Бодлер Шарль - Шарль Боделэр

ШАРЛЬ БОДЕЛЭРЪ.

Шарль Боделэръ, одинъ изъ даровитѣйшихъ и оригинальнѣйшихъ французскихъ поэтовъ нынѣшняго столѣтія, родился въ Парижѣ 21 мая 1821 года. Отецъ его былъ человѣкъ не дюжиннаго ума и образованія, другъ Кондорсэ и Кабаниса, республиканецъ временъ великой революціи. Однако это не помѣшало ему сохранить страстную любовь къ искусству и поэзіи, и отличаться самымъ утонченнымъ, почти аристократическимъ изяществомъ манеръ,-- качества, которыя вполнѣ наслѣдовалъ его сынъ. Въ ранніе годы дѣтства и юности Шарль не только не выказывалъ ни малѣйшихъ задатковъ геніальной натуры, но даже, напротивъ, по мнѣнію своихъ учителей, былъ чуть-ли не идіотомъ. Экзаменъ на баккалавра онъ сдалъ съ грѣхомъ пополамъ. Неизвѣстно, чѣмъ слѣдуетъ объяснить такую странность; какимъ образомъ онъ могъ быть послѣднимъ на школьной скамьѣ и считаться совершенно неспособнымъ проникнуть въ тайны латинской и греческой грамматики? Онъ, который впослѣдствіи такъ превосходно зналъ древнюю литературу, такъ тонко и глубоко понималъ міровоззрѣніе грековъ и римлянъ, и настолько владѣлъ самымъ языкомъ, что могъ писать прекрасно латинскіе стихи? Впрочемъ, подобная странность наблюдается въ жизни многихъ талантливыхъ людей.

Послѣ смерти Боделэра-отца, жена послѣдняго, т. е. мать Шарля, вышла вторично замужъ за генерала Опико, который позднѣе былъ посланникомъ въ Константинополѣ. Въ семьѣ не замедлили начаться раздоры по поводу обнаружившагося въ молодомъ Боделэрѣ стремленія посвятить себя литературѣ. Біографъ и критикъ послѣдняго, знаменитый Теофиль Готье, говоритъ по этому поводу очень много въ защиту родителей, такъ часто ставящихъ преграды своимъ дѣтямъ, когда у нихъ проявляется склонность къ поэзіи и искусству: по его словамъ, они не совсѣмъ не правы. Какая печальная судьба -- стать литераторомъ! Съ этого дня юноша долженъ считать себя какъ бы выключеннымъ изъ живого міра, не имѣющимъ больше ни права, ни возможности жить и наслаждаться жизнью! Изъ актера онъ превращается въ зрителя -- и только въ зрителя. Всякое чувство, ощущеніе, мысль отнынѣ дѣлаются для него предметами анализа. Противъ воли, онъ какъ бы раздваивается и становится шпіономъ самого себя. Если у него нѣтъ подъ рукой трупа для своихъ опытовъ, онъ погружаетъ анатомическій ножъ въ собственное сердце. А какъ мучительна борьба съ идеей, съ этимъ неуловимымъ Протеемъ, принимающимъ всевозможныя формы, для того, чтобы ускользнуть отъ насъ,-- Протеемъ, который согласится дать свои прорицанія тогда только, когда мы силой заставимъ его явиться въ настоящемъ видѣ! Въ волненіяхъ этой борьбы раздражаются нервы, сгораетъ мозгъ, напрягается чувствительность,-- и приходитъ неврозъ съ своими странными безпокойствами и галлюцинаціями безсонныхъ ночей. Развиваются неопредѣленныя страданія, болѣзненные капризы, фантастическія причуды, отвращенія безъ мотивовъ, безумная энергія и столь-же безумное отчаяніе, наконецъ, стремленіе къ возбуждающимъ средствамъ и нерасположеніе ко всякой здоровой пищѣ.

Конечно во всемъ этомъ много правды. Но вѣроятно не менѣе глубоки и мучительны были страданія юноши и въ то время, когда онъ уже почувствовалъ въ себѣ присутствіе божества, а его между тѣмъ пытались оторвать отъ завѣтнаго дѣла и направить по нелюбимой дорогѣ. Въ одномъ изъ лучшихъ и наиболѣе грустныхъ его стихотвореній -- "Благословеніе", отразилась въ достаточной степени горечь именно этого тяжелаго періода его жизни.

Чтобы дать иное направленіе мыслямъ молодого человѣка, родители отправили его въ далекое путешествіе, давъ ему какія-то коммерческія порученія. Боделэръ посѣтилъ моря Индіи, островъ св. Маврикія, Мадагаскаръ, Цейлонъ, устья Ганга... и все-таки не перемѣнилъ намѣренія стать писателемъ! Но за то изъ путешествія этого онъ вынесъ лучшія свои воспоминанія. Онъ восторгался этимъ чуднымъ небомъ, гдѣ свѣтятъ невидимыя въ Европѣ созвѣздія, этой величественной и гигантской растительностью, полною сильныхъ ароматовъ, красивыми и странными пагодами и смуглыми фигурами въ бѣлыхъ одеждахъ. Онъ вынесъ оттуда впечатлѣнія, не изгладившіяся въ теченіи всей послѣдующей жизни и наложившія на его поэзію извѣстный отпечатокъ грустной и вмѣстѣ чарующей красоты и прелести. Часто, среди описаній тумана, грязи и копоти осенняго Парижа, онъ останавливается въ какомъ-то меланхолическомъ раздумьи,-- и вдругъ, точно волшебствомъ, горизонтъ расширяется передъ нашими взорами. Мы переносимся подъ знойное небо юга, въ гавань, полную парусовъ и мачтъ, слышимъ тихое пѣніе моряковъ о далекой родинѣ, чувствуемъ опьяняющій запахъ лавровыхъ и тамариндовыхъ деревьевъ...

Когда Боделэръ вернулся наконецъ во Францію, онъ былъ уже совершеннолѣтнимъ, могъ свободно отдаться своему призванію и тотчасъ же вступилъ въ ряды литераторовъ. Но дарованіе его не отыскало еще своей настоящей сферы. Онъ еще долженъ былъ!

пережить тотъ лихорадочный періодъ въ жизни каждаго писателя, когда начатая сегодня работа бросается завтра для другой, столь-же не удовлетворяющей автора; когда надежда и вѣра въ свои силы такъ быстро смѣняются холоднымъ, безнадежнымъ отчаяніемъ и презрѣніемъ къ самому себѣ; когда внутренній огонь такъ страстно клокочетъ и не находитъ себѣ исхода. Къ счастію для Боделэра, у него этотъ періодъ исканія самостоятельной дороги продолжался недолго. Подобно всѣмъ прирожденнымъ поэтамъ, онъ сразу овладѣлъ своей формой и стилемъ, придавъ имъ впослѣдствіи только большую глубину и силу. Часто обвиняли Боделэра въ его поэтическихъ странностяхъ, въ оригинальности, которой онъ добивается цѣною всего прочаго, въ манерничаньи. Но,-- говоритъ Готье,-- это несправедливое и чисто поверхностное обвиненіе.

