Книговод

Уличный папа

Брусянин Василий Васильевич


Василий Васильевич Брусянин

Уличный папа

   Инженер Суслин вошёл на площадку трамвая на углу Невского и Литейного, хотел пройти в вагон, увидел в вагоне мужа Натальи Дмитриевны и не двинулся с места...
   Муж Натальи Дмитриевны -- господин точный, с брюшком, с длинными усами и бритым подбородком. Глаза навыкате, большие, странные, пустые глаза. Щёки у него одутловатые, со складками у шеи: "Как она может любить этого урода?" И шляпа у него всё такая же, фётровая, широкополая, с приплюснутым верхом. Это он, муж Натальи Дмитриевны, он -- художник Свинцов!
   Суслин подумал: "Впрочем, какой же он художник? Всего-то учитель рисования в каком-то училище"...
   Купил Суслин у кондуктора билет и, к изумлению последнего, спрыгнул с площадки на первой же остановке и посмотрел сквозь вагонное стекло на жирный подбородок мужа Натальи Дмитриевны.
   Долго стоял посреди улицы и ждал, когда подойдёт следующий трамвай... Ждал, смотрел на тёмные очертания молчаливых домов под ровным покровом белой ночи и думал о Наталье Дмитриевне и... о Леночке. Подошёл вагон трамвая, и каким-то странным, точно никому не нужным показался Суслину свет электрических лампочек.
   Быстро вошёл на заднюю площадку, пропустив мимо себя даму с девочкой лет 8, и внимательно посмотрел внутрь вагона, направо, и точно боялся -- не сидит ли и тут муж Натальи Дмитриевны.
   Почему-то Суслин даже и в думах своих не называл художника Свинцова по имени и отчеству или по фамилии, у него как будто не было ни имени, ни фамилии, а звание -- муж Натальи Дмитриевны.
   Суслин сидел в вагоне трамвая против дамы с девочкой и смотрел на милую семилетнюю брюнетку, в светлой кофточке и в красивом коротком платьице. Шляпа на девочке была большая, соломенная, с широкой лентой, концы которой опускались на спину девочки и, темнея, сливались в один тон с тёмным цветом длинных вьющихся волос.
   "И Леночке теперь семь лет... У неё такие же длинные волосы. Только Леночка -- блондинка. Она похожа на меня... И он, муж Натальи Дмитриевны, знает об этом, знает и точно радуется, что его дочь похожа на него, на инженера Суслина"...
   Так думал о Леночке, о муже Натальи Дмитриевны и об инженере Суслине сам инженер Суслин.
   А вагон трамвая быстро спускался под уклон Литейного моста. Сейчас Финляндский вокзал. Муж Натальи Дмитриевны сошёл у этого вокзала, сел в поезд, который раньше Белоострова не останавливается, и поехал к себе на дачу под Выборг.
   Прекрасно знает инженер Суслин дачу мужа Натальи Дмитриевны. Широкая дорога от станции по финским болотам. Потом дорога поднимается на изволок с высокими соснами, потом поворачивает налево в узкую улицу, с дачами по обе стороны, и вот тут недалеко белая двухэтажная дача с башней. В этой даче и живут Леночка и её мама, красивая шатенка.
   Леночка -- его дочь... И как странно: его дочь живёт там где-то, под Выборгом, а он, инженер Суслин, проводит лето в городе. Живёт в богатой и прекрасной квартире на Каменном острове. И окна его квартиры выходят в сад, но всё же нет той прелести, что была там, когда он жил недалеко от дачи, где теперь живёт его милая дочка Леночка.
   Дама и девочка-брюнетка встали, забрали пакеты и сошли у Финляндского вокзала. Суслин посмотрел им вслед и подумал: "И они живут на даче... Может быть, они живут там же, где живёт Леночка... Может быть, эта девочка -- подруга Леночки, и они вместе играют, ходят по берегу тёмного озера... Может быть, и эта дама знакома с Натальей Дмитриевной"...
   А вагон трамвая быстро нёсся по Большой Дворянской и увлекал инженера Суслина от Финляндского вокзала всё дальше и дальше, к его холостой квартире...

