Бойесен Хьялмар - Воспоминания о Тургеневе

Воспоминанія о Тургеневѣ американскаго писателя Хьялмара Бойезена.

Другимъ американскимъ поклонникомъ Тургенева, напечатавшимъ любопытныя воспоминанія о немъ является Хьяльмаръ Хьортъ Бойезенъ (Hjalmar Hjort Boyesen), умершій въ 1895 году. Ему принадлежитъ выдающееся мѣсто среди американскихъ писателей {Одна изъ его повѣстей изъ норвежской жизни ("Кавалеръ ордена Даннеброга") была напечатана въ "Отеч. Запискахъ", а не такъ давно появился въ двухъ русскихъ переводахъ его, пользующійся большой извѣстностью, "Комментарій къ Фаусту Гете".}.

Норвежецъ по происхожденію, Бойезенъ, въ юности переселился въ. Соединенные Штаты и въ скоромъ времени настолько освоился съ англійскимъ языкомъ, что съ успѣхомъ могъ выступить въ качествѣ беллетриста. Въ первой половинѣ 70-хъ годовъ онъ отправился для пополненія своего образованія въ Европу и въ 1873 г. очутился въ Парижѣ, гдѣ познакомился съ Тургеневымъ, произведеніями котораго онъ давно восхищался. Разсказъ его о знакомствѣ съ Тургеневымъ былъ напечатавъ еще при жизни послѣдняго въ одномъ изъ американскихъ журналовъ {"The Galaty", vol. XVII (1874 г.).} подъ заглавіемъ "A visit to Tourgueneff".

"Я думаю, что Карлейль правъ,-- говоритъ Бойезенъ,-- когда онъ утверждаетъ, что наклонность къ поклоненію героямъ заложена во всѣхъ людяхъ и что даже самые ярые республиканцы не свободны отъ нея. Во всякомъ случаѣ, я, прочтя "Дворянское Гнѣздо" и "Отцовъ и Дѣтей" пересталъ причислять Тургенева къ обыкновеннымъ смертнымъ; онъ сталъ для меня своего рода "героемъ"; мое воображеніе рисовало его мнѣ въ различныхъ видахъ, но всегда округленнымъ ореоломъ и мнѣ приходилось сдерживать себя, если кто-нибудь въ моемъ присутствіи говорилъ, что ему не нравятся произведенія, хотя я равнодушно могъ слушать, когда при мнѣ поносили другихъ моихъ любимцевъ, В. Скотта или Диккенса, но Тургеневъ успѣлъ занять одно изъ тѣхъ интимныхъ мѣстъ въ моемъ сердцѣ, куда рѣдко проникаютъ посторонніе.

"Я такъ долго жилъ съ книгами, что онѣ стали для меня живыми существами. Кто-то сказалъ, что скандинавцы обладаютъ тенденціей персонифицировать все, что они видятъ и, пожалуй, въ этомъ имѣется доля правды. По прочтеніи книги съ яркой индивидуальной окраской, она, всегда потомъ представлялась мнѣ, какъ нѣчто, обладающее всѣми качествами живой личности. Я вспоминалъ о ней, какъ о старомъ знакомцѣ, которому я обязанъ многими пріятными минутами и который имѣетъ право на мою глубокую благодарность. Я былъ поэтому несказанно радъ, когда Тургеневъ сказалъ мнѣ, что и у него такое же отношеніе въ книгамъ.

"Я отправился въ Европу въ іюнѣ 1873 года и странствовалъ по континенту безъ строго опредѣленной цѣли, заботливо избѣгая путеводителей и другихъ нарушителей человѣческаго покоя. Одной изъ счастливѣйшихъ случайностей была моя встрѣча съ извѣстнымъ германскимъ критикомъ и историкомъ литературы, д-мъ Юліаномъ Шмидтомъ, труды котораго я тщательно изучалъ и который, поэтому, отнесся во мнѣ очень благосклонно. Придя однажды къ нему, я засталъ его въ прекрасномъ расположеніи духа,-- онъ только что закончилъ корректуру послѣднихъ листовъ "Исторія французской литературы", выходившей новымъ изданіемъ. Естественнымъ образомъ разговоръ коснулся Франція и д-ръ разсказалъ мнѣ нѣсколько интересныхъ анекдотовъ изъ жизни французскихъ литераторовъ, многіе изъ которыхъ были его личными друзьями. Въ заключеніе этой бесѣды онъ показалъ мнѣ альбомъ съ карточками французскихъ литературныхъ знаменитостей. Онъ называлъ ихъ по именамъ, пока я переворачивалъ листы альбома.

