Брюнетьер Фердинанд - Космополитизм и нацинальные литературы

КОСМОПОЛИТИЗМЪ И НАЦІОНАЛЬНЫЯ ЛИТЕРАТУРЫ.

Статья Брюнетьера, пер. съ французскаго Т. Криль.

Слишкомъ полтораста лѣтъ тому назадъ, въ 1726 году, Вольтеръ, первый изъ французовъ, проникъ, если можно такъ выразиться, въ самую священную глубь шекспировскаго лѣса. Онъ дѣлалъ видъ, что чувствуетъ себя тамъ совершенно хорошо -- это былъ человѣкъ смѣлый, но не трудно было замѣтить, что онъ вступилъ въ незнакомый міръ; онъ вынесъ оттудя "Заиру"; но стоитъ перечитать его "Англійскія письма", чтобы убѣдиться, какъ часто восхищеніе граничитъ съ изумленіемъ, а иногда просто съ недоумѣніемъ. Восемьдесятъ лѣтъ спустя, въ 1810 году, г-жа Сталь, въ своей книгѣ "L'Allemagne" (Германія), не побоялась противопоставить и даже предпочесть Корнелю, Расину, самому Вольтеру не только Шекспира, но даже Оссіана, Гете и Шиллера. Искренно страшась безплодности, которая, по ея мнѣнію, угрожала нашей литературѣ, она заявляла, гчто видитъ единственное средство спасенія въ знакомствѣ съ "сѣверными литературами". Наконецъ, въ наши дни мы принимаемся совершенно просто, какъ за нѣчто родное, за романъ Толстого или Достоевскаго, за "Анну Каренину" или "Преступленіе и наказаніе". Если драмы Ибсена "Архитекторъ Соль несъ" или "Дикая утка" и поражаютъ насъ съ перваго взгляда, то мы быстро умѣемъ вызвать въ себѣ настроеніе, необходимое для пониманія ихъ, и ни норвежцы, ни русскіе не представляются намъ людьми иной расы.

Вотъ въ нѣсколькихъ словахъ вся исторія того, что называютъ теперь "литературнымъ космополитизмомъ".

По этому поводу возникъ вопросъ, слѣдуетъ ли радоваться такому расширенію нашего умственнаго горизонта, или будетъ приличнѣе разразиться патріотическими жалобами? Замѣтимъ кстати, что сторонники послѣдняго мнѣнія обыкновенно знаютъ ни англійскаго, ни нѣмецкаго, ни русскаго, ни норвежскаго языка. Конечно, это простое совпаденіе, "чистая случайность". Я ограничусь замѣчаніемъ, что противники космополитизма недостаточно основательно изучили причины этого явленія, основной характеръ французской литературы и тѣ выгоды, которыя мы постоянно извлекали изъ общенія съ иностранными литературами.

Всѣмъ извѣстно, какъ часто въ наше время исторія и критика злоупотребляютъ понятіемъ или идеей народности; я, съ своей стороны, не имѣю намѣренія впадать въ противоположную крайность -- отрицать, что данная литература можетъ въ нѣкоторомъ смыслѣ быть вѣрнымъ и характернымъ выраженіемъ духа извѣстной расы. Я признаю, что нѣтъ ничего болѣе "англійскаго", чѣмъ комедіи Шекспира "Виндзорскія кумушки" или "Сонъ въ лѣтнюю ночь", ничего болѣе "испанскаго", чѣмъ autos'bi Кальдерона или "Видѣнія" Квеведо. "Государь" Макіавели также, конечно, вполнѣ "итальянская" книга; "Wahlverwandschaft" несомнѣнно "нѣмецкій" романъ. И весьма возможно, что никакія другія слова не выразили бы такъ удачно самыя характерныя свойства этихъ великихъ произведеній. Конечно, на это можно замѣтить, что въ "Государѣ" менѣе "итальянскаго", чѣмъ лично "макіавелевскаго", а "Виндзорскія кумушки" не столько "англійское", сколько "шекспировское" произведеніе. Дѣйствительно, мы знаемъ только одного Шекспира и одного Макіавели. Это наводитъ на мысль, что ихъ свойства скорѣе личныя, чѣмъ обще-національныя. Сколько жителей Галліи, и даже Шампаньи, далеко не Лафонтены! Сколько бургундцевъ, а слѣдовательно, и французовъ -- не Ламартины и не Боссюэты, а, пожалуй, Пироны! Но, повторяю, я не хочу отрицать "національныхъ литературъ", допуская, что онѣ служатъ выраженіемъ духа расы, а спрашиваю только, что же такое раса?

Замѣтьте, ни одинъ ученый, будь онъ анатомъ, физіологъ или этнографъ, не въ состояніи отвѣтить мнѣ на этотъ вопросъ, оставаясь въ границахъ своей спеціальности. Одинъ ученый скажетъ мнѣ, что китайцы не англичане, а маори не германцы! Я и самъ догадывался объ этомъ, но вѣдь не въ томъ вопросъ. Вопросъ въ томъ, могутъ ли врожденныя и наслѣдственныя свойства англичанина и китайца, такъ сказать, взаимно переходить одни въ другія? Эволюціонная теорія опрокинула или уничтожила тѣ границы, которыя старая естественная исторія ставила между видами. Было бы странно допустить, что время, случайность, обстоятельства и всѣ тѣ неизвѣстныя причины, которыя обнимаются словомъ естественный подборъ, могутъ изъ киноцефала или макака сдѣлать человѣка,-- и не допускать въ тоже время, что изъ китайца или японца онѣ могутъ сдѣлать француза или англичанина! Вѣдь на нашихъ глазахъ изъ смѣси англичанъ, ирландцевъ и нѣмцевъ, т. е. саксонцевъ, кельтовъ и германцевъ, создалась въ теченіе 50-ти лѣтъ американская раса. "Американская раса" существуетъ всѣ изслѣдователи подтверждаютъ это. Не слѣдуетъ ли изъ этого, что не одна кровь создаетъ расы? что онѣ являются въ дѣйствительности "историческими-образованіями", изучать которыя можетъ только историкъ; сложными тѣлами, измѣнчивыми по самому существу своему; чѣмъ-то подвижнымъ, вѣчно-волнующимся, текучимъ, участвующимъ въ постоянномъ движеніи самой исторіи?-- къ этому-то именно я и хотѣлъ придти.