* * *

   Прошло уже больше семи лет с тех пор, как это случилось, а он всё не может осмыслить своего странного положения. Занятый проектами мостов, дамб и плотин, он часто забывает и о Леночке, и о Наталье Дмитриевне, и о её муже, но как только что-нибудь напомнит ему о прошлом -- образ Леночки не даёт ему покоя. Укором каким-то живёт она там где-то и точно мстит ему своими маленькими нежными ручками: душит его, терзает грудь, холодит сердце.
   Глупая и, пожалуй, пошлая дачная интрижка вначале, семь лет назад, теперь висит над ним преображённой в мучительную трагедию. Редко вспоминает инженер Суслин о художнике Свинцове, и вот сегодня... Надо же ему было войти на площадку именно того вагона, в котором сидел, обложенный пакетами, этот противный дачный муж -- муж Натальи Дмитриевны... Сегодняшний вечер инженер Суслин вместе со своими товарищами предполагал провести на Крестовском. Но разве же он в состоянии сдержать данное слово сегодня? Разве же может он поехать в этот сад, переполненный веселящимися петербуржцами? Когда он думает о том, что случилось семь-восемь лет назад, когда он вспоминает, что на свете есть Леночка, русокудрая, голубоокая девочка -- ему не хочется видеть людей, и он бежит от них, запирается у себя в холостой квартире и никого не принимает.
   И один как всеми отверженный переживает свою душевную драму...
   Обыкновенная история юности, -- история, каких много. Жил он летом на даче именно там, где жили художник Свинцов и его жена Наталья Дмитриевна. То время было на заре его карьеры. Мечтал он об этой карьере, и хотелось ему любить. Ухаживал за дамами и за барышнями и слыл даже за интересного кавалера, о которых всю зиму мечтают дачные и станционные барышни. Кто-то познакомил его с Натальей Дмитриевной. Она была стройна, молода, красива, с соблазнительными коралловыми губами и с ясными светло-серыми глазами. Вначале он не обратил на неё внимания, потому что увлекался в это время одной барышней, за которой ухаживали почти все дачные кавалеры. Но вышло так, что однажды Наталья Дмитриевна пожаловалась ему на одиночество. И узнал Суслин, что у Натальи Дмитриевны есть муж, художник Свинцов, старше её лет на десять, обрюзгший, толстый человек, думающий только о наживе и о своих иконописных занятиях.
   В даче Свинцова висели его этюды и картины, и Суслин искренно восхищался ими в тот вечер, когда добродушный художник затащил к себе молодого инженера. А поздно ночью после винта втроём, когда Суслин прощался с новыми знакомыми, обрюзгший художник сказал:
   -- Уж вы, пожалуйста, Артемий Иванович, мешайте моей жинке[1] скучать... Я, знаете ли, человек занятой, только по субботам да по воскресеньям и бываю у родных пенатов...
   Сказал так обрюзгший занятый человек и точно благословил Суслина на новую жизнь.
   Недолго молодой инженер ухаживал за скучающей женой художника: белые ночи, уединённые прогулки на берегу пустынного тёмного озера быстро сблизили их... Сблизились они -- и порвалась цепь безмятежных человеческих отношений...
   В начале сентября она ему сказала:
   -- Артемий, я...
   Его точно жаром обдало, и он промолчал.
   И шли они по тёмной дороге с косыми тенями елей, в лучах лунного света и молчали...
   -- Ты слышишь, Артемий, у меня будет ребёнок...
   -- Это скверно, -- сказал он.
   И опять они помолчали...
   -- Я не знаю, как ко всему этому отнесётся муж, -- сказала она.
   -- Позволь, что значит "отнесётся"? Ведь вы же муж и жена. Что же удивительного, что у вас родится ребёнок?..
   Она расхохоталась и сказала:
   -- ...Да дело в том, что у нас с моим супругом вот уже семь лет нет детей!..
   Не знал Суслин, как отнесётся муж Натальи Дмитриевны к её беременности, а потому поспешил уехать с дачи в Петербург. Его отъезд никого не мог удивить: в середине сентября с дач разъезжаются даже самые запоздалые дачники.
   Перед отъездом было свидание с художником Свинцовым. Встретил Артемий Иваныч Свинцова по дороге к станции. Шёл художник под руку с женою, а в свободной руке нёс ручной чемоданчик.
   -- А-а-а!.. Что же это вас не видно?.. Здравствуйте!.. А мы скоро в город... Дня через три приеду и жинку увезу...
   Потупив глаза, выслушивал Суслин весёлую речь художника и боялся взглянуть в глаза его жены. Взглянул и заметил спокойный и даже насмешливый взгляд.
   На прощанье художник сказал:
   -- Вот вам и адресок наш зимний... Пожалуйста, заходите...
   И сунул в руки инженера свою карточку.
   На обратном пути от станции Наталья Дмитриевна была весела и беспечна. Но в её улыбке Суслин прочёл что-то новое, и сама она казалась какой-то новой. Лицо Натальи Дмитриевны пополнело и стало точно застывшее, и сама она пополнела.
   Шла она какая-то новая, смеялась по-новому, глядела на Суслина по-новому. Ему хотелось расспросить, где и как они будут видеться в Петербурге, и он раздумывал, следует ли об этом спросить. Шёл рядом с Натальей Дмитриевной и жалел, что на улице ещё так светло, и нельзя обнять красивую женщину и поцеловать её как всегда.
   -- Он знает о моей беременности, -- вдруг сказала она.
   -- Кто он? -- спросил Суслин, сознавая ненужность своего вопроса.
   -- Ха-ха-ха!.. -- рассмеялась она. -- Кто он?.. Да муж, конечно!..
   -- И что же он?
   -- Он рад...
   -- Чему?..
   -- А тому, что у нас будет ребёнок. Он так давно желал этого, и я даже стала замечать, как он с каждым годом всё больше и больше охладевает ко мне... И он как мальчик был влюблён в меня сегодня...
   -- Вы сегодня сказали ему? -- спросил он, переходя на "вы".
   -- Да, утром...
   И они больше ничего не говорили, пока шли до дачи.
   Он как-то не мог понять и осмыслить своего положения. "Как же это так? Ужели же он, этот толстый художник, не сомневается, что ребёнок не его? Вот глупый и жалкий человек! И как теперь вести себя с ним, с этим глупым рогатым мужем?.."
   А Наталья Дмитриевна ни о чём не думала. Шла, опустив лицо, и улыбалась, и нельзя было понять, почему она так странно улыбается.
   У решётчатой изгороди белой дачи они остановились. Он хотел зайти к Свинцовой, а она сказала:
   -- Сегодня я вас не приглашаю... Что-то нездоровится...
   Протянула к нему руку и добавила:
   -- Вы, говорят, через день уезжаете?
   -- Да.
   -- Всего лучшего!.. Заходите к нам в Петербурге, муж дал вам наш адрес.
   Уехал Суслин в Петербург, занялся работами и первое время забыл и о даче в Финляндии, и о Наталье Дмитриевне. Отнёсся к истории с её беременностью как к обычной лёгонькой интрижке. Был с нею -- и жилось хорошо, и теперь нет её -- и с глаз долой, из сердца вон.
   Случайно встретился с художником Свинцовым в обществе архитекторов на каком-то докладе.
   -- А-а!.. Артемий Иванович, -- обрадовался художник. -- Что же это вы к нам не заглянете?.. А ведь у меня родилась дочка, неделю назад окрестили её, Леночкой назвали... Приходите, пожалуйста, жена будет очень рада...
   Прошёл месяц и другой... Примчалась новая, весёлая, зелёная весна с белыми ночами, и он почему-то не решался побывать у Свинцовых. Белые ночи будили воспоминания минувшего года, и хотелось побыть с Натальей Дмитриевной наедине, ласкать её, целовать... И всё же он не решался пойти к чудаку-художнику. Не знал, как держать себя с ним, не знал, как встретит его она, не знал, как он впервые посмотрит на свою дочку... На свою дочку!.. У него есть дочка. Какое это странное, новое ощущение. Знал он и привычки счастливых родителей: притащат ребёнка показать гостю, будут ему расхваливать своё сокровище, а гость должен находить ребёнка и милым, и румяным, и Бог знает ещё каким, лишь бы слова гостя были приятны родителям.
   Боялся и не шёл. Но вот как-то раз получил от художника приглашение письмом и решился и поехал...
   Приехал к Свинцову около часу. Художник встретил его радушно, провёл в кабинет и притворил дверь в соседнюю комнату.
   -- Жена поехала в Гостиный... На дачу собираемся... То надо купить, да другое... Теперь ведь у нас больше забот: девочка родилась; то да сё... Подай ей, тоже ведь будущая личность!..
   -- Что же, большая она? -- спросил Суслин, чувствуя, что что-то надо спросить и о дочке.
   -- Ого! Четвёртый месяц нам!.. Да-с, четвёртый месяц!..
   Разговор о девочке оборвался. Суслину показалось, что художник умышленно заговорил о том проекте, доклад о котором они оба слушали в обществе архитекторов.
   Где-то в глубине комнат послышался детский плач.
   -- Ага!.. Вот и Леночка проснулась!.. Вот я её вам сейчас покажу!..
   Счастливый отец быстро метнулся в соседнюю комнату и через минуту принёс девочку в конвертике с оборочками и кружевами.
   Протянул Суслин к девочке руку и даже произвёл губами какой-то неопределённый звук, зная, что с детьми говорят на таком особенном языке.
   -- Видите, какая беленькая, кудрявенькая, с голубыми глазками!.. А!.. Леночка, милёнок ты мой!..
   И художник без числа принялся целовать дочку, так что та состроила кислую гримасу и расплакалась.
   -- Ну, ну, не плачь, белобрынчик ты мой, мальдашка моя!
   Перестал папа целовать дочку, и девочка успокоилась.
   -- А!.. Смотрите, какая красавица! Леночки, ты красавица? Белобрынчик ты мой, голубоглазик!.. На вас, Артемий Иваныч, похожа...
   Острые мурашки пробежали по всему телу инженера, и он опустил глаза. Свинцов с девочкой на руках быстро вышел в соседнюю комнату и быстро же появился вновь. Осмотрел смущённую фигуру инженера насмешливым взглядом и сказал:
   -- Да-с, на вас похожа, на вас!.. Да вы не смущайтесь!.. И было время, когда я вас хотел убить, а потом как собаку пристрелить... Да-с!
   Художник стоял перед Суслиным с раскрасневшимся лицом. Выкатившиеся глаза его налились краской, и губы побледнели, точно опалённые его же словами.
   -- Хотел и вас, и её убить!.. А потом пришла мне идея отравить вам существование, так сказать, бескровным способом... Вот вы -- отец девочки, а я не пущу вас приласкать её!.. Да-с, не пушу вас в детскую вашей же дочери!.. А?.. Ха-ха-ха!..
   Отошедшее немного лицо художника снова начало наливаться кровью, и глаза запылали злобой.
   -- Да-с, вы -- отец и не смеете войти в детскую своей дочки!.. Что?.. И ко мне не смейте ни ногой... Слышите!? Я и принял-то вас для того, чтобы сказать вам это. Жена моя вон там, в столовой. Я приказал ей сидеть у камина и слушать, что я вам скажу. А скажу я вам следующее: если вы или она будете назначать друг другу свидания -- убью и вас, и её, и Леночку!.. А потом уже и с собой покончу!.. Слышите?..
   Художник подошёл к двери в столовую, приотворил одну скрипнувшую половинку и сказал:
   -- Слышишь, Наташа?.. А теперь, -- добавил он, обращаясь к Суслину, -- а теперь, как говорится, "звольте вам выйти вон!.." Вон!.. Вон!.. И чтобы никогда у меня не бывать!.. И чтобы вы не смели при встрече со мною или с женою раскланиваться!.. Замечу -- публично морду набью! На улице прибью, в театре, в церкви и то не пощажу!..
   Он говорил и шёл за торопливо удалявшимся к двери инженером, -- шёл, тяжело дыша и грузно ступая по паркету.
   -- Я отомщу вам... Да-с!.. Вот вы -- отец Леночки, а не смеете войти в её комнату... Да-с!.. Потому, она -- моя дочь, а не ваша!.. Ваша она и не ваша... Да-с!..
   Художник стоял в двери в прихожую и насмешливо смотрел на инженера, руки которого дрожали, и он никак не мог попасть в рукав пальто. Свинцов помог Суслину надеть пальто и сказал:
   -- Помните же... Леночка -- моя дочь!.. Моя, не ваша!.. Я её буду любить, целовать буду, ласкать, а вы будете жить, знать, что у вас есть дочь, и не будете её ласкать!.. Ого!.. Я отомщу вам!..
   Эта сцена навсегда осталась в памяти Суслина. Точно околдовал его жирный художник своими словами, точно приворожил его к Леночке. И как будто каким-то неумолимым проклятием нависла над ним эта девочка, которую он не имеет права ласкать и целовать. Пусть бы лучше художник избил его у себя в кабинете, но лишь бы позволил бывать у него в доме, чтобы видеть Леночку... А теперь он живёт и мучится мечтою о Леночке. Его дочь эта, белокурая, голубоокая девочка, и он не может целовать её. Она даже не знает, что он -- её отец, а не этот обрюзгший, толстый художник...

