Долгоруков Петр Владимирович - Гавриил Степанович Батеньков

Долгоруков П. В. Петербургские очерки. -- Памфлеты эмигранта. -- 1860--1867. -- М.: Изд-во "Новости", 1992. -- (Серия "Голоса истории").

Текст печатается по изданию: Петр Владимирович Долгоруков.

Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860--1867.

Кооперативное издательство "Север". Москва. 1934.

Гавриил Степанович Батеньков*.

Некрологический очерк.

В первых числах прошлого ноября месяца скончался в Калуге один из самых умных и самых почтенных людей между самыми почтенными лицами в России -- между декабристами -- Гавриил Степанович Батеньков, на семьдесят втором году своей многострадальной жизни, ознаменованной двадцатилетним заточением в каземате и потом десятилетней ссылкой в Сибирь.

В NoNo 13, 14 и 15 "Листка" мы поместили биографический очерк жизни Михаила Николаевича Муравьева, где ясно видно, до какой степени ум, способности, сила воли, энергия -- эти блистательные дары провидения, которые в стране свободы, законности и гласности непременно приносят обществу пользу, столь обильную и столь благотворную, -- в стране самодержавия, безмолвия и бесправия, при отсутствии в человеке нравственной основы, приносят лишь вред обществу, личные материальные выгоды тому, кто снабжен этими качествами, и гибель другим. Пример Гавриила Степановича Батенькова столь же ясно доказывает, что когда ум, способности, сила воли и энергия находятся в сочетании с благонамеренностью, со стремлениями к добру и пользе, когда эти блистательные качества имеют точку опоры на широкой и твердой основе нравственной, то человек, ими одаренный, человек, коему в стране свободы несомненно предстояло бы поприще столь блистательное и столь полезное для родины его, человек этот в стране самодержавия гибнет; редкие способности его угасают втуне, не принеся пользы обществу, а жизнь его обрекается на бедствия и являет лишь страшную цепь страданий.

Гавриил Степанович Батеньков, сын сибирского купца*, родился в 1792 году в Томской губернии. Одаренный от природы блистательным умом и редкими способностями, он учился быстро и успешно и, прекрасно выучившись математике, поступил в артиллерию. В походе 1814 года, во Франции, находясь уже офицером, он получил несколько ран и оставлен был на поле сражения замертво. Французы стали подбирать раненых: и своих и наших; Батеньков сделал движение, по коему можно было судить, что он еще не умер; французы его взяли, свезли в госпиталь и вылечили. Судьба не дала ему погибнуть на двадцать третьем году от рождения; она сулила ему еще полвека жизни, исполненной страданиями. Вероятно, впоследствии, в страшном уединении сырого каземата, без книг, без сообщения с миром Батенькову пришлось неоднократно сожалеть о сделанном им движении, когда он лежал израненным на поле битвы, движении, сохранившем ему многострадальную жизнь его.

По возвращении в Россию тогдашние начальники Корпуса путей сообщения, умные и способные генералы Деволан и Бетанкур {Франц Павлович Деволан, de Voland, из французской фамилии, в Голландии поселившейся, служил в Голландии инженерным офицером и 30 октября 1787 года поступил в русскую службу. Он находился в чине подполковника начальником инженеров в войсках Суворова. При Павле отставлен от службы, но вскоре опять принят в службу членом Департамента водяных коммуникаций. По этой части он оказал России огромные услуги. В 1809 году учреждено было Управление путей сообщения под номинальным начальством доброго и ученого, но совершенно неспособного принца Георгия Ольденбургского, мужа умной великой княгини Екатерины Павловны, и Деволан, в чине инженер-генерала, был настоящим начальником этого ведомства, а по кончине принца, в декабре 1812 года, назначен главноуправляющим путями сообщения. Он умер 30 ноября 1818 года, и место его заступил Бетанкур.

