Макар Иваныч с удивлением взглянул на старого барина.
-- Я же тебе говорю, что сегодня еще видел, час тому назад видел! -- волнуясь, краснея и все более и более возвышая голос, говорил Алексей Сергеевич. -- Ну, куда же оно могло запропаститься? Куда? Ну, как по-твоему?
Глаза Макара Иваныча совсем расширились.
-- Может быть, между бумагами где-нибудь засунулось! -- все еще твердым голосом отвечал он; но уже в этом голосе слышались какие-то неуверенные, робкие нотки.
-- Глупо! -- крикнул совершенно рассердясь Алексей Сергеевич, -- это уж совсем глупо! Ведь не иголка, я думаю! Наконец, я все книги перерыл!
Макар Иваныч совсем не выносил крика. Много лет тому назад когда он был молод и необыкновенно цветущего здоровья, и тогда всякий крик был ему неприятен; теперь же, когда ему стукнул 66-й год, когда он бросил совсем есть мясо, не курил, пил чай без сахара, читал по вечерам Библию и немногословная, неторопливая речь его становилась подчас совсем елейною, -- теперь он просто не выносил крика. Крик прямо возбуждал его, и Макар Иваныч, как ни старался сдерживаться, принимался кричать сам.
-- Я и сам знаю, что не иголка! -- резко отвечал Макар Иваныч. -- А не нашли, значит, нет!
-- Как нет! -- побагровев воскликнул Алексей Сергеевич. -- Как это может быть? Да что мой письменный стол, постоялый двор, что ли, где всякий может прийти и расположиться!
-- Двор не двор, а люди приходят и садятся! Давеча доктор сидел, а вчерась барыня, Наталья Алексеевна...
-- Что-о?.. -- протянул крайне изумленный Алексей Сергеевич. -- Да как ты смел?.. Пошел вон!
Макар Иваныч сверкнул на барина злыми глазами и не спеша, степенно, вышел.
Алексей Сергеевич повалился на кровать, корчась от болей в пояснице, но, тем не менее, успел нажать пуговку электрического звонка, проведенного в комнату, предназначенную для сестры милосердия.
В комнату, неслышно, как тень, вошла молодая девушка в холстинковом сером платье, переднике и белой косынке на голове.
-- Помогите мне! Потрите поясницу! -- сказал Алексей Сергеевич. -- Не можете найти спирта? Смотрите хорошенько! Вот на окне, -- вы же сами поставили!
Девушка отыскала спирт и принялась растирать больному спину. Тот охал, морщился, корчился, наконец спросил:
-- Скажите на милость, вы не можете крепче?
-- Могу! -- отвечала девушка, -- но вас обеспокоит и будет вредно.
-- Меня больше беспокоит, что вы притрагиваетесь, как кошка лапкой! Я все думаю, что вы жалеете ваших ручек. Они у вас на удивление выхолены! Вы, помнится, говорили, что кончаете фельдшерские курсы, будете фельдшерицей! Решительно не понимаю, что вы будете делать в деревне с вашими ручками, более приспособленными к перелистыванию французских романов, нежели к перевязыванию мужицких ран и вытаскиванью из них червей!
Девушка покраснела. Крупная слезинка, только одна всего, навернулась на глаза, но девушка спокойно сказала:
-- Вам пора принимать лекарство!
-- Пора! -- язвительно улыбнулся старик, -- вы думаете? Как вы пунктуальны! Это делает честь всему вашему врачебному сословию. Вы думаете, т. е. вернее, заставляете думать ваших пациентов, что, если минута в минуту, в назначенное время принимать какую-нибудь пакость, то боль в спине пройдет и почки исправятся. Есть такие дураки -- больные, которые верят в это; но я не из их числа.
-- Но вы все-таки лечитесь? -- спокойно и кротко заметила девушка.
-- Ах, милая моя, лечусь не я, а моя боль лечится! Как вы этого не понимаете? Покуда я был здоров, я только потому и не предлагал перестрелять всех врачей, что они мне не мешали, и я их игнорировал; но когда я захворал, я уже сделался не я, -- понимаете? -- и этот не я назвал к моей постели кучу специалистов.
