Барбюс Анри - Воскресенье

Анри Барбюс.
Воскресенье

Перевод с французского Д. И. Выгодского

При взгляде на эту гостиную, само собой приходило в голову вставить ее в рамку: до такой степени напоминали старинный эстамп ее вышедшая из моды мебель, пережившие себя безделушки, потускневшие, неяркие цвета.

Посредине комнаты стоял одноногий столик красного дерева с вышитой по канве скатертью; на ней возвышалась круглая лампа, из-под картонного абажура которой струился холодный зимний свет. Этот тусклый свет падал на однообразную внешность больших часов под стенным колпаком, на зеленую саржу с шерстяными шнурками на канапе, на клеенчатые кресла вдоль пунцовых обоев и -- совсем уже слабо -- на зеленый коврик, вышитый шерстяными цветами.

Спокойный господин, сидевший в низеньком кресле, вполголоса обратился к старушке, сидевшей против него за столиком.

-- Ну, что нового в газете?

-- Подожди, -- нараспев произнесла дама, -- подожди...

Оба уселись поудобней: она -- читать, он -- слушать. Он с старательностью укутался в мягкий и уютный халат, из бесформенных складок которого торчала только его голова, такая старая, что уже трудно было угадать: был ли он в свое время офицером, артистом или чиновником.

Она придвинула стул, и ее шелковое платье зашуршало как осенние листья. Затем она взяла газету так близко к лицу, что тень, упавшая на него, создавала впечатление, будто лицо нарисовано на газете и уже ничто, даже последняя роковая перемена, неспособно изменить его.

Они были сосредоточены как серьезные дети. Они были почти целиком сотканы из привычек и заученных движений, которые мало-помалу всплыли на поверхность, после того как их жизнь потерпела кораблекрушение.

Это ежедневное чтение газеты -- каждый вечер аккуратно она читала от восьми до девяти, он от девяти до десяти -- не давало им ничего нового: они уже не воспринимали нового. Более другого им были доступны происшествия, эти маленькие ужасные трагедии, слишком бегло рассказанные, чтоб прослезиться над ними, слишком многочисленные, чтоб можно было вдуматься в каждую из них, слишком часто встречающиеся, чтоб надеяться, что их когда-либо не будет.

Она читала:

-- "Его извлекли из-под обломков. Грудь совершенно искалечена... Горе родителей не поддается описанию".

-- Бедняжка! -- произнес он со спокойной наивностью. -- А сколько ему было лет?

Она стала перебирать плясавшие перед глазами строки.

-- Не сказано... Нет, есть. Двадцать... Погибшему Жану Римоно было двадцать лет, он был помолвлен.

-- Двадцать лет! Ведь совсем как Жюльен?

Они замолчали, стараясь выделить из множества мертвецов, которых хранила их память, далекий образ молодого человека, друга их юности.

-- Сколько прошло с тех пор? -- спросил старик, тщетно напрягавший свою память.

-- Со смерти Жюльена? Сорок лет, -- ответила она.

-- А! -- вздохнул он.

Опять молчание. Потом голос старушки, губы которой все время шевелились, тихо задрожал.

-- Жюльен, Жюльен! -- прошептала она.

Маленький старичок вздрогнул, потому что в ее голосе послышались ему какие-то незнакомые нотки.

-- Почему ты зовешь его? -- спросил он слегка встревоженный, удивленный, недоумевающий.

Она положила газету на стол, опустила на нее свои старческие перламутровые руки с деревянными сухими кулачками и уставилась, глядя прямо перед собой. Голос ее оставался спокойным и ровным. Она сказала:

-- Послушай, теперь я могу уже сознаться... Жюльен... Я его любила... И он меня любил.

-- Что ты говоришь? Ты? Его? А меня?

Она продолжала глядеть в одну точку как сомнамбула.

-- Я тебя любила раньше и после... почти всегда. Но один раз я любила его, незадолго до его смерти.

Он слегка вздохнул.

-- Ах!

Он задумался, мало-помалу приходя в себя от этого неожиданного потрясения и глядя на это вечно находящееся перед ним лицо, в которое он так часто смотрел, что оно превратилось в настоящее зеркало.

