Бойесен Хьялмар - Кавалер ордена Даннеброга

КАВАЛЕРЪ ОРДЕНА ДАННЕБРОГА.

РАЗСКАЗЪ

Хьяльмара Хьорта Байезена1

1) Хьяльмаръ Хьортъ Байезенъ -- одно изъ восходящихъ свѣтилъ американской изящной литературы, по происхожденію норвежецъ, но теперь онъ профессоръ корнельскаго университета и сотрудникъ лучшихъ американскихъ журналовъ "North American Review", "Scribners Monthly" и пр. Главной темой всѣхъ его произведеній, какъ беллетристическихъ, такъ и публицистическихъ -- его родная Скандинавія. Его романы "Фальконбергъ", явившійся въ прошломъ году, и "Гуннаръ", посвященный Тургеневу, представляютъ прелестную, свѣжую поэтическую картину Норвегіи, а мелкіе разсказы обнаруживаютъ въ немъ реальнаго художника, не лишеннаго юмора и психологическаго анализа. Лучшій изъ нихъ, "Кавалеръ ордена Даннеброга", помѣщенъ въ одной изъ послѣднихъ книжекъ американскаго популярнаго иллюстрированнаго журнала "Scribners Monthly", на страницахъ котораго Байезенъ помѣщаетъ также очерки главнѣйшихъ европейскихъ университетовъ и критическіе этюды о норвежской литературѣ. Послѣдняя изъ этихъ статей въ іюльскомъ нумеръ представляетъ блестящую характеристику великаго національнаго поэта Норвегіи Бьорнстьерна Бьорнсона, который, какъ республиканецъ въ политикѣ и раціоналистъ въ религіи, подвергался такимъ нападкамъ оффиціальныхъ слоевъ и реакціонной прессы, что долженъ былъ въ прошломъ году искать спокойствія въ добровольномъ изгнаніи изъ родины, новѣйшую литературу которой, въ области романа и драмы, онъ создалъ почти одинъ своимъ могучимъ талантомъ.

Викторъ Жюльенъ Сенъ-Дени Данневигъ -- очень аристократическій подборъ звуковъ, хотя, очевидно, слово Сенъ было бы гораздо умѣстнѣе передъ Жюльеномъ, какъ мы увидимъ впослѣдствіи. Когда я увидалъ впервые этого страннаго человѣка, его натура, казалось, состояла изъ прелестныхъ полуоттѣнковъ, въ которыхъ самые враждебные вкусы могли бы найти, чѣмъ восхищаться. Въ немъ не было ни одного остраго угла, который могъ бы нанести ударъ вашему самолюбію или вашимъ предразсудкамъ. Нравственно, интеллектуально и физически онъ былъ мягокъ и пріятенъ на-ощупь, какъ бархатъ. Онъ никогда не спорилъ съ вами, какіе бы крайніе взгляды вы ни высказывали, и, однако, никто и ни разу его не поймалъ въ явномъ противорѣчіи. Радикалы, бывшіе въ наилучшихъ отношеніяхъ съ прогрессивнымъ духомъ XIX вѣка и въ открытой борьбѣ со всѣми свѣтскими и духовными тиранами, считали его надеждой своей партіи, когда онъ перебѣсится и подниметъ свое настоящее знамя, а процвѣтающіе консерваторы хвалили его благоразуміе и умѣренныя убѣжденія, обѣщая дать ему первую дипломатическую вакансію. Однимъ словомъ, каждый, побесѣдовавъ съ нимъ, выносилъ полную увѣренность, что Данневигъ въ глубинѣ своего сердца раздѣляетъ его идеи, но, изъ осторожности, не хочетъ открыто ихъ высказывать.

Конечно, прямой выводъ изъ всего этого, что Данневигъ былъ лицемѣръ; но подобное мнѣніе о моемъ другѣ было бы несправедливо. Я не имѣю фактическихъ доказательствъ, чтобы онъ когда-либо сознательно измѣнялъ свои убѣжденія, чтобы понравиться другому; но чтобы убѣжденія процвѣтали, они должны глубоко сидѣть въ почвѣ, а умъ Данневига былъ замѣчателенъ скорѣе широтою, чѣмъ глубиною. Правда, онъ съ удивительной легкостью принималъ цвѣтъ человѣка, съ которымъ разговаривалъ въ данную минуту; но это происходило не отъ сознательнаго, предумышленнаго коварства, а скорѣе отъ какой-то органической способности принаравливаться ко всѣмъ, отъ ненависти къ спорамъ и полнаго отсутствія собственныхъ убѣжденій.

Я познакомился съ Данневигомъ въ 186... году, тотчасъ послѣ заключенія мира между Пруссіей и Даніей. Онъ былъ тогда героемъ минуты; весь Копенгагенъ, повидимому, сходилъ съ ума по немъ. Онъ только-что вернулся съ войны, во время которой совершилъ какой-то необыкновенный подвигъ безумной отваги и спасъ цѣлый отрядъ, пожертвовавъ своими усами. Эта исторія разсказывалась въ десяти различныхъ варіантахъ, но, насколько я могъ добиться, правда заключалась въ томъ, что онъ, переодѣвшись поселяниномъ, проникъ въ прусскій лагерь наканунѣ важной битвы и разыгралъ дурака въ такомъ совершенствѣ, что пруссаки были вполнѣ убѣждены въ его безвредной глупости. На разсвѣтѣ же онъ сообщилъ датскому генералу важныя свѣдѣнія о подготовлявшемся обходѣ его позиціи и тѣмъ помѣшалъ успѣху пруссаковъ. Въ вознагражденіе за эту блестящую услугу, онъ получилъ орденъ Даннеброга, а слѣдовательно, и дворянское достоинство.

Одно изъ обстоятельствъ, вѣроятно, увеличивавшихъ чарующее вліяніе Данневига на общественные кружки Копенгагена, была тайна, скрывавшая его происхожденіе. Ходили слухи о -томъ, что онъ былъ побочный сынъ знатной особы, даже упоминали имена коронованныхъ особъ, но, конечно, шепотомъ. Тотъ фактъ, что онъ, явившись изъ Франціи, хотя никто этого, впрочемъ, не зналъ навѣрно, имѣлъ датскую фамилію и говорилъ чисто по-датски, считался любопытной аномаліей. Потомъ, его изящныя, аристократическія манеры и прекрасно изваянное лицо возбуждали всевозможныя романтическія предположенія; длинныя тонкія руки, модная одежда и батистовые платки ясно доказывали, что онъ привыкъ съ колыбели къ великосвѣтскому обществу. Образъ жизни его былъ также предметомъ недоумѣній и догадокъ. Онъ не бросалъ безумно денегъ, но жилъ широко и какъ-то вселялъ во всѣхъ убѣжденіе, что его средства были безграничны, хотя никто не зналъ ихъ размѣровъ. Единственнымъ разрѣшеніемъ этой загадки было предположеніе, что онъ имѣлъ доступъ до кошелька знатнаго человѣка, который, по причинамъ, не допускающимъ гласности, чувствовалъ себя обязаннымъ поддерживать его.

Прежде чѣмъ познакомиться съ нимъ, я часто слышалъ толки и разсужденія о немъ въ общественныхъ и ученыхъ кружкахъ. Для клубныхъ завсегдатаевъ онъ уже начиналъ терять прелесть новинки и среди нихъ составилось убѣжденіе, что онъ человѣкъ не дурной, хотя и неосновательный. Но по вечерамъ, за чайнымъ столомъ, вокругъ котораго собирались свѣтскія дамы и рвали на части репутаціи другъ друга, имя его все еще возбуждало общее волненіе, и изъ всѣхъ устъ вылетали восторженные эпитеты и. прилагательныя въ превосходной степени.

Всѣмъ была извѣстна прозрачная тайна, что одна изъ богатѣйшихъ наслѣдницъ въ королевствѣ, графиня Бремъ, была безумно влюблена въ него и, по всей вѣроятности, отдастъ ему руку, вопреки всѣмъ желаніямъ и традиціямъ своей семьи. А какой смертный, внѣ членовъ королевскаго дома, былъ бы такъ глупъ, чтобы отказаться отъ руки графини Бремъ?

II.

Въ продолженіи зимнихъ мѣсяцевъ 1865--66 годовъ, я встрѣчалъ часто Данневига въ клубахъ, на студенческихъ собраніяхъ и на свѣтскихъ вечерахъ. Его мелодичный голосъ, остроумный разговоръ и физическая красота постоянно возбуждали во мнѣ извѣстную степень восторженнаго удивленія. Но я все-таки не могъ не замѣтить, что чарующія качества его были поверхностны, и красота -- чисто животная. Его глаза были такого же чисто-голубого, ничего не выражающаго цвѣта, какъ незабудки, а лицо было изваяно съ безупречнымъ совершенствомъ греческой маски, такъ мало было въ немъ чувства или мысли. Его одушевленіе было искренне, но отличалось чисто внѣшнимъ блескомъ; казалось, никогда не могло волновать его сильное, глубокое сердечное чувство.