-- Позвольте, я вам переложу ногу. Так она у вас затечет!
-- Merci! Вот это я понимаю! Переложить ногу, повернуть больного, поправить подушку, одеяло, помочь встать и идти, -- вот почти все, чем должна ограничиться ваша медицина, -- да, чуть не забыл: отрезать еще ногу, если образовалась гангрена! Но копаться во внутренностях живого человека, ничего не видя, ничего не понимая, -- это слишком... смело, чтобы не сказать более.
-- Вы примете лекарство?
-- Чтобы быть последовательным, я бы должен был сказать: нет! Но недаром человечество со времени Гиппократа, т. е. около 400 года до Р. X., гипнотизируется медициной! Да, наконец, я сказал уже, что не принадлежу себе, что я не Алексей Сергеевич Рыванов, а больные почки...
-- Которые и нужно лечить! Я налила лекарство!
-- Давайте, выпью!
Старик выпил ложку, состроил гримасу и сказал "бр-р!"
-- Разве так противно? -- спросила девушка.
-- Гадость!
-- Однако, я уж не знаю, чему приписать, влиянию ли этой гадости или чему другому; но у вас вид сегодня лучше: вы бодрее.
-- "Вид лучше", "бодрее", обычные слова медицинского внушения, а тебя, тем не менее, "гроб зевая ждет"! Откуда это?
-- Из Пушкина!
-- Умница! Хорошо, что хоть это не забыли с вашей латинской кухней! Ну, merci, -- можете идти вы мне больше не нужны!
-- Вы будете принимать?
-- Что? Опять лекарства?
-- Нет, визиты! По-моему сегодня -- можно!
-- Ох, одно стоит других! Ну, что делать! Пусть идут, только не сразу и не в большом количестве!
II.
Макар Иваныч огорченный и -- как это ни странным должно было бы показаться, -- крайне смущенный, вошел в свою небольшую, опрятную комнатку и заперся на задвижку. В комнатке, прибранной и украшенной с педантичностью старого, заматорелого холостяка, дешевыми безделушками, было тепло и чуть-чуть припахивало мятой, которую Макар Иваныч пил по два стакана в день без особой надобности, а чтобы "быть", как он выражался, "здоровым". У окна висела клетка с молодою, веселой канарейкой, услаждавшей душу Макара Ивановича звонким пением. Но сегодня скорбную, мрачную душу Макара Ивановича ничем нельзя было ни развеселить, ни успокоить. Он сел в старенькое, совершенно обтертое сафьяновое кресло, вытянул худые ноги в мягких козловых сапогах, и, припав щекою к ладони правой руки, задумался.
Правда, в последние годы Алексей Сергеевич, вследствие хронической болезни, сделался очень раздражительным, капризным и даже злым; но никогда еще не случалось, чтобы он прогнал от себя Макара Иваныча. Кричит, беснуется до того, что слюною так и забрызжет, но чтобы сказать: "пошел вон!", этого не было ни сразу за все сорок лет службы у него Макара Иваныча.
И это было так грубо, так жестоко, что Макар Иваныч не мог вспомнить, как он вышел из кабинета, -- словно сами ноги вынесли его, помимо его ведома. "Пошел вон!" Да этого не было даже тогда, в самом начале службы, когда обоим им, и слуге и барину, было по 25 лет; слуга был крепостной малый, глуповатый, только что от сохи, а барин служил в гусарах, и об его молодечестве и кутежах рассказывали в двух губерниях. "Пошел вон!" И кто же это сказал? Добрейшей души человек, барин, какого во всем мире не сыщешь, настоящий, старый барин, а не то что какой-нибудь из нынешних, из адвокатов или банковских служащих!