* * *

   Последние годы он только издали решается смотреть на Леночку. По воскресеньям отправляется на Караванную и долго ходит мимо дома No 17. Ходит и ждёт, когда Леночка выйдет на улицу в сопровождении бонны.
   Бонна -- пышная блондинка с густыми волосами и с вздёрнутым носиком. Одевается она франтовато, и, когда Суслин идёт им навстречу и смотрит в ясные глазки Леночки, немка жеманно и кокетливо заглядывает на Артемия Иваныча и что-нибудь весёлое рассказывает Леночке по-немецки.
   Иногда взгляд Артемия Ивановича встречается с простодушным и весёлым взглядом милой девочки, и горькое чувство укалывает сердце одинокого инженера. Так и хочется наклониться к девочке и сказать: "Милая моя Леночка... Здравствуй!.. Ужели ты не узнаёшь своего папу?.."
   Смешно бы это вышло, а может быть, и грустно, почти трагично!.. Сказал бы он так Леночке, а та с недоумением посмотрела бы на "чужого дядю", а может быть, и шарахнулась бы в сторону. У неё уже есть папа -- толстый человек, с седыми висками и с бородой, которая тоже седая. А какие игрушки он ей покупает! А как смешно, когда папа, -- большой седеющий папа, -- как мальчик начинает бегать по комнатам и играть с Леночкой! А летом на даче что он с нею делает!.. Научил Леночку играть в крокет, купил ей бильбоке, завёл на озере лодку с красными каймами по борту и даже лодку эту назвал "Леночкой". Большими белыми буквами выведено на носу лодки её имя. И Леночка, вообще-то ещё плохо умеющая читать, твёрдо знает семь букв в её имени, и этому научил её папа, большой толстый и седеющий папа.
   Инженер Суслин летом особенно скучал по Леночке. Уезжает семья Свинцовых на дачу и увозит с собою белокурую девочку, и он прекрасно знает, где Леночка проводит лето: в белой даче, на холме, поросшем высокими соснами. Недалеко от белой дачи озеро, а на озере лодка с красными бортами, и на самом носу лодки белой краской выведено дорогое Суслину имя, милое, хорошее слово: "Леночка".
   В воскресенье утром спешно едет инженер Суслин на Финляндский вокзал, садится в поезд, и ему кажется, что вот именно этот поезд, в который он сел, движется медленнее всех поездов в мире. Спешит он в знакомую дачную местность, к холму, на котором расположена белая дача, а поезд движется медленно. И сидят около инженера Суслина, и против него, и за ним неизвестные ему, чужие люди. Надоедливый, плоский разговор этих людей и противный их смех... И всё скверные рожи, чужие, холодные, чопорные, скверные рожи!.. А в представлении рисуются образ милой Леночки, и её белокурые волосики, и её светло-голубые глазки, милые глазки...
   Останавливается поезд у знакомой станции. Выходит из вагона инженер Суслин и идёт знакомой дорогой к белой даче на холме с соснами. А сам всё озирается, опасаясь, как бы не встретиться с Натальей Дмитриевной, с её мужем или с Леночкой.
   Он боится остаться с глазу на глаз с Леночкой. Ведь не может же он в самом деле подойти к ней и сказать: "Здравствуй, Леночка... Милая моя деточка!.. Ведь я -- твой папа, настоящий папа!.." Не может он сделать это, потому что знает, что Леночка не поймёт его и скажет: "Не знаю я чужого дядю... Ай, боюсь, боюсь!.." У неё есть папа, толстый, седеющий человек.
   Боится Артемий Иваныч встречаться с Леночкой, но любит смотреть на неё издали, когда она играет у себя в саду, или идёт по дороге к станции с бонной, или стоит на дебаркадере станции и поджидает поезд, который привезёт из города её папу, противного толстого художника. Как-то раз он видел, как Леночка и Наталья Дмитриевна и бонна шли на озеро. Он шёл за ними медленно, с опущенной на грудь головою, и всматривался в Леночку, идущую рядом с мамой. А по другую сторону Леночки идёт бонна, кокетливо одетая и такая, что вся её внешность и её близость к девочке возбуждают в Суслине глухую и острую неприязнь к этой чужой женщине, имеющей право быть такой близкой к его дочери... Идёт он и думает: "Я и Наталья Дмитриевна около Леночки... Это так понятно! Но зачем она, эта белобрысая, противная бонна близка к ней?.."
   Вот вышли они на побережье озера, прошли к лодке, на борту которой написано "Леночка". Бонна оттолкнула лодку, уселись они все в лодку и поплыли. Бонна гребёт вёслами, а Леночка сидит рядом с мамой, наклоняется за борт лодки и брызжет блестящей на солнце водою, опуская в воду ручонку и выбрасывая ею целые каскады брызг. Наталья Дмитриевна потянула к себе Леночку и сказала что-то девочке. А та подняла кверху ручонки и принялась бить в ладоши...
   Стоит Суслин за углом изгороди чьей-то дачи и исподтишка следит за тем, что делается в лодке.
   Плывёт лодка по тихой, прозрачной поверхности озера, и отражаются в озёрной глади белое платьице Леночки и большая светло-розовая шляпа с широкими лентами...
   Смотрит Леночка сощуренными глазами в голубое небо, улыбается солнцу, улыбается тихому озеру с прозрачной гладью, а её папа стоит у угла чужой дачи, прячется от Леночки и грустит. И яркому солнцу он не смеет улыбаться, не смеет улыбаться и ясной и тихой глади озера, в которой так живо отражаются белое платьице Леночки и её большая розовая шляпа...

