Гудзинский крикнул: "стой!". Оленина закрыла глаза и, не поняв, в чем дело, погрузилась в мгновенную и пронзительную темноту ужаса и ощутила колючую тошноту, как бы от слишком крутого и молниеносного спуска, -- так резко шофер Груздев остановил машину. Однако Оленина успела заметить черную фигуру, бросившуюся к серой стенке какого-то склада и прижавшуюся к ней спиной. Мокрые перья утреннего ветра, что, машучи, оглаживали лица, вдруг обессилели и полетели назад. Автомобиль камнем пал в талый снег, сидевших в нем рвануло вперед. Движенье кончилось буксованием колес. Машина бушевала на первой скорости. Трое в машине и четвертый на тротуаре застыли во всем напряжении сил. Выцветала на глазах Гудзинского серая стена, прямо в глаза вдавливая черную фигуру, сведшую руки за спину, что-то там шаря. Не по тем временам и не по тому разоренному южному городу, где остановились тогда эти несколько минут, хорошо одетый человек, иссиня-бледный, стоял перед дымящимея радиатором и не сводил с сидящих в автомобиле черного, как уголь, взгляда. Гудзинский беспомощно сжимал в кармане револьвер. У незнакомца в лице остановилась белая кровь. Мотор бушевал, дрожал кузов. Когда, наконец, Оленина открыла глаза, голос Гудзинского сказал: "Трогай, Груздев", а человек на тротуаре повертывал голову какими-то расчлененными, краткими движениями, как будто шея его была связана точнейшим и сложнейшим механизмом с мотором, подымавшим автомобиль так же неровно -- толчками и подергиванием.
Автомобиль сразу взлетел на четвертую скорость. Груздев повернул голову, мимо Олениной пронеслось:
-- В совет, что ли?
На это Гудзинский крикнул, догоняя сирену, ревущую впереди всех их криков:
-- Нет, теперь в управление!
Мокрые перья ветра снова хлестали по лицам. Оленина ничего не спрашивала, но Гудзинский ощущал около ноги тесное скольжение меха и шелка, прогретого нежной мягкостью. Он наклонился к ее шляпе и сказал:
-- Это знаменитый Янсен, бандит. Слыхали? Мы бы его взяли сейчас, вдвоем с Груздевым. Но я успел заметить, как он выхватил из-под пальто ручную гранату и держал ее сзади. Двинься -- и крышка. А кроме нас были еще вы.
Даже в шуме езды Оленина услыхала, как смягчился взволнованный его голос.
-- Вот видите, -- продолжал он, -- какое тяжелое решение вы приняли, дав согласие быть моей женой. Лучшего доказательства не придумаешь.
Она подумала, как чудесно начиналось это утро и как надломилось оно только что миновавшей опасностью. Но возражать ему у ней не было сил.
-- Нет, нет! Я не раскаиваюсь.
Он крепко сжал ее руку.
Быстро, словно утренние прохожие, шли дома. Дома шли с шипеньем шин по лужам, с грохотом металла, с бесконечным ревом сигналов, сокращавшим время.
Колеса зашуршали по асфальту на Червонной. Повернули направо, в переулок, к мрачному зданию Управления уголовного розыска. Груздев ловко подвел машину к воротам и спросил, улыбаясь:
-- А Евгению Павловну куда прикажете? У них, поди, коленочки дрожат, -- не дойдут. А этого супчика мы достанем!
2
Оборин пропускал мимо себя редкий частокол голого еще зимнего бульвара. Оборин шел по бульвару. Оборин оглядывался и примечал. Еще со вчерашнего вечера это острое засматривание стало на сутки второй натурой. Колючее бодрствование ночной работы не покидало его и теперь. Оглянувшись влево, Оборин, сказал себе: "Это машина товарища Гудзинского. Почему она стала? Не сломалась ли?". Он уже направлялся помочь. И заметил человека у стены. За деревьями, перед любопытным и испытующим взором Оборина, мелькали люди, спешившие по своим делам. Он сравнил эти лица с лицом стоявшего у стены. "Кто этот черный у стены? Почему он стоит?" -- медленными в бессонном мозгу вопросами вопрошал себя Оборин и сравнил спокойствие спешащих и бегущих прохожих с неподвижным смятением в автомобиле. В мгновенной тишине он услыхал бушевание мотора. После бессонных ночей холодный мартовский воздух пахнет застарелой псиной. Люди, не спавшие ночь, обладают звериным чутьем. Оборин, обсудив положение, медленно переступал с ноги на ногу, не удаляясь.