У Макара Иваныча закипело в душе, и поблекшие, бритые щеки побагровели... Кабы можно было, так он бы ему сказал, он бы ему сказал приблизительно так: "Эх, Алексей Сергеевич, стыдно вам, батюшка, стыдно! Сорок лет служил я вам верой и правдой, берег вас, соблюдал, а вы что изволили сказать, -- подумайте-ка! Помните, пять лет тому назад, вы сами изволили позвать меня и сказать: "Сегодня Макар, тридцатипятилетие твоей службы, твой юбилей. Спасибо тебе за твою верную службу. Ты можешь сегодня мне не служить, -- иди, куда тебе надобно". И вручили мне золотые анкерные часы и сто рублей денег. А куда мне было идти? Племянница пришла с ребеночком, так мы с ней посидели, кофейку со сладкими булками напились -- вот и юбилей! Эх, Алексей Сергеевич, нехорошо".
Но вдруг ужасное предположение возникло у Макара Иваныча! А что, если Алексей Сергеевич подозревает его в похищении золотого пенсне? Ведь он барин, а барин всегда может считать своего слугу вором!
Макар Иванович сделался совсем пунцовым. Честные люди бывают больше смущены от одного предположения, что их подозревают в воровстве, нежели настоящие воры. У Макара Иваныча затряслись руки и тело ослабло, тем не менее, повинуясь душившему его волнению, он встал и начал ходить по комнате, ладонью растирая грудь, где именно и чувствовалось удушье.
Да, да, конечно, его подозревают, -- вот почему Алексей Сергеевич и позволил себе крикнуть ему "вон!" Что же с того, что он, Макар Иваныч, сорок лет прослужил и не был замечен? А вот на сорок первом году и заметили! Господи, Боже мой! Или, может быть, Алексей Сергеевич рассердился на то, что он сказал про доктора и Наталью Алексеевну? Так ведь он должен был понять, что он, Макар Иваныч, сказал в том смысле, что эти лица могли засунуть, уронить, разбить вещь, а, конечно, не присвоить! Господи, Боже мой, какая путаница!
Макар Иваныч уже совсем собрался идти к барину и сказать: "Вы меня подозреваете в краже пенсне? Мне за вас стыдно!" Вот что-нибудь в этом роде, непременно зло и остроумно, хотел сказать Макар Иваныч и сразить Алексея Сергеевича; но одно соображение остановило его. А что как старик закричит: "Врешь, ты украл!" -- а Макар Иваныч смутится, покраснеет и опустит глаза, что непременно должно будет случиться, -- ну что тогда? Тогда уж остается одно, -- самое обычное у всех воришек, -- сказать, что обыщите, мол, меня; а я знать ничего не знаю. Тьфу!
Макар Иваныч с негодованием плюнул. Мысль о том, куда могло деваться пенсне, не давала ему покоя, заставляла его то краснеть, то бледнеть попеременно. Действительно, к письменному столу садились все: доктор прописывать рецепт, фельдшерица записывать температуру, дочь Алексея Сергеевича, Наталья Сергеевна, просто так, посидеть, и мало какого народу, что ходили с визитом! Пенсне могли засунуть между листами бумаги или книг, наконец, оно могло попасть кому-нибудь в манжету или рукав, быть вынесенным на улицу и там оброненным. При этом Макару Иванычу вспомнился аналогичный случай, когда один из гостей Алексея Сергеевича курил сигару в мундштуке, а другой прошел только мимо, и вдруг у первого не оказалось сигары, не оказалось ее ни в обивке кресла, ни на ковре; а второй, минут этак через пять, закричал от обжога, стал махать рукою, и из манжеты выпала сигара. Тогда много смеялись этому, почти невероятному случаю. А что если этот случай повторился? А что, если вынесенное таким образом на улицу пенсне, выпало на снег, или у извозчика в санях? Ведь вот его уж и не найти, а между тем страшное подозрение тяготеет над Макаром Иванычем.
III.
Кто-то тихонько постучался. Макар Иваныч щелкнул задвижкой и впустил молодую, бледную женщину в большом платке, с ребенком на руках, укутанным в красное, ватное одеяло.
-- Ну что, Стеша! -- спросил Макар Иваныч, -- была в лечебнице?
-- Была! -- ответила женщина, кладя ребенка на кровать и распутывая концы платка, -- да что пользы-то?
-- Разве не лучше?