"Благодаря увеличивающейся солидарности, которая объединяетъ міръ,-- говорилось недавно,-- въ наши дни создается общеевропейскій умъ, сокровищница культуры, идей и склонностей, общихъ всѣмъ интеллигентнымъ классамъ; вездѣ мы встрѣчаемъ одну и ту же одежду и одинъ и тотъ же умъ, подчиняющійся однимъ и тѣмъ же воздѣйствіямъ, въ Лондонѣ и Парижѣ, въ Римѣ и Петербургѣ. Мы найдемъ его даже гораздо дальше, на кораблѣ, пересѣкающемъ Тихій океанъ, на преріи, обрабатываемой эмигрантомъ, въ конторѣ, открываемой негоціантомъ у антиподовъ". Только слѣпой можетъ отрицать это! Въ наше время Лондонъ или Парижъ ближе къ Риму, чѣмъ былъ сто лѣтъ назадъ Берлинъ къ Вѣнѣ. Границы не разрушены! Напротивъ, мы каждый день видимъ, какъ на нихъ выростаютъ новыя укрѣпленія, новыя грозныя сооруженія; подъ Ла-Маншемъ не рѣшились провести туннель. Но, тѣмъ не менѣе, распространеніе и обмѣнъ идей между двумя крайними пунктами Европы совершается теперь быстрѣе, чѣмъ сто лѣтъ тому назадъ между двумя сосѣдними провинціями, а въ этомъ заключается главная причина литературнаго космополитизма. Драматурги и романисты, поскольку они стремятся воспроизводить общественную жизнь, наблюдаютъ одинаковыя явленія въ Парижѣ и въ Лондонѣ, въ Берлинѣ и въ Петербургѣ, въ Бостонѣ и въ Филадельфіи. Кромѣ того, выработался одинаковый образъ мыслей обо всѣхъ вещахъ. А изъ этого общаго всѣмъ образа мыслей и одинаковаго образа жизни проистекаетъ и одинаковость чувствъ, которая, передаваясь изъ поколѣнія въ поколѣніе, стираетъ въ каждомъ изъ насъ наслѣдственный, первоначальный отпечатокъ расы.

Раньше всего этотъ результатъ былъ подготовленъ международностью въ области промышленности и торговли. Конечно, въ Марселѣ ѣдятъ еще "бульабесъ", а въ Калабріи все еще носятъ остроконечныя шляпы! Но, къ большому огорченію любителей "живописности" и мѣстнаго колорита, отъ края до края свѣта производятся, вывозятся и ввозятся одни и тѣ же продукты, удовлетворять приходится однѣ и тѣ же потребности. По правдѣ сказать, въ Кельнѣ строятъ точь-въ-точь такъ же, какъ во Флоренціи, и дома, гдѣ мы теперь живемъ, вездѣ одинаковы или почти одинаковы; ихъ архитектура, украшенія, обстановка комнатъ, обои, ковры, мебель -- вездѣ одни и тѣ же. А "кушанья", развѣ они не вездѣ одинаковы? Скоро національныя блюда сохранятся только въ Африкѣ! Всѣ носятъ теперь одинаковую одежду, одинаковыя шляпки, одинаковую обувь, и для добыванія ихъ употребляютъ одинаковыя средства, т. е., иначе говоря, занижаются одинаковыми ремеслами. Прибавимъ, что и пріемы, употребляемые въ этихъ ремеслахъ, одинаковы. Каменный уголь добывается изъ всѣхъ копей однимъ и тѣмъ же способомъ; на шелковыхъ фабрикахъ и въ Ліонѣ употребляются тѣ же пріемы, что и въ Миланѣ: всякое улучшеніе, которое изобрѣтаетъ какой-нибудь химикъ или инженеръ, не долго остается его секретомъ или собственностью эксплуатирующей его компаніи. Говоря коротко, сотни милліоновъ людей современнаго человѣчества на разныхъ концахъ міра стремятся одинаковыми средствами къ однѣмъ и тѣмъ же цѣлямъ, отъ которыхъ ожидаютъ одинаковой пользы, одинаковыхъ выгодъ или удовольствій.

Въ то время, какъ международная торговля и промышленность вліяли на возникновеніе одинаковаго или почти одинаковаго образа жизни, международная наука, съ своей стороны, вырабатывала, пожалуй, еще болѣе однородный образъ мысли.