Есть люди, для которыхъ простота является той-же аффектаціей.

Устройство ихъ мозга таково, что идеи и образы движутся въ немъ не по прямой линіи, а по спирали. Мысли и ощущенія самыя тонкія, неуловимыя и сложныя испытываются ими раньше всѣхъ другихъ ощущеній и мыслей. Они видятъ всѣ вещи подъ своеобразнымъ угломъ, имъ однимъ свойственнымъ. Наиболѣе странныя и менѣе всего замѣтныя черты и штрихи въ явленіяхъ природы и въ душевной жизни человѣка поражаютъ ихъ прежде всего и сильнѣе всего. Боделэръ былъ именно такимъ, и тамъ, гдѣ иные критики хотятъ видѣть слѣды усидчивой работы, вымученности, дѣланности, натяжки, онъ поступалъ вполнѣ свободно и согласно съ свойствами своей индивидуальности.

Люди XIX вѣка лишены уже той наивности и непосредственности, какою отличались люди предшествовавшихъ столѣтій. Современные интересы -- шире, идеи и чувства -- сложнѣе, тоньше и глубже. Для выраженія своихъ идеаловъ и мыслей современный поэтъ нуждается въ болѣе сложномъ, болѣе развитомъ и гибкомъ языкѣ, чѣмъ тотъ, какимъ располагали "классики". Стиль Боделэра -- чрезвычайно разнообразный, утонченный, богатый оттѣнками, постоянно усиливающійся раздвинуть границы языка. Онъ не признаетъ никакихъ внѣшнихъ, условныхъ законовъ, заимствуетъ свои термины во всѣхъ техническихъ словаряхъ, беретъ краски со всѣхъ палитръ, звуки у всѣхъ музыкальныхъ инструментовъ, старается выразить каждую мысль и чувство во всѣхъ ихъ сокровеннѣйшихъ изгибахъ. Само собою понятно, что поэту, для мотивовъ котораго служитъ чисто внѣшняя красота и заурядное движеніе сердца, не нужно много трудиться надъ выработкой подобнаго стиля. Понятно и то, что обыкновенная "большая" публика не пойметъ подобнаго поэта, объяснитъ кажущіяся странности и варваризмы его слога желаніемъ пооригинальничать и высокомѣрно отвернется отъ него, заклеймивъ кличкой "декадента". Но Боделэръ былъ выше такихъ соображеній. Имъ руководили не низкія желанія личной удачи и славы; онъ носилъ въ своей душѣ необъятное и совершенно новое содержаніе, для выраженія котораго нужно было создать и совершенно новую форму музыки. Молва о его необыкновенномъ талантѣ уже много лѣтъ гремѣла въ интимныхъ кружкахъ парижскихъ салоновъ, прежде чѣмъ онъ рѣшился наконецъ выпустить сборникъ своихъ стиховъ, озаглавленный страннымъ, но вполнѣ подходящимъ названіемъ -- "Цвѣты Зла". Избранные умы поражены были этой ужасающе-вѣрной картиной современной культуры и больной души современнаго человѣка, поражены -- и вмѣстѣ съ тѣмъ тронуты глубиной страданій самого поэта, выраженныхъ, повидимому, такъ спокойно, такъ стыдливо-кротко, безъ трескучихъ эффектовъ и фразъ. Въ самомъ дѣлѣ, поэзія Боделэра меньше всего можетъ быть названа поэзіей личныхъ страданій, кокетливо любующихся собственной красотой; это -- прежде всего поэзія идей и фактовъ душевнаго міра. Такъ и поняли ее лучшіе люди въ родѣ Сентъ-Бёва, Готье и др. Но не такъ отнеслась толпа ханжей и фарисеевъ, противъ которыхъ собственно и были направлены самыя ядовитыя стрѣлы и самыя пламенныя тирады "Цвѣтовъ Зла". Толпа была, конечно, шокирована смѣлостью и силой этой оригинальной кисти и поспѣшила назвать книгу собраніемъ возмутительныхъ клеветъ на общество и безнравственныхъ выходокъ, разсчитанныхъ на успѣхъ скандала. Кромѣ лицемѣрія здѣсь, конечно, играла роль значительная доля умственной тупости. Эти люди не съумѣли отдѣлить личность поэта отъ его сюжетовъ и мотивовъ: если онъ описываетъ на каждомъ шагу грязь и мерзость,-- не значитъ-ли это, что онъ влюбленъ въ нихъ? Если онъ поетъ гимны сатанѣ и разврату, то не значитъ-ли, что онъ выражаетъ свои личныя задушевныя мысли и чувства, что онъ безбожникъ и послѣдователь маркиза де-Сада? Если въ его книгѣ есть цѣлая группа стихотвореній, посвященныхъ вину, гашишу и опіуму, то не очевидно-ли, что онъ самъ былъ опіофагомъ и пьяницей Тѣмъ болѣе, что ранней смерти поэта, по слухамъ, предшествовала какая-то странная болѣзнь, свойственная обыкновенно людямъ съ истощенными всевозможнаго рода развратомъ физическими и душевными силами.

"Цвѣты Зла" были арестованы и преданы суду. Защита не принесла автору никакой пользы (предубѣжденіе было слишкомъ сильно) -- и цѣлыя стихотворенія въ книгѣ пришлось вырѣзать, или замѣнить новыми, менѣе сильными и оригинальными.