-- Какое! Доктора, вон, говорят, нужно то да другое, -- посчитать, так рубля на три наговорил; а сами знаете, дяденька, где мне взять!
-- Да, да, конечно! -- торопливо и ласково заговорил Макар Иваныч. -- Ну, это уж мы как-нибудь... Э-хе-хе!
Он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик, порылся в нем и, доставши трехрублевку, протянул племяннице.
-- На, вот, купи там, что нужно! Ну, а Алексей что? Все пьет?
-- Все пьет, дяденька! -- со вздохом подтвердила племянница.
-- Ишь ты! -- покачал головой старик.
Ему жаль было племянницы и совестно передней, так как это было его желанием, чтобы она вышла за Алексея, серебряника, зарабатывавшего до полутораста рублей в месяц. Но молодой человек сошелся с дурной компанией стал пить и опустился до того, что жене, жившей в подвале, часто нечего было есть. "Что делать, ошибся!" -- со вздохом говорил Макар Иваныч, и, чтобы поправить "ошибку", отдавал последнее из своего небольшого жалованья.
-- Просто, что с ним сделали! -- жаловалась молодая женщина, -- словно вот кто обошел его!
Макар Иваныч не слышал ее причитаний; в голове у него шло свое, и это новое, что возникло теперь в нем, было до такой степени ужасно, что он сидел в пол-оборота и нарочно не смотрел на племянницу. Точно кто нашептывал ему на нее, и подозрение все росло, и росло и не было сил от него избавиться. Действительно, можно ли было поручиться, что Степанида не взяла пенсне? Кто мог думать, что смирный, работящий Алексей сделается отъявленным пьяницей и буяном? Отчего же Степанида не могла украсть? Нужда у ней постоянная, помощь от него, от дяди, незначительная, а на руках больной ребенок и лечить его -- стоит денег. Взять же Степанида могла свободно, так как часто, когда Макар Иваныч прихварывал, убирала за него комнаты; а он в это время забавлял и тешил, как мог, ее ребенка, этого несчастного, тонкого, как спичка, мальчика, который, хоть и косвенно, тоже впутался в эту историю, тоже оказывается причастным к греху.
-- О, Боже, Боже! -- простонал Макар Иваныч взявшись за голову.
-- Что вы, дяденька? Нездоровится, что ли? -- спросила Степанида.
-- Всего тут есть! -- неопределенно отвечал Макар Иваныч, стараясь не смотреть на племянницу, -- и здоровье плохо, да и неприятности...
-- Что же такое, дяденька?
Вот тут-то и удобнее всего, кажется, было бы спросить о пенсне; но Макар Иваныч чувствовал, что при первой же попытке слово застряло бы у него в горле. Значит, нужно было молчать.
-- Да мало ли что! -- уклончиво отвечал Макар Иваныч.
Степанида принялась развертывать одеяло, в котором спал ребенок, и по этим знакомым приемам Макар Иваныч знал, что племянница собирается расположиться у него надолго, до сумерек. Эти же спокойные, неторопливые движения Степаниды лучше всего свидетельствовали о ее невиновности; но ведь Макар Иваныч и без того наполовину был в этом убежден, а как уверить других? Как уверить Алексея Сергеевича, который знал, что племянница каждый день ходит к нему и, может быть, ее-то именно и подозревает? Макару Иванычу, как и всякому в его положении, самым лучшим казалось удалить Степаниду, по возможности, сократить время ее пребывания в этом доме; но опять же как ей сказать?
Мрачно потупившись, исподлобья, смотрел Макар Иваныч на молодую женщину. А та, как нарочно, обрадовавшись теплу, уютной, опрятной комнате, сняла платок, кофточку и, с приемами домовитой хозяйки, начала приводить в порядок постель и убирать кое-какие вещи. От всей ее молодой фигуры, рано схваченной и сдавленной нуждой, сохранились доныне непосредственными бойкие движения и чудные черные волосы, заплетенные в две тяжелые, толстые косы.
IV.