"А это -- сказалъ онъ, указывая на прекрасное лицо, изображенное на фотографіи, -- по моему мнѣнію -- величайшій изъ живущихъ теперь авторовъ.

-- Не Тургеневъ-ли? воскликнулъ я.

-- Да, отвѣтилъ онъ, нѣсколько изумленный моимъ внезапнымъ энтузіазмомъ.-- Это -- Тургеневъ, русскій великій писатель и одинъ изъ самыхъ дорогихъ моихъ друзей.

"Я встрѣчался еще нѣсколько разъ съ д-ромъ Шмидтомъ и, когда я зашелъ къ нему проститься и онъ узналъ, что я буду въ Парижѣ, онъ далъ мнѣ рекомендательное письмо въ русскому романисту. Но по прибытіи въ Лейпцигъ, я прочелъ въ одной американской газетѣ чрезвычайно печальное извѣстіе. Въ ней сообщалось, что великій русскій писатель рѣшилъ прекратить литературную дѣятельность, что онъ въ настоящее время находится въ отчаяньи, потерявъ жену и дочь и, что въ довершеніе несчастій его "любимый племянникъ" проигрался въ карты и посаженъ въ тюрьму. Въ Вѣнѣ я прочелъ въ нѣмецкой газетѣ, что Тургеневъ сломалъ ногу на Вѣнской выставкѣ и лежитъ больной въ Карлсбадѣ. Очевидно, у меня было мало шансовъ повидать Тургенева...

"Въ одно прекрасное утро въ Парижѣ, глядя на знаменитую женскую головку Ипполита Фландрена въ Люксембургскомъ дворцѣ, я все больше и больше убѣждался, что я видѣлъ ее гдѣ-то раньше, но не могъ вспомнить -- гдѣ и когда. Я не довѣрялъ себѣ, ибо никогда раньше не былъ въ Парижѣ и не могъ видѣть картины. Вслѣдъ затѣмъ въ моей головѣ мелькнула мысль, что я вообразилъ себѣ Лизу изъ "Дворянскаго гнѣзда" съ чертами лица дѣвушки Фландрена. Меня охватило неудержимое желаніе во что бы то ни стало увидать Тургенева и я рѣшилъ добиться свиданія, если бы даже "Petit Journal" объявилъ о смерти его, когда я буду на пути къ нему.

Но все же меня безпокоила мысль о вычитанной иной смерти его жены и дочери и я со стѣсненнымъ сердцемъ позвонилъ у старомоднаго дома въ Bue de Douai.

На мой вопросъ -- дома ли Тургеневъ, суровый старикъ съ красной турецкой феской на головѣ отправился доложить обо мнѣ.

Самый домъ, казалось мнѣ, имѣлъ странный восточный видъ. Больше того, мнѣ казалось, что въ атмосферѣ его носится тонкій всепронизающій запахъ какого-то восточнаго аромата... Нечего и говорить, что все это было плодомъ моего воображенія. Изъ всей обстановки у меня остались въ памяти лишь мягкіе пушистые ковры и тяжелыя драпировки.

Слуга вскорѣ возвратился и повелъ меня вверхъ по лѣстницѣ, въ концѣ которой меня встрѣтилъ высокій массивный человѣкъ, съ сѣдой бородой и очаровательной улыбкой на красивомъ лицѣ.

-- Очень радъ видѣть васъ, -- воскликнулъ онъ, крѣпко пожимая мнѣ руку:-- вы видали моего друга д-ра Шмидта?

Я пролепеталъ что-то о д-рѣ Шмидтѣ, что онъ здоровъ и что онъ посылаетъ свой привѣтъ и т. д. Тургеневъ мягко втолкнулъ меня въ комнату, бывшую, вѣроятно, его кабинетомъ.

Самыми выдающимися предметами въ этой комнатѣ были: большой письменный столъ и превосходная картина, изображающая нагую женщину. Какъ я узналъ впослѣдствіи, Тургеневъ былъ большой любитель живописи и тонкій знатокъ въ этой области. Я усѣлся на низкомъ диванѣ подъ картиной, а хозяинъ -- у письменнаго стола. Онъ тотчасъ же завелъ разговоръ, кажется, объ Америкѣ, и я отвѣчалъ, плохо сознавая, что я говорю. Слушать Тургенева и разговаривать съ нимъ доставляетъ большое удовольствіе. Въ закругленномъ покоѣ его фразъ было нѣчто чарующее для слуха и для чувства; вы чувствовали себя легко и свободно, какъ будто знали собесѣдника съ дѣтства. Мнѣ кажется, что главнымъ дарованіемъ Тургеневской рѣчи было вызываемое ею полное довѣріе, ея свободное и естественное теченіе и, пожалуй, больше всего -- полное отсутствіе въ ней какого-либо усилія, стремленія къ блеску и эффекту. И вмѣстѣ съ тѣмъ разговоръ не являлся лишь монологомъ хозяина, нѣтъ, это была настоящая дружеская бесѣда. Я, между тѣмъ, внимательно присматривался въ физіономіи Тургенева. Его голубые глаза имѣли прекрасное доброе выраженіе, но низко падавшія вѣки придавали ему легкій оттѣнокъ лѣни, которая, по его собственнымъ словамъ, не была чужда ему. Сѣдыя волосы, откинутыя назадъ, выказывали высокій массивный лобъ, а нависшія брови говорили (если вѣрить френологамъ) о сильно развитыхъ артистическихъ чувствахъ. Когда я поднялся, чтобы уходить, Тургеневъ чрезвычайно любезно пригласилъ меня -- бывать у него.

