Беляев Юрий Дмитриевич - Час в античном театре

Юр. Бѣляевъ

Часъ въ античномъ театрѣ.

Восемь разсказовъ

Петроградъ. Библіотека "Вечерняго времени". Изданіе В. А. Суворина. 1917

Nulle part la nature n'est à ее poіnt subtіle, élégante et fіne.
Le Dіeu, quі fіt les colelіnes de Florence, étaіt artіste.
Anatole France.

Флоренція 5-го апрѣля.

...Здѣсь весна. Истинная, роскошная, побѣдная весна. Вся Тоскана засыпана розовыми цвѣтами миндаля, и деревья, сплетенныя между собою вѣтвями, напоминаютъ хороводы блаженныхъ флорентинокъ, какихъ можно видѣть на фрескахъ старушки Santa Marіa Novella.

Теплынь. Какъ ни соблазнительны художественныя сокровщиницы Флоренціи, а все-таки тянетъ за городъ. И послѣ завтрака поневолѣ отдаешься въ руки субъекта съ цвѣтомъ лица, напоминающимъ спѣлый помидоръ, и въ расплюевскомъ цилиндрѣ, одѣтомъ набекрень. Онъ весело щелкаетъ бичомъ и великодушно предлагаетъ свою клячу и коляску:

-- На Фьезоле, синьоръ?..

И мы уже ѣдемъ. И знакомая дорога между стѣнъ, похожихъ на гробницы съ цвѣтами, увлекаетъ выше и выше...

Если завтра будетъ солнце,

Мы на Фьезоле поѣдемъ...

Эта шаловливая пѣсенка Кузьмина, распѣваемая во всѣхъ петербургскихъ кабарэ и "подвалахъ", невольно приходитъ на умъ.

Расплюевъ тоже настроенъ игриво. Онъ посвистываетъ и то и дѣло сбиваетъ кончикомъ бича придорожную ромашку. Безпрестанно оборачивается ко мнѣ и мелетъ всякую чушь, сообщая цѣнныя свѣдѣнія въ родѣ:

-- Вотъ это, синьоръ, вилла... И тамъ вилла.. А тамъ -- церковь... А то -- монастырь... А это, синьоръ, сады... Вотъ маслины... вотъ яблони... а это миндаль... А это, на что смотритъ синьоръ, трава, самая обыкновенная трава, очень хорошая трава, похожая на салатъ... Лошади ее кушаютъ, а люди, синьоръ, не кушаютъ...

И онъ даже вздыхаетъ.

Поневолѣ только и отвѣчаешь:

-- Да... да...

-- А это, синьоръ,-- продолжаетъ Расплюевъ:-- другой русскій синьоръ... очень богатый... и очень толстый... Смотрите, смотрите -- настоящая бочка!.. И съ нимъ русскій проводникъ... я его знаю... О, это настоящій русскій синьоръ!..

Смотрю: мы обгоняемъ кого-то... Другой Расплюевъ тянетъ за поводъ совершенно распластавшуюся и выдохшуюся лошаденку, а въ колясочкѣ, пригодной развѣ для куколъ, развалился необъятный "русскій баринъ", быть можетъ, самъ Петръ Петровичъ Пѣтухъ, и передъ нимъ на корточкахъ еще одно поджарое и чернявое существо съ миѳической кокардой на фуражкѣ... На баринѣ чечунчовая разлетайка, какія теперь можно встрѣтить развѣ гдѣ въ Бузулукѣ, и кокосовый шлемъ на два козырька -- по-россійски "здравствуйте-прощайте"; чечунчовое соотвѣтствіе и въ прочемъ костюмѣ -- очень просторномъ и небрежномъ. Толстякъ обливается потомъ и при видѣ меня говоритъ проводнику по-тамбовски:

-- Слава Богу, не мы одни... Еще нашелся дуракъ, что въ такую жару...

-- Зарко... зарко...-- лепечетъ тотъ, и прононсъ сразу выдаетъ въ немъ потомка Мильтіада..