Augustin de Bethancour у Molina, в России Августин Францович Бетанкур, из нормандской фамилии, поселившейся в Испании в пятнадцатом веке, родился на острове Тенерифе 2 февраля 1758 года и был в Испании генерал-инспектором Корпуса дорог и каналов; когда французы вторглись в Испанию в 1808 году, Бетанкур не захотел присягать Иосифу Бонапарту и по совету русского посланника в Мадриде, графа Григория Александровича Строганова, отправился в Россию, где принят был генерал-майором в Корпус путей сообщения и получил значительный оклад. Он оказал большие услуги по этой части и был первым начальником Института путей сообщения, по его советам учрежденного. Он умер 24 июля 1824 года, и место его заступил один из добрейших, но самых пустейших людей того времени, брат императрицы Марии Федоровны, герцог Александр Вюртембергский, прозванный "шишка", по причине красовавшейся у него на лбу огромнейшей шишки, что по-французски называется une loupe и почему безмозглый великий князь Михаил Павлович называл герцога: "дядюшка Лупандин".}, которые со вниманием искали молодых людей, одаренных хорошими способностями, предложили ему вступить в Корпус путей сообщения. Гавриил Степанович в несколько месяцев умел приготовиться столь отличным образом, что выдержал экзамен в инженеры с успехом самым блистательным.

В 1819 году, 27-ми лет от роду, Батеньков в скромном чине штабс-капитана управлял всем Сибирским округом путей сообщения. Сибирь уже пятнадцать лет стонала под тяжким деспотизмом генерал-губернатора Ивана Борисовича Пестеля и поставленных от него губернаторов, между коими особенно отличался иркутский -- Николай Иванович Трескин, свирепствовавший, как турецкий паша на своем пашалыке. Между тем Александр I хотел дать значительное место бывшему своему любимцу Сперанскому, а враги этого умного и хитрого человека весьма желали его удаления, и потому Сперанского послали в 1819 году генерал-губернатором в Сибирь с поручением преобразовать этот обширный край, ввести в нем порядок и благоустройство, что решительно невозможно в стране самодержавия и, следовательно, бесправия. Сперанский уменьшил число страдальцев, сделал много добра частным лицам, но государственная деятельность его в Сибири ограничилась написанием уставов, превосходных на бумаге, в теории, и, как почти все хорошие уставы в странах самодержавия, на практике неисполняемых и даже почти неисполнимых. В Тобольске Сперанский встретил молодого офицера путей сообщения, умная и честная личность коего резко и светло выделялась из массы всяких темных индивидуумов, составляющих сибирскую администрацию. Узнав, что Батеньков природный сибиряк и, следовательно, превосходно знаком с краем, еще столь малоизвестным, Сперанский пригласил Гавриила Степановича сопровождать его, и с тех пор они не разлучались в течение с лишком шести лет, до самого рокового дня ужасной грозы, разгромившей жизнь Батенькова, жизнь, казавшуюся столь богатой надеждами и счастьем в будущем!

Три года провел Сперанский в Сибири. Батеньков был, можно сказать, его правой рукой; он сделался его ближайшим советником и искренним другом. В 1822 году Сперанский возвратился в этот самый Петербург, откуда за десять лет перед тем, быв одним из самых влиятельнейших лиц в империи, он был выслан в Нижний Новгород с полицейским офицером. Он привез с собой Батенькова. Сперанский назначен был тогда членом Государственного совета, по его проекту учрежденного за двенадцать лет перед тем, а для рассмотрения составленного им устава для управления Сибирью и вообще для заведования делами этого края учрежден по его совету Сибирский комитет, составленный из министров внутренних дел, финансов, просвещения и его самого, Сперанского, под председательством всемогущего в то время Аракчеева. Правителем дел Сибирского комитета назначен по рекомендации Сперанского неразлучный его друг и сопутник Батеньков, живший у него в доме. Сперанский нанимал в то время этаж в доме Лазарева, где Армянская церковь, на Невском проспекте.