* * *

   Как-то раз, случайно, Артемий Иваныч повстречался с Натальей Дмитриевной на углу переулка, по которому никогда не ходят Свинцовы. Встреча была случайная и неожиданная, и потому, быть может, и он, и она испугались друг друга...
   -- Вы?.. -- выкрикнул он и остановился. -- Наталья Дмитриевна?..
   Она равнодушно посмотрела ему в глаза, точно в первый раз встретила этого странного человека, который каждое воскресенье ходит вблизи их дачи и точно ищет чего-то или кого-то... Посмотрела Наталья Дмитриевна равнодушно на Суслина и прошла молча и, как заметил он, даже быстрее пошла к даче, как бы с желанием поскорее убежать от этого странного человека.
   Грустный, задумчивый шёл он к озеру и думал: "Что же это она?.. Ужели забыла?.. Муж сказал: забудь -- и она забыла... Это же невозможно, невозможно!.. Невозможно забыть те белые ночи, когда мы были счастливы!.. Нельзя забыть того, что Леночка -- их дочь, их дочь!.."
   Думал так и шёл к озеру...
   Лежали придорожные длинные тени сосен и елей дачных садов. Вилась вдоль дороги узкая тропа, выбитая ногами дачников. Слышались из-за деревьев голоса, смех и детский визг. Взрослые люди спорили на террасе коричневой дачи, а может быть, мирно разговаривали, но только громко, а у террасы, на крокетной площадке, дети катали шары, лихо махали молотками, весело перекликались, смеялись...
   Дети... И опять дума о Леночке... И опять запросы: "Ужели она могла забыть и белые ночи, и наши встречи, и нашу любовь?.. Ужели же она не знает, что я -- отец Леночки... я?.."
   Озёрное побережье пустынно. Пестреют купальные будки у воды. У пристаней-помостов, у кольев на отмели привязаны лодки, и тихо покачиваются лодки на озёрной глади...
   Две жирные дачницы в купальных костюмах стоят в воде недалеко от берега и о чём-то беседуют, как будто встретились на улице и обмениваются новостями, и смешно выглядят на их головах какие-то чепцы. А дальше у отмели купаются финские ребятишки, брызжутся водою, гоняются друг за другом, хохочут, визжат. Им весело, им радостно!.. Великая земля-мать вдохнула в них радость и веселье и дала им избыток сил для счастья их детских дней... А вот и опять детские, звонкие голоса в ближайшей купальне. Густой мужской голос врывается в хор детских голосов. Это их папа говорит что-то... И в этих невидимых детей, смех и возгласы которых доносятся из купальни, великая земля-мать вдохнула свои радости и своё счастье. Дала она жизнь и тому человеку, который густым, весёлым голосом кричит:
   -- Дима!.. Дима! Да чего же ты боишься?.. Зажмурь глаза, сожми крепче губы, я тебя окуну...
   -- Нет, папочка, нет!.. Я боюсь!..
   -- Глупый, чего боишься?.. Видишь!?.
   И слышно из-за перегородки купальни -- опускается в прохладную воду тучное тело того человека, которого какой-то Дима называет папой... А Суслин стоит на берегу озера, смотрит в голубую даль водной глади с отражёнными берегами, и ему кажется, что и он сам, со всей своей жизнью, со своими радостями и горестями, только отражённый... только отражённый в жизни...
   "У этого Димы есть папа... У этого папы есть Дима... Дима... И у меня есть Леночка... И у Леночки есть папа... Я -- её папа... Я, а не тот противный, толстый, обрюзгший художник... Я... Я... Я"...
   Подошёл ближе к воде и начал всматриваться в лодки и всё искал лодку с красными бортами. Нашёл, хотел было сесть на её борт и не посмел: на красном фоне у самого носа было выведено белой краской только одно слово: "Леночка"... Он уже не первый раз видел это слово, белым по красному, но только теперь всматривался в него как в новое, никогда не виданное... Подошёл ближе к лодке, осмотрелся...
   Всё так же как и пять минут назад стояли в воде жирные дачницы в купальных костюмах и всё ещё о чём-то беседовали. А из ближайшей купальни доносились детские голоса, и слышно было, как какой-то Дима кричал:
   -- Папочка!.. Папочка!.. А я не боюсь, не боюсь!.. Смотри!.. Раз, два, три!..
   И слышно было, как упало в воду тело Димы, и шумела вода и волновалась.
   Осмотрелся Суслин ещё раз и, показывая вид, будто рассматривает лодку с красными бортами, опустился коленями на песок, наклонился и припал губами к слову "Леночка", выведенному белым, и шептал:
   -- Леночка!.. Леночка!.. Милая моя деточка!..