Мы тянемся еще выше. Фьезоле со своими темными, зубчатыми садами и скалоподобнымъ монастыремъ уже давно открылся на синевѣ полуденнаго неба, а внизу сказочной скатертью-самобранкой раскинулась панорама Флоренціи.

Все тонуло и млѣло въ солнечной пыли. Одни черные кипарисы, точно монахи, торчали четко и крѣпко, да пыжились по пригоркамъ жирныя алоэ.

-- Ну, и кляча же попалась! На живодерку бы ее! -- отозвался позади баринъ.

Проводникъ только хихикнулъ...

-- Буфетъ тамъ наверху есть? -- продолжалъ толстякъ.

-- Какъ-си, какъ-си... осень кароси буфетъ...

-- Холоднаго теперь надо выпить да искупаться бы... Ты давеча про какія-то бани говорилъ...

Я не дослышалъ, что отвѣтилъ проводникъ, но понялъ, что подъ "банями" подразумѣвались древнія термы на Фьезоле...

... Совершенно полоумный автомобиль махнулъ мимо насъ съ горы, утопивъ все въ известковой пыли... Наши коляски откинулись къ стѣнѣ и невольно сцѣпились колесами.

-- Мерзавецъ!.. Негодяй! -- гремѣлъ баринъ въ сферической мглѣ.-- Мою шляпу унесло!.. Я потерялъ мою шляпу!..

По счастью, кокосовый шлемъ упалъ мнѣ на колѣни... Съ особеннымъ удовольствіемъ передалъ я толстяку его двукозырку:

-- Вотъ ваша шляпа...

Надо было видѣть смущеніе и мгновенный наливъ помидора...

-- Какъ-съ? -- пролепеталъ онъ.-- Вы -- русскій?.. Я давеча не совсѣмъ того... деликатно...

-- Пожалуйста...

-- Нѣтъ... зачѣмъ же... помилуйте-съ... Не ожидалъ, признаюсь, не ожидалъ... А вы туда же... на верхушку-съ?

-- Да.

-- Отличное мѣстоположеніе... Настоящій бельведеръ... Да-съ... Покорно васъ благодарю...

Мы расцѣпились, и Расплюевъ погналъ.

Фьезоле -- горное гнѣздо этрусковъ. За двѣнадцать вѣковъ до Рождества Христова оно уже высилось надъ окружными долинами и чего-чего не перевидало по это время!.. А все-таки люди не бросили насиженнаго мѣста, и современное Фьезоле, тоже уже насчитывающее лѣтъ за восемьсотъ, можетъ похвастаться красивой живучестью. Оно склонилось цвѣтущимъ гребешкомъ надъ пыльной дорогой и манитъ тѣнью остерій и степеннымъ благовѣстомъ колоколенъ.

Фьезоле -- городъ отдыха, удовольствія. Но маленькая остерія, какая-нибудь невинная "Tea-room", конечно, не то, что было раньше. Здѣсь жизнь била ключомъ, и веселая гора шумѣла съ утра и до ночи... Былъ театръ,-- маленькій, прелестный театръ,-- были термы по "послѣднему крику моды", былъ культъ Вакха, покровителя Тосканской долины. Въ Фьезоле есть крохотный муниципальный музей, почти карикатура, почти музей пресловутаго Тараскона, но среди черепковъ этого музея можно все-таки кое-что вообразить о прошломъ... Вотъ обломокъ мраморной колонны, тонкой, какъ талія весталки; вотъ капитель, похожая на букетъ флорентинскихъ лилій; вотъ ручка мраморнаго кресла въ видѣ осклабившагося грифа; вотъ маски...

Къ несчастью, толстый баринъ въ чечунчѣ не отстаетъ теперь отъ мемя ни на минуту... У него искательный тонъ, нѣкоторое замѣшательство въ рѣчахъ и во всей фигурѣ...

-- Хе-хе... Горшковъ-то сколько набили!.. Ну, побѣдитель, веди дальше...

Проводникъ-грекъ что-то объясняетъ шопотомъ, чтобы я не слышалъ...

-- Такъ, такъ,-- смачно отзывается баринъ.-- А это что?.. Амфора?.. Какая же амфора, коли это -- свиная туша?..

