Бонди Владимир Александрович - У двери

У ДВЕРИ

Разсказъ Вальди

С.-Петербургъ, 23-го декабря 1915 г.

Тихо и нежданно -- потому, что, къ стыду моему, я забылъ -- распахнулась для меня дверь -- загадочная, возможная только въ мечтахъ. Я стою на порогѣ и отъ меня зависитъ перешагнуть его. Что будетъ дальше -- не знаю. Тревога и волненіе не покидаютъ меня. Но нужно взять себя въ руки и теперь же возстановить въ памяти все, какъ произошло.

Останется на всякій случай... Можетъ быть -- для моихъ близкихъ. Если хотятъ, пусть прочитаютъ и другіе. Перемѣнивъ имена и названія, я не выдаю чужихъ тайнъ.

-----

Сегодня въ петербургской газетѣ (никакъ не могу привыкнуть къ "Петрограду", чуждому и для моего русскаго уха!), гдѣ, по обычаю, печатаются объявленія о Покойникахъ, на первой страницѣ, на второмъ мѣстѣ, послѣ панихиды о популярномъ генералѣ, было напечатано:

"Крутогорскій уѣздный предводитель дворянства, въ званіи Камергера Двора Его Величества,

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧЪ ОСОРГИНЪ

волей Божіей тихо скончался 17-го сего декабря въ своемъ имѣніи "Высокое" послѣ непродолжительной болѣзни.

Въ публикаціи не было ставшаго формальнымъ и пошлымъ "душевнаго прискорбія", нельзя было судить и о томъ, кто ее заказалъ. Мои руки, державшія газету, безсильно опустились. Полный смутнаго ужаса передъ совершившимся, не знаю сколько разъ я перечиталъ потомъ это сухое извѣщеніе. Боялся вѣрить... Чего-то искалъ между строкъ... Печалился и радовался въ то же время... Я не находилъ себѣ мѣста. Этотъ человѣкъ былъ мнѣ чужой, я рѣдко съ нимъ видѣлся. Но онъ зналъ день своей смерти. Мѣсто ея... Зналъ и я... Какъ могъ я забыть! Какъ могъ не написать Николаю Александровичу,-- человѣку, который мнѣ одному довѣрилъ свою простую и тихую тайну! Мнѣ одному оставилъ страшное и радостное неоцѣненное наслѣдство!

Мы встрѣтились случайно... Случайно-ли?..

Три года назадъ я ѣздилъ ради отдыха по Волгѣ. На маленькой остановкѣ, въ сопровожденіи капитана, вошелъ въ "салонъ",-- какъ любятъ называть на пароходахъ каютъ-компанію,-- высокій, представительный брюнетъ, плотный, со спокойнымъ привѣтливымъ лицомъ и небольшой сѣдѣющей бородой. Пароходъ былъ переполненъ, и только у меня была двухмѣстная каюта. Капитанъ спросилъ, не позволю ли я помѣститься со мной новому пассажиру. Я оплатилъ оба мѣста, но въ столовой спать было-бы, дѣйствительно, невозможно. Капитанъ прибавилъ, что пассажиру предстояло провести на "Царѣ" только одну ночь. Я эгоистъ всегда, въ дорогѣ -- въ особенности, но господинъ располагалъ къ себѣ, и я согласился. Пассажиръ поблагодарилъ, снялъ котелокъ, протянулъ руку и произнесъ:

-- Осоргинъ.

Я назвалъ себя. Обмѣнялись рукопожатіями.

Прогудѣлъ длинный свистокъ. Снимали сходни. На пристани была обычная суета. Мы съ новымъ знакомымъ стояли у окна. Городокъ лѣпился по горѣ, и невольно бросалось въ глаза обиліе церквей.

-- Десять,-- насчиталъ я и замѣтилъ: --богомольный народъ у васъ!

-- Даже одиннадцать... Одиннадцатая -- при тюремномъ замкѣ. Богомольны-ли крутогорцы? Конечно, Богу молятся. Но у церковнаго строительства есть и другая подкладка. Когда-то Крутогорскъ былъ богатый городъ. Потомъ начали желѣзныя дороги строить. Нашъ городъ обошли и захирѣлъ онъ. Хлопотали тогда много, да все ничего не выходило. Отъ мала до велика, всѣ только и жили одной мыслью: "Ахъ, намъ бы желѣзную дорогу!". Яша-юродивый, весьма популярный въ городѣ человѣкъ, предсказалъ тогда, что, когда въ Крутогорскѣ будетъ двѣнадцать церквей, городъ снова расцвѣтетъ больше прежняго... И начали строить... Теперь у насъ уже одиннадцать. Это на шесть-то тысячъ жителей! А при Яшѣ было всего четыре. Видите, сколько настроили! Собираютъ нынче на двѣнадцатую.

