва не священна".
Онъ отвѣчаеть словами Гёте изъ письма отъ 1 іюня 1789 г.: "Эти ложныя идеи проистекаютъ отъ извѣстнаго нездороваго напитка, который я всегда запрещалъ тебѣ. Попробуй-ка пить настоящій спиртуозный сокъ земли и ты скоро помиришься съ прекраснымъ представленіемъ, какое составила себѣ обо мнѣ".
Она отражаетъ его слѣдующими словами: "Я не желаю ввѣрять твоимъ рукамъ свою безопасность, такъ какъ твоя мораль находится въ зависимости отъ твоей кухни".
Онъ снова опровергаетъ ее выраженіемъ, заимствованнымъ изъ того же давнишняго письма: "трудно говорить правду, не оскорбляя", и извиняется словами, такъ часто употреблявшимися Гёте,-- что человѣкъ долженъ отъ времени до времени мѣнять чешую.
Оставшись одинъ, онъ произносить монологъ, въ которомъ снимаетъ съ себя маску и обнаруживаетъ всю безнравственность своей актерской натуры. "Актерскія ужимки, которыя я обыкновенно пускалъ въ ходъ передъ женщинами, всегда производили самый сильный эффектъ, когда я въ живописной позѣ бросался къ ихъ ногамъ и привлекалъ на себя ихъ вниманіе выраженіемъ безмолвной страсти; тогда я ужь непремѣнно достигалъ своей цѣли".
Главный итогъ его характера заключается въ томъ, что онъ самый безбожный предатель. Онъ покидаетъ свою благодѣтельницу, царицу (герцогиню Луизу), которую тщетно пытался соблазнить,-- это особенно гнусная черта,-- чтобъ перейти на сторону ея неуклюжаго врага и вздыхателя Ярбаса, какъ только этотъ послѣдній является съ вооруженною силой.
Хотя мнѣнія расходятся насчетъ того, кого авторъ вывелъ въ тѣхъ или другихъ персонажахъ пьесы, но что подъ поэтомъ Огономъ слѣдуетъ разумѣть Гёте, въ этомъ никто не сомнѣвался ни въ то время, ни впослѣдствіи. Это-то обстоятельство постоянно и удерживало въ послѣднюю минуту Шарлотту фонъ-Штейнъ отъ принятія предложеній касательно напечатанія пьесы и постановки ея на нѣмецкихъ театрахъ. Пьеса, какъ цѣлое, сущая дребедень; она такъ плоха, до того лишена остроумія и таланта, и, въ особенности, стиля, что, конечно, ничего общаго не имѣетъ съ литературой.
Въ 1796 г. произошло первое, почти невольное, сближеніе между госпожей фонъ-Штейнъ и Гёте, благодаря тому, что маленькій сынъ Шиллера, Карлъ, привелъ однажды къ Шарлоттѣ маленькаго сына Гёте, шестилѣтняго Августа, къ которому она быстро привязалась. Въ результатѣ этого Гёте сдѣлалъ вскорѣ шагъ къ примиренію. И въ то самое время, когда происходили эти первыя примирительныя попытки, госпожа фонъ-Штейнъ занималась окончательною отдѣлкой Дидоны и посылала свою работу Шиллеру.
Въ непосредственно слѣдовавшіе за этимъ годы бывшіе влюбленные встрѣчались лишь отъ времени до времени. Въ октябрѣ 1798 г. Шарлотта пишетъ: "Гёте я вижу рѣдко, а если это когда и случается, то я всякій разъ прихожу въ ужасъ отъ его все увеличивающейся толщины". Тяжкая болѣзнь Гёте въ январѣ 1801 г. немного смягчила чувства госпожи фонѣттейнъ; однако, 25 апрѣля она пишетъ своему сыну: "Третьяго дня я сидѣла съ госпожей фонъ-Требра въ старой розовой бесѣдкѣ; Гёте прошелъ мимо насъ съ своею горничной. Я устыдилась за него до глубины души и закрыла лицо зонтикомъ, чтобы сдѣлать видъ, будто не замѣтила его".
Тѣмъ не менѣе, Гёте, не хотѣвшій совсѣмъ забросить свою старѣющую пріятельницу, терпѣливо и настойчиво искалъ примиренія. Въ 1804 г., когда ему было 55 лѣтъ, а ей 61 годъ, онъ пожелалъ однажды ее навѣстить. Его визитъ вышелъ несовсѣмъ удачнымъ. Госпожа фонъ-Штейнъ подписывалась въ то время на газету Der Freimüthige (Прямодушный), которую издавалъ Коцебу совмѣстно съ Меркелемъ и главная цѣль которой заключалась въ томъ, чтобы подорвать уваженіе къ Гёте. Это было злобное въ своей враждѣ къ поэту и скудоумное изданіе, выступившее проповѣдникомъ морали и отрицателемъ искусства, и уже то обстоятельство, что госпожа фонъ-Штейнъ читала его, служитъ достаточнымъ доказательствомъ высоты ея развитія и силы ея ненависти.
Гёте просидѣлъ у нея два часа и какъ разъ во время его визита былъ принесенъ нумеръ газеты. Шарлотта пишетъ объ этомъ сыну: "Я чувствую, что ему не по себѣ у меня, а наши взгляды до такой степени разошлись, что я, сама того не желая, ежеминутно заставляю его страдать. На бѣду мнѣ принесли нумеръ Прямодушнаго. Онъ заговорилъ о глупости публики, читающей подобную газету. Тутъ и мнѣ досталось. Онъ не хотѣлъ и видѣть ея, и я должна была прикрыть ее чѣмъ-нибудь".
Женщина, внушившая нѣкогда Ифигенію, кончила свою интеллектуальную жизнь авторомъ Дидоны и подписчицей на газету Коцебу.