Александр I по возвращении своем в Россию с Венского конгресса в 1816 году занимался исключительно делами политики внешней, беспрестанно повторяя слова: "notre prépondérance politique" {[Наше политическое преобладание (фр.).]}, а управление делами внутренними, без исключения, предоставил Аракчееву. Трудно себе вообразить всемогущество влияния этого властолюбивого, злобного и мстительного временщика. Министры, за исключением военного и управлявших иностранными делами статс-секретарей графов Нессельроде и Капо д'Истрия, перестали иметь личные доклады у государя; все докладные записки министерские, также журналы Комитета министров и Государственного совета доставлялись в Собственную канцелярию государя {При Александре I существовало лишь одно, нынешнее I, Отделение Собственной канцелярии. Изобретательная бездарность Николая создала II Отделение для занятий ерундой, т. е. русскими законами, III Отделение, эту знаменитую помойную яму, и IV дельное и разумное, для благотворительных заведений.} и возвращались оттуда с надписью: "Государь император соизволил повелеть то и то. Генерал граф Аракчеев". У этого полуимператора находились бланки с императорской подписью, что доставляло ему возможность распоряжаться по воле своей прихоти по всем ветвям государственного управления. Лица самые заслуженные, самые почтенные трепетали косого взгляда Аракчеева, а те, коих природа оскорбила низкой душой, прибегали ко всем возможным подлостям, чтобы доползти до снискания его благоволения. Председатель Государственного совета и Комитета министров, 70-летний старец князь Лопухин, председатель Департамента экономий в Государственном совете, 65-летний старец князь Алексей Куракин, министр внутренних дел граф Кочубей езжали по вечерам пить чай к любовнице Аракчеева, необразованной и злой Наське*. Когда Аракчеев удостаивал Кочубея принять от него приглашение на обед, то Кочубей, столь гордый и надменный с другими, надевал мундир и ленту, чтобы встретить Аракчеева... {Князь Илья Андреевич Долгоруков, несколько времени бывший адъютантом Аракчеева, рассказывал мне, что он сам видел Лопухина, Куракина и Кочубея, распивающих чай у Наськи. Он же сообщил мне сведения о мундире и ленте, надеваемых Кочубеем для встречи Аракчеева у себя на дому.}

Всемогущий временщик, коему уже начали противеть поклонения придворных и их непроходимая низость, полюбил умного, честного и прямодушного Батенькова. Он его назначил членом совета о военных поселениях и членом комиссии, составлявшей устав для управления военными поселениями. Дерзкий и грубый на службе, не терпевший противоречий, Аракчеев всегда обходился с Батеньковым вежливо и ласково, выслушивал его возражения, не сердился на его противоречия, имел большую доверенность к его уму и способностям, доверенность безграничную к его честности и, гнуся по своей привычке, говаривал иногда: "Это мой (!!!) будущий министр".

Таково было в 1825 году, на тридцать четвертом году его жизни, положение Гавриила Степановича, положение блистательное, влиятельное, почетное. Казалось, судьба открывала перед ним поприще широкое и блестящее, на коем способности и отчизнолюбие его могли быть столь полезными отечеству, а между тем неисповедимая воля провидения обрекала его не только на бездействие политическое и гражданское, но еще на страдания ужасные и многолетние!..

Состояние, в коем находилась и еще теперь находится Россия, состояние, преисполненное злоупотреблений и нравственной грязи, побудило многих людей с душой благородной и с чувствами возвышенными составить тайные общества для введения в России иного, честного образа правления. Составились три тайных общества: Северное в Петербурге, с отделом в Москве; Южное в Тульчине, главной квартире 2-й армии, и Общество соединенных славян, также во 2-й армии. Последние два общества желали ввести правление республиканское, а Северное общество стремилось к монархии конституционной. В это Северное общество вступил Батеньков и вскоре стал одним из самых деятельных и самых главных членов его. Он состоял в короткой дружбе с умным, благородным и необыкновенно способным Николаем Александровичем Бестужевым, одним из самых любимых гостей Сперанского; Бестужев познакомил Батень- кова со знаменитым Рылеевым, а Рылеев и Бестужев ввели Батенькова в Северное общество, которое, кроме членов друг другу известных, давших подписки на содействие и принимавших участие в собраниях, имело еще членов тайных des affiliés {Этого общества (фр.).}, которые подписок не давали, в собрания никогда не являлись и коих имена были в то время неизвестными самой большей части членов. Эти тайные сообщники сносились с обществом через посредство одного или нескольких членов, передавая через этих последних свои советы, передавая сведения и предостережения. Между тайными сообщниками находились: адмирал Николай Семенович Мордвинов, председатель Департамента дел гражданских и духовных в Государственном совете; Алексей Петрович Ермолов, в то время управлявший Кавказом; Сперанский и московский архиепископ Филарет (нынешний митрополит)*. Сперанский сносился с обществом через посредство Батенькова, Мордвинов через посредство Рылеева, Ермолов через Грибоедова, Михаила Фонвизина и еще через одного полковника, имени которого мы здесь не выскажем, потому что в настоящее время он занимает важную должность и мы не хотим ссорить этого почтенного старца с безмозглым петербургским правительством.