Автомобиль, металлически кашлянув рычагами, тронулся. Бледное, странно знакомое лицо повертывалось явно заметными подергиваниями за двинувшимся кузовом. Но это согласование с движением машины скоро оборвалось. Человек быстро пошел в противоположную сторону. Оборин принялся резко отмечать: "Черное пальто. Короткое. Клеш. Серая шляпа. Желтые ботинки. Шатен. Бледен". Нарочито неспешно, как в медленно пропускаемом фильме, Оборин разбивал видимое на ряд отчетливых кадров, запоминал движения незнакомца. Лицо у стены было решительно знакомо Оборину. "Чем? чем? где я?.." Вопросы в уме возникали рваные, и ответов не получалось вовсе. Зато повадки незнакомца не внушают никаких кривотолкований. Направляясь к извозчику, он озирается:
-- Кранорядский переулок!
-- Соседи, -- подумал Оборин с удовольствием и, уже ни о чем не думая больше, не колеблясь, сел на извозчика тоже, -- на всякий случай.
Оборин сегодня не будет спать. Оборин весь насквозь провеян бодростью, сыростью, сероватым розливом утра. Оборин напоминает сам себе хорошо вычищенную и промасленную машину.
3
В кабинете Гудзинский сел за стол и немедленно вызвал своего заместителя Кралина.
-- Янсен здесь.
И рассказал про встречу.
В глухой, как бы пыльной, тишине угрюмый голос Гудзинского тек медленно и неспокойно.
-- Я выпустил его и вот сейчас думаю, мог ли поступить иначе, -- нет, не мог. Он знает меня, я знаю его, наш розыск ликвидировал почти всю его шайку, он у нас уничтожил человек десять лучших агентов. Мы смотрели друг другу в глаза и пообещали встретиться. Никто не может быть спокоен, пока Янсен на свободе. Это преступник государственного масштаба. Прими все меры, Степан.
Кралин помедлил уходить. Гудзинский недовольно посмотрел на него.
-- Ну, что?
-- А как же с твоим переводом в Овиу? [Овиу -- окружное военно-инженерное управление]
-- Какое тут Овиу!
Кралин вышел. И, только оставшись один в огромной комнате с древними стенами, с окнами, похожими на бреши в крепостной стене, в добротном старинном кресле, Гудзинский почувствовал, что все всесильное течение жизни вдруг осеклось. И он, потеряв свет в глазах, едва перевел остановившееся дыхание. Вот он, еще молодой, с телом, силы которого он, как скряга, сохранил во всех испытаниях тюрьмы и ссылки, он, честно и без колебаний перенесший фронт, он, который только теперь решился согреть сохшую и зябшую, на ветрах, жизнь любовью, он едва не обвалился в кровавую пропасть, во мрак, в небытие. Не дышать и не ощущать пальцев!.. Он весь передернулся, расстегнул на груди куртку, вздохнул и мгновенно превратился в самого себя, обычного. Тогда он поднял трубку телефона, которая в ответ затрещала у него в руке звонком. Оказалось, что говорит уполномоченный Петросов, который только что получил донесение от Оборина. Оборин проследил человека, известного товарищу Гудзинскому, но, к сожалению, не до конца, и он может передать только некоторые нити наблюдения.
4
Начальник Овиу рыхло распалялся. Нельзя было понять, рад ли он или сердится.
-- Дак как же так, Станислав Станиславович? Ведь ваш переход уже оформлен. Вы меня режете.
Он хрипел, кашлял, ломал папиросы в желтых от никотина, толстых пальцах и топотал ногами под столом, около корзины для мусора.
-- Неужели вам не осатанело в вашем розыске? Вы там как пауки в банке. Инженер, партийный -- цены нет такому человеку! У нас критическое положение, и ваш революционный долг подчиниться решению партии. Так нельзя, товарищ.