Но теперь, по прошествіи болѣе тридцати лѣтъ, судъ потомства можетъ вынести Боделэру иной приговоръ, болѣе безпристрастный и справедливый. Къ чести его современныхъ потомковъ нужно сказать, что голоса ханжей все болѣе и болѣе замираютъ, кругъ читателей и поклонниковъ поэта болѣе и болѣе расширяется, давно уже перейдя изъ Франціи въ другія европейскія страны. Создалась даже цѣлая школа, такъ называемой "нервной" литературы, представляющей нѣчто среднее между романтизмомъ Виктора Гюго и ультра-натурализмомъ Золя, школа, которая несомнѣнно вышла изъ поэзіи Боделэра. Нужно-ли, впрочемъ, говорить, что послѣдователи, какъ всегда, стоятъ далеко ниже своего прототипа, доводя до непріятныхъ крайностей тѣ оригинальныя черты поэзіи Боделэра, которыя у него искренно вытекали изъ сердца. Что касается личности поэта, то и она въ настоящее время вполнѣ реабилитирована. Давно уже съумѣли понять и отграничить пріемы его творчества отъ внутренняго ихъ содержанія, отдѣлить въ нихъ иронію, сожалѣніе и негодованіе отъ равнодушія, сочувствія и восхищенія. Теофиль Готье, напр., съ положительностью завѣряетъ, что это была необыкновенно чистая, любящая, идеальная душа, враждебно относившаяся ко всякаго рода разврату и излишеству. Правда, онъ дѣлалъ нѣсколько разъ опыты съ любопытными восточными ядами, въ родѣ опіума и гашиша, но никогда не до. ходилъ до продолжительнаго злоупотребленія ими, и въ своихъ сочиненіяхъ не разъ высказывалъ глубокое сожалѣніе и почти презрѣніе къ тѣмъ несчастнымъ, которые мѣняютъ дѣйствительныя радости жизни на призрачныя видѣнія и грезы... "Человѣкъ ненастолько покинутъ небомъ, говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, не настолько лишенъ честныхъ и достойныхъ средствъ наполнить свою жизнь смысломъ и содержаніемъ, чтобы быть вынужденнымъ прибѣгать къ чародѣйству и за опьяняющія ласки и любовь гурій продавать свою безсмертную душу". Не курьезно-ли послѣ этого, что во многихъ сочиненіяхъ по психіатріи и нервнымъ болѣзнямъ до сихъ поръ случается читать, будто бы Боделэръ представлялъ изъ себя яркоочерченный типъ опіофага? Очевидно, что подобные выводы дѣлаются на основаніи одного лишь чтенія (и то весьма бѣглаго и поверхностнаго) стихотвореній поэта. Да, Боделэръ точно былъ поэтомъ нервовъ по преимуществу. Но эти чуткіе нервы расшатаны были не физическими излишествами, не безнравственною жизнью, а глубокимъ и долговременнымъ созерцаніемъ человѣческихъ мукъ, безумствъ, ошибокъ и преступленій, страстными порывами къ идеалу, безсильными поисками его на землѣ и въ небѣ, скукой, невзгодами и печалями всякаго рода. Къ числу послѣднихъ относятся въ особенности огорченія, сопряженныя съ карьерой литератора, не умѣющаго идти по торной дорогѣ легкой наживы. Благо тому, кто можетъ вынести эти невѣдомыя свѣту мученія, у кого сильныя мышцы и крѣпкіе нервы, или кому впечатлѣнія жизни не такъ глубоко и болѣзненно западаютъ въ душу! Но Боделэръ былъ не изъ этихъ счастливцевъ:

Творецъ изъ лучшаго эфира

Соткалъ живыя струны ихъ!

Можно сказать словами русскаго поэта о подобныхъ сердцахъ Онъ высоко понималъ задачи искусства и отдавалъ ему всю свою душу. Онъ умѣлъ писать только лучшею кровью своего сердца и лучшимъ сокомъ нервовъ, какъ опредѣлилъ Берне такого рода писательство. Онъ былъ глубоко идейнымъ поэтомъ въ самомъ благородномъ значеніи этого слова. Тенденція не пригоняется у него искусственнымъ образомъ къ готовымъ уже формамъ, по соображеніямъ минуты, по требованіямъ злобы дня. Къ тенденціозной поэзіи въ этомъ послѣднемъ смыслѣ Боделэръ относился отрицательно и даже презрительно. По крайней мѣрѣ не иначе слѣдуетъ понимать его разсужденія о томъ, что поэзія должна существовать сама для себя, а не для какихъ-либо постороннихъ цѣлей. Если поэтъ сознательно преслѣдуетъ нравственную задачу,-- говоритъ онъ,-- то этимъ самымъ онъ уменьшаетъ свою поэтическую силу. Поэзія не можетъ, безъ опасности погибнуть, принимать на себя обязанности науки или морали. Поэзія -- не истина и существуетъ она не для истины; она -- поэзія и существуетъ лишь для самой себя. Если идеи и чувства, которыя ты хочешь проповѣдывать, не составляютъ тебя самого, не слиты съ тобой нераздѣльно, не есть твоя плоть и кровь, то и не усиливайся быть тенденціознымъ поэтомъ, въ противномъ случаѣ ты будешь только скученъ.

Боделэръ во всемъ былъ оригиналенъ и своеобразенъ, во всѣхъ своихъ вкусахъ и взглядахъ на вещи. Ему болѣзненно нравилось все отступающее отъ общепринятыхъ нормъ жизни, отъ общеустановленныхъ понятій красоты, граціи. Такова напр. была у него любовь къ кошкамъ, "къ этимъ прелестнымъ животнымъ съ электрическими искрами, таинственнымъ, нѣжнымъ, спокойнымъ и въ то же время свободолюбивымъ, принимающимъ во время отдыха позы загадочныхъ сфинксовъ, вытянувшихся въ глубинѣ молчаливыхъ пустынь, или, подобно домашнему генію, неслышно блуждающимъ по комнатамъ, ступая своими мягкими, бархатистыми лапами. Ихъ ласки нѣжны, деликатны, безмолвны, женственны и ничего не имѣютъ общаго съ той шумной рѣзвостью, которую всюду вносятъ съ собою собаки, имѣющія однако на своей сторонѣ всѣ симпатіи толпы".

"Цвѣты Зла" содержатъ цѣлыхъ три стихотворенія, посвященныя кошкамъ, гдѣ поэтъ прославляетъ ихъ физическія и моральныя качества. Не менѣе причудливо было отношеніе его и къ женской красотѣ. Такъ, ему больше нравилась красота уже зрѣлая, начинающая отцвѣтать, не чуждая приманокъ и уловокъ, разсчитаннаго кокетства, въ родѣ искусно составленнаго наряда, волосъ, пропитанныхъ крѣпкими восточными ароматами, и т. д. Точно также и въ природѣ больше всего плѣняла его зрѣлая пора лѣта и начало осени, съ ихъ богатой окраской, близкой къ увяданію, съ ихъ сочными и одуряющими запахами. Кстати сказать, изъ всѣхъ чувствъ, чувство обонянія было у него развито и изощрено особенно тонко, благодаря, вѣроятно, долговременному пребыванію подъ тропиками. Онъ умѣетъ составить изъ запаховъ цѣлую, такъ сказать, звуковую гамму. По его словамъ, есть запахи свѣжіе, какъ мясо ребенка, зеленые, какъ весенняя зелень американской преріи, или напоминающіе окраину зари и несущіе съ собой невинныя мысли. Напротивъ, другіе, въ родѣ мускуса, амбры, бензоя и ладона -- это запахи гордые, торжествующіе, зовущіе къ пирамъ, къ блеску, любви, наслажденію. Въ сферѣ цвѣтовъ и красокъ они соотвѣтствуютъ золоту и пурпуру.