-- И вѣрятъ?

-- Кто можетъ утверждать, что это ложь!-- слегка пожалъ плечами Осоргинъ.

"Осоргинъ и Яша-юродивый -- по внѣшности два полюса,-- подумалъ я,-- и такъ близки по міросозерцанію!"

Осоргинъ посмотрѣлъ на меня пристально и мнѣ показалось, что онъ понялъ...

Въ путешествіи сходятся быстро. У насъ нашлись общіе знакомые въ Петербургѣ. Мы вмѣстѣ обѣдали и ходили вечеромъ по палубѣ. Осоргинъ оказался интереснымъ собесѣдникомъ: онъ много путешествовалъ, много видѣлъ, любилъ старину, какъ и я. Подъ ритмическое вздрагиваніе парохода мы проговорили большую часть ночи. Утромъ мнѣ жалко было разставаться съ такимъ попутчикомъ, и когда Осоргинъ пригласилъ на обратномъ пути заѣхать къ нему въ имѣніе, я охотно согласился.

Черезъ недѣлю, возвращаясь изъ калмыцкихъ степей за Астраханью, я сошелъ въ Крутогорскѣ. На пристани ждала тройка съ кучеромъ въ бархатной безрукавкѣ и въ круглой шляпѣ съ павлиньимъ перомъ. Гармонично позвякивали бубенчики. Сразу пахнуло старымъ помѣщичьимъ обиходомъ. Осоргинъ жилъ въ двѣнадцати верстахъ. Меньше чѣмъ черезъ часъ я увидѣлъ его на крыльцѣ. Возлѣ стоялъ высокій, похожій на него гимназистъ и, вся въ бѣломъ, прелестная дѣвушка-подростокъ,-- его дѣти. Вмѣсто одного дня я прожилъ шесть. Каждый день собирался уѣзжать, и каждый день оставался, такъ мнѣ хорошо дышалось въ "Высокомъ". Миромъ и довольствомъ вѣяло въ имѣніи предводителя. Никакія грозы, казалось, не проходили надъ "Высокимъ". Отношенія между крестьянами и помѣщикомъ были прекрасныя. Шутка-ли сказать, къ нему приходили по старинкѣ, запросто, за совѣтомъ. Милые, славные дѣти, цвѣтущее здоровье, блестящее положеніе, видимо, хорошія средства,-- все было у добраго, неизмѣнно ровнаго и благодушнаго Осоргина. Онъ увлекался стариной, собралъ великолѣпную коллекцію монетъ. Я любовался чудесными, всѣхъ странъ и временъ, коврами. Возлѣ спальни была отдѣльная небольшая комната, точно молельня,-- съ такими старинными и прекрасными иконами и лампадами, что хоть сейчасъ въ музей. Осоргинъ несомнѣнно былъ очень религіозный человѣкъ.

За эти дни мы почти не разставались и сблизились такъ, точно прожили вмѣстѣ долгіе годы. Какая это вообще чепуха, будто нужно съѣсть пудъ соли, чтобы узнать человѣка и сродниться съ нимъ! Притяженіе другъ къ другу -- чудесное, потому что не поддается исчисленію ни вѣсомъ, ни мѣрой -- сильнѣе времени. А про всякія условности и говорить нечего...

Разъ какъ то, идя по саду, я замѣтилъ:

-- Отчего у васъ, Николай Александровичъ, не подсаживаютъ деревьевъ? Вотъ тутъ, гдѣ буря сломала два рядомъ, прямо чувствуется пустота.

Осоргинъ спокойно отвѣтилъ:

-- Не для чего. Быстро не вырастутъ. Я скоро умру; сынъ не любитъ земли, его тянетъ въ городъ, а дочь -- упорхнетъ замужъ... Имѣніе родовое... Богъ знаетъ, что будетъ потомъ.

-- Всѣ подъ Богомъ ходимъ, но если такъ разсуждать, и коллекцій вашихъ не стоило собирать и, вообще, не стоитъ ничего дѣлать. Да и вамъ-ли думать о смерти?!.. Вы такой здоровый, крѣпкій...

Мнѣ казались странными для Осоргина эти слова о близкой смерти, но еще болѣе поразило, что въ тонѣ его голоса не было и тѣни безнадежности или отчаянія. Въ то же время, видимо, онъ говорилъ не для фразы, не для того, чтобы избѣжать настоящаго отвѣта, но просто, какъ привыкшій къ путешествіямъ человѣкъ сказалъ бы о желѣзнодорожной поѣздкѣ за нѣсколько десятковъ верстъ.

