Бухарев Александр Матвеевич - Свящ. С. Опатович. О современных духовных потребностях мысли и жизни, особенно русской

Свящ. С. ОПАТОВИЧ

"О современных духовных потребностях мысли и жизни, особенно русской.
Собрание разных статей А. Бухарева". Москва, 1865 г. (рецензия)

Серия "Русский путь"

Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев): Pro et contra

Личность и творчество архимандрита Феодора (Бухарева) в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология

Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1997

Было время, когда г. Бухарев за свои идеи подвергался нападениям, когда журналы наполнялись то возражавшими против него, то защищавшими его статьями. Но это время прошло. После сильных увлечений теперь наступила пора хладнокровного размышления. Теперь и нам можно высказать свое мнение о сочинениях г. Бухарева, мнение, чуждое предзанятых мыслей, свободное от духа партий и предлагаемое в духе миролюбия и Христовой истины.

Г<-н> Бухарев, бесспорно, один из замечательных деятелей на поприще духовной литературы. В каждом из его сочинений вы найдете много новых, оригинальных мыслей и вопросов. Даже истины уже известные принимают у него новый вид, потому что рассматриваются с новых, еще не исследованных сторон и поставляются в новые соотношения.

Но беда в том, каким образом г. Бухарев излагает свои мысли. Речь его большею частию "тяжела и трудна для уразумения" (с. 632), как сознается и сам автор. Он нанизывает одну мысль на другую, в один какой-нибудь период вносит целые десятки отвлеченных понятий. Иногда, впрочем, эта теплота <темнота?>, эта тягучесть вдруг перерываются и автор начинает говорить простою, понятною речью, и тогда речь его весьма хороша (см., напр<имер>, разговор с крестьянином; путевые разговоры, касающиеся духа народного). Скоро, однако ж, он опять бросает ее и пускается в область туманной философии, где и привычному к отвлеченным умозрениям тяжело, а непривычному нечего и пытаться следовать за г. Бухаревым. И в заоблачной выси отвлеченностей гибнет много прекрасных мыслей, которые, будучи высказаны в другой, понятной, форме, конечно, принесли бы богатый плод, а теперь остаются бесплодными. Зачем же автор вдается в эту темноту? В настоящее время светские писатели особенно заботятся о ясности и общепонятности изложения; сочинения с самым специальным содержанием они излагают языком популярным; оттого-то и распространяют свои идеи и приобретают множество читателей. Значит, совершенно несостоятельно объяснение автора, который такую темноту старается оправдать "некоторою новостию воззрения". Что хотел он сказать этим? Излагая какие-либо истины, человек иногда видит их как бы обвитыми туманом, который рассеивается по мере приближения его к истине. Туманные образы и передаются в туманных, для читателей неудобопонятных фразах. Это ли хотел сказать автор? В таком случае мы, во имя Христовой истины, советовали бы ему прежде самому ближе ознакомиться с излагаемыми им мыслями, а потом уже передавать их читателям. Тогда его статьи приносили бы гораздо больше пользы. Но, может быть, самые идеи автора такого рода, что не допускают ясности изложения, скажете вы? Нет. При внимательном размышлении каждую мысль автора можно представить гораздо проще, яснее. Конечно, есть люди, способные глубокую, жизненную мысль, заботясь о ясном выражении ее, разоблачить так, что она сделается общею или местом топическим. Но всегда ли так бывает? Нет. Иначе у нас не было бы хороших, общепонятных писателей. А возьмите послания Св. Апостолов Иакова, Иоанна Богослова. Разве мало там глубоких, жизненных мыслей? А между тем вы не найдете у них ни одного непонятного выражения. Возьмите сочинения преподобного Макария Египетского: глубокие, жизненные мысли проповедует он, а между тем какая простота, какая ясность! Св. Иоанн Златоуст в начале своей проповеднической деятельности иногда выражался тоже неудобопонятно. Но простая, необразованная женщина сделала ему замечание, и с того времени, несмотря на возвышенность мыслей, его речь сделалась понятною всему народу. Напротив, сколько раз уже твердили г. Бухареву, что его выражение слишком неудобопонятно, а он не изменяется, пишет так же темно, как писал прежде. Впрочем, автор сознает свой недостаток и вот что пишет: "Первая и главная моя забота при раскрытии того или другого предмета в сочинении -- выяснить, по возможности, самое существо дела, а как при этом приходилось нередко самому же и прокладывать себе дорогу в порядочной, иногда и слишком мало у нас тронутой лесной чаще, то мысли моей столько бывало работы для открытия себе пути вперед, что она уже и не останавливалась слишком много и долго на очищении этого пути от неровностей. Если мое дело, рассуждал я, дельно, то оно будет и стоить того, чтобы любовь к истине рано или поздно разобрала его и отдала ему справедливость. И действительно, для сочувственно-внимательных и рассуждающих -- мой труд не недоступен, как знаю из опытов и отзывов не только ученых, но и простых людей -- моих читателей или слушателей. Непривычным к умственной работе, но любящим искать истину мое дело может давать повод хоть к некоторому упражнению себя (а отсюда и к навыку) в серьезной мысленной внимательности и рассуждению, а маловнимательным и не хотящим знать духовного рассуждения об истине -- таким все равно оставаться ни с чем, в нагой ли простоте поставите евангельскую истину или прикроете ее некоторою неудободоступностию, вроде, например, евангельских притчей. Ведь от недостатка охоты рассуждать и отчетливо вникать в духовные предметы у нас и происходит та беда, что Христову истину мало знают не только простолюдины, но не довольно хотят знать и многие образованные". Автор, стало быть, сознается, что его сочинения страдают темнотою и недостаточно отделываются; но не значит ли это сознаваться и в поспешности, с которою пишутся и печатаются его сочинения? В литературном произведении не должно быть никаких неровностей, и читателю нет никакого дела до тех трудностей, которые пришлись на долю автора. Он видит только результат, плод его трудов и судит о достоинствах этого плода. Напрасно также автор думает, что темнота когда-нибудь может быть полезною, "давая повод хоть к некоторому упражнению себя (а отсюда и к навыку) в серьезной мыслительной внимательности и рассуждении". Если автор свои сочинения считает необходимыми для преуспеяния в добре, то во имя любви Христовой он должен был позаботиться о возможно большем их распространении, о том, чтобы и простой малограмотный крестьянин, услышав случайно возвещаемые книгою г. Бухарева истины, сразу понял их, а не говорить с некоторым пренебрежением, что "любовь к истине рано или поздно разберет его труд и оценит по достоинству". В этих словах не слышно любви: это голос гордости. И автор сам не раз принимал кару за свою темноту. Из его слов нередко выводили такие заключения, каких автору и не снилось. Итак, во имя любви к истине и людям, мы просим автора выражаться яснее, понятнее, побольше обращать внимания на литературную отделку своих статей.

В рассматриваемой нами книге г. Бухарев подарил публику семнадцатью статьями с самым разнообразным содержанием. Здесь говорится о благодати и романе Чернышевского "Что делать?" (прекрасное сближение!?), о судопроизводстве, освобождении крестьян, о письмах протоиерея Васильева к римскому католичеству и проч. и проч. Все эти статьи проникнуты одною мыслию: научить людей, как на земле все делать во славу Божию, на все смотреть по-христиански или, как выражается автор, "благодатные начала применять к мирскому". Пределы журнальной статьи не позволяют нам рассмотреть порознь каждую статью и поэтому мы должны в этом случае ограничиться только некоторыми общими замечаниями и обозрением некоторых статей.

Видно, что автор писал свои статьи в разное время в ответ на вопросы, в последнее десятилетие так часто волновавшие русское общество. Некоторые из таких вопросов остановились еще (если можно так выразиться) только на первой ступени своего решения, другие и совсем остаются нетронутыми. И немудрено: это вопросы, приготовленные прошедшими веками и важные для веков будущих. Естественно, этот характер времени и остался в статьях г. Бухарева. Оттого-то теперь они и кажутся несколько запоздалыми. Таковы статьи по поводу польского вопроса, разговоры по крестьянскому вопросу и разбор романов "Что делать?" г. Чернышевского и "Отцы и дети" г. Тургенева.

Половина статей (I-IX) написана г. Бухаревым в форме разговоров, живо напомнивших нам разговоры, писанные в семинарии. В разговоре его не видно живых лиц, лица заменяются в нем буквами А, В и т. п. Одно воображаемое лице представляется решителем всех сомнений, возражений, а другие вводятся в разговор только для того, чтобы предлагать вопросы, возражать и, наконец, соглашаться с главным лицом разговора. Посмотрите, напр<имер>, как автор ведет разговор с о. Иоанном (ст. 1). После длинной речи о. Иоанна он восклицает: "Неужели подобное есть и в литературе духовной?" Опять новая речь о. Иоанна, после которой автор заявляет, "что ему и в голову не пришло, как это мы, благонамеренно, но недальновидно ратуя против папства, можем обижать самих себя и вредить делу православия". И опять речь о. Иоанна, в середине только прерванная восклицанием автора: "Вы зорко и тонко следите за нашею русскою мыслию!" И так далее (см. с. 16-28). Ведь подобные разговоры только портят рассуждение, утомляют читателя.

Г<-н> Бухарев обладает удивительною способностию -- объединять, обобщать предметы и мысли, по-видимому самые разнородные. Это действительно отличительное качество таланта г. Бухарева. Но и это качество может иметь, и действительно имеет, своего рода крайности -- то есть, сближает вещи, не заключающие в себе ничего общего. От такого сближения сглаживаются отличительные, характеристические признаки сближаемых предметов. Самые предметы теряют свою реальность, становятся какими-то отвлеченными понятиями. Ведь при таком взгляде на вещи весьма нетрудно и все предметы, все понятия объединить одним термином -- понятие. А выиграет ли от этого наука, откроется ли истина? Нам кажется, что автору не мешало бы давать больше значения существенным, отличительным признакам сближаемых предметов; тогда и сближения имели бы больше основания. А то, напр<имер>, политику, в основание которой нередко полагаются антихристианские принципы (divide et impera {разделяй и властвуй (лат.).}), автор называет непрестающим славословием Господу, сближает с непрестающим пением ангельских ликов: "Свят, свят, свят, Господь Саваоф" (см. с. 144). Оттого-то, сближая несходные между собою предметы и для того уничтожая их существенные признаки, автор иногда хвалит то, в чем гораздо больше сторон, достойных порицания, чем одобрения. Напр<имер>, в общем он делает благоприятный отзыв о книжке Лорана "О христианстве"1, о романе Чернышевского "Что делать?", а между тем указывает такие стороны в житиях святых, что иной и призадумается (см. с. 16, 23 и дал., 452 и дал.). Ведь поступать так, нам кажется, несогласно с духом Христовой истины.

Перейдем теперь к более подробному разбору некоторых статей г. Бухарева. В первой статье -- "По поводу предначертаний преобразования русского судопроизводства, о движении русской мысли по вопросу о взаимном отношении между светским и духовным" (с. 7) -- автор развивает два положения -- общее: как духовные должны относиться к событиям мира светского вообще, -- и частное: как им относиться к новому судопроизводству. В настоящее время у нас существуют два мнения об отношении между светским и духовным. Одни, выходя из того положения, что духовенство должно представлять образец нравственного совершенства, а мир во зле лежит, думают, что между духовным и мирским должна утвердиться глубокая пропасть. Другие в духовенстве хотят видеть руководителей, способных возводить души от мирских заблуждений и соблазнов ко спасению и поэтому не чуждающихся мира, я яже в мире. Этого последнего мнения придерживается и г. Бухарев; зато первое вошло в практику. Духовенство у нас и одеждою, и образом жизни, и даже понятиями резко отличается от других людей. В светских журналах вы не найдете ни одной статьи духовного лица, даже о самых важных современных вопросах, как будто духовные живут не в России, не на земле, как будто они граждане совсем иного мира. Зато и светские почти не читают духовных журналов и сочинений, чуждаются духовных вопросов. Только у нас бывает до дикости безобразное явление, что мирянин при встрече с своим пастырем, иногда идущим к больному со Св. Дарами, отплевывается от него2. Мы, с своей стороны, думаем, что во всяком направлении -- крайности вредны; наше общество в этом отношении дошло до крайности. Ни в древней Церкви, ни в современном мире -- нигде не найдете вы такого резкого разграничения между светским и духовным, какое существует у нас. Конечно, это такое зло, к уничтожению которого должны быть приняты меры самим обществом; сближение должно быть начато духовенством, но постепенное и разумное. Ради сближения нет надобности пускаться сразу в разборы романов; но не следует духовенству и вовсе уклоняться от решения вопросов общественных. Это и послужит началом к взаимному сближению сословий. В частности, переходя к вопросу о новом судопроизводстве, автор советует нашему духовенству возводить умы и судей, и свидетелей суда к Господу нашему Иисусу Христу, подвергшему Себя суду и гласному и негласному за все грехи человеческого рода, за всех преступников, которых когда-либо осудили или осудят на земле. Пусть же теперь судии и сторонние зрители и слушатели позаботятся, "чтобы не проглядеть, не выдать, не осудить самой правды, которая вся во Христе, чтобы не отринуть, не продать, не осудить второе Самого Христа, единственную нашу правду, а в Нем и всеблагостную любовь Отца нашего Небесного, простирающуюся к нам благодатию Св. Духа, только бы мы сами принимали это верою и верностию правде". Пусть помнят, что пред ними "предстоит духовно Сам Христос Господь с правом Своей собственной правды и так говорит Своею благодатию душам их: оправдайте Меня Самого в лице правого, подсудного вашему судопроизводству; судьи -- изощрите все ваше беспристрастие и проницательность, чтобы и вы, верующие в Меня, не вменили Меня, всеправого, со злодеями и преступниками -- в лице Моего меньшего брата и члена Моего, в лице просто человека, за которого стал Я Сам человеком; зрители и слушатели -- своим участием и силою веры в Мое присутствие помогите вашим собратиям дознать и отстоять правоту собственно Мою в лице невинного подсудимого. Мой Отец за такую вашу любовь ко Мне возлюбит вас, и к вам приидем и обитель у вас сотворим (Иоан. 14. 23): вот каков будет у вас храм правосудия" (с. 36 и 37). Не правда ли, что за эти наставления публика должна быть благодарна г. Бухареву?

Определивши основную мысль книги, автор в следующих разговорах старается оправдать свою мысль самим делом -- показать, каким образом священник, да и всякий христианин, может проводить благодатные начала в разные мирские или бытовые, житейские среды (см. с. 2 и 3), как на основании благодатных начал относиться к современным политическим (с. 4 и 5), социальным (с. 7 и 8) и ученым вопросам (с. 6 и проч.). Жаль только, что автор, будучи хорошим теоретиком, очень мало знаком с практикою, а для жизни пригодна не всякая теория.

Это незнание жизни проявляется у г. Бухарева на каждом шагу. Идеал автора -- о. Иоанн -- по поводу Высочайшего манифеста о рекрутском наборе говорит проповедь своим прихожанам: о том, что в лице Царя и закона мы должны служить Самому Господу Иисусу Христу и в Нем Отцу Его, Отцу светов и щедрот и всякого утешения. И как вам кажется? Крестьяне, которым этот манифест возвещал разлуку с семейством, мужьями, детьми, эти крестьяне слушали эту проповедь "с светящеюся во взорах умиленною радостию!". Нет, г. Бухарев. Мы не греки, не римляне. У нас и сам Демосфен не заставит сердце матери радоваться при мысли, что ее сына берут в рекруты. Для пользы отечества наша старушка, конечно, пошлет сына и на верную смерть, однако при мысли о разлуке с ним все-таки горько заплачет. О. Иоанн, по случаю наступления срока платить оброки, учит своих прихожан, "чтобы они, внося эти оброки куда следует, возносили мысль и чувство, эти глаза своего духа, к Тому Самому, от Кого поставлены все власти, Кем царие царствуют и Кто, для доступности к нам, плотяным и грешным людям, во всем нашем человеческом, к очищению всего от яда и скверны греха, будучи Богом -- плоть быстъ, и стал совершенным человеком и все наши греховные вины вынес на Себе до непостижимого для нас состояния -- оставления от Своего Отца, до смерти" (с. 46). Как думаете, читатель, понимали ли о. Иоанна прихожане его, православные наши мужички? Г<-н> Бухарев думает -- понимали. Понимали даже и тогда, когда он "убеждал мужа -- не опускать из вида своей веры, отображения Христовой Церкви в своей жене, а последнюю -- отображения Христова в своем муже" (49). Право, непонятно, за кого это о. Иоанн считал своих прихожан и что думает автор о наших поселянах. Не лучше ли было бы прямо указывать на практическую пользу исполнения предписаний закона, нежели пускаться в сближение и толкование неудобопонятных истин? А между тем автор ни на шаг не уклоняется от такого рода сближений и толкований. Задавшись мыслию, что человек создан по образу Божию, он отсюда выводит, что каждый человек есть "досточтимая икона Самого Бога", и потому советует "верующему светскому человеку -- мужчине или женщине, входя в свое светское общество и раскланиваясь с знакомыми или знакомясь с незнакомыми, своею мыслию и сердцем вспомнить, что все это иконы живого Бога, и воздать пред ними в своем духе честь и поклонение Самому нашему Богу". Автор и не догадывается, что исполнять это наставление при встрече с пустыми вертопрахами, эгоистами, людьми безнравственными и т. п., весьма неудобно. А ведь сколько таких людей встречается в светских обществах! (97). Далее автор советует, чтобы "наша духовность, разумеется по мере вмещения и усердия веры, была готова идти за мучеником Нестором или преподобным Авраамием -- в какую угодно мирскую среду для поражения здесь зла и лжи, для спасения запутавшихся или вообще труждающихся и обремененных душ" (108). Правило прекрасное, но руководствоваться им не совсем-то удобно. Автор упускает из виду, что самообольщение -- самый близкий и опасный враг духовности, что в мире есть среды до такой степени соблазнительные, что ими увлекались и великие подвижники. Сколько же будет падений, если наша духовность пойдет по этим средам! Думаем, что падений было бы больше, нежели добра.