Неужели когда-нибудь, въ давно минувшія времена существовала французская физика и англійская физика, латинская химія и германская химія? Пожалуй, при желаніи, можно даже доказывать это. Китайская или индусская медицина, конечно, не то, что медицина европейская, и тѣ, кто придаетъ такое значеніе таинственной силѣ расы, поставлены въ необходимость находить разницу между неолатинской физіологіей и физіологіей англо-саксонской. Что касается критики, то, еще очень недавно, мы различали англійскую критику отъ французской, а нѣмецкую философію противопоставляли англійской. Можно безъ особеннаго труда доказать, что именно то, чего Вольтеръ не выносилъ въ Шекспирѣ, особенно восхищало англійскихъ критиковъ. Нельзя найти болѣе яркаго примѣра философовъ, кореннымъ образомъ отличающихся другъотъ друга, какъ Шеллингъ и Томасъ Ридъ, Шопенгауэръ и Дугальдъ Стюартъ. Все это измѣнилось на нашихъ глазахъ. Продолжаютъ ли англичане до сихъ поръ интересоваться преимущественно экспериментальной физикой, а нѣмцы трансцендентной метафизикой? Считаютъ ли они, что ихъ обязываетъ къ этому прошлое ихъ расы? Какъ разъ наоборотъ, именно въ Іенѣ и въ Берлинѣ вся философія въ настоящее время сводится къ "физіонсихологіи", а въ Оксфордѣ, по моему, слѣдуетъ искать послѣднихъ метафизиковъ. Это ли не новость! Англичане и нѣмцы помѣнялись вкусами и наклонностями. Но еще болѣе ново то, что всѣ они -- англичане, нѣмцы, французы, итальянцы, норвежцы, русскіе -- сознаютъ, что дѣлаютъ одно общее дѣло. Наука, -- я беру это слово въ самомъ широкомъ его значеніи, -- стала для нихъ не только руководительницей общественной жизни, но и верховнымъ безличнымъ закономъ въ области мысли,-- тѣмъ, чѣмъ была когда-то религія. Споры и диспуты, безъ сомнѣнія, продолжаются. Это отъ того, что бываютъ ученые разнаго рода, что наука говоритъ далеко не все, что съ перваго взгляда кажется, будто она говоритъ не все то, что ей приписываютъ. Есть вопросы, которые не входятъ въ ея компетенцію и можно съ увѣренностью сказать -- не войдутъ никогда. Абсолютъ никогда не будетъ найденъ на днѣ реторты. Но никакія разногласія и противорѣчія, никакіе споры и диспуты не помѣшаютъ создаться подъ эгидой науки умственному единенію, и мы смѣло можемъ утверждать, что никогда еще не царило такое единообразіе въ образѣ мысли, какъ теперь. Если рѣшенія поставленныхъ задачъ не всегда одинаковы, то методы, съ которыми приступаютъ къ нимъ, вездѣ одни и тѣ же. Какъ въ одномъ поясѣ земного шара въ одно и то же время года дуютъ одинаковые вѣтры, точно также и въ мірѣ духовномъ образуются одинаковыя теченія идей,-- они одновременно растутъ, господствуютъ, прерываются, падаютъ и уходятъ въ землю.

Возможно ли, чтобы при одинаковыхъ условіяхъ это измѣненіе въ пріемахъ мысли и въ образѣ жизни не сопровождалось измѣненіемъ въ чувствахъ? Наши ощущенія, наши чувства мѣняются съ измѣненіемъ причинъ, вызывающихъ ихъ; возможно ли, чтобы преобладаніе въ теченіе долгаго времени одинаковыхъ идей и одинаковыхъ привычекъ не повлекло за собой и одинаковыхъ чувствъ? Это перевернуло бы всѣ законы природы и даже логики. Кто станетъ отрицать, что существуетъ зависимость, пожалуй, еще мало изслѣдованная и не вполнѣ выясненная, но несомнѣнная -- между возрастаніемъ числа самоубійствъ и увеличеніемъ пьянства? Переходя къ болѣе пріятнымъ картинамъ, кто станетъ отрицать, что во всемъ мірѣ представленіе о "счастливой жизни", а слѣдовательно, я мечты о будущемъ сдѣлались, приблизительно, одинаковыми? Trahit sua quemque voluptas {Каждаго влечетъ его страсть.}, гласитъ старая пословица. Не трудно перечислить тѣ наслажденія, къ которымъ стремится современное человѣчество, при этомъ мы съ удивленіемъ увидимъ, что всѣ народы, подъ всѣми широтами, питаютъ совершенно сходственныя желанія. Тѣ же кафе-шантаны и тѣ же пивныя, тѣ же прогулки за городъ и тѣ же пикники. Даже спортъ пріобрѣтаетъ международный характеръ,-- разнаго рода е качки мячъ, лаунъ-тенисъ, велосипедъ. И всѣ одинаково увлекаются спортомъ, продѣлываютъ одинаковыя упражненія, соблюдаютъ одинаковыя правила. Какое же первое послѣдствіе этого? У насъ образуются одинаковыя тѣла, иногда даже съ одинаковыми недостатками и въ каждомъ изъ насъ стираются характерные, отличительные признаки расы.

"Въ мірѣ нѣтъ человѣка,-- говорилъ Жозефъ де-Местръ,-- я видѣлъ въ теченіе моей жизни французовъ, итальянцевъ, русскихъ,-- благодаря Монтескье, я знаю даже, что можно быть персіаниномъ,-- но что касается человѣка, я утверждаю, что не встрѣчалъ его за всю свою жизнь; если онъ и существуетъ, то я во всякомъ случаѣ его не знаю". Но если въ прежнія времена парадоксъ Жозефа де-Местра могъ содержать, и дѣйствительно содержалъ нѣкоторую долю истины, то теперь мы принуждены утверждать какъ разъ обратное. По тѣмъ соображеніямъ, которыя мы только-что привели, можно ожидать, что названія: англичане, французы, нѣмцы и итальянцы -- будутъ въ скоромъ времени указывать только на политическія группы. Всѣ люди не сдѣлаются вслѣдствіе этого похожими другъ на друга, но различія не будутъ заключать въ себѣ ничего, или почти ничего этническаго: они будутъ исключительно индивидуальными. Тогда создастся "европейская раса". Конечно, ненависть и соперничество не сложатъ оружія, и, если въ то время вспыхнетъ европейская война, она будетъ не менѣе жестока, чѣмъ нынѣшняя войны,-- она, какъ сказалъ поэтъ, будетъ "хуже всякой гражданской?".

И такъ, напрасны попытки задержать ростъ литературнаго космополитизма или европеизма, этотъ ростъ -- какъ въ другой области ростъ демократизма -- является однимъ изъ многихъ результатовъ, однимъ изъ честныхъ случаевъ, незбѣжнымъ слѣдствіемъ общаго хода развитія современнаго человѣчества. Прогрессъ космополитизма непріятенъ только тѣмъ, кто ищетъ въ литературѣ развлеченія отъ бездѣлья и отъ скуки, тѣмъ лѣнивымъ умамъ, которые не терпятъ никакихъ перемѣнъ въ своихъ привычкахъ. Романы Джоржа Эліота или Толстого, "Адамъ Бидъ" или "Анна Каренина", не могли не привести въ недоумѣніе читателей Поль-де-Кока или Пиго Лебрюна, этихъ пресловутыхъ представителей "стараго гальскаго духа", а"Призраки" или "Кукольный домъ", которые удивили публику, любовавшуюся "Иностранкой" или "женой Клода", совершенно скандализировали поклонниковъ Лабиша или Дювера и Лозанна. Но нельзя же вслѣдствіе этого позволить имъ выступать въ роли защитниковъ "французскаго духа", или "національной традиціи"! Если мы боимся восхищаться новымъ талантомъ, не обращая вниманія на его происхожденіе, если мы боимся, что, вслѣдствіе этого восхищенія, характерныя черты нашей литературы затеряются "въ туманахъ сѣвера" или засохнутъ "подъ знойнымъ солнцемъ юга", значитъ, мы плохо понимаемъ въ чемъ состоятъ эти самыя характерныя черты. Изъ всѣхъ литературъ современной Европы, наша французская менѣе всего потеряетъ и болѣе всего выиграетъ отъ развитія космополитическаго или общеевропейскаго духа.