Но, несмотря на всѣ эти маленькія причуды и пристрастія, въ личной своей жизни Боделэръ старался не выходить изъ границъ установленныхъ приличій и обычаевъ. Всякое оригинальничанье, въ одеждѣ-ли, въ манерѣ-ли, ему было противно. Самый голосъ его и жесты были медленны, тихи и какъ бы размѣренны, обдуманы. Видно было стремленіе укротить, обуздать себя, заключить въ рамки приличной сдержанности. Самая поэзія Боделэра,-- души несомнѣнно страстной, бурной, протестующей,-- носитъ на себѣ отпечатокъ этой намѣренной, сознательной сдавленности чувства. Трудно сказать, былъ-ли Боделэръ вполнѣ вѣрующимъ сыномъ католической церкви, раздѣлялъ-ли всѣ ея догматическія положенія, или же былъ какъ всегда и во всемъ оригиналенъ. Скорѣе слѣдуетъ думать, что онъ былъ пантеистомъ. Интересенъ взглядъ Боделэра на природу человѣка. По его мнѣнію, человѣкъ по существу своему добръ и способенъ къ нравственному возрожденію; но на днѣ самыхъ чистыхъ и благородныхъ душъ таится какой-то вредный элементъ, толкающій человѣка къ дурнымъ и гибельнымъ для него самого поступкамъ.

Послѣ изданія въ свѣтъ "Цвѣтовъ Зла" Боделэръ не прерывалъ почти до послѣднихъ дней жизни самой оживленной литературной дѣятельности. Если онъ написалъ такъ мало, сравнительно со многими другими французскими писателями, умершими въ его возрастѣ, то зависѣло это главнымъ образомъ отъ чрезмѣрно добро совѣстнаго отношенія къ своему дѣлу, отъ болѣзненной строгости къ самому себѣ и къ своимъ созданіямъ. Пополняя время отъ времени сборникъ "Цвѣтовъ Зла" новыми пьесами и исправляя старыя, онъ приступилъ въ то же время къ другому труду, который, собственно, и сдѣлалъ его имя знаменитымъ среди большой публики. Съ неподражаемымъ изяществомъ формы онъ перевелъ на французскій языкъ всѣ лучшія сочиненія знаменитаго американскаго поэта -- Эдгара Поэ, въ которомъ такъ много родственнаго и общаго съ самимъ Боделэромъ.

Изъ другихъ сочиненій Боделэра особенно замѣчательны "Маленькія поэмы въ прозѣ" (счетомъ 50), изъ которыхъ многія лишь на столько уступаютъ лучшимъ его стихотвореніямъ, насколько вообще прекрасная проза можетъ уступать прекраснымъ стихамъ. Наконецъ ему-же принадлежатъ: любопытное (на половину компилятивное) сочиненіе о гашишѣ и опіумѣ, озаглавленное "Искусственнымъ раемъ", и рядъ этюдовъ о французскихъ художникахъ, составляющихъ томикъ "Эстетическихъ курьезовъ".

Между тѣмъ смерть неслышными шагами уже подкрадывалась къ поэту. Судя по восторженнымъ описаніямъ друзей Боделэра, знавшихъ его въ лучшіе годы молодости, онъ былъ тогда почти идеальнымъ красавцемъ. Теодоръ де-Банвиль даетъ, напримѣръ, слѣдующее описаніе: "продолговатые черные, глубокіе глаза, огонь которыхъ ни съ чѣмъ невозможно сравнить, ласкающіе и властные, кажется, спрашивали васъ, любопытно глядѣли на все окружающее. Граціозный ироническій носъ, немного закругленный и выдающійся впередъ, съ трепещущими ноздрями, заставлялъ васъ вспоминать эту знаменитую фразу поэта: "моя душа плаваетъ въ благоуханіяхъ, какъ души другихъ людей плаваютъ въ музыкѣ". Дугообразный ротъ, запечатлѣнный мыслью, былъ прекраснаго малиноваго цвѣта, напоминающаго блескъ плодовъ. Круглый подбородокъ имѣлъ нѣсколько горделивый очеркъ и напоминалъ такой-же подбородокъ Бальзака. Все лицо было покрыто смугловатой блѣдностью, подъ которой сквозили розовые оттѣнки прекрасной, свѣжей крови. Великолѣпно очерченный высокій лобъ украшался черной, густой и прелестной шевелюрой, которая, естественно завиваясь, падала на шею Ахилла или Антиноя"! Теофиль Готье, познакомившійся съ Боделэромъ значительно позже (въ 1849 году), предполагаетъ въ этомъ портретѣ извѣстную долю идеализаціи; однако, дѣлая самъ изображеніе Боделэра въ зрѣломъ его возрастѣ, даетъ въ сущности не менѣе восторженное описаніе. Но въ послѣдніе годы жизни поэта, незадолго до смерти, одна только блѣдная тѣнь оставалась отъ этого идеала мужской красоты и силы. Вся фигура его, по словамъ того-же Готье, страшно исхудала и какъ-бы одухотворилась. Глаза стали шире, носъ тоньше и острѣе. Губы таинственно сжались и изъ ихъ угловъ, казалось, выглядывали загадочные сарказмы. Къ румянымъ нѣкогда оттѣнкамъ щекъ примѣшалась желтизна усталости. Что касается лба, слегка обнажившагося отъ волосъ, то онъ выигралъ отъ этого въ величинѣ и, такъ сказать, въ солидности. Тонкіе, шелковистые и длинные волосы, уже порѣдѣвшіе и почти совсѣмъ бѣлые, дополняли этотъ портретъ, одновременно и старый и молодой, придавая ему почти жреческій видъ.