А в это время у барина была с визитом дочь, Наталья Алексеевна, полная дама средних лет и старичок, сверстник хозяина, аккуратный, чистенький петербургский чиновник.
Боли, которыми страдал Алексей Сергеевич, миновали, и старик сидел на диване, обложенный подушками, в настроении того болтливого сарказма, какой свойствен большинству такого рода больных.
-- Вот видите ли, Иван Семеныч, -- продолжал хозяин беседу, -- как ни хочется верить в человечество вообще, в его, так сказать, общие культурные свойства, приходится с грустью сознаться, что человек человеку рознь и что культура дается не всем и поэтому не всякий человек культурного общества вправе называться культурным.
-- Я этим что хочу сказать? А то, что есть особы, культивированные подбором наследственности, праправнуки культурных же прапрадедов, -- ну, возьмем, например, наше дворянство...
-- А, да, да, да, конечно! -- закивал головой старичок.
-- Ну, вот видите! И есть тоже, если хотите, культурные люди, но у которых культура очень ранняя, первого, так сказать, поколения. Весьма естественно, что у них это является чем-то наносным, не вытекающим из существа их натур, это то, что дало право Наполеону сказать: grattez les russes... Ну, вот вам пример. За мною ходила очень милая девушка фельдшерица, но она была из простых, -- почему-то понизив голос, заметил Алексей Сергеевич, -- и это сейчас же бьет в глаза, не правда ли? И вот, знаете, с нею совсем не о чем говорить! Были вы, спрашиваю, в театре, на выставке, в концертах? Оказывается, не была нигде! Отчего? Денег нет! Оказывается, не потому, а просто не тянет. Она, видите ли, все зубрит! Но ведь это ужасно! Дикость какая-то! Я взял другую! Эта оказалась очень интеллигентной девушкой, и мне приятно бывает иногда позлить ее замечанием о нежности ее рук. Но мы все-таки ладим! А та просто иногда бывала невозможной! Молчит, молчит, и вдруг, когда ее заденешь, -- ответит грубостью! Друг мой, -- обратился он вдруг к сестре, -- сидя там у моего стола, ты подвергаешься опасности быть заподозренной в краже!
-- Это что еще такое? -- вспыхнула Наталья Алексеевна.
-- Это, если хочешь, -- тоже образчик дикости русского человека! Дело в том, что у меня куда-то запропастилось пенсне, -- ну, помнишь, это, золотое! Допрашиваю Макара, -- и представь, что он мне отвечает!
-- Ах, Боже мой, я давно говорю, что тебе пора взять другого!..
-- Кажется, придется! Но знаешь ли, что он мне ответил? "У вас, говорит, много народу бывает! Давеча доктор за столом сидел, а вчера барыня!" Каков? В краже тебя подозревает!
-- Ну, он просто из ума выжил!
-- А может быть, сам взял! -- ввернул старик, -- это бывает!
-- Ну, этого я не скажу, не замечал! -- отвечал Алексей Сергеевич, -- он служит у меня давно...
-- Э! Что из этого! -- воскликнул гость. -- Вон у меня кухарка пять лет служила и в конце концов обокрала!
-- Да, на этот народ нельзя надеяться! -- подтвердила Наталья Алексеевна.
-- О чем же я и говорил! -- воскликнул Алексей Сергеевич, быстро повернувшись в подушках. -- Вот вы не дали договорить мою мысль; а мысль была та, что в сословии истинно культурных, интеллигентных людей, такое, напр., понятие, как честь, вошло в плоть и кровь, понимается в самом широком смысле; ну, а такие люди, стоящие на низкой ступени культурности, как Макар, например, или эта... девица...
-- Ну, вот видишь ли, вот и новый повод удалить Макара! -- воскликнула Наталья Алексеевна.
-- "Удалить!" Это не так легко, моя милая! Человек прослужил мне сорок лет...
-- Да ведь он уже не годится больше как слуга! -- заметила дочь. -- Ты сам же жаловался, что он стал забывать, что ты стесняешься его послать куда! Я не понимаю, что же это за лакей, которому еще нужно лакея!
-- Так, как, все это верно, но... куда же он денется! У него нет никаких сбережений.