* * *

   Солнце зашло за грани леса. Потемнела озёрная вода. Упал ветер, примолк, притаился, и неподвижной лежала водная гладь, отразившая прибрежные деревья и зарево закатного пожара. Смолкли голоса финских ребятишек, ушли жирные дачницы в красную купальню, прошли берегом Дима и его папа, господин в белой фуражке с кокардой, и за ними шли ещё два мальчика в гимназических фуражках.
   Торжественно тихо на озере... Как будто и лес, и вода, и купальни, и лодки творят молитву уходящему в вечерние дали солнцу... Ближе к тому берегу тёмной полоской показалась лодка, и так гулко, так непрошено резко и так нежданно противно донеслись со стороны лодки резкие, крикливые звуки гармоники...
   "Гармоника в этот тихий вечер молитвы... Какая пошлость!.."
   Метнулась в Суслине эта мысль и оборвалась, точно испуганная резкими, крикливыми голосами гармоники...
   Хотелось бы молиться в этот тихий, ласковый вечер какому-то неведомому Богу, который сумел бы понять тихую грусть больного, пустого сердца Суслина... Вся жизнь прошла в одиночестве и в поисках какого-то призрачного счастья, а то счастье, которому только теперь его душа поёт грустные гимны блаженства, -- того счастья нет... нет... нет... и не будет... Ощущение одиночества теперь для Суслина уже какое-то жизнеощущение. Так и кажется ему, что и во всём мире, и во всей жизни людей было и есть и будет только одно одиночество, только один грустный гимн души невозможному... И хочется ему молиться неведомому Богу. И мешают этой вечерней молитве крикливые, резкие звуки гармоники... Дальше от этих звуков, вглубь тихого леса, под молчаливые его сени...
   И он шёл по дороге от озера и думал о Леночке и о Наталье Дмитриевне, -- больше о Леночке... Ему казалось, что его скорбь услышит именно тот Бог, который создал милую, белокурую девочку. Всё остальное в жизни какое-то такое непонятное ему, понятна только Леночка, милая девочка, его Леночка, его дочка, плод матери-земли... Стихия -- мать Леночки, а он -- её отец... Наталья Дмитриевна -- только символ матери, а настоящая мать -- земля... "Из земли создан человек, и в землю возвратится"... Земля -- мать Леночки, а он -- её отец, и только он и земля имеют право на Леночку...
   -- Я -- отец Леночки... я... -- твердил он и шёл к белой даче, чтобы увидеть девочку.
   Идут навстречу ему студент, барышня в крымской шляпе и девочка-подросток... Идут, хохочут и толкаются по дороге и бьют друг друга какими-то зелёными ветками. Идут за ними следом почтенная дама и господин с сигарой во рту.
   -- Папа, чего же вы отстаёте? -- кричит девочка человеку с сигарой.
   А тот пыхтит сизоватым табачным дымком и мычит что-то, чего и не поймёшь.
   -- Я говорю тебе, что эта квартира не подойдёт нам, мала, -- шепелявым голосом говорит почтенная дама.
   Мычит что-то про себя человек с сигарой, а Суслин думает: "Если бы Леночка назвала меня "папой"... Если бы она крикнула мне: "Папа, иди же скорей, что ты отстаёшь!?." Но она не могла бы крикнуть этого: он всегда бы был с Леночкой, он никогда бы не отставал от неё".
   Перегнал Суслина извозчик, быстро увлекая на вокзал господина в котелке. За деревьями послышался шум вагонов, -- шёл поезд. Протяжно просвистел паровоз, и машинист точно надавил на последнюю нотку, так странно она взвизгнула и замерла. И печально пахнуло на него от свистка паровоза, точно кто-то большой прощался там, за лесом, и выкрикнул боль разлуки так, чтобы все услышали.
   "И этот -- наверное отец", -- подумал Суслин о господине в котелке, проехавшем на вокзал.
   Дошёл до рельсов, подлез под опущенный шлагбаум и пошёл к белой даче. Только что промчавшийся поезд стоял у станции. Подумал: "Не поехать ли?.." Решил идти дальше, пройти до белой дачи.
   А вот и Леночка и бонна-немка. Идут они со станции и несут какие-то свёртки... Ближе, ближе... Что-то невнятное говорит немка, Леночка отвечает: "Nicht! Nicht!.." Пошли тише. Немка развернула какой-то пакетик, что-то предлагает девочке, а та опять: "Nicht! Nicht!" Метнулся в сторону Суслин и обернулся. Твёрдыми шагами перешёл дорогу и пошёл навстречу Леночке и бонне... Всё ближе и ближе к ним. Всё сильнее и сильнее вырастает в нём желание подойти к Леночке и сказать, что у него накопилось в душе.
   Поравнялся с ними, подошёл ближе. И сказал трепещущим, подавленным голосом:
   -- Леночка, здравствуй... Ведь я -- папа твой!..
   Взвизгнула девочка, и глаза её от испуга стали большие и неподвижные.
   -- O, mein Gott!.. -- выкрикнула немка.
   И обе они шарахнулись от него в сторону и перебежали на другую сторону дороги.
   -- Дети пугайт нельзя!.. Некорошо! -- вскрикнула немка, заслоняя собою перепуганную Леночку, прячущуюся за бонну.
   А он шёл за ними быстрее и быстрее, а они убегали от него.
   И говорил он:
   -- Леночка! Леночка!.. Я -- твой папа!.. Пойми же меня -- я -- твой папа!..
   И бежали от него Леночка и бонна и убежали в ограду белой дачи...
   И пошёл он в сторону, быстро, один...