Желая поправить разстроенное здоровье, Боделэръ покинулъ Парижъ и поселился въ Брюсселѣ. Тамъ, вдали отъ треволненій парижской жизни, онъ надѣялся найти покой и отдыхъ своимъ нервамъ. Но болѣзнь, не только не прошла, но вскорѣ приняла очень опасную форму. Первые симптомы ея обнаружились въ нѣкоторомъ замедленіи рѣчи и въ какомъ-то странномъ колебаніи въ выборѣ словъ. Но такъ какъ Боделэръ и раньше любилъ выражаться нѣсколько торжественно, сентенціозно, тщательно взвѣшивая и подчеркивая важнѣйшія, по его мнѣнію, слова и фразы, то вначалѣ на это обстоятельство не обратили особеннаго вниманія. Однако вскорѣ ударъ паралича окончательно лишилъ геніальнаго поэта не только дара слова, но и способности двигаться. Въ такомъ состояніи живого трупа онъ провелъ еще нѣсколько мучительныхъ мѣсяцевъ, вполнѣ все сознавая, что можно было видѣть по мыслящему и трогательному выраженію глазъ; но уже не въ силахъ какими нибудь знаками сообщаться съ внѣшнимъ міромъ. Мысль еще жила, но она была нѣма и заключена въ глухую темницу, выходъ изъ которой могла открыть одна могила...

Шарль Боделэръ умеръ въ концѣ 1867 года, всего лишь на 46 году отъ роду.

СТИХОТВОРЕНІЯ.

Изъ Боделэра.

Совы.

Подъ черными тисами, выстроясь въ рядъ --

И красныя очи впередъ устремляя,

Недвижно, какъ нѣкіе боги, сидятъ

Мохнатыя совы, весь день размышляя.

И такъ проведутъ онѣ солнечный день,

Пока, поднимая съ болота туманы,

На свѣтлыя рощи, холмы и поляны

Не ляжетъ унылая тѣнь.

И видъ ихъ даетъ мудрецу указанье,

Что въ жизни нѣтъ слаще покоя минутъ,

А шумъ и движенье къ добру не ведутъ;

Что каждаго строгое ждетъ наказанье,

Едва лишь, покинувъ спасительный мракъ,

За тѣнью блестящей онъ сдѣлаетъ шагъ.

Одухотворенный разсвѣтъ.

Когда въ окнѣ разсвѣтъ румяный забѣлѣетъ

И строгій Идеалъ, грустя, взойдетъ за нимъ,

Ночная оргія внезапно онѣмѣетъ:

Въ животномъ пробужденъ стыдливый серафимъ.

Въ душѣ униженной, но все еще томимой

Печалью жгучею и полной тайныхъ сновъ,

Вдругъ вспыхнула лазурь межъ хмурыхъ облаковъ

И въ бездну свѣтлую влечетъ неудержимо...

Такъ на дымящихся развалинахъ страстей

Порхаетъ близъ моихъ расширенныхъ очей

Твой образъ розовый, о чистая богиня.

Свѣтъ восковыхъ свѣчей померкъ въ сіяньи дня...

И, точно солнце, ты восходишь для меня,

И вновь озарена души моей пустыня!

Альбатросъ.

Когда въ морскомъ пути тоска беретъ матросовъ,

Они въ досужій часъ, чтобъ время скоротать,

Безпечныхъ ловятъ птицъ, огромныхъ альбатросовъ,

Что встрѣчныя суда такъ любятъ провожать.

И вотъ, когда царя любимаго лазури

На палубѣ кладутъ, онъ снѣжныхъ два крыла,

Умѣвшихъ такъ легко парить навстрѣчу бури,

Застѣнчиво влачитъ, какъ два большихъ весла.

Быстрѣйшій изъ гонцовъ, какъ грузно онъ ступаетъ.

Краса воздушныхъ странъ, о какъ онъ сталъ смѣшонъ!

Дразня, тотъ въ клювъ ему табачный дымъ пускаетъ;

Тотъ веселитъ толпу, хромая, какъ и онъ.

Поэтъ! вотъ образъ твой! Ты также безъ усилья

Летаешь въ облакахъ средь молній и громовъ,

Но исполинскія тебѣ мѣшаютъ крылья

Ходить въ толпѣ людей средь шиканья глупцовъ.

Человѣкъ и море.

Свободный человѣкъ! Не даромъ ты влюбленъ

Въ могучій океанъ: глубокій и безбрежный,

Онъ -- вѣрный образъ твой! Не меньше буренъ онъ,

Не меньше горечи въ твоей груди мятежной.

Какъ любишь ты за то въ волнахъ его нырять,

Въ одно сливаться съ нимъ! Въ его рыданьяхъ гнѣвныхъ

И дикихъ жалобахъ отрадно узнавать

Тебѣ знакомый шумъ своихъ невзгодъ душевныхъ.

Равно загадочны вы оба и темны, равно обвѣяны молчаньемъ ледовитымъ!

Кто, море, знаетъ ключъ къ твоимъ богатствамъ скрытымъ?

Твои, о, человѣкъ, кто мѣрилъ глубины?

И что-же? Вы борьбу ведете искони

Не вѣдая зачѣмъ, и чужды сожалѣнья --

Такъ любите вы смерть и ужасы рѣзни,

О братья-близнецы, враги безъ примиренья!

Разбитый колоколъ.

Зимой, у камелька, въ часы ночей печальныхъ

Съ отрадой горькою -въ сердечной глубинѣ,

Ловлю я голоса воспоминаній дальнихъ

Сквозь гулъ колоколовъ, поющихъ въ тишинѣ.

Завидую тебѣ я, колоколъ счастливый

Съ могучей глоткою! Въ ночную темноту

Увѣренно ты шлешь свой крикъ благочестивый,

Какъ старый часовой, не спящій на посту!

А я... моя душа давно разбита, смята...

И если-бъ пѣснею я вздумалъ, какъ когда-то,

Спугнуть холодный мракъ, я только-бъ прохрипѣлъ

Какъ раненый, врагомъ забытый безсердечнымъ

Въ кровавомъ озерѣ, подъ грудой мертвыхъ тѣлъ,

Безсильный двинуться, въ усильи безконечномъ.

Поэтъ.

Когда Поэтъ, по волѣ Провидѣнья,

Явился въ міръ,-- испуганная мать,

Сжавъ кулаки, полна богохуленья,

Дитя и небо стала проклинать:

"О, лучше-бъ комъ до омерзѣнья гадкихъ,

Живыхъ ехиднъ на свѣтъ я родила,

Тотъ проклятъ часъ, та ночь восторговъ краткихъ,

Когда позоръ я мужу зачала!

"Но если Богъ посмѣшищемъ народа

Меня одну избралъ средь матерей

И не могу постылаго урода я задушить,

Не прячась отъ людей,

"О, я отмщу за это униженье!

Я злость небесъ на даръ ихъ перелью:

Я такъ скручу проклятое растенье,

Что почки всѣ въ зародышѣ убью!"

Такъ день и ночь грозить и плакать рада,

Не въ силахъ цѣль предвѣчную понять

Своей рукой готовитъ въ нѣдрахъ ада

Себѣ костры озлобленная мать.

