Книговод

Том 34. Произведения 1900-1903, Полное собрание сочинений

Толстой Лев Николаевич


ЛЕВ ТОЛСТОЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

Издание осуществляется под наблюдением государственной редакционной комиссии

Серия первая

Произведения

  

ТОМ 34

(Перепечатка разрешается безвозмездно)

  
   (Издание: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 34, Государственное Издательство Художественной Литературы, Москва - 1952; OCR: Габриел Мумжиев)
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Редакционные пояснения ...................... XXXIV

I. ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

   Живой труп (1900) ..........................5
   Разрушение ада и восстановление его. Легенда (1902) ...... 100
   После бала. Рассказ (1903) ...................... 116
   Ассирийский царь Асархадон (1903) ................. 126
   Труд, смерть и болезнь. Легенда (1903) .............. 131
   Три вопроса (1903) ........................... 134
   Это ты (1903) ............................... 138

П. СТАТЬИ

   Предисловие к "The Anatomy of Misery" Джона Кенворти (1900) . . 143
   Рабство нашего времени (1900) .................... 144
   Не убий (1900) ............................. 200
   Где выход? (1900) ............................ 206
   Неужели это так надо? (1900) ..................... 216
   Царю и его помощникам (1901) .................... 239
   Ответ на определение Синода от 20--22 февраля и на полученные
   мною по этому случаю письма (1901)......... . . . 245
   Единственное средство (1901) ..................... 254
   Предисловие к роману В. фон Поленца "Крестьянин" (1901) . . . 270
   Предисловие к "Солдатской памятке" и "Офицерской памятке" (1902) 278
   Солдатская памятка (1901) ....................... 280
   Офицерская памятка (1901) ...................... 284
   О веротерпимости (1901) ........................ 291
   К духовенству (1902) .......................... 299

III. НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЙ

   "Две различные версии истории улья с лубочной крышкой" (1888?,
   1900)................................. 321
   [Воззвание] (1897) ............................ 325
   Корень ала (1898) ............................. 329
   [Обращение к китайскому народу] (1900). .............. 339
   Конспект "Воспоминаний" (1902) . . . . .. 343
   Воспоминания (1903--1906) ....... ............ . . 345
   Вставки и замечания к рукописи "Биографии Л. Н. Толстого"), составленной П. И. Бирюковым (1904) ................. 394
   Приложение. Записи П. И. Бирюкова со слов Толстого (1905). . 401
  

IV. ПЛАНЫ И ВАРИАНТЫ

  
   Живой труп ............................... 407
   После бала ............................... 484
   Рабство нашего времени ........................ 491
   Неужели это так надо?...................... 503
   Предисловие к роману В. фон-Поленца "Крестьянин" ....... 520
  
   КОММЕНТАРИИ
  
   С. Д. Балухатый и В. С. Мишин
  
   "Живой труп"
   История писания и печатания .................. 5ЗЗ
   Описание рукописей ........................ 543
  
   Б.М.Эйхенбаум
  
   "Разрушение ада и восстановление его"
   История писания и печатания .................. 546
   Описание рукописей ........................ 548
  
   "После бала"
   История писания и печатания .................. 550
   Описание рукописей ........................ 551
   "Три сказки"
   "Ассирийский царь Асархадон"
   "Труд, смерть и болезнь"
   "Три вопроса"
   История писания и печатания .................. 554
   Описание рукописи ........................ 557
   "Это ты"
   История писания .......................... 561
  
   Н. Н.Гусев
   "Предисловие к "The Anatomy of Misery" Джона Кенворти"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 562
  
   Е. С. Серебровская
   "Рабство нашего времени"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 563
   Примечания ............................. 567
  
   Н. Н.Гусев
   "Не убий"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 568
  
   Н. Н. Гусев и Е. С. Серебровская
   "Воззвание", "Корень зла", "Где выход?", "Неужели это так надо?"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 569
  
   "Царю и его помощникам"
   История писания и печатания и описание рукописей ...... 572
  
   "Ответ на определение Синода от 20--22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 575
  
   В. С. Мишин
   "Единственное средство"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 578
  
   Н. Н. Гусев и Е. С. Серебровская
   "Предисловие к роману В. фон-Поленца "Крестьянин"
   История писания, печатания и описание рукописей ....... 580
  
   Н. Н. Гусев
   "Предисловие к "Солдатской памятке" и "Офицерской памятке"
   История писания, печатания и описание рукописей ...... 582
   "Солдатская памятка"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 583
   "Офицерская памятка".
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 585
  
   "О веротерпимости"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 586
  
   "К духовенству"
   История писания и печатания и описание рукописей ..... 588
  
   Б. М. Эйхенбаум
   "Две различные версии истории улья с лубочной крышкой"
   История писания и печатания .................. 590
   Описание рукописей. ....................... 591
  
   Н. Н. Г у с ев
   "Обращение к китайскому народу"
   История писания и описание рукописей............. 592
   "Конспект "Воспоминаний"
   Примечания .....................594
  
   "Воспоминания"
   История писания и печатания .................. 595
   Описание рукописей .................603
  
   "Вставки и замечания к рукописи "Биография Л. Н. Толстого", составленной П. И. Бирюковым"
   Описание рукописей .............605
   Указатель собственных имен ............ 606
  

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

  
   Тексты, публикуемые в настоящем томе, печатаются по общепринятой орфографии, но с сохранением особенностей правописания Толстого.
   При воспроизведении текстов, не печатавшихся при жизни Толстого (произведения, окончательно не отделанные, неоконченные, только начатые и черновые тексты), соблюдаются следующие правила.
   Текст воспроизводится с соблюдением всех особенностей правописания, которое не унифицируется.
   Пунктуация автора воспроизводится в точности, за исключением тех случаев, когда она противоречит общепринятым нормам.
   Слова, случайно не написанные, если отсутствие их затрудняет понимание текста, печатаются в прямых скобках.
   В местоимении "что" над "о" ставится знак ударения в тех случаях, когда без этого было бы затруднено понимание.
   Условные сокращения типа "к-ый", вместо "который", и слова, написанные неполностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в чтении.
   Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.
   Слова, написанные ошибочно дважды, воспроизводятся один раз, что всякий раз оговаривается в сноске.
   После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках.
   На месте неразобранных слов ставится: [1, 2, 3 и т. д. неразобр.] где цифры обозначают количество неразобранных слов.
   Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что имеет существенное значение.
   Более или менее значительные по размерам зачеркнутые жеста (в отдельных случаях и слова) воспроизводятся в тексте в ломаных < > скобках.
   Авторские скобки обозначены круглыми скобками.
   Многоточия воспроизводятся так, как они даны автором.
   Абзацы редактора даются с оговоркой в сноске: Абзац редактора.
   Примечания и переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому, печатаются в сносках (петитом) без скобок. Редакторские переводы иностранных слов и выражений печатаются в прямых скобках.
   Обозначение * как при названиях произведений, так и при номерах вариантов, означает, что печатается впервые; ** -- что напечатано было впервые после смерти Толстого.
  
  
  

ПРОИЗВЕДЕНИЯ

1900 - 1903

ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

  
  
  
  

ЖИВОЙ ТРУП

Драма

В 6 действиях (12 картинах)

  
  

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

  
   Федор Васильевич Протасов (Федя).
   Елизавета Андреевна Протасова (Лиза), его жена.
   Миш а, мальчик, их сын.
   Анна Павловна, мать Лизы.
   Саш а, сестра Лизы.
   Виктор Михайлович Каренин.
   Анна Дмитриевна Каренина, мать его.
   Марья Васильевна Крюкова, подруга Лизы.
   Сергей Дмитриевич Абрезков, князь.
   Маша, цыганка.
   Иван Макарович, старый цыган, отец Маши.
   Настасья Ивановна, старая цыганка, мать Маши.
  
   Приятели Феди:
   Михаил Андреевич Афремов
   Стахович
   Буткевич
   Коротков
  
  
  
   Иван Петрович Александров.
   Петушков, художник.
   Артемьев.
   Вознесенский, секретарь Каренина.
   Судебный следователь.
   Письмоводитель судебного следователя.
   Мельников.
   Петрушин, адвокат.
   Молодой адвокат.
   Доктор.
   Офицер у цыган.
   Музыкант.
  
   Цыганки:
   Катя
   Гаша
  
  
   Цыганка.
   1-й цыган.
   2-й цыган.
   Дама в суде.
   Офицер в суде.
   Судейский.
   Няня Протасовых.
   Дуняша, горничная Протасовых.
   Лакей Протасовых.
   Лакей Карениных.
   Женщина в трактире.
   Половой в трактире.
   Городовой.
   Курьер.
   Хозяин трактира.
   Господин в суде.
   Судьи, зрители, свидетели.
   Цыгане и цыганки (хор).
  
  
  

ДЕЙСТВИЕ I

КАРТИНА 1-я

ЯВЛЕНИЕ I

  

Анна Павловна, полная седая дама в корсете, сидит одна за чайным столом.

  

ЯВЛЕНИЕ II

Анна Павловна и няня с чайником.

  

Няня.

  
   Можно у вас водицы?

Анна Павловна.

  
   Можно. Что Мишечка?

Няня.

  
   Да беспокоен. Нет хуже, как сама барыня кормит. У них свои там горести, а ребеночек страдает. Какое же молоко может быть, когда ночи не спят, плачут.

Анна Павловна.

  
   Да, кажется, теперь успокоилась.

Няня.

  
   Хорошо спокойствие. Смотреть тошно. Что-то писали и плакали.
  

ЯВЛЕНИЕ III

Те же и Саша.

Саша (входит. К няне).

  
   Лиза в детской вас ищет.

Няня.

  
   Иду, иду. (Уходит.)
  
  

ЯВЛЕНИЕ IV

Анна Павловна и Саша.

Анна Павловна.

  
   Няня говорит, что она всё плачет. Как это она не может успокоиться.

Саша.

  
   Нет, вы, мама, удивительны. Оставить мужа, отца своего ребенка, и вы хотите, чтобы она была спокойна.

Анна Павловна.

  
   Не спокойна,-- а что сделано, то сделано. Если я, мать, не только допустила, но радуюсь тому, что моя дочь бросает мужа, значит, стоит он того. Надо радоваться, а не печалиться, что можешь освободиться от такого дурного человека, освободиться от такого золота.
  

Саша.

  
   Мама, зачем вы говорите так? Ведь вы знаете, что это неправда. Он не дурной, а, напротив, удивительный, удивительный человек, несмотря на его слабости.
  

Анна Павловна.

  
   Ну, именно, удивительный человек. Как только деньги в руках, -- свои ли, чужие ли...
  

Саша.

  
   Мама, он никогда чужих не брал.
  

Анна Павловна.

  
   Всё равно, женины.
  

Саша.

  
   Да ведь он же отдал всё свое состояние жене.
  

Анна Павловна.

  
   Еще бы не отдать, когда он сам знает, что он всё промотает.
  

Саша.

  
   Промотает ли, не промотает, я только знаю, что нельзя разлучаться с мужем, особенно с таким, как Федя.
  

Анна Павловна.

  
   По-твоему, надо ждать, пока он всё промотает и приведет в дом своих цыганок-любовниц?
  

Саша.

  
   Нету у него любовниц.
  

Анна Павловна.

  
   Вот то и беда, что он всех вас чем-то обворожил. Только не меня, нет, шалишь; я его вижу, и он знает это. На месте Лизы я бы не теперь, а уж год тому назад бросила его.
  

Саша.

  
   Как вы это говорите легко.
  

Анна Павловна.

  
   Нет, не легко. Мне, матери, видеть дочь разведенной не легко. Поверь, что очень не легко. Но всё лучше, чем загубить молодую жизнь. Нет, я бога благодарю, что она теперь решилась и что всё кончено.
  

Саша.

  
   Может быть, и не кончено.
  

Анна Павловна.

  
   Только бы он дал развод.
  

Саша.

  
   Что же будет хорошего?
  

Анна Павловна.

  
   Будет то, что она молода и еще может быть счастлива.
  

Саша.

  
   Ах, мама, это ужасно, что вы говорите; не может Лиза полюбить другого.
  

Анна Павловна.

  
   Отчего не может? если она будет свободна. Найдутся люди в тысячу раа лучше вашего Феди и будут счастливы жениться на Лизе.
  

Саша.

  
   Мама, это нехорошо. Вы ведь, я знаю, думаете про Виктора Каренина.
  

Анна Павловна.

  
   Отчего же не думать про него? Он любит ее десять лет, и и она любит его.
  

Саша.

  
   Любит, но не так, как мужа. Это дружба с детства.
  

Анна Павловна.

  
   Знаем мы эту дружбу. Только бы не было препятствий.
  

ЯВЛЕНИЯ V

Те же. Входит горничная.

  

Анна Павловна.

  
   Что вы?
  

Горничная.

  
   Барыня посылали дворника с запиской к Виктору Михайловичу.
  

Анна Павловна.

   Какая барыня?
  

Горничная.

  
   Лизавета Андреевна, барыня.
  

Анна Павловна.

  
   Ну так что ж?
  

Горничная.

  
   Виктор Михайлович приказали сказать, что сейчас сами будут.
  

Анна Павловна (удивленно).

  
   Только что о нем говорили. Не понимаю только, зачем. (Саше.) Ты не знаешь?
  

Саша.

  
   Может быть, знаю, а может быть, не знаю.
  

Анна Павловна.

  
   Всё секреты.
  

Саша.

  
   Лиза придет, она вам скажет.
  

Анна Павловна (качая головой, к горничной).

  
   А самовар подогреть надо. Возьми, Дуняша.
  

Горничная берет самовар и уходит.

  
  

ЯВЛЕНИЕ VI

Анна Павловна и Саша.

Анна Павловна (к Саше, которая встала и хочет идти).

  
   Вышло, как я говорила. Сейчас же и послала за ним.
  

Саша.

  
   Послала, может быть, совсем не за тем.
  

Анна Павловна.

  
   Так зачем же?
  

Саша.

  
   Теперь, в эту минуту, Каренин для нее всё равно, что Трифоновна.
  

Анна Павловна.

  
   А вот увидишь. Ведь я ее знаю. Она зовет его, ищет утешения.
  

Саша.

  
   Ах, мама, как вы мало ее знаете, что можете думать это.
  

Анна Павловна.

  
   Да вот увидишь. И я очень, очень рада.
  

Саша.

  
   Увидим. (Напевает и уходит.)
  

ЯВЛЕНИЕ VII

Анна Павловна одна.

Анна Павловна (покачивает головой и бормочет).

  
   И прекрасно. И пускай... И прекрасно, и пускай... Да...
  
  

ЯВЛЕНИЕ VIII

Анна Павловна и горничная.

Горничная (входит).

  
   Виктор Михайлович приехали.
  

Анна Павловна.

   Ну что же. Проси, да скажи барыне.
  

Горничная проходит во внутреннюю дверь.

  
  

ЯВЛЕНИЕ IX

Анна Павловна и Виктор Каренин.

Каренин (входит, здоровается с Анной Павловной).

  
   Лизавета Андреевна прислала мне записку, чтобы я приехал. А я и так собирался к вам нынче вечером, так что очень рад... Лизавета Андреевна здорова?
  

Анна Павловна.

  
   Она здорова. Ребенок немножко беспокоится. Она сейчас придет. (Грустно.) Да, да, тяжелое время... Вы ведь всё знаете...
  

Каренин.

  
   Знаю. Ведь я тут был третьего дня, когда было получено от него письмо. Но неужели это так и решено бесповоротно?
  

Анна Павловна.

  
   Еще бы, разумеется. Переживать всё, что было, еще раз, было бы ужасно.
  

Каренин.

  
   Да, вот где десять раз примерь, а раз отрежь. Резать по живому очень трудно.
  

Анна Павловна.

  
   Разумеется, трудно. Но ведь их брак уже давно был надрезан. Так что разорвать было менее трудно, чем кажется. Он сам понимает, что после всего, что было, ему уже самому нельзя вернуться.
  

Каренин.

  
   Отчего же?
  

Анна Павловна.

  
   Ну как же вы хотите после всех его гадостей, после того, как он клялся, что этого не будет, и что если это будет, то он сам лишает себя всех прав мужа и дает ей полную свободу.
  

Каренин.

  
   Да, но какая же может быть свобода женщины, связанной с браком?
  

Анна Павловна.

  
   Развод. Он обещал развод, и мы настоим.
  

Каренин.

  
   Да, но Лизавета Андреевна так любила его...
  

Анна Павловна.

  
   Ах, ее любовь подверглась таким испытаниям, что едва ли от нее остается что-нибудь. Тут и пьянство, и обманы, и неверности. Разве можно любить такого мужа?
  

Каренин.

  
   Для любви всё можно.
  

Анна Павловна.

  
   Вы говорите -- любить, но как же любить такого человека -- тряпку, на которого ни в чем нельзя положиться? Ведь теперь что было... (Оглядывается на дверь и торопится рассказать.) Дела расстроены, всё заложено, платить нечем. Наконец дядя присылает 2000 внести проценты. Он едет с этими деньгами и... пропадает. Жена сидит с больным ребенком, ждет, и, наконец, получается записка--прислать ему белье и вещи...
  

Каренин.

  
   Да, да, я знаю.
  

ЯВЛЕНИЕ А

Те же. Входят Саша и Лиза.

  

Анна Павловна.

  
   Ну, вот, Виктор Михайлович явился на твой зов.
  

Каренин.

   Да, меня немного задержали. (Здоровается с сестрами.)
  

Лиза.

  
   Благодарствуйте. У меня до вас большая просьба. И мне не к кому обратиться, как к вам.
  

Каренин.

  
   Всё, что могу.
  

Лиза.

  
   Вы ведь всё знаете.
  

Каренин.

  
   Да, я знаю.
  

Анна Павловна.

  
   Так я вас оставлю. (Саше.) Пойдем. Оставь их одних. (Уходит с Сашей.)
  
  

ЯВЛЕНИЕ XI

Лиза и Каренин.

Лиза.

  
   Да, он написал мне письмо, что считает всё конченным. Я... (удерживает слезы) так была оскорблена, так... ну, одним словом, я согласилась разорвать. И ответила ему, что принимаю его отказ.
  

Каренин.

  
   Но потом?..
  

Лиза.

  
   Потом? Потом я почувствовала, что это дурно с моей стороны, что я не могу. Всё лучше, чем расстаться с ним. Ну, одним словом, отдайте ему это письмо. Пожалуйста, Виктор... отдайте ему это письмо и скажите... и привезите его.
  

Каренин.

  
   Хорошо. (Удивленно.) Да, но как же?
  

Лиза.

  
   Скажите, что я прошу его всё забыть, всё забыть и вернуться. Я бы могла просто послать письмо. Но я знаю его: первое движение, как всегда, будет хорошее, но потом чье-нибудь влияние, и он раздумает и сделает не то, что хочет...
  

Каренин.

  
   Сделаю, что могу.
  

Лиза.

  
   Вы удивляетесь, что я прошу именно вас?
  

Каренин.

  
   Нет... Впрочем, надо говорить правду, --да, удивляюсь...
  

Лиза.

  
   Но не сердитесь?..
  

Каренин.

  
   Разве я могу на вас сердиться?
  

Лиза.

  
   Я просила вас потому, что знаю, что вы любите его.
  

Каренин.

  
   И его и вас. Вы знаете это. И люблю не для себя, а для вас. И я благодарю вас за то, что вы верите мне: сделаю, что могу.
  

Лиза.

  
   Я знала. Я вам всё скажу: я нынче ездила к Афремову узнать, где он. Мне сказали, что они поехали к цыганам. И вот этого я боюсь. Этого увлечения я боюсь. Знаю, что если его не удержать во-время, он увлечется. Вот это-то и нужно. Так вы поедете?
  

Каренин

  
   Разумеется, сейчас.
  

Лиза.

  
   Поезжайте, найдите его и скажите, что всё забыто, что я жду его.
  

Каренин (встает).

  
   Но где искать его?
  

Лиза.

  
   Он у цыган. Я сама была там. Я была у крыльца, хотела послать письмо, потом раздумала и решила просить вас... адрес вот. Ну, так скажите ему, чтобы он вернулся, что ничего не было, что всё забыто. Сделайте это из любви к нему и дружбы к нам.
  

Каренин.

  
   Сделаю всё, что могу. (Выжидает, потом кланяется и уходит.)
  
  

ЯВЛЕНИЕ XII

Лиза одна.

Лиза.

  
   Не могу, не могу. Всё лучше, чем... не могу.
  
  

ЯВЛЕНИЕ XIII

Лиза, входит Саша.

Саша.

  
   Ну, что? Послала?
  

Лиза делает утвердительный знак головой.

  

Саша.

  
   И он согласился?
  

Лиза.

  
   Разумеется.
  

Саша.

  
   Зачем его -- не понимаю...
  

Лиза.

  
   Кого же?
  

Саша.

  
   Да ведь ты знаешь, что он влюблен в тебя?
  

Лиза.

  
   Это всё было и прошло. Но кого же ты хочешь, чтобы я просила? Как ты думаешь, вернется он?
  

Саша.

  
   Я уверена, потому что...

ЯВЛЕНИЕ XIV

Те же и Анна Павловна. Анна Павловна входит, Саша замолкает.

Анна Павловна.

   А Виктор Михайлович где?

Лиза.

   Уехал.

Анна Павловна.

   Как уехал?

Лиза.

   Я просила его исполнить мою просьбу.

Анна Павловна.

   Какую просьбу? Опять секреты?

Лиза.

   Не секреты, а просто просила его самому передать письме Феде.

Анна П а в л о в н а.

   Феде? Федор Васильевичу?

Лиза.

   Да, Феде...

Анна Павловна.

   Я думала, что между [вами]все- отношения кончены.

Лиза.

   Я не могу расстаться с ним.

Анна Павловна.

   Как, опять всё сначала?

Лиза.

   Я хотела, я старалась, но я ее могу. Всё, что хотите, но только бы не разлучаться с ним.

Анна Павловна.

   Так что же, ты хочешь вернуть его?

Лиза.

   Да.

Анна Павловна.

   Опять (пустить к себе в дом эту гадину?)

Лиза

   Мама, я прошу вас, не говорите так про моего мужа.

Анна Павловна.

   Он был муж.

Лиза.

   Нет, он теперь мой муж.

Анна Павловна.

   Мот, пьяница, развратник, и ты не можешь с ним расстаться?

Лиза.

   За что вы меня мучаете? Мне и так тяжело, а вы точно нарочно хотите...

Анна Павловна.

   Я мучаю, так я уеду. Не могу я видеть этого.

Лиза молчит.

Анна Павловна.

   Я вижу, что вы этого хотите, что я вам мешаю. Не могу я жить. Ничего я в вас не понимаю. Всё это по-новому. То развелась, решила, потом вдруг выписываешь человека, который в тебя влюблен.

Лиза.

   Ничего этого нет.

Анна Павловна.

   Каренин делал предложение... и посылаешь его за мужем. Что это? Чтобы возбудить ревность?

Лиза.

   Мама! Это ужасно, что вы говорите. Оставьте меня.

Анна Павловна.

   Так мать выгони из дома, а развратного мужа пусти. Да я не стану ждать. И прощайте, и бог с вами, как хотите, так и делайте. (Уходит, хлопая дверью.)

ЯВЛЕНИЕ XV

Лиза и Саша.

Лиза (падает на стул).

   Этого недоставало.

Саша.

   Ничего. Всё будет хорошо. Мама мы успокоим.

ЯВЛЕНИЕ XVI

Те же и Анна Павловна.

Анна Павловна (молча проходит).

   Дуняша, мой чемодан!

Саша.

   Мама! Вы послушайте! (Уходит за ней и подмигивает сестре.)

Занавес.

КАРТИНА 2-я

ЯВЛЕНИЕ I

Комната у цыган. Хор поет "Канавелу". Федя лежит на диване ничком, без сюртука. Афремов на стуле верхом против запевалы. Офицер у стола, на котором стоит шампанское и стаканы. Тут же музыкант записывает.

Афремов.

   Федя. Спишь?

Федя (поднимается).

   Не разговаривайте. Это степь, это десятый век, это не свобода, а доля. Теперь "Не вечерняя".

Цыган.

   Нельзя, Федор Васильевич. Теперь пусть Маша одна споет.

Федя.

   Ну, ладно. А потом "Не вечерняя". (Опять ложится.)

Офицер.

   "Час роковой". Согласны?

Афремов.

   Пускай.

Офицер (к музыканту).

   Что ж, записали?

Музыкант.

   Невозможно. Всякий раз по-новому. И какая-то скала иная. Вот тут. (Подзывает. К цыган[ке], к[оторая} смотрит.) Это как? (Напевает.)

Цыга[н к а].

   Да так и есть. Так чудесно.

Федя (поднимаясь).

   Не запишет. А запишет, да в оперу всунет, -- всё изгадит. Ну, Маша, валяй, хоть "Час". Бери гитару. (Встает, садится перед ней и смотрит ей в глаза.)

Маша поет.

Федя.

   И это хорошо. Ай да Маша. Ну, теперь "Не вечерняя".

Афремов.

   Нет, постой. Прежде мою, похоронную.

Офицер.

   Отчего похоронную?

Афремов.

   А это оттого, что когда я умру... понимаешь, умру, в гробу буду лежать, придут цыгане... понимаешь? Так жене завещаю. И запоют: "Шэл мэ верста", -- так я из гроба вскочу -- понимаешь? (Музыканту.) Вот что запиши. Ну, катай.

Цыгане поют.

Афремов.

   А, каково. Ну -- "Размолодчики мои".

Поют.

   Афремов делает выходку. Цыгане улыбаются и, продолжая петь, хлопают. [Афремов] садится. Песня кончается.

Цыган.

   Ай да Михаил Андреевич, настоящий цыган.

Федя.

   Ну, теперь -- "Не вечернюю".
  

ЯВЛЕНИЕ II

Те же, входит цыган

Цыган (к Феде).

   Вас барин спрашивает.

Федя.

   Какой барин?

Цыган.

   Не знаю. Одет хорошо. Соболья шуба.

Федя.

   Барарай? Ну что же, зови.
  

ЯВЛЕНИЕ III

Те же без цыгана.

  

А ф р е м о в.

   Кто ж это к тебе сюда?

Федя.

   А чорт его знает. Кому до меня дело? (Встает шатаясь.)

Маша уходит и что [-то] говорит по-цыгански с своими.

  

ЯВЛЕНИЕ IV

Те же, без Маши. Входит Каренин. Оглядывается.

  

Федя.

   А, Виктор. Вот кого не ждал. Раздевайся. Каким ветром тебя сюда занесло? Ну, садись. Слушай, Ви[ктор], "Не вечерняя".

Цыгане поют.

Федя.

   Вот это она. Вот это она. Удивительно, и где же делается то всё, что тут высказано? Ах, хорошо. И зачем может человек доходит до этого восторга, а нельзя продолжать его?

Музыкант (записывает).

   Да, очень оригинально.

Федя.

   Не оригинально, а это настоящее...

Афремов.

   Ну, чавалы, вы отдохните. (Берет гитару и подсаживается к Кате.)

Музыкант.

   В сущности, оно просто, но только ритм.

Каренин.

   Je voudrais vous parler sans temoins. (1)

Федя.

   О чем?
   (1) [Я хотел бы говорить с тобой без свидетелей.]

Каренин.

   Je viens de chez vous. Votre femme m'a charge de cette letter et puis... (1)

Федя (берет письмо, читает, хмурится, потом ласково улыбается).

   Послушай, Каренин, ты ведь знаешь, что в этом письме?

Каренин.

   Знаю. И хочу сказать...

Федя.

   Постой, постой. Ты, пожалуйста, не думай, что я пьян и мои слова невменяемы, то есть я невменяем. Я пьян, но в этом деле вижу всё ясно. Ну, что же тебе поручено сказать?

Каренин.

   Мне поручено найти тебя и сказать тебе, что она... ждет тебя. Просит тебя всё забыть и вернуться.

Федя (слушает молча, глядя ему в лицо).

   Я все-таки не понимаю, почему ты?

Каренин.

   Лизавета Андреевна прислала за мной и просила меня...

Федя.

   Так...

Каренин.

   Но я не столько от имени твоей жены, сколько сам от себя прошу тебя: поедем домой.

Федя.

   Ты лучше меня. Какой вздор! Лучше меня не трудно быть. Я негодяй, а ты хороший, хороший человек. И от этого самого я не изменю своего решения. И не от этого. А просто, не могу и не хочу. Ну как я поеду?

Каренин.

   Поедем теперь ко мне. Я скажу, что ты вернешься, и завтра...
   (2) [Я сейчас от вас. Твоя жена поручила мне это письмо и потом...]
  

Федя.

   А завтра что? Всё буду я -- я, а она -- она. Нет. (Подходит к столу и пьет.) Зуб лучше сразу выдернуть. Я ведь говорил, что если я опять не сдержу слова, то чтобы она бросила меня. Я не сдержал, и кончено.

Каренин.

   Для тебя, но не для нее.

Федя.

   Удивительно, что ты заботишься о том, чтобы наш брак был не нарушен.

Каренин хочет что-то сказать. Входит Маша.

ЯВЛЕНИЕ V

Те же и Маша. Потом цыгане.

Федя (перебивает его).

   Ты послушай, ты послушай. Маша, спой.

Цыгане сходятся.

Маша (шепотом).

   Повеличать бы.

Федя (смеется).

   Величать: Виктор сударь Михайлович...

[Цыгане поют.]

Каренин (сконфуженно слушает, потом спрашивает).

   Сколько дать?

Федя.

   Ну, дай двадцать пять.

Каренин дает.

ЯВЛЕНИЕ VI

Те же без Каренина.

Федя.

   Чудесно! Теперь "Лен". (Оглядывается.) Удрал Каренин. Ну, чорт с ним.

Цыгане разбредаются.

Федя (махает рукой, подходит к Маше, садится на диван рядом с ней).

   Ах, Маша, Маша, как ты мне разворачиваешь нутро всё.

Маша.

   Ну, а что я вас просила...

Федя.

   Что? денег? (Вынимает из кармана штанов.) Ну, что же, возьми.

Маша смеется, берет деньги и прячет в пазуху.

Федя (цыганам).

   Вот и разберись тут. Мне открывает небо, а сама на душки просит. Ведь ты ни черта не понимаешь того, что ты сама делаешь.

Маша.

   Как не понимать. Я понимаю, что кого люблю, для того и стараюсь и пою лучше.

Федя.

   А меня любишь?

Маша.

   Видно, что люблю.

Федя.

   Удивительно. (Целует ее.)

Цыгане, цыганки уходят. Остаются парочки: [Федя с Машей], Афремов с Катей, офицер с Гашей. Музыкант пишет, цыган перебирает вальс на гитаре.

Федя.

   Ведь я женат, а тебе хор не велит. Хорошо тебе?

Маша.

   Разумеется, хорошо, когда хорошие гости. И нам весело.

Федя.

   Ты знаешь, кто это?

Маша.

   Слышала фамилию.

Федя.

   Это превосходный человек. Он приезжал звать меня домой, к жене. Она меня, дурака, любит, а я вот что делаю Маша. Что же, это нехорошо. Надо к ней ехать. Надо ее пожалеть.

Федя.

   Ты думаешь, надо? А я думаю, не надо.

Маша.

   Известно, коли не любишь, так и не надо. Только любовь дорога.

Федя.

   А ты почем знаешь?

Маша.

   Должно, знаю,

Федя.

   Ну, поцелуй меня. Чавалы! Еще "Лен", и тогда шабаш.

Начинают петь.

Федя.

   Ах, хорошо. Кабы только не просыпаться. Так и помереть.
  

ДЕЙСТВИЕ II

КАРТИНА 1-я

После первого [действия] прошло две недели. У Лизы. Каренин и Анна Павловна сидят в столовой. Саша выходит из двери.

ЯВЛЕНИЕ I

Каренин.

   Ну что?

Саша.

   Доктор сказал, что. теперь опасности уж нет. И только не простудить.

Анна Павловна.

   Ну, слава богу. А то Лида совсем извелась.

Саша.

   Он говорит, что это был или ложный круп, или в слабой форме... Это что? (указывая на, корзинку).

Анна Павловна.

   Да это Виктор привез виноград.

Каренин.

   Не хотите ли?

Саша.

   Да, она любит. Она очень нервна стала.

Каренин.

   Две ночи не спать, не есть.

Саша (улыбаясь).

   Да вы тоже...

Каренин.

   Я другое дело.
  

ЯВЛЕНИЕ II

Те же. Выходят доктор и Лиз а.

Доктор (внушительно).

   Так так-с. Через каждые полчаса меняйте, если он не спит. Если спит, не тревожьте. Мазать гортань не нужно. Температуру в комнате держите так же...

Лиза.

   А если опять будет задыхаться?

Доктор.

   Не должно быть. Если будет -- пульверизация. И, кроме того, порошок, утром один, и вечером другой. Я сейчас пропишу.

Анна Павловна.

   Не хотите ли, доктор, чаю?

Доктор.

   Нет, благодарю, больные ждут. (Садится к столу.)

Саша приносит бумагу, чернила.

Лиза.

   Так наверное это не круп.

Доктор (улыбаясь).

   Совершенно верно. (Пишет.)

Анна Павловна стоит над доктором.

Каренин.

   Ну, теперь выкушайте чая, или, еще лучше, поспите, а то-- посмотрите, на что вы похожи.

Лиза.

   Теперь я ожила. Спасибо вам. Вот истинный друг. (Жмет ему руку.)

Саша сердито отходит к доктору.

Лиза.

   Благодарствуйте, мой друг. Вот где дорога помощь.

Каренин.

   Что же я сделал? Вот уж не за что благодарить меня.

Лиза.

   А кто ночи не спал, кто привез эту знаменитость? Всё вы...

Каренин.

   Уж я так награжден и тем, что Мика вне опасности, и, главное, вашей добротой. (Опять жмет руку и смеется, показывая монету, оставшуюся у ней в руке.)

Лиза (улыбается).

   Это доктору. Только я никогда не умею как отдать.

Каренин.

   Ну и я тоже не могу.

Анна Павловна (подходит).

   Что не могу?

Лиза.

   Давать деньги доктору. Он спас мне больше, чем жизнь, а я даю деньги. Что-то тут такое неприятное.

Анна Павловна.

   Давай я дам. Я умею как. Очень просто...

Доктор (встает и дает рецепт).

   Так эти порошки в столовой ложке отварной воды хорошенько размешать и (продолжает наставление).

Каренин у стола пьет тай. Отходят вперед Анна Павловна и Саша.

Саша.

   Не могу видеть их отношений. Она точно влюблена в него.

Анна Павловна.

   Что же тут удивительного?

Саша.

   Противно...

Доктор уходит, прощается со всеми. Анна Павловна идет провожать его.

ЯВЛЕНИЕ III

Лиза, Каренин и Саша.

Лиза (Каренину).

   Он так мил теперь. Как только ему стало лучше, он сейчас же стал улыбаться и болтать. Я к нему пойду. И от вас уходить не хочется.

Каренин.

   Да вы выпейте чаю, съешьте что-нибудь.

Лиза.

   Мне теперь ничего не нужно. Мне так хорошо после этих страхов. (Всхлипывает.)

Каренин.

   А вот вы видите, как вы слабы.

Лиза.

   Я счастлива. Хотите взглянуть на него?

Каренин.

   Разумеется.

Лиза.

   Пойдемте со мной. (Уходят.)

ЯВЛЕНИЕ IV

Саша и Анна Павловна.

Анна Павловна (возвращается).

   Так прекрасно отдала, и он взял. Ты что насупилась?

Саше.

   Отвратительно. Она его с собой повела в детскую. Точно он жених или муж.

Анна Павловна.

   Да тебе-то что? Из чего ты кипятишься? Или ты за него замуж собиралась?

Саша.

   Я за эту версту? Да я скорей не знаю за кого выйду, но не за него. Да и никогда мне в голову не приходило. Мне только противно, что Лиза после Феди может так сближаться с чужим человеком.

Анна Павловна.

   Какой же он чужой -- Друг детства.

Саша.

   Но ведь я вижу по улыбкам, по глазам, что они влюблены.

Анна Павловна.

   Что же тут удивительного? Человек принял участие в болезни ребенка, сочувствовал, помогал, и она благодарна. И кроме того -- отчего же ей не полюбить и не выдти замуж за Виктора?

Саша.

   Это было бы ужасно. Отвратительно, отвратительно.

ЯВЛЕНИЕ V

Каренин и Лиза выходят..

Карения прощается молча. Саша сердито уходит.

ЯВЛЕНИЕ VI

Анна Павловна и Лиза.

Лиза (к матери).

   Что с ней?

Анна Павловна.

   Право, не знаю.

Лиза вздыхает молча.

Занавес.

КАРТИНА 2-я

У Афремова в кабинете. Вино в налитых стаканах. Гости.

ЯВЛЕНИЕ I

Афремов, Федя, Стахович мохнатый, Буткевич бритый, Коротков, прихвостень.

Коротков.

   А я вам говорю, что за флагом останется: Ла-бель-буа -- первая лошадь в Европе. Пари.

Стахович.

   Полно врать. Ведь ты знаешь, что никто тебе не верит. И пари держать не станет.

Коротков.

   Я тебе говорю. Твой Картуш за флагом.

Афремов.

   Да полноте ссориться. Я вас помирю. Спросите Федю. Он верно скажет.

Федя.

   Обе лошади хороши. Дело в ездоке.

Стахович.

   Гусев подлец. Надо только его в руках держать.

Коротков (кричит).

   Нет!

Федя.

   Ну постойте, я вас помирю. Дерби кто взял?

Коротков.

   Взял, да ничего не стоит. Это случай. Кабы Кронпринц не заболел -- посмотрел бы.

Входит лакей.

ЯВЛЕНИЕ II

Те же и лакей.

Афремов.

   Что ты?

Лакей.

   Госпожа приехали, спрашивают Федор Васильевича.

Афремов.

   Какая? дама?

Лакей.

   Не могу звать. Только настоящая дама.

Афремов.

   Федя. К тебе дама!

Федя (испуганно).

   Кто это?

Афремов.

   Не знает кто. (Лакею.) Проси в залу.

Федя.

   Да, постой, я пойду посмотрю. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ III

Те же, без Феди и лакея,

Коротков.

   Кто это к нему? Наверно, Машка.

Стахович.

   Какая Машка?

Коротков.

   Цыганка Маша. Втюрилась в него, как кошка влюблена.

Стахович.

   Какая милая. И поет.

Афремов.

   Прелесть! Танюша да она. Вчера они с Петром пели.

Стахович.

   Ведь экой счастливец этот...

Афремов.

   Что его бабы любят, бог с ним.

Коротков.

   Терпеть не могу цыганок. Никакого изящества нет.

Буткевич.

   Ну, не говори.

Коротков.

   Я их всех за одну француженку отдам.

Афремов.

   Ну, да ты известный эстет. Пойти посмотреть, кто это.

Уходит.

ЯВЛЕНИЕ IV

Те же, без Афремова.

Стахович.

   Если Маша, так приведи ее сюда, пусть споет. Нет, теперь не то цыгане. Танюша была. Ах чорт возьми.

Буткевич.

   А я думаю, что всё то же.

Стахович.

   Как то же, когда романсы пошлые вместо песни?

Буткевич.

   И романсы есть хорошие.

Коротков.

   А хочешь пари, что я заставлю спеть и ты не узнаешь: песня это или романс.

Стахович.

   Коротков вечно пари.

ЯВЛЕНИЕ V

Те же и Афремов.

Афремов (входит).

   Господа, это не Маша. А принять ее негде, кроме здесь. Пройдемте в биллиардную.

Коротков.

   Давай пари. Что, заробел?

Стахович.

   Хорошо, хорошо.

Коротков.

   Вот и попадешь на бутылку.

Стахович.

   Ну ладно. Вино захвати.

Уходят, разговаривая.

ЯВЛЕНИЕ VI

Входят Федя и Саша.

Федя.

   Пойдем сюда. Ах, ах. Как это ты. Да, да...

Саша (смущенно).

   Федя, прости меня, если тебе неприятно, но ради бога и выслушай меня. (Голос ее дрожит.)

Федя (ходит по комнате. Саша села и смотрит на него).

   Слушаю.

Саша.

   Федя, вернись домой.

Федя.

   Я тебя очень понимаю, Саша, милая, и на твоем месте я бы сделал то же: постарался бы как-нибудь вернуть всё к старому, но на моем месте, если ты, милая, чуткая девочка, была бы, как ни странно это сказать, -- на моем месте, -- ты бы наверное сделала то, что я, то есть ушла бы, перестала бы мешать чужой жизни...

Саша.

   Как мешать? Разве Лиза может жить без тебя?

Федя.

   Ах, милая Саша, голубушка, может, может. И еще будет счастлива, гораздо счастливее, чем со мной.

Саша.

   Никогда.

Федя.

   Это тебе кажется. (Держит в руке письмо и гнет.) Да не в том дело, то есть не то, что не в том дело, а главное дело в том, что я-то не могу. Знаешь, толстую бумагу перегибай так и этак. И сто раз перегнешь. Она всё держится, а перегнешь сто первый раз, и она разойдется. Так между мной и Лизой. Мне слишком больно смотреть ей в глаза. И ей также -- поверь.

Саша.

   Нет, нет.

Федя.

   Говоришь нет, а сама знаешь, что да.

Саша.

   Я могу только по себе судить -- если бы я была на ее месте, и ты бы ответил то, что ты отвечаешь, это было бы ужасно для меня.

Федя.

   Да, для тебя.

Молчание. Оба смущены.

Саша (встает).

   Неужели так и останется?

Федя.

   Должно быть.

Саша.

   Федя, вернись.

Федя.

   Спасибо тебе, милая Саша. Всегда ты мне останешься дорогим воспоминанием... Но прощай, голубушка. Дай мне поцеловать тебя. (Целует ее в лоб.)

Саша (взволнованная).

   Нет, я не прощаюсь и не верю, и не хочу верить... Федя...

Федя.

   Ну, так слушай же. Только слово, что то, что я тебе скажу, никому не скажешь. Даешь слово?

Саша.

   Разумеется.

Федя.

   Ну, так слушай, Саша. Правда, что я муж, отец ее ребенка, но я лишний. Постой, постой, не возражай. Ты думаешь, я ревную? Нисколько. Во-первых, не имею права, во-вторых, не имею повода. Виктор Каренин старый ее друг и мой тоже. И он любит ее, и она любит его.

Саша.

   Нет.

Федя.

   Любит, как может любить честная, нравственная женщина, которая не позволяет себе любить никого кроме мужа, но она любит и будет любить, когда препятствие это (показывает на себя) будет устранено. И я устраню его, и они будут счастливы (голос дрожит).

Саша.

   Федя, не говори так.

Федя.

   Ведь ты знаешь, что это правда, и я буду рад их счастью, и лучше я ничего не могу сделать и не вернусь, и дам им свободу, и так и скажи. И не говори, не говори, и прощай. (Целует ее в голову и отворяет дверь.)

Саша.

   Федя, я восхищаюсь перед тобой.

Федя.

   Прощай, прощай.

[Саша уходит.]

ЯВЛЕНИЕ VII

Федя один.

Федя.

   Да, да, чудесно, прекрасно. (Звонит.)

ЯВЛЕНИЕ VIII

Федя и лакей.

Федя.

   Позовите барина.

[Лакей уходит].

ЯВЛЕНИЕ IX

Федя один.

Федя.

   И правда, и правда.

ЯВЛЕНИЕ Х

Входит Афремов.

Афремов.

   Как же устроил?

Федя.

   Чудесно. "И божилась и клялась..." Чудесно. Где все?

Афремов.

   Да там, играют.

Федя.

   Отлично. Пойдем... "побыва[ть] ко мне на час".

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ III

КАРТИНА 1-я

Князь Абрезков (1) -- 60-летний элегантный холостяк. Бритый, с усами. Старый военный с большим достоинством я грустью.

Анна Дмитриевна Каренина -- мать Виктора, молодящаяся 50 лет -- grand dame. Перебивает речь французскими словами.

Лиза, Виктoр, лакей.

Кабинет Анны Дмитриевны роскошно-скромный, полон сувениров.

  

ЯВЛЕНИЕ I

Анна Дмитриевна пишет письмо.

ЯВЛЕНИЕ II

Анна Дмитриевна в лакей.

Лакей.

Князь Сергей Дмитриевич.

Анна Дмитриевна.

   Ну, разумеется. (Оборачивается и поправляется перед зеркалом).

[Лакей уходит].

ЯВЛЕНИЕ III

Анна Дмитриевна и князь Абрезков.

Князь Абрезков (входит).

   J'espere que je ne force pas la consigne. (2) (Целует руку.)
   (1) Сверху приписано и не зачеркнуто: Бутенев
   (2) [Надеюсь, что я не нарушаю приказа.]
  

Анна Дмитриевна.

   Вы знаете, что vous etes toujours le bienvenu. (1) А теперь, нынче, особенно. Вы получили мою записку?

Князь Абрезков.

   Получил, и вот мой ответ.

Анна Дмитриевна.

   Ах, мой друг, я начинаю совсем отчаиваться. Il est ensorcele, positivement ensorcele. (2) Я никогда не встречала в нем такой настойчивости, такого упрямства, такой безжалостности, равнодушия ко мне. Он совсем переменился с тех пор, как эта женщина бросила мужа.

Князь Абрезков.

   Но что же именно, как стоит дело?

Анна Дмитриевна.

   Так, что во что бы то ни стало хочет жениться.

Князь Абрезков.

   Но как же муж?

Анна Дмитриевна.

   Дает развод.

Князь Абрезков.

   Вот как.

Анна Дмитриевна.

   И он, Виктор, идет на это, и вся эта грязь, адвокаты, доказательства вины. Tout ca est degoutant. (3) И это не отталкивает его. Я его не понимаю. Он с своей чуткостью, робостью...

Князь Абрезков.

   Любит. Ах, если человек точно любит, тогда...
   (1) [вы всегда желанный гость.]
   (2) [Он околдован, положительно околдован.]
   (3) [Всё это отвратительно.]

Анна Дмитриевна.

   Да, но отчего же в наше время любовь могла быть любовью чистой, любовью-дружбой, которая идет через всю жизнь. Такую любовь я понимаю, ценю.

Князь Абрезков.

   Теперь новое поколение уж не может довольствоваться идеальными отношениями. La possession de l'ame ne leur suffit plus. (1) Что делать. Но как же быть с ним?

Анна Дмитриевна.

   Нет, про него не говорите. Но это какое-то колдовство. Его точно подменили. Ведь вы знаете, я была у нее. Он так просил меня. Я поехала, не застала ее, оставила карточку. Elle m'a fait demander quand je pourrai la recevoir. (2) И нынче (смотрит на часы), во 2-м часу, стало быть, сейчас, должна приехать. Я обещала Виктору принять, но понимаете мое положение. Я вся не своя. И по старой привычке послала за вами. Мне нужна ваша помощь/

Князь Абрезков.

   Благодарствуйте.

Анна Дмитриевна.

   Вы поймите, что это посещение ее решает всё дело, судьбу Виктора. Мне надо или не согласиться... А как я могу...

Князь Абрезков.

   Вы совсем не знаете ее?

Анна Дмитриевна.

   Никогда не видала. Но боюсь ее. Не может хорошая женщина согласиться оставить мужа. И хорошего человека. Ведь он товарищ Виктора и бывал у нас. Он был очень милый. Да какой бы он ни был. Quels que soient les torts qu'il a eus vis-Ю-vis d'elle, (3) нельзя бросать мужа. Надо нести свой крест. Я и одно не понимаю, как может Виктор с своими убеждениями
   (1) [Душевная близость их уже не удовлетворяет.]
   2 [Она меня просила, когда я смогу, принять ее.]
   3 [Как бы он ни был виноват перед нею,]
  
   согласиться на женитьбу на разведенной. Сколько раз -- недавно он при мне горячо спорил с Спицыным, доказывая, что развод не согласен с истинным христианством, и теперь сам идет на это. Si elle a pu le charmer a un tel point (1), г я боюсь ее. Но, впрочем, я вас позвала, чтобы слышать вас, и всё только сама говорю. Что вы думаете? Скажите. Что по-вашему? Как надо? Вы говорили с Виктором?

Князь Абрезков.

   Я говорил с ним. И я думаю, что он любит ее, привык любить так, любовь эта взяла такую власть над ним -- а он человек медленно, но твердо принимающий. Что вошло ему в сердце, то уже не выйдет. И он никого, кроме ее, любить не будет и без нее и с другой счастлив быть не может.

Анна Дмитриевна.

   А как Варя Казанцева пошла бы за него. И какая девушка и как любит...

Князь Абрезков (улыбаясь).

   C'est compter sans son hote. (2) Это теперь совсем несбыточно. И я думаю, лучше покориться и помочь ему жениться.

Анна Дмитриевна.

   На разведенной, чтобы он встречал мужа своей жены? Я не понимаю, как вы можете спокойно говорить про это. Разве это та женщина, которую мать может желать женой своего единственного сына, и такого сына?

Князь Абрезков.

   Да что же делать, милый друг. Разумеется, лучше бы жениться на девушке, которую вы знаете, любите. Но коли этого нельзя... Да потом, если бы он женился на цыганке, или бог знает на ком. А Лиза Рахма[нова] очень хорошая, милая женщина; я по племяннице Нелли знаю ее. Кроткая, добрая, любящая и нравственная женщина.

Анна Дмитриевна.

   Нравственная женщина, которая решает[ся] бросить мужа.
   (1) [Если она могла очаровать до такой степени,]
   (2) [Это -- считать без хозяина.]

Князь Абрезков.

   Я не узнаю вас. Вы недобры, вы жестоки. Муж ее один из тех людей, про которых говорят, что он только сам себе враг. Но он еще больше жене враг. Это слабый, совершенно падший, пьяный человек. Он промотал всё свое состояние, всё ее состояние, -- у нее ребенок. Как же вы осуждаете женщину, которая оставила такого человека? И то не она, а он оставил ее.

Анна Дмитриевна.

   Ах, какая грязь, какая грязь. И я должна пачкаться в ней.

Князь Абрезков.

   А ваша религия?

Анна Дмитриевна.

   Да, да, прощение. "Как и мы оставляем должн[икам] нашим". Mais c'est plus fort que moi (1).

Князь Абрезков.

   Ну как же ей жить с таким человеком? Если бы она и не любила другого, она должна бы была это сделать. Для ребенка должна. Он сам, муж, умный и добрый человек, когда он в своем уме, советует ей это сделать.

ЯВЛЕНИЕ IV

Анна Дмитриевна, князь Абрезков, входит Каренин, целует руку матери, здоровается с князем Абрезковым.

Каренин.

   Мама! Я зашел сказать вам одно: Лизавета Андреевна сейчас приедет, и я прошу, умоляю вас только об одном: если вы продолжаете быть несогласны на мой брак...

Анна Дмитриевна (перебивая его).

   Разумеется, продолжаю быть несогласна.

Каренин (продолжая речь и хмурясь).

   ...то прошу, умоляю вас об одном: не говорите о своем несогласии, не решайте в отрицательном смысле.
   (1) [Но это выше моих сил.]

Анна Дмитриевна.

   Я думаю, что мы и не будем ни о чем таком говорить. Я, по крайней мере, уж никак не начну.

Каренин.

   Она тем менее. Мне только хотелось, чтобы вы узнали ее.

Анна Дмитриевна.

   Не понимаю одно: как ты миришь свое желание жениться на госпоже Протасовой с живым мужем, с твоими религиозными убеждениями, что развод противен христианству?

Каренин.

   Мама! Это жестоко с вашей стороны. Неужели мы все так непогрешимы, что не можем расходиться в наших убеждениях, когда жизнь так сложна? Мама, за что вы так жестоки ко мне?

Анна Дмитриевна.

   Я люблю тебя, хочу тебе счастья.

Каренин (к князю Абрезкову).

   Сергей Дмитриевич!

Князь Абрезков.

   Разумеется, вы хотите ему счастья, но нам, с нашими сединами, уже трудно понимать молодежь. А особенно трудно матери, приучившей себя к мысли о своем счастье для сына. Все женщины так.

Анна Дмитриевна.

   Вот, вот именно. Все против меня. Разумеется, ты можешь сделать это vous etes majeur, (1) но ты погубишь меня.

Каренин.

   Не узнаю вас. Это хуже, чем жестокость.

Князь Абрезков (к Виктору).

   Перестань, Виктор. Мама говорит всегда хуже, чем делает.
   (1) [ты совершеннолетний,]

Анна Дмитриевна.

   Я скажу, что думаю и чувствую, и скажу, не оскорбляя ее.

Князь Абрезков.

   Это наверно.

ЯВЛЕНИЕ V

Анна Дмитриевна, князь Абрезков, Каренин и лакей входит.

Князь Абрезков.

   Вот и она.

Каренин

   Я уйду.

Лакей.

   Лизавета Андреевна Протасова.

Каренин.

   Я ухожу, мама. Пожалуйста...

Князь Абрезков тоже встает.

Анна Дмитриевна.

   Просите. (К князю Абрезкову.) Нет, вы останьтесь.
  

ЯВЛЕНИЕ VI

Анна Дмитриевна и князь Абрезков.

Князь Абрезков.

   Я думал вам легче en tete-a-tete. (1)

Анна Дмитриевна.

   Нет, я боюсь. (Суетится.) Если я захочу остаться с ней tete-a-tete, я кивну вам. Ca dependra... (2) А то мне остаться одной о ней, это свяжет меня. Я тогда так сделаю вам.

Князь Абрезков.

   Я пойму. Я уверен, что она понравится вам. Только будьте справедливы.

Анна Дмитриевна.

   Как вы все против меня.
      -- [с глазу на глаз.]
      -- (Это будет зависеть...]

ЯВЛЕНИЕ VII

Те же. Входит Лиза в шляпе, в визитном платье.

Анна Дмитриевна (приподнимаясь).

   Я жалела, что не застала вас, но вот вы так добры, что сами приехали.

Лиза.

   Я никак не ожидала. Я так благодарна вам, что вы пожелали меня видеть.

Анна Дмитриевна.

   Вы знакомы? (Указывает на князя Абрезкова.)

Князь Абрезков.

   Как же, я имел честь быть представленным. (Shake hands. (1) Садятся.) Моя племянница Нелли мне часто говорит про вас.

Лиза.

   Да, мы дружны были очень. (Оглядываясь робко на Анну Дмитриевну.) И теперь дружны. (К Анне Дмитриевне.) Я никак не ожидала, что вы пожелаете меня видеть.

Анна Дмитриевна.

   Я знала хорошо вашего мужа. Он был дружен с Виктором и бывал у нас до своего переезда в Тамбов. Кажется, там он женился на вас?

Лиза.

   Да, мы там женились.

Анна Дмитриевна.

   А потом, тогда он опять переехал в Москву, он уже не бывал у меня.

Лиза.

   Да он нигде почти не бывал.
   (1) [Здороваются за руку.]
  

Анна Дмитриевна.

   И не познакомил меня с вами. (Неловкое молчание.)

Князь Абрезков.

   Последний раз я встретил вас у Денисовых на спектакле. Вы помните? Очень было мило. И вы играли.

Лиза.

   Нет... да... как же... помню. Я играла. (Опять молчание.) Анна Дмитриевна, простите меня, если вам неприятно то, что я скажу, но я не могу, не умею притворяться. Я приехала, потому что Виктор Михайлович сказал... потому что он, то есть потому что вы хотели меня видеть... но лучше всё сказать... (Всхлипывает.) Мне очень тяжело... а вы добры.

Князь Абрезков.

   Да, я лучше уйду.

Анна Дмитриевна.

   Да, уйдите.

Князь Абрезков.

   До свиданья. (Прощается с обеими женщинами и уходит.)

ЯВЛЕНИЕ VIII

Анна Дмитриевна и Лиза.

Анна Дмитриевна.

   Послушайте, Лиза, не знаю, да и не хочу знать, как вас по отчеству.

Лиза.

   Андреевна.

Анна Дмитриевна.

   Ну, всё равно -- Лиза. Мне вас жаль, вы мне симпатичны. Ноя люблю Виктора. Я одно существо на свете люблю. Я знаю его душу, как свою. Это гордая душа. Он был горд еще 7-летним мальчиком. Горд не именем, не богатством, но горд своей чистотой, своей нравственной высотой, и он соблюдал ее. Он чист, как девушка.

Лиза.

   Я знаю,

Анна Дмитриевна.

   Он никого женщин не любил. Вы первая. Не скажу, что я не ревную к вам. Я ревную. Но мы, матери, -- у вас еще маленький, вам рано, -- мы готовимся к этому. Я готовилась к тому, чтобы отдать его жене и не ревновать. Но отдать такой же чистой, как он.

Лиза.

   Я... Разве я...

Анна Дмитриевна.

   Простите, я знаю, вы не виноваты, но вы несчастны. И я его знаю. Теперь он готов всё перенести и перенесет и никогда не скажет, но будет страдать. Его оскорбленная гордость будет страдать, и он не будет счастлив.

Лиза.

   Я думала об этом.

Анна Дмитриевна.

   Лиза, милая. Вы умная, хорошая женщина. Если вы любите его, то вы хотите его счастья больше, чем своего. А если так, то вы не захотите связать его и заставить раскаиваться -- хоть он не скажет, никогда не скажет.

Лиза.

   Я знаю, что не скажет. Я думала об этом и задавала себе этот вопрос. Я думала и говорила ему. Но что ж я могу сделать, когда он говорит, что не хочет жить без меня? Я говорила: будем друзьями, но устройте себе свою жизнь, не связывайте свою чистую жизнь с моей несчастной. Он не хочет.

Анна Дмитриевна.

   Да, теперь не хочет.

Лиза.

   Уговорите его оставить меня. А я согласна. Я люблю его для его, а не для своего счастия. Только помогите мне, не ненавидьте меня. Будем вместе, любя, искать его блага.

Анна Дмитриевна.

   Да, да, я полюбила вас. (Целует ее. Лиза плачет.) Но все-таки, все-таки это ужасно. Если бы он тогда, когда вы еще не выходили замуж, полюбил вас.

Лиза.

   Он говорит, что полюбил тогда, но не хотел мешать счастию друга.

Анна Дмитриевна.

   Ах, как это всё тяжело. Но всё [же] будем любить друг друга, и бог поможет нам найти то, что мы хотим.

ЯВЛЕНИЕ IX

Те же и Каренин.

Каренин (выходя).

   Мама, милая. Я всё слышал. Я ожидал этого: вы полюбили ее. И всё будет хорошо.

Лиза.

   Как мне жалко, что вы всё слышали. Я бы не говорила...

Анна Дмитриевна.

   Все-таки ничего не решено. Я могу сказать одно, что если бы не все эти тяжелые обстоятельства, я бы рада была. (Целует ее.)

Каренин.

   Пожалуйста, только не меняйтесь.

Занавес.

КАРТИНА 2-я

Квартира скромная, постель, письменный стол, диван.

ЯВЛЕНИЕ I

Федя один.

В дверь стучат. Из-за двери женский голос: "Что ты заперся, Федор Васильич? Федя, отопри".

ЯВЛЕНИЕ II

Федя и Маша.

Федя (встает, [отпирает дверь]. Входит Маша.)

   Вот спасибо, что пришла. Скучно. Ужасно скучно.

Маша.

   Что же к нам не пришел? Опять пьешь? Эх ты, а обещал.

Федя.

   Ты знаешь что [--] денег нет.

Маша.

   И зачем я тебя полюбила?

Федя.

   Маша!

Маша.

   Что Маша, Маша. Если бы любил, давно бы развелся. И там тебя просили. И говоришь, что не любишь. А держишься за нее. Не хочешь, видно.

Федя.

   Ведь ты знаешь, отчего не хочу.

Маша.

   Пустяки всё. Правду говорят, что пустой ты человек.

Федя.

   Что же мне тебе говорить? Сказать, что мне больно то, что ты говоришь, так ты это сама знаешь.

Маша.

   Ничего тебе не больно...

Федя.

   Сама знаешь, что мне одна радость в жизни твоя любовь.

Маша.

   Моя-то моя. А твоей-то нет.

Федя.

   Ну, я уверять не стану. Да и незачем -- ты сама знаешь.

Маша.

   Федя, за что ты меня мучишь?

Федя.

   Кто кого.

Маша (плачет).

   Недобрый ты.

Федя (подходит и обнимает ее).

   Маша! О чем ты? Перестань. Жить надо, а не хныкать. Тебе-то уж не пристало. Красавица ты моя.

Маша.

   Любишь?

Федя.

   Кого же мне любить?

Маша.

   Только меня? Ну читай, что ты написал.

Федя.

   Да тебе скучно будет.

Маша.

   Коли уж ты написал, так хорошо будет.

Федя.

   Ну, слушай. (Читает.) "Поздней осенью мы сговорились с товарищем съехаться у Мурыгиной площадки. Площадка эта был крепкий остров с сильными выводками. Был темный, теплый, тихий день. Туман..."

ЯВЛЕНИЕ Ш

Федя и Маша.

В дверь входит старый цыган Иван Макарович и старая цыганка Настасья Ивановна -- родители Маши.

Настасья Ивановна (подступая к дочери)

   Тут проклятая овца беглая. Барину почтенье. (К дочери.) Что же ты с нами делаешь? А?

Иван Макарович (к Феде).

   Нехорошо, барин, делаешь. Девку губишь. Ох, нехорошо, погано делаешь.

Настасья Ивановна.

   Надевай платок, марш сейчас. Вишь, убежала. Что я хору скажу? Путаешься с голышом. Что с него взять?

Маша.

   Не путаюсь я. А люблю барина и больше ничего. Я хор не бросаю, петь буду, а что...

Иван Макарович.

   Поговори еще, я тебе косу-то повыдеру. Шкура. Кто так делал? Ни отец, ни мать, ни тетка. Скверно, барин. Мы тебя любили, сколько тебе задаром пели, тебя жалели. А ты что сделал.

Настасья Ивановна.

   Погубил ни за что дочку, кровную, единственную, ненаглядную, бриллиантовую, неоцененную, в навоз втоптал, вот что сделал. Бога в тебе нет.

Федя.

   Ты, Настасья Ивановна, напрасно на меня думаешь. Твоя дочь мне как сестра. Я ее честь берегу. И ты не думай. А люблю ее. Что же делать.

Иван Макарович.

   Да вот не любил, когда у вас деньги были. Заплатил бы тогда в хор тысяч 10 и взял бы честь -честью. А теперь промотал, крадучи увел. Стыдно, барин. Стыдно.

Маша.

   Он не уводил...Я сама к нему пришла. И теперь уведете, опять приду. Люблю его и всё. Крепче всех ваших замков моя любовь... Не хочу.

Настасья Ивановна.

   Ну, Машенька, сердечная, не бурчи. Нехорошо сделала, ну и пойдем.

Иван Макарович.

   Ну, будет разговаривать. Марш (берет за руку). Простите, барин. (Все трое уходят.)

ЯВЛЕНИЕ IV

Федя. Входит князь Абрезков.

Князь Абрезков.

   Простите меня. Я невольно был свидетелем неприятной сцены.

Федя.

   С кем имею честь?.. (Узнает.) Ах, князь Сергей Дмитриевич. (Здоровается.)

Князь Абрезков.

   Невольным свидетелем неприятной сцены. Я бы желал и не слыхать. Но услыхав, считаю долгом сказать, что слышал. Меня направили сюда, и у двери я должен был дождаться выхода этих господ. Тем более, что мои постукивания в дверь были не слышны за голосами очень громкими.

Федя.

   Да, да. Прошу покорно. Благодарю вас за то, что вы мне сказали это. Это дает мне право объяснить вам эту сцену. То, что вы подумаете обо мне, мне всё равно. Но мне хочется сказать вам, что упреки, которые вы слышали, этой девушке-цыганке, певице, -- несправедливы. Эта девушка так же нравственно чиста, как голубь. И мои отношения с ней дружеские. Если, может быть, на них есть оттенок поэтичности, то это все-таки не уничтожает чистоты -- чести этой девушки. Вот это мне хотелось вам сказать. Так что вам от меня угодно? Чем могу вам служить?

Князь Абрезков.

   Я, во-первых...

Федя.

   Простите меня, князь. Я стал в такое положение в обществе, что мое малое и давнишнее знакомство с вами не дает мне права на ваше посещение, если у вас нет до меня дела -- в чем оно?

Князь Абрезков.

   Не буду отрицать, вы угадали. У меня есть дело. Но все-таки прошу вас верить, что изменение вашего положения никак не может влиять на мое отношение к вам.

Федя.

   Совершенно уверен.

Князь Абрезков.

   Дело мое в том, что сын моего старого друга, Анны Дмитриевны Карениной, и она сама просили меня прямо непосредственно от вас узнать о ваших отношениях... Вы мне позволите говорить о ваших отношениях к вашей жене, Лизавете Андреевне Протасовой?

Федя.

   Мои отношения с моей женой, могу сказать: моей бывшей женой -- совершенно прекращены.

Князь Абрезков.

   Я так и понимал. И потому только взял на себя эту трудную миссию.

Федя.

   Прекращены, спешу заявить, не по ее, а по моей или скорее, моим бесконечным винам. Она же, как была, так и осталась самой безупречною женщиной.

Князь Абрезков.

   Так вот Виктор Каренин, в особенности его мать, просили меня узнать у вас о ваших намерениях.

Федя (горячась).

   Какие намерения? Никаких. Я предоставляю ей полную свободу. Мало того, никогда не нарушу ее спокойствия. Я знаю, что она любит Виктора Каренина. И пускай. Я считаю его очень скучным, но очень хорошим, честным человеком, и я думаю, что она будет с ним (как это говорится обыкновенно, счастлива. И que le bon dieu les benisseе. (1) Вот и всё.

Князь Абрезков.

   Да, но мы бы...

Федя (перебивает).

   И не думайте, чтобы у меня было малейшее чувство ревности. Если я сказал про Виктора, что он скучный, то я беру это слово назад. Он прекрасный, честный, нравственный человек, почти что противуположность мне. И он любил ее с детства. Может быть, и она его любила, когда вышла за меня. Это бывает. Самая лучшая любовь бывает такая, про которую не знаешь. Она, я думаю, всегда любила. Но как честная женщина даже себе не признавалась в этом, но это какая-то тень лежала на нашей семейной жизни... впрочем, что я делаю вам признание.

Князь Абрезков.

   Пожалуйста, делайте. Верьте, что для меня важнее моей миссии определенные к вам (мои человеческие отношения), мое желание понять вполне эти отношения. Я понимаю вас. Понимаю, что эта тень, как вы прекрасно выразились, могла быть...

Федя.

   Да и была, и может быть, от этого я не мог удовольствоваться той семейной жизнью, которую она мне давала, и чего-то искал и увлекался. Да, впрочем, я как будто оправдываюсь. Я не хочу, да мне и нельзя оправдываться. Я был, смело говорю был, дурной муж, был, потому что теперь я в сознании своем давно не муж и считаю ее совершенно свободной. Стало быть, вот вам и ответ на вашу миссию.

Князь Абрезков.

   Да, но вы знаете семью Виктора и его самого. Его отношения к Лизавете Андреевне всё время были и остаются самыми почтительными и далекими. Он помогал ей, когда ей было трудно.

Федя.

   Да, я своим распутством помогал их сближению. Что же делать, так должно было быть.
      -- [пусть господь бог их благословит.]
  

Князь Абрезков.

   Вы знаете его и его семьи строгие православные убеждения. Я не разделяю их. Я шире смотрю на вещи. Но уважаю их и понимаю. Понимаю, что для него и в особенности для матери немыслимо сближение с женщиной без церковного брака.

Федя.

   Да, я знаю его туп... прямолинейность, консерватизм в этом отношении. Но что же им нужно? Развод? Я давно сказал им, что готов дать, но условия принятия вины на себя, всей лжи, связанной с этим, очень тяжелы.

Князь Абрезков.

   Я понимаю вполне вас и разделяю. Но как же быть? Я думаю, можно так устроить. Впрочем, вы правы. Это ужасно, и я понимаю вас.

Федя (жмет руку).

   Благодарствуйте, милый князь. Я всегда знал вас за честного, доброго человека. Ну, скажите, как мне быть? Что мне делать? Войдите во всё мое положение. Я не стараюсь сделаться лучше. Я негодяй. Но есть вещи, которые я не могу спокойно делать. Не могу спокойно лгать.

Князь Абрезков.

   Я вас тоже не понимаю. Вы, способный, умный человек, с такой чуткостью к добру, как это вы можете увлекаться, можете забывать то, что сами от себя требуете? Как вы дошли до этого, как вы погубили свою жизнь?

Федя (пересиливает слезы волнения).

   Вот уж десять лет я живу своей беспутной жизнью. И в первый раз такой человек, как вы, пожалел меня. Меня жалели товарищи, кутилы, женщины, но разумный, добрый человек, как вы... Спасибо вам. Как я дошел до своей гибели? Во-первых, вино. Вино ведь не то что вкусно. А что я ни делаю, я всегда чувствую, что не то, что надо, и мне стыдно. Я сейчас говорю с вами, и мне стыдно. А уж быть предводителем, сидеть в банке--так стыдно, так стыдно... И только, когда выпьешь, перестанет быть стыдно. А музыка, -- не оперы и Бетховен, а цыгане... Это такая жизнь, энергия вливается в тебя. А тут еще милые черные глаза и улыбка. И чем это увлекательнее, тем после еще стыднее.

Князь Абрезков.

   Ну, а труд?

Федя.

   Пробовал. Всё нехорошо. Всем я недоволен. Ну, да что о себе говорить. Спасибо вам.

Князь Абрезков.

   Так что же мне сказать?

Федя.

   Скажите, что сделаю то, что они хотят. Ведь они хотят жениться -- чтобы ничто не мешало им жениться?

Князь Абрезков.

   Разумеется.

Федя.

   Сделаю. Скажите, что наверное сделаю.

Князь Абрезков.

   Когда же?

Федя.

   Постойте. Ну, скажем две недели. Довольно?

Князь Абрезков (вставая).

   Так и могу сказать?

Федя.

   Можете. Прощайте, князь, еще раз благодарю вас.

Князь Абрезков уходит.

ЯВЛЕНИЕ V

Федя один.

Федя (сидит долго, молча улыбается).

   Хорошо. Очень хорошо. Так и надо. Так и надо. Так и надо. Чудесно.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ IV

КАРТИНА 1-я

В трактире. Отдельный кабинет. Половой вводит Федю и Ивана Петровича Александрова.

ЯВЛЕНИЕ I

Федя, Иван Петрович и половой.

Половой.

   Сюда пожалуйте. Здесь никто не обеспокоит, а бумагу сейчас подам.

Иван Петрович.

   Протасов! Я войду.

Федя (серьезный).

   Пожалуй, войди, но я занят и... Хочешь -- войди.

Иван Петрович.

   Ты хочешь ответить на их требования. Я тебе скажу, как? Я бы не стал так. Я всегда говорю прямо и действую решительно.

Федя (половому).

   Бутылку шампанского.

Половой уходит.

ЯВЛЕНИИ II

Федя и Иван Петрович.

Федя (вынимает револьвер и кладет).

Подожди немножко.

Иван Петрович.

   Что ж? что ты застрелиться хочешь. Можно, можно. Я тебя понимаю. Они хотят тебя унизить. А ты им покажешь, кто ты. Себя убьешь револьвером, а их великодушием. Я понимаю тебя. Я всё понимаю, потому что я гений.

Федя.

   Ну да, ну да. Только...

Входит половой с бумагой и чернильницей.

ЯВЛЕНИЕ III

Те же и половой.

Федя (прикрывает пистолет салфеткой).

   Откупори. Давай выпьем. (Пьют. Федя пишет.) Погоди немного.

Иван Петрович.

   За твое... большое путешествие. Я ведь стою выше этого. Я не стану удерживать тебя. И жизнь и смерть для гения безразличны. Я умираю в жизни и живу в смерти. Ты убьешь себя, чтобы они, два человека, жалели тебя. А я -- я убью себя затем, чтобы весь мир понял, что он потерял. И я не стану колебаться, думать. Взял (хватает револьвер) -- раз и готово. Но еще рано (кладет револьвер). И мне писать нечего, они сами должны понять... Ах вы...

Федя (пишет).

Немножко подожди.

Иван Петрович.

   Жалкие люди. Копошатся, хлопочут. И не понимают -- ничего не понимают... Я не тебе. Я так, высказываю свой мысли. А что нужно для человечества? Очень мало: ценить своих гениев, а они всегда казнили их, гнали, мучали. Нет. Я не буду вашей игрушкой. Я выведу вас на чистую воду. Не-е-е-т. Лицемеры!

Федя (кончил писать, выпивает и читает).

   Уйди, пожалуйста.

Иван Петрович.

   Уйти? Ну, прощай. Я не стану удерживать тебя. Я то же сделаю. Но еще рано. Я только хочу сказать тебе...

Федя.

   Хорошо. Ты скажешь, но после, а теперь вот что, дружок. Пожалуйста, отдай вот это хозяину (подает ему деньги) и спроси на мое имя письмо и посылку. Пожалуйста.

Иван Петрович.

   Хорошо. Так ты меня подождешь? Я еще важное скажу тебе. Такое, чего ты не услышишь не только на этом свете, но и в будущем, по крайней мере до тех пор, пока я не приду туда. Так всё отдать?

Федя.

   Сколько нужно.

Иван Петрович уходит.

ЯВЛЕНИЕ IV

Федя один.

Федя (вздыхает облегченно, запирает за Иваном Петровичем дверь, берет револьвер, взводит, прикладывает к виску, вздрагивает и осторожно опускает. Мычат).

   Нет, не могу, не могу, не могу.

Стучат в дверь.

   Кто там?

Из-за двери голос Маши: Я.

Федя.

   Кто я? Ах, Маша... (Отворяет дверь.)

ЯВЛЕНИЕ V

Федя и Маша.

Маша.

   Была у тебя, у Попова, у Афремова и догадалась, что здесь. (Видит револьвер.) Вот хорошо-то. Вот дурак. Право, дурак. Да неужели ты в самом деле?

Федя.

Нет, не мог.

Маша.

   А меня-то нет разве? Безбожник. Меня-то не пожалел. Ах, Федор Васильевич, грех, грех. За мою любовь...

Федя.

   Хотел их отпустить, обещал. А лгать не могу.

Маша.

   А я-то?

Федя.

   Что ты? И тебя бы развязал. Разве тебе лучше со мной мучаться.

Маша.

   Стало быть, лучше. Не могу я без тебя жить.

Федя.

   Какая со мной жизнь? Поплакала бы, да и прожила бы.

Маша.

   И совсем не плакала бы, чорт с тобой, коли ты меня не жалеешь. (Плачет.)

Федя.

   Маша! Дружок. Ведь я хотел лучше сделать.

Маша.

   Себе лучше.

Федя (улыбаясь).

   Да как же себе лучше, коли бы я себя убил?

Маша.

   Разумеется, лучше. Да что тебе нужно? Ты скажи.

Федя.

   Как что нужно? Много нужно.

Маша.

   Ну что? Что?

Федя.

   Нужно, во-первых, сдержать обещание. Это первое, и этого довольно. Лгать и делать все эти гадости, что нужно для развода, не могу.

Маша.

   Положим, что гадко. Я сама...

Федя.

   Потом нужно точно их освободить, и жену и его. Что же, они хорошие люди. Зачем им мучаться? Это два.

Маша.

   Ну уж хорошего в ней мало, коли она тебя бросила.

Федя.

   Не она бросила -- я бросил.

Маша.

   Ну, хорошо, хорошо. Всё ты. Она ангел. Еще что ж?

Федя.

   А еще то, что ты хорошая, милая девочка -- люблю тебя и, коли останусь жить, то погублю тебя.

Маша.

   Это уж не твое дело. Я сама про себя знаю, где погибну...

Федя (вздыхает).

   А главное, главное... Что моя жизнь? Разве я не вижу, что я пропал, не гожусь никуда. Всем и себе в тягость, как говорил твой отец. Негодящий я...

Маша.

   Вот вздор. Я от тебя не отлеплюсь. Прилепилась я, да и всё. А что ты плохо живешь, пьешь да кутишь... А ты живой человек -- брось. Вот и всё.

Федя.

   Легко сказать.

Маша.

   И сделай так.

Федя.

   Да вот как смотрю на тебя, так, кажется, всё сделаю.

Маша.

   И сделаешь. Всё сделаешь. (Видит письмо..) Это что же? Ты им писал? Что же писал?

Федя.

   Что писал? (Берет письмо и хочет разорвать.) Теперь уже не нужно.

Маша (вырывает письмо).

   Писал, что убил себя, да? Не писал про пистолет? Писал, что убил?

Федя.

   Да, что меня не будет.

Маша.

   Давай, давай, давай. Читал ты "Что делать?"?

Федя.

   Читал, кажется.

Маша.

   Скучный это роман, а одно очень, очень хорошо. Он, этот, как его, Рахманов взял да и сделал вид, что он утопился. И ты вот не умеешь плавать?

Федя.

   Нет.

Маша.

   Ну вот. Давай сюда свое платье. Всё, и бумажник.

Федя.

   Да как же?

Маша.

   Стой, стой, стой. Поедем домой. Там переоденешься.

Федя.

   Да ведь это обман.

Маша.

   И прекрасно. Пошел купаться, платье осталось на берегу. В кармане бумажник и это письмо.

Федя.

   Ну, а потом?

Маша.

   А потом, потом уедем и будем жить во славу.

ЯВЛЕНИЕ VI

Те же. Входит Иван Петрович.

Иван Петрович.

   Вот те на. А револьвер? Я себе возьму.

Маша.

   Бери, бери. А мы едем.

Занавес.

КАРТИНА 2-я

Гостиная у Протасовой.

ЯВЛЕНИЕ I

Каренин и Лиза.

Каренин.

   Он так определенно обещал, что я уверен, что он исполнит обещание.

Лиза.

   Мне совестно, но я должна сказать, что то, что я узнала про эту цыганку, совсем освободило меня. Не думай, что это была ревность. Это не ревность, а знаешь, освобождение. Ну как вам сказать...

Каренин.

   Опять: вам.

Лиза (улыбаясь).

   Тебе. Да не мешайте, не мешай мне сказать, что я чувствую. Главное, что мучало меня, это то, что я чувствовала, что люблю двух. А это значит, что я безнравственная женщина.

Каренин.

   Ты безнравственная женщина?

Лиза.

   Но с тех пор как я узнала, что у него есть другая женщина,, что я, стало быть, не нужна ему, я освободилась и почувствовала, что я могу, не солгав, сказать, что люблю вас -- тебя. Теперь в душе у меня ясно, и меня мучает только мое положение. Этот развод. Это всё так мучительно. Это ожидание.

Каренин.

   Сейчас, сейчас решится. Кроме того, что он обещал, я просил секретаря съездить к нему с прошением и не уезжать, пока он не подпишет. Если бы я не знал его, как знаю, я подумал бы, что он нарочно делает это.

Лиза.

   Он? Нет, это всё та же его и слабость и честность. Не хочет говорить неправду. А только напрасно послал ему деньги.

Каренин.

   Нельзя же. Это могло быть причиной остановки.

Лиза.

   Нет, деньги что-то нехорошее.

Каренин.

   Ну, ему бы уж можно было быть менее pointilleux. (1)

Лиза.

   Какие мы делаемся эгоисты.

Каренин.

   Да, каюсь. Ты сама виновата. После этого ожидания, этой безнадежности, я теперь так счастлив. А счастье делает эгоистом. Ты виновата.
      -- [щепетильным.]
  

Лиза.

   Ты думаешь, что ты один. Я тоже. Я чувствую, что вся полна, купаюсь в своем счастии. Всё: и Мика поправился, и твоя мать меня любит, и ты, и, главное, я, я люблю.

Каренин.

   Да? Без раскаяния? Без возврата?

Лиза.

   С того дня всё вдруг переменилось во мне.

Каренин.

   И не может вернуться?

Лиза.

   Никогда. Я только одного желаю, чтобы в тебе это было так же совсем кончено, как во мне.

ЯВЛЕНИЕ II

Те же и няня с ребенком.

Входит няня с мальчиком. Мальчик идет к матери. Она берет его на колени.

Каренин.

   Какие мы несчастные люди.

Лиза.

   А что? (Целует ребенка.)

Каренин.

   Когда ты вышла замуж и, вернувшись из-за границы, [я] узнал это и почувствовал, что потерял тебя, я был несчастлив, и мне было радостно узнать, что ты помнила меня. Мне этого было довольно. Потом, когда установились наши дружеские отношения -и я чувствовал, что ты ласкова ко мне, что есть в нашей дружбе маленькая искра чего-то большего, чем дружба, я был уже почти счастлив. Меня мучал только страх за то, что до я нечестен относительно Феди. Но, впрочем, у меня всегда было такое твердое сознание невозможности других отношений, кроме самой чистой дружбы к жене моего друга, -- да и тебя я знал -- так что это не мучало меня, и я был доволен. Потом, когда Федя стал мучать тебя и я чувствовал, что я поддержка тебе и что ты боишься моей дружбы, я был уже совсем счастлив, и у меня начиналась какая-то неопределенная надежда. Потом...когда он уж стал невозможен, ты решила оставить его, и я в первый раз сказал всё и ты не сказала нет, но в слезах ушла от меня, я был уже вполне счастлив, и если бы у меня спросили, чего я еще хочу, я бы сказал: ничего. Но потом явилась возможность соединить с тобой жизнь; maman полюбила тебя, возможность эта стала осуществляться, ты сказала мне, что любила и любишь меня, потом оказала мне, как теперь, что его нет для тебя, что ты любишь меня одного, -- чего бы, казалось, мне желать? Но нет, теперь, теперь я мучаюсь прошедшим, хотелось бы, чтобы не было этого прошедшего, не было того, что напоминает о нем.

Виктор.

   Лиза (с упреком).

Каренин.

   Лиза, ты прости меня. То, что я говорю, я говорю потому, что не хочу, чтобы во мне была мысль о тебе и от тебя скрытая. Всё это я сказал нарочно затем, чтобы показать, как я дурен и как я знаю, что идти дальше некуда, что я должен бороться с собой и побороть себя. И я поборол. Я люблю его.

Лиза.

   Так и надо. Я сделала всё, что могла. Не я, а в моем сердце сделалось всё, чего ты мог желать: из него всё исчезло, кроме тебя.

Каренин.

   Всё?

Лиза.

   Всё, всё. Я бы не стала говорить.

ЯВЛЕНИЕ III

Те же и лакей.

Лакей.

   Господин Вознесенский.

Каренин.

   Это он от Феди с ответом.

Лиза (Каренину).

   Зовите сюда.

Каренин (встает и идет к двери).

   Ну вот и ответ.

Лиза (отдает ребенка няне).

   Неужели всё решится, Виктор! (Целует его.)

ЯВЛЕНИЕ IV

Каренин, Лиза и Вознесенский входит.

Каренин.

   Ну что?

Вознесенский.

   Их нет.

Каренин.

   Как нет? И не подписал прошение?

Вознесенский.

   Прошение не подписано, а оставлено письмо вам и Лизавете Андреевне. (Подает из кармана письмо.) Я приехал на квартиру. Мне сказали, что в ресторане. Я пошел. Тогда Федор Васильевич сказали, чтобы я пришел через час и найду ответ. Я пришел и вот...

Каренин.

   Неужели опять откладыванье, отговорки? Нет, это прямо нехорошо. Как он упал.

Лиза.

   Да прочти, что?

Каренин открывает письмо.

Вознесенский.

   Я не нужен вам?

Каренин.

   Да нет, прощайте, благодарю... (Останавливается, удивленно читая.)

(Вознесенский уходит.)

ЯВЛЕНИЕ V

Каренин и Лиза

Лиза.

   Что? что?

Каренин.

   Это ужасно. Лиза.

Лиза (хватает письмо).

   Читай.

Каренин (читает).

   "Лиза и Виктор, обращаюсь к вам обоим. Не буду лгать, называя вас милыми или дорогими. Не могу совладать с чувством горечи и упрека -- упрека себе, но все-таки мучительного, когда думаю о вас, о вашей любви, о вашем счастии. Всё знаю. Знаю, что, несмотря на то, что я муж, я рядом случайностей помешал вам. C'est moi qui suis l'intrus. (1) Но все-таки не могу удержаться от чувства горечи и холодности к вам. Теоретически люблю вас обоих, особенно Лизу, Лизаньку, но в действительности больше, чем холоден. Знаю, что я неправ и не могу измениться".

Лиза.

   Как это он...

Каренин. (продолжая читать).

   "Но к делу. Это самое раздваивающее меня чувство и заставляет меня иначе, чем как вы хотели, исполнить ваше желание.
      -- [Это я посторонний.]
   Лгать, играть гнусную комедию, давая взятки в консистории, и вся эта гадость невыносима, противна мне. Как я ни гадок, но гадок в другом роде, а в этой гадости не могу принять участия, просто не могу. Другой выход, к которому я прихожу -- самый простой: вам надо жениться, чтобы быть счастливыми. Я мешаю этому, следовательно, я должен уничтожиться..."

Лиза (хватает за руку Каренина).

   Виктор!

Каренин (читает).

   "Должен уничтожиться. Я и уничтожаюсь. Когда вы получите это письмо, меня не будет.
   Р. S. Очень жаль, что вы прислали мне деньги на ведение дела развода. Это неприятно и непохоже на вас. Ну, что же делать. Я столько раз ошибался. Можно и вам раз ошибиться. Деньги возвращаются. Мой исход короче, дешевле и вернее. Об одном прошу: не сердитесь на меня и добром поминайте меня. А еще, тут есть часовщик Евгеньев, не можете ли вы помочь ему и устроить его? Он слабый, но хороший. Прощайте. Федя".

Лиза.

   Он убил себя. Да?

Каренин (звонит, бежит в переднюю).

   Верните господина Вознесенского.

Лиза.

   Я знала, я знала. Федя, милый Федя.

Каренин.

   Лиза!

Лиза.

   Неправда, неправда, что я не любила, не люблю его. Люблю его одного, люблю. И его я погубила. Оставь меня.

Входит Вознесенский.

ЯВЛЕНИЕ VI

Те же и Вознесенский.

Каренин.

   Где же Федор Васильевич? Что вам сказали?

Вознесенский.

   Сказали, что они вышли поутру, оставили это письмо и больше не возвращались.

Каренин.

   Это надо узнать. Лиза, я оставляю тебя.

Лиза.

   Прости меня, но я тоже не могу лгать. Оставь меня теперь. Иди, узн[ай] всё...

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ V

КАРТИНА 1-я

Грязная комната трактира. Стол c пьющими чай и водку. На первом плане столик, у которого сидит опустившийся, оборванный Федя и с ним Петушков, внимательный, нежный человек, c длинными волосами, духовного вида. Оба слегка выпивши.

ЯВЛЕНИЕ I

Федя и Петушков.

Петушков.

   Я понимаю, понимаю. Вот это настоящая любовь. Ну и что ж?

Федя.

   Да, знаете, если бы эти чувства проявились у девушки нашего круга, чтоб она пожертвовала воем для любимого человека, а тут цыганка, вся воспитанная на корысти, и эта чистая самоотверженная любовь -- отдает всё, а сама ничего не требует. Особенно этот контраст.

Петушков.

   Да, это у нас в живописи валёр называется. Только тогда можно сделать вполне яркокрасный, когда кругом... Ну, да не в том дело. Я понимаю, понимаю...

Федя.

   Да, и это, кажется, один добрый поступок у меня за душой,-- то, что я не воспользовался ее любовью. А знаете отчего?

Петушков.

   Жалость...

Федя.

   Ох, нет. У меня к ней жалости не было. У меня перед ней всегда был восторг, и когда она пела -- ах, как пела, да и теперь, пожалуй, поет, -- и всегда я на нее смотрел снизу вверх. Не погубил я ее просто потому, что любил. Истинно любил. И теперь это хорошее, хорошее воспоминание. (Пьет.)

Петушков.

   Вот понимаю, понимаю. Идеально.

Федя.

   Я вам что скажу: были у меня увлечения. И один раз я был и влюблен, такая была дама -- красивая, и я был влюблен, скверно, по-собачьи, и она мне дала rendez-vous. (1) И я пропустил его, потому что счел, что подло перед мужем. И до сих пор, удивительно, когда вспоминаю, то хочу радоваться и хвалить себя за то, что поступил честно, а... раскаиваюсь, как в грехе. А тут с Машей -- напротив. Всегда радуюсь, радуюсь, что ничем не осквернил это свое чувство... Могу падать еще, весь упасть, всё с себя продам, весь во вшах буду, в коросте, а этот бриллиант, не брильянт, а луч солнца, да, -- во мне, со мной.

Петушков.

   Понимаю, понимаю. Где же она теперь?

Федя.

   Не знаю. И не хотел бы знать. Это всё было из другой жизни. И не хочу мешать с этой. За столом сзади слышен крик женщины. Хозяин приходит и городовой, уводят. Федя и Петушков глядят, слушают и молчат.

Петушков (после того, как там затихло).

   Да, ваша жизнь удивительная.

Федя.

   Нет, самая простая. Всем ведь нам в нашем круге, в том, в котором я родился, три выбора -- только три: служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живешь. Это мне было противно, может быть не умел, но, главное, было
      -- [свидание.]
  
   противно. Второй -- разрушать эту пакость; для этого надо быть героем, а я не герой. Или третье: забыться -- пить, гулять, петь. Это самое я и делал. И вот допелся. (Пьет.)

Петушков.

   Ну, а семейная жизнь? Я бы был счастлив, если бы у меня была жена. Меня жена погубила.

Федя.

   Семейная жизнь? Да. Моя жена идеальная женщина была. Она и теперь жива. Но что тебе сказать? Не было изюминки, -- знаешь в квасе изюминка? -- не было игры в нашей жизни. А мне нужно было забываться. А без игры не забудешься. А потом я стал делать гадости. А ведь ты знаешь, мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им делали. А я ей наделал зла. Она как будто любила меня.

Петушков.

   Отчего вы говорите: как будто?

Федя.

   А оттого говорю, что никогда не было в ней того, чтоб она в душу мне влезла, как Маша. Ну, да не про то. Она беременная, кормящая, а я пропаду и вернусь пьяный. Разумеется, за это самое всё меньше и меньше любил ее. Да, да (приходит в восторг), вот сейчас пришло в голову: оттого-то я люблю Машу, что я ей добро сделал, а не зло. Оттого люблю. А ту мучал, за то... не то что не люблю... Да нет, просто не люблю. Ревновал -- да, но и то прошло.

ЯВЛЕНИЕ II

Те же и Артемьев.

Подходит Артемьев с кокардой, крашеными усами, [в] подправленной древней одежде.

Артемьев.

   Приятного апетита. (Кланяется Феде.) Познакомились с артистом художником?

Федя (холодно).

   Да, мы знакомы.

Артемьев (Петушкову).

   Что ж, портрет кончил?

Петушков.

   Нет, расстроилось.

Артемьев (садится).

   Я не мешаю вам?

Федя и Петушков молчат.

Петушков.

   Федор Васильевич рассказывал про свою жизнь.

Артемьев.

   Тайны? Так я не мешаю, продолжайте. Я-то уж в вас не нуждаюсь. Свиньи. (Отходит к соседнему столу и требует себе пива. Всё время слушает разговор Феди с Петушковым, перегибаясь к ним.)

Федя.

   Не люблю этого господина.

Петушков.

   Обиделся.

Федя.

   Ну, бог с ним. Не могу. Как такой человек, у меня слова не идут. Вот с вами мне легко, приятно. Так что я говорил?

Петушков.

   Говорили, что ревновали. Ну, а как же вы разошлись с вашей женой?

Федя.

   Ах. (Задумывается.) Это удивительная история. Жена моя замужем.

Петушков.

   Как же? Развод?

Федя.

   Нет. (Улыбается.) Она от меня осталась вдовой.

Петушков.

   То есть как же?

Федя.

   А так же: вдовой. Меня ведь нет.

Петушков.

   Как нет?

Федя.

   Нет. Я труп. Да. (Артемьев перегибается, прислушивается.) Видите ли... Вам я могу сказать. Да это давно, и фамилию мою настоящую вы не знаете. Дело было так. Когда я уже совсем измучал жену, прокутил всё, что мог и стал невыносим, явился покровитель ей. Не думайте, что что-нибудь грязное, нехорошее -- нет -- мой же приятель и хороший, хороший человек, только прямая во всем противуположность мне. А так как у меня гораздо больше дурного, чем хорошего, то это и был и есть хороший, очень хороший человек: честный, твердый, воздержный и просто добродетельный. Он знал жену с детства, любил ее и потом, когда она вышла за меня, примирился с своей участью. Но потом, когда я стал гадок, стал мучать ее, он стал чаще бывать у нас. Я сам желал этого. И они полюбили друг друга, а я к этому времени совсем свихнулся и сам бросил жену. А тут еще Маша. Я сам предложил им жениться. Они не хотели. Но я всё делался невозможнее и невозможнее и кончилось тем, что...

Петушков.

   Как всегда...

Федя.

   Нет. Я уверен и знаю, что они оставались чисты. Он, религиозный человек, считал грехом брак без благословенья. Ну, стали требовать развод, чтоб я согласился. Надо было взять на себя вину. Надо было всю эту ложь... И я не мог. Поверите ли, мне легче было покончить с собой, чем лгать. И я уже хотел покончить. А тут добрый человек говорит: зачем? И все устроили. Прощальное письмо я послал, а на другой день нашли на берегу одежду и мой бумажник, письма. Плавать я. не умею.

Петушков.

   Ну, а как же тело-то не нашли же?

Федя.

   Нашли. Представьте. Через неделю нашл и тело какое-то. Позвали жену смотреть. Разложившееся тело. Она взглянула.-- Он? -- Он. Так и осталось. Меня похоронили, а они женились и живут здесь и благоденствуют. А я -- вот он. И живу и пью. Вчера ходил мимо их дома. Свет в окнах, тень чья-то прошла по сторе. И иногда скверно, а иногда ничего. Скверно, когда денег нет... (Пьет.)

Артемьев (подходит).

   Ну, уж простите, слышал вашу историю. История очень хорошая и, главное, полезная. Вы говорите -- скверно, когда денег нет. Это нет сквернее. А вам в вашем положении надо всегда иметь деньги. Ведь вы труп. Хорошо.

Федя.

   Позвольте. Я не вам рассказывал и не желаю ваших советов.

Артемьев.

   А я желаю их вам подать. Вы труп, а если оживете, то что -- ваша супруга с господином, которые благоденствуют, -- они двоеженцы и в лучшем случае проследуют в не столь отдаленные. Так зачем же вам без денег быть?

Федя.

   Прошу вас оставить меня.

Артемьев.

   Просто пишите письмо. Хотите я напишу, только дайте адрес, а вы меня поблагодарите.

Федя.

   Убирайтесь. Я вам говорю. Я вам ничего не говорил.

Артемьев.

   Нет, говорили. Вот он свидетель. Половой слышал, что вы говорили, что труп.

Половой.

   Мы ничего не знаем.

Федя.

   Негодяй.

Артемьев.

   Я негодяй? Ей, городовой. Акт составить.

Федя встает и уходит. Артемьев держит его. Приходит городовой.

Занавес.

КАРТИНА 2-я

Действие в деревне на террасе, обросшей плющом.

ЯВЛЕНИЕ I

Анна Дмитриевна Каренина, Лиза беременная, нянька с ребенком.

Лиза.

   Теперь уж едет со станции.

Мальчик.

   Кто едет?

Лиза.

   Папа.

Мальчик.

   Папа едет со станции?

Лиза.

   C'est etonnant comme il l'aime tout-a-fait comme son pere. (1)

Анна Дмитриевна.

   Tant mieux. Se souvient-il de son pere veritable? (2)

Лиза (вздыхает).

   Я не говорю ему. Думаю, зачем его путать? А потом думаю, что надо сказать ему. Вы как думаете, maman?
   (1) (Это удивительно, как он его любит, совершенно как своего отца.)
   (2) [Тем лучше. Помнит ли он своего настоящего отца?]

Анна Дмитриевна.

   Я думаю, Лиза, что это дело чувства, и если ты отдашься своему чувству, твое сердце подскажет тебе, что и когда надо сказать. Как удивительно умиротворяет смерть. Признаюсь, было время, когда он, Федя, -- ведь я его знала ребенком, -- был мне неприятен, но теперь я только помню его милым юношей, другом Виктора и тем страстным человеком, который хоть и незаконно, нерелигиозно, но пожертвовал собой для тех, кого любил. On aura beau dire, l'action est belle... (1) Надеюсь, Виктор не забудет привезти шерсти, сейчас вся выйдет. (Вяжет.)

Лиза.

   Вот он и едет. (Слышны колеса и бубенчик. Лиза встает и подходит к краю террасы.) Кто-то с ним, дама. Маша! Я ее сто лет не видала. (Идет к двери.)

ЯВЛЕНИЕ II

Те же. Входят Каренин [Марья Васильевна].

Марья Васильевна (2) (целуется с Лизой и Анной Дмитриевной).

   Виктор меня встретил и увез.

Анна Дмитриевна.

   Прекрасно сделал.

Марья Васильевна.

   Да, разумеется. Думаю, когда еще увижу и опять отложу, вот и приехала, если не прогоните, -- до вечернего поезда.

Каренин (целует жену, и мать, и мальчика).

   А я как счастлив, поздравьте меня. Два дня дома. Завтра всё без меня сделают.

Лиза.

   Прекрасно. Два дня. Давно не бы[вало]. Съездим в пустынь. Да?
   (1) [Что ни говори, поступок прекрасен...]
   (2) В подлиннике: Маша

Марья Васильевна.

   Как похож! Какой молодец! Только бы не всё наследовал: сердце отцовское.

Анна Дмитриевна.

   Но не слабость.

Лиза.

   Всё, всё. Виктор согласен со мной, что если бы только с молода он[о] б[ыло] направлено...

Марья Васильевна.

   Ну, я этого ничего не понимаю. Я только не могу подумать о нем без слез.

Лиза.

   И мы тоже. Как он вырос в нашей памяти.

Марья Васильевна.

   Да, я думаю.

Лиза.

   Как казалось неразрешимо одно время. И как вдруг всё разрешилось.

Анна Дмитриевна.

   Ну, Виктор, привез шерсть?

Каренин.

   Привез, привез. (Берет мешок и выбирает.) Вот шерсть, вот одеколон, и вот письма, и вот конверт казенный на твое имя. (Подает жене.) Ну-с, Марья Васильевна, если вам угодно помыться, то я проведу вас. Мне и самому нужно почиститься, а то сейчас обедать. Лиза! Ведь в нижнюю угловую Марью Васильевну?

Лиза бледная трясущимися руками держит бумагу и читает.

   Что с тобой? Лиза! Что там?

Лиза.

   Он жив. Боже мой! Когда он освободит меня! Виктор! Что это? (Рыдает.)

Каренин (берет бумагу и читает).

   Это ужасно.

Анна Дмитриевна.

   Что, да скажи же.

Каренин.

   Это ужасно. Он жив. И она двоемужница, и я преступник. Это бумага от судебного следователя, который требует к себе Лизу.

Анна Дмитриевна.

   Какой ужасный человек... Зачем он это сделал?

Каренин.

   Всё ложь, ложь.

Лиза.

   О, как я ненавижу его. Я не знаю, что я говорю. (Уходит в слезах. Каренин за нею.)

ЯВЛЕНИЕ III

Анна Дмитриевна и Марья Васильевна.

Марья Васильевна.

   Как же он остался жив?

Анна Дмитриевна.

   Знаю, только, что как только Виктор прикоснулся к этому миру грязи, они затянут его. Вот и затянули. Всё обман, всё ложь.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ VI

КАРТИНА 1-я

Камера судебного следователя.

ЯВЛЕНИЕ I

Судебный следователь, Мельников и письмоводитель.

Судебный следователь (сидит за столом и разговаривает с Мельниковым. Сбоку письмоводитель. Перебирает бумаги).

   Да я ей никогда этого не говорил. Она выдумала, а потом меня упрекает.

Мельников.

   Она не упрекает, а огорчается.

[Судебный следователь.]

   Ну хорошо, я приду обедать. А теперь дело очень интересное. (Письмоводителю) Просите.

Письмоводитель.

   Обоих?

Судебный следователь (кончая курить и пряча папиросу).

   Нет, одну г-жу Каренину, или правильнее, по первому мужу -- Протасову.

Мельников (уходя).

   А, это Каренина.

Судебный следователь.

   Да. Грязное дело. Положим, я еще только начинаю расследование, но нехорошо. Ну, прощай.

Мельников уходит.

ЯВЛЕНИЕ II

Судебный ел следователь, письмоводитель и Лиза под вуалью в черном входит.

Судебный следователь.

   Прошу покорно (указывая на стул). Поверьте, что очень сожалею о необходимости делать вам вопросы, но мы поставлены в необходимость... Пожалуйста, успокойтесь и знайте, что вы можете не отвечать на вопросы. Только мое мнение, что вам, да и для всех, лучше -- правда. Всегда лучше и даже практичнее.