II.

Мы гордимся, и, по справедливости гордимся, тѣмъ мирнымъ господствомъ надъ всемірной литературой, которое долгое время принадлежало намъ. Но что же такъ цѣнили и любили иностранцы въ нашей литературѣ? На какомъ основаніи интересовались они ею? Причины этого явленія могутъ быть историческія и географическія, несомнѣнно были и литературныя. Но, если такъ, то неужели мы настолько глупы и дерзки, что вообразимъ, будто англичане ставили нашихъ великихъ писателей выше своихъ собственныхъ. Декарта выше Бэкона, или Мольера выше Шекспира? Мы не можемъ точно также предполагать, что Расинъ или Лафонтенъ, Паскаль или Боссюэтъ -- наши величайшіе художники слова -- доставляли итальянцамъ болѣе живыя эстетическія впечатлѣнія, болѣе высокія наслажденія, чѣмъ ихъ собственные великіе писатели, Петрарка, Аріосто или Тассъ. Неужели мы можемъ себѣ представить, что соотечественники Сервантеса или Кальдерона учились "рыцарству", величію души, героизму у автора "Сида" и "Горащевъ"? Нѣтъ, безъ всякаго сомнѣнія, нѣтъ! Но съ давнихъ поръ наша литература была наиболѣе "гражданственной" изъ всѣхъ литературъ современной Европы; она всего болѣе заботилась о прославленіи, развитіи и усовершенствованіи всѣхъ "искусствъ, полезныхъ для человѣческой жизни". Другими словами: въ теченіе послѣднихъ трехъ столѣтій лучшія произведенія французской литературы разсматривали природу и исторію, какъ "функцію человѣка", человѣка, какъ "функцію общества", наконецъ, общество, какъ "функцію всего человѣчества". Поспѣшимъ объяснить, что мы подразумѣваемъ подъ этими математическими и, пожалуй, слишкомъ педантическими формулами.

Разсматривать природу и исторію какъ "функцію человѣка", это значитъ -- никогда не терять изъ вида, что достоинство какъ цивилизацій, такъ и отдѣльныхъ личностей измѣряется исключительно по тѣмъ услугамъ, какія они оказали человѣчеству; это значитъ -- твердо помнить, что, хотя человѣкъ по отношенію къ природѣ и не представляетъ собою "государства въ государствѣ", однако, человѣчество живетъ, развивается и совершенствуется только при условіи борьбы съ природой. Человѣкъ есть животное, достаточно сильное, чтобы бороться съ природой, и онъ обязанъ дѣлать это. Объ этомъ забываютъ всѣ тѣ, кто восхищается, напримѣръ, энергіей цезаря Борджія, какъ можно восхищаться свирѣпостью тигра, или, кто все прощаетъ Нерону ради красивыхъ фразъ, которыя можно о немъ сказать. Въ этомъ, какъ извѣстно, заключается великая ошибка романтиковъ,-- автора "Эрнани" или "Антони", не говоря о прочихъ; эти писатели совсѣмъ не заботились о томъ, чтобы изображать природу и исторію, какъ "функцію человѣка" 1 Нѣкоторые изъ нашихъ классиковъ также обращали мало вниманія на это,-- возьмемъ Корнеля, когда онъ писалъ "Теодору" или "Аттилу". Но остальные, всѣ остальные, всѣмъ своимъ талантомъ, всѣмъ своимъ геніемъ прославляли, какъ]мы сказали -- "искусства полезныя для человѣческой жизни". Что такъ старательно изгоняетъ изъ своихъ произведеній какой нибудь Рабле или Монтень? Все, что не "человѣчно", что не входитъ само собой въ область гражданской жизни, что удовлетворяетъ только праздное любопытство, всѣ тѣ вопросы, прообразомъ которыхъ служитъ химера. Мудрость заключается въ томъ, чтобы стать человѣкомъ, а вся роль писателя -- помогать въ этомъ своимъ ближнимъ. Не человѣкъ созданъ для искусства, для литературы, для политики, или даже для религіи, но, наоборотъ, религія, политика, литература и искусство созданы для человѣка. Софистъ былъ правъ, говоря: человѣкъ есть мѣра всѣхъ вещей, нужно только правильно понимать его. Каковы бы ни были внѣшнія силы, дѣйствующія въ природѣ, и въ исторіи, мы познаемъ ихъ только въ ихъ отношеніяхъ къ намъ. Когда, ради болѣе точнаго опредѣленія, наука или философія отдѣляютъ, изолируютъ ихъ отъ насъ, противопоставляютъ ихъ намъ, тогда онѣ являются лишь абстракціями. Литература должна постоянно напоминать намъ объ этомъ. Съ этою цѣлью она прилагаетъ къ нимъ мѣрку человѣка; это я и называю -- изображать природу и исторію, какъ "функцію человѣка".