<Так в книге> было произвести на следующее утро вооруженное восстание через гвардейские полки, то положили, в случае успеха восстания, немедленно учредить временное правительство, которое предписало бы по всем губерниям произвести выборы депутатов, назначенных составить конституцию для России. Этому временному правительству предположено было состоять из трех членов: архиепископа Филарета, адмирала Мордвинова и князя Сергея Петровича Трубецкого; правителем дел этого верховного правительства назначался Батеньков. Государственный совет предполагалось распустить и на место его назначить новый, из тридцати шести членов. Восемнадцать вакансий оставлены были для главных заговорщиков; на другие восемнадцать мест составлен был список, заключивший в себе имена некоторых тайных сообщников, например Ермолова, Сперанского, Павла Дмитриевича Киселева, и даже несколько имен лиц, к числу заговорщиков не принадлежавших {Например, графа Кочубея, человека умного и весьма способного, и про коего заговорщики безошибочно полагали, что он готов служить всякому правительству. В этом же списке стояло имя сенатора Дмитрия Осиповича Баранова, человека малоспособного, но весьма честного и правдивого, хотя и очень трусливого, что он и доказал в этом случае. Император Николай послал за ним и показал ему список Государственного совета заговорщиков, в коем помещено было имя его. Баранов перепугался, стал божиться, что он в заговоре не участвовал -- что и правда, -- но испуг произвел на него действие такого рода, что государь принужден был зажать себе нос и приказать ему убираться поскорее из комнаты.}.

Известна плачевная развязка восстания 14 декабря, предпринятого необдуманно и произведенного самым бестолковым образом. Если бы оно имело успех, то Россия быстро двинулась бы по стезе свободы и благополучия и скрижали русской истории не были бы опозорены николаевщиной, этой тридцатилетней войной против просвещения и против здравого смысла.

Через несколько дней после 14 декабря Батеньков был арестован; бумаги его взяты, а легко вообразить себе страх, его арестом и захватом его бумаг наведенный на трусливого друга его, Сперанского, в доме которого он жил. Рассказывают, что, когда пришли арестовать Батенькова, со Сперанским произошел обморок!

Заключенный в каземат Петропавловской крепости, подвергнутый нравственной пытке, худшей всякой пытки.

Когда в воскресенье, 13 декабря 1825 года, решено физической, он устоял твердо и, невзирая на всевозможные ухищрения инквизиторов {Следственная комиссия по делу 14 декабря состояла: из военного министра графа Ал. Ив. Татищева, бездарного старика, вечно спавшего на заседаниях; из безмозглого великого князя Михаила Павловича (каков такт был у Незабвенного! Каково чувство приличия -- назначить своего брата инквизитором!); из князя Александра Николаевича Голицына, князя Чернышева и графа Бенкендорфа, трех подлейших придворных холопов-интриганов; из графа Левашова, не уступавшего им в искусстве интриги, и из дежурного генерала Военного министерства Потапова, человека бездарного и злого, родственника нынешнего инквизитора*. Дибич по возвращении своем из Таганрога в Петербург назначен был также членом этой инквизиции. В заседания се имел вход полковник Адлерберг, нынешний министр двора, в качестве соглядатая царского.}, не проговорился и не выдал Сперанского. Одно неосторожное слово Батенькова могло выдать этого сановника и с кресел Государственного совета низринуть его в глубь рудников сибирских: это слово не было вымолвлено осторожным и энергическим узником. На Сперанского возникали улики столь значительные, что однажды комиссия отправила одного из своих членов, Левашова, к государю просить у него разрешения арестовать Сперанского. Николай Павлович, выслушав Левашова, походил по комнате и потом сказал: "Нет! Член Государственного совета! Это выйдет скандал! Да и против него нет достаточных улик!" Таким образом Сперанский был спасен...

Батеньков приговорен был к пятнадцатилетней каторге, и так как у него родственников не было, то состояние его, заключающееся в трехстах тысячах рублей, наследованных им после отца, было конфисковано, то есть, попросту сказать, Николай Павлович ограбил и обокрал его. С ним поступили жестоко, варварски, не хотели его, природного сибиряка, отправлять в Сибирь, а засадили в крепость Роченсальмскую* в Финляндии. Там, в сыром каземате, лишенный всякого сношения с миром, разобщенный со всеми без исключения, он был лишен всякого умственного занятия; ему не давали никаких книг, кроме Евангелия, Библии и Книги деяний апостольских; ему не давали ни пера, ни бумаги, не позволяли ни писать, ни получать писем. Варварское обращение с ним старались усилить голодом: держали его на хлебе и на воде, не давая никакой другой пищи, кроме чашки кофе по воскресеньям. Эта роковая чашка дрянного кофе служила несчастному узнику календарем для счисления дней и недель!!!