Лиза.

   Мне нечего скрывать.

Судебный следователь.

   Так вот. (Смотрит в бумаги.) Ваше имя, звание, исповедание -- это все я зависал -- так?

Лиза.

   Да.

Судебный следователь.

   Вы обвиняетесь в том, что вы, зная о том, что ваш муж жив, вышли замуж за другого.

Лиза.

   Я не знала.

Судебный следователь.

   И еще в том, что уговорили своего мужа, подкупив его деньгами, совершить обман -- подобие самоубийства, с тем чтобы освободиться от него.

Лиза.

   Всё это неправда.

Судебный следователь

   Так вот, позвольте несколько вопросов. Переслали выему в июле прошлого года деньги 1200 рублей?

Лиза.

   Деньги эти были его деньги. Они были выручены за его вещи. И в то время как я рассталась с ним и ждала от него развода, я послала их ему.

Судебный следователь.

   Так-с. Очень хорошо. Деньги эти посланы 17 июля, то есть за 2 дня до его исчезновения.

Лиза.

   Кажется, что 17 июля. Я не помню.

Судебный следователь.

   А почему прекращены были ходатайства в консистории в то же время и было отказано адвокату?

Лиза.

   Не знаю.

Судебный следователь.

   Ну-с, а когда полиция пригласила вас свидетельствовать труп, каким образом признали вы в нем своего супруга?

Лиза.

   Я была так взволнована тогда, что не смотрела на тело. И так была уверена, что это он, что когда меня спросили, я ответила, кажется, что он.

Судебный следователь.

   Да, вы не рассмотрели от весьма понятного волнения. Хорошо-с. Ну-с, а почему, позвольте узнать, от вас ежемесячно была посылка денег в Саратов, в тот самый город, в котором проживал ваш первый муж?

Лиза.

   Деньги эти посылал мой муж. И я не могу сказать про их назначение, так как это не моя тайна. Но только они не посылались Федору Васильевичу. Мы были твердо уверены, что его нет. Это я могу вам верно сказать.

Судебный следователь.

   Очень хорошо. Одно позвольте вам заметить, милостивая государыня, мы слуги закона, но это не мешает нам быть людьми. И поверьте, что я понимаю вполне ваше положение и принимаю участие в нем. Вы были связаны с человеком, который тратил имущество, делал неверности, ну, одним словом, делал несчастье в[ам].

Лиза.

   Я любила его.

Судебный следователь.

   Да, но все-таки вам естественно желание освободиться, и вы избрали этот более простой путь, не подумав о том, что это приведет вас к тому, что считается преступлением двоебрачия -- это понятно и мне. И присяжные поймут это. И потому я бы советовал вам открыть всё.

Лиза.

   Мне нечего открывать. Я никогда не лгала. (Плачет.)
   Я не нужна больше?

Судебный следователь.

   Я бы попросил вас побыть еще здесь. Я не буду, не буду больше беспокоить вас вопросами. Только извольте прочесть и подписать вот допрос. Так ли выражены ваши ответы? Прошу покорно сюда. (Указывает кресло у окна. К письмоводителю.) Попросите г-на Каренина.

ЯВЛЕНИЕ III

Те же. Входит Каренин строго, торжественно.

Судебный следователь.

   Прошу покорно.

Каренин.

   Благодарю. (Стоит.) Что вам угодно?

Судебный следователь.

   Я обязан снять допрос.

Каренин.

   В качестве чего?

Судебный следователь (улыбаясь).

   Я в качестве судебного следователя. С вас же я должен снять допрос в качестве обвиняемого.

Каренин.

   Вот как? В чем же?

Судебный следователь.

   [В женитьбе на замужней женщине.] (1) Впрочем, позвольте сделать вопросы по порядку. Присядьте.

Каренин.

   Благодарю.

Судебный следователь.

   Ваше имя?

Каренин.

   Виктор Каренин.

Судебный следователь.

   Звание?

Каренин.

   Камергер, действительный статский советник.

Судебный следователь.

   Возраст?

[Каренин.]

   38 лет.

Судебный следователь.

   Веры?
   (1) В рукописи ошибочно: В двоеженстве.

Каренин.

   Православной, под судом и следствием не бывал. Ну-с?

Судебный следователь.

   Известно ли вам было, что Федор Васильевич Протасов жив, когда вы вступали в брак с его женою?

Каренин.

   Не было известно. Мы оба были убеждены, что он утонул.

Судебный следователь.

   Куда вы посылали ежемесячно деньги в Саратов после ложного известия о смерти Протасова?

Каренин.

   Я не желаю отвечать на этот вопрос.

Судебный следователь.

   Очень хорошо. С какою целью были посланы вами деньги 1200 рублей господину Протасову перед самой симуляцией его смерти 17 июля?

Каренин.

   Деньги эти были переданы мне моею женою.

Судебный следователь.

   Госпожою Протасовой?

Каренин.

   Моею женою для отправки ее мужу. Деньги эти она считала его собственностью и, разорвав связи с ним, считала несправедливым удержать эти деньги.

Судебный следователь.

   Теперь еще один вопрос: почему вы прекратили ходатайство о разводе?

Каренин.

   Потому что Федор Васильевич взял на себя это ходатайство и писал мне об этом.

Судебный следователь.

   Есть у вас это письмо?

Каренин.

   Письмо затеряно.

Судебный следователь.

   Как странно, что затеряно и отсутствует всё то, что могло бы убедить правосудие в справедливости ваших показаний.

Каренин.

   Нужно вам еще что-нибудь?

Судебный следователь.

   Мне ничего не нужно, кроме исполнения моего долга, а вам нужно оправдаться, и я сейчас советовал госпоже Протасовой и тоже посоветовал бы вам: не скрывать того, что всем очевидно, а рассказать всё, как было дело. Тем более, что господин Протасов в таком положении, что он уже показывал всё, как было и, вероятно, и на суде всё так же покажет. Я бы советовал...

Каренин.

   Я бы просил вас оставаться в рамках исполнения своих обязанностей. А советы свои оставить. Можем мы уйти? (Подходит к Лизе. Она встает а берет его за руку.)

Судебный следователь.

   Очень сожалею, что должен задержать вас...

Каренин удивленно оборачивается.

   О, нет, не в том смысле, чтобы арестовать вас. Хотя это и было бы удобнее для расследования истины, я не прибегну к этой мере. Я только желал бы при вас сделать допрос Протасову и дать вам с ним очную ставку, при которой вам удобнее будет уличить его в неправде. Прошу присесть. Позовите господина Протасова.

ЯВЛЕНИЕ IV

Те же. Входит грязный, опустившийся Федя.

Федя (обращается к Лизе и Каренину).

   Лиза, Лизавета Андреевна, Виктор. Я не виноват. Я хотел сделать лучше. А если виноват... Простите, простите... (Кланяется им в ноги.)

Судебный следователь.

   Прошу вас отвечать на вопросы.

Федя.

   Спрашивайте.

Судебный следователь.

   Ваше имя?

Федя.

   Ведь вы знаете.

Судебный следователь.

   Прошу вас отвечать.

Федя.

   Ну, Федор Протасов.

Судебный следователь.

   Ваше звание, года, вера?

Федя (молчит).

   Как вам не совестно спрашивать эти глупости? Спрашивайте, что нужно, а не пустяки.

Судебный следователь.

   Я прошу вас быть осторожнее в ваших выражениях и отвечать на мои вопросы.

Федя.

   Ну, коли не совестно, извольте. Звание -- кандидат, года -- веры -- православной. Ну-с, дальше?

Судебный следователь.

   Было ли известно господину Каренину и вашей жене, что вы живы, когда вы оставили свою одежду на берегу реки и сами скрылись?

Федя.

   Наверно нет. Я хотел точно убить себя, но потом... Ну, да это не нужно рассказывать. Дело в том , что они ничего не знали.

Судебный следователь.

   Как же вы полицейскому чиновнику показывали [по-]другому?

Федя.

   Какому полицейскому чиновнику? А, это когда он ко мне пришел в Ржанов дом? Я был пьян и врал ему, что -- не помню. Все это вздор. Теперь я не пьян и говорю всю правду. Они ничего не знали. Они верили, что меня нет. И я рад был этому. И это бы так и осталось, если б не негодяй Артемьев. И если кто и виноват, то я один.

Судебный следователь.

   Я понимаю, что вы хотите быть великодушны, но закон требует истины. Почему вам посланы были деньги?

Федя молчит.

Судебный следователь.

   Вы получали через Симоно[ва] посылаемые вам в Саратов: деньги?

Федя молчит.

Судебный следователь.

   Почему же вы не отвечаете? В протоколе будет записано, что на эти вопросы обвиняемый не отвечая, и это может очень повредить и вам и им. Так как же?

Федя (молчит и потом).

   Ах, господин следователь, как вам не стыдно. Ну, что вы лезете в чужую жизнь? Рады, что имеете власть и, чтоб показать ее, мучаете не физически, а нравственно людей, которые в тысячи раз лучше вас.

Судебный следователь.

   Прошу вас...

Федя.

   Нечего просить. Я скажу всё, что думаю. (Письмоводителю.) А вы пишите. По крайней мере, в первый раз будут в протоколе разумные человеческие речи. (Возвышаете голос.) Живут три человека: я, он, она. Между ними сложные отношения, борьба добра со злом, такая духовная борьба, о которой вы понятия не имеете. Борьба эта кончается известным положением, которое всё развязывает. Все успокоены. Они счастливы -- любят память обо мне. Я в своем падении счастлив тем, что я сделал, что должно, что я, негодный, ушел из жизни, чтобы не мешать тем, кто полон жизни и хороши. И мы все живем. Вдруг является негодяй, шантажист, который требует от меня участия в шантаже. Я прогоняю его. Он идет к вам, борцу за правосудие, к охранителю нравственности. И вы, получая 20 числа по двугривенному за пакость, надеваете мундир и с легким духом куражитесь над ними, над людьми, которых вы мизинца не стоите, которые вас к себе в переднюю не пустят. Но вы добрались и рады...

Судебный следователь.

   Я вас выведу.

Федя.

   Я не боюсь никого, потому что я труп и со мной ничего не сделаете; нет того положения, которое было бы хуже моего. Ну и ведите.

Каренин.

   Мы можем уйти?

Судебный следователь.

   Сейчас, подписать протокол.

Федя.

   И как бы смешны вы были, если бы не были так гадки.

Судебный следователь.

   Уведите его. Я арестую вас.

Федя (к Каренину и Лизе).

   Так простите.

Каренин (подходит и подает руку).

   Так, видно, должно было быть.
   Лиза проходит, Федя низко кланяется.

Занавес.

КАРТИНА 2-я

Коридор в здании окружного суда. На заднем плане стеклянная дверь, у которой стоит курьер. Правее другая дверь, в которую вводят подсудимых. К первой двери подходит Иван Петрович, оборванный, хочет пройти.

ЯВЛЕНИЕ I

Курьер и Иван Петрович.

Курьер.

   Куда? Нельзя. Вишь лезет.

Иван Петрович.

   Отчего нельзя? Закон гласит: заседания публичны.

Раздаются аплодисменты.

Курьер.

   А вот нельзя, да и всё. Не ведено.

Иван Петрович.

   Невежа. Не знаешь, с кем говоришь.

Выходит молодой адвокат во фраке.

ЯВЛЕНИЕ II

Те же и молодой адвокат.

Молодой адвокат.

   Что вы, по делу?

Иван Петрович.

   Нет, я публика. А вот невежда, цербер. Не пускает.

Молодой адвокат.

   Да ведь здесь не для публики?

Иван Петрович.

   Знаю. Там не пускают. Меня-то можно пустить.

Молодой адвокат.

   Погодите, перерыв будет сейчас. (Хочет уходить, встречает князя Абрезкова.)

ЯВЛЕНИЕ III

Те же и князь Абрезков.

Князь Абрезков.

   Позвольте узнать, в каком положении дело?

Молодой адвокат.

   Речи адвокатов. Петрушин говорит.

Опять аплодисменты.

Князь Абрезков.

   Что же, как подсудимые несут свое положение?

Молодой адвокат.

   С большим достоинством, особенно Каренин и Лизавета Андреевна. Не их судят, а они судят общество. Это чувствуется. На эту тему и говорит Петрушин.

Князь Абрезков.

   Ну, а Протасов?

Молодой адвокат.

   Ужасно взволнован. Весь трясется как-то. Ну, это понятно по его жизни. Но как-то особенно раздражен: перебивал несколько раз и прокурора и адвоката. В како[м-то] особенном возбуждении.

Князь Абрезков.

   Какой же результат полагаете?

Молодой адвокат.

   Трудно сказать. Состав присяжных смешанный. Во всяком случае предумышленности не признают, но все-таки...

Выходит господин, князь Абрезков двигается к двери.

   Вы хотите пройти?

Князь Абрезков.

   Да, хотел бы.

Молодой адвокат.

   Вы князь Абрезков?

Князь Абрезков.

   Я.

Молодой адвокат (к курьеру).

Пропустите. Тут сейчас налево стул свободный. (Пропускает князя Абрезкова.)

Дверь отворяется и виден говорящий адвокат.

ЯВЛЕНИЕ IV

Курьер, молодой адвокат и Иван Петровна.

Иван Петрович.

   Аристократы! Я аристократ духа. А это выше.

Молодой адвокат.

   Ну, уж извините. (Проходит.)

ЯВЛЕНИЕ V

Курьер, Иван Петрович и Петушков поспешно идет.

Петушков.

   А, здравствуй, Иван Петрович. Что дело?

Иван Петрович.

   Да еще речи адвокатов. Да вот не пускают.

Курьер.

   А вы не шумите тут. Тут не кабак.

Опять аплодисменты, отворяются двери, выходят адвокаты, зрители: мужчины и дамы.

ЯВЛЕНИЕ VI

Те же, дама и офицер.

Дама.

   Прекрасно. Прямо до слез довел.

Офицер.

   Лучше всякого романа. Только непонятно, как она могла так любить его. Ужасная фигура.

ЯВЛЕНИЕ VII

Те же. Отворяется Другая дверь, выходят подсудимые, сначала Лиза и Каренин, и проходят по коридору, за ними Федя, один.

Дама.

   Тише. Вот он. Посмотрите, как он взволнован.

Дама и офицер проходят.

Федя (подходит к Ивану Петровичу).

   Принес?

Иван Петрович.

   Вот он. (Подает что-то.)

Федя (прячет в карман и хочет идти; видит Петушкова).

   Глупо, пошло. Скучно. Скучно. Бессмысленно. (Хочет уходить.)

ЯВЛЕНИЕ VIII

Те же и Петрушин, адвокат, толстый, румяный, оживленный подходит.

Петрушин.

   Ну, батюшка, дела наши хороши, только вы в последней речи не напортите мне.

Федя.

   Да я не буду говорить. Что им говорить? Я не буду.

Петрушин.

   Нет, сказать надо. Да вы не тревожьтесь. Теперь уж всё дело в шляпе. Вы только скажите то, что вы мне говорили, что если вас судят, так только за то, что вы не совершили самоубийства, то есть того, что считается преступлением по закону и гражданскому и церковному.

Федя.

   Я ничего не скажу.

Петрушин.

   Отчего?

Федя.

   Не хочу и не скажу. Вы только мне скажите: в худшем случае что может быть?

Петрушин.

   Я уже говорил вам: в худшем случае ссылка в Сибирь.

Федя.

   То есть кого ссылка?

Петрушин.

   И вас и вашей жены.

Федя.

   А в лучшем?

Петрушин.

   Церковное покаяние и, разумеется, расторжение второго брака.

Федя.

   То есть они опять меня свяжут с ней, то есть ее со мной?

Петрушин.

   Да, уж это как должно быть. Да вы не волнуйтесь. И, пожалуйста, скажите, как я вам говорю. И только. Главное, ничего лишнего. Ну, впрочем... (Замечая, что их окружили и слушают.) Я устал, пойду посижу, и вы отдохните, пока присяжные совещаются. Главное, не робеть.

Федя.

   И другого не может быть решения?

Петрушин (уходя).

   Никакого другого.

ЯВЛЕНИЕ IX

Те же, кроме Петрушина, и судейский

Судейский.

   Проходите, проходите, нечего в коридоре стоять.

Федя.

   Сейчас. (Вынимает пистолет и стреляет себе в сердце. Падает. Все бросаются к нему.) Ничего, кажется, хорошо. Лизу...

ЯВЛЕНИЕ Х

Выбегают из всех дверей зрители, судьи, подсудимые, свидетели. Впереди всех Лиза. Сзади Маша и Каренин.

Иван Петрович, князь Абрезков.

Лиза.

   Что ты сделал, Федя? Зачем?

Федя.

   Прости меня, что не мог... иначе распутать тебя... Не для тебя... мне этак лучше. Ведь я уж давно... готов...

Лиза.

   Ты будешь жив.

Доктор нагибается. Слушает.

Федя.

   Я без доктора знаю... Виктор, прощай. А, Маша, опоздала...(Плачет.) Как хорошо... Как хорошо... (Кончается.)

Занавес.

  
  

РАЗРУШЕНИЕ АДА И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЕГО

Легенда

  
   Это было в то время, когда Христос открывал людям свое учение.
   Учение это было так ясно, и следование ему было так легко и так очевидно избавляло людей от зла, что нельзя было не принять его, и ничто не могло удержать его распространения по всему свету. И Вельзевул, отец и повелитель всех дьяволов, был встревожен. Он ясно видел, что власть его над людьми кончится навсегда, если только Христос не отречется от своей проповеди. Он был встревожен, но не унывал и подстрекал покорных ему фарисеев и книжников как можно сильнее оскорблять и мучать Христа, а ученикам Христа советовал бежать и оставить его одного. Он надеялся, что приговор к позорной казни, поругания, оставление его всеми учениками и, наконец, самые страдания и казнь сделают то, что Христос в последнюю минуту отречется от своего учения. А отречение уничтожит всю силу учения.
   Дело решалось на кресте. И когда Христос возгласил: "Боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил", -- Вельзевул возликовал. Он схватил приготовленные для Христа оковы и, надев их себе на ноги, прилаживал так, чтобы они не могли быть расторгнуты, когда будут надеты на Христа.
   Но вдруг послышались с креста слова: "Отче, прости им, ибо не знают, что делают", и вслед за тем Христос возгласил: "свершалось!" и испустил дух.
   Вельзевул понял, что всё для него пропало. Он хотел снять с своих ног оковы и бежать, но не мог двинуться с места. Оковы скипелись на нем и держали его ноги. Он хотел подняться на крыльях, но не мог расправить их. И Вельзевул видел, как Христос в светлом сиянии остановился во вратах ада, видел, как грешники от Адама и до Иуды вышли из ада, видел, как разбежались все дьяволы, видел, как самые стены ада беззвучно распались на все четыре стороны. Он не мог более переносить этого и, пронзительно завизжав, провалился сквозь треснувший пол ада в преисподнюю.
  

II

  
   Прошло 100 лет, 200, 300 лет.
   Вельзевул не считал времени. Он лежал неподвижно в черном мраке и мертвой тишине и старался не думать о том, что было, и все-таки думал и бессильно ненавидел виновника своей погибели.
   Но вдруг, -- он не помнил и не знал, сколько сот лет прошло с тех пор, -- он услыхал над собой звуки, похожие на топот ног, стоны, крики, скрежет зубовный.
   Вельзевул приподнял голову и стал прислушиваться.
   То, чтобы ад мог восстановиться после победы Христа, Вельзевул не мог верить, а между тем топот, стоны, крики и скрежет зубов становились всё яснее и яснее.
   Вельзевул поднял туловище, подобрал под себя мохнатые, с отросшими копытами ноги (оковы, к удивлению его, сами соскочили с них) и, затрепав свободно раскрывшимися крыльями, засвистал тем призывным свистом, которым он в прежние времена призывал к себе своих слуг и помощников.
   Не успел он перевести дыхание, как над головой его разверзлось отверстие, блеснул красный огонь, и толпа дьяволов, давя друг друга, высыпалась из отверстия в преисподнюю и, как вороны вокруг падали, расселись кругом Вельзевула.
   Дьяволы были большие и маленькие, и толстые и худые, и с длинными и короткими хвостами, и с острыми, прямыми и кривыми рогами.
   Один из дьяволов, в накинутой на плечи пелеринке, весь голый и глянцовито черный, с круглым безбородым, безусым лицом и огромным отвисшим животом, сидел на корточках перед самым лицом Вельзевула и, то закатывая, то опять выкатывая свои огненные глаза, не переставая улыбался, равномерно из стороны в сторону помахивая длинным, тонким хвостом.
  

III

  
   -- Что значит этот шум? -- сказал Вельзевул, указывая наверх. -- Что там?
   -- Всё то же, что было всегда, -- отвечал глянцевитый дьявол в пелеринке.
   -- Да разве есть грешники? -- спросил Вельзевул.
   -- Много, -- отвечал глянцевитый.
   -- А как же учение того, кого я не хочу называть? -- спросил Вельзевул.
   Дьявол в пелеринке оскалился так, что открылись его острые зубы, и между всеми дьяволами послышался сдержанный хохот.
   -- Учение это не мешает нам. Они не верят в него, -- сказал дьявол в пелеринке.
   -- Да ведь учение это явно спасает их от нас, и он засвидетельствовал его своею смертью, -- сказал Вельзевул.
   -- Я переделал его, -- сказал дьявол в пелеринке, быстро трепля хвостом по полу.
   -- Как переделал?
   -- Так переделал, что люди верят не в его ученье, а в мое, и которое они называют его именем.
   -- Как ты сделал это? -- спросил Вельзевул.
   -- Сделалось это само собой. Я только помогал.
   -- Расскажи коротко, -- сказал Вельзевул.
   Дьявол в пелеринке, опустив голову, помолчал, как бы соображая, не торопясь, а потом начал рассказывать:
   -- Когда случилось то страшное дело, что ад был разрушен и отец и повелитель наш удалился от нас, -- сказал он, -- я пошел в те места, где проповедовалось то самое учение, которое чуть было не погубило нас. Мне хотелось увидать, как живут люди, исполняющие его. И я увидал, что люди, жившие по этому учению, были совершенно счастливы и недоступны нам. Они не сердились друг на друга, не предавались женской прелести и или не женились, или, женившись, имели одну жену, не имели имущества, всё считали общим достоянием, не защищались силою от нападающих и платили добром за зло. И жизнь их была так хороша, что другие люди всё более и более привлекались к ним. Увидав это, я подумал, что всё пропало, и хотел уже уходить. Но тут случилось обстоятельство, само по себе ничтожное, но оно мне показалось заслуживающим внимания, и я остался. Случилось то, что между этими людьми одни считали, что надо всем обрезываться и не надоесть идоложертвенное, а другие считали, что этого не нужно и что можно и не обрезываться и есть всё. И я стал внушать и тем, и другим, что разногласие это очень важно и что ни той, ни другой стороне никак не надо уступать, так как дело касается служения богу. И они поверили мне, и споры ожесточились. И те, и другие стали сердиться друг на друга, и тогда я стал внушать и тем, и другим, что они могут доказать истинность своего учения чудесами. Как ни очевидно было, что чудеса не могут доказать истинности учения, им так хотелось быть правыми, что они поверили мне, и я устроил им чудеса. Устроить это было нетрудно. Они всему верили, что подтверждало их желание быть одним в истине.
   Одни говорили, что на них сошли огненные языки, другие говорили, что они видели самого умершего учителя и многое другое. Они выдумывали то, чего никогда не было, и лгали во имя того, кто назвал нас лжецами, не хуже нас, сами не замечая этого. Одни говорили про других: ваши чудеса не настоящие -- наши настоящие, а те говорили про этих: нет, ваши не настоящие, наши настоящие.
   Дело шло хорошо, но я боялся, как бы они не увидали слишком очевидного обмана, и тогда я выдумал церковь. И когда они поверили в церковь, я успокоился: я понял, что мы спасены и ад восстановлен.
  

IV

  
   -- Что такое церковь? -- строго спросил Вельзевул, не хотевший верить тому, чтобы слуги его были умнее его.
   -- А церковь это то, что когда люди лгут и чувствуют, что им не верят, они всегда, ссылаясь на бога, говорят: ей-богу правда то, что я говорю. Это собственно и есть церковь, но только с тою особенностью, что люди, признавшие себя церковью, уверяются, что они уже не могут заблуждаться, и потому, какую бы глупость они ни сказали, уже не могут от нее отречься. Делается же церковь так: люди уверяют себя и других, что учитель их, бог, во избежание того, чтобы открытый им людям закон не был ложно перетолкован, избрал особенных людей, которые одни они или те, кому они передадут эту власть, могут правильно толковать его учение. Так что люди, называющие себя церковью, считают, что они в истине не потому, что то, что они проповедуют, есть истина, а потому, что они считают себя едиными законными преемниками учеников учеников учеников и, наконец, учеников самого учителя бога. Хотя и в этом приеме было то же неудобство, как и в чудесах, а именно то, что люди одновременно могли утверждать каждый про себя, что они члены единой истинной церкви (что всегда и бывало), но выгода этого приема та, что, как скоро люди сказали про себя, что они церковь, и на этом утверждении построили свое учение, то они уже не могут отречься от того, что они сказали, как бы нелепо ни было сказанное и что бы ни говорили другие люди.
   -- Но отчего же церкви перетолковали учение в нашу пользу? -- сказал Вельзевул.
   -- А сделали они это потому, -- продолжал дьявол в пелеринке, -- что, признав себя едиными толкователями закона бога и убедив в этом других, люди эти сделались высшими решителями судеб людей и потому получили высшую власть над ними. Получив же эту власть, они естественно возгордились и большей частью развратились и тем вызвали против себя негодование и вражду людей. Для борьбы же с своими врагами они, не имея другого орудия, кроме насилия, стали гнать, казнить, жечь всех тех, кто не признавал их власти. Так что они самым своим положением были поставлены в необходимость перетолковать учение в таком смысле, чтобы оно оправдывало и их дурную жизнь, и те жестокости, которые они употребляли против своих врагов. Они так и сделали.

V

  
   -- Но ведь учение было так просто и ясно, -- сказал Вельзевул, всё еще не желая верить тому, чтобы его слуги сделали то, чего он не догадался сделать, -- что нельзя было перетолковать его. "Поступай с другим, как хочешь, чтобы поступали с тобой". Как же перетолковать это?
   -- А на это они, по моему совету, употребляли различные способы, -- сказал дьявол в пелеринке. -- У людей есть сказка о том, как добрый волшебник, спасая человека от злого, превращает его в зернышко пшена и как злой волшебник, превратившись в петуха, готов уже был склевать это зернышко, но добрый волшебник высыпал на зернышко меру зерен. И злой волшебник не мог съесть всех зерен и не мог найти то, какое ему было нужно. То же сделали и они, по моему совету, с учением того, кто учил, что весь закон в том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы делали тебе, они признали священным изложением закона бога 49 книг и в этих книгах признали всякое слово произведением бога -- святого духа. Они высыпали на простую, понятную истину такую кучу мнимых священных истин, что стало невозможно ни принять их все, ни найти в них ту, которая одна нужна людям. Это их первый способ. Второй способ, который они употребляли с успехом более тысячи лет, состоит в том, что они просто убивают, сжигают всех тех, кто хочет открыть истину. Теперь этот способ уже выходит из употребления, но они не бросают его и хотя и не сжигают уже людей, пытающихся открыть истину, но так клевещут на них, так отравляют им жизнь, что только очень редкие решаются обличать их. Это второй способ. Третий же способ в том, что, признавая себя церковью, следовательно непогрешимыми, они прямо учат, когда им это нужно, противоположному тому, что сказано в писании, предоставляя своим ученикам самим, как они хотят и умеют, выпутываться из этих противоречий. Так, например, сказано в писании: один учитель у вас Христос, и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас отец, который на небесах, и не называйтесь наставниками, ибо один у вас наставник -- Христос, а они говорят: мы одни отцы и мы одни наставники людей. Или сказано: если хочешь молиться, то молись один втайне, и бог услышит тебя, а они учат, что надо молиться в храмах всем вместе, под песни и музыку. Или сказано в писании: не клянитесь никак, а они учат, что всем надо клясться в беспрекословном повиновении властям, чего бы ни требовали эти власти. Или сказано: не убий, а они учат, что можно и должно убивать на войне и по суду. Или еще сказано: учение мое дух и жизнь, питайтесь им, как хлебом. А они учат тому, что если положить кусочки хлеба в вино и сказать над этими кусочками известные слова, то хлеб делается телом, а вино кровью, и что есть этот хлеб и пить это вино очень полезно для спасения души. Люди верят в это и усердно едят эту похлебку и потом, попадая к нам, очень удивляются, что похлебка эта не помогла им, -- закончил дьявол в пелеринке, закатил глаза и осклабился до самых ушей.
   -- Это очень хорошо, -- сказал Вельзевул и улыбнулся.
   И все дьяволы разразились громким хохотом.
  

VI

  
   -- Неужели у вас по-старому блудники, грабители, убийцы? -- уже весело спросил Вельзевул.
   Дьяволы, тоже развеселившись, заговорили все вдруг, желая выказаться перед Вельзевулом.
   -- Не по-старому, а больше, чем прежде, -- кричал один.
   -- Блудники не помещаются в прежних отделениях, -- визжал другой.
   -- Грабители теперешние злее прежних, -- выкрикивал третий.
   -- Не наготовимся топлива для убийц, -- ревел четвертый.
   -- Не говорите все вдруг. А пусть отвечает тот, кого я буду спрашивать. Кто заведует блудом, выходи и расскажи, как ты делаешь это теперь с учениками того, кто запретил переменять жен и сказал, что не должно глядеть на женщину с похотью. Кто заведует блудом?
   -- Я,--отвечал, подползая на заду ближе к Вельзевулу, женоподобный бурый дьявол с обрюзгшим лицом и слюнявым, не переставая жующим ртом.
   Дьявол этот выполз вперед из ряда других, сел на корточки, склонил набок голову и, просунув между ног хвост с кисточкой, начал, помахивая им, певучим голосом говорить так:
   -- Делаем мы это и по старому приему, употребленному тобою, нашим отцом и повелителем, еще в раю и предавшему в нашу власть весь род человеческий, и по новому церковному способу. По новому церковному способу мы делаем так: мы уверяем людей, что настоящий брак состоит не в том, в чем он действительно состоит, в соединении мужчины с женщиной, а в том, чтобы нарядиться в самые лучшие платья, пойти в большое устроенное для этого здание и там, надевши на головы особенные, приготовленные для этого шапки, под звуки разных песен обойти три раза вокруг столика. Мы внушаем людям, что только это есть настоящий брак. И люди, уверившись в этом, естественно считают, что всякое вне этих условий соединение мужчины с женщиной есть простое, ни к чему их не обязывающее удовольствие или удовлетворение гигиенической потребности, и потому, не стесняясь, предаются этому удовольствию.
   Женоподобный дьявол склонил обрюзгшую голову на lругую сторону и помолчал, как бы ожидая действия своих слов на Вельзевула.
   Вельзевул кивнул головой в знак одобрения, и женоподобный дьявол продолжал так:
   -- Этим способом, не оставляя при этом и прежнего, употребленного в раю способа запрещенного плода и любопытства, -- продолжал он, очевидно желая польстить Вельзевулу, -- мы достигаем самых лучших успехов. Воображая себе, что они могут устроить себе честный церковный брак и после соединения со многими женщинами, люди переменяют сотни жен и так при этом привыкают к распутству, что делают то же и после церковного брака. Если же им покажутся почему-либо стеснительными некоторые требования, связанные с этим церковным браком, то они устраивают так, что совершается второе хождение вокруг столика, первое же считается недействительным.
   Женоподобный дьявол замолчал и, утерев кончиком хвоста слюни, наполнявшие ему рот, склонил на другой бок голову и молча уставился на Вельзевула.
  

VII

  
   -- Просто и хорошо, -- сказал Вельзевул. -- Одобряю. Кто заведует грабителями?
   -- Я, -- отвечал, выступая, крупный дьявол с большими кривыми рогами, с усами, загнутыми кверху, и огромными, криво приставленными лапами.
   Дьявол этот, выползши, как и прежние, вперед и по-военному обеими лапами оправляя усы, дожидался вопроса.
   -- Тот, кто разрушил ад, -- сказал Вельзевул, -- учил людей жить, как птицы небесные, и повелевал давать просящему и хотящему взять рубашку отдавать кафтан, и сказал, что для того, чтобы спастись, надо раздать именье. Как же вы вовлекаете в грабеж людей, которые слышали это?
   -- А мы делаем это, -- сказал дьявол с усами, величественно откидывая назад голову, -- точно так же, как делал это наш отец и повелитель при избрании Саула на царство. Точно так же, как это было внушено тогда, мы внушаем людям, что вместо того, чтобы им перестать грабить друг друга, им выгоднее позволить грабить себя одному человеку, предоставив ему полную власть надо всем. Нового в нашем способе только то, что для утверждения права грабежа этого одного человека мы ведем этого человека в храм, надеваем на него особенную шапку, сажаем, на высокое кресло, даем ему в руки палочку и шарик, мажем постным маслом и во имя бога и его сына провозглашаем особу этого помазанного маслом человека священною. Так что грабеж, производимый этой особой, считающейся священной, уже ничем не может быть ограничен. И священные особы, и их помощники, и помощники помощников все, не переставая, спокойно и безопасно грабят народ. При этом устанавливают обыкновенно такие законы и порядки, при которых даже и без помазания праздное меньшинство всегда может безнаказанно грабить трудящееся большинство. Так что в последнее время в некоторых государствах грабеж продолжается и без помазанников так же, как и там, где они есть. Как видит наш отец и повелитель, в сущности, способ, употребляемый нами, есть старый способ. Ново в нем только то, что мы сделали этот способ более общим, более скрытым, более распространенным по пространству и времени и более прочным. Более общим мы сделали этот способ тем, что люди прежде подчинялись по своей воле тому, кого избирали, мы же сделали так, что они теперь совершенно независимо от своего желания подчиняются не тем, кого избирают, а кому попало. Более скрытым мы сделали этот способ тем, что теперь уже ограбливаемые, благодаря устройству податей особенных, косвенных, не видят своих грабителей. Более распространен же по пространству этот способ тем, что так называемые христианские народы, не довольствуясь грабежом своих, грабят под разными самыми странными предлогами, преимущественно под предлогом распространения христианства, и все те чуждые им народы, у которых есть что ограбить. По времени же новый способ этот более распространен, чем прежде, благодаря устройству займов, общественных и государственных: ограбляются теперь не одни живущие, а и будущие поколения. Способ же этот более прочным мы сделали тем, что главные грабители считаются особами священными, и люди не решаются противодействовать им. Стоит только главному грабителю успеть помазаться маслом, и уже он может спокойно грабить, кого и сколько он хочет. Так, одно время в России я, ради опыта, сажал на царство одну за другою самых гнусных баб, глупых, безграмотных и распутных и не имеющих, по их же законам, никаких прав. Последнюю же, не только распутницу, но преступницу, убившую мужа и законного наследника. И люди только потому, что она была помазана, не вырвали ей ноздри и не секли кнутом, как они делали это со всеми мужеубийцами, но в продолжение 30 лет рабски покорялись ей, предоставляя ей и ее бесчисленным любовникам грабить не только их имущество, но и свободу людей. Так что в наше время грабежи явные, т. е. отнятие силою кошелька, лошади, одежды, составляют едва ли одну миллионную часть всех тех грабежей законных, которые совершаются постоянно людьми, имеющими возможность это делать. В наше время грабежи безнаказанные, скрытые и вообще готовность к грабежу установилась между людьми такая, что главная цель жизни почти всех людей есть грабеж, умеряемый только борьбою грабителей между собою.
  

VIII

  
   -- Что ж, это хорошо, -- сказал Вельзевул. -- Но убийства? Кто заведует убийством?
   -- Я, -- отвечал, выступая из толпы, красного, кровяного цвета дьявол с торчащими изо рта клыками, острыми рогами и поднятым кверху толстым, неподвижным хвостом.
   -- Как же ты заставляешь быть убийцами учеников того, кто сказал: не воздавай злом за зло, люби врагов? Как же ты делаешь убийц из этих людей?
   -- Делаем мы это и по старому способу, -- отвечал красный дьявол оглушающим, трещащим голосом, -- возбуждая в людях корысть, задор, ненависть, месть, гордость. И также по старому способу внушаем учителям людей, что лучшее средство отучить людей от убийства состоит в том, чтобы самим учителям публично убивать тех, которые убили. Этот способ не столько дает нам убийц, сколько приготовляет их для нас. Большее же количество давало и дает нам новое учение о непогрешимости церкви, о христианском браке и о христианском равенстве. Учение о непогрешимости церкви давало нам в прежнее время самое большое количество убийц. Люди, признававшие себя членами непогрешимой церкви, считали, что позволить ложным толкователям учения развращать людей есть преступление, и что поэтому убийство таких людей есть угодное богу дело. И они убивали целые населения и казнили, жгли сотни тысяч людей. При этом смешно то, что те, которые казнили и жгли людей, начинавших понимать истинное учение, считали этих самых опасных для нас людей нашими слугами, т. е. слугами дьяволов. Сами же казнившие и жегшие на кострах, действительно бывшие нашими покорными слугами, считали себя святыми исполнителями воли бога. Так это было в старину. В наше же время очень большое количество убийц дает нам учение о христианском браке и о равенстве. Учение о браке дает нам, во-первых, убийства супругов друг другом и матерями детей. Мужья и жены убивают друг друга, когда им кажутся стеснительными некоторые требования закона и обычая церковного брака. Матери же убивают детей большей частью тогда, когда соединения, от которых произошли дети, не признаются браком. Такие убийства совершаются постоянно и равномерно. Убийства же, вызванные христианским учением о равенстве, совершаются периодически, но зато, когда совершаются, то совершаются в очень большом количестве. По учению этому людям внушается, что они все равны перед законом. Люди же ограбленные чувствуют, что это неправда. Они видят, что равенство это перед законом состоит только в том, что грабителям удобно продолжать грабить, им же это неудобно делать, и они возмущаются и нападают на своих грабителей. И тогда начинаются взаимные убийства, которые дают нам сразу иногда десятки тысяч убийц.
  

IX

  
   -- Но убийства на войне? Как вы приводите к ним учеников того, кто признал всех людей сынами одного отца и велел любить врагов?
   Красный дьявол оскалился, выпустив изо рта струю огня и дыма, и радостно ударил себя по спине толстым хвостом.
   -- Делаем мы так: мы внушаем каждому народу, что он, этот народ, есть самый лучший из всех на свете, Deutschland uber alles, (1) Франция, Англия, Россия uber alles, и что этому народу (имя рек) надо властвовать над всеми другими народами. А так как всем народам мы внушали то же самое, то они, постоянно чувствуя себя в опасности от своих соседей, всегда готовятся к защите и озлобляются друг на друга. А чем больше готовится к защите одна сторона и озлобляется за это на своих соседей, тем больше готовятся к защите все остальные и озлобляются
  
   (1) [Германия -- выше всех,]
  
   друг на друга. Так что теперь все люди, принявшие учение того, кто назвал нас убийцами, все постоянно и преимущественно заняты приготовлениями к убийству и самыми убийствами.
  

Х

  
   -- Что ж, это остроумно, -- сказал Вельзевул после недолгого молчания. -- Но как же свободные от обмана ученые люди не увидали того, что церковь извратила учение, и не восстановили его?
   -- А они не могут этого сделать, -- самоуверенным голосом сказал, выползая вперед, матово черный дьявол в мантии, с плоским покатым лбом, безмускульными членами и оттопыренными большими ушами.
   -- Почему? -- строго спросил Вельзевул, недовольный самоуверенным тоном дьявола в мантии.
   Не смущаясь окриком Вельзевула, дьявол в мантии не торопясь покойно уселся не на корточки, как другие, а по-восточному, скрестив безмускульные ноги, и начал говорить без запинки тихим, размеренным голосом:
   -- Не могут они делать этого, оттого что я постоянно отвлекаю их внимание от того, что они могут и что им нужно знать, и направляю его на то, что им не нужно знать и чего они никогда не узнают.
   -- Как же ты сделал это?
   -- Делал и делаю я различно по времени, -- отвечал дьявол в мантии. -- В старину я внушал людям, что самое важное для них -- это знать подробности об отношении между собою лиц троицы, о происхождении Христа, об естествах его, о свойстве бога и т. п. И они много и длинно рассуждали, доказывали, спорили и сердились. И эти рассуждения так занимали их, что они вовсе не думали о том, как им жить. А не думая о том, как им жить, им и не нужно было знать того, что говорил им их учитель о жизни.
   Потом, когда они уже так запутались в этих рассуждениях, что сами перестали понимать то, о чем говорили, я внушал одним, что самое важное для них -- это изучить и разъяснить всё то, что написал человек по имени Аристотель, живший тысячи лет тому назад в Греции; другим внушал, что самое важное для них это -- найти такой камень, посредством которого можно бы было делать золото, и такой элексир, который излечивал бы от всех болезней и делал людей бессмертными. И самые умные и ученые из них все свои умственные силы направили на это.
   Тем же, которые не интересовались этим, я внушал, что самое важное это знать: земля ли вертится вокруг солнца, или солнце вокруг земли? И когда они узнали, что земля вертится, а не солнце, и определили, сколько миллионов верст от солнца до земли, то были очень рады и с тех пор еще усерднее изучают до сих пор расстояния от звезд, хотя и знают, что конца этим расстояниям нет и не может быть, и что самое число звезд бесконечно, и что знать им это совсем ненужно. Кроме того, я внушил им еще и то, что им очень нужно и важно знать, как произошли все звери, все червяки, все растения, все бесконечно малые животные. И хотя им это точно так же совсем не нужно знать, и совершенно ясно, что узнать это невозможно, потому что животных так же бесконечно много, как и звезд, они на эти и подобные этим исследования явлений материального мира направляют все свои умственные силы и очень удивляются тому, что чем больше они узнают того, что им не нужно знать, тем больше остается неузнанного ими. И хотя очевидно, что по мере их исследований область того, что им остается узнать, становится всё шире и шире, предметы исследования всё сложнее и сложнее и самые приобретаемые ими знания неприложимее и неприложимее к жизни, это нисколько не смущает их, и они, вполне уверенные в важности своих занятий, продолжают исследовать, проповедовать, писать и печатать и переводить с одного языка на другой все свои большей частью ни на что непригодные исследования и рассуждения, а если изредка и пригодные, то только на потеху меньшинства богатых или на ухудшение положения большинства бедных.
   Для того же, чтобы они никогда уже не догадались, что единое нужное для них -- это установление законов жизни, которое указано в учении Христа, я внушаю им, что законов духовной жизни они знать не могут и что всякое религиозное учение, в том числе и учение Христа, есть заблуждение и суеверие, а что узнать о том, как им надо жить, они могут из придуманной мною для них науки, называемой социологией, состоящей в изучении того, как различно дурно жили прежние люди. Так что вместо того, чтобы им самим, по учению Христа, постараться и жить лучше, они думают, что им надо только изучить жизнь прежних людей, и что они из этого изучения выведут общие законы жизни, и что для того, чтобы жить хорошо, им надо будет только сообразоваться в своей жизни с этими выдуманными ими законами.
   Для того же, чтобы еще больше укрепить их в обмане, я внушаю им нечто подобное учению церкви, а именно то, что существует некоторая преемственность знаний, которая называется наукой, и что утверждения этой науки так же непогрешимы, как и утверждения церкви.
   А как только те, которые считаются деятелями науки, уверяются в своей непогрешимости, так они естественно провозглашают за несомненные истины самые не только ненужные, но и часто нелепые глупости, от которых они, раз сказавши их, уже не могут отречься.
   Вот от этого-то я и говорю, что до тех пор, пока я буду внушать им уважение, подобострастие к той науке, которую я выдумал для них, они никогда не поймут того учения, которое чуть было не погубило нас.
  

XI

  
   -- Очень хорошо. Благодарю, -- сказал Вельзевул, и лицо его просияло. -- Вы стоите награды, и я достойно награжу вас.
   -- А нас вы забыли, -- закричали в несколько голосов остальные разношерстные, маленькие, большие, кривоногие, толстые, худые дьяволы.
   -- Вы что делаете? -- спросил Вельзевул .
   -- Я -- дьявол технических усовершенствований.
   -- Я -- разделения труда.
   -- Я -- путей сообщения.
   -- Я -- книгопечатания,
   -- Я -- искусства.
   -- Я -- медицины.
   -- Я -- культуры.
   -- Я -- воспитания.
   -- Я -- исправления людей.
   -- Я -- одурманивания.
   -- Я -- благотворительности.
   -- Я -- социализма.
   -- Я -- феминизма, -- закричали они все вдруг, теснясь вперед перед лицом Вельзевула.
   -- Говорите порознь и коротко, -- закричал Вельзевул. -- Ты, -- обратился он к дьяволу технических усовершенствований. -- Что ты делаешь?
   -- Я внушаю людям, что чем больше они сделают вещей и чем скорее они будут делать их, тем это будет для них лучше. И люди, губя свои жизни для произведения вещей, делают их всё больше и больше, несмотря на то, что вещи эти не нужны тем, которые заставляют их делать, и недоступны тем, которые их делают.
   -- Хорошо. Ну а ты? -- обратился Вельзевул к дьяволу разделения труда.
   -- Я внушаю людям, что так как делать вещи можно скорее машинами, чем людьми, то надо людей превратить в машины, и они делают это, и люди, превращенные в машины, ненавидят тех, которые сделали это над ними.
   -- И это хорошо. Ты? -- обратился Вельзевул к дьяволу путей сообщения.
   -- Я внушаю людям, что для их блага им нужно как можно скорее переезжать с места на место. И люди, вместо того, чтобы улучшать свою жизнь каждому на своих местах, проводят большую часть ее в переездах с места на место и очень гордятся тем, что они в час могут проехать 50 верст и больше.
   Вельзевул похвалил и этого.
   Выступил дьявол книгопечатания. Его дело, как он объяснил, состоит в том, чтобы как можно большему числу людей сообщить все те гадости и глупости, которые делаются и пишутся на свете.
   Дьявол искусства объяснил, что он, под видом утешения и возбуждения возвышенных чувств в людях, потворствует их порокам, изображая их в привлекательном виде.
   Дьявол медицины объяснил, что их дело состоит в том, чтобы внушать людям, что самое нужное для них дело -- это забота о своем теле. А так как забота о своем теле не имеет конца, то люди, заботящиеся с помощью медицины о своем теле не только забывают о жизни других людей, но и о своей собственной.
   Дьявол культуры объяснил, что внушает людям то, что пользование всеми теми делами, которыми заведуют дьяволы технических усовершенствований, разделения труда, путей сообщения, книгопечатания, искусства, медицины, есть нечто вроде добродетели и что человек, пользующийся всем этим, может быть вполне доволен собой и не стараться быть лучше.
   Дьявол воспитания объяснил, что он внушает людям, что они могут, живя дурно и даже не зная того, в чем состоит хорошая жизнь, учить детей хорошей жизни.
   Дьявол исправления людей объяснил, что он учит людей тому, что, будучи сами порочны, они могут исправлять порочных людей.
   Дьявол одурманивания сказал, что он научает людей тому, что вместо того, чтобы избавиться от страданий, производимых дурною жизнью, стараясь жить лучше, им лучше забыться под влиянием одурения вином, табаком, опиумом, морфином.
   Дьявол благотворительности сказал, что он, внушая людям то, что, грабя пудами и давая ограбленным золотниками, они добродетельны и не нуждаются в усовершенствовании, -- он делает их недоступными к добру.
   Дьявол социализма хвастался тем, что во имя самого высокого общественного устройства жизни людей он возбуждает вражду сословий.
   Дьявол феминизма хвастался тем, что для еще более усовершенствованного устройства жизни он, кроме вражды сословий, возбуждает еще и вражду между полами.
   -- Я -- комфорт, я -- моды! -- кричали и пищали еще другие дьяволы, подползая к Вельзевулу.
   -- Неужели вы думаете, что я так стар и глуп, что не понимаю того, что, как скоро учение о жизни ложно, то всё, что могло быть вредно нам, всё становится нам полезным, -- закричал Вельзевул и громко расхохотался. -- Довольно. Благодарю всех, -- и, всплеснув крыльями, он вскочил на ноги. Дьяволы окружили Вельзевула. На одном конце сцепившихся дьяволов был дьявол в пелеринке -- изобретатель церкви, на другом конце -- дьявол в мантии, изобретатель науки. Дьяволы эти подали друг другу лапы, и круг замкнулся.
   И все дьяволы, хохоча, визжа, свистя и порская, начали, махая и трепля хвостами, кружиться и плясать вокруг Вельзевула. Вельзевул же, расправив крылья и трепля ими, плясал в середине, высоко задирая ноги. Вверху же слышались крики, плач, стоны и скрежет зубов.
  
  

** ПОСЛЕ БАЛА

(Рассказ)

  
   -- Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что всё дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что всё дело в случае. Я вот про себя скажу.
   Так заговорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора, шедшего между нами о том, что для личного совершенствования необходимо прежде изменить условия, среди которых живут люди. Никто, собственно, не говорил, что нельзя самому понять, что хорошо, что дурно, но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора мысли и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более, что рассказывал он очень искренно и правдиво.
   Так он сделал и теперь.
   -- Я про себя скажу. Вся моя жизнь сложилась так, а не иначе, не от среды, а совсем от другого.
   -- От чего же? -- спросили мы.
   -- Да это длинная история. Чтобы понять, надо много рассказывать.
   -- Вот вы и расскажите.
   Иван Васильевич задумался, покачал головой.
   -- Да, -- сказал он. -- Вся жизнь переменилась от одной ночи, или скорее утра.
   -- Да что же было?
   -- А было то, что был я сильно влюблен. Влюблялся я много раз, но это была самая моя сильная любовь. Дело прошлое, у нее уже дочери замужем. Это была Б..., да, Варенька Б... -- Иван Васильевич назвал фамилию. -- Она и в пятьдесят лет была замечательная красавица. Но в молодости, восемнадцати лет, была прелестна: высокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо -- как будто не могла иначе, -- откинув немного назад голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных, блестящих глаз, и всего ее милого, молодого существа.
   -- Каково Иван Васильевич расписывает.
   -- Да как ни расписывай, расписать нельзя так, чтобы вы поняли, какая она была. Но не в том дело: то, что я хочу рассказать было в сороковых годах. Был я в то время студентом в провинциальном университете. Не знаю, хорошо ли это или дурно, но не было у нас в то время в нашем университете никаких кружков, никаких теорий, а были мы просто молоды и жили, как свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень веселый и бойкий малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки еще не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было денег -- ничего не пили, но не пили, как теперь, водку). Главное же мое удовольствие составляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен.
   -- Ну, нечего скромничать, -- перебила его одна из собеседниц. -- Мы ведь знаем ваш еще дагеротипный портрет. Не то, что не безобразен, а вы были красавец.
   -- Красавец, так красавец, да не в том дело. А дело в том, что во время этой моей самой сильной любви к ней был я в последний день масленицы на бале у губернского предводителя, добродушного старичка, богача-хлебосола и камергера. Принимала такая же добродушная, как и он, жена его в бархатном пюсовом платье, в брильянтовой фероньерке на голове и с открытыми старыми, пухлыми, белыми плечами и грудью, как портреты Елизаветы Петровны. Бал был чудесный: зала прекрасная, с хорами, музыканты -- знаменитые в то время крепостные помещика любителя, буфет великолепный и разливанное море шампанского. Хоть я и охотник был до шампанского, но не пил, потому что без вина был пьян любовью, но и зато танцевал до упаду, танцевал и кадрили, и вальсы, и польки, разумеется, насколько возможно было, всё с Варенькой. Она была в белом платье с розовым поясом и в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых, острых локтей, и в белых атласных башмачках. Мазурку отбили у меня: препротивный инженер Анисимов -- я до сих пор не могу простить это ему -- пригласил ее, только что она вошла, а я заезжал к парикмахеру и за перчатками и опоздал. Так что мазурку я танцевал не с ней, а с одной немочкой, за которой я немножко ухаживал прежде. Но, боюсь, в этот вечер был очень неучтив с ней, не говорил с ней, не смотрел на нее, а видел только высокую, стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые глаза. Не я один, все смотрели на нее и любовались ею, любовались и мужчины и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех. Нельзя было не любоваться.
   По закону, так сказать, мазурку я танцевал не с нею, но в действительности танцевал я почти всё время с ней. Она, не смущаясь, через всю залу шла прямо ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к ней, и она не угадывала моего качества, она, подавая руку не мне, пожимала худыми плечами и в знак сожаления и утешения улыбалась мне. Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбалась и говорила мне: "еnсоrе". (1) И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела.
   -- Ну как же не чувствовали, я думаю очень чувствовали, когда обнимали ее за талию, не только свое, но и ее тело, -- сказал один из гостей.
   Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито закричал почти:
   -- Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы кроме тела ничего не видите. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем. бестелесное становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Alphonse Karr -- хороший был писатель -- на предмете -моей любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то, что раздевали, а старались
  
      -- [еще.]
  
   прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете...
   -- Не слушайте его. Дальше что? -- сказал один из нас.
   -- Да. Так вот танцевал я больше с нею и не видал, как прошло время. Музыканты уж с каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает в конце бала, подхватывали всё тот же мотив мазурки, из гостиных поднялись уже от карточных столов папаши и мамаши, ожидая ужина, лакеи чаще забегали, пронося что-то. Был третий час. Надо было пользоваться последними минутами. Я еще раз выбрал ее, и мы в сотый раз прошли вдоль залы.
   -- Так после ужина кадриль моя? -- сказал я ев, отводя ее к ее месту.
   -- Разумеется, если меня не увезут, -- сказала она, улыбаясь.
   -- Я не дам, -- сказал я.
   -- Дайте же веер, -- сказала она.
   -- Жалко отдавать. -- сказал я, подавая ей белый дешевенький веер.
   -- Так вот вам, чтоб вы не жалели, -- сказала она, оторвала перышко от веера и дала мне.
   Я взял перышко и только взглядом мог выразить весь свой восторг и благодарность. Я был не только весел и доволен, я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно добро.
   Я спрятал перышко в перчатку и стоял, не в силах отойти от нее.
   -- Смотрите, папа просят танцевать, -- сказала она мне, указывая на высокую, статную фигуру ее отца полковника с серебряными эполетами, стоявшего в дверях о хозяйкой и другими дамами.
   -- Варенька, подите сюда, -- услышали мы громкий голос хозяйки в брильянтовой фероньерке и с елисаветинскими плечами.
   Варенька подошла к двери, в я за вей.
   -- Уговорите, ma chere, (1) отца пройтись с вами. Ну, пожалуйста, Петр Владиславич, -- обратилась хозяйка к полковнику.
  
      -- [моя милая,]
  
   Отец Вареньки был очень красивый, статный, высокий и свежий старик. Лицо у него было очень румяное, с белыми, a la Nicolas I подвитыми усами, белыми же, подведенными к усам бакенбардами и с зачесанными вперед височками, и та же ласковая, радостная улыбка, как и у дочери, была в его блестящих глазах и губах. Сложен он был прекрасно, с широкой, небогато украшенной орденами, выпячивающейся по-военному грудью, с сильными плечами и длинными, стройными ногами. Он был воинский начальник типа старого служаки, николаевской выправки.
   Когда мы подошли к дверям, полковник отказывался, говоря, что он разучился танцевать, но все-таки, улыбаясь, закинув на левую сторону руку, вынул шпагу из портупеи, отдал ее услужливому молодому человеку и, натянув замшевую перчатку на правую руку, -- "надо всё по закону", -- улыбаясь сказал он, взял руку дочери и стал в четверть оборота, выжидая такт.
   Дождавшись начала мазурочного мотива, он бойко топнул одной ногой, выкинул другую, и высокая, грузная фигура его, то тихо и плавно, то шумно и бурно, с топотом подошв и ноги об ногу, задвигалась вокруг залы. Грациозная фигура Вареньки плыла около него, незаметно, во-время укорачивая или удлиняя шаги своих маленьких, белых, атласных ножек. Вся зала следила за каждым движением пары. Я же не только любовался, но с восторженным умилением смотрел на них. Особенно умилили меня его сапоги, обтянутые штрипками -- хорошие опойковые сапоги, но не модные, с острыми, а старинные, с четвероугольными носками и без каблуков. Очевидно, сапоги были построены батальонным сапожником. "Чтобы вывозить и одевать любимую дочь, он не покупает модных сапог, а носит домодельные", думал я, и эти четвероугольные носки сапог особенно умиляли меня. Видно было, что он когда-то танцевал прекрасно, но теперь был грузен, и ноги уже не были достаточно упруги для всех тех красивых и быстрых па, которые он старался выделывать. Но он все-таки ловко прошел два круга. Когда же он, быстро расставив ноги, опять соединил их и, хотя и несколько тяжело, упал на одно колено, а она, улыбаясь и поправляя юбку, которую он зацепил, плавно прошла вокруг него, все громко зааплодировали. С некоторым усилием приподнявшись, он нежно, мило обхватил дочь руками за уши и, поцеловав в лоб, подвел ее ко мне, думая, что я танцую с ней. Я сказал, что не я ее кавалер.
   -- Ну всё равно, пройдитесь теперь вы с ней, -- сказал он, ласково улыбаясь и вдевая шпагу в портупею.
   Как бывает, что вслед за одной вылившейся из бутылки каплей содержимое ее выливается большими струями, так и в моей душе любовь к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любви. Я обнимал в то время весь мир своей любовью. Я любил и хозяйку в фероньерке, с ее елисаветинским бюстом, и ее мужа, и ее гостей, и ее лакеев, и даже к дувшегося на меня инженера Анисимова. К отцу же ее, с его домашними сапогами и ласковой, похожей на нее, улыбкой, я испытывал в то время какое-то восторженно нежное чувство.
   Мазурка кончилась, хозяева просили гостей к ужину, но полковник Б. отказался, сказав, что ему надо завтра рано вставать, и простился с хозяевами. Я было испугался, что и ее увезут, но она осталась с матерью.
   После ужина я танцевал с нею обещанную кадриль, и, несмотря на то, что был, казалось, бесконечно счастлив, счастье мое всё росло и росло. Мы ничего не говорили о любви. Я не спрашивал ни ее, ни себя даже о том, любит ли она меня. Мне достаточно было того, что я любил ее. И я боялся только одного, чтобы что-нибудь не испортило моего счастья.
   Когда я приехал домой, разделся и подумал о сне, я увидал, что это совершенно невозможно. У меня в руке было перышко от ее веера и целая ее перчатка, которую она дала мне, уезжая, когда садилась в карету и я подсаживал ее мать и потом ее. Я смотрел на эти вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, угадывает мое качество, и слышу ее милый голос, когда она говорит: "гордость? да"" и радостно подает мне руку, или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и исподлобья смотрит на меня ласкающими глазами. Но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда она плавно двигается около него и с гордостью и радостью и за себя и за него взглядывает на любующихся зрителей. И я невольно соединяю его и ее в одном нежном, умиленном чувстве.
   Жили мы тогда одни с покойным братом. Брат и вообще не любил света и не ездил на балы, теперь же готовился к кандидатскому экзамену и вел самую правильную жизнь. Он спал. Я посмотрел на его уткнутую в подушку и закрытую до половины фланелевым одеялом голову, и мне стало любовно жалко его, жалко за то, что он не знал и не разделял того счастья, которое я испытывал. Крепостной наш лакей Петруша встретил меня со свечой и хотел помочь мне раздеваться, но я отпустил его. Вид его заспанного лица с спутанными волосами показался мне умилительно трогательным. Стараясь не шуметь, я на цыпочках прошел в свою комнату и сел на постель. Нет, я был слишком счастлив, я не мог спать. Притом мне жарко было в натопленных комнатах, и я, не снимая мундира, потихоньку вышел в переднюю, надел шинель, отворил наружную дверь и вышел на улицу.
   С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, прошло еще часа два, так что, когда я вышел, уже было светло. Была самая масленичная погода, был туман, насыщенный водою снег таял на дорогах, и со всех крыш капало. Жили Б. тогда на конце города подле большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом -- девический институт. Я прошел наш пустынный переулок и вышел на большую улицу, где стали встречаться и пешеходы и ломовые с дровами на санях, достававших полозьями до мостовой. И лошади, равномерно покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми головами, и покрытые рогожками извозчики, шлепавшие в огромных сапогах подле возов, и дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, всё было мне особенно мило и значительно.
   Когда я вышел на поле, где был их дом, я увидал в конце его, по направлению гулянья, что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. В душе у меня всё время пело и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жесткая, нехорошая музыка.
   "Что это такое?" подумал я и по проезжанной по середине поля, скользкой дороге пошел по направлению звуков. Пройдя шагов сто, я из-за тумана стал различать много черных людей. Очевидно, солдаты. "Верно, ученье", подумал я и вместе с кузнецом в засаленном полушубке и фартуке, несшим что-то и шедшим передо мной, подошел ближе. Солдаты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и не двигались. Позади их стояли барабанщик и флейтщик и не переставая повторяли всё ту же неприятную, визгливую мелодию.
   -- Что это они делают? -- спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною.
   -- Татарина гоняют за побег, -- сердито сказал кузнец, взглядывая в дальний конец рядов.
   Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад -- и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед -- и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад. И, не отставая от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был ее отец, с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами.
   При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только, когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: "Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте". Но братцы не милосердовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я видел, как стоявший против меня солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернулся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел подле и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека.
   -- О, господи, -- проговорил подле меня кузнец.
   Шествие стало удаляться, всё так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося человека, и всё так же били барабаны и свистела флейта, и всё так же твердым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат.
   -- Я тебе помажу, -- услыхал я его гневный голос. -- Будешь мазать? Будешь?
   И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина.
   -- Подать свежих шпицрутенов! -- крикнул он, оглядываясь, и увидал меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Мне было до такой степени стыдно, что, не зная, куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой. Всю дорогу в ушах у меня то била барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: "Братцы, помилосердуйте", то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника, кричащего: "Будешь мазать? Будешь?" А между тем на сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска, такая, что я несколько раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, как я добрался домой и лег. Но только стал засыпать, услыхал и увидал опять всё и вскочил.
   "Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю", думал я про полковника. "Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня". Но сколько я ни думал, я не мог понять того, что знает полковник, и заснул только к вечеру, и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян.
   Что ж, вы думаете, что я тогда решил, что то, что я видел, было -- дурное дело? Ничуть. "Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они звали что-то такое, чего я не знал", думал я и старался узнать это. Но сколько ни старался -- и потом не мог узнать этого. А не узнав, не мог поступить в военную службу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не служил и никуда, как видите, не годился.
   -- Ну, это мы знаем, как вы никуда не годились, -- сказал один из нас. -- Скажите лучше: сколько бы людей никуда не годились, кабы вас не было.
   -- Ну, это уж совсем глупости, -- с искренней досадой сказал Иван Васильевич.
   -- Ну, а любовь что? -- спросили мы.
   -- Любовь? Любовь с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на-нет. -- Так вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь человека. А вы говорите... -- закончил он.
  
   Ясная Поляна.
   20 августа
   1903 г.
  
  

АССИРИЙСКИЙ ЦАРЬ АСАРХАДОН

  
   Ассирийский царь Асархадон завоевал царство царя Лаилиэ, разорил и сжег все города, жителей всех перегнал в свою землю, воинов перебил, самого же царя Лаилиэ посадил в клетку.
   Лежа ночью на своей постели, царь Асархадон думал о том, как казнить Лаилиэ, когда вдруг услыхал подле себя шорох и, открыв глаза, увидал старца с длинной седой бородой и кроткими глазами.
   -- Ты хочешь казнить Лаилиэ? -- спросил старец.
   -- Да, -- отвечал царь. -- Я только не придумал, какой казнью казнить его.
   -- Да ведь Лаилиэ это ты, -- сказал старец.
   -- Это неправда, -- сказал царь, -- я -- я, а Лаилиэ -- Лаилиэ.
   -- Ты и Лаилиэ -- одно, -- сказал старец. -- Тебе только кажется, что ты не Лаилиэ и Лаилиэ не ты.
   -- Как кажется? -- сказал царь. -- Я вот лежу на мягком ложе, вокруг меня покорные мне рабы и рабыни, и завтра я буду так же, как сегодня, пировать с моими друзьями, а Лаилиэ как птица сидит в клетке, и завтра будет с высунутым языком сидеть на колу и корчиться до тех пор, пока издохнет, и тело его не будет разорвано псами.
   -- Ты не можешь уничтожить его жизнь, -- сказал старец.
   -- А как же те 14 000 воинов, которых я убил и из тел которых я сложил курган? -- сказал царь. -- Я жив, а их нет; стало быть, я могу уничтожить жизнь.
   -- Почему ты знаешь, что их нет?
   -- Потому что я не вижу их. Главное же то, что они мучились, а я нет, им было дурно, а мне хорошо.
   -- И это тебе кажется. Ты мучал сам себя, а не их.
   -- Не понимаю, -- сказал царь.
   -- Хочешь понять?
   -- Хочу.
   -- Подойди сюда, -- сказал старец, указывая царю на купель, полную водой.
   Царь встал и подошел к купели.
   -- Разденься и войди в купель.
   Асархадон сделал то, что велел ему старец.
   -- Теперь, как только я начну лить на тебя эту воду, -- сказал старец, зачерпнув воды в кружку, -- окунись с годовой.
   Старец нагнул кружку над головой царя, и царь окунулся.
   И только что царь Асархадон окунулся, он почувствовал себя уже не Асархадоном, а другим человеком. И вот, чувствуя себя этим другим человеком, он видит себя лежащим на богатой постели рядом с красавицей женщиной. Он никогда не видал этой женщины, но он знает, что это жена его. Женщина эта приподнимается и говорит ему: "Дорогой мой супруг Лаилиэ, ты устал от трудов вчерашнего дня и потому спал дольше обыкновенного, но я берегла твой покой и не будила тебя. Теперь же князья ожидают тебя в большой палате. Одевайся и выходи к ним".
   И Асархадон, понимая из этих слов, что он -- Лаилиэ, и не только не удивляясь этому, но удивляясь тому, что он до сих пор не знал этого, встает, одевается и идет в большую палату, где князья ожидают его.
   Князья земным поклоном встречают своего царя Лаилиэ, потом встают и по его приказу садятся перед ним, и старший из князей начинает говорить о том, что нельзя долее терпеть всех оскорблений злого царя Асархадона и надо идти войной против него. Но Лаилиэ не соглашается с ним, а велит послать послов к Асархадону, чтобы усовестить его, и отпускает князей. После этого он назначает почтенных людей послами и внушает им подробно то, что они должны передать царю Асархадону.
   Окончив эти дела, Асархадон, чувствуя себя Лаилиэм, выезжает в горы на охоту за дикими ослами. Охота удачна. Он сам убивает двух ослов и, возвратившись домой, пирует с своими друзьями, глядя на пляску невольниц.
   На другой день, по обыкновению, он выходит на двор, где ожидают его просители, подсудимые и тяжущиеся, и решает представляемые ему дела. Окончив эти дела, он едет опять на любимую свою забаву -- охоту. И в этот день ему удается самому убить старую львицу и захватить ее двух львенков. После охоты он опять пирует с своими друзьями, забавляясь музыкой и пляской, а ночь проводит с любимой женой своей.
   Так живет он дни и недели, ожидая возвращения послов, отправленных к тому царю Асархадону, которым он был прежде. Послы возвращаются только через месяц и возвращаются с отрезанными носами и ушами.
   Царь Асархадон велит сказать Лаилиэ, что то, что сделано с его послами, будет сделано и с ним, если он сейчас же не пришлет назначенную дань серебра, золота и кипарисового дерева и не приедет сам на поклон к нему.
   Лаилиэ, бывший прежде Асархадоном, опять собирает князей и советуется с ними о том, что надо делать. Все в один голос говорят, что надо, не дожидаясь нападения Асархадона, идти на него войною. Царь соглашается и, становясь во главе войска, идет в поход. Поход продолжается 7 дней. Каждый день царь объезжает войска и возбуждает мужество своих воинов. На 8-й день его войска сходятся с войсками Асархадона в широкой долине на берегу реки. Войска Лаилиэ храбро дерутся, но Лаилиэ, бывший прежде Асархадоном, видит, что враги, как муравьи, сбегаются с гор, затопляют долину и одолевают его войска, и бросается на своей колеснице в середину битвы, колет и рубит врагов. Но воинов Лаилиэ сотни, а Асархадона тысячи, и Лаилиэ чувствует, что он ранен и что его берут в плен.
   Девять дней он с другими пленниками идет связанный среди воинов Асархадона. На 10-й день его приводят в Ниневию и сажают в клетку.
   Лаилиэ страдает не столько от голода и раны, сколько от стыда и бессильной злобы. Он чувствует себя бессильным отплатить врагу за всё зло, которое он терпит. Одно, что он может, это то, чтобы не доставить своим врагам радости видеть его страдания, и он твердо решил мужественно, без ропота, переносить всё то, что с ним будет.
   20 дней сидит он в клетке, ожидая казни. Он видит, как проводят на казнь его родных и друзей, слышит стоны казнимых, которым одним отрубают руки и ноги, с других с живых сдирают кожу, и не выказывают ни беспокойства, ни жалости, ни страха. Видит, как евнухи ведут связанную любимую жену его. Он знает, что ее ведут в рабыни к Асархадону. И он переносит и это без жалобы.
   Но вот два палача отпирают клетку и, затянув ему ремнем руки за спиной, подводят его к залитому кровью месту казней. Лаилиэ видит острый окровавленный кол, с которого только что сорвали тело умершего на нем друга Лаидиэ, и догадывается, что кол этот освободили для его казни.
   С него снимают одежду. Лаилиэ ужасается на худобу своего когда-то сильного красивого тела. Два палача подхватывают это тело за худые ляжки, поднимают и хотят опустить на кол.
   -- Сейчас смерть, уничтожение, -- думает Лаилиэ и, забывая свое решение выдержать мужественно спокойствие до конца, рыдая молит о пощаде. Но никто не слушает его.
   -- Да это не может быть, -- думает он, -- я, верно, сплю. Это сон. -- И он делает усилие, чтобы проснуться.--Ведь я не Лаилиэ, я Асархадон, -- думает он.
   -- Ты и Ланлиэ, ты и Асархадон, -- слышит он какой-то голос и чувствует, что казнь начинается. Он вскрикивает и в то же мгновение высовывает голову из купели. Старец стоит над ним, выливая ему на голову последнюю воду из кружки.
   -- О, как ужасно мучался я! И как долго! -- говорит Асархадон.
   -- Как долго? -- говорит старец. -- Ты только что окунул голову и тотчас опять высунул ее; видишь, вода из кружки еще не вся вылилась. Понял ли ты теперь?
   Асархадон ничего не отвечает и только с ужасом глядит на старца.
   -- Понял ли ты теперь, -- продолжает старец, -- что Лаилиэ -- это ты, и те воины, которых ты предал смерти -- ты же. И не только воины, но и те звери, которых ты убивал на охоте и пожирал на своих пирах, были ты же. Ты думал, что жизнь только в тебе, но я сдернул с тебя покрывало обмана, и ты увидал, что, делая зло другим, ты делал его себе. Жизнь одна во всем, и ты проявляешь в себе только часть этой одной жизни. И только в этой одной части жизни, в себе, ты можешь улучшить или ухудшить, увеличить или уменьшить жизнь. Улучшить жизнь в себе ты можешь только тем, что будешь разрушать пределы, отделяющие твою жизнь от других существ, будешь считать другие существа собою -- любить их. Уничтожить же жизнь в других существах не в твоей власти. Жизнь убитых тобою существ исчезла из твоих глаз, но не уничтожилась. Ты думал удлинить свою жизнь и укоротить жизнь других, но ты не можешь этого сделать. Для жизни нет ни времени, ни места. Жизнь мгновения и жизнь тысячи лет, и жизнь твоя и жизни всех видимых и невидимых существ мира равны. Жизнь уничтожить и изменить нельзя, потому что она одна только и есть. Всё остальное нам только кажется.
   Сказав это, старец исчез.
  

___________________

  
   На другое утро царь Асархадон велел отпустить Лаилиэ и всех пленных и прекратил казни.
   На третий день он призвал сына своего Ашурбанипала и передал ему царство, а сам сначала удалился в пустыню, обдумывая то, что узнал. А потом он стал ходить в виде странника по городам и селам, проповедуя людям, что жизнь одна и что люди делают зло только себе, когда хотят делать зло другим существам.
  
  

ТРУД, СМЕРТЬ И БОЛЕЗНЬ

  

(Легенда)

  
   Среди индейцев Южной Америки существует следующая легенда:
   Бог сотворил людей, говорят они, сначала так, что им не нужно было трудиться, им не нужны были ни жилище, ни одежда, ни пища, и жили они все до ежа лет и не знали никаких болезней.
   Прошло несколько времени, и когда бог посмотрел на то, как живут люди, он увидал, что вместо того, чтобы радоваться на свою жизнь, они, заботясь каждый о себе, перессорились между собой и устроили себе такую жизнь, что не только не радуются, но клянут ее.
   Тогда бог сказал: это от того, что они живут врозь, каждый для себя. И для того, чтобы этого не было, бог сделал так, что людям стало невозможно жить без труда, -- они должны были, чтобы не страдать от холода и голода, строить себе жилище, копать землю, растить и собирать плоды и зерна.
   Труд соединит их, подумал бог: нельзя одному рубить и таскать бревна и строить жилища, нельзя одному и приготавливать орудия и сеять, и собирать, и прясть, и ткать, и шить одежду. Они должны будут понять, что чем дружнее они будут работать, тем больше сработают и тем лучше им будет жить. И это соединит их.
   Прошло еще несколько времени, и бог опять пришел посмотреть, как живут люди.
   Но люди жили хуже, чем прежде. Она трудились сообща (нельзя было иначе), но не все вместе, а все разбились на небольшие кучки, и каждая кучка старалась отнять от другой ее работу, и все они мешали друг другу, тратили время и силы на борьбу, и всем было дурно.
   Увидав, что и это нехорошо, бог решил сделать так, чтобы люди не знали часу своей смерти и могли бы умирать всякую минуту. И объявил им об этом.
   Зная, что каждый из них может умереть всякую минуту, думал бог, не будут они из-за заботы о жизни, которая всякую минуту может прекратиться, злобиться друг на друга и портить те часы жизни, которые им предназначены.
   Но вышло не так. Когда бог вернулся, чтобы посмотреть, как теперь живут люди, он увидал, что жизнь людей не улучшилась.
   Люди более сильные, чем другие, пользуясь тем, что люди могут умирать во всякое время, покорили себе более слабых, убивая некоторых и угрожая остальным смертью. И сложилась такая жизнь, что одни сильные и их наследники ничего не работали и тосковали от праздности; слабые же работали через силу и тосковали от того, что не имели отдыха. И те, и другие боялись и ненавидели друг друга. И жизнь людей стала еще более несчастной.
   Увидав это, бог, чтобы исправить дело, решил употребить последнее средство: он наслал на людей всякого рода болезни. Бог думал, что когда все люди будут подвержены болезням, то они поймут, что здоровым надо жалеть больных и помогать им с тем, чтобы, когда и они будут больны, здоровые помогали бы им.
   И опять бог оставил людей, но когда вернулся посмотреть, как они живут теперь, то увидал, что с тех пор, как стали они подвержены болезням, жизнь людей стала еще хуже. Те самые болезни, которые, по мысли бога, должны были соединить людей, еще более разъединили их. Люди -- те, которые силою заставляли других на себя работать, заставляли их силою ходить за собою во время болезней и потому сами не заботились о больных. Те же, которых силою заставляли работать на других и ходить за больными, были так измучены работой, что им некогда было ходить за своими больными, и они оставляли их без помощи. Для того же, чтобы вид больных не мешал удовольствиям богатых, они устроили для больных такие дома, где больные страдали и мерли без участия жалеющих их людей, а на руках наемных людей, ходивших за больными не только без жалости, но с отвращением. Кроме того, большую часть болезней люди признали заразительными и, боясь заразиться, не только не сближались с больными, но разделялись даже с теми, которые прикасались к больным.
   Тогда бог сказал себе: если и этим средством нельзя довести людей до того, чтобы они понимали, в чем их счастие, то пускай они сами доходят своими мучениями. И бог оставил людей одних.
   И оставшись одни, люди долго жили, не понимая того, что им можно и должно быть счастливыми. И только в самое последнее время стали некоторые из них понимать, что труд не должен быть пугалом для одних и принудительной каторгой для других, а должен быть общим радостным делом, соединяющим людей; стали понимать, что, в виду ежечасно угрожающей каждому смерти, единственно разумное дело всякого человека в том, чтобы в согласии и любви радостно провести предназначенные каждому года, месяцы, часы или минуты; стали понимать, что болезни не только не должны быть причиной разделения, а, напротив, должны быть причиной любовного общения людей между собою.
  
  

ТРИ ВОПРОСА

  
   Подумал раз царь, что если бы он всегда знал время, когда начинать всякое дело; знал бы еще, с какими людьми надо и с какими не надо заниматься, а, главное, всегда знал бы, какое из всех дел самое важное, то ни в чем бы ему не было неудачи. И подумав так, царь объявил по своему царству, что он даст великую награду тому, кто научит его, как знать настоящее время для каждого дела, как знать, какие люди самые нужные, и как не ошибаться в том, какое дело изо всех дел самое важное.
   Стали приходить к царю ученые люди и отвечали различно на его вопросы.
   На первый вопрос одни говорили, что для того, чтобы знать настоящее время для каждого дела, надо составить вперед расписание дня, месяца, года и строго держаться того, что назначено. Только тогда, говорили они, всякое дело будет делаться в свое время. Другие говорили, что нельзя вперед решить, какое дело делать в какое время, а надо не отвлекаться пустыми забавами, а всегда быть внимательным к тому, что случается, и тогда делать то, что требуется. Третьи говорили, что как ни будь внимателен к тому, что случается, одному человеку нельзя всегда верно решить, в какое время что нужно делать, а надо иметь совет мудрых людей и по этому совету решать: что в какое время делать. Четвертые говорили, что бывают такие дела, что некогда спрашивать советчиков, а надо сейчас решать: время или не время начинать дело. Для того же, чтобы знать это, надо вперед знать, что случится. А это могут знать только волхвы. И потому для того, чтобы знать настоящее время для каждого дела, надо спрашивать об этом волхвов.
   На второй вопрос отвечали так же различно. Одни говорили, что самые нужные царю люди это его помощники правители, другие говорили, что самые нужные царю люди это жрецы, третьи говорили, что самые нужные люди царю это врачи, четвертые, что нужнее всех людей для царя воины.
   Так же различно отвечали и на третий вопрос: какое дело самое важное? Одни говорили, что самое важное на свете дело это науки, другие говорили, что самое важное дело это военное искусство, третьи говорили, что важнее всего богопочитание.
   Все ответы были различны, поэтому царь не согласился ни с одним из них и никому не дал награды. Для того же, чтобы узнать вернее ответы на свои вопросы, он решил спросить об этом у отшельника, про мудрость которого шла великая слава.
   Отшельник жил в лесу, никуда не выходил и принимал только простых людей. И потому царь оделся в простую одежду и, не доезжая с своими оруженосцами до жилья отшельника, слез с коня и один пошел к нему.
   Когда царь подошел к нему, отшельник перед своей избушкой копал гряды. Увидав царя, он поздоровался с ним и тотчас же опять принялся копать. Отшельник был худ и слаб и, втыкая лопату в землю и выворачивая небольшие комья земли, тяжело дышал.
   Царь подошел к нему и сказал:
   -- Я пришел к тебе, мудрый отшельник, просить тебя дать мне ответы на три вопроса: какое время надо помнить и не пропускать, чтобы потом не раскаиваться? какие люда самые нужные, с какими, стало быть людьми надо больше и, с какими меньше заниматься? и какие дела самые важные и какое поэтому дело из всех надо делать прежде других?
   Отшельник выслушал царя, но ничего не ответил, а плюнул в руку и опять стал ковырять землю.
   -- Ты уморился, -- сказал царь, -- дай мне лопату, я поработаю за тебя.
   -- Спасибо, -- сказал отшельник и, отдав лопату, сел на землю.
   Вскопав две гряды, царь остановился и повторил свой вопрос. Отшельник ничего не ответил, а встал и протянул руку к лопате:
   -- Теперь ты отдохни; давай я, -- сказал он.
   Но царь не дал лопаты и продолжал копать. Прошел час, другой; солнце стало заходить за деревья, и царь воткнул лопату в землю и сказал:
   -- Я пришел к тебе, мудрый человек, за ответами на мои вопросы. Если ты не можешь ответить, то так и скажи мне, я уйду домой.
   -- А вот кто-то бежит сюда, -- сказал отшельник. -- Посмотрим, кто это?
   Царь оглянулся и увидал, что из леса, точно, бежал бородатый человек. Человек этот держался за живот руками; из-под рук его текла кровь. Подбежав к царю, бородатый человек упал на землю и, закатив глаза, не двигался, а только слабо стонал.
   Царь вместе с отшельником раскрыл одежду человека. В животе его была большая рана. Царь, как умел, обмыл ее и своим платком и полотенцем отшельника перевязал. Но кровь не унималась, и царь несколько раз снимал промокшую теплой кровью повязку и вновь обмывал и перевязывал рану.
   Когда кровь унялась, раненый очнулся и попросил напиться. Царь принес свежей воды и напоил раненого.
   Солнце между тем совсем зашло, и стало свежо. Царь с помощью отшельника перенес раненого человека в келью и положил на кровать. Лежа на кровати, раненый закрыл глаза и затих. Царь же так устал от ходьбы и работы, что, прикорнув на пороге, тоже заснул и таким крепким сном, что проспал так всю летнюю короткую ночь, и когда утром проснулся, долго не мог понять, где он и кто тот странный бородатый человек, который лежит на постели и пристально смотрит на него блестящими глазами.
   -- Прости меня, -- сказал бородатый человек слабым голосом, когда увидал, что царь проснулся и смотрит на него.
   -- Я не знаю тебя и мне не в чем прощать тебя, -- сказал царь.
   -- Ты не знаешь меня, но я знаю тебя. Я -- тот враг твой, который поклялся отомстить тебе за то, что ты казнил моего брата и отнял у меня мое имущество. Я знал, что ты пошел один к отшельнику, и решил убить тебя, когда ты будешь возвращаться. Но прошел целый день, и тебя всё не было. Тогда я вышел из засады, чтобы узнать, где ты, и наткнулся на твоих оруженосцев. Они узнали меня, бросились на меня и ранили. Я убежал от них. Но, истекая кровью, я помер бы, если бы ты не перевязал мою рану. Я хотел убить тебя, а ты спас мне жизнь. Теперь, если я останусь жив и ты захочешь этого, буду как самый верный раб служить тебе и то же прикажу сыновьям моим. Прости меня.
   Царь был очень рад тому, что ему так легко удалось примириться с своим врагом, и не только простил его, но обещал возвратить ему его имущество и, кроме того, прислать за ним своих слуг и своего врача.
   Простившись с раненым, царь вышел на крыльцо, отыскивая глазами отшельника. Прежде чем уйти от него, он в последний раз хотел попросить его ответить на заданные ему вопросы. Отшельник был на дворе и, ползая на коленях подле вчера вскопанных гряд, сажал в них огородные семена.
   Царь подошел к нему и сказал:
   -- В последний раз, мудрый человек, прошу тебя ответить мне на вопросы.
   -- Да ведь тебе уж отвечено, -- сказал отшельник, присев на свои худые икры и снизу вверх глядя на стоявшего перед ним царя.
   -- Как отвечено? -- сказал царь.
   -- А как же? -- сказал отшельник. -- Если бы ты вчера не пожалел мою слабость, не вскопал за меня эти гряды, а пошел бы один назад, тот молодец напал бы на тебя, и ты бы раскаялся, что не остался со мной. Стало быть, самое настоящее время было то, когда ты копал гряды, и я был самый важный человек, и самое важное дело было мне добро сделать. А потом, когда тот прибежал, самое настоящее время было, когда ты за ним ходил, потому что, если бы ты не перевязал его рану, он бы помер, не помирившись с тобой. Стало быть, и самый важный человек был он, а то, что ты ему сделал, и было самое важное дело. Так и помни, что самое важное время одно: сейчас, а самое важное оно потому, что в нем одном мы властны над собой; а самый нужный человек тот, с кем сейчас сошелся, потому что никто не может, знать, будет ли он еще иметь дело с каким-либо другим человеком, а самое важное дело -- ему добро сделать, потому что только для этого послан человек в жизнь.
  
  

ЭТО ТЫ

  
   Тиран призвал к себе мудреца, чтобы спросить его, как лучше всего отомстить врагу.
   Тиран. Назови мне самую жестокую, медленную муку, посредством которой я мог бы запытать преступника до смерти.
   Мудрец. Заставь его познать свой грех и предоставь его своей совести.
   Тиран. Стало быть, по-твоему, есть совесть. Слушай: мой родственник жестоко оскорбил меня, и я не могу быть опять весел и спокоен, пока не отомщу. Я думал о самых жестоких муках и не нашел таких, которые соответствовали моему гневу.
   Мудрец. Ты и не найдешь таких, потому что никакими мучениями ты не можешь уничтожить ни самого преступления, ни того, кто его совершил. Поэтому разумно одно: простить.
   Тиран. Я знаю, что я не могу сделать того, чтобы не было того, что было, но почему ты говоришь, что я не могу уничтожить преступление?
   Мудрец. Никто не может этого сделать.
   Тиран. Какой вздор ты говоришь. Вот я могу сейчас уничтожить его так же, как уничтожаю вот эту лампу, которая уже никогда не будет светить.
   Мудрец. Лампу ты уничтожил, но не свет, потому что свет везде, где он горит, всё тот же свет и существует сам по себе во всем. Ты не можешь убить преступника, потому что ты и есть тот, кого ты хотел бы убить.
   Тиран. Ты или сумасшедший, или шутник.
   Мудрец. Я говорю правду, преступник это -- ты.
   Тиран. Стало быть, я сам себя оскорбил и мне надо самого себя уничтожить, чтобы искупить оскорбление?
   Мудрец. Совсем нет, никакое зла не может быть искуплено кровопролитием; чтобы искупить свое оскорбление, ты должен бы был уничтожить всё человечество, потому что виновато оно. Но и тогда оставалось бы то, что тебя оскорбляет, потому что, как ты сам верно сказал, нельзя сделать того, чтобы не было того, что было.
   Тиран. Как ни странны твои слова, в них есть доля правды. Скажи яснее.
   Мудрец. Взгляни вокруг себя на всё живое и скажи сам себе: всё это я. Все люди -- братья, то есть все люди по существу своему один и тот же человек. Перед высшей справедливостью нет зла, которое бы не было наказано. Когда ты поднимаешь руку против своего врага, то ты бьешь самого себя, потому что оскорбитель и оскорбленный по существу одно и тоже.
   Тиран. Я не понимаю тебя. Я радуюсь на страдания, которые я причиняю своему врагу. Разве это могло бы быть, если бы я был с ним одно?
   Мудрец. Ты радуешься страданиям, которые ты причиняешь своему врагу, и не чувствуешь их потому, что ты опутан обманом своего мстительного, воображаемого личного "я"; но проснись к сознанию своего истинного "я", и ты будешь чувствовать все его страдания.
   Тиран. Это похоже на безумные речи. Сделай так, чтобы я почувствовал, что я -- одно с преступником.
   Мудрец. Трудно сделать то, что ты желаешь, но я постараюсь. Я приведу тебя теперь в такое состояние, в котором ты почувствуешь единство человечества во всех людях.
  

____________

  
  
   И мудрец, имевший эту способность, вызвал в душе тирана те самые впечатления и чувства, вследствие которых его враг оскорбил его. В этом состоянии тиран признал себя тем, кого он ненавидел, и ему стали ясны побуждения, вследствие которых поступил его враг. С этой точки зрения он не мог найти основания для того, чтобы ненавидеть его, потому что он понял, что личность не есть настоящее существо человека, но что сознание единства всего человечества есть основа всех личностей, появляющееся в различных степенях.
   Когда тиран возвратился в свое прежнее состояние, он поставил мудрецу следующий вопрос:
   Тиран. Сказать ли тебе то, что я узнал сейчас?
   Мудрец. Скажи.
   Тиран. Я увидел истину как бы через покрывало и узнал, что за этим покрывалом всё человечество составляет одно существо, и враги н друзья мои его члены, как ты и я. Тот, кто оскорбляет человечество, тот оскорбляет и нас и всё человечество.
   Мудрец. Это та истина, которую я хотел внушить тебе и которая выражается словами: это ты.
   Тиран. Как же после этого жить в мире?
   Мудрец. Батрак служит, торговец торгует, воин защищает государство, князь управляет. У каждого свойственный ему круг деятельности. Но просвещенный не имеет с этим ничего общего: то, что для других в их круге составляет высокую добродетель, то было бы для просвещенного преступлением и безумием. Теперь ты стал просвещенным; ты увидел теперь луч из того света, который светит всем, но воспринимается только немногими, и ты уже не можешь вернуться в мрак.
   Тиран. Помоги мне найти чистый свет. Я не хочу быть "я", не хочу желать ничего преходящего, хочу быть безвременным, безличным, как и ты...
  

________

  
  
   Тиран вскоре после этого помирился с своим врагом, познал назначение и цель жизни и пошел по пути, ведущему к вечному миру.
  
  

СТАТЬИ

* ПРЕДИСЛОВИЕ К "THE ANATOMY OF MISERY" ДЖОНА КЕНВОРТИ

  
   "Excusez la longueur de cette letter. Je n'ai pas eu le temps de la faire plus courte", (1) писал Мэстр своему королю.
   Ничто не требует столь продолжительного труда, как краткость изложения значительного содержания, будет ли то дипломатическое письмо, художественное или ученое сочинение. А между тем в ученом мире, а вследствие того и в обществе установилось мнение, что только толстые томы могут быть авторитетными сочинениями. Обратное этого мнения представляет предлагаемая книжечка, дающая читателю не только более содержания, чем многие и многие томы сочинений, написанных на ту же тему, но и делающая то, чего не делают многотомные политико-экономические сочинения, -- излагающая ясно и просто сущность экономических вопросов. Человек, который без предвзятых мыслей и с искренним желанием получить ответы на волнующие в наше время людей вопросы прочтет эту книгу, не только получит эти ответы и ясное понятие о том, что большей части людей кажется запутанным, но почерпнет еще и нравственное руководство и поощрение к добру.
   Мы все желаем лучшего, чем существующий порядок жизни. Для того, чтобы наступил этот порядок, нам надо самим быть лучше. Это единственное средство, и другого нет.
   Вот эту-то простую, но всегда забываемую нами истину с полной ясностью и убедительностью доказывает эта книга.
  

Л. Толстой.

  
   1 июн. Яс. П.
  
      -- ["Извините длинноту этого письма. Я не имел времени сделать его более кратким",]
  
  
  

РАБСТВО НАШЕГО ВРЕМЕНИ

  
   Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб [Мф. V, 38, и Исх. XXI, 24).
   А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую (39).
   И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду (40).
   И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два (41).
   Всякому просящему у тебя давай, и от взявшего твое не требуй назад (Лк. VI, 30).
   И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними (31).
   Все же верующие были вместе и имели всё общее (Деян. апост. II, 44).
   И сказал Иисус: вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно (Мф. XVI, 2); и поутру: сегодня ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! различать лицо неба вы умеете, а знамений времен не можете (3).
   Взявший меч от меча погибнет (Мф. XXVI, 52).
  
   Система, по которой действуют все народы мира, основана на самом грубом обмане, на самом глубоком невежестве или на соединении обоих: так что ни при каких видоизменениях тех принципов, на которых держится эта система, она не может произвести добро для людей: напротив, -- практические последствия ее должны быть и постоянно производить зло.
  

Роберт Овен.

  
   Мы очень много изучили и усовершенствовали в последнее время великое изобретение цивилизации - разделение труда; только мы даем ему ложное название. Правильно выражаясь, надо сказать: не работа разделена, но люди разделены на частицы людей, разломлены на маленькие кусочки, на крошки; так что та малая часть рассудка, которая оставлена в человеке, недостаточна, чтобы сделать целую булавку или целый гвоздь, и истощается на то, чтобы сделать кончик булавки или шляпку гвоздя. Правда, что хорошо и желательно делать много булавок в день; но если бы только мы могли видеть, каким песком мы полируем их -- песком человеческой души, то мы бы подумали о том, что это тоже и невыгодно.
   Можно заковывать, мучить людей, запрягать их, как скот, убивать, как летних мух, и все-таки такие люди в известном смысле, в самом лучшем смысле, могут оставаться свободными. Но давить в них бессмертные души, душить их и превращать в гниющие обрубки младенческие ростки их человеческого разума, употреблять их мясо и кожу на ремни для того, чтобы двигать машинами, -- вот в чем истинное рабство. Только это унижение и превращение человека в машину заставляет рабочих безумно, разрушительно и тщетно бороться за свободу, сущности которой они сами не понимают. Озлобление их против богатства и против господ вызвано не давлением голода, не уколами оскорбленной гордости (эти две причины производили свое действие всегда; но основы общества не были никогда так расшатаны, как теперь). Дело не в том, что люди дурно питаются, но в том, что они не испытывают удовольствия от той работы, посредством которой они добывают хлеб, и потому они смотрят на богатство, как на единственное средство удовольствия.
   Не в том дело, что люди страдают от презрения к ним высших классов, но в том, что они не могут переносить свое собственное к себе презрение за то, что чувствуют, что труд, к которому они приговорены, унизителен, развращает их, делает их чем-то меньше людей. Никогда высшие классы не проявляли столько любви и симпатии к низшим, как теперь, а между тем никогда они не были так ненавидимы ими.
  

Рёскин.

  

ВВЕДЕНИЕ

  
   Почти пятнадцать лет тому назад перепись населения в Москве вызвала во мне ряд мыслей и чувств, которые я, как умел, выразил в книге, озаглавленной: "Что же нам делать?". В конце прошлого 1899 года мне пришлось вновь передумать те же вопросы, и ответы, к которым я пришел, остались те же, как и в книге: "Что же нам делать?"; но так как мне кажется, что за эти 15-ть лет мне удалось более спокойно и подробно, в связи с существующими теперь распространенными учениями, обдумать предмет, который разбирался в книге: "Что же нам делать?",-- то я предлагаю читателям те новые доводы, приводящие к тем же прежним ответам. Думаю, что доводы эти могут быть полезны людям, искренно стремящимся к уяснению своего положения в обществе и к ясному определению вытекающих из этого положения нравственных обязанностей, и потому печатаю их.
   Основная мысль, как той книги, так и этой статьи, -- отрицание насилия. Это отрицание я понял и узнал из евангелия, где оно яснее всего выражено в словах: "Вам сказано: око за око... то есть вас учили употреблять насилие против насилия, а я учу вас: подставьте другую щеку, когда бьют вас, то есть терпите насилие, но не делайте его". Знаю я, что эти великие слова, благодаря легкомысленно превратным и согласным между собой толкованиям либералов и церкви, будут для большинства так называемых образованных людей поводом к тому, чтобы не читать статьи или предубежденно отнестись к ней, но я все-таки помещаю эти слова в эпиграф настоящей статьи.
   Я не могу помешать людям, называющим себя просвещенными, считать евангельское учение отсталым, давно, пережитым человечеством руководством жизни. Мое же дело в том, чтобы указывать на тот источник, из которого я почерпнул познание еще далеко не сознанной людьми истины, которая одна может избавить людей от их бедствий. Это я и делаю.
  
   Июня 28-го 1900 г.
  
  

I

  
   Знакомый мне служащий на Московско-Казанской железной дороге весовщик, между разговором, рассказал мне, что крестьяне, грузящие на его весах товары, работают 36 часов сряду.
   Несмотря на полное доверие мое к правдивости рассказывавшего, я не мог поверить ему. Я думал, что он или ошибается, или преувеличивает, или я чего-нибудь не понимаю.
   Но весовщик так подробно рассказал мне условия, при которых происходит эта работа, что нельзя было сомневаться. По рассказу его таких грузовщиков на Московско-Казанской железной дороге -- 250 человек. Все они разделены на партии по 5 человек и работают сдельно, получая по 1 рублю и по 1 рублю 15 копеек за 1000 пудов нагруженного или выгруженного товара. Приходят они поутру, работают день и ночь на выгрузке и тотчас же по окончании ночи, утром, поступают на нагрузку и работают еще день, так что в двое суток они спят одну ночь. Работа их состоит в том, чтобы сваливать и перетаскивать тюки по 7, 8 и до 10 пудов. Двое наваливают на спины остальных троих, и те носят. Зарабатывают они такой работой на своих харчах менее рубля в сутки. Работают постоянно, без праздников.
   Рассказ весовщика был так обстоятелен, что нельзя было сомневаться, но я все-таки решил своими глазами проверить его и поехал на товарную станцию.
   Найдя на товарной станции своего знакомого, я сказал ему, что приехал посмотреть на то, что он мне рассказывал.
   -- Кому ни говорил -- никто не верит, -- сказал я.
   -- Никита, -- не отвечая мне, обратился весовщик к кому-то в будке: -- поди-ка сюда!
   Из двери вышел высокий, худой рабочий в оборванной поддевке.
   -- Когда вы поступили на работу?
   -- Когда? вчерась утром.
   -- А ночь где были?
   -- Известно, на выгрузке.
   -- Ночью работали? -- спросил уже я.
   -- Известно, работали.
   -- А нынче когда сюда поступили?
   -- Поутру поступили, когда же еще?
   -- А когда кончите работать?
   -- Когда отпустят, тогда и кончим.
   Подошло еще четыре рабочих, составляющих партию из пяти человек. Все были без шуб, в рваных поддевках, несмотря на то, что было около 20 градусов мороза. Я стал расспрашивать их о подробностях их работы, очевидно, удивляя их интересом, который я выказывал к такой простой и естественной, как им казалось, вещи, как их 36-часовая работа.
   Все они были люди деревенские, большей частью мои земляки -- тульские; есть орловские, есть и воронежские. Живут они в Москве по квартирам, некоторые с семьями, большею же частью одни. Те, которые живут без семей, посылают заработанное домой. Харчатся все порознь у хозяев. Харчи обходятся по 10 рублей в месяц. Едят мясо всегда, не соблюдая постов. Находятся в работе не 36 часов подряд, а всегда больше, потому что на проход с квартиры и обратно уходит более получаса и, кроме того, часто их задерживают на работе дольше положенного времени. Вырабатывают на такой 37-часовой подряд работе, без вычета харчей, рублей 25 в месяц.
   На вопрос мой: зачем они работают такую каторжную работу, мне отвечали:
   -- А куда же денешься?
   -- Да зачем же работать 36 часов подряд? Разве нельзя так устроить, чтобы работать посменно?
   -- Так велят.
   -- Да вы-то зачем же соглашаетесь?
   -- Затем и соглашаешься, что кормиться надо. Не хочешь -- ступай. На час опоздаешь, и то сейчас ярлык в зубы и марш, а на твое место 10 человек готовы.
   Рабочие были все молодые люди, один только был постарше, вероятно лет за 40. У всех лица были худые, истомленные, и усталые глаза, точно они выпили. Тот худой рабочий, с которым я с первым заговорил, особенно поразил меня этой странной усталостью взгляда. Я спросил его, не выпил ли он нынче?
   -- Не пью, -- отвечал он, как всегда, не задумываясь, отвечают на этот вопрос люди, действительно не пьющие.
   -- И табаку не курю, -- прибавил он.
   -- А другие пьют? -- спросил я.
   -- Пьют. Сюда приносят.
   -- Работа не легкая. Всё крепости прибавит, -- сказала пожилой рабочий. Рабочий этот и нынче выпил, но это было, совершенно незаметно.
   Поговорив еще с рабочими, я пошел посмотреть на выгрузку.
   Пройдя мимо длинных рядов всяких товаров, я подошел к рабочим, медленно катившим нагруженный вагон. Передвижение на себе вагонов и очистку платформ от снега, как я узнала потом, рабочие обязаны делать бесплатно. Это стоит и в печатном условии. Рабочие были такие же оборванные и исхудалые, как и те, с которыми я говорил. Когда они докатили вагон до места и остановились, я подошел к ним и спросил, когда они стали на работу и когда обедали. Мне ответили, что стали на работу в 7 часов, а обедали только сейчас. Так по работе надо было, не отпускали.
   -- А когда отпустят?
   -- А как придется, другой раз и до 10 часов, -- как будто хвастаясь своей выдержкой в работе, отвечали рабочие.
   Видя мой интерес к их положению, рабочие окружили меня и в несколько голосов, вероятно, принимая меня за начальника, сообщали мне то, что, очевидно, составляло их главный предмет неудовольствия, а именно то, что помещение, в котором им иногда между дневной работой и началом ночной можно было бы отогреться и иногда соснуть в продолжение часа, было тесно. Все выражали большое неудовольствие на эту тесноту.
   -- Собирается 100 человек, а лечь негде, под нарами и то тесно, -- говорили недовольные голоса. --Сами взгляните -- недалеко.
   Помещение, действительно, было тесно. В 10-аршинной горнице могли поместиться на нарах человек 40. Несколько рабочих вошли за мной в горницу и все наперерыв с раздражением жаловались на тесноту помещения. "Под нарами и то лечь негде", говорили они.
   Сначала мне показалось странно то, что эти люди, на 20-градусном морозе без шуб, в продолжение 37 часов таскающие 'на спинах 10-пудовые тяжести, отпускаемые на обед и ужин не в то время, когда им нужно, а когда вздумается их начальству, вообще находящиеся в гораздо худшем, чем ломовые лошади, положении, -- что эти люди жалуются только на тесноту помещения в их теплушке. Сначала это мне показалось странно, но, вдумавшись в их положение, я понял, какое мучительное чувство должны испытывать эти никогда не высыпающиеся, иззябшие люди, когда они, вместо того, чтобы отдохнуть и обогреться, лезут по грязному полу под нары и там только еще больше разламываются и расслабевают в душном, зараженном воздухе.
   Только в этот мучительный час тщетной попытки сна и отдыха они, вероятно, болезненно чувствуют весь ужас своего губящего жизнь 37-часового труда и поэтому-то особенно возмущены таким кажущимся незначительным обстоятельством, как теснота помещения.
   Посмотрев несколько партий на их работах и поговорив еще с некоторыми из рабочих и от всех услыхав одно и то же, я поехал домой, уверившись в том, что то, что рассказывал мне мой знакомый, была правда.
   Было правда то, что за деньги, дающие только пропитание, люди, считающиеся свободными, находят нужным отдаваться в такую работу, в которую во времена крепостного права ни один самый жестокий рабовладелец не послал бы своих рабов. Да что рабовладелец, ни один хозяин-извозчик не отдал бы и своей лошади, потому что лошадь стоит денег и нерасчетливо непосильной 37-часовой работой коротать жизнь ценного животного.
  