Далѣе я сказалъ, что наши великіе писатели изображали человѣка всегда, какъ "функцію общества", и, быть можетъ, именно это свойство особенно рѣзко отличало ихъ отъ великихъ писателей другихъ странъ. Мнѣ кажется, по крайней мѣрѣ, что въ Англіи, какъ и въ Испаніи, въ Италіи, также какъ и въ Германіи, на геній, и даже на талантъ, слишкомъ часто смотрѣли, какъ на средство выдвинуться, стать въ исключительныя условія. Тамъ какъ-то слишкомъ боятся общераспространенныхъ идей. "Громадное преимущество нѣмцевъ, -- говоритъ въ одномъ мѣстѣ г-жа Сталь,-- заключается въ независимости ума, въ индивидуальной оригинальности... Въ Германіи все независимо, все индивидуально... нѣтъ ни на что предустановленныхъ взглядовъ". Наши классики, наоборотъ, всегда ставили въ край угла то, что клонилось къ общей пользѣ, и этимъ именно объясняется симпатія къ нимъ даже иностранцевъ. Возьмемъ, для примѣра, басню Лафонтена, комедію Мольера, сатиру Буало. Впрочемъ, предметъ сатиры Буало слишкомъ ясенъ, на немъ не стоитъ останавливаться. Но что такое "Школа мужей" и "Школа женъ", какъ не разсужденія, и весьма основательныя разсужденія, о воспитаніи, какое слѣдуетъ давать женщинамъ для приготовленія ихъ къ будущему браку, а слѣдовательно, въ интересахъ общества? Что такое "Тартюфъ", если не разсужденіе, и очень искусно веденное, о томъ значеніи, какое слѣдуетъ придавать религіи въ интересахъ общества? Или, наконецъ, что такое "Мизантропъ", какъ не разсужденіе о тѣхъ жертвахъ, какія требуетъ отъ насъ жизнь въ обществѣ. Такимъ образомъ, всѣ комедіи Мольера проникнуты общественнымъ интересомъ. Каждому извѣстно, что эти же интересы лежатъ въ основѣ басенъ Лафонтена, и единственно по этой причинѣ Лафонтенъ вовсе не является въ литературѣ XVII вѣка тѣмъ исключеніемъ, какимъ его часто хотятъ представить. Со временъ грековъ никакіе великіе писатели не говорили такъ мало о себѣ, какъ наши французскіе классики. Не только о своей личности, но даже о своихъ чувствахъ и идеяхъ они сообщаютъ только то, что можетъ представить общественный интересъ. Произведенія ихъ не всегда отличаются безукоризненной и высокой нравственностью, но они служатъ школой общественной жизни, "добрыхъ нравовъ", свѣтской мудрости. Они учатъ насъ искусству жить, учатъ насъ быть порядочными людьми. Это я называю изображать человѣка, какъ "функцію общества"; мы увидимъ ниже, какъ это незамѣтно приведетъ къ изображенію общества, какъ "функціи человѣчества".

Кто можетъ опредѣленно сказать намъ, что хотѣлъ выразить Дантъ своей "Божественной комедіей", какая главная, основная цѣль ея, или какая цѣль "Бури" Шекспира, "Донъ Кихота" Сервантеса? Можно, пожалуй, спросить себя, отдавали ли они сами себѣ отчетъ въ своей цѣли и насколько? или, можетъ быть, ихъ геній дѣйствовалъ въ нихъ, какъ "сила природы", можетъ быть, онк велики и, главное, оригинальны именно благодаря своему безсознательному творчеству. Между тѣмъ, цѣли, какія преслѣдовалъ Корнель или Мольеръ, одинъ въ "Гораціяхъ", другой въ "Тартюфѣ", Паскаль въ "Провинціальныхъ письмахъ", Боссюэтъ въ своей "Рѣчи о всемірной исторіи", эти цѣли ясны какъ день, и всякій школьникъ легко пойметъ ихъ. Каждое произведеніе Боссюэта есть въ то же время доброе дѣло, а онъ написалъ 40 томовъ! Очевидно, въ его умѣ идея служенія человѣчеству, которую онъ смѣшивалъ съ служеніемъ порядку -- сливалась съ самымъ представленіемъ о литературной дѣятельности. Эта особенность нашей литературы выразилась наиболѣе ярко въ XVIII столѣтіи. Вольтеръ, импровизируя трагедію или сказку, "Магомета" или "Кандида", Монтескье, разрабатывая главу своего "Духа законовъ", Руссо, обдумывая одну изъ своихъ "Рѣчей", Дидеро, компилируя статью или наполняя страницы "Энциклопедіи",-- всѣ они имѣли въ виду практическій результахъ, всѣ они стремились приблизить будущее общество къ идеалу болѣе человѣчному, по крайней мѣрѣ, съ ихъ точки зрѣнія. Всѣ эти писатели прежде всего люди, даже болѣе люди, чѣмъ французы, они пишутъ противъ общества во имя человѣчества. Считаютъ ли они дѣйствительно заблужденіемъ все, съ чѣмъ борются какъ съ предразсудкомъ? Не знаю. Они нападаютъ на традиціи, на обычаи, иногда даже на костюмъ, на все, что дѣлаетъ изъ человѣка продуктъ расы и среды/ сына своего отца, уроженца извѣстной мѣстности, члена извѣстнаго сословія, гражданина извѣстной страны. Они нападаютъ на все, что мѣшаетъ развитію отвлеченнаго, безличнаго, всемірнаго разума. Но не потому ли именно ихъ читаютъ и понимаютъ, восхищаются ими, хвалятъ ихъ, подражаютъ имъ и въ Берлинѣ, и въ Неаполѣ, и въ Мадридѣ, и въ Петербургѣ? И нѣмцамъ, и русскимъ они говорятъ о томъ, что у всѣхъ ихъ есть общаго. Нѣтъ человѣческаго сердца, которое не забилось бы сильнѣе при звукѣ словъ Свобода и Справедливость! Я подразумѣваю именно это, когда говорю, что они выражаютъ свой идеалъ, какъ "функцію человѣчества".