Онъ промолчалъ. Мнѣ казалось неловкимъ продолжать.

Дѣти уѣхали въ сосѣдямъ и должны были вернуться черезъ пару дней. Мы гуляли послѣ вечерняго чая опять вдвоемъ. Какъ-то неожиданно слетѣлись тучи, полилъ дождь и загналъ насъ домой.

Рядомъ съ кабинетомъ у Осоргина была небольшая библіотека. Мы тамъ и остались. Въ этой комнатѣ онъ собралъ все, что у него было наиболѣе художественнаго, и я понималъ, почему онъ такъ любитъ именно этотъ уголокъ своего стариннаго, съ колоннами дома. Мы проводили вмѣстѣ послѣдніе часы. Мой отпускъ истекъ и завтра я долженъ былъ уѣхать непремѣнно. Съ большой откровенностью и, быть можетъ, даже нѣсколько экспансивно, я сказалъ, что мнѣ очень жаль покинуть его, что меня просто влечетъ къ нему. Осоргинъ съ неменьшей теплотой отвѣчалъ мнѣ и обѣщалъ навѣстить въ Петербургѣ.

-- Скажите, что вы пошутили, дорогой Николай Александровичъ,-- вырвалось у меня.-- Увѣряю васъ, это не простое любопытство. Неужели вы, дѣйствительно, ждете близкой смерти? Я не хочу быть навязчивымъ, но, быть можетъ, можно еще теперь принять мѣры... Сколько же хорошихъ докторовъ, если вы...

-- Я совсѣмъ здоровъ,-- спокойно перебилъ Осоргинъ,-- и никакіе доктора не могутъ теперь лѣчить болѣзнь, которая случится черезъ три года.

Я сдѣлалъ жестъ укоризны и протеста. Деликатность заставляла меня удерживаться отъ разспросовъ, но буквально съ каждымъ словомъ я чувствовалъ этого человѣка ближе къ себѣ и дороже, и мнѣ было больно и странно...

Осоргинъ продолжалъ:

-- Я не часто схожусь съ людьми, но у меня тоже родилась симпатія къ вамъ, а, можетъ быть, это судьба свела насъ... Дайте слово, что до моей смерти никто не услышитъ того, что я разскажу вамъ. Да и сами постарайтесь забыть. Вамъ же лучше будетъ...

Его рука была протянута къ моей. Я вложилъ свою руку.

-- Клянусь вамъ жизнью!

-- Ну, такъ слушайте. Я умру 17-го декабря 1915 года. Мнѣ это предсказано. Вѣрнѣе, я самъ видѣлъ это. И послѣ того, что я знаю, мнѣ не смѣшно ничто,-- онъ улыбнулся,-- и... Яша-юродивый... Вездѣ есть зерно, хотя бы одно зерно истины, какъ бы она ни была затуманена... Давеча вы спрашивали о деревьяхъ. Видите сами: домъ и имѣнье у меня въ образцовомъ порядкѣ. Все подновляется и ремонтируется. Но деревья, которыя умерли при мнѣ... ихъ не воскресишь, и они никому не нужны! Это такъ, къ слову, чтобы вы поняли меня. А теперь -- вотъ моя исторія.

Въ Петербургѣ нѣтъ, кажется, антиквара, котораго я бы не зналъ. Но съ однимъ изъ нихъ, старикомъ евреемъ на Симеоновской улицѣ, я сошелся больше. Можетъ быть, отчасти потому, что оказалъ ему услугу. Тогда мой близкій родственникъ былъ министромъ и, скажу откровенно, мнѣ ничего не стоило помочь Соломону. Вся его бѣда заключалась въ томъ, что онъ -- еврей. При первомъ же знакомствѣ меня поразила въ антикварѣ одна особенность, очень привлекательная въ моихъ глазахъ, хотя дикая для торговца. Онъ такъ любилъ нѣкоторыя свои вещи, что не желалъ съ ними разставаться, какую бы цѣну ему ни давали. Радовался иной своей находкѣ и сидѣлъ надъ ней, точно богатый коллекціонеръ-любитель, а не торговецъ. Зато, если вещь ему не нравилась,-- онъ очень охотно выпускалъ ее изъ рукъ, иногда даже совсѣмъ ничего не наживая. Однажды при мнѣ онъ продалъ за триста рублей великолѣпныя латы средневѣковаго рыцаря, потому что кліентъ очень торговался и упрашивалъ. Я удивленно замѣтилъ потомъ:

-- Послушайте, это нелѣпо, онъ самъ продастъ ихъ въ десять разъ дороже!..