У Гудзинского от шумного разговора и от скуки этих легко и обильно извергаемых фраз заныл левый висок. Он ничего не сказал, огляделся. В этом уютном закоулке безвкусного купеческого особняка было как-то по-канареечному легкомысленно все, -- поблескивало, позвякивало, даже аквариум зеленел у итальянского окна, и две оранжевых рыбки неестественно резвились. В простенке, как помидор, кисла олеография с Клеверовского заката, и лицо его собеседника было того же веселого оттенка розовых облаков. Гудзинский почувствовал себя слишком темным и чрезмерно угловатым для этих репсовых креслиц...
-- Нет, -- сказал он, вставая, -- если я и перейду к вам, то не по собственному желанию, а под угрозой дисциплинарного взыскания. Партия, конечно, может послать меня куда угодно...
Начальник Овиу резво вскочил со стула, обежал стол и, взяв Гудзинского под руку, подвел к окну.
Там, за окном, в безлюдном саду, похожем на вышивку черными крестиками по сине-зеленому полю, снег побурел и одряб. Желтое солнце пробивалось сквозь сеть черных ветвей, оголив их от снега и инея...
Начальник Овиу дружески зорко, снизу вверх, всмотрелся в худой лик Гудзинского с до блеска обтянутыми скулами и с дрожащими зрачками.
-- Ой, поразмысли, Гудзинский, над тем, что делаешь! Что-то я по голосу слышу, как ты устал. И все в узел себя хочешь завязать.
Гудзинский вышел из Овиу расстроенный. Улица была полна света. Необычайно снежная зима, с которой в городе никто не боролся, сдавалась на милость неумолимого марта. Кучи снега, ухабы, тротуарная наледь, опушенные снегом карнизы -- все это сияло, текло. Стайки воробьев возились около лошадиного помета перед подъездом учреждения. Гудзинский с тяжестью ощутил слишком пушистый воротник шубы. Он медленно зашагал, проваливаясь в рыхлый снег, ничего не замечая, раздумавшись. Два-три встречных обывателя с недовольным изумлением смотрели на этого слишком высокого, истощенного человека, не сторонившегося, начальственно и рассеянно задевая распахнутой полой. Этот человек слишком открыто предавался думам. А думал Гудзинский о том, что недавний его собеседник прав и что не признать его правоту невозможно.
5
-- Оленина!
-- Женечка!
-- Поздравляем!
-- Поздравляем!
Нисходящая гамма приветствий окончилась низкими нотами режиссера Великовского. Поздравления, минуя тряпичную листву кулис, покатились эхом по ярусам пустого зрительного зала и оттуда возвращались холодные, пыльные и темные: грохотом где-то передвигаемых стульев.
-- Спасибо, спасибо! Но меня не с чем поздравлять, господа. Мы так и не доехали до Загса.
И она в нескольких словах, горделиво трепеща, рассказала о происшествии на бульваре. Двусмысленно вытянувшиеся было лица товарищей засияли истинным любопытством.
-- Впрочем, часа в три Станислав зайдет за мной. Расписаться недолго.
И она поманила Фаню Грин.
-- Родненькая, после спектакля ко мне. Будет и муж, познакомлю. Он очаровательный, умный и строгий, ну сама понимаешь, -- влияние...
-- Мерси! -- радостно и небрежно слетело с крашеных губ Фани Грин.
И, мгновенно переменив тон, она забормотала с актерским прихлебыванием и шепелявостью на ухо Олениной:
-- У нас несчастье. Старая лошадь Кравецкая играет за Эльку Веселову. Эльку арестовали.
-- Арестовали?! Да что ты! За что?
-- Не знаю! Ужас какой! Мы с ней живем на одной квартире... Знаешь, чем это пахнет? А этот гнус, Великовский, рад отделаться от любовницы... Пусть ее хоть к стенке!..
В перерыве репетиции подошел Великовский.
-- В самом деле, Женечка, дело серьезное. Надо похлопотать.
Оленина благосклонно кивнула головой.
-- Хорошо. Приходите сегодня с Фаней к нам после спектакля. Будет все по-семейному.
6
-- Как? И вы едете? -- неслось в ушах. -- И вы едете? -- подбрасывало на непроглядных ухабах.
-- Да, я еду -- припомнил свой ответ Гудзинский.