Невозможно без глубокого содрогания душевного представить себе весь ужас положения этого человека, преисполненного сил жизненных, преисполненного ума, энергии, жажды деятельности и ввергнутого в мрачную и сырую тюрьму, разобщенного с миром, обреченного на полное бездействие, приговоренного судьбой, можно сказать, к живой смерти... Нельзя не удивляться, видя, что его ум, его высокие способности устояли против такой нравственной муки, четверти которой не вынес бы человек обыкновенный... Там, в каземате Роченсальмском, он написал стихотворение "Одичалый", впоследствии напечатанное в третьей книжке "Русской Беседы" за 1859 год...

В этом ужасном положении провел он десяток лет, и лишь в середине тридцатых годов боязливое ходатайство трусливого Сперанского -- человека замечательного умом, доброго сердцем, но трусливого до гнуснейшей подлости -- доставило не освобождение, а лишь некоторое облегчение ужасной участи тому верному другу, мужеству, энергии и добродетелям коего Сперанский обязан был тем, что не променял звание государственного сановника на кандалы работника в рудниках сибирских... Что могло происходить в душе этого подлого, но доброго человека, когда, заседая в Государственном совете или составляя проекты законов для шестидесятимиллионного населения империи или докладывая государю в его кабинете, в памяти его возникал облик верного друга, который жил с ним шесть лет душа в душу, спас его от Сибири и томился в каземате, в живом гробу?.. Что в эти минуты мог чувствовать Сперанский, то известно лишь Богу-сердцеведцу!..

И тут оказалось губительное влияние правления самодержавного. Умный и добрый, но трусливый и подлый, граф Сперанский расхаживал в Андреевской ленте и писал законы; умный и добрый, но благородный и энергический, Батеньков был заживо схоронен в каземате...

Россия! Милое отечество! Когда же наконец ты свергнешь с себя иго этого гнусного самодержавия?

В средине тридцатых годов Батеньков переведен был из каземата крепости Роченсальмской в Петербург, в каземат той самой Петропавловской крепости, где положено было начало его страданиям. Ему разрешено было получать книги и журналы: его перестали держать на сухоедении; стали давать ему щи, кашу, картофель, квас и чай, но не позволяли ни с кем видеться, ни с кем переписываться, не давали ни перьев, ни чернил, ни бумаги. В этом тяжком заключении провел он еще десяток лет; и лишь в 1846 году тогдашний комендант Петропавловской крепости Иван Никитич Скобелев выпросил у Николая разрешение Батенькову отправиться на свою родину и жить в Томске. Там он провел еще десять лет и лишь в 1856 году получил разрешение избрать себе пребывание в России, где пожелает, кроме обеих столиц. Он поселился в Калуге, где имеют пребывание двое умных, почтенных и всеми уважаемых декабристов: князь Евгений Петрович Оболенский и Петр Николаевич Свистунов. По временам ему разрешаемы были приезды в Москву.

Состояние его, как мы рассказывали выше, было у него украдено Николаем. Благодушный и либеральный царь-освободитель Александр II учинил себя наследником воровства отцовского, не возвратив Батенькову его денег; пользуясь наворованными, давал несчастной жертве подленькую милостыню по несколько сот рублей в год, словно прежде, в Италии, при существовании гам правительств самодержавных и достойных чад их разбойников, эти последние дочиста ограбят, бывало, путешественника, но оставят ему несколько медных монет, чтобы он мог достигнуть ближайшего города, не умирая с голода...

Гавриил Степанович скончался в Калуге в первых числах ноября 1863 года, на семьдесят втором году от рождения. Журнал "День" в No 45 посвятил несколько честных и благородных слов в достойное описание об этом святом страдальце. Из числа прочих газет и журналов весьма немногие перепечатали слова "Дня", другие промолчали о кончине великого опального. Куда им думать об опальных? Они исключительно заняты насущной мерзостью, а мерзости насущной в России целые помойные ямы; журналисты пресмыкаются перед Муравьевым, хлебают грязь, да еще приходят в восторг от радости, что грязь хлебают...