-- "Если у васъ не имѣется на завтра иныхъ плановъ, -- сказалъ онъ,-- можетъ быть, вы придете и проведете день со мной? Приходите часамъ къ десяти утра. Не бойтесь помѣшать мнѣ, я теперь свободенъ. А мы съ вами потолкуемъ объ интересующимъ насъ вопросахъ.

Очутившись на улицѣ я невольно подумалъ, что, очевидно, вычитанныя мной въ газетахъ потери (смерть жены и дочери) не особенно повліяли на него. Онъ нисколько не глядѣлъ угнетеннымъ и его спокойствіе не могло быть результатомъ стоицизма, поскольку я правильно понималъ его характеръ.

На слѣдующее утро я опять былъ у двери Тургеневской квартиры. Ожидая въ пріемной, пока слуга доложитъ обо мнѣ, я услыхалъ бѣглую прелюдію на фортепіано и затѣмъ звуки женскаго голоса, пѣвшаго итальянскую арію.

Это былъ ясный, молодой, полный юной радости голосъ и я съ интересомъ прислушивался къ нему, думая -- кому онъ можетъ принадлежать? И снова меня охватило впечатлѣніе какой-то таинственности. Но предо мной уже стоялъ слуга и съ вершины лѣстницы до меня доносился голосъ привѣтствовавшаго меня Тургенева.

-- Я давно ужъ хотѣлъ встрѣтить американца,-- сказалъ онъ, вводя меня въ кабинетъ, -- и въ особенности такого, который былъ бы хорошо знакомъ съ литературой его страны.

Я поспѣшилъ отвѣтить, что я, хотя и американскій гражданинъ, но не по праву рожденія, а по собственному выбору. Но если полная симпатія къ американскимъ учрежденіямъ и высокая оцѣнка исторической миссіи Америки является существеннымъ признакомъ истиннаго американца, то Тургеневъ можетъ считать меня таковымъ.

Тургеневъ, съ улыбкой, сказалъ, что онъ принимаетъ мое опредѣленіе.

-- Это была моя всегдашняя idée fixe,-- продолжалъ онъ,-- посѣтить вашу страну... Въ юности, когда я учился въ Московскомъ университетѣ, мои демократическія тенденціи и мой энтузіазмъ по отношенію къ сѣверо-американской республикѣ вошли въ поговорку и товарищи студенты называли меня "американцемъ". Я и до сихъ поръ еще не потерялъ надежды -- пересѣчь Атлантическій океанъ и собственными глазами поглядѣть на страну, за развитіемъ которой я слѣдилъ лишь издали; но когда человѣку перевалитъ за пятьдесятъ, онъ начинаетъ чувствовать, что у него выросли корни подъ ногами и что онъ уже утратилъ способность -- двигаться съ прежней быстротой. Ему приходится сдѣлать большое усиліе, чтобы побѣдить эту vis inertiae...

Я замѣтилъ, что многіе европейскіе авторы, какъ Муръ, Марріэтъ, Диккенсъ, Гейворшъ-Диксонъ, посѣтили Америку; но вслѣдствіе того, что они пріѣзжали съ готовыми предразсудками или же не обладали умѣньемъ проникнуть сквозь наружную оболочку, они не нашли въ Америкѣ ничего, кромѣ политической испорченности и, возвращаясь домой, издавали книги, наполненныя искаженіями всякаго рода.