Соломонъ отвѣтилъ презрительно:

-- Да, вѣдь, это же хламъ. Они мнѣ ничего не говорятъ. Въ этихъ латахъ нѣтъ жизни и нѣтъ искусства...-- Затѣмъ, смотря куда-то вдаль, съ разстановкой и мечтательно говорилъ:

-- Старинная вещь многое можетъ поразсказать. Вещи живутъ съ людьми, или не хотятъ жить. Однѣ для меня чужія, и онѣ не хотятъ, и я самъ не хочу съ ними оставаться. Другія какъ будто выросли со мной... пріятныя. Онѣ впитали въ себя жизнь своихъ хозяевъ и пережили ихъ. Какъ хорошо со старыми вещами, если онѣ не враждебны и были у хорошихъ людей!..

Кстати: случайно я увидѣлъ потомъ у одного антиквара эти же латы. За нихъ просили уже пять тысячъ рублей.

У Соломона я бывалъ каждый разъ, когда пріѣзжалъ въ Петербургъ. Мнѣ нравился этотъ сѣдобородый патріархъ, съ умной медлительной рѣчью и ясными, проницательными глазами. Нерѣдко я пилъ у него чай изъ удивительныхъ саксонскихъ чашечекъ съ такими же фарфоровыми ложечками. Старому скромному Соломону, всегда въ одномъ и томъ же длинномъ сюртукѣ, въ черномъ бархатномъ жилетѣ и узенькомъ, завязанномъ небрежнымъ узломъ галстукѣ, нравилась эта царственная роскошь... Онъ самъ же потомъ при мнѣ мылъ драгоцѣнный сервизъ. Это было почти трогательно. Старикъ часто говорилъ, что хотѣлъ бы отблагодарить за услугу, и я долженъ былъ ссориться, когда онъ предлагалъ то, что мнѣ нравилось, по цѣнѣ, какую заплатилъ онъ самъ. Но Соломонъ былъ интересенъ не только потому, что понималъ старину, любилъ ее и чувствовалъ. Онъ былъ истинно ученымъ человѣкомъ. Его библіотека,-- въ большей своей части недоступная для меня потому, что въ ней было много древнихъ книгъ еврейскихъ и арабскихъ, представляла сокровище.

Какъ-то я спросилъ старика, не скучаетъ ли онъ безъ родныхъ (онъ мнѣ разсказывалъ, что его родные гдѣ-то въ Минской губерніи, рѣдко видятся и что онъ совсѣмъ одинокъ), и отчего онъ не возьметъ кого-нибудь въ помощь: вѣдь онъ уже старъ и ему пріятно было бы имѣть возлѣ себя близкаго человѣка.

-- О, нѣтъ,-- возразилъ антикваръ,-- родство по крови -- этого мало. Мои родные -- я имъ помогаю, вы не думайте,-- вдругъ спохватился онъ,-- чужіе мнѣ люди. Конечно, если подойдетъ кто нибудь посторонній, я все равно возьму его къ себѣ. Онъ мнѣ будетъ своимъ. Но у меня еще есть время. Я еще проживу 20 лѣтъ.

-- Однако, вы самонадѣянны,-- замѣтилъ я,-- вѣдь теперь вамъ лѣтъ 60.

-- 63--64-й,-- спокойно поправилъ меня Соломонъ.

-- И вы убѣждены, что проживете до 83-хъ?

-- Я умру на 85-мъ году, когда мнѣ исполнится 84.

-- Какая странная увѣренность,-- недоумѣвалъ я,-- впрочемъ...

-- Господинъ Осоргинъ! Старый Соломонъ знаетъ много. Онъ обязанъ вамъ. Если вы чувствуете въ себѣ силы узнать, когда вы умрете въ этой жизни, и продолжать спокойно жить,-- вы тоже можете знать свой день, какъ и я.

Сознаюсь: невольная дрожь пробѣжала у меня по всему тѣлу. Зоркіе глаза антиквара замѣтили это:

-- Видите, вы уже испугались.

-- Нѣтъ, нѣтъ, вы ошибаетесь, я не боюсь... но это такъ неожиданно, такъ странно и... потомъ... гдѣ гарантія, что ваше предсказаніе сбудется?

-- Я могу дать вамъ увидѣть вашу смерть,-- холодно поправилъ Соломонъ.

Я молчалъ.

Соломонъ продолжалъ:

-- Господинъ Осоргинъ, то, что я вамъ предложилъ,-- большое и важное дѣло. Не рѣшайте сейчасъ ничего. Подумайте хорошенько, чтобы потомъ не жалѣть. Заѣзжайте ко мнѣ черезъ недѣлю. Если ваше рѣшеніе будетъ твердо, мы поговоримъ...