Город, как вздувшаяся вена, был налит черной ночью, словно кровью. Ночь, как черная кровь, отвораживалась в сгустки перед остриями фонарей, вскрывавших застоявшиеся сосуды тьмы. Сидя рядом с Гудзинским, Оборин думал о том, какой странный человек его сосед и начальник. Сегодня, именно сегодня, -- в столь знаменательный для себя день, в столь счастливую для себя ночь, -- товарищ Гудзинский едет на рисковую операцию. И Оборин с уважением размышлял о том, что чувствует и переживает Гудзинский, -- он, вероятно, приводит в строгую систему все свои действия, которые он должен совершить через несколько минут. И вдруг тело Оборина как бы потеряло вес и упругость, и он на мгновение слился с человеком, сидевшим рядом. Полный блаженством этой счастливой близости, он кашлянул.
-- Что с вами? -- раздался тревожный голос Гудзинского.
-- Да так что-то, -- залепетал Оборин. -- Раскумекиваю, как и что.
Вырванный Обориным из того страшного состояния, в котором он находился, Гудзинский снова принял на себя тяжесть этого глубокого, как океан, ужаса, в котором он несся, подхваченный неумолимым автомобилем. Он опережал время и уже припоминал еще небывшие разговоры с дворниками, домкомом. Вот он подымается на лестницу... Но тут все предвидения кончались. Их яркий хаос темнел. И тогда все существо его заволакивалось зудом оставленного счастливого мира, называвшегося Евгенией. Среди этой холодной, как бы подводной, мглы высвечивался чайный стол под снопом лучей из-под зеленого абажура и ее над стаканами летающие руки. Он готов был застонать от боли и сказал:
-- Потуши огни, Груздев.
7
Председатель домкома, полупараличный, молодящийся человек, махал руками, ловя пиджак, и, заплетаясь, говорил:
-- Знаю, знаю... товарищи... как же, недавно... у нас... прописан... Виктор Борисович Фельдман. 23 номер, четвертый этаж, во флигеле. Я провожу... я обязан... извините, товарищи, я сейчас.
Он мямлял и спешил, сам понимая, что смешон. Перед ним стоял бледный бритый человек в кожаной тужурке и каменным взглядом сопровождал трусливую суету поднятого с постели человека. Преддомком метнулся зачем-то к умывальнику, схватил мыло, но сообразил, видимо, что руки мыть, пожалуй, не к чему, и встал перед Гудзинским, плоский как лист.
-- Кто еще на квартире?
-- Старые наши жильцы: мать, две дочери пожилые, -- близнецы; одна даже недвижима. И этот господин... Фельдман.
Бросился к полотенцу.
-- Да успокойтесь! -- прикрикнул на него Гудзинский и как бы обратил окрик на себя.
Есть люди, которым, очевидно, страшнее, чем ему, хотя, -- что такое жизнь вот этого жалкого, тонкошеего, хриплоголосого существа?! А он, Гудзинский? Он добровольно пошел испытать себя и ключом этого испытания открыть дверь семейного счастья.
-- Надо взять себя в руки... Надо взять себя в руки...
И крепко сжимал кулаки.
Вышли во двор. Над пятиэтажным флигелем слегка шевелился кусок низкого, иссиня-серого неба. Двор, был полон людей. Перед Гудзинским появился Груздев.
-- Я с вами, Станислав Станиславович. Я его давеча узнал. Давно не видались. -- Груздев почти умолял.
"Куда ты лезешь, мальчишка? -- хотел ему крикнуть Гудзинский. -- Сам на рожон?"
-- Хорошо.
Голос у Гудзинского был резкий и тихий, как морозное потрескивание.
-- Служба... -- хрипнул преддомком рядом, и его холодные пальцы, как плевок, скользнули по руке Гудзинского.
-- Наиглавнейше, соблюдайте тишину! -- Гудзинский обращался только к себе. -- За все надо платить дорогой, полной ценой, -- тихо ответил он на свои мысли.