-- Вы совершенно правы,-- воскликнулъ Тургеневъ,-- для того чтобы открыть всякаго рода злоупотребленія, не требуется большого ума и во всякой странѣ, пользующейся свободой прессы и рѣчи, такого рода злоупотребленія скорѣе всего всплываютъ на верхъ. Но если я пріѣду въ Америку, мои предразсудки будутъ въ вашу пользу. Кстати, это напоминаетъ мнѣ эпизодъ изъ временъ нашей крымской кампаніи. Наши генералы постоянно совершали крупныя ошибки, но пресса молчала, у насъ былъ завязанъ ротъ и никто не осмѣливался громко указать на эти ошибки. Англичане также совершали ошибки, но ихъ газеты тотчасъ же поднимали по этому поводу крикъ и наши псевдопатріоты хихикали злорадно, думая, что мы то ужъ свободны отъ подобныхъ ошибокъ. Въ обоихъ случаяхъ существовали злоупотребленія; вся разница была въ томъ, что въ одномъ случаѣ онѣ дѣлалась общеизвѣстными, а въ другомъ -- тщательно скрывались.

Во время разговора Тургеневъ упомянулъ о норвежскомъ писателѣ Бьорнстьернѣ Бьорнсонѣ, котораго произведенія вызывали восхищеніе въ Тургеневѣ. Ибсена онъ зналъ лишь по имени и просилъ меня дать ему представленіе о характерѣ его произведеній. Указавъ ему на крупныя достоинства произведеній Ибсена, я разсказалъ Тургеневу о моемъ визитѣ къ Ибсену (въ Дрезденѣ) и выразилъ удивленіе по поводу высказанныхъ Ибсеномъ симпатій къ деспотизму и его восхищенія русскимъ императоромъ Николаемъ I и формой правленія въ Россіи.

-- Это чрезвычайно курьезный фактъ,-- замѣтилъ Тургеневъ,-- что многіе, живущіе въ странахъ со свободными учрежденіями, восхищаются деспотическими правительствами. Чрезвычайно легко любить деспотизмъ -- на разстояніи. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я навѣстилъ Карлейля. Онъ также нападалъ на демократію и выражалъ симпатіи Россіи и ея тогдашнему императору. "Движеніе великихъ народныхъ массъ, движущихся по мановенію одной могущественной руки,-- сказалъ онъ,-- вноситъ цѣль и единообразіе въ историческій процессъ. Въ такой странѣ, какъ Великобританія, иногда бываетъ утомительно видѣть, какъ всякій мелочной человѣкъ можетъ высунуть голову на подобіе лягушки изъ болота и квакать во все горло. Подобное положеніе вещей ведетъ лишь къ замѣшательству и безпорядку". Въ отвѣтъ на это я сказалъ Карлейлю, что ему слѣдовало бы отправиться въ Россію и прожить мѣсяца два въ одной изъ внутреннихъ губерній; тогда онъ бы собственными глазами убѣдился въ результатахъ восхваляемаго имъ строя. Тотъ, кто утомленъ демократіей, потому что она создаетъ безпорядки, напоминаетъ человѣка, готовящагося въ самоубійству. Онъ утомленъ разнообразіемъ жизни и мечтаетъ о монотонности смерти. До тѣхъ поръ, пока мы остаемся индивидуумами, а не однообразными повтореніями одного и того же типа, жизнь будетъ пестрой, разнообразной и, даже пожалуй, безпорядочной. И въ этомъ безконечномъ столкновеніи интересовъ и идей лежитъ главная надежда на прогрессъ человѣчества. Величайшей прелестью американскихъ учрежденій для меня всегда являлось то обстоятельство, что онѣ давали самую широкую возможность для индивидуальнаго развитія, а именно этого деспотизмъ не позволяетъ, да и не можетъ позволить. Этому уроку научилъ меня долгій жизненный опытъ. Въ теченіи многихъ лѣтъ я фактически веду жизнь "изгнанника", а въ теченіе нѣкотораго времени я, по водѣ императора, былъ принужденъ жить въ своемъ помѣстьѣ безъ права выѣзда. Какъ видите, я имѣлъ возможность на себѣ изучить прелести абсолютизма и едва ли нужно говорить, что опытъ не сдѣлалъ меня поклонникомъ этой формы правленія.

Я замѣтилъ, что восхищеніе Ибсена русскимъ правительствомъ возникло, какъ результатъ пессимистическаго воззрѣнія на жизнь, что истинный демократъ, какъ бы онъ не разочаровался въ отдѣльныхъ личностяхъ, долженъ сохранять вѣру въ человѣчество и что у Ибсена отсутствуетъ именно такая вѣра. Онъ, между прочимъ, любилъ утверждать, что меньшинство всегда право и что онъ потерялъ бы всякое уваженіе къ самому себѣ, если бы онъ нашелъ, что сходится по какому-нибудь важному вопросу съ мнѣніемъ большей части человѣчества.

