Бердяев Николай Александрович - Л. Шестов. Апофеоз беспочвенности

Николай Александрович БЕРДЯЕВ

Л. ШЕСТОВ. АПОФЕОЗ БЕСПОЧВЕННОСТИ
(Опыт адогматического мышления)

С.-Петербург. 1905 г. Цена 1 р. 50 коп.

"В области эмпирической, как это ни обидно, -- заявляет г. Шестов, автор разбираемой нами книги, -- есть истины, самые настоящие общеобязательные истины, с которыми не справится никакой бунт. С какою бы радостью заявили мы представителю научной мысли, что огонь вовсе не жжется, что гремучие змеи вовсе не ядовиты... и т. д., если бы он обязан был доказать противное. Но, к сожалению, ученый свободен от обязанности доказывать: за него доказывает природа -- и как доказывает! -- совершенно без помощи логики и морали" (с. 190). Точно так же, прибавим мы, дело обстоит и с "беспочвенностью". Как бы ни стремились вы стать вне почвы, как бы ни превозносили вы беспочвенность, фактически всегда, наперекор вашему желанию, окажется, что ваша "беспочвенность" покоится на известных основах, питается соками из известной почвы. Задача исследователя в этом случае состоит отнюдь не в доказательстве невозможности такой беспочвенности, а просто лишь в констатировании и изучении той почвы, на которой распустился такой ненормальный цветок, и в надлежащей оценке её доброкачественности.

Властителем умов в нашу эпоху, без сомнения, является Кант, так или иначе понятый. Он же является тем живительным родником, из которого черпает свои силы и автор рассматриваемой нами книги, слагая хвалебные гимны в честь беспочвенности. Шестов именно положил в основу своих песнопений доктрину Канта в той её форме, в которой она нынче главным образом господствует на Западе, -- в форме телеологического идеализма. Последний одну из главных своих задач видит в ограничении познания на мире явлений и в предоставлении потустороннего трансцендентного мира -- вере. При этом он считает все предпосылки, аксиомы, на которых покоится наше познание, не вечными, неизменными истинами, а постулатами, нормами, которым мы должны следовать, словом, он обосновывает науку, научное познание на существовании нормативного сознания, морали в человеке. Перенесите теперь центр тяжести с нормативного сознания, трансцендентального субъекта на индивидуальное сознание, на индивидуума, побуждение к чему содержится уже в самом психологическом исходном пункте телеологического идеализма. Для вас в таком случае нормативное сознание, мораль, вместе со всем покоящимся на ней научным познанием, как связывающая свободу индивидуума, явится, если, быть может, еще необходимою для жизни, то, во всяком случае, низшею формою проявления индивидуума; высшее же назначение последнего будет заключаться в осуществлении своей полной свободы, в свободном творчестве за пределами этого мира жизни, в парении в области трансцендентного мира, в области веры. Словом, вы окажетесь на точке зрения автора "апофеоза беспочвенности". Последний и рекомендует нам смелым и сильным прыжком перелететь за границу, за перегородку, стоящую перед всяким научным познанием, в область трансцендентного, непознаваемого, и предаться здесь свободному творчеству из ничего, не стесняясь ни логикою, ни наукою, ни моралью. Ибо, по его мнению, как бы все они с их общеобязательными суждениями ни были нужны для практической жизни, вне её, в области трансцендентного, они стали бы понапрасну стеснять наши движения вперед: приспособленные для выполнения чисто полицейских функций, они стали бы тиранить и насиловать нашу свободную мысль. Что за беда, говорит автор, если вследствие такого отказа от логики, науки и морали вы не добудете общеобязательных суждений. "Это шаг вперед, быть может. Вы разучитесь смотреть вместе со всеми, но научитесь видеть там, где никто еще не видел, и не размышлять, а заклинать чуждыми для всех словами невиданную красоту и великие силы" (с. 210). Однако, хотя г. Шестов и усиленно приглашает нас последовать за собой в страну беспочвенности, в область трансцендентного, где все одинаково возможно и невозможно, где мы оказываемся по ту сторону "истины и лжи", "добра и зла", где нам не светит свет логики и науки, словом, в царство тьмы, хотя он патетически восклицает "да скроется солнце, да здравствует тьма!", он сам пессимистически относится к своей проповеди. С душевным прискорбием он заявляет, что эта страна свободного творчества доступна только для die Schwindelfreie [747]; да и их царство не долговечно. "Солипсизм и культ беспочвенности, -- с горечью восклицает он, -- не долговечны, и главное не преемственны. Окончательное и последнее торжество в жизни, как и в старинных комедиях, обеспечено за добром и за здравым смыслом. История уже знала много эпох, подобных нашей, и, как известно, превосходно справлялась с ними. За всякого рода неуверенными попытками любознания по пятам следует вырождение, сметающее с земли все слишком требовательное, утонченное. Гениальные люди обычно не имеют потомства или имеют детей-идиотов" (с. 157). Мы вполне разделяем пессимистические предчувствия автора, мы идем лишь еще далее в этом отношении и утверждаем, что само пребывание человека в области "беспочвенности" не может долго продолжаться, оно переходное состояние к другой точке зрения. Творчество из ничего, парение в сферах, где отсутствует всякая почва, покоящиеся на преувеличенной оценке момента индивидуальности, субъективности и на отказе от всякой объективности, в конце концов, в человеке должны породить такую пустоту, что наполнение своего духа каким угодно содержанием будет казаться ему освобождающим отдыхом. Под влиянием такой тоски по объективности он не задумается спасаться под сень самого крайнего авторитета, лишь бы избежать мучений пустоты и отрицательности. История нас учит, что на Западе в аналогичные эпохи Schwindelfreie -- протестанты в бегстве от такой тоски по объективности спасались на лоно католической церкви. Наша жизнь также богата случаями, когда крайние индивидуалисты погружались в бездны православной мистики. Словом, одностороннее развитие момента субъективности, выдвинутого в истории философии критицизмом, неизбежно приводит к своей противоположности, к погружению в самую догматическую мистику. Только правильное и всестороннее понимание критической философии, устранение того, что вызывает переоценку субъективного момента, то есть её развитие в духе после- кантовской классической философии, в силах помочь нам устранить все болезненные отпрыски, питающиеся от её ствола.

("Мир Божий", 1905, No 7, июль, с. 130-131; подпись: N. N.)