Эти семь дней я провелъ безпокойно. Меня не смутила возможность знать свое будущее. Какъ это ни странно, я не раздумывалъ объ этомъ. Меня влекло безсознательно. Я боялся только, чтобы Соломонъ не передумалъ. Я былъ увѣренъ, что, если онъ говоритъ, значитъ--можетъ, но вдругъ онъ почему-нибудь не захочетъ. Или это будетъ трудно, невозможно осуществить.

Ровно черезъ недѣлю я былъ у антиквара.

-- Готовъ и жду,-- сказалъ я, пожимая руку.

-- Радъ васъ видѣть, посмотрите, какая прелесть попалась мнѣ!

Онъ дѣлалъ видъ, что пропустилъ мимо ушей мои слова и показывалъ удивительный столикъ лимоннаго дерева, тонкой работы, инкрустированный, съ рѣзьбой на перламутрѣ и серебрѣ, со множествомъ секретеровъ, казалось, хранившихъ ароматъ вѣковъ.

-- Вы меня угостите чаемъ?-- говорилъ я, желая увести антиквара въ заднюю комнату, за магазинъ, и вернуться къ тому, что такъ сильно интересовало меня.

-- Я не передумалъ, я готовъ, начнемте скорѣй,-- просилъ я, когда мы сидѣли уже на рѣзномъ дубовомъ диванѣ временъ дожей. Соломонъ разставлялъ свои драгоцѣнныя чашки.

Старикъ разспрашивалъ меня, точно экзаменовалъ и сказалъ, что я еще долженъ выдержать одно испытаніе. Если въ теченіе шести недѣль я не буду ѣсть мяса, если я не сдѣлаю ни одного злого дѣла, я могу пріѣхать къ нему и тогда я увижу свой послѣдній день. Какъ я ни просилъ старика сократить срокъ, говорилъ, что долженъ уѣхать изъ Петербурга къ себѣ домой, Соломонъ остался непреклоннымъ.

-- Если вы захотите и если вамъ нужно,-- вы пріѣдете,-- резонно замѣтилъ онъ.

Дѣла меня задержали въ деревнѣ, и я былъ снова у Соломона мѣсяца черезъ два. Антикваръ посмотрѣлъ на меня и сказалъ вмѣсто привѣтствія:

-- Вы простите меня, господинъ Осоргинъ, вы были хорошій человѣкъ, теперь вы еще лучше.

Держа мою руку, онъ почти съ отеческой нѣжностью похлопалъ по ней другой рукой.

-- У васъ стали и глаза не такіе, вы теперь больше вдумываетесь въ людей, и вамъ они стали ближе. Ваша кровь очистилась...

Эта фамильярность старика отнюдь не была мнѣ непріятна. Я какъ-то, дѣйствительно, сталъ ближе къ людямъ, къ ихъ горю.

-- Вы пріѣхали, значитъ, вы хотите. Соломонъ не забылъ своего обѣщанія, но подумайте еще разъ, пока не поздно. Когда вы узнаете, вернуться будетъ нельзя.

Я твердо заявилъ, что смѣшно меня уговаривать, если я проѣхалъ не одну тысячу верстъ ради этого вечера.

-- Еще вы должны обѣщать мнѣ, что не болѣе, чѣмъ одному человѣку скажете о томъ, что будетъ... И этотъ человѣкъ не долженъ обращаться ко мнѣ, пока не сбудется съ вами то, что должно случиться. Но, вѣдь, вамъ и не надо никому разсказывать, не правда-ли? Но если ко мнѣ придетъ человѣкъ отъ васъ, онъ тоже узнаетъ свой послѣдній день.

Я уже ждалъ, что начнется то большое, что такъ владѣло моими мыслями эти два мѣсяца. Но Соломонъ только спросилъ годъ и день моего рожденія, годъ и день рожденія и смерти моихъ родителей, день рожденія моихъ дѣтей и просилъ пріѣхать завтра. Онъ говорилъ, что ему нужно сдѣлать какія-то вычисленія. Я былъ разочарованъ, но не рѣшился распрашивать,-- такъ важно и торжественно говорилъ старикъ.