-- "Я не сомнѣваюсь въ послѣдовательности Ибсена,-- отвѣтилъ Тургеневъ,-- и долженъ замѣтить, что имѣется возможность такого стеченія обстоятельствъ, при которомъ меньшинство окажется правымъ, но вѣдь это исключеніе, а не правило. Въ природѣ здоровье всегда преобладаетъ надъ болѣзнью; если бы въ мірѣ возобладалъ отрицательный (negative) принципъ, у человѣчества не хватило бы жизненныхъ силъ для продолженія существованія. Вы могли замѣтить,-- прибавилъ онъ,-- что я не обладаю философскимъ умомъ. Я лишь гляжу и вывожу мои выводы изъ видѣннаго иной, я рѣдко пускаюсь въ абстракціи. Болѣе того, даже абстракціи постоянно появляются въ моемъ умѣ въ формѣ конкретныхъ картинъ и когда мнѣ удается довести мою идею до формы такой картины, лишь тогда я овладѣваю вполнѣ и самой идеей. Что подобныя картины могутъ быть вполнѣ ирраціональными, я не отрицаю, но онѣ пріобрѣтаютъ для меня форму и окраску, перестаютъ быть абстракціями, превращаются въ реальности. Европа, напримѣръ, часто представляется мнѣ въ формѣ большого слабо освѣщеннаго храма, богато и великолѣпно украшеннаго, по подъ сводами котораго царитъ мракъ. Америка представляется моему уму въ формѣ обширной плодоносной, преріи, на первый взглядъ кажущейся слегка пустынной, но на горизонтѣ которой разгорается блистательная заря".

Вслѣдъ затѣмъ послѣдовала долгая и чрезвычайно-пріятная бесѣда. Я записалъ сущность ея въ своемъ дневникѣ лишь нѣсколькими днями позднѣе и, хотя бесѣда эта до сихъ поръ живо сохранилась въ моемъ умѣ, я не поручусь за совершенную точность формы, въ какой я ее передаю. У всякаго человѣка -- свой стиль и стиль Тургенева не отличался легко уловимыми и легко передаваемыми особенностями. Главной темой нашего разговора была американская литература. Изъ всѣхъ американскихъ авторовъ онъ наиболѣе любилъ Гоуторна (Hawthorne). Въ немъ онъ видѣлъ перваго литературнаго представителя "Новаго Міра"; въ "Scarlet letter" и въ "Twice Told Tales" онъ находилъ спеціальную окраску, указывавшую на то, что это были произведенія новой цивилизаціи. Другія его произведенія ("The pearble Faun" и "Houre of the Seven Gabler") носили тотъ же отпечатокъ великаго и могущественно-своеобразнаго таланта. Онъ съ удовольствіемъ читалъ Лонгфелло, и признавалъ въ немъ поэтическія достоинства, но онъ слѣдовалъ за европейскими писателями и лишенъ былъ своеобразія, отличительнаго американскаго характера. Тургеневъ встрѣчался съ Лоуэллемъ и отзывался съ похвалой о его произведеніяхъ. Нѣкоторое время его очень интересовали произведенія Уота Уитмана, онъ думалъ, что среди кучи шумихи въ нихъ были хорошія зерна. Онъ хвалилъ Бретъ-Гарта, думалъ, что изъ него могъ бы развиться крупный писатель, но боялся, что успѣхъ испортитъ его, лишитъ способности къ самокритикѣ.

-- Я искренне интересуюсь,-- продолжалъ онъ,-- всѣмъ происходящимъ за Атлантическимъ океаномъ и всегда стремлюсь быть au courant вашей литературы. Если я пропустилъ что-либо выдающееся, надѣюсь вы освѣдомите меня.

Я упомянулъ о Гоуэлльсѣ и Альдригѣ, которыхъ я очень хвалилъ Тургеневу. Но его желанію, я далъ ему заглавія книгъ этихъ авторовъ и во время одного изъ слѣдующихъ посѣщеній я нашелъ "Венеціанскіе Очерки" Гоуэлльса на письменномъ столѣ Тургенева.

Мнѣ очень хотѣлось услыхать отъ него что-либо о его собственныхъ произведеніяхъ. Воспользовавшись удобнымъ моментомъ разговора, я разсказалъ ему о томъ, что онъ имѣетъ въ Америкѣ многихъ горячихъ поклонниковъ, что американская критика ставитъ его наряду съ Диккенсомъ и что о немъ всегда говорятъ съ восторгомъ въ литературныхъ кружкахъ Бостона. Я думалъ, что въ сущности ему это извѣстно, но, къ моему удивленію, до него не дошли слухи о его успѣхѣ въ Америкѣ.

-- Вы не можете себѣ представить,-- воскликнулъ онъ,-- какое вы доставляете мнѣ удовольствіе... Я всегда радуюсь, когда слышу, что мои книги нашли симпатизирующихъ читателей, но я вдвойнѣ радъ, что онѣ встрѣтили такой пріемъ въ Америкѣ.