Мысли потухали. Возвышалась темная лестница. Наверху виднелись лохмотья перил, освещенные во втором этаже желтой угольной лампочкой. Лестница оказалась огромным рупором, по которому шум летел наверх. Сердце толклось с бессмысленной силой, и Гудзинский, мысленно повторяя про себя: "Как они тарахтят", готов был закричать от негодования. Сердце гнало кровь, колючую и холодную, слепившую глаза, мутившую сознание, забивавшую дыхание. Сквозняком снизу и непозволительным грохотом подталкивало вперед. Как длинен путь! Еще три марша лестницы, но каждый марш, стоило его миновать, казался кратким, как удар ступни. Жить! Жить! Жизни еще много. Но как ужасающе велик пройденный путь! Лохмотья перил уже внизу. Гудзинский переставлял прилипавшие к ступеням ноги и очнулся только тогда, когда почувствовал под указательным пальцем гладкий шарик, -- звонок. В другой руке висел бесполезный, как мертвая рыба, браунинг.
Внезапно появившееся чувство какой-то чистоплотной досады заставило его нажать кнопку.
Звонок заверещал за дверью потусторонне, как в аду, как пламя, вероятно, охватив переднюю. Наружу он пробивался металлическим воем.
Гудзинский не удержался: "Кха!" -- словно бы вздохнул.
Из открытой двери, вместе со светом, хлынувшим с зенита, выглянула старуха, тоскливо цеплявшаяся за цепочку. На параличный вопрос: "Дома гражданин Фельдман?" она ответила: "нет!".
Гудзинский пошатнулся, упал бы, может быть. Его поддержали, и он услыхал, как Груздев шепотом матерился.
8
В комнате над чайным столом сосредоточивалось живое и теплое блистание. Сноп света шел сверху, из-под зеленого абажура, целуя и искря стаканные донья. Гудзинский сидел, не прикасаясь ни к чаю, ни к рюмке с коньяком (коньяк принес Великовский), и, распуская белые губы в улыбку, никак не мог утвердиться на стуле. Он не сказал бы, сколько прошло времени после того, как он оставил засаду на квартире Янсена и вернулся домой. Но то, что он называл до сих пор домом, показалось ему незнакомым, как чужой сон. Он ворвался сюда, неуклюжий, как льдина, и веселье, игравшее до него, погасло.
-- У вас очаровательно, -- говорила Фани Грин и прихлебывала из рюмки.
Гудзинский повернул голову в ее сторону с таким напряжением, словно у него заскрипели позвонки.
-- Что с тобой? Ты устал? -- спросила Оленина. Подбородок у нее вспух и судорожно задвигался. Она была готова разреветься от внезапной досады и тоски: так своим молчанием и неподвижностью нарушил все приличия веселого вечера ее несуразный муж.
-- Сегодня мне в голову приходили серьезные мысли, -- промолвил Великовский, явно спасая положение.
Оленина посмотрела на него с ненавистью.
-- Да? -- вдруг отозвался Гудзинский как-то нелепо громко, после чего несколько мгновений звенела столь неприятно напряженная тишина, что Оленина не выдержала.
-- Я не понимаю, Станислав... У товарища Великовского больше оснований быть подавленным, чем у тебя...
Гудзинский молчал.
-- У него арестовали его... ну, жену... Веселову.
Гудзинский встал, рассеянно смотрел на всех, сообщил, как новость:
-- Да, да... по делу Янсена.
Повернулся и вышел в кабинет.
В кабинете прела, замешанная на полутьме, тишина, стоял пресный запах дубового стола и кожаной мебели, -- казалось, тут долго лежало холодное тело, как лягушка в молоке. Гудзинский поймал себя на мысли, что ничего ему здесь неведомо и все чуждо, что он даже не помнит пути из столовой в эту комнату, и, словно в первый раз в жизни, увидел только что разговаривавших с ним людей. Через несколько минут он услыхал за дверью осторожные шаги, -- это, видимо, уходили ошеломленные гости.
9
-- Так-то лучше, дорогой товарищ, -- гремел начальник Овиу. -- Поерепенились -- и будет. Партия лучше нас с вами знает, как нас использовать. А вам нужна перемена обстановки и недельки две полного покоя.
Гудзинский улыбнулся жалобной улыбкой, глядя на розовое лицо собеседника.
-- Да, да... покой... Я с начала революции не был в отпуску. А иногда на бедное человеческое тело сваливаются такие испытания... Такие испытания...