Наканунѣ моего отъѣзда изъ Копенгагена, онъ сдѣлалъ мнѣ прощальный вечеръ у себя на квартирѣ и пригласилъ около дюжины нашихъ общихъ знакомыхъ.

Я долженъ сознаться, что онъ игралъ роль гостепріимнаго хозяина въ совершенствѣ. Не дѣлая, повидимому, никакихъ усилій, онъ заставлялъ всѣхъ быть, какъ дома, поддерживалъ постоянно разговоръ веселыми анекдотами или личными воспоминаніями и умѣлъ все это дѣлать такъ, что каждому изъ насъ казалось, что онъ, а не кто другой, душа общества. Ужинъ былъ чудомъ кулинарнаго искуства и вина были самыя утонченныя, аристократическія. Онъ ѣлъ и пилъ съ наслажденіемъ если не настоящаго обжоры, то все-таки знатока, считавшаго гастрономію однимъ изъ изящныхъ искуствъ. Вѣроятно, ничто не могло бы такъ унизить меня въ его глазахъ, еслибы я нарушилъ какое-нибудь правило гастрономическаго этикета; напримѣръ: налилъ бы рейнвейна въ бѣлыя рюмки, а хересъ или мадеру въ зеленыя.

Чѣмъ позднѣе становилось, тѣмъ Данневигъ становился одушевленнѣе и блестящѣе, такъ что, наконецъ, мы всѣ стали опасаться взрыва. Этотъ взрывъ и произошелъ въ видѣ рѣчи, которую я приведу здѣсь почти дословно, такъ врѣзалась она въ моей памяти.

Послѣ нѣкоторыхъ таинственныхъ знаковъ своему дворецкому, нашъ хозяинъ всталъ, и, принявъ торжественную позу, словно онъ обращался ко всей вселенной, началъ:

-- Господа, нашъ благородный другъ, (всѣ американцы, какъ вамъ извѣстно, рождены державными государями, а слѣдовательно, всѣ благородные) уѣзжаетъ, и внутренній голосъ шепчетъ мнѣ, что я долженъ высказать тѣ чувства, которыя волнуютъ всѣхъ насъ. (Тутъ вернулся дворецкій и подалъ Данневицу двѣ бутылки, которыя онъ взялъ и поднялъ высоко). Браво, и держу въ рукахъ рѣдкій, живительный эликсиръ, эссенцію всего, что богато, прекрасно и сладко въ исторіи, характерѣ и климатѣ Belle France -- Шато д'Икемъ. Я имѣю свои причины подать по этому случаю жемчужину моего погреба; то, что я хочу сказать, не будетъ вполнѣ лестнымъ комплиментомъ для нашего друга и потому я надѣюсь, что веселое вліяніе этого царственнаго нектара стушуетъ неудовлетворительное впечатлѣніе моей рѣчи. Однимъ словомъ, я разсчитываю, что высокое достоинство этого вина смягчитъ грубую искренность моихъ словъ.

"Америка еще никогда не имѣла счастія слышать моего о ней мнѣнія и, быть можетъ, этимъ обстоятельствомъ объясняется ея теперешнее неразвитое положеніе. Теперь она прислала къ намъ компетентнаго представителя, и если онъ, вернувшись домой, вѣрно передастъ мои слова, то вы можете ждать въ теченіи слѣдующаго десятилѣтія революціи по ту сторону Атлантическаго Океана. Начнемъ съ начала: американскій континентъ, простираясь отъ одного полюса до другого, съ страннымъ перехватомъ посрединѣ, всегда казался мнѣ въ дѣтствѣ большимъ двойнымъ мѣшкомъ, перекинутымъ черезъ хребетъ міра. Символическое значеніе этого образа мнѣ не было тогда ясно, но теперь я отгадываю разрѣшеніе этой загадки. Въ то время, когда надъ Европой проносилось столько вѣковъ съ ихъ измѣняющейся цивилизаціей, Провидѣнію стало яснымъ, что необходимо завести обширный чуланъ, куда можно было бы сдавать на храненіе всѣ ненужные, излишніе остатки, вещи, болѣе несоотвѣтствовавшія измѣнившемуся порядку вещей. Какъ обыкновенно въ подобныхъ чуланахъ, среди обломковъ и остатковъ, ни на что негодныхъ, можно наткнуться на предметъ по истинѣ рѣдкій и цѣнный, такъ и въ Америкѣ вы можете, среди груды человѣческихъ поддонковъ, найти съ удивленіемъ блестящую жемчужину. Конечно, мнѣ нечего прибавлять, что нашъ другъ -- именно такая жемчужина, хотя граненная во вкусѣ прошлаго столѣтія, когда люди сходили съ ума по свободѣ и другимъ обманчивымъ иллюзіямъ и, исчерпавъ всѣ виды разврата, потѣшались обезглавленіемъ другъ друга. Конечно, я очень далекъ, чтобы приписать такой странный вкусъ моему благородному гостю. Я только хочу замѣтить, что его страна еще не пережила революціонныя бредни прошлаго вѣка, что его народъ еще находится въ горячечномъ бреду, отъ котораго Европа вылечилась только послѣ обильнаго и продолжительнаго кровопусканія. Для меня всегда было непонятной загадкой, какъ человѣкъ, знающій старый свѣтъ, можетъ добровольно избрать подобную страну мѣстомъ своего постояннаго пребыванія. Я, съ своей стороны, рѣшился бы на такой шагъ только въ такомъ случаѣ, если поссорился бы со всѣми другими странами, а такъ какъ жизнь слишкомъ кратковременна для этого, то я никогда не думаю просить гостепріимства у брата Джоннатана подъ его кровомъ.

"Что же касается до Южной Америки, то я никогда не могъ постигнуть ея роли въ міровой экономіи; развѣ что она брошена въ южное полушаріе, какъ балластъ, чтобы не дать свѣту перевернуться.

"Заключеніе, которое я попрошу моего благороднаго гостя вывести изъ этихъ назидательныхъ замѣчаній, заключается въ томъ, чтобы онъ загладилъ какъ можно скорѣе сдѣланную имъ ошибку въ выборѣ своей родины. Вотъ мое послѣднее слово къ вамъ: сложи свой шатеръ и раскинь его въ странѣ, гдѣ человѣчество, политика и кулинарное искуство находятся въ болѣе развитомъ положеніи. Друзья, выпьемте за здравіе нашего гостя и пожелаемъ ему скораго возвращенія".

Я отвѣчалъ на эту нахальную рѣчь, быть можетъ, слишкомъ пламенно, и у насъ возникли самыя горячія пренія. Когда, наконецъ, всѣ гости разошлись, Данневигъ, боясь, что оскорбилъ меня своей рѣчью, дружески хлопнулъ меня по плечу и, не выпуская изъ комнаты, усадилъ въ кресло.

-- Послушайте, сказалъ онъ, садясь подлѣ меня: -- мы не должны разстаться врагами. Я вовсе не хотѣлъ васъ унизить, и если моя глупая рѣчь произвела на васъ подобное впечатлѣніе" то прошу у васъ извиненія.

Онъ протянулъ мнѣ свою длинную, прекрасную руку, которую я пожалъ послѣ минутнаго колебанія, и миръ былъ заключенъ между нами.

-- Возьмите еще сигару, продолжалъ онъ:-- я теперь въ очень откровенномъ настроеніи, и желалъ бы сказать вамъ кое-что. Я чувствую необходимость излить свое сердце, и судьба указываетъ мнѣ на васъ, какъ на единственно безопасное лицо для выслушанія моей исповѣди. Черезъ два дня между нами будетъ Атлантическій Океанъ, и если моя тайна покажется вамъ слишкомъ тяжелымъ бременемъ, чтобы сохранить ее про себя, то ваша болтливость не будетъ въ состояніи мнѣ повредить. Такъ выслушайте меня. Вы, вѣроятно, слыхали городскіе слухи о моихъ отношеніяхъ къ графинѣ Бремъ?

Я кивнулъ головой.

-- Скромность запрещаетъ мнѣ открыть вамъ, насколько эти слухи справедливы. Но фактъ тотъ, что она дала мнѣ безспорныя доказательства своей любви. Конечно, я слишкомъ много пожилъ, чтобы отвѣчать на эту страсть съ сантиментальной ея стороны, но со стороны... какъ бы это выразиться...

-- Съ финансовой стороны она заслуживаетъ вашего полнаго вниманія, воскликнулъ я, не имѣя силъ долѣе скрывать своего отвращенія.

-- Да, вы пріискали настоящее слово, продолжалъ онъ;-- впрочемъ, я нисколько не слѣпъ къ ея очаровательной прелести. Къ тому же, въ ея натурѣ скрывается какая-то свирѣпость, которая можетъ со временемъ сдѣлать ее дорогой моему сердцу. Вчера на балѣ у барона П. я танцовалъ съ нею до упада и, кружась подъ одуряющіе звуки вальса, я, чувствуя свою игру вѣрной, спросилъ: "графиня, а что бы вы сказали, еслибы я сдѣлалъ вамъ предложеніе?" Она отвѣчала очень серьёзно: "Сдѣлайте предложеніе, и вы увидите". При этомъ ея большіе черные глаза такъ засверкати, что мнѣ стало стыдно за свою дерзость. Конечно, я не предложилъ ей тутъ же рокового вопроса, хотя меня очень подмывало. Во всякомъ случаѣ, это доказываетъ, что она съ душкомъ. Какъ вы думаете?