Но сирота, подъ тайною охраной

Небесныхъ силъ, легко несетъ свой крестъ:

Во всемъ, что пьетъ, онъ нектаръ пьетъ румяный,

Во всемъ, что ѣстъ, амброзію онъ ѣстъ.

Съ пролетной тучкой весело болтаетъ,

Играетъ съ вѣтромъ, съ птичкой полевой,

И съ ней поетъ... И съ грустью наблюдаетъ

Хранитель-ангелъ смѣхъ его живой.

Все, что любить стремится онъ, боязнью

Къ нему полно; но чудно кротокъ онъ...

И дышутъ всѣ нахальной непріязнью,

Изъ дѣтскихъ устъ пытаясь вырвать стонъ!..

Въ его вино и хлѣбъ, глумясь, мѣшаютъ

Золу съ плевками; все, чего рукой

Коснется онъ, брезгливо отвергаютъ,

Его слѣды обходятъ стороной.

Его жена на площадяхъ публичныхъ

Не устаетъ хвастливо говорить:

"Онъ дышетъ мной... Я идоловъ античныхъ

Хочу въ себѣ для міра воскресить!

"Вся въ золото одѣнусь, благовонный

Заставлю нардъ мнѣ жечь и ѳиміамъ...

Въ душѣ раба колѣнопреклоненной,

Какъ божеству себѣ воздвигну храмъ!

"А, утомясь кощунственной забавой,

Я коготь свой безумцу въ грудь вонжу

И съ хохотомъ злораднымъ путь кровавый,

Какъ гарпія, до сердца проложу!

"И это сердце розовое выну,

Какъ изъ гнѣзда дрожащаго птенца,

И на обѣдъ любимой кошкѣ кину

И трепетомъ упьюсь его конца".

Въ тиши ночной Поэтъ благочестивый

Лучистый взоръ возводитъ къ небесамъ,

И дивный свѣтъ въ его душѣ правдивой

Прощенья свѣтъ неистовымъ врагамъ:

"Благословенъ дающій намъ страданье

Въ пустынѣ зла источникъ водъ живыхъ!

Какъ сталь въ огнѣ, въ горнилѣ испытанья

Вашъ крѣпнетъ духъ для радостей святыхъ.

"Я знаю: тамъ, гдѣ Ты царишь, блистая,

Тамъ мѣсто есть и для моихъ скорбей,

И позовешь меня ты въ кущи рая

На праздникъ Силъ, Престоловъ и Властей!

"Онъ правъ, твой судъ: даетъ вѣнецъ нетлѣнный

Одинъ лишь путь -- тернистый путь тревогъ,

И дань нужна со всѣхъ концовъ вселенной,

Чтобъ мой сплести таинственный вѣнокъ!

"Забытый блескъ прославленной Пальмиры,

Богатство горъ и водной глубины,

Безвѣстныхъ странъ всѣ перлы и сапфиры

Предъ тѣмъ вѣнкомъ ничтожны и блѣдны!

"Онъ будетъ свитъ не смертными руками

Изъ чистыхъ струй не здѣшняго огня,

Того огня, передъ которымъ пламя

Людскихъ очей -- лампада въ блескѣ дня!"

Экзотическій ароматъ.

Если вечеромъ теплымъ осеннимъ закрою глаза я

Близъ груди твоей жаркой, вдыхая ея ароматъ,

Мнѣ приснятся тотчасъ берега благодатнаго края,

Гдѣ лучи монотоннаго солнца такъ ярко горятъ:

Этотъ островъ лѣнивый, обломокъ цвѣтущаго рая,

Гдѣ на странныхъ деревьяхъ плоды наливные висятъ,

Гдѣ лучистыя очи смуглянокъ такъ вольно глядятъ

И мужчинамъ-атлетамъ дана граціозность такая.

Предо мной оживаютъ картины счастливыхъ годовъ --

Гавань, полная мачтъ и надутыхъ еще парусовъ,

Не успѣвшихъ забыть о шумѣвшихъ надъ ними циклонахъ,

И напѣвы матросовъ въ сіяньи лазурнаго дня,

И томительный запахъ отъ рощъ тамариндовъ зеленыхъ,

Въ гармоничный сливаясь аккордъ, наполняютъ меня.

Маленькія старушки.

(Посвящено Виктору Гюго).

Въ изгибахъ сумрачныхъ старинныхъ городовъ,

Гдѣ самый ужасъ,-- все полно очарованья,

По цѣлымъ днямъ стеречь болѣзненно готовъ

Я эти странныя, но милыя созданья.

Уродцы слабые, со сгорбленной спиной

И сморщеннымъ лицомъ,-- когда-то Эпонинамъ,

Лаисамъ и онѣ равнялись красотой!..

Полюбимъ ихъ, друзья!.. Подъ ветхимъ кринолиномъ

И рваной юбкою отъ холода дрожа,

На каждый экипажъ косясь пугливымъ взоромъ,

Ползутъ онѣ, въ рукахъ заботливо держа

Завѣтный ридикюль съ поблекнувшимъ узоромъ;

Неровною рысцой безпомощно трусятъ,

Подобно раненымъ волочатся животнымъ;

Какъ куклы съ фокусомъ, прохожаго смѣшатъ,

Выдѣлывая на движеньемъ безотчетнымъ...

Межъ тѣмъ, глаза у нихъ буравчиковъ острѣй,

Какъ въ ночи тихія съ водою ямы, свѣтятъ,--

Прелестные глаза неопытныхъ дѣтей,

Смѣющихся всему, что яркаго замѣтятъ.

Васъ поражалъ размѣръ и схожій видъ гробовъ

Старушекъ и дѣтей? Не чуждый благородства

Своеобразный вкусъ -- къ изящному любовь --

Художникъ мудрый Смерть вложила въ это сходство!

Наткнувшись иногда на немощный фантомъ,

Плетущійся въ толпѣ по набережной Сены,

Серьезно каждый разъ я думаю о томъ,

Какъ эти хрупкіе, разстроенные члены

Съумѣетъ гробовщикъ въ свой ящикъ уложить;

И часто мнится мнѣ, что это еле-еле

Живое существо, наскучившее жить,

Бредетъ, не торопясь, къ вторичной колыбели...

Ахъ, милліономъ слезъ, потокомъ безъ конца

Прорыты вашихъ глазъ бездонные колодцы,

И прелесть тайную, о милые уродцы,

Находятъ въ нихъ бѣдой вскормленныя сердца!

II.

Меня плѣняютъ всѣ... Всѣхъ, всѣхъ до слезъ мнѣ жалко,

Садовъ-ли Тиволи то рѣзвый мотылекъ,

Фраскати стараго влюбленная весталка

Иль жрица Таліи, чье имя зналъ раекъ.