Здѣсь я ужъ не могъ сдерживаться долѣе, мое восхищеніе и преклоненіе предъ геніемъ великаго писателя нашло выходъ въ горячихъ словахъ. Я разсказалъ ему, какъ въ теченіи цѣлаго года не разставался съ "Дворянскимъ Гнѣздомъ" и "Отцами и Дѣтьми", какъ они въ качествѣ нового элемента вошли въ мою жизнь, пока я уже не могъ различать между впечатлѣніями полученными отъ чтенія этихъ повѣстей и тѣми, которыя принадлежали окружавшему меня матеріальному міру.

-- Вы заставили меня почувствовать себя счастливымъ,-- сказалъ Тургеневъ съ ясной улыбкой, озарившей его лицо. Хоть и неловко слушать похвалы, которыхъ не заслужилъ вполнѣ, но радостно услышать, что тебѣ до извѣстной степени удалось сдѣлать то, чего добивался. Я никогда не пытался разукрашивать жизнь; я стараюсь лишь наблюдать и понимать ее. И, если мнѣ это удалось, какъ вы увѣряете, я очень счастливъ.

-- Въ такомъ случаѣ,-- воскликнулъ я,-- слухи о томъ, что вы навсегда оставили перо, несправедливы?

-- Я очень облѣнился за послѣднее время,-- отвѣтилъ онъ,-- и за послѣдніе шесть мѣсяцевъ не сдѣлалъ почти ничего. Вплоть до прошлаго года я могъ похвалиться, что не зналъ въ сущности, что такое болѣзнь такъ какъ я обладалъ такимъ здоровымъ тѣлосложеніемъ, что не чувствовалъ ея. Но вотъ недавно у меня былъ припадокъ подагры, которая угрожала перейти на желудокъ; затѣмъ, прошлое лѣто ушибъ себѣ колѣно на Вѣнской выставкѣ, провалялся около шести недѣль и долженъ былъ уѣхать въ Карлсбадъ, не успѣвши повидать ни Вѣны, ни выставки.

-- Я видалъ замѣтку объ этомъ въ вѣнскихъ газетахъ, но, кажется, наши американскія газеты, по обычаю, преувеличили размѣры постигшихъ васъ несчастій. Я читалъ въ нихъ, что вы отказываетесь отъ литературной дѣятельности, что скорбь и семейныя несчастія вызвали въ васъ упадокъ силъ и т. д.

-- Да, меня дѣйствительно постигло семейное лишеніе,-- сказалъ Тургеневъ,-- въ моему удивленію, съ веселой улыбкой.-- Моя единственная дочь вышла замужъ. Но все же это не такого рода лишеніе, чтобы ради него навсегда отказаться отъ литературной дѣятельности. Едва ли это даже можно назвать семейной скорбью; напротивъ, я испыталъ въ связи съ этимъ радость, ставъ недавно дѣдушкой. Но во всѣхъ этого рода слухахъ всегда имѣется зерно правды: дѣло въ томъ, что я облѣнился. Я никогда не могу заставить себя писать, если не имѣется для этого внутренняго импульса. Если работа не доставляетъ мнѣ полнаго удовольствія, я тотчасъ же прекращаю ее. Если меня утомляетъ сочиненіе повѣсти, значитъ и самая повѣсть должна утомить читателей. Но съ недавняго времени я опять начинаю чувствовать позывъ къ работѣ и я теперь занятъ повѣстью, хранящейся у меня здѣсь, въ письменномъ столѣ. Въ этой повѣсти одиннадцать дѣйствующихъ лицъ и по объему она превзойдетъ другія мои повѣсти.

Я не могъ удержаться, чтобы не выразить моей радости при этомъ извѣстіи. Тургеневъ, очевидно, пріятно тронутый моимъ юношескимъ энтузіазмомъ, опять улыбнулся (и я никогда не видалъ болѣе прекрасной улыбки). Я сказалъ, между прочимъ:

-- Какое удивительно сложное существо ваша Irene въ "Дымѣ!" Не смотря на всѣ ея нарушенія общепринятой морали, вы не можете не восхищаться ею. Причемъ я не ограничиваюсь художественнымъ восхищеніемъ: въ моемъ сердцѣ таится симпатія къ ней. Чуется какое-то вѣяніе судьбы, въ древне-греческомъ смыслѣ, во всей картинѣ не находится осужденія ни Иринѣ, ни Литвинову; принимаемъ ихъ поступки и характеры, какъ нѣчто естественное и неизбѣжное. При томъ же, насколько она благороднѣе по сравненію, хотя бы, съ хитрой чувственной кокеткой Варварой Павловной въ "Дворянскомъ Гнѣздѣ!"