-- Я думаю, отвѣчалъ я съ жаромъ:-- что еслибъ я былъ другомъ графини Бремъ, то пошелъ бы къ ней завтра и умолялъ бы ее не имѣть съ вами никакого дѣла.

-- Господи, да еслибъ я былъ другомъ графини, то сдѣлалъ бы тоже самое, воскликнулъ онъ со смѣхомъ:-- но я -- любовникъ графини, и не могу смотрѣть на дѣло такъ безпристрастно. Къ тому же, всѣ предостереженія ни къ чему не поведутъ, она слишкомъ влюблена въ меня; конечно, это останется между нами.

Я чувствовалъ, что если останусь еще минуту, то у насъ непремѣнно произойдетъ ссора. Я поэтому поспѣшно всталъ, говоря, что очень усталъ и нуждаюсь въ нѣсколькихъ часахъ сна передъ завтрашнимъ отъѣздомъ.

-- Ну, произнесъ онъ, крѣпко пожимая мнѣ руку въ сѣняхъ:-- если вы когда-нибудь опять посѣтите Данію, то заверните ко мнѣ. Вы всегда будете дорогимъ гостемъ въ моемъ будущемъ помѣстьѣ.

III.

Года три спустя, я сидѣлъ за своимъ редакторскимъ столомъ въ конторѣ одной изъ газетъ Чикаго. Воспоминанія о счастливой зимѣ, проведенной въ Копенгагенѣ, почти совершенно изгладились, хотя я иногда переписывался съ однимъ изъ моихъ датскихъ друзей. Въ послѣднемъ своемъ письмѣ онъ между прочимъ говорилъ:

"Съ тѣхъ поръ что вы уѣхали, Данневигъ быстро пошелъ подъ гору и, наконецъ, только орденъ Даннеброга прилично поддерживалъ его существованіе. Мѣсяцъ тому назадъ, онъ неожиданно скрылся съ общественнаго горизонта и говорятъ, что бѣжалъ отъ долговъ въ Америку. Его средства, каковы бы они ни были, постепенно изсякли, а привычки остались по прежнему расточительными. Если вѣрить общественному мнѣнію, то онъ жилъ послѣдніе два года надеждою на бракъ съ графиней Бремъ, а подобную надежду въ такомъ городѣ, какъ Копенгагенъ, легко размѣнять на деньги. Графиня съ удивительнымъ постоянствомъ любитъ его доселѣ, и онъ, по всей вѣроятности, давно обвѣнчался бы съ нею, еслибъ не упорное сопротивленіе всей ея семьи. Старый графъ, говорятъ, поклялся лишить ее наслѣдства, если она когда-нибудь упомянетъ при немъ имя Данневига, и люди, знающіе его, убѣждены, что онъ сдержалъ бы свое слово. Графиня, однако, была готова принести все въ жертву своей любви, но трусливая осторожность побудила его разыграть глупую роль. Онъ такъ долго ждалъ и колебался, что легко вывелъ бы изъ терпѣнія женщину не столь возвышенную и героичную. Наконецъ, старый графъ, желая во что бы то ни стало удалить его, предложилъ заплатить всѣ его долги и выдать ему круглую сумму на путешествія, если онъ обяжется уѣхать изъ Даніи на извѣстное число лѣтъ. По всѣмъ вѣроятіямъ, Данневигъ былъ такъ глупъ, что согласился. Я нисколько не удивлюсь, если онъ вдругъ явится къ вамъ, и надѣюсь, что вы тогда напишете мнѣ объ его приключеніяхъ у васъ. Кавалеръ ордена Даннеброга, какъ вы знаете, слишкомъ замѣтная личность, чтобъ исчезнуть подъ волнами вашей всепоглащающей демократіи. Будьте увѣрены, что, еслибъ Данневигъ былъ выброшенъ на необитаемый островъ, онъ нашелъ бы средство повѣдать всему міру о своемъ положеніи. Онъ не можетъ оставаться во мракѣ неизвѣстности; въ немъ есть искра Цезаря, и я, право, боюсь за ненарушимость вашей конституціи, если онъ долго останется въ вашей странѣ".

Но прошло четыре мѣсяца послѣ полученія этого письма, и я уже пересталъ ждать его пріѣзда. Но вдругъ, однажды утромъ, дверь въ контору отворилась и вошелъ человѣкъ высокаго роста, съ бѣлокурыми волосами. Съ какой-то безшабашной граціей, которая должна была выдать мнѣ имя этого неожиданнаго посѣтителя, онъ подошелъ къ столу и протянулъ мнѣ руку.

-- Здравствуйте, дружище, сказалъ онъ съ усталой улыбкой.-- Какъ вы поживаете? Вы, кажется, меня не узнали?

-- Господи! воскликнулъ я:-- Данневигъ! Да, я васъ не узналъ. Какъ вы измѣнились!

Онъ снялъ шляпу и бросился въ кресло. Его большіе, бездушные глаза уставились на меня съ какимъ-то полу-дерзкимъ, полу-умоляющимъ выраженіемъ, словно онъ рѣшился скрыть свое отчаянное положеніе. Нѣкогда гордо вздернутые усы мрачно поникли, и небритое лицо казалось очень испитымъ отъ усталости и разврата. Весь прежній лоскъ исчезъ, а вмѣстѣ съ нимъ исчезло его достоинство и половина красоты.

-- Данневигъ, сказалъ я съ такой долей сочувствія, какую я только могъ къ нему питать:-- что съ вами случилось? Неужели вы поссорились со всѣмъ свѣтомъ, и эта страна послѣднее ваше убѣжище?

-- Не совсѣмъ, отвѣчалъ онъ уклончиво: -- меня скорѣе уходила ваша отвратительная демократическая кухня. Я ни разу не ѣлъ прилично, какъ вступилъ ногою на этотъ проклятый континентъ. Все, что вамъ здѣсь подаютъ, отличается какимъ-то общимъ плебейскимъ запахомъ республиканизма, который можетъ разстроить самый лучшій желудокъ. Притомъ, варварское однообразіе блюдъ въ состояніи привести въ отчаяніе даже Діогена. Еслибъ самъ чертъ съѣлъ ваши деревянные бифстексы и выпилъ ваши тяжелыя вина, то ему наступилъ бы конецъ.

-- Довольно, Данневигъ, воскликнулъ я со смѣхомъ:-- вы теперь вполнѣ доказали свою тождественность и разсѣяли всѣ мои сомнѣнія. Я хотѣлъ васъ пригласить сегодня къ обѣду, но вы привели меня въ ужасъ своими словами. Я живу холостякомъ и не могу васъ угостить шато-икемомъ и фазанами à la Sainte Alliance, къ которымъ вы привыкли.

-- Это все равно. Ваше общество примиритъ меня съ республиканизмомъ вашего стола. А теперь, не можете-ли вы мнѣ одолжить тридцать долларовъ? Я заложилъ за эту сумму мою единственную приличную пару, а въ теперешнемъ костюмѣ, я чувствую себя плебеемъ и, что хуже, поступаю, какъ плебей. До сихъ поръ я не понималъ, какъ тѣсно связано съ одеждой врожденное достоинство человѣка. Кромѣ этого, я принужденъ работать, а, судя по вашему цвѣтущему виду, журналистика -- выгодное ремесло. Не могли-ли бы вы найти мнѣ какое-нибудь мѣсто въ вашей редакціи? Напримѣръ, если вамъ надо парижскаго корреспондента, то вы не найдете лучше меня. Я знаю Парижъ наизусть и кутилъ со всѣми замѣчательными его людьми.

-- Но мы не можемъ предложить вамъ достаточной платы для такого путешествія.

-- О, Sancta Simplicitas! Нѣтъ, другъ мой, я нимало и ге думаю ѣхать въ Парижъ, а берусь писать здѣсь, въ вашей редакціи. Съ помощью газетныхъ телеграммъ, я увѣрю Тьера и Жюля Фавра, что слѣдилъ за игрою ихъ физіономій во время вчерашняго представленія въ оперѣ, или присутствовалъ при ихъ тайныхъ совѣщаніяхъ. Чѣмъ бы вы меня ни считали, но, конечно, я не мокрая курица.

-- Конечно, нѣтъ. Во всякомъ случаѣ, мы не можемъ взять васъ въ парижскіе корреспонденты. Но еслибъ мнѣ удалось вамъ найти занятія... умѣете-ли вы писать по англійски?

-- А, вы поддаетесь моему врожденному скептицизму! Я еще никогда не встрѣчалъ вещи, которую я не могъ бы сдѣлать. Конечно, сначала вся моя надежда будетъ основана на чтеніи вами корректуръ, но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вы увидите, я не буду нуждаться въ помочахъ.

Послѣ непродолжительнаго разговора мы разстались до обѣда, и Данневигъ отправился выкупать свое человѣческое достоинство.

IV.