На слѣдующій день, когда мы остались вдвоемъ, Соломонъ заперъ на ключъ двери изъ комнаты въ магазинъ и въ коридоръ, ведущій на кухню, гдѣ жила прислуга. Не торопясь, онъ досталъ изъ вдѣланнаго въ стѣну шкафа старинный серебряный треножникъ. Я затруднился бы опредѣлить даже приблизительно, какого онъ вѣка. Древность его была, однако, несомнѣнна и для не спеціалиста. По верхнему плоскому кольцу треножника были вычеканены знаки Зодіака. Неглубокое закопченое блюдечко соединяло ножки внизу. Изъ того же шкафа вынулъ антикваръ хрустальный шаръ, закрытый необыкновенной пробкой. Къ пентаграммѣ былъ придѣланъ зеленый блестящій камень, глубокій и прозрачный, какъ изумрудъ.

-- Вы не передумали?-- еще разъ спросилъ меня старикъ.

-- Да нѣтъ же, нѣтъ!

Острымъ ножемъ, вынутымъ изъ бархатнаго футляра, онъ взялъ нѣсколько капель моей крови... Зажегъ ладанъ на жаровнѣ треножника... Лампа потухла...

Струйки благовоннаго дыма потянулись вверхъ. Я увидѣлъ сначала смутно, въ неясномъ блѣдномъ сіяніи, а потомъ все яснѣе и опредѣленнѣе серебряный треножникъ со стоящимъ на немъ шаромъ... Розоватый паръ колебался, дрожалъ и заволакивалъ прозрачный хрусталь. Изъ-за моего плеча Соломонъ положилъ руку на пентаграмму.

-- Смотрите, смотрите!-- властно приказывалъ старикъ.

Пары сгущались, заполняли теперь весь шаръ и остановились сплошнымъ туманомъ... Вдругъ зеленая яркая капля, точно молнія или электрическая искра, прорѣзала муть и упала внизъ... Я вздрогнулъ... Я увидѣлъ свою комнату, свою спальню... Себя подъ одѣяломъ. Около меня, никого не было. Сбоку, надъ ночнымъ столикомъ, на отрывномъ листикѣ календаря была цифра 17, подъ ней -- декабрь.

Въ эту минуту Соломонъ поднялъ пентаграмму, и все померкло. Я не замѣтилъ какъ потомъ загорѣлась лампа...

Я былъ потрясенъ. Соломонъ никогда не видѣлъ моей спальни, не могъ знать объ отрывномъ календарѣ, висящемъ на необычномъ мѣстѣ...

-- Можетъ быть, вы обратили вниманіе,-- перебилъ себя Осоргинъ,-- на этотъ календарь. Мой сынъ, когда пріѣзжаетъ на рождественскіе каникулы, всегда привозитъ мнѣ въ подарокъ такой календарь. Въ первый разъ, еще маленькимъ мальчикомъ, онъ самъ прибилъ его около кровати, чтобы я вспоминалъ его каждое утро, отрывая листокъ. Потомъ это вошло въ обычай...

-- Какъ теперь вспоминаю,-- продолжалъ Осоргинъ,--я не испытывалъ ужаса. Это было отупѣніе. Когда первый моментъ прошелъ, я вспомнилъ, что на календарѣ не разобралъ года. И я спросилъ Соломона. Онъ жалъ мнѣ руку и говорилъ ласково и успокоительно:

-- Вы перемѣните вашу жизнь 17 декабря 1915 г. Мнѣ самому не нуженъ былъ этотъ опытъ. Вы хотѣли видѣть своими глазами, а я еще вчера ночью зналъ ваше будущее.

-- Я читалъ, что въ Версалѣ графъ Каліостро показалъ когда-то Маріи Антуанеттѣ въ графинѣ съ водой гильотину, на которой потомъ несчастная королева сложила голову. Вѣдь это явленіе того же порядка?

Соломонъ пожалъ плечами:

-- Я не знаю, что было тогда и было ли это! Не спрашивайте у меня объясненій. Я вамъ только скажу, что древняя мудрость выше, чѣмъ наша. Треножнику много, много вѣковъ. А этотъ зеленый камень, уменьшившійся на одну каплю -- не твореніе человѣческихъ рукъ. Это самое драгоцѣнное, что у меня есть. Вы -- сильный чело, вѣкъ и должны найти въ себѣ силу прожить оставшееся вамъ время мудро и хорошо. Вѣдь, сколько жизней у васъ еще впереди!..

Я скоро разстался съ антикваромъ, искренно расцѣловалъ его и повторилъ клятву, что свято сохраню тайну. На прощаніе старикъ опять сказалъ мнѣ:

-- Я очень обязанъ вамъ. Безъ моей просьбы вы дали мнѣ спокойную жизнь... Вы можете одному другу сказать то, что вы узнали, но только одному. Вотъ, возьмите эту маленькую монетку. Какъ вы видите, это временъ Птоломеевъ. Такой образецъ ея -- довольно рѣдкій. Кто принесетъ ее отъ васъ, узнаетъ то же, что узнали и вы.

