Бальмонт Константин Дмитриевич - Имени С. Т. Аксакова

К. Д. Бальмонт

Когда мы хотим чувствовать какого-нибудь великого писателя, пробудившего нашу любовь, -- наилучшее, быть может, не говорить о нем, а вспомнить и повторить те или иные его слова, те или другие его строки. Никто не скажет о великом писателе так хорошо и выразительно, как собственные его слова.

И если мы любим Пушкина, -- что можем мы о нем сказать, кроме высшей хвалы, что он наше Солнце и что без него, без его солнечных лучей, без всей солнечной красоты его светлых песен, мы не могли бы звучно петь и с четкостью видеть красивый Божий мир? Однако и эта высшая хвала, и это верное слово, что Пушкин наше Солнце, говорят о нем меньше, чем собственное его бессмертное восклицание:

Ты, Солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума:

Да здравствует Солнце, да скроется тьма!

И если мы любим Лермонтова и чувствуем, что своей ширью, своей личностью, своими небесными напевами, такими глубоко русскими, он был совсем особенный среди людей, точно упавшая с неба звезда, нам не нужно говорить, что он был родной брат не людям, а демонам и ангелам, нам лучше просто вспомнить его строку Печальный демон, дух изгнанья" и его дорогую нам, как свет нашей детской лампадки, строку По небу полуночи ангел летел".

Так и Аксаков. Говоря о нем, я могу говорить, быть может, очень много, но мне хочется скорей перейти к его собственным словам, сказав лишь, что я его люблю за то, что он ясный, спокойный, за то, что он весь любовь к миру, безграничная любовь к природе и живым существам, к людям, к зверям, к птицам, к рыбам, к жукам, к бабочкам, к цветам и травам, к листьям деревьев, которые шепчутся, полные отсветов, к глухому лесу, к текучей воде и стоячей воде, к ветру, который шепчет, к снегу, который падает белыми, мягкими хлопьями и расстилается от края земли, сливающегося с небом, до края земли, заглянувшего в небо чистым сияющим белым простором.

Из всех русских писателей-прозаиков, писавших такой певучей прозой, это читаешь и часто не поймешь, проза ли это действительно или какие-то особенные стихи. Аксаков мне кажется самым пленительным и радостным. Он покорил мое сердце, когда мне было десять-одиннадцать лет, он и теперь среди всех русских писателей самая большая моя любовь и самая счастливая, потому что он, давая радость своих страниц, никогда не мучает. Он -- как та добрая няня, от которой счастливое детство в своем счастье каждый миг становится еще светлее и еще счастливее. Няня, в которой доброе все: ее лучистые глаза, и морщинки вокруг этих глаз, и воркующий голос, и медленная, степенная походка, и руки, и добрый даже -- ее чепец или платок, а когда няня начнет рассказывать свои замечательные сказки -- слушаешь, не наслушаешься досыта никогда -- она и про страшное рассказывает так, что замрешь, ее слушая, но она никогда своей сказкой не мучает, все кончается хорошо, все -- хорошо.