Для кавалера ордена Даннеброга, близкаго пріятеля принцевъ крови и знатныхъ аристократовъ, для завсегдатая "Café Anglais", было довольно страннымъ вдругъ очутиться простымъ репортеромъ республиканской газеты въ Чикаго. Однако, ему пришлось удовольствоваться этимъ скромнымъ положеніемъ послѣ неудачныхъ опытовъ въ художественной и литературной критикѣ. Какъ художественный критикъ, онъ могъ бы имѣть успѣхъ, еслибы американское искуство болѣе соотвѣтствовало его развитому, утонченному вкусу. Но при его явномъ враждебномъ отношеніи, онъ въ какія-нибудь двѣ недѣли навлекъ на нашу газету гнѣвъ всего художественнаго міра, и такъ какъ нѣкоторые изъ художниковъ были личными друзьями главныхъ акціонеровъ нашей газеты, то его воинственный азартъ былъ пріостановленъ могущественной волей нашихъ хозяевъ. За литературную критику онъ принялся съ предвзятымъ убѣжденіемъ, что прочтеніе книги могло лишь придать пристрастный взглядъ рецензенту, и что человѣкъ, одаренный литературнымъ чутьемъ, могъ составить себѣ полное понятіе о всякомъ сочиненіи по заглавію и предисловію. Каждый авторъ непремѣнно питаетъ убѣжденіе, что онъ лучше и умнѣе остального человѣчества, и потому критикъ долженъ былъ оказать ему нравственную услугу, доказавъ ему, что онъ заблуждается. Когда авторъ увѣряетъ, что его произведеніе "пополняетъ пробѣлъ", то его самохвальство заслуживаетъ примѣрнаго наказанія; когда же онъ клянется, что "уступилъ только просьбамъ своихъ друзей", то по всей справедливости слѣдуетъ замѣтить, что у его друзей, вѣроятно, уши были очень длинныя. Несмотря на это, критическія статьи Данневига были въ продолженіи мѣсяца очень успѣшной новинкой, представляя ловкіе, остроумные очерки по поводу заглавія той или другой книги. Однако, постепенно стали все менѣе и менѣе присылать книгъ въ нашу редакцію и, наконецъ, должность критика сдѣлалась совершенно излишней. Тогда мы рѣшились дать случай Данневигу попытать свои силы, въ качечествѣ репортера. Для испытанія его искуства въ этомъ новомъ ремеслѣ, мы на первыхъ же порахъ отправили его на большой народный митингъ на открытомъ воздухѣ по случаю очень важныхъ муниципальныхъ выборовъ. Не рѣшаясь послать его "оригиналъ" прямо въ типографію безъ исправленія, я рѣшился пожертвовать двумя или тремя часами сна и дождаться возвращенія Данневига. Однако, ночь наступила; пробило двѣнадцать, часъ, два, а Данневигъ не появлялся. Я сталъ безпокоиться: послѣдняя форма должна была печататься въ четыре часа, и я оставилъ полтора столбца для его отчета. Но видя, что его болѣе ждать нельзя, я на скорую руку взялъ нѣсколько отрывковъ изъ послѣдней книжки одного изъ журналовъ и послалъ въ наборную.

На слѣдующій день около полудня, полисмэнъ принесъ мнѣ записку, набросанную карандашемъ:

"Любезный другъ,

"Я произнесъ вчера рѣчь (и очень хорошую) въ защиту угнетаемаго человѣчества, но ея впечатлѣніе на слушателей по меньшей мѣрѣ было очень странное. Результаты ея лично для меня были далеко непріятные. Взглянувъ сегодня утромъ на себя въ складное карманное зеркало, я нашелъ, что мой носъ принялъ чрезвычайные размѣры въ длину и ширину. Еслибы вы сдѣлали одолженіе и послѣдовали за этимъ обязательнымъ джентльмэномъ на мою временную квартиру, то я вамъ объяснилъ бы всѣ подробности моего теперешняго положенія. Впрочемъ, ваше посѣщеніе совершенно необходимо

"Вашъ въ торопяхъ

"Викторъ Ж. С. Д. Данневигъ,

К. о. Д. 1".

1 Кавалеръ ордена Даннеброга.

Я нашелъ Данневига, какъ и ожидалъ, въ городской тюрьмѣ. Онъ пріятно бесѣдовалъ съ полдюжиной полисмэновъ, объясняя имъ съ удивительнымъ юморомъ свои вчерашнія похожденія. Онъ былъ слишкомъ занятъ своимъ повѣствованіемъ, чтобы замѣтить мое появленіе, а я не хотѣлъ его перебивать.

-- Вы можете себѣ представить, господа, говорилъ онъ съ соотвѣтственными, граціозными жестами: -- какъ непріятно отозвалось на мнѣ грубое прикосновеніе плебейскаго кулака къ моей нѣжной кожѣ. Я до того удивился этому непостижимому факту, что потерялъ равновѣсіе. Я, какъ вамъ извѣстно, воспользовался лишь своимъ правомъ свободнаго гражданина заявить протестъ противъ нахальной и безнравственной олигархіи, управляющей нынѣ этимъ городомъ. Я нахожусь въ положеніи Кая Гракха, который за дѣйствіе, подобное моему, пожалъ почти одинаковые плоды.

-- Но вы были пьяны, рѣзко замѣтилъ одинъ изъ слушателей:-- мертвецки пьяны.

-- Пьянъ, произнесъ Данневигъ, презрительно махая рукой:-- вы, господа, люди опытные и со вкусомъ, какъ опредѣляете вы умственное и физическое состояніе человѣка, про котораго говорятъ: онъ пьянъ? Я былъ только пріятно одушевленъ, т. е. насколько это возможно при тѣхъ грубыхъ напиткахъ, которые вы пьете въ этой невѣжественной странѣ. Еслибы я имѣлъ честь быть знакомъ съ вами въ цвѣтущую эпоху моей жизни, мнѣ доставило бы большое удовольствіе развить вашъ вкусъ относительно винъ и спиртныхъ напитковъ. Сложныя смѣси, которыя такъ высоко цѣнятся въ этой странѣ, по моему мнѣнію, совершенно безнравственны.

Полагая, что уже давно пора остановить оратора, я ударилъ его по плечу.

-- Данневигъ, сказалъ я:-- мнѣ время дорого. Позвольте мнѣ разомъ покончить вашу исторію.

-- Черезъ секунду я къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ онъ, граціозно махая рукою и, въ продолженіи пяти минутъ, онъ продолжалъ краснорѣчиво распространяться о безнравственномъ вліяніи смѣшанныхъ напитковъ.

Потомъ мы отправились въ судейскую камеру; послѣ краткаго разбора дѣла, я заплатилъ за него штрафъ и мы удалились. Чувствуя себя въ очень пріятномъ расположеніи духа, Данневигъ взялъ меня подъ руку и, проходя мимо группы полисмэновъ у наружныхъ дверей, очень учтиво приподнялъ свою сдавленную шляпу и пожелалъ имъ добраго утра. Крестъ Даннеброга на красной лентѣ болтался на лацканѣ его сюртука, залитаго пуншемъ.

-- Мое лицо, замѣтилъ онъ, садясь со мною въ дилижансъ:-- какъ вы сами легко замѣтите, теперь нѣсколько разнится отъ классическаго образца, но утѣшительно думать, что оно вскорѣ приметъ свою нормальную форму.

Конечно, всѣ утреннія и вечернія газеты разсказали въ самыхъ цвѣтистыхъ выраженіяхъ съ громкими заголовками о рѣчи Данневига и его изгнаніи съ митинга. При этомъ, самыя грубыя насмѣшки сыпались на него и на газету, представителемъ которой онъ являлся въ данную минуту. Еще одна подобная исторія кончила его поприще, какъ журналиста; я не смѣлъ уже болѣе его защищать, и его позорно выгнали изъ нашей редакціи. Въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль, я объ немъ ничего не слыхалъ и уже надѣялся, что онъ уѣхалъ обратно въ Старый свѣтъ, гдѣ таланты, которыми онъ обладалъ, стоятъ выше на рынкѣ. Но мнѣ суждено было жестоко разочароваться.

Однажды, я только-что заказалъ себѣ завтракъ въ ресторанѣ, посѣщаемомъ журналистами; одинъ нѣмецъ, по имени Пфейферъ, крупный акціонеръ нашей газеты, вошелъ и сѣлъ къ моему столику. Это былъ дородный, цвѣтущій человѣкъ, съ лысой головой. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ продалъ свою пивоварню и удалился отъ дѣлъ съ значительнымъ состояніемъ.

-- Я искалъ васъ всюду, началъ онъ по-нѣмецки: -- завтра балъ въ гимнастическомъ обществѣ, говорятъ, будетъ весело. Вамъ, вѣроятно, прислали билеты?

-- Да, два.

-- Вы поѣдете?

-- Не знаю, я хотѣлъ послать Феннера или кого-либо другого.