Всѣ другія объясненія сводятся къ тому же. Часто хвалятъ ясность, логичность и чистоту французскаго языка. Это совершенно справедливо. Но вѣдь не языкъ французскій самъ по себѣ логичнѣе и яснѣе другихъ языковъ, а французская мысль; и она стала такой послѣ пяти или шестивѣковой работы надъ тѣмъ, чтобы сдѣлать себя понятной. Чтобы заставить понимать себя, наши великіе писатели употребляли одно только средство, самое вѣрное, самое естестественное и самое "гражданское" (теперь умѣстно сказать это) -- они говорили о томъ, что могло интересовать наибольшее число людей. "Вы, свѣтская женщина, или вы, мелкій буржуа, -- обращаются они къ намъ, -- не находите, что этотъ юридическій или богословскій вопросъ имѣетъ для васъ какое-либо значеніе или интересъ, вы предоставляете рѣшеніе его законникамъ и богословамъ! Мы покажемъ вамъ, что здѣсь дѣло идетъ о вашемъ покоѣ, о вашемъ состояніи, о вашей свободѣ, и чтобы доказать вамъ это, мы будемъ говорить съ вами на общеупотребительномъ языкѣ, къ которому вы привыкли, на которомъ вы сами говорите". Такимъ образомъ, вмѣсто того, чтобы погружаться въ эгоистическое самосозерцаніе и писать для нѣсколькихъ посвященныхъ, они считали за честь увеличивать какъ можно больше число своихъ читатетей. "Надо писать для всѣхъ,-- повторяла Жоржъ Зандъ Флоберу, -- для всѣхъ, кому нужны уроки". Вотъ чему насъ учатъ наши классики. Такимъ образомъ, мы видимъ, -- наша литература, сохраняя свой національный характеръ, всегда была космополитической. Сказано не "по-французски" не значитъ, сказано неясно, а значитъ не сразу понимается; а что же не сразу понимается?-- то, что слишкомъ "лично". Послѣ этого невольнаго отступленія, я возвращаюсь къ бесѣдѣ о вліяніи иностранныхъ литературъ на французскую.

III.

Знаете ли вы Жерома Патюро? Этотъ старый романтикъ, превратившійся въ національнаго гвардейца, различалъ въ политической экономіи двѣ школы: одну онъ называлъ "французской", а другую "общечеловѣческой", чтобы больше унизить ее, какъ онъ самъ выражался. Такъ какъ самъ онъ былъ продавецъ фланели, то всего интереснѣе онъ разсуждалъ о шерсти. "У насъ есть шерсть изъ Дербайшира,-- восклицалъ онъ,-- у насъ есть шерсть изъ Сеговіи, у насъ есть "курфирстная" шерсть изъ Саксоніи, всѣ онѣ почему-то производятся за-границей. Это жаль, такъ какъ "з нихъ есть кое-что хорошее, но это, конечно, не оправданіе, я не могу простить имъ, что они вздумали водиться не въ нашей прекрасной Франціи". Кажется, не слишкомъ дерзко будетъ сказать, что точно также разсуждаютъ нѣкоторые изъ самозванныхъ защитниковъ нашихъ традицій. Они также не отрицаютъ, что и у Толстого, и у Ибсена есть "кое-что хорошее", но они не могутъ простить этимъ авторамъ, что тѣ писали "не во Франціи", и вотъ они смѣло, хотя не безъ сожалѣнія, превращаютъ литературный вопросъ въ вопросъ патріотизма. Если наша литературная іюль состояла въ томъ, что мы являлись посредниками при обмѣнѣ идей, что мы придавали этимъ идеямъ, каково бы ни было ихъ происхожденіе -- англійское, итальянское, нѣмецкое, испанское, восточное, арабское, пожалуй, хоть китайское -- видъ, форму и выраженіе, необходимыя для превращенія ихъ во всемірную мѣновую цѣнность; если, повторяю, такова наша роль, то они даже съ патріотической точки зрѣнія сильно заблуждаются относительно средствъ, какими можно расширить господство, вліяніе и область распространенія французской литературы. Мы сами латинскаго происхожденія, и намъ нечего подсмѣиваться, когда заходитъ рѣчь о возрожденіи латыни. Что касается "сѣверныхъ литературъ", то хотя теперь не время Гёте и Байрона, но мы все-таки измѣняемъ нашимъ истиннымъ традиціямъ именно тогда, когда призываемъ "французскій духъ" на борьбу съ ними. Если намъ удастся когда-нибудь вернуться къ этимъ традиціямъ, то именно сѣверныя литературы совершатъ это чудо; вотъ это-то я и хочу доказать теперь.

Что можетъ быть болѣе несогласно съ нашими традиціями, я хочу сказать съ завѣтами Корнеля, Паскаля, Вольтерами даже Руссо, чѣмъ поклоненіе искусству для искусства, чѣмъ суевѣрное уваженіе къ художественному слогу, чѣмъ фальшивое идолопоклонство передъ формой, верховнымъ жрецомъ котораго былъ авторъ "Госпожи Бовари"? "Честь и поклоненіе божественному совершенству формы!" -- говорила Джоржъ Эліотъ, и это несомнѣнно справедливо. Но кого дурачилъ этотъ мистификаторъ Боделэръ, утверждая, что онъ видитъ въ словѣ блескъ "равный сверканью спутанныхъ волосъ кометы?" А Флоберъ, понималъ ли онъ самого себя, когда разсуждалъ, можетъ ли книга, "независимо отъ mow, что въ ней говорится", обладать высшей красотой? Въ наше время литературы. Сѣвера внушили цѣлому поколѣнію молодежи, которая забыла это, что писать надо не для того, чтобы писать, или чтобы описывать, а для того, чтобы дѣлать дѣло,-- не для себя одного, не для нѣсколькихъ посвященныхъ, а для всего міра. Какимъ слогомъ написаны романы Толстого и драмы Ибсена? Я не знаю. Но разъ въ переводѣ они производятъ такое же, если не большее дѣйствіе, возбуждаютъ такое же волненіе, оказываютъ такое же вліяніе, какъ на родномъ языкѣ,-- приходится признать, что тайна формы не тамъ, гдѣ ее помѣстила, гдѣ ея искала романтическая реторика. Приходится признать, что искусство не можетъ служить само для себя предметомъ и цѣлью, и что отдѣлять драму или романъ отъ жизни, по скольку они служатъ воспроизведеніемъ ея, значитъ лишать смысла самое существованіе ихъ. Тому же самому учили насъ и наши классики; во имя какого же узкаго патріотизма откажемся мы снова отъ ихъ завѣта? Идеи приходятъ и уходятъ, онѣ растутъ и измѣняются; пока мы сами отказываемся отъ своихъ традицій, ими овладѣваютъ другія литературы, развиваютъ ихъ, дѣлаютъ, въ свою очередь, своими,-- развѣ онѣ перестали вслѣдствіе этого быть нашими? Конечно, нѣтъ! Лишній опытъ подтвердилъ только вѣчную истину.