-- Это теперь не важно, -- прошептал один из них.

-- Не важно, -- повторил другой.

У нее однако была задняя мысль, которая теперь соскользнула с ее губ.

-- А ты... у тебя никогда не было любовницы?

И тотчас же легко и просто он раскрыл свое старое пустое сердце.

-- Да, одна была у меня.

Она покачала поблекшей головой.

-- И у тебя. Ах! Я бы никогда не поверила.

Они продолжали говорить о себе, расспрашивали -- словно говорили о других, о чужих.

-- Так что ты с Жюльеном... у вас были свидания? Где?

-- Не помню.

-- А часто?

-- Раза три--четыре. Я вспоминаю только одно, первое... А она? Она умерла?

-- Вероятно.

-- Она была красива?

Он закрыл глаза, потом снова открыл их, словно это было ни к чему.

-- Вероятно... Я не могу вспомнить. Но вероятно она была очень красива. Я потом смотрел только на ее маленький портретик очень часто, и этот портрет в конце концов вытеснил ее настоящее лицо.

-- Да, я понимаю. Он тоже так же исчез.

Она добавила:

-- Как я его любила! Как, должно быть, я его любила!

-- Ведь трудно припомнить это?

-- Да, можно только представить себе.

-- А долго это тянулось?

-- С осени и до лета, около полугода. А у тебя?

-- Не больше месяца. Он вскоре умер...

-- А потом? Ты скоро забыла его?

-- Нет, нет. Я помню, как я вспоминала. Да... погоди, я даже думала о самоубийстве. Кажется, так... Я полагаю, что так.

-- А больше ничего не было?

-- Нет, ничего. Мы вернулись друг к другу.

-- Разумеется.

Старушка как будто была удивлена, что она в свое время не открыла этой тайны.

-- Но как это могло быть, что я ничего не видела, ничего не подозревала? Как же я была глупа, однако!

-- Нет, не глупа вовсе. Я ведь тоже ничего не замечал... Просто мы были осторожны; видишь ли? Помнишь, как я тебе сказал, что мне необходимо съездить в Лондон?

-- Вы ездили вместе в Лондон?

-- Не в Лондон, в Сен-Жермен.

-- Врунишка! -- сказала она, грозя пальчиком. -- Как я плакала бы, если бы я знала.

-- А я как бы кричал! Кто знает, чем бы это кончилось.

-- Да, -- глубокомысленно произнесла она, -- мы могли оказаться злыми и несправедливыми.

Им тяжело было наступившее молчание. Он решился прервать его:

-- Должно быть уже поздно?

Часы показывали только девять. Обоюдная исповедь сразу состарила вечер. Они поднялись и через стол взглянули друг на друга. Только теперь они почувствовали какую-то неловкость. Он осторожно спросил, опуская глаза:

-- Ведь ты хорошо сделала, что рассказала это?

-- Да, да, -- уверенно ответила она. -- Так лучше.

Они ушли в спальню. Раздеваясь, она сказала с дрожью в голосе:

-- Мы долго хранили наши тайны. Мы обманывали один другого. Значит, наша жизнь была не такой, какой мы считали ее. А ведь знаешь, в сущности это большая перемена...

Они легли. В полутьме при ночнике, горевшем в середине комнаты, они думали, пытались вспомнить, пытались мечтать.

Они не могли уснуть. И так свыклись они друг с другом, так отождествились один с другим, что среди ночи они одновременно поднялись и тихо окликнули друг друга, как бы призывая на помощь. Их лица были оживленнее и углубленнее, чем прежде, и на глазах у них блестели слезы.

-- Ведь это очень большая перемена, не так ли? -- шептала она. -- Все это было наполовину мертво, все это было затеряно. Ах, нет, не надо было рассказывать об этом, не надо было начинать сызнова.

--------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Анри Барбюс. "Орден" и другие рассказы. Пер. с фр. Д. И. Выгодского. -- Ленинград: Прибой, 1926. -- 60 с.; 15 см.. -- (Библиотека для всех ; [No 196-197])

Подготовка текста -- Лукьян Поворотов -- http://lukianpovorotov.narod.ru/barbusse_titul.html