Тутъ мистеръ Пфейферъ конфиденціально понизилъ голосъ и шепотомъ объяснилъ причину, заставившую его разъискивать меня съ такимъ ожесточеніемъ. Дѣло было въ томъ, что его племянница, ein allerliebstes Kind, пріѣхала изъ Мильдоки и проведетъ у него всю зиму. По правдѣ сказать, онъ зналъ очень мало молодыхъ людей, которыхъ онъ хотѣлъ бы познакомить съ нею, и бѣдный ребенокъ непремѣнно хотѣлъ побывать на балѣ Turnferein. Не возьму-ли я на себя поѣхать съ молодой дѣвушкой на балъ, конечно, предложивъ ей объ этомъ отъ себя? Для того же, чтобы уничтожить всякое подозрѣніе, что отецъ устроилъ эту комбинацію, не приду-ли я сегодня обѣдать къ нимъ и познакомиться съ Гильдегардой?

Отказаться отъ знакомства съ молодой дѣвушкой, какъ бы мало она ни осуществляла лестный эпитетъ отца, было не въ моихъ принципахъ и потому я тотчасъ согласился.

Нѣмецъ, даже не очень развитый, всегда имѣетъ какую-то серьёзную историческую подкладку, благодаря которой онъ враждебенъ тому варварскому блеску, который такъ непріятно поражаетъ васъ въ домахъ американцевъ, богатству которыхъ не соотвѣтствуетъ высокая степень развитія. Вотъ какое впечатлѣніе произвелъ на меня домъ мистера Пфейфера. Тяжелая массивная мёбель въ гостинной, посредственныя картины на стѣнахъ и самый цвѣтъ обоевъ обнаруживали основательный, хотя нѣсколько мрачный комфортъ. Его племянница также, хотя и не лишенная граціи, дышала той же нѣмецкой основательностью, тѣмъ же хозяйственнымъ комфортомъ. Она принадлежала къ разряду тѣхъ женщинъ, которыя, повидимому, рождены только для того, чтобы сдѣлать очень счастливымъ какого-нибудь недостойнаго негодяя. Въ ея тихихъ, мягкихъ манерахъ сказывалась чисто женская нѣжность, а спокойные голубые глаза ясно говорили о непорочности дѣвственнаго сердца. Лицо ея было вполнѣ германское: быть можетъ, не поразительно красивое, по очень пріятное; и ни одна рѣзкая черта не нарушала общей тихой гармоніи. Бѣлокурые волосы ея лежали массивной косой на затылкѣ, а простой, не бросавшійся въ глаза костюмъ вполнѣ выражалъ ея характеръ. Я замѣтилъ съ внутренней улыбкой, хотя совершенно сочувственной, что она очень неловко обращалась съ шлейфомъ своего платья, обнаруживая тѣмъ, что она стала носить длинныя платья очень недавно. Кромѣ того, я обратилъ вниманіе на ея руки, имѣвшія очевидные слѣды постояннаго труда, что, конечно, увеличило мое уваженіе къ ней.

Обѣдъ былъ столь же основателенъ и серьёзенъ, какъ все въ домѣ мистера Пфейфера. Хозяинъ говорилъ со мною о дѣлахъ, что, повидимому, нисколько не удивляло молодую дѣвушку, сидѣвшую рядомъ со мною, и она нимало не старалась обратить на себя мое вниманіе. Послѣ обѣда она, по предложенію дяди, сѣла за фортепьяно и глубокимъ, могучимъ контральтомъ спѣла романсъ Гейне, переложенный на музыку Шубертомъ:

"Ich grolle nicht und wenn das Herz auch bricht

Ewig verlornes Lieb! Ich grolle nicht.

Wie du auch strahlest in Diamantenpracht,

Es fallt kein Strahl in deines Herzens Nacht".

Въ ея голосѣ было столько огня и страсти, что я очень удивился; когда же я поспѣшилъ поблагодарить ее за доставленное удовольствіе, она приняла мои комплименты такъ просто и естественно, какъ бы они относились не къ ней, а къ автору и композитору.

-- Въ каждомъ словѣ, въ каждой нотѣ такъ и слышится мрачное горе, произнесла она съ пылающими щеками:-- поэтъ говоритъ, что онъ не питаетъ злобы, но вы чувствуете, что въ немъ еще кипитъ сдержанная горечь.

Потомъ она спѣла "Auf Flügeln des Gesanges", а остальной вечеръ мы посвятили разговору о музыкѣ и Гейне. Мистеръ Пфейферъ, сидя въ своемъ покойномъ креслѣ, молча курилъ и только по временамъ презрительно отзывался о нашемъ любимомъ поэтѣ.

-- Онъ ужасно чернилъ свою родину, говорилъ основательный нѣмецъ: -- и я не могу уважать такого человѣка. Къ тому же, онъ былъ несчастный ренегатъ и еврей, а такъ какъ я вообще не люблю имѣть дѣло съ евреями, то я не читалъ ни одной его книги.

-- Но, дядя, отвѣчала съ одушевленіемъ молодая дѣвушка:-- онъ не виноватъ, что былъ еврей. А никто такъ не любилъ Германіи, какъ онъ, хотя и говорилъ о ней горькія правды.

-- Тебѣ объ этомъ судить нельзя, Гильдегарда, сказалъ Пфейферъ тономъ родительской важности.

Его дочь бросила на него смѣлый, протестующій взглядъ, но потомъ молча преклонилась передъ мудростью отца. Старикъ конфиденціально подмигнулъ мнѣ, словно говоря:-- "вотъ образцовая дѣвушка, она знаетъ, что женщины должны уступать".

-- Какая прекрасная, свѣжая и не испорченная натура, думалъ я, возвращаясь домой:-- какъ проста, искренна, ненатянута! И, однако, подъ этой тихой, спокойной оболочкой дремлятъ силы, которыя когда-нибудь приведутъ въ тупикъ ея флегматичныхъ соотечественниковъ, считающихъ ее послушной, смиренной.

VI.

Въ назначенный часъ я заѣхалъ въ каретѣ за дочерью Пфейфера, которую я, къ величайшему моему удивленію, засталъ въ гостиной совершенно готовой, въ бальномъ платьѣ.

-- Это мой первый балъ, сказала она, помѣстившись въ каретѣ и оттѣснивъ меня въ уголъ своимъ пышнымъ туалетомъ:-- я никого не знаю изъ молодыхъ людей, которые тамъ будутъ, но нѣсколько знакомыхъ дамъ изъ Мильдоки обѣщали пріѣхать, такъ что я не буду скучать, если мнѣ и не придется много танцовать.

-- Я надѣюсь, что вы мнѣ дадите первую кадриль? отвѣчалъ я: -- и, можетъ быть, на мою долю выпадутъ и другіе танцы?

-- Сколько хотите; дядя мнѣ сказалъ, что я должна вамъ слѣпо повиноваться.

-- О, я не воспользуюсь никакими правами, если вы добровольно мнѣ ихъ не предоставите.

-- Я не то сказала, что хотѣла, воскликнула молодая дѣвушка, сверкая глазами:-- я вамъ обязана своимъ первымъ баломъ, и потому не могу вамъ отказать ни въ чемъ.

-- Это не лучше, замѣтилъ я мрачно.

-- Ахъ, я глупая, произнесла съ сожалѣніемъ Гильдегарда:-- всегда что-нибудь напутаю, когда счастлива и весела.

Войдя въ блестяще-освѣщенную и красиво-украшенную залу, я замѣтилъ съ неудовольствіемъ, что общество было болѣе смѣшанное, чѣмъ я ожидалъ. Поэтому, я, безъ зазрѣнія совѣсти, попросилъ у молодой дѣвушки четыре вальса и одну кадриль. Я замѣтилъ также, что она обратила на себя общее вниманіе своей красотою и прекраснымъ туалетомъ. На ней было атласное платье, свѣтло-зеленаго цвѣта, какъ вода въ Норвежскихъ фіордахъ въ солнечный день, а въ волосахъ красовались палевыя лиліи. Она танцовала не съ пламенной страстью, но съ легкой, воздушной граціей. Послѣ перваго вальса, я оставилъ ее въ обществѣ одной изъ ея пріятельницъ изъ Мильдоки и отправился искать ей приличныхъ кавалеровъ. Я не успѣлъ еще дойти до половины залы, какъ вдругъ кто-то дружески ударилъ меня по плечу.

-- Данневигъ! воскликнулъ я съ изумленіемъ: -- откуда вы явились? Вы такъ же неожиданны, какъ гроза при безоблачномъ небѣ.

-- Это показываетъ, что Юпитеръ внѣ себя отъ гнѣва и требуетъ новыхъ жертвъ. Жертву, которую я требую отъ васъ -- это представленіе меня прелестной молодой дѣвушкѣ, съ которой вы только-что танцовали.

-- Вы хорошо подбираете свои метафоры, отвѣчалъ я очень спокойно:-- но вѣдь вы должны знать, что римляне, несмотря на всю свою суровость, не терпѣли человѣческихъ жертвъ. Я въ настоящемъ случаѣ первосвященникъ и не допущу подобной жестокости.

Лицо Данневига страшно измѣнилось. Его красивыя черты исказились звѣрскимъ взглядомъ. Глаза его засверкали и лобъ покрылся морщинами.

-- Вы не хотите меня представить? спросилъ онъ глухимъ голосомъ.