-----

Я не рѣшался прерывать Осоргина, такъ захватилъ меня его разсказъ, но тутъ я невольно воскликнулъ:

-- Николай Александровичъ, вы сказали это мнѣ, значитъ... чѣмъ я заслужилъ?!..

-- Одну минуту!

Осоргинъ вышелъ въ кабинетъ и вскорѣ вернулся.

-- Вы не ошиблись. Если я разсказалъ вамъ, то вы -- мой правопреемникъ.

Онъ положилъ предо мной на столъ старую стертую монету.

-- Вы мнѣ внушили довѣріе. Съ вами мы сблизились. Вашъ образъ мыслей я знаю. Мнѣ кажется, я не дѣлаю ошибки.

Я горячо благодарилъ Осоргина и поклялся, что никто до его смерти не услышитъ его тайны. Эту ночь мы всю проговорили съ нимъ. Его душа обнажилась передо мной, и я чувствовалъ сердцемъ, я понималъ мозгомъ, что, быть можетъ, никогда въ жизни для меня не повторятся эти часы откровеній. Я услышалъ о томъ, какъ временами Осоргинъ жалѣлъ, зачѣмъ онъ узналъ свой послѣдній день. Я понялъ, какимъ усиліемъ воли онъ переработалъ свой характеръ, какъ внѣшне сохраняя весь обиходъ жизни, онъ буквально всего себя отдалъ дѣтямъ и окружающимъ.

-- Вотъ, вы помните, въ день нашего знакомства вы бросили мнѣ замѣчаніе, что у меня хорошій, ровный характеръ. Этого прежде не было. Я выработалъ въ себѣ это спокойствіемало-по-малу, послѣ того вечера у Соломона.

На утро я уѣхалъ въ Петербургъ, бережно спрятавъ монетку Птоломеевъ. Осоргинъ наѣзжалъ иногда, бывалъ у меня, но мы больше не говорили о Соломонѣ, какъ я обѣщалъ. Переписывались мы изрѣдка.

Прошло болѣе трехъ лѣтъ. Дѣла и заботы заѣли меня. Все прежнее отошло куда-то!.. Послѣдніе мѣсяцы я не вспоминалъ объ Осоргинѣ и точно забылъ о его драгоцѣнномъ дарѣ. И вотъ сегодня эта публикація!..

-----

Теперь глубокая ночь, когда я пишу эти строки. У меня нѣтъ уже того безумнаго волненія, ощущенія удара, какъ утромъ, когда на службѣ я прочиталъ объявленіе о смерти. Тогда я не находилъ себѣ мѣста, я не могъ работать и поспѣшно уѣхалъ домой. Вдругъ пропала монета? Вдругъ я потерялъ ее? Вѣдь я тогда самъ лишилъ себя единственной, исключительной возможности узнать то, что скрыто для всѣхъ. Я ворвался въ свою квартиру, точно у меня былъ пожаръ, и на столѣ вмѣстѣ съ запоздавшими утромъ газетами нашелъ письмо отъ Осоргина. Письмо было написано наканунѣ смерти и помѣчено 16-мъ декабря. Онъ прощался со мной, сообщалъ, что у него инфлуэнца и что докторъ, котораго позвалъ скорѣе изъ любопытства, сказалъ, что это "неопасно". Въ заключеніе Николай Александровичъ писалъ, что спокойно ждетъ завтрашняго дня, что онъ распорядился всѣми дѣлами и искренно желаетъ мнѣ, если я воспользуюсь своимъ правомъ, быть такимъ же счастливымъ и спокойнымъ, какимъ былъ онъ самъ эти годы.

Уступая невольному чувству, я прижалъ письмо къ губамъ. Мое послѣднее цѣлованіе почившему...

Нетерпѣливо я сталъ отпирать столъ. Не знаю, что сдѣлалось съ ключомъ, но замокъ не открывался. Большими ножницами сломалъ ящикъ и выдвинулъ его. Тщетно я обыскивалъ каждый клочокъ. Я помнилъ, что монетка Птолемеевъ лежала именно въ лѣвомъ ящикѣ.-- Ея не было. Я пришелъ въ отчаяніе. Послѣ долгихъ усилій я нашелъ мою драгоцѣнность въ правомъ ящикѣ, засунутой между какими-то давно погашенными и по небрежности неуничтоженными счетами. Не знаю, какъ она туда попала. Господи, до чего я обрадовался!