* * *

   Пока шли садом до террасы, на которой за опущенными занавесками бледно горела при свете белой ночи лампа, -- немка хохотала, смеялась и Леночка. Сумасшедший господин только напугал, и то несильно.
   -- Сумашешщий!.. Сумашешщий! -- бормотала немка.
   -- А он нам и худо мог сделать? -- задавалась вопросом девочка.
   Но немка ничего не сказала.
   На террасе за чайным столом сидел художник Свинцов, в чечунчовом пиджаке и с всклокоченными волосами на затылке облысевшей головы. Рядом с ним сидел дачный сосед, полковник в отставке Ермошин. Длиннополый тёмный сюртук со светлыми пуговицами и с поперечными погонами был на нём тщательно застёгнут. Распушив седеющие длинные усы, полковник курил папиросу в янтарном мундштуке и глубокомысленно смотрел на доску с расставленными на ней шахматами. Оба серьёзно играли в шахматы, а Наталья Дмитриевна, в белом капоте, хлопотала у самовара, заваривая чай.
   -- Мамочка!.. Мамочка!.. -- громко выкрикнула Леночка.
   -- Тс!.. Тише, Леночка!.. Ты же знаешь -- папа не велит шуметь, когда играют в шахматы...
   -- Лена, тише! -- грузным голосом протянул отец.
   -- Мамочка, -- шёпотом продолжала Леночка, -- какой-то господин... прилично одетый... какой-то господин...
   -- O, mein Gott!.. Сумашешщий! -- повторяла бонна.
   -- Какой-то приличный господин напугал нас посреди дороги...
   -- Лена, тише!.. -- снова послышался окрик папы.
   -- Господи Боже мой!.. Леночка, говорят тебе, не кричи!.. Ну, что такое?.. Идём сюда...
   Наталья Дмитриевна положила на плечи Леночки руки и увлекла её в полутёмную столовую с большим роялем в углу и с картинами на стенах.
   -- Мамочка, он подошёл к нам, расставил руки во всю дорогу да как крикнет мне: "Леночка, здравствуй!.. Я -- твой папа!.. Леночка, я -- твой папа!" Вот смешной господин!..
   -- Сумашешщий!.. Сумашешщий!.. -- твердила бонна.
   -- Да кто он?..
   -- Господин, приличный... в шляпе, с тросточкой... Развернул руки и говорит: "Я -- твой папа, Леночка!.. Я -- твой папа!.." Правда, мама, смешной уличный папа?.. Папа мой играет с Александром Петровичем в шахматы, а там ходит какой-то уличный папа...
   Лицо Натальи Дмитриевны точно разом опустилось и побледнело, брови сдвинулись, руки задрожали. Она слышала, что говорила ей бонна, разъясняя подробности происшествия, и не слышала голоса немки.
   -- Ну, будет, деточка!.. Будет!.. Идём чайку попьём... а то папа рассердится...
   Разлила Наталья Дмитриевна по стаканам и чашкам чай, а бонна перенесла к тому концу стола, где Свинцов и полковник играли в шахматы. А Леночка, присмиревшая и задумавшаяся, сидела за столом и пила чай с печеньем. Посмотрела она в серьёзно-печальное лицо мамы, и ей почему-то вдруг стало невесело.
   А сзади неё сидел толстый папа и Александр Петрович и играли в шахматы. Обдумывая ход, полковник пускал в угол губ струйки сизоватого табачного дыма и барабанил пальцами свободной руки по столу.
   -- А-а... Ха-ха!.. Мат! -- вдруг выкрикнул Свинцов, передвинув ладью.
   -- А-а-а... Это неожиданно, -- сказал полковник. -- Ну, теперь дело проиграно, сдаюсь!..
   Они оба ближе подсели к самовару, продолжая разговор о проигранной полковником партии. А Леночкина мама всё ещё смотрела печальными глазами куда-то в сторону, вслушивалась, о чём говорят, и как будто не слышала голосов мужа и гостя.
   -- Папочка! -- вдруг выкрикнула Леночка. -- А бывают уличные папы?
   -- Довольно, Леночка, довольно!.. Сиди и пей!.. -- останавливала её мать.
   -- Уличные папы?.. Гм!.. Не знаю, не видал!.. -- сказал, отпивая из стакана чай, художник.
   -- Уличные папы!.. Ха-ха-ха!.. -- рассмеялся полковник. -- Ну, и дочка же у вас растёт... Словечко-то какое удумала: "уличный папа"!..
   -- Ха-ха-ха!.. -- рассмеялся художник. -- Она у меня умница!..
   Свинцов потянул к себе Леночку, сидевшую рядом с ним, погладил её по волосам и сказал:
   -- Умница моя, попей чайку да и бай-бай!..
   И поцеловал девочку.
   А Наталья Дмитриевна сидела задумавшаяся и пристально всматриваясь в своё отражение в хорошо начищенном самоваре... Как странно некрасиво отражалось её лицо в чисто вычищенной меди...