-- Да, отвѣчалъ я очень холодно.

-- И неужели вы думаете, что въ состояніи мнѣ помѣшать познакомиться съ этой молодой дѣвушкой, если я захочу.

-- Во всякомъ случаѣ, она не будетъ обязана этимъ знакомствомъ мнѣ.

Данневигъ на минуту задумался, но потомъ съ своимъ обычнымъ добродушіемъ произнесъ:

-- Ну, это слишкомъ глупо. Вы не въ духѣ, потому что, несмотря на мои предостереженія, скушали деревянный бифстексъ и минсъ-пай. Ваше пищевареніе разстроено. Нелѣпо старымъ друзьямъ ссориться изъ-за дѣвчонки. Если ваше сердце занято ею, то я не стану у васъ ее перебивать. Желаю вамъ всякаго успѣха, хотя, кажется, вы могли бы сдѣлать лучшій выборъ. Au revoir.

Онъ быстро удалился и исчезъ въ толпѣ. Отыскавъ нѣсколько знакомыхъ журналистовъ, я представилъ ихъ миссъ Пфейферъ, а самъ, пока они танцовали, занялъ обсерваціонный пунктъ, съ котораго мнѣ видна была вся зала. Послѣднія слова Данневига меня тревожили; я зналъ, что они были не искренни, и подозрѣвалъ, что онъ строилъ какіе нибудь ковы. Вдругъ мимо меня пронеслась пара въ вихрѣ вальса. Мнѣ бросились въ глаза свѣтло зеленое платье дамы и крестъ Даннеброга въ петлицѣ кавалера. Я едва не вскрикнулъ отъ негодованія; кровь бросилась мнѣ въ лицо. Я былъ такъ взволнованъ, что боялся подойти къ миссъ Пфейферъ, когда замерли послѣдніе звуки вальса. Но черезъ минуту она сама подошла ко мнѣ.

-- Вы не должны удивиться моей просьбѣ, сказала она: -- ваша доброта даетъ мнѣ смѣлость обратиться къ вамъ съ нею. Одинъ джентльмэнъ умоляетъ меня отдать ему слѣдующую кадриль, и я думала, что вы, можетъ быть, откажетесь отъ нея... вѣдь вы только изъ чувства долга приглашали меня на столько танцевъ.

-- Мы не будемъ разсуждать о моихъ мотивахъ, отвѣчалъ я, стараясь говорить очень мягко: -- но я желалъ бы знать, для кого я долженъ принести себя въ жертву.

-- Это -- мистеръ Данневигъ. Онъ -- кавалеръ ордена Даннеброга и, по его словамъ, закадычный вашъ другъ.

-- Скажите ему, что если онъ мой другъ, то проще было самому придти ко мнѣ, а не посылать васъ гонцомъ.

Она покраснѣла, повернулась и поспѣшно отошла отъ меня съ видомъ оскорбленнаго величія.

Балъ продолжался. Когда наступило время ужина, я изъ учтивости отыскалъ миссъ Пфейферъ. Мы сѣли въ уголокъ и вовсе время ужина говорили о различныхъ мелочахъ, но избѣгали встрѣчаться взглядами. Потомъ какой-то джентльмэнъ подошелъ ее ангажировать, и я былъ очень радъ, что она ушла. Однако, спустя минуту, я пожалѣлъ о ея отсутствіи и сталъ упрекать себя, что прямо не сказалъ ей о причинѣ, побуждавшей меня ставить преграды ея удовольствію.

Право не знаю, сколько времени я тутъ сидѣлъ, погруженный въ непріятныя думы. Только время отъ времени у меня вырывались проклятія противъ Данневига. Но, въ сущности, какое мнѣ было дѣло до этой молодой дѣвушки? я вѣдь не былъ влюбленъ въ нее. И если она хотѣла своей гибели, то къ чему было мнѣ вмѣшиваться въ чужія дѣла? Но она была существо прелестное, чистое, непорочное, и мой долгъ повелѣвалъ мнѣ открыть ей глаза. Я посмотрѣлъ на часы; было уже два часа. Я вспомнилъ, что Пфейферъ отдалъ молодую дѣвушку на мою отвѣтственность, и далъ себѣ слово сказать ей правду, хотя бы она меня за это возненавидѣла. Я поспѣшно обошелъ всю залу и послалъ записку съ горничной въ дамскую уборную, но Гильдегарды не было нигдѣ. Тогда ужасная мысль промелькнула въ моей головѣ. Я надѣлъ шляпу и бросился по лѣстницѣ внизъ въ ресторанъ. Тамъ, во внутренней комнатѣ, отдѣленной отъ общей залы спущенными занавѣсками, я нашелъ ее въ обществѣ Данневига. Она весело болтала; передъ нею стояли мороженое и стаканъ рейнвейна.

-- Миссъ Пфейферъ, сказалъ я очень учтиво:-- мнѣ очень жаль прерывать такой пріятный tête à tête. Но карета подана, и я долженъ просить васъ послѣдовать за мною.

-- Развѣ необходимо сейчасъ ѣхать? воскликнула Гильдегарда, смотря съ сожалѣніемъ и восторгомъ на Данневига.-- Мистеръ Данневигъ только-что началъ удивительно интересный разсказъ о его похожденіяхъ въ Даніи.

-- По счастью, отвѣчалъ я: -- мнѣ хорошо извѣстны всѣ похожденія мистера Данневига и я могу продолжать представленіе...

-- Sacr..r..r..é nom de Dieu! воскликнулъ Данневигъ, вскочивъ съ мѣста:-- это ужь слишкомъ!

И, вынувъ изъ портмоне свою визитную карточку, онъ бросилъ ее на столъ передо мною.

-- Позвольте мнѣ попросить у васъ удовлетворенія, прибавилъ онъ гораздо спокойнѣе:-- намъ уже давно пора положить единственно возможный конецъ нашимъ недоразумѣніямъ.

-- Мистеръ Данневигъ, отвѣчалъ я съ холодной ироніей: -- первое правило кодекса чести, на который вы ссылаетесь, заключается въ томъ, чтобъ противники были равны по рожденію и положенію въ свѣтѣ. Вы хвалитесь тѣмъ, что вы кавалеръ ордена Даннеброга, а я не имѣю притязаній на такую честь. Поэтому, вы сами поймете всю нелѣпость вашего вызова.

Миссъ Пфейферъ взяла мою руку и, низко поклонившись герою, мы удалились. Но дорогѣ въ каретѣ мы упорно молчали, но, взойдя по лѣстницѣ въ домъ отца, она протянула мнѣ руку и сказала съ явнымъ желаніемъ помириться:

-- Я слишкомъ васъ уважаю, чтобъ ссориться съ вами. Скажите мнѣ, пожалуйста, откровенно, почему вы не желали, чтобъ я танцовала съ мистеромъ Данневигомъ?

-- Съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ я:-- но не теперь. Смѣю васъ только увѣрить, что мои мотивы очень серьёзные и что я не сталъ бы подвергать себя вашему неудовольствію, еслибъ не былъ убѣжденъ, что знакомство съ мистеромъ Данневигомъ не безопасно для молодой дѣвушки. Я знаю его давно.

-- Я боюсь что вы -- очень строгій судья, промолвила грустно Гильдегарда.-- До свиданія!

VII.

Въ продолженіи слѣдующихъ мѣсяцевъ до меня доходило много слуховъ о сомнительныхъ подвигахъ Данневига. Онъ получилъ мѣсто переводчика въ одной изъ эмигрантскихъ компаній и каждыя двѣ недѣли ѣздилъ въ Квебекъ за эмигрантами и привозилъ ихъ въ Чикаго. Случай разсказать миссъ Пфейферъ его прошедшую исторію какъ-то ни разу не представился, хотя я часто заходилъ въ домъ ея дяди и провелъ нѣсколько пріятныхъ вечеровъ съ ними обоими. Однако, я утѣшалъ себя мыслью, что не было причины уличать человѣка, который, въ сущности, былъ самымъ злѣйшимъ врагомъ самого себя. Однако, зная его искуство въ тайной интригѣ, я, изъ предосторожности, конечно, не упоминая имени Гильдегарды, разсказалъ мистеру Пфейферу нѣкоторыя изъ чудовищныхъ похожденій Данневига въ то время, когда онъ находился въ составѣ нашей редакціи Старика очень позабавилъ мой разсказъ и онъ со смѣхомъ заявилъ, что никогда не слыхивалъ о такомъ интересномъ негодяѣ, какъ этотъ кавалеръ ордена Даннеброга.

Спустя нѣсколько дней, къ моему величайшему удивленію, Данневигъ явился въ нашу редакцію. Онъ, повидимому, былъ снова въ самомъ цвѣтущемъ положеніи. Однако, изысканный аристократизмъ и утонченность, которые такъ поразили меня, когда я впервые увидалъ его, какъ-то стушевались, хотя происшедшую въ немъ перемѣну нельзя было выразить словами. Говоря попросту, онъ нехорошо аклиматизировался. Какъ лучшій европейскій виноградъ, онъ принялся на нашей почвѣ, но оказался болѣе грубымъ плодомъ, чѣмъ ему суждено было сдѣлаться отъ природы. Онъ говорилъ обо всемъ съ самымъ блестящимъ краснорѣчіемъ, выказывалъ ко мнѣ снисходительное покровительство (какъ онъ, впрочемъ, всегда дѣлалъ) и вообще велъ себя съ дерзкой, но чрезвычайно ловкой и очаровательной фамильярностью.