-- Ты думаешь? -- загадочно улыбаясь, спросила дочь.
-- Я даже уверен в этом! -- воскликнул, все более и более воспламеняясь Алексей Сергеевич. -- Помилуй, какие сбережения! Он получал маленькое жалованье и все отдавал, этой женщине... своей племяннице. А знаешь ли что? -- пораженный новой идеей, воскликнул он. -- Насчет пенсне мне сдается, что если кто его и взял, так скорее она, эта племянница!
-- Но куда я его дену, куда? -- сложив руки на груди, с комическим отчаянием воскликнул Алексей Сергеевич.
-- А знаете что, -- заговорил гость, -- ему за шестьдесят?
-- Да, шестьдесят с лишком!
-- Он из здешних мещан?
-- Да.
-- Так чего же лучше, -- его можно в богадельню!
-- Я уже думал об этом, но там нет вакансий!
-- Найдется! -- многозначительно подмигнул гость, -- я знаю одного господина, -- да и вы его немножко знаете, -- это некто Сафонов, который может устроить.
-- Приношу заранее мою глубокую благодарность г. Сафонову и если бы был здоров, нанес бы ему визит!
-- Обойдется и так! Он мне немножко обязан, так уж сделает, будьте уверены!
Алексей Сергеевич рассыпался в благодарностях.
V.
Макар Иваныч был поражен, когда узнал от самого барина, что тот хлопочет об определении его в богадельню. Он спокойнее перенес бы простой отказ от места, но одно слово "богадельня" приводило его в бешенство. Алексей Сергеевич и на этот раз не угадал натуры некультурного человека, думая, что сделает добро, упрятав человека в богадельню.
Видя, как померкло лицо и сдвинулись брови Макара Иваныча, Алексей Сергеевич так растерялся и смалодушествовал, что к 50 рублям "отступного", как он мысленно называл свою подачку, прибавил еще 25 и в самых задушевных выражениях просил Макара Иваныча "не забывать его" и навещать иногда. Но в вечер накануне выезда старого слуги, барин был настолько неосторожен, что в присутствии нового лакея, безукоризненного субъекта во фраке и бакенбардах, кому-то из визитеров вновь сообщил свои подозрения относительно пропавшего пенсне. Безукоризненный лакей тотчас постучался в комнату Макара Иваныча, заваленную корзинками, пакетами, узлами и проч. и, будучи впущен, сообщил о всем что слышал.
Макар Иваныч выслушал сообщение спокойно, гордо, не дрогнув бровью. Он уже перестрадал и перегорел всем этим в течение долгих дней и ночей, ночей в особенности, когда в обычные тоскливые думы, при старческой бессоннице, вкрадывались мысли о пропавшей вещи. И страданий этих было так много и были они так мучительны, что Макар Иваныч не в состоянии был уже ни приходить в негодование, ни даже волноваться. Он спокойно выслушал донесение безукоризненного человека и спокойно, с достоинством, предложил ему удалиться.
Но затем он долго рылся в своем комоде, достал завернутую в чистую тряпку маленькую шкатулочку, вынул из нее отдельно свернутые семьдесят пять рублей и прибавил к ним хранившиеся тут же, очевидно, на черный день, пятнадцать рублей.
С этими деньгами Макар Иваныч направился в кабинет Алексея Сергеевича; но тот же безукоризненный лакей сообщил, что барин не может его принять, так как у него теперь массажистка.
Алексей Сергеевич напрасно не принял своего бывшего слугу: то, что хотел он ему сказать, может быть, и выяснило бы дело о пропаже. А Макар Иваныч приготовил, приблизительно, такую речь: "Я слышал, -- должен был он сказать, -- что вы вините меня в том, что у вас пропало пенсне; вы даже подозреваете меня в том, что я его похитил. Хотя оно и странно, как это человек, прослуживший сорок лет, может вдруг украсть такую ничтожную вещь, как пенсне, -- но если вы в это верите, Бог с вами: я не стану вас разуверять. Каждая похищенная вещь должна быть возвращена, или возмещена ее стоимость. Вашего пенсне у меня нет, но вот скопленные мною из жалованья 15 рублей; я думаю, ваше пенсне стоит не дороже. Затем, так как выходит, что я вор, а воров поощрять никоим образом не следует, то потрудитесь получить обратно и те 75 рублей, которые вы мне дали, по ошибке, за мою будто бы честную службу!"