Если я раскрою наудачу любую книгу Аксакова, -- если я выберу наудачу его живописные, звучные, мерные слова, полнозвучные слова самого красивого в мире языка -- русского, с этим волшебником и весь мир и я сам -- сразу все делается красивым и счастливым. Ковер-Самолет развернулся, и душа радостно летит в просторе. Верное слово доброго волшебника расскажет, как красив любимец русской старины -- белый лебедь, начнет ли он купаться, начнет ли потом охорашиваться, распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус. Расскажет, как сторожевой гусь подает тревогу, а если шум умолк, говорит совсем другим голосом, и вся стая засыпает, -- как горячо любит утку жадный селезень, чья голова и шея точно из зеленого бархата с золотым отливом, -- как, взлетая, срывается с земли стрепет, встрепенется, взлетит и трепещет в воздухе как будто на одном месте, а сам быстро летит вперед, -- как с вышины, недоступной иногда глазу человеческому, падает крик отлетных журавлей, похожий на отдаленные звуки витых медных труб, -- как влюбленный кричит, точно бешеный, с неистовством, с надсадою, коростель, быстро перебегая, так что крик его слышен сразу отовсюду, -- как плавает смелыми кругами в высоте небесной, загадочная птица, копчик, -- как токует в краснолесье глухарь, -- как токует еще Державиным воспетый тетерев, дальним глухим своим голосом давая чувствовать общую гармонию жизни в целой природе, -- как рябчики любят текучую воду, сядут на деревьях над лесной речкой, слушают журчанье, грезят и спят, -- как приятно воркует лесной голубь, вяхирь -- по зорям и по ветру слышно издалека, -- а горлинка, похожая на египетского голубя, с которым охотно понимается, воркует не так глухо и густо, а тише и нежнее, -- как дрозд, большой рябинник, весело закличет чок, чок, чок", -- как звонко поют в зеленых кустах соловьи на берегах Бугуруслана.

Когда ярко горит Солнце -- не только в комнате, но и в душе становится светло. Когда смотришь на лицо, полное настоящей доброты, самому хочется быть добрее, быть добрым. Когда слушаешь песню, невольно и сам запоешь. Когда внимательно читаешь страницу такого высокого художника-поэта, как Аксаков, -- строки его, хотя бы написанные прозой, превращаются в песню, в стих. Я раскрываю Семейную хронику" и вижу слова: ...Освежительная тень, зелень наклонившихся ветвей над рекою, тихий ропот бегущей воды, рыба, мелькающая в ней... наконец обожаемая... его жена, сидящая подле..." В этих простых словах столько внутренней певучести, что немедленно у меня возникают стихи:

Освежительна мгла и зеленая тень

Наклонившихся к влаге ветвей.

В изумрудный покров -- что случилось -- одень.

Полюбив, ни о чем не жалей.

Ведь, быть может, и ты в пустоте бы погиб.

Но природа -- родимая мать.

Хороши в глубине все мелькания рыб.

Хорошо, полюбив, обожать

В своей книге Детские годы Багрова-внука" Аксаков рассказывает, как он в детстве полюбил мир и весь мир ему открылся. Через любовь природа и весь мир ему раскрылись и уже не закрывались никогда. Малютка, он тяжело был болен, он почти умирал. Заметив, что чистый воздух и дорога ему полезны, мать возила его то в подгородные деревушки, то к знакомым помещикам. И вот однажды, когда он очень ослабел, должны были остановиться, его вынесли из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны и положили его почти безжизненного. Он вспоминает: Я все видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться -- и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву..." В этот заветный час, впервые поняв, как красив Божий мир и какая великая сила -- любовь, твоя любовь к другим и любовь других к тебе, малютка стал тем ясным и добрым Аксаковым, который потом, через целые полстолетия, написал свои замечательные книги, где любовь и красота светят, как в небе Солнце и Луна. Он научился жалеть каждого воробушка, каждого щенка или котенка, всякое живое существо. Этой своей любви, нашей русской любви, которая есть вместе с тем жалость, Аксаков не изменял за всю свою жизнь. И когда он умер, его родная семья была -- вся Москва, которая жалела о разлуке с ним. А незабвенные его страницы говорят нам, что он по-прежнему жив, и своим лицом, своей цельною жизнью, своими певучими созданиями он явственно говорит нам, что хорошо -- любить.

Париж, 1924, 23 марта

------------------------------------------------------------------------------------------

Впервые опубликовано: в лит. сб. Записки наблюдателя". Прага, 1924, кн. 1 с примечанием Речь, произнесенная на литературно-музыкальном утре, посвященном памяти С.Т. Аксакова 23 марта в Париже".

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/balmont/balmont_imeni_s_t_aksakova.html.