"Но живъ ли Соломонъ?" -- прорѣзало мозгъ новое безпокойство. "Да, нѣтъ же,-- успокаивалъ я себя,-- вѣдь онъ еще будетъ жить долго. Здѣсь ли онъ?" Въ телефонной книжкѣ я не могъ найти ничего, потому что не зналъ ни фамиліи Соломона, ни номера дома, гдѣ его магазинъ. Можетъ быть, у него и нѣтъ телефона? Что дѣлать? Поѣхать сейчасъ же въ качествѣ простого покупателя? Мнѣ казалось это неудобнымъ и нечестнымъ. Ѣхать отъ имени Осоргина съ моей монеткой? Могу ли я? Извѣстіе о смерти Осоргина застало меня врасплохъ...

Въ результатѣ я поѣхалъ на Симеоновскую и за двѣ зеленыхъ марки получилъ отъ дворника нужную справку: Соломонъ живъ, торгуетъ попрежнему.

-----

Скоро утро, а я еще не знаю, на что рѣшиться. Я не имѣю права ни съ кѣмъ посовѣтоваться. Но, какъ мнѣ быть?

Допустимъ, что мнѣ осталось жить недолго. Не лучше ли тогда то, что отпущено мнѣ на эту жизнь использовать, какъ мнѣ вздумается, не чувствуя на себѣ ни тяжести долга, ни обязанностей. Стряхнуть думы и заботы этихъ дней... Устроить "пиръ во время чумы".

Что я говорю! Я, который вѣрю, что на этой землѣ мы только странники и пришельцы. И развѣ судьба послала мнѣ это откровеніе ради такого пира? Но хватитъ ли у меня, какъ у Осоргина, силы воли вести жизнь безтрепетно и съ благостнымъ спокойствіемъ въ ожиданіи неизбѣжнаго? Вдругъ человѣчески-животное осилитъ, и я съ жадностью стану хвататься за мишуру повседневной радости. Теперь у меня этой жадности нѣтъ. Но вѣдь она можетъ явиться! И, горе мнѣ, если она побѣдитъ. Великое откровеніе я, счастливый избранникъ, растопчу ногами, унижу чудную тайну...

А если мнѣ суждена долгая жизнь? Но это сознаніе само по себѣ дастъ ли мнѣ великое счастье и увѣренность, что я могу мудро прожить назначенное мнѣ.

Свѣтъ или потемки? Что избрать?

Предо мною лежитъ маленькая, неправильной формы серебряная монетка и тускло поблескиваетъ на своихъ стертыхъ временемъ краяхъ. Я беру ее, крѣпко зажимаю въ ладони. Ея холодное упругое касаніе точно даетъ мнѣ сознаніе силы.

Я -- господинъ своей жизни! Не ощупью и спотыкаясь, а смѣло и гордо я могу итти впередъ...

Да, господинъ, но господинъ въ эту минуту. Хватитъ ли у меня силы быть господиномъ тогда, когда магическій кристаллъ покажетъ мнѣ мою судьбу и ея предѣлъ? Я пойду тогда, какъ рабъ, которому указанъ путь и онъ не смѣетъ ослушаться. Не теперь ли я господинъ, когда я не знаю того, что ждетъ меня, и самъ повелѣваю собой, какъ мнѣ кажется лучше, какъ мнѣ хочется!

Узнаю ли я счастье? Не будетъ ли оно потеряно для меня, когда исчезнетъ возможность надежды? Не стану ли я съ моимъ могуществомъ знанія невѣдомаго несчастнѣй всѣхъ людей, которыхъ никогда не покидаетъ надежда? Мнѣ пришло въ голову: каждый солдатъ, каждый офицеръ въ самую отчаянную схватку, когда идутъ въ штыки одинъ противъ пяти, все же не лишенъ надежды, и если бы у него ея не было, онъ, мнѣ кажется, не могъ бы итти почти на вѣрную смерть съ такимъ самоотверженіемъ. Въ этомъ словѣ, маленькомъ, простомъ -- почти -- вся сила... Пусть я ошибаюсь, я не воинъ, но, вѣдь, тамъ, на войнѣ, есть и экстазъ боя. Мы лишены его въ тыловой, повседневной жизни. Намъ нужна надежда, какъ воздухъ. Наконецъ, смерть тамъ -- высокій подвигъ, геройство... необходимость... А развѣ можно быть героемъ всегда, безпрерывно?.. И въ мирной, рабочей обстановкѣ?..

Я чувствую, что попалъ въ какую-то сѣть противорѣчій и запутался въ кольцахъ ея...

Что же: мнѣ мою монету забросить, чтобы никогда не найти ея, или?.. или?..

-----

24-го декабря 1915 г.

Я рѣшился!..

Вальди.

"Огонекъ", No 1, 1916