"Характеръ Ирины,-- отвѣтилъ Тургеневъ,-- представляетъ странную исторію. Онъ былъ внушенъ мнѣ дѣйствительно существовавшей личностью, которую я знавалъ лично. Но Ирина въ романѣ и Ирина въ дѣйствительности не вполнѣ совпадаютъ. Это то-же и не то-же. Я не знаю, какъ объяснить вамъ самый процессъ развитіи характеровъ въ моемъ умѣ. Всякая написанная мной строчка вдохновлена чѣмъ-либо, или случившимся лично со иной, или же тѣмъ, что я наблюдалъ. Я не копирую дѣйствительные эпизоды или живыя личности, но эти сцены и личности даютъ мнѣ сырой матеріалъ для художественныхъ построеній. Мнѣ рѣдко пригодится выводить какое-либо знакомое мнѣ лицо, такъ какъ въ жизни рѣдко встрѣчаешь чистые, безпримѣсные типы. Я обыкновенно спрашиваю себя: для чего предназначила природа ту или иную личность? какъ проявится у нея извѣстная черта характера, если ее развить въ психологической послѣдовательности? Но я не беру единственную черту характера или какую-либо особенность, чтобы создать мужской или женскій образъ; напротивъ, я всячески стараюсь не выдѣлять особенностей; я стараюсь показать моихъ мужчинъ и женщинъ не только en face, но и en profile, въ такихъ положеніяхъ, которыя были бы естественными, и въ то-же время имѣли бы художественную цѣнность. Я не могу похвалиться особенно сильнымъ воображеніемъ и не умѣю строить зданій на воздухѣ.

"Ваши слова,-- сказалъ я,-- поясняютъ мнѣ тотъ фактъ, что ваши характеры обладаютъ ярко опредѣленными чертами, запечатлѣвающимися въ умѣ читателя. Такъ было, по крайней мѣрѣ, со мной. Базаровъ въ "Отцахъ и Дѣтяхъ"*и Ирина въ "Дымѣ" также знакомы мнѣ, какъ мои родные братья; мнѣ знакомы даже ихъ физіономіи и я гляжу на нихъ, какъ на старыхъ друзей.

-- Также смотрю на нихъ и я,-- сказалъ Тургеневъ. Это люди, которыхъ я когда-то звалъ интимно, но съ которыми оборвалось знакомство.

Когда я писалъ о нихъ, они были для меня также реальны, вотъ какъ вы теперь. Когда я заинтересовываюсь какимъ либо характеромъ, онъ овладѣваетъ моимъ умомъ, онъ преслѣдуетъ меня днемъ и ночью, и не оставляетъ меня въ покоѣ, пока я не отдѣлаюсь отъ него. Когда я читаю, онъ шепчетъ мнѣ на ухо свои мнѣнія о прочитанномъ, когда я иду гулять, онъ высказываетъ свои сужденія обо всемъ, что бы я ни услышалъ и ни увидѣлъ. Наконецъ, мнѣ приходится сдаваться -- я сажусь и пишу его біографію. Я спрашиваю себя: кто были его отецъ и мать, что за люди они были, какого рода семью представляли, каковы были ихъ привычки и т. д. Затѣмъ я перехожу въ исторіи воспитаніи моего героя, къ его наружности, къ мѣстности, гдѣ онъ провелъ годы, въ которые формируется характеръ. Иногда я иду даже дальше, какъ напримѣръ, это было съ Базаровымъ. Онъ такъ завладѣлъ мной, что. я велъ отъ его имени дневникъ, въ которомъ онъ высказывалъ свои мнѣнія о важнѣйшихъ текущихъ вопросахъ, религіозныхъ, политическихъ и соціальныхъ. То же самое я продѣлалъ относительно одного изъ второстепенныхъ характеровъ въ "Наканунѣ"... я даже забылъ его имя теперь...

-- Не Шубинъ-ли? рѣшился я напомнить.

-- Да, да, именно Шубинъ,-- воскликнулъ Тургеневъ съ видимымъ удовольствіемъ,-- оказывается, вы лучше меня самого помните моихъ дѣйствующихъ лицъ. Да, это былъ Павелъ Шубинъ. Я недавно сжегъ его дневникъ и онъ былъ значительно объемистѣе романа, въ которомъ самъ Шубинъ фигурируетъ. Я считаю такіе эпизоды подготовительной работой; пока дѣйствующее лицо не обрисуется съ полной ясностью и не появится въ рѣзкихъ очертаніяхъ въ моемъ умѣ и предъ моими глазами, я не могу ступить шагу въ моей работѣ.