Но сколькія изъ нихъ, и въ горечи печали

Умѣя находить благоуханный медъ,

На крыльяхъ подвига, какъ боги достигали

Смиренною душой заоблачныхъ высотъ!

Однѣхъ -- родимый край повергъ въ пучину горя,

Другихъ -- жестокій мужъ скорбями удручилъ,

А третьимъ сердце сынъ-чудовище разбилъ,

И слезы всѣхъ, увы! наполнили-бы море...

III.

Ахъ, какъ любилъ слѣдить я за одной изъ нихъ!

Въ часы, когда заря огнистая алѣла

На западѣ, струясь, какъ кровь изъ ранъ живыхъ,

Въ укромномъ уголку она одна сидѣла,

Въ раздумьи слушая богатый мѣдью громъ

Военной музыки, что часто наполняетъ

По вечерамъ сады и боевымъ огнемъ

Уснувшія сердца согражданъ зажигаетъ.

Она еще пряма, бодра на видъ была

И жадно пѣснь войны суровую вдыхала:

Глазъ раскрывался вдругъ порой, какъ у орла,

Чело изъ мрамора, казалось, лавровъ ждало...

IV.

Такъ вы проходите черезъ хаосъ столицъ,

Безъ слова жалобы на гнетъ судьбы неправой,

Толпой забытою святыхъ или блудницъ,

Которыхъ имена когда-то были славой...

Теперь въ толпѣ людской никто не узнаетъ

Въ васъ грацій старины, терявшихъ счетъ побѣдамъ:

Прохожій пьяница къ вамъ съ лаской пристаетъ

Насмѣшливой, гаменъ за вами скачетъ слѣдомъ.

Стыдясь самихъ себя, вы бродите вдоль стѣнъ,

Пугливы, скорчены, блѣдны, какъ привидѣнья,

Еще при жизни -- прахъ, полубездушный тлѣнъ,

Давно созрѣвшій ужъ для вѣчнаго нетлѣнья!

Но я, мечтатель, я, привыкшій каждый вашъ

Невѣрный шагъ слѣдить тревожными очами,

Невѣдомый вашъ другъ и добровольный стражъ,

Я, какъ отецъ дѣтьми, тайкомъ любуюсь вами.

Я вижу вновь разсвѣтъ погибшихъ вашихъ дней

Неопытныхъ страстей кипучія волненья...

Отъ вашей чистоты самъ становлюсь свѣтлѣй,

Прощаю и люблю всѣ ваши заблужденья...

Развалины! Друзья! Свое прости вамъ вслѣдъ

Торжественно я шлю при каждомъ разставаньѣ:

О, Евы бѣдныя восьмидесяти лѣтъ,

Увидите-ль зари вы затрашней сіянье...

Вино тряпичниковъ.

Ненастье. Фонарей дрожащихъ слышенъ стукъ.

Чуть льется красный свѣтъ на лабиринтъ лачугъ

Предмѣстья стараго, гдѣ бурными дрожжами

Кишитъ рабочій людъ и грязь стоитъ морями.

Въ душѣ тряпичника, межъ тѣмъ, тепло и свѣтъ!

Качаясь, стукаясь о стѣны, какъ поэтъ,

Забывъ и помышлять о сыщикахъ коварныхъ,

Онъ весь излиться радъ въ проектахъ лучезарныхъ:

Законы издаетъ для всѣхъ племенъ земныхъ,

Вѣнчаетъ лавромъ жертвъ, ниспровергаетъ злыхъ

И подъ шатромъ небесъ, нависшихъ балдахиномъ,

Въ восторгѣ мнитъ себя отважнымъ паладиномъ!

Старикъ, до времени согнутый и сѣдой,

Измолотый трудомъ, заботой и нуждой,

Сбирая по пути всѣ жалкія тряпицы,

Отрыжку смрадную прожорливой столицы,

Такъ онъ идетъ домой, въ свой уголъ бѣдняка,

Пропитанъ запахомъ пріятнымъ погребка,

Съ толпой товарищей -- и ихъ усы сѣдые

Висятъ, какъ предъ полкомъ знамена боевыя...

Предъ ними солнца блескъ, и флаги, и цвѣты...

И въ шумной оргіи (о, свѣтлыя мечты!)

Побѣдныхъ клики трубъ: несутъ они свободу

И воскресенья вѣсть усталому народу!

Такъ бодрое вино -- отрада всѣхъ живыхъ --

Пактоломъ золотымъ течетъ по жиламъ ихъ.

Путешествіе.

Ребенокъ, въ глобусы влюбленный и въ эстампы,

Глазами жадными глядитъ на Божій свѣтъ:

О, какъ огроменъ онъ при скудномъ свѣтѣ лампы,

Когда въ душѣ еще воспоминаній нѣтъ!

Мы рано по утру пускаемся въ дорогу

Съ пылающимъ челомъ и съ сердцемъ полнымъ ранъ;

Мы жаждемъ вѣчнаго -- и юную тревогу

Просторомъ призрачнымъ ласкаетъ океанъ.

Тотъ радъ, что убѣжалъ отъ родины позорной,

Тотъ самъ былъ для нея угрозой иль стыдомъ,

А тотъ... а тотъ усталъ пить ароматъ тлетворный

Изъ устъ Цирцеи злой и быть ея рабомъ.

О, какъ лазурна даль!.. Какъ, эту ширь почуявъ,

Грудь дышетъ глубоко!.. То зной палитъ огнемъ,

То щиплется морозъ, проклятыхъ поцѣлуевъ

Съ лица его слѣды стирая день за днемъ.

Но странникъ истинный лишь тотъ, кто безъ упрека

И людямъ и себѣ изъ края въ край идетъ,

Кто грудью встрѣтить радъ всѣ ухищренья рока

И каждый день твердитъ, Богъ вѣсть зачѣмъ: "Впередъ!"

Чьи думы и мечты имѣютъ очертанья

Летучихъ облаковъ, кто грезитъ въ тишинѣ

О наслажденіяхъ, которымъ нѣтъ названья,

О жизни, полной тайнъ, въ невѣдомой странѣ!

II.

Увы! мы, какъ кубарь, у ногъ дѣтей жужжащій,

Вертимся, прыгаемъ, не уходя изъ глазъ,

А любопытства страсть, какъ нѣкій ангелъ мстящій,

Въ минуты даже сна подхлестываетъ насъ!

И грустно и смѣшно! какой-то жребій странный,

Гдѣ цѣль сегодня здѣсь, а завтра тамъ лежитъ,

Гдѣ человѣкъ живетъ надеждой неустанной

И, какъ дуракъ, всю жизнь за отдыхомъ бѣжитъ!