Проговоривши эту речь 6про себя, Макар Иваныч под конец впал в такую чувствительность, проявил такую слабость нервов, что сухие, бескровные губы его вдруг затряслись, подбородок запрыгал и крупные-крупные две слезы упали в корзину, над которой сидел Макар Иваныч, прямо на лоснившуюся, крахмальную манишку.
Нет, не мог, никак не мог Макар Иваныч прийти к Алексею Сергеевичу и так просто ему рассказать и объясниться! Уж если теперь, одинокий, в своей комнате, Макар Иваныч так взволновался и разнервничался, то можно себе представить, что произошло бы там, в кабинете! Стал бы Макар Иваныч вспоминать прежние годы, вспомнил бы и мамашу и папашу Алексея Сергеевича, о своей верной службе стал бы говорить; а Алексей Сергеевич, по своему обыкновенно, -- как это за ним бывало часто во время болезни, -- начал бы подтрунивать да ядовитости подпускать, ну и... ну и... заплакал бы Макар Иваныч, как плачет теперь. Благо никто не видит! А там видел бы он, он, его обидчик, видел бы, как плачет старый человек, как трясутся его губы и слезы текут по щекам! И за что, за что он его обидел!?.
VI.
Отойдя от Алексея Сергеевича, Макар Иваныч поселился у племянницы, -- больше деваться ему было некуда, так как никаких сбережений у него не оказалось. Алексей Кузьмич не совсем был доволен переселению дяди жены, но, нечего делать, пришлось отделить старику угол подле окна и поставить парусинную кровать, на которую было очень неудобно взбираться, а спать еще неудобнее. Макар Иваныч переночевал ночь, и на утро уже обнаружились последствия ночевки у окна, -- в виде непомерно вздувшейся щеки -- и старик, кряхтя и охая, проходил недели полторы с повязанной щекой.
Недели через две у старика стало ломить ноги: оказалось, что дует из сеней. Макар Иваныч купил дешевой клеенки, войлоку и на свой счет обил двери. Тоже самое пришлось проделать с форточкой, от которой дуло. Но этим не окончились заключения. Однажды ночью, Алексей Кузьмич вернулся домой пьяный, и так как жена боялась его впустить, то он не замедлил учинить скандал на дворе и высадить в квартире раму. Жильцы всего дома приходили, смотрели, и удивлялись чем могла быть разрушена рама; многие предполагали, что поленом, тогда как у Алексея Кузьмича, препровожденного в участок, обе руки были изранены осколками стекла. Из участка буяна отправили в больницу, где он провел целый месяц; а дворник заставил Макара Иваныча заплатить за новую раму. Макар Иваныч заплатил, заплатил за квартиру и объявил племяннице, что жить больше у них не станет.
Бедная женщина принялась плакать и, чтобы утешить ее, -- Макар Иваныч не мог видеть ничьих слез, -- старик отдал ей последние 20 рублей, оставшиеся от тех 75, которые он получил от Алексея Сергеевича.
Тотчас же при переезде в новую комнату, Макар Иваныч заложил енотовую шубу в чаянии что уже не будет больших морозов. Но морозы, как на грех, продолжали держаться, и Макару Иванычу пришлось безвыходно просидеть два месяца в довольно сырой и холодной комнате.