Правительство петербургское трубит во все подкупленные ими органы, что оно, дескать, и мудро, и сильно, и просвещенно, и могущественно!.. А вот новый образчик его тупоумия и трусости его. В No 45 "Дня" редактор напечатал, что в следующем номере помещен будет хоть отрывок из стихотворения Батенькова "Одичалый", напечатанного в третьей книжке "Русской Беседы" за 1859 год. 46-й номер "Дня" вышел, а стихотворения нет: значит, цензура не позволила перепечатать!!! Поэтому мы и помещаем здесь стихотворение "Одичалый". Да и в самых строках, посвященных "Днем" памяти Батенькова, упомянуто глухо о претерпенных им страданиях, и ни слова не позволила цензура вымолвить ни о его двадцатилетием заключении в каземате, ни о его десятилетней ссылке в Сибирь, ни о конфискации его состояния. Читатель, коему были бы неизвестными подробности участия Батенькова, мог бы легко вообразить, что несчастия его произошли от паралича или от проигрыша состояния в карты или в биржевой игре!.. Вот до какого малодушия, вот до какой трусости самодержавие может довести правительство обширной империи! Бояться перепечатания нескольких стихов!.. Трепетать перед истиной!.. Какая подлость!..

Итак, благодаря самодержавию, губящему лучших людей и выводящему наверх всяких гадин, благодаря этому отвратительному образу правления, блистательные умственные способности и высокие душевные качества Батенькова угасли втуне, не принеся России никакой пользы и лишь удручив самыми тяжкими страданиями благородное существо, столь обильно снабженное лучшими дарами провидения... Мир праху твоему, великий мученик русской свободы, священная жертва безобразного, подлого и гнусного самодержавия. Судьба не допустила тебя пройти блистательного поприща, тебя ожидавшего, и не дозволила отечеству воспользоваться твоими способностями, твоим умом, твоей энергией и высоким благородством душевным, но пример твой будет назидательным для грядущих поколений! Великий пример твой ясно покажет, с какой непоколебимой твердостью энергия и сила воли научают исполнять долг свой и переносить страдания самые тяжкие и до какой степени покорности воле провидения может довести добродетель! Мир праху твоему. Память твоя не умрет в летописях России и человечества, и твое имя, имя Гавриила Степановича Батенькова, будет навеки дорого и мило друзьям свободы; имя это произносимо будет всегда с чувством священного благоговения.

ОДИЧАЛЫЙ*

Я прежде говорил: "Прости!"

В надежде радостных свиданий,

Мечты явились на пути

И с ними ряд воздушных зданий.

Там друг приветливый манил,

Туда звала семья родная;

Из полной чаши радость пил,

Надежды светлые питая...

Теперь "прости" всему навек!

Зачем дышу без наслаждений?

Ужель еще я человек?

Нет!.. Да!.. Для чувства лишь мучений!

Во мне ли оттиск Божества?

Я ль создан мира господином?

Создатель благ! Ужель их два?

Могу ль его назваться сыном?..

Шмели покоятся в дупле;

Червяк в пыли по воле гнется,

И им не тесно на земле.

Им солнце светит, воздух льется.

Им все! А мне -- едва во сне

Живая кажется природа...

Ищу в бесчувственной стене

Отзыв подобного мне рода!

Вон там туман густой вдали,

И буря тучами играет,

Вода одна и нет земли,

Жизнь томно факел погашает.

Вон там на воздухе висит,

Как странный остов, камень голый,

И дик и пуст, шумит, трещит

Вокруг, трущобой, лес сосновый.

Там серый свет,

Пространства нет --

И время медленно ступает,

Борьбы стихий везде там след,

Пустыня-сирота рыдает.

И там уму

В тюрьме тюрьму

Еще придумалось устроить!

Легко ему

Во мраке -- тьму,

В теснинах -- тесноту удвоить!

Там пушек ряд, Там их снаряд...

На каждом входе часовые.

Кругом крутят,

Кругом шумят

Морские волны лишь седые.

Куда пойти?

Кому прийти --

Сюда, без ведома смотрящих!..

И как найти к родным пути?