II

  
   Заставлять людей работать в продолжение 37 часов сряду без она, -- это, кроме того, что жестоко, еще и нерасчетливо. А между тем, такое нерасчетливое употребление человеческих жизней не переставая происходит вокруг нас.
   Против дома, в котором я живу, -- фабрика шелковых изделий, устроенная по последним усовершенствованным приемам и техники. В ней работают и живут около 3000 женщин и 700 мужчин. Я сейчас, сидя у себя, слышу неперестающий грохот машин и знаю, потому что был там, что значит этот грохот. 3000 женщин стоят в продолжение 12-ти часов над станками среди оглушающего шума, мотая, разматывая, пропуская шелковые нити для производства шелковых материй. Все женщины, за исключением тех, которые только что пришли из деревень, имеют нездоровый вид. Большинство их ведет очень невоздержанную и безнравственную жизнь, почти вое замужние и незамужние тотчас после родов отсылают своих детей или в деревню, или в воспитательный дом, где 80% этих детей погибают, сами же родильницы, чтобы не быть замененными, становятся на работу на другой, на третий день после родов.
   Так что в продолжение 20-ти лет, как я это знаю, десятки тысяч молодых, здоровых женщин-матерей губили и теперь продолжают губить свои жизни и жизни своих детей для того, чтобы изготавливать бархатные и шелковые материи.
   Вчера мне встретился нищий молодой, на костылях, с могучим сложением и искривленным станом. Он работал тачками, сорвался и повредил себе внутренности. Он пролечил то, что у него было, у бабок и докторов и теперь 8 лет без приюта, просит милостыню и жалуется на бога, что он не посылает ему смерти.
   Сколько таких же трат жизней, о которых мы или не знаем, или о которых знаем, но которых не замечаем, считая, что это так и должно быть.
   Я знаю на тульском чугунно-литейном заводе рабочих при домнах, которые для того, чтобы из двух воскресений иметь одно свободным, проработав день, остаются на ночь и работают сряду 24 часа. Я видел этих рабочих. Они все пьют вино, чтобы и поддержать в себе энергию, и, очевидно, так же, как и эти грузчики на железной дороге, быстро тратят не проценты, а капитал своих жизней. А траты жизней людей, производящих заведомо вредные работы: типографщики, заражающиеся свинцовой пылью, рабочие на зеркальных, на карточных, на спичечных, сахарных, табачных, стеклянных заводах, рудокопы, золотари?
   Статистические данные Англии говорят, что средняя долгота жизни людей высших классов 55 лет, продолжительность же жизней рабочих нездоровых профессий -- 29.
   Казалось бы, зная это (а не знать этого невозможно), нам, людям, пользующимся этим стоящим человеческих жизней трудом, если мы не звери, невозможно ни одной минуты оставаться спокойными, а между тем мы, люди достаточные, либеральные, гуманные, очень чувствительные к страданиям не только людей, но и животных, не переставая пользуемся таким трудом, стараемся всё больше и больше богатеть, т. е. пользоваться всё больше и больше таким трудом, и остаемся совершенно спокойными.
   Узнав, например, про 37-часовую работу грузчиков и про их дурное помещение, мы тотчас же пошлем туда получающего хорошее жалованье инспектора, запретим работу свыше 12-ти часов, предоставляя лишенным одной трети заработка рабочим кормиться, как они хотят, обяжем еще железную дорогу устроить удобное и просторное помещение для рабочих и тогда уже с совершенно спокойной совестью будем получать и отсылать товары по этой дороге и получать жалованье, дивиденды, доходы с домов, земли и т. п. Узнав же про то, что на шелковой фабрике живущие вдали от семей и среди соблазнов женщины и девушки губят себя и своих детей, что большая половина прачек, гладящих наши крахмальные рубашки, и наборщиков, печатающих развлекающие нас книжки и газеты, заболевают чахоткой, мы только пожмем плечами и скажем, что очень жалеем о том, что это так, но что сделать мы против этого ничего не можем, и будем с спокойной совестью продолжать покупать шелковые материи, носить крахмальные рубашки и читать поутру газеты. Мы очень озабочены отдыхом купеческих приказчиков, еще более переутомлением наших детей в гимназиях, строго запрещаем ломовым извозчикам накладывать на своих лошадей тяжелые воза, даже резание скотины на бойнях устраиваем так, чтобы животные страдали как можно меньше. Что же за удивительное затмение находит на нас, как только дело касается тех миллионов рабочих, которые со всех сторон медленно и часто мучительно убиваются на тех работах, которыми мы пользуемся для своих удобств и удовольствий?
  

III

  
   Удивительное затмение это людей нашего круга можно объяснить только тем, что, когда люди поступают дурно, они всегда придумывают себе такое мировоззрение, при котором дурные поступки их представляются уже не дурными поступками, а последствиями неизменных и находящихся вне их власти законов. В старину такое мировоззрение состояло в том, что существует неисповедимая и неизменная воля бога, предназначившая одним низкое положение и труд, а другим высокое -- и пользование благами жизни.
   На тему этого мировоззрения было написано огромное количество книг и прочтено бесчисленное количество проповедей. Тема эта разрабатывалась с самых различных сторон. Доказывалось, что бог сотворил разных людей --и рабов, и господ, и те, и другие должны быть довольны своим положением; потом доказывалось, что рабам будет лучше на том свете; потом разъяснялось, что хотя рабы -- и рабы и должны оставаться таковыми, их положение будет недурно, если господа будут милостивы к ним; потом самое последнее объяснение, уже после освобождения рабов, было то, что богатство вверено богом одним людям для того, чтобы они употребляли часть его на благие дела, и что тогда богатство одних и бедность других не представляют ничего дурного.
   Объяснения эти удовлетворяли и бедных, и богатых, в особенности богатых, очень долго. Но пришло время, когда объяснения эти стали недостаточными, особенно для начинающих понимать свое положение бедных, и тогда понадобились новые объяснения. И как раз во-время они и явились. Новые объяснения эти явились в виде науки -- политической экономии, которая утверждает, что она нашла законы, по которым распределяются между людьми труд и пользование его произведениями. Законы эти по учению этой науки состоят в том, что распределение труда и пользование им зависит от спроса и предложения, и от капитала, ренты, заработной платы, ценности, прибыли и т. д., вообще от неизменных законов, обусловливающих экономическую деятельность людей.
   На тему эту было в короткое время написано не менее книг и брошюр и прочитано не менее лекций, чем было написано трактатов и прочитано проповедей богословских на прежнюю тему, и теперь не переставая пишутся горы брошюр и книг и читаются лекции; и все эти книги и лекции так же туманны и неудобопонятны, как и богословские трактаты и проповеди, и так же, как и богословские трактаты, вполне достигают предназначенной цели: дают такое объяснение существующему порядку вещей, при котором одни люди могут спокойно не работать и пользоваться трудами других людей.
   То, что для исследований этой мнимой науки за образец общего порядка было принято не положение людей всего мира а всё историческое время, а положение людей в маленькой, находящейся в самом исключительном положении Англии в конце прошлого и начале нынешнего столетия, -- нисколько не препятствовало принятию истинности положении, к которым пришли исследователи; так же, как не препятствуют этому теперь бесконечные споры и разногласия деятелей этой науки, никак не могущих согласиться о том, как понимать ренту, прибавочную ценность, прибыль и т. п. Только одно основное положение этой науки, признается всеми: то, что - отношения людские обусловливаются не тем, что люди считают хорошим или дурным, а тем, что выгодно людям, находящимся в выгодном положении.
   Признано несомненной истиной то, что если в обществе развелось много разбойников и воров, отнимающих у трудящихся людей произведения их труда, то это происходит не потому, что разбойники и воры дурно поступают, а потому, что таковы неизменные экономические законы, которые могут измениться только медленной, определенной наукой, эволюцией, и потому, по учению науки, люди, принадлежащие к разбойникам, ворам или укрывателям, пользующиеся грабежом и воровством, могут спокойно продолжать пользоваться наворованным и награбленным.
   Большинство людей нашего мира, хотя и не знают в подробностях успокоительных объяснений науки, так же, как и многие прежние люди не знали в подробности теологических объяснений, оправдывавших их положение, -- все все-таки знают, что объяснения эти есть, что ученые, умные люди несомненно доказали и продолжают доказывать, что теперешний порядок вещей -- таков, каким он и должен быть, и что поэтому можно спокойно жить в этом порядке вещей, не стараясь изменить его.
   Этим только я могу объяснить то удивительное затмение, в котором находятся добрые люди нашего общества, искренно желающие блага животным, но с спокойной совестью поедающие жизни своих братьев.

IV

  
   Теория о том, что воля божия состоит в том, чтобы одни люди владели другими, очень долго успокаивала людей. Но эта теория, давая оправдания жестокости людей, довела эту жестокость до высшей степени и этим вызвала отпор и сомнение в ее истинности.
   Так и теперь теория о том, что экономическая эволюция совершается по неизменным законам, вследствие которых одни люди должны собирать капиталы, а другие всю жизнь работать, увеличивая эти капиталы, приготавливаясь к обещаемому им обобществлению орудий производства, -- теория эта, вызывая еще большую жестокость одних людей к другим, начинает также, в особенности среди людей простых, не оду репных наукой, вызывать некоторые сомнения.
   Вы видите, например, грузчиков, губящих свою жизнь 37-часовым трудом, или женщин на фабрике, или прачек, или типографщиков, или все те миллионы людей, которые живут в тяжелых, неестественных условиях однообразного, одуряющего, подневольного труда, и естественно спрашиваете: что привело этих людей к такому положению и как избавить их от него? И наука отвечает вам, что эти люди находятся в этом положении потому, что железная дорога принадлежит такой-то компании, шелковая фабрика такому-то господину, и все заводы, фабрики, типографии, прачечные -- вообще капиталистам, и что исправится это положение тем, что рабочие, соединясь между собою в союзы, кооперативные общества, стачками и участием в правительстве всё более и более влияя на хозяев и правительство, сначала добьются уменьшения часов работы и увеличения заработной платы, а под конец достигнут того, что все орудия производства перейдут в их руки. И тогда всё будет хорошо; теперь же всё идет, как должно идти, и изменять ничего не нужно.
   Ответ этот не может не представляться неученым и, в особенности, русским людям очень удивительным. Во-первых, ни по отношению грузчиков или женщин на фабрике, ни всех миллионов других рабочих, страдающих от тяжелой, нездоровой, одуряющей работы, принадлежность капиталистам орудий производства ничего не объясняет. Орудия производства земледелия тех рабочих, которые живут теперь на железной дороге, вовсе не захвачены капиталистами: у этих рабочих есть и земля, и лошади, и сохи, и бороны, и всё, что нужно для обработки земли; точно так же женщины, работающие на фабрике, не только не вынуждены к этому тем, что у них отняты орудия производства, но, напротив, уходят большей частью против желания старших членов семьи из домов, где работа их очень нужна и где у них есть все орудия производства. В таком же положении находятся миллионы рабочих и в России, и в других государствах. Так что причину бедственного положения рабочих никак нельзя видеть в захвате капиталистами орудий производства. Причина должна заключаться в том, что выгоняет их из деревни. Это во-первых. Во-вторых же, избавить рабочих от этого положения даже и в том далеком будущем, в котором наука обещает это избавление, никак не могут -- ни уменьшение часов работы, ни увеличение платы, ни обещаемое обобществление орудий производства.
   Всё это не может улучшить их положения потому, что бедственность положения рабочих как на железной дороге, так и на шелковой и всякой другой фабрике или заведении, заключается не в большем или меньшем количестве часов работы (земледельцы работают, считая свою жизнь счастливою, иногда по 18 часов в сутки и по 36 часов подряд), и не в малом количестве платы, и не в том, что железная дорога или фабрика принадлежит не им, а в том, что рабочие принуждены работать в вредных, неестественных и часто опасных и губительных для жизни условиях городской казарменной жизни, полной соблазнов и безнравственности, и работать работу чужую и подневольную.
   За последнее время часы работы уменьшились и заработная плата увеличилась, но это уменьшение часов работы и увеличение платы не улучшило положения рабочих, если иметь в виду не их более роскошные привычки: часы с цепочкой, шелковые платки, табак, вино, говядина, пиво и т. п., но их истинное благосостояние, т. е. их здоровье и нравственность и, главное, их свободу.
   На знакомой мне фабрике шелковых изделий 20 лет тому назад работали преимущественно мужчины по 14 часов в сутки и вырабатывали рублей 15 в круг и большею частью отсылали эти деньги домашним в деревню. Теперь работают почти все женщины, работают 11 часов и вырабатывают некоторые до 25 рублей в месяц, в круг же более 15 рублей и большею частью, не посылая домой, все выработанные деньги проживают здесь преимущественно на наряды, пьянство и разврат. Уменьшение же часов работы только увеличивает время, проводимое ими в трактирах.
   То же в большей или меньшей степени происходит на всех фабриках или заводах. Везде, несмотря на уменьшение часов работы и увеличение платы, ухудшается, в сравнении с земледельческой жизнью, здоровье, уменьшается средняя продолжительность жизни и теряется нравственность, как это и не может быть иначе при оторванности от наиболее содействующих нравственности условий -- семейной жизни и свободного, здорового, разнообразного, осмысленного земледельческого труда.
   Очень может быть то, что утверждают некоторые экономисты, что с уменьшением часов работы, увеличением платы и улучшением санитарных условий на фабриках, здоровье рабочих и их нравственность улучшается сравнительно с тем положением, в котором фабричные находились прежде. Может быть даже и то, что в последнее время и в некоторых местах положение рабочих на фабриках по внешним условиям лучше, чем положение сельского населения. Но это происходит, и то только в некоторых местах, оттого, что правительство и общество под влиянием положений науки делают всё возможное для ухудшения сельского и улучшения положения фабричного населения.
   Если положение фабричных рабочих в некоторых местах, и то только по внешним условиям, лучше положения сельских рабочих, то это доказывает только то, что можно всякого рода стеснениями сделать бедственною самую лучшую по внешним условиям жизнь и что нет того самого неестественного и дурного положения, к которому не мог бы приспособиться человек, оставаясь в нем в продолжение нескольких поколений.
   Бедственность положения фабричного и вообще городского рабочего не в том, что он долго работает и мало получает, а в том, что он лишен естественных условий жизни среди природы, лишен свободы и принужден к подневольному, чужому и однообразному труду.
   И потому ответ на вопросы о том, почему фабричные и городские рабочие находятся в бедственном положении и как помочь этому, никак не может состоять в том, что происходит это оттого, что капиталисты завладели орудиями производства, и что улучшит положение рабочих уменьшение часов работы, увеличение платы и обобществление орудий производства.
   Ответ на эти вопросы должен состоять в указании причин, лишивших рабочих естественных условий жизни среди природы и пригнавших их в фабричную неволю, и в указании средств избавления рабочих от необходимости перехода из свободной деревенской жизни в подневольную фабричную.
   И потому в вопросе о том, почему рабочие в городах находятся в бедственном положении, заключается прежде всего вопрос о том, какие причины выгнали этих людей из деревни, где они или их предки жили и могли бы жить и у нас в России и теперь еще живут такие люди, и что пригнало и пригоняет их против их желания на фабрики и заводы.
   Если же есть такие рабочие, которые, как в Англии, Бельгии, Германии, уже несколько поколений живут на фабриках, то и эти живут так не по своей воле, а потому, что их родители, деды или прадеды были чем-то вынуждены променять земледельческую жизнь, которую они любили, на жизнь в городе и на фабрике, которая им представлялась тяжелой. Сельское население сначала насильственно обезземеливали, говорит К. Маркс, изгоняли в доводили до бродяжничества, а затем, в силу жестоких законов, его пытали, клеймили каленым железом, наказывали плетьми, с целью подчинить требованиям наемного труда. И потому вопрос о том, как избавить рабочих от их бедственного положения, казалось бы, естественно сводится к вопросу о том, как устранить те причины, которые выгнали уже некоторых и теперь выгоняют и хотят выгнать остальных из того положения, которое эти люди считали и считают хорошим, и пригнали и пригоняют в то положение, которое они считали и считают дурным.
   Экономическая же наука, хотя и указывает мимоходом на причины, выгнавшие рабочих из деревни, не занимается вопросом об устранении этих причин, а всё свое внимание обращает на улучшение положения рабочих на существующих фабриках и заводах, как бы предполагая, что положение рабочих на этих заводах и фабриках есть нечто неизменное, такое, которое во что бы то ни стало должно оставаться для тех, которые находятся уже на фабриках, и должно сделаться таким же для тех, которые еще не оставили деревни и земледельческого труда.
   Мало того, экономическая наука так уверилась в том, что все сельские рабочие должны неизбежно пройти через городское фабричное состояние, что несмотря на то, что все мудрецы и поэты мира всегда только в условиях земледельческого труда видели осуществление идеала человеческого счастья, несмотря на то, что все, с неизвращенными привычками, рабочие люди всегда предпочитали и предпочитают земледельческий труд всякому другому, несмотря на то, что фабричный труд всегда нездоров, однообразен, а земледельческий -- самый здоровый, разнообразный; несмотря на то, что земледельческий труд всегда свободный, т. е., что рабочий по своей воле чередует труд и отдых, а труд на фабрике, хотя бы она принадлежала самим рабочим,-- всегда подневольный, в зависимости от машины; несмотря на то, что фабричный труд есть производный, а земледельческий основной, без которого не могли бы существовать никакие фабрики, экономическая наука все-таки утверждает, что все сельские люди не только не страдают от перехода из деревни в город, но сами желают этого, стремятся к этому.
  

V

  
   Как ни явно несправедливо утверждение людей науки о том, что благо человечества должно состоять в том самом, что глубоко противно человеческому чувству, -- в однообразном, подневольном фабричном труде, люди науки неизбежно приведены к необходимости этого явно несправедливого утверждения, так же, как неизбежно приведены были теологи к столь же явно несправедливому утверждению о том, что рабы и господа -- различные существа и что неравенство их положений в этом мире возместится в будущем.
   Причина этого явно несправедливого утверждения та, что люди, устанавливавшие и устанавливающие положение науки, принадлежат к достаточным классам и так привыкли к тем выгодным для себя условиям, среди которых они живут, что не допускают и мысли о том, чтобы общество могло существовать вне этих условий.
   Условия же жизни, к которым привыкли люди достаточных классов, -- это то обильное производство разнообразных предметов, нужных для их удобств и удовольствий, которое получается только благодаря существующим теперь фабрикам и заводам, при их настоящем устройстве. И потому, рассуждая об улучшении положения рабочих, люди науки, принадлежащие к достаточным классам, всегда предлагают только такие улучшения, при которых фабричное производство останется то же, а потому и те же останутся удобства жизни, которыми они пользуются.
   Даже самые передовые люди науки -- социалисты, требуя полной передачи рабочим орудий производства, при этом всегда предполагают, что будет продолжаться производство, на тех же или таких же фабриках и с теперешним же разделением труда, всё тех же предметов или почти тех же самых, которые производятся теперь. Разница по их представлению будет только в том, что тогда не они, а все будут пользоваться такими же удобствами, которыми они одни теперь пользуются. Смутно представляют они себе, что при обобществлении орудий труда и они, люди науки, и вообще -- правящих классов, будут тоже участвовать в работах, но преимущественно в виде распорядителей: рисовальщиков, ученых, художников. О том же, как и кто будет делать белила в намордниках, кто будут кочегары, рудокопы и очистители клоаков, они или умалчивают, или пред полагают, что все эти дела будут так усовершенствованы, что даже работы в клоаках и под землею будут составлять приятное занятие. Так представляют они себе экономическую жизнь и в утопиях в роде Беллами, и в ученых трактатах.
   По их теории, рабочие тогда, все соединяясь в союзы, товарищества, воспитывая в себе солидарность, дойдут, наконец, посредством союзов, стачек и участия в парламентах до того, что овладеют всеми, включая и землю, орудиями производства; и тогда будут так хорошо питаться, так хорошо одеваться, такими будут пользоваться увеселениями по воскресениям, что предпочтут жизнь в городе, среди камня и дымовых труб, -- жизни деревенской, на просторе среди растений и домашних животных, и однообразную, по звонку, машинную работу, -- разнообразной, здоровой и свободной земледельческой работе.
   Хотя предположение это так же мало вероятно, как и предположение теологов о том рае, которым будут пользоваться на том свете рабочие за то, что они так мучительно работали в этом, умные и образованные люди нашего круга все-таки верят в это странное учение, так же, как прежние умные и ученые люди верили в рай для рабочих на том свете.
   А верят ученые и их ученики -- люди достаточных классов -- в это потому, что им нельзя не верить. Перед ними стоит дилемма: или им надо видеть, что всё то, чем они пользуются в своей жизни, от железной дороги до спичек и папироски, есть стоящий многих жизней человеческих труд их братьев, и что они, не участвуя в этом труде, а пользуясь им, -- очень нечестные люди, или надо верить, что всё совершающееся совершается по неизменным законам экономической науки для общего благополучия. В этом заключается та внутренняя психологическая причина, заставляющая людей науки, умных и образованных, но не просвещенных, с уверенностью и настойчивостью утверждать такую очевидную неправду, как ту, что рабочим людям для их блага лучше бросить свою счастливую и здоровую жизнь среди природы и идти губить свои тела и души на фабриках и заводах.
  

VI

  
   Но если и допустить явно несправедливое и противное всем свойствам человеческой природы утверждение о том, что людям лучше жить и работать на фабриках и в городах машинную и подневольную работу, чем в деревне ручную и свободную работу, если и допустить это, то и тогда самый тот идеал, к которому, по учению людей науки, ведет экономическая эволюция, заключает в себе такое внутреннее противоречие, которое никак невозможно распутать. Идеал этот состоит в том, что рабочие, сделавшись хозяевами всех орудий производства, будут пользоваться всеми теми удобствами и удовольствиями, которыми пользуются теперь одни достаточные люди. Все будут хорошо одеваться, хорошо помещаться, хорошо питаться, все будут ходить при электрическом свете по асфальту, посещать концерты и театры, читать газеты, книги, ездить на моторах и т. п. Но для того, чтобы все пользовались известными предметами, надо распределить производство желательных предметов и, стало быть, определить, сколько времени должен работать каждый работник: как определить это?
   Статистические данные могут определить (и то очень несовершенно) потребности людей в скованном капитализмом, конкуренцией и нуждою обществе; но никакие статистические данные не покажут -- сколько и каких предметов нужно для удовлетворения потребностей людей такого общества, в котором орудия производства будут принадлежать самому обществу, т. е. там, где люди будут свободны. Потребности в таком обществе никак нельзя будет определить, потому что потребности в таком обществе будут всегда в бесконечное число раз больше возможности их удовлетворения. Всякий пожелает иметь всё то, что имеют теперь самые богатые, и потому определить количество нужных для такого общества предметов нет никакой возможности.
   Кроме того, как согласить людей работать предметы, которые одни будут считать нужными, а другие -- ненужными или даже вовсе вредными? Если будет найдено, что для удовлетворения потребностей общества нужно будет каждому работать, хотя бы 6 часов в сутки, то кто заставит человека в свободном обществе работать эти 6 часов, когда он знает, что часть этих часов идет на производство предметов, которые он считает ненужными или даже вредными?
   Нет никакого сомнения, что при теперешнем устройстве общества производятся с большой экономией сил, благодаря машинам и, главное, разделению труда, чрезвычайно сложные и доведенные до высшей степени совершенства, самые разнообразные предметы, производство которых выгодно их хозяевам и пользоваться которыми мы находим очень удобным и приятным. Но то, что эти предметы сами по себе хорошо сделаны и сделаны с малой затратой сил, что они выгодны для капиталистов и что мы находим их для себя нужными, не доказывает того, что люди свободные без принуждения стали бы продолжать делать эти предметы. Нет никакого сомнения, что Крупп при теперешнем разделении труда очень скоро и искусно делает прекрасные пушки, и NN очень скоро и искусно -- пестрые и шелковые материи, а SS -- пахучие духи, глянцевитые карты, пудру, спасающую цвет лица, а Попов -- вкусную водку и т. п., и что как для потребителей этих предметов, так и для хозяев заведений, где они делаются, это очень выгодно. Но пушки и духи и водка желательны для тех, которые хотят завладеть китайскими рынками, или любят пьянство, или заняты сохранением цвета лица, но будут люди, которые найдут производство этих предметов вредным. Но, не говоря про такие предметы, всегда будут люди, которые найдут, что выставки, академии, пиво, мясо не нужны и даже вредны. Как заставить этих людей участвовать в производстве таких предметов?
   Но даже если люди сумеют найти средство согласить всех производить известные предметы, -- хотя такого средства нет и не может быть, кроме принуждения, -- кто в свободном обществе, без капиталистического производства, без конкуренции спроса и предложения, -- определит, на какие предметы направить преимущественно силы: какой прежде, какой после работать? Прежде ли строить сибирскую дорогу и укреплять Порт-Артур, а потом проводить шоссе по уездам -- или наоборот? Что прежде устраивать: электрическое освещение или орошение полей? И потом еще неразрешимый при свободе рабочих вопрос: кто какие будет работать работы? Очевидно, всем будет приятнее заниматься сенокосом или рисованием, чем быть кочегаром или очистителем клоаков. Как в этом распределении работ согласить людей? На все эти вопросы не ответят никакие статистические- данные. Решение этих вопросов возможно только теоретическое, т. е. такое, что будут люди, которым будет дана власть распоряжаться всем этим. Одни люди будут решать эти вопросы, а другие будут повиноваться им.
   Но, кроме вопроса о распределении и направлении производства и выборе труда при обобществлении орудий производства, является еще и самый главный вопрос, -- о той степени разделения труда, которая может быть установлена в социалистически организованном обществе. Существующее теперь разделение труда обусловлено нуждами рабочих. Рабочий соглашается всю жизнь жить под землею или делать всю жизнь одну сотую предмета, всю жизнь однообразно махать руками среди грохота машин только потому, что без этого у него не будет средств к жизни. Но рабочий, владеющий орудиями производства и потому не терпящий нужды, только вследствие принуждения может согласиться стать в те одуряющие и убивающие душевные способности условия разделения труда, в которых люди работают теперь. Разделение труда несомненно очень выгодно и свойственно людям, но если люди свободны, то разделение труда возможно только до известного, очень недалекого предела, который давно уже перейден в нашем обществе.
   Если один крестьянин занимается преимущественно сапожным мастерством, а жена его ткацким, а другой крестьянин пашет, а третий кует, и они все, приобретая исключительную ловкость в своей работе, дотом обмениваются своими произведениями, то такое разделение выгодно для всех, и свободные люди естественно разделят так труд между собой. Но такое разделение труда, при котором мастер делает всю жизнь одну сотую предмета или кочегар на заводе работает в 50-градусной температуре или задыхаясь от вредных газов, -- такое разделение труда невыгодно людям, потому что оно, производя ничтожные предметы, губит самый драгоценный предмет -- жизнь человеческую. И потому такое разделение труда, как то, которое существует теперь, может существовать только при принуждении.
   Родбертус говорит, что разделение труда коммунистически связывает человечество. Это справедливо, но связывает человечество только свободное разделение труда, т. е. такое, при котором люди добровольно разделяют труд.
   Если люди решили делать дорогу и один копает, другой везет камень, третий разбивает его и т. д., то такое разделение труда связывает людей. Но если независимо от желания, а иногда и против желания рабочих, строится железная стратегическая дорога, или Эйфелева башня, или все те глупости, которыми полна Парижская выставка, -- и один рабочий вынужден добывать чугун, другой привозить уголь, третий лить этот и чугун, четвертый рубить деревья, тесать их, не имея даже малейшего понятия о назначении обрабатываемых ими предметов, то такое разделение труда не только не связывает между собою рабочих, но, напротив, разделяет их.
   И потому при обобществлении орудий труда, если люди будут свободны, они усвоят только такое разделение труда, при котором благо этого разделения будет больше, чем то зло, которое оно будет причинять рабочему. А так как всякий человек естественно видит благо в расширении и разнообразии своей деятельности, то, очевидно, такое разделение труда, какое существует теперь, невозможно в свободном обществе.
   А как только изменится теперешнее разделение труда, так уменьшится -- и в очень большой степени -- и производство тех предметов, которыми мы теперь пользуемся, и которыми (предполагается, что будет в социалистическом государстве) пользоваться всё общество.
   Предполагать, что при обобществлении орудий производства останется то же обилие посредством принудительного разделения труда производимых предметов, -- всё равно, как предположение о том, что при освобождении от крепостного права останутся те же домашние оркестры, сады, ковры, кружева, театры, которые производились крепостными. Так что предположение о том, что при осуществлении социалистического идеала все люди будут свободны и, вместе с тем, будут пользоваться всем тем или почти тем же, чем пользуются теперь достаточные классы, заключает в себе очевидное внутреннее противоречие.
  

VII

  
   Повторяется совершенно то же, что было во времена крепостного права. Как тогда большинство владельцев крепостных и вообще людей достаточных классов если и признавали положение крепостных не вполне хорошим, то предлагали для исправления его только такие изменения, которые не нарушали главных выгод помещиков, так и теперь люди достаточных классов, признавая положение рабочих не совсем хорошим, предлагают для исправления его только такие меры, которые не нарушают выгодного положения людей достаточных классов. Как тогда благорасположенный помещик говорил об отеческой власти и советовал, как Гоголь, помещикам быть добрее и заботливее о своих крепостных, но не допускал и мысли об освобождении, которое представлялось ему вредным и опасным, -- так точно и теперь большинство достаточных людей нашего времени советуют хозяевам быть заботливее о благе своих рабочих, но точно так же не допускают и мысли о таком изменении строя экономической жизни, при котором рабочие были бы вполне свободны.
   И точно так же как тогда передовые либеральные люди, признавая неизменным положение крепостных, требовали от правительства ограничения власти господ и сочувствовали возмущениям крепостных, так и теперь либералы нашего времени, признавая существующий порядок неизменным, требуют от правительства ограничения капиталистов и фабрикантов и сочувствуют союзам, стачкам, вообще возмущениям рабочих. И точно так же как и тогда самые передовые люди требовали освобождения крепостных, но и в проекте оставляли их в зависимости от собственников земли -- помещиков или от оброков и податей, -- так и теперь самые передовые люди требуют освобождения рабочих от капиталистов, обобществления орудий производства, но при этом оставляют рабочих в зависимости от теперешнего распределения и разделения труда, которые, по их мнению, должны остаться неизменными. Учение экономической науки, которому, хотя и не вникая в подробности его, следуют все считающие себя просвещенными и передовыми достаточные люди, представляется при поверхностном взгляде либеральным, даже радикальным, заключая в себе нападки на богатые классы общества, но по существу учение это в высшей степени консервативное, грубое и жестокое. Так или иначе, но люди науки и за ними и все достаточные классы во что бы то ни стало хотят отстоять существующее теперь распределение и разделение труда, дающее возможность производить то большое количество предметов, которыми они пользуются. Существующий экономический строй люди науки, а за ними и все люди достаточных классов называют культурой и видят в этой культуре: железных дорогах, телеграфах, телефонах, фотографиях, рентгеновских лучах, клиниках, выставках и, главное, всех приспособлениях комфорта, -- нечто такое священное, что не допускают даже мысли о таких изменениях, которые могли бы уничтожить всё это или хоть малую часть этих приобретений. Всё можно изменить по учениям этой науки, но только не то, что они называют культурой. А между тем становится всё более и более очевидным, что эта культура может существовать только благодаря принуждению рабочих к работе. Но люди науки так уверены в том, что культура эта есть величайшее из благ, что смело говорят обратное тому, что когда-то говорили юристы: fiat justitia - pereat mundus. (1) Теперь же говорят: fiat cultura - pereat justitia. (2) И не только говорят, но и поступают так. Всё можно изменить и в практике, и в теории. Но только не культуру, -- не всё то, что совершается на заводах, фабриках, а, главное, продается в магазинах.
   Я же думаю, что людям просвещенным, исповедующим христианский закон братства и любви к ближнему, нужно сказать совершенно обратное:
   Прекрасно электрическое освещение, телефоны, выставки и все сады Аркадии с своими концертами и представлениями, и все сигары и спичечницы, и подтяжки, и моторы; но пропади они пропадом, и не только они, но и железные дороги и все фабричные ситны и сукна в мире, если для их производства нужно, чтобы 99/100 людей были в рабстве и тысячами погибали на работах, нужных для производства этих предметов. Если для того, чтобы Лондон или Петербург были освещены электричеством, или для того, чтобы были построены здания выставки, или для того, чтобы были красивые краски, или чтобы скоро и много ткали красивых материй, нужно, чтобы погибло, или сократилось, или извратилось хотя бы самое малое количество жизней (а статистика показывает нам, как много их погибает), то пускай освещается Лондон и Петербург газом или маслом, пускай не будет никакой выставки, пускай не будет красок, материй, но только чтоб не было рабства и происходящих от него гибелей жизней человеческих. Истинно просвещенные люди всегда лучше согласятся вернуться к езде верхом и на вьюках и даже к копанью земли кольями и руками, чем ездить по железным дорогам, регулярно давящим столько-то людей в год только потому, что владетели дорог находят более выгодным платить семьям убитых вознаграждение, чем провести дороги так, чтобы они не могли давить людей, как это происходит в Чикаго.
  
   (1) [да здравствует справедливость -- пусть погибнет мир.]
   (2) [да здравствует культура -- пусть погибнет справедливость.]
  
   Девиз истинно просвещенных людей не fiat cultura - pereat justitia, a fiat justitia - pereat cultura. (1)
   Но культура, полезная культура и не уничтожится. Людям ни в каком случае не придется вернуться к копанию земли кольями и освещению себя лучинами. Недаром человечество при своем рабском устройстве сделало такие большие успехи в технике. Если только люди поймут, что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев.

VIII

  
   Представим себе человека из совершенно чуждой нам страны, не имеющего понятия о нашей истории и наших узаконениях, у которого, показав ему нашу жизнь в разных ее проявлениях, спросили бы, какое он видит главное различие между образом жизни людей нашего мира? Главное различие в образе жизни людей, на которое укажет такой человек, будет то, что одни -- малое число людей -- с чистыми белыми руками, хорошо питаются, одеваются, помещаются, очень мало и легко или вовсе ничего не работают и только развлекаются, тратя на эти развлечения миллионы тяжелых рабочих дней других людей; другие же, всегда грязные, бедно одетые, бедно помещаемые и бедно питаемые, с мозолистыми, грязными руками, не переставая, с утра до вечера, иногда все ночи, работают на тех, которые ничего не работают и постоянно развлекаются.
   Если между теперешними рабами и рабовладельцами трудно провести такую же резко отделяющую черту, как та, которая отделяла прежних рабов от рабовладельцев, и если между рабами нашего времени есть такие, которые только временно рабы, а потом делаются рабовладельцами, или такие, которые в одно и то же время и рабы, и рабовладельцы, то это смешение тех и других в точках соприкосновения не ослабляет истинности того положения, что все люди нашего времени разделяются
  
      -- [да здравствует культура -- пусть погибнет справедливость, а да здравствует справедливость -- пусть погибнет культура.]
  
   на рабов и господ -- так же определенно, как, несмотря на сумерки, разделяются сутки на день и ночь.
   Если у рабовладельца нашего времени нет раба Ивана, которого он может послать в отхожую яму чистить свои испражнения, то есть 3 рубля, которые так нужны сотням Иванов, что рабовладелец нашего времени может выбрать любого из сотни Иванов и облагодетельствовать его тем, что предпочтительно перед другими позволит ему лезть в яму.
   Рабы в наше время -- не только все те фабричные и заводские рабочие, которые, чтобы существовать, должны продаваться в полную власть хозяев фабрик и заводов, -- рабы и все почти землевладельцы, работающие не покладая рук на чужих полях чужой хлеб, убирая его в чужие гумна, или обрабатывающие свои поля только затем, чтобы уплачивать проценты за непогасимые долги банкирам; -- такие же рабы и все бесчисленные лакеи, повара, горничные, проститутки, дворники, кучера, банщики, гарсоны и т. п., которые всю свою жизнь исполняют самые несвойственные человеческому существу и противные им самим обязанности.
   Рабство существует в полной силе. Но мы не сознаем его, так же, как не сознано было в Европе, в конце XVIII столетия, рабство крепостного права. Люди того времени считали, что положение людей, обязанных обрабатывать для господ землю и повиноваться им, было естественное, неизбежное экономическое условие жизни, и не называли этого положения рабством.
   То же самое и среди нас: люди нашего времени считают положение рабочих естественным, неизбежным экономическим условием и не называют этого положения рабством.
   И как к концу XVIII столетия люди Европы понемногу стали понимать, что то, прежде казавшееся естественной и неизбежной формой экономической жизни, положение крестьян, находящихся в полной власти господ, нехорошо, несправедливо и безнравственно и требует изменения, так и теперь начинают люди нашего времени понимать, что казавшееся прежде вполне законным и нормальным положение наемных и вообще рабочих -- не таково, каким оно должно бы быть, и требует изменений.
   Положение рабства нашего времени находится теперь совершенно в том же фазисе, в котором находилось крепостное право в Европе в конце XVIII столетия, а у нас и невольничество в Америке во второй четверти XIX столетия.
   Рабство рабочих нашего времени только начинает сознаваться передовыми людьми нашего общества; большинство же еще вполне уверено, что среди нас нет никакого рабства.
   Людей нашего времени поддерживает в этом непонимании своего положения еще и то обстоятельство, что мы только что отменили в России и Америке рабство. В действительности же отмена крепостничества и невольничества была только отменой устаревшей, ставшей ненужной формы рабства и заменой ее более твердой и захватившей большее против прежнего количество рабов формой рабства. Отмена крепостного права и невольничества была подобна тому, что делали крымские татары со своими пленниками, когда они придумали разрезать им подошвы и насыпать туда рубленую щетину. Сделав над ними эту операцию, они снимали с них колодки и цепи. Отмена крепостного права в России и невольничества в Америке хотя и упразднила прежнюю форму рабства, не только не уничтожила самой сущности его, но была совершена только тогда, когда щетина в подошвах нарвала нарывы и можно было быть вполне уверенным, что без цепи и без колодок пленники не убегут и будут работать. (Северяне в Америке смело требовали уничтожения старого рабства потому, что среди них новое -- денежное рабство уже явно захватило народ. Южные же не видели еще явных признаков нового рабства и потому не соглашались отменить старое.)
   У нас в России было отменено крепостное право только тогда, когда земли все уже были захвачены. Если же крестьянам была дана земля, то наложены были подати, заменившие рабство земельное. В Европе подати, державшие народ в рабстве, стали отменяться только тогда, когда народ был обезземелен, отучен от земледельческой работы и посредством заражения городскими потребностями поставлен в полную зависимость от капиталистов. Тогда только были отменены в Англии пошлины на хлеб. Теперь начинают отменять подати с рабочих в Германии и других странах, переводя их на богатых, только потому, что большинство народа уже находится во власти капиталистов. Одно средство порабощения отменяется только тогда, когда другое уже заменило его. Средств же этих несколько. И если не одно, то другое и иногда несколько этих средств вместе держат народ в рабстве, т.е ставят его в то положение, что одна, малая часть людей, имеет полную власть над трудами и жизнями большего числа людей. В этом-то порабощении большей части народа малой частью и состоит главная причина бедственного положения народа. И потому средство улучшения положения рабочих должно состоять в том, чтобы, во-первых, признать то, что среди нас существует рабство, и не в каком-либо переносном, метафорическом смысле, а в самом простом и прямом смысле, рабство, держащее одних людей -- большинство во власти других -- меньшинства, и, во-вторых, в том, чтобы, признав это положение, найти причины порабощения одних людей другими и, в-третьих, найдя эти причины, уничтожить их.
  

IX

  
   В чем же состоит рабство нашего времени? Что, какие силы порабощают одних людей другим? Если мы спросим у всех рабочих, как в России, так и в Европе и Америке, как на фабриках, так и на различных наемных должностях в городах и деревнях, что заставило людей избрать то положение, в котором они находятся, -- все они скажут, что привело их к этому: или то, что у них нет земли, на которой они могли бы и желали бы жить и работать (это скажут все русские рабочие и очень многие из европейских); или то, что с них требуют подати, как прямые, так и косвенные, которые они не могут заплатить иначе, как работая чужую работу; или еще то, что удерживают их на фабриках соблазны более роскошных привычек, которые они усвоили и которым они могут удовлетворить, только продав свой труд и свою свободу.
   Два первые условия: недостаток земли и подати -- как бы загоняют человека в подневольные условия, третье же условие -- неудовлетворенные увеличенные потребности заманивают его в эти условия и удерживают в них.
   Можно себе представить по проекту Генри Джорджа освобождение земли от права личной собственности и потому уничтожение первой из причин, загоняющих людей в рабство -- недостатка земли. Также можно себе представить и уничтожение податей, перенесение их на богатых, как это и совершается теперь в некоторых странах; но нельзя себе даже представить при теперешнем экономическом устройстве такого положения, при котором среди богатых людей не устанавливались бы всё более и более роскошные, часто вредные привычки жизни, и того, чтобы привычки эти не переходили понемногу, так же неизбежно, неудержимо, как вода в сухую землю, в соприкасающиеся с богатыми рабочие классы и не делались такими потребностями рабочих классов, за возможность удовлетворения которых рабочие бы не были готовы продать свою свободу.
   Так что это третье условие, несмотря на свою произвольность, т. е. что человек, казалось бы, мог бы и не поддаваться соблазнам, и, несмотря на то, что наука вовсе не признает его причиной бедственного положения рабочих, -- условие это составляет самую твердую, неустранимую причину рабства.
   Рабочие, живя вблизи богатых людей, всегда заражаются новыми потребностями и получают возможность удовлетворять этим потребностям только в той мере, в какой они отдают самый напряженный труд за это удовлетворение. Так что рабочие в Англии и Америке, получая иногда в 10 раз больше того, что необходимо для существования, продолжают быть такими же рабами, какими были прежде.
   Три причины, по объяснению самих рабочих, производят то рабство, в котором они находятся; история порабощения рабочих и действительность их положения подтверждают справедливость этого объяснения. Все рабочие приведены в свое настоящее положение и удерживаются в нем этими тремя причинами.
   Причины эти, действуя с разных сторон на людей, -- таковы, что ни один человек не может уйти от их порабощения. Земледелец, не располагая вовсе землею или достаточным количеством ее, всегда будет вынужден, чтобы иметь возможность кормиться с земли, отдаться в постоянное или временное рабство тем, кто владеет землей. Если же он так или иначе добудет столько земли, что будет в состоянии кормиться на ней своим трудом, то с него прямым или косвенным путем потребуют такие подати, что ему опять необходимо будет для уплаты их отдаться в рабство. Если же, чтобы избавиться от рабства на земле, он перестанет обрабатывать землю и станет, живя на чужой земле, заниматься ремеслом, обменивая свои произведения на нужные ему предметы, то с одной стороны подати, а с другой конкуренция капиталистов, производящих те же, как и он, предметы усовершенствованными орудиями, заставят его отдаться в постоянное или временное рабство капиталисту. Если же, работая у капиталиста, он мог бы установить с ним свободные отношения, такие, при которых ему не нужно бы было отдавать свою свободу, то неизбежно усвояемые им привычки новых потребностей заставят его сделать это.
   Так что так или иначе рабочий всегда будет в рабстве у тех людей, которые владеют податями, землею и предметами, необходимыми для удовлетворения его потребностей.
  

Х

  
   Немецкие социалисты назвали совокупность условий, подчиняющих рабочих капиталистам, железным законом рабочей платы, подразумевая под словом "железный" то, что этот закон есть что-то неизменное. Но в условиях этих нет ничего неизменного. Условия эти суть только последствия человеческих узаконений о податях, о земле и, главное, о предметах удовлетворения потребностей, т. е. о собственности. Узаконения же устанавливаются и отменяются людьми. Так что не какие-либо железные, социологические законы производят рабство людей, а узаконения. В данном случае рабство нашего времени очень ясно и определенно произведено не каким-либо железным стихийным законом, а человеческими узаконениями: о земле, о податях и о собственности. Существует одно узаконение о том, что всякое количество земли может быть предметом собственности частных лиц, может переходить от липа к лицу по наследству, завещанию, продаже; существует другое узаконение о том, что всякий человек должен платить беспрекословно подати, которые с него потребуют; и существует третье узаконение о том, что всякое количество каким бы то ни было путем приобретенных предметов составляет неотъемлемую собственность людей, которые ими владеют; и, вследствие этих узаконений, существует рабство.
   Все узаконения эти до такой степени нам привычны, что представляются нам такими же естественными условиями человеческой жизни, в необходимости и справедливости которых не может быть никакого сомнения, какими представлялись в старину узаконения о крепостном праве и рабстве; и мы не видим в них ничего неправильного. Но как пришло время, когда люди, увидав губительные последствия крепостного права, усумнились в справедливости и необходимости узаконений, утверждавших его, так точно и теперь, когда стали явны губительные последствия теперешнего экономического строя, невольно приходится усумниться в справедливости и необходимости узаконений о земле, податях и собственности, производящих эти последствия.
   Как прежде спрашивали, справедливо ли то, чтобы одни люди принадлежали другим и чтобы эти люди не имели ничего своего, а все произведения своего труда отдавали бы своим владельцам, так и теперь мы должны спросить себя, справедливо ли то, чтобы люди не могли пользоваться землею, числящейся собственностью других людей? Справедливо ли, чтобы люди отдавали другим в виде податей те части их труда, которые с них требуют? Справедливо ли то, чтобы люди не могли пользоваться предметами, считающимися собственностью других?
   Правда, ли, что люди не должны пользоваться землею, когда она числится собственностью людей, не обрабатывающих ее?
   Говорится, что установлено это узаконение потому, что земельная собственность есть необходимое условие процветания земледелия, что если бы не было частной, переходящей по наследству собственности, то люди сгоняли бы друг друга с захваченной земли и никто бы не работал, не улучшал той части земли, на которой сидит. Правда ли это?
   Ответ на этот вопрос дает история и современная действительность. История говорит, что земельная собственность произошла никак не от намерения обеспечить владение землей, а от присвоения себе общей земли завоевателями и раздачи ее тем, которые служили завоевателям. Так что установление собственности земли не имело цели поощрения земледелия. Действительность же показывает несостоятельность утверждения о том, что земельная собственность обеспечивает за земледельцами уверенность в том, что у них не отнимут землю, которую они обрабатывают. В действительности совершалось и совершается везде обратное. Право земельной собственности, которым воспользовались и пользуются преимущественно крупные собственники, сделало то, что все или почти все, т. е. огромное большинство земледельцев, находится теперь в положении людей, обрабатывающих чужую землю, с которой их могут согнать по своему произволу те, которые не обрабатывают ее. Так что существующее право земельной собственности есть никак не ограждение права земледельца пользоваться теми трудами, которые он положил на землю, а, напротив, средство отнятия у земледельцев той земли, на которой они работают, и передача ее неработающим, и потому никак не есть средство поощрения земледелия, а напротив, ухудшения его.
   О податях утверждается, что люди должны платать их потому, что они установлены с общего, хотя и молчаливого согласия, и употребляются на общественные нужды для выгоды всех.
   Правда ли это?
   Ответ на этот вопрос дает и история и действительность. История говорит, что подати никогда не устанавливались с общего согласия, а, напротив, всегда только вследствие того, что одни люди, завоеванием или другими средствами захватив власть над другими людьми, облагали их данями не для общественных нужд, а для себя. То же самое продолжается и теперь. Подати берут те, которые имеют власть делать это. Если же теперь некоторая часть этих даней, называемых податями и налогами, и употребляется на дела общественные, то большей частью на такие общественные дела, которые скорее вредны, чем полезны большинству людей.
   Так, например, в России отбирается от народа треть всего дохода, а на самую главную нужду, на народное образование, употребляется 1/50 часть всего дохода, и то на такое образование, которое больше вредит народу, одуряя его, чем приносит ему пользу. Остальные же 49/50 употребляются на ненужные и вредные для народа дела, как вооружение войска, стратегические дороги, крепости, тюрьмы, содержание духовенства, двора, на жалованье военным и статским чиновникам, т. е. на содержание тех людей, которые поддерживают возможность отбирать эти деньги у народа.
   То же происходит не только в Персии, Турции, Индии, но и во всех христианских конституционных государствах и демократических республиках: деньги отбираются у большинства народа не столько, сколько нужно, а столько, сколько можно, и совершенно независимо от согласия или несогласия облагаемых (все знают, как составляются парламенты и как мало они представляют волю народа) и употребляются не для общей пользы, а на то, что для себя считают нужным правящие классы: на войну в Кубе и Филиппинах, на отнятие и удержание богатств Трансвааля и т. п. Так что объяснение о том, что люди должны платить подати, потому что они установлены с общего согласия и употребляются для общей пользы, так же несправедливо, как и то, что земельная собственность учреждена для поощрения земледелия.
   Правда ли, что люди не должны пользоваться предметами, нужными им для удовлетворения их потребностей, если предметы эти составляют собственность других людей?
   Утверждается, что право собственности на приобретенные предметы установлено для того, чтобы обеспечить работника в том, что никто не отнимет у него произведений его труда.
   Правда ли это?
   Стоит только взглянуть на то, что совершается в нашем мире, где особенно строго ограждается такая собственность, чтобы убедиться, до какой степени действительность нашей жизни не подтверждает этого объяснения.
   В нашем обществе, вследствие права собственности на приобретенные предметы, происходит то самое, предотвращение чего имеет в виду это право, а именно то, что все предметы, произведенные и постоянно производимые рабочими, находятся и, по мере производства их, отнимаются у тех, которые их производят.
   Так что утверждение о том, что право собственности обеспечивает за работниками возможность пользования произведениями их труда, очевидно еще более несправедливо, чем оправдание права собственности на землю, основано на том же самом софизме. Прежде несправедливо, насильственно отняты у рабочих произведения их труда, а потом узаконены правила, по которым эти самые несправедливо и насильственно отобранные у рабочих произведения их труда признаются неотъемлемой собственностью похитителей.
   Собственность, например, фабрики, приобретенной рядом обманов, мошенничеств над рабочими, считается произведением труда и называется священною собственностью; жизнь же тех рабочих, которые гибнут в работе на этой фабрике, и их труд не считаются их собственностью, но считаются как бы собственностью фабриканта, если он, пользуясь нуждой рабочих, связал их считающимся законным образом. Сотни тысяч пудов хлеба, собранные ростовщичеством, рядом вымогательств с крестьян, считаются собственностью купца; выращенный же крестьянами хлеб на земле считается собственностью другого, если человек этот получил эту землю в наследство от дедов и прадедов, отнявших ее у народа.
   Говорится, что закон одинаково ограждает собственность как обладателя фабрики, капиталиста, землевладельца, так и фабричного и земледельческого рабочего. Равенство капиталиста и рабочего такое же, как равенство двух борцов, из которых одному связали бы руки, а другому дали оружие в руки, в процессе же борьбы строго соблюдали бы равные для того и другого условия.
   Так что все объяснения справедливости и необходимости трех узаконений, производящих рабство, так же неверны, как были неверны объяснения справедливости и необходимости прежнего крепостного права. Все три узаконения эти суть не что иное, как установление той новой формы рабства, которая заменила прежнюю. Как прежде установили люди узаконения о том, что одни люди могут покупать и продавать людей и владеть ими, могут заставлять их работать, -- и было рабство, так теперь установили люди узаконения о том, что люди должны не пользоваться землею, которая числится принадлежащей другому, должны отдавать требуемые с них подати и должны не пользоваться предметами, считающимися собственностью других, -- и есть рабство нашего времени.
  

XI

  
   Рабство нашего времени происходит от трех узаконений: о земле, о податях и о собственности. И потому все попытки людей, желающих улучшить положение рабочих, невольно, хотя и бессознательно, направляются на эти три узаконения.
   Одни отменяют подати, лежащие на рабочем народе, перенося их на богатых; другие предполагают уничтожить право собственности земли, и есть уже попытки осуществления этого и в Новой Зеландии, и в одном из штатов Америки (приближение к этому есть и ограничение права распоряжения землею в Ирландии); третьи -- социалисты, предполагая обобществление орудий труда, предлагают обложение податями доходов, наследств и ограничение прав капиталистов -- предпринимателей. Казалось бы. отменяются те самые узаконения, которые производят рабство, и что поэтому можно ожидать на этом пути уничтожения его. Но стоит только ближе вглядеться в условия, при которых совершаются и предполагаются отмены этих узаконений, чтобы убедиться, что все, не только практические, но и теоретические проекты улучшения положения рабочих суть только замены одних узаконений, производящих рабство, другими узаконениями, устанавливающими новые формы рабства. Так, например, те, которые отменяют подати и налоги на бедных, уничтожая сначала узаконения о прямых налогах, а потом переводя эти налоги с бедных на богатых, неизбежно должны удерживать и удерживают узаконения о собственности земли, орудий производства и других предметов, на которые и переводится вся тяжесть податей. Удержание же узаконений о земле и собственности, освобождая рабочих от податей, отдает их в рабство землевладельцев и капиталистов. Те же, которые, как Генри Джордж и его сторонники, отменяют узаконения о собственности земли, предлагают новые узаконения о земельной обязательной ренте, земельная же обязательная рента неизбежно установит новую форму рабства, потому что человек, вынуждаемый к уплате ренты или единого налога, при всяком неурожае, несчастии должен будет занять деньги у того, у кого и они есть, и попадет опять в рабство. Те же, которые, как социалисты, в проекте отменяют узаконения о собственности земли и орудий производства, удерживают узаконения о податях и, кроме того, неизбежно должны ввести узаконения о принуждении к работе, т. е. устанавливают опять рабство в его первобытной форме.
   Так что, так или иначе, все, до сих пор, как практические, так и теоретические, отмены одних узаконений, производящих рабство одного вида, всегда заменялись и заменяются новыми узаконениями, производящими рабство другого, нового вида.
   Происходит нечто подобное тому, что делает тюремщик, перекладывая цепи пленника с шеи на руки, с рук на ноги, или снимая их, но утверждая запоры и решетки.
   Все происходившие до сих пор улучшения положения рабочих состояли только в этом.
   Узаконения о праве господ принуждать рабов к подневольному труду заменились узаконениями о принадлежности всей земли господам. Узаконения о принадлежности земли господам заменились узаконениями о податях, распоряжение которыми находится во власти господ. Узаконения о податях заменились и ограждением права собственности предметов потребления и орудий труда. Узаконения о праве собственности земли, предметов потребления и орудий производства предлагается заменить узаконением принудительной работы.
   Первобытная форма рабства было прямое принуждение к работе. Обойдя весь круг разных скрытых форм: земельной собственности, податей, собственности предметов потребления и орудий производства, рабство возвращается к своей первобытной форме, хотя и в измененном виде -- к прямому принуждению к работе.
   Поэтому очевидно, что отмена одного из производящих рабство нашего времени узаконений: или податей, или земельной собственности, или собственности предметов потребления и орудий производства, не уничтожит рабства, а только отменит одну из форм его, которая тотчас же заменится новою, как это было с отменой личного рабства -- крепостного права, отменой податей. Отмена даже всех трех узаконений вместе не уничтожает рабства, а вызывает новую, неизвестную еще нам форму его, уже теперь понемногу проявляющуюся стесняющим свободу рабочих узаконением в ограничении часов работы, возраста, состояния здоровья, в требованиях обязательного посещения школ, в отчислении процентов на призрение старых и увечных, во всех мерах фабричных инспекций, в правилах кооперативных обществ и т. п. Всё это не что иное, как передовые узаконения, подготовляющие новую, не испытанную еще форму рабства.
   Так что становится очевидным, что сущность рабства лежит не в тех трех узаконениях, на которых оно держится теперь, и даже не в тех или иных узаконениях, а в том, что есть узаконения, есть люди, имеющие возможность устанавливать выгодные для себя узаконения, и что, пока будет у людей эта возможность, будет и рабство.
   Прежде выгодно было для людей иметь прямых рабов: они установили узаконения о личном рабстве. Потом стало выгодно иметь собственные земли, брать подати, удерживать приобретенную собственность: они установили соответствующие узаконения. Теперь людям выгодно удержать существующее распределение и разделение труда: они устанавливают такие узаконения, которые принудили бы людей работать при существующем распределении и разделении труда. И потому основная причина рабства есть узаконения, то, что есть люди, имеющие возможность устанавливать их.
   Что же такое узаконения и что дает людям возможность устанавливать их?
  

XII

  
   Существует целая наука, более древняя и более лживая и туманная, чем политическая экономия, служители которой в продолжение столетий написали миллионы книг (большей частью противоречащих друг другу) для того, чтобы ответить на эти вопросы. Но так как цель этой науки, так же, как и политической экономии, состоит не в том, чтобы объяснить то, что есть и что должно быть, а в том, чтобы доказать, что то, что есть, то и должно быть, то в этой науке можно найти очень много рассуждений о праве, объекте и субъекте, об идее государства и т. п. предметах, непонятных не только для обучающихся, но и для обучающих этим наукам; но нет никакого ясного ответа на вопрос о том, что такое узаконение.
   По науке, узаконение есть выражение воли всего народа; но так как нарушающих узаконения или желающих нарушить их людей, но не нарушающих их только из страха наказаний, налагаемых за неисполнение узаконений, всегда больше, чем тех, которые желают исполнения узаконений, то очевидно, что узаконения ни в каком случае не могут быть понимаемы как выражение воли всего народа.
   Существуют, например, узаконения о том, чтобы не портить телеграфных столбов, о том, чтобы оказывать почтение известим лицам, о том, чтобы каждый человек отбывал воинскую повинность или был присяжным, или о том, чтобы не переносить известных предметов за известную черту, или о том, чтобы пользоваться землею, которая числится собственностью другого, не делать денежных знаков, не пользоваться предметами, которые считаются собственностью другого.
   Все эти узаконения в многие другие чрезвычайно разнообразны и могут иметь самые разнообразные мотивы, но ни одно из них не выражает воли всего народа. Общая черта всех этих узаконений только одна, а именно та, что если какой-либо человек не исполнит их, то те, кто установили эти узаконения, пришлют вооруженных людей, и вооруженные люди прибьют, лишат свободы или даже убьют неисполняющего.
   Если человек не захочет отдать в виде податей требуемую него часть его труда, придут вооруженные люди и отнимут от него то, что от него требуется, а если он будет противиться, то прибьют его, лишат свободы, а иногда и убьют. То же будет с человеком, который станет пользоваться землею, числящейся собственностью другого. То же произойдет с человеком, который захочет воспользоваться нужными ему для удовлетворения его потребностей или для работы предметами, считающимися собственностью другого: придут вооруженные люди, отнимут у него то, что он возьмет, и, если он воспротивится, прибьют, лишат свободы или даже убьют его. То же произойдет с человеком, не выказавшим почтения тому, чему установлено выказывать почтение, и то же с тем, кто не исполнит требования идти в солдаты или станет делать денежные знаки... За всякое неисполнение установленных узаконений неисполнившие будут подвергаться побоям, лишениям свободы, даже убийству от тех людей, которые установили узаконения.
   Придумано много разных конституций, начиная с английской и американской и кончая японской и турецкой, по которой люди должны верить, что все узаконения, устанавливаемые в их государстве, устанавливаются по воле их самих. Но все знают, что не только в деспотических, но и в самых мнимо-свободных государствах: Англии, Америке, Франции и других, узаконения устанавливаются не по воле всех, а только по воле тех, которые имеют власть, и потому всегда и везде бывают только такие, какие выгодны тем, кто имеет власть, -- будут ли это многие, некоторые или даже один человек. В исполнение же приводятся узаконения всегда и везде только тем самым, чем всегда и везде заставляли и заставляют одних людей исполнять волю других, т. е. побоями, лишением свободы, убийством, как оно и не может быть иначе.
   Не может же оно быть иначе потому, что узаконения суть требования исполнения известных правил. Заставить же исполнять одних людей известные правила, т. е. то, чего хотят от них другие, иначе нельзя, как побоями, лишением свободы и убийством. Если есть узаконения, то должна быть та сила, которая может заставить людей исполнять их. Сила же, могущая заставить людей исполнять правила, т. е. волю других, есть только одна -- насилие, не простое насилие, которое употребляется людьми друг против друга в минуты страсти, а насилие организованное, сознательно употребляемое людьми, имеющими власть, для того, чтобы заставить других людей исполнять всегда установленные ими правила, т. е. то, что они хотят.
   И потому сущность узаконений вовсе не в субъекте или объекте права, не в виде государства, совокупной воли народа и т. п. неопределенных и запутанных словах, а в том, что есть люди, которые, распоряжаясь организованным насилием, имеют возможность заставлять людей исполнять свою волю.
   Так что точное, всем понятное и бесспорное определение узаконений будет такое:
   Узаконения -- это правила, устанавливаемые людьми, распоряжающимися организованным насилием, за неисполнение которых неисполняющие подвергаются побоям, лишению свободы и даже убийству.
   В этом определении заключается и ответ на вопрос: что дает людям возможность устанавливать узаконения? Дает возможность устанавливать узаконения то самое, что обеспечивает их исполнение: организованное насилие.
  

XIII

  
   Причина бедственности положения рабочих есть рабство. Причина рабства -- узаконения. Узаконения же основаны на организованном насилии.
   И потому улучшение положения людей возможно только при уничтожении организованного насилия.
   Но организованное насилие есть правительство. А разве можно жить без правительства? Без правительства будет хаос, анархия, погибнут все успехи цивилизации, и люди вернутся к первобытной дикости. Только троньте существующий порядок вещей, говорят обыкновенно не только те, которым этот порядок вещей выгоден, но и те, которым он явно невыгоден, но которые так привыкли к нему, что не могут себе представить жизни без правительственного насилия, -- уничтожение правительства произведет величайшие несчастия: буйства, грабежи, убийства, в конце которых будут царствовать все дурные и будут в порабощении все хорошие люди, говорят они. Но не говоря уже о том, что всё это, т. е. буйства, грабежи, убийства, в конце которых наступит царство злых и порабощение добрых, -- что всё это уже было и теперь есть, не говоря уже об этом, предположение о том, что нарушение существующего устройства произведет смуты и беспорядки, не доказывает того, чтобы порядок этот был хорош.
   "Только троньте существующий порядок, -- и произойдут величайшие бедствия".
   Только троньте один кирпич из тысячи кирпичей, сложенных в высокий в несколько сажен, узкий столб, -- и развалятся и разобьются все кирпичи. Но то, что всякий вынутый кирпич и всякий толчок разрушат такой столб и все кирпичи, никак не доказывает того, чтобы разумно было держать кирпичи в неестественном и неудобном положении. Наоборот, это показывает то, что кирпичи не надо держать в таком столбе, а надо разложить их так, чтобы они твердо держались и можно бы было ими пользоваться, не разрушая всего устройства. То же и с теперешним государственным устройством. Государственное устройство есть устройство весьма искусственное и шаткое, и то, что малейший толчок разрушает его, не только не доказывает того, что оно необходимо, но, напротив, показывает то, что если оно и было когда-нибудь нужно, то теперь оно вовсе не нужно и потому вредно и опасно.
   Оно вредно и опасно потому, что при этом устройстве всё то зло, которое существует в обществе, не только не уменьшается и не исправляется, а только усиливается и утверждается. Усиливается и утверждается оно потому, что оно или оправдывается и облекается в привлекательные формы, или скрывается.
   Всё то благоденствие народов, которое представляется нам в управляемых насилием, так называемых благоустроенных государствах, ведь есть только видимость -- фикция. Всё, что может нарушить внешнее благообразие, -- все голодные, больные, безобразно развращенные, все попрятаны по таким местам, где их нельзя видеть. Но то, что их не видно, не показывает того, что их нет. Напротив, их тем больше, чем больше они скрыты, и тем жесточе к ним те, которые их производят.
   Правда, что всякое нарушение, а тем более прекращение правительственной деятельности, т. е. организованного насилия, нарушит такое внешнее благообразие жизни, но это нарушение произведет не расстройство жизни, а только обнаружит то, которое было скрыто, и даст возможность исправления его.
   Люди думали и верили до последнего времени, до конца нынешнего столетия, что они не могут жить без правительств. Но жизнь идет, условия жизни и взгляды людей изменяются. И, несмотря на усилия правительств, направленные к тому, чтобы удержать людей в том детском состоянии, в котором обиженному человеку кажется легче, если есть кому пожаловаться, люди -- в особенности рабочие люди, не только в Европе, но и в России, всё больше и больше выходят из ребячества и начинают понимать истинные условия своей жизни.
   "Вы говорите нам, что без вас нас завоюют соседние народы: китайцы, японцы, -- говорят теперь люди из народа, -- но мы читаем газеты и знаем, что никто не угрожает нам войною, а что только одни вы, правители, для каких-то непонятных нам целей, озлобляете друг друга и потом, под предлогом защиты своих народов, разоряя нас податями на содержание армии, флотов, вооружений, стратегических железных дорог, нужных только для вашего честолюбия и тщеславия, затеваете войны друг с другом, как теперь вы это устроили с миролюбивыми китайцами. Вы говорите, что вы для нашего блага ограждаете земельную собственность, но ваше ограждение делает то, что вся земля или перешла, или переходит во власть неработающих компаний, банкиров, богачей; а мы, огромное большинство народа, обезземелены и находимся во власти неработающих. Вы со своими законами о земельной собственности не ограждаете земельную собственность, а отнимаете ее у тех, кто работает. Вы говорите, что ограждаете за всяким человеком произведения его труда, а между тем делаете как раз обратное: все люди, производящие ценные предметы, благодаря вашему мнимому ограждению поставлены в такое положение, что никогда не только не могут получать стоимости своего труда, но вся жизнь их находится в полной зависимости и власти неработающих людей".
   Так начинают понимать и говорить люди конца нашего века. И это пробуждение от того усыпления, в котором держали их правительства, совершается в какой-то быстро увеличивающейся прогрессии. За последние пять, шесть лет общественное мнение народа, не только в городах, но и в деревнях, не только в Европе, но у нас в России поразительно изменилось.
   Говорят, что без правительств не будет тех учреждений: просветительных, воспитательных, общественных, которые нужны для всех.
   Но почему же предполагать это? Почему думать, что неправительственные люди не сумеют сами для себя устроить свою жизнь так же хорошо, как ее устраивают не для себя, а для других правительственные люди?
   Мы видим, напротив, что в самых разнообразных случаях жизни в наше время люди устраивают сами свою жизнь без сравнения лучше, чем ее устраивают для них правящие ими люди. Люди без всякого вмешательства правительства, часто несмотря на вмешательство правительства, составляют всякого рода общественные предприятия -- союзы рабочих, кооперативные общества, компании железных дорог, артели, синдикаты. Если для общественного дела нужны сборы, то почему же думать, что без насилия свободные люди не сумеют добровольно собрать нужные средства и учредить всё то, что учреждается посредством податей, если только эти учреждения для всех полезны? Почему думать, что не могут быть суды без насилия? Суд людей, которым доверяют судящиеся, всегда был и будет и не нуждается в насилии. Мы так извращены долгим рабством, что не можем себе представить управления без насилия. Но это неправда.--Русские общины, переселяясь в отдаленные края, где наше правительство не вмешивается в их жизнь, устраивают сами свои сборы, свое управление, свой суд, свою полицию и всегда благоденствуют до тех пор, пока правительственное насилие не вмешивается в их управление. Точно так же нет причины предполагать, чтобы люди не могли с общего согласия распределить между собой пользования землею.
   Я знал людей -- уральских казаков, -- которые жили, не признавая земельной собственности. И было благоденствие и порядок во всем обществе такие, каких нет в обществах, где земельная собственность ограждается насилием. Знаю и теперь общины, живущие без признания за отдельными людьми права земельной собственности. Весь русский народ на моей памяти не признавал земельной собственности. Ограждение земельной собственности правительственным насилием не только не устраняет борьбу за земельную собственность, но, напротив, усиливает эту борьбу, большею частью и производит ее. Не будь ограждения земельной собственности и вследствие этого увеличения ее ценности, люди не теснились бы в одних местах, а расселялись бы по свободным землям, которых еще так много на земном шаре. Теперь же происходит неперестающая борьба за земельную собственность и борьба теми орудиями, которые дает правительство своими узаконениями о земельной собственности. И в борьбе этой всегда одерживают победу не работающие на земле, а участвующие в правительственном насилии.
   То же самое и по отношению предметов, произведенных трудом. Предметы, действительно произведенные трудом человека и необходимые ему для жизни, всегда ограждаются обычаем, общественным мнением, чувством справедливости и взаимности и не нуждаются в ограждении насилием.
   Десятки тысяч десятин леса, принадлежащих одному владельцу, тогда как тысячи людей рядом не имеют топлива, нуждаются в ограждении насилием. Так же нуждаются в ограждении заводы, фабрики, на которых несколько поколений рабочих были ограблены и продолжают ограбляться. Еще более нуждаются в ограждении сотни тысяч пудов хлеба одного владельца, дождавшегося голода, чтобы продавать его втридорога голодающему народу. Но ни один человек, хотя бы самый развращенный, кроме богача или правительственного чиновника, не отнимет у кормящегося своей работой земледельца выращенного им урожая или выращенной им и кормящей его детей молоком коровы, или сделанной и употребляемой им сохи, косы, лопаты. Если же и найдется такой человек, который все-таки отнимет у другого произведенные им и необходимые ему предметы, то такой человек вызовет против себя такое негодование всех людей, находящихся в одинаковых условиях, что едва ли найдет такой поступок для себя выгодным. Если же человек этот так безнравственен, что все-таки сделает это, то он сделает то же самое и при самом строгом ограждении собственности насилием. Обыкновенно говорят: попробуйте уничтожить право собственности земли и предметов труда -- и никто, не будучи уверен в том, что у него не отнимут то, что он сработает, не станет трудиться. Надо сказать совершенно обратное: ограждение насилием права незаконной собственности, практикующееся теперь, если не уничтожило вполне, то значительно ослабило в людях естественное сознание справедливости по отношению пользования предметами, т. е. естественного и прирожденного права собственности, без которого не могло бы жить человечество и которое всегда существовало и существует в обществе.
   И потому нет никакого основания предполагать, что без организованного насилия люди не будут в состоянии устроить свою жизнь.
   Понятно, что можно сказать, что лошадям и быкам нельзя жить без насилия над ними разумных существ -- людей; но почему людям нельзя жить без насилия над ними, -- не каких-либо высших существ, а таких же, какие они сами? Почему люди должны покоряться насилию именно тех людей, которые в данное время находятся во власти? Что доказывает, что эти люди -- люди более разумные, чем те, над которыми они совершают насилие?
   То, что они позволяют себе делать насилие над людьми, показывает то, что они не только не более разумны, но менее разумны, чем те, которые им покоряются. Китайские экзамены на должности мандаринов, как мы знаем, не обеспечивают того, чтобы во власти находились разумнейшие, лучшие люди. Точно так же мало обеспечивает это наследственность и все устройства чинопрохождения или выборов в европейских государствах. Напротив, во власть пролезают всегда менее совестливые, чем другие, и менее нравственные.
   Говорят: как могут люди жить без правительств, т. е. без насилия? Надо сказать напротив: как могут люди, разумные существа, жить, признавая внутренней связью своей жизни насилие, а не разумное согласие?
   Одно из двух: или люди разумные, или неразумные существа. Если они неразумные существа, то они все неразумные существа, и тогда всё между ними решается насилием, и нет причины одним иметь, а другим не иметь права насилия. И насилие правительства не имеет оправдания. Если же люди разумные существа, то их отношения должны быть основаны на разуме, а не на насилии людей, случайно захвативших власть. И потому насилие правительства тоже не имеет оправдания.
  

XIV

  
   Рабство людей происходит от узаконений, узаконения же устанавливаются правительствами, и потому освобождение людей от рабства возможно только через уничтожение правительств.
   Но как уничтожить правительства?
   Все попытки уничтожения правительств насилием до сих пор всегда и везде приводили только к тому, что на место сверженных правительств устанавливались новые, часто более жестокие, чем те, которые они заменяли.
   Не говоря уже о совершившихся попытках уничтожения правительств посредством насилия, предстоящее теперь, по теории социалистов, уничтожение насилия капиталистов, т. е. обобществление орудий производства и новое экономическое устройство, должно совершиться по их учению тоже через новое организованное насилие, и должно быть удерживаемо им же. Так что попытки уничтожения насилием как до сих пор не приводили, так, очевидно, и в будущем не могут привести людей к освобождению от насилия, а следовательно и от рабства. Оно и не может быть иначе. Насилие употребляется одними людьми над другими (за исключением порывов мести и злобы) только для того, чтобы принудить одних людей против их желания исполнять волю других. А необходимость исполнять против своего желания волю других людей и есть рабство. И потому покуда будет какое бы то ни было насилие, предназначенное для принуждения одних людей исполнять волю других, будет и рабство.
   Все попытки уничтожения рабства насилием подобны тушению огня огнем, или удержания воды водою, или засыпанию одной ямы землею, вырываемой рядом из другой.
   И потому средство освобождения от рабства, если оно только существует, должно состоять не в установлении нового насилия, а в уничтожении того, что производит возможность правительственного насилия. Возможность же правительственного насилия, как и всякого насилия малого числа людей над большим, всегда производило и производит только то, что малое число вооружено, а большинство безоружно, или малое число лучше вооружено, чем большое.
   Так это происходило при всех завоеваниях: так покоряли народы -- греки, римляне, рыцари, кортесы, так и теперь покоряют людей в Африке, Азии, так же держат в покорности в мирное время своих подданных все правительства.
   Как в старину, так и теперь одни люди властвуют над другими только потому, что одни вооружены, а другие нет.
   В старину воины нападали с своими вождями на беззащитных жителей и покоряли их себе и грабили их, и все по мере своего участия, своей храбрости, жестокости делились добычей, и каждому воину явно было, что совершаемое им насилие выгодно для него. Теперь же вооруженные люди, взятые преимущественно из рабочих, идут на беззащитных людей, стачечников, бунтовщиков или обитателей чужих стран, и покоряют их и грабят (т. е. заставляют отдавать свой труд) не для себя, а для людей, которые даже и не участвуют в покорении.
   Разница между завоевателями и правительствами только в том, что завоеватели сами с своими воинами нападали на беззащитных жителей и приводили, в случае непокорности, свои угрозы истязаний и убийств в исполнение, правительства же те сами производят, в случае непокорности, истязания и убийства над безоружными жителями, а заставляют делать это обманутых и особенно для этого озверенных людей, взятых из того самого народа, который они насилуют. Так что прежнее насилие производилось личными усилиями: храбростью, жестокостью, ловкостью самих завоевателей; теперешнее же насилие производится обманом.
   И потому если прежде, для того, чтобы избавиться от насилия вооруженных людей, надо было вооружиться и выставить вооруженное насилие против вооруженного насилия, то теперь, когда народ покорен не прямым насилием, а обманом, для уничтожения насилия нужно только обличение того обмана, который дает возможность малому числу людей совершать насилие над большим числом.
   Обман, посредством которого это совершается, состоит в том, что малое число властвующих людей, получивших власть от предшественников, установленную завоевателями, говорят большинству: вас много, вы глупы и необразованны, и не можете ни управлять сами собой, ни устраивать свои общественные дела, и потому мы берем на себя эти заботы: мы будем защищать вас от внешних врагов, будем устраивать и поддерживать среди вас внутренний порядок, будем делать между вами суд, будем заводить и блюсти для вас общественные учреждения: училища, пути сообщения, почты и вообще заботиться о вашем благе. За всё это мы требуем от вас только повиновения тем узаконениям, которые мы будем издавать для вашей безопасности и пользы, и поступления в известном возрасте в солдаты или платы податей, на которые мы будем нанимать войско. И люди соглашаются на эти условия не потому, что они взвесили выгоды и невыгоды своего положения (они никогда не бывают в положении сделать это), а потому, что они с рождения уже застают себя в этих условиях, воспитаны в них, и, главное, потому, что правительство, т. е. малое число обманывающих, зная свой обман, употребляют все средства (а средств у него очень много) на то, чтобы внушить людям не только убеждение в том, что они не могут жить без правительства и войска, но и то, что люди, управляющие ими и стаящие во главе войска, заслуживают величайшего уважения, преданности, даже обожания. И люди поддаются на это. Когда же солдаты набраны или наняты и вооружены, их подвергают особенному, введенному только в новое время, после того как прекратилось участие воинов в добыче, обучению, называемому дисциплиною. Дисциплина же состоит в том, что посредством выработанных веками сложных, искусных приемов люди, поступающие в это обучение и прошедшие его некоторое время, лишаются совершенно человеческого главного свойства: разумной свободы и делаются покорными машинообразными орудиями убийства в руках своего организованного иерархического начальства. Вот в этом-то дисциплинированном войске и лежит сущность того обмана, вследствие которого правительства нового времени властвуют над народами.
   И потому единственное средство уничтожения правительств не есть насилие, а обличение этого обмана; нужно, чтобы люди поняли, во-первых, то, что среди христианского мира нет никакой нужды в защите народов друг от друга, что все вражды народов между собою вызываются только самими правительствами и что войска нужны только для малого числа властвующих, для народов же не только не нужны, до в высшей степени вредны, служа орудием порабощения людей; во-вторых, нужно, чтобы люди поняли то, что та столь высоко ценимая всеми правительствами дисциплина есть величайшее преступление, какое только может совершить человек, есть явная улика преступности целей правительства. Дисциплина есть уничтожение разума и свободы в человеке и не может иметь другой цели, как только приготовление к совершению таких злодеяний, которых не может совершить ни один человек в нормальном состоянии. Для оборонительной народной войны даже, как это доказала недавно война буров, она не нужна. Нужна она только, и главное, для того, для чего определил ее назначение Вильгельм II: для совершения величайших преступлений брато- и отцеубийства. Недаром все короли, императоры, даже республиканские правительства так дорожат дисциплинированными войсками. Дисциплинированное войско есть то средство, посредством которого они чужими руками могут совершать величайшие злодеяния, возможность которых и подчиняет им народы.
   Причина бедствий народа есть рабство. Рабство держится на узаконениях. Узаконения же устанавливаются правительствами. Потому для улучшения положения людей нашего времени нужно уничтожение насилия правительств. Для уничтожения же правительств нужно сознание их ненужности и преступности тех средств, которыми они порабощают народ.
   Немецкий писатель Евгений Шмит, издававший в Будапеште газету "Ohne Staat", напечатал в ней глубоко верную и смелую не только по выражению, но и по мысли статью, в которой он доказывает, что правительство если и обеспечивает своим подданным известного рода безопасность, то поступает по отношению их совершенно так же, как поступал калабрийский разбойник, обложив податью всех тех, кто хотел безопасно ездить по дорогам.
   Шмит был предан суду за эту статью, но присяжные торжественно оправдали его, как и не могли иначе, признав несомненную истинность его мысли.
   В самом деле, что же такое государство, как не такое же разбойническое учреждение. Государственное учреждение только сложнее учреждения калабрийского разбойника, но еще более безнравственно и жестоко. У разбойника все платившие подать получали одинаковое обеспечение безопасности. В государстве же чем больше кто участвует в организованном обмане, тем более он получает не только обеспечения, но и вознаграждения. Более всех обеспечен (всегда за ним охрана) император, король, президент и более всех тратит денег, собранных с обложенных податями подданных; потом по мере большего или меньшего участия в правительственных преступлениях идут главнокомандующие, министры, полицейские, губернаторы и так до городовых, меньше всех огражденных и получающих меньше всех жалования. Тот же, кто совсем не участвует в правительственных преступлениях, отказываясь от службы, податей, суда, тот подвергается, как и у разбойников, насилию.
   Для избавления людей от их бедствий и от рабства нужно, и чтобы они поняли, что правительства не суть необходимейшие и священные учреждения, к которым нельзя относиться иначе, как с покорностью и благоговением, как это постоянно внушается людям. К правительствам, как и к церквам, нельзя относиться иначе, как с благоговением или омерзением. Время благоговейного отношения к правительствам, несмотря на всю гипнотизацию, которую употребляют правительства для удержания своего положения, всё более и более проходит. И людям пора понять, что правительства суть не только ненужные, но и зловредные и в высшей степени безнравственные учреждения, которых честный и уважающий себя человек не может и не должен участвовать и выгодами которых не может и не должен пользоваться.
   А как скоро люди ясно поймут это, так они естественно перестанут участвовать в тех делах, т. е. давать правительствам солдат и деньги. А лишь только большинство людей перестанет это делать, так само собой уничтожится обман, порабощающий людей.
   Только этим способом могут быть освобождены люди от рабства.
  

XV

  
   "Но всё это общие рассуждения; справедливые ли они или справедливые, -- они неприменимы к жизни", слышу я возражения людей, привыкших к своему положению и не считающих возможным или не желающих изменить его.
   "Скажите, что именно делать, как устроить общество?" -- говорят обыкновенно люди достаточных классов.
   Люди достаточных классов так привыкли к своей роли рабовладельцев, что, когда речь идет об улучшении положения рабочих, они, чувствуя себя в положении помещиков, тотчас же начинают придумывать всякого рода проекты для устройства своих рабов, но в мысли не имеют того, что они не имеют никакого права распоряжаться другими людьми, а что если они точно желают добра людям, то одно, что они могут и должны сделать, -- это то, чтобы перестать делать то дурное, что они теперь делают. А дурное, что они делают, -- очень определенно и ясно. Дурное, что они делают, -- не только то, что они пользуются принудительным трудом рабов и не хотят отказаться от этого пользования, но и то, что сами участвуют в учреждении и поддерживании этого принудительного труда. Вот это-то им и надо перестать делать.
   Люди же рабочие тоже так развращены своим продолжительным рабством, что большинству из них кажется, что если их положение дурно, то виноваты в этом хозяева, слишком мало платящие им и владеющие орудиями производства; им и в голову не приходит то, что дурное положение их зависит только от них самих и что если они точно хотят улучшения своего и своих братьев положения, а не каждый только своей выгоды, то главное, что им надо делать, это -- самим перестать делать дурное. А дурное, что они делают, состоит в том, что, желая улучшить свое материальное положение теми самыми средствами, которыми они сами приведены в рабство, рабочие, ради возможности удовлетворения тех привычек, которые они усвоили, жертвуя своим человеческим достоинством и свободой, поступают в унизительные, безнравственные должности или работают ненужные и вредные предметы; главное же -- в том, что поддерживают правительства, участвуют в них податями и непосредственной службой и тем порабощают самих себя.
   Для того, чтобы положение людей улучшилось, как людям достаточных классов, так и рабочим надо понять, что улучшать положение людей нельзя, соблюдая свою выгоду, что служба людям не бывает без жертв, и что поэтому, если люди действительно хотят улучшить положение своих братьев, а не свое одно, им надо быть готовыми не только на изменение всего того строя жизни, к которому они привыкли, и на лишение тех выгод, которыми они пользовались, но и на напряженную борьбу не с правительствами, а с собой и своими семьями, быть готовыми на гонения за неисполнение правительственных требований.
   А потому ответ на вопрос, что именно делать, -- очень простой и не только определенный, но и в высшей степени всегда и для всякого человека удобоприменимый и исполнимый, хотя и не такой, какой ожидается теми, которые, как люди достаточных классов, вполне уверены, что они призваны не исправлять самих себя (сами и так хороши), а учить и устраивать других людей, и теми, которые, как рабочие, уверены в том, что виноваты в их дурном положении не они сами, а одни капиталисты, и что исправиться это положение может только тем, чтобы отнять у капиталистов то, чем они пользуются, и сделать так, чтобы все могли пользоваться теми приятностями жизни, какими пользуются теперь одни капиталисты. Ответ этот весьма определенный, удобоприменимый и исполнимый, потому что призывает к деятельности то единственное лицо, над которым каждый имеет действительную, законную и несомненную власть, а именно: самого себя, и состоит в том, что если человек -- всё равно раб он или рабовладелец -- точно хочет улучшить не одно свое положение, а положение людей, то должен сам не делать дурного, которое производит рабство его и его братьев. А для того, чтобы не делать того дурного, которое производит бедствие его и его братьев, он должен -- во-первых, ни добровольно, ни принудительно не принимать участия в правительственных деятельностях и потому не принимать на себя звание ни солдата, ни фельдмаршала, ни министра, ни сборщика податей, ни понятого, ни старосты, ни присяжного, ни губернатора, ни члена парламента, и вообще никакой должности, связанной с насилием. Это -- одно. Во-вторых, такой человек должен не давать добровольно правительствам податей, на прямых, ни косвенных, и точно также не должен пользоваться деньгами, собранными податями, ни в виде жалованья, ни в виде пенсий, наград и т. п. правительственными учреждениями, содержимыми на подати, насильно собираемые с народа. Это -- второе. В-третьих, человек, желающий содействовать не своему одному благу, а улучшению положения людей, должен не обращаться к правительственным насилиям ни для ограждения владения землею и другими предметами, ни для ограждения безопасности своей и своих близких, а владеть как землею, так всеми произведениями чужого или своего труда только в той мере, в какой к этим предметам не предъявляются требования других людей.
   "Но такая деятельность невозможна: отказаться от всякого участия в правительственных делах значит отказаться от жизни", -- скажут на это. Человек, который откажется от исполнения воинской повинности, будет заключен в тюрьму; человек, не платящий податей, подвергается наказанию, и подать взыщется с его имущества; человек, который откажется от правительственной службы, но имея других средств к жизни, погибнет с семьей от голода; то же будет с человеком, который откажется от правительственного ограждения своей собственности и личности; не пользоваться же предметами, обложенными податями, и правительственными учреждениями совершенно невозможно, так как податями обложены часто предметы и первой необходимости; точно так же нельзя обойтись без правительственных учреждений, как почта, дороги и другие.
   Совершенно справедливо, что человеку нашего времени трудно отказаться от всякого участия в правительственном насилии; но то, что не всякий человек может поставить свою жизнь так, чтобы не быть в какой-либо мере участником правительственного насилия, никак не показывает того, чтобы не было возможности всё более и более освобождаться от него. Не всякий человек будет иметь силы отказаться от солдатства (но есть и будут такие), но всякий человек может не поступать по своей охоте в военную, полицейскую, судейскую или фискальную службу и может предпочесть более выгодной правительственной службе менее вознаграждаемую частную. Не всякий человек будет иметь силы отказаться от своей земельной собственности (хотя есть люди, которые делают и это), но всякий человек может, понимая преступность такой собственности, уменьшать пределы ее. Не всякий может отказаться от обладания капиталом (есть и такие) и от пользования предметами, ограждаемыми насилием, но всякий может, уменьшая свои потребности, всё меньше и меньше нуждаться в предметах, вызывающих зависть других людей. Не каждый может отказаться от правительственного жалованья (есть и такие, предпочитающие голодание нечестной правительственной деятельности), но всякий может предпочесть меньшее жалованье большему, только бы исполняемые обязанности были менее связанны насилием. Не всякий может отказаться от пользования правительственными школами (но есть и такие), но всякий может предпочесть частную школу правительственной. Всякий может всё менее и менее пользоваться и предметами, обложенными пошлинами, и правительственными учреждениями.
   Между существующим порядком вещей, основанном на грубом насилии, и идеалом жизни, состоящим в общении людей, основанном на разумном согласии, утвержденном обычаем, есть бесконечное количество ступеней, по которым не переставая шло и идет человечество, и приближение к этому идеалу совершается только по мере освобождения людей от участия в насилии, от пользования им, от привычки к нему.
   Мы не знаем и не можем предвидеть, а тем более предписать, как это делают мнимые ученые, -- каким образом будет совершаться это постепенное ослабление правительств и освобождение от них людей, не знаем, и какие формы будет принимать жизнь человеческая по мере постепенного освобождения от правительственных насилий; но мы несомненно знаем, что жизнь людей, которые, поняв преступность и зловредность деятельности правительств, будут стараться не пользоваться им и не участвовать в нем, будет совершенно иная и более согласна с законной жизнью и нашей совестью, чем теперешняя, когда люди, сами участвуя в насилии правительств и пользуясь им, делают вид, что борются с ним, пытаясь новым насилием уничтожить старое.
   Главное же то, что теперешнее устройство жизни дурно; в этом все согласны. Причина дурного положения -- рабство, производимое насилием правительств. Для уничтожения правительственного насилия есть только одно средство: воздержание людей от участия в насилии. И потому, трудно или нетрудно людям воздержаться от участия в правительственном насилии, и скоро или не скоро проявятся благие результаты такого воздержания -- вопросы излишние, потому что для освобождения людей от рабства есть только одно это средство: другого нет.
   В какой же степени и когда осуществится в каждом обществе и во всем мире замена насилия разумным и свободным соглашением, утвержденным обычаем, будет зависеть от силы ясности сознания людей и от количества отдельных людей, усвоивших это сознание. Каждый из нас есть отдельный человек, и каждый может быть участником общего движения человечества более или менее ясным сознанием или благой целью и может быть противником этого движения. Каждому предстоит выбор: идти против воли бога, устраивая на песке разрушающийся дом своей скоропреходящей лживой жизни, или примкнуть к вечному, не умирающему движению истинной жизни по воле бога.
   Но, может быть, я ошибаюсь, и из истории человечества должно делать совсем другие выводы, и человечество не идет к освобождению от насилия, и, может быть, можно доказать, что насилие есть необходимый фактор прогресса, что государство со своим насилием есть необходимая форма жизни, что людям будет хуже, если уничтожатся правительства, уничтожится собственность и ограждение безопасности?
   Допустим, что это так и что все предшествующие рассуждения неправильны, но ведь, кроме общих соображений о жизни человечества, у каждого человека есть еще вопрос о своей личной жизни, и, несмотря ни на какие рассуждения об общих законах жизни, человек не может делать того, что он признает не только вредным, но и дурным.
   "Очень может быть, что рассуждение о том, что государство есть необходимая форма развития личности, что государственное насилие необходимо для блага общества, очень может быть, что все это можно вывести из истории и что все эти рассуждения правильны, -- ответит всякий честный и искренний человек нашего времени, -- но убийство есть зло, это я знаю вернее всяких рассуждений. Требуя же от меня поступления в военную службу или денег на наем и вооружение солдат или на покупку пушек и сооружение броненосцев, вы хотите сделать меня участником убийства, а я не только не хочу, но не могу этого. Точно так же не хочу я и не могу пользоваться деньгами, которые вы под угрозой убийства собрали с голодных, не хочу тоже пользоваться и землею или капиталами, которые вы ограждаете, потому что знаю, что это вы ограждаете только убийством.
   Я мог всё это делать, пока не понимал всей преступности этих дел, но как только я увидал это, так уже не могу перестать видеть это и не могу уже участвовать в этих делах.
   Знаю я, что мы все так связаны насилием, что трудно вполне избегнуть его, но я все-таки буду делать всё, что могу, чтобы не участвовать в нем, не буду сообщником его, и буду стараться не пользоваться тем, что приобретено и ограждается убийством.
   У меня одна жизнь. Зачем же я в этой короткой моей жизни поступая противно голоса совести, стану участником ваших гадких дел? -- Не хочу и не буду.
   А что выйдет из этого -- не знаю. Думаю только, что дурного ничего не может выйти из этого, что я поступлю так, как мне велит моя совесть".
   Так должен ответить всякий честный и искренний человек нашего времени на всякие доводы о необходимости правительств и насилия и на всякое требование или приглашение участия в нем.
   Так что высший и непререкаемый судья -- голос совести -- подтверждает для каждого человека то, к чему приводят и общие рассуждения.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

  
   "Да это опять всё та же проповедь: с одной стороны, разрушение существующего порядка без замены его каким-нибудь другим, с другой -- старая проповедь ничегонеделания", скажут многие, прочтя предшествующее. -- "Правительственная деятельность нехороша, нехороша и деятельность землевладельца или предпринимателя; так же нехороша и деятельность социалистов и революционеров-анархистов, т. е. нехороша всякая настоящая практическая деятельность, а хороша только какая-то нравственная, духовная, неопределенная деятельность, сводящая всё к полному хаосу и ничегонеделанию". Так, знаю я, думают и скажут многие серьезные и искренние люди.
   Более всего смутительным представляются людям, при отсутствии насилия, неогражденность собственности и потому возможность каждому человеку безнаказанно брать у другого то, что ему нужно или только хочется. Людям, приученным к ограждению собственности и личности насилием, представляется, что без этого ограждения будет постоянный беспорядок, постоянная борьба всех против всех.
   Не буду повторять того, что я сказал в другом месте о том, что ограждение собственности насилием не уменьшает, а увеличивает беспорядок. Но если и допустить, что при отсутствии ограждения могут произойти беспорядки, что же делать людям, понявшим причину тех бедствий, от которых они страдают?
   Если мы поняли, что мы больны от пьянства, мы не можем уже, продолжая пить, надеяться улучшить свое положение тем, чтобы пить умеренно или, продолжая пить, принимать лекарства, которые нам прописывают близорукие врачи.
   То же самое и с болезнью общества. Если мы поняли, что мы больны от того, что одни люди насилуют других, то уже невозможно улучшить положение общества тем, чтобы продолжать поддерживать то правительственное насилие, которое существует, или вводить новое -- революционное, социалистическое. Это можно было делать до тех пор, пока не была ясно видна основная причина бедствия людей. Но как скоро стало несомненно ясно, что люди страдают от насилий одних людей над другими, уже невозможно улучшать положение людей, продолжая старое насилие или вводя новое. Как для больного алкоголика есть только одно средство избавления -- воздержание от вина -- причини болезни, так и для избавления людей от дурного устройства общества есть только одно средство-- воздержание от насилия, причины бедствий, -- от личного насилия, от проповеди насилия, от всякого оправданий насилия.
   И мало того, что для избавления людей от их бедствий средство это единственное, употребление его еще и потому необходимо, что оно совпадает с нравственным законом каждого отдельного человека нашего времени. Если человек нашего времени раз понял, что всякое ограждение собственности и личности насилием достигается только угрозой убийства и убийством, он не может уже с спокойной совестью пользоваться тем, что приобретается убийством или угрозою убийства, а тем меньше участвовать в убийстве или угрозе убийства. Так что то, что требуется для избавления людей от их бедствий, нужно и для удовлетворения нравственного чувства каждого отдельного человека. И потому для каждого отдельного человека не может быть уже никакого сомнения в том, что и для блага общего, и для исполнения закона своей жизни он должен не участвовать в насилии, не оправдывать его и не пользоваться им.
  

СОДЕРЖАНИЕ

Вступление

  
   I. Работа грузчиков 37 часов сряду.
   II. Равнодушие общества перед погибелью людей.
   III. Оправдание существующего положения наукою.
   IV. Экономическая наука утверждает, что сельские рабочие все должны пройти через фабричную деятельность.
   V. Почему ученые экономисты утверждают неправду.
   VI. Несостоятельность социалистического идеала.
   VII. Культура или свобода?
   VIII. Среди нас существует рабство.
   IX. Причины рабства.
   X. Узаконения о податях, земле и собственности и их оправдание.
   XI. Узаконения -- причины рабства.
   XII. В чем сущность узаконений? В (1) организованном насилии.
   XIII. Что такое правительство? И возможно ли существование без правительства?
   XIV. Как уничтожить правительства?
   XV. Что должен делать каждый человек?
  
      -- Зачеркнуто: правительственном
  
  
  

НЕ УБИЙ

  
  
   Не убий (Исход XX, 13).
   Ученик не бывает выше своего учителя, но и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его (Лк. VI, 40).
   ...Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут (Мф. XXVI, 52).
   И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними (Мф. VII, 12).
  