-- Кстати! произнесъ онъ небрежно:-- какъ поживаетъ ваша пріятельница, миссъ Пфейферъ? Ея старикъ, кажется, имѣетъ много акцій вашей газеты, и потому его вліяніе здѣсь очень могущественно.

-- Въ нее не стоитъ влюбляться по этой причинѣ, Данневигъ, отвѣчалъ я серьёзно, хорошо понимая, что онъ явился съ тонкой дипломатической цѣлью:-- во-первыхъ, миссъ Пфейферъ не его дочь, а, во-вторыхъ, у него съ полдюжины другихъ наслѣдниковъ.

-- Влюбиться въ миссъ Пфейферъ! воскликнулъ онъ съ искреннимъ смѣхомъ:-- да я скорѣе, кажется, влюбился бы въ генерала Гранта. По правдѣ сказать, она умственно и физически очень тяжелая нѣмка, невинный результатъ двадцати поколѣній любителей пива. Она въ состояніи нагнать кошмаръ своимъ филистерскимъ педантствомъ.

-- Лучше перемѣнимъ разговоръ, Данневигъ, перебилъ я его съ нетерпѣніемъ.

-- Странный вы человѣкъ, произнесъ онъ, расхохотавшись:-- вы не считаете ея святой?

-- Да, считаю, разразился я гнѣвно:-- и прошу васъ, никогда не упоминайте ея имени въ моемъ присутствіи, или я за себя не ручаюсь.

-- Господи! воскликнулъ онъ, направляясь къ двери:-- я не зналъ, что вы сегодня встали лѣвой ногой. Вамъ бы слѣдовало меня объ этомъ предупредить. Я бы вамъ совѣтовалъ въ подобныя минуты выставлять на двери надпись: "опасно подходить". Увидавъ такую надпись, я и буду остерегаться васъ. Прощайте.

На берегу озера, не вдалекѣ отъ Линкольнъ-Парка, мистеръ Пфейферъ имѣлъ красивую виллу, гдѣ онъ проводилъ лѣтніе мѣсяцы въ идиллическомъ far niente. Однажды, въ субботу, я отправился на эту дачу, по приглашенію хозяина, провести у него два дня. Позвонивъ у воротъ, я узналъ, что мистеръ Пфейферъ неожиданно уѣхалъ въ городъ, но вскорѣ вернется, молодая же миссъ была въ саду. Я не былъ прочь поговорить съ Гильдегардой наединѣ и пошелъ искать ее среди цвѣточныхъ куртинъ. Были сумерки и на горизонтѣ догорали послѣдніе остатки зари; на синемъ небѣ уже показывались кое-гдѣ звѣзды. За оградой сада, на берегу озера, слышался мѣрный, мелодичный гулъ волны, разбивавшейся о песокъ; кое-когда рѣзко нарушалъ тишину свистъ маленькаго парохода. Вдругъ я остановился; до меня долетѣли звуки голосовъ изъ бесѣдки, прикрытой отовсюду виноградными лозами.

-- Отчего ты мнѣ не вѣришь, моя радость? говорилъ одинъ изъ этихъ голосовъ, отъ котораго страхъ, горе, ненависть заклокотали въ моемъ сердцѣ:-- твой скептицизмъ пристыдилъ бы Тиндаля. Ангеламъ не слѣдуетъ быть такими скептиками. Ты все сомнѣваешься во мнѣ, ты все омрачаешь мою жизнь своими нераціональными опасеніями.

-- Но, Викторъ, отвѣчалъ другой голосъ, въ которомъ я легко узналъ Гильдегарду: -- онъ вѣдь очень хорошій человѣкъ и не сказалъ бы неправды. Зачѣмъ же онъ меня такъ торжественно предостерегалъ противъ тебя? О, Викторъ! хоть я тебя и люблю всѣмъ сердцемъ, но чувствую, что ты скрываешь отъ меня свою прошедшую жизнь.

-- Если ты вѣришь этому лживому лицемѣру, то мнѣ нечего съ тобою и говорить. Все-таки я долженъ тебѣ сказать, и помни, ты сама вынуждаешь меня къ этому, что я однажды долженъ былъ по совѣсти вмѣшаться въ одну изъ его позорныхъ любовныхъ интригъ въ Даніи. Съ тѣхъ поръ онъ меня ненавидитъ и теперь мститъ. Когда нибудь въ другой разъ я тебѣ разскажу всѣ подробности этой исторіи. Ну, теперь ты довольна?

-- Нѣтъ, Викторъ, нѣтъ. Я не отъ наговора другихъ мучаю тебя неблагодарными вопросами. Иногда на меня находитъ такой страхъ, что я не могу его преодолѣть, несмотря на всю мою любовь къ тебѣ. Это ужасно, Викторъ, но даже въ эту самую минуту меня терзаетъ этотъ страхъ.

-- Моя любовь, моя первая и послѣдняя страсть, моя жизнь, которую я съ радостью повергнулъ бы къ твоимъ ногамъ -- все для тебя ничто! О! радость моя, ты просто больна, у тебя нервы разстроены.

-- Нѣтъ, Викторъ, не цѣлуй меня. Не сегодня, не сегодня.

Этотъ неожиданно подслушанный разговоръ до того поразилъ меня, что я стоялъ неподвижно. Шелестъ листьевъ заставилъ меня очнуться, и, въ два прыжка, я стоялъ передъ отверстіемъ бесѣдки. Данневигъ тотчасъ меня узналъ и выскочилъ изъ бесѣдки; черезъ секунду, я уже слышалъ, какъ онъ перелѣзъ черезъ ограду и бѣжалъ по песчаному берегу. Гильдегарда не пошевельнулась и бросила на меня смѣлый, вызывающій взглядъ; однако, грудь ея тяжело колыхалась, обнаруживая сильное волненіе. Мною овладѣло жгучее чувство сожалѣнія, словно передо мною лежалъ человѣкъ, смертельно раненый. И, однако, я сознавалъ, что въ эту минуту убѣждать ее было бы тщетной потерей словъ.

-- Миссъ Пфейферъ, сказалъ я, подходя къ ней и взявъ ее за руку:-- отъ всего сердца я сожалѣю о случившемся.

-- Не безпокойтесь, отвѣчала она патетически гордымъ тономъ:-- я не желаю слышать отъ васъ никакихъ обвиненій противъ мистера Данневига. То, чего онъ не хочетъ самъ мнѣ сказать, я не хочу и слышать.

-- Я и не думалъ его ни въ чемъ обвинять, замѣтилъ я:-- вы позируете только для своего собственнаго утѣшенія. Вы хотите убѣдиться въ силѣ своей любви, вызвавъ нападки на него съ моей стороны. Когда любовь дошла до этого, то паціентъ уже вышелъ изъ безнадежнаго положенія. Чтобъ убѣдить васъ въ справедливости моихъ словъ, потрудитесь посмотрѣть мнѣ прямо въ глаза и сказать, что вы слѣпо вѣрите его разсказу о томъ, какъ онъ, оскорбленный въ своей добродѣтели моей разнузданностью, покаралъ меня въ благородномъ негодованіи. Посмѣйте взглянуть мнѣ въ глаза и сказать это!

-- Да, смѣю, воскликнула она и твердо уставилась на меня своими глазами.

Но непрошенныя слезы покатились по ея щекамъ, губы ея задрожали, и она, отвернувшись, горько зарыдала.

-- О, нѣтъ! Я не могу, не могу! промолвила она и въ безпомощномъ отчаяніи опустилась на траву.

Я долго смотрѣлъ на бѣдную молодую дѣвушку, судорожно волнуемую рыданіями, но ея горе было столь искреннее, столь дѣтское, что я немного успокоился. Ея ослѣпленіе было не такъ безнадежно, и ея гордая душа не такъ непреклонна, какъ я думалъ.

На слѣдующій день послѣ обѣда, Пфейферъ предложилъ пойти въ паркъ. Гильдегарда хотѣла остаться дома подъ предлогомъ головной боли.

-- Пустяки, голубушка, сказалъ старикъ своимъ обычнымъ, добродушно повелительнымъ тономъ:-- если у тебя болитъ голова, то тѣмъ болѣе ты должна пройтись. Пойди, одѣнься и не заставь насъ долго ждать.

Гильдегарда повиновалась съ какой-то небрежной разсѣянностью и черезъ минуту явилась въ своемъ гуляльномъ костюмѣ.

Вечеръ былъ прелестный. Мѣсяцъ лѣниво плылъ по лазуревому лѣтнему небу, какъ бы прислушиваясь къ тысячнымъ звукамъ густо населеннаго города. Мы вошли въ паркъ, дорожки котораго кишили гуляющими; гдѣ-то подъ деревьями оркестръ игралъ нѣмецкія пьесы, приводившія въ восторгъ нѣмецкихъ слушателей.