Если нашимъ литературнымъ традиціямъ противорѣчить теорія искусства для искусства, то еще болѣе противорѣчить имъ горделивый и наивный субъективизмъ. Я уже много разъ говорилъ, что ничего не имѣю противъ авторовъ "Осеннихъ листьевъ" и "Рюи Блаза" (В. Гюго) или "Валентины" и "Индіаны" (Ж. Зандъ), за то, что они искали вдохновенія исключительно въ самихъ себѣ. Оставаясь тѣмъ, чѣмъ они были, они не могли дать ничего большаго. Кромѣ того, можно восхищаться тѣмъ, чего не одобряешь, и мнѣ было бы жаль, если бы Викторъ Гюго и Жоржъ Зандъ стали иными, чѣмъ были. И все-таки они показали очень дурной примѣръ. Въ противоположность имъ, современныя литературы Сѣвера характерны именно тѣмъ, что авторъ занимаетъ чрезвычайно мало мѣста въ своемъ произведеніи. "Мельница на Флоссѣ" далеко не исповѣдь Джоржа Эліотъ. Толстой въ "Аннѣ Карениной" старается тронуть насъ не своей собственной судьбой. Личность Ибсена не выступаетъ передъ нами въ "Кукольномъ домѣ". И кто станетъ отрицать, что въ этомъ именно одна изъ причинъ ихъ успѣха? Всѣмъ надоѣли разныя "исповѣди" дѣтей вѣка. Эти "дѣти вѣка" злоупотребили правомъ повѣствовать намъ о своихъ любовныхъ перипетіяхъ. Мы вполнѣ увѣрены, что есть несчастія, гораздо хучшія, чѣмъ несчастія Олимпіи. Наши классики тоже знали это, но они знали также, что невѣжливо, непорядочно говорить постоянно о себѣ. Если иностранцы также замѣтили это, и если въ литературахъ, которыя справедливо слыли за самыя индивидуалистичныя, я утратило свое первенствующее значеніе, то намъ ли жаловаться на это? Почему же опасно для "французскаго духа" опять сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ ему никогда не слѣдовало переставать быть?

Когда предметомъ искусства служитъ что-нибудь болѣе общее и менѣе эгоистичное, чѣмъ проявленіе таланта самого художника или личности отдѣльнаго человѣка, когда вниманіе обращается на соціальные вопросы,-- развѣ это не чисто французское, не чисто классическое направленіе? Флоберъ и Боделэръ смѣялись надъ этимъ,-- я опять принужденъ говорить о нихъ, такъ какъ многіе современные писатели считаютъ именно ихъ своими учителями. Они видятъ высшее торжество искусства въ его безцѣльности. Они чужды и равнодушны къ остальному человѣчеству, для нихъ не существуютъ вопросы, которые интересуютъ насъ, которые составляютъ основу современной жизни. Они идутъ впередъ въ горделивомъ опьяненіи, которое принимаютъ за идеалъ красоты. А между тѣмъ, въ сѣверныхъ литературахъ вотъ уже полстолѣтія какъ писатели пользуются своимъ геніемъ или талантомъ, чтобы проводить "идеи". Да, "Адамъ Видъ" -- это "идея". Если когда-нибудь литературное произведеніе имѣло ясно выраженное намѣреніе доказать что-нибудь, то это, конечно, "Дикая утка" Ибсена. Гдѣ можно найти болѣе очевидную "идею", чѣмъ въ "Крейцеровой сонатѣ"? Вотъ еще причина успѣха "сѣверныхъ литературъ". Толстой настолько уважалъ своихъ читателей, что отдавалъ на ихъ судъ самыя интимныя свои мысли. Ибсенъ столько же моралистъ, сколько драматургъ. Будетъ ли оскорбленіемъ для Джоржа Эліота, если я скажу, что такой-то романъ ея является проповѣдью позитивизма? Это все литература "соціальная", а иногда и "соціалистическая". Но если употреблять послѣднее слово въ смыслѣ противоположномъ "индивидуализму" и "эгоизму", то оно всего болѣе, какъ мы видѣли, примѣнимо къ нашей французской литературѣ. Развѣ не идеи проводятся въ трагедіяхъ Корнеля въ "Гораціяхъ" и въ "Полиэвктѣ", въ комедіяхъ Мольера, въ его "Тартюфѣ" или въ его "Ученыхъ женщинахъ"? Надо ли напомнить "Провинціальныя письма" Паскаля или "Проповѣди" Боссюэта? Назовемъ еще сказки Вольтера, которыя также проводятъ "идеи", его "Задигъ", напримѣръ, или "Кандидъ", и романы Руссо, "Эмиль" или "Новая Элоиза". Всѣ эти писатели считали невозможнымъ изображать жизнь, не произнося надъ ней своего сужденія, не пытаясь улучшить ее или внести въ нее больше справедливости и любви. Неужели мы будемъ упрекать сѣверныя литературы за то, что онѣ предпочли такое пониманіе искусства и литературы? Это значило бы, упрекать ихъ за то, что онѣ предпочли наши традиціи всѣмъ другимъ, и, въ доказательство своего патріотизма, -- сожалѣть о томъ, что намъ подражаютъ.