  
   Когда по суду казнят королей, как Карла I, Людовика XVI, Максимилиана Мексиканского, или в дворцовых революциях убивают их, как Петра III, Павла и разных султанов, шахов и богдыханов, то об этом обыкновенно молчат; но когда убивают их без суда и без дворцовых революций, как Генриха IV, Александра II, императрицу австрийскую, шаха персидского и теперь Гумберта, то такие убийства возбуждают среди королей и императоров и их приближенных величайшее удивленное негодование, точно как будто эти люди никогда не принимали участия в убийствах, не пользовались ими, не предписывали их. А между тем самые добрые из убитых королей, как Александр II или Гумберт, были виновниками, участниками и сообщниками, -- не говоря уже о домашних казнях, -- убийства десятков тысяч людей, погибших на полях сражений; недобрые же короли и императоры были виновниками сотен тысяч, миллионов убийств.
   Учение Христа отменяет закон: "око за око и зуб за зуб", но те люди, которые не только всегда держались, но и теперь держатся этого закона и в ужасающих размерах, в наказаниях и на войнах, применяют его и, кроме того, не только око за око, но без всякого вызова предписывают убивать тысячи, как они это делают, объявляя войны, --не имеют права возмущаться на применение к ним этого закона в такой малой и ничтожной степени, что едва ли придется один убитый король или император на сто тысяч, а может быть, и миллион убитых и убиваемых по распоряжениям и с согласия королей и императоров. Королям и императорам не только нельзя возмущаться на такие убийства, как Александра II или Гумберта, но должно удивляться, как так редки такие убийства после того постоянного и всенародного примера убийства, который они подают людям.
   Люди толпы так загипнотизированы, что видят и не понимают значения того, что постоянно совершается перед ними. Они видят постоянную заботу всех королей, императоров, президентов о дисциплинированном войске, видят те смотры, парады, маневры, которые они делают, которыми хвастаются друг перед другом, и с увлечением бегают смотреть на то, как их братья, наряженные в дурацкие, пестрые, блестящие одежды, под звуки барабанов и труб превращаются в машины и, по крику одного человека, делают все в раз одно и то же движение и не понимают того, что это значит. Но ведь значение этого очень просто и ясно: это не что иное, как приготовление к убийству.
   Это -- одурение людей для того, чтобы сделать их орудиями убийства. И делают это, и заведуют этим, и гордятся этим только короли, императоры и президенты. И они-то, специально занятые убийством, сделавшие себе профессию из убийства, всегда носящие военные мундиры и орудия убийства -- шпаги на боку, ужасаются и возмущаются, когда убивают одного из них.
   Убийства королей, как последнее убийство Гумберта, ужасны не по своей жестокости. Дела, совершаемые по распоряжениям королей и императоров, -- не только прошедшего, как Варфоломеевская ночь, избиения за веру, ужасные усмирения крестьянских бунтов, версальские бойни, -- но и теперешние правительственные казни, замаривания в одиночных тюрьмах, дисциплинарных батальонах, вешания, отрубания голов, побоища на войнах, -- без сравнения более жестоки, чем убийства, совершаемые анархистами. Ужасны эти убийства и не по своей незаслуженности. Если Александр II и Гумберт не заслуживали убийства, то еще менее заслуживали его тысячи русских, погибших под Плевной, и итальянцев, гибших в Абиссинии. Ужасны такие убийства не по жестокости и незаслуженности, а по неразумию тех, которые их совершают.
   Если убийцы королей делают это под влиянием личного чувства негодования, вызванного страданиями порабощенного народа, виновниками которых им представляются Александр, Карно, Гумберт, или личного чувства оскорбления и мести, -- то, как ни безнравственны такие поступки, они понятны; но каким образом организация людей, -- анархистов, как говорят теперь,--выславшая Бресси и угрожающая другим императорам, ничего лучшего не может придумать для улучшения положения людей, как убийство тех, уничтожение которых настолько же может быть полезно, насколько отрезание головы у того сказочного чудовища, у которого на место отрезанной головы тотчас же вырастает новая? Короли и императоры давно уже устроили для себя такой же порядок, как в магазинных ружьях: как только выскочит одна пуля, другая мгновенно становится на ее место. Le roi est mort, vive le roi! (1) Так зачем же убивать их?
   Только при самом поверхностном взгляде убийство этих людей может представляться средством спасения от угнетения народа и войн, губящих жизни человеческие.
   Стоит только вспомнить о том, что такие же угнетения и такие же войны происходили всегда, независимо от того, кто стоял во главе правительства: Николай или Александр, Фридрих или Вильгельм, Наполеон или Людовик, Пальмерстон или Гладстон, Карно или Фор, Мак Кинлей или другой кто, -- для того, чтобы понять, что не какие-либо определенные люди причиняют эти угнетения и войны, от которых страдают народы. Бедствия людей происходят не от отдельных лиц, а от такого устройства общества, при котором все люди так связаны между собою, что все находятся во власти нескольких людей, или, чаще, одного человека, который или которые так развращены этим своим противоестественным положением над судьбою и жизнью миллионов людей, что всегда находятся в болезненном состоянии, всегда в большей или меньшей степени одержимы манией grandiosa, (2) которая незаметна в них только вследствие их исключительного положения.
   Не говоря уже о том, что люди эти с первого детства и до могилы окружены самой безумной роскошью и всегда сопутствующей им атмосферой лжи и подобострастия, всё воспитание их, все занятия, всё сосредоточено на одном: на изучении
  
   (1) [Король умер, -- да здравствует король!]
   (2) [величия,]
  
   прежних убийств, наилучших способов убийств в наше время, наилучших приготовлений к убийствам. С детских лет они учатся убийству во всех возможных формах, всегда носят при себе орудия убийства: сабли, шпаги, наряжаются в разные мундиры, делают парады, смотры, маневры, ездят друг к другу, даря друг другу ордена, полки, и не только ни один человек не назовет им того, что они делают, настоящим именем, не скажет им, что заниматься приготовлениями к убийству отвратительно и преступно, но со всех сторон они слышат только одобрения, только восторги перед этой их деятельностью. За всяким их выездом, парадом, смотром бежит толпа людей и восторженно приветствует их, и им кажется, что это весь народ выражает одобрение их деятельности. Та часть прессы, которую одну они видят и которая им кажется выражением чувств всего народа или лучших представителей его, самым раболепным образом не переставая возвеличивает все их слова и поступки, как бы глупы и злы они ни были. Приближенные же мужчины, женщины, духовные, светские, -- все люди, не дорожащие человеческим достоинством, стараясь перещеголять друг друга утонченной лестью, во всем потворствуют им и во всем обманывают их, не давая им возможности видеть настоящую жизнь. Люди эти могут прожить сто лет и никогда не увидать настоящего свободного человека и никогда не услыхать правды. Ужасаешься иногда, слушая слова и видя поступки этих людей; но стоит только вдуматься в их положение, чтобы понять, что всякий человек на их месте поступал бы так же. Разумный человек, очутившийся на их месте, может сделать только один разумный поступок: уйти из этого положения; оставаясь же в их положении, всякий будет делать то же самое.
   В самом деле, что должно сделаться в голове какого-нибудь Вильгельма германского, ограниченного, мало образованного, тщеславного человека с идеалом немецкого юнкера, когда нет той глупости и гадости, которую бы он сказал, которая бы не встречена была восторженным hoch (1) и, как нечто в высшей степени важное, не комментировалось бы прессой всего мира. Он скажет, что солдаты должны убивать по его воле даже своих отцов -- кричат ура! Он скажет, что евангелие надо вводить железным кулаком -- ура! Он скажет, что в Китае войска
  
      -- [Ура]
  
   должны не брать в плен, а всех убивать, и его не сажают в смирительный дом, а кричат ура и плывут в Китай исполнять его предписание. Или скромный по природе Николай II начинает свое царствование тем, что объявляет почтенным старикам на их желание обсуждать свои дела, что самоуправление есть бессмысленные мечтания, и те органы печати, те люди, которых он видит, восхваляют его за это. Он предлагает детский, глупый и лживый проект всеобщего мира, в то же время делает распоряжения об увеличении войск, и нет пределов восхвалению его мудрости и добродетели. Без всякой надобности, бессмысленно и безжалостно он оскорбляет и мучает целый народ -- финляндцев, и опять слышит только одобрения. Устраивает, наконец, ужасную по своей несправедливости, жестокости и несообразности с проектом мира, китайскую бойню, и все, со всех сторон, восхваляют его в одно и то же время и за победы, и за продолжение мирной политики своего отца.
   В самом деле, что должно делаться в головах и сердцах этих людей?
   Так что виноваты в угнетениях народов и в убийствах на войнах не Александры, и Гумберты, и Вильгельмы, и Николаи, и Чемберлены, руководящие этими угнетениями и войнами, а те, кто поставили и поддерживают их в положении властителей над жизнью людей. И потому не убивать надо Александров, Николаев, Вильгельмов, Гумбертов, а перестать поддерживать то устройство обществ, которое их производит. А поддерживает теперешнее устройство обществ -- эгоизм людей, продающих свою свободу и честь за свои маленькие материальные выгоды.
   Люди, стоящие на низшей ступени лестницы, частью вследствие одурения патриотическим и ложно-религиозным воспитанием, частью вследствие личной выгоды, поступаются своей свободой и чувством человеческого достоинства в пользу людей, стоящих выше их и предлагающих им материальные выгоды. В таком же положении находятся и люди, стоящие на несколько высшей ступени лестницы, и также вследствие одурения и преимущественно выгоды поступаются своей свободой и человеческим достоинством; то же и с стоящими еще выше, и так это идет до самых высших ступеней -- до тех лиц, или до того одного лица, которое стоит на вершине конуса и которому уже нечего приобретать, для которого единственный мотив деятельности есть властолюбие и тщеславие и которое обыкновенно так развращено и одурено властью над жизнью и смертью людей и связанной с нею лестью и подобострастием окружающих его людей, что, не переставая делая зло, вполне уверено, что оно благодетельствует человечество.
   Народы, сами жертвуя своим человеческим достоинством для своих выгод, производят этих людей, которые не могут делать ничего другого, как то, что они делают, а потом сердятся на них за их глупые и злые поступки. Убивать этих людей, -- всё равно, что избаловать детей, а потом сечь их.
   Для того, чтобы не было угнетения народа и ненужных войн и чтобы никто не возмущался на тех, кто кажутся виновниками их, и не убивал их, надо, казалось бы, очень мало, а именно только то, чтобы люди понимали вещи, как они есть, и называли их настоящими именами; знали бы, что войско есть орудие убийства и собирание и управление войском, -- то самое, чем с такой самоуверенностью занимаются короли, императоры, президенты, -- есть приготовление к убийству.
   Только бы каждый король, император, президент понимал, что его должность заведывания войсками не есть почетная и важная обязанность, как внушают ему его льстецы, а скверное и постыдное дело приготовления к убийствам, -- и каждый частный человек понимал бы, что уплата податей, на которые нанимают и вооружают солдат, и тем более поступление в военную службу не есть безразличный поступок, а дурной, постыдный поступок не только попущения, но участия в убийстве, -- и сама собой уничтожилась бы та возмущающая нас власть императоров, президентов и королей, за которую теперь убивают их.
   Так что не убивать надо Александров, Карно, Гумбертов и других, а надо разъяснить им то, что они сами убийцы, и, главное, не позволять им убивать людей, отказываться убивать по их приказанию.
   Если люди еще не поступают так, то происходит это только от того гипноза, в котором правительства из чувства самосохранения старательно держат их. А потому содействовать тому, чтобы люди перестали убивать и королей, и друг друга, можно не убийствами -- убийства, напротив, усиливают гипноз, а пробуждением от него.
   Это самое я и пытаюсь делать этой заметкой.
  
   8 августа 1900.
  
  

ГДЕ ВЫХОД?

  
   Родился в деревне мальчик, растет, работает вместе с отцом, с дедом, с матерью.
   И вот видит мальчик, что с той пашни, которую он с отцом пахал, скородил и сеял, которую косили, жали и вязали мать с девкой снопы, с которой он сам стаскивал в копны, помогая матери, -- видит мальчик, что первые копны с пашни этой везет его отец не к себе, а мимо сада, на гумно помещика. Видит мальчик, проезжая с скрипучим возом, который они увязывали с отцом, мимо барского дома, как там на балконе сидит нарядная барыня за блестящим самоваром и уставленным посудой, пирогами и сладостями столом и как по другой стороне дороги, на расчищенной площадке, играют в расшитых рубашках и блестящих сапогах два помещикова мальчика в мяч. Один забросил мяч через воз.
   -- Подними, мальчик! -- кричит он.
   -- Подними, Васька! -- кричит на своего сына отец, снявший шапку и шагающий у воза с вожжами.
   Что же это такое? -- думает мальчик. -- Я уморился на работе, а они играют, и я же им подними мячик".
   Но он поднимает мячик, и барчонок, не глядя на него, берет своей белой рукой, из загорелой черной крестьянского мальчика, мячик и идет к своей игре. Отец с возом прошел дальше. Мальчик догоняет его рысью, шлепая растрепанными бахилками по пыльной дороге, и они вместе въезжают на барское гумно, полное возов с снопами. Суетливый приказчик в пропотевшем в спине парусинном пиджаке с прутом в руке встречает мальчикова отца бранью за то, что не туда заехал. Отец извиняется, устало шагает, дергает вожжами измученную лошадь заезжает на другую сторону.
   Мальчик подходит к отцу и спрашивает: "Батя, за что же мы ему свою рожь везем? Ведь мы ее работали?"
   -- А вот за то, что земля ихняя, -- сердито отвечает отец.
   -- Кто же им землю отдал?
   -- А вот ты спроси у приказчика. Он тебе покажет кто. Видал прут-то?
   -- А куда же они этот хлеб денут?
   -- А обмолотят да продадут.
   -- А деньги куда денут
   -- А вот тех самых куличей накупят. Видал на столе -- мимо ехали.
   Мальчик замолкает и задумывается. Но думать долго некогда. На отца кричат, чтобы он подвигал воз к скирду. Отец подвигает воз, влезает на него и, развязав с трудом, всё более более выворачивая свою грыжу, вскидывает снопы на скирд, а мальчик держит старую кобылу, на которой он второй год ездит в денное, обмахивает ее от оводов, как велел отец, и всё думает и никак не может понять: отчего земля не тех, кто работает на ней, а тех барчат, которые в расшитых рубахах играют мяч и пьют чай с куличами?
   Мальчик думает об этом и за работой, и когда ложится спать, и когда стережет лошадей, -- и не находит ответа. Все говорят, что так надо, и все так живут.
   И мальчик вырастает и его женят, и у него родятся дети, и дети его так же спрашивают и удивляются, и он им так же отвечает, как ему отвечал отец. И, так же живя в нужде, покорно работает на чужих, праздных людей.
   И так он живет, и так живут все вокруг него. Куда он ни идет, ни поедет, везде -- как порасскажут странники -- везде то же самое. Везде мужики через силу работают на чужих, праздных людей, наживают себе грыжи, одышки, чахотки, пьют с горя и умирают прежде времени; женщины надрываются из последних сил сварить, обрядить скотину, обмыть, одеть мужиков и тоже прежде времени стареются и чахнут от непосильных и не во-время трудов.
   И везде те, на кого они работают, заводят коляски, кареты, иноходцев, собак, строят беседки, игры и от пасхи до пасхи с утра до вечера наряжаются как в праздник, играют и едят, и пьют каждый день так, как и в самый большой праздник не бывает угощенья у того, кто на них работает.
  

II

  
   Отчего это так?
   И первый ответ, представляющийся рабочему земледельцу, тот, что это оттого, что у него отнята земля и отдана тем, которые не работают на ней. Есть надо с семьей. А земли у работающего крестьянина или вовсе нет, или мало, так мало, что она не прокормит его с семьей. Так что либо умирай с голода, либо бери землю, которая тут же под дворами, но принадлежит не работающему; бери землю, соглашайся на те условия, которые поставят тебе.
   Сначала кажется так, но дело не в одном этом: есть крестьяне, у которых достаточно земли, и они могли бы кормиться на ней. Но оказывается, что и такие крестьяне, все или частью, опять-таки отдаются в рабство. Отчего это так? А оттого, что крестьянам нужно купить на деньги сошники, косы, подковы, материалы для постройки, керосин, чай, сахар, вино, веревки, соль, спички, ситцы, табак; деньги же, которые добывает крестьянин продажей своих произведений, у него постоянно отбирают в виде податей и прямых, и косвенных в казну и еще земство, и еще накладывают лишнюю цену на те вещи, которые он покупает. Так что большинство крестьян иначе не могут добыть нужных денег, как тем, чтобы запродаваться в рабство тем, у кого есть деньги.
   Это и делают крестьяне и их жены и дочери. Некоторые запродаются у себя поблизости, другие запродаются вдаль, в столицы -- в лакеи, кучера, няньки, кормилицы, горничные, банщики, трактирщики и, главное, в фабричные рабочие, уходя в города целыми семьями.
   Запродавшись же в города в эти должности, деревенские люди отвыкают от земельного труда и простоты жизни и привыкают к городской пище, одежде, питью и этими привычками еще больше закрепляют свое рабство.
   Так что не один недостаток земли причиной того, что рабочий в рабстве у богатых; причиной этого и подати, накладываемые цены на товары и роскошные городские привычки, к которым. уходя из деревень, привыкают деревенские рабочие.
   Началось рабство с земли: с того, что земля была отнята от рабочих, но поддерживалось и усиливалось это рабство податями; укрепилось же, утвердилось это рабство тем, что люди отвыкли от деревенского труда и привыкли к городской роскоши, которую ничем иным им удовлетворить нельзя, как продажею себя в рабство тем, у кого есть деньги; и рабство это всё более и более распространяется и укрепляется.
   В деревнях живут люди впроголодь, в неустанном труде и нужде, в рабстве у землевладельцев, в городах и на заводах и фабриках живут фабричные -- поколения за поколениями, и физически и нравственно развращаемые несвойственным человеку однообразным, скучным и нездоровым трудом, в рабстве у заводчиков и фабрикантов. И с годами положение людей, как тех, так и других, становится всё хуже и хуже. В деревнях становятся люди всё беднее и беднее, потому что всё больше людей уходит на фабрики. В городах становятся хотя и не беднее, а, напротив, как будто богаче, но зато всё невоздержнее и невоздержнее, и всё неспособнее и неспособнее ко всякой другой работе, кроме той, к которой они привыкли, и потому всё более и более во власти фабрикантов.
   Так что власть и землевладельцев, и фабрикантов, вообще богатых, становится всё больше и больше; а положение рабочих всё хуже и хуже.
   Какой же выход из этого положения? И есть ли какое-нибудь?
  

III

  
   Казалось бы, освобождение от земельного рабства очень легко. Для освобождения этого нужно только признать то, что само собой разумеется, и в чем люди никогда не усумнились бы, если бы их не обманывали; а именно то, что всякий родившийся человек имеет право кормиться с земли, такое же, какое каждый имеет на воздух или солнце, и что поэтому никто, не работая на земле, не имеет права считать землю своею и запрещать другим работать на ней.
   Но этого освобождения земли от земельного рабстве правительство никогда не позволит сделать, потому что большинство лиц, составляющих правительство, владеют землями, и на этом владении основано всё их существование.
   И они знают это и потому всеми силами держатся за это право и отстаивают его.
   Лет 30 тому назад Генри Джордж предложил не только разумный, но вполне исполнимый, проект освобождения земли от собственности. Но ни в Америке, ни в Англии (во Франции даже и не говорят про это) не только не приняли его проекта, но всячески старались опровергнуть, а так как нельзя опровергнуть, то замолчали его.
   Если же в Америке и Англии проект этот не приняли и не принимают, то еще меньше надежды, чтобы проект этот был принят в государствах монархических, как в Германии, Австрии, России.
   В России у нас огромные пространства земли захвачены частными лицами и царем и царской фамилией, и потому нет надежды, чтобы люди, чувствуя себя столь же беспомощными без права на землю, как птенцы вне гнезда, не только отказались от своего права, но допустили бы нарушение этого права и не боролись бы из последних сил за это право. И потому, пока. сила будет на стороне правительства, составленного из землевладельцев, освобождения от земельной собственности не будет.
   Так же мало и еще меньше возможно освобождение от податей. Податями живет всё правительство, от главы государства -- царя -- до последнего городового. И потому уничтожение самим правительством податей так же немыслимо, как то, чтобы человек отнял сам у себя свое единственное средство существования.
   Правда, теперь некоторые правительства как будто стараются снять с народа тяжесть податей посредством перенесения их на доход, увеличивая размер податей по мере увеличения доходов. Но такое перенесение податей с прямого обложения на доход не может облегчить народ, потому что богатые, т. е. купцы, владельцы земли и капиталов, по мере увеличения подати, будут увеличивать пены на товары, нужные рабочим, на землю и будут уменьшать цены на труд. Так что всю тяжесть податей понесут все-таки рабочие.
   Для освобождения же рабочих от рабства, происходящего от обладания капиталистами орудиями производства, предлагается учеными людьми целый ряд мер, вследствие которых, по их предположениям, плата рабочим должна всё увеличиваться и увеличиваться, часы же работы уменьшаться, и, наконец, все орудия производства должны перейти из собственности хозяев в руки рабочих, так чтобы рабочие, обладая всеми фабриками и заводами, не обязаны бы были отдавать часть своего труда капиталистам, а имели бы за свою работу все нужные предметы потребления. Способ этот проповедуется в Европе: в Англии, во Франции и в Германии, уже более 30 лет, но до сих пор нет не только осуществления этого способа, но ни малейшего приближения к нему.
   Существуют союзы рабочих, делаются стачки, посредством которых рабочие выговаривают себе меньше работы и больше платы; но так как правительства, связанные с капиталистами, не дозволяют и никогда не дозволят отнятия орудий производства у капиталистов, то сущность дела остается всё та же. Рабочие, получая большую плату и меньше работая, увеличивают свои потребности и вследствие этого остаются всё в том же рабстве у капиталистов.
   Так что рабство, в котором находятся рабочие, очевидно, не может быть уничтожено до тех пор, пока правительства будут, во-первых, удерживать земельную собственность за неработающими землевладельцами; во-вторых, будут собирать подати, прямые и косвенные; и, в-третьих, будут защищать собственность капиталистов.
  

IV

  
   Рабство рабочих происходит оттого, что существуют правительства. Но если рабство рабочих происходит от правительства, то для освобождения естественно представляется необходимость уничтожения существующих правительств и становление новых правительств, -- таких, при которых было бы возможно освобождение земли от собственности, уничтожение податей и передача капиталов и фабрик во власть и распоряжение рабочих.
   Есть люди, признающие возможным этот выход и готевящиеся к нему. Но, к счастью (потому что такие действия, всегда связанные с насилием и убийством; безнравственны и губительны для самого того дела, для которого они предприняты, как это много раз повторялось в истории), такие действия невозможны в наше время.
   Уже давно прошло то время, когда правительства еще наивно верили в свое благое для человечества назначение и не принимали мер обеспечения себя от возмущений (кроме того, тогда не было железных дорог и телеграфов), и легко свергались, как это было в Англии в 1640г., во Франции в Большую революцию и после и в Германии в 1848 году. С тех пор была только одна революция в 1871 году, и та в исключительных условиях. В наше же время революции и свержение правительств прямо невозможны. Невозможны они потому, что в наше время правительства, зная свою ненужность и зловредность и то, что в наше время никто уже не верит в их святость, руководятся одним чувством самосохранения и, пользуясь всеми теми средствами, которыми они обладают, постоянно настороже против всего того, что может не только нарушить, но пошатнуть их власть.
   У каждого правительства в наше время есть армия чиновников, связанных железными дорогами, телеграфами, телефонами, есть крепости, тюрьмы со всеми новейшими приспособлениями -- фотографии, антропометрические измерения, мины, пушки, ружья, все самые усовершенствованные орудия насилия, какие только есть, -- и как что новое выходит, тотчас же применяется для их цели самосохранения. Есть организация шпионства, подкупное духовенство, подкупные ученые, художники, пресса. Главное же, у каждого правительства есть комплект извращенных патриотизмом, подкупом и гипнотизацией офицеров и миллионы физически сильных и нравственно неразвитых 21-летних детей -- солдат, или сброд безнравственных нанятых людей, одуренных дисциплиной и готовых на всякое преступление, которое им предпишут их начальники.
   И потому в наше время уничтожить правительство, обладающее такими средствами и стоящее всегда настороже, -- силою невозможно. Никакое правительство не допустит себя до этого. А до тех пор пока будет правительство, оно будет поддерживать землевладение, сбирание податей и владение капиталами, потому что крупные землевладельцы, чиновники, получающие жалованье из податей, и капиталисты составляют части правительства. Всякая попытка рабочих овладеть землею, принадлежащей частным собственникам, кончится всегда тем, чем она кончалась всегда, -- тем, что придут солдаты, побьют и прогонят тех, которые хотели захватить землю, и отдадут ее собственнику. Тем же кончится всякая попытка не заплатить и требуемой подати, -- придут солдаты, отнимут то, что требуется на подати, и побьют того, кто отказывался отдать требуемое. То же будет и с теми, кто попытается не то что захватить орудия производства, фабрику, но даже отстоять стачку, не дать чужим рабочим сбивать цену работы. Придут солдаты и разгонят участников, как это происходило и происходит беспрестанно везде, -- и в Европе, и в России. Пока в руках правительства, живущего податями и связанного с собственниками земли и капиталов, солдаты, -- революция невозможна. И до тех пор пока в руках правительства солдаты, устройство жизни будет такое, какое желательно тем, в руках кого солдаты.

V

  
   И потому естественно является вопрос: кто же эти солдаты?
   Солдаты эти -- те самые люди, у которых отнята земля, с которых собирают подати и которые находятся в рабстве у капиталистов.
   Зачем же они, эти солдаты, идут против себя?
   А делают они это потому, что не могут поступать иначе. Не могут же они поступать иначе потому, что длинным, сложным прошлым -- и воспитания, и религиозного обучения, и гипнотизации -- они приведены в такое состояние, что не могут рассуждать, а могут только повиноваться. Правительство, имея в своих руках отобранные у народа деньги, на эти деньги подкупает всякого рода начальников, которые должны вербовать солдат, и потом начальников военных, которые должны обучать, т. е. лишать солдат человеческого сознания; главное же, на эти деньги правительство подкупает учителей и духовенство, которые должны всеми средствами внушать и взрослым, и детям, что солдатство, т. е. приготовление к убийству, есть не только дело, полезное людям, но и доброе я богоугодное. И год за годом, несмотря на то, что они видят, что они и им подобные порабощают народ богачам и правительству, они покорно поступают в солдаты и, поступив, беспрекословно исполняют всё им предписанное, хотя бы то было не только очевидный вред своим братьям, но убийство своих родителей.
   Подкупленные чиновники, военные учителя и духовенство приготавливают солдат, одуряя их.
   Солдаты, по приказанию начальников и под угрозой лишения свободы, ран и убийств, отбирают доходы с земли, подати и доходы с фабрик, с торговли -- в пользу правящих классов. Правящие же классы часть тех денег употребляют на подкуп начальников, военных учителей и духовенства.
  

VI

  
   Так что круг замкнут, и выхода как будто нет никакого.
   Предлагаемый революционерами выход, состоящий в том, чтобы силою бороться с силою, очевидно невозможен. Правительства, владея уже дисциплинированной силой, никогда не позволят образованию другой такой же дисциплинированной силы. Все попытки прошлого столетия показали, как тщетны такие попытки. Выход тоже не в том, как это думают некоторые социалисты, чтобы образовать такую большую экономическую силу, которая могла бы побороть сплотившуюся и всё более сплачивающуюся силу капиталистов. Никогда союзы рабочих, владеющие несколькими жалкими миллионами, не будут в состоянии бороться с экономическим могуществом миллиардеров, всегда поддерживаемых военной силою. Так же мало возможен выход, предлагаемый другими социалистами и состоящий в овладении большинством парламента. Такое большинство в парламенте ничего не достигнет до тех пор, пока войско будет в руках правительств. Как только решения парламента будут противны интересам правящих классов, правительство закроет и разгонит такой парламент, как это всегда и повторялось и будет повторяться, пока войско в руках правительства. Внесение в войско социалистических принципов ничего не сделает. Гипнотизм войска так искусно приспособлен, что самый свободомыслящий и разумный человек, до тех пор пока он в войске, всегда будет исполнять то, что от него потребуется. Так что выход не в революции и не в социализме.
   Если есть выход, то это тот, который до сих пор никогда не употреблялся и который между тем только один несомненно уничтожает всю столь сложно и искусно и так давно устроенную правительственную машину порабощения народа. Выход этот в том, чтобы отказываться от поступления в военную службу, еще прежде чем попадешь под одуряющее и развращающее влияние дисциплины.
   Выход этот единственно возможный и вместе с тем неизбежно обязательный для каждого частного человека. Он единственно возможный, потому что существующее насилие держится на трех действиях правительств: на грабеже народа, на раздаче этих награбленных денег тем, кто устраивает этот грабеж, и на наборе народа в солдаты.
   Частный человек не может помешать правительству производить грабеж народа посредством набранного войска, не может также помешать раздавать собранные с народа деньги тем, которые нужны правительству для набора солдат и одурения их, но он может помешать поступлению народа в солдаты, сам не поступая в солдаты и разъясняя другим людям сущность того обмана, на который они попадаются, поступая в солдаты.
   Но мало того, что каждый частный человек может это делать, всякий частный человек должен это делать. Всякий частный человек должен это делать потому, что поступление в военную службу есть отречение от всякой религии, какую бы он ни исповедывал (всякая запрещает убийство), отречение от человеческого достоинства, есть добровольное поступление в рабство, имеющее целью только убийство.
   В этом единственный возможный, необходимый и неизбежный выход из того порабощения, в котором правящие классы держат рабочих.
   Выход не в том, чтобы насилием разрушать насилие, не в том, чтобы захватывать орудия производства или в парламентах бороться с правительствами, а в том, чтобы каждому человеку самому для себя сознать истину, исповедывать ее и поступать сообразно с ней. Истина же о том, что человек не должен убивать ближнего, уже настолько сознана человечеством, что она известна каждому.
   Только бы люди прилагали свои силы не к внешним явлениям, а к причинам их: к своей жизни, и, как воск от лица огня, растаяла бы та власть насилия и зла, которая теперь держит и мучает людей.
  
  

НЕУЖЕЛИ ЭТО ТАК НАДО?

  
   Стоит среди полей обнесенный стеной чугуннолитейный завод с непереставая дымящимися огромными трубами, с гремящими цепями, домнами, с подъездной железной дорогой и раскинутыми домиками заведующих и рабочих. На заводе этом и в шахтах его, как муравьи, копаются рабочие люди: одни на 100 аршин под землею в темных, узких, душных, сырых, постоянно угрожающих смертью проходах с утра до ночи, или с ночи до утра, выбивают руду. Другие в темноте, согнувшись, подвозят эту руду или глину к дудке и везут назад пустые вагончики, и опять наполняют их, и так работают по 12, 14 часов в день всю неделю.
   Так работают в шахтах. На самой домне работают одни у печей при удушающей жаре, другие у спуска растопленной руды и шлака; третьи--машинисты, кочегары, слесаря, кирпичники, плотники -- в мастерских также по 12, 14 часов всю неделю.
   По воскресеньям все эти люди получают расчет, моются и, иногда немытые, напиваются в трактирах и кабаках, со всех сторон окружающих завод и заманивающих рабочих, и с раннего утра в понедельник опять становятся на ту же работу.
   Тут же около завода мужики пашут на измученных, захудалых лошадях чужое поле. Мужики эти встали на заре, если они не провели ночь в ночном, т. е. не ночевали у болота,-- единственное место, где они могут накормить лошадь. Встали они на заре, приехали домой, запрягли лошадь и, захватив краюху хлеба, поехали пахать чужое поле.
   Другие же мужики тут же недалеко от завода сидят на шоссейной дороге, пригородив себе из рогожки защиту, и бьют шоссейный камень. Ноги у этих людей избиты, руки в мозолях, всё тело грязно, и не только лицо, волосы и борода, но и легкие их пропитаны известковой пылью.
   Взяв из неразбитой кучи большой неразбитый камень, люди эти, укладывая его между обутыми в лапти и обмотанными ветошками ступнями ног, бьют по камню тяжелым молотом до тех пор, пока камень рассядется. А когда рассядется, берут разбитые куски и бьют по ним до тех пор, пока и эти не разобьются на мелкий щебень; и опять берут целые камни, и опять сначала... И так работают эти люди от утренней летней зари до ночи -- 15, 16 часов, отдыхая только часа два после обеда, и два раза, в завтрак и в полдень, подкрепляют себя хлебом и водой.
   И так живут все эти люди и в шахтах, и на заводе, и пахари, и каменобойцы, с молодых лет и до старости; и так же живут в непосильных трудах их жены и матери, наживая маточные болезни; и так же живут их отцы и дети, плохо накормленные, плохо одетые, в сверхсильной, губящей здоровье работе, с утра и до вечера, с молодости и до старости.
   А вот мимо завода, мимо каменобойцев, мимо пашущих мужиков, встречая и обгоняя оборванных мужчин и женщин с котомками, бредущих из места в место и кормящихся Христовым именем, катится, позвякивая бубенцами, коляска, запряженная одномастной гнедой четверней пятивершковых коней, из которых худший стоит всего двора каждого из любующихся на эту четверню мужиков. В коляске сидят две барышни, блестя яркими цветами зонтиков, лент и перьев шляп, стоящих каждая дороже той лошади, на которой пашет мужик свое поле. На переднем месте сидит блестящий на солнце галунами и пуговицами офицер в свежевымытом кителе; на козлах грузный кучер в шелковых синих рукавах рубахи и бархатной поддевке. Он чуть не задавил богомолок и не сбил в канаву проезжавшего порожнем мужика, в его испачканной рудой рубахе трясущегося в телеге.
   "А это не видишь?" -- говорит кучер, показывая кнут недостаточно скоро свернувшему мужику, и мужик одной рукой дергает за возжу, а другой испуганно снимает шапку с вшивой головы.
   За коляской беззвучно несутся, блестя на солнце никелированными частями машины, два велосипедиста и одна велосипедистка и весело смеются, перегоняя и пугая крестящихся богомолок. .
   Стороной же от шоссе едут два верховых: мужчина на английском жеребце и дама на иноходце. Не говоря о цене лошадей и седел, одна черная шляпа с лиловым стоит два месяца работы каменобойцев, а за стик-хлыст, модный английский, заплачено столько, сколько получит в неделю подземной работы тот малый, который идет довольный тем, что нанялся в шахты, и сторонится, любуясь на гладкие фигуры лошадей и всадников и на жирную, иноземную, огромную собаку в дорогом ошейнике, бегущую с высунутым языком за ними.
   Неподалеку за этой компанией едут на телеге улыбающаяся, с завитыми кудряшками, нарядная девица в белом фартуке и толстый румяный мужчина с расчесанными бакенбардами, с папироской в зубах, что-то нашептывающий девице. В телеге видны самовар, узлы в салфетках, мороженица.
   Это прислуга людей, едущих в коляске, верхом и на велосипедах. Нынешний день не представляет для них ничего исключительного. Они живут так всё лето и почти каждый день делают прогулки, а иногда, как нынче, с чаем, напитками и сладостями, с тем, чтобы есть и пить не в одном и том же, а в новом месте.
   Господа эти три семьи, живущие в деревне и на даче. Одна семья помещика, владельца 2000 десятин земли, другая чиновника, получающего 3000 жалованья, третья, самая богатая семья -- дети фабриканта.
   Все эти люди нисколько не удивлены и не тронуты видом всей той нищеты и каторжного труда, которые окружают их. Они считают, что всё это так и должно быть. Занимает их совсем другое,
   "Нет, это невозможно, -- говорит, дама верхом, оглядываясь на собаку, -- я не могу видеть этого!" и она останавливает коляску. Все говорят вместе по-французски, смеются и сажают собаку в коляску и едут дальше, застилая облаками известковой пыли каменобойцев и прохожих по дороге.
   И коляска, и верховые, и велосипедисты промелькнули, как существа из другого мира; а заводские, каменобойцы, мужики-пахари продолжают свою тяжелую, однообразную, чужую работу, которая кончится вместе с их жизнью.
   "Живут же люди!" думают они, провожая глазами проехавших. И еще мучительнее представляется им их мучительное существование.
  

II

  
   Что же это такое? Сделали что ли эти работающие люди что-нибудь очень преступное, за что они так наказаны? Или это удел всех людей? А те, которые проехали в колясках и на велосипедах, сделали или еще делают что-нибудь особенно и полезное и важное, за что они так награждены? Нисколько! напротив, те, которые так напряженно работают, большей частью нравственные, воздержанные, скромные, трудолюбивые люди; те же, которые проехали, большею частью--развращенные, похотливые, наглые, праздные люди. А всё это так только потому, что такое устройство жизни считается естественным и правильным в мире людей, утверждающих про себя или то, что они исповедуют закон Христа любви к ближнему, или то, что они культурные, т. е. усовершенствованные люди.
   И такое устройство существует не только в том уголке Тульского уезда, который живо представляется мне, потому что часто видаю его, а везде, не только в России от Петербурга до Батума, но и во Франции -- от Парижа до Оверна, и в Италии -- от Рима до Палермо, и в Германии, и в Испании, и в Америке, и в Австралии, и даже в Индии и в Китае. Везде два или три человека на тысячу живут так, что, ничего не делая для себя, в один день съедают и выпивают то, что прокормило бы сотни людей в год; носят на себе одежды, стоящие тысячи, живут в палатах, где поместились бы тысячи рабочих людей; тратят на свои прихоти тысячи, миллионы рабочих дней; другие же, недосыпая, недоедая, работают через силу, губя свое телесное и душевное здоровье, на этих избранных.
   Для одних людей, когда они еще только собираются родиться, призывают акушерку, доктора, иногда двух для одной родильницы, приготовляют приданое с сотней распашоночек, пеленок с шелковыми ленточками, приготовляют на пружинах качающиеся тележки; другие же, огромное большинство, рожают детей где и как попало, без помощи, завертывают в тряпки, кладут в лубочные люльки на солому и радуются, когда они умирают.
   За детьми одних, покуда мать лежит девять дней, ухаживает бабка, нянька, кормилица, за другими никто не ухаживает, потому что некому, и сама мать встает тотчас же после родов, топит печку, доит корову и иногда стирает белье на себя и мужа. Одни растут среди игрушек, забав и поучений, другие сначала ползают голыми брюхами через пороги, увечатся, съедаются свиньями и с пяти лет начинают подневольно работать. Одних научают всей научной мудрости, приспособленной к детскому возрасту, других обучают матерным словам и самым диким суевериям. Одни влюбляются, заводят романы и потом женятся, когда уже изведали все удовольствия любви; других женят и отдают замуж, за кого нужно родителям, для помощи в работе от 16 до 20 лет. Одни едят и пьют самое лучшее и дорогое, что только есть на свете, кормя своих собак белым хлебом и говядиной; другие едят один хлеб с квасом, и то не вволю и не мягкий, чтобы не съесть лишнего. Одни, не пачкаясь, меняют тонкое белье каждый день; другие, постоянно работая чужую работу, меняют грубое, изодранное вшивое белье в две недели, а то и вовсе не меняют, а носят его, пока распадется. Одни спят в чистых простынях, на пуховиках; другие на земле, покрывшись рваными кафтанами.
   Одни ездят на сытых, кормленых конях без дела, для гулянья; другие мучительно работают на некормленных лошадях и по делу идут пешие. Одни придумывают, что бы им сделать, чтобы занять свое праздное время; другие же не успевают обчиститься, обмыться, отдохнуть, слово сказать, повидаться с родными. Одни читают на четырех языках, веселятся каждый день самыми разнообразными увеселениями, другие совсем не знают грамоты и не знают другого веселья, кроме пьянства. Одни всё знают и ни во что не верят; другие ничего не знают и верят во всякий вздор, который им скажут. Одни, когда заболевают, то, не говоря о всех возможных водах, всяком уходе и всякой чистоте и лекарствах, переезжают с места на место, отыскивая самый лучший целебный воздух; другие ложатся в курной избе на печку и с непромытыми ранами, отсутствием всякой пищи, кроме сухого хлеба, и -- воздуха, кроме зараженного десятью членами семейства, телятами и овцами, гниют заживо и преждевременно умирают.
   Неужели это так надо?
   Если есть высший разум и любовь, руководящие миром, если есть бог, то не мог он хотеть, чтобы было такое разделение между людьми, чтобы одни же знали, что делать с избытком своих богатств, и швыряли бы без толку плод трудов других людей; другие бы чахли и преждевременно умирали или жили бы мучительной жизнью в непосильной работе.
   Если есть бог, то это не может и не должно быть. Если же нет бога, то с самой простой человеческой точки зрения такое устройство жизни, при котором большинство людей должно губить свои жизни для того, чтобы малое число людей пользовалось избытком, который только затрудняет и развращает это меньшинство, -- такое устройство жизни нелепо, потому что для всех невыгодно.
  

III

  
   Так зачем же люди живут так?
   Понятно, что богатые люди, привыкшие к своему богатству и не видящие ясно того, что богатство не дает счастья, стараются удержать свое положение. Но зачем то огромное большинство, в руках которого всякая власть, зачем это большинство, полагая счастье в богатстве, живет в нужде и подчиняется меньшинству?
   В самом деле, зачем все те сильные мускулами и мастерством и привычкой к труду люди, -- огромное большинство людей, подчиняются, покоряются горсти слабых людей, большей частью ни на что неспособных, изнеженных стариков и, главное, женщин?
   Пройдите перед праздниками или во время дешевых товаров по торговым заведениям, хотя бы по пассажам Москвы. Десять или двенадцать пассажей, состоящих из сплошных, великолепных магазинов с огромными цельными стеклами, все наполнены разнообразными дорогими вещами, -- исключительно женскими: материи, платья, кружева, драгоценные камни, обувь, комнатные украшения, меха и пр. и пр. Все эти вещи стоят миллионы и миллионы, все эти вещи делались на заводах часто губящими свои жизни над этими работами рабочими, и все эти вещи ни на что не нужны не только рабочим, но даже и богатым мужчинам, всё это забавы и украшения женщин. У подъездов с обеих сторон стоят швейцары в галунах и кучера в дорогих одеждах, сидя на козлах дорогих экипажей, запряженных тысячными рысаками. Опять миллионы рабочих дней потрачены на производство всей этой роскоши запряжек: старые, молодые рабочие, мужчины, женщины посвящали целые жизни на производство всех этих предметов. И все эти предметы во власти и в руках нескольких сотен женщин, в по последней моде дорогих шубках и шляпках шныряющих по этим магазинам и покупающих все эти приготовленные только для них предметы.
   Несколько сотен женщин распоряжаются по своему произволу трудом миллионов людей тружеников, работающих для прокормления себя и своих семей. От произвола этих женщин зависит судьба, жизнь миллионов людей.
   Как это случилось?
   Для чего все эти миллионы сильных людей, которые работали эти предметы, подчиняются этим женщинам?
   Вот подъезжает на паре рысаков барыня в бархатной шубе и шляпе по самой последней моде. Всё на ней новое и самое дорогое. Швейцар бросается отстегивать полость ее саней и почтительно под локоток высаживает ее. Она идет по пассажу, как по своему царству, заходит в один магазин и покупает на 5000 рублей материи на гостиную и, приказывая доставить это себе на дом, идет дальше. Женщина эта злая, глупая и даже некрасивая, и не рожающая детей, и ничего в своей жизни для других не сделавшая. Почему же так раболепно увиваются перед ней и швейцар, и кучер, и приказчик? И почему всё то, над чем трудились тысячи рабочих, сделалось ее собственностью? Потому что у нее деньги. А и швейцару, и кучеру, и приказчику, и рабочим на фабрике необходимы эти деньги, чтобы кормить семьи. Деньги же эти им удобнее всего, а иногда только и возможно приобрести тем, чтобы служить кучером, швейцаром, приказчиком, рабочим на фабрике.
   А почему деньги у этой женщины? Деньги у этой женщины потому, что люди, согнанные с земли и отученные от всякой другой работы, кроме машинного тканья материй на фабриках, живут на фабрике ее мужа, муж же ее, давая рабочим только то, что им необходимо для прокормления, все барыши с фабрики, несколько сот тысяч, берет себе и, не зная, куда употребить их, охотно отдает жене, чтобы она, на что ей вздумается, тратила их.
   А вот другая барыня, в еще более роскошном экипаже и одежде, покупает разные дорогие и ненужные вещи в разных магазинах. Откуда у этой деньги? Эта -- содержанка богача землевладельца 20 000 десятин, пожалованных его предку распутной царицей за разврат его с этой старухой-царицей. Землевладелец этот владеет всей землей вокруг поселенных в ней крестьян и отдает эту землю крестьянам по 17 рублей за десятину. Крестьяне платят эти деньги потому, что без земли они померли бы с голоду. И эти деньги теперь в руках содержанки, и на эти-то деньги она покупает вещи, сделанные другими, согнанными с земли крестьянами.
   А вот еще с женихом и матерью ходит по пассажу третья богатая женщина. Женщина эта выходит замуж и покупает бронзы и дорогую посуду. У этой деньги от отца, важного чиновника, получающего 12 тысяч жалованья. Он дал дочери на приданое 7 тысяч. Деньги эти собраны с внутренних и внешних податей, с крестьян же. Эти самые подати заставили и швейцара, который отворяет двери (он калужский мужик: у него остались дома жена и дети), и кучера-извозчика, который подвез их (этот -- тульский мужик), и сотни, и тысячи, и миллионы людей, работающих в прислугах и на фабриках, -- побросать дома и работать работу, потребляемую барынями, получившими деньги, собранные ими с барышей на фабриках, или с земли, или с податей: фабрикантами, землевладельцами, чиновниками.
   Так что подчинились миллионы рабочих этим женщинам потому, что один человек завладел фабрикой, на которой работают люди, другой завладел землей, а третий -- теми податями, которые собираются с рабочих. От этого произошло и то, что я видел около чугунного завода. Мужики пахали чужое поле потому, что у них нет достаточно своей земли, а тот, кто владеет землею, позволяет им пользоваться его землею только с тем, чтобы они на него работали. Каменобойцы били камень потому, что только этой работой они могли заплатить требуемые с них подати. На заводе и в шахтах работали люди потому, что и земля, из которой вынимают чугун, и завод, на котором его льют, принадлежат не им.
   Все эти рабочие работают тяжелую, не свою работу потому, что богатые люди захватили землю, собирают подати и владеют заводами.
  

IV

  
   Почему же владеет землей не тот, который на ней работает а тот, кто не работает? Почему малое число людей пользуется податями, собираемыми со всех, а не те, которые платят их? Почему владеют заводами не те, которые построили их и работают на них, а малое число людей, которые не строили их и не работают на них?
   На вопрос: отчего люди неработающие захватили земли работающих? -- обычный ответ тот, что это оттого, что земля пожалована им за заслуги или куплена на заработанные деньги. На вопрос о том, почему одни люди, малое число людей, неработающие правители и их помощники собирают большую долю богатств всех рабочих людей и по своему произволу пользуются ими? -- обычный ответ тот, что люди, пользующиеся деньгами, собираемыми с народа, управляют другими и защищают их и соблюдают между ними порядок и благоустройство. На вопрос же, отчего люди неработающие, богатые, владеют произведениями и орудиями труда рабочих? - ответ тот, что эти произведения и орудия труда заработаны ими или их предками.
   И все эти люди -- как землевладельцы, так и служащие правительству, и торговцы, и фабриканты, искренно уверены в том, что владение их совершенно справедливо, -- что они имеют право на такое владение.
   А между тем, ни владение землею, ни собирание податей и пользование ими, ни обладание произведениями и орудиям труда людьми неработающими не имеет никакого оправдания. Владение землею не работающими на ней не имеет оправдания потому, что земля, как вода, воздух, солнечные лучи, -- составляет необходимое условие жизни каждого человека и потом не может быть исключительной собственностью одного. Если земля, а не вода, воздух и лучи солнца сделались предметом собственности, то произошло это не оттого, что земля не есть такое же необходимое и потому не могущее быть присвоенным условие существования всякого человека, но только потому, что лишить других людей воды, воздуха и солнца нельзя было, лишить же пользования землею было возможно.
   Земельная собственность как возникла из насилия (завоеванием присвоивали себе землю и потом раздавали и продавали ее), так и осталась, несмотря на все попытки обратить ее в право, только насилием сильного и вооруженного над слабым и безоружным.
   Нарушь человек, работающий на земле, это воображаемое право, начни пахать землю, считающуюся собственностью другого, и тотчас же явится то, на чем основано это мнимое право, -- сначала в виде полицейских, а потом и военной силы -- солдат, которые будут колоть, стрелять в тех, которые захотят воспользоваться своим действительным правом кормиться работой на земле. Так что то, что называется правом на собственность земли, есть только насилие над всеми теми людьми, которые могут нуждаться в этой земле. Право на землю подобно праву на дорогу, которую захватили разбойники и по которой не пропускают людей без выкупа.
   Еще менее может найти себе подобие оправдания право правительства на насильственное взимание податей. Утверждается, что подати употребляются на защиту государства от внешних врагов, на установление и поддержание внутреннего порядка и на устройство всем нужных общественных дел.
   Но, во-первых, внешних врагов уже давным давно нет, даже и по заявлениям самих правительств: все они уверяют свои народы, что они желают только мира. Германский император желает мира, Французская республика желает мира, Англия желает мира, и того же желает Россия. Тем более того же желают трансвальцы и китайцы. Так от кого же надо защищаться?
   Во-вторых, для того, чтобы отдавать деньги для устройства внутреннего порядка и общественных дел, нужно быть уверенным, что люди, устраивающие порядок, устроят его и, кроме того, что порядок этот будет хорош и что устраиваемые общественные дела действительно нужны обществу. Если же, как это всегда и везде повторяется, те, кто платят подати, не уверены в деловитости и даже честности тех, которые устраивают порядок, и, кроме того, самый порядок этот считают дурным, и устраиваемые общественные дела совсем не такие, какие нужны плательщикам податей, то очевидно, что нет никакого права собирания податей, а есть только насилие.
   Помню мудрое слово русского мужика, религиозного и потому истинно свободомыслящего. Он так же, как Торо, считал справедливым не давать подати на дела, не одобряемые его совестью, и когда к нему пришли с требованием уплаты его доли податей, он спросил -- на что пойдут подати, которые он даст, говоря: если подати пойдут на доброе дело, то я сейчас же дам не только то, что вы требуете, но и больше; если же подати пойдут на дурное, то я не могу дать и не дам добровольно ни копейки.
   Разумеется, с ним не стали разговаривать, а сломали запертые им ворота, увели корову и продали на подати. Так что, в сущности, истинная, настоящая причина податей есть только одна: власть, которая собирает их,--возможность ограбить тех, которые не дают охотно, и даже за отказ избить, заточить в тюрьму, наказать, как это и делают.
   То, что в Англии, Франции, Америке и вообще в конституционных государствах подати определяются парламентом, т. е. мнимо собранными представителями народа, не изменяет дела, так как выборы так устроены, что члены парламента не представляют народа, а принадлежат к политиканам, а если не принадлежали, то становятся ими, как скоро попадут в парламент, занятыми личными честолюбиями и интересами враждующих партий.
   Так же мало доказательны оправдания мнимого права собственности неработающих на произведения труда других людей.
   Это право собственности, называемое даже священным правом, оправдывается обыкновенно тем, что собственность есть результат воздержанности и трудолюбивой деятельности, полезной людям. А между тем стоит только рассмотреть происхождение всех больших состояний, чтобы убедиться в противном.
   Возникают состояния всегда или из насилия -- это самое обыкновенное, или из скаредности, или из крупного мошенничества, или из хронического обмана, как те, которые производятся торговцами. Чем нравственнее человек, тем вернее он лишается того состояния, которое имеет, и чем безнравственнее, тем вернее наживает и удерживает состояние. Народная мудрость говорит, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, -- что от труда будешь не богат, а горбат. И так оно было и в старину, и тем более теперь, когда распределение богатств уже давно совершилось самым неправильным образом. Если и можно допустить, что в первобытном обществе человек более воздержанный и трудолюбивый приобретет больше невоздержанного и мало работающего, то в нашем обществе ничего подобного быть не может. Как бы воздержан и трудолюбив ни был рабочий, работающий на чужой земле, покупающий по цене, которую ему назначат, необходимые предметы и работающий чужими орудиями труда, он никогда не приобретет богатства. Человек же самый невоздержанный и праздный, как мы это видим на тысячах людей, который пристроится к правительству, к богатым людям, который займется ростовщичеством, фабричной деятельностью, домом терпимости, банком, торговлей вином, легко наживет состояние.
   Законы, будто бы ограждающие собственность, суть законы, ограждающие только ограбленную собственность, которая уже находится в руках богатых, и не только не ограждают рабочих, не имеющих уже никакой собственности, кроме своего труда, но только содействуют ограблению этого их труда.
   Мы видим бесчисленное количество администраторов: царя, его братьев, дядей, министров, судей, духовных лиц, которые получают огромные содержания, собранные с народа, и не исполняют тех легких даже обязанностей, которые они взялись исполнять за это вознаграждение. И потому, казалось бы, эти люди крадут собираемое с народа содержание, т. е. собственность народа, но никому и в голову не приходит судить их.
   Если же рабочий воспользуется частью денег, получаемых этими людьми, или предметами, купленными на эти деньги, то считается, что он нарушил священную собственность, и его за эти гроши, которыми он воспользовался, судят, сажают в тюрьму, ссылают.
   Фабрикант-миллионер обязуется выдать рабочему плату за труд, представляющую для него, фабриканта, одну десятимиллионную его состояния, т. е. почти ничто; рабочий же обязуется, вследствие нужды, выставить в продолжение года ежедневную, кроме праздников, 12-часовую, опасную, вредную для своего здоровья работу, т. е. обязуется отдать фабриканту большую часть своей жизни, может быть и всю жизнь; и правительство одинаково ограждает как ту, так и другую собственность.
   Фабрикант же при этом заведомо из года в год крадет у рабочего большую долю его заработка и присвоивает себе. Казалось бы очевидно, что фабрикант похищает большую половину собственности рабочего и потому должен бы подлежать ответственности; но правительство считает нажитую таким способом собственность фабриканта священною и казнит рабочего, унесшего под полой два фунта меди, составляющих одну миллиардную часть собственности фабриканта.
   Попробуй рабочий, как это прорывается при еврейских погромах, отобрать от богачей хоть часть того, что отнято у него по законам, попробуй хоть бы голодный, как недавно в Милане, взять тот хлеб, который, пользуясь голодом, продают рабочим по высоким ценам богачи, или попробуй рабочий отобрать посредством стачки хоть часть того, что взято у него, он нарушает священное право собственности, и правительство со своим войском сейчас приходит на помощь землевладельцу, фабриканту, торговцу против рабочего. Так что то право, на котором богатые люди основывают свое владение землею, взимания податей и обладания произведениями труда других людей, не имеет ничего общего с справедливостью и как то, так и другое, и третье основано только на насилии, производимом войском.
  

V

  
   Задумает ли рабочий пахать землю, которая ему нужна для пропитания, попытается ли он уклониться от уплаты податей -- прямых или косвенных, или попытается взять запасы хлеба, им же произведенные, или орудия труда, без которых он не может работать, -- явится войско и силою воспрепятствует ему в этом.
   Так что отчуждение земли, взимание податей, власть капиталистов составляет не основную причину бедственного положения рабочих, а только следствие. Основная же причина того, что миллионы рабочих людей живут и работают по воле меньшинства, -- не в том, что меньшинство это захватило землю, орудия производства и берет подати, а в том, что оно может это делать, -- что есть насилие, есть войско, которое находится в руках меньшинства и готовое убивать тех, которые не хотят исполнять, волю этого меньшинства.
   Когда крестьяне хотят завладеть землей, которая считается собственностью неработающего человека, или когда человек хочет не заплатить подати, или когда стачечники хотят помешать другим рабочим стать на их место, -- являются те самые крестьяне, у которых отнята земля, плательщики податей и рабочие, только в мундирах и с ружьями, заставляющие своих братьев не в мундирах сойти с земли, отдать подати и прекратить стачку.
   Когда в первый раз поймешь это, то не веришь себе, так это странно.
   Рабочие хотят освободиться, и сами же рабочие заставляют себя покориться и оставаться в рабстве.
   Зачем же они делают это?
   А затем, что рабочие, взятые или нанятые в солдаты, подвергаются искусному процессу одурения и развращения, после которого они уже не могут не повиноваться слепо начальникам, что бы их ни заставили делать.
   Делается это вот как: родится мальчик в деревне или городе. Во всех континентальных государствах, как только мальчик достигнет того возраста, когда сила, ловкость и гибкость доходят до высшей степени, душевные же силы находятся в самом смутном, неопределенном состоянии (около 20 лет), так мальчика берут в солдаты, осматривают, как рабочую скотину, и если он физически исправен и силен, его зачисляют, смотря по годности, в какую-нибудь часть войска и заставляют торжественно присягать в том, что он будет рабски повиноваться своим начальникам, потом удаляют от всех прежних условий, поят водкой или пивом, наряжают в пеструю одежду и вместе с такими же другими ребятами запирают в казармы, где он в полной праздности (т. е. не делая никакой полезной, разумной работы) обучается самым нелепым солдатским правилам и названиям вещей и употреблению орудий убийства: сабли, штыка, ружья, пушки, главное же, обучается не только беспрекословному, но механически-рефлекторному повиновению приставленным к нему начальникам. Так это происходит в государствах, где есть военная повинность; где же ее нет, приставленные к этому люди отыскивают везде заболтавшихся, не желающих или не умеющих жить честным трудом, большей частью развращенных но сильных людей, подпаивают, подкупают их и забирают в солдаты и так же запирают в казармы и подвергают той же муштровке. Главная задача начальников в том, чтобы довести этих людей до состояния той лягушки, которая при прикосновении к ней неудержимо дрыгает ножкой. Хороший солдат -- тот, который так же, как и эта лягушка, на известные крики начальника бессознательно отвечает требуемым движением. Достигается это тем, что несчастных людей этих, одетых в одинакие пестрые одежды, в продолжение недель, месяцев, годов заставляют -- при звуках барабана и музыки -- ходить, вертеться, прыгать и делать все вместе, в раз -- по команде. За всякое же ослушание наказывают самыми жестокими наказаниями, даже смертью. При этом пьянство, разврат, праздность, сквернословие, убийство не только не воспрещаются, но учреждаются: солдат поят водкой, устраивают для них дома терпимости, учат похабным песням и обучают убийству. (Убийство до такой степени в этом круге людей считается хорошим и похвальным делом, что от офицеров-начальников в известных случаях требуют убийства друга, называемого дуэлью.) И вот смирный, кроткий малый, пробыв в такой школе около года (раньше этого солдат бывает еще не готов, т. е. в нем остаются еще человеческие свойства), делается тем, что из него желают сделать, -- бессмысленным и жестоким, могущественным и ужасным орудием насилия в руках своих начальников.
   Всякий раз, когда зимою я в Москве прохожу мимо дворца и вижу у будки молодого малого часового, который, в своем тяжелом тулупе, стоит или ходит, шлепая огромными калошами по тротуару, поддерживая на плече последнего образца ружье с отточенным штыком, я всегда взглядываю ему в глаза, и всякий раз он отворачивается от моего взгляда, и всякий раз мне думается: ведь вот год или два тому назад это был деревенский веселый парень, естественный, добродушный, который весело заговорил бы со мной хорошим русским языком, рассказал бы мне, с сознанием своего крестьянского достоинства, всю свою историю; теперь же он злобно и мрачно смотрит на меня и на все вопросы умеет отвечать только: "так точно-с" и "не могу знать". Если бы я, что мне всегда хочется сделать, пошел бы в ту дверь, у которой он стоит, или схватил бы рукой за его ружье, он, ни минуты не задумываясь, проткнул бы мне штыком живот, выдернул бы штык из раны, обтер его и продолжал бы ходить, шлепая калошами по асфальту, пока пришел бы со сменой ефрейтор, на ухо передавая ему пароль и лозунг. И ведь такой не один, думается мне. Таких обращенных в машины, вооруженных ружьями ребят, почти детей, тысячи в одной Москве. Их миллионы по всей России и по всему свету. Взяли этих несмысленных, но сильных, ловких ребят, развратили, подкупили их и, благодаря им, властвуют над миром. Ведь это ужасно. Ужасно то, что дурные, праздные люди, благодаря этим обманутым людям, обладают всеми этими дворцами и преступно приобретенным богатством, т. е. трудом всего народа. Но ужаснее всего тут то, что для того, чтобы сделать это, им надо было озверить этих простых, добрых ребят, и они отчасти достигли этого.
   Пускай бы те, кто владеют богатствами, сами бы защищали их. Это не было бы так отвратительно. Но ужасно то, что для того, чтобы грабить людей и защищать ограбленное, они употребляют тех самых, кого грабят, и для этого развращают их души.
   Так что насилуют солдаты из рабочих своего же брата рабочего потому, что существует средство сделать из людей бессознательное орудие убийства, и правительства, забирая наборами или наймом солдат, употребляют над ними это средство.

VI

   Но если это так, то невольно является вопрос: зачем же люди идут в солдаты? Зачем отцы их отпускают их?
   Они могли идти в солдаты и подвергаться дисциплине до тех пор, пока не видали последствий этого. Но, раз увидав, что происходит от этого, зачем они продолжают подвергаться этому и обману?
   Происходит это оттого, что они считают военную службу не только делом полезным, но несомненно почтенным и добрым. А считают они, что военная служба дело почтенное и доброе потому, что так это внушено им тем учением, которому они подвергаются с детских лет и в котором усиленно поддерживаются в взрослом возрасте.
   И потому существование войска есть тоже не основная причина, а только следствие. Основная же причина -- в том учении, которое внушает людям, что военная служба, имеющая целью убийство людей, есть дело не только безгрешное, но хорошее, доблестное и похвальное. Так что причина бедственного положения людей лежит еще дальше, чем это кажется сначала.
   Сначала кажется, что всё дело в том, что землевладельцы захватили землю, капиталисты -- орудия труда, а правительство насильно берет подати; но когда спросишь себя: почему земля принадлежит богатым, а рабочие не могут пользоваться ею, я почему рабочие должны отдавать подати, не пользуясь ими, и почему не рабочие, а капиталисты владеют орудиями производства? -- то видишь, что это оттого, что есть войско, которое удерживает землю за богатыми, собирает подати с рабочих для богатых и удерживает за богатыми их фабрики и дорогие машины. Когда же спросишь себя, каким образом составляющие войско те самые рабочие, у которых отнимают то, что им нужно, нападают на самих себя, на своих отцов и братьев, то видишь, что причина этого в том, что взятых по набору или вольному найму солдат, посредством предназначенных для этого особых приемов, так обучают, что они лишаются всего человеческого и превращаются в бессознательные, покорные своим начальникам орудия убийства. Когда же, наконец, спросишь себя, почему же люди, видя такой обман, продолжают поступать в солдаты или давать подати на наем их, то видишь, что причина этого в том учении, которое внушается не только людям, которых берут в солдаты, но всем людям вообще, учении, по которому военная служба есть дело доброе и похвальное, и убийство на войне есть дело безгрешное.
   Так что основная причина всего -- есть учение, которое внушается людям.
   От этого и нищета, и разврат, и ненависть, и казни, и убийства.
   Какое же это учение?
   Учение это называется христианским и состоит в следующем: есть бог, 6000 лет тому назад сотворивший мир и человека Адама. Адам согрешил, и бог наказал за это всех людей,а потом послал своего сына, тоже такого же бога, как и отец на землю с тем, чтобы его там повесили. Это самое повешение и служит для людей средством от их наказания за грех Адама.
   Если люди верят в это, то они будут прощены за грех Адама, если же не верят, то будут жестоко наказаны. Доказательством же того, что всё это -- правда, служит то, что всё это открыто людям тем самым богом, сведения о существовании которого получены от тех самых людей, которые всё это проповедуют. Не говоря о разных, смотря по различным исповеданиям, изменениях к этому основному учению, общий, практический вывод из него во всех исповеданиях один и тот же, а именно тот, что люди должны верить и тому, что им проповедуется, и повиноваться существующим властям.
   Это-то учение и составляет основную причину того обмана, по которому люди, считая военную службу полезным и добрым делом, поступают в солдаты и, обращаясь в безвольные машины, угнетают самих себя. Если и есть среди обманутых людей неверующие, то эти неверующие не веруют и ни во что другое и вследствие этого, не имея точки опоры, подчиняются общему течению и так же, как и верующие, несмотря на то, что видят обман, подчиняются ему.
   И потому для уничтожения того зла, от которого страдают люди, нужно не освобождение земли, не уничтожение податей, и не обобществление орудий производства, и даже не свержение существующего правительства, а нужно уничтожение того ложного учения, называемого "христианским", в котором воспитываются люди нашего времени.
  

VII

  
   Сначала кажется странным людям, знающим евангелие, каким образом христианство, проповедующее сыновность богу, духовную свободу, братство людей, уничтожение всякого насилия и любовь к врагам, могло выродиться в это странное, называемое людьми "христианским" учение, проповедующее слепое повиновение властям и тогда, когда власти требуют этого, и убийство. Но когда вдумаешься в тот процесс, которым христианство входило и вошло в мир, то видишь, что это так и должно было быть.
   Когда языческие властители Константин, Карл Великий, Владимир принимали закутанное в языческие формы христианство и крестили в него свои народы, -- им и в голову не приходило, что принимаемое ими учение расторгало и царскую власть, и войско, и самое государство, т. е. всё то, без чего не могли себе представить жизни все те, которые первые приняли и вводили христианство. Разрушительная сила христианства была в первое время не только не заметна людям, но им казалось, что христианство поддерживало их власть. Но чем дальше жили христианские народы, тем больше и больше выяснялась сущность христианства, и тем очевиднее становилась заключающаяся в христианстве для языческого строя опасность. А чем очевиднее становилась эта опасность, тем заботливее старались правящие классы о том, чтобы заглушить, а если возможно, и затушить тот огонь, который они бессознательно внесли в мир вместе с христианством. Они употребляли для этого всевозможные средства: и запрещение перевода и чтения евангелий, и избиения всех тех, кто указывал на истинный смысл христианского учения, и гипнотизацию масс -- торжественностью и блеском обстановки, и, главное, хитросплетенные, утонченные толкования христианских положений. По мере же употребления этих средств, христианство всё более и более изменялось и, наконец, сделалось таким учением, которое не только не носило в себе опасных для языческого строя начал, но оправдывало этот языческий строй с мнимо-христианской точки зрения. Явились и христианские владыки, и христолюбивое воинство, и христианское богатство, и христианские суды, и христианские казни.
   Правящие классы сделали по отношению христианства то самое, что врачи делают по отношению заразных болезней. Они выработали такую культуру безвредного христианства, что при прививке его настоящее христианство уже становится, безопасным. Это церковное христианство -- таково, что оно неизбежно или отталкивает разумных людей, представляясь им ужасающей нелепостью, или же, усваиваясь людьми, до такой степени удаляет их от истинного христианства, что они сквозь него уже не видят истинного значения его и даже с враждебностью и озлоблением относятся к этому его истинному значению.
   Вот это-то выработавшееся веками, по чувству самосохранения, среди властвующих классов, прививаемое народу обезвреженное ложное христианство и составляет то учение, вследствие которого люди покорно совершают не только вредные для себя и своих близких поступки, но и прямо безнравственные и несогласные с требованиями совести, из которых самым важным по своим практическим последствиям есть поступление в военную службу, т. е. готовность к убийству.
   Вред этого обезвреженного ложного христианства состоит, преимущественно, в том, что оно ничего не предписывает, ничего не возбраняет. Все древние учения -- как закон Моисей и закон Ману -- дают правила, требующие или воспрещающий известные поступки; таковы же и буддийская, и магометанская религии; церковная же вера не дает никаких правил, кроме словесного исповедания, признания догматов, постов, говения, молитв (и на те даже придуманы для богатых людей обходы), а только лжет и всё разрешает, даже и то, что противно самым низменным требованиям нравственности. По этой церковной вере всё можно. Владеть рабами -- можно (и в Европе, и в Америке церковь была защитницей рабовладения). Наживать имущество, добываемое трудом угнетаемых братьев, можно. Быть богатым среди Лазарей, ползающих под столами пирующих, -- не только можно, но и хорошо и похвально, если жертвовать при этом одну тысячную на церкви или больницы. Удерживать от нуждающихся свои богатства силою, заточать в одиночные тюрьмы, заковывать в цепи, приковывать к тачкам, казнить, -- всё это церковь благословляет. Распутничать всю молодую жизнь, а потом одно из таких распутств назвать браком и получить на это разрешение церкви -- можно. Можно развестись и опять жениться. Можно, главное, убивать, защищая не только себя, но и свои яблоки, можно убивать и в наказание (наказание значит поучение -- убивать в поучение!) и, главное, можно и должно и похвально убивать на войне по приказанию начальства; церковь не только разрешает, но повелевает это.
   Так что корень всего в ложном учении.
   Уничтожься ложное учение -- и не будет войска; а не будет войска, и сами собой уничтожатся те насилия, то угнетение и то развращение, которые совершаются над народами. До тех же пор, пока люди будут воспитываться в ложно-христианском учении, всё, до убийства включительно, разрешающем, -- войско будет в руках меньшинства; меньшинство же это всегда будет пользоваться этим войском для отбирания от народа произведений его труда и, что хуже всего, для развращения народа, потому что без развращения народа оно не могло бы отнимать от него произведений его труда.

VIII

  
   Корень всех бедствий народа -- в том ложном учении, которое под видом христианского преподается ему.
   И потому, казалось бы, очевидно, что обязанность всякого человека, освободившегося от религиозного обмана и желающего служить народу, состоит в том, чтобы словом и делом помогать обманутым людям освобождаться от того обмана, который составляет причину их бедственного положения. Казалось бы, что, кроме общей обязанности каждого нравственного человека обличать ложь и исповедыватъ ту истину, которую он знает, всякий желающий служить народу человек не может из сострадания не желать избавить своих братьев от причиняющего им всякие бедствия обмана, в котором они находятся. А между тем, те самые люди, свободные от обмана и независимые и образованные на средства рабочего народа и по этому одному уже обязанные служить ему, -- не видят этого.
   "Религиозное учение не важно, -- говорят эти люди. -- Это дело совести каждого отдельного человека. Важно и нужно -- политическое, социальное, экономическое устройство общества, и на это должны быть направлены все усилия людей, желающих служить народу. А религиозные учения все не важны и, как все суеверия, сами собой исчезнут в свое время".Так говорят эти образованные люди и, желая служить народу, одни из них поступают на службу к правительству: в войска, духовенство, члены парламентов, и стараются, не обличая того религиозного обмана, в котором находится народ, своим участием в правительственной деятельности улучшить внешние формы жизни обманутого народа; другие, революционеры, точно так же не касаясь верований народа, вступают в борьбу с правительствами, стараясь овладеть властью теми же самыми, как правительства, средствами обмана и насилия; третьи, социалисты, устраивают рабочие союзы, товарищества, стачки, полагая, что состояние народа, -- несмотря на то, что он будет оставаться в том же производимом ложным учением заблуждении суеверия или неверия, -- может быть улучшено. Но удивительное дело, ни те, ни другие, ни третьи не только не препятствуют распространению ложной религии, на которой основано всё зло, но когда в том встречается необходимость, -- исполняют признаваемые ими лживыми религиозные обряды -- сами присягают, участвуют в богослужениях и торжествах, одуряющих народ, и не препятствуют обучению своих и чужих детей в школе так называемому закону божию, -- той самой лжи, на которой основано порабощение народа. Это-то непонимание образованными людьми (теми самыми, которые более всех других и могли, и должны бы были разрушать ложное учение) того, в чем главная причина зла, и именно на что и должны быть направлены все их усилия, и отвлечение этих усилий на ложные пути -- и составляет одну из главных причин того, что существующий строй жизни, очевидно ложный и губительный для людей, упорно продолжает держаться, несмотря на сознанную уже всеми его несостоятельность и обреченность.
   Оттого, что скрыто от людей истинное христианское учение, соответствующее требованиям нашего времени, и на место его проповедуется ложное -- от этого все бедствия нашего мира.
   Только бы люди, желающие служить богу и людям, поняли, что человечество движется не животными требованиями, а духовными силами, и что главная движущая человечество духовная сила есть религия, т. е. определение смысла жизни и, вследствие этого смысла, различение хорошего от дурного и важного от неважного. Только бы поняли это люди, и они тотчас же увидали бы, что основная причина бедствий теперешнего человечества не во внешних материальных причинах -- не в политических, не в экономических условиях, а в извращении христианской религии -- в замене истин, нужных человечеству и соответствующих его теперешнему возрасту, собранием бессмысленных, безнравственных нелепостей и кощунств, называемых церковной верой, посредством которых нехорошее считается хорошим, и неважное -- важным, и наоборот -- хорошее нехорошим и важное неважным.
   Только бы лучшие, независимые люди, желающие искренно служить народу, поняли, что невозможно никакими внешними мерами улучшить положение человека, считающего нехорошим есть мясо в пятницу и хорошим то, чтобы наказать смертью провинившегося человека, и важным -- то, чтобы была оказана подобающая почесть иконе или императору, а неважным то, чтобы присягнуть на исполнение воли других людей и обучаться убийству. Только бы люди поняли, что никакие парламенты, стачки, союзы, потребительные и производительные общества, изобретения, школы, университеты и академии, никакие революции никакой существенной пользы не могут сделать людям с ложным религиозным миросозерцанием, и тогда сами собой все силы лучших людей направились бы на причину, а не на последствия, -- не на государственную деятельность, не на революцию, не на социализм, а на обличение ложного религиозного учения и восстановление истинного.
   Только бы поступали так люди, и сами собою разрешились и все: и политические, и экономические, и социальные вопросы, -- так, как им нужно быть разрешенными, а не так, как мы предугадываем и предписываем.
   Разрешатся все эти вопросы, разумеется, не сейчас и не по нашему желанию, как мы привыкли устраивать жизнь других людей, заботясь только о том. чтобы жизнь эта по внешнему была похожа на то, что нам хочется (то самое, что делают все правительства); но вопросы эти наверно разрешатся, если только изменится религиозное миросозерцание людей, и тем скорее разрешатся, чем больше мы будем прилагать наши силы не на последствия, а на причину явлений.
   Но обличение лживой религии и утверждение истинной есть очень отдаленное и медленное средство, -- говорят на это. Отдаленное оно или медленное, оно -- единственное или, по крайней мере, такое, без которого никакие другие средства не могут быть действительны.
  

___________

  
  
   Глядя на ужасное, противное и разуму, и чувству устройство человеческой жизни, я спрашиваю себя: неужели это так надо?
   И ответ, к которому я прихожу -- тот, что нет, этого надо.
   Не надо этого, и не должно быть и не будет.
   Но не будет не тогда, когда люди так или иначе перестроят свои отношения, а только тогда, когда люди перестанут верить в ту ложь, в которой они воспитываются, и поверят в ту высшую истину, которая уже 1800 лет открыта им и ясна, проста и доступна их разуму.
  

Лев Толстой.

  
   Ясная Поляна,
  
   14 октября 1900 г.
  
  

ЦАРЮ И ЕГО ПОМОЩНИКАМ

ОБРАЩЕНИЕ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

  
   Опять убийства, опять уличные побоища, опять будут казни, опять страх, ложные обвинения, угрозы и озлобление с одной стороны, и опять ненависть, желание мщения и готовность жертвы с другой. Опять все русские люди разделились на два враждебные лагеря и совершают и готовятся совершить величайшие преступления.
   Очень может быть, что теперь проявившееся волнение и будет подавлено. Но если теперь оно и будет подавлено, оно не может заглохнуть, а будет всё более и более развиваться в скрытом виде и неизбежно рано или поздно проявится с увеличенной силой и произведет еще худшие страдания и преступления.
   Зачем это? Зачем это, когда так легко избавиться от этого?
   Обращаемся ко всем вам, людям, имеющим власть, от царя, членов государственного совета, министров, до родных -- матери, жены, дядей, братьев и сестер, близких людей царя, могущих влиять на него убеждением. Обращаемся к вам не как к врагам, а как к братьям, неразрывно -- хотите ли вы этого или нет -- связанным с нами так, что всякие страдания, которые мы несем, отзываются и на вас, и еще гораздо тяжелее, если вы чувствуете, что могли устранить эти страдания и не сделали этого, -- сделайте так, чтобы положение это прекратилось.
   Вам или большинству из вас кажется, что всё происходит оттого, что среди правильного течения жизни являются какие-то беспокойные, недовольные люди, мутящие народ и нарушающие это правильное течение, что виноваты во всем только эти люди, что надо усмирить, обуздать этих беспокойных, недовольных людей, и тогда опять всё будет хорошо, и изменять ничего не надо. Но ведь если бы всё дело было в беспокойных и злых людях, то стоило бы только переловить, заключить их в тюрьмы, сослать или казнить, и все волнения окончились бы. Но вот уже более 30 лет ловят, заключают, казнят, ссылают этих людей тысячами, а количество их всё увеличивается, и недовольство существующим строем жизни не только растет, но всё расширяется и захватило теперь уже миллионы людей рабочего народа, огромное большинство всего народа. Ясно, что недовольство п роисходит не от беспокойных и злых людей, а от чего-то другого. И стоит только вам, правительственным людям, на минуту отвести внимание от той острой борьбы, которой вы сейчас заняты, -- перестать наивно думать то, что выражено в недавнем циркуляре министра внутренних дел -- что если полиция будет во-время разгонять толпу и во-время стрелять в нее, то всё будет тихо и спокойно, -- стоит вам только перестать верить этому, чтобы ясно увидать ту причину, которая производит неудовольствие в народе и выражается волнениями, принимающими всё более и более широкие и глубокие размеры.
   Причины в том, что вследствие несчастного, случайного убийства царя, который освободил народ, совершенного небольшой группой людей, ошибочно воображавших, что они этим служат всему народу, правительство решило не только не идти вперед, отрешаясь всё более и более от несвойственных условиям жизни деспотических форм правления, но напротив, вообразив себе, что спасение именно в этих грубых отживших формах, в продолжение 20 лет не только не идет вперед, соответственно общему развитию и усложнению жизни, и даже не стоит на месте, а идет назад, этим обратным движением всё более и более разделяясь с народом и его требованиями.
   Так что виноваты не злые, беспокойные люди, а правительство, не хотящее видеть ничего, кроме своего спокойствия в настоящую минуту. Дело не в том, чтобы вам сейчас защищаться от врагов, желающих вам зла, -- никто не желает вам зла, -- а в том, чтобы, увидав причину недовольства общества, устранить ее. Люди все не могут желать раздора и вражды, а всегда предпочитают жить в согласии и любви с своими братьями. Если же теперь они волнуются и как будто желают вам зла, то только потому, что вы представляетесь им той преградой, которая лишает не только их, но и миллионы их братьев лучших благ человека -- свободы и просвещения.
   Для того чтобы люди перестали волноваться и нападать на вас, так мало нужно, и это малое так нужно для вас самих, так очевидно даст вам успокоение, что было бы удивительно, если бы вы не сделали этого.
   А сделать нужно сейчас только очень мало. Сейчас нужно только следующее:
   Во-первых -- уравнять крестьян во всех их правах с другими гражданами и потому уничтожить -- а) ни с чем не связанный, нелепый институт земских начальников;
   б) отменить те особые правила, которые устанавливаются для определения отношений рабочих к нанимателям;
   в) освободить крестьян от стеснения паспортов для перехода с места на место и также и от лежащих исключительно на них квартирной, подводной, сельской, полицейской повинности (сотские, десятские);
   г) освободить их от несправедливого обязательства платить по круговой поруке долги других людей, а также и от выкупных платежей, давно уже покрывших стоимость выкупаемых земель;
   и главное д) уничтожить бессмысленное, ни на что не нужное, оставленное только для самого трудолюбивого, нравственного и многочисленного сословия людей, позорное телесное наказание.
   Уравнение крестьянства, составляющего огромное большинство народа, во всех правах с другими сословиями особенно важно потому, что не может быть прочно и твердо такое общественное устройство, при котором большинство это не пользуется одинаковыми с другими правами, а находится в положении раба, связанного особыми, исключительными законами. Только при равноправности трудящегося большинства со всеми другими гражданами и освобождения его от позорных исключений может быть твердое устройство общества.
   Во-вторых -- нужно перестать применять так называемые правила усиленной охраны, уничтожающей все существующие законы и отдающей население во власть очень часто безнравственных, глупых и жестоких начальников. Неприменение усиленной охраны важно потому, что эта приостановка действия общих законов развивает доносы, шпионство, поощряет и вызывает грубое насилие, употребляемое часто против рабочих, входящих в столкновения с хозяевами и землевладельцами (нигде не употребляются такие жестокие истязания, как там, где действуют эти правила). Главное же потому, что только благодаря этой страшной мере всё чаще и чаще стала употребляться вернее всего развращающая людей, противная христианскому духу русского народа и не признанная до этого в нашем законодательстве смертная казнь, составляющая величайшее, запрещенное богом и совестью человека преступление.
   В-третьих -- нужно уничтожить все преграды к образованию, воспитанию и преподаванию. Нужно:
   а) не делать различия в доступе к образованию между лицами различных положений и потому уничтожить все исключительные для народа запрещения чтений, преподавании и книг, почему-то считаемых вредными для народа;
   б) разрешить доступ во все школы лиц всех национальностей и исповеданий, не исключая и евреев, почему-то лишенных этого права;
   в) не препятствовать учителям вести преподавание в школах на тех языках, на которых говорят дети, посещающие школу;
   главное г) разрешить устройство и ведение всякого рода частных школ, как низших, так и высших, всем людям, желающим заниматься педагогической деятельностью.
   Освобождение образования, воспитания и преподавания от тех стеснений, в которых они находятся теперь, важно потому, что только эти стеснения мешают рабочему народу избавиться от того самого невежества, которое служит теперь для правительства главным доводом для применения к народу этих самых стеснений. Освобождение от правительственного вмешательства в дело образования рабочего народа дало бы возможность народу усвоить несравненно более быстро и целесообразно все те знания, которые нужны ему, а не те, которые навязываются ему. Разрешение же открытия и ведения школ частными лицами уничтожило бы постоянно возникающие волнения среди учащейся молодежи, недовольной порядками заведений, в которых они находятся. Если бы не было препятствий к устройству свободных частных школ, как низших, так и высших, молодые люди, недовольные порядками правительственных учебных заведений, переходили бы в те частные учреждения, которые отвечали бы их требованиям.
   Наконец, в-четвертых, и самое важное, нужно уничтожить все стеснения религиозной свободы. Нужно:
   а) уничтожить все те законы, во которым всякое отступление от признанной правительством церкви карается как преступление;
   б) разрешить открытие и устройство старообрядческих часовен, церквей, молитвенных домов баптистов, молокан, штундистов и др.;
   в) разрешить религиозные собрания и религиозные проповеди всех исповеданий;
   и г) не препятствовать людям различных исповеданий воспитывать своих детей в той вере, которую они считают истинной.
   Сделать это необходимо потому, что, не говоря уже о той выработанной историей и наукой и признанной всем миром истине, что религиозные гонения не только не достигают своей цели, но производят обратное действие, усиливая то, что они хотят уничтожить, не говоря и о том, что только вмешательство власти в дела веры производит вреднейший и потому худший, так сильно обличаемый Христом порок лицемерия, не говоря уже об этом, вмешательство власти в дела веры препятствует достижению высшего блага как отдельного человека, так и всех людей -- единения их между собою. Единение же достигается никак не насильственным и невозможным удержанием всех людей в раз усвоенном внешнем исповедании одного религиозного учения, которому приписывается непогрешимость, а только свободным движением всего человечества в приближении к единой истине, которая одна и поэтому одна и может соединить людей.
   Таковы самые скромные и легко исполнимые желания, как мы думаем, огромного большинства русского общества. Применение этих мер несомненно успокоит общество и избавит его от тех страшных страданий и (то, что хуже страданий) преступлений, которые неизбежно совершатся с обеих сторон, если правительство будет заботиться только о подавлении волнений, оставляя нетронутыми их причины.
   Обращаемся ко всем вам, -- царю, министрам, членам государственного совета и советчикам и близким к царю, -- вообще ко всем лицам, имеющим власть, помогите успокоению общества и избавлению его от страданий и преступлений. Обращаемся к вам не как к людям другого лагеря, а как к невольным единомышленникам, сотоварищам нашим и братьям.
   Не может быть того, чтобы в обществе людей, связанных между собою, было бы хорошо одним, а другим -- худо. В особенности же не может этого быть, если худо большинству. Хорошо же всем может быть только тогда, когда хорошо самому сильному, трудящемуся большинству, на котором держится всё общество.
   Помогите же улучшить положение этого большинства, и -- в самом главном: в его свободе и просвещении. Только тогда и ваше положение будет спокойно и истинно хорошо.
   Мнение это не одно мое мнение, а мнение многих и лучших, разумных, бескорыстных и добрых людей, желающих того же.
  

Лев Толстой.

  
   15 марта 1901.
  
  

ОТВЕТ НА ОПРЕДЕЛЕНИЕ СИНОДА ОТ 20-22 ФЕВРАЛЯ И НА ПОЛУЧЕННЫЕ МНОЮ ПО ЭТОМУ СЛУЧАЮ ПИСЬМА

  
   He who begins by loving Christianity better than Truth will proceed by loving his own Sect or Church better than Christianity, and end in loving himself better than all.
  

Coleridge (1)

  
   Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты - одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.
   Постановление синода вообще имеет много недостатков; оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к бурным чувствам и поступкам.
   Оно незаконно или умышленно двусмысленно потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догмата, не принадлежит
  
   (1) Перевод см. в тексте статьи, стр. 252.
  
  
   к ней, то это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято.
   Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тоща как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.
   Оно неосновательно, потому что главным поводом своего появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем.
   Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.
   Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клонящиеся к моему вреду утверждения.
   Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. "Теперь ты предан анафеме и пойдешь после смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема та, старый черт... проклят будь", пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: "Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать"; письмо кончается проклятиями. "Чтобы уничтожить прохвоста тебя, - пишет четвертый, - у меня найдутся средства..." Следуют неприличные ругательства. Признаки такого же озлобления после постановления синода я замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: "Вот дьявол в образе человека", и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили, несколько лет тому назад, человека у Пантелеймоновской часовни.
   Так что постановление синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.
   Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: "Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, церкви православной".
   То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усумнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически - я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения. (1)
  
  
   (1) Стоит только почитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родительница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник.
  
  
  
   И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
   То же, что сказано, что я "посвятил свою литературную деятельность и данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви" и т.д., и что "я в своих сочинениях и письмах, во множестве рассылаемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской", - то это несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа, только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.
   Потом сказано, что я "отвергаю бога, во святой троице славимого создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы". То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же - духа, бога - любовь, единого бога - начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.
   Еще сказано: "не признает загробной жизни и мздовоздаяния". Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая - постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения новой жизни, верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
   Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия. В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.
   В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, - прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. XXIII, 8-10).
   Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, "ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств - евхаристию". То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовлений этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то, что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, - это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку-перегородкой, а не иконостасом, и чашку - чашкой, а не потиром и т.п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство - в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, - уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съест этот кусочек, в того войдет сам бог.
   Ведь это ужасно!
   Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т.п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвования, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа. (1) Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину, открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5-6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и
  
   (1) Речь Амвросия, епископа харьковского.
  
   с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его. Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди, как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественны они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям, проповедуют грубое колдовство, я не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только то, что должен, чего не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога.
   Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей бога и его учение.
   Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.
   Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия, то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф. VI, 5-13), а молитва, образец которой дан нам Христом, -уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли бога.
   Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого-либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, - я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как верю. Готовясь идти к тому богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме истинны, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла. "Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истинны, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете", - сказал Кольридж.
   Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
  
   4 апреля 1901.
  
   Москва.
  
  

ЕДИНСТВЕННОЕ СРЕДСТВО

  
   И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки.
  

(Мф. VII, 12).

  

I

  
   Рабочего народа во всем мире больше миллиарда, тысячи миллионов людей. Весь хлеб, все товары всего мира, всё, чем живут и чем богаты люди, всё это делает рабочий народ. Но и пользуются всем тем, что он производит, не он, а правительство и богачи. Рабочий же народ живет в постоянной нужде, невежестве, неволе и презрении у тех самых, кого он одевает, кормит, обстраивает и обслуживает.
   Земля отнята у него и считается собственностью тех, кто на ней не работает; так что, для того, чтобы кормиться с нее, рабочий должен делать всё то, что от него требуют владельцы земли. Если же рабочий уходит с земли и идет в прислуги, на заводы, фабрики, то попадает в неволю к богачам, у которых должен всю жизнь по 10, 12 и 14 и больше часов работать чужую, однообразную, скучную и часто губительную для жизни работу. Если же он и сумеет устроиться на земле или на чужой работе так, чтобы без нужды кормиться, то его не оставят в покое, а потребуют с него подати и, кроме того, еще самого на 3, 4, 5 лет возьмут в солдаты или заставят платить особые подати на военное дело. Если же он захочет пользоваться землею, не платя за нее, или устроить стачку и захочет помешать другим рабочим занять его место, или откажется платить подати, то на него высылают войска, ранят и убивают его и силой заставляют работать и платить по-прежнему.
   Так что живут рабочие люди во всем мире не как люди, а как рабочий скот, которого заставляют вею жизнь делать то, что нужно не ему, а его угнетателям, и дают ему за это пищи, одежды и отдыха только ровно столько, сколько нужно, чтобы он, не переставая, работал. Та же малая часть людей, которая властвует над рабочим народом, пользуясь всем тем, что производит народ, живет в праздности и безумной роскоши, бесполезно и безнравственно тратя труды миллионов.
   И так живут большинство людей во всем мире, не в одной России, а и во Франции, и в Германии, и в Англии, и в Китае, и в Индии, и в Африке -- везде. Кто виноват в этом? И как поправить это? Одни говорят, что виноваты в этом те, кто, не работая на земле, владеют ею, и что надо отдать землю рабочему народу; другие говорят, что виноваты в этом богачи, владеющие орудиями труда, т. е. фабриками и заводами, и что надо, чтобы фабрики и заводы были собственностью рабочих; третьи говорят, что виновато всё устройство жизни и что надо совершенно изменить это устройство.
   Правда ли это?
  

II

  
   Лет пять тому назад, во время коронации Николая II, в Москве народу было обещано даровое угощение вином, пивом и закусками. Народ двинулся к тому месту, где раздавалось угощение, и сделалась давка. Передних сбили с ног задние, а задних давили еще задние, и ни те, ни другие, не видя того, что делалось впереди, толкали и давили друг друга. Слабых сбивали с ног сильные, а потом и сами сильные задыхались от тесноты и духоты, падали, и их топтали те, которых теснили сзади и которые не могли уже остановиться. И так до смерти надавили несколько тысяч человек старых и молодых, мужчин и женщин.
   Когда всё кончилось, начали люди рассуждать о том, кто был виноват в этом. Одни говорили, что виновата полиция; другие говорили, что виноваты распорядители; третьи говорили, что виноват царь, устроивший глупую затею празднества. Всех винили, но только не самих себя. А казалось бы ясно, что были виноваты только те люди, которые из-за того, чтобы получить прежде других горсть пряников и кружку вина, лезли вперед, не обращая внимания на других, толкали и давили их.
   Разве не то же самое с рабочим народом? Рабочие замучены, раздавлены, обращены в рабство только потому, что из-за ничтожных выгод они сами губят жизни свои и своих братьев. Рабочие жалуются на землевладельцев, на правительство, на фабрикантов, на войска.
   Но ведь землевладельцы пользуются землями, правительство собирает подати, фабриканты распоряжаются рабочими, и войска подавляют стачки только потому, что сами рабочие не только помогают землевладельцам, правительству, фабрикантам, войскам, но сами делают всё то, на что жалуются. Ведь если землевладелец может пользоваться тысячами десятин земли, не обрабатывая ее сам, то только потому, что рабочие из-за своих выгод идут и работать к нему, и служить у него сторожами, объездчиками, приказчиками. Точно так же и подати собираются правительством с рабочих только потому, что сами рабочие, льстясь на жалование, собираемое с них же, идут в старосты, старшины, сборщики, полицейские, таможенные, пограничную стражу, т. е. помогают правительству делать то, на что они жалуются. Жалуются еще рабочие на то, что фабриканты убавляют плату и заставляют всё больше и больше часов работать; но и это делается только потому, что сами рабочие сбивают цены друг у друга и, кроме того, нанимаются к фабрикантам в приемщики, надсмотрщики, сторожа, старшие рабочие и обыскивают, штрафуют и всячески в пользу своего хозяина притесняют своего брата.
   Жалуются, наконец, рабочие на то, что на них высылают войска, если они хотят владеть землею, которую считают своею, не платят подати или устраивают стачки.
   Но ведь войска -- это солдаты, а солдаты -- это сами рабочие, которые, кто из выгоды, а кто из страха, поступают в военную службу и дают противное и совести, и признаваемому ими закону бога клятвенное обещание убивать всех тех, кого велит им убивать начальство.
   Так что все бедствия рабочих производят они сами.
   Стоит им только перестать помогать богачам и правительству, и все их бедствия уничтожатся сами собой.
   Отчего же они продолжают делать то, что губит их?

III

  
   Две тысячи лет тому назад стал известен людям закон бога о том, что должно поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, или, как он выражен у китайского мудреца Конфуция, -- не делать другим того, чего не хочешь, чтобы тебе делали.
   Закон этот прост, понятен всякому человеку и очевидно дает наибольшее доступное людям благо. И потому казалось бы, что как только люди узнали этот закон, им надо бы сейчас же, на сколько возможно, самим исполнять его и все силы употреблять на то, чтобы обучать этому закону и приучать к исполнению его молодые поколения.
   Так поступать, казалось, должны бы были уже давно все люди, так как закон этот почти одновременно был высказан и Конфуцием, и еврейским мудрецом Гилелем, и Христом.
   В особенности, казалось бы, должны были поступать так люди нашего христианского мира, признающие главным божественным откровением то евангелие, в котором прямо сказано, что в этом законе весь закон и пророки, т. е. всё нужное людям учение.
   А между тем прошло почти 2000 лет, и люди не только не исполняют этого закона и не учат ему детей, но большею частью и сами не знают его, а если и знают, считают его или ненужным, или неисполнимым.
   Сначала это кажется странным, но когда подумаешь о том, как жили люди до открытия этого закона и как долго они жили так, и о том, как несогласен этот закон с сложившейся жизнью человечества, то начинаешь понимать, отчего это случилось.
   Случилось это оттого, что пока люди не знали закона о том, что для блага всех каждому должно делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, каждый человек старался для своей выгоды забрать себе как можно больше власти над другими людьми. Забрав же такую власть, каждый для того, чтобы беспрепятственно пользоваться ею, должен был в свою очередь покоряться тем, которые были сильнее его, и помогать им. Эти же сильные должны были в свою очередь покоряться тем, которые были сильнее их, и помогать им.
   Так что в обществах, не знавших закона о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобою, всегда малое число людей властвовало надо всеми остальными.
   И потому понятно, что когда закон этот был открыт людям, то властвующее над остальными малое число не только не пожелало для себя принять этот закон, но и не могло желать, чтобы люди, над которыми оно властвовало, узнали и приняли его.
   Малое число властвующих людей знало и знает очень хорошо, что власть его держалась и держится только на том, что все те, над кем оно властвовало, постоянно борются между собою, стараясь подчинить себе друг друга. И потому употребило и всегда употребляет теперь все зависящие от него средства, чтобы скрыть существование этого закона от подчиненных.
   Скрывают они этот закон не тем, что отрицают его, что и невозможно, так закон ясен и прост, -- а тем, что выставляют сотни, тысячи других законов, признавая их более важными и обязательными, чем закон о делании другому того, что хочешь, чтобы тебе делали.
   Одни из этих людей -- жрецы -- проповедуют сотни церковных догматов, обрядов, жертвоприношений, молитвословий, не имеющих ничего общего с законом о том, чтобы поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, -- выдавая их за самые важные законы бога, неисполнение которых влечет за собой вечную погибель. Другие -- правители -- усвоив придуманное жрецами учение и принимая его за закон, устанавливают на основании его уже прямо противоположные закону взаимности государственные постановления и под угрозой наказания требуют от всех людей исполнения их.
   Третьи, наконец, -- ученые и богатые, -- не признавая ни бога, ни какого-либо обязательного закона его, учат тому, что есть только наука и ее законы, которые они, ученые, открывают, а богатые знают, и что для того, чтобы всем стало хорошо, нужно посредством школ, лекций, театров, концертов, галлерей, собраний научиться той самой праздной жизни, которою живут ученые и богатые, и тогда будто бы само собою уничтожится всё то зло, от которого страдают рабочие.
   И те, и другие, и третьи не отрицают самого закона, но выставляют рядом с ним такое количество всякого рода богословских, государственных и научных законов, что среди них не только становится незаметным, но совершенно исчезает тот простой, ясный и всем доступный закон бога, исполнение которого несомненно избавляет большинство люден от их страданий.
   Вот от этого-то и произошло и происходит то удивительное дело, что рабочие люди, задавленные правительством и богачами, продолжают поколения за поколениями губить свои жизни и жизни своих братьев и, прибегая для облегчения своего положения к самым сложным, хитрым и трудным средствам, как молитвы, жертвоприношения, покорное исполнение государственных требований, союзы, кассы, собрания, стачки, революции, не прибегают только к тому единственному средству -- исполнению закона бога, -- которое наверное избавляет их от их бедствий.
  

IV

  
   "Но неужели в таком простом и коротком изречении о том, что людям надо поступать о другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, заключается весь закон бога и всё руководство жизни человеческой?" -- скажут люди, привыкшие к сложности и запутанности богословских, государственных и научных рассуждений.
   Таким людям кажется, что закон бога и руководство жизни человеческой должно выражаться в пространных, сложных теориях и потому не может быть всё выражено в таком кратком и простом изречении.
   Действительно, закон о том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, очень короток и прост, но именно эта-то краткость и простота его и показывают то, что это закон истинный, несомненный, вечный и благой, закон бога, выработанный тысячелетней жизнью всего человечества, а не произведение одного человека или одного кружка людей" называющего себя церковью, государством или наукой.
   Богословские и научные рассуждения о падении первого человека, об его искуплении, о втором пришествии, или государственные и научные рассуждения о парламентах, верховной власти, о теории наказания, собственности, ценности, о классификации наук, естественном подборе и т. п. могут быть очень остроумны и глубокомысленны, но всегда доступны только малому числу людей. Закон же о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, доступен всем людям без различия породы, веры, образования, даже возраста.
   Кроме того, богословские, государственные, научные рассуждения, считаясь истиной в одном месте и в одно время, считаются ложью в другом месте и в другое время; закон же о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, везде, где только известен, одинаково считается истиной и не может перестать быть истиной для тех, кто раз узнал его
   Главное же различие этого закона от всех других и главное его преимущество то, что все законы богословские, государственные, научные -- не только не умиротворяют людей и не дают им блага, но часто именно они-то и производят величайшую вражду и страдания.
   Закон же о том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, или не делать другим, чего не хочешь, чтобы тебе делали, не может произвести ничего, кроме согласия и блага. И потому выводы из этого закона бесконечно благодетельны и разнообразны, определяя все возможные отношения людей между собою и везде заменяя разногласие и борьбу согласием и взаимным служением. Только бы люди, освободившись от обманов, скрывающих от них этот закон, признали бы обязательность его и стали разрабатывать все применения его к жизни, и явилась бы отсутствующая теперь, общая для всех людей и самая важная в мире наука о том, как должны разрешаться на основании этого закона все столкновения как отдельных людей между собою, так и отдельных лиц с обществом. А была бы основана эта отсутствующая теперь наука, разрабатывалась бы она, и обучались бы ей все взрослые и дети, как теперь они обучаются вредным суевериям и часто бесполезным или вредным наукам, то изменилась бы и вся жизнь людей и в том числе и те тяжелые условия жизни, в которых живет теперь огромное большинство их.

V

  
   В библейском предании говорится, что бог дал еще гораздо прежде закона о неделании другим того, что не хочешь, чтобы тебе делали, -- свой закон людям.
   В законе этом была заповедь: "не убий". Заповедь эта для своего времени была так же значительна и так же плодотворна, как и позднейшая заповедь о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали, но с нею случилось то же, что в с этой позднейшей заповедью. Она не была прямо отвергнута людьми, но так же, как и позднейшая заповедь взаимности, затеряна среди других правил и постановлений, признанных одинаково или еще более важными, чем закон о ненарушимости жизни человеческой. Если бы эта заповедь была одна, и Моисей, до преданию, принес бы на скрижалях, как единый закон бога, только два слова "не убий", люди должны бы были признать ничем не заменимую обязательность исполнения этого закона. А признай только люди этот закон главным и единственным законом бога и строго исполняй его, хоть так же строго, как некоторые исполняют теперь празднование субботы, почитание икон, причащение, неядение свинины и т. п., то изменилась бы вся жизнь человеческая, не были бы возможны ни войны, ни рабство, ни отнятие земли богатыми от бедных, ни обладание произведениями труда многих, потому что всё это держится только на возможности или на угрозе убийства.
   Так бы было, если бы закон "не убий" был признан единственным законом бога. Когда же, наравне с этим законом, были признаны столь же важными заповеди о дне субботнем, о непроизнесении имени бога и другие, то естественно возникли и еще новые постановления жрецов, признанные также одинаково важными, и единый величайший закон бога: "не убий", который изменял всю жизнь людей, потонул среди них и стал не только не всегда обязательным, но найдены были случаи, когда можно было поступать совершенно противно ему, так что закон этот и до сего дня не получил свойственного ему значения.
   То же самое случилось и с законом о том, чтобы поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой.
   Так что главное зло, от которого страдают люди, уже давно не в том, что они не знают истинного закона бога, а в том, что люди, которым невыгодно знание всеми и исполнение истинного закона, будучи не в силах уничтожить или опровергнуть его, придумывают "постановление на постановление, правило на правило", как говорит Исайя, и выдают их за столь же или еще более обязательные законы, чем истинные законы бога. И потому единственное, что нужно теперь для избавления людей от их страданий, это то, чтобы они освободились от всех богословских, государственных и научных рассуждений, выдаваемых за обязательные законы жизни, и, освободившись, естественно признали для себя более обязательным, чем все другие постановления и законы, тот истинный, вечный закон бога, который уже известен им и дает не некоторым только, но всем людям наибольшее возможное в общественной жизни благо.
  