* * *

   Быстро прошло лето. Медленно тянулась осень. Сырая погода и скучные туманные дни навевали тоску на тех, кто любит солнце.
   Суслин любил солнце, и ему было не по себе всю осень. Немного прихворнул он, простудившись на постройке дома, и слёг. Лежал в одиночестве и никого не хотел видеть... Звонили по телефону товарищи по работе, и он лениво брал в руки телефонную трубку и отвечал на деловые вопросы... Иногда справлялись о его здоровье, и тогда он лениво выслушивал заботливые вопросы и отвечал равнодушно... По вечерам лежал в постели с книгой и читал и не читал: так странно мелькали мимо него чужие мысли. Свои думы прорывались сквозь чужие мысли и бороли последние, отгоняли, рассеивали. Откладывал книгу в сторону и думал... А о чём? -- Всё о том же... По ночам долго не мог заснуть и всё думал о том, когда можно будет встать с постели и уехать. Доктора рекомендуют ему заграничную поездку, и он хочет уехать от своих дум... Как это странно -- уехать от своих дум!..
   Накануне заграничного путешествия, после обеда, пошёл Суслин на Караванную к дому No 17.
   День выдался ведренный с ярким солнцем, но с тусклым, холодным небом. Дул ветер с моря и разгонял обрывки туч, которые так долго, всю неделю занавешивали небо и прятали осеннее солнце.
   Шёл Суслин по Караванной и думал о Леночке. И хотелось ему увидеть её сегодня, перед разлукой. Кто знает, когда он вернётся?
   Теперь он уже с большей осторожностью проходил мимо дома No 17. Странная сцена на даче всё ещё волновала его, и ему было стыдно за свою мальчишескую выходку. И ему не хотелось, чтобы Леночка узнавала его на улице, а он часто бродит по Караванной, заходит и в ближайший сквер и часто издали любуется девочкой или с грустью в глазах следит за нею, смотрит, как она играет с большим мячом или сидит, или ходит около бонны, этой чужой и близкой ей женщины.
   Долго он ходил по улице и не мог дождаться Леночки. Заходил в ближайший сквер и там всё высматривал её. Осторожно обошёл почти все аллеи, где обыкновенно встречал девочку, и всё всматривался в девочек, гулявших с мамами, боннами, нянями. Надумал выйти на Невский и зайти в кафе, чтобы отогреться...
   К вечеру, после заката солнца, похолодало. На небо опять надвинулись тёмные облака. Вспыхнули на улицах фонари, загорелось на Невском электричество...
   На углу Невского и Караванной неожиданно увидел он Леночку и её немку-бонну. Тут же, немного впереди, была и Наталья Дмитриевна. Стояли они у окна магазина и что-то рассматривали.
   Суслин узнал Леночку не сразу и придвинулся к ней ближе и старался спрятаться в толпе гулявших. Неожиданно двинулась от окна Леночка, увидела его, узнала, бросилась к маме и бонне и крикнула:
   -- Мамочка!.. Мамочка!.. Вон опять уличный папа!..
   Увидела Суслина бонна и отшатнулась и бросилась к Леночке. Оглянулась Наталья Дмитриевна, узнала Суслина, смутилась и отвернулась. Встретился взгляд Натальи Дмитриевны с взглядом Суслина и упал... А Леночка всё ещё с испугом в глазах теснилась к маме и испуганно смотрела на Суслина.
   И шёл он по Невскому, убегая от угла Караванной, и в каждом звуке шумного проспекта слышал одни и те же слова:
   -- Уличный папа!.. Уличный папа!..
     

---------------------------------------------------

      Источник: Брусянин В. В. Дом на костях. -- М.: "Московское книгоиздательство", 1916. -- С. 152.
      Оригинал здесь: Викитека.
      OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, ноябрь 2014 г.
     
     
     
     
Ко всем произведениям автора К списку авторов