Это сильно подействовало на его здоровье. Ревматические боли усилились, сделались почти постоянными, кроме того увеличился отек ног и появилась отдышка. Макар Иваныч чувствовал, что с каждым днем силы его оставляют; иссякали и последние средства к существованию. После шубы отправилась в заклад хорошая черная пара, потом туда же отправились перстень, золотые запонки, даже пенковый мундштук, подаренный в хорошую минуту барином. Макар Иваныч закладывал вещи с строгим выбором: он относил те которые, как шуба или черная пара, могли ему временно не понадобиться, или такие, которые считал лишними. Ну на что ему, старику, золотые запонки или перстень? Будут деньги, -- выкупит; а не будут, что же делать, пусть пропадают! А мундштук, -- так он даже совсем ни к чему: Макар Иваныч давным-давно уже перестал курить. И Макар Иваныч в ворохе разного хлама, который так любят старые люди, разыскивал такие "лишние" вещи; но вскоре их не стало, или попадались такие, которые возвращались оценщиком Макару Иванычу с насмешкой.
Макар Иваныч сделался очень набожным. Опираясь на палку, с трудом передвигая ногами, Макар Иваныч, несмотря ни на какую погоду, отправлялся в Казанский собор и простаивал всю обедню. И глазами, полными слез, смотря на страдальческий лик Христа, старик часто шептал:
-- Господи, Господи, за что Ты меня оставил?
VI.
Как-то весною дворник принес из полиции извещение, в котором говорилось, что Макар Иваныч принят в богадельню. Это известие страшно потрясло старика, успевшего уже забыть о хлопотах Алексея Сергеевича. Нужда, мелкие оскорбления, которые ему приходилось переносить от лавочника, мясника и того же дворника, озлобили душу Макара Иваныча. Бедность не располагает к елейному миросозерцанию, и самые уравновешенные люди, с философскими взглядами на жизнь, голодая, -- становятся несправедливыми и злыми.
-- Максимушка, ну, подумай, ну, как по-твоему, -- хорошо это, а, хорошо? -- волнуясь допытывался у дворника Макар Иваныч. -- Мало ему, что он меня обидел, кровно обидел, Максимушка -- так, еще на голодную смерть посылает! А? Ну, как по-твоему?
Максимушка, недалекий мужик, но избалованный призраком "власти", которую будто бы имел над бедными жильцами дома, уставился глазами в пол, запустил пальцы руки в широкую бороду "лопатой" и, стараясь показаться как нельзя более умным, ответил:
-- Да оно... собственно, конечно... ежели касательно...
Макар Иваныч не стал слушать. Он заметался на своих слабых, больных ногах по комнате, то бормоча угрозы, то вздыхая и чуть не плача, потом надел пальто, картуз и, выйдя на улицу, стал нанимать извозчика в ту улицу, где жил Алексей Сергеевич.
Трясясь в пролетке и охая от боли то в ногах, то в боку, Макар Иваныч приготовлял речь, с которой хотел обратиться к барину. "Вы меня просили бывать иногда у вас, -- должен был начать Макар Иваныч. -- Ну, вот я пришел, -- извините только, что в таком костюме, что тут заштопано да там зашито, -- что делать, сами видите, что я с вашего пенсне не разжился! А пришел я вас, собственно, поблагодарить за ваше доброе дело! Примите от меня благодарность. В последний раз: больше уж я к вам не приду! Оттуда, куда вы меня по доброте вашей засунули, -- дорога одна: на кладбище. И я, опять-таки по доброте вашей, как видите, совсем туда приготовлен: беден, слаб и болен! Вы скажете, конечно, туда и дорога? Ну, еще бы! Старых лошадей уводят на живодерню, а старых слуг...
Но дальше Макар Иваныч не договорил про себя, а только помыслил, и вдруг вся обида, что он чувствовал в течение нескольких месяцев, вся невысказанная горечь и не разделенная тоска одинокого, забытого, опозоренного напрасно человека -- поднялись разом где-то там, около сердца, сдавили, переполнили его, и тело Макара Иваныча со свешенной на грудь головой начало медленно и неуклюже сползать на подножку.
Смерть, избавительница от всякой злобы и скверны, досказала за старика.
* * *
Через полгода, окруженный заботливыми попечениями врачей и не одной, а двух фельдшериц, умер и Алексей Сергеевич Рыванов, и племянник его, никогда ни заглядывавший в квартиру дяди до момента утверждения в правах наследства, разбирая бумаги, нашел между ними пропавшее некогда золотое пенсне.