-- Donnerwetter! воскликнулъ Пфейферъ съ энтузіазмомъ: -- это -- симфонія Eflat, очень порядочно исполненная. Послушайте! и онъ началъ въ полголоса насвистывать тему: -- пойдемте поближе.

-- Нѣтъ, дядя, возразила Гильдегарда:-- тамъ, кажется, неприличная компанія и пьютъ пиво.

-- Пустяки! Откуда ты набираешься такими нелѣпыми мыслями? Гдѣ прилично быть твоему дядѣ, тамъ мѣсто и тебѣ!

Мы пробились сквозь толпу и встали подъ дерево, откуда могли видѣть все веселое общество, сидѣвшее за маленькими столиками, на которыхъ стояли громадныя кружки съ пивомъ. Вдругъ одинъ громкій голосъ покрылъ глухой гулъ, стоявшій въ воздухѣ. Глаза мои быстро устремились въ то направленіе, откуда слышался этотъ голосъ. Тамъ, въ какихъ-нибудь двѣнадцати шагахъ отъ насъ, сидѣлъ Данневигъ между двумя неприлично разодѣтыми женщинами; на противоположной сторонѣ стола сидѣлъ другой мужчина, а на столѣ виднѣлось нѣсколько бутылокъ и недопитыхъ кружекъ. Это зрѣлище не было новостью для меня, но въ эту минуту оно мнѣ показалось особенно отвратительнымъ. Кавалеръ ордена Даннеброга былъ очень веселъ и велъ себя, какъ дома; онъ былъ растерзанъ, съ всклоченными волосами и съ смятой шляпой на головѣ; глаза его были мутны и на губахъ играла глупая, самодовольная улыбка.

-- Ну, не кобенься, милашка, говорилъ онъ, обнимая одну изъ женщинъ:-- я люблю нѣмецкіе поцѣлуи. Я говору по опыту. Ангеламъ не слѣдуетъ быть...

-- Господи, что это съ Гильдегардой! воскликнулъ со страхомъ Пфейферъ: -- ты, голубушка, вся дрожишь! Я напрасно повелъ тебя гулять съ головной болью. Подожди, я сбѣгаю за водой.

Прежде, чѣмъ я успѣлъ предложить свои услуги, онъ исчезъ, оставивъ меня одного съ Гильдегардой.

-- Пойдемте отсюда, промолвила она, тяжело вздохнувъ и бросая на меня умоляющій взглядъ.

-- Не подождать-ли намъ вашего дяди? замѣтилъ я.

-- Нѣтъ, я не могу, пойдемте, повторила она, схвативъ меня за руку.

Мы пошли тихо и вскорѣ Пфейферъ насъ догналъ.

-- Какъ ты себя чувствуешь, дитя мое? спросилъ онъ съ безпокойствомъ.

-- О мнѣ гадко, гадко! произнесла она шепотомъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

VIII.

Прошло два года, въ продолженіи которыхъ я совершенно потерялъ изъ вида Данневига. Я зналъ, что его прогнала эмигрантская компанія, что онъ нѣсколько мѣсяцевъ игралъ вторую скрипку въ одномъ изъ мелкихъ городскихъ театровъ, и, наконецъ, сдѣлалъ смѣлый шагъ на пути къ славѣ, т. е. явился кандидатомъ демократической партіи на выборахъ въ муниципальные секретари. Я, однако, былъ до того коваренъ, что обратилъ общее вниманіе на тотъ фактъ, что онъ не былъ натурализованъ и, вслѣдствіе этого, демократическая партія выставила тотчасъ другого кандидата. Я продолжалъ часто видѣться съ Пфейферами и, наконецъ, по просьбѣ самой Гильдегарды, разсказалъ ей прошедшую исторію Данневига. Она слушала меня безъ большого волненія, но была очень блѣдна и сосредоточена. Когда я кончилъ, она встала, прошлась раза два по комнатѣ и, остановившись противъ меня, сказала:

-- Человѣческая жизнь иногда кажется очень пошлой, не правда-ли?

-- Да, если смотрѣть на нее цинически, отвѣчалъ я.

Она задумалась.

-- Знала я когда-нибудь этого человѣка? спросила она вдругъ.

-- Вамъ лучше на это отвѣтить.

-- Если я его знала, то это было очень, очень давно.

Она вздрогнула и, взявъ мою руку, крѣпко ее сжала.

Однажды вечеромъ, въ концѣ лѣта 1870 года, когда извѣстія о франко-прусской войнѣ возбуждали энтузіазмъ нашихъ нѣмецкихъ согражданъ, я гулялъ по улицамъ Чикаго. Близь Кларкскаго моста я наткнулся на толпу, стоявшую передъ нѣмецкой пивной и о чемъ-то съ жаромъ разсуждавшей. Какъ истый журналистъ, я остановился.

-- Бѣднякъ, ему здорово досталось, говорилъ кто-то:-- но они оба были пьяны; нельзя было и ожидать другого результата.

-- Кто-нибудь раненъ? спросилъ я.

-- Да, какой-то бѣдный дуракъ, датчанинъ. Онъ поссорился съ нѣмцами изъ-за войны. Онъ увѣрялъ, что одинъ убьетъ десять нѣмцевъ, и хвалился, что не разъ это дѣлалъ во время шлезвиг-гольштейнской войны. Они повздорили, передрались и его застрѣлили, какъ собаку.

Я сказалъ два слова полисмэну, стоявшему у дверей пивной, и меня впустили. Заведеніе было пусто, но въ задней комнатѣ, на бильярдѣ, лежалъ обнаженный человѣкъ и вокругъ него суетился докторъ съ засученными рукавами. Буфетчикъ стоялъ подлѣ, держа чашку съ водой и полотенце все въ крови.

-- Вамъ извѣстно его имя? спросилъ я у полицейскаго офицера.

-- Его всегда называли Датскимъ Билемъ, отвѣчалъ онъ: -- я его давно знаю. Кажется, его звали Данборгъ или что-то въ этомъ родѣ.

-- Не Данневигъ?

-- Данневигъ! Да, должно быть, такъ.

Я подошелъ къ бильярду. Дѣйствительно, на немъ лежалъ Данневигъ. Но трудно было повѣрить, что это грубое, морщинистое, красное лицо принадлежало изящному, аристократическому кавалеру ордена Даннеброга. Его глаза были закрыты, ротъ полуразинутъ.

-- Господи! воскликнулъ докторъ съ восторгомъ:-- какой онъ былъ красавецъ! Я никогда не видывалъ лучше сложеннаго человѣка.

-- Онъ не умеръ еще? замѣтилъ я.

-- Нѣтъ, но это все равно. Онъ не можетъ пережить завтрашняго дня. Знаетъ кто-нибудь его адресъ?

Никто не отвѣчалъ.

-- Нельзя же его оставить здѣсь, воскликнулъ буфетчикъ.

-- Я съ нимъ знакомъ, произнесъ я:-- снесите его ко мнѣ на квартиру. Я живу здѣсь недалеко.

Послали за каретой, и мы съ докторомъ отвезли его ко мнѣ. Докторъ потомъ ушелъ, обѣщая вскорѣ вернуться.

Около полуночи Данневигъ сталъ метаться на постели, и, когда я подошелъ къ нему, онъ открылъ глаза и пристально посмотрѣлъ на меня.

-- Что, все кончено? спросилъ онъ.

Я знакомъ просилъ его молчать.

-- Нѣтъ, продолжалъ онъ шепотомъ:-- не трудитесь меня морочить. Я знаю, въ какомъ я положеніи.

Однако, онъ замолчалъ и сталъ тревожно оглядывать комнату. Черезъ нѣсколько минутъ онъ хотѣлъ заговорить, но губы его едва шевелились. Я нагнулся и припалъ ухомъ къ его рту.

-- Можете... вы дать мнѣ въ займы пять долларовъ?

Я кивнулъ головой.

-- Вы найдете въ карманѣ жилета квитанцію закладчика. Выкупите... кольцо... и пошлите его... графинѣ Бремъ... съ моимъ поклономъ.

Произнеся послѣднее слово, онъ тяжело застоналъ.

Прошло нѣсколько часовъ, и онъ все лежалъ молча, неподвижно. Въ три часа ночи зашелъ на минуту докторъ и я увидалъ по его лицу, что конецъ не далекъ. Я просидѣлъ у постели Данневига до утра. Когда разсвѣло, онъ тихо позвалъ меня. Я снова нагнулся къ нему.

-- Вы... меня похороните прилично, сказалъ онъ едва слышнымъ шепотомъ:-- понесите мой крестъ Даннеброга... на подушкѣ.

Онъ умолкъ и черезъ мгновеніе прибавилъ:

-- А я исковеркалъ свою жизнь! Жаль, что я не былъ... чѣмъ-нибудь другимъ.

Спустя часъ, его уже не было болѣе въ живыхъ. Я и два полисмэна проводили его на кладбище, а за гробомъ несли на подушкѣ крестъ Даннеброга на очень засаленной красной лентѣ.

"Отечественныя Записки", No 8, 1880