Далѣе Тургеневъ сообщилъ любопытную подробность объ "Отцахъ и Дѣтяхъ".

-- Я однажды прогуливался и думалъ о смерти... Вслѣдъ затѣмъ предо мной возникла картина умирающаго человѣка. Это былъ Базаровъ. Сцена произвела на меня сильное впечатлѣніе и затѣмъ начали развиваться остальныя дѣйствующія лица и само дѣйствіе.

Наша бесѣда продолжалась нѣсколько часовъ и затронула массу вопросовъ. При прощаньи Тургеневъ подарилъ мнѣ въ нѣмецкомъ переводѣ тѣ изъ его произведеній, съ которыми я еще не былъ знакомъ. "Вешнія воды" и "Степнаго короля Лира" онъ далъ мнѣ въ французскомъ переводѣ.

Во время слѣдующаго моего посѣщенія разговоръ почти исключительно сосредоточивался на искусствѣ и на коллекціяхъ Лувра и Люксембургскаго дворца. Я съ восхищеніемъ прислушивался въ его критическимъ замѣчаніямъ: его глаза всегда умѣли подмѣтить наиболѣе характерныя черты даннаго произведенія, его сравненія всегда рисовали предметъ ярко въ вашемъ воображеніи. Видя, что вопросъ интересуетъ меня, онъ повелъ меня въ сосѣднюю комнату, гдѣ хранились нѣкоторые изъ его картинъ. Мнѣ вспоминаются лишь двѣ изъ нихъ: прекрасная картина Ванъ-деръ Вира и уже упомянутый мной портретъ нагой женщины, кисти Бданшара, награжденный золотой медалью на выставкѣ 1870 г.

Въ послѣдній разъ я видѣлся съ Тургеневымъ вечеромъ предъ моимъ отъѣздомъ. Пожимая руку, онъ сказалъ мнѣ:

-- Au revoir -- въ Америкѣ.

"Мнѣ часто приходилось слышать, -- говоритъ Бойезенъ въ заключеніе,-- о сходствѣ между русскими и американцами. И тѣ и другіе представляютъ націи будущаго, предъ каждой изъ нихъ лежатъ великія возможности. Мы привыкли къ мысли, что наше общество не обладаетъ опредѣлившимися, ясно очерченными типами, что вѣчно движущаяся поверхность американской жизни не годится для художественныхъ эффектовъ, не поддается художественной обработкѣ. Вѣроятно русскіе думали тоже о своей странѣ, пока не явился Тургеневъ и не показалъ имъ, что кажущаяся монотонность жизни представляла въ дѣйствительности великую одухотворенную картину. Когда у насъ появится великій-беллетристъ -- а онъ долженъ появиться,-- онъ дастъ намъ подобный же урокъ. А въ настоящее время Россія опередила Америку -- ибо у насъ нѣтъ Тургенева".

* * *

Джемсъ и Бойезенъ должны были чувствовать глубокую благодарность къ Тургеневу, ибо для обоихъ онъ былъ учителемъ въ области ихъ художественнаго творчества.

Извѣстный англійскій критикъ Коуртней, говоря о произведеніяхъ Джемса, замѣчаетъ:

"Мечтательная грусть романовъ Джемса, тонко очерченные женскіе характеры, преобладаніе психологіи надъ дѣйствіемъ, лирическія отступленія -- во всемъ этомъ чувствуется вліяніе величайшаго изъ художниковъ XIX столѣтія, Тургенева".

Біографъ Бойезена, Клэнтонъ говоритъ, что "однимъ изъ самыхъ сильныхъ литературныхъ вліяній, отразившихся на творчествѣ Бойезена -- было вліяніе Тургенева. Да впрочемъ, и самъ Бойезенъ призналъ это, посвятивъ Тургеневу лучшее изъ своихъ произведеній, знаменитый романъ "Гуннаръ".

Считаемъ не лишнимъ также обратить вниманіе на ту задушевность я уваженіе, какими проникнуты воспоминанія обоихъ американцевъ. Такъ, такимъ тономъ говорятъ лишь о дѣйствительно дорогихъ людяхъ. Какая разница между этими воспоминаніями и отзывами нѣкоторыхъ парижскихъ "друзей" Тургенева, для которыхъ послѣдній представлялъ нѣчто вродѣ "раритета", образчикъ "сѣвернаго варвара". Нерѣдко Тургеневу было, вѣроятно, тоскливо среди этихъ "друзей" и тѣмъ больше онъ, вѣроятно, цѣнилъ пониманіе и уваженіе такихъ искреннихъ и хорошихъ людей, какими являются Джемсъ и Бойезенъ.

В. Батуринскій.

"Минувшіе годы", No 8, 1908