Богданович Ангел Иванович - "Спирька" г. Елпатьевскаго.- Народническая схема капитализма.- Неверное и устарелое освещение вопроса в рассказе г. Елпатьевского.- Образчики народнической критики

А. И. Богдановичъ

"Спирька" г. Елпатьевскаго.-- Народническая схема капитализма.

Годы перелома (1895--1906). Сборникъ критическихъ статей.

Книгоиздательство "Міръ Божій", Спб., 1908

Въ беллетристикѣ послѣдняго времени видное мѣсто должно быть отведено разсказу г. Елпатьевскаго "Спирька", который явно напомнилъ намъ беллетристику прежняго времени, когда "Чумазый" во всѣхъ видахъ и положеніяхъ не сходилъ со страницъ толстыхъ журналовъ, наводя на читателей великое уныніе. Тогда онъ изображался, какъ угрожающій фантомъ, который можетъ превратиться въ жестокую дѣйствительность, если своевременно не будутъ приняты мѣры къ его обузданію и къ укрѣпленію добродѣтели въ деревнѣ,разлагающейся подъ вліяніемъ "Чумазаго". Г. Елпатьевскій, взявъ старый мотивъ, попробовалъ его развить на болѣе современный ладъ и представить какъ генезисъ "Чумазаго", какъ его развитіе въ настоящемъ. Такая попытка, безспорно, интересна и заслуживаетъ вниманія, хотя бы она была не удачна и не приводила къ цѣли. Въ современной народнической беллетристикѣ такое стремленіе подойти къ текущей жизни представляетъ нѣчто новое и очень желательное.

Къ сожалѣнію, съ первыхъ же страницъ разсказа, написаннаго вообще очень живо и прекраснымъ языкомъ, такъ и вѣетъ на читателя добрымъ старымъ временемъ, когда "еще намъ были новы всѣ впечатлѣнія бытія", и только-что явившіеся въ литературѣ образы Деруновыхъ, Колупаевыхъ и Разуваевыхъ производили подавляющій эффектъ въ геніальныхъ очеркахъ Щедрина и Гл. Успенскаго, посвятившихъ имъ столько вниманія. Разные dii minores съ тѣхъ поръ сумѣли въ достаточной степени ихъ опошлить, не придавъ имъ ни одной новой живой черты, не подмѣтивъ въ нихъ современнаго отпечатка. По этой проторенной безчисленными предшественниками дорожкѣ идетъ и "Спирька" г. Елпатьевскаго.

Спирька, конечно, кровопивецъ, а отецъ его разбойникъ и всѣ его присные воры, тати и душегубы. "Первая деревня по тракту называлась татинцы, страшная деревня,-- въ темномъ лѣсу, къ дорогѣ спиной обернулась, а окнами въ лѣсъ глядѣла, -- про которую изстари шла дурная слава. Изъ этихъ Татинцевъ, этого темнаго разбойнаго мѣста и Спирька вышелъ". Яблочко отъ яблони недалеко откатится, и Спирька съ дѣтства уже проявляетъ разбойническія наклонности, въ родѣ какъ герои народныхъ рыцарскихъ романовъ: хватитъ за руку -- рука прочь, хватитъ за голову -- голова прочь. "Не сильный онъ былъ, а ловкій и все штуки разныя устраивалъ, за которыя мы и не любили его. То гирьку чугунную въ кулакъ зажметъ, то въ бокъ, либо подъ ребро ударитъ, когда положеніе было бить только по скулѣ, а бороться станетъ -- все норовитъ подъ ножку, чему положенія тоже не было. И въ орлянку перестали его принимать, послѣ того какъ съ двухорловымъ пятакомъ разъ накрыли его". Таковъ ужъ Спирька въ юности, и по этимъ признакамъ напередъ можно бы предсказать, что не миновать ему острога. Но вмѣсто того изъ Спирьки вышелъ представитель русскаго капитализма. Такое происхожденіе послѣдняго само по себѣ знаменательно и чревато будущимъ.

Спирька не просто дошлый парень, плутъ и мошенникъ. Какъ увидимъ дальше, онъ представитель капитала, и его исторія есть лишь иносказаніе, "откуда есть пошла" та язва, капитализмомъ называемая, которая разрушила "кринъ сельный", какимъ цвѣла русская земля до пришествія Спирьки изъ Татинцевъ. Кстати, маленькое географическое поясненіе. Въ Нижегородской губерніи, не доѣзжая села Юрина на Волгѣ, есть два села -- Татинецъ и Слапинецъ, жители которыхъ во времена досюльныя занимались грабежомъ и молодечествовали на Волгѣ, грабя купцовъ, откуда и поговорка о нихъ сложена: "Татинецъ и Слапинецъ -- всѣмъ ворамъ гостинецъ" (т. е. гостиница для воровъ). Въ качествѣ бытописателя, авторъ даже мѣстный элементъ вполнѣ соблюлъ.

Бывшій разбойникъ превращается постепенно въ кулака, изъ кулака въ мелкаго торгаша, пріемы котораго на первое время мало чѣмъ отличаются отъ разбойничьихъ. Спирька сталъ скупать хлѣбъ у мужиковъ, везущихъ его на базаръ. Въ очень живой, списанной, повидимому, съ натуры, картинкѣ описываются его ранніе подвиги, по которымъ мы уже можемъ судить о его будущихъ дѣяніяхъ.

"Какъ выѣдутъ мужики на гору и остановятся дать лошадямъ вздохнуть, такъ и налетитъ на нихъ стая. Лошадей подъ уздцы схватятъ и начнется тутъ торгъ, и уже мужику не отбиться, не дадутъ ему въ городъ проѣхать, по вольной цѣнѣ продать. Изругаютъ его ругательски, затолкаютъ, задергаютъ, и сдѣлается мужикъ, какъ шальной, и везетъ по цѣнѣ, которую дадутъ ему на горѣ. А Спирька впереди всѣхъ. Голосъ у него былъ звонкій, никто не могъ перекричать его, а мужика прямо за горло хваталъ.

"-- Да ты чего, дура полоротая? Тебѣ цѣну даютъ, а ты рыло воротишь? Въ городу два цѣлковыхъ на колѣняхъ напросишься, а я тебѣ, идолу два съ гривной даю. Да что мнѣ съ тобой, дуракомъ разговаривать что-ли? ну, ну, -- рѣшаетъ Спирька,-- поворачивай!

"Мужикъ поворачиваетъ и покорно ѣдетъ за Спирькой на его широкій дворъ.. И тамъ мужикъ, какъ шальной, словно въ туманѣ смотритъ, какъ Спирька ссыпаетъ его хлѣбъ, и то и дѣло дивится, да руками разводитъ -- какъ аккуратно дома мѣрялъ, а у Спирьки двухъ мѣръ не хватаетъ. На вѣсахъ прикинетъ,-- все недохватка".

Таковъ героическій періодъ Спирькиной дѣятельности, когда онъ и боками, и зубами отвѣчалъ за свои подвиги, то совершая обманы, то торгуя гнилымъ судакомъ, то участвуя въ бояхъ, тѣшась молодецкой потѣхой. Мало-ли, много-ли времени прошло, -- изъ Спирьки вырабатывается, наконецъ, настоящій капиталистъ, во вкусѣ и образѣ народническихъ представленій о капиталѣ. Жену убилъ, опоивъ въ своемъ трактирѣ, женился на богатой разорившейся фабрикантшѣ, сталъ коммерсантомъ, гласнымъ думы и представителемъ сословія. Въ думѣ у него своя партія, онъ говоритъ рѣчи, взываетъ къ отечеству, стоитъ за протекціонизмъ, словомъ, капиталистъ созрѣлъ. "И не узнать теперь Спирьку въ солидномъ и важномъ коммерсантѣ и кавалерѣ, въ самоувѣренномъ и рѣшительномъ петербургскомъ дѣльцѣ. Только въ одномъ не измѣнился, -- у него осталась та же разбойничья душа, тѣ же разбойныя мысли, та же душегубская ухватка. Онъ не подстерегаетъ въ темномъ лѣсу съ топоромъ въ осеннія ночи, не хватаетъ за горло мужиковъ на горѣ,-- онъ понялъ, что такое отечество, и орудуетъ на большой дорогѣ отечества. Это отечество представлялось ему въ видѣ окруженнаго высокимъ, убитымъ гвоздями, заборомъ своего загорскаго постоялаго двора, оберегаемаго и запираемаго на замокъ, ключъ отъ котораго у него, Спирьки, въ карманѣ... А проѣзжающій будто бы медленно ползетъ по глинистой горѣ и не миновать ему Спирькина двора. Поэтому, если вздумаютъ раскрыть Спирькинъ заборъ или объѣхать мимо его двора, онъ начинаетъ орать -- Спирька обнаглѣлъ и оретъ еще громче -- "отечество въ опасности!" Спирька попробовалъ зубомъ отечество и уже не оторвется отъ него... И власти захотѣлъ... Его уже не удовлетворяетъ стоящая на вытяжку фигура стараго квартальнаго, и ему уже мало назначать и смѣнить въ городѣ торговыхъ депутатовъ и смотрителей за вывозными парками"...

Какъ видимъ, "Спирька" выдержанъ весь въ одномъ тонѣ, сначала и до конца -- передъ нами разбойникъ, наглецъ и насильникъ, только и понимающій грубую силу, только съ нею считающійся. Сравнивая своего героя съ его предшественникомъ -- старозавѣтнымъ купцомъ, который хотя тоже "охулки на руку не клалъ", все же Бога боялся и подчасъ проявлялъ искру Божью, -- авторъ отдаетъ ему предпочтеніе передъ Спирькой. Этотъ ничего и никого не боится. Изрѣдка онъ вспоминаетъ про Столпника, увѣщевавшаго татинцевъ, и при этомъ онъ думаетъ объ интеллигенціи, ратующей не за свои интересы и борющейся съ нимъ на общественной аренѣ и въ печати. Но эти мысли возбуждаютъ въ немъ только сугубую ненависть къ непонятной ему силѣ и желаніе согнуть ее въ бараній рогъ.

Словомъ, отъ колыбельки до могилы Спирька однообразенъ. Эта его несложность, упрощенность и представляетъ въ нашихъ глазахъ слабѣйшую сторону разсказа, въ которомъ охвачено слишкомъ сложное и большое явленіе и уложено въ слишкомъ простыя несложныя рамки.

Читая эту исторію возникновенія и роста русскаго капитала, испытываешь неловкость, какъ при игрѣ актера, взявшаго невѣрный тонъ, отъ котораго онъ не можетъ отдѣлаться во время всего спектакля. Такой же невѣрный тонъ былъ взятъ народниками съ самаго начала при ихъ столкновеніи съ капитализмомъ. Вмѣсто его изученія, они сразу рѣшили, что это нѣкое чужеядное, наросшее на здоровомъ древѣ русской жизни, или, какъ его въ данномъ случаѣ представляетъ г. Елпатьевскій,-- тать и разбойникъ, ставшій на дорогѣ нормальнаго развитія народной жизни и мѣшающій и тормозящій это развитіе. Тутъ ужъ спорить и доказывать ничего не приходится,-- остается только удивляться, какъ до сихъ поръ народники не могутъ отдѣлаться отъ подобныхъ представленій, которыя въ существѣ ничего не разъясняютъ и только мѣшаютъ видѣть вещи такими, каковы онѣ есть. Поистинѣ, народники уподобились тому столпнику, о которомъ идетъ рѣчь въ началѣ разсказа г. Елпатьевскаго.

"Легенда была про нашъ Загорскъ. Старая соборная просвирня часто мнѣ, бывало, разсказывала. Въ давнія-давнія времена, когда народу русскаго было еще совсѣмъ мало и кругомъ шли лѣса да болота, на нашей горѣ поселился святой человѣкъ,-- столпъ себѣ выстроилъ и никуда изъ столпа не выходилъ, все Богу молился. А трактъ и тогда былъ, изъ низовыхъ мѣстъ все мимо насъ ѣхали. Странній человѣкъ проѣдетъ, поговоритъ со столпникомъ, благословенія на дальній путь спроситъ, что изъ запасовъ оставитъ; кое-гдѣ людишки по лѣсамъ жили, прослышали про столпника, ѣду носить стали. А въ чортовомъ болотѣ разбойники жили... по ночамъ на добычу выѣзжали на трактъ, купцовъ поджидали, проѣзжающихъ людей,-- пожитки отнимутъ, а кто волей не отдастъ, зарѣжутъ. Вотъ, бывало, раннимъ утречкомъ и ѣдетъ ватага въ свое воровское гнѣздо, добро везетъ, полонъ ведетъ, а столпникъ въ столпѣ стоитъ и Бога славитъ. Не трогали его разбойники... Въ ину пору измываться станетъ атаманъ... Разгнѣвается тутъ угодникъ божій, укорныя слова почнетъ говорить, бѣсомъ-мучителемъ, судомъ страшнымъ, адомъ кромѣшнымъ стращать примется. А атаманъ все смѣется.-- Погоди, скажетъ, дѣдушка, дай намъ молодцамъ по бѣлу свѣту полетать, съ бабами-дѣвками поиграть... Натѣшится, утихнетъ сердце молодецкое, ту пору къ тебѣ придемъ.-- И точно... слѣзъ атаманъ съ коня, спѣшилась ватага его и пали столпнику въ ноги. Съ той поры и монастырь почался... Такъ мнѣ просвирня соборная разсказывала"...

Народники, уединившись если не на столпъ, то въ ни на чемъ не основанную теорію о самобытности русской жизни,-- также пугаютъ читателя разсказами про подлеца-капитала, стращаютъ послѣдняго "судомъ страшнымъ, адомъ кромѣшнымъ", въ затаенной надеждѣ, что разбойникъ-капиталъ одумается, падетъ въ ноги и удалится въ монастырь грѣхи свои замаливать. Если же не капиталъ, то одумается читатель и, убѣдившись въ грѣховныхъ подвигахъ капитала, исполнится къ капитализму сугубой ненавистью и вернется въ лоно народничества.

Они никакъ не желаютъ замѣтить, что прошло уже время, когда легенды соборной просвирни производили впечатлѣніе, а сама просвирня считалась вполнѣ компетентнымъ источникомъ для изученія народной жизни. Разсказъ г. Елпатьевскаго,-- не станемъ отрицать,-- не лишенъ литературныхъ достоинствъ, хотя фигура "Спирьки" и отдаетъ сочниительствомъ, мало жизненна и вырѣзана по народническому трафарету, а разсужденія автора напоминаютъ передовицы и внутреннія обозрѣнія народническихъ журналовъ и газетъ стараго времени. Но представленная имъ въ лицахъ исторія русскаго капитализма въ корнѣ невѣрна и даетъ совершенно ложное освѣщеніе вопросу о происхожденіи капитализма у насъ. Меньше всего можно искать "корня и нити" его въ Татиицахъ и Слапницахъ, все процвѣтаніе которыхъ зиждилось въ основахъ натуральнаго хозяйства, когда разбойничьи пріемы мѣновой торговли, и до сихъ поръ процвѣтающіе въ иныхъ глухихъ уголкахъ Россіи, были единственными, примѣнявшимися въ торговлѣ и производствѣ. Эти пріемы теряютъ весь свой {raison d'être} съ момента возникновенія крупной промышленности, основанной на совершенно иныхъ началахъ, сущность которыхъ -- научное знаніе, дальновидный разсчетъ и крупные рынки. Татинцы и Слапинцы, съ ихъ героическими Спирьками, были убиты съ того момента, когда Россія была вовлечена въ міровой потокъ капиталистическаго производства и въ ней возникла крупная индустрія, о чемъ наглядно свидѣтельствуютъ на той же Волгѣ такіе нѣкогда промышленные центры, какъ, напр., знаменитое с. Лысково, гдѣ сотни вѣтряныхъ мельницъ или пошли на сломъ, или грустно стоятъ, не помахиная крыльями, потому что ихъ убили паровыя крупчатки, перемалывающія милліоны пудовъ.

Ничего этого знать не хотятъ гг. народники, для которыхъ капитализмъ -- все тотъ же чумазый, какимъ его изобразилъ Щедринъ, мѣтко схватившій отличительныя черты современнаго ему деревенскаго кулака, народившагося на разлагавшейся почвѣ пореформеннаго помѣщичьяго хозяйства. Со времени щедринской сатиры Россія успѣла покрыться новой огромной сѣтью желѣзныхъ дорогъ, развила цѣлыя новыя отрасли производства, возникшія среди нѣкогда голыхъ степей, и полнымъ ходомъ двинулась по пути капиталистическаго развитія, -- кажется, этого достаточно, чтобы увидѣть въ капитализмѣ болѣе сложное явленіе, чѣмъ примитивная фигура Чумазаго съ его примитивными пріемами и аппетитами.

Уже напередъ можно предположить, что художникъ, пожелавшій представить въ образахъ эту выдающуюся нынѣ и главенствующую сторону общественной жизни, найдетъ массу самыхъ разнообразныхъ типовъ, со всевозможными оттѣнками, которыхъ не уложишь въ одну общую схему. Подъ перомъ г. Елпатьевскаго фигура "Спирьки" выросла до гомерическихъ размѣровъ, которыми "Спирька" по справедливости могъ бы гордиться, но, къ сожалѣнію, эти размѣры заслонили для автора жизнь и вмѣсто живого образа предъ нами мертвая и односторонняя схема. Мы вообще противъ такого схематическаго художества, въ особенности, когда его объектомъ служитъ явленіе, далеко еще не сложившееся, пребывающее "на ходу" и крайне измѣнчивое поэтому. А русскій капитализмъ, -- при всѣхъ своихъ успѣхахъ,-- еще не опредѣлился настолько, чтобы дать такія цѣльныя и оконченныя фигуры, какъ западноевропейскій буржуа. Онъ перешагнулъ за стадію Чумазаго, но еще не отлился въ болѣе опредѣленную форму, которую бы могъ схватить и изобразить вдумчивый художникъ...

Мартъ 1898 г.

-----

Игнорированіе фактовъ завело народническую публицистику въ непролазныя дебри самобытнаго духа, привело къ отказу отъ завоеваній цивилизованнаго Запада въ области общественной жизни, во имя сохраненія устоевъ (см., напр., книгу г. В. В. "Наши направленія" и комментаріи къ нимъ его послѣдователей), и создало въ концѣ-концовъ тотъ ложный кругъ, изъ котораго не можетъ выбиться народническая мысль. Въ результатѣ явилось полное непониманіе своихъ противниковъ, выражающееся отъ времени до времени въ удивительныхъ выходкахъ, одну изъ которыхъ мы позволимъ себѣ привести, какъ очень характерную для народнической критики нашихъ дней.

Нѣкто г. Глазовъ въ "Сынѣ Отечества" разразился градомъ ругательствъ по нашему адресу. Поводомъ послужили январьскія замѣтки о значеніи произведеній H. Н. Златовратскаго прежде и теперь. Какъ помнятъ читатели, мы признаемъ за этимъ почтеннымъ и уважаемымъ писателемъ только историческое значеніе, осмѣливаясь думать и говорить, что теперь для большинства читателей изъ современной молодежи трудно понимать сочиненія H. Н. Златовратскаго. Это-то мнѣніе и послужило поводомъ въ нападенію.

"Слово, сказанное въ Москвѣ однимъ изъ тамошнихъ ораторовъ на юбилейномъ обѣдѣ Н. Н. Златовратскаго о похоронахъ народническаго направленія,-- пишетъ г. Глазовъ,-- слово, которое я въ прошломъ фельетонѣ старался смягчить и объяснить послѣобѣденнымъ настроеніемъ,-- на самомъ дѣлѣ произносится не въ одной только Москвѣ, а и въ Петербургѣ... Въ Петербургѣ есть даже спеціальныя бюро, которыя занимаются похоронами писателей извѣстнаго направленія. Сначала такое бюро было устроено подъ вывѣской "Сѣверный Вѣстникъ", гдѣ г. Волынскій похоронилъ множество пишущей братіи; а затѣмъ, въ нашъ вѣкъ развитія капитализма и конкурренціи, вскорѣ основалось другое бюро, именуемое "Міромъ Божьимъ", которое въ самое короткое время за поясъ заткнуло конкуррента. Дѣятельность этихъ бюро просто "уму непостижима", какъ говаривалъ одинъ изъ гоголевскихъ героевъ. Если г. Волынскій развѣнчиваетъ и заваливаетъ прахомъ забвенія, положимъ Добролюбова, а г. Льдовъ утверждаетъ, что Некрасовъ былъ такой незначительной величиной, что чрезъ какихъ-нибудь двадцать лѣтъ отъ обаянія его имени ужъ почти не осталось и слѣда,-- то въ "Мірѣ Божьемъ" еще энергичнѣе поступаютъ: тамъ, безъ всякихъ разсужденій и апелляцій, прямо заживо хоронятъ. Протестуй не протестуй, кричи не кричи, говори не говори, что хочешь жить,-- все равно не послушаютъ: тамъ, съ высшихъ точекъ зрѣнія теоріи словесности, ужъ видно, кто помираетъ или скоро долженъ помереть, и тотчасъ же являются А. Б. и разные другіе иниціалы и псевдонимы жуковъ-могильщиковъ и начинаютъ свою работу. Такъ какъ дѣло происходитъ заживо, то въ человѣку приступаютъ не одни только жуки-могильщики, а и кожеѣды, могильные черви и другіе хищники. Представьте себѣ, читатель, положеніе быть заживо съѣденнымъ всею этою нечистью".

Затѣмъ слѣдуетъ почти сплошная перепечатка нашихъ отзывовъ о Н. Н. Златовратскомъ и г. Наумовѣ, безъ какихъ бы то ни было возраженій, а въ заключеніе слѣдующее: "Какъ вамъ нравится весь этотъ навозъ, которымъ жуки-могильщики заваливаютъ нашу литературу? Вѣдь, этотъ навозъ такого свойства, что онъ не только не оживитъ, но даже не удобритъ литературную ниву. Мы знаемъ, что такого рода писанія представляютъ теперь товаръ ходкій, но все-таки надобно же знать и мѣру".

Мы просимъ извиненія у нашихъ читателей за эту выдержку, въ виду ея дурного тона, но слѣдуетъ помнить, что имѣешь дѣло съ народнической критикой, которая нѣкогда даже щеголяла этимъ, и теперь ея послѣдніе представители уже не въ силахъ отдѣлаться отъ старыхъ пріемовъ, и съ этимъ приходится мириться. Будемъ обращать вниманіе только на существо дѣла, хотя, къ сожалѣнію, существа этого почти что и нѣтъ.

Насъ обвиняютъ въ томъ, что мы заживо хоронимъ народниковъ. Такое обращеніе къ чувству читателя насъ сильно трогаетъ, ибо и мы не лишены состраданія къ народникамъ, какъ ни противенъ намъ самый духъ народничества. Но справедливы ли эти жалобы? Мы развѣ ихъ хоронили? Нѣтъ: они сами себя похоронили, отгородившись отъ жизни, замкнувшись въ мертвую теорію, которую жизнь опровергла на всѣхъ пунктахъ. Результатомъ такого отчужденія явилось оскудѣніе силъ. Мы не можемъ припомнить ни одного новаго таланта ни въ одной области народнической литературы. Подвизаются все старики и постепенно никнутъ одинъ за другимъ, а вокругъ -- ни одного молодого наслѣдника, которому они могли бы передать свои завѣты. Преемственность идей идетъ стороною, обходя всецѣло остатки народничества, ютящіеся въ нѣкоторыхъ изъ современныхъ органовъ печати. Молодое поколѣніе инстинктивно ихъ обходитъ, чувствуя, что живой источникъ изсякъ здѣсь.

И, дѣйствительно, что поучительнаго, надъ чѣмъ стоило бы задуматься, нашло бы для себя это молодое поколѣніе въ народнической критикѣ, образчикъ которой мы привели? А, вѣдь, такова за послѣднее время вся критика этого направленія, и г. Глазовъ отнюдь не исключеніе. Еще недавно мы отмѣтили удивительный потовъ брани, обрушившійся на г. Чирикова. Въ этой своеобразной критикѣ мы не знали, кому отдать пальму первенства -- г. Скабичевскому изъ "Сына Отечества" или г. Мякотину. Обращеніе къ чувству теперь единственный аргументъ народническихъ критиковъ, что нагляднѣе и убѣдительнѣе всего свидѣтельствуетъ объ оскудѣніи ихъ мысли.

И мы неповинны, если, присутствуя при финалѣ народничества, отмѣчаемъ это явленіе., Согласны, что въ этомъ есть своя грустная сторона -- видѣть, какъ нѣкогда сильные таланты клонятся долу, потерявъ живую связь съ современнымъ общественнымъ настроеніемъ, понять которое они органически не въ состояніи. Но, признавая за ними историческое значеніе, мы отдаемъ имъ должное уваженіе. Требовать большаго отъ насъ никто не въ правѣ.

Что же касается самого г. Глазова, то относительно себя онъ можетъ быть вполнѣ спокоенъ. Ему никоимъ образомъ не грозитъ горькая участь, какъ онъ выражается, "быть съѣденнымъ заживо": онъ уже давно мертвъ, и его скорбные фельетоны въ "Сынѣ Отечества" -- достойный его надгробный памятникъ "нерукотворный".

А. Б.

"Міръ Божій", No 3, 1898