VI

  
   "Но, -- скажут некоторые, -- как ни справедлив сам по себе закон о том, чтобы делать другим только то, что хочешь, чтобы тебе делали, он не может быть один применен ко всем случаям жизни. Признай только люди этот закон обязательным всегда, без всяких исключений, они должны будут признать недопустимым употребление всякого насилия одних людей над другими, так как ни один человек не желает того, чтобы над ним было произведено насилие. А без насилия над некоторыми людьми не может быть обеспечена личность, не может быть ограждена собственность, не может быть защищено отечество, не может быть поддержан существующий порядок".
   Бог говорит людям: "Для того, чтобы вам всем везде и всегда было хорошо, исполняйте мой закон о том, чтобы делать другим то, что хотите, чтобы вам делали".
   Люди же, устроившие известный порядок в 1901 году в Англии, Германии, Франции, России, говорят: "Как бы не было хуже от того, что мы станем исполнять закон бога, данный нам для нашего блага".
   Закон, составленный собранием людей, как бы он ни был странен и какими бы плохими людьми он ни был составлен, -- мы принимаем и не боимся исполнять; а закон, не только согласный с разумом и совестью, но прямо выраженный в книге, которую мы признаем откровением бога, мы боимся исполнять: как бы не случилось от этого худого? не произошел бы беспорядок?
   Разве не очевидно, что люди, говорящие и думающие так, говорят не о порядке, а о том беспорядке, в котором они живут и который для них выгоден?
   Порядок по их мнению -- это такое положение, при котором они могут поедать жизни других людей; беспорядок же -- это то, когда поедаемые люди желают, чтобы их перестали есть.
   Такие рассуждения показывают только то, что люди малого числа властвующих чувствуют, большей частью бессознательно, что признание закона о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали, и исполнение его людьми не только разрушает их выгодное общественное положение, но и обличает всю их безнравственность и жестокость. Люди эти не могут рассуждать иначе.
   Но рабочим, согнанным с земли, задавленным податями, загнанным на каторжную работу фабрик, переделанным в рабов -- солдат, которые мучают самих себя и своих братьев, пора понять, что только вера в закон бога и исполнение его избавят их от их страданий.
   Неисполнение этого закона и всё увеличивающиеся и увеличивающиеся от этого бедствия сами толкают их к этому. Рабочим уже пора почувствовать, что спасение их только в этом, что стоит им только начать исполнять закон взаимности, и положение их тотчас же улучшится, -- улучшится в той мере, в которой будет увеличиваться число людей, поступающих с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними.
   И это не слова, не отвлеченные рассуждения, как религиозные, государственные, социалистические, научные теории, а действительное средство освобождения.
   Рассуждения и обещания богословские, государственные и научные сулят блага рабочим, одни на том свете, другие на этом, но в далеком будущем, когда сгниют кости тех, которые живут и страдают теперь; исполнение же закона о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали, сейчас же несомненно улучшает положение рабочих.
   Если бы все рабочие и не видели ясно того, что работами на землях капиталистов и на их фабриках они дают капиталистам возможность пользоваться произведениями труда своих братьев и потому нарушают этим закон взаимности, или если бы и видели, но по нужде не имели бы сил отказаться от такой работы, то все-таки воздержание от таких работ, хотя и некоторых, затруднив капиталистов, улучшило бы сейчас же общее положение рабочих. Воздержание же от прямого участия в деятельности капиталистов и правительства в должностях надсмотрщиков, приказчиков, сборщиков податей, таможенных и других, явно противных закону взаимности, еще более улучшило бы положение рабочих, если бы даже и не все были в силах воздержаться от такой деятельности. Отказ же рабочих от участия в войсках, имеющих целью убийство, -- поступок, самый противный закону взаимности, -- в последнее время всё чаще и чаще направляемых против рабочих, уже совершенно изменил бы к лучшему всё положение рабочих.
  

VII

  
   Закон бога не потому закон бога, что он, как всегда уверяют жрецы про свои законы, чудесным образом произнесен самим богом, а потому, что он безошибочно и очевидно указывает людям на тот путь, идя по которому они наверное избавляются от своих страданий и наверное получают наибольшее внутреннее -- духовное и внешнее -- телесное благо и получают не одни какие-либо избранные, а все люди без всякого исключения.
   Таков закон бога о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Он показывает людям, что, исполняя его, они наверное получают внутреннее духовное благо сознания согласия с волей бога и увеличения любви в себе и в других, и вместе с тем и в общественной жизни наибольшее доступное им верное благо; отступая же от него, наверное ухудшают свое положение.
   В самом деле, всякому человеку, не участвующему в борьбе людей между собою, но наблюдающему жизнь извне, очевидно, что борющиеся между собой люди поступают совершенно так же, как игроки, отдающие свою верную, хотя и небольшую собственность за очень сомнительную возможность ее увеличения.
   Улучшит ли свое положение рабочий, сбивший цену с работы товарищей или пошедший на службу к богачам, или поступивший на военную службу -- так же сомнительно, как и то, что выиграет игрок, ставящий свою ставку.
   Могут быть тысячи случайностей, по которым положение его останется таким же или станет еще хуже, чем было. То же, что его согласие работать дешевле или готовность служить капиталистам и правительству ухудшит хотя немного положение всех рабочих и его вместе с другими, это уже несомненно, так же несомненно, как и то, что игрок наверное лишается той ставки, которой он рискует.
   Для человека, не участвующего в борьбе, но наблюдающего жизнь, очевидно, что как в азартных играх, лотереях, бирже наживаются только содержатели игорных домов, лотерей, маклерских контор, а разоряются все играющие, так и в жизни наживаются только правительства, богачи, вообще угнетатели; все же рабочие, которые в надежде улучшить свое положение отступают от закона взаимности, только ухудшают положение всех рабочих и потому и свое вместе со всеми.
   Закон бога потому и закон бога, что он определяет положение человека в мире, показывая ему то лучшее, что он может сделать, находясь в этом положении, как для своей духовной, так и для плотской жизни.
   "И не заботьтесь, -- говорится в евангелии в объяснение этого закона, -- и не говорите, что нам есть и что нам пить и во что одеться. Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите царствия божия и правды его, и всё это приложится вам". И это не слова, а разъяснение истинного положения человека в мире.
   Если только человек делает то, чего хочет от него бог, исполняет его закон, то и бог сделает для него всё, что ему нужно. Так что закон о том, чтобы делать другому то, что ты хочешь, чтобы тебе делали, относится и к богу.
   Для того, чтобы он делал для нас то, что мы хотим, мы должны делать для него то, чего он от нас хочет. Он же хочет от нас того, чтобы мы поступали с другими так же, как бы мы желали, чтобы поступали с нами.
   Разница только в том, что то, чего он от нас хочет, нужно не для него, а для нас же, давая нам высшее доступное нам благо.
  

VIII

  
   Рабочие должны сами очиститься для того, чтобы правительства и богачи перестали поедать их жизни.
   Нечисть заводится только на грязном теле и питается чужим телом только до тех пор, пока оно нечисто. И потому для избавления рабочих от их бедствий есть только одно средство: очищение себя. Для очищения же себя нужно освобождение от суеверий богословских, государственных и научных в вера в бога и закон его.
   В этом единственное средство избавления.
   А то встречаешь или цивилизованного, или простого, малограмотного рабочего. Оба полны негодования против существующего порядка вещей. Цивилизованный рабочий не верит ни в бога, ни в закон его, но знает Маркса, Лассаля, следит за деятельностью Бебелей, Жоресов в парламентах и произносит прекрасные речи о несправедливости захвата земли, орудий труда, передачи имущества по наследству и т. п.
   Необразованный же рабочий, хотя и не знает теорий и верит в троицу, искупление и т. п., но также возмущен против землевладельцев, капиталистов и считает неправильным всё существующее устройство. А дайте этим рабочим, ученому и неученому, возможность улучшить свое положение тем, чтобы, производя какие-либо предметы дешевле других, хотя бы это и разоряло десятки, сотни, тысячи собратьев, или возможность поступить к капиталисту на должность, дающую ему большое жалование, или купить землю и самому завести заведение с наемным трудом, и 999 из тысячи, не задумываясь, сделают это и будут защищать свои земельные права или права нанимателей часто еще ретивее, чем прирожденные землевладельцы и капиталисты.
   О том же, что их участие в убийстве, т. е. военной службе, или в податях, назначенных на содержание войск, есть поступок не только нравственно дурной, но и самый губительный для их собратьев и для них же, -- тот самый, который составляет основу их рабства, -- об этом никто из них и не думает, и все или охотно дают подать на войско, или сами идут в солдаты, считая такой поступок совершенно естественным.
   Разве возможно, чтобы из таких людей сложилось общество иное, чем то, которое существует теперь?
   Рабочие обвиняют в своем положении жадность и жестокость землевладельцев, капиталистов, насильников; но ведь все, или почти все рабочие, без веры в бога и закон его, такие же, только маленькие или неудавшиеся, землевладельцы, капиталисты и насильники.
   Деревенский малый, нуждаясь в заработке, приходит в город к земляку, живущему кучером у богатого купца, и просит пристроить его на место дворника, довольствуясь платой меньшею обыкновенной. Кучер уговаривает хозяина расчесть старого дворника и взять более выгодного молодого. Деревенский малый рад и готов поступить на место, но, придя на другой день, случайно слышит в дворницкой жалобы старика, лишившегося места и не знавшего, как прожить. Малому жалко старика, и он отказывается от места, не желая сделать другому человеку то, чего он не желал, чтобы сделали ему. Или крестьянин с большой семьей поступает на хорошо оплачиваемое место приказчика к богатому и строгому помещику. Новый приказчик чувствует свою семью обеспеченной, рад месту, но, вступив в должность, ему тотчас приходится брать штрафы с крестьян за упущенные в господские луга лошади, ловить баб, собирающих на топку сучья в хозяйском лесу, приходится уменьшать цены рабочих и заставлять их работать из последних сил. И поступивший на должность приказчика чувствует, что совесть его не позволяет ему заниматься этим делом, он отказывается и, несмотря на жалобы и укоры семьи, остается без места и занимается другим делом, дающим ему гораздо меньше. Или еще солдат, которого привели с ротой против бунтующих рабочих и велят стрелять в них, отказывается повиноваться и несет за это жестокие мучения. Все эти люди поступают так потому, что то зло, которое они делают другим, видно им, и сердце их прямо говорит им, что то, что они делают, нехорошо, противно закону бога о том, чтобы не делать другим, чего не хочешь, чтобы тебе делали. Но ведь если рабочий сбивает цену с работы и не видит тех, кому он делает зло, то зло, которое он этим делает своим и братьям, от этого не меньше. И если рабочий переходит на сторону хозяев и не видит и не чувствует того вреда, который он делает своим, то вред все-таки остается.
   То же и с человеком, поступающим в военную службу и готовящимся, если это понадобится, убивать своих братьев. Если он не видит еще, поступая на службу, кого и как он будет убивать, учась стрелять и колоть, ему можно понять, что ему придется это делать. И потому для того, чтобы рабочие избавились от своего угнетения и рабства, им надо воспитать в себе религиозное чувство запрещения всего того, что ухудшает общее положение их братьев, хотя бы это ухудшение было и незаметно им. Им надо религиозно воздерживаться, как воздерживаются теперь люди от еды свинины, от скоромного в посты, от работы в воскресенье и т. п., во 1-х, от работы у капиталистов, если он только может прожить без этого; во 2-х, от предложения работы по более дешевой цене, чем она установилась; в 3-х, от улучшения своего положения переходом на сторону капиталистов, служением им; и, в 4-х, и главное, от участия в правительственном насилии -- будет ли это полицейская, таможенная или общая военная служба,
   Только таким религиозным отношением к форме своей деятельности могут освободиться рабочие от своего порабощения.Если же рабочий готов из выгоды или страха согласиться идти в организованные убийцы-солдаты, не чувствуя при этом угрызений совести, если он готов спокойно для увеличения своего благосостояния лишить заработка своего более нуждающегося собрата или из-за жалования перейти на сторону угнетателей, помогая им в их деятельности, -- ему не на что жаловаться.
   Каково бы ни было его положение, он сам его делает и сам не может быть ничем иным, как угнетенным или угнетателем.
   И это не может быть иначе.
   Не веря в бога и закон его, человек не может не желать получить для себя в своей короткой жизни как можно больше блага, не смотря на то, какие это будет иметь последствия для других. А как только все люди желают каждый себе как можно больше блага, не смотря на то, что будет от этого с другими, то неизбежно, какие бы ни вводились порядки, такие люди все сложатся в кучу с острым концом (конусом), вверху которой будут властвующие, а внизу угнетенные.
  

IX

  
   В евангелии говорится, что Христос жалел людей за то, что они были изнурены и рассеяны, как овцы без пастыря.
   Что бы он почувствовал и сказал теперь, увидав людей не только изнуренными и рассеянными, как овцы без пастыря, но миллиарды людей во всем мире, поколения за поколениями губящих самих себя в скотской работе, в одурении, невежестве, пороках, убивающих, мучающих друг друга, несмотря на то, что средство избавления от всех этих бед уже два тысячелетия тому назад дано им?
   Ключ, отпирающий замок той цепи, которою скован рабочий народ, положен подле него, и ему стоит только взять ключ, отпереть цель и быть свободным. Но рабочие люди до сих пор не делают этого, а либо, ничего не предпринимая, предаются унынию, либо рвутся, обламывая себе плечи, в надежде прямо оборвать неразрывающуюся цепь, или, что еще хуже, поступают, как привязанное животное, когда оно бросается на того, кто хочет отвязать его, нападают на тех, которые показывают ему на тот ключ, которым отпирается замок его цепи.
   Ключ этот есть вера в бога и закон его.
   Только когда люди откинут те суеверия, в которых их старательно воспитывают, поверят в то, что закон о том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, есть главный для нашего времени закон бога, поверят так, как верят теперь в празднование субботы, в соблюдение постов, в необходимость богослужений, причащений, в пятикратную молитву или в исполнение присяги и т. п., и, поверив так, будут исполнять этот закон прежде всех других законов и постановлений, -- только тогда уничтожится рабство и бедственное положение и рабочих.
   И потому рабочим самим надо прежде всего, не жалея старых привычек и преданий и не боясь гонений внешних от церкви и государства и внутренней борьбы с семейными, смело и решительно освобождаться от ложной веры, в которой их воспитывают, больше и больше выяснять себе и другим, в особенности молодым поколениям и детям, сущность истинной веры в бога и вытекающего из него закона взаимности и по мере сил следовать ему, хотя бы следование ему и представляло временную невыгоду.
   Так должны поступать сами рабочие.
   Люди же из властвующего меньшинства, которые, пользуясь трудом рабочих, приобрели все выгоды образования и потому могут ясно увидеть обманы, в которых держат рабочих, если они точно хотят служить рабочим, должны прежде всего и своим примером, и проповедью стараться освобождать рабочих от тех религиозных и государственных обманов, в которых они запутаны, а не делать того, что они делают теперь: оставляя, поддерживая и даже усиливая своим примером эти обманы, в особенности -- главные, религиозные, предлагать в действительные и даже вредные лекарства, которые не только не избавляют рабочих от их бедствий, но только ухудшают их положение.
   Скоро ли, когда н где это осуществится, никто не может сказать. Одно несомненно, что только это одно средство может освободить огромное большинство людей -- всех рабочих -- от их унижений и страданий.
   Другого средства нет и не может быть.
  

Л. Толстой.

  
   12 июля. Ясная Поляна.
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ В. ФОН-ПОЛЕНЦА "КРЕСТЬЯНИН"

  
   В прошлом году мой знакомый, вкусу которого я доверяю, дал мне прочесть немецкий роман "Бютнербауэр" фон-Поленца. Я прочел и был удивлен тому, что такое произведение, появившееся года два тому назад, никому почти неизвестно.
   Роман этот не есть одна из тех подделок под художественные произведения, которые в таком огромном количестве производятся в наше время, а настоящее художественное произведение. Роман этот не принадлежит ни к тем, не представляющим никакого интереса описаниям событий и лиц, искусственно соединенных между собою только потому, что автор, выучившись владеть техникой художественных описаний, желает написать новый роман; ни к тем, облеченным в форму драмы или романа, диссертациям на заданную тему, которые также в наше время сходят в публике за художественные произведения; не принадлежит и к произведениям, называемым декадентскими, особенно нравящимся современной публике именно тем, что, будучи похожими на бред безумного, они представляют из себя нечто в роде ребусов, отгадывание которых составляет приятное занятие и вместе с тем считается признаком утонченности.
   Роман этот принадлежит ни к тем, ни к другим, ни к третьим, а есть настоящее художественное произведение, в котором автор говорит про то, что ему нужно сказать, потому что он любит то, про что говорит, и говорит не рассуждениями, не туманными аллегориями, а тем единственным средством, которым можно передать художественное содержание: поэтическими образами, -- и не фантастическими, необыкновенными и непонятными образами, без внутренней необходимости соединенными между собой, а , изображением самых обыкновенных, простых лиц и событий, связанных между собою внутренней художественной необходимостью.
   Но мало того, что роман этот есть настоящее художественное произведение, он еще и прекрасное художественное произведение, соединяющее в себе в высокой степени все три главные условия настоящего хорошего произведения искусства.
   Во-первых, содержание его важно, касаясь жизни крестьянства, т. е. большинства людей, стоящих в основе всякого общественного устройства и переживающих в наше время, не только в Германии, но и во всех европейских странах, тяжелое изменение своего векового, древнего устройства. (Замечательно, что почти в одно время с "Бютнербауэром" вышел очень недурной, написанный на ту же тему, хотя и гораздо менее художественный, французский роман Rene Bazin "La terre qui meurt".)
   Во-вторых, роман этот написан с большим мастерством и прекрасным немецким языком, особенно сильным, когда автор заставляет говорить свои лица грубым, мужественным рабочим платдейч.
   И, в-третьих, роман этот весь проникнут любовью к тем людям, которых автор заставляет действовать.
   В одной из глав описывается, например, как, после проведенной в пьянстве с товарищами ночи, муж уже утром возвращается домой и стучится в дверь. Жена выглядывает в окно, узнает его, осыпает его бранью и нарочно медлит впустить. Когда же она, наконец, отворяет ему, муж вваливается и хочет войти в большую горницу, но жена не пускает его, чтобы дети не видели отца пьяным, и толкает его назад. Но он ухватывается за притолки и борется с ней. Обыкновенно смирный человек, он вдруг страшно раздражается (повод к раздражению тот, что она накануне вынула у него из кармана деньги, которые ему подарили господа, и спрятала, их) и в остервенении набрасывается на нее и схватывает ее за волосы, требуя своих денег.
   -- Не дам, ни за что не дам! -- повторяет она на его требования отдать деньги, стараясь освободиться от него.
   Тогда он, не помня себя от злобы, бьет ее по чем попало.
   -- Умру, а не дам, -- говорит она.
   -- Не дашь! -- кричит он, сбивает ее с ног и сам падает на нее, продолжая требовать свои деньги. Не получая ответа, он в безумной пьяной злобе хочет задушить ее. Но вид крови, которая сочится из-под ее волос и течет по лбу и носу, останавливает его: ему становится страшно того, что он сделал, и он оставляет ее и, шатаясь, добирается до своей постели и валится на нее.
   Сцена правдивая и ужасная. Но автор любит своих героев и прибавляет одну маленькую подробность, которая вдруг освещает всё таким ярким лучом света, что заставляет читателя не только пожалеть, но и полюбить этих людей, несмотря на всю их огрубелость и жестокость. Избитая жена опоминается, поднимается с полу, вытирает подолом окровавленную голову, ощупывает члены и, отворив дверь к кричащим детям, успокаивает их, потом ищет глазами мужа. Он как повалился, так и лежит на кровати, но голова его свесилась с изголовья и наливается кровью. Жена подходит к нему и бережно поднимает его голову, кладет на подушку и потом уже оправляет одежду и отделяет горсть выдернутых волос.
   Десятки страниц рассуждении не скажут всего того, что сказала эта подробность. Тут сразу открывается для читателя и сознание, воспитанное преданием, супружеского долга и торжество выдержанного решения -- не отдавать нужные не ей, а семье, деньги; тут и обида, и прощение за побои, тут и жалость и если не любовь, то воспоминание любви к мужу, отцу своих детей. Но этого мало. Такая подробность, освещая внутреннюю жизнь этой жены и этого мужа, освещает для читателя внутреннюю жизнь миллионов таких же мужей и жен, и прежде живших и теперь живущих; внушает не только уважение и любовь к этим задавленным трудом людям, но и заставляет задуматься о том, почему и за что эти сильные и телом и душою люди, с такими возможностями хорошей, любовной жизни, так заброшены, забиты и невежественны.
   И такие истинно художественные черты, раскрываемые только любовью к тому, о чем пишет автор, встречаются в каждой главе этого романа.
   Роман этот несомненно прекрасное произведение искусства. с чем согласится всякий, кто прочтет его. А между тем роман этот появился три года тому назад, и хотя он и был у нас переведен в "Вестнике Европы", он прошел совершенно незамеченным и в России, и в Германии. Я спрашивал нескольких, встреченных за последнее время, литературных немцев про этот роман, -- они слышали имя Поленца, но не читали его романа, хотя все читали последние романы Золя, и рассказы Киплинга, и драмы Ибсена, и д'Анунцио, и даже Метерлинка.
   Лет 20 тому назад Мэтью Арнольд написал прекрасную статью о назначении критики. По его мнению, назначение критики в том, чтобы находить во всем том, что было где бы и когда бы то ни было писано, самое важное и хорошее и обращать на это важное и хорошее внимание читателей.
   Такая критика в наше время затопления людей газетами, журналами, книгами и развития рекламы, мне кажется, не только необходима, но от того, появится ли и получит ли авторитет такая критика, зависит вся будущность просвещения образованного класса нашего европейского мира.
   Перепроизводство всяких предметов бывает вредно; перепроизводство же предметов, составляющих не цель, а средство, когда люди это средство считают целью, -- особенно вредно.
   Лошади и экипажи, как средства передвижения, одежды и дома, как средства защиты от перемен погоды, хорошая пища, как средство поддержания сил организма, очень полезны. Но как только люди начинают смотреть на обладание средствами, как на цель, считая хорошим иметь как можно больше лошадей, домов, одежд, пищи, -- так предметы эти становятся не только не полезными, но прямо вредными. Так это случилось с книгопечатанием в достаточном кругу людей нашего европейского общества. Книгопечатание, несомненно полезное для больших малообразованных масс народа, в среде достаточных людей уже давно служит главным орудием распространения невежества, а не просвещения.
   Убедиться в этом очень легко. Книги, журналы, в особенности газеты стали в наше время большими денежными предприятиями, для успеха которых нужно наибольшее число потребителей. Интересы же и вкусы наибольшего числа потребителей всегда низки и грубы, и потому для успеха произведений печати нужно, чтобы произведения отвечали требованиям большого числа потребителей, т. е. чтобы касались низких интересов и соответствовали грубым вкусам. И пресса вполне удовлетворяет этим требованиям, имея полную возможность этого, так как в числе работников прессы людей с такими же низкими интересами и грубыми вкусами, как и публика, гораздо больше, чем людей с высокими интересами и тонким вкусом. А так как при распространении книгопечатания и приемах торговли и журналами, газетами и книгами эти люди получают хорошее вознаграждение за поставляемые ими и отвечающие требованиям массы произведения, то и является то ужасное, всё увеличивающееся и увеличивающееся, наводнение печатной бумаги, которая уже одним своим количеством, не говоря о вреде содержания, составляет огромное препятствие для просвещения.
   Если в наше время умному молодому человеку из народа, желающему образоваться, дать доступ ко всем книгам, журналам, газетам, и предоставить его самому себе в выборе чтения, то все вероятия за то, что он, в продолжение 10 лет, неустанно читая каждый день, будет читать всё глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как найти замеченную горошину в мере гороха. Хуже же всего при этом то, что, читая все плохие сочинения, он будет всё более и более извращать свое понимание и вкус; так что, когда он и попадет на хорошее сочинение, он уже или вовсе не поймет его или поймет его превратно.
   Кроме того, благодаря случайности или мастерству рекламы, некоторые плохие произведения, как например "The Christian" Hall Caine'а, фальшивый по содержанию и не художественный роман, который был продан в количестве миллиона экземпляров, -- получают, подобно Одолю или Pears soap, не оправдываемую своими достоинствами большую известность. Эта же большая известность заставляет всё большее и большее количество людей читать такие книги, и слава ничтожной, часто вредной, книги, как снежный ком, всё вырастает и вырастает, и в головах огромного большинства людей, тоже как снежный ком, образуется всё большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность понимания достоинств литературных произведений. И потому, по мере всё большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, всё ниже и ниже спускается уровень достоинства печатаемого и всё больше и больше погружается большая масса так называемой образованной публики в самое безнадежное, довольное собой и потому неисправимое невежество.
   На моей памяти, за 50 лет, совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики. Проследить можно это понижение по всем отраслям литературы, но укажу только на некоторые, более заметные и мне знакомые примеры. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается), поэтическая слава переходит сначала к весьма сомнительным поэтам Майкову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину, а потом уже всё мешается, и являются стихотворцы, им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и что значит то, что они пишут и зачем они пишут.
   Другой поразительный пример английских прозаиков. От великого Диккенса спускается сначала к Джорж Элиоту, потом к Теккерею. От Теккерея к Тролопу, а потом уже начинается безразличная фабрикация Киплингов, Голькенов, Ройдер Гагартов и т. п. То же еще поразительнее в американской литературе: после великой плеяды -- Эмерсона, Торо, Лойеля, Уитиера и др. вдруг всё обрывается, и являются прекрасные издания с прекрасными иллюстрациями и с рассказами и романами, которые невозможно читать по отсутствию в них всякого содержания.
   В наше время невежество образованной толпы дошло уже до того, что все настоящие великие мыслители, поэты, прозаики, как древности, так и XIX века, считаются отсталыми, не удовлетворяющими уже высоким и утонченным требованиям новых людей. На всё это смотрят или с презрением, или с снисходительной улыбкой. Последним словом философии в наше время признается безнравственная, грубая, напыщенная, бессвязная болтовня Ницше; бессмысленный, искусственный набор слов, соединенных размером и рифмой, разных декадентских стихотворений считается поэзией высшего разбора; на всех театрах даются пьесы, смысл которых никому, не исключая и автора, неизвестен, и в миллионах экземпляров печатаются и распространяются, под видом художественных произведений, романа, не имеющие в себе ни содержания, ни художественности.
   -- Что мне читать, чтобы дополнить свое образование? -- спрашивает молодой человек или девушка, окончившие высшую школу.
   О том же спрашивает выучившийся читать и понимать читанное человек из народа, ищущий истинного просвещения.
   Для ответа на такие вопросы, разумеется, недостаточна наивная попытка опроса выдающихся людей: какие сто книг они считают лучшими?
   Не помогает этому тоже существующее в нашем европейском обществе, всеми молчаливо признанное, подразделение всех писателей на разряды: первого, второго, третьего и т. д. сорта, на гениальных, очень талантливых, талантливых и просто хороших. Такое деление не только не помогает истинному пониманию достоинств литературы и отысканию хорошего среди моря дурного, но еще более мешает этому. Не говоря уже о том, что самое деление это на разряды очень часто неверно и держится только потому, что очень давно сделано и всеми принято, -- не говоря об этом, такое деление вредно потому, что у писателей, признаваемых первосортными, есть очень плохие вещи и у писателей самого последнего разбора -- вещи превосходные. Так что человек, который будет верить делению писателей на разряды и тому, что в первосортном писателе всё прекрасно, а в писателях низшего разряда или вовсе неизвестных всё слабо, только запутается в своем понимании и лишится многого полезного и истинно просветительного.
   Ответить на важнейший в наше время вопрос ищущего образования юноши образованного сословия или человека из народа, ищущего просвещения, может только настоящая критика,--не та критика, которая существует теперь и которая поставляет себе задачей восхвалять произведения, получившие известность, и под эти произведения придумывать оправдывающие их туманные философско-эстетические теории, и не та критика, которая занимается тем, чтобы более или менее остроумно осмеивать плохие или чужого лагеря произведения, и еще менее та критика, которая процветала и процветает у нас и задается целью по типам, изображаемым у нескольких писателей, определять направление движения всего общества или вообще по поводу литературных произведений высказывать свои экономические и политические мысли.
   Ответить на этот огромной важности вопрос: что читать из всего того, что написано? -- может только настоящая критика, та, которая, как говорит Мэтью Арнольд, поставит себе целью выдвигать и указывать людям всё, что есть самого лучшего как в прежних, так и в современных писателях.
   От того, появится или нет такая критика, бескорыстная, не принадлежащая ни к какой партии, понимающая и любящая искусство, и установится ли ее авторитет настолько, что он будет сильнее денежной рекламы, -- зависит, по моему мнению, решение вопроса о том, погибнут ли последние проблески просвещения в нашем, так называемом образованном, европейском обществе, не распространяясь на массы народа, или возродится то, как оно возродилось в средние века, и распространится на большинство народа, лишенного теперь всякого просвещения.
   Неизвестность среди публики прекрасного романа Поленца точно так же, как и многих других, тонущих в море печатного хлама, хороших произведений, -- тогда как бессмысленные, ничтожные и даже просто гадкие произведения литературы обсуждаются на все лады, неизменно восхваляются и расходятся в миллионах экземпляров, -- вызвала во мне эти мысли, и я пользуюсь случаем, который едва ли еще мне представится, чтобы, хоть вкратце, высказать их.
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К "СОЛДАТСКОЙ ПАМЯТКЕ" И "ОФИЦЕРСКОЙ ПАМЯТКЕ"

  
   Всякий мыслящий человек нашего времени не может не видеть, что из того тяжелого и угрожающего положения, в котором мы находимся, есть только два выхода: первый, хотя и очень трудный -- кровавая революция, второй -- признание правительствами их обязанности не идти против закона прогресса, не отстаивать старого, или, как у нас, возвращаться к древнему, -- поняв направление пути, по которому движется и человечество, вести по нем свои народы.
   Я попытался указать на этот путь в двух письмах, написанных мною к Николаю II.
   Первое было написано в период самых напряженных волнений 1900--1901 гг., второе я писал теперь, в начале января. Но, к сожалению, мысли, выраженные мною в первом письме, были приняты как легкомысленная мечта не знающего жизни и глубокомысленной науки государственного управления фантазера.
   В последнем письме я говорил о том, что, кроме предоставления народу возможности свободного религиозного движения и такого же свободного движения мысли, по моему мнению, единственный путь к разрешению социального вопроса у нас в России состоит в уничтожении права собственности земли (что уничтожение это возможно переводом всех податей на землю, прекрасно изложено и разработано Генри Джорджем и его последователями). Очень может быть, что я ошибаюсь, -- вопрос этот касается всех и потому должен быть разрешен всеми, -- одно несомненно, что дело правительства не заботиться только о том, чтобы не изменилось его положение, а смело взять центральную идею прогресса и всеми силами, которыми оно обладает, проводить ее в жизнь. Только тогда правительства получат в наше время какой-нибудь смысл и перестанут быть предметами ненависти, отвращения и презрения всех тех людей, которые или не пользуются их привилегиями, или не понимают значения правительственной деятельности. А такие люди теперь почти все.
   Я сделал попытку во втором письме открыть глаза русскому государю на то, что он делает и что его ожидает. Но до сих пор у меня нет данных надеяться на то, что попытка эта не только достигла своей цели, но и была бы принята сколько-нибудь во внимание. И потому в виду неизбежности первого выхода, т. е. революции, предоставляю к распространению теперь эти две памятки, надеясь на то, что мысли, содержащиеся в них, уменьшат братоубийственную бойню, к которой ведут теперь правительства свои народы.
  
   Гаспра. 11 февраля 1902 г.
  
  

СОЛДАТСКАЯ ПАМЯТКА

  
  
   Итак, не бойтесь их: ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, тайного, что не было бы узнано. Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях. И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу, и тело погубить в геенне.

(Мф. X, 26, 27, 28).

  
   Петр же и апостолы в ответ сказали: должно повиноваться больше богу, нежели человекам.

(Деяния V, 29).

  
  
   Ты солдат, тебя учили стрелять, колоть, маршировать, гимнастике, обучали словесности, водили на ученья и смотры; может быть, ты попал и на войну и воевал с турками или китайцами, исполняя всё, что тебе приказывали; тебе и в голову не приходило спросить себя: хорошо или дурно то, что ты делаешь?
   Но вот получается приказ выступать твоей роте или эскадрону и взять боевые патроны. Ты едешь или идешь, не спрашивая, куда тебя ведут.
   Полк подводят к деревне или фабрике, и ты видишь издалека, что на площади толпится народ, деревенский или фабричный, мужчины, женщины с детьми, старики, старухи. Губернатор, прокурор с полицейскими подходят к толпе и о чем-то толкуют. Толпа сначала молчит, потом начинают кричать всё громче и громче, и начальство отходит от народа. И ты догадываешься, что это крестьяне или фабричные бунтуют и тебя привели усмирять их. Начальство несколько раз отходит от толпы и подходит к ней, но крики всё громче и громче, и начальство переговаривается между собою, и тебе дают приказ заряжать ружье боевыми патронами. Ты видишь перед собой людей -- тех самых, из которых ты взят: мужчин в поддевках, полушубках, лаптях, женщин с детьми в платках и кофтах, таких же женщин, как твоя жена или мать.
   Первый выстрел приказывают пустить через головы толпы. Но толпа не расходится и еще громче кричит; и вот тебе приказывают стрелять по-настоящему, не через головы, а прямо в середину толпы.
   Тебе внушено, что ты не ответственен в том, что произойдет от твоего выстрела. Но ты знаешь, что тот человек, который, обливаясь кровью, упадет от твоего выстрела, убит тобою и никем другим, и знаешь, что ты мог не выстрелить, и тогда человек не был бы убит.
   Что тебе делать?
   Мало того, что ты опустишь ружье и откажешься сейчас стрелять в своих братьев. Но ведь завтра может быть то же самое, и потому хочешь -- не хочешь тебе надо одуматься и спросить себя, что такое то звание солдата, которое довело тебя до того, что ты должен стрелять в своих безоружных братьев?
   В евангелии сказано, что не только не должно убивать своих братьев, но не должно делать того, что ведет к убийству: не должно гневаться на брата и не ненавидеть врагов, а любить их.
   В законе Моисея прямо сказано: "не убий", без всяких оговорок о том кого можно и кого нельзя убивать. В правилах же, которым тебя учили, сказано, что солдат должен исполнять всякое какое бы то ни было, приказание начальника, кроме приказания против царя, и в объяснении 6-ой заповеди сказано, что хотя заповедью этой запрещается убивать, но тот, кто убивает неприятеля на войне, не грешит против этой заповеди. В солдатской же памятке, которая висит во всех казармах и которую ты много раз читал и слушал, сказано, как солдат должен убивать людей. "Трое наскочат, первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун... Сломился штык, бей прикладом; если приклад отказал, бей кулаками; попортились кулаки, вцепись зубами".
   Тебе говорят, что ты должен убивать потому, что ты присягал и отвечать за твои дела будешь не ты, а начальство.
   Но прежде, чем ты присягал, т. е. обязался людям исполнять их волю, ты уже без присяги обязан во всем исполнять волю бога, того, кто дал тебе жизнь, -- бог же не велит убивать.
   Так что тебе никак нельзя было и присягать в том, что ты будешь делать всё, что прикажут тебе люди. От этого и в евангелии (Мф. V, 34) прямо сказано "не клянись вовсе"... "Говорите: да, да, нет, нет, а что более этого, то от лукавого". И то же сказано в послании Якова V, 12: "Прежде же всего, братия, не клянитесь ни небом, ни землею" и т. д. Так что сама присяга есть грех. То же, что они говорят, что за твои дела будешь отвечать не ты, а начальство, -- явная неправда. Разве может совесть твоя быть не в тебе, а в ефрейторе, фельдфебеле, ротном, в полковнике или в ком бы то ни было? Никто не может за тебя решать, что ты можешь и должен и чего не можешь и не должен делать. И человек всегда ответственен за то, что он делает. Разве не во много раз легче убийства грех прелюбодеяния, а возможно ли, чтобы человек сказал другому: прелюбодействуй, я беру на себя твой грех, потому что я твой начальник.
   Адам, как рассказывается в библии, согрешил против бога и сказал, что ему велела съесть яблоко жена, а жена сказала, что ее соблазнил дьявол. Бог не оправдал ни Адама, ни Еву и сказал им, что за то, что Адам послушал голоса своей жены, он будет наказан, и также будет наказана жена за то, что послушалась змия. И не оправдал, а наказал их. Разве не то же самое скажет бог и тебе, когда ты убьешь человека и скажешь, что тебе велел это сделать ротный?
   Обман виден уже из того, что в самом правиле о том, что солдат должен исполнять все приказания начальства, прибавлены слова: "кроме таких, которые клонятся ко вреду царя".
   Если солдат должен, прежде чем исполнять приказания начальника, решить, не против царя ли оно, то как же ему еще прежде, чем исполнять приказания начальника, не обсудить, не против ли высшего царя -- бога то, чего требует от него начальник? А нет более противного воле бога дела, как убивать людей. И потому нельзя повиноваться людям, если они велят тебе убивать людей. Если же ты повинуешься и убиваешь, то делаешь это только из своей выгоды, чтобы тебя не наказали. Так что, убивая по приказанию начальства, ты точно такой же убийца, как и тот разбойник, который убивает купца, чтоб ограбить его. Тот польстился на деньги, а ты на то, чтобы не быть наказанным начальством и получить награду. Человек всегда сам отвечает за свои поступки перед богом. И никакая сила не может, как этого хотят начальники, сделать из живого человека мертвую вещь, которой может помыкать, как вздумается, всякий человек с большими эполетами. Христос научил людей тому, что они все сыны божий, и потому христианин не может отдать свою совесть во власть другого человека, каким бы он ни назывался титулом: королем, царем, императором. То же, что взявшие над тобою власть люди требуют от тебя убийства братьев, показывает только то, что люди эти обманщики и что поэтому не надо повиноваться им. Постыдно положение блудницы, которая всегда готова отдать на осквернение свое тело тому, на кого укажет ей хозяин, но еще постыднее положение солдата, всегда готового на величайшее преступление -- на убийство всякого человека, на которого только укажет начальник.
   И потому, если ты действительно хочешь поступить по-божьи, то тебе надо сделать одно: свергнуть с себя постыдное и безбожное звание солдата и быть готовым перенести все страдания, которые они будут налагать на тебя за это.
   Так что настоящая памятка солдата христианина не та, в которой сказано, что бог -- солдатский генерал и другие кощунства и что солдат должен, во всем повинуясь начальникам, быть готовым убивать чужих или своих, даже безоружных, братьев, -- а в том, чтобы помнить слова писания о том, что надо повиноваться богу более, нежели людям, и не бояться тех, кто может убить тело, но души не может убить.
   В этом одном настоящая, не обманная солдатская памятка.
  
  

ОФИЦЕРСКАЯ ПАМЯТКА

  
  
   А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.
   Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит.
   (Мф. XVIII, 6, 7).
  
   Во всех солдатских помещениях висит прибитая к стене так называемая "Солдатская памятка", составленная генералом Драгомировым. Памятка эта есть набор мнимо солдатских народных (совершенно чуждых всякому солдату) глупо-ухарских слов, перемешанных с кощунственными цитатами из евангелия. Евангельские изречения приведены в подтверждение того, что солдаты должны убивать, зубами грызть своих врагов: "сломился штык, бей кулаками, отказались кулаки, вцепись зубами". В заключение же "Памятки" сказано, что бог есть генерал солдат: "Бог ваш генерал".
   Ничто очевиднее этой "Памятки" не доказывает ту ужасную степень невежества, рабской покорности и озверения, до которых дошли в наше время русские люди. С тех пор, как появилось это ужаснейшее кощунство и было вывешено во всех казармах, а это уж очень давно, ни один начальник, ни священник, которых, казалось, прямо касается извращение смысла евангельских текстов, не выразил осуждения этому отвратительному произведению, и оно продолжает печататься в миллионах экземпляров и читаться миллионами солдат, принимающих это ужасное сочинение за руководство их деятельности.
   Памятка эта давно возмущала меня, и теперь, боясь, что я не успею до смерти сделать это, я написал обращение к солдатам, в котором стараюсь напомнить им о том, что они, как люди и христиане, имеют совсем другие обязанности перед богом, чем те, которые выставляются в этой памятке. Такое напоминание, я думаю, нужно не одним солдатам, но еще более офицерству (под офицерством я разумею всё военное начальство от прапорщика до генерала), которое поступает в военную службу или остается в ней не по принуждению, как солдаты, а по собственной охоте. Напоминание это, мне кажется, особенно нужно в наше время.
   Ведь хорошо было лет 100 или 50 тому назад, когда война считалась неизбежным условием жизни народов, когда люди того народа, с которым велась война, считались варварами, неверными или злодеями и когда и в голову не приходило военным, чтобы они были нужны для подавления и усмирения своего народа, -- хорошо было тогда, надев пестрый, обшитый галунами, мундирчик, ходить, гремя саблей и позванивая шпорами, или гарцовать перед полком, воображая себя героем, если еще и не пожертвовавшим, то все-таки готовым жертвовать жизнью для защиты своего отечества. Но теперь, когда частые международные сношения -- торговые, общественные, научные, художественные -- так сблизили народы между собой, что всякая война между европейскими народами представляется чем-то в роде семейного раздора, нарушающего самые священные связи людей, когда сотни обществ мира и тысячи статей, не только специальных, но и общих газет, не переставая, на все лады разъясняют безумие милитаризма и возможность и даже необходимость уничтожить войну; теперь, когда -- и это самое главное -- всё чаще и чаще приходится военным выступать не против внешних врагов для защиты от нападающих завоевателей или для увеличения славы и могущества своего отечества, а против безоружных фабричных или крестьян, -- гарцование на лошадке в украшенном галунами мундирчике и щегольское выступание перед ротами уже становится не пустым, не простительным тщеславием, как это было прежде, а чем-то совсем другим.
   В старину, хотя бы при Николае I, никому и в голову не приходило, что войска нужны преимущественно для того, чтобы стрелять по безоружным жителям. Теперь же в столицах и фабричных местах постоянно расположены войска с целью быть готовыми разогнать собирающихся рабочих, и редкий месяц проходит без того, чтобы войска не выводили из казарм с боевыми патронами и не ставили в скрытом месте с тем, чтобы они всякую минуту были готовы стрелять по народу.
   Употребление войск против народа сделалось не только обычным явлением, но войска уже вперед формируются так, чтобы быть готовыми для этого своего употребления. Правительство не скрывает того, что распределение рекрутов по частям делается умышленно такое, чтобы солдаты никогда не были взяты из тех мест, где они стоят. Делается это с тою целью, чтобы солдатам не пришлось стрелять в своих родных,
   Германский император прямо, при всяком наборе рекрутов, говорил и говорит (речь 23 мая 1901 г.), что присягнувшие ему солдаты принадлежат ему и телом и душой, что у них только один враг -- это его враг, и что враг этот социалисты (т. е. рабочие), которых солдаты должны, если он велит им, застрелять (niederschiessen), хотя бы это были их родные братья или даже родители.
   Кроме того в прежние времена, если войска и употреблялись против людей из народа, то те, против кого они употреблялись, были, или по крайней мере считались, злодеями, готовыми убивать и разорять мирных жителей, и поэтому для общего блага полагалось нужным уничтожать их. Теперь же все знают, что те, против кого высылаются войска, большей частью смирные, трудолюбивые люди, желающие только беспрепятственно пользоваться плодами своих трудов. Так что главное и постоянное употребление войск в наше время состоит уже не в воображаемой защите от неверных и вообще внешних врагов и не от злодеев бунтовщиков, врагов внутренних, а в том, чтобы убивать своих безоружных братьев, которые вовсе не злодеи, а смирные, трудолюбивые люди, желающие только, чтобы у них не отнимали то, что они зарабатывают. Так что военная служба в наше время, когда главное назначение ее в том, чтобы угрозой убийства и убийством удерживать порабощенных людей в тех несправедливых условиях, в которых они находятся, -- уже не только не благородное, но прямо подлое дело.
   И потому офицерам, служащим теперь, необходимо подумать о том, кому они служат, и спросить себя, хорошо или дурно то, что они делают?
   Знаю я, что есть много офицеров, в особенности из высших чинов, которые разными рассуждениями на тему о православии, самодержавии, целости государства, неизбежности всегдашней войны, необходимости порядка, несостоятельности социалистических бредней и т. п. стараются доказать самим себе, что деятельность их разумна, полезна и не имеет в себе ничего безнравственного. Но они в глубине души сами не верят в то, что говорят, и чем они умнее и чем старше делаются, тем меньше верят в это.
   Помню, как радостно поразил меня мой приятель и сослуживец, очень честолюбивый человек, всю жизнь свою посвятивший военной службе и достигший высших чинов и отличий (генерал-адъютанта и генерала артиллерии), когда он сказал мне, что сжег свои записки о войнах, в которых участвовал, потому что изменил свой взгляд на военное дело и всякую войну считает теперь дурным делом, которое надо не поощрять, занимаясь им, а, напротив, всячески дискредитировать. Многие офицеры думают так же, хотя и не говорят этого, пока служат. В сущности же, всякому мыслящему офицеру и нельзя думать иначе. Ведь стоит только подумать о том, что, начиная с младших чинов и до самых старших, до корпусного командира, составляет занятие всех офицеров? От начала и до конца их службы-- я говорю про фронтовых офицеров -- деятельность их, за исключением редких и коротких периодов, когда они идут на войну и заняты убийством, -- состоит в достижении двух целей: в обучении солдат умению наилучшим образом убивать людей и приучении их к такому послушанию, при котором они механически, без рассуждений делали бы всё то, что им прикажет начальник. В старину говорили: "двух запори, одного выучи" и так и делали. Если теперь процент забитых меньше, то принцип остается тот же. Нельзя довести людей до того не животного, но машинного состояния, в котором они делали бы самое противное природе человека и исповедуемой ими вере дело, именно убийство, по приказанию всякого начальника, без того, чтобы не были произведены над этими людьми, кроме хитрых обманов, еще и самые жестокие насилия. Так это и делается.
   Недавно во французской прессе наделало шуму изобличение журналистом тех ужасных мучений, которым подвергаются солдаты в дисциплинарных батальонах, на острове Oleron, в шести часах езды от Парижа. Наказываемым связывали руки с ногами на спине и так бросали на землю, надевали на большие пальцы закинутых за спину рук винты, завинчивая их до того, что каждое движение производило ужаснейшую боль, подвешивали ногами кверху и т. п.
   Когда мы видим обученных зверей, которые исполняют противное их природе: собаки ходят на передних лапах, слоны вертят бочки, тигры играют с львами и т. п., -- мы знаем, что всё это достигнуто мучениями голода, арапника и раскаленного железа. То же самое мы знаем, когда видим людей, которые в мундирах с ружьями замирают в неподвижности или делают в раз одно и то же движение: бегают, прыгают, стреляют, и кричат и т. п., вообще производят те красивые смотры и маневры, которыми так любуются и хвастаются друг перед другом императоры и короли. Нельзя вытравить из человека всё человеческое и довести его до состояния машины, не мучая его и мучая не просто, а самым утонченным, жестоким образом, вместе мучая и обманывая.
   И это всё делаете вы -- офицеры. В этом, кроме редких случаев, когда вы идете на настоящую войну, состоит вся ваша служба, от высших чинов до низших.
   К вам приходит из семьи переселенный на другой конец света юноша, которому внушено, что та обманная, запрещенная евангелием, присяга, которую он принял, бесповоротно связывает его в роде того, как положенный на пол петух с проведенной от носа чертой думает, что он связан этой чертой. Он приходит к вам с полной покорностью и надеждой, что вы, старшие, более умные и ученые, чем он, люди, научите его всему хорошему. Вы же, вместо того, чтобы освободить его от тех суеверий, которые он принес с собою, прививаете ему еще новые, самые бессмысленные, грубые и вредные суеверия о святости знамени, о почти божеском значении царя, об обязательности безотговорочного во всем подчинения начальству. И когда вы с помощью выработанных в вашем деле приемов одурения людей доводите его до положения ниже животного, такого, в котором он готов убивать всех, кого велят, даже своих безоружных братьев, --,вы с гордостью показываете его начальству и получаете за это благодарности и награды. Самому быть убийцей ужасно, но хитрыми и жестокими приемами довести до этого своих, доверившихся вам, братьев -- есть самое страшное преступление. И его-то вы совершаете, и в этом состоит вся ваша служба.
   Неудивительно поэтому, что среди вас, больше чем во всякой другой среде, процветает всё то, что может заглушить совесть: курение, карта, пьянство, разврат, и чаще всего бывают самоубийства.
   "Соблазны должны войти в мир, но горе тем, через кого они входят".
   Вы говорите часто, что служите потому, что если вы бы не служили, то нарушился бы существующий порядок и произошли бы смуты и всякого рода бедствия.
   Но, во-первых, неправда то, что вы озабочены поддержанием существующего порядка: вы озабочены только своими выгодами.
   Во-вторых, если бы даже воздержание ваше от военной службы и нарушало существующий порядок, то это никак бы не доказывало, что вам надо продолжать делать дурное дело, а только то, что порядок, разрушающийся от вашего воздержания, -- должен быть уничтожен.
   Если бы существовали самые полезные учреждения: больницы, школы, богадельни, содержимые на доходы с домов терпимости, то вся польза, приносимая этими благотворительными учреждениями, никак не могла бы удержать в ее положении женщину, желающую освободиться от своего постыдного ремесла.
   "Я не виновата, -- скажет женщина, -- что вы устроили свои благодетельные учреждения на разврате. Я не хочу более быть развратной, а до ваших учреждений мне дела нет". То же должен сказать и всякий военный, если ему будут говорить о необходимости поддерживать существующий порядок, основанный на его готовности к убийству. "Устройте общий порядок так, чтобы для него не нужно было убийства, -- должен сказать военный, -- и я не буду нарушать его. Я только не хочу и не могу быть убийцей".
   Говорят еще многие из вас: "Я был воспитан так, я связан своим положением и не могу выйти из него". Но и это неправда. Вы всегда можете выйти из вашего положения. Если же вы не выходите из него, то только потому, что предпочитаете жить и действовать против своей совести, чем лишиться некоторых мирских выгод, которые вам дает ваша бесчестная служба. Только забудьте, что вы офицер, а вспомните, что вы человек, и выход из вашего положения сейчас же откроется вам. Выход этот, самый лучший и честный, состоит в том, чтобы, собрав часть, которой вы командуете, выйти перед нею и попросить у солдат прощения за все то зло, которое вы им сделали, обманывая их, и перестать быть военным. Поступок этот кажется очень смелым и требующим большого мужества, а между тем для такого поступка нужно гораздо меньше мужества, чем для того, чтобы идти на штурм или вызвать на дуэль за оскорбление мундира, -- то, что вы, как военный, всегда готовы сделать и делаете.
   Но и не будучи в состоянии поступить так, вы всегда можете, если поняли преступность военной службы, уйти из нее и предпочесть ей всякую другую, хотя и менее выгодную, деятельность.
   Если же вы не можете и этого сделать, то решение для вас вопроса о том, будете ли вы продолжать служить или нет, отложится до того времени, -- а это для всякого скоро наступит, -- когда вы будете стоять лицом к лицу с безоружной толпой крестьян или фабричных и вам приказано будет стрелять в них. И тогда, если в вас еще осталось что-либо человеческое, вы должны будете отказаться повиноваться и вследствие этого уже оставить службу.
   Я знаю, что много еще есть офицеров от высших до низших чинов, которые так невежественны или загипнотизированы, что не видят необходимости ни в том, ни в другом, ни в третьем выходе и спокойно продолжают служить и при теперешних условиях, готовы стрелять по своим братьям и даже гордятся этим; но, к счастью, общественное мнение всё более и более отвращением и презрением казнит таких людей, и число их становится всё меньше и меньше.
   Так что в наше время, когда братоубийственное назначение войска стало очевидным, нельзя уже офицерам не только продолжать старинные предания военного самодовольного молодечества, но нельзя уже без сознания своего человеческого унижения и стыда продолжать преступное дело обучения убийству простых, доверяющих им людей и самим готовиться к участию в убийстве безоружных жителей.
   Вот это должен понимать и помнить всякий мыслящий и совестливый офицер нашего времени.
  
   1901. 7 декабря. Гаспра.
  
  

О ВЕРОТЕРПИМОСТИ

I

  
   В России существуют миссионеры, обязанность которых состоит в обращении к православию всех неправославных.
   В конце 1901 года собрался в городе Орле съезд таких миссионеров -- и в конце этого съезда губернский предводитель дворянства г. Стахович произнес речь, в которой он предлагал съезду признать полную свободу совести, подразумевая, как он выразился, под этими словами не только свободу верования, но и свободу исповедания, включающую в себя свободу отпадения от православия и даже совращения в несогласные с православием вероисповедания. Г. Стахович полагал, что такая свобода может только содействовать торжеству и распространению православия, которого он признавал себя верующим исповедником.
   Члены съезда не согласились с предложением г. Стаховича и не стали обсуждать его. Впоследствии же начался оживленный обмен мнений и спор о том, должна или не должна христианская церковь быть веротерпима: одни -- большинство православных, как духовных, так и мирских, -- в газетах и журналах были против веротерпимости и признали по тем или другим причинам невозможность прекращения гонений против отпадающих членов церкви. Другие же -- меньшинство -- соглашались с мнением Стаховича, одобряли его и доказывали желательность и даже необходимость для самой церкви признания свободы совести.
   Несогласные с предложением г. Стаховича говорили, что церковь, дающая людям вечное благо, не может не употреблять все зависящие от нее средства для того, чтобы спасти своих малосмысленных членов от вечной погибели, и что одно из таких средств есть поставляемые властью преграды против отпадения от истинной церкви и совращения ее членов. Главное же, говорили они, церковь, получившая от бога власть вязать и решать, всегда знает, что она делает, когда употребляет насилие против своих врагов. Рассуждения же мирских людей о правильности и неправильности ее мероприятий только показывают заблуждения мирских людей, позволяющих себе осуждать действия непогрешимой церкви.
   Так говорили и говорят противники веротерпимости.
   Сторонники же ее утверждают, что несправедливо силою препятствовать исповеданию вер, несогласных с православием, что употребляемое сторонниками неверотерпимости подразделение между верованием и внешним исповеданием не имеет основания, так как всякое верование неизбежно проявляется в внешних действиях.
   Кроме того, говорили они, для истинной церкви, имеющей во главе своей Христа и обещание его, что никто не одолеет его церкви, не может быть никакой опасности от проповедания лжи малым числом еретиков или отступников, тем более, что самые гонения не достигают цели, так как мученичество только ослабляет нравственный авторитет гонящей церкви и увеличивает силу гонимых.
  

II

  
   Сторонники веротерпимости говорят, что церковь ни в каком случае не должна употреблять насилия против несогласных с нею членов и исповедников других вер. Церковь не должна употреблять насилия! Но тут невольно возникает вопрос: как может церковь употреблять насилие?
   Церковь христианская, по тому определению, которое она сама дает себе, есть от бога установленное общество людей, имеющее целью передавать людям спасающую их в этом веке и в будущем истинную веру.
   Каким же образом может такое общество людей, имеющих своим орудием благодать и проповедь, желать и в действительности совершать насилия над людьми, не принимающими ее верований?
   Советовать церкви не преследовать людей, отпадающих от нее или совращающих ее членов, все равно, что советовать академии ученых не совершать гонений, казней, ссылок и т.п. над людьми, не соглашающимися с ее мнениями. Академия ученых не может хотеть этого, а если бы и хотела, то не может делать этого, так как не имеет для этого орудий. То же и с церковью. Христианская церковь, по самому своему определению, не может хотеть употреблять насилия против несогласных с нею, а если бы и хотела, то не может этого делать, не имея для этого орудий.
   Что же такое означают те гонения, которые со времен Константина совершались христианскою церковью, продолжаются до сих пор, и оставить которые советуют церкви сторонники веротерпимости?
  

III

  
   Г-н Стахович, цитируя в своей речи слова Гизо о необходимости свободы совести для христианской религии, приводит вслед за этими хорошими и ясными словами Гизо нехорошие и путаные слова Аксакова, который подставляет понятие церкви под понятие христианской религии и, сделав эту подставку, пытается доказать возможность и необходимость веротерпимости для христианской церкви. Но христианская религия и христианская церковь не есть одно и то же, и мы не имеем никакого права предполагать, что то, что свойственно христианской религии, свойственно и христианской церкви.
   Христианская религия есть то высшее сознание человека своего отношения к богу, до которого, восходя от низшей к высшей ступени религиозного сознания, достигло человечество. И потому христианская религия и все люди, исповедующие истинную христианскую религию, зная, что они дошли до известной степени ясности и высоты религиозного сознания только благодаря непрестанному движению человечества от мрака к свету, не могут не быть веротерпимы. Признавая себя в обладании только известной степени истины, которая все более и более уясняется и возвышается общими усилиями человечества, они, встречая новые для них, несогласные со своими, верования, не только не осуждают и не отбрасывают их, но радостно приветствуют, изучают, вновь проверяют по ним свои верования, откидывают то, что несогласно с разумом, принимают то, что уясняет и возвышает исповедуемую ими истину, и еще более утверждаются в том, что одинаково во всех верованиях.
   Таково свойство христианской религии вообще, и так поступают люди, исповедующие христианство.
   Но не то с церковью. Церковь, признавая себя единственной хранительницей полной, божеской, вечной, неизменной на все времена, открытой людям самим богом истины, не может не смотреть на всякое -- иначе, чем как в ее догматах выраженное, -- религиозное учение, как на лживое, зловредное (или даже злонамеренное, когда оно исходит от знающих положения церкви), -- учение, влекущее людей в вечную погибель. И потому, по самому определению своему, церковь не может быть веротерпима и не употреблять против всех исповедников и проповедников несогласных с собою вероучений всех тех средств, которые она считает согласными с своим учением.
   Так что христианская религия и христианская церковь суть понятия совершенно различные. Правда, всякая церковь утверждает, что она есть единственная представительница христианства, но христианская религия, т.е. исповедники свободной христианской религии, никак не признают того, чтобы церковь была представительницей христианства. Исповедники христианской религии даже и не могли бы этого сделать, так как церквей много, и каждая считает себя единственной носительницей всей божеской истинны.
   Вот это-то смешение двух различных понятий, постоянно для различных целей употребляемое церковниками, и делает то, что все рассуждения их о желательности веротерпимости для церкви, страдают общей им всем неясностью, напыщенностью, недосказанностью и потому полной неубедительностью.
   Таковы все рассуждения об этом у нас в России Хомяковых, Самариных, Аксаковых и др., и тем же страдает речь г-на Стаховича. Все это есть не только пустая, но и вредная болтовня, напускающая вновь ладанного дыма в глаза тем, которые начинают освобождаться от обмана.
  

IV

  
   Так что на вопрос о том, каким образом церковь, определяющая себя обществом людей, имеющих целью проповедание истины, и не имеющая и не могущая иметь никаких орудий насилия, может, однако, употреблять насилие против несогласных с нею вероучений, -- только один тот ответ, что учреждение, называющая себя христианской церковью, не есть христианское учреждение, а мирское учреждение, несогласное с христианством и скорее враждебное ему.
   Когда мне в первый раз пришла эта мысль, я не поверил ей, так как твердо с детства внушено всем нам благоговение к святости церкви. Я думал сначала, что это парадокс и что в таком определении церкви есть какая-нибудь ошибка. Но чем дальше с разных сторон я рассматривал этот вопрос, тем несомненнее становилось мне, что определение церкви учреждением не христианским, но враждебным христианству, есть определение совершенно точное и такое, без которого невозможно объяснить себе все те противоречия, которые заключены в прошедшей и настоящей деятельности церкви.
   В самом деле, что такое церковь? Исповедники церкви говорят, что это есть установленное Христом общество, которому вручено исключительное хранение и проповедание несомненной божеской истины, засвидетельствованной сошествием на членов церкви святого духа, и что это свидетельство святого духа передается от поколения к поколению рукоположением, установленным Христом. Но стоит только внимательно рассмотреть те данные, которыми это доказывается, для того, чтобы убедиться, что все эти утверждения совершенно произвольны. Те два текста того писания, которое церковью считается священным, на которых опираются доказательства установления церкви самим Христом, не имеют совершенно того значения, которое приписывается им, и ни в каком случае не могут означать установления церкви, так как самое понятие церкви во время написания евангелий, а тем более во время Христа, вовсе не существовало. Третий же текст, на котором основывают исключительное право церкви преподавать божескую истину, заключительные стихи Евангелий Марка и Матфея, всеми исследователями Священного писания признается подложным. Еще менее может быть доказано то, что сошествие языков огненных, сошедших на головы учеников и виденное только учениками, означает то, что все, что сказано будет не только этими учениками, но и всеми теми, на кого эти ученики наложат руки, будет сказано богом, т.е. святым духом, и потому всегда несомненно истинно.
   Главное же то, что если бы все это и было доказано (что совершенно невозможно), то нет никакой возможности доказать того, что этот дар непогрешимости живет именно в той церкви, которая утверждает это про себя. Затруднение главное и неразрешимое в том, что церковь не одна и что каждая церковь утверждает про себя, что она одна в истине, а другие все во лжи. Так что собственно утверждение всякой церкви о том, что она одна в истине, имеет ровно столько же веса, как и утверждение всякого человека, говорящего: "Ей богу, я прав, а не правы все несогласные со мною".
   "Ей богу, мы одни составляем истинную церковь" -- в этом и только в этом заключаются все доказательства непогрешимости всякой церкви. Такая основа, и очень шаткая, и лживая, имеет еще тот недостаток, что, исключая всякую поверку всего того, что проповедует признающая себя непогрешимою церковь, она открывает безграничное поле всяких самых странных фантазий, выдаваемых за истину. Когда же неразумные и фантастические утверждения выдаются за истину, то, естественно, являются люди, протестующие против таких утверждений. Для принуждения же людей верить в неразумные и фантастические утверждения есть только одно средство -- насилие.
   Весь Никейский символ есть сплетение неразумных и фантастических утверждений, которые могли возникнуть только у людей, признающих себя непогрешимыми, и могли распространяться только насилием.
   Бог-отец родил прежде всякого времени сына-бога, от которого произошло все. Сын этот послан в мир для спасения людей и там вновь родился от девы и распят, и воскрес, и вознесся на небеса, где и сидит одесную отца. В конце же мира сын этот опять придет судить живых и мертвых, -- и все это есть несомненная, открытая самим богом истина.
   Если мы в 20-м веке не можем принять все эти, противные и здравому смыслу, и человеческому знанию, догматы, то и во времена Никейского символа люди не были лишены здравого смысла и не могли соглашаться со всеми этими странными догматами и выражали свое с ними несогласие.
   Церковь же, считая себя одну в обладании полной истинны, не могла допускать этого и, естественно, употребляла самое быстро действующее против этого несогласия и его распространения средство -- насилие. Церковь, соединенная с властью, всегда употребляла насилие, -- скрытое насилие, -- но тем не менее самое определенное и действительное: она собирала подати со всех насильно, не справляясь с их согласием или несогласием с государственным верованием, но требовала от них исповедания его.
   Собрав насилием деньги, она этим путем устраивала сильнейшую гипнотизацию для утверждения только своей веры среди детей и взрослых. Если же этого средства недоставало, она употребляла прямое насилие власти. Так что в церкви, поддерживаемой государством, не может быть никакой речи о веротерпимости. И это не может быть иначе до тех пор, пока церкви будут церквами.
   Скажут: церкви вроде квакеров, веслеянцев, шекеров, мормонов и, в особенности, теперь католической конгрегации -- без насилия власти собирают деньги с своих членов и потому, поддерживая свои церкви, не употребляют насилия. Но это несправедливо: те деньги, которые собраны богатыми людьми, а, в особенности, католическими конгрегациями в продолжение веков гипнотизации посредством денег, не суть свободные жертвы членов церкви, -- а результат самого грубого насилия. Деньги собираются посредством насилия и всегда суть орудия насилия. Для того, чтобы церковь могла считать себя веротерпимой, -- она должна быть свободна от всяких денежных влияний. "Даром получили, -- даром и давайте".
  

V

  
   В сущности же, церковь и не имеет орудий насилия. Насилие, если употребляется, то употребляется не самой церковью, а властью, с которой оно соединено, и потому является вопрос: для чего правительство и правящие классы соединяются в церковью и поддерживают ее? Казалось бы, верования, проповедуемые церквами, должны быть безразличны для правительств и правящих классов. Казалось бы, правительствам и правящим классам должно бы быть совершено все равно, во что веруют управляемые ими народы: реформаты ли, католики, православные ли, магометане ли они. Но это не так.
   Во всякое время религиозные верования соответствуют общественному устройству, т.е. общественное устройство слагается по религиозным верованиям. И потому, каковы религиозные верования народа, таково и его общественное устройство. Это знают правительства и правящие классы и потому всегда поддерживают то религиозное учение, которое соответствует их выгодному положению. Правительства и правящие классы знают, что истинная христианская религия отрицает власть, основанную на насилии, отрицает различие сословий, накопление богатств, казни, войны, -- все то, вследствие чего правительства и правящие классы занимают свое выгодное положение, и потому считают необходимым поддерживать ту веру, которая оправдывает их положение. А извращенное церквами христианство делает это, представляя ту выгоду, что, извратив истинное христианство, скрывает от людей доступ к нему.
   Правительства и правящие классы не могли бы существовать без этого извращения христианства, которое называется церковной верой. Церковь с своей ложью не могла бы существовать без прямого или косвенного насилия правительств и правящих классов. В одних государствах это насилие проявляется гонениями, в других -- исключительным покровительством богатых классов, владеющих богатством. Владение же богатством обусловливается только насилием. И потому церковь, и правительство, и правящие классы взаимно поддерживают друг друга. Так что противники веротерпимости совершенно правы, отстаивая право насилия и гонений для церкви, на котором держится ее существование. Сторонники же веротерпимости были бы правы только тогда, когда бы обращались не к церкви, а к государству и требовали того, что неправильно называется отделением церкви от государства, но что, в сущности, есть только прекращение исключительной правительственной поддержки прямым насилием или косвенным -- субсидированием одного какого-либо верования.
   Требовать же от церкви, чтобы она отказалась от насилия в какой бы то ни было форме -- это все равно, что требовать от осажденного со всех сторон врага, чтобы он сложил оружие и отдался в руки нападающих.
   Веротерпимым может быть только истинное, свободное христианство, не связанное ни с какими мирскими учреждениями и потому ничего и никого не боящееся и имеющее целью только все большее и большее познание божеской истины и большее и большее осуществление ее в жизни.
  
   28 декабря 1901г.
  
  

К ДУХОВЕНСТВУ

I

   Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, каких бы то ни было церковных исповеданий, оставьте на время свою уверенность в том, что вы, именно вы, единые истинные ученики Христа бога, призванные проповедывать его единое истинное учение, а вспомните о том, что вы прежде чем быть папами, кардиналами, епископами, суперинтендентами, и.т.п., - прежде всего люди, т.е. по вашему же учению существа, посланные в мир Богом для исполнения его закона; вспомните это и подумайте о том, что вы делаете. Вся ваша жизнь посвящена тому, чтобы проповедывать, поддерживать и распространять среди людей учение, по вашим словам открытое вам самим богом и потому единое истинное и спасительное.
   В чем же состоит это проповедуемое вами единое, истинное и спасительное учение? К какому бы из так называемых христианских исповеданию - католическому, православному, лютеранскому, англиканскому - вы ни принадлежали, учение ваше признается вами вполне точно выраженным в символе веры, установленном на Никейском соборе 1600 лет тому назад. Положения же этого символа следующие:
   Первое: Есть бог отец (первое лицо троицы), сотворивший небо и землю и всех ангелов, живущих на небе.
   Второе: Есть единый сын бога отца, не сотворенный, но рожденный (второе лицо троицы). Через этого сына сотворен мир.
   Третье: Сын этот для спасения людей от греха и смерти , которыми они были все наказаны за неповиновение их праотца Адама, сошел на землю, воплотился от духа святого и Марии девы и стал человеком.
   Четвертое: Сын этот был распят за грех людей.
   Пятое: Он страдал и был погребен, и воскрес в третий день, как это было предсказано в еврейских книгах.
   Шестое: Войдя в небо, сын этот воссел во правою сторону отца.
   Седьмое: Этот сын божий в свое время придет еще раз на землю судить живых и мертвых.
   Восьмое: Есть святой дух (третье лицо троицы), который равен отцу и говорил через пророков.
   Девятое: (для некоторых, самых распространенных исповеданий): Есть единая, святая, непогрешимая церковь (или, точнее, единой, святой и непогрешимой признается та церковь, к которой принадлежит исповедующий). Церковь эта состоит из всех верующих в эту церковь живых и умерших.
   Десятое: (тоже для некоторых, самых распространенных исповеданий): Существует таинство крещения, посредством которого крещаемому сообщается сила святого духа.
   Одиннадцатое: При втором пришествии Христа души умерших соединятся со своими телами, и тела эти будут бессмертны; - и -
   Двенадцатое: После второго пришествия настанет вечная жизнь праведников в раю, и вечная жизнь грешников в адских мучениях.
   Не говоря о проповедуемых некоторыми из вас самых распространенных верованиях - католическом и православном - в святых и в благодетельность поклонения телесным остаткам этих святых и их изображениям, так же как изображениям Христа, богородицы, - в этих 12-ти пунктах состоят основные положения той истины, которая, для спасения людей, как вы говорите, открыта вам самим богом. Некоторые из вас проповедуют эти положения прямо так, как они выражены, другие стараются придать им иносказательный, более или менее согласный с современном знанием и здравым рассудком, смысл, но все вы одинаково не можете не признать и признаете эти положения точным выражением той единой истины, которая открыта вам самим богом и которую вы, для их блага, проповедуете людям.
  

II

  
   Ну хорошо, вам открыта самим богом единая спасительная для людей истина, людям свойственно стремиться к истине, и когда она ясно передана им, они всегда с радостью признают её и руководятся ей.
   И потому для сообщения людям вашей истины, открытой самим богом и спасительной для людей, казалось бы достаточно просто и ясно, устно и печатно, разумным убеждениям передавать эту истину людям, способным принять ее. Как же вы проповедуете свою истину? С тех пор, как образовалось общество, называющее себя церковью, ваши предшественники преподавали эту истину преимущественно насилием. Они предписывали эту истину и казнили тех, которые не принимали ее. (Миллионы и миллионы людей замучены, убиты, сожжены за то, что не хотели принять ее.)
   Средство это, очевидно не соответствующее своей цели, с течением времени стало менее и менее употребляться и употребляется теперь из всех христианских стран, кажется, в одной только России.
   Другим средством было внешнее воздействие на чувства людей посредством торжественности обстановки, картин, статуй, пения, музыки, драматических представлений и ораторского искусства. С течением времени и это средство стало менее и менее употребляться. В протестантских странах оно, кроме ораторского искусства, большей частью почти не применяется (исключение составляет только Армия спасения, придумавшая еще новые средства внешнего воздействия на чувства).
   Но зато все силы духовенства направлены теперь на третье и самое могущественное средство всегда употреблявшееся и теперь особенно ревниво удерживаемое вами. Средство это есть внушение церковного учения людям в том состоянии в котором они не могут обсудить того, что им передается.
   Находятся же в таком состоянии люди совершенно необразованные, рабочие, не имеющие времени думать, а, главное, дети, которые принимают без разбора и навсегда запечатлевают в своей душе то, что им передается.
  

III

  
   Так что в наше время главное ваше средство передачи людям открытой вам богом истины состоит в преподавании этой истины необразованным взрослым людям и не рассуждающим и все принимающим детям.
   Преподавание это начинается обыкновенно с так называемой священной истории, выбранных мест из библии, еврейских книг ветхого завета, которые, по вашему учению, суть произведения святого духа и потому не только несомненно истинны, но и священны. По этой истории ваш ученик составляет себе первое понятие о мире, о жизни людей, о добре и зле, о боге.
   Священная история эта начинается с описания того, как бог, живший вечно, сотворил 6000 лет тому назад из ничего небо, и землю, как потом сотворил зверей, рыб, растения и наконец, человека, Адама и его жену, сделанную из ребра Адама. Потом описывается, как, боясь того, чтобы человек с женой не съели яблока, имеющего волшебную силу давать могущество, он запретил им это; как, несмотря на запрещение, первые люди съели яблоко и были за это выгнаны из рая и как за это же было проклято все их потомство, и проклята земля, которая с тех пор стала рожать дурные травы. Потом описывается жизнь потомков Адама, которые так развратились, что бог потопил не только их всех, но и всех зверей, и оставил в живых только одного Ноя с семейством и с взятыми в ковчег зверями.
   Описывается потом, как из всех людей бог избрал одного Авраама и заключил с ним условие, по которому Авраам должен почитать бога за бога и в знак этого совершить обрезание. Бог же обязуется дать за это Аврааму большое потомство покровительствовать ему и всему потомству. Потом описывается, как бог, покровительствуя Аврааму и его потомкам, совершает в пользу его и его потомства самые неестественные дела, называемые чудесами, и самые страшные жестокости. Так что вся история эта, за исключением наивных, как посещение Авраама богом с двумя ангелами, женитьба Исаака, и других, иногда невинных, часто же безнравственных сказок, как мошенничество любимого богом Якова, жестокости Самсона, хитрости Иосифа, - вся история эта, начиная от казней, посланных Моисеем на египтян, и убийства ангелом всех первенцев их, до огня, попалившего 250 заговорщиков , и провалившихся под землю Корея, Дафана и Авирона, погибли в несколько минут 147000 человек, и до распиливаемых пилами врагов, и казненных Ильей, улетевшим на небо, несогласных с ним жрецов, и Елисея, проклявшего смеявшихся над ним мальчиков, разорванных и съеденных за это двумя медведицами, - вся история эта есть ряд чудесных событий и страшных злодеяний, совершаемых еврейским народом, его предводителями и самим богом.
   Но этим не ограничивается ваше преподавание истории, которую вы называете священной. Кроме истории ветхого завета, вы передаете еще детям и темным людям историю нового завета в таком толковании, при котором главное значение нового завета заключается не в нравственном учении, не в нагорной проповеди, но в согласовании евангелия с историей ветхого завета, в исполнении пророчеств и в чудесах: хождение звезды, пение с неба, разговор с дьяволом, превращение воды в вино, хождение по воде, исцеления, воскрешения людей и, наконец, воскрешение самого Христа и улетание его на небо.
   Если бы вся эта история и ветхого, и нового завета передавалась как сказка, то иногда едва ли какой-либо воспитатель решился бы рассказать ее детям или взрослым людям, которых он желал бы просветить. Сказка же эта передается неспособным рассуждать людям, как самое достоверное описание мира и его законов, как самое верное сведение о жизни прежде живших людей, о том что должно считаться хорошим и дурным, о существе и свойствах бога и об обязанностях человека.
   Говорят о вредных книгах. Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем это ужасная книга, называемая "священной историей" ветхого и нового завета? А через преподавание этой священной истории проходят в своем детском возрасте все люди христианского мира, и эта же история преподается взрослым темным людям, как первое необходимое, основное знание, как единая, вечная божеская истина.
  

IV

  
   В живой организм нельзя вложить чуждое ему вещество без того, чтобы организм этот не пострадал от усилий освободиться от вложенного в него чуждого вещества и иногда не погибал бы в этих усилиях. Какой же страшный вред должны производить в уме человека чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству положения учения по ветхому и новому завету, внушаемые ему в то время, когда он не может обсудить, а между тем воспринимает то, что ему передается.
   Для человека, в уме которого вложено, как священная истина, верование в сотворение из ничего мира 6000 лет тому назад, в потоп и ковчег Ноя, вместивший всех зверей, в троицу, в грехопадение Адама, в непорочное зачатие, в чудеса Христа и в и скупительную для людей жертву его смерти, - для такого человека требования разума уже не обязательны, и такой человек не может быть уверенным ни в какой истине. Если возможна троица, непорочное зачатие, искупление рода человеческого кровью Христа, то все возможно, и требования не обязательны.
   Забейте клин между половицами закрома. Сколько бы мы ни сыпали в такой закром зерна, оно не удержится. Точно так и в голове, в которую вбит клин троицы или бога, сделавшегося человеком и своим страданием искупившего род человеческий и потом опять улетевшего на небо, не может уже воздержаться никакое разумное, твердое убеждение.
   Что ни сыпь в закром с щелью в полу, все высыпается. Что ни вкладывай в ум, принявший за веру бессмысленное, - ничто не удержится в нем.
   Такой человек, если он дорожит своими верованиями, неизбежно будет всю жизнь или остерегаться, как чего-то зловредного, всего того, что могло бы просветить его и разрушить его верования; или, уже раз навсегда признав (в чем всегда поощряют проповедники церковного учения), что разум есть источник заблуждения, - откажется от единственного света, который дан человеку для нахождения пути жизни; или, самое ужасное, - будет хитрыми рассуждениями стараться доказать разумность неразумного или, что хуже всего, отбросить не только те верования, которые внушены ему, но и сознание необходимости какой-либо веры.
   Во всех трех случаях человек, которому в детстве внушены бессмысленные и противоречивые положения как религиозные истины, если он с большими усилиями и страданиями не освободится от них, есть человек умственно больной. Такой человек, видя вокруг себя явления постоянно движущейся жизни, не может уже не смотреть с отчаянием на это движение, разрушающее его миросозерцание, не может не испытывать явленного или скрытного недоброжелательства к людям, содействующим этому разумному движению, не может не быть сознательным поборником мрака и лжи против света и истины.
   Такого и есть в действительности большинство людей христианского человечества, с детства лишенное посредством внушения бессмысленных верований способности ясного и твердого мышления.
  

V

  
   Таков вред для умственной деятельности человека, производимый внушением церковного учения. Но еще во много раз более вредно то нравственное извращение, которое производит в душе человека такое внушение. Всякий человек приходит в мир со знанием своей зависимости от таинственного, всемогущего начала, давшего ему жизнь, с сознанием своего равенства со всеми людьми и равенства всех людей между собою, с желанием любви к себе и от себя к людям и с потребностью совершенствованию и что же вы внушаете ему?
   Вместо таинственного начала, о котором он мыслил с благоговением, вы рассказываете ему про сердящегося, несправедливого, казнящего, мучащего людей бога.
   Вместо того равенства всех людей, которое и ребенок, и неученый человек чувствует всем существом своим, вы говорите ему, что не только люди, но народы не равны, и одни не любимы, а другие любимы богом, люди же одни призваны богом властвовать, другие подчиняться.
   Вместо той любви от других к себе и от себя к другим, которая составляет самое сильное желание души всякого неиспорченного человека, вы внушаете ему, что отношения людей могут быть основаны только на насилии, на угрозах, на казнях, говорите ему, что убийства по суду и на войне совершаются не только с разрешения, но по велению бога.
   Вместо потребности совершенствования, вы говорите, что спасение его в вере в искупление, а что совершенствование своими силами, без помощи молитв, таинств и веры в искупление есть грех гордости, а что для спасения своего человек должен верить не своему разуму, а велениям церкви, и исполнять то, что она предписывает.
   Страшно подумать о том извращении понятий и чувств, которое оставляет в душе ребенка и взрослого темного человека такое учение.
  

VI

  
   Только подумать о том, что у меня на глазах делалось и делается в России во время моей 60-летней сознательной жизни.
   В академиях и в среде архиереев, ученых монахов, миссионеров идут хитроумные рассуждения о сложных богословских вопросах, говорят о согласовании нравственного и догматического учения, спорят о развитии или неподвижности догмата и тому подобных и разных религиозных тонкостях. Стомиллионной же массе проповедуется одно: вера в иконы казанские, иверские, в мощи, в чертей, в спасительность вынимания частиц, становление свечей, поминания, и.т.п. и не только проповедуется и практикуется, но с особенной ревностью ограждается ненарушимость этой веры в народе от всякого на нее посягательства.
   Стоит только крестьянину не праздновать престол, ре пригласить к себе обходящую дворы чудодейственную икону, не оставить работу в ильинскую пятницу, - и на него доносы, его преследуют, ссылают. Не говоря уже о сектантах, не исполняющих обрядов: их судят за то, что они, собираясь, читают евангелие, и наказывают за это. И результат такой деятельности тот, что десятки миллионов людей, почти все женщины из народа не то что знают, а не слыхали даже о том, что был Христос и кто он такой. Трудно поверить этому, а между тем это факт, который каждый может проверить.
   Послушайте, что говорят архиереи, академики в своих собраниях, прочитайте их журналы, и вы подумаете, что русское духовенство проповедует, хотя и отсталою, но все-таки христианскою веру, в которой евангельские истины все-таки имеют место и сообщаются народу; посмотрите на деятельность духовенства в народе, и вы увидите, что проповедуется и усиленно внедряется одно идолопоклонство: поднятие икон, водосвятия, ношение по домам чудотворных икон, прославление мощей, ношение крестов и.т.п.; всякая же попытка понимания христианства в его настоящем смысле усиленно преследуется. На моей памяти рабочий русский народ потерял в большей степени черты истинного христианства, которые прежде жили в нем и которые старательно изгоняются теперь духовенством.
   В народе жили прежде (теперь остались только в глуши) христианские легенды, поговорки, изустно передаваемые из поколения к поколению, и эти легенды, как легенда о Христе, ходившем в виде нищего, об ангеле, усумнившемся в милосердии бога, о юродивом, плясавшим у кабака, и поговорки, как: "без бога не до порога", "не в силе бог, а в правде", "жить до вечера и до века" и.т.п. легенды, поговорки составляли духовную пищу народа.
   Кроме того были обычаи христианские: пожалеть преступника, странника, подать из последнего нищему, просить прощения у обиженного.
   Все это теперь забывается и оставляется. Все это заменяется теперь выучиванием наизусть катехизиса, троичного состава бога, молитвы перед учением и за наставником и за царя и т.п. так что на моей памяти народ становится все религиозно грубее и грубее.
   Одна часть, большая часть, женщины, остаются так же суеверны, как они были 600 лет тому назад, только без того христианского духа, который прежде проникал в жизнь; другая часть, знающая наизусть катехизис, - совершенные атеисты. И все это сознательно производится духовенством.
   "Но так это у вас в России", скажут на это европейские люди - католики, протестанты. Думаю, что то же самое, если не худшее, происходит в католичестве, с его запрещением чтения евангелия, с его нотр-дамами, и в протестантстве с его святою праздностью дня субботнего и библиолатрией, т.е. слепой верой в букву библии. Думаю, что в той или другой форме то же и во всем квази-христианском мире.
   Довольно вспомнить в доказательство этого о продолжающемся веками мошенничестве зажигаемого в Иерусалиме огня в день воскресенья, которое никто из церковных людей не опровергает, и о вере в искупление, с особенной энергией проповедуемой самыми последними формами христианского протестантства.
  

VII

  
   Но мало того, что церковное учение вредно своей неразумностью и безнравственностью, оно особенно вредно тем, что люди, исповедующие это учение, живя без всяких сдерживающих их нравственных требований, совершенно уверенны в том, что они живут настоящей христианской жизнью.
   Люди живут в безумной роскоши, составляя свое богатство из трудов униженных бедных и ограждая себя и свое богатство стражей, судами, казнями, - и духовенство во имя Христа одобряет, освящает, благословляет такую жизнь, советуя богатым только уделять малую часть награбленного тем, у кого они не переставая грабят. (Когда было рабство, духовенство всегда и везде оправдывало его, не считая его не согласным с христианством.)
   Люди, силою оружия, убийства, стремятся к достижению своих личных и общественных, корыстных целей, и духовенство одобряет, благословляет во имя Христа военные приготовления и войны, не только одобряет, но часто поощряет их, находя, что войны, т.е. убийства, не противны христианству.
   Люди, поверившие в это учение, не только вовлечены этим учением в дурную жизнь, но и вполне уверены, что их жизнь хорошая и им не нужно изменять ее.
   Но и этого мало: главное зло этого учения состоит в том, что оно так искусно переплетено с внешними формами христианства, что, исповедуя его, люди думают, что ваше учение есть единое истинное христианство, и другого нет никакого. Вы не то, что отвели от людей источник живой воды, - если бы это было, люди все-таки могли бы найти его, - но вы отравили его своим учением, так что люди не могут принять иного христианства, как то, которое отравлено вашим толкованием его.
   Христианство, проповедуемое вами, есть прививка ложного христианства, как прививка оспы или дифтерита, делающая того, кому она прививается, уже неспособным принять истинное христианство.
   Люди, многими поколениями установившие свою жизнь на началах, противных истинному христианству, вполне уверенные, что они живут христианской жизнью, не могут уже вернуться к истинному христианству.
  

VIII

  
   Так это для людей, исповедующих ваше учение, но кроме этих людей, есть еще и освободившиеся от него, так называемые неверующие.
   Люди эти, - хотя в большинстве случаев и ведут жизнь более нравственную, чем люди, чем люди исповедующие церковное учение, - вследствие той душевной порчи, которой они подверглись в своем детстве, так же, как и все несчастные люди христианских обществ, - в церковном обмане, до такой степени соединили в своем сознании церковное учение с христианским , что не могут отделить одно от другого и, откидывая ложное церковное учение, откидывают вместе с ним и то истинное христианское учение, которое оно скрывало.
   Люди эти, возненавидя тот обман, от которого они так много пострадали, проповедуют не только бесполезность, но зловредность христианства и всякой религии.
   Религия, по их понятиям, есть остаток суеверия, когда-то бывшего нужным людям, а теперь только вредного им. И потому, по их учению, чем скорее и полнее люди освободятся от всякого религиозного сознания, тем это будет лучше для них.
   И, проповедуя такое освобождение от всякой религии, люди эти, наиболее образованные и ученые и потому пользующиеся наибольшим авторитетом среди людей, ищущих истину, делаются самыми вредными проповедниками нравственной распущенности.
   Внушая людям, что то самое важное, духовное свойство разумных существ - установление своего отношения к началу всего, - из которого только и могут быть выведены твердые нравственные законы, есть пережитое людьми состояние, отрицатели религии невольно ставят себя в основу человеческой деятельности одно себялюбие и вытекающие из него плотские вожделения.
   Среди этих-то людей и возникло то, прежде робко проявлявшееся, хотя и всегда скрытое, латентно присущее в мировоззрении материалистов учение эгоизма, зла и ненависти, которое в последнее время так ярко и сознательно выразилось в учении Ничше и так быстро распространяется, вызывая самые грубые животные и жестокие инстинкты в людях.
   Так что, с одной стороны, так называемые верующие находят полное одобрение своей дурной жизни в вашем учении, признающем согласными с христианством все самые противные ему поступки и состояния; с другой стороны, люди неверующие, вследствие вашего учения, придя к отрицанию всякой религии, стирают всякое различие между добром и злом, проповедуют учение неравенства людей, эгоизма, борьбы и подавления слабых сильными, как высшую доступную человеку истину.
  

IX

  
   Вы, и никто другой, как вы, вашим учением, насильственно внушаемым людям, причиняете то страшное зло, от которого они так жестоко страдают.
   Ужаснее же всего при этом то, что, производя такое зло, вы не верите в то учение, которое вы проповедуете, не верите не только во все те положения, из которых оно состоит, но часто не верите ни в одно из них.
   Я знаю, что повторяя знаменитое "credo quia absurdum" (верю, потому что нелепо), многие из вас думают, что, несмотря ни на что, они все-таки верят во все то, что проповедуют. Но то, что вы скажете, что верите, что бог есть троица, или что разверзлись небеса и глас божий заговорил оттуда, или что Христос вознесся на небеса и сойдет с небес судить воскресших в своих телах всех людей, никак не доказывает того, чтобы вы верили в то, что было или что будет то, что вы говорите, вы верите, что надо говорить, что вы верите в это, но не верите, что было то, что вы говорите. Не верите вы, потому что утверждение, что бог один и три, что Христос улетел на небо и придет оттуда судить воскресших, не имеет для вас никакого смысла. Можно произносить слова, не имеющие смысла, но нельзя верить в то, что не имеет смысла. Можно верить в то, что души умерших перейдут в другие формы жизни, перейдут в животных, или в то, что уничтожение страстей или любовь есть назначение человека, можно и верить просто в то, что бог не велел убивать людей, или даже что есть такую-то или иную пищу, и многому другому, не представляющему в себе внутреннего противоречия; но нельзя верить в то, что бог в одно и то же время и один и три, что разверзлись небеса, которых для нас уже нет, и т.п.
   Прежние люди, установившие эти догматы, могли верить в них, но вы уже не можете. Если вы говорите, что верите в это, то вы говорите это только потому, что вы употребляете слово "вера" в одном значении, а приписываете ему другое. Одно значение слова "вера" есть установленное человеком такое отношение к богу и миру, которое определяет смысл всей его жизни и руководит всеми его сознательными поступками. Другое же значение слова "вера" есть доверие тому, что передает известное лицо или лица.
   В первом значении предмет веры, несмотря на то, что определение отношения человека к богу и миру большой частью берется уже установленное прежде жившими людьми, проверяется и воспринимается разумом.
   Во втором же значении предмет веры не только принимается независимо от участия разума, но при непременном условии неупотребления разума для проверки переданного.
   Но этом-то двояком значении слова "вера" и основывается то недоразумение, по которому люди говорят, что верят в положения, не имеющие смысла или заключающие в себе внутренние противоречия. И потому то, что вы слепо доверяете своим учителям, никак не доказывает того, что вы верите в то, что, не имея смысла и потому не представляя никакого значения ни для вашего воображения, ни для вашего разума, не может быть предметом веры.
   Известный проповедник Pere Didon в предисловиях к своей "Vie de Jesus" заявляет, что он верит не как-либо иносказательно, а прямо, без объяснений, что Христос, воскресши, вознесся на небо и сидит одесную отца. Знакомый же мне безграмотный мужик самарский мужик, как мне рассказывал его духовник, на вопрос о том, верит ли он в бога, прямо и решительно отвечал: грешен, не верю. Неверие свое в бога мужик объяснил тем, что он не жил бы так, как живет, если бы верил в бога: и изругаешься, и нищему пожалеешь, и завидуешь, и объедаешься, опиваешься - разве так стал бы делать, если бы верил в бога.
   Pere Didon утверждает что он верит в бога и в вознесение Христа, самарский же мужик говорит, что не верит в бога, потому что не исполняет его веления.
   Ясно, что Pere Didon даже не знает того, что такое вера, и только говорит, что он верит; самарский же мужик знает, что такое вера, и, хотя и говорит, что не верит в бога, истинно верит в него в том самом смысле, который составляет истинную веру.
  

X

  
   Но я знаю, что доводы, обращенные к уму, не убеждают, - убеждает только чувство, и потому, оставляя доводы, обращаюсь к вам, кто бы вы ни были: папы, епископы, архиереи, священники и др., - к вашему чувству, к вашей совести.
   Ведь вы знаете, что неправда то, чему вы учите о сотворении мира, о боговдохновенности библии и многое другое, так как же вы решаетесь учить этому маленьких детей и взрослых необразованных людей, ждущих от вас истинного просвещения?
   Положа руку на сердце, спросите себя, верите ли вы в то, что проповедуете? Если вы действительно, не перед людьми, а перед богом, памятуя о своем смертном часе, спросите себя об этом, вы не можете ответить себе, что нет, не верите. Не верите вы в боговдохновенность всего того писания, которое вы называете священным, не верите во все ужасы и чудеса ветхого завета, не верите в ад, не верите в беспорочное зачатие, в воскресенье, в вознесенье Христа, не верите в воскресенье мертвых, в троичность бога, не верите не только во все члены того символа, который выражает сущность вашей веры, но часто не верите ни в один из них.
   Неверие, хотя бы в один из догматов, включает в себя неверие в непогрешимость церкви, установившей тот догмат, в который вы не верите. А если не верите в церковь, то не верите ни в один из догматов, установленных ею.
   Если же вы не верите, если хоть даже сомневаетесь, то подумайте о том, что вы делаете, проповедуя как божескую, несомненную истину то, во что вы не верите, и проповедуя ее теми непрямыми, исключительными способами, которыми вы ее проповедуете. И не говорите, что вы не можете взять на себя ответственность за лишения людей тесного единения с большим или малым числом ваших единоверцев. Это несправедливо. Внушая им свою исключительную веру, вы делаете именно то, чего не хотите делать: лишаете людей единения со всем человечеством, заключаете их в узкие рамки одного своего исповедания, невольно и неизбежно ставя их этим, если не во враждебное, то во всяком случае в отчужденное положение по отношению ко всем другим людям.
   Я знаю, что вы не сознательно делаете это ужасное дело; знаю, что вы сами большей частью запутаны, обмануты, загипнотизированы, часто поставлены в такие условия, при которых для вас признать истину - значит осудить всю свою предшествующую деятельность, иногда многих десятилетий; знаю я, как трудно именно вам, с вашим воспитанием, в особенности с общей всем вам уверенностью в том, что вы непогрешимые наследники Христа бога, перейти к трезвой действительности и признать себя заблудившимися грешниками, делающими одно из самых гадких дел, которое только может делать человек.
   Знаю всю трудность вашего положения; но, вспоминая слова признаваемого вами божественным евангелия о том, что богу приятнее один покаявшийся грешник, чем сотни праведников, думаю, что каждому из вас, какое бы он ни занимал положение, все-таки легче покаяться и перестать участвовать в том деле, которое вы делаете, чем не веря, продолжать делать его.
   Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, митрополиты, архиереи, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, подумайте об этом.
   Если вы принадлежите к тем духовным лицам, каковых в наше время к несчастью очень много и становится все больше и больше, которые ясно видят всю отсталость, неразумность и безнравственность церковного учения и, не веря в него, продолжают для своих личных видов - священнических, епископских окладов проповедывать его, то не утешайтесь мыслью, что ваша деятельность оправдывается тем, что она может быть полезна толпе, народу, не понимающему еще того, что вы понимаете.
   Ложь никому не может быть полезна. То, что вы знаете, что ложь есть ложь, знал бы точно так же и был бы свободен от нее тот человек из народа, которому вы внушили и внушаете ее. Мало того, что без вас он был бы свободен от лжи, он нашел бы ту истину, которая открыта ему Христом и которую вы своим учением скрываете от него, становясь между ним и богом. То, что вы делаете, вы делаете не для пользы людей, а только ради своих честолюбивых, корыстных целей.
   А потому, как бы величественны ни были те дворцы, в которых вы живете, и церкви, в которых вы служите и проповедуете, и те облачения, которыми вы себя украшаете, дело ваше от этого не становится лучше. Что велико перед людьми, то мерзость перед богом.
   Так это для тех, которые не верят и продолжают проповедовать ложь и поддерживать в ней людей. Но есть еще среди вас такие, и число их становится тоже все больше и больше, которые, хотя и видят несостоятельность в наше время положений церковной веры, не могут решиться критически обсудить ее.
   Вера это так сильно была внушена им в детстве, так сильно поддерживалась в них окружающей средой и влиянием толпы, что они, даже и не пытаясь освободиться от нее, все силы своего ума и образования употребляют на то, чтобы хитроумными иносказаниями и ложными и запутанными рассуждениями оправдать все несообразности и противоречия исповедуемого ими учения.
   Если вы принадлежите к этому разряду, хотя и менее преступных, но зато еще более вредных, чем первые, духовных лиц, не думайте, чтобы ваши рассуждения успокоили вашу совесть и оправдали вас перед богом. Вы в глубине души не можете не знать, что все, что бы вы ни придумывали и ни выдумывали, не может сделать того, чтобы безнравственные рассказы священной истории, ставшие в противоречие с знанием и пониманием людей, и положения Никейского символа стали нравственны, разумны, ясны и согласны с современном знанием и здравым смыслом.
   Вы знаете, что убедить в истинности своей веры своими рассуждениями вы никого не можете, что ни один свежий, взрослый образованный человек, не воспитанный в детстве в вашей вере, не только не поверит вам, но или засмеется или примет вас за душевно-больного, услыхав ваши рассказы о начале мира, истории первых людей и грехе Адама и искуплении от него людей смертью сына бога.
   Единственное, что вы можете сделать своими мнимо-учеными рассуждениями, это то, чтобы на время, в особенности пользуясь своим авторитетом, удержать в гипнотическом подчинении ложной вере тех, которые просыпаются от ее внушения и готовятся освободиться от нее.
   Вы это и делаете. И это очень дурное дело. Вместо того, чтобы употреблять свои умственные силы на то, чтобы освобождать себя и других людей от того обмана, в котором вы вместе с другими находитесь и от которого страдаете и вы, и они, вы употребляете эти силы на то, чтобы запутывать еще больше себя и других людей.
   Вам, духовным лицам этого разряда, нужно, не запутывая себя и других неясными, сложными рассуждениями, не стараться показать, что истина - то самое, что вы считаете истиной, а напротив, сделав усилие над собой, постараться узнать всю доступную вам истину и на основании этой истины проверить то, что по вашим верованиям принималось вами за истину.
   И стоит вам только искренно поставить себе эту задачу, и вы тотчас же очнетесь от того гипноза, в котором находились, и вам ясно станет то ужасное заблуждение, в котором вы до сих пор находились.
   Так это для второго, и в наше время очень большого разряда умствующих, наиболее вредных духовных лиц.
   Но есть еще самый распространенный, третий разряд простодушных духовных лиц, которые никогда не усумнились в истине той веры, которую они исповедают и проповедуют.
   Люди эти никогда не думали о значении и смысле тех положений, которые переданы им с детства, как священная божеская истина, или если и думали, то так не привыкли самостоятельно мыслить, что не видят заключающихся в них несообразностей и противоречий, или, хотя и видят их, до такой степени подавлены авторитетом церковного предания, что не смеют думать об этом иначе, чем так, как верили прежде жившие и теперешние церковники. Люди эти успокаиваются обыкновенно мыслью, что церковное учение, вероятно, удовлетворительно объясняет кажущиеся им, только по недостаточному богословскому образованию, несообразности.
   Если вы принадлежите к этому разряду людей, искренно и наивно верующих или еще не верующих, но готовых поверить и не видящих к этому препятствий, кто бы вы ни были: уже действующие духовные лица, или еще готовящиеся к духовному званию молодые люди, остановитесь на время в своей деятельности или в своем приготовлении к этой деятельности и подумайте о том, что вы делаете или собираетесь делать.
   Вы проповедуете или собираетесь проповедывать людям такое учение, которое определит для них смысл их жизни, определит цель ее, укажет признаки добра и зла и даст направление всей их деятельности. И проповедуете вы это учение не как всякое людское учение, несовершенное и могущее быть обсуживаемым, а как учение открытое самим богом и потому не подлежащее обсуждению; и проповедуете вы его не в книге или простой беседе, а непременно или в детям в том возрасте, когда они не могут понимать значение всего того, что им передается, а между тем все, передаваемое им, неизгладимо запечатлевается в их сознании, - или взрослым необразованным людям, не имеющим возможности обсудить того, что вы им преподаете.
   В этом вся ваша деятельность, и к этой деятельности вы готовитесь.
   А что, как то, что вы проповедуете или собираетесь проповедывать, неправда?
   Нежели нельзя или не надо подумать об этом? А если вы подумаете об этом и сличите это учение с другими учениями, считающимися точно так же едиными истинными, сличите его с вашими знаниями, с здравым смыслом, одним словом, без слепого доверия, а свободно обсудите его, то вы не можете не увидать, что то, что выдается вами за священную истину, не только не есть священная истина, а есть только отсталое суеверное учение, которое, так же как и другие подобные учения, поддерживается и проповедуется людьми никак не для блага своих братьев, а для каких-то других целей. А как скоро вы поймете это, так все те из вас, которые серьезно смотрят на жизнь и прислушиваются к голосу своей совести, не будут уже в состоянии продолжать проповедывать это учение или готовиться к этому.
  

XI

  
   - Но что будет с людьми, если они перестанут верить в церковное учение? И не будет ли от этого хуже? - слышу я обычное возражение.
   - Что будет, если люди христианского мира перестанут верить в церковное учение?
   Будет то, что людям христианского мира будут доступны, открыты не одни еврейские легенды, но религиозная мудрость всего мира. Будет то, что люди будут вырастать и развиваться с неизвращенными понятиями и чувствами. Будет то, что, откинув принятое по доверию учение, люди установят разумное и соответствующее их знаниям свое отношение к богу и признают вытекающие из такого отношения нравственные обязанности.
   - Не будет ли от этого хуже людям? - Если церковное учение не истина, то как же может быть хуже людям от того, что им не будет проповедываться ложь, как истина, да еще теми непрямыми способами, которые для этого употребляются.
   Но люди народа грубы и необразованны, и то, что не нужно нам, образованным людям, - говорят еще, - может быть полезно и даже необходимо грубому народу.
   Если все люди равны, то все и идут одним и тем же путем от мрака к свету, от невежества к знанию, от лжи к истине. Вы шли этим путем и пришли к сознанию неистинности той веры, в которой вы были воспитаны. По какому же праву вы хотите остановить других людей в таком же движении?
   Вы говорите, что хотя вам и не нужна уже эта пища, она нужна массам. Но не один разумный человек не возьмет на себя определить телесную пищу других людей, как же решить, и кто это может решить, какая духовная пища нужна массам, народу?
   То же, что вы видите в народе потребность этого учения, никак не доказывает того, чтобы нужно было удовлетворять ей. Есть потребность к вину, табаку и еще другие, худшие потребности. Главное же то, что вы сами сложными приемами гипнотизма возбуждаете ту потребность, существованием которой вы хотите оправдать свою деятельностью. Только перестаньте возбуждать эту потребность, и ее не будет, потому что как у вас, так и у всех людей, не может быть потребности ко лжи, а все люди всегда шли и идут от мрака к свету, и вам, стоящим ближе к свету, надо стараться сделать его доступным другим, а не заслонять его.
   - Но не будет ли хуже от того, что мы, люди образованные, нравственные, желающие добра народу, вследствие возникших в нашей душе сомнений, оставим нашу деятельность, и места наши займут грубые, безнравственные люди, равнодушные к народному благу? - слышу я последнее возражение.
   Несомненно, что выход лучших людей из духовного сословия сделает то, что церковная деятельность, находясь в грубых, безнравственных руках, будет все более разлагаться, обличая свою лживость и зловредность. Но от этого не будет хуже, потому что разложение церковной деятельности, совершающееся и теперь, есть одно из средств освобождения народа от того обмана, в котором он находится. И потому. Чем скорее это освобождение совершится через выход из духовного сословия просвещенных, добрых людей, тем это лучше.
   Так что, с какой бы стороны вы ни смотрели на свою деятельность, деятельность эта - всегда вредная, и потому все те из вас, которые боятся бога и не заглушили своей совести, не могут сделать ничего другого, как употребить все свои силы на то, чтобы освободиться от того ложного положения, в котором вы находитесь.
   Знаю, что многие из вас связаны семьями или зависят от родителей, требующих от вас продолжения начатой деятельности; знаю как трудно отказаться от почетного положения, от богатства или хотя от обеспечения себя и семьи средствами для продолжения привычной жизни и как больно идти против любящих семейных. Но все лучше, чем делать дело, губительное для своей души и вредное людям.
   И чем скорее и решительнее вы покаетесь в своем грехе и прекратите свою деятельность, тем это лучше будет не только для людей, но и для вас самих.
   Вот это-то я и хотел, находясь теперь на краю гроба и ясно видя главный источник бедствий людей, сказать вам и сказать не для того, чтобы обличать и осуждать вас (я знаю, как незаметно вы сами были вовлечены в тот соблазн, который сделал вас тем, что вы есть), но для того, чтобы содействовать избавлению людей от того страшного зла, которое производит проповедь вашего учения, скрывающего истину, и вместе с тем помочь и вам проснуться от того гипноза, в котором вы находитесь, часто не понимая всей преступности своей деятельности.
   И помоги вам в этом бог, который видит сердца ваши.
  