Душа людей -- корабль, летящій величаво

Къ Икаріи своей на встрѣчу бурь и грозъ.

Чу, съ марса слышенъ крикъ: "Любовь... богатство... слава!.."

О, адъ! корабль попалъ на каменный утесъ...

Имъ въ каждомъ островкѣ ужъ снится Эльдорадо,

Едва лишь вахтенный про землю возвѣститъ;

Но тамъ, гдѣ пиръ создать воображенье радо,

Разсвѣта первый лучъ откроетъ лишь гранитъ.

Любовники химеръ! Искатели Америкъ!

Въ желѣза-ль заковать пылъ безпокойный вашъ?

Иль высадить васъ здѣсь на нелюдимый берегъ?

О, горекъ безъ того вашъ радужный миражъ!

Бродяги старые, вы по дорогѣ грязной

Бредете съ головой, поднятой къ небесамъ,

И роскошь Капуи мерещится вамъ тамъ,

Гдѣ чуть дымитъ свѣча въ конурѣ безобразной!

III.

Въ пучинѣ вашихъ глазъ, о странные пловцы,

Читаемъ томы мы чудеснѣйшихъ разсказовъ,

И такъ, откройте намъ тѣ пышные ларцы,

Гдѣ столько перловъ вы храните и алмазовъ.

Мы путешествовать хотимъ безъ парусовъ,

Безъ пара и борьбы съ стихіею упрямой:

Пусть быстрою мелькнутъ предъ нами панорамой

Воспоминанія далекихъ береговъ.

Ну, что-жъ вы выдѣли?

IV.

"Небесъ пустынныхъ своды,

Рядъ однозвучныхъ волнъ да желтые пески;

И, несмотря на всѣ толчки и непогоды,

Мы чуть не умерли, какъ дома, отъ тоски.

Блескъ людныхъ городовъ подъ пышною зарею,

Малиновый отливъ чуть плещущей волны

Лишь наполняли насъ тревогой и тоскою

По чуждой красотѣ небесной стороны.

Да, мы не видѣли ландшафтовъ грандіознѣй

Тѣхъ замковъ сказочныхъ, тѣхъ чудныхъ городовъ,

Что видишь иногда порой заката поздней

Въ причудливой игрѣ нарядныхъ облаковъ.

И ненасытное желанье въ насъ горѣло.

Такъ старый кипарисъ все рвется къ небесамъ,

Какая-бъ ноша лѣтъ надъ нимъ ни тяготѣла

Все жаждетъ ближе быть къ полуденнымъ лучамъ.

Вашъ духъ былъ удрученъ безсонною заботой...

Но все-же, если тамъ, за чуждымъ рубежемъ

Вамъ грезится вашъ рай, о братья, мы съ охотой

Эскизовъ нѣсколько въ вашъ помѣстимъ альбомъ!

Съ хвостомъ и съ хоботомъ почтили мы кумировъ;

Мы видѣли дворцы, которыхъ красота

И роскошь дикая для вашихъ всѣхъ банкировъ

Лишь въ снахъ возможная и праздная мечта.

Костюмы женскіе намъ опьяняли взоры

Раскрашенныхъ зубовъ эмаль видали мы

И змѣй ласкавшіе насъ тѣшили жонглеры".

И что еще, еще?

VI.

О, знанье горькое! Вотъ для какой науки

Должны мы странствовать, чтобъ лѣтомъ и зимой,

Сегодня, какъ вчера, встрѣчать лишь образъ свой --

Оазисъ ужаса въ пустынѣ мертвой скуки!...

И такъ, остаться здѣсь? Иль отправляться въ путь?

По сердцу выбирай неопытное племя!

Тотъ прячется въ углу, въ надеждѣ обмануть

Ужаснаго врага, недремлющее Время.

А тотъ всю жизнь свою спѣшитъ, какъ Вѣчный жидъ,

Летитъ на кораблѣ, въ испугѣ одичаломъ

Бросается въ вагонъ... Но по пятамъ бѣжитъ

Загадочный боецъ съ опущеннымъ забраломъ!

Когда онъ на хребетъ поставитъ ногу намъ

"Впередъ!" воскликнемте, отваги не теряя,

И, точно вновь плывя къ завѣтнымъ берегамъ

Цвѣтущей Индіи иль дальняго Китая,

Въ пучину Сумрака, какъ юные пловцы,

Помчимся весело... Чу! грустный и невнятный

Вамъ слышится-ль напѣвъ?... Незримые пѣвцы

Таинственно поютъ: "Вы, лотосъ ароматный

Желавшіе вкусить, сюда, друзья, сюда!

Здѣсь райскіе сады съ чудесными плодами,

Здѣсь голодъ вашъ уснетъ сердечный навсегда

И вечеръ сладкими васъ напоитъ струями".

Изъ бездны тянутся къ намъ руки и уста...

Пиладовъ узнаемъ мы дорогія тѣни...

"Твоя Электра я... Сюда!" Зоветъ насъ та,

Которой нѣкогда лобзали мы колѣни.

О старый капитанъ! О, смерть! Стряхнемъ-же лѣнь!

Наскучилъ этотъ край -- пора поднять вѣтрила.

Пусть небо и земля угрюмы, какъ чернила,

У насъ въ сердцахъ восторгъ и лучезарный день!

Игра.

Кокетки старыя средь креселъ полинялыхъ:

Румяна на щекахъ, ужимкамъ нѣтъ числа;

Въ ушахъ завядшихъ стукъ металла и стекла,

Печать фатальности во взорѣ глазъ усталыхъ.

О, сколько лицъ безъ губъ и десенъ безъ зубовъ

Надъ зеленью столовъ склонилось съ болью сладкой!

О, сколько тощихъ рукъ, сведенныхъ лихорадкой,

Карманъ давно пустой обшариваютъ вновь!

Подъ грязнымъ потолкомъ огромнѣйшихъ кенкетовъ

И канделябровъ рядъ бросаетъ тусклый свѣтъ

На лица мрачныя прославленныхъ поэтовъ,

Успѣвшихъ промотать работу многихъ лѣтъ.

Вотъ греза мрачная, приснившаяся живо, больной

Душѣ моей въ безсонный часъ ночной:

Я самъ сижу въ углу берлоги молчаливой,

Облокотясь на столъ холодный и нѣмой,

Сижу, завидуя застывшею душою

Веселью мрачному, упорству ихъ страстей,

Имъ всѣмъ торгующимъ такъ нагло предо мною,

Тотъ честью старою, та красотой своей!

"Сѣверный Вѣстникъ", No 12, 1890