Можно ли заключить изъ этого, что мы должны во всемъ подражать "сѣвернымъ литературамъ"? Создать себѣ душу "скандинавскую" или "русскую", написать славянскую "Саламбо" или вывести на сцену норвежскихъ "Рюи Блазовъ"? Это значило бы повторить ошибку романтиковъ. Разъ къ нашему спору примѣшивается патріотизмъ, надобно сказать, что, такъ какъ мы рождены французами, мы должны писать французскіе драмы и романы, не русскіе и не карѳагенскіе. Такъ какъ, кромѣ того, Ибсены и Толстые имѣютъ свои недостатки, также какъ Дюма и Бальзаки, то мы не будемъ считать эти недостатки за достоинства. Главное же, мы не будемъ ставить въ вину всей сѣверной литературѣ вообще такіе недостатки, какъ, напримѣръ, неправильность построенія или неясность слога, которые составляютъ личную погрѣшность извѣстнаго драматурга или романиста. Красота "Бури", чтобы ни говорили, зависитъ не отъ ея туманности, "Отелло" не сталъ менѣе англійскимъ оттого, что онъ вполнѣ ясенъ. И такъ, наши молодые люди ошибаются и поступаютъ не слишкомъ вѣжливо, воображая, что становятся настоящими сѣверянами, какъ только начинаютъ выражаться совершенно непонятно. Когда романисты, драматурги или поэты, сѣверные или южные, сообщаютъ намъ о насъ самихъ или о всемъ человѣчествѣ новыя данныя, новыя, или по точкѣ зрѣнія автора, или по изображаемымъ имъ нравамъ, а мы отказываемся пользоваться этимъ, обогащать и себя, и сокровищницу европейской литературы изъ-за того, что психологія этихъ произведеній не такова, какъ у автора "Итальянской соломенной шляпы" или даже "Габріели" и "Молодости",-- тогда-то именно мы и измѣняемъ своимъ собственнымъ традиціямъ. Мы оказываемся неблагодарными относительно нашихъ переводчиковъ, компиляторовъ, критиковъ и оригинальныхъ писателей, относительно Корнеля напримѣръ, который, такъ сказать, похитилъ славу "Сида" у Испаніи, или Руссо, который своей "Новой Элоизой" создалъ европейскую извѣстность Самуилу Ричардсону.

Слѣдовало бы, можетъ быть, дольше остановиться на этомъ вопросѣ. Всѣ исторіи французской литературы повторяютъ болѣе или менѣе добродушныя насмѣшки надъ нашимъ исконнымъ равнодушіемъ къ иностраннымъ литературамъ; конечно, иностранцы поспѣшили повѣрить намъ на слово. Какъ будто, начиная съ автора "Гептамерона" и кончая авторомъ "Жиль Блаза", мы не старались ввести въ свою литературу, приспособить къ своимъ національнымъ требованіямъ и итальянскую сказку, и разбойничій испанскій романъ, не говоря уже о театрѣ. Развѣ тотъ самый Вольтеръ, котораго такъ часто обвиняютъ за то, что онъ назвалъ гдѣ-то Шекспира "пьянымъ дикаремъ", развѣ не онъ первый познакомилъ съ Шекспиромъ Францію, и даже Германію? Въ то время иностранцы интересовались нами -- потому что мы были Франція Людовика XIV, мы были самымъ популярнымъ, самымъ богатымъ, самымъ благоустроенымъ народомъ Европы -- они интересовались нами и не интересовались другъ другомъ. Кто въ то время во Флоренціи подозрѣвалъ о существованіи Поппа или Адіссна, или кто въ Берлинѣ, Лейпцигѣ думалъ о Кальдеронѣ или о Лопе-де-Вега! А теперь мнѣ не трудно найти нѣмцевъ, которые восторгаются проповѣдями Массильона, которые знаютъ, что такое Lazarille de Tonnes. Напомнимъ же это другимъ и не будемъ сами забывать. Мы, французы, первые поняли необходимость для великой литературы смотрѣть дальше границъ своего государства. Мы сдѣлали больше. Въ то время, какъ Берлинская академія изслѣдовала причины всемірнаго распространенія французскаго языка и увѣнчивала Ривароля за его рѣчь по этому поводу, мы первые убѣдили Европу, что вѣкъ Людовика XIV не образецъ совершенства, выше котораго нельзя подняться. Наконецъ, мы же положили начало въ наше время литературному космополитизму, и не думаю, чтобы намъ слѣдовало раскаиваться въ этомъ.

Мы можемъ быть покойны: всегда найдется достаточно французовъ, читающихъ "Короля горъ" и апплодирующихъ "Ганьотѣ". А если когда-нибудь беззаботная веселость, сверкающая въ такого рода водевиляхъ, затуманится отъ соприкосновенія съ обычной меланхоліей Сѣвера или Юга (Югъ также имѣетъ свою меланхолію, свою грусть, и Леопарди никакъ нельзя назвать веселымъ писателемъ), то, по моему, въ этомъ не будетъ ничего дурного. Если подъ вліяніемъ причинъ, которыя я старался указать, литературный космополитизмъ распространится еще болѣе, и если ему удастся потушить кровавую вражду, которую породило между людьми различіе расъ,-- я увижу въ этомъ большой выигрышъ для цивилизаціи и для всего человѣчества. Людямъ никогда не уничтожить той борьбы, которую поддерживаютъ и оживляютъ ежедневно столкновенія ихъ страстей и ихъ идей. Да и нужно ли желать, чтобы эта борьба уничтожилась? Есть "борьба справедливая", хотя нѣтъ справедливой вражды. Но "расовая" вражда, самая ужасная изъ всѣхъ, имѣетъ въ себѣ нѣчто животное, если можно такъ выразиться, нѣчто въ высшей степени безчеловѣчное. Она нѣсколько утратила въ нашъ вѣкъ свою жестокость и, повидимому, возрождается лишь по временамъ, черезъ болѣе долгіе промежутки. Мы обязаны Энергично, неуклонно стараться усыпить, успокоить, уничтожить ее, и если развитіе литературнаго космополитизма приведетъ къ одному этому результату, -- мы заранѣе привѣтствуемъ его. Нужно ли прибавлять, что посвятить себя столь великой задачѣ есть роль вполнѣ достойная литературы. Древніе, цивилизація которыхъ стояла несомнѣнно ниже нашей, выражали именно эту мысль, говоря, что многое можно назвать гуманнымъ, но литература гуманна по преимуществу: humaniores literae.

Изъ "Revue des Deux Mondes".

"Міръ Божій", No 12, 1895