   Ясная Поляна.
  
   1 ноября 1902 года.
  
  

НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

** ДВЕ РАЗЛИЧНЫЕ ВЕРСИИ ИСТОРИИ УЛЬЯ С ЛУБОЧНОЙ КРЫШКОЙ

  
   Первая версия [истории] улья с лубочной крышкой была составлена трутнем-историографом Прупру. Другая же версия составлена одной из рабочих пчел.
   История улья с лубочной крышкой, составленная трутнем, начинается перечислением материалов и источников. Матерьялы и источники следующие: Записки знаменитых трутней. Переписка его высочества трутня Дебе старшего с его светлостью Куку младшим. Гоф-фурьерский журнал. Устные предания, песни и романсы трутней. Уголовные и гражданские дела между трутнями и пчелами. Описания путешествий жуков, мошек и трутней чужих ульев. Статистические сведения о количестве меда в различные периоды жизни улья.
   История улья с лубочной крышкой историографа Прупру начинается со времени первого роения и появления первых трутней. По описаниям трутня Прупру, время это от 6-го июня до Петрова дня было самым цветущим временем улья с лубочной крышкой. Сила и богатство улья обращали на себя в это время вниманье всех других ульев, возбуждали зависть соседей и привлекали к себе знаменитых посетителей. И сам улей находился под особым покровительством самого деда Анисима. Ульи все работали в это время, работали и обитатели улья с лубочной крышкой; но главное отличие и преимущество улья с лубочной крышкой были в том, что он первый успел произвести на свет трутней, составивших его славу и внутренним управлением, и внешними сношениями. Есть и было много ульев неисторических. Они живут, сами не зная о том,-- живут и умирают в неизвестности; но не то было в улье с лубочной крышкой. Во 2-м часу дня, в то время как рабочая пчела, как вьючная лошадь, продолжала свою безостановочную, обычную, низменную работу, таская мед и пергу для детей, в первый раз вылетели трутни. Те, которые видели этот выход, единогласно утверждают, что мир никогда не видел зрелища великолепнее этого. Большие, черные, мохнатые, гладкие трутни, один великолепнее другого, появлялись из летка и, вместо того, чтобы, как простая пчела, тотчас же лететь через забор в лес и луга за кормом, тотчас же тут же взвивались кверху, заворачивали кругом и, как орлы, носились над ульями. Зрелище было столь поразительно своей величественностью, что нельзя было без слез умиления созерцать его, но еще более оно было поразительно своим глубоким значением. Вылетев из улья, трутни затрубили каждый свое, излагая каждый свое воззрение на задачи государственного управления и на предстоящие в нем изменения и усовершенствования. Внимание собрания было обращено преимущественно на положение и деятельность рабочей пчелы, которая по общему голосуй была признана неудовлетворительной и требующей исправления и наставления. Собрание разделило между собой, различные области управления и тотчас же приступило к изложению мер, которые должны были содействовать более правильному труду пчел. Тотчас же были избраны правители, их помощники, помощники помощников: цензоры нравов, наблюдатели, блюстители нравственности, судьи, жрецы, поэты и рассудители, и всем было положено соответствующее содержание и награждение. Избраны были, по мнению избиравших и избранных, самые выдающиеся люди. Тут были все светила, вся стая славных орлов, наложивших неизгладимую печать величия на это время. Долго, трубя, кружились они все перед ульями, сталкивая летавших за кормом пчел и не понимавших всего значения того, что для них делалось. Очень часто неблагодарные пчелы совершенно не понимали всего того, что для них делалось, и выражали между собой даже неудовольствие на деятельность трутней.
   На другой день трутни вступили в отправление своих обязанностей. Снаружи казалось, что они делают всё то же. Но это только казалось непонимающим. У них шла важная и трудная работа. Вот выписка из дневника одного из главных деятелей: "Я избран единогласно учредителем правильного полета рабочих. Обязанность моя очень трудна и сложна, я понимаю всю ее важность и потому, не жалея своих сил, стараюсь наилучшим образом исполнить ее; но одному это слишком трудно, и потому я пригласил себе в помощники А., тем более что двоюродный [брат] моей тетки просил меня поместить его. Так же я поступил и относительно Б. и Д. и Г. Им тоже нужны будут помощники, так что всех нас в нашем департаменте будет тридцать шесть или тридцать восемь человек. Я заявил в совете о том, что нам для нашей деятельности необходимы два сота с медом. Постановление об этом прошло единогласно, и мы тотчас вступили в исправление своих должностей, ночь же провели на сотах и ели мед. Мед вкусу недурного; но можно надеяться, что при правильной деятельности вкус его еще усовершенствуется, если мой проект будет принят. На другой день я в общем собрании изложил свой проект: Господа, сказал я, нам необходимо обдумать прежде все те мероприятия, при которых нам возможно будет выработать те начала, на которых мы можем составить проект программы наших действий. Мнения разделились. Дебе старший, председательствующий в совете, предложил голосование. Но вопрос о голосовании оказался недостаточно уясненным, и решено было избрать комиссию, предложив ей разработать вопрос о голосовании и представить к следующему заседанию".
   Так же усердно работали и другие деятели, и улей благодаря их трудам благоденствовал все более и более. Каждый день правители-трутни вылетали, кружились, обсуждая и решая важные государственные вопросы, и по ночам возвращались в улей, облепляя соты и подкрепляя свои силы заготовленным для них медом. - Благоденствие как их, так и всего улья было полное. Произошла, правда, небольшая пертурбация, состоящая в том, что часть рабочей пчелы нашла нужным вдруг почему-[то] вылететь с маткой из улья и повиснуть на суку рябины. И такое самовольное действие пчел могло бы нарушить влияние трутней, если бы они не догадались в то самое время, как совершался этот полет, предписать его, так чтобы пчелы не могли думать, что они сделали это по своей воле и без высшего указания правителей. Отроившиеся пчелы были признаны изгнанниками, оставшиеся же в улье пчелы продолжали по-прежнему повиноваться и заботиться о содержании своих правителей. Но к концу августа стали проявляться признаки возмущения. Однажды трутни после пролета явились в соты и, к удивлению, нашли соты занятыми рабочей пчелой, которая не пустила их. Они с негодованием удалились и полетели в другие ульи. Но в других ульях было то же. Их не пускали. Очевидно, погибало все. Трутни сделали последнюю попытку, влетели в свой улей, но пчелы не пустили их наверх, а сбили вниз, где было холодно и не было корма. И так было и на другой, и на третий день. Трутни худели, высыхали и помирали один за другим; ни один из них не унизился до работы для своего пропитания.
   Пчелы что-то делали, гудели наверху на сотах, но, как говорят историки-трутни, очевидно погибали в анархии, лишившись своих руководителей.
   Неповиновение пчел трутням погубило их. Они погибли. Этим кончалась история улья с лубочной крышкой, написанная трутнями.
   История, написанная пчелой, не сходилась с этой историей. В истории, написанной пчелой, значилось, что жизнь улья началась с ранней весны, когда улей был выставлен на солнце, и пчела тотчас же, опорожнившись, полетела на цветущую вербу и, жужжа, осыпала ее, собирая с цветов пергу на лапки и мед в желудки. Жизнь пчелы, по описанию пчелиного историка, была неперестающей радостью труда. Не переставая расцветали одни цветы за другими и на яблонях, и на кустах, и на полях, и наслаждение трудом соединялось с наслаждением цветущей природой. В улье быстро росли хорошо питаемые черви и рабочих пчел, и трутней, и матки, и наполнились ячейки душистым медом. Было так всего много и так богато, что нужно было найти новое место, и пчелы выпустили на свет трутней, из которых им только один на время был нужен для оплодотворения новой матки, и выкормили на всякий случай трех маток, хотя им нужна была только одна. Наступило самое важное время -- необходимость разделиться от слишком большого размножения. Работа в это время шла усиленная. И в это-то время появились трутни и стали после полдня трубя летать над ульями. Пчелы и не знали и не думали о том, какое значение приписывали себе трутни, но допускали их праздность и обжорство, потому что думали, во 1-х, что один из них понадобится, во 2-х, потому что всего было много и можно было не жалеть добро даже для праздных и ненужных трутней. Вот что в то самое время, когда трутни думали, что управляют пчелами, писала одна пчела в своих записках: "Расходились нынче наши господа. Трубили и кружились без толку над ульями часа четыре и много мешали народу работать. Часа в четыре только убрались. Измучались все, ничего не делая, и тотчас же принялись жрать. Ну да бог с ними. Хватит и на них. Скучно только, что мешают работать".
   В конце мая совершилось великое событие: пчелы отпустили старую матку в новое царство, сами же остались с новой оплодотворенной царицей, которая тотчас же стала класть яйца. Зацвела липа, и надо было и кормить детву и, пользуясь коротким цветением, запасать мед на зиму. Цвет был сильный, не омытый дождем, и пчелы набрали много, но и на зиму нужно было много. Трутни же, приписывая себе несвойственное им значение, думая, что они нужны, продолжали пожирать заготовленное рабочими. Так шло некоторое время, но требования внутренние стали более обильны, цвет кончился, остались одни репьи, и, не сговариваясь, не решая ничего, пчелы единовременно все перестали пускать трутней к меду, стали сбивать их и даже подсекать дерзких и ненужных. Трутни все были уничтожены, но улей не только не погиб, но в самом цветущем состоянии приготовился к зиме. Наступила зима, пчелы затихли, сели на места, поддерживая тепло в детях, и дожидались опять весны и опять радости жизни.
  
  

* [ВОЗЗВАНИЕ]

  
   Я прожил более 50 лет сознательной жизни и видел жизнь трех поколений людей. Сверстники моих родителей при мне (1) доживали свою жизнь, мы с моими сверстниками прожили свою жизнь и доживаем ее, мои дети и их поколение находятся в самой середине жизни, и уже еще новое, четвертое поколение поднимается на моих глазах к вступает в жизнь. И видел я жизнь не людей моего только круга, видел и вижу жизнь таких же поколений рабочего народа, видел и знаю жизнь не только нашего 100-миллионного русского, но и огромных миллионов европейского, американского народа (я говорю только про христианские народы), (2) и все эти люди прожили и проживают свою жизнь бедственно, глупо и страдальчески. (3)
   Неужели так нужно? Неужели нужно, чтобы люди проживали свою жизнь разделенными на три лагеря: одного -- рабов, принужденных для того, чтобы не помереть с семьями от голода, всю жизнь без передышки, без радости работать на других бессмысленную, глупую, унизительную, часто вредную и губительную работу; других -- владеющих посредством денег этими рабами, которые, пользуясь их трудом, проводят жизнь в праздности, лености, изнеженности, жестокости и разврате, и третьих -- правителей, проводящих жизнь в насилии и обмане, посредством которых они, пользуясь рабством рабов, поддерживают это устройство, заставляя рабов повиноваться своим хозяевам. Правда, существуют постоянные переходы из одного лагеря в другой -- рабочие становятся иногда хозяевами или помощниками, участниками хозяев, хозяева переходят в управителей, управители переходят в хозяев, соединяя обе деятельности, но, несмотря на все передвижения по краям этих масс, массы остаются разделенными, не переставая ненавидеть и мучить друг друга и, главное, не переставая страдать.
  
   (1) Зачеркнуто: кончали
   (2) Зач.: и отчаяние охватывает душу при мысли о том, что так
   (3) Зач.: прожили "вою жизнь эти миллионы, и так же живут и собираются прожить и молодые поколения.
  
   Неужели это так надо? Неужели нет из этого положения выхода? Большинство людей думают, что действительно нет из этого положения выхода, что хотя такая жизнь противна всем законам божеским и человеческим, иной жизни не может быть, и этого нельзя изменить. Посмотрите, как живут земледельцы всех стран Европы и Америки. Я говорю про тех действительных земледельцев, которые действительно работают землю, а не про тех, которые владеют ею и распоряжаются работами, везде в Германии, Австрии, Англии, Франции, Америке огромное большинство их (за малыми исключениями мелкого незадолженного землевладения) (1) или бездомные, поденные, находящиеся в полной власти хозяев, или наемные батраки, (2) или, если они собственники земли, то неоплатные должники капиталистов, которым они в виде процентов отдают то, что зарабатывают, и все-таки, не выдержав, лишаются и земли, и дома, и всего (3) нажитого.
   Так это в Европе и Америке, в России же положение 100 миллионов земледельцев мужиков вот какое: У всех у них земля, но земли, во-первых, так мало, что нигде при усиленном труде ее недостаточно для прокормления с нее семьи. Надо нанимать землю. Владетели земли по мере нужды крестьян возвышают цену, так что всякий раз при найме земли крестьянину поставлен выбор: не иметь пропитания, идти побираться или обязаться заплатить то, что требует землевладелец за землю. Чтобы заплатить, надо продаваться самому и семейным в работу. Так это и делают. Но если бы только это. Кроме найма земли, нужно еще заплатить подати прямые, выкупные, государственные, земские, волостные и подати косвенные в виде налогов на ситец, на железо и на паспорт, на всякую сделку, на вино, на соль, на спички. Но и этого мало: нужны еще требуемые почти законом расходы на церковь, содержание духовенства, на школу. Мало и этого, нужно еще нести повинности натуральные -- подвод, чинки дорог, приема прохожих странников, переправы их, в случае болезни, от селения до селения, караулы и исполнение всех тех приказаний, которые отдадутся начальниками, начиная от царя и до урядника. Губернатор и все его чиновники, архиерей и все его подчиненные, все судейские, все дворянские предводители, все земцы, все всякого рода агенты -- страховые, ветеринарные и всякие другие, всё это начальники, которые, отрывая от работ, собирают, держат при себе, рассылают крестьян. Но и этого мало. Как только вырастает молодой человек и входит в силу работать так, что мог бы приобрести недостающее в семью, молодого человека этого отбирают в солдаты, и тогда как высшие классы отделываются
  
   (1) Зачеркнуто: (да и те бедствуют)
   (2) Зач.: рабы своих хозяев
   (3) Зач.: инвен[таря]
  
   от этой службы под разными предлогами и благодаря дипломам, эти молодые люди пребывают на службе, вне семьи, года три и больше и возвращаются в семью большей частью испорченные и уже не помощники, а часто расстроители и тяжесть семьи.
   И вот, живя в таких условиях, о которых тот, кто не испытал их или особенно внимательно не вник в них, не может составить себе понятия, крестьянин русский, большинство их, 99 на 100, живут так, что для того, чтобы им удовлетворить всем этим требованиям и не умереть с семьей от острой нужды (периодическим недоеданием, недосыпанием и недостаточностью жилищ и одежд страдают и сокращают свою жизнь все крестьяне постоянно), для того, чтобы удовлетворять всем этим требованиям, русский крестьянин, 99/100 должен, не доедая, не досыпая, не переставая работать (1) средним числом летом и зимой до 12 часов в день при самой скудной пище, дурной одежде и самыми дурнями орудиями. И работать он должен начинать с (2) детского возраста, (3) и также и еще труднее и без отдохновения должна работать его жена, мать, дочь, начиная свою работу с 8 лет и продолжая ее до глубокой старости. Отдыха при такой жизни нет и не может быть, исключая больших и, главное, престольных праздников и свадеб, поощряемых мнимыми руководителями народа, начальством и духовенством, во время которых все, освободившиеся на день, на два от работы люди, забитые неустанной сверхсильной работой, предаются одному доступному удовольствию -- самому грубому обжорству, пьянству для того, чтобы по окончании этих оргий опять приниматься за ту же непосильную, безостановочную работу.
   И так это идет поколение за поколениями, и положение это на моей памяти идет, всё ухудшаясь и ухудшаясь.
   Большинство русского сельского населения находится в том положении, что недостаточная пища, сверхсильный, непрестанный труд всех, от старого и беременной и родившей женщины до ребят, есть давнишнее необходимое условие их жизни. Они находятся в положении измученного пловца, едва поддерживающего себя сверх воды последними усилиями. Стоит ему перестать делать это движение -- и он потонет. И он еле держится и делает эти движения. Они и так, при всем напряжении своей работы, понемногу умирают раньше времени, женщины делаются старухами в 40 лет, 50% детей умирает, и все вырождаются, делаются малыми ростом и уродливыми. Но стоит им ослабить напряженность этой работы -- и они станут, не доедая и без крова и одежды, умирать еще раньше времени, детей будет
  
   (1) Зачеркнуто: летом до 15 часов в день, а зимой
   (2) Зам.: 8-летнего
   (3) Зач.: особенно девочки, начинающие нянчить с 8 и прясть с 10 лет
  
  
   умирать уже не 50, а 70 на 100, и все еще станут мельче и безобразнее.
   В таком положении находится большинство земледельческого народа. Условия, в которых оно находится, таковы, что ему нельзя бы было существовать и давно бы вырождение это дошло бы до последней степени, если бы не было отхожих промыслов, т. е. того, чтобы народ, согнанный с земли, захваченной землевладельцами, не находил бы возможности, продаваясь в личное рабство богатым, добывать нужные для избавления себя от погибели средства к жизни.
  

* КОРЕНЬ ЗЛА

  
  
   (И. 15, 22) Если бы не пришел и не говорил им, то не имели бы греха: а теперь не имеют извинения в грехе своем.
   (И. 9, 41) Если бы вы были слепы, то не имели бы греха, но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас.
   (М. 10, 28) И не бойтесь убивающих тело, но души не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне.
  
  
   Где корень зла, от которого мы все страдаем?
   Все жалуются на то, что жизнь наша нехороша, что в людях увеличилось зло и иссякла любовь, как сказано в евангелии.
   Богатые, сильные жалуются на то, что люди развратились, что в людях нет уважения к старшим, к начальству, что пропал страх божий, что люди предаются пьянству, разврату, бедные и слабые жалуются на то, что жизнь их задавлена трудом и бедностью, что богатые завладели всем имуществом, землями, капиталами и держат их в рабство, (1) так что (2) они из поколения в поколение -- деды, отцы, внуки работают всю свою жизнь скучную мучительную работу по 10, 14 часов в день и иногда ночью только 3 для того, чтобы те, которые владеют землями, капиталами, фабриками, наживались(4) их трудом и, ничего не
  
  
   (1) Зачеркнуто: вьют из них веревки, что тысячи, большие миллионы людей работают всю свою жизнь впроголодь, добывая хлеб на земле богачей (и в долгу у богачей) и платя им за нее непосильные подати (прожиная всю свою жизнь впроголодь, всю свою жизнь выбираясь из нужды, которая вот-вот затопит их, и другие миллионы живут)
   (2) Зач.: работают всю свою жизнь, губя свое здоровье и силы.
   (3) Зач.: еле-еле прокармливают себя с семьями, не будучи в силах ни на волос изменить своего положения и чувствуя себя в полной власти тех,
   (4) Зач.: Может быть, и правы богатые и сильные, жалуясь на то, что люди развратились и что в них иссякла любовь и увеличилось всякое зло и нет больше уважения к старшим и начальству, что пропал страх божий, и увеличилось пьянство, но мне не жалко их, во-первых, потому, что богатым и сильным и так хорошо жить, во-вторых, потому, что их немного, и в-третьих, и главное, то, что если развратились люди и предаются они пьянству, то сделалось это не с одними только бедными и рабочими, а точно так же, еще хуже с богатыми и сильными: бедные и рабочие только у богатых и сильных и научаются всему дурному. Так что, если богатые жалуются на то, что развратились люди, и пропал в них страх к начальству и к богу, то они жалуются только потому, что им хотелось бы еще ниже пригнуть бедных, еще тяжелее наложить на них веревки. Жалуются богатые потому, что им страшно то сознание обиды, которое пробуждается в бедных и которое угрожает им. То же, что они жалуются на пьянство бедных, то им не жаловаться надо бы на это, а радоваться на то, что бедные табаком и вином затемняют в себе разум, который без этого уже давно бы указал бедным всю глупость того обмана, в который они попали, и то простое и легкое средство, которым они могут освободиться от него. --
   Нет, мне не жалко богатых. Я даже думаю, что жалобы их (неискренни) происходят или от неразумия или неискренности. Я упомянул об их жалобах только для того, чтобы показать, как очевидно дурна та жизнь, которую мы ведем.
  
  
  
   делая, пользовались бы всеми благами жизни. Жалуются и те и другие. И нельзя нам не жаловаться на нашу жизнь. Коли мы бы были язычники и никогда не слыхали того, что люди братья -- сыны одного отца небесного и потому все равны и все имеют равные права на жизнь, на блага мира, мы бы думали, как думали в старину, что жизнь и должна быть, какая есть, и другою быть не может, и несли бы ее не жалуясь: Довелось мне быть богатым -- слава богу, -- надо удерживать свое богатство и радоваться, пока не придет смерть; довелось быть бедным -- надо терпеть и не жаловаться, потому что другого и быть не могло.
   Но теперь уж, хочешь не хочешь, мы все знаем учение евангелия, и кто и не читал его, знает дух его и смысл его.
   Так думали прежде; но нам нельзя уже так думать.
   Мы знаем, что жизнь не только может быть, но и должна быть другою. Знаем, что жить любовно и по-братски лучше и для всех и для каждого отдельного человека. Знаем, что для того, чтобы это было, нам надо только на деле исполнять то христианское учение, которое мы исповедуем на словах и знаем, что это можно. И потому не можем не видеть, что жизнь наша дурна. И богатые, те, которые в выгоде от такого устройства жизни, все-таки видят зло такой жизни и жалуются на него; жалуются и бедные, несущие всю тяжесть этой жизни. Мне жалко и богатых, потому что, хотя они и думают, что получили уже свою награду, они страдают так же, как и бедные, тем, что чувствуют себя отделенными от братьев и, вместо свойственной людям любви к братьям, боятся их. Но больше всего жалко мне бедных. Мне жалко этих в одной России ста и вне России многих миллионов земледельцев и таких же миллионов фабричных и заводских рабочих и их семей, которые родятся, живут и умирают в том жестоком, мучительном обмане, в котором их держат те, которые думают, что им это нужно. Как ни старались и ни стараются эти имеющие власть люди внушить рабочему бедному человеку, что жизнь здешняя есть испытание, юдоль плача, приготовление к жизни будущей, и что не надо человеку тяготиться трудом и бедностью, потому что за всё это он будет в будущей жизни вознагражден сторицею, рабочие люди нашего времени не могут уже (за исключением самых глупых) верить в это. Они видели и видят, что те самые люди, имеющие власть, которые проповедуют это, не заботятся сами о награде в будущей жизни, а заботятся о благе в этой, и не только не ищут труда и бедности, а напротив, всякими средствами избегают их. И рабочие и бедные люди верят не словам, а делам и делают то же. И в этом-то ужас их положения: истинное учение всех мудрецов мира и Христово о том, что истинное благо независимо от богатства и освобождения от труда, скрыто от них; они понимают жизнь, как понимали ее язычники, только в том, чтобы иметь как можно больше богатства, считая, что для достижения этого надо не переставая трудиться, приобретая всё больше и больше, и вместе, с тем поставлены в такое положение, что они, т. е. огромное большинство их, 99/100 никогда не могут избавиться от самого тяжелого труда и самой гнетущей бедности. Те, которые заняты земледелием, все лишены земли -- она почти вся разобрана теми, которые не работают на ней. И потому, чтобы не умереть с голода с семьями, должны платить этим неработающим владельцам земли столько, что им остается только крайне необходимое. Если же земля ихняя, то или они в долгу за обзаведенье и работают на своих заимодавцев, или с них берут подати. Так или иначе, но огромное большинство тому или другому отдает то, что зарабатывает, и живет так, что всякую минуту готово погибнуть от постоянно угрожающей нужды. В таком же положении и заводские и фабричные рабочие, у которых хозяева отбирают всё, что можно отобрать, не убив курицу, несущую золотые яйца. И те и другие не имеют другой веры и другой цели, кроме той, что надо освободиться от труда и разбогатеть, и потому все бьются из-за этого, топят друг друга, сбивая цены на работы и свои произведения и, как подрядчики, обирая своих товарищей, вместе с тем как этой своей междоусобной борьбой, так и лишением земли и капиталов и законами, потворствующими хозяевам и давящими рабочих, поставлены в то положение, что не могут выйти из своего рабства, из своего труда и бедности и, вечно стремясь к освобождению от труда и богатству, вечно видя перед собой счастливцев богачей, достойных этого блага, в озлоблении, мраке невежества и отчаяния родятся, живут и умирают из поколения в поколение.
   Вот этих людей мне страшно жалко. И вот этим-то людям мне, старому, близкому к смерти человеку, хочется передать ту истину, которую я знаю о жизни человеческой, об их жизни, о том обмане, в котором они гибнут, и о том простом, легком средстве, которое я знаю, для того чтобы избавиться от этого обмана и от той ужасной, бессмысленной, отчаянной жизни, которой они живут, которую я знаю. (1)
   Откуда они берутся и из кого составляются? Кто те солдаты. которые будут убивать тех, кто будет пахать землю, чтобы кормить семью, или будет пользоваться теми орудиями труда, которые он сам сделал, или не будет отдавать чужим людям плоды своих трудов? Солдаты эти дети тех самых рабочих людей, те самые рабочие люди, которых грабят правительства.
   Когда в первый раз поймешь это, то дело представляется непостижимым: как довести людей до того, чтобы они сами губили себя? А между тем это есть и установлено так твердо, что люди, живущие этим обманом, как будто уверены в себе и не боятся раскрытия этого обмана.
   Как же это делается? А вот как.
   Набираются молодые люди, где насильно, подряд все, как только им минет 21 год, а где добровольно, за плату, те, которые (2) не могут, не умеют или не хотят найти себе честного труда, и молодые люди эти отводятся от своего прежнего места жительства, поселяются в казармах, все одинаково одеваются, все одинаково кормятся, в одни и те же часы встают, едят, ложатся и все вместе обучаются тому, чтобы всё делать по команде враз, как машина: по команде враз поднимать ногу, руку, шагать, бегать, прыгать, падать, кричать. Людей этих обучают так маршировке, беганью, прыганью, верховой езде, гимнастике, но, главное, обучают повиновению и употреблению оружия, чтобы они по приказанию могли рубить, колоть, стрелять и убивать людей штыками, шашками, ружьями, пулями, главное же, приучая этих людей без рассуждения повиноваться приставленным начальникам, за непослушание наказывая самыми жестокими наказаниями, даже смертью. Так держат людей, обучая их, не давая им общаться с свободными людьми, месяцами, годами. И люди очень скоро в этом обучении делаются неразумными машинами, которые исполняют, не думая, то, что им велят. Для того же, чтоб еще вернее завладеть этими людьми, их при поступлении заставляют присягать в том, что они будут исполнять всё то, что им будет приказано; для того же, чтобы люди эти не опоминались и не поняли бы тот обман, в котором они находятся, их не переставая одуряют всеми возможными средствами: и пестрыми блестящими одеждами, и музыкой, и барабанным боем, и водкой, и восхвалениями тех, которые наиболее потеряли человеческий образ и стали злыми машинами, по приказанию других идущими на смерть и убивающими других.
  
   (1) Далее в рукописи не хватает одного или нескольких листов.
   (2) Зачеркнуто: ничего лучшего
  
   Начальство же среди этих людей распределено так, что десятки людей подчинены одному низшему начальнику -- унтер-офицеру. Десятки же таких унтер-офицеров подчинены одному низшему офицеру -- взводному командиру, у которого под властью уже до ста человек. Несколько же взводных подчинены одному ротному, у которого во власти до 300. Несколько ротных подчинены одному батальонному, у которого бывает до 1000 человек. Несколько батальонных подчинены полковому; полковые подчинены бригадному, бригадные дивизионному, дивизионные корпусному, корпусные главнокомандующему, главнокомандующие подчинены царю или президенту.
   Вот эти-то превращенные в машины люди, находясь во власти царей и правителей, и отбирают землю у рабочих, удерживают произведения их труда и заставляют их платить пошлины, заставляют всех рабочих людей отдавать свои труды нерабочим.
   Несмотря на то, что те люди, солдаты, которые, под угрозой смерти, для богатых, нерабочих, сгоняют рабочих с земли, которой они владеют, штыками и пулями разгоняют стачки и отбирают посредством податей труды бедных в пользу богатых, несмотря на то, что люди эти сами набраны из рабочих, они, как только они солдаты, не могут не повиноваться начальству, которое велит им убивать своих. При этом начальство всегда старается так разместить солдат, чтобы когда приходятся посылать солдат против жителей, шли бы солдаты из других, дальних местностей. Но даже если бы пришлось -- как это и бывает иногда -- солдату идти убивать своих односельцев, братьев, -- солдаты так вышколены и одурены, что они и в этих случаях не противятся. Так что такое непонятное дело, что сами рабочие в виде солдат отбирают от себя свои труды и отдают их нерабочим, делается потому, что берутся люди из народа и так вышколиваются и одуряются, что не могут уже не делать того, что им велят.
   Хорошо, но если это так, и люди, поступив в солдаты, лишаются и своего разума, и своей свободы и делают то, что не только противно их выгоде, но и их совести (потому что всякий человек считает дурным делать убийство, а в солдатах готовятся к убийству или совершают его), то как же люди эти не видят, что солдатство есть устроенное одурение людей и что поэтому не надо ходить в солдаты?
   Почему люди, зная, что солдатство одурит их и заставит делать не только вредные для себя, но и дурные дела, не отказываются от солдатства? А происходит это потому, что люди считают солдатство хорошим делом и не считают убийство, совершаемое в военной службе, дурным делом, происходит оттого, что люди верят в учение людское, которое им передают за истину, а не верят в учение божеское: "Приемлете учение друг от друга, а не приемлете то то, которое от единого бога".
   Так что корень ошибки кажется не во власти, не в том, что дает власть -- в солдатстве, а в том, что люди идут в солдаты, обманутые ложным учением, в том, что люди не знают истинного учения и потому обманываются ложным.
   Корень всего зла свелся к познанию истинного учения. От этого и нищета, и разврат, и ненависть, и казни, и убийства. Сначала это кажется странным, но когда вдумаешься, то видишь, что это так и не может быть иначе..
   В самом деле, как в человеке, что бы он ни сделал, в каком бы положении он ни находился, корень его поступка и причина его положения в его душевном, духовном состоянии -- в том, что он считает хорошим и дурным, потому что во всяком деле человеку прежде всего надо решить, что хорошо и что дурно, потом сообразно с этим поступать. Также и общества людей находятся в том или другом положении потому, что считают хорошим или дурным люди этого общества, потому что сообразно с понятиями хорошего и дурного люди совершают поступки, и соответственно поступкам складывается положение общества.
   Так что корень зла, очевидно, в ложном учении. Но если это так, то спрашивается, почему люди верят ложному учению. Ответ на это ясен и очевиден: потому что есть люди, которые взяли на себя обязанность и право учения и которые обучают людей ложному учению, часто насилием запрещая всякое другое учение, в особенности всякое опровержение ложного учения. "На седалище Моисея сели книжники и фарисеи". И люди эти те самые, в руках которых находится власть. Они посредством власти распространяют, в виде религиозных обрядов, школ, газет, книг, публичных зрелищ, то самое ложное учение, которое оправдывает и поддерживает власть, и проследуют всякое учение, противное власти и открывающее обман власти. Так что образовался неразрывный круг: люди, имеющие всякого рода власть и земли, и орудия труда, и подати, и властвующие над солдатами и потому могущие по своей воле распоряжаться всем в государстве, направляют учение религиозное и гражданское, властвуют над газетами, книгами, общественными зрелищами и торжествами и всё это устраивают так, чтобы всюду верили в необходимость этой власти, шли бы в военную службу, в полицейские, в судейские, в таможенную стражу, в сборщики податей, в чиновники и отдавали бы свои труды и подчинялись бы властям; ложное же учение это дает власть, а власть дает возможность поддерживать это ложное учение.
   Круг этот сведен (1) уже давно. Среди христианских народов круг этот свелся еще во времена Константина, когда христианство,
  
      -- Зачеркнуто: и не найдешь, где начало и за что взяться, чтобы разорвать его.
  
  
   отрицающее всякое насилие и потому всякую власть человека над человеком, было перетолковано так, что оно оправдывает и поддерживает власть царей над народами и войска, и войны, и казни. В те времена было легко так перетолковать христианство, потому что никто не знал грамоте и не читал евангелия, люди же привыкли к языческому порядку жизни. Тогда не нужно было со стороны властей большого усилия для того, чтобы перетолковать христианское учение так, чтобы оно оправдывало и поддерживало власть, ту самую, которую оно уничтожило. Но чем дальше жили люди -- чем больше распространялось знание евангелия, тем труднее становилось поддерживать и оправдывать ложное учение власти. Особенно трудно это стало после изобретения книгопечатания и еще более трудно после изобретения парового сообщения и более близкого общения людей. Прежде правительства прямо грубо истребляли всех людей, противящихся ложному учению, убивали иногда целыми населениями, как это делали восточные императоры с павликианами. Так это продолжалось и потом, в средние века, где убивали через инквизицию всех тех людей, которые отрицали ложное учение, и также умерщвляли целые населения освободившихся от обмана людей. Но учение истины все-таки проникало более или менее и обманутых и обманщиков, и нравы в христианском мире становились мягче и мягче: нельзя было уже сжигать, казнить лучших людей и вырезать целые заселения, и в последнее время правительства, поняв, что вся деятельность людская руководится не силою, а мировоззрением, учением, правительства обратили всё свое внимание на духовное воздействие на людей, на учение в школах, на церковную проповедь, на публичные торжества, на книги и, в особенности, на газеты. И так как власть в их руках, они ревниво оберегают подвластный им народ от всех, разрушающих их обман, влияний и все силы напрягают на то, чтобы всеми зависящими от них средствами одурить народ. И до сих пор вполне достигают этого. Достигают этого тем более успешно, что большинство тех, которые теперь борются с правительством за народ, борются ложными, не могущими ни к чему привести средствами. Средства эти: первое, особенно часто употребляющееся в нынешнем веке: борьба силою, революции, заговоры, терроризм. Средство это самое дурное. Оно всегда обращается на пользу правительств, потому что служит предлогом того, как нужна власть правительств, укрощающая эти беспорядки и жестокости.
   Второе средство -- это средство социалистов, конституционалистов, состоящее в том, чтобы обещать народу при существующем устройстве власти изменить отношение богатых и бедных, как будто люди, имеющие власть и держащие в своих руках войска, когда-нибудь допустят такое изменение. Средство это особенно вредно тем, что дает ложные надежды народу, не требуя от него личной деятельности и тем закрепляя его рабское положение.
   Третье средство, самое употребительное и распространенное, состоит в участии в правительстве и в улучшении приемов управления, посредством которых должно улучшиться положение народа. Средство это особенно наивно, если не сказать глупо, так как очевидно, что всякое улучшение положения народа, от которого отбирают труды для правящих классов, непременно должно совершаться в ущерб этих правящих классов. Не употребляется только одно и самое действительное средство, -- средство, действительность которого узнало правительство и которого оно поэтому так ревниво держится -- средство, состоящее в разрушении ложного учения, порабощающего народ.
   Грустно видеть, как люди из народа, уверенные в том, что руководители заговоров, революций ведут их к освобожденью от рабства своей революционной деятельностью, желая совершить над другими то, что над ними совершается, т. е. насилие, этим самым прямо закрепляют себя в своем рабстве, давая власти новое духовное орудие против себя и этим только отдаляя от себя свое освобожденье.
   Еще грустнее видеть, как эти же рабочие своими союзами, стачками, выборными борьбами думают не только улучшить свое положение, но и достигнуть того блестящего матерьяльного положения, в котором находятся богатые. Обманчиво их ожидание того, что то правительство, которое теперь пользуется их трудами, властвует над ними, когда-то сделается их защитником и учредителем социалистического государства; еще обманчивее их ожидания, что они своими ничтожными силами поборют то веками накопленные капиталы, которые, сложившись в синдикаты и пользуясь поддержкой правительств, всегда задавят их. Главное же, обманчив тот путь приобретения тех матерьяльных благ, которыми пользуются богатые. Им говорят, что все эти блага сделаются их достоянием когда-то после, в далеком будущем, через сто, 80 лет. Но для человека, ищущего этих благ, есть всегда средство более простое и доступное; участие в существующем порядке и пользование условиями, в которых мы теперь живем, для приобретения этих благ. Не ждать журавля в небе, когда можно взять синицу в руки.
   Но что ужо не только грустно, но ужасно видеть и что встречается чаще всего, это то, когда видишь, что люди из народа не только сами старательно поддерживают, восхваляют, обожают те самые учреждения и тех самых людей, которые обирают, порабощают и мучают их: королей, императоров, полководцев, пап, епископов, министров, политических деятелей, не только восхваляют и обожают, но с злобой нападают на тех, которые хотят освободить их от обмана и порабощения. И, несмотря на очевидную нецелесообразность этих средств борьбы с правительством, защитники народа употребляют только (1) эти три средства, пренебрегая тем одним, которое может освободить народ и которое состоит в разрушении обмана, на котором основано порабощение народа.
   Обман же так въелся в жизнь людей, так стар, что не только рабочий народ, который страдает от этого обмана, но и те образованные, свободные от труда люди, которые часто искренно хотят служить народу, не видят обмана и для того, чтобы помочь народу, берутся не за то, что может помочь ему, и все силы свои напрягают на устранение того, что не есть причина, но последствие, вроде того, как если бы человек, желающий остановить поезд, руками останавливал вагоны или подкладывал бы на рельсы палки, а не догадался бы сесть на тендер, повернуть ручку, выпускающую пар. Обман состоит в том, что от народа скрыто и скрывается истинное христианское учение и вместо него преподается ложное, выдаваемое за истинное.
   Истинное христианское учение состоит в том, что все люди сыны бога и потому должны свободно жить соответственно своей божеской природе и что в этом их назначение и благо. Преподаваемое же на место этого церковное, так называемое христианское учение состоит в том, что будто бы Христос был бог, а люди все испорчены и дурны и потому должны беспрекословно повиноваться тем, кому Христос бог передал свою власть над ними, и что благо их только в этом повиновении, за которое они получают награду после смерти.
   Самим рабочим людям так же, как и тем, которые желают помочь народу и вывести его из того порабощения, в котором он находится, вопрос религиозный кажется совсем посторонним и не имеющим ничего общего с положением народа: "Разве не всё равно, что люди будут верить в троицу, в чудотворную икону, в Магомета, каабу, папу, библию или мормонскую книгу? Всё это дело совести и не имеет ничего общего с вопросами жизни людей -- как они работают, живут, как распределено их имущество, ничего не имеет общего с вопросами экономическими, государственными". Так думают обыкновенно, и многие правительственные люди говорят о разделении государства и церкви. Но более умные люди или верно руководимые инстинктом самосохранения никогда не- допустят этого отделения. Там же, где это отделение совершилось, как в Америке, высшие классы всегда будут поддерживать церковь, чуя инстинктом, что в ней основа их власти.
   Нельзя достаточно надивиться тому ослеплению, которое заставляет людей, борющихся с правительством: социал-демократов, революционеров, конституционалистов все свои усилия употреблять не на основное, а на производное, и не замечать перед глазами их находящегося главного. Казалось бы, по
  
      -- В подлиннике: не только
  
  
   одной той ревности, с которой все правительства оберегают церковность (Наполеон чувствовал, что без церкви власть его не тверда, англичане -- высшие классы -- знают, что в их churchgoing основа их власти). (1)
   Живет фабрикант, или член синдиката, или большой землевладелец, или чиновник, получающий за выдуманную, никому не нужную деятельность десятки тысяч рублей ежегодно. Какая, кажется, связь между его положением и церковью? А между прочим, связь эта очень ясна; стоит только немного подумать, чтобы увидеть ее. Не говоря о том, что вся та бросающаяся в глаза несообразность безумной роскоши и праздности семей (2) богачей оправдывается только церковью -- это вверенный ему залог, который он должен употреблять наилучшим образом -- не говоря об этом, если будет стачка рабочих, если голодные захотят расхитить его богатства, кто защитит его? Полиция, солдаты. Но зачем же солдаты будут защищать своих врагов против своих братьев? А затем, что им внушено, что это хорошее, даже благородное дело -- быть солдатом, и потому, что они присягали. То же с землевладельцами, с чиновниками, берущими деньги, собранные с народа. Только ложная религия оправдывает и его положение, и дает возможность его защищать.
   Удивительно, как люди не видят этого. Они могли бы видеть это хотя по тому усердию, с которым правительства прививают эту нужную им ложную, извращенную веру.
   Врачебная наука выдумала прививки обезвреженной болезни для предохранения от настоящей. Так прививают оспу, сибирскую язву, тиф, дифтерит.
   То же самое старательно делает правительство по отношению к истинному христианству, которое разрушает всякое правительство: оно прививает ложное христианство, при котором истинное христианство уже не действует. В уничтожении этого ложного христианства и состоит задача людей, желающих освободить народ. Уничтожение этого обмана, скрывающего истинное учение Христа, и состоит единственное средство освобождения народа.
  
   (1) Фраза не закончена.
   (2) Зачеркнуто: фабрикан[тов]
  
  

[ОБРАЩЕНИЕ К КИТАЙСКОМУ НАРОДУ]

1

ПОСЛАНИЕ УЧАСТНИКОВ ВСЕМИРНОГО БРАТСТВА КИТАЙСКОМУ НАРОДУ

  
   Вы жили своей отдельной от европейцев жизнью, ничего от них не требуя и прося только того, чтобы они вас оставили в покое, но они, под самыми странными предлогами, лезли с своими товарами, с своею религией, и как только был какой-нибудь предлог, бросались на вас, как дикие звери, как разбойники, и вырывали у вас то, что им было нужно.
   Так шло это уже несколько веков, но не потому, что вы стали иные, а только потому, что их жадность увеличилась, они в последнее время всё наглее и наглее нападали на вас, залезали к вам и захватывали обитаемые вами земли. Эта наглость вызывала в некоторых из вас сильное негодование, выразившееся против европейцев такими же поступками, как и те, которые европейцы употребляли против вас, и началось то ужасное, зверское побоище: убийства, раззорения, осквернения, казни, которые совершаются сейчас среди вас.
   Поступки против вас европейцев вызывают в нас величайшее, негодование по своей несправедливости и жестокости. Мы всей душой сочувствуем незаслуженным страданиям, которые несет теперь ваш народ, в особенности сострадаем лишенным крова и пищи -- миллионам детей, женщин, стариков; возмущаемся против зверств, совершаемых европейцами среди вашего народа, но более всего возмущены той ужасной ложью и клеветой на христианское учение, во имя которого они совершают все свои ужасы. Мы, исповедующие закон Христа и старающиеся жить по нем, не можем спокойно видеть клевету на этот закон, осквернение этого закона в глазах великого китайского народа. И эта-то необходимость восстановить перед вами истину и составляет главную цель нашего к вам обращения.
  

2

ХРИСТИАНЕ КИТАЙСКОМУ НАРОДУ

   Среди вас совершают теперь величайшие злодейства вооруженные люди, называющие себя христианами. Не верьте им: люди эти -- не христиане, а шайка ужасных, бессовестных разбойников, грабящих, мучающих, избивающих не только вас, но и всех христиан, живущих в Европе и Америке. Они не имеют никакого права называться христианами и не имеют ничего общего с христианством. Люди эти еще с давних времен стали появляться среди вас под видом то проповедников своих диких суеверий, которые они называли христианством, то под видом торговцев, предлагавших опиум и другие яды, то под видом дипломатов, старавшихся всячески обмануть и обобрать вас. Когда же ваши хотели выгонять их, они приходили с оружием и убивали ваших и вырывали от вас то, что им было нужно.
   Так шло это уже несколько веков; но не потому, что вы стали иные, а только потому, что их жадность увеличилась, они в последнее время всё наглее и наглее нападали на вас, залезали к вам и захватывали обитаемые вами земли. Эта наглость вызвала в некоторых из вас желание защититься от этих разбойников такими же поступками, как и те, которые они употребляли против вас, и началось то ужасное зверское побоище: убийства, раззорения, осквернения, казни, которые совершаются теперь среди вас. Всё это ужасно, но ужаснее всего то, что люди, совершающие эти дела, называют себя христианами, утверждают, что они убивают, казнят, вешают, топят людей, выставляют на столбах головы, грабят, оскверняют могилы во имя христианства. Ужасно то, что своими поступками и клеветами на христианство они отталкивают вас от благодетельного учения братства и разлучают с вами нас, страдающих от того же насилия той же шайки разбойников.

3

КИТАЙСКОМУ НАРОДУ

  
   К вам пришли европейские вооруженные люди и безжалостно, как дикие звери, набросились на вас: раззоряя, грабя, насилуя и убивая вас. Люди эти называют себя просвещенными и страшно сказать--христианами. Не верьте им: люди эти не только не просвещенные люди, если под просвещением разуметь нравственное просвещение, приближение к вечным всемирным добродетелям: воздержания, смирения, трудолюбия, доброты, а люди совершенно дикие, ничему другому не служащие, как только своим похотям, люди развращенные, праздные, корыстные и злые. И не только не христиане, а злейшие враги христианства одинаково как те, которые бесчинствуют среди вас, совершая с важностью и уверенностью свои злодеяния, так же как и те, их начальники, парламенты, министры, короли и императоры, которые, сидя по домам и предаваясь разврату и похоти, предписывают все те ужасы, которые совершаются среди вас.
  

4

  

КИТАЙСКОМУ НАРОДУ ОТ ХРИСТИАНИНА

  
   Среди нас совершают теперь величайшие злодейства вооруженные люди, называющие себя христианами. Не верьте им: люди эти не христиане, а шайка самых ужасных, бессовестных разбойников, не переставая грабивших и грабящих, мучающих, развращающих и губящих телесно и душевно весь рабочий народ, 9/10 населения в Европе и Америке, и теперь желающих захватить и вас, ограбить, покорить, а главное, развратить, потому что без развращения тех народов, которые они мучают, эта небольшая шайка разбойников не могла бы властвовать над миллионами.
   Люди эти не имеют никакого права называться христианами, потому что всё их учение, хотя и называется христианством, не только не имеет ничего общего с христианством, но прямо противуположно и враждебно ему. Основной закон христианства есть признание всех людей братьями, делание для других то, что хочешь, чтобы для тебя делали люди. Христианство воспрещает не только убийство, но гнев, ругательство, не только прелюбодеяние, но всё, что побуждает к нему, воспрещает клятву, противодействие насилием насилию, велит любить врагов. Шайка же разбойников, властвующих теперь миром, называющая себя христианской, всю свою власть строит на убийстве, учреждает прелюбодеяние, клятву, требует возмездия да и считает весь мир врагами и всё больше и больше вооружается против врагов. Люди этой шайки с давнего времени стали появляться среди вас, предлагая вам свои товары и свою дикую веру, которую они называли христианством. Когда же ваши хотели выгонять их, они приходили с оружием в руках и убивали ваших и вырывали от них то, что им было нужно.
   Так шло это уже несколько веков; но не потому, что вы стали иные, а только потому, что их жадность увеличилась, они в последнее время всё наглее и наглее нападали на вас, всё далее и далее залезали к вам и захватывали обитаемые вами земли: Порт-Артур, Киочау, Вейхайвей и др. Эта их наглость вызвала в некоторых из вас желание защититься от них такими же поступками, как и те, которые они употребляли против вас. Им только этого и было нужно, и началось то ужасное, зверское побоище: убийства, раззорения, осквернения, казни, которые совершаются теперь среди вас.
   Всё это ужасно, но ужаснее всего то, что но тому, что совершается теперь среди вас, предстоит опасность того, что они поработят и развратят вас так же, как они поработили и развратили людей нашего мира в Европе и Америке, заслонив от них то учение истины, которое дает людям благо, и сделав из них безвольных, бессильных и довольных своим рабством рабов, служащих орудием доставления животных наслаждений грубой шайке разбойников.
   Опасность, предстоящая вам, состоит в том, что, заразившись, с одной стороны, обаянием вооруженной силы, основанной на убийстве, проповедуемой и проявляемой шайкой разбойников, а с другой -- прелестью игрушечных удобств и блеска того, что они называют культурой, вы отстанете от мудрых учений своих руководителей, великого Конфуция, учащего истинной добродетели и средствам достижения ее внутренними усилиями, и незаметно для самих себя лишитесь своих добродетелей -- трудолюбия, миролюбия, уважения, и подпадете под ту же ужасную власть, влезающую в сокровеннейшие изгибы души человека, под которой гибнет и чахнет теперешнее европейское человечество.
   У вас есть истинная свобода (если случайно вы подпадете нападкам мандарина и его чиновников, то это будет исключение), состоящая в том, что человек может исповедовать, думать, писать, читать, говорить все, что он хочет, может не участвовать в делах правительства, зная и исповедуя, что богдыхан сын неба и имеет власть потому, что он мудр и добродетелен, что если бы он не был такой, обязанность всех подданных была бы в том, чтобы сменить его.
   Ничего подобного нет для европейца.
  
  

* КОНСПЕКТ "ВОСПОМИНАНИЙ"

  
   1. Бабушка. Слепой.
   2. Охота. Собаки.
   3. Петровна.
   4. Марья Герасимовна. Евдокимушка. (1)
   5. Стихи.
   6. Фока.
   7. Тихон.
   8. Камердинеры.
   9. Переезд в Москву.
   10. Заяц.
   11. Фанфаронова гора.
   12. Николенька.
   13. Тетушка Александра Ильинишна. (2)
   14. Тетушка Татьяна Александровна. (3)
   15. Темяшевское дело.
   16. Смерть.
   17. Ожидание встречи.
   18. Наследство Перовской.
   19. Ожидание встречи. (4)
   20. Первый опыт жизни. Елка у Шиповых.
   21. Второй опыт жизни. Асташовский сад.
   22. Языков.
   23. St. Thomas.
   24. Студенчество брата. (5)
   25. Его товарищи.
   26. Известие, что бога нет.
   27. Смерть бабушки.
   28. Разделение семьи на две части.
  
   (1) Слова: Евдокимушка нет в списке С. Л. Толстого.
   (2) В списке С. Л. Толстого содержание її 10--13 не указано.
   (3) Этот параграф отсутствует в списке С. Л. Толстого.
   (4) її 18 и 19 нет в списке С. Л. Толстого.
   (5) В списке П. И. Бирюкова ошибочно: Студенчество, Братья.
  
  
   29. Смерть няни.
   30. Кузьма Кривой. (1)
   31. Адам Федорович.
   32. Лошадки.
   33. Голодный год.
   34. Переезд в Казань. Дворня на баржах.
   35. Наши в возках.
   36. Юшков.
   37. Профессора.
   На военной службе: отношение к Горчаковым. (2)
  
      -- В списке С. Л. Толстого її 29 и 30 записаны под одним номером 26.
      -- Этого параграфа нет в списке С. Л. Толстого.
  
  

ВОСПОМИНАНИЯ

ВВЕДЕНИЕ

  
   Друг мой Павел Иванович Бирюков, взявшийся писать мою биографию для французского издания полного сочинения, просил меня сообщить ему некоторые биографические сведения.
   (1) Мне очень хотелось исполнить его желание, и я стал в воображении составлять свою биографию. Сначала я незаметно для себя самым естественным образом стал вспоминать только одно хорошее моей жизни, только как тени на картине присоединяя к этому хорошему мрачные, дурные стороны, поступки моей жизни. Но вдумываясь более серьезно в события моей жизни, я увидал, что такая биография была бы хотя и не прямая ложь, но ложь, вследствие неверного освещения и выставления хорошего и умолчания или сглаживания всего дурного. Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография. (2)
   В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя всё время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания (3) были ужасны. (4) Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:
  
   (1) Зачеркнуто в рукописи N 3: Когда я сначала подумал о том, как бы я написал свою автобиографию, мне так легко и ясно представилось, как напишу всё, что в моей жизни может иметь общий интерес, и всё то, что в ней было хорошего.
   Но, вспомнив обо всем том, что было в моей жизни дурного, я
   (2) Зач. в рукописи N 3: и решил, что такая биография, в которой я особенно налегал бы на всё дурное, была бы тоже своего рода неправда. Я решил ограничиться правдивым описанием различных пережитых мною периодов, хороших и дурных (дурных было гораздо больше), не входя во все гадкие подробности того, что было дурного.
   (3) Зач.: среднего периода жизни от 14--32 лет
   (4) Зач. в рукописи N 3: что я не раз вспоминая всегда любимое мною прекрасное стихотворение Пушкина:
  

ВОСПОМИНАНИЕ

  
   Когда для смертного умолкнет шумный день
   И на немые стогны града
   Полупрозрачная наляжет ночи тень
   И сон, дневных трудов награда, --
   В то время для меня влачатся в тишине
   Часы томительного бденья:
   В бездействии ночном живей горят во мне
   Змеи сердечной угрызенья;
   Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
   Теснится тяжких дум избыток;
   Воспоминание безмолвно предо мной
   Свой длинный развивает свиток:
   И, с отвращением читая жизнь мою,
   Я трепещу, и проклинаю,
   И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
   Но строк печальных не смываю.
  
  
   В последней строке я только изменил бы так, вместо: строк печальных... поставил бы: строк постыдных не смываю.
   Под этим впечатлением я написал у себя в дневнике следующее:
   "6 янв. 1903 г.
   Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь. Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастие, что этого нет. Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил все дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и всё дурное. Какое счастие, что воспоминание исчезает со смертью и остается одно сознание, -- сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного, как бы сложное уравнение, сведенное к самому простому его выражению: х = положительной или отрицательной, большой или малой величине. Да, великое счастие -- уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же, с уничтожением воспоминания, мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное".
  

_________

  
   Правда, что не вся моя жизнь была так ужасно дурна, -- таким был только один 20-летний период ее; правда и то, что и в этот период жизнь моя не была сплошным злом, каким она представлялась мне во время болезни, и что и в этот период во мне пробуждались порывы к добру, хотя и недолго продолжавшиеся и скоро заглушаемые ничем не сдерживаемыми страстями. (1) Но все-таки эта моя работа мысли, особенно во время болезни, ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенно биографии, с умолчанием о всей гадости и преступности моей жизни, была бы (2) ложь, и что если писать биографию, то надо писать всю настоящую правду. (3) Только такая биография, как ни стыдно мне будет писать ее, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей. Вспоминая так свою жизнь, т. е. рассматривая ее с точки зрения добра и зла, которые я делал, я увидал, что (4) моя (5) жизнь распадается на четыре периода: 1) тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до 14 лет: потом второй ужасный 20-летний период грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, -- похоти; потом третий 18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения, (6) который с мирской точки зрения можно бы назвать нравственным, так как в эти 18 лет я жил правильной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всякого рода удовольствиями.
   И, наконец, четвертый 20-летний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу всё значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды.
   Такую историю жизни всех этих четырех периодов, совсем, совсем правдивую, я хотел бы написать, если бог даст мне силы и жизни. (7) Я думаю, что такая написанная мною (8) биография,
  
   (1) Зачеркнуто в рукописи N 3: Правда и то, что во время болезни я, может быть, особенно мрачно смотрел на этот период моей жизни, и как ни гадка она была, она все-таки не была такою сплошною мерзостью, какою она представлялась мне,
   Как бы то ни было, вследствие воспоминаний этого дурного периода предшествующего и последующих, жизнь моя естественно распалась на четыре различные
   (2) Зач.: вред[ная]
   (3) Зач. в рукописи N 3: не скрывая ничего, а, напротив, рассказывая
   (4) Зач.: вся
   (5) Зач.: длинная
   (6) Зач. в рукописи N 3: Хотя в этот период моя жизнь была не только не распутная и не развращенная, но, напротив, с мирской точки зрения вполне хорошая, жизнь эта, наполненная только заботами о себе, семье, увеличением состояния, приобретении литературного успеха и так называемыми невинными удовольствиями: охоты, всякого рода музыки, разведения пород животных, в особенности лошадей, насаждениями и т.п, была только эгоистическая жизнь.
   Несмотря на приличие этого периода, едва ли то не был тот глубокий сон, сон душевный, от которого особенно трудно пробуждение;
   (7) Зач. в рукописи N 3: вполне уверенный,
   (8) Зач. в рукописи N 3: история
  
  
   хотя бы и с большими недостатками, будет полезнее для людей, чем вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают незаслуженное ими значение.
   (1) Теперь я и хочу сделать это. Расскажу сначала первый радостный период детства, который особенно сильно манит (2) меня; (3) потом, как мне ни стыдно это будет, расскажу, (4) не утаив ничего, и ужасные 20 лет следующего периода. Потом и третий период, который менее всех может быть интересен, и, наконец, последний период (5) моего пробуждения к истине, давшего мне высшее (6) благо жизни и радостное спокойствие в виду приближающейся смерти.
   Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я (7) перечел мое писание под этим заглавием и (8) пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение (9) событий их и моего детства, а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Stern'a (его "Sentimental journey") и Topfer'a ("Bibliotheque de mon oncle"). (10)
  
   (1) Зачеркнуто в рукописи N 3: Помню, уже в последний, хороший период моей жизни мне ясно пришла мысль, что самое важное и нужное, что может сделать человек своим писанием, (не говоря о религии,) -- это то, чтобы изложить правдиво то, что он сам пережил, передумал и перечувствовал, а не придумывать воображаемые лица, приписывая им более или менее правдоподобные, действия, умствования и чувства. Мне тогда так ясно стало, что седому, старому человеку стыдно заниматься такими глупостями, как выдумывание сказок и побасенок, тратя на эти сказки и побасенки свой вынесенный из жизни и могущий быть плодотворно употребленным опыт,-- что я тогда (написал об этом письмо Лескову, но он не понял меня и не согласился со мной) решил больше не писать ничего, кроме того, что действительно было. Но живость этой мысли и чувства со временем, под влиянием совершенно противуположного мнения всех, притупилась во мне, и я по старой привычке, несмотря на свои преклонные года, продолжал заниматься этими пустяками, (не сделав прежде самого важного и полезного -- не рассказав прежде просто и прямо пережитое, передуманное, перечувствованное мною). Я думаю, что самое важное и полезное людям, что может написать человек, это то, чтобы рассказать правдиво пережитое, передуманное, перечувствованное им.
   (2) Зач. в рукописи N 3: и влечет
   (3) Зач. в рукописи N 3: Если бог даст силы и жизни, сделав большое усилие над собой
   (4) Зач.: правдиво
   (5) Зач. в рукописи N 3: более или менее известен тем, кто читал мои сочинения последних годов.
   (6) Зач. в рукописи N 3: счастие
   (7) Зач.: в первый раз
   (8) Зач. в рукописи N 3: ужаснулся на то, как
   (9) Зач. в рукописи N 3: правдивого и хорошего с выдуманным и слабым.
   (10) [Стерна (его "Сентиментальное путешествие") к Тёпфера ("Библиотека моего дяди".]
  
  
   В особенности же не понравились мне теперь последние две части: отрочество и юность, в которых, кроме нескладного смешения правды с выдумкой, есть и неискренность: желание выставить (1) как хорошее и важное то, что я не считал тогда хорошим и важным, -- мое демократическое направление. Надеюсь, что то, что я напишу теперь, будет лучше, главное -- полезнее другим людям.
  

I

  
   Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было 1 Ґ года, когда она скончалась. По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и всё, что я знаю о ней, всё прекрасно, и я думаю -- не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего.
   Впрочем, не только моя мать, но и все окружавшие мое детство лица -- от отца до кучеров -- представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правда, чем то, когда я видел одни их недостатки. Мать моя была нехороша собой и очень хорошо образована для своего времени. Она знала, кроме русского, --которым она, противно принятой тогда русской безграмотности, писала правильно, -- четыре языка: французский, немецкий, английский и итальянский, -- и должна была быть (2) чутка к художеству, она (3) хорошо играла на фортепьяно, и сверстницы ее рассказывали мне, что она была большая мастерица рассказывать завлекательные сказки, выдумывая их по мере рассказа. Самое же дорогое качество ее было то, что она, по рассказам прислуги, была (4) хотя и вспыльчива, но сдержанна. "Вся покраснеет, даже заплачет, -- рассказывала мне ее горничная, -- но никогда не скажет грубого слова". Она и не знала их.
   У меня осталось несколько писем ее к моему отцу и другим теткам и дневник поведения Николеньки (старшего брата), которому было 6 лет, когда она умерла, и который, я думаю, был более всех похож на нее. У них обоих было очень мне милое свойство характера, которое я предполагаю по письмам матери,
  
   (1) Зачеркнуто в рукописи N 3: себя в наилучшем свете.
   (2) Зач.: очень
   (3) Зач. в рукописи N 3: прекрасно
   (4) Зач. в рукописи N 3: очень кротка
  
  
   но которое я знал у брата -- (1) равнодушие к суждениям людей и скромность, доходящая до того, что они старались скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые они имели перед другими людьми. Они как будто стыдились этих преимуществ.
   В брате, про которого Тургенев очень верно сказал, что у него не было (2) тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть большим писателем, -- я хорошо знал это.
   Помню раз, как очень глупый и нехороший человек, адъютант губернатора, охотившийся с ним вместе, при мне подсмеивался над ним, и как брат, глядя на меня, добродушно улыбался, очевидно, находя в этом большое удовольствие.
   Ту же черту я замечаю в письмах матери. Она, очевидно, духовно была выше отца и его семьи, за исключением нешто Тат[ьяны] Алекс[андровны] Ергольской, с которой я прожил половину своей жизни и которая была замечательная по нравственным качествам женщина.
   Кроме того, у обоих была еще другая (3) черта, обусловливающая, я думаю, и их равнодушие к суждению людей, -- это то, что они никогда, именно никогда никого, -- это я уже верно знаю про брата, с которым прожил половину жизни, -- никогда никого не осуждали. Наиболее резкое выражение отрицательного отношения к человеку выражалось у брата тонким, добродушным юмором и такою же улыбкой. То же самое я вижу по письмам моей матери и слышал от тех, которые знали ее.
   В житиях Дмитрия Ростовского есть одно, которое меня всегда очень трогало -- это коротенькое житие одного монаха, имевшего, заведомо всей братии, много недостатков и, несмотря на то, явившегося в сновидении старцу среди святых в самом лучшем месте рая. Удивленный старец спросил: чем заслужил этот невоздержанный во многом монах такую награду? Ему отвечали: "Он никогда не осудил никого".
   Если бы были такие награды, я думаю, что мой брат и моя мать получили бы их.
   Еще третья черта, выделявшая мать из ее среды, была правдивость и простота ее тона в письмах. В то время особенно были распространены в письмах выражения преувеличенных чувств: несравненная, обожаемая, радость моей жизни, неоцененная и т. д. -- были самые распространенные эпитеты между близкими, и чем напыщеннее, тем были неискреннее.
   Эта черта, хотя и не в сильной степени, видна в письмах отца. Он пишет: "Ma bien douce amie, je ne pense qu'au bonheur d'etre aupres de toi..." (4) и т.п. Едва ли это было вполне искренно.
  
   (1) Зач.: совершенное
   (2) Зачеркнуто: только
   (3) Зач.: общая
   (4) ["Мой нежнейший друг, я только и думаю, что о счастии быть около тебя..."]
  
   Она же пишет в обращении всегда одинаковое: "mob bon ami", (1) и в одном из писем прямо говорит: "Le temps me parait long sans toi, quoiqu'a dire vrai, nous ne jouissons pas beaucoup de ta societe quand tu es ici", (2) и всегда подписывается одинаково: "ta devouee Marie". (3)
   Детство свое мать прожила частью в Москве, частью в деревне с умным, гордым и даровитым человеком, моим дедом Волконским. (4)
  

II

  
   Про деда я знаю то, что, достигнув высоких чинов генерал-аншефа при Екатерине, он вдруг потерял свое положение вследствие отказа жениться на племяннице и любовнице Потемкина Вареньке Энгельгардт. На предложение Потемкина он отвечал: "С чего он взял, чтобы я женился на его б..."
   За этот ответ он не только остановился в своей служебной карьере, но был назначен воеводой в Архангельск, где пробыл, кажется, до воцарения Павла, когда вышел в отставку и, женившись на княжне Екатерине Дмитриевне Трубецкой, поселился в полученном от своего отца Сергея Федоровича имении Ясной Поляне.
   Княгиня Екатерина Дмитриевна рано умерла, оставив моему деду единственную дочь Марью. С этой-то сильно любимой дочерью и ее компаньонкой француженкой и прожил мой дед до своей смерти около 1816 года.
   Дед мой считался очень строгим хозяином, но я никогда не слыхал рассказов о его жестокостях и наказаниях, столь обычных в то время. Я думаю, что они были, но восторженное уважение к важности и разумности было так велико в дворовых и крестьянах его времени, которых я часто расспрашивал про него, что хотя я и слышал осуждения моего отца, я слышал только похвалы уму, хозяйственности и заботе о крестьянах и, в особенности, огромной дворне моего деда. Он построил прекрасные помещения для дворовых и заботился о том, чтобы они были всегда не только сыты, но и хорошо одеты и веселились бы. По праздникам он устраивал для них увеселения, качели, хороводы. Еще более он заботился, как всякий умный помещик того времени, о благосостоянии крестьян, и они благоденствовали, тем более, что высокое положение деда, внушая уважение становым, исправникам и заседателям, избавляло их от притеснения начальства.
  
   (1) ["мой добрый друг",]
   (2) ["Время для меня тянется долго без тебя, хотя, сказать по правде, мы мало наслаждаемся твоим обществом, когда ты здесь",]
   (3) ["преданная тебе Мария".]
   (4) Зачеркнуто: который сильно любил ее, как единственную дочь, и вместе с тем был требователен и строг, -- она привыкла покоряться и жить внутренней жизнью.
  
   Вероятно, у него было очень тонкое эстетическое чувство. Все его постройки не только прочны и удобны, но чрезвычайно изящны. Таков же разбитый им парк перед домом. Вероятно, он также очень любил музыку, потому что только для себя и для матери держал свой хороший небольшой оркестр. Я еще застал огромный, в три обхвата вяз, росший в клину липовой аллеи и вокруг которого были сделаны скамьи и пюпитры для музыкантов. По утрам он гулял в аллее, слушая музыку. Охоты он терпеть не мог, а любил цветы и оранжерейные растения.
   Странная судьба и самым странным образом свела его с той самой Варенькой Энгельгардт, за отказ от которой он пострадал во время своей службы. Варенька эта вышла за князя Сергея Федоровича Голицына, получившего вследствие этого всякого рода чины, ордена и награды. С этим-то Сергеем Федоровичем и его семьей, следовательно и с Варварой Васильевной, сблизился мой дед до такой степени, что мать моя была с детства обручена одному из десяти сыновей Голицына и что оба старые князья разменялись портретными галереями (разумеется, копиями, написанными крепостными живописцами). Все эти портреты Голицыных и теперь в нашем доме, с князем Сергеем Федоровичем в андреевской ленте и рыжей толстой Варварой Васильевной -- кавалерственной дамой. Однако сближению этому не суждено было совершиться: жених моей матери, Лев Голицын, умер от горячки перед свадьбой, имя которого мне, 4-му сыну, дано в память этого Льва. Мне говорили, что маменька очень любила меня и называла: mon petit Benjamin. (1)
   Думаю, что любовь к умершему жениху, именно вследствие того, что она кончилась смертью, была той поэтической любовью, которую девушки испытывают только один раз. Брак ее с моим отцом был устроен родными ее и моего отца. Она была богатая, уже не первой молодости, сирота, отец же был веселый, блестящий молодой человек, с именем и связями, но с очень расстроенным (до такой степени расстроенным, что отец даже отказался от наследства) моим дедом Толстым состоянием. Думаю, что мать любила моего отца, но больше как мужа и, главное, отца своих детей, но не была влюблена в него. Настоящие же ее любви, как я понимаю, были три или, может быть, четыре: любовь к умершему жениху, потом страстная дружба с компаньонкой-француженкой m-elle Henissienne, про которую я слышал от тетушек и которая кончилась, как кажется, разочарованием. M-elle Henissienne эта вышла замуж за двоюродного брата матери, князя Михаила Волхонского, деда теперешнего писателя Волхонского. Вот что пишет моя мать про свою дружбу с этой m-elle Henissienne. Пишет она про свою дружбу по случаю дружбы двух девиц, живших у нее в доме: "Je m'arrange tres bien avec toutes les deux: je fais de la musique, je ris et je
  
      -- [мой маленький Вениамин].
  
  
   folatre avec l'une et je parle sentiment, ou je medis du monde frivole avec l'autre, je suis aimee a la folie par toutes les deux, je suis la confidente de chacune, je les concilie, quand elles sont brouillees, car il n'y eut jamais d'amitie plus querelleuse et plus drole a voir que la leur: ce sont des bouderies, des pleurs, des reconciliations, des injures, et puis des transports d'amitie exaltee et romanesque. Enfin j'y vois comme dans un miroir l'amitie qui a anime et trouble ma vie pendant quelques annees. Je les regarde avec un sentiment indefinissable, quelquefois j'envie leurs illusions, que je n'ai plus, mais dont je connais la douceur; disant le franchement, le bonheur solide et reel de l'age mur vaut-il les charmantes illusions de la jeunesse, ou tout est embelli par la toute puissance de l'imagination? Et quelquefois je souris de leur enfantillage". (1)
   Третье сильное, едва ли не самое страстное чувство было ее любовь к старшему брату Коко, журнал поведения которого она вела по-русски, в котором она записывала его проступки и читала ему. Из этого журнала видно страстное желание сделать все возможное для наилучшего воспитания Коко и вместе с тем очень неясное представление о том, что нужно для этого. Так, например, она выговаривает ему за то, что он слишком чувствителен и плачет при виде страданий животных. Мужчине, по ее понятиям, надо быть твердым. Другой недостаток, который она старается исправлять в нем, -- это то, что он "задумывается" и вместо bonsoir (2) или bonjour (3) говорит бабушке: "Je vous remercie" (4).
   Четвертое сильное чувство, которое, может быть, было, как мне говорили тетушки, и которое я так желал, чтобы было, была любовь ко мне, заменившая любовь к Коко, во время моего рождения уже отлепившегося от матери и поступившего в мужские руки.
   Ей необходимо было любить не себя, и одна любовь сменялась другой. Таков был духовный облик моей матери в моем представлении.
  
   (1) [Мне хорошо с обеими, я занимаюсь музыкой, смеюсь и дурю с одной, говорю о чувствах, пересуживаю легкомысленный свет с другой, любима до безумия обеими, пользуюсь доверием каждой, я их мирю, когда они ссорятся, так как не было дружбы более бранчливой и более смешной на вид, чем их дружба. Постоянные неудовольствия, плач, утешения, брань и затем порывы дружбы, восторженной и чувствительной. Так я вижу, как бы в зеркале, дружбу, которая одушевляла и смущала меня в продолжение нескольких лет. Я смотрю на них с невыразимым, чувством, иногда завидую их иллюзиям, которых у меня уже нет, но сладость которых я знаю. Говоря откровенно, прочное и действительное счастье зрелого возраста, стоит ли оно очаровательных иллюзий юности, когда все бывает украшено всемогуществом воображения? А иногда я усмехаюсь их ребячеству].
   (2) [добрый вечер]
      -- [здравствуйте]
      -- [Благодарю вас].
  
  
   Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавшими меня искушениями, я молился (1) ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне.
   Жизнь моей матери в семье отца, как я могу заключить по письмам и рассказам, была очень счастливая и хорошая. Семья отца состояла из бабушки старушки, его матери, ее дочери, моей тетки, графини Александры Ильиничны Остен-Сакен, и ее воспитанницы Пашеньки; другой тетушки, как мы называли ее, хотя она была нам очень дальней родственницей, Татьян Александровны Ергольской, воспитывавшейся в доме дедушки и прожившей всю жизнь в доме моего отца; учителя Федора Ивановича Ресселя, описанного мною довольно верно в "Детстве".
   Детей нас было пятеро: Николай, Сергей, Дмитрий, и -- меньшой, и меньшая сестра Машенька, вследствие родов которой и умерла моя мать. (2) Замужняя очень короткая жизнь моей матери, -- кажется не больше 9 лет, -- была счастливая и хорошая. Жизнь эта была очень полна (3) и украшена любовью всех к ней и ее ко всем, жившим с нею. -- Судя по письмам. я вижу, что жила она тогда очень уединенно. Никто почти, кроме близких соседей Огаревых и родственников, случайно проезжавших по большой дороге и заезжавших к нам, не посещал Ясной Поляны. Жизнь матери проходила в занятиях с детьми, в вечерних чтениях вслух романов для бабушки (4) и серьезных чтениях, как "Эмиль" Руссо, для себя и рассуждениях о читанном, в игре на фортепиано, в преподавании итальянского (языка) одной из теток, в прогулках и домашнем хозяйстве. Во всех семьях бывают периоды, когда болезни и смерти еще отсутствуют и члены семьи живут спокойно, беззаботно, без напоминания о конце. Такой период, как мне думается, переживала мать в семье мужа до своей смерти. Никто не умирал, никто серьезно не болел, (5) расстроенные дела отца поправлялись. Все были здоровы, веселы, дружны. Отец веселил всех своими рассказами и шутками. -- Я не застал этого времени. Когда я стал помнить себя, уже смерть матери наложила свою печать на жизнь нашей семьи.
  
   (1) Зачеркнуто в рукописи N 3: ей умершей
   (2) Зач. в рукописи N 3: С нами жила также девочка одних лет со мной -- Дуничка Темяшева.
   Как и всегда и, в особенности, во времена крепостного права имела влияние на воспитание детей слуги: няни, буфетчики, дворецкие, камердинеры, кучера, повара, официанты, но о них после.
   Начну с самого старшего члена семьи -- с бабушки.
   (3) Зач. в рукописи N 5: трудом, свойственным людям того времени
      -- Зач. в рукописи N 5: во время которых отец врал глупости, смеша всех в самых патетических местах.
      -- Зач.: не было не только нужды, но
  
  
  

III

  
   Все это я описываю по рассказам и письмам. Теперь же начинаю о том, что я пережил и помню.
   Не буду говорить о смутных младенческих, неясных воспоминаниях, в которых не можешь еще отличить действительности от сновидений. Начну с того, что я ясно помню, с того места и тех лиц, которые окружали меня с первых лет. Первое место среди этих лиц занимает, хотя и не по влиянию на меня, но по моему чувству к нему, разумеется, мой отец.
   Отец мой с молодых лет оставался единственным сыном своих родителей. Младший брат его Илинька был ушиблен в детстве, стал горбатым и умер в детстве. В 12-ом году отцу было 17 лет, и он, несмотря на нежелание и страх и отговоры родителей, поступил в военную службу. В то время кн. Ник. Ив. Горчаков, близкий родственник моей бабушки кн. Горчаковой, был военным министром, а другой брат, Андрей Иванович, был генералом, командовавшим чем-то в действующей армии, и отца зачислили к нему адъютантом. Он проделал походы 13--14 годов и в 14 году где-то в Германии, будучи послан курьером, был французами взят в плен, от которого освободился только в 15 году, когда наши войска вошли в Париж. Отец в 20 лет уже был не невинным юношей, а еще до поступления на военную службу, стало быть, лет 16-ти, был соединен родитетелями, как думали тогда, для его здоровья, с дворовой девушкой. От этой связи был сын Мишенька, которого определили в почтальоны и который при жизни отца жил хорошо, но потом сбился с пути и часто уже к нам, взрослым братьям, обращался за помощью. Помню то странное чувство недоумения, которое я испытывал, когда этот впавший в нищенство брат мой, очень похожий (более всех нас) на отца, просил нас о помощи и был благодарен за 10, 15 рублей, которые давали ему.
   После кампании отец, разочаровавшийся в военной службе -- это видно по письмам, -- вышел в отставку и приехал в Казань, где, совсем уже разорившийся, мой дед был губернатором. В Казани же была выдана сестра отца, Пелагея Ильинична, за Юшкова. Дед скоро умер в Казани же, и отец остался с наследством, которое не стоило всех долгов, и с старой, привыкшей к роскоши матерью, сестрой и кузиной на руках. В это время ему устроили женитьбу на моей матери, и он переехал в Ясную Поляну, где, прожив 9 лет с матерью, овдовел и где уже на моей памяти жил с нами.
   Отец был среднего роста, хорошо сложенный, живой сангвиник, с приятным лицом и с всегда грустными глазами.
   Жизнь его проходила в занятиях хозяйством, в котором он, кажется, не был большой знаток, но в котором он имел для того времени большое качество: он был не только не жесток, но скорее добр и слаб. Так что и за его время я никогда не слыхал о телесных наказаниях. Вероятно, эти наказания производились. В то время трудно было себе представить управление без употребления этих наказаний, но они, вероятно, были так редки и отец так мало принимал в них участия, что нам, детям, никогда не удавалось слышать про это. Уже только после смерти отца я в первый раз узнал, что такие наказания совершались у нас. Мы, дети, с учителем возвращались с прогулки и подле гумна встретили толстого управляющего Андрея Ильина и шедшего за ним, с поразившим нас печальным видом, помощника кучера, кривого Кузьму, человека женатого и уже немолодого. Кто-то из нас спросил Андрея Ильина, куда он идет, и он спокойно отвечал, что идет на гумно, где надо Кузьму наказать. Не могу описать ужасного чувства, которое произвели на меня эти слова и вид доброго и унылого Кузьмы. Вечером я рассказал это тетушке Татьяне Александровне, воспитывавшей нас и ненавидевшей телесное наказание, никогда не допускавшей его для нас, а также и для крепостных там, где она могла иметь влияние. Она очень возмутилась тем, что я рассказал ей, и с упреком сказала: "Как же вы не остановили его?" Ее слова еще больше огорчили меня. Я никак не думал, чтобы мы могли вмешиваться в такое дело, а между тем оказывалось, что мы могли. Но уже было поздно, и ужасное дело уже было совершено.
   Возвращаюсь к тому, что я знал про отца и как представляю себе его жизнь. Занятие его составляло хозяйство и, главное, процессы, которых тогда было очень много у всех и, кажется, особенно много у отца, которому надо было распутывать дела деда. Процессы эти заставляли отца часто уезжать из дома. Кроме того, уезжал он часто и для охоты -- и для ружейной и для псовой. Главными товарищами его по охоте были его приятель, старый холостяк и богач Киреевский, Языков, Глебов, Исленьев. Отец разделял общее тогда свойство помещиков -- пристрастие к некоторым любимцам из дворовых. Такими любимцами его были два брата камердинеры Петруша и Матюша, оба красивые, ловкие ребята и лихие охотники. Дома отец, кроме занятия хозяйством и нами, детьми, еще много читал. Он собирал библиотеку, состоящую, по тому времени, в французских классиках, (1) исторических и естественноисторических сочинениях -- Бюфон, Кювье. Тетушки говорили мне, что отец поставил себе за правило не покупать новых книг, пока не прочтет прежних. Но, хотя он и много читал, трудно верить, чтобы он одолел все эти Histoires des croisades et des papes, (2) которые он приобретал в библиотеку. Сколько я могу судить, он не имел склонности к наукам, но был на уровне образованья людей своего времени. Как большая часть людей первого Александровского времени и походов 13, 14, 15 годов, он был (3) не то что теперь
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 4: энциклопедистах
      -- [Истории крестовых походов и пап]
      -- Зач. в рукописи N 4: скорее либеральных взглядов, при которых
  
  
   называется либералом, а просто по чувству собственного достоинства не считал для себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни при Николае. В одном письме из Москвы к матери он пишет в своем шуточном тоне про Юшкова Осипа Ивановича, брата своего зятя: "Осип Иванович воображает, потому что шталмейстер. Но я ни крошечки не боюсь его. У меня есть свой шталмейстер". Он не только не служил нигде во времена Николая, но даже все друзья его были такие же люди свободные, не служащие и немного фрондирующие правительство. За все мое детство и даже юность наше семейство не имело близких сношений ни с одним чиновником. Разумеется, я ничего не понимал этого в детстве, но я понимал то, что отец никогда ни перед кем не унижался, не изменял своего бойкого, веселого и часто насмешливого тона. И это чувство собственного достоинства, которое я видел в нем, увеличивало мою любовь, мое восхищение перед ним.
   Помню его в его кабинете, куда мы приходили к нему прощаться, а иногда просто поиграть, где он с трубкой сидел на кожаном диване и ласкал нас и иногда, к великой радости нашей, пускал к себе за спину на кожаный диван и продолжал или читать или разговаривать с стоящим у притолки двери приказчиком или с С. И. Языковым, моим крестным отцом, часто гостившим у нас. (1) Помню, как он приходил к нам вниз и рисовал нам картинки, которые казались нам верхом совершенства. Помню, как он раз заставил меня прочесть ему полюбившиеся мне и выученные мною наизусть стихи Пушкина: "К морю": "Прощай, свободная стихия..." и "Наполеон"; "Чудесный жребий совершился: угас великий человек..." и т. д.... Его поразил, очевидно, тот пафос, с которым я произносил эти стихи, и он, прослушав меня, как-то значительно переглянулся с бывшим тут Языковым. Я понял, что он что-то хорошев видит в этом моем чтении, и был очень счастлив этим. Помню его веселые шутки и рассказы за обедом и ужином, как и бабушка, и тетушка, и мы, дети, смеялись, слушая его. Помню еще его поездки в город и тот удивительно красивый вид, который он имел, когда одевался в сертук и узкие панталоны. Но более всего я помню его в связи с псовой охотой. Помню его выезды на охоту. Мне всегда потом казалось, что Пушкин списал с них свой выезд на охоту мужа в Графе Нулине. Помню, как мы с ним ходили гулять и как увязавшиеся за нами молодые борзые, разрезвившись по нескошенному лугу, на котором высокая трава подстегивала их и щекотала под брюхом, летали кругом с загнутыми на бок хвостами, и как он любовался ими. Помню, как для охотничьего праздника, 1-го сентября, мы все выехали в линейке
  
   (1) Зачеркнуто в рукописи N 5: Помню, как он раз закричал за что-то на этого приказчика, назвав его разбойником, и как Машенька, сестра, с ужасом бросилась к тетушке, вообразив, что к отцу пришли разбойники
  
  
   к отъемному лесу, в котором была посажена лисица, и как гончие гоняли ее и где-то -- мы не видели -- борзые поймали ее. Помню особенно ясно садку волка. Это было около самого дома. Мы все пешком вышли смотреть. На телеге вывезли соструненного, большого, с связанными ногами, серого волка. Он лежал смирно и только косился на подходивших к нему. Приехав на место за садом, волка вынули, прижали вилами к земле и развязали ноги. Он стал рваться и дергаться и злобно грыз струнку. Наконец развязали на затылке и струнку, и кто-то крикнул: "пущай". Вилы подняли, волк поднялся, постоял секунд десять. Но на него крикнули и пустили собак. Волк, собаки, конные, верховые полетели вниз по полю. И волк ушел. Помню, отец, что-то выговаривал и сердито махал рукой, возвращаясь домой.
   Самые же приятные мои воспоминания о нем -- это его сиденье с бабушкой на диване и помогание ей раскладыванья пасьянса. Отец со всеми бывал учтив и ласков, но с бабушкой он был всегда как-то особенно ласково подобострастен. Сидит, бывало, бабушка, с своим длинным подбородком в чепце с рюшем и бантом, на диване и раскладывает карты, понюхивая изредка из золотой табакерки. Рядом с диваном сидит на кресле тульская оружейница Петровна в своей куртушке с патронами и прядет и стукает клубком изредка об стену, где она уже сделала клубком выемку. Петровна эта -- торговка, почему-то полюбилась бабушке, и она гостит часто у нас и всегда сидит рядом с бабушкой в гостиной на диване. На креслах сидят тетушки, и одна из них читает вслух. На одном из кресел, продавив в нем себе ямку, лежит черно-пегая хортая Милка, любимая резвая собака отца, с прекрасными черными глазами. Мы приходим прощаться, а иногда сидим тут же. Прощаемся, всегда целуясь с бабушкой и тетушками, целуясь рука в руку. Помню, раз в середине пасьянса и чтения отец останавливает читающую тетушку, указывает в зеркало и шепчет что-то.
   Мы все смотрим туда же.
   Это официант Тихон, зная, что отец в гостиной, идет и нему в кабинет брать его табак из большой складывающейся розанчиком кожаной табачницы. Отец видит его в зеркало и смеется на его на цыпочках осторожно шагающую фигуру.
   Тетушки смеются. Бабушка долго не понимает, а когда понимает -- радостно улыбается. Я восхищаюсь добротой отца и, прощаясь с ним, с особенной нежностью целую его белую жилистую руку.
   Я очень любил отца, но не знал еще, как сильна была эта моя любовь к нему, до тех пор, пока он не умер.
   Но об этом после. Теперь о следующих членах нашей семьи, среди которых прошло мое детство.
  

IV

  
   Бабушка Пелагея Николаевна была дочь скопившего себе большое состояние слепого князя Ник. Иван. Горчакова. Сколько я могу составить себе понятие об ее характере, она была недалекая, малообразованная -- она, как все тогда, знала по-французски лучше, чем по-русски (и этим ограничивалось ее образование), и очень избалованная -- сначала отцом, потом мужем, а потом, при мне уже, сыном -- женщина. Кроме того, как дочь старшего в роде, (1) она пользовалась большим уважением всех Горчаковых: бывшего военного министра Николая Ивановича и Андрея Ивановича и сыновей вольнодумца Дмитрия Петровича -- Петра, Сергея и Михаила Севастопольского. Дед мой Илья Андреевич, ее муж, был тоже, как я его понимаю, человек ограниченный, очень мягкий, веселый и не только щедрый, но бестолково мотоватый, а главное -- доверчивый. В имении его Белевского уезда, Полянах, -- не Ясной Поляне, но Полянах, -- шло долго не перестающее пиршество, театры, балы, обеды, катанья, которые, в особенности при склонности деда играть по большой в ломбер и вист, не умея играть, и при готовности давать всем, кто просил, и взаймы, и без отдачи, а главное, затеваемыми аферами, откупами, -- кончилось тем, что большое имение его жены все было так запутано в долгах, что жить было нечем, и дед должен был выхлопотать и взять, что ему было легко при его связях, место губернатора в Казани. Дед, как мне рассказывали, не брал взяток, кроме как с откупщика, что было тогда общепринятым обычаем, и сердился, когда их предлагали ему, но бабушка, как мне рассказывали, (2) тайно от мужа брала приношения. В Казани бабушка выдала меньшую дочь Пелагею за Юшкова, старшая, Александра, еще в Петербурге была выдана за графа Сакена. После смерти мужа в Казани и женитьбы отца моя бабушка поселилась с моим отцом в Ясной Поляне, и тут я застал ее уже старухой и хорошо помню ее.
   Отца бабушка страстно любила и нас, внуков, забавляясь нами, любила тетушек, но, мне кажется, не совсем любила мою мать, считая ее недостойной моего отца и ревнуя его к ней. С людьми, прислугой она не могла быть требовательна, потому что все знали, что она первое лицо в доме, и старались угождать ей, но с своей горничной Гашей она отдавалась своим капризам и мучила ее, называя: "вы, моя милая" и требуя от нее того, чего она не спрашивала, и всячески мучая ее. И странное дело, Гаша, Агафья Михайловна, которую я знал хорошо, заразилась манерой капризничать бабушки и с своей девочкой, и с своей кошкой, и вообще с существами, с которыми могла быть требовательна, была так же капризна, как бабушка с нею.
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 5: и очень богатая
      -- Зач. в рукописи N 6: не имевшая никакого гражданского чувства.
  
  
   Самые ранние воспоминания мои о бабушке, до нашей поездки в Москву и жизни там, сводятся к трем сильным, связанным с нею, впечатлениям. Первое -- это то, как бабушка умывалась и каким-то особенным мылом пускала на руках удивительные пузыри, которые, мне казалось, только она одна могла делать. Нас нарочно приводили к ней, -- вероятно, наше удивление и восхищение перед ее мыльными пузырями забавляло ее, -- чтобы видеть, как она умывалась. Помню: белая кофточка, юбка, белые старческие руки, и огромные, поднимающиеся на них пузыри, и ее довольное, улыбающееся белое лицо. Второе воспоминание -- это было то, как ее без лошади на руках вывезли камердинеры отца в желтом кабриолете с рессорами, в котором мы ездили кататься с Федором Ивановичем, в мелкий Заказ для сбора орехов, которых в этом году было особенно много. Помню чащу частого и густого орешника, в глубь которого, раздвигая и ломая ветки, Петруша и Матюша ввозили желтый кабриолет с бабушкой, и как нагибали ей ветки с гроздями спелых, иногда высыпавшихся орехов, и как бабушка сама рвала их и клала в мешок, и как мы, где сами гнули ветки, где Федор Иванович удивлял нас своей силой, нагибая нам толстые орешины, а мы обирали со всех сторон и все-таки видели, что еще оставались не замеченные нами орехи, когда Федор Иванович пускал их и кусты, медленно цепляясь, расправлялись. Помню, как жарко было на полянках, как приятно прохладно в тени, как дышалось терпким запахом орехового листа, как щелкали со всех сторон разгрызаемые девушками, которые были с нами, орехи, и как мы, не переставая, жевали свежие, полные, белые ядра. Мы собирали в карманы и подолы и несли в кабриолет, и бабушка принимала и хвалила нас. Как мы пришли домой, что было после, я ничего не помню, помню только, что бабушка, орешник, терпкий запах орехового листа, камердинеры, желтый кабриолет, солнце -- соединились в одно радостное впечатление. Мне казалось, что, как мыльные пузыри могли быть только у бабушки, так и лес, и орехи, и солнце, и те[нь] могли быть только при бабушке в желтом кабриолете, которую везут Петруша и Матюша.
   Самое же сильное, связанное с бабушкой воспоминание -- это ночь, проведенная в спальне бабушки, и Лев Степаныч. Лев Степаныч был слепой сказочник (он был уже стариком, когда я зазнал его), остаток старинного барства, барства деда.
   Он был куплен только для того, чтобы рассказывать сказки, которые он, вследствие свойственной слепым необыкновенной памяти, мог слово в слово рассказывать после того, как их раза два прочитывали ему.
   Он жил где-то в доме, и целый день его не было видно. Но по вечерам он приходил наверх, в спальню бабушки (спальня эта была в низенькой комнатке, в которую входить надо было по двум ступеням), и садился на низенький подоконник, куда ему приносили ужин с господского стола. Тут он дожидался бабушку, которая без стыда могла делать свой ночной туалет при слепом человеке. В тот день, когда был мой черед ночевать у бабушки, Лев Степанович с своими белыми глазами, в синем длинном сертуке с буфами на плечах, сидел уже на подоконнике и ужинал. Не помню, как раздевалась бабушка, в этой комнате или в другой, и как меня уложили в постель, помню только ту минуту, когда свечу потушили, осталась одна лампадка перед золочеными иконами, бабушка, та самая удивительная бабушка, которая пускала необычайные мыльные пузыри, вся белая, в белом и покрытая белым, в своем белом чепце, высоко лежала на подушках, и с подоконника послышался р овный, спокойный голос Льва Степаныча: "Продолжать прикажете?" -- "Да, продолжайте". -- "Любезная сестрица, сказала она, -- заговорил Лев Степанович своим тихим, ровным, старческим голосом, -- расскажите нам одну из тех прелюбопытнейших сказок, которые вы так хорошо умеете рассказывать". -- "Охотно, -- отвечала Шехерезада, -- рассказала бы я замечательную историю принца Камаральзамана, если повелитель наш выразит на то свое согласие". Получив согласие султана, Шехерезада начала так: "У одного владетельного царя был единственный сын..."
   И, очевидно, слово в слово по книге начал Лев Степаныч говорить историю Камаральзамана. Я не слущал, не понимал того, что он говорил, настолько я был поглощен таинственным видом бабушки, ее колеблющейся тенью на стене и видом старика с белыми глазами, которого я не видал теперь, но которого помнил неподвижно сидевшего на подоконнике и медленным голосом говорившего какие-то странные, мне казавшиеся торжественными слова, одиноко звучавшие среди полутемноты комнатки, освещенной дрожащим светом лампады.
   Должно быть, я тотчас же заснул, потому что дальше ничего не помню, и только утром опять удивлялся и восхищался мыльными пузырями, которые, умываясь, делала на своих руках бабушка. Расскажу после о моих дальнейших впечатлениях о бабушке во время переезда в Москву и жизни там, теперь же расскажу, что знаю и помню о другом важном для моего детства лице -- жившей у нас родной тетке моей, Александре Ильиничне графине Остен-Сакен.
  

V

  
   Тетушка Александра Ильинична очень рано в Петербурге была выдана за остзейского богатого графа Остен-Сакена. Партия, казалась, очень блестящая, но кончившаяся в смысле супружества очень печально для тетушки, хотя, может быть, последствия этого брака были благотворны для ее души. Тетушка Aline, как ее звали в семье, была, должно быть, очень привлекательна, с своими большими голубыми глазами и кротким выражением белого лица, какою она 16-летней девушкой изображена на очень хорошем портрете.
   Скоро после свадьбы Остен-Сакен уехал с молодой женой в свое большое остзейское имение, и там все больше и больше стала проявляться его душевная болезнь, выражавшаяся сначала только очень заметной беспричинной ревностью. На первом же году своей женитьбы, когда тетушка была уже на сносях беременна, болезнь эта так усилилась, что на него стали находить минуты полного сумасшествия, во время которых ему казалось, что враги его, желающие отнять у него его жену, окружают его, и единственное спасение для него состоит в том, чтобы бежать от них. Это было летом. Вставши рано утром, он объявил жене, что единственное средство спасения состоит в том, чтобы бежать, что он велел закладывать коляску и они сейчас едут, чтобы она готовилась.
   Действительно, подали коляску, он посадил в нее тетушку и велел ехать как можно скорее. На пути он достал из ящика два пистолета, взвел курок и, дав один тетушке, сказал ей, что, если только враги узнают про его побег, они догонят его, и тогда они погибли, и единственное, что им остается сделать, это убить друг друга. Испуганная, ошеломленная тетушка взяла пистолет и хотела уговорить мужа, но он не слушал ее и только поворачивался назад, ожидая погони, и гнал кучера. На беду на проселочной дороге, выходившей на большую, показался экипаж, и он вскрикнул, что все погибло, и велел ей стрелять в себя, и сам выстрелил в упор в грудь тетушки. Должно быть, увидав, что он сделал, и то, что напугавший его экипаж проехал в другую сторону, он остановился, вынес раненую, окровавленную тетушку из экипажа, положил на дорогу и ускакал. На счастье тетки скоро на нее наехали крестьяне, подняли ее и свезли к пастору, который, как умел, перевязал ей рану и послал за доктором. Рана была в правой стороне груди навылет (тетушка показывала мне оставшийся след) и была не тяжелая. В то время как она, выздоравливая, все еще беременная, лежала у пастора, муж ее, опомнившийся, приезжал к ней и, рассказав пастору историю о том, как она нечаянно была ранена, попросил свидания с ней. Свидание это было ужасно; он, хитрый, как все душевнобольные, притворился раскаивающимся в своем поступке и только озабоченным ее здоровьем. Посидев с ней довольно долго, совершенно разумно обо всем разговаривая, он воспользовался той минутой, когда они остались одни, чтобы попытаться исполнить свое намерение. Как бы заботясь об ее здоровье, он попросил ее показать ему язык, и когда она высунула его, схватился одной рукой за язык, а другой выхватил приготовленную бритву с намерением отрезать его. Произошла борьба, она вырвалась от него, закричала, вбежали люди, остановили и увели его.
   С тех пор сумасшествие его совершенно определилось, и он долго жил в каком-то заведении для душевнобольных, не имея никаких сношений с тетушкой. Вскоре после этого тетушку перевезли в родительский дом в Петербург, и там она родила уже мертвого ребенка. Боясь последствий огорчения от смерти ребенка, ей сказали, что ребенок ее жив, и взяли родившуюся в то же время у знакомой прислуги, жены придворного повара, девочку. Эта девочка -- Пашенька, которая жила у нас и была уже взрослой девушкой, когда я стал помнить себя. Не знаю, когда была открыта Пашеньке история ее рождения, но, когда я знал ее, она уже знала, что она не была дочь тетушки.
   Тетушка Александра Ильинична после случившегося с нею жила у своих родителей, потом у моего отца и потом после смерти отца была нашей опекуншей, а когда мне было 12 лет, умерла в Оптиной пустыни.
   Тетушка эта была истинно религиозная женщина. Любимые ее занятия были чтения житий святых, беседы с странниками, юродивыми, монахами и монашенками, из которых некоторые жили всегда в нашем доме, а некоторые только посещали тетушку. В числе почти постояно живших у нас была монахиня Марья Герасимовна, крестная мать моей сестры, ходившая в молодости странствовать под видом юродивого Иванушки. Крестною матерью сестры Марья Герасимовна была потому, что мать обещала ей взять ее кумой, если она вымолит у бога дочь, которую матери очень хотелось иметь после четырех сыновей. Дочь родилась, и Марья Герасимовна была ее крестной матерью и жила частью в тульском женском монастыре, частью у нас в доме.
   Тетушка Александра Ильинична не только была внешне религиозна, соблюдала посты, много молилась, общалась с людьми святой жизни, каков был в ее время старец Леонид в Оптиной пустыни, но сама жила истинно христианской жизнью, стараясь не только избегать всякой роскоши и услуги, но стараясь, сколько возможно, служить другим. Денег у нее никогда не было, потому что она раздавала просящим все, что у нее было.
   Горничная Гаша, после смерти бабушки перешедшая к ней, рассказывала мне, как она во время московской жизни, идя к заутрене, старательно на цыпочках проходила мимо спящей горничной и сама делала все то, что по принятому обычаю обычно делалось горничной. В пище, одежде она была так проста и нетребовательна, как только можно себе представить. Как мне ни неприятно это сказать, я с детства помню особенный кислый запах тетушки Александры Ильиничны, вероятно происходивший от неряшества ее туалета. И это была та грациозная, с прекрасными голубыми глазами, поэтическая Aline, любившая читать и списывать французские стихи, игравшая на арфе и всегда имевшая большой успех на самых больших балах.
   Помню, как она была всегда одинаково ласкова и добра точно так же со всеми важными мужчинами и дамами, как и с монахинями, странниками и странницами.
   Помню, как зять ее Юшков любил шутить над ней и как раз из Казани прислал большой ящик, посылку на ее имя. В ящике оказался другой ящик, в том еще третий и т. д. до маленькой коробочки, в которой в вате лежал фарфоровый монах. Помню, как она добродушно смеялась, показывая тетушке эту посылку. Помню еще, как за обедом отец рассказывал, как она будто вместе с своей кузиной Молчановой ловила в церкви уважаемого ими священника, чтобы получить от него благословение. Отец рассказывал это в виде травли, как будто бы Молчанова отхватила священника от царских дверей, он бросился в северные. Молчанова дала угонку, пронеслась, и тут-то Aline захватила его. Помню ее милый, добродушный смех и сияющее удовольствием лицо. То религиозное чувство, которое наполняло ее душу, очевидно, было так важно для нее, было до такой степени выше всего остального, что она не могла сердиться, огорчаться чем-нибудь, не могла приписывать мирским делам ту важность, которая им обыкновенно приписывается. Она заботилась о нас, когда была нашей опекуншей, но все, что она делала, не поглощало ее души, все было подчинено служению богу, как она понимала это служение.
  