Тут даже нет и проходящих!..

Все это там, друзья, для вас,

И редко вам на ум приходит, --

Все это здесь, друзья, для нас...

Здесь взор потухший лишь находит

Пространство в нескольких шагах,

С железом ржавым на дверях,

Соломы сгнившей пук обшитый,

И на увлажненных стенах

Следы страданий позабытых.

Живой в гробу,

Кляну судьбу

И день несчастного рожденья!

Страстей борьбу И жизнь рабу

Зачем вдохнула из презренья?

Скажите, светит ли луна?

И есть ли птички хоть на воле?

И дышат ли зефиры в поле?

По-старому ль цветет весна?

Ужель и люди веселятся?

Ужель не их -- их не страшит?

Друг -- другу смеет доверяться,

И думает, и говорит?

Не верю. Все переменилось:

Земля вращается, стеня,

И солнце красное сокрылось...

Но, может быть, лишь для меня.

Вон там весной

Земли пустой

Кусок вода струей отмыла*,

Там глушь: полынь и мох густой --

И будет там моя могила.

Ничьей слезой

Прах бедный мой

В гробу гнилом не оросится,

И на покой

Чужой рукой

Ресниц чета соединится!

Не урна скажет, где лежит

Души бессмертной бренна рама,

Не пышный памятник стоит,

Не холм цветущий -- влажна яма!..

Кто любит, не придет туда...

Родной и друг искать не будет

Ко мне погибшего следа:

Его могильщик позабудет.

Здесь имя -- в гробовую тьму!..

Добра о нем уже не скажут,

И с удовольствием к нему

Враги одно лишь зло привяжут.

Погибли чувства и дела.

Все доброе мое забыто.

И не осмелится хвала

Мне приписать его открыто!..

Кукушка стонет, змей шипит,

Сова качается на ели,

И кожей нетопырь шумит --

Вот жизнь кругом сырой постели.

Песок несется, ил трясется,

Выходит пар из мокроты,

И ржавый мох в болоте ткется --

Вот мне приметные цветы.

Придет холодный финн порой --

И в сердце страх один имея,

Смутится самой тишиной

И скажет: "Здесь приют злодея,

Уйдем скорей, уж скоро ночь --

Он чудится и в гробе смутой..."

С колом в руках, в боязни лютой,

Крестясь, пойдет оттоле прочь.

О люди, знаете ль вы сами,

Кто вас любил, кто презирал,

И для чего под небесами

Один стоял, другой упал!

Пора придет. Не лживый свет

Блеснет: всем будет обличенье...

Нет! Не напрасно дан завет,

Дано святое наставленье,

Что Бог -- любовь; и вам любить

Единый к благу путь указан,--

И тот, кто вас учил так жить,

Сам был гоним, сам был наказан...

Но чем сердце будет здесь,

Которое любить умело

И с юных лет уже презрело

Своекорыстие и спесь?

Что будет око прозорливо,

Которое земли покров

Так обнимало горделиво

И беги мерило миров?

Что будет череп головной,

Разнообразных дум обитель?

Земля смешается с землей,

Истлит все время-истребитель.

Но скоро ли? Как для меня

Желателен конец дыханья!

Тлен благотворного огня

Сулит покой, конец страданья!

Но, други! В этот самый час,

Как кончу я мой путь печальный,

Быть может, трепет погребальный

Раздастся в сердце и у вас...

Или душами нет сношений,

И чувство чувства не поймет?

Ненужный вам для наслаждений

Давно живет иль не живет?

Ужель себя

Одних любя,

Во мне лишь средство веселиться

Искали вы и, не скорбя,

Могли навек со мной проститься?

И крови глас

Ужели вас

Ко мне порой не призывает?

И дружбы жар в "прости" погас --

И стону хохот отвечает?..

Пусть так. Забытый и гонимый,

Я сохраню в груди своей

Любви запас неистощимый

Для жизни новой после сей!

Бессмертие! В тебе одном

Одна несчастному отрада --

Покой в забвеньи гробовом.

Во уповании -- награда!

Здесь все, как сон, пройдет.

Пождем -- Призывный голос навевает --

Мы терпим, бремя мук несем,

Жизнь тихо теплится, но тает...

Гавриил Батеньков.

В крепости Роченсальм.

"Листок", No 16, 22 декабря 1863, стр. 122--126.