Перейдем теперь к рассмотрению тех статей, в которых автор решает вопросы политические. Сущность рассуждения здесь состоит в отношении народов к их правительствам. Сначала автор устанавливает точку, с которой, по его мнению, христианин должен смотреть на совершающиеся пред ним политические события, "как на великое, непрестающее духовное богослужение" (144). Отсюда уже естественно, что во всех политических событиях автор и может видеть только то, что, по крайней мере, не противоречит идее богослужения, видеть добро или хоть стремление к нему. Он уже не может осуждать, напр<имер>, греков за изгнание От<т>она, итальянцев за осуществление идеи единства Италии. Совершившийся в политике факт есть уже богослужение, а след<овательно>, и добро. Нечего и доказывать, что такой взгляд односторонен, а потому и фальшив. Разве можно назвать богослужением Французскую революцию, политику Наполеона I, датскую войну3 и проч.? Г<-н> автор не обращает на это особенного внимания и потому, поставив вопрос: правы ли были поляки, поднимая знамя бунта4, впадает в новое затруднение, становится в некоторое противоречие с самим собою своими рассуждениями о правах греков, итальянцев. Что позволительно одному народу, то, конечно, возможно и другому; а между тем патриотизм требует не того. И вот автор обращается на почву историческую и, под руководством г. Кояловича, начинает доказывать, что поляки исторически разработали и выявили свою неспособность пользоваться благодатию власти в отдельной своей национальности, возвратить себе самостоятельность (185). Все это вполне справедливо; но вопрос все-таки остается нерешенным именно потому, что автор смотрит на него слишком односторонне. Он упустил из виду, что и в политике, как и во всех делах человеческих, происходит борьба добра со злом, проявляющимся в прои<с>ках не<д>остойных интриганов, которые для своих личных выгод стараются возмущать народ, в незаконном захвате власти, в угнетении народа и т. п. Автор упустил из виду, что восстание в Польше было делом не целой нации, а мятежной партии, что Россия и вела и ведет войну не с народом, а с угнетавшею народ польскою аристократиею и шляхтою, борется в защиту польского народа и его интересов.

Односторонним мы признаем и объяснение текста -- несть власть аще не от Бога5. Правления у различных народов бывают различные -- монархическое неограниченное, конституционное и республиканское. Автор из этого текста выводит, что все эти роды правления даются Богом сообразно с развитием и потребностями народа. Такое толкование не совсем согласно с пространным Катехизисом, где этим текстом утверждается только правление монархическое, самодержавное, противоречит и истории. Как, напр<имер>, приложить объяснение автора к новой Франции, где легковерный, увлекающийся народ быстро сменяет монархию республикой и республику монархией, то конституционной, то неограниченной? Люди, очевидно, глупят, и может ли Бог освящать эту глупость, эти плоды людского непостоянства? Нет, что-то не так. Автор опять-таки дает слишком мало значения свободе человека, а оттого и выходит несообразность.

Но для России гораздо важнее освобождение крестьян. Здесь дело касается многих миллионов коренных русских обитателей, касается в самых чувствительных струнах быта нравственного и экономического. Ведь только освобожденный от крепостной зависимости наш мужичок вполне почувствовал человеческое свое достоинство. А прежде чем он был? Правительство не знало и не могло знать десятой доли того, что терпел крестьянин в крепостном состоянии и от чего он избавился Положением 19 февраля. Но зато новым его положением уничтожались прежние условия экономического его быта, и крестьянину пришлось теперь самому условиться с помещиком устроить свой быт. В эти критические минуты ему не с кем было посоветоваться. Выгоды помещика в некоторых случаях казались диаметрально противоположными выгодам крестьян. И крестьяне большею частию обращались за советами к духовенству, обращались, может быть, и к г. Бухареву, и он советовал им то же, что все советовали -- подписывать уставные грамоты, умерять свои желания, благодарить Бога и царя за дарованную свободу. Напрасно только г. Бухарев прикрывал исторические наши ошибки. Раскрытия их требует сама истина Христова, и вреда от этого не будет.

Г<-н> Бухарев утешает и помещиков, потерявших крестьян. "На долю нынешних дворян, -- говорит он, -- досталось признать не на словах, а на самом деле, стоящем многих тревог, не докучных только, но и серьезно озабочивающих, признать своих крестьян, которыми владели во многих отношениях как бы вещию, свободными от такой зависимости как неприличной человеческому достоинству. Этим дал вам Господь оправдать торжественно и всенародно и ваше дворянское благородство, и вашу образованность, и самую вашу верность вере православной. Почтить Христа Бога нашего в лице образа Его, в лице общников Его, меньших Его братии, свободно отказавшись от векового права собственности в отношении к их личности и от всех привычек и интересов этого права -- это достойно истинных христиан православных. Самопожертвование по делу общественного блага -- это достойно истинно высокого благородства. Разумное и свободное соответствие помещиков мысли Государя, вызвавшего их к освобождению крестьян и к обсуждению этого многосложного дела со всех сторон, достойно гуманного и основательного образования. Потому я и смотрю на все это дело как на великую милость и благодать Божию не только в отношении к крестьянам, но и к самим дворянам-помещикам, которых я поэтому и называю избранными счастливцами". Это утешение хорошо, и нам кажется оно нравственным, потому что в основание его положена мысль о добровольном освобождении крестьян, но считаем нужным сказать, что одно нравственное утешение сильно только для людей нравственно развитых; а большинство скажет: что за честь, когда нечего есть? Для помещиков гораздо важнее было найти средство освободиться из затруднительного положения, утешить их "с точки зрения политической экономии", чего, однако, несмотря на настояния своего собеседника, г. Бухарев не сделал.

О том же предмете разговаривает автор и с священниками. Вопрос поставлен так: нужно ли священнику вмешиваться в дело устройства крестьянского быта или ограничиться только молитвою и проповедями на тексты: воздадите всем должная, или: всяка душа властем предержащим да повинуется6. Последний род деятельности собеседники автора основывают на словах Спасителя: царство Мое несть от мира сего1 (297). Автор доказывает, что словами Спасителя не предписывается совершенного отчуждения от дел мира, а только запрещается вмешательство; он советует ограничиваться одною молитвою и проповедями на вышеуказанные тексты, но не иначе как раскрывая, что власть в своем основании и существенно принадлежит одному Вседержителю Господу, благоволившему притом проявить свою власть в духе служения людям и самопожертвования для них, чтобы в этот дух входили все верные Ему, властелины ли, подчиненные ли. Пусть не только последние, но и первые в слове о власти и повиновении слышат обязательный, равно для тех и других, урок слова Божия, и таким образом пусть мужички не имеют права подозревать, что-де все руку господ мы держим; пусть все видят во власти не какого-нибудь ветхозаветного грозного приставника, но одну из животворных сил Самого вседержавного Царя благодати -- Христа (311 и 312). Таким образом, в результате всего разговора, помещенного на 16 страницах убористой печати, выходит то, что автор, отвергнув основание, оставил следствие и только советует обращать проповеди не к одним крестьянам, но и к помещикам, представлять власть не грозною, а кроткою. Немудрено, что к концу разговора собеседники разошлись; остались только хозяин да один гость -- видно, для приличия.

Гораздо лучше у автора статья VIII: "Путевые заметки и разговоры касательно народного духа". В дороге, как обыкновенно бывает, пред глазами автора лица быстро сменяются, картины разнообразятся и ежеминутно доставляют новую пищу наблюдательности автора. Пред ним и постоялые дворы -- с их вечно думающими о барышах деспотическими содержателями и с бабами, которые своих детей величают "чертенятами" и подобными нежными именами. Пред ним и картины из пьяного царства, где все грязно и безобразно, где ни на минуту нельзя быть уверенным, что вас не обругают потому только, что это взбрело на ум; и мужички, заявляющие свою волю крепкою руганью с приправою самых неприличных шуток. Встречаются с ним и пожилой управляющий, человек практический, и студент университета, пропитанный бюхнеровскими идеями, только в несколько измененном, новейшем виде; и священник, уже седеющий, с наперсным крестом за войну, который упрекает автора за употребление вульгарных выражений. Напр<имер>, говорит он: "О Господе вы выражаетесь, что Он жил у человека рабочего, в доме плотника. Сказать бы: в доме тектона и прибавить скромно пояснение, что это значит дом плотника, -- было бы достойнее предмета и назидательнее для слушателей, чем усиленно и нарочно ударить прямо на эти слова -- плотника, рабочего" (342), и для каждого из этих лиц у автора находится слово назидания, утешения: ко всему он относится с сочувствием, любовию; везде умеет найти хоть что-нибудь хорошее, если не в настоящем, то в будущем. И каждое наблюдение заставляет его подумать о причинах явления, о средствах развить добро, преградить дорогу распространению зла.

Этим мы и окончим наш разбор. Остаются еще неразобранные статьи его с ученым содержанием: но на этом поле надеемся еще встретиться с г. Бухаревым при разборе других его сочинений.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Странник. 1866. Т. I. Январь. О. III. С. 1-12.

Стефан Иоаннович Опатович (1832--1892) -- духовный писатель, проповедник, протоиерей. Окончил курс в ПДА (1857); преподавал церковную историю в Олонецкой сем. С 1859 до самой кончины -- священник Смоленско-кладбищенской церкви в СПб. Читал лекции для народа; автор публичных чтений о Св. земле (1872). В 1864--1866 был сотрудником "Странника", где помещал обзоры духовных книг. Его перу принадлежат работы "Святыни Киева" (СПб., 1873). "Смоленское кладбище в Санкт-Петербурге в XVIII и XIX веках" (СПб., 1873). "Первые века христианства и распространение его на Руси" (СПб., 1883).

Важен сам факт появления в духовном журнале в целом положительных рецензий на сочинения А. М., изданные им уже в светском звании. Но отношение к его воззрениям меняется -- их самобытность и новизну (то, за что его прежде хвалили) о. Опатович считает чрезмерными. В. И. Аскоченский тем не менее не замедлил откликнуться на первую из его статей, которую называет "уснащиваньем и умасливаньем дикого учения, проводимого в среду народа г. Бухаревым" (Домашняя беседа. 1866. Вып. 3. 15 января. С. 88).

1 О книге Лорана А. М. подробно говорит в рецензируемом труде (глава "По поводу преобразования русского судопроизводства", с. 23-31). Одобряя идею проведения благодатных начал во все мирские области, А. М. в то же время видит неправду Лорана в том, что, критикуя христианство вообще, тот знает лишь искаженное, западное христианство, не имея понятия об истинном, православном.

2 Речь идет о суеверном предрассудке, что встреча с духовным лицом на улице предвещает несчастье.

3 Датская война -- с Пруссией и Австрией (1864); Дания в результате потеряла Шлезвиг.

4 Имеется в виду польское восстание 1863 г.

5 Рим. 13. 1.

6 Рим. 13. 7; 13. 1.

7 Ин. 18. 36.