VI

  
   Третье и самое важное [лицо] в смысле влияния на мою жизнь была тетенька, как мы называли ее, Татьяна Александровна Ергольская. Она была очень дальняя по Горчаковым родственница бабушке. Она и сестра ее Лиза, вышедшая потом за графа Петра Ивановича Толстого, остались маленькими девочками, бедными сиротками от умерших родителей. Было еще несколько братьев, которых родные кое-как пристроили, девочек же решили взять на воспитание знаменитая в своем кругу в Чернском уезде и в свое время властная и важная Тат. Сем. Скуратова и моя бабушка. Свернули билетики, положили под образа, помолившись, вынули, и Лизанька досталась Татьяне Семеновне, а черненькая -- бабушке. Таненька, как ее звали у нас, была одних лет с отцом, родилась в 1795 году, воспитывалась совершенно наравне с моими тетками и была всеми нежно любима, как и нельзя было не любить ее за ее твердый, решительный, энергичный и вместе с тем самоотверженный характер. Очень рисует ее характер событие с линейкой, про которое она рассказывала нам, показывая большой, чуть не в ладонь, след обжога на руке между локтем и кистью. Они детьми читали историю Муция Сцеволы и заспорили о том, что никто из них не решился бы сделать того же. "Я сделаю", -- сказала она. "Не сделаешь", -- сказал Языков, мой крестный отец, и, что тоже характерно для него, разжег на свечке линейку так, что она обуглилась и вся дымилась. "Вот приложи это к руке", -- сказал он. Она вытянула белую руку, -- тогда девочки ходили всегда декольте, -- и Языков приложил обугленную линейку. Она нахмурилась, но не отдернула руки. Застонала она только тогда, когда линейка с кожей отодралась от руки. Когда же большие увидали ее рану и стали спрашивать, как это сделалось, она сказала, что сама сделала это, хотела испытать то, что испытал Муций Сцевола.
   Такая она была во всем решительная и самоотверженная. Должно быть, она была очень привлекательная с своей жесткой черной курчавой, огромной косой и агатово-черными глазами и оживленным, энергическим выражением. В. И. Юшков, муж тетки Пелагеи Ильиничны, большой волокита, часто уже стариком, с тем чувством, с которым говорят влюбленные про прежний предмет любви, вспоминал про нее: "Toinette, oh, elle etait charmante!". (1) Когда я стал помнить ее, ей было уже за сорок, и я никогда не думал о том, красива или некрасива она. Я просто любил ее, любил ее глаза, улыбку, смуглую, широкую, маленькую руку с энергической поперечной жилкой.
   Должно быть, она любила отца, и отец любил ее, но она не пошла за него в молодости для того, чтобы он мог жениться на богатой моей матери, впоследствии же она не пошла за него потому, что не хотела портить своих чистых, поэтических отношений с ним и с нами. В ее бумагах, в бисерном портфельчике, лежит следующая, написанная в 1836 году, 6 лет после смерти моей матери, записка:
   "16 Aout 1836. Nicolas m'a fait aujourd'hui une etrange proposition -- celle de l'epouser, de servir de mere a ses enfants et de ne jamais les quitter. J'ai refuse la premiere proposition, j'ai promis de remplir l'autre -- tant que je vivrai". (2).
   Так она записала, но никогда ни нам, никому не говорила об этом. После смерти отца она исполнила второе его желание. У нас были две родные тетки и бабушка. Все они имели на нас больше прав, чем Татьяна Александровна, которую мы называли тетушкой только по привычке, так как родство наше было так далеко, что я никогда не мог запомнить его, но она, по праву любви к нам, как Будда с раненым лебедем, заняла в нашем воспитании первое место. И мы чувствовали это. И у меня бывали вспышки восторженно умиленной любви к ней. Помню, как раз на диване в гостиной, мне было лет пять, я завалился за нее,
  
      -- ["Туанетта, о, она была очаровательна"]
      -- ["16 августа 1836. Николай сделал мне сегодня странное предложение -- выйти за него замуж, заменить мать его детям и никогда их не покидать. В первом предложении я отказала, второе я обещалась исполнять, пока я буду жива"]
  
  
   она, лаская, тронула меня рукой. Я ухватил эту руку и стал целовать ее и плакать от умиленной любви к ней.
   Она была воспитана барышней богатого дома -- говорила и писала по-французски лучше, чем по-русски, прекрасно играла на фортепьяно, но лет 30 не дотрогивалась до фортепьяно. Она стала играть только уже, когда я взрослым учился играть, и иногда, играя в четыре руки, удивляла меня правильностью и изяществом своей игры. К прислуге она была добра, никогда сердито не говорила с ней, не могла переносить мысли о побоях или розгах, но считала, что крепостные -- крепостные и обращалась с ними, как барыня. Но, несмотря на то, ее, отличая от других, любили все люди. Когда она скончалась и ее несли по деревне, из всех домов выходили крестьяне и заказывали панихиду. Главная черта ее была любовь, но как бы я ни хотел, чтобы это было иначе -- любовь к одному человеку -- к моему отцу. Только уже исходя из этого центра, любовь ее разливалась и на всех людей. Чувствовалось, что она и нас любила за него, через него и всех любила, потому что вся жизнь ее была любовь. Она имела по своей любви к нам наибольшие права на нас, но родные тетки, особенно Пелагея Ильинична, когда она нас увезла в Казань, имела внешние права, и она покорялась им, но любовь ее от этого не ослабевала. Она жила у сестры, гр. Л. А. Толстой, но жила душой с нами и, как только можно было, возвращалась к нам. То, что она последние годы своей жизни, около 20 лет, прожила со мной в Ясной Поляне, было для меня большим счастьем. Но как мы не умеем ценить наше счастье, тем, более что истинное счастье всегда негромко, незаметно. Я ценил, но далеко не достаточно. Она любила у себя в комнате в разных посудинках держать сладенькое: винные ягоды, пряники, финики, и любила покупать и угощать этим первого меня. Не могу забыть и без жестокого укора совести вспомнить, как я несколько раз отказывая ей в деньгах на эти лакомства и как она, грустно вздыхая, умолкала. Правда, я был стеснен в деньгах, но теперь не могу вспомнить без ужаса, как я отказывал ей.
   Уже когда я был женат и она начала слабеть, она раз, выждав время, когда мы оба с женой были в ее комнате, она, отвернувшись (я видел, что она готова заплакать), сказала: "Вот что, mes chers amis, (1) комната моя очень хорошая и вам понадобится. А если я умру в ней, -- сказала она дрожащим голосом, -- вам будет неприятно воспоминание, так вы меня переведите, чтобы я умерла не здесь". Такая она была вся с самых первых времен моего детства, когда еще я не мог понимать ее.
   Я сказал, что тетенька Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь. Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим
  
      -- [мои дорогие друзья,]
  
  
   существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это первое. Второе то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни. Хотя это воспоминание уже не детства, а взрослой жизни, я не могу не вспомнить моей холостой жизни с ней в Ясной Поляне, в особенности осенними и зимними длинными вечерами. И эти вечера остались для меня чудесным воспоминанием.
   Комната ее была такая: в левом углу была шифоньерка с бесчисленными вещицами, ценными только для нее, в правом -- кивот с иконами и большим, в серебряной ризе, спасителем; посередине диван, на котором она спала, перед ним стол. Направо дверь к ее горничной и другой диван, на котором спала добродушная старушка Наталья Петровна, жившая с ней, не для нее, а потому, что ей негде было жить. Между окном под зеркалом был ее письменный столик с баночками и вазочками, в которых были сладости: пряники, финики, которыми она угощала меня. У окна два кресла и направо от двери вышитое покойное кресло, на котором она любила, чтобы я сидел, и я часто сидел на этом кресле по вечерам. (1)
   Главная прелесть этой жизни была в отсутствии всякой матерьяльной заботы, добрых отношениях ко всем, твердых, несомненно, добрых отношениях к ближайшим лицам, которые никем не могли быть нарушены, и в неторопливости, в несознавании убегающего времени. (2) Этим вечерам я обязан лучшими своими мыслями, лучшими движениями души. Сидишь на этом кресле, читаешь, думаешь, изредка слушаешь ее разговоры с Натальей Петровной или с Дунечкой, горничной, всегда добрые, ласковые, перекинешься с ней словом и опять сидишь, читаешь, думаешь. (3) Это чудное кресло стоит и теперь у меня, но оно уж не то.
   Тогда можно было сказать: "Wer darauf sitzt, der ist glucklich, und der gluckliche bin ich". (4) -- И действительно, я был истинно счастлив, когда сидел на этом кресле. После дурной жизни в Туле, у соседей, с картами, цыганами, охотой, глупым тщеславием, вернешься домой, придешь к ней, по старой привычке поцелуешься с ней рука в руку, я -- ее милую, энергическую,
  
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 5: Когда я входил к ней поздним вечером, обе старушки были уже в ночных костюмах и чепчиках и с радостными улыбками встречали меня.
      -- Зач. в рукописи N 5: The time is money [время -- деньги], а -- время не заяц, не убежит.
      -- Зач. в рукописи N 5: Что-то наш Сергеиус, скажет она бывало, называя так брата Сережу, который в то время увлекался цыганами и беспокоил ее. -- Или вспомнит старину с Натальей Петровной, или сделает замечание о выступе стеарина на свечке, по замечанию Натальи Петровны предзнаменовывавшем приезд гостя высокого или низкого, по величине выступа, либо ко мне обратится с вопросом, когда заметит, что не читаю.
      -- ["Кто на нем сидит, тот счастлив, и счастливец этот -- я".]
  
  
   она -- мою грязную, порочную руку, поздороваешься тоже по старой привычке по-французски, пошутишь с Натальей Петровной и сядешь на покойное кресло. Она знает все, что я делал, жалеет об этом, но никогда не упрекнет, всегда с той же ровной лаской, с любовью. Сижу на кресле, читаю, думаю, прислушиваюсь к разговору ее с Натальей Петровной. То вспоминают старину, то раскладывают пасьянс, то замечают предзнаменования, то шутят о чем-нибудь, и обе старушки смеются, особенно тетенька, детским, милым смехом, который я сейчас слышу. Рассказываю я про то, что жена знакомого изменила мужу, и говорю, что муж, должно быть, рад, что освободился от нее. И вдруг тетенька, сейчас только говорившая с Натальей Петровной о том, что нарост на свече означает гостя, поднимает брови и говорит, как дело, давно решенное в ее душе, что муж не должен этого делать потому что погубит совсем жену. Потом она рассказывает мне про драму на дворне, про которую рассказывала ей Дунечка, потом перечитывает письмо от сестры Maшеньки, которую она любит если не больше, то так же как меня, и говорит про ее мужа, своего родного племянника, не осуждая, а грустя о том горе, которое он сделал Машеньке. Потом я опять читаю, она перебирает свои вещицы -- всё воспоминания. Главные два свойства ее жизни, которые невольно заражали меня, была, во-первых, ее удивительная всеобщая доброта ко всем без исключения. Я стараюсь вспомнить и не могу ни одного случая, когда бы она рассердилась, сказала резкое слово, упрек, осудила бы, и не могу вспомнить ни одного случая за 30 лет жизни. Она говорила добро про другую тетушку, родную, которая жестоко огорчила ее, отняв нас у нее, не осуждая и мужа сестры, очень дурно поступавшего с ней. Про прислугу и говорить нечего. Она выросла в понятиях, что есть господа и люди, но пользовалась своим господством только для того, чтобы служить людям. Никогда она не выговаривала мне прямо за мою дурную жизнь, хотя страдала за меня. Брата Сергея, которого она тоже горячо любила, она также не упрекала и тогда, когда он сошелся с цыганкой. Единственный оттенок беспокойства о нем было то, что, когда он долго не приезжал, она говаривала: "Что-то наш Сергеиус?" Только вместо Сережи -- Сергеиус. Никогда она не учила тому, как надо жить, словами, никогда не читала нравоучений, вся нравственная работа была переработана в ней внутри, а наружу выходили только ее дела -- и не дела -- дел не было, а вся ее жизнь, спокойная, кроткая, покорная и любящая не тревожной, любующейся на себя, а тихой, незаметной любовью.
   Она делала внутреннее дело любви, и потому ей не нужно было никуда торопиться. И эти два свойства -- любовность и неторопливость -- незаметно влекли в близость к ней и давали особенную прелесть в этой близости. От этого, как я не знаю случая, чтобы она обидела кого, я и не знаю никого, кто бы не любил ее. Никогда она не говорила про себя, никогда о религии, о том, как надо верить, о том, как она верит и молится. Она верила во все, но отвергала только один догмат -- вечных мучений: "Dieu qui est la bonte meme ne peut pas vouloir nos souffrances". (1) Я, кроме как на молебнах и панафидах, никогда не видал, как она молится. Я только по особенной приветливости, с которой она встречала меня, когда я иногда поздно вечером после прощанья на ночь заходил к ней, догадывался, что я прервал ее молитву.
   "Заходи, заходи, -- скажет она, бывало. -- А я только что говорю Наталье Петровне, что Nicolas зайдет еще к нам". Она часто называла меня именем отца, и это мне было особенно приятно, потому что показывало, что представление о мне и отце соединялось в ее любви к обоим. По этим поздним вечерам она бывала уже раздета, в ночной рубашке, с накинутым платком, с цыплячьими ножками в туфлях, и в таком же неглиже Наталья Петровна. "Садись, садись, пасьянс сделаем", -- говорила она, видя, что мне не хочется спать или тяжело одиночество. И эти незаконные, поздние сиденья мне особенно мило памятны. Бывало, скажет что-нибудь смешное Наталья Петровна или я, и она добродушно рассмеется, и тотчас же рассмеется и Наталья Петровна, и обе старушки долго смеются, сами не зная чему, а как дети, только потому, что они всех любят и их все любят и им хорошо.
   Не одна любовь ко мне была радостна. Радостна была та атмосфера любви ко всем присутствующим, отсутствующим, живым и умершим людям и даже животным.
   Я еще буду, если придется рассказать мою жизнь, много говорить про нее. Теперь скажу только про отношение народа, яснополянских крестьян к ней, выразившееся во время ее похорон. Когда мы несли ее по деревне, не было одного двора из 60, из которого не выходили бы люди и требовали остановки и панихиды. "Добрая была барыня, никому зла не сделала", -- говорили все. И ее любили и сильно любили за это. Лаодзе говорит, что вещи ценны тем, чего в них нет. Также и жизнь: главная цена ее в том, чтобы не было в ней дурного. И в жизни тетеньки Татьяны Александровны не было дурного. Это легко сказать, но трудно сделать. И я знал только одного такого человека.
   Умирала она тихо, постепенно засыпая, и умерла, как хотела, не в той комнате, где жила, чтобы не испортить ее для нас. Умирала она, почти никого не узнавая. Меня же узнавала всегда, улыбалась, просиявала, как электрическая лампочка, когда нажмешь кнопку, и иногда шевелила губами, стараясь произнести Nicolas, перед смертью уже совсем нераздельно соединив меня с тем, кого она любила всю жизнь.
  
      -- ["Бог, который сама доброта, не может хотеть наших страданий".]
  
  
   И ей-то, ей-то я отказывал в той маленькой радости, которую ей доставляли финики, шоколад, и не столько для себя, а чтобы угощать меня же, и возможность дать, от себя немножко денег (1) тем, кто просил ее. Этого не могу вспомнить без мучительного укора совести. Милая, милая тетенька, простите меня. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait (2) не в смысле того блага, которого для себя не взял в молодости, а в смысле того блага, которого не дал, и зла, которое сделал тем, которых уже нет.
  

VII

  
   Немца нашего учителя Фед. Ив. Рёсселя я описал, как умел подробно, в "Детстве" под именем Карла Ивановича. И его история, и его фигуры, и его наивные счеты -- все это действительно так было. Про братьев и сестру расскажу, если удастся, описывая мое детство. Но, кроме братьев и сестры, с 5-летнего возраста с нами росла ровесница мне Дунечка Темешова, и мне надо рассказать, кто она была и как попала к нам. В числе наших посетителей, памятных мне в детстве: мужа тетки, Юшкова, странного для детей вида, с черными усами, бакенбардами и в очках (о нем придется много говорить), и моего крестного отца С. И. Языкова, замечательно безобразного, пропахшего курительным табаком, с лишней кожей на большом лице, которую он передергивал в самые странные, беспрестанные гримасы, кроме этих двух и соседей, Огарева и Исленьева, посещал нас еще дальний родственник по Горчаковым, богач-холостяк Темешов, называвший отца братцем и питавший к нему какую-то восторженную любовь. Он жил в сорока верстах от Ясной Поляны, в селе Пирогове, и привез раз оттуда поросят с закорюченными колечками хвостиками, которых на большом подносе раскладывали на столе в официантской. Темешов, Пирогово и поросята соединялись у меня в воображении в одно.
   Кроме того, Темешов был нам, детям, памятен еще тем, что он играл в зале на фортепиано какой-то плясовой мотив (он только это и умел играть) и заставлял нас плясать под эту музыку. Когда же мы спрашивали его, какой танец надо танцевать, он говорил, что можно все танцы танцевать под эту музыку. И мы любили пользоваться этим.
   Был зимний вечер, чай отпили, и нас скоро уже должны были вести спать, и у меня уже глаза слипались, когда вдруг из официантской в гостиную, где все сидели и горели только две свечи и было полутемно, в открытую большую дверь скорым шагом мягких сапог вошел человек и, выйдя на середину гостиной, хлопнулся на колени. Зажженная трубка на длинном чубуке, которую он держал в руке, ударилась о пол, и искры
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 5: бедным
      -- [Если бы юность знала, если бы старость могла]
  
  
   рассыпались, освещая лицо стоявшего на коленях, -- это был Темешов. Что сказал Темешов отцу, упав перед ним на колени, я не помню, да и не слышал, а только потом узнал, что он упал на колени перед отцом потому, что привез с собой свою незаконную дочь Дунечку, про которую уже прежде сговорился с отцом с тем, чтобы отец принял ее на воспитание с своими детьми. С тех пор у нас появилась с широким, покрытым веснушками лицом девочка, моя ровесница, Дунечка, с своей няней Евпраксеей, высокой, сморщенной старухой, с висячим подбородком, как у индейских петухов, кадычком, в котором был шарик, который она нам давала ощупывать.
   Появление в нашем доме Дунечки связывалось с сложной имущественной сделкой между отцом и Темешовым. Сделка эта была вот какая.
   Темешов был очень богат, законных детей у него не было. А было только две дочери: Дунечка и Верочка, горбатая девочка, от бывшей крепостной его, отпущенной на волю девушки Марфуши. Наследницами Темешова были его сестры. Он предоставлял им все остальные свои имения, а Пирогово, в котором он жил, он желал передать отцу с тем, чтобы ценность имения, 300 тысяч (про Пирогово всегда говорили, что это было золотое дно, и оно стоило гораздо больше), отец передал двум девочкам. Для того, чтобы устроить это дело, было придумано следующее: Темешов делал запродажную запись, по которой он продавал отцу Пирогово за 300 тысяч, отец же давал векселя трем посторонним лицам -- Исленьеву, Языкову и Глебову по сто тысяч каждый. В случае смерти Темешова отец получал имение и, объяснив Глебову, Исленьеву и Языкову, с какой целью даны были на их имя векселя, выплачивал 300 тысяч, которые должны были идти двум девочкам.
   Может быть, я ошибаюсь в описании всего плана, но знаю я несомненно то, что именье Пирогово перешло к нам после смерти отца и что были три векселя на имена Исленьева, Глебова и Языкова, что опека выплатила эти векселя и первые два передали по 100 тысяч девочкам. Языков же присвоил себе эти не принадлежавшие ему деньги. Но об этом после.
   Дунечка жила у нас и была милая, простая, спокойная, но не умная девочка и большая плакса. Помню, как меня, обученного уже французской грамоте, заставили учить ее буквы. Сначала у нас дело шло хорошо (мне и ей было по 5 лет), но потом, вероятно, она устала и перестала называть правильно ту букву, которую я ей показывал. Я настаивал. Она заплакала. Я тоже. И когда на наш рев пришли, мы ничего не могли выговорить от отчаянных слез. Другое помню о ней то, что, когда оказалась похищенной одна слива с тарелки и не могли найти виновного, Федор Иванович с серьезным видом не глядя на нас, сказал: что съел -- это ничего, а если косточку проглотил, то может умереть.
   Дунечка не вытерпела этого страха и сказала, что косточку она выплюнула. Еще помню ее отчаянные слезы, когда они с братом Митенькой затеяли игру, состоящую в том, чтобы плевать друг другу в рот маленькую медную цепочку, и она так сильно плюнула, а Митенька так широко раскрыл рот, что проглотил цепочку. Она плакала безутешно, пока не приехал доктор и не успокоил всех.
   Она была не умная, но хорошая, простая девочка, а главное, до такой степени целомудренная, что (1) между нами, мальчиками, и ею никогда не было никаких других, кроме братских отношений.
  

VIII

  
   Чем дальше я подвигаюсь в своих воспоминаниях, тем нерешительнее я становлюсь о том, как писать их. Связно описывать события и свои душевные состояния я не могу, потому что я не помню этой связи и последовательности душевных состояний. Описывая же, как я делал до сих пор, отдельные лица, среди которых проходило мое детство, я не знаю, где остановиться в описании судьбы этих лиц: остановиться там, где кончается мое детство, не хочется, потому что, может быть, не придется уже вернуться к этим лицам, а лица эти интересны, продолжать же описание жизни этих лиц дальше моего детства, будет неясно для читателя, потеряна связь рассказа.
   Буду продолжать, как придется. Едва ли успею написать всю свою жизнь, даже наверно не успею, и потому буду писать, как придется, без поправок. Все лучше, чем ничего, для тех, которым может быть интересна моя жизнь, и для меня, переживающего и испытывающего много хорошего в этом переживании.
   Итак, продолжаю, как хотел: описывая сначала тех ближайших людей прислуги, которые оставили во мне всю добрую память, а потом сестру и братьев. Когда кончу эти описания, поведу уже рассказ по времени, хотя и несвязно, урывками, о том, что помню из сильнейших своих впечатлений, что прежде, что после. Итак, о прислуге (2): 1) Прасковья Исаевна, 2) няня Татьяна Филипповна, 3) Анна Ивановна, 4) Евпраксея. Мужчины: 1) Николай Дмитрич, 2) Фока Демидыч, 3) Аким, 4) Тарас, 5) Петр Семеныч [?], 6) Пимен, 7) камердинеры: Володя, 8) Петруша, 9) Матюша, 10) Василий Трубецкой, 11) кучер Николай Филипыч, 12) Тихон.
   Прасковью Исаевну я довольно верно описал в "Детстве". Все, что я об ней писал, было действительно. Не знаю, почему это так было устроено -- дом был большой, 42 комнаты. Прасковья Исаевна была почтенная особа -- экономка, а между тем
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 6: до самого выхода ее замуж
      -- Зач.: женская
  
  
   у нее, в ее маленькой комнатке, стояло наше детское суднышко. Помню, одно из самых приятных впечатлений было после урока или в середине урока сесть в ее комнатке и разговаривать с ней и слушать. Вероятно, она любила видеть нас в эти времена особенной счастливой и умиленной откровенности. "Прасковья Исаевна, а дедушка как воевал? Верхом?" -- кряхтя спросишь ее, чтобы только поговорить и послушать.
   -- Он всячески воевал, и на коне и пеший. Зато генерал-аншеф был, -- ответит она и, открывая шкап, достает смолку, которую она называла очаковским куреньем. По ее словам выходило, что эту смолку дедушка привез из-под Очакова. Зажжет бумажку об лампадку у икон и зажжет смолку, и она дымит приятным запахом.
   Кроме той обиды, которую она мне нанесла, побив меня мокрой скатертью, как я описал это в "Детстве", она еще другой раз обидела меня. В числе ее обязанностей было еще и то, чтобы, когда это нужно было, ставить нам клистиры. Раз утром, уже не в женской половине, а внизу, на половине Федора Ивановича, мы только что встали и старшие братья уже оделись, а я замешкался и только что собирался снимать свой халатик и одеваться, как быстрыми старушечьими шагами вошла Прасковья Исаевна с своими инструментами. Инструменты состояли из трубки, завернутой почему-то в салфетку так, что только желтоватая костяная трубочка виднелась из нее, и из блюдечка с деревянным маслом, в которое обмакивалась костяная трубочка. Увидев меня, Прасковья Исаевна решила, что тот, над кем тетенька велела сделать операцию, был я. В сущности, это был Митенька, но случайно или из хитрости, зная, что ему угрожает операция, которую мы все очень не любили, он поспешно оделся и ушел из спальни. И, несмотря на мои клятвенные уверения, что не мне назначена операция, она исполнила ее надо мной.
   Кроме той преданности и честности ее, я особенно любил ее потому, что она с Анной Ивановной казалась мне представительницей таинственной старины жизни дедушки с Очаковым и курением.
   Анна Ивановна жила на покое, и раза два она была в доме, и я видел ее. Ей, говорили, что было 100 лет, и она помнила Пугачева. У ней были очень черные глаза и один зуб. Она была той старости, которая страшна детям.
   Няня Татьяна Филипповна, маленькая, смуглая, с пухлыми маленькими руками, была молодая няня, помощница старой няни Аннушки, которую я почти не помню именно потому, что я сознавал себя не иначе, как с Аннушкой. И как я себя не смотрел и не помню себя, какой я был, так не помню и Аннушку. Так, вновь прибывшую няню Дунечки, Евпраксею, с ее шариком на шее, я помню прекрасно. Помню, как мы чередовались щупать ее шарик, как я, как нечто новое, понял то, что няня Аннушка не есть всеобщая принадлежность людей. А что вот у Дунечки совсем особенная своя няня из Пирогова.
   Няню Татьяну Филипповну я помню потому, что она потом была няней моих племянниц и моего старшего сына. Это было одно из тех трогательных существ из народа, которые так сживаются с семьями своих питомцев, что все свои интересы переносят в них и для своих семейных представляют только возможность выпрашивания и наследования нажитых денег. Всегда у них моты братья, мужья, сыновья. И такие же были, сколько помню, муж и сын и Татьяны Филипповны. Помню, она тяжело, тихо и кротко умирала в нашем доме на том самом месте, на котором я теперь сижу и пишу эти воспоминания.
   Брат ее, Николай Филиппович, был кучер, которого мы не только любили, но к которому, как большей частью господские дети, питали великое уважение. У него были особенно толстые сапоги, пахло от него всегда приятно навозом, и голос у него был ласковый и звучный.
   Обрываю начатое описание слуг по порядку. Это показалось мне скучно и не выходит. Буду описывать свою жизнь, вспоминая, сколько могу, назад.
   Да, но прежде скажу хоть несколько слов о камердинерах и Тихоне.
   В старину у всех бар, особенно у охотников, были любимцы. Такие были у моего отца два брата камердинеры Петруша и Матюша, оба красивые, сильные, ловкие охотники. Оба они были отпущены на волю и получили всякого рода преимущества и подарки от отца. Когда отец мой скоропостижно умер, было подозрение, что эти люди отравили его. Повод к этому подозрению подало то, что у отца были похищены все бывшие с ним деньги и бумаги, и бумаги только -- векселя и другие -- были подкинуты в московский дом через нищую. Не думаю, чтобы это была правда, (1) но было возможно и это. Бывали часто такие случаи, именно то, что крепостные, особенно возвышенные своими господами, вместо рабства вдруг получавшие огромную власть, ошалевали и убивали своих благодетелей. Трудно представить себе весь тот переход от полного рабства не только к свободе, но к огромной власти. Не знаю уж, как и отчего, но знаю, что это бывало, и что Петруша и Матюша были именно такие ошалевшие люди, не могущие удовлетвориться тем, что получили, а естественно хотевшие подниматься все выше и выше. Я этого, разумеется, не понимал, и мне они просто нравились -- особенно Петруша, своей ловкостью, силой, мужественной красотой, чистотой одежды и ласковостью к нам, детям, и ко мне особенно. Я всегда просто любовался ими, видел в них особенных людей. Большое уважение к ним вызывали во мне те фарфоровые и
  
      -- Переделано в рукописи N 7: Я думаю, что это было неправда; далее зачеркнуто: и что они должны были любить отца
  
  
   деревянные крашеные куколки людей, собак, кошек, обезьян, которые стояли у них на окнах, в комнатах нижнего этажа, в которых они жили. Проходя мимо них, мы всегда с уважением смотрели на этих кукол. Это казалось мне чем-то особенным и важным. Оба они были холостые, и оба были нелюбимы дворней.
   Тихон-официант, тот, который таскал табак и которого мы очень любили, был человек совсем другого склада. Это был маленький, узенький человечек, весь бритый, с длинным, как это часто бывает у актеров-комиков, промежутком между носом и твердо сложенным ртом и подвижным лбом и бровями над веселыми, серыми глазками. Он был у дедушки в оркестре флейтистом. Его обязанности в доме состояли в уборке парадных комнат и в служении за столом. Он был природный актер. Ему, очевидно, самому доставляло удовольствие представлять что попало и делать комические гримасы, которые приводили нас, детей, в восхищение. Все всегда над ним смеялись. И про него ходили между дворней рассказы о том, как он в похождении на деревне попал в пехтерь. По утрам он в чулках и куртке с венчиком из прудового тростника убирал комнаты, днем сидел в передней и вязал чулки.
   (Сюда следуют мои первые воспоминания, напечатанные в 12 томе 10-го изд., стр. 447.)
   Да, столько впереди интересного, важного, что хотелось бы рассказать, а не могу оторваться от детства, яркого, нежного, поэтического, любовного, таинственного детства. Вступая в жизнь, мы в детстве чувствуем, сознаем всю ее удивительную таинственность, знаем, что жизнь не только то, что дают нам наши чувства, а потом стирается это истинное предчувствие или послечувствие всей глубины жизни. Да, удивительное было время. Вот мы кончили уроки, кончили прогулку и приведены в гостиную, чтобы идти к обеду. Гостиная -- диван, большой, круглый, красного дерева стол, под прямым углом к столу по четыре кресла. Напротив дивана балко[нная] дверь и в простенках между ней и высокими окнами два зеркала в резных золоченых рамах. Бабушка сидит на левой стороне дивана с [1 неразобр.] и золотой табакеркой в чепце с рюшей. Тетушки Александра Ильинишна, Татьяна Александровна, Пашенька, Маш[енька], дочь с своей крестной матерью Марьей Герасимовной (про которую сейчас расскажу), Федор Иваныч, все собрались, ждут папеньку из кабинета. Вот он выходит бодрым быстрым шагом, с своей сангвинической красной шеей, мягких без каблуков сапог, добрыми красивыми глазами и грациозно мужественными движениями. Иногда он выходит с трубкой в руке, отдает ее лакею. Он выходит и подсаживается к бабушке, целуя ее руку и что-нибудь шутя с нами, тетушками или Федором Иванычем.
   -- Что ж не дают обедать? -- крикнет он своим бодрым и ласковым голосом. Из официантской выходит кто-нибудь из его камердинеров-охотников: Володя, Матюша, Петруша (про них тоже надо рассказать).
   -- Сейчас подают.
   И действительно, в огромно высокую дверь (темно-красную, подмалеванную, двери такие и остались) входит в синем сертуке с высокими со сборками плечами дворецкий, бывшая вторая скрипка в оркестре дедушки, Фока Демидыч, с своими сходящимися поднятыми бровями и с очевидной гордостью и торжественностью объявляет:
   -- Кушанье поставлено.
   Все поднимаются, отец подает руку бабушке, за ними следуют тетушки, Пашенька, мы с Федором Иванычем и кто-нибудь из живущих (1) и Марья Герасимовна. Я подхожу (я помню это, как всегда помнится почему-то ярко один момент) с левой стороны к отцу, рука его касается моих волос, шеи, я люблю эту белую руку с красной характерной полосой на внешней выступающей части ладони и держу, и не смею, и, наконец, целую; рука пожимает мне щеку, и я умиленно счастлив. Проходим официантскую площадку перед лестницей и входим в большую залу. Почти за каждым стулом стоят лакеи с тарелками, которые они держат в левой руке у левой стороны груди. Если есть гости, то их лакеи всегда стоят за их стульями и служат им. На столе, покрытом работы своих ткачей грубоватой скатертью, графины с водой, кружки с квасом, ложки серебряные старые, ножи и вилки железные с деревянными ручками, стаканы самые простые, тонкие. Суп разливают в буфете, лакеи разносят к супу пирожки. Но нам не дают почему-то пирожков, и камердинер Петруша, особенно расположенный ко мне, потихоньку подсовывает мне пирожок. Как удивительно вкусен этот пирожок! За обедом, впрочем, все удовольствие, все радостно, все вкусно, все весело. Трудно только сидеть неподвижно, и если не позволяется шевелить верхней частью тела, то замещаешь это тем, что болтаешь усиленно под столом недостающими до полу толстыми ножонками в белых нитяных чулках, сделанными своим глухим Алексеем-сапожником башмаками. Все вкусно, кроме иногда застрявшего во рту куска жилистой говядины, который мнешь, мнешь и, пока большие заняты разговорами, выплюнешь в маленькую ладонь и бросишь под стол. Вкусна каша, вкусен картофель печеный, репа, вкусны куры с огурцами и, главное, вкусно пирожное, всякое пирожное, оладьи, молочная лапша, хворостики, творог со сметаной. Весело слушать иногда разговоры старших, когда понимаешь их, и переговариваться с братьями о наших, одним нам интересных, предметах, и особенно весело смотреть на Тихона. Тихон -- это бывшая флейта в оркестре дедушки, маленький веселый человечек с удивительным, как нам казалось, талантом комизма. Он стоит, бывало, за
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 8: бедная дворянка
  
  
   бабушкой или за отцом, вдруг, вытянув свои длинные бритые губы, взмахнет тарелкой и сделает комическую выкрутасу. Мы засмеемся. Кто-нибудь из больших оглянется, и Тихон стоит, как статуя, замерев в неподвижной позе с тарелкой у груди. Бывает за обедом и еще удовольствие, когда на меня обращают внимание и выставляют перед публикой мое искусство составлять шарады.
   -- Ну-ка, Левка-пузырь (меня так звали, я был очень толстый ребенок), отличись новой шарадой! -- говорит отец.
   И я отличаюсь шарадой в таком роде: мое первое -- буква, второе -- птица, а все -- маленький домик. Это б -- утка -- будка. Пока я говорю, на меня смотрят и улыбаются, и я знаю, чувствую, что эти улыбки не значат то, что есть что-нибудь смешного во мне или моих речах, а значит то, что смотрящие на меня любят меня. Я чувствую это, и мне восторженно радостно на душе.
   Обед кончается. Отцу подают закуренную трубку, он идет к себе, бабушка в гостиную, мы вниз, и начинается рисованье. Иногда приходит отец, говорит с Федором Иванычем по-немецки, удивляя нас своим выговором. Он говорит правильно: Sie -- зи, ganz -- ганц, а мы по-саксонски, как Федор Иваныч -- си и янц, и с недоверием слушаем выговор отца. Он иногда рисует нам. Потом идем прощаться с бабушкой, тетушками, Николай Дмитрич, наш дядька, собирает наше платье, перевешивает на руку и желает нам покойной ночи и приятного сна. Иногда мы не спим и переговариваемся до тех пор, пока входит в темноте Федор Иваныч, высекает огонь, зажигает серничек синим огнем, потом свечку, ложится на свою постель с высокими подушками, тушит свечку, и я засыпаю.
  

БРАТЬЯ

  
   Начну с младших. Митенька одним годом старше меня.
   Нет еще. Не могу перейти к братьям. Надо упомянуть о буфетчике Василье Трубецком, Это был милый, ласковый человек, очевидно любивший детей и потому любивший нас, особенно Сережу, того самого, у которого он потом и служил и помер. Помню добрую кривую улыбку его бритого лица, которое с морщинами и шеей было близко видно, и тоже особенный запах, когда он брал нас на руки и сажал на поднос (это было одним из больших удовольствий: "И меня! теперь меня!") и носил по буфету, таинственному для нас месту, с каким-то подземным ходом. Одно из сильных воспоминаний, связанных с ним, был его отъезд в Щербачевку, курское именье, полученное отцом в наследство от Перовской. Это было (отъезд Василия Трубецкого) на святках, в то время, как мы, дети, и несколько дворовых в зале играли в "пошел рублик". Про эти святочные увеселения надо тоже рассказать. Святочные увеселения происходили так: дворовые все, очень много, человек 30, наряжались, приходили в дом и играли в разные игры и плясали под игру на скрипке старика Григорья, который только в эти времена и появлялся в доме. Это было очень весело. Ряженые были, как всегда, медведь с поводырем и козой, турки и турчанки разбойники, крестьянки -- мужчины и мужики -- бабы. Помню, как казались мне красивы некоторые ряженые и как (1) хороша была особенно Маша-турчанка. Иногда тетенька наряжала и нас. Был особенно желателен какой-то пояс с каменьями и кисейные полотенца, вышитые серебром и золотом, и очень я себе казался хорош с усами, наведенными жженой пробкой. Помню, как, глядя в зеркало на свое с черными усами и бровями лицо, я не мог удержать улыбки удовольствия, а надо было делать величественное лицо турка. Ходили по всем комнатам и угощались разными лакомствами. В одну из святок в моем первом детстве во время святок приехали к нам все Исленьевы ряженые: отец, дед моей жены, три его сына и три дочери. На всех были удивительные для нас костюмы: был туалет, был сапог, картонный паяц и еще что-то. Исленьевы, приехав за 40 верст, переоделись на деревне, и, войдя в залу, Исленьев сел за фортепьяно и пропел сочиненные им стихи на голос, который я и теперь помню. Стихи были такие:
  

С Новым годом вас поздравить

Мы приехали сюда:

Коль удастся позабавить,

Будем счастливы тогда.

  
   Это было всё очень удивительно и, вероятно, хорошо для больших, но для нас, детей, самое лучшее было дворовые.
   Такие увеселения происходили первые дни рождества и под Новый год, иногда и после, до крещенья. Но после Нового года уже приходило мало народа, и увеселения шли вяло. Так это было в тот день, когда Василий уезжал в Щербачевку. Помню, в углу почти неосвещенной залы мы сидели кружком на домодельных, под красное дерево, с кожаными подушками деревянных стульях и играли в рублик. Один ходил и должен был найти рубль, а мы перепускали его из рук в руки, напевая: "пошел рублик, пошел рублик". Помню, одна дворовая особенно приятным и верным голосом выводила все те же слова. Вдруг дверь буфета отворилась, и Василий, как-то особенно застегнутый, без подноса и посуды прошел через край залы в кабинет. Тут только я узнал, что Василий уезжает приказчиком в Щербачевку. Я понимал, что это было повышение, и рад был за Василья, и вместе с тем мне не только жаль было расстаться с ним; знать, что его не будет в буфете, не будет уж он нас носить на подносе, но я даже не понимал, не верил, чтобы могло совершиться такое изменение. Мне стало ужасно таинственно грустно, и напевы: "Пошел рублик", сделались умильно
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 8: <я [любовался]> хороши были их пляски
  
  
   трогательны. Когда же Василий вернулся от тетеньки и с своей милой, кривой улыбкой подошел к нам, целуя нас в плечи, я испытал в первый раз ужас и страх перед непостоянством жизни и жалость и любовь к милому Василью.
   Когда я после встречал Василья, я видел в нем уже хорошего или дурного приказчика брата, человека, которого я подозревал, и следа уже не было прежнего святого, братского, человечного чувства.
   Теперь, кажется, могу перейти к братьям. Митенька -- годом старше меня. Большие черные, строгие глаза. Почти не помню его маленьким. Знаю только по рассказам, что он в детстве был очень капризен; рассказывали, что на него находили такие капризы, что он сердился и плакал за то, что няня не смотрит на него, потом так же злился и кричал, что няня смотрит на него. Знаю по рассказам, что маменька очень мучилась с ним. Он был ближе мне по возрасту, и мы больше играли с ним, но я не так любил его, как любил Сережу и как любил и уважал Николеньку. Мы жили с ним дружно, не помню, чтобы ссорились. Вероятно, ссорились и даже дрались, но, как это бывает у детей, эти драки не оставляли ни малейшего следа. И я любил его простой, ровной, естественной любовью и потому не замечал ее и не помню ее. Я думаю, даже знаю, потому что испытал это, особенно в детстве, что любовь к людям есть естественное состояние души или, скорее, естественное отношение ко всем людям, и когда оно такое, его не замечаешь. Оно изменяется только тогда, когда не любишь (не не любишь, а боишься) кого-нибудь (так я боялся нищих, боялся одного Волхонского, который щипал меня; больше, кажется, никого) и когда особенно любишь, как я любил тетеньку Татьяну Александровну, брата Сережу, Николеньку, Василья, няню, главное Пашеньку. Ребенком я ничего особенного, кроме детских веселых глупостей, не помню о нем. Особенности его проявились и памятны мне уже в Казани, когда мы переехали в 40 году, и ему было 13 лет. До этого в Москве, я помню, что он не влюблялся, как я и Сережа, не любил особенно ни танцев, ни военных зрелищ, о которых расскажу после, и учился хорошо, усердно. Помню, учитель, студент Поплонский, дававший нам уроки, определил по отношению к учению нас, трех братьев, так: Сергей и хочет и может, Дмитрий хочет, но не может (это была неправда), и Лев и не хочет и не может. Я думаю, что это была совершенная правда.
  

IX

  
   Так что настоящие воспоминания мои о Митеньке начинаются с Казани. В Казани я, подражавший всегда Сереже, начал развращаться (тоже после расскажу). Не только с Казани, но еще прежде я занимался своей наружностью: старался быть светским, comme il faut. Ничего этого не было и следа в Митеньке; кажется, он никогда не страдал обычными отроческими пороками. Он всегда был серьезен, вдумчив, чист, решителен, вспыльчив, мужественен и то, что делал, доводил до предела своих сил. Когда с ним случилось, что он проглотил цепочку, он, сколько помню, не особенно беспокоился о последствиях этого, тогда как про себя помню, какой я испытал ужас, когда проглотил косточку французского чернослива, который дала мне тетенька, и как я торжественно, как бы перед смертью, объявил ей об этом несчастье. Помню еще, как мы катались маленькими на салазках с крутой горы мимо закут (как весело было) и какой-то проезжий, вместо того, чтобы ехать по дороге, поехал на своей тройке на эту гору. Кажется, Сережа с деревенским мальчиком раскатился и, не удержав салазки, попал под лошадей. Ребята выкарабкались без ушибов. Тройка въехала на гору. Мы все были заняты происшествием: как выполз из-под пристяжной, как коренная испугалась и т. п. Митенька же подошел -- мальчик лет 9-ти к проезжему и начал бранить его. Я помню, как меня удивило и не понравилось то, что он сказал, что за это, чтобы не смели ездить, где нет дороги, стоит на конюшню отправить. На языке того времени значило высечь.
   В Казани начались его особенности. Учился он хорошо, ровно, писал стихи очень легко, помню, прекрасно перевел Шиллера Der Knabe am Bach, (1) но не предавался этому занятию. Мало общался с нами, всегда был спокоен, серьезен и задумчив. Помню, как он раз расшалился и как девочки пришли в восторг от этого. И мне стало завидно, и я подумал, что это от того, что он всегда серьезен. И я тоже хотел в этом подражать ему. Очень глупая была мысль у опекунши-тетушки дать нам каждому по мальчику с тем, чтобы потом это был наш преданный слуга. Митеньке был дан Ванюша (Ванюша этот и теперь жив). Митенька часто дурно обращался с ним, кажется, даже бил. Я говорю, кажется, потому что не помню этого, а помню только его покаяния за что-то перед Ванюшей и униженные просьбы о прощении.
   Так он рос незаметно, мало общаясь с людьми, всегда, кроме как в минуты гнева, тихий, серьезный, с задумчивыми, строгими, большими карими глазами. Он был велик ростом, худ, довольно силен -- не очень, с длинными большими руками и сутуловатой спиной. Особенности его начались со времени вступления в университет, он был годом моложе Сергея, но поступил в университет с ним вместе на математический факультет только потому, что старший брат был математиком. Не знаю, как и что навело его так рано на религиозную жизнь, но с первого же года университетской жизни это началось. Религиозные стремления, естественно, направили его на церковную жизнь. И
  
      -- [Юноша у ручья,]
  
  
   он предался ей, как он все делал, до конца. Он стал есть постное, ходить на все церковные службы и еще строже стал к себе в жизни.
   В Митеньке, должно быть, была та драгоценная черта характера, которую я предполагал в матери и которую знал в Николеньке, и которой я был совершенно лишен, -- черта совершенного равнодушия к мнению о себе людей. Я всегда, до самого последнего времени, не мог отделаться от заботы о мнении людском, у Митеньки же этого совсем не было. Никогда не помню на его лице той удерживаемой улыбки, которая невольно выступает, когда вас хвалят. Всегда помню его серьезные, спокойные, грустные, иногда недобрые, миндалеобразные, большие карие глаза. С Казани мы только стали обращать на него внимание, и то только потому, что, тогда как мы с Сережей приписывали большое значение comme il faut, вообще внешности, он же был неряшлив и грязен, и мы осуждали его за это. Он не танцевал и не хотел этому учиться, студентом не ездил в свет, носил один студенческий сюртук с узким галстуком, и смолоду уже у него появился тик -- подергиванье головой, как бы освобождаясь от узости галстука. Особенность его первая проявилась во время первого говенья. Он говел не в модной университетской церкви, а в казематской церкви.
   Мы жили в доме Горталова, против острога. В остроге тогда был особенно набожный и строгий священник, который, как нечто непривычное, делал то, что на страстной неделе вычитывал все Евангелия, как это полагалось, и службы от этого продолжались особенно долго. Митенька выстаивал их и свел знакомство с священником. Церковь острожная была так устроена, что отделялась только стеклянной перегородкой с дверью от места, где стояли колодники. Один раз один из колодников что-то хотел передать причетникам: свечу или деньги на свечи, никто из бывших в церкви не захотел взять на себя это поручение, но Митенька тотчас же с своим серьезным лицом взял и передал. Оказалось, что это было запрещено, и ему сделали выговор, но он, считая, что так надобно, продолжал делать то же самое. Мы, главное -- Сережа, водили знакомство с аристократическими товарищами и молодыми людьми, Митенька, напротив, из всех товарищей выбрал жалкого, бедного, оборванного студента Полубояринова (которого наш приятель-шутник называл Полубезобедовым, и мы, жалкие ребята, находили это забавным и смеялись над Митенькой). Он только с Полубояриновым дружил и с ним готовился к экзаменам.
   Жили мы тогда на углу Арского поля, в доме Киселевского, наверху. Верх разделялся хорами над залой. В первой части верха, до хор, жил Митенька, в комнате за хорами жил Сережа и я. Мы, или Сережа, любили вещицы, убирали свои столики, как у больших, и нам давали и дарили для этого вещицы. Митенька никаких вещей не имел. Одну он взял из отцовских вещей -- это минералы. Он распределил их на деления и разложил их под стеклами в ящике. Так как мы, братья, да и тетушка, с некоторым презрением смотрели на Митеньку за его низкие вкусы и знакомства, то этот взгляд усвоили себе и наши легкомысленные приятели. Один из таких, очень недалекий человек, инженер Ес., не столько по нашему выбору наш приятель, но потому, что он лип к нам, один раз, проходя через комнату Митеньки, обратил внимание на минералы и спросил Митеньку. Ес. был несимпатичен, ненатурален. Митенька ответил неохотно. Ес. двинул ящик и потряс их. Митенька сказал: "Оставьте". Ес. не послушался. И что-то подшутил, кажется, назвал его Ноем. Митенька взбесился и своей огромной рукой ударил по лицу Ес. Ес. бросился бежать. Митенька за ним. Когда он прибежал в наши владения, мы заперли двери. Но Митенька объявил нам, что он исколотит его, когда он пойдет назад. Сережа и, кажется, Шувалов пошли усовещать Митеньку, чтобы пропустить Ес. Но он взял половую щетку и объявил, что непременно исколотит его. Не знаю, что бы было, если бы Ес. пошел через его комнату, но он сам просил как-нибудь провести его, и мы провели его, кое-где почти ползком, через пыльный [1 неразобр.] чердак.
   Таков был Митенька в свои минуты злобы, но вот каким он был, когда ничто не выводило его из себя. К нашему семейству как-то пристроилась, взята была из жалости, самое странное и жалкое существо, некто Любовь Сергеевна, девушка, не знаю, какую ей дали фамилию. Любовь Сергеевна была плод кровосмешения Протасова (из тех Протасовых, от которых Жуковский). Как она попала к нам, -- не знаю. Слышал, что ее жалели, ласкали, хотели пристроить, даже выдать замуж за Федора Ивановича, но все это не удалось. Она жила сначала у нас, -- я этого не помню; а потом ее взяла тетенька Нелагея Ильинична в Казань, и она жила у нее. Так что узнал я ее в Казани. Это было жалкое, кроткое, забитое существо. У нее была комнатка, и девочка ей прислуживала. Когда я узнал ее, она была не только жалка, но отвратительна. Не знаю, какая была у нее болезнь, но лицо ее было всё распухлое так, как бывают запухлые лица, искусанные пчелами. Глаза виднелись в узеньких щелках между двумя запухшими, глянцевитыми, без бровей подушками. Такие же распухшие, глянцевитые, желтые были щеки, нос, губы, рот. И говорила она с трудом, так как и во рту, вероятно, была та же опухоль. Летом на лицо ее садились мухи, и она не чувствовала их, и это было особенно неприятно видеть. Волоса у нее были еще черные, но редкие, не скрывавшие голый череп. Вл. Ив. Юшков, муж тетеньки, недобрый шутник, не скрывал свое отвращение к ней. От нее всегда дурно пахло. А в комнате ее, где никогда не открывались окна и форточки, был удушливый запах. Вот эта-то Любовь Сергеевна сделалась другом Митеньки. Од стал ходить к ней, слушать ее, говорить с ней, читать ей. И -- удивительное дело -- мы так были нравственно тупы, что только смеялись над этим, Митенька же был так нравственно высок, так независим от заботы о людском мнении, что никогда ни словом, ни намеком не показал, что он считает хорошим то, что делает. Он только делал. И это был не порыв, а это продолжалось все время, пока мы жили в Казани.
   Как мне ясно теперь, что смерть Митеньки не уничтожила его, что он был прежде, чем я узнал его, прежде, чем родился, и есть теперь, после того, как умер. (1)
   Когда мы делились, мне, по обычаю, отдали именье, в котором жили, Ясную Поляну. Сереже, так как он был охотник до лошадей, а в Пирогове был конный завод, отдали Пирогово, он и желал этого, Митеньке и Николеньке отдали остальные два именья: Николеньке -- Никольское, Митеньке -- курское именье Щербачевку, доставшуюся от Перовской. У меня теперь есть записка Митеньки о том, как он смотрел на владение крепостными. Мысли о том, что этого не должно было быть, что надо было их отпустить, среди нашего круга в сороковых годах совсем не было. Владение крепостными по наследству представлялось необходимым условием, и все, что можно было сделать, чтобы это владение не было дурно, это то, чтобы заботиться не только о матерьяльном, но о нравственном состоянии крестьян. И в этом смысле была написана записка Митеньки очень серьезно, наивно и искренно. Он, малый двадцати лет (когда он кончил курс), брал на себя обязанность, считал, что не мог не взять обязанность руководить нравственностью сотен крестьянских семей и руководить угрозами наказаний и наказаниями. Так, как написано у Гоголя в письме к помещику. Я думаю и помнится, что Митенька читал эти письма, что на них указал ему острожный священник. Так и начал Митенька свои помещичьи обязанности. Но, кроме этих обязанностей помещика к крепостным, в то время была другая обязанность, неисполнение которой казалось немыслимо, -- это служба военная или гражданская. И Митенька, окончив курс, решил служить по гражданской части. Для того же, чтобы решить, какую именно службу избрать, он купил адрес-календарь и, рассмотрев все отрасли гражданской службы, решил, что самая важная отрасль -- это законодательство. И, решив это, поехал в Петербург и там поехал к статс-секретарю второго отделения во время его приемов. Воображаю удивление Танеева, когда в числе просителей он остановился перед высоким, сутуловатым, плохо одетым (Митенька всегда одевался только для того, чтобы прикрыть тело), с спокойным и серьезным, [с] прекрасными глазами, лицом и, спросив, что ему надо, получил ответ, что он русский дворянин, кончил курс и, желая быть полезным отечеству, избрал своей деятельностью законодательство.
  
      -- Зачеркнуто в рукописи N 8: Как, где - я не знаю
  
   -- Ваша фамилия?
   -- Граф Толстой.
   -- Вы нигде не служили?
   -- Я только кончил курс, и мое желание только в том, чтобы быть полезным.
   -- Какое же место вы желаете иметь?
   -- Мне все равно, такое, в котором я мог бы быть полезен.
   Серьезность искренняя так поразила Танеева, что он повез Митеньку во второе отделение и там передал его чиновникам. Должно быть, отношение чиновников к нему и, главное, к делу оттолкнуло Митеньку, и он не поступил во второе отделение. Знакомых у Митеньки в Петербурге не было никого, кроме правоведа Дмитрия Александровича Оболенского, который в наше казанское время был там стряпчим.
   Митенька пришел к Оболенскому на дачу. Оболенский рассказывал мне, посмеиваясь. Оболенский был очень светский, с тактом, честолюбивый человек. Он рассказывал, как в то время, как у него были гости (вероятно, из высшего света, которого всегда держался Оболенский), Митенька пришел к нему через сад в фуражке, в нанковом пальто. "Я (Оболенский) сначала не узнал его, но когда узнал, постарался le mettre a son aise, (1) познакомил его с гостями и предложил ему снять пальто, но оказалось, что под пальто ничего не было". Он находил это излишним. Он сел и тотчас же, не стесняясь присутствием гостей, обратился к Оболенскому с тем же вопросом, как и к Танееву: где лучше служить, чтобы привести больше пользы? -- Оболенскому, вероятно, с его взглядами на службу, представляющую только средство удовлетворения честолюбия, такой вопрос, вероятно, никогда не представлялся. Но с свойственным ему тактом и внешним добродушием он ответил, указав на различные места, и предложил свои услуги. Митенька, очевидно, остался недоволен и Оболенским и Танеевым и уехал из Петербурга, не поступив там на службу. Он уехал к себе в деревню и в Судже, кажется, поступил в какую-то дворянскую должность и занялся хозяйством, преимущественно крестьянским.
   После выхода его да и моего из университета я потерял его из вида. (2) Знаю, что он жил тою же строгой, воздержной жизнью, не зная ни вина, ни табаку, ни, главное, женщин до 25 лет, что было большою редкостью в то время. Знаю, что он сходился с монахами и странниками и очень сблизился с очень оригинальным человеком, жившим у нашего опекуна Воейкова, происхождение которого никто не знал. Звали его отцом Лукой. Он ходил в подряснике, был очень безобразен, маленький ростом, косой, черный, но очень чистоплотный и необычайно сильный. Он жал руку, как клещами, и говорил всегда как-то
  
      -- [ободрить его]
      -- Зачеркнуто в рукописи N 8: он был девственником
  
  
   значительно и загадочно. Жил он у Воейкова подле мельницы, где построил маленький дом и развел необыкновенный цветник. Этого отца Луку Митенька увозил с собой и, как я слышал, водился с стариком старого заказа, скопидомом-помещиком, соседом Самойловым. ---
   Кажется, я был тогда уже на Кавказе, когда с Митенькой случился необыкновенный переворот. Он вдруг стал пить, курить, мотать деньги и ездить к женщинам. Как это с ним случилось, не знаю, я не видал его в это время. Знаю только, что соблазнителем его был очень внешне привлекательный, но глубоко безнравственный человек, меньшой сын Исленьева. Про него расскажу после, если успею. И в этой жизни он был тем же серьезным, религиозным человеком, каким он был во всем. Ту женщину, проститутку Машу, которую он первую узнал, он выкупил и взял к себе. Но вообще эта жизнь продолжалась недолго. Думаю, что не столько дурная, нездоровая жизнь, которую он вел несколько месяцев в Москве, сколько внутренняя борьба, укоры совести сгубили сразу его могучий организм. Он заболел чахоткой, уехал в деревню, лечился в городах и слег в Орле, где я в последний раз видел его уже после Севастопольской войны. Он был ужасен. Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо было -- одни глаза и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал, и не хотел умирать, не хотел верить, что он умирает. Рябая, выкупленная им Маша, повязанная платочком, была при нем и ходила за ним. При мне по его желанию принесли чудотворную икону. Помню выражение его лица, когда он молился на нее.
   Я был особенно отвратителен в эту пору. Я приехал в Орел из Петербурга, где я ездил в свет и был весь полон тщеславия. Мне жалко было Митеньку, но мало. Я повернулся в Орле и уехал, и он [умер] через несколько дней. Право, мне кажется, мне в его смерти было самое тяжелое то, что она помещала мне участвовать в придворном спектакле, который тогда устраивался и куда меня приглашали.
  

_________

  
  
   Бросил хронологический способ изложения -- думал, что будет лучше, но и этот способ мне не нравится. Не буду так отдельно описывать братьев С[ережу] и Н[иколеньку] и буду писать опять по порядку, как запомню.
  

ФАНФАРОНОВА ГОРА

  
   Да, Фанфаронова гора. Это одно из самых далеких и милых и важных воспоминаний. Старший брат Николенька был на 6 лет старше меня. Ему было, стало быть, 10--11, когда мне было 4 или 5, именно когда он водил нас на Фанфаронову гору.
   Мы в первой молодости, не знаю, как это случилось, говорили ему "вы". Он был удивительный мальчик и потом удивительный человек. Тургенев говорил про него очень верно, что [он] не имел только тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть писателем. Он не имел главного нужного для этого недостатка; у него не было тщеславия, ему совершенно неинтересно было, что о нем думают люди. Качества же писателя, которые у него были, было прежде всего тонкое художественное чутье, крайнее чувство меры, добродушный, веселый юмор, необыкновенное, неистощимое воображение и правдивое, высоконравственное мировоззрение, и все это без малейшего самодовольства. Воображение у него было такое, что он мог рассказывать сказки или истории с привидениями или юмористические истории в духе m-me Radcliff без остановки и запинки целыми часами и с такой уверенностью в действительность рассказываемого, что забывалось, что это выдумка.
   Когда он не рассказывал и не читал (он читал чрезвычайно много), он рисовал. Рисовал он почти всегда чертей с рогами, закрученными усами, сцепляющихся в самых разнообразных позах между собою и занятых самыми разнообразными делами. Рисунки эти тоже были полны воображения и юмора.
   Так вот он-то, когда нам с братьями было -- мне 5, Митеньке 6, Сереже 7 лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями. (Вероятно, это были Моравские братья, о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были муравейные братья.) И я помню, что слово "муравейные" особенно нравилось, напоминая муравьев в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживали их ящиками, завешивали платками и сидели там в темноте, прижимаясь друг к другу. Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру.
   Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть мой труп, просил в память Николеньки закопать меня. Кроме этой палочки, была еще какая-то Фанфаронова гора, на которую, он говорил, что может ввести нас, если только мы исполним все положенные для того условия. Условия были, во-первых, стать в угол и не думать о белом медведе. Помню, как я становился в угол и старался, но никак не мог не думать о белом медведе. Второе условие я не помню, какое-то очень трудное... пройти, не оступившись, по щелке между половицами, и третье легкое: в продолжение года не видать зайца, все равно, живого, или мертвого, или жареного. Потом надо поклясться никому не открывать этих тайн.
   Тот, кто исполнит эти условия, и еще другие, более трудные, которые он откроет после, того одно желание, какое бы оно ни было, будет исполнено. Мы должны были сказать наши желания. Сережа пожелал уметь лепить лошадей и кур из воска, Митенька пожелал уметь рисовать всякие вещи, как живописец, в большом виде. Я же ничего не мог придумать, кроме того, чтобы уметь рисовать в малом виде. Все это, как это бывает у детей, очень скоро забылось, и никто не дошел на Фанфаронову гору, но помню ту таинственную важность, с которой Николенька посвящал нас в эти тайны, и наше уважение и трепет перед теми удивительными вещами, которые нам открывались.
   В особенности же оставило во мне сильное впечатление муравейное братство и таинственная зеленая палочка, связывавшаяся с ним и долженствующая осчастливить всех людей. Как теперь я думаю, Николенька, вероятно, прочел или наслушался о масонах, об их стремлении к осчастливлению человечества, о таинственных обрядах приема в их орден, вероятно, слышал о Моравских братьях и соединил все это в одно в своем живом воображении и любви к людям, к доброте, придумал все эти истории и сам радовался им и морочил ими нас.
   Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает.
  

БРАТ СЕРЕЖА

  
   Николеньку я уважал, с Митенькой я был товарищем, но Сережей я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им. Я восхищался его красивой наружностью, его пением, -- он всегда пел, -- его рисованием, его веселием и, в особенности, как ни странно сказать, его непосредственностью, его эгоизмом. Я всегда себя помнил, себя сознавал, всегда чуял, ошибочно или нет, то, что думают обо мне и чувствуют ко мне другие, и это портило мне радости жизни. От этого, вероятно, я особенно любил в других противоположное этому -- непосредственность, эгоизм. И за это любил особенно Сережу -- слово любил неверно. Николеньку я любил, а Сережей восхищался, как чем[-то] совсем мне чуждым, непонятным. Это была жизнь человеческая, очень красивая, но совершенно непонятная для меня, таинственная и потому особенно привлекательная. На днях он умер, и в предсмертной болезни и умирая, он был так же непостижим мне и так же дорог, как и в давнишние времена детства. В старости, в последнее время, он больше любил меня, дорожил моей привязанностью, гордился мной, желал быть со мной согласен, но не мог, и оставался таким, каким был: совсем особенным, самим собою, красивым, породистым, гордым и, главное, до такой степени правдивым и искренним человеком, какого я никогда не встречал. Он был, что был, ничего не скрывал и ничем не хотел казаться. С Николенькой мне хотелось быть, говорить, думать; с Сережей мне хотелось только подражать ему. С первого детства началось это подражание. Он завел кур, цыплят своих, и я завел таких же. Едва ли это было не первое мое вникновение в жизнь животных. Помню разной породы цыплят: серенькие, крапчатые, с хохолками, как они бегали на наш зов, как мы кормили их а ненавидели большого голландского, старого, облезлого петуха, который обижал их. Сережа и завел этих цыплят, выпросив их себе; то же сделал и я, подражая ему. Сережа на длинной бумажке рисовал и красками расписывал (мне казалось, удивительно хорошо) подряд разных цветов кур и петушков, и я делал то же, но хуже. (В этом-то я надеялся усовершенствоваться посредством Фанфароновой горы.) Сережа выдумал, когда вставлены были окна, кормить кур через ключевую дыру посредством длинных сосисок из черного в белого хлеба -- и я делал то же.
  

_______

  
  
   О братьях придется говорить еще много после, если удастся довести воспоминания хотя бы до женитьбы.
   Постараюсь вспомнить самые живые и радостные (грустных, тяжелых не было) до переезда в Москву.
   В трех верстах от Ясной Поляны есть деревушка Грумант (так названо это место дедом, бывшим воеводой в Архангельске, где есть остров Грумант). Там скотный двор и домик, построенный дедом для приезда летом. Как все, что строил дед, было изящно и не пошло, и твердо, прочно, капитально, такой же был и домик с погребом для молочного скопа. Деревянный, с светлыми окнами и ставнями, большой прочной дверью, деревянным диванчиком и столом с большими ящиками, складывавшимся, как пакет, четырьмя сторонами внутрь и так же раскладывавшимся, поворачиваясь на середнем шкворне, так что отвороты эти ложились на углы и составляли большой, аршина в два квадратных, стол.
   Домик стоял за деревушкой [в] четыре или пять дворов, в месте, называемом сад, очень красивом, с видом на вьющуюся по долине в лугах Воронку, с лесами по ту и другую сторону. В саду этом был лесок над оврагом, в котором был холодный и обильный ключ прекрасной воды. Оттуда возили каждый день воду в барский дом; и перед оврагом, как продолжение его, большой, глубокий, холодный проточный пруд с карпией, линями, лещами, окунями и даже стерлядями. Место было прелестное, и не только пить там (1) молоко и сливки с черным хлебом, холодные и густые, как сметана, и присутствовать при ловле рыбы, но просто побывать там, побегать на гору и под гору, к пруду и от пруда было великое наслаждение. Изредка летом, когда была хорошая погода, мы все ездили туда кататься. Тетушки, Пашенька и девочки в линейке, а мы четверо с Федором Ивановичем в желтом дедушкином кабриолете с высокими круглыми рессорами и с желтыми подлокотниками (других и не было тогда).
   За обедом идет разговор о погоде и составляется план, как ехать. Два часа. Мы должны ехать в четыре и вернуться к чаю. Все готово, но лошадей медлят посылать закладывать; с запада из-за деревни и Заказа заходит туча. Мы все в волнении. Федор Иванович старается делать строгий, спокойный вид, но мы возбуждаем и его, и он выходит на балкон, на ветер. Седые волосы его на затылке развеваются, в ту же сторону и фалды его фрака, и он значительно выглядывает через перилы. И мы ждем его решенья. "Эта на Сатинка", -- говорит он, указывая на самую большую лиловатую тучу. "А это пустой" -- говорит он, указывая на другую, идущую с востока.
   (2)"Ну, что? Wie glauben Sie?"
      -- "Muss warten".
      -- Но туча застилает все небо. Мы в горести. Послали было запрягать, теперь посылают Мишу остановить. Накрапывает дождик. Мы в унынии и горести. Но вот Сережа выбежал на балкон и кричит: "Расчищается! Федор Иванович, kommen sie. Blauer Himmel!
      -- -- Wo?
   -- Kommen sie!" (6)
   Действительно, между расползающимися тучами голубой кусочек то затягивается, то растягивается. Вот еще, еще. Вот блеснуло солнце.
   -- Тетенька! Разгулялось! Правда, ей-богу, посмотрите, Федор Иванович сказал.
   Зовут Федора Ивановича, он нерешительно, но подтверждает. Колебание и на небе, и у тетенек. Тетенька Татьяна Александровна
  
      -- В автографе: так
      -- Абзац редактора.
      -- ["Как вы полагаете?"]
   - Надо подождать"]
      -- ["Подите сюда. Голубое небо!
   - Где?
   - Подите сюда!"]
  
  
   улыбается и говорит: "Je crois, Alexandrine, en effet, qu'il ne pleuvera plus. Il ne pleuvera pas! (1) Смотрите".
   (2) -- Тетенька, голубушка, велите запрягать. Пожалуйста. Тетенька, голубушка! -- кричим больше всего Сережа и я, и помогают нам девочки. И вот решено опять закладывать. Сам Тихон делает антраша и бежит на конюшню. И вот мы топочем ножонками на крыльце, ожидая сначала лошадей, потом тетушек. Подъезжает линейка с балдахином и фартуком. Николай Филипыч правит. Запряжены неручинские гнедые, левая светло-гнедая, широкая с [1 неразобр.] и правая темная, костлявая, с крепотцой, как говорил Николай Филипыч. За линейкой большая гнедая в желтом кабриолете.
   Тетеньки и девочки усаживаются по-своему. Наши же распределены места раз навсегда определенно. Федор Иванович садится с правой стороны и правит, рядом с ним Сережа и Николенька; кабриолет так глубок, что за ними садимся мы -- я и Митенька -- спинами врозь, к бокам, ногами вместе. Вся дорога мимо гумна по Заказу: справа старый, слева молодой Заказ -- одно наслажденье. Но вот подъезжаем к горе, круто спускающейся к реке и мосту. "Halten sie sich, Kinder", -- говорит Федор Иванович, торжественно нахмуриваясь, перехватывает вожжи, и вот мы спускаемся, спускаемся, но в последний момент, шагов тридцать, Федор Иванович пускает лошадь, и мы летим, как нам кажется, с ужасной быстротой. Мы ждем этого момента, и вперед уже замирает сердце. Переезжаем мост, едем вдоль реки, опять мост [?] в поднимаемся на гору, на деревню, и въезжаем в ворота, в сад и к домику. Лошадей привязывают. Они топчут траву и пахнут потом так, как никогда уже после не пахли лошади. Кучера стоят в тени дерев. Свет и тени бегают по их лицам, добрым, веселым, счастливым лицам. Прибегает Матрена-скотница, в затрапезном платье, говорит, что давно ждала нас, и радуется тому, что мы приехали. И я не только верю, но не могу не верить, что все на свете только и делают, что радуются. Радуется Матрена, тетенька, расспрашивая ее с участием об ее дочерях, радуются собаки, окружившие Федора Ивановича Берфу (лягавая шарло), прибежавшую за нами, радуются куры, петухи, крестьянские дети, радуются лошади, телята, рыбы в пруду, птицы в лесу. Матрена и ее дочь приносят большой посоленный кусок черного хлеба, раскрывают удивительный, необыкновенный стол и ставят мягкий сочный творог с отпечатками салфетки, сливки, как сметана, и крынки с свежим цельным молоком.
   Мы пьем, едим, бегаем к ключу, пьем там воду, бегаем вокруг пруда, где Федор Иванович пускает удочки, и, побыв
  
      -- ["Я думаю, правда, Александрин, дождя больше не будет. Больше не будет".]
      -- Абзац редактора.
      -- ["Держитесь, дети",]
  
  
   полчаса, час на Груманте, возвращаемся таким же путем, такие же счастливые. Помню, один раз только ваша радость была нарушена случаем, от которого мы -- по крайней [мере] я и Митенька -- горько плакали. Берфа, милая, коричневая, с прекрасными глазами и мягкой курчавой шерстью собака Федора Ивановича, бежала, как всегда, то сзади, то впереди кабриолета. Один раз при выезде из грумантского сада крестьянские собаки бросились за ней. Она бросилась к кабриолету, Федор Иванович не сдержал лошади и переехал ей лапу. Когда мы вернулись домой, и несчастная Берфа добежала на трех ногах, Федор Иванович с Николаем Дмитричем, нашим дядькой, тоже охотником, осмотрели ее и решили, что нога переломлена, собака испорчена и никогда не будет годиться для охоты.
   Я слушал, что говорил Федор Иванович с Николаем Дмитричем в маленькой комнатке наверху, и не верил своим ушам, когда услыхал слова Федора Ивановича, который каким-то молодецким, решительным тоном сказал: "Не годится. Повесить его. Один конца".
   Собака страдает, больна, и ее повесить за это. Я чувствовал, что это дурно, что этого не надо было делать, но тон Федора Иваныча и Николая Дмитрича, одобрившего это решение, был такой решительный, что я так же, как и тогда, когда Кузьму вели сечь, когда Темешов рассказывал, что он отдал в солдаты человека за то, что он в пост ел скоромное, почувствовал, что что-то дурно, но ввиду несомненных решений людей старших и уважаемых не смел верить своему чувству.
   Перебирать все мои радостные детские воспоминания не стану и потому, что этому не будет конца, и потому, что мне они дороги и важны, а передавать их так, чтобы они показались важны посторонним, я не сумею.
   Расскажу только про одно душевное состояние, которое я испытал несколько раз в первом детстве и которое, я думаю, было важно, важнее многих и многих чувств, испытанных после. Важно оно было потому, что это состояние было первым опытом любви, не любви к кому-нибудь, а любви к любви, любви к богу, чувство, которое я впоследствии только редко испытывал; редко, но все-таки испытывал, благодаря тому, я думаю, что след этот был проложен в первом детстве. Выражалось это чувство вот как: Мы, в особенности я с Митенькой и девочками, садились под стулья как можно теснее друг к другу. Стулья эти завешивали платками, загораживали подушками и говорили, что мы муравейные братья, и при этом испытывали особенную нежность друг к другу. Иногда эта нежность переходила в ласку, гладить друг друга, прижиматься друг к другу. Но это было редко. И мы сами чувствовали, что это не то, и тотчас же останавливались. Быть муравейными братьями, как мы называли это (вероятно, это какие-нибудь рассказы о Моравских братьях, дошедшие до нас через Николенькину Фанфаронову гору), значило только завеситься от всех, отделиться от всех и всего и любить друг друга. Иногда мы под стульями разговаривали о том, что и кого кто любит, что нужно для счастья, как мы будем жить и всех любить.
   Началось это, как помнится, от игры в дорогу. Садились на стулья, запрягали стулья, устраивали карету или кибитку, и вот сидевшие-то в кибитке переходили из путешественников в муравейные братья. К ним присоединялись и остальные. Очень, очень хорошо это было, и я благодарю бога за то, что мог играть в это. Мы называли это игрой, а между тем все на свете игра кроме этого.
   События в детской деревенской жизни были следующие: поездки отца к Киреевскому и в отъезжее поле, рассказы об охотничьих похождениях, к которым мы, дети, прислушивались, как к важным событиям.
   Потом -- приезды моего крестного Языкова с его гримасами, трубкой, лакеем, стоявшим за его стулом во время обеда. Потом приезды Исленьева с его детьми, одна из которых стала потом моей тещей. Потом приезды Юшкова, который всегда привозил что-нибудь странное: карикатуры, кукол, игрушки.
   Одно детское воспоминание о ничтожном событии оставило во мне сильное впечатление, -- это, как теперь помню, на нашем детском верху сидел Темешов и разговаривал с Федором Ивановичем. Не помню, почему разговор зашел о соблюдении постов, и Темешов, добродушный Темешов, очень просто сказал: "У меня повар (или лакей, не помню) вздумал есть скоромное постом. Я отдал его в солдаты". Потому и помню это теперь, что это тогда показалось мне чем-то странным, для меня непонятным.
   Еще событие было -- Перовское наследство. Памятен обоз с лошадьми и высоко наложенными возами, который приехал из Неруча, (1) когда процесс о наследстве, благодаря Илье Митрофановичу, был выигран.
   Илья Митрофанович был пьющий запоем, высокий, с белыми волосами старик, бывший крепостной Перовской, великий знаток, какие бывали в старину, всяких кляуз. Он руководил делом этого наследства, и за это он до своей смерти жил и содержался в Ясной Поляне.
   Еще памятные впечатления: приезд Петра Ивановича Толстого, отца Валериана, мужа моей сестры, который входил в гостиную в халате, мы не понимали, почему это, но потом узнали, что это было потому, что он был в последней степени чахотки. Другое -- приезд его брата -- знаменитого американца Федора Толстого. Помню, он подъехал на почтовых в коляске, вошел к отцу в кабинет и потребовал, чтобы ему принесли его особенный, сухой французский хлеб. Он другого не ел. В это
  
      -- Именье это и 300 дес., доставшееся нам по наследству, было продано для прокормления голодающих мужиков во время большего голода 40-го года.
  
  
   время у брата Сергея сильно болели зубы. Он спросил, что у него, и, узнав, сказал, что он может прекратить боль магнетизмом. Он вошел в кабинет и запер за собой дверь. Через несколько минут вышел оттуда с двумя батистовыми платками. Помню, на них была лиловая кайма узоров, и дал тетушке платки и сказал: этот, когда он наденет, пройдет боль, а этот, чтобы он спал. Платки взяли, надели Сереже, и у нас осталось впечатление, что все совершилось, как он сказал.
   Помню его прекрасное лицо, бронзовое, бритое, с густыми белыми бакенбардами до углов рта, и такие же белые курчавые волосы. Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного, необыкновенного человека.
   Третье впечатление -- это было посещение какого-то -- не знаю -- двоюродного брата матери, князя, гусара Волконского. Он хотел приласкать меня и посадил на колени и, как часто это бывает, продолжая разговаривать со старшими, держал меня. Я рвался, но он только крепче придерживал меня. Это продолжалось минуты, две.
   Но это чувство пленения, несвободы, насилия до такой степени возмутило меня, что я вдруг начал рваться, плакать и биться.
  

ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ

  
   Это было в 37-м году. Но когда -- осенью или зимой -- не могу припомнить. В пользу того, что это было зимой, только то, что было 7 экипажей и был возок для бабушки с такими широкими отводами, на которых стояли всю дорогу камердинеры, что в Серпухове возок не вошел в ворота. Это я помню, вероятно, по рассказам. В воспоминаниях же моих осталась поездка на колесах. Может быть, я спутал, и возки эти были при нашем отъезде в Казань. Скорее то, что мы ехали на колесах. Я помню это потому, что осталось у меня впечатление от того, что отец ехал сзади в коляске и нас по переменкам -- это была большая радость -- брали к нему. Помню, что мне досталось въезжать в Москву в коляске с отцом. Был хороший день, и я помню свое восхищение при виде московских церквей и домов, восхищение, вызванное тем тоном (1) гордости, с которым отец показывал мне Москву, Еще признак, по которому помню, что это было по чернотропу, тот, что на 1-й (2) день нашей езды (мы ехали на сдаточных -- два дня; ночь ночевали) к вечеру, когда уже стемнело, мы услыхали, что близ дороги показалась лисица, и Петруша, камердинер отца, везший с собой борзого кобеля серого Жирана, пустил его за лисицей и побежал за ней. Мы ничего не видели, но очень волновались и огорчились, узнав, что лисица ушла.
  
      -- Зачеркнуто: довольства
      -- Переправлено из: 2-й
  
  

ВСТАВКИ И ЗАМЕЧАНИЯ К РУКОПИСИ "БИОГРАФИИ Л. Н. ТОЛСТОГО", СОСТАВЛЕННОЙ П. И. БИРЮКОВЫМ

N 1

К стр.26

  
   Про Андрея Ивановича, женившегося очень молодым на княжне Щетининой, я слышал от тетушки такой рассказ. Жена его по какому-то случаю одна без мужа должна была ехать на какой-то бал. --
   Отъехав от дома, вероятно, в возке, из которого вынуто было сиденье для того, чтобы крыша возка не повредила высокой прически, молодая графиня, вероятно лет 14-ти, вспомнила дорогой, что она уезжая не простилась с мужем, и вернулась домой.
   Когда она вошла в дом, она застала его в слезах.
   Он плакал о том, что жена перед отъездом не зашла к нему проститься.
  

N 2

К стр. 31

  
   Федор Петрович -- двоюродный брат отца. Алексей Константинович -- троюродный мне. Дмитрий Андреевич дальний.
  

N 3

К стр. 36

  
   Тетушка рассказывала мне, что Голицына этого звали Львом, но это, очевидно, ошибка, так как у Сер. Ф. Голицына не было сына Льва. И потому я думаю, что предание о том, что мать моя была обручена одному из Голицыных, справедливо, так же как и то, что жених этот умер. То же, что мне дано имя Лев потому, что так звали жениха, неверно.
  

N 4

  

К стр. 37

  
   Милую старушку, двоюродную сестру моей матери, я знал. Познакомился я с ней, когда в пятидесятых годах жил в Москве.
   Устав от рассеянной светской жизни, которую я вел тогда в Москве, я поехал к ней в ее маленькое именьице Клинского уезда, и провел у нее несколько недель. Она шила в пяльцах, хозяйничала в своем маленьком хозяйстве, угощала меня кислой капустой, творогом, пастилою, какие только бывают у таких хозяек маленьких имений, и рассказывала мне про старину, мою мать, деда, про четыре коронации, на которых она присутствовала; я же писал у нее Три смерти. И это пребывание у нее осталось для меня одним из чистых и светлых воспоминаний моей жизни.
  

N 5

  

К стр. 54

  
   Мне кажется, и неверно, и не обосновано, и излишне.
  

N 6

К стр. 67

  
   Юродивый Гриша лицо вымышленное.
   Юродивых много разных бывало в нашем доме, и я -- за что глубоко благодарен моим воспитателям -- привык с великим уважением смотреть на них. Если и были среди них неискренние, или были в их жизни времена слабости, неискренности, самая задача их жизни была, хотя и практически нелепая, такая высокая, что я рад, что с детства бессознательно научился понимать высоту их подвига. Они делали то, про что говорит Марк Аврелий: нет ничего выше того, как то, чтобы сносить презрение за свою добрую жизнь. Так вреден, так неустраним соблазн славы людской, примешивающийся всегда к добрым делам, что нельзя не сочувствовать попытке не только избавиться от похвалы, но вызвать презрение людей. Такой юродивой была и крестная мать сестры Марья Герасимовна, и полудурачок Евдокимушка, и еще некоторые, бывавшие в нашем доме.
   Подслушивали же мы, дети, молитву не юродивого, а дурачка, помощника садовника, Акима, действительно молившегося в большой зале летнего дома между двух оранжерей и действительно поразившего и глубоко тронувшего меня своей молитвой, в которой он говорил с богом, как с живым лицом. "Ты мой лекарь, ты мой аптекарь", -- говорил он с внушительной доверчивостью. И потом пел стих о страшном суде, как бог отделит праведников от грешников и грешникам засыпет глаза желтым песком...
  

N 7

  

К стр. стр. 67

  
   Под Катенькой я описал Дунечку, воспитанницу Темешева.
  

N 8

  

К стр. 69

  
   Под фамилией Ивиных я описывал мальчиков гр. Пушкиных, из которых на днях умер Александр, тот самый, который так нравился мне мальчиком в детстве. Любимая игра нас с ним была игра в солдаты.
  

N 9

К стр. 70

   Не помню уже, за что, но за что-то самое незаслуживающее наказания St. Thomas, во-первых, запер меня в комнате, а потом угрожал розгой. И я испытал ужасное чувство негодования и возмущения и отвращения не только к St. Thomas, но к тому насилию, которое он хотел употребить надо мною. Едва ли этот случай не был причиной того ужаса и отвращения перед всякого рода насилием, которые я испытывал всю свою жизнь.
  

N 10

К стр. 74

  
   Матерьял для этого описания дружбы дала мне позднейшая дружба с Дм. Ал. Дьяковым в первый год моего студенчества в Казани.
  

N 11

К стр. 80

  
   и после кончины в 1869 году своего мужа удалилась в монастырь Оптину Пустынь. Потом жила в Тульском женском монастыре, потом совсем переехала в Ясную Поляну, где и заболела и умерла.
  

N 12

  

К стр. 91

   Всё это неправда.
  

N 13

К стр. 92

  
  
   Всё выдумано.

N 14

К стр. 93

   Всё выдумано.

N 15

К стр. 94

   Вот отметки, полученные графом Львом Толстым на вступительном экзамене:
   Закон божий ........4
   История общая и русская 1 Ничего не знал
   Статистика и география . . .1 1 Еще меньше. Помню, вопрос был -- Франция. Присутствовал Пушкин, попечитель, и спрашивал меня. Он был знакомый нашего дома, и, очевидно, хотел выручить. "Ну, скажите, какие приморские города во Франции?" Я ни одного не мог назвать.
  
   Математика .....4
   Русская словесность....4
   Логика .......4
   Латинский язык . ..2 Из латинского языка надо было перевести оду Горация. Я не мог перевести двух строк.
  
   Французский язык....5+
   Немецкий язык . . .5
   Арабский .....5 Об экзаменах арабском, турецком и английском я решительно не помню. Мне кажется, это ошибка.
   Турецко-татарский ...5
   Английский язык . . .4
  

N 16

  

К стр. 96

  
   Никакого протеста не чувствовал, а очень любил веселиться (1) в Казанском, всегда очень хорошем обществе.
  

N 17

  

К стр. 97

  
   Напротив, очень благодарен судьбе за то, что первую молодость провел в среде, где можно было с молоду быть молодым, не затрагивая непосильных вопросов и живя хоть и праздной, роскошной, но не злой жизнью.
  

N 18

  

К стр. 99

  
   Напротив, в конце этого года я в первый раз стал серьезно заниматься и нашел в этом даже некоторое удовольствие. Сверх факультетских предметов, из которых энциклопедия права и
  
      -- Зачеркнуто: танцевать
  
  
   уголовное право очень заинтересовали меня (немец профессор Фогель на лекциях устраивал собеседования и, помню, очень заинтересовавшее -- меня -- о смертной казни), -- сверх факультетских предметов Меер, профессор гражданского права, задал мне работу--сличить Esprit des lois Montesquieu (1)с Наказом Екатерины, и эта работа очень заняла меня.
  

N 19

  

К стр. 100

  
   Всё выдумано. В карцере я сидел за непосещение лекций, но не в аудитории, а в карцере со сводами и железными дверями. Со мной был товарищ, и у меня в голенище была свеча и подсвечник, и мы провели очень приятно день или два -- не помню.
  

N 20

  

К стр. 101

  
   Разговор похож.
  

N 21

  

К стр. 103

  
   Причин выхода моего из университета было две: 1) что брат кончил курс и уезжал, 2) как это ни странно сказать, работа с Наказом и Esprit des lois Montesquieu, она и теперь есть у меня, --открыла мне новую область умственного самостоятельного труда, а университет с своими требованиями не только не содействовал такой работе, но мешал ей.
  

N 22

  

К стр. 122

  
   Весною он возвращается в Ясную Поляну и везет с собою из Москвы пьющего, талантливого немца музыканта, с которым он познакомился у друзей своих Перфильевых. Жена Перфильева Поленька -- дочь Американца Толстого.
  

N 23

  

К стр. 122

  
   Вот тут-то период аскетизма, а потом кутежей, охоты, карт, цыган.
  

N 24

  

К стр. 129

  
   Неудачная попытка хозяйничать, невозможность установить желательные отношения с крестьянами и та страстная, опасная жизнь, полная
  
      -- [Дух законов Монтеское]
  
  
   всякого рода излишеств, о которой упоминалось в конце предыдущей главы, побудили Льва Николаевича искать случая изменить свой образ жизни.
   Жизнь его была такая безалаберная, распущенная, что он был готов на всякое изменение ее. Так, зять его Вал. Петр. Толстой, будучи женихом, ехал назад в Сибирь окончить там свои дела перед женитьбой. Когда он уезжал. Л. Н. вскочил к нему в тарантас без шапки, в блузе и не уехал в Сибирь, кажется, только оттого, что у него не было на голове шапки.
   Случай к перемене жизни скоро представился. В Ясную Поляну в апреле 1851 г. приехал старший брат Льва Николаевича, Николай Николаевич, служивший на Кавказе. Он возвращался назад, и Лев Николаевич, особенно любивший его, ухватился за этот случай и весной 1851 года отправился туда вместе с возвращавшимся к месту своего служения братом. Выехав 20 апреля 1851 года, они поехали через Казань, где посетили Вл. Ив. Юшкова, мужа их тетки, с которой они жили. Л. Н. посетил друга их тетки, оригинальную, умную женщину, директрису Казанского института.
   Там, у Загоскиной, Л. Н. встретил З. М., бывшую воспитанницу института, и Л. Н. испытал к ней поэтическое чувство влюбления, которое он, как всегда, по своей застенчивости, не решился выразить и которое он увез с собой на Кавказ. Там же, у Загоскиной, всегда привлекавшей к себе наиболее commeильфотных молодых людей, он встретил и почти подружился с молодым правоведом прокурором Оголиным и с ним ездил в деревню к Владимиру Ивановичу. Оголин был тип нового тогдашнего чиновника, молодого и комильфотного и не взяточника. Л. Н. рассказывал, как был поражен Владимир Иванович, привыкший к прокурорам важным, седым, толстым, почтенным, с крестом на шее и звездой, когда он увидал Оголина и познакомился с ним в самых странных условиях. Когда мы приехали с Оголиным и подошли к дому, против которого была группа молодых берез, я предложил Оголину, пока слуга докладывал о приезде, поспорить, кто лучше и выше влезет на эти березы. Когда Владимир Иванович вышел и увидал прокурора, лезущего на дерево, он долго не мог опомниться.
   Настроение Л. Н. во время этой поездки продолжало быть самое глупое, светское. Он рассказывал, как именно в Казани брат его заставил его почувствовать его глупость. Они шли по городу, когда мимо них проехал какой-то господин на долгушке, опершись руками без перчаток на палку, упертую в подножку.
   -- Как видно, что какая-то дрянь этот господин (, -- сказал Л. Н.]
   -- Отчего? -- спросил Н. Н.
   -- А без перчаток.
   -- Так отчего же дрянь, если без перчаток? -- с своей чуть заметной ласковой, умной, насмешливой улыбкой спросил Н. И.
   Николай Николаевич всегда думал и делал всё не потому, что так думают другие, а всегда сам думал и делал то, что считал хорошим. Так он выдумал поездку на Кавказ не как обыкновенно -- через Воронеж и Землю Войска Донского, а на лошадях до Саратова, а от Саратова по Волге на лодке до Астрахани, а от Астрахани на почтовых.
   Так он и сделал.
   Сначала ехали в тарантасе. В Саратове же взяли косовушку, уставили в нее тарантас и с помощью лоцмана и двух гребцов поехали где парусом, где на веслах, вниз по течению реки.
  
  

ПРИЛОЖЕНИЕ

ЗАПИСИ П. И. БИРЮКОВА СО СЛОВ Л. Н. ТОЛСТОГО

  
   В 37 году зимой повезли нас в Москву. Поездка совершалась на долгих: на своих и на мужицких лошадях в семи возках. Возок бабушки был отдельный, с особенными приспособлениями, и для того, чтобы она не боялась, на отводах возка почти всё время стояли два камердинера панельки. В Серпухове, где была третья или четвертая стоянка (старая не шоссейная дорога шла по совсем другим деревням, тут были деревни Вошаны, Липецы...), нельзя было въехать на постоялый двор через каменные под сводами ворота от широты отводов, и тогда надо было выводить бабушку из возка с улицы в горницу... В Москве мы жили на Плющихе в ломе Щербачева. Дом и теперь еще стоит на дворе под косым углом к улице. Нам сделали городские платья и, к неудовольствию моему, чуйки. Должно быть, это такая была мода для детей, но мне это казалось унизительно. Смутно помню эту первую зиму в Москве. Ходили гулять с Федором Ивановичем. Отца мало видали. Весну проводили в Москве. И в это лето умер отец. Мы всё лето пробыли в Москве. С осени расстались с Федором Ивановичем и был взят Сен-Тома. Тяжелое, грустное впечатление расставания с Федором Ивановичем. Увлечение культурностью и аккуратностью Сен-Тома. Испытанное удовольствие учиться. Графы Пушкины, елка у Шиповых. Приезд Горчакова, Петра Дмитриевича, сибирского генерал-губернатора, и его адъютанта Валериана Петровича, и мое увлечение его красотой и кавалерийскими панталонами. Бабушка читает романы мадам Радклиф. Ее болезнь, смерть. Уже летом Золотарева дом. Отъезд в деревню. Пирогово, впечатления нового именья, чудных лошадей, охоты с Сен-Тома. Немец Адам Федорович. Переезд в Москву. Николай готовится к университету. Валериан Петрович, брат Сен-Тома, их разговоры. Николенька студент, его товарищи Арсеньев и фон-Визин, трубки, табак, всякие гадости. На лето возвращение в деревню, лошадки, наступающий голодный год. Кормление лошадей мужицким овсом. Зима 40-го года. Освящение храма Спасителя. Приезд гвардии в Москву. Потеря Сюзетки. В доме Милютиных смотрим на закладку храма. В этом же году хождение в эксзерсис-хауз и любование смотрами. Лето в деревне; смерть Александры Ильинишны и сломанная нога собачки.
  

2

  
   Смерть отца была одним из самых сильных впечатлений детства Льва Николаевича. Лев Николаевич говорил, что смерть эта в первый раз вызвала в нем чувство религиозного ужаса перед вопросами жизни и смерти. Так как отец умер не при нем, он долго не мог верить тому, что его уже нет. Долго после этого, глядя на незнакомых людей на улицах Москвы, ему не только казалось, но он почти был уверен, что вот, вот он встретит живого отца. И это чувство надежды и неверия в смерть вызывало в нем особенное чувство умиления.
   Смерть бабушки была для Льва Николаевича новым напоминанием о религиозном значении жизни и смерти. Разумеется бессознательно, но влияние это было, и очень сильное. Бабушка долго страдала, под конец у нее сделалась водяная, и Лев Николаевич помнит тот ужас, который он испытал, когда его ввели к вей, чтобы прощаться, и она, лежа на высокой белой постели, вся в белом, с трудом оглянулась на вошедших внуков и неподвижно предоставила им целовать свою белую, как подушка, руку. Но, как всегда у детей, чувство страха и жалости перед смертью сменялось детскими резвостью, глупостью и шалостями. В один праздник пришел, как всегда, к Толстым приятель их и сверстник маленький Милютин Владимир, тот самый, который открыл Толстым, будучи в гимназии, ту необыкновенную новость, что бога нет (новость, не произведшую большого впечатления). Перед обедом в детской шло веселье самое дикое и странное, в котором принимали участие Сергей, Дмитрий и Лев. Милютин и Николай, как более разумные, не участвовали. Веселье состояло в том, чтобы за перегородкой, где стояла ночная посуда, зажигать бумагу в горшках. Трудно себе представить, почему это было весело, но несомненно было чрезвычайно весело. И вдруг среди этого веселья быстрыми шагами входит энергический и белокурый, мускулистый, маленький гувернер St. Thomas (описанный в "Отрочестве" под именем St. Jerome) и, не обратащая внимания на наше занятие, не браня нас за него, с дрожащей нижней челюстью бледного лица, говорит нам: "Votre grand' mere est morte". (1)
  
  
   Помню потом, рассказывал Лев Николаевич, как всем нам стили новые курточки черного казинета, обшитые белыми тесемками плерез. Страшно было видеть и гробовщиков, сновавших около дома, и потом принесенный гроб с глазетовой крышкой, и строгое лицо бабушки с горбатым носом в белом чепце и белой косынкой на шее, высоко лежащей в гробу на столе, и жалко было видеть слезы тетушек и Пашеньки, но вместо с этим радовали новые казинетовые курточки с плерезами и соболезнующее отношение к нам окружающих. Не помню, почему нас перевели во флигель
  
      -- [Ваша бабушка умерла.]
  
  
   во время похорон, и помню, как мне приятно было подслушать разговоры каких-то чужих кумушек о нас, говоривших; "Круглые сироты, только отец умер, а теперь и бабушка".
   Дети занимались тем, что в своих прогулках разыскивали более дешевые квартиры, так как решено было переехать. И тут Лев Николаевич рассказывал, что он гордился тем, что именно ему удалось найти ту квартиру, которую взяли, т. е. он увидал ярлычок о том, что сдается квартира. (Квартира эта была очень маленькая, дома Золотаревой, и было удивительно тем, что можно точно так же жить в этих маленьких пяти комнатах, как в том большом доме. Мало того, это квартира казалась гораздо лучше и интереснее именно своими малыми комнатами, чисто выкрашенными внутри, и с двором, на котором была уже не помню какая машина, приводимая в движение конным приводом. Этот темный конный привод, по которому крутилась несчастная лошадь, представлялся чем-то необычайным, таинственным и удивительным.
   У отца была пара своего завода вороных очень горячих лошадей. Кучером был Митька Копылов. Он же был стремянным отца, ловкий ездок, охотник и прекрасный кучер и, главное, неоценимый форейтор. Неоценимый форейтор потому, что при горячих лошадях мальчик не мог бы управляться с ними, старый же человек был тяжел и неприличен для форейтора, так что Митька соединял редкие качества, нужные для форейтора. Качества эти были: малый рост, легкость, сила и ловкость. Помню, раз отцу подали фаэтон, и лошади подхватили, пронесясь из ворот. Кто-то крикнул: "Понесли графские лошади!" С Пашенькой сделалась дурнота, тетушки бросились к бабушке успокаивать ее, но оказалось, что отец еще не садился, и Митька ловко удержал лошадей и вернулся во двор.
   Вот этот самый Митька, после уменьшения расходов, был отпущен на оброк. Богатые купцы наперебой приглашали его к себе и взяли бы за большое жалованье, так как Дмитрий уже щеголял в шелковых рубашках и бархатных поддевках. Случилось, что брат его по очереди должен был быть отдан в солдаты, а отец его, уже старый, вызвал его к себе на барщинскую работу. И этот маленький ростом, щеголь Дмитрий через несколько месяцев преобразился в серого мужика в лаптях, правящего барщину и обрабатывающего свои два надела, косящего, пашущего и вообще несущего всё тяжелое тягло тогдашнего времени. И всё это без малейшего ропота, с сознанием, что это так должно быть и не может быть иначе.
   Это было одно из событий, которое много содействовало тому уважению и любви к народу, которое смолоду начал испытывать Лев Николаевич.
  
  

IV. ПЛАНЫ И ВАРИАНТЫ

  

"ЖИВОЙ ТРУП"

ПЛАНЫ, ЗАМЕТКИ

   * N 1 (рук. N 1).
  
   1 акт
  

1 карт[ина]

  
   1 я[вление]. Лиза с М[арьей] В[асильевиой] говорят о муже и о Карен[ине].
   2 я[вление]. Каренин. Лиза уходит. Разговор с М[арьей] В[аильевной]. Она намекает на любовь.
   З я[вление]. Приход[ит] Лиза. Всё рассказывает, Кар[енин] вызывается ехать. Уходит.
   4 я[вление]. М[арья] В[асильовна] с Лизой. Говорит ей о любви Кар[енина].
  

2 карт[ина]

  
   Цыгане.
  
   1) Федя пляшет. 2) Каренин. Слушает. Запивает вином -- веселье. Стыд. Обещает приехать. Цыганка уложит его спать.
  

2 акт

1 карт[ина]

  
   1) Карен[ина] мать с добрым Бут. обсуживают судьбу сына. Его желание жениться на развед[енной], рассказывает, что муж дал развод. Подозрения, что жена замешан[а?] Б. защищает. --
   2) Приходит сын. Горячится, защищает. Мать говорит -- ты можешь сделать это, но погубишь меня. Если бы это была вдова.
  

2 карт[ина]

  
      -- Федя в трактире с Афр[осимовым] пьют. Денег нет. Не говорит о жене.
      -- Приходит Лиза. Уговаривает его не давать развод, вернуться. Мать не согласится на разведенной. Я все-таки дам, чтобы ты б[ыла] свободна. Напивается. Признается, что любит.
  

3 акт

  
   1 к[артина]
  
   Кар[енин]. Лиза. (1) Идут смотреть труп, т[ак] к[ак] муж утонул. Она просит не говорить.
  

2 к[артина]

  
   Федя (2) сидит в номерах. Ходит ночью смотреть свой дом. Они счастливы. Ему хорошо. Он ревновал и победил. Пьют.
  

4 акт

  

1 к[артина]

  
   После сватьбы. Они счастливы, мать примирилась. Она говорит, что любит память. Он тоже.
  

2 карт[ина]

  
   Трактир. Федя пьет с гением и рассказывает всю историю. Полицейский вмешивается.
  

5 акт

1 к[артина]

  
   Суд. Чтение приговора. Ссылка. Он приходит выпивший и говорит, что он свой суд сделал и теперь сам убьет себя. (3) Вы играете, а тут жизнь -- убивает себя.
  
   * N 2 (рук. N 2).
   1) У Лизы.
   2) У цыган.
   3) У Лизы. Больн[ой] реб[енок].
   4) У Афре[мова]. Саша.
   5) У Каренин[а].
   6) В гостинице. Федя, Ма[ша]
   7) В ресторане.
   8) На берегу.
   9) На железной дороге.
  
   (1) Зачеркнуто: Он говорит о любви-дружбе. Ему ничего больше не нужно. Приходит полицейский с известием, что найден труп, и просит прийти смотреть.
   (2) В рукописи описка: Кар[енин]
   (3) Зач.: Общий ужас.
  
   10) (На свидетельствовании).
   10) На даче. Извести[е].
   11) Свидетельств[ование трупа].
   12) В трактирах пье[т]. Труп.
   13) Счастливые супр[уги] в деревне. Извести[е].
   14) Судебн[ое] следствие].
   15) Суд.
  
   * N 3 (рук. N 3).
   1) У (Назаров) Лизы.
   2) У цыган.
   3) У (Назар) Лизы. Больн[ой] реб[енок].
   4) У Афр[емова].
   5) У Карен[ина].
   6) В гостинице.
   7) На даче ждут.
   8) Ресторан.
   9) На берегу.
   10) На жел[езной] дор[оге],
   11) Свидетельство в полиции.
   12) В трактире. Труп.
   13) В деревне.
   14) Судеб[ное] следствие].
   15) Окр[ужной] суд.
  
  
   * N 4 (рук. N 3).
  
   1 действие. 1-я картина. Теща и сестра -- говорят о совершенном разрыве. Приезжает Кар[енин]. Она посылает ого с письмом. Ссора дочери с матерью.
   2-я карт[ина) -(2). Ф[едя] у цыган. Приезжает Кар[енин]. Он отказывается. Пляска.
   2 действие. 1 картина (3). Больной ребенок выздоровел.
   Сближение с Кар[ениным]. Саша недовольна. Мать рада.
   2 карт[ина). (4). (В гостинице.) У Афр[емова] после скачек.
   Саша. Отказ.
   3 действие. 1 карт[ина] (5). Ан[на] Дм[итриевна] Кар[енина] и Абр[езков]. Приезжает Лиза...
   2 карт[ина) (6). Номер. Нужда. Долги. Маша. Ее родители. Абр[езков] -- отказ.
   4 действие. 1 карт[ина]. (7). В ресторане. Гений. Готовится убить. Маша. Придумывает обман.
   2 картина. (8). На даче. Кар[енин] с Лизой жених и невеста.
   Саша возмущена.
   5 действие. 1 к[артина). (9). Маша уведомляет город. Толпа. Ищут тело.
   2 к[артина). (10). М[аша] плачет. Л[иза] ревнует и признает.
   5 действие. 1 карт[ина]. (11). Трактир. Петушков. Я труп.
   Городовой.
   2 карт[ина). (1.2). В деревне ребенок. Приезд Кар[енина]. Его мать. Саша признает, что она любит.
   6 действие. 1 карт[ина). (13). У следователя.
   2 к[артина). (14). Комната свидетелей. (1)
  
   N 5 (рук. N 4).
  