Русскій человѣкъ,-- еще Гоголь сказалъ,-- коли приклеитъ словечко, такъ и пойдетъ оно гулять по свѣту! Смотрю: вѣрно, лежитъ румяная терракота на боку, а все-таки свиная туша!..

"Ну, а себя съ чѣмъ сравнишь?" думается невольно...

Кстати, онъ во-время уходитъ, оставляя меня одного подлѣ шкапа со статуэтками. Тутъ -- весь культъ этого маленькаго театра, культъ мизерный, какъ и онъ самъ. Нѣсколько фигурокъ танцовщиковъ и танцовщицъ -- Павловы и Нижинскіе сѣдыхъ вѣковъ!..

... Театръ пустъ. Зной загналъ всѣхъ англичанъ и нѣмцевъ въ остерію, и я одинъ-одинешенекъ въ пустынномъ, разрушенномъ амфитеатрѣ..

Какъ вамъ сказать?.. Это немного грустно. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь древніе театры располагались на такихъ живописныхъ мѣстахъ, для которыхъ "мерзость запустѣнія" оскорбительна. И оттого-то развалинъ театрика такъ же жаль, какъ жаль разрушеннаго храма, вырубленнаго лѣса, обмелѣвшей рѣчки... Скромные размѣры его не заставляютъ долго задумываться надъ бренностью міра сего. Нѣтъ. Это просто:

Кого-то нѣтъ, кого-то жаль....

Впечатлѣніе такое, будто гдѣ-нибудь въ дачномъ мѣстѣ около Петербурга, на развалинахъ сгорѣвшаго лѣтняго театра. Случалось вамъ видѣть такое?.. Была, скажемъ, въ прошломъ году на станціи Баламутовкѣ аховая труппочка любителей, кутила, лѣнтяйничала, безобразничала, прогорѣла и наконецъ вовсе сгорѣла -- и вообразите: въ самый день праздника мѣстной пожарной дружины! И вотъ въ этомъ году на пожарищѣ только и торчатъ обуглившіяся стѣны; раскрылась вся сцена съ рухнувшими колосниками съ намалеваннымъ тряпьемъ; зіяетъ не покрытая суфлерская дыра, и у самаго входа красуются облупленныя афиши... А вокругъ на припекѣ нѣмая пустота... И жарко-то, и лѣнно, и противно...

Въ Фьезоле все облагородила цвѣтущая земля. Она насадила вокругъ развалинъ цѣлые кусты голубой медуницы, а по расщелинамъ -- пучки маргаритокъ. Тишина, но тишина живая... Слышите: потрескиваютъ молодыя цикады? Видите: пчелы собираютъ медъ и порой откуда ни возьмись взлетаютъ цѣлой пригоршнею бѣлыя бабочки,-- точно клочки любовнаго письма!.. А вонъ и козелъ -- здѣсь ему, рогатому персонажу первичнаго театральнаго дѣйства, почетъ и уваженіе!.. Вотъ пестрыя, хохлатыя куры... И наконецъ, откуда-то, словно изъ античнаго люка, появляется все тотъ же толстый баринъ и въ изнеможеніи опускается на обломокъ дорической капители...

Онъ безпомощно машетъ мнѣ рукой и снимаетъ шлемъ...

-- Ни буфета... ни простой какой будки съ лимонадами! -- жалyется бѣдняга.

И потомъ внезапно и грозно вопрошаетъ проводника:

-- Буфетъ у нихъ былъ?

Грекъ растерянъ.

-- У кого, синьоръ?

-- У кого? Ну, конечно, у тѣхъ вотъ, чей театръ былъ... Какъ, бишь, ихъ тамъ? У грековъ, что ли... У филистимлянъ?..

Проводникъ пожимаетъ плечами... Баринъ сердито фукаетъ и продолжаетъ разспросы:

-- А ходили по билетамъ?

Теперь проводникъ уже утвердительно киваетъ головой,-- что какъ же, молъ, разумѣется, ходили по билетамъ... Развѣ безъ билетовъ можно?

-- Больше, чай, зайцами проскакивали... на даровщинку,-- сомнѣвается баринъ.-- Ну, веди меня въ эти... бани!

И онъ освобождаетъ дорическую капитель и снова скрывается среди сѣрыхъ камней руины...

... Опять одинъ. Спускаюся внизъ, гдѣ разрослась дикая масличная роща. Тамъ дрожитъ рѣдкая тѣнь, какъ сѣть съ золотыми пятнами -- любимый эффектъ Семирадскаго...

Старая этрусская стѣна круто падаетъ въ пропасть, въ тѣнистый долъ, гдѣ обычная картина бѣгущихъ по холмамъ бѣлыхъ и розовыхъ гирляндъ напоминаетъ "молочныя рѣки" и "кисельные берега". И надо всѣмъ этимъ какъ будто витаетъ тѣнь великаго грѣшника Боккаччіо...

* * *

Зной валитъ прямо на голову.

Сѣрый амфитеатръ отсюда кажется миражемъ... Воображеніе населяетъ его шумной, нетерпѣливой толпой, гладіаторами, мимами... Сегодня идетъ и трагедія, и послѣдняя новинка Плавта, и еще что-то,-- кажется, гистріоны... Въ антрактахъ исполнители забѣгаютъ сюда, въ масличную рощу -- передохнуть, покалякать, угоститься за счетъ поклонниковъ, да кстати глянуть на эту благодать, что разлилась по долинѣ... Всѣ суетятся, бодрятся, злобствуютъ... У самаго обрыва я вижу молодого гладіатора, смуглаго, какъ мѣдь, ловящаго руку... актера въ безобразной трагической маскѣ!.. И актеръ не дается отнѣкивается, а самъ между тѣмъ срываетъ свой лохматый, огненный парикъ, отнимаетъ личину -- и прелестное молодое лицо является влюбленному гладіатору... Гдѣ я встрѣчалъ эту голову?.. Она въ короткихъ, спутанныхъ, темно-русыхъ кудряхъ на топкомъ стеблѣ шеи. Въ чертахъ есть мужество, но женственная мягкость загладила, затуманила иныя... И есть какая-то лукавая двойственность въ улыбкѣ, въ косомъ разрѣзѣ глазъ, въ округлости подбородка... И тѣнь этой двойственности падаетъ отъ кудрей на лобъ и отъ щеки на шею... Гдѣ я видѣлъ это лицо?... Ну, разумѣется, у Леонардо! Вѣдь это и есть его излюбленная загадка пола, колебаніе тѣней и ангельски-демоническое обаяніе...

-- Вероника!..-- шепчетъ гладіаторъ. Вероника...

Стало-быть, подъ видомъ трагическаго актера скрывалась женщина?!.

...И толстый продавецъ вина, толкущійся тутъ же со своей амфорой, разсказываетъ мнѣ:

-- Замѣчательная дѣвочка!.. Играетъ, какъ настоящій актеръ... Ея голосъ иногда подобенъ свирѣли, а иногда гремитъ, какъ труба легіонеровъ... Ее любитъ проконсулъ, но Вероника не смотритъ ни накого... Она любила одного юношу, который написалъ комедію и былъ освистанъ... Въ отчаяніи онъ бросился съ этой стѣны и разбился... Гладіаторъ Уго -- полудикій сарматъ... Онъ ничего не понимаетъ въ искусствѣ, но онъ любитъ Веронику и хочетъ умереть изъ-за любви.

... Налетѣвшее облачко на мгновеніе заслоняетъ солнце -- и миражъ исчезаетъ...

Я неспѣшно бреду къ термамъ -- и тамъ снова настигаетъ меня зной. Груды сложенныхъ камней точно указываютъ на бывшее здѣсь мѣсто наслажденій, со всѣми разновидностями древняго культа тѣла. Не видно никого. Однѣ цикады трещатъ, да зеленыя ящерицы шуршатъ подъ ногами... и вдругъ сквозь эту тишину и пустоту и автику раздается откуда-то голосъ тучнаго барина въ чечунчѣ:

-- А буфетъ при баняхъ былъ?.. ну, то-то!..

О, идиллія!..