   Ф[едя) говорит:
   Какая странная вещь жизнь! Зачем всё это так? Зачем я на ней женат? Зачем Маша? Зачем эта трещина в штукатурке. Всё это могло бы быть иначе, совсем иначе: и это солнце и это мое тело. Почему именно так? А на сколько разных манеров всё это могло бы быть! Удивительно. Странно! Там совсем по-иному. И вот узнаю. Да, узнаю...
  
  
   Фу, как напрасно перемучался. Как перед дуэлью. Жалко. Всё даром пропал[о].
  
      -- Содержание двух картин действия 5 (картины 9 и 10 по окончательной нумерации) внесено в текст конспекта Толстим позднее, но цифры последующих действий остались неисправленными. Цифры, стоящие после обозначения картин в скобках, были вписаны Толстым позднее и означают порядок картин. Последние четыре цифры (11, 12, 13, 14) исправлены из цифр 9, 10, 11, 12, очевидно, после включении картин нового действия 5.
  
  
  

"ЖИВОЙ ТРУП"

ВАРИАНТЫ

N 1 (рук. N 5).

ТРУП

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

  
   Марья Васильевна Крюкова -- девушка за 30 лет, недурная, молодящаяся, быстрая в движениях и речах, сторонница свободной любви, весь интерес жизни всех людей полагающая в влюбленьи. Няня -- 50-летняя свежая, умная старуха, вынянчившая Лизу и оставшаяся при детях. Бойко говорит хорошим русским володимирским языком.
   Лиза -- изящно скромная с приемах и одежде 30-летняя женщина, слабая, нежная, впечатлительная и наивная.
   В [и к т о р] И [в а н о в и ч] К а р е н и н -- сильный, красивый, свежий лицом, корректный 30-летн[ий] человек, говорящий нескоро и вдумчиво.
   Действие происходит в столице.
  
  

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Уютная богатая гостиная. Две двери.

ЯВЛЕНИЕ I.

  

Входит Марья Васильевна.

Марья Васильевна (оглядывается).

   Лиза. (Ждет. Идет к другой двери.) Это я, Лиза! (Пожимает плечами.) Няня! Кто у вас дома?
  

[ЯВЛЕНИЕ II.)

Выходит няня.

Няня.

  
   Лизавета Александровна вышли. Здравствуйте, Марья Васильевна. Вышли, вышли.
  

Марья Васильевна.

  
   Как же мне сказали, что она дома?
  

Няня.

  
   Лакей не знает, они задним ходом пошли.
  

Марья Васильевна.

  
   Куда же она пошла ночью?
  

Няня (вздыхает).

   Так, прогуляться вышли.
  

Марья Васильевна (вглядывается в лицо няни).

  
   А Федор Васильич?
  

Няня.

  
   Федор Васильич? Где же ему быть (вздыхает). Третью ночь не ночевали.
  

Марья Васильевна.

  
   Опять?
  

Няня.

  
   Не глядели бы глаза, измучал ее.
  

Марья Васильевна.

  
   Куда же она пошла?
  

Няня.

  
   Его ли искать, или так. Уж это всегда. Как его нет, он закатится, и она всё ходит.
  

Марья Васильевна.

  
   Как же я ее не встретила?
  

Няня.

  
   Да она уж с часок как вышла, должно скоро вернется. Посидите. Она рада будет, а то всё одна сердечная. Изболелось сердце на нее глядя. Плохо жене за беспутным мужем.
  

Марья Васильевна.

  
   Разве он беспутный?
  

Няня.

  
   А то какой же? Как попали деньги, так и закатился к своим цыганкам.
  

Марья Васильевна.

  
   Что же у них ничего не было, ссоры?..
  

Няня.

  
   Какая же от Лизаньки ссора. От нее кроме добра он, кажется, ничего не видал.
  

Марья В а с и л ь е в н а.

  
   Да ведь он добрый.
  

Няня.

  
   Это какая же доброта. Обещался, клялся. А теперь вот... (Слышен звонок. Няня проходит к той двери, из которой вышла.) Должно она.
  

ЯВЛЕНИЕ III.

Входит Лиза в кофточке, шляпе, калошах и усталая бросается на кресло.

Лиза.

  
   Нет, это невозможно. Я не могу больше. (Замечает Марью Васильевну.) А, Маша. Я ходила погулять. Я рада, что ты зашла. (Раздевается, отдает няне.) Возьмите, няня голубушка. Ну что, ты была вчера у Зверевых?
  

ЯВЛЕНИЕ IV.

Лиза, Марья Васильевна.

Марья Васильевна.

  
   Лиза, ведь c'est le secret de la comedie . (1) Я всё знаю. Я знаю, что тебе не до того, и знаю, то что тебя мучает, то и меня мучает. Зачем ты скрываешь. Он опять увлекся?
  

Лиза.

  
   Увлекся. (Сразу начинает рыдать.)
  

Марья Васильевна.

  
   Лиза! полно. Ведь нет никакой причины... отчаиваться...
  

Лиза, не отвечая, отрицательно качает головой.

  
   Если бы он тебя не любил. А то ведь ты знаешь, что он весь твой, что это только временно un entrainement passager. (2)
  
      -- [это секрет полишинеля.]
      -- [преходящее увлечение.]
  
  
   Ведь наверно его завлек[и], и он не мог удержаться. Верно опять (1) Афросимов.
  

Лиза утвердительно кивает головой.

  
   Всё это вино. Как? А он такой мягкий, добрый.
  

Лиза (успокоившись).

  
   Зачем же вино, это ужасное вино. Зачем лишать себя человеческого образа...
  

Марья Васильевна.

  
   Да, но ведь ты сама говорила, что он особенно мил, когда выпьет.
  

Лиза.

  
   Я знаю это. И, что ужасно, я знаю, что он мучает [1 неразобр.) и напрасно и только когда выпьет, забывает всё. Но зато потом он забывает и меня и всё. Я не знаю, что он может сделать. Я почти уверена, что он изменяет мне.
  

Марья Васильевна.

  
   Вот уж ни за что. И потом мне Миша рассказывал, цыганка только заманивает.
  

Лиза.

  
   Да, но знать, что мой муж обнимает чужих женщин...
  

Марья Васильевна.

  
   Они все та[кие]. Да зачем думать того, чего может быть нет. Дело в том, что надо бы теперь найти его.
  

Лиза.

  
   Ах, есть ли, нет ли... Мне его ужасно жалко. Знаю я, как он будет раскаиваться, мучаться.
  

Марья Васильевна.

  
   Да что, сердце у него золотое.
  

Лиза. .

  
   И теперь я бог знает что дала бы, чтобы найти его и напомнить о себе. Я хотела ехать к цыганам, но ведь это ужасно оскорбительно.
  

Марья Васильевна.

  
   Кому?
  

Лиза.

  
   И мне, и ему, и всем. Ах, это ужасно.
  
      -- Зачеркнуто: Мальцев.
  
  

Марья Васильевна.

  
   Знаешь что? Ведь я нынче дала rendez-vous (1) у тебя Каренину Виктору Ивановичу. Он сейчас придет. Скажи ему и пошли его.
  

Лиза.

  
   Во-первых, я не могу принять его, а во-вторых, зачем я ему, чужому человеку, открою (2) всё свое унижение.
  

Марья Васильевна.

  
   Он тебе меньше чужой, чем кто бы то ни было. Он любит тебя.
  

Лиза.

  
   Перестань глупости. Если бы это и было, то raison de plus (3) не говорить ему.
  

Марья Васильевна.

  
   Говори, не говори, он знает. И он один из тех людей твердых, даже холодных, но таких, которые раз полюбили, и полюбили той чистой...
  

Лиза.

  
   Я прошу тебя не говорить мне про это. Муж мой может... одним словом: мне, больше чем когда-нибудь, хочется, нужно быть безупречной перед мужем, а говорить про то, про что ты говоришь, слушать это, мне стыдно, и я чувствую, что это дурно.
  

Марья Васильевна.

  
   Ну, я очень жалею, что сказала тебе про это. Envisagez mes paroles comme non avenues, (4) а я просто предлагаю тебе обратиться к Каренину, как к вашему общему хорошему знакомому, товарищу и другу Федора Васильевича.
  

Лиза.

  
   Обратиться в чем?
  

Марья Васильевна.

  
   Просить его съездить сыскать Федю и повлиять на него.
  

Лиза.

  
   Почему он?
  

Марья Васильевна.

  
   А, во-первых, потому, что он имеет больше всех на него влияние (звонок), и, во-вторых, потому, что он тут.
  
   (1) [свидание]
   (2) Зачеркнуто: весь ужас сво
   (3) (тем больше оснований]
   (4) [Будем считать мои слова как бы несказанными,]
  
  

Лиза.

  
   Ты думаешь, что он может найти и привезти его?
  

Марья Васильевна.

  
   Я уверена.
  

[ЯВЛЕНИЕ V.]

Горничная (входит и докладывает).

Каренин, Виктор Иванович.

  

Марья Васильевна (к Лизе).

  
   Просить?
  

Лиза.

  
   Проси. (К Марье Васильевне.) Ты проси его, а я сейчас пройду к себе. Я растрепана и глаза заплаканы.
  

Марья Васильевна.

  
   Я поговорю с ним.
  

Лиза.

  
   Не знаю, хорошо ли это.
   (Уходит.)
  

[ЯВЛЕНИЕ VI.]

Марья Васильевна одна. Потом входит Каренин.

Каренин (оглядывается, здоровается).

  
   А Лизавета Петровна?
  

Марья Васильевна.

  
   Она дома, не совсем здорова.
  

К а р е н и н.

  
   Что же с Лизаветой Петровной? Что-нибудь серьезное?
  

Марья Васильевна.

  
   И да, и нет. Я вам, как другу дома, скажу всё. J'y suis autorisee. (1) Она расстроена и почти больна от Феди.
  

Каренин. .

  
   А что? Неужели опять?
  

Марья Васильевна.

  
   Да, вторые сутки его нет и, что хуже всего, деньги, которые он взял для выкупа серебра, 700 р., с ним -- были, по крайней мере.
  
   (1) [Я уполномочена на это.]
  

Каренин.

  
   Ах, боже мой, боже мой. Ну и что же теперь?
  

Марья Васильевна. (1)

  
   Лиза думает, что он у цыган, и думает, что если бы ему напомнить, остановить, он бы вернулся. Она, главное, хочет избавить его от раскаяния [?].
  

К а р е н и н.

  
   Как это на нее похоже. Среди страданий, причиняемых ей другим человеком, видеть только его страдания.
  

Марья Васильевна.

  
   Я подала ей мысль просить вас поехать. Она н есогласна на это.
  

К а р е н и н.

  
   Я, разумеется, буду только счастлив... (в это время входит Лиза) буду только счастлив, если могу служить вам. (Подходит и целует ее руку.)
  

ЯВЛЕНИЕ [VII.]

Лиза, Марья Васильевна, Каренин.

Лиза.

  
   Я не хотела этого, но мне очень тяжело, а вы так добры.
  

Каренин.

  
   Повторяю, что я счастлив, истинно был бы счастлив, если бы дело не было такое тяжелое для вас... что могу быть чем-нибудь и показать мою преданность. Дело же это, как мне сказала Марья Васильевна, близко и мне. Он мне тоже дорог, и я никогда не переставал любить его, а потому помочь ему для меня лично радость. Но простите меня. Это дело и для дела нужно знать все его условия. Что он? Где он? Что вы знаете. Скажите мне. И сейчас лечу и je tournerai ciel et terre и сделаю всё, всё, что могу.
  

Л и з а.

  
   Ах, как это больно! Как трудно.
  

Каренин.

  
   Не торопитесь. (Берет альбом, смотрит.) Я слушаю.
  
   (1) Зачеркнуто: Он пропал. Те следы, которые мы имеем только через извозчика, указывают на то, что он у цыган.
   (2) [переверну небо и землю]
  
  

Лиза.

  
   Ну вот. Вы ведь знаете его. Это было еще до праздников, был такой период, и он так много истратил денег, что надо было занять, и мы заложили разные вещи.
  

Марья Васильевна.

  
   То есть твои бриллианты.
  

Лиза.

  
   Всё равно, что заложили. Но только на днях получили деньги, и он третьего дня поехал выкупать. Только что он выходит, навстречу этот ужасный Паша Афросимов.
  

К а р е н и н.

  
   Для меня вечная загадка, как такой тонкий, умный, поэтический человек, как Федя, может водиться с такими людьми, как этот Паша.
  

Лиза.

  
   А вот водится, и этот ужасный Паша имеет на него влияние.
  

Каренин.

  
   Удивительно.
  

Лиза.

  
   Когда они встретились, я подумала, но что же я могла сделать. И так и вышло. К обеду нет, вечером нет. Наконец привозит извозчик записку--пишет, чтоб я не беспокоилась, что он может быть поедет за город. И другой день, и третий, и его нет. Следы, которые мы имеем, это то, что няня узнала от извозчика, что он у цыган.
  

К а р е н и н.

  
   А много было денег?
  

Лиза.

  
   Тысяча триста рублей. Но деньги -- бог с ними. Я всего боюсь. Неужели вы поедете?
  

К а р е н и н.

  
   Сейчас, сию минуту. (Встает.) Если бы вы знали, как вы, ваше семейство близко мне. Прощайте. Во всяком случае извещу вас, нынче до которого часа?
  

Марья Васильевна.

  
   Я буду у нее до часа. И до часа мы ждем вас.
  

К а р е н и н.

  
   Или завтра. (Целует руку, уходит.)
  

ЯВЛЕНИЕ VIII

Лиза, Марья Васильевна.

Марья Васильевна.

  
   Не понимаю, не понимаю, как страдать от человека, который меняет тебя на цыганок, и знать, что есть такой человек, как Анатолий Каренин -- честный, благородный 30-летний ребенок, умный, твердый и весь отдавшийся тебе душой и телом, и отталкивать ого. Ведь он любит тебя первой и единственной любовью.
  

Лиза.

  
   Что же мне за дело.
  

Марья Васильевна.

  
   Лиза, ты ведь любишь его.
  

Лиза (озлобленно).

  
   Как ты можешь говорить этакие глупости, гадости. Я люблю Федю, и для меня нет других, как же я могу любить его.
  

Марья Васильевна.

  
   Всё равно что сказать, что я люблю апельсины, как же я могу любить атлас. Я люблю и апельсины и атлас. Ты любишь его.
  

Лиза.

  
   Маша, мы поссоримся, если ты будешь говорить это.
  

Марья Васильевна.

  
   А я говорю, что любишь и хорошо делаешь.
  

Лиза (озлобленно).

  
   Как ты можешь говорить такие гадости и пакости. И за что ты мучаешь меня. Мне и так тяжело. (Убегает, в слезах.)
  

Марья Васильевна пожимает плечами в улыбается.

Занавес.

  

КАРТИНА 2-я

[ЯВЛЕНИЕ I.]

   Комната у цыган. Хор поет цыганскую песню (Романс). Федя сидят у стола (на столе шампанское и стаканы). Паша на полу, два офицера и музыкант у стола записывает.
  

Ф е д я (к музыканту).

  
   Не запишешь, нельзя. Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля. Живо, чавалы! (Вскакивает и делает выходку.)
  

Цыгане и одобрительно улыбаются и, продолжая петь, хлопают. Садится.

  

Песня кончается.

Цыган.

  
   Ай да Федор Васильевич, настоящий цыган.
  

Федя.

  
   Матреша! Ночку. Хочу Ночку, хочу плакать. (Махает руками, плачет.) Ну что ваш Бетховен.
  

Паша (берет гитару).

  
   Теперь мою. (Поет в два голоса.)
  

Федя (подсаживается к Маше, облокачивает ей о плечо голову).

  
   Это глупости -- только портит впечатление.
  

Маша.

  
   Что же, пускай поют. Что же, купите цветочков, а то дайте.
  

Федя.

  
   И это отлично! Прямо, грубо, честно. (Вынимая из кармана штанов.) На, на.. (Песня кончается.) Ну отдохните.
  

Цыгане, цыганки уходят, остаются парочки. Паша с Матрешой, офицер с Гашей, музыкант пишет, цыган перебирает вальс на гитаре.

  
   И зачем может доходить человек до этого восторга, а не может продолжать его. Ах, хорошо! Хорошо тебе? Ну поцелуй.
  

(ЯВЛЕНИЕ П.]

Те же. Входит цыган.

Цыган (к Феде).

   Вас барин спрашивает.
  

Федя.

  
   Какой барин?
  

Цыган.

  
   Барин хороший (барорай).
  

Федя.

  
   Ну что же, зови.
  

Цыган.

  
   Просит вас одних. Чтоб вы вышли.
  

Федя.

  
   Ладно. Да вы здесь оставайтесь. А наши уйдут.
  

Говор по-цыгански. Все уходят.

  
   Ну и прекрасно. Передохните и потом всю пляску сначала, а потом спать. Зови.
  

[ЯВЛЕНИЕ III.)

  

Входит Каренин в шубе (оглядывается строго).

  

Федя.

  
   А, Анатолий! Вот кого не ждал. Вот ты говоришь цыгане не музыка, спроси Кроля. Нет, вы спойте ему (1) Ночку.
  

Каренин. .

  
  
   J'ai a vous parler sans temoins
  

Федя.

  
   О чем? Говори. Это всё друзья. Снимай, снимай.
  
   Каренин.
  

Je viens de chez vous. Votre femme m'a charge. (3)

  
   Федя.
  
   Ну, уйдите, уйдите... (хмурится). Почему ты? И что ты?
  

К а р е н и н.

  
   Я ни за что бы не позволил себе вмешиваться в твое семейное дело.
  

Федя.

  
   Я думаю -- именно.
  

К а р е н и н.

   Да, да, но я приехал вечером и застал Лизавету Петровну больную, несчастную, а Марья Васильевна была там и она сделала, может быть, нескромность, сказав мне, но она сказала, и Лизавета Петровна просила меня. Я не мог отказать.
  

Федя (слушает молча, глядя ему в лицо).

  
   Я все-таки не понимаю...
  

К а р е н и н.

  
   Послушай, Федя, тут дело не во мне и в тебе. Меня ты знаешь, я весь отдаюсь тебе. Если тебе неприятно мое вмешательство, прости меня (дрожащим голосом), дело не во мне а в тебе, а в ней. Она ужасно страдает. А ты любишь ее, ты добр -- Федя, поедем.
  

Федя.

  
   Ты лучше меня. Какой вздор. Лучше меня не трудно быть. Я негодяй, а ты хороший, хороший человек. Но что же делать? Что же делать? Ты видишь меня, какой я теперь. Как мне ехать к ней.
  
   (1) Зачеркнуто: Ив[ушу]
   (2) [Мне нужно тебе сказать без свидетелей.]
   (3)[Я только что от вас. Твоя жена меня послала.]
  
  

К а р е н и н.

  
   Так поедем ко мне. Заснешь.
  

Федя.

  
   А завтра что? Как я приду к ней. Ах, какой я негодяй.
  

К а р е н и н.

  
   Все-таки поедем со мной.
  

Федя.

  
   Сейчас не могу. Побудь здесь полчаса и потом поедем. Я обещал тут.
  

К а р е н и н.

  
   Как ты можешь что-нибудь ставить наравне с тем, что там, что она страдает.
  

Федя.

  
   Ну, довольно. Не могу. Теперь. Если бы я тебя слушал, я бы у тебя же повесился. Теперь мне надо забыться. Я приеду, даю честное слово, через два часа я буду у тебя. Маша! (Входит цыганка.) Через два часа живого или мертвого отправьте меня к нему, Каренину, Тверской бульвар.
  

Маша.

  
   Мы знаем.
  

Федя.

  
   А теперь Лён (пьет). Ты послушай.
  

Цыгане сходятся и начинают петь, во время песни Каренин уходит.

  
  

ЯВЛЕНИЕ IV.

Те же без Каренина.

  
  

Федя.

  
   Чудесно. Обходи с гитарой. (Оглядывается.) Удрал Каренин. Ну, чорт с ним. Обходи нас. (Кидает деньги.)
  

Цыгане разбредаются.

  
   (Садится с Машей.) Ты знаешь, кто это?
  

Маша.

  
   Слышала фамилию.
  

Федя.

  
   Это превосходный человек. Он приезжал звать меня домой к жене. Она мучается. Она меня, дурака, всё любит, а я вот что делаю.
  

Маша.

  
   Что же, это нехорошо. Надо к ней ехать. Надо ее пожалеть.
  

Федя.

  
   Маша, ты пойми, как это бывает. Этот Каренин ее любил девушкой, и он лучше меня в сто раз, а она меня, дурака, полюбила.
  

Маша.

  
   Любовь не спрашивается.
  

Федя.

  
   А ты почем знаешь?
  

Маша.

  
   Должно знаю.
  

Федя.

  
   Ну, поцелуй меня. Чавалы. Еще "Лён" и тогда шабаш.
  

Начинают петь.

  
   Ах, хорошо. Кабы только не просыпаться, так бы помереть.
  

Занавес.

  

ДЕЙСТВИЕ 2.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.

Кн. А б р е з к о в -- 60-летний элегантный холостяк. Бритый с усами. Старый военный, с большим достоинством и грустью.

А н [н а] Д м[и т р и е в и а] Каренина -- мать Виктора, молодящаяся 50-летняя grande dame. Перебивает речь французскими словами.

Лиза.

Федя.

Лакей.

  

[КАРТИНА 1.]

Кабинет Анны Дмитриевны. Роскошно скромный, полон сувениров.

ЯВЛЕНИЕ I.

Анна Дмитриевна пишет письмо. [Входит] лакей.

  

Лакей.

  
   Князь Сергей Дмитриевич.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Ну, разумеется. (Оборачивается и поправляется перед зеркалом).
  

ЯВЛЕНИЕ II.

Князь Абрезков (входя).

  
   J'espere que je ne force pas la consigne. (1) (Целует руку.)
  
      -- [Надеюсь, что я не нарушаю запрета.]
  
  

Анна Дмитриевна.

  
   Вы знаете, что vous etes toujours le bienvenu. (1) А теперь, нынче особенно.
  

Князь Абрезков.

  
   Всё Виктор?
  

Анна Дмитриевна.

  
   Ах, я начинаю отчаиваться. Il est ensorcele, positivement ensorcele. (2) Я никогда не встречала в нем такой настойчивости, такого упрямства, такой безжалостности, равнодушия ко мне.
  

Князь Абрезков.

  
   Но что же именно, как стоит дело?
  

Анна Дмитриевна.

  
   Хочет жениться, муж дает развод, он идет на это, и вся эта грязь, адвокаты, вину на себя. Tout ca est degoutant. (3) И это он, Виктор, который так чуток на все грязное. Это но отталкивает его. Я не понимаю.
  

Князь Абрезков.

  
   Любит. Ах, если человек точно любит, тогда...
  

Анна Дмитриевна.

  
   Да, но отчего же в наше время любовь могла быть любовью чистой, любовью дружбой, которая идет через всю жизнь. Такую любовь я понимаю, ценю.
  

Князь Абрезков.

  
   Благодарствуйте, Анна (целуя ее руку). Что делать? Теперь новое поколение уж не может довольствоваться идеальными отношениями, la possession de l'ame ne leur suffit plus. Ils veulent posseder. (4) Что делать. Но в чем же теперь дело?
  

Анна Дмитриевна.

  
   Он настоял на том, чтобы я приняла ее и нынче (смотрит на часы) во 2-м часу, стало быть, сейчас, должна приехать. Я обещала Виктору принять, но понимаете, что уже это ее посещение связывает меня, укрепляет его.
  

Князь Абрезков.

  
   Вы совсем не знаете ее?
  
   (1) [вы всегда желанный гость.]
   (2) [Он околдован, положительно околдован.]
   (3) [Всё это отвратительно.]
   (4) [душевной близости им уже недостаточно, они хотят обладания.]
  
  

Анна Дмитриевна.

  
   Никогда не видала. Но боюсь ее. Не может хорошая женщина согласиться оставить мужа. И говорят, очень хорошего человека. И войти и семью против воли, нарушить всё счастье. Чего я но понимаю, так это как может Виктор с своими убеждениями согласиться на женитьбу на разведенной. Сколько раз -- недавно он при мне горячо спорил с Спицыным, доказывая, что развод несогласен с истинным христианством, и теперь сам идет на это. Если она могла его так charmer a un tel point, (1) я боюсь се. Но, впрочем, я вас позвала, чтобы слышать вас, и все только сама говорю. Что вы думаете? скажите. Что по-вашему? Как надо? Вы говорили с Виктором?
  

Князь Абрезков.

  
   Я говорил с ним. И я думаю, что он любит ее, привык любить так, любовь эта взяла такую власть над ним -- а он человек медленно, но твердо принимающий. Что вошло ему в сердце, то уже не выйдет. И он никого, кроме ее, любить не будет и без нее и с другой счастлив быть не может.
  

Анна Дмитриевна.

  
   А как Маша Казанцева пошла бы за него. И какая девушка и как любит...
  

Князь Абрезков (улыбаясь).

  
   C'est compter sans son hote. (2) Это теперь совсем несбыточно. И я думаю, лучше покориться и помочь ему жениться.
  

Анна Дмитриевна.

  
   На разведенной, чтобы он встречал мужа своей жены. Я не понимаю, как вы можете спокойно говорить про это. Разве это та женщина, которую мать может желать женой своего единственного сына и такого сына?
  

Князь Абрезков.

  
   Женщина она несчастная, но очень хорошая. Я и встречал ее, и знаю ее по племяннице Нелли. Она дружна с ней. Кроткая, добрая, любящая и нравственная женщина,
  

Анна Дмитриевна.

  
   Нравственная женщина, которая решает[ся] бросить мужа.
  

Князь Абрезков.

  
   Я не узнаю вас. Вы недобры, вы жестоки. Муж ее один из тех людей, про которых говорят, что он только сам себе враг.
  
   (1) [очаровать до такой степени,]
   (2) [Это -- рассчитывать без хозяина.]
  
  
   Но он еще больше жене враг. Это слабый, совершенно падший, пьяный человек. Он промотал всё свое состояние, всё ее состояние -- у нее ребенок -- человек просто несчастный. Он возьмет деньги, чтоб заплатить в банк, кидает и прокучивает их где-то с приятелями. Мало того, как только он напьется, так он делает ей неверно[сти].
  

Анна Дмитриевна.

  
   Ах, какая грязь, какая грязь. И я должна пачкаться в ней.
  

Князь Абрезков.

  
   Анна! А ваша религия?
  

Анна Дмитриевна.

  
   Да, да, прощение. "Как и мы оставляем должн[икам] нашим". Mais c'est plus fort que moi. (2)
  

Князь Абрезков.

  
   Ну как же ей жить с таким человеком. Если бы она и не любила другого, она должна бы была это сделать. Для ребенка должна. Он сам, муж, умный и добрый человек, когда он в своем уме, советует ей это сделать...
  

[ЯВЛЕНИЕ III.]

Те же и лакей.

Лакей.

  
   Лизавета Андреевна Протасова.
  

Марья Дмитриевна.

  
   Просите. (К кн. Абрезкову.) Нет, вы останьтесь.
  

[Лакей уходит.]

  

[ЯВЛЕНИЕ IV.]

Марья Дмитриевна, Абрезков.

Князь Абрезков.

  
   Я думал вам легче en tete-a-tete. (2)
  

Марья Дмитриевна.

  
   Нет, я боюсь. (Суетится.) Если я захочу остаться с ней tete-a-tete, я кивну вам. Ca dependra... (3) (Я мигну вам.) А то мне остаться одной с ней, это свяжет меня. Я тогда так сделаю вам.
  
   (1) [Но это выше моих сил.]
   (2) [с глазу на глаз.]
   (3) [Это будет зависеть...]
  
  

Князь А б ре з к о в.

  
   Я пойму. Я уверен, что она понравится вам. Только будьте справедливы.
  

Марья Дмитриевна.

  
   Как вы все против меня.
  

ЯВЛЕНИЕ [V.]

Входит Лиза в шляпе, в визитном платье.

Марья Дмитриевна (приподнимаясь).

  
   Я жалела, что не застала вас, но вот вы так добры, что сами приехали.
  

Лиза.

  
   Я никак не ожидала. Я так благодарна вам, что вы пожелали меня видеть.
  

Марья Дмитриевна.

  
   Вы знакомы? (указывает на князя Абрезкова).
  

Князь Абрезков.

  
   Как же, я имел честь быть представлен. (Shake hands. (1) Садятся.) Моя племянница Нелли мне часто говорит про вас.
  

Лиза.

  
   Да, мы дружны были очень. (Оглядывается робко на Марью Дмитриевну.) И теперь дружим. (К Марье Дмитриевне.) Я никак не ожидала, что вы пожелаете меня видеть.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Я знала хорошо вашего мужа. Он (2) был дружен с Виктором и бывал у нас до своего переезда в Тамбов. Кажется, там он женился на вас.
  

Лиза.

  
   Да, мы там женились.
  

Анна Дмитриевна.

  
   А потом, когда он опять переехал в Москву, он уже не бывал у меня.
  

Лиза.

  
   Да он нигде почти не бывает.
  

Анна Дмитриевна.

  
   И не познакомил меня с вами.
  

Неловкое молчание.

  
      -- [Рукопожатие.]
      -- Зачеркнуто: вместе готовился]
  
  

К н я з ь А б р е з к о в.

  
   Последний раз я встретил вас у Денисовых на спектакле. (Вы помните.) Очень было мило. И вы играли.
  

Лиза.

  
   Нет... да... как же, помню. Я играла. (Опять молчание.) Марья Дмитриевна, простите меня, если вам неприятно то, что я скажу, но я не могу, не умею притворяться. Я приехала потому, что Виктор Александрович сказал... потому, что он, т. е. потому что вы хотели меня видеть... Но лучше всё сказать... (Всхлипывает.) Мне очень тяжело... а вы добры.
  

Князь Абрезков.

  
   Да, я лучше уйду.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Да, уйдите. До свиданья.
  

[Князь Абрезков] прощается с обеими женщинами и уходит.

  

ЯВЛЕНИЕ VI.

Анна Дмитриевна, Лиза.

Анна Дмитриевна.

   Послушайте, Лиза, не знаю да и не хочу знать, как вас по отчеству.
  

Лиза.

  
   Андреевна.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Ну, всё равно --Лиза. Мне вас жаль, вы мне симпатичны. Но я люблю Виктора. Я одно существо на свете люблю. Я знаю его душу как свою. Это гордая душа. Он был горд еще 7-летним мальчиком. Горд не именем, не богатством, но горд своей чистотой, своей нравственной высотой, и он соблюдал ее. Он чист, как девушка.
  

Лиза.

  
   Я знаю.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Он никого женщин не любил. Вы первая. Не скажу, что я не ревную к вам. Я ревную. Но мы, матери -- у вас еще маленький, вам рано -- мы готовимся к этому. Я готовилась к тому, чтобы отдать его жене и не ревновать. Но отдать такой же чистой, как он...
  

Лиза.

  
   Я... Разве я.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Простите, я знаю, вы не виноваты, но вы несчастны. И я его знаю. Теперь он готов всё перенести и перенесет и никогда не скажет, но будет страдать. Его оскорбленная гордость будет, страдать, и он не будет счастлив.
  

Лиза.

  
   Я думала об этом.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Лиза милая. Вы умная, хорошая женщина, если вы любите его, то вы хотите его счастья больше, чем своего. А если так, то вы не захотите связать его и заставить раскаиваться -- хотя он не скажет, никогда не скажет.
  

Лиза.

  
   Я знаю, что не скажет. Я думала об этом и задавала себе этот вопрос. Я думала и говорила ему. Но что ж я могу сделать, когда он говорит, что не хочет жить без меня. Я говорила: будем друзьями, но устройте себе свою жизнь, не связывая свою чистую жизнь с моей несчастной. Он не хочет.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Да, теперь не хочет.
  

Лиза.

  
   Уговорите его оставить меня. А я согласна. Я любила его для его, а не для своего счастия. Только помогите мне, не ненавидьте меня. Будем вместе любя искать его блага.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Да, да, я полюбила вас. (Целует ее. Лиза плачет). Но все-таки, все-таки это ужасно. Если бы он тогда, когда вы еще не выходили замуж, полюбил вас.
  

Лиза.

  
   Он говорит, что полюбил тогда, но не хотел мешать счастию друга.
  

Анна Дмитриевна.

  
   Ах, как это всё тяжело. Но всё будем любить друг друга и бог поможет нам найти то, что мы хотим.
  

[ЯВЛЕНИЕ VII.]

Виктор (входя).

  
   Мама милая. Я всё слышал. Я ожидал это, вы полюбили ее. И всё будет хорошо.
  

Лиза.

  
   Как мне жалко, что вы всё слышали. Я бы не говорила...
  

Анна Дмитриевна.

  
   Все-таки ничего не решено. Я могу сказать одно, что если бы не все эти тяжелые обстоятельства, я бы рада была (целует ее).
  

Виктор.

  
   Пожалуйста только не меняйтесь.
  

Занавес. (1)

  

КАРТИНА 2-я.

Номер в гостинице.

[ЯВЛЕНИЕ I.]

  
   Федя (2) (один лежит на диване, читает и курит. Останавливается и смотрит, изредка проговаривает:) Скверно! Очень скверно! Ну что же можно... Скверно.
  

За дверью раздается фортепьяно и пение.

  

[ЯВЛЕНИЕ II.]

Входит Афросимов.

Афросимов.

  
   Искал, искал тебя как иголку в стогу. Какая тебя нелегкая сюда занесла. Спасибо чавалы сказали, где ты, а то бы в жизнь не нашел.
  

Федя.

  
   Незачем искать было. Я нарочно ушел.
  

Афросимов.

  
   Вот вздор. От приятеля ушел. От меня не уйдешь. Везде с тобой, в огонь и в воду.
  

Федя.

  
   Да ты уже выпил ?
  

Афросимов.

  
   Чего же дожидаться. Сейчас и ты выпьешь. Эй. (Звонит.) Если только тут достать. Ну нашел местечко. Это только пьяные актеры тут могут жить. (Входит лакей.). Коньячку финь-шампань, сыру и еще чего-нибудь. Да не здешнего, а возьми извощика моего и поезжай к Генералову, слышишь? На, и марш. (Лакей уходит.) Ну теперь рассказывай.
  
      -- Несколько ниже написано: (Очень всё скверно.) Запись эта может означать и оценку Толстым написанного, и тему следующей картины.
      -- Зачеркнуто: и Афросимов.
  
  

Федя.

  
   Да что рассказывать. Скверно. Совсем ослаб.
  

Афросимов.

  
   Ведь мы с тобой не видались с тех пор, как за тобой тогда Каренин приезжал.
  

Федя.

  
   С тех пор и пошло скверно. Приехал домой. Опять каяться, опять сознание своей пакости и ее достоинств. Деньги все тогда ухлопал, потом, не прошло недели, приехал Демин, поехали обедать, ввечеру опять у цыган. Продал часы, портсигар и не поехал домой, не могу. Скверно.
  

Афросимов.

  
   А Маша что, бегала к тебе?
  

Федя.

  
   Машка удивительная натура, как петь стала.
  

Афросимов.

  
   Еще бы, превосходно.
  

Федя.

  
   Нет, ты не слыхал, что она теперь делает. Это удивленье. И как меня такого, каким я есть, любит. От своих цыган бегает, понимаешь? Готова сейчас на всё. Говорит убегу из хора, ничего мне не нужно. И пить мне не дает. Поддерживает меня, настоящим манером любит.
  

Афросимов.

  
   Ну, а хор что?
  

Федя.

  
   Ругаются. Денег у меня ведь нет...
  

Афросимов.

  
   Да что же ты будешь делать?
  

Федя.

  
   Я? Да ничего. Что выйдет, то и будет. Одно знаю, что к жене не пойду и ее губить не буду.
  

[ЯВЛЕНИЕ III.]

Лакей входит.

Лакей.

  
   Дама (1) к вам, барин.
  
      -- Зачеркнуто: ли, цыганоч[ка]
  
  

Федя. (1)

  
   Не цыганка?
  

Лакей.

  
   Нет, настоящая дама.
  

Федя.

  
   Ну веди (прибирает номер). Кто бы это мог быть.
  

А ф р о с и м о в.

  
   Сердцеед. Какая-нибудь Паша.
  

Федя.

  
   Нет, брат, этим я не грешен. Кроме Маши никого.
  

(ЯВЛЕНИЕ IV.]

  

Входит Лиза.

Афросимов (уходит).

  
   Лиз[авете] Андр[еевне] мое почтение. Вот и я его только нашел.
  

Лиза (холодно).

  
   Нашли? (К мужу.) Федя! Я последний раз к тебе. Я не могу так расстаться с тобой. Федя, не думай, что нет возврата. Забудем всё, пойдем.
  

Федя.

  
   Лиза, (2) не искушай меня, ты свободна. Мало того, что свободна. Я знаю, он любит тебя. Выходи за него. Зачем мне томить тебя. Я не пойду. Это верно, верно, верно.
  

Лиза.

  
   Федя.
  

Федя.

  
   Не Федя, а Федор Михайлович, а вы Лизавета Андреевна. Прощайте. И дай бог вам всего хорошего, искренно любовной жи[зни], прощайте. (Отворяет ей дверь.)
  

Она уходит.

  

Федя (один).

  
   Так и надо. Вот это так.
  

ЯВЛЕНИЕ V.

Входит лакей с бутылкою и закуской.

Федя.

  
   Конец отрезал и запечатал. Ну, давай -- выпьем.
  
      -- Зачеркнуто: А, она, зови. Вот опять пришла.
      -- Зач.: ты ужасно
  
  

Лакей.

  
   Теперь не дама, а цыганочка.
  

Федя.

  
   Зови, зови.
  

(ЯВЛЕНИЕ VI.]

Федя, Афросимов, Маша.

Маша.

  
   Опять. А обещал! Что же это, Федя, нехорошо.
  

Федя (целует ее).

  
   Ну, после будет хорошо. Садись. Пей.
  

Маша.

  
   Ты знаешь, не пью. А вы что М. Ф. всё его сбиваете, грех вам. (Садится и качает головой.)
  

Федя (поет).

  
   Маша, споем.
  

Маша.

  
   Некогда, я за делом зашла.
  

Федя.

  
   Ну какое же дело?
  

Маша.

  
   Да вот вы выдьте, М. Ф. (Афросимов уходит.) Знаю, что у тебя денег нет, так вот возьми пока (подает ему деньги).
  

Федя.

  
   Ах дура. Да я издохну, у тебя не возьму, а тебя зацелую. И божилась и клялась побывать к нему на час. Мишка. Иди. Что она выдумала, денег мне принесла. А, какова?
  

Маша.

  
   Я пойду.
  

Федя.

  
   Ну, не обижайся. (Целует ее.)
  

Афросимов.

  
   Эка девка милая.
  

Федя.

  
   Да что говорить.
  

Афросимов.

  
   Счастливчик ты.
  

Федя.

  
   Всё хорошо. Одна пакость. Обещал ей развод дать.
  

Афросимов.

  
   Кому?
  

Федя.

  
   Известно жене, а надо на себя вину взять. А пакость лгать, чорт. Ох, не люблю. А надо будет. Маша. Зови ее. (1) Ушла чортова кукла. Милая девочка, милая. Ну, выпьем. И поедем к ним.
  

Афросимов.

  
   Айда (1)
  

Федя одевается.

Занавес.

  

ДЕЙСТВИЕ 3.

Квартира скромная, постель, письменный стол, диван. Федя сидит один за столом и пишет. Откидывается. Думает. Опять пишет. Перечитывает. Улыбается.

Федя.

  
   Верно. Да. (Опять пишет.)
  

В дверь стучат.

  

Женский голос (из-за двери).

  
   Что ты заперся, Федор Иваныч. Федя. Отопри.
  

Федя встает, [открывает]. Входит Маша.

  

Маша.

  
   Что же не пошел на службу?
  

Федя (удивленно).

  
   Да, на службу. Я и забыл.
  

Маша.

  
   Ах, голубчик ты мой, что ж ты делаешь это? Ведь они сказали посмотрят, как ты будешь акуратен.
  

Федя.

  
   Ну, ничего разок. Ну, поцелуй меня.
  

Маша (целует).

  
   И не стоишь ты того. (Федя хочет обнять. Маша отталкивает.) Ну, знаешь что, только по сих пор (показывает на рот). Ну, отчего же ты не пошел?
  
   (1) Зачеркнуто: Споем
  
  

Федя (идет к столу, берет тетрадь).

  
   А вот видишь ли. Я хочу службу бросить.
  

Маша.

  
   Ну вот. Они и говорят, что не будет.
  

Федя.

  
   Кто они? Да кто бы они ни были, все они врут. Я, видишь ли, давно ужо начал рассказ. Тот, как бишь его, читал. Говорит, немножко поправьте, докончите. Я с радостью 200 р. дам. Ну что ж. На кой чорт служба, когда я могу этим добыть. Вот я и засел. И хорошо выходит. Хочешь прочту.
  

Маша (щелкает языком и качает головой).

  
   Ходил бы на службу, а это само собой.
  

Федя.

  
   Не могу. Не могу глупости писать, считать деньги чужие. Да еще нечестные. Не могу.
  

Маша.

  
   Всё меняется. Ну как же от меня денег брать не хотите, а сами не зарабатываете. Как же нам быть? Разойтись, видно.
  

Федя.

  
   Вздор говоришь. Перестань. Слушай лучше, как я травил лисицу.
  

Маша.

  
   Очень мне нужна твоя лисица. Чорт с ней. Если бы ты меня любил, ты бы не бросал место. Сто рублей в месяц всё жить можно. А то что, лисицу Какую-то. И зачем я тебя полюбила.
  
  
  
   N 2 (рук. N 7).
  

ТРУП.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.

  
   Марья Васильевна Крюкова -- девушка за 30 лет, недурная, молодящаяся, быстрая в движениях и речах, сторонница свободной любви, весь интерес жизни всех людей полагающая в влюбленьи.
   Няня -- 50-летняя свежая, умная старуха, вынянчившая Лизу и оставшаяся при детях. Бойко говорит хорошим русским володимирским языком.
   Лиза -- изящно скромная в приемах и одежде 30-летняя женщина, слабая, нежная, впечатлительная и наивная.
   В.И.Каренин -- сильный, красивый, свежий лицом, корректный 30-летний человек, говорящий нескоро и вдумчиво.
  

ДЕЙСТВИЕ 1.

(Сцена перегорожена: маленькая комната, спальня, кроватка детская с ребенком, горит ночник. Другая часть: гостиная, кабинет дамский, диван, ширмочки, письменный стол, шифоньер, много портретов. В спальне сидит Лиза и вяжет. В кабинет входит М[а р ь я] В[а с и л ь е в н а].)

(Уютная гостиная. Две двери--одна отворена.)

ЯВЛЕНИЕ I.

Входит М.арья Васильевна, оглядывается, за ней горничная.

Горничная.

  
   Верно, в спальне.
  

Марья Васильевна.

  
   Лиза. (Ждет. Идет к другой двери.)
  

[ЯВЛЕНИЕ II.]

Няня (выходит из затворенной двери).

  
   Лизавета Александровна вышли. Здравствуйте, матушка Марья Васильевна. Вышли, вышли.
  

Марья Васильевна.

  
   Как же мне сказали, что она дома?
  

Няня.

  
   Горничная не знает, они задним ходом пошли. Ох-ох-о!
  

Марья Васильевна.

  
   Как, теперь, ночью?
  

Няня (вздыхает).

  
   Так прогуляться вышли.
  

Марья Васильевна (вглядывается в лицо няни).

  
   А что же, разве Федор Васильич опять?..
  

Няня (вздыхает).

  
   Что же ему делается. Только и знает, что гулять -- проматывать денежки, да еще и не свои.
  

Марья Васильевна.

  
   Да неужели?
  

Няня.

  
   Не глядели бы глаза, измучал он ее.
  

Марья Васильевна,

  
   Куда же она пошла?
  

Няня.

  
   Его ли искать, или так, уж не знаю. Да легко ли, увез деньги, да и прощай, второй день нету... Должно поехала его разыскивать.
  

Марья Васильевна.

  
   Как же я ее не встретила.
  

Няня.

  
   Да она уж с часок как вышла. Посидите. Может и вернется скоро. Хоть разговорите ее.
  

Марья Васильевна.

  
   А здоровье ее как?
  

Няня.

  
   Хорошего мало от такой жизни. Изболело сердце, на нее глядя.
  

Марья Васильевна.

  
   Что же у них ничего не было -- ссоры...
  

Няня.

  
   Какая же от Лизаньки ссора? От нее кроме добра никто не видал. Ох, беспутный он человек.
  

Марья Васильевна.

  
   Но разве он беспутный?
  

Н я н я.

  
   А то какой же.
  

Марья Васильевна.

  
   Да ведь он добрый.
  

Няня.

  
   Это какая же доброта? Обещался, клялся. А теперь вот вторые сутки крутит где-то да еще с чужими деньгами.
  

Марья Васильевна.

  
   Да не может быть.
  

Няня.

  
   Вот те и не может быть. Деньги присланы от брата -- проценты. Ох, непутевый человек!
  
  

[ЯВЛЕНИЕ III].

  

Входит Лизав кофточке, шляпе, теплых ботинках и усталая бросается на кресло.

  

Лиза (не видит Марьи Васильевны. К няне).

  
   Ох, голова болит.
  

Няня.

  
   Да вы ложитесь.
  

Лиза.

  
   Я не могу. (Замечает Марью Васильевну.) Ах, Маша, это ужасно (плачет).
  

Марья Васильевна.

  
   Да, я слышала. Няня говорила. Где же он?
  

Лиза.

  
   Никто не знает (рыдает).
  

Марья Васильевна.

  
   Лиза! полно. Ведь нет никакой причины... отчаиваться...
  

Лиза, не отвечая, отрицательно качает головой.

  
   Если бы он тебя не любил. А то ведь ты знаешь, что он весь твой, что это только увлеченье. Верно, опять Афросимов.
  

Лиза утвердительно кивает головой.

  
   Верно, опять цыгане?
  

Лиза.

  
   Да. Я узнала через извощика. Они обедали с Афросимовым, а потом уехали к цыганам.
  

Марья Васильевна.

  
   Ну, что же так отчаиваться. Ну, увлекся.
  

Лиза.

  
   Но тут хуже. Тут деньги, которые дядя прислал. И я всего боюсь.
  

Марья Васильевна.

  
   Да, но ведь он знает, что деньги будут отданы.
  

Лиза.

  
   Главное вино. Это ужасное вино. Зачем лишать себя человеческого образа...
  

Марья Васильевна.

  
   Да, но ведь ты сама говорила, что теперь это стало реже.
  

Лиза.

  
   Да, но если ему это нужно. Вот это-то и ужасно. Я вижу, что он не удовлетворен жизнью. Это-то и ужасно. Я не могу дать ему того, что он хочет. Он вечно страдает. Я вижу это. И это страдание проходит только, когда он выпьет, и только тогда он забывает то, что его мучает, но зато забывает и меня и всё. А когда он всё забывает, я не знаю, что он может сделать. Я всего боюсь.
  

Марья Васильевна.

  
   Нет, этого не может быть.
  

Лиза.

  
   Ах, с ним всё может быть. Если бы я не любила его. А то мне и себя жалко, и его жалко, и... обидно. За что?
  

Марья Васильевна.

  
   Что делать?
  

Лиза.

  
   Вот это-то я и думаю. Найти его. Я хотела ехать к цыганам, но потом испугалась.
  

Марья Васильевна.

  
   Да, разумеется, нельзя.
  

Лиза.

  
   А так оставаться тоже ужасно.
  

Марья Васильевна.

  
   Знаешь что? Ведь я нынче дала rendez-vous у тебя Каренину -- Виктору Ивановичу. Он сейчас придет.
  

Лиза.

  
   Ах, зачем ты позвала его нынче. Мне не до гостей, а сказать всё свое унижение ему, чужому человеку...
  

Марья Васильевна.

  
   Он тебе меньше чужой, чем кто бы то ни было. Может быть, он тебе чужой, но ты-то ему не чужая...
  

Лиза.

  
   Перестань, глупости. Если бы это и было, то raison de plus (1) не говорить ему.
  

Марья Васильевна.

  
   Говори, не говори, он знает. И он один из тех людей твердых, даже холодных, но таких, которые раз полюбили и полюбили той чистой...
  

Лиза.

  
   Я прошу тебя не говорить мне про это. Мой муж может... одним словом: мне больше, чем когда-нибудь хочется, нужно быть безупречной перед мужем, а говорить про то, про что ты говоришь, слушать это мне стыдно, и я чувствую, что это дурно.
  

Марья Васильевна.

  
   Ну, ты знаешь, что у меня на этот счет другое убеждение, что любовь и чистая никогда не может быть веч[ная], но envisagez ce don't j'ai parle comme non avenu, (2) я просто предлагаю тебе обратиться к Каренину, как к вашему общему хорошему знакомому, товарищу и другу твоего мужа.
  

Лиза.

  
   Обратиться в чем?
  

Марья Васильевна.

  
   Просить его съездить сыскать Федю и привезти, если можно.
  
   (1) [тем больше оснований]
   (2) [будем считать мои слова как бы несказанными,]
  

Лиза.

  
   Почему он?
  

Марья Васильевна.

  
   А, во-первых, потому, что он имеет больше всех на него. влияние (звонок}, и, во-вторых, потому, что он тут.
  

Лиза.

  
   Ты думаешь, что он может найти и привезти его?
  

Марь Васильевна.

  
   Я уверена.
  

[ЯВЛЕНИЕ IV.]

Горничная (входит и докладывает).

Каренин, Виктор Иванович.

Марья Васильевна (к Лизе).

  
   Просить?
  

Лиза.

  
   Проси. (К Марье Васильевне.) Ты прими его, а я сейчас пройду к себе. Я растрепана и глаза заплаканы.
  

Марья Васильевна.

  
   Я поговорю с ним.
  

Лиза.

  
   Не знаю, хорошо ли это? (Уходит.)
  

ЯВЛЕНИЕ V.

Марья Васильевна одна, потом входит Каренин..

Каренин (оглядывается, здоровается).

  
   А Лизавета Алекс[андровна?]
  

Марья Васильевна.

  
   Она дома, не совсем здорова.
  

Каренин.

  
   Что же с Лизаветой Алекс[андровной?] Что-нибудь серьезное?
  

Марья Васильевна.

  
   И да, и нет. Вы знаете, она всегда слаба. А теперь... Ну, да я вам, как другу дома, скажу всё. Je vous prie de croire que je suis authorisee. (1) Она расстроена и почти больна от Феди..
  
      -- [Прошу вас серить, что я уполномочена.]
  
  

К а р е н и н.

  
   А что? Неужели?
  

Марья Васильевна.

  
   Да, и, главное, он уехал с деньгами, довольно большими и не своими.
  

К а р е н и н.

  
   Да неужели?
  

Марья Васильевна.

  
   И очень. Ну, что же делать. Лиза думает, что он у цыган, и думает, что если бы ему напомнить, остановить, он бы вернулся. Деньги, разумеется, будут заплачены, но ее мучает это его падение -- его душевное состояние.
  

К а р е н и н.

  
   Как это на нее похоже: видеть только чужие страдания, а не свои. Да.
  

Марья Васильевна.

  
   Я подала ей мысль просить вас поехать. Она не соглашалась на это.
  

К а р е н и н.

  
   Меня? Да, разумеется, буду только счастлив... (в это время входит Лиза). Буду только счастлив, если могу служить вам (подходит и целует ее руку).
  

[ЯВЛЕНИЕ VI.]

Лиза.

   Я не хотела этого, но мне очень тяжело, но ведь вы можете найти его. И он наверное вас послушает.
  

К а р е н и н (берет шляпу).

  
   Где вы думаете, что я найду его?
  

Лиза.

  
   Извощик сказал няне, что он остался в Грузинах с Петровым. Только мне. ужасно совестно.
  

К а р е н и н.

  
   Только бы я мог сделать. Ведь он мне тоже дорог, и я никогда не переставал любить его. Но простите меня. Это дело, и для дела нужно знать все его условия. Что он? Где он? Что вы знаете. Скажите мне. И сейчас лечу и делаю всё, всё, что могу.
  

Лиза.

  
   Ах, как это больно! Как трудно.
  

К а р е н и н.

  
   Не торопитесь. (Берет альбом, смотрит.) Я слушаю...
  

Лиза.

  
   Ну, вот. Вы ведь знаете его. Это было еще до праздников, был такой период, и он так много истратил денег, что надо было занять, и мы заложили разные вещи.
  

Марья Васильевна.

  
   То есть твои бриллианты.
  

Лиза.

  
   Всё равно, что заложили. Но только на днях получили деньги, и он взял эти деньги, поехал выкупать. Только что он выходит, навстречу этот ужасный Паша Афросимов. Вы знаете?
  

К а р е н и н.

  
   Знаю и для меня вечная загадка, как такой тонкий, умный, поэтический человек, как Федя, может водиться с такими людьми, как этот Паша?
  

Лиза.

  
   А вот водится, и этот ужасный Паша имеет на него влияние.
  

К а р е н и н.

  
   Удивительно, но еще более удивительно, как вы не имеете влияния.
  

Лиза.

  
   Когда они встретились, я подумала, но что же я могла сделать? И так и вышло. К обеду нет, вечером нет. Наконец привозит извощик записку--пишет, чтоб я не беспокоилась, что он, может быть, поедет за город. Следы, которые мы имели, это то, что няня узнала от извощика, что он у цыган.
  

К а р е н и н.

  
   А много было денег?
  

Лиза.

  
   Тысяча триста рублей. Но деньги -- бог с ними. Я всего боюсь. Неужели вы поедете?
  

К а р е н и н.

  
   Сейчас, сию минуту. (Встает.) Если бы вы знали, как вы, ваше семейство близко мне. Прощайте. Во всяком случае извещу вас, нынче до какого часа?
  

Марья Васильевна.

  
   Я буду у нее до часа. И до часа мы ждем вас.
  

К а р е н и н.

  
   Или завтра. (Целует руку, уходит.)
  

[ЯВЛЕНИЕ VII.]

Лиза, Марья Васильевна.

Марья Васильевна.

  
   Не понимаю, не понимаю. Знать, что есть такой человек, как Анатолий Каренин, благородный, 30-летний ребенок, умный, твердый, отдавшийся тебе душой и телом и отталкивать его. Ведь он любит тебя первой и единственной любовью.
  

Лиза.

  
   Во-первых, это неправда, а, во-вторых, если бы это и была правда, что мне за дело?
  

Марья Васильевна.

  
   А то дело, что он тебе близок.
  

Лиза.

  
   Для меня никого нет, кроме Феди.
  

Марья Васильевна.

  
   Всё равно, что сказать, что я люблю апельсины, как же мне любить атлас. Я люблю и апельсины, и атлас. Ты любишь его.
  

Лиза.

  
   Маша, мы поссоримся, если ты будешь говорить это.
  

Марья Васильевна.

  
   А я говорю, что любишь и хорошо делаешь.
  

Лиза (озлобленно).

  
   Как ты можешь говорить такие гадости и глупости? И за что ты мучаешь меня? Мне и так тяжело (убегает в слезах).
  

Марья Васильевна пожимает плечами и улыбается.

  

Занавес.

  

(КАРТИНА) 2-я.

Комната у цыган. Хор поет цыганскую песню. Федя сидит у стола (на столе шампанское и стаканы). А ф р е м о в сидит на полу, офицер у стола и музыкант записывает.

Федя (к музыканту).

  
   Не запишешь, нельзя. Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля. (Песня кончается.) Ну, теперь "Час роковой". Маша! Бери гитару. (Садится перед ней и, смотрит ей в глаза. Маша поет.) А, какова! Прелесть.
  

А ф р е м о в (вскакивает).

  
   Ну, мою!
  
   Цыгане запевают веселую плясовую. Афремов делает выходку. Цыгане и одобрительно улыбаются и, продолжая петь, хлопают. Садится. Песня кончается.
  

1-й цыган.

Ай, да М. А., настоящий цыган.

Федя.

  
   Матреша, старинную Ночку. Хочу Ночку, хочу плакать. (Матреша поет хриплым голосом. Федя махает руками, плачет.) Ну, что ваш Бетховен.
  

Афремов.

  
   А "Слышишь". Разве плохо? (Берет гитару. Поет в два голоса с Катей.)
  

Федя (подсаживается к Маше, облокачивает ей о плечо голову).

  
   Это глупости, только портит впечатление.
  

Маша.

  
   Что же, пускай поют. Они хорошо делают. А что я вас просила...
  

Федя.

  
   Что? Денег? (Вынимая из кармана штанов.) На, на!
  

Маша смеется, берет деньги и показывает цыганам. Песня кончается.

  
   Ну, отдохните.
  

Цыгане, цыганки уходят. Остаются парочки: Афремов с Катей, офицер с Гашей, музыкант пишет, цыган перебирает вальс на гитаре.

  
   И зачем может доходить человек до этого восторга, а поможет продолжать его. Ах, хорошо! Хорошо тебе? Ну поцелуй. (Маша целует его.)
  

Входит цыган.

  

Ц ы г а н (к Феде).

  
   Вас барин спрашивает.
  

Федя.

  
   Какой барин?
  

Цыган.

  
   Барин значительный (барорай).
  

Федя.

  
   Ну что же, зови.
  

Цыган.

  
   Просит вас одних. Чтобы вы вышли.
  

Федя (встает, шатаясь).

  
   Ну, ладно. (Цыганам.) Да вы здесь оставайтесь. А наши уйдут.
  

Говор по-цыгански. Все уходят.

  
   Ну и прекрасно. Передохните и потом еще раз "Лён", а потом спать. Зови.
  

Входит Каренин в шубе. Оглядывается строго.

  
   А, Виктор! Вот кого не ждал. Раздевайся. Вот ты говоришь цыгане не музыка, спроси Кроля. Они сначала тебе споют. (Кричит.) Чавалы!
  

Каренин.

  
   Je voudrais vous parler sans temoins. (1)
  

Входит цыган.

  

Цыган.

  
   Вы чего?
  

Федя.

  
   Ничего, ничего, пойте. (К Каренину.) Снимай, снимай!
  

Каренин (снимает шубу, подходит близко).

  
   Je viens de chez vous. Votre femme m'a charger de cette letter et puis...(2)
  
   (1) [Я бы хотел поговорить без свидетелей.]
   (2) [Я только что от вас. Твоя жена меня послала с этим письмом и затем...]
  

Федя (берет письмо, читает. Хмурится, потом ласково улыбается).

  
   Послушай, Каренин. Ты ведь знаешь, что в этом письме.
  

К а р е н и н.

  
   Знаю. И хочу сказать...
  

Федя.

  
   Постой, постой. Ты, пожалуйста, не думай, что я пьян и мои слова невменяемы, т. е. я невменяем. Я пьян, но в этом деле вижу всё ясно, ясно. Ну что же тебе поручено сказать?
  

Каренин.

  
   Мне поручено найти тебя и сказать тебе, что она... ждет тебя. Просит тебя всё забыть и вернуться.
  

Федя (слушает молча, глядя ему в лицо).

  
   Я все-таки не понимаю, почему ты?
  

Каренин.

  
   Л. А. прислала за мной и просила меня...
  

Федя.

  
   Так...
  

Каренин.

  
   Но я не столько от имени твоей жены, сколько сам от себя прошу тебя: поедем домой.
  

Федя

  
   Ты лучше меня. Какой вздор. Лучше меня не трудно быть. Я негодяй, а ты хороший, хороший человек. И от этого самого я не изменю своего решения. И не от этого. Я просто не могу и не хочу.
  

Каренин.

  
   Федя, поедем ко мне. Заснешь. А завтра...
  

Федя.

  
   А завтра что? Всё буду я -- я, а она -- она. Нет. <А потом. деньги.
  

Каренин.

  
   Что ж, по крайней мере то, что осталось, привезешь.
  

Федя.

  
   Что осталось? Мало осталось. (Вынимает из кармана бумажки.) Нет, Виктор, нельзя мне ехать. Нельзя. Теперь, сейчас нельзя.
  

К а р е н и н.

  
   Всякая минута неизвестности для нее ужасна.
  

Ф е д я.

  
   Теперь? Не могу. Да и вообще не могу (подходит к столу и пьет.) Зуб лучше сразу выдернуть. Я ведь говорил, что если я опять не сдержу слова, то чтобы она бросила меня. Я не сдержал, и кончено.
  

К а р е н и н.

  
   Для тебя, но не для нее.
  

Федя.

  
   Удивительно, что ты заботишься о том, чтобы наш брак был не нарушен. (Каренин хочет что-то сказать. Федя перебивает его.) Ты послушай, как она поет Лён. Маша! Ты послушай..
  

Цыгане сходятся.

Маша (шопотом).

  
   Повеличать бы.
  

Федя (смеется).

  
   Величать: Виктор, сударь Михайлович. (Каренин сконфуженно слушает, потом спрашивает, сколько дать.)
  

Федя.

  
   Дай 25. (Каренин дает.) Чудесно! Теперь Лён (оглядывается). Удрал Каренин. Ну, чорт с ним. (Цыгане разбредаются. Федя садится с Машей.). Ты знаешь, кто это?
  

Маша.

  
   Слышала фамилию.
  

Федя.

  
   Это превосходный человек. Он приезжал звать меня домой к жене. Она меня, дурака, любит, а я вот что делаю.
  

Маша.

  
   Что же, это нехорошо. Надо к ней ехать. Надо ее пожалеть.
  

Федя.

  
   Ты думаешь надо? (1) А я думаю, не надо.
  

М а ш а.

  
   Известно, коли не любишь, так и не надо. Только любовь дорога.
  

Федя.

  
   А ты почем знаешь?
  

Маша.

  
   Должно знаю.
  

Федя.

  
   Ну поцелуй меня. Чавалы. Еще Лён, и тогда шабаш. (Начинают петь.) Ах, хорошо. Кабы только не просыпаться, так и помереть.
  

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ 3-ье.

Федя (один, лежит на диване -- читает и курит. Останавливается и смотрит, изредка проговаривает).

Скверно! Очень скверно! Ну что же можно... Скверно.

  

За дверью раздается фортепьяно и пение.

Входит извозчик.

  

[Извозчик.]

  
   Что ж, Ф. В., надо бы получить. 5-й день.
  

Федя.

  
   Всё, получи...
  

Входит Афросимов.

Афросимов.

  
   Ах ты злодей этакий. Лежит спокойно, почивает.
  

Федя.

  
   А что?
  

Афросимов.

  
   Да как же. Мы всю Москву обегали, тебя ищем, как иголку в стогу -- ха-ха-ха, а он спрятался в каком-то. Мадриде, ха-ха-ха. Кабы не цыган, ни за что бы не нашли.
  

Федя.

  
   Да зачем я тебе нужен?
  
      -- Зачеркнуто: Как пожалеть-то? Может я ее обуза.
  
  

Афросимов.

  
   Ну, полно, полно, разве так делают с друзьями? Я ведь всё знаю.
  

Федя.

  
   Ну, а знаешь, так нечего меня и искать было. Я нарочно ушел, чтобы меня не нашли.
  

Афросимов.

  
   Вот вздор. От меня не уйдешь. Ха-ха-ха. Везде с тобой, в огонь и в воду. Ха-ха-ха. Что ж, позавтракаем? (1)
  

Федя.

  
   Я никуда не поеду.
  

Афросимов.

  
   Ну так здесь... Эй... (Входит лакей.) Ну, принеси ты водки, селедки, красного. На--деньги, возьми моего извозчика. (К Феде.) Я к тебе по делу.
  

Федя.

  
   Послушай, Паша, если это касается моих отношений с женой...
  

Афросимов.

  
   Разумеется, касается. Ха-ха-ха.
  

Федя.

  
   Так я прошу тебя. Ты это оставь. Мое решение неиз менно.
  

Афросимов.

  
   Ecoutez, mon cher. (2) Это всё ты не то говоришь. Зачем эти крайности. Ну, положим, ну что же тут такого. Смотри, как моя Марья Евгеньевна живет и ничего. Так живи, как хочешь, а decorum (3) дома надо блюсти pour les enfants. (4) А то что ж вдруг такой esclandre, (5) из-за чего бросаешь дом. Мое правило vivre et laisser vivre. 6 Ха-ха-ха.
  
  
      -- Зачеркнуто:
  

Федя.

  
   Да ты уже выпил?
  

Афросимов.

  
   Выпил, не выпил, всё равно, только я по делу, не один. Ты знаешь кто со мной? ждет внизу. А, удивил. Ха-ха-ха!
   (2) [Послушай, дорогой.]
   (3) [приличие]
   (4) ради детей.]
   (5) [скандал,]
   (6) [жить и жить давать другим.] .
  

Федя (сосредоточенно смотрит мимо).

  
   Паша, я тебя очень прошу. Я тебя люблю, ты знаешь, и люблю не только как товарища, но люблю как хорошего доброго человека.
  

Афросимов.

  
   Друга...
  

Федя.

  
   Да и друга. Но именно как друга я прошу тебя. Оставь меня и не вмешивайся в это тяжелое и трудное, очень трудное дело. (1)
  

Афросимов.

  
   Так и решил -- не вернешься?
  

Федя.

  
   Нет.
  

Пьют.

Афросимов.

   Что ж будешь делать?
  

Федя.

  
   Я? Да ничего; что выйдет, то и будет. Одно знаю, что к жене не пойду и ее губить не буду.
  

Афросимов.

  
   По-моему напрасно, а, впрочем, твое дело. (Что же, позавтракать надо.)
  
   (1) Зачеркнуто:
  

Афросимов.

  
   А там к тебе Маша пришла.
  

Федя.

  
   Какая Маша?
  

Афросимов.

  
   Соколова, цыганка.
  

Федя.

  
   Врешь?
  

Афросимов.

  
   Да, да. "Ну что же, -- говорит, -- убегу из хора, ничего мне не нужно. Только Федор Васильевича люблю. И знать ничего не хочу".
  

Федя.

  
   Да, пожалуй.
  

Пьют.

  

А ф р о с и м о в.

  
   А знаешь, я вчера заезжал к чавалам. Маша про тебя спрашивала всё. "Что, -- я говорю, -- влюблена?" "Да, -- говорит,--очень влюблена". Ха-ха-ха. А знаешь, она вправду полюбила. Ведь эта женщина единственная.
  

Пьют.>

  

Федя.

  
   Какая милая девочка -- вот сердце...
  
  
  

* N 3 (рук. N 8).

  
  

(ДЕЙСТВИЕ 1-е.

Сцена представляет кабинет дамский: мягкая мебель, письменный стол, портреты и веера. Саша (сестра Лизы) читает. (Звонок.) Саша вскакивает и бежит к двери, в то же время Лиза быстро выходит из детской.

Саша.

  
   Иду, иду.
  

Лиза.

  
   Саша, посмотри кто и скажи мне. Верно, няня.
  

Саша (от двери).

  
   Сейчас, сейчас. Няня не звонила бы. А это кто-то подъехал, верно, мама. Что же Коля?
  

Лиза.

  
   Заснул теперь.
  

Саша уходит. Лиза остается, прислушивается. (Из детской голос ребенка: мама.)

  

Лиза.

  
   Ах, боже мой, боже мой. Господи помилуй.
  

Саша (возвращается).

  
   Это мама.
  

Лиза.

  
   Ну, что?
  

Саша.

  
   Не нашла нигде. Она была у Карениных. Там тоже не знают.
  

Лиза.

  
   Ну что, мама?
  

Входит мать.

  

Анна Павловна.

  
   Саша, отпусти, пожалуйста, извозчика, дай ему вот. (Дает деньги.)
  

Лиза.

  
   Ну что, мама?
  

Анна Павловна.

  
   Да хорошего мало, узнала, что они обедали вчера с Еремеевым и куда-то уехали. А куда, никто не знает. А няня не вернулась?
  

Лиза.

  
   Нет еще.
  

Анна Павловна.

  
   Потом была у Карениных.
  

Лиза.

  
   Зачем же к Карениным?
  

Анна Павловна.

  
   Да просила Виктора разыскать его.
  

Лиза.

  
   Зачем его?
  

Анна Павловна (не отвечая).

  
   Виктора дома нет. Я оставила записку.)
  
  
  

* N 4 (рук. NN 9 и 5).

  
  

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

КАРТИНА 1-я.

А н н а П а в л о в н а, полная энергическая дама под 50 лет, сидит в маленькой столовой за чаем и недовольно бормочет: Хорош, очень хорош, Саша, девушка 20 лет, красивая, живая, входит и ищет что-то.

Анна Павловна.

  
   Чего тебе?
  

Саша.

  
   Лиза слышала звонок, прислала спросить кто.
  

Анна Павловна.

  
   Что же она?
  

Саша.

  
   Лиза ужасно беспокоится.
  

Анна Павловна.

  
   Вот уж не стала бы беспокоиться. Я скорее рада, по крайней мере, конец. Надо бросить.
  

Саша.

  
   Ну что, мама, всё одно и то же повторять.
  

Анна Павловна.

  
   Не мигу я этого видеть. Отец семейства, как только попали в руки деньги, так прощай. Это такая гадость. (Звонок.)
  

Саша.

  
   Ну зачем этак говорить?
  

Анна Павловна.

  
   Это Миша Каренин.
  

Саша.

  
   Отчего Миша Каренин?
  

Анна Павловна.

  
   Оттого, что я писала ему, просила приехать.
  

Саша.

  
   Ах, мама, ведь вы знаете, что Лизе это неприятно будет.
  

Анна Павловна.

  
   Не понимаю и не хочу понимать ваших тонкостей. Не могу я спокойно сидеть, смотреть на ее страдания. Надо что-нибудь делать.
  

Горничная (входит).

  
   Г[осподи]н Каренин.
  

Анна Павловна.

  
   Проси сюда.
  

Саша.

  
   Я боюсь, что Лизе это будет неприятно.
  

Анна Павловна.

  
   Поверь, что я ее больше тебя люблю и что делаю, то для нее. Если бы я не любила...
  

Входит Каренин, корректный, свежий и сильный юноша (1) с медленными движениями, (2) робкий и нежный.

Каренин (здоровается, целует руку Анны Павловны).

  
   Вы прислали мне записку, что желаете меня видеть, и я позволил себе, несмотря на поздний час, приехать. Чем могу служить?
  

Анна Павловна.

  
   И прекрасно сделали. Благодарю вас. У нас очень, очень грустно.
  

К а р е н и н.

  
   Неужели опять?
  

Анна Павловна.

  
   Да, опять уехал с деньгами и про[падает] второй день и не може[м] найти. Вот я и решилась просить вас.
  

К а р е н и н.

  
   Я весь к вашим услугам. Что могу...
  

Саша морщится, недовольно махает руками (и уходит).

  

Анна Павловна.

  
   Он б[ыл] ваш друг, но, простите меня, хоть он и мне зять, это простой негодяй...
  

К а р е н и н.

  
   Он слабый человек, но...
  

Анна Павловна.

  
   Тут не слабость, а подлость...
  

К ар е н и н.

  
   Ну, я не думаю, вы сами не думаете это.
  

Анна Павловна.

  
   Всё старая история, пьянство, цыганство, все гадости, которые в первый раз простительны, во второй раз становятся гадки, а когда они повторяются постоянно (все более и более горячась), когда это сделалось не только привычкой, но самой жизнью, когда ни просьбы, ни слезы, ни страдания жены не могут удержать, тогда этому нет названия...
  

К а р е н и н.

  
   Но теперь, в настоящую минуту, что именно...
  
   (1) Зачеркнуто: 30-летний человек
   (2) Зач.: говорящий вдумчиво и приятно внушительно.
  

Анна Павловна.

  
   А то, что он получил деньги и не свои, а деньги, присланные дядей для выкупа его же просроченного и заложенного именья и с этими деньгами со вчерашнего дня пропал, и мы искали везде, по всем и нигде не могли найти его. Только сейчас, вечером, няня наша догадалась разыскать извозчиков каких-то. Какой-то Турецкий, который возил их, и мы узнали от этого Турецкого, что он у цыган и ночевал там. Должен быть там и теперь.
  

К а р е н и н.

  
   Так что же вы хотите, чтобы я съездил туда и привез его?
  

Анна Павловна.

  
   Я собственно ничего не хочу. Я убедилась, что кроме мучений и всякого рода страданий для Лизы от этого человека ничего не будет.
  

К а р е н и н.

  
   Я думаю, что судья в этом деле одна Лизавета Александровна.
  

Анна Павловна.

  
   Нет, она ослеплена. Мне же видно, как он равномерно и наверно губит ее и будущность ребенка... Вы друг семьи, и я могу сказать вам всё. Ведь эти эскапады повторялись десятки раз. После них раскаяния, тишина, обещания... и опять то же. Последний раз он сам сказал, что пусть она оставит его, если это повторится. (1)
  

К а р е н и н.

  
   То есть как же?
  

Анна Павловна.

  
   Я поняла так, что он готов дать ей развод. И я прямо желала бы этого, любя свою дочь.
  

К а р е н и н.

  
   Да, но она не хочет этого.
  

Анна Павловна.

  
   То-то и дело. И потому мое demande (2) к вам совершенно бескорыстно. Если я прошу вас съездить к нему и узнать, где он и что с ним, то я прошу не для себя, а для нее, зная ее бесконечную доброту.
  
      -- Сбоку основного текста приписано:
   Она боится, что это значит полный разрыв. Я бы рада была, а она мучается. Положим, надо решительно узнать.
   (2) [просьба]
  

К а р е н и н.

  
   Я думаю, главное, любовь к нему.
  

Анна Павловна.

  
   Да, разумеется. Так вы согласны съездить увидать его, узнать, что он и что он думает.
  

К а р е н и н.

  
   Разумеется, сейчас, сию минуту поеду. Только простите меня, я бы хотел знать, как Лиз[авета] Ал[ександровна] смотрит на это.
  

Анна Павловна.

  
   Лиза? Разумеется, она будет рада. Я сейчас позову ее.
  

К а р е н и н.

  
   Но куда же ехать? Где он теперь? Ведь я не знаю, где живут и какие цыгане?
  

Анна Павловна.

  
   А это вам скажет извозчик. Я нарочно оставила его здесь. Сама позову его сюда.
  

К а р е н и н.

  
   Я думаю, мне лучше сойти к нему.
  

Анна Павловна.

  
   Нет, нет. Я сама еще поговорю с ним.
  

Саша (идет в дверь).

  
   Я позову его.
  

Анна Павловна.

  
   Да, да. А я позову Лизу. Пусть она сама вам скажет.
  

К а р е н и н.

  
   Но если Л[изавета] А[лександровна] нездоровы, то я бы был в отчаянии беспокоить ее.
  

Анна Павловна.

  
   Нет, я думаю, что она сойдет к вам. Она ведь всего боится, так что для нее важно то, что вы увидите его, узнаете, что он жив, эта драгоценность. Это ее ослепление -- любить такого человека! Его можно только презирать.
  

К а р е н и н.

  
   Я боюсь, что вы несправедливы к Феде. Я ведь с ним друг детства, и знаю, и высоко ценю его не только ум, чутко[сть], талантливость, но золотое сердце и потому никак не могу разделять вашего взгляда на него.
  

Анна Павловна.

  
   Вот это его искусство -- обойти, обворожить всех.
  

К а р е н и н.

  
   Только одного не понимаю, (как он может заставлять страдать такую женщ[ину]...)
  

Анна Павловна.

  
   Как он может быть так жесток, так заставлять страдать. Это такое существо...
  

Входит извозчик-лихач, неся полы кафтана, в усах без боро[ды], с пуговицами на спине.

Анна Павловна.

  
   Ты ведь Турецкий?
  

И з в о з ч и к.

  
   Так точно.
  

Анна Павловна.

  
   Так вот расскажи барину всё, что ты знаешь про Фед[ора] Васильевича]. Ты ведь к нему поедешь.
  

И з в о з ч и к.

  
   Так точно, я за ним теперь.
  

К а р е н и н.

  
   Так можешь свезти и меня?
  

И з в о з ч и к.

  
   С нашим удовольствием.
  

Анна Павловна.

  
   Так я пойду, Лизу позову, а вы расспросите его всё, что нуж[но]. (Уходит.)
  

К а р е н и н.

  
   Так вы знаете Фед[ора] Пав[ловича]?
  

И з в о з ч и к.

  
   Как же нам не знать, самые знакомые господа, еще когда они не женаты были, езжали с нами.
  

К а р е н и н.

  
   Так вы знаете про него?
  

И з в о з ч и к.

  
   Что зна[ем]? Вчерась взяли меня и поехали в банк. По дороге встречаем] Мих[аила] Андреевича].
  

Каренин.

  
   Вы с ним и ездили?
  

И з в о з ч и к.

  
   Так точно. Вчерашний день с выставки спервоначала в банк. Из банка встретили Мих[аила] Андреевича] Еремеева. На бега поехали, а оттуда в Эрмитаж. Там они кушали. Я перепрег лошадь, чайку попил, в 8-м часу возил в Стрельну. Из Стрельни к Соколову. А оттуда отпустили, приказали утром к Мих[аилу] Андреевичу]. Нынче, значит, в 9-м часу выехали, кушали опять в Московском из -- Грузины. Оттуда послали за вином и отпустили до 12 часа.
  

Выходят Анна Павловна, Лиза.

  

К а р е н и н (извозчику).

  
   Хорошо, так вы подождите, я пойду сейчас.
  

И з в о з ч и к.

  
   Слушаюсь. (Уходит.)
  

Каренин здоровается за руку с Лизой.

  

Анна Павловна.

  
   Ну что ж, расспросили?
  

Каренин.

  
   Расспросил. Всё, как и вы говорили. (К Лизе.) Анна Павловна дает мне поручение, которое я готов исполнить. Что мне сказать ему?
  

Лиза.

  
   Ах, как это тяжело. Зачем вам ехать?
  

Анна Павловна.

  
   Кто же поедет? Я не поеду по разным вертепам, где он находится. Тем более тебе нельзя ехать. Кто же- поедет?
  

Каренин.

  
   Если я поеду с поручением от вас, то мое влияние будет сильнее, но если бы я узнал про это--не от вас,--я все-таки поехал бы и постарался бы вырвать его, дать ему опомниться.
  

Анна Павловна (перебивая).

  
   Как же, опомнится он. А если и опомнится, на две недели уж это.
  
   Саша.
  
   Мама, да дайте же Виктору Ивано[вичу] досказать.
  

К а р е н и н.

  
   Я только хотел сказать, что Федя мой друг и я, кроме того, что желал бы сделать вам приятное, для себя, для него сделал бы, что могу.
  

Лиза.

  
   Да я, потому что вы его друг и он любит вас, я рада, что вы поедете, но...
  

К а р е н и н.

  
   Но почему вы не рады?
  

Лиза.

  
   Я не сказала, что не рада, но, прост[ите], почему именно вы... Но все-таки я вам буду благодарна. И еще... скажите ему, чтобы он не думал о том, что было говорено. Это он говорил, а не я.
  

Анна Павловна.

  
   То есть, что всё, что он делает, очень мило и пускай продолжает.
  

Лиза (укоризненно).

  
   Мама! Я не говорю, что это хорошо, что это не больно, но я не могу...
  

Анна Павловна.

  
   А я могу. И если бы он знал, что ты бросишь его, он бы задумался. А теперь всё равно, рано или поздно ты все-таки бросишь его.
  

Лиза.

  
   Никогда.
  

Анна Павловна.

  
   Ну, не ты, так он бросит. Du train que cela va. (1)
  

Саша.

  
   Мама, да дайте Лизе сказать.
  

Анна Павловна.

  
   Если бы ты была не ты, а на твоем месте другая жена, которая так же, как он, искала бы увеселений...
  
      -- [При том, как это идет.]
  
  

Саша.

  
   Да ведь этого нет.
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Если бы он знал, что его жена, сейчас она заброшена им, может полюбить другого человека...
  

Лиза (смущенная).

  
   Мама, ради бога... (К Каренину.) Так, пожалуйста, скажите ему, что одно, о чем я прошу, это чтоб он вернулся.
  

Анна Павловна.

  
   А от меня скажите, что его сечь мало. Да еще возьмите у него деньги, все, если остались.
  

Каренин смотрит вопросительно на Лизу.

  

Лиза.

  
   Да я тоже боюсь, что пока будут деньги...
  

Каренин (встает).

  
   Так я еду. И ответ вам дам или нынче же, если он приедет со мной. Или завтра, если я его не застану, или...
  

Анна Павловна.

  
   Если он не в своем виде, не возите. Я боюсь пьяных. А отберите деньги. Вот мой совет и оставьте его там высыпаться.
  

Лиза плачет.

  

К а р е н и н.

  
   Постараюсь сделать как можно лучше. До свиданья. (Прощается и уходит.)
  

Лиза.

  
   Мама, зачем вы так говорите, и при нем. И зачем вы выписали Каренина.
  

Анна Павловна.

  
   Затем, чтобы он привез его. Вот он поедет и привезет.
  

Лиза.

  
   Вы знаете, что это последний человек, к к[оторому] бы я хотела обратиться, а вы именно Виктора Каренина выписали, его вводите в интимные, тяжелые стороны нашей жизни. Мне это ужасно, ужасно больно.
  

Анна Павловна.

  
   Оттого, что он тебе делал предложение и влюблен в тебя?
  

Лиза.

  
   Ах, мама. Не говорите этого. Ведь этого нет.
  

Анна Павловна.

  
   Напротив. Пускай твой Федя видит, что есть люди, мизинца к[оторых] он не стоит, к[оторые] могли бы оценить.
  

Лиза.

  
   Вы ведь знаете, что для меня никого не существует, кроме моего мужа.
  

Анна П а в л ов н а.

  
   Вот это-то и жалко. Если бы он видел, что может тебя потерять, было бы другое. Ох, если бы я была на твоем месте, давно бы уже я бросила эту тряпку. Что он за муж? Каренин, вот это человек -- нравственный, чистый, твердый. Раз полюбил и навсегда...
  

Лиза.

  
   Как вам не жалко меня. Мне и так тяжело. А вы говорите мне всё, что только, можно сказать мне самого тяжелого.
  

Анна Павловна.

  
   Я говорю, что есть, что ты сама чувствуешь.
  

Лиза (плачет).

  
   Мама, это безжалостно. Это гадко. Зачем вы меня мучаете. Я всё могу перенести, только не это. Зачем?
  

Анна Павловна.

  
   Зачем я приехала к тебе, зачем живу с тобой? Что же, прогони меня, живи с своим негодяем-мужем.
  

Лиза (вскрикивает).

  
   Он не негодяй, а самый лучший человек, к[оторого] я люблю больше всех в мире. Оставьте, оставьте меня. (Уходит в слезах.)
  

Анна Павловна.

  
   Вот это хорошо! Я же виновата. Измучить меня, и я же виновата, за то, что люблю ее и не могу видеть ее страданий.
  

Саша.

  
   Да зачем вы говорите Лизе про Каренина и про его чувства. Это самое больное место.
  

Анна Па в л о в н а.

  
   Отчего больное? Оттого, что он любит ее?
  

Саша.

  
   Она знает это, знает, что он дружен с Федей, и никогда не говорит, не позволяет себе думать об этом. И вдруг вы прямо говорите, что ей надо развестись и выйти за Кар[енина].
  

Анна Павловна.

  
   Никогда я не говорила это.
  

Саша.

  
   Ну да, почти что.
  

Анна Павловна.

  
   Если бы и говорила, то, разумеется, самое лучшее, что она могла бы сделать. Конечно, в тысячу раз лучше, чем продолжать жить с этим пьяным негодяем.
  

Саша.

  
   Разве можно так называть Федю? Это такая чистая душа, такой человек удивительный.
  

Анна Павловна.

  
   В том-то и беда, что он чем-то обворожил вас всех. Все вы влюблены в этого пьяного мерзавца.
  

Лиза (выскакивает из-за двери).

  
   Мама, я не могу допустить, чтобы так говори[ли] про моего мужа.
  

Анна Павловна.

  
   А я не могу называть вещи по имени? И если так, то прощай. Наслаждайся.
  

Саша.

  
   Мама, что вы?
  

Анна Павловна.

  

Нет, с вами я не могу жить. У меня удар сделается. (Уходит.)

  
   Занавес.
  
  

* N 5 (рук. N 10).

  
  

Д[ЕЙСТВИЕ] 1..

Сидят за чаем А[н н а] П[а в л о в н а], мать Лизы и Саши, Л и з а, жена Феди, и С а ш а, девушка.

Лиза (взволнованно).

  
   Мама, ради бога.
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Я только повторяю то, что ты сама же говорила.
  

Лиза (вставая).

  
   Я ничего не говорила, а если говорила, то в сердцах...
  

Анна Павловна.

  
   Нет, ты спокойно говорила, что если будет то же самое, то между вами всё кончено, а теперь посылаешь искать его. Оставь его...
  

Лиза.

  
   Мама, ведь он муж мне.
  

Анна Павловна.

  
   Хорош муж. Как только деньги в руках, так пропали и деньги и сам. Кажется, было решено, он сам говорил, что если это повторится, он не вернется.
  

Л и з а.

  
   А я вам говорю, что я не брошу его, потому что... потому что не могу я без него жить.
  

Анна Павловна.

  
   Чтоб он разорил тебя и твоего ребенка. Делал неверности.
  

Лиза.

  
   Он не делал неверности.
  

Анна Павловна.

  
   Да это ты говоришь, а сама посылаешь искать его. Лиза, будь умн[ой], оставь его. Он обещал дать развод.
  

Лиза.

  
   Мама, ради бога, не говорит[е] этого. Я не могу его оставить. (Уходит.)
  

Саша.

  
   Мама, это хуже так говорить ей.
  

Анна Павловна.

  
   Не понимаю я ее. На ее месте я давно бы оставила его. Je l'aurai pris au mot. (1) Она гораздо была бы счастлив[ее] без него. Что ж она хочет делать?
  

Саша.

  
   Она написала записку Виктору и хочет его просить разыскать Федю и передать ему письмо.
  
      -- [Я бы его поймала на слове.]
  
  

Анна Павловна.

  
   Вот уже чего не понимаю. Человека, к[оторый] влюблен в нее.
  

Саша.

  
   Кто влюблен?
  

Анна Павловна.

  
   Разумеется, Виктор Каренин. И его-то посылать-отыскивать загулявшего мужа? Я думаю, Виктор только того желает, чтоб он совсем пропал.
  

Саша.

  
   А я понимаю Лизу. Виктор друг детства.
  

Анна Павловна.

  
   Знаем мы этих друзей.
  

Саша.

  
   А я знаю, что между ними кроме самой чистой дружбы ничего нет.
  

Анна Павловна.

  
   Теперь, да. Я знаю, что моя дочь знает свои обязанности и не изменит им, как бы ни был противен и развратен муж.
  

Саша.

  
   Зачем вы так говорите? (Звонок.) Верно, это он.
  

Лиза (выходит поспешно).

  
   Кто это?
  

Саша.

  
   Не знаю, только что позвонили.
  

* N 6 (рук: N 11).

ДЕЙСТВИЕ 1.

ЯВЛЕНИЕ 1.

Анна Павловна. Сидит одна за чайным столом и вяжет. Входит Саша.

Анна Павловна.

  
   Ну что? Придет она?
  

Саша.

  
   Нет, она пишет что-то и просила не мешать ей.
  
      -- Зачеркнуто: Саша и Анна Павловна сидят за чаем в столовой.
  
  

Анна Павловна.

  
   Встревожена? Глаза красные?
  

Саша.

  
   Да, очень.
  

Анна Павловна.

  
   Ну, пускай поплачет. Не стоит он ее слез.
  

Саша (горячась).

  
   Вы, мама, право, удивительны. Оставить мужа, отца своего ребенка, и вы хотите, чтоб она была спокойна.
  

А н н а Павловна (сердито).

  
   Ты тоже удивительна. Я мать и для меня, ты знаешь, кроме вас двух, ничего нет на свете. И потому, если я уже радуюсь тому, что моя дочь бросает мужа, значит он стоит того. Надо радоваться, а не печалиться, что можешь освободиться от такого золота.
  

Саша.

  
   Мама. Зачем вы говорите так? Ведь вы знаете, что это неправда. А что он человек честный...
  

Анна Павловна.

  
   Хороша честность. Как только деньги в руках, свои ли, чужие ли...
  

Саша.

  
   Мама. Он никогда чужих не брал.
  

Анна Павловна.

  
   Всё равно, женины.
  

Саша.

  
   Да ведь он же отдал всё жене.
  

Анна Павловна.

  
   Еще бы не отдать, когда он сам знает, что он всё промотает. (1)
  

Саша.

  
   Я только знаю, что это ужасно. Ужасно.
  

Анна Павловна.

  
   По-твоему, не надо было, а надо было ждать, чтоб он всё промотал, и привел бы в дом своих цыганок-любовниц.
  
      -- Зачеркнуто: [Саша.] Что Лиза решила разорвать с ним -- это ее дело...
  
  

Саша.

  
   Нету у него любовниц.
  

Анна Павловна.

  
   Вот то и беда, что он всех вас чем-то обворожил. Только не меня. Нет, шалишь, я его вижу, и он знает это. На месте Лизы я бы не теперь, а уж год тому назад бросила бы его.
  

Саша.

  
   Как вы это говорите легко.
  

Анна Павловна.

  
   Нет, не легко. Мне, матери, видеть дочь разведенной -- не легко. Поверь, что очень но легко. Но всё лучше, чем загубить молодую жизнь и ребенка оставить без ничего. Нет, я бога благодарю, что она теперь решилась, что все кончено. Она молодая, умная, красивая женщина, найдет еще счастье с другим. Слава богу, есть люди получше вашего Федора Васильевича, которые сумеют оценить ее.
  

Саша (которая всё время хочет говорить, но мать перебивает ее).

  
   Ах, мама, это ужасно, что вы говорите. Не может Лиза разорвать с человеком, которого она любила и любит, и быть спокойна. И уж никак не может полюбить другого.
  

Анна Павловна.

  
   Поверь, что полюбит, особенно такого человека, которого она знает и который любит ее, и во всех отношениях в тысячу раз лучше.
  

Саша.

  
   Мама. Это нехорошо. Вы ведь, я знаю, говорите про Виктора Каренина.
  

Анна Павловна.

  
   Разумеется, он любит ее 10 лет.
  

[Саша].

  
   Не думаю, чтобы Лиза когда-нибудь полюбила его как мужа. Это дружба с детства.
  

Анна Павловна.

  
   Знаем мы эту дружбу. Только бы не было препятствий. (1)
  
      -- Зачеркнуто: И теперь я так рада, что, наконец, она покончила. Разумеется, ой будет тяжело, но что же делать? Все лучше отрезать больной член, чем мучаться всю жизнь. Теперь, слава богу.
  
  
  

ЯВЛЕНИЕ 2.

  

Входит горничная.

Анна Павловна.

  
   Что вы? .
  

Горничная.

  
   Барыня посылали дворника с запиской к Виктору Михайловичу.
  

Анна Павловна.

  
   Какая барыня?
  

Горничная.

  
   Лизавета Александровна, барыня. Так Виктор Михайлович приказали сказать, что сейчас сами будут.
  

Анна Павловна (удивленно).

  
   Вот (1) тебе раз. Не понимаю. Саша, поди скажи сестре. А самовар подогреть надо.
  

Горничная берет самовар и уходит.

  

Анна Павловна (к Саше, которая встала и хочет идти).

  
   Как это странно, однако, что она сейчас же и послала за ним.
  

Саша.

  
   Вероятно, дело какое-нибудь.
  

Анна Павловна.

  
   Дело-то дело, но именно его. Я вижу в этом то, что (2) между ними уже есть что-то.
  

Саша.

  
   Ах, мама. Как вы можете думать это? Именно теперь, в такие минуты Лиза уже никак не может думать ни о чем, кроме о своем горе.
  

Анна Павловна.

  
   Это все мы понимаем, а только все-таки она пригласила его. И я очень, очень рада.
  

Саша с досадой махает рукой и уходит.

  
      -- Зачеркнуто: чего не ожидала. Поди, Саша, скажи ей.
  
   Горничная. А еще извозчик Турецкий приехал. Тоже велел барыне доложить.
   Анна Павловна. Какой извозчик?
   Горничная. Он барина, Федора Васильевича вози[т], так за ним тоже барыня посылала.
      -- Зач.: она хочет все-таки, как бы сказать, не то, что намекнуть, а сблизиться теперь...
  
  

ЯВЛЕНИЕ 3.

  

Анна Павловна (одна, покачивает головой и бормочет).

  
   Странно, да, странно. А все-таки...
  

Горничная (входит).

  
   Виктор Михайлович приехали.
  

Анна П а в л о в н а.

  
   Как скоро! Удивительно. Проси же, да скажи барыне.
  

Горничная проходит в внутреннюю дверь.

  

[Анна Павловна.]

  
   И прекрасно. И пускай. И прекрасно, и пускай. Да.
  

ЯВЛЕНИЕ 4-е.

Анна Павловна, В. Каренин и потом Лиза и Саша

Входит В. Каренин, здоровается с Анной Павловной.

  

Каренин (застенчиво, робко).

  
   Лиза, Лизавета Александровна прислала мне записку, чтоб я приехал... Я, разумеется...
  

Анна Павловна.

  
   Она у себя в комнате, или у маленького, не знаю. Сейчас придет. (Грустно.) Да, да, (1) тяжелое время. Вы ведь все знаете (2).
  

К аре н и н.

  
   Как же, вчера мне всё рассказали. Что ж, ничего не было после? (3)
  

Анна Павловна.

  
   Ничего, только то, что он, кажется, понял, что всё кончено, и просил прислать ему белье и вещи.
  

К а р е н и н.

  
   Неужели?
  

Анна Павловна.

  
   Ведь еще прежде было решено, и он сам клялся, что если с ним случится опять такое же, то он не вернется и даст полную свободу жене, -- развод, как она хочет.
  
   (1) Зачеркнуто: Она переживает.
   (2) Зач.: И сочувствие друзей нужно больше, чем когда-нибудь, а вы такой давнишний друг детства.
   К а р е н и и. Да, я знаю. И мне очень жалко обоих. Как мы ни различны по нашим вкусам, я не могу не любить Федю.
   А н на Па в л о в н а. Да, есть-таки люди, которые никому ни на что не нужны, и все их любят. Но вы знаете, что
   (3) Зач.: Анна Павловна. Как же, нынче утром от него явился посланный, оказывается, был у цыган и прислал записку.
  

К а р е н и н.

  
   Как это ужасно и странно.
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Да ведь их брак был уже давно фиктивный, и всё держалось на ниточке. (Молчание.) Ну да, по крайней мере, теперь, слава богу, всё кончено, она (1) свободна, как это ни тяжело. Я все-таки рада, очень рада за нее, за ребенка.
  

К а р е н и н.

  
   Да, (2) но я думаю, что для Лизаветы Александровны это очень тяжело. Она так любила его...
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Ах, ее любовь подверглась таким испытаниям, что едва ли от нее останется что-нибудь. Тут и пьянство, и обманы, и неверности. Разве можно любить такого мужа?
  

К а р е н и н.

  
   Для любви всё можно.
  

Анна Павловна.

  
   Вы говорите --любить, но как же любить такого человека -- тряпку, на которого ни в чем нельзя положиться? Ведь теперь что было (оглядывается на дверь и, торопится рассказать). Дела расстроены, всё заложено, платить нечем. Наконец, дядя присылает 2000, внести проценты. Он едет с этими деньгами и, что же вы думаете, пропадает день, два. (3) Жена сидит с больным ребенком, ждет, и, наконец, получается записка.
  

Входят Саша и Лиза с заплаканными глазами.

Анна Павловна.

  
   Ну вот, Виктор Михайлович явился на твой зов.
  
   К а р е н и н.
  
   Да, меня немного задержали (здоровается с сестрами).
  
   Лиза (вынимает из кармана письмо).
  
   Я вас хочу просить...
  
   Каренин.
  
   Всё, что могу...
  
   (1) Зачеркнуто: послала ему письмо, в котором требует своей свободы, и он согласился.
   (2) Зач.: Весь вопрос в том, насколько любовь Лиз[аветы] Ал[ександровны] сильна к нему. Любовь, если она настоящая, нельзя вырвать из сердца.
   (3) Зач.: и наконец узнали, что он кутит с приятелями, с цыганами.
  

Лиза.

  
   Вы ведь всё знаете.
  

Каренин.

  
   Да, Анна Павловна сейчас говорила мне.
  

Лиза.

  
   Да, так он написал мне письмо. И я... (удерживает слезы) так была оскорблена, так... ну, одним словом, я согласилась разорвать.
  

Анна Павловна.

  
   Надо было сделать это давно.
  

Лиза.

  
   Мама, дайте мне сказать... Я согласилась, но потом, потом... почувствовала, что это дурно с моей стороны, что я по могу. Всё лучше, чем расстаться с ним. Ну, одним словом, одним словом отдайте ему ото письмо. Пожалуйста, Виктор, найдите его и отдайте ему это письмо, покажите... и привезите его...
  

Анна Павловна.

  
   Это безумие. Это значит... Всё опять сначала.
  

Саша.

  
   Мама. Да дайте же Лизе говорить.
  

Анна Павловна.

  
   Вы все рады опять.
  

Лиза.

  
   Скажите ему, чтоб он вернулся, что ничего не было, что всё забыто. (1) Сделайте это из любви к нему и дружбы к нам.
  

К а р е н и н.

  
   Сделаю всё, что могу. (2)
  

Л и з а.

  
   Скажите, что я прошу его всё забыть, и всё забыть и вернуться... И я просила вас потому, что знаю, что вы любите его. Уговорите его. (Жмет ему руку.)
  
   (1) Зачеркнуто: только бы он вернулся.
   (2) Зач.: но где именно он?
   Л и з а. Я узнала всё от извозчика, который видел его, и извозчик этот тут. Он и свезет нас.
  

Анна Павловна.

  
   Лиза, ты с ума сошла. Только что спаслась, опять лезешь в гибель. (К Каренину.) Постойте. Это невозможно.
  

Лиза.

  
   Мама, вы только мучаете и себя и меня. Я не изменю своего намерения. Поезжайте, Виктор Михайлович, пожалуйста. Вы знаете, где он?
  

К а р е н и н.

  
   Я только хотел спросить.
  

Лиза.

  
   Здесь извозчик, который привез письмо. Он оставил его.
  

К а р е н и н.

  
   Очень хорошо.
  

Анна Павловна.

  
   Я не позволю.
  

Лиза.

  
   Мама, оставьте.
  

Анна Павловна.

  
   Это нелепо.
  

Лиза [(к Каренину).)

  
   Прощайте и поезжайте.
  

К а р е н и н.

  
   Сделаю, что могу, и если успею, то нынче же приеду с ним.
  

Анна Павловна.

  
   Он наверное пьян, а я пьяных боюсь. Лиза!
  

Каренин выжидает, потом кланяется и уходит.

Анна Павловна.

  
   Неужели ты серьезно хочешь опять пустить себе в дом эту гадину?
  

Лиза.

  
   Мама, я прошу вас не говорить так про моего мужа.
  
   Анна Павловна.
  
   Он был муж...
  
   Лиза.
  
   Всё равно.
  
   (1) Зачеркнуто: [Л и з а.] Он у Афр. Знаете?
   [К а р е н и н.] Знаю.
  
  
   Анна Павловна.
  
   Мот, пьяница, развратник, и ты не можешь с ним расстаться.
  

Лиза.

  
   За что вы меня мучаете, мне и так тяжело, а вы точно нарочно хотите...
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Я мучаю, так я уеду. Не могу я видеть этого.
  

Лиза молчит.

Анна Павловна.

  
   Я вижу, что вы этого хотите, что я вам мешаю. Не могу я жить. Ничего я в вас не понимаю. То развелась, решила, потом вдруг выписываешь человека, который в тебя влюблен.
  

Лиза.

  
   Ничего этого нет.
  

Анна Павловна.

  
   Каренин делал предложенье, и посылаешь его за мужем. Что это, чтобы возбудить ревность?
  

Лиза.

  
   Мама! это ужасно, что вы говорите. Оставьте меня.
  

Анна Павловна.

  
   Так мать выгони из дома, а развратного мужа пусти. Да я не стану ждать. И прощайте, и бог с вами. Когда поезд? (Уходит, хлопая дверью.)
  

Лиза (падает на стул).

  
   Этого недоставало.
  

Саша.

  
   Ничего. Ты прекрасно сделала, что послала за ним. Он, бог даст, вернется, и всё будет хорошо. А мама мы успокоим.
  

Анна Павловна (молча проходит).

  
   Анна, мой чемодан!
  

Саша уходит за ней и подмигивает сестре.

  
  

*N 1 (рук. .N 5).

Лиза

  
   Вот он и едет (Слышны колеса и бубенчик. Лиза встает и подходит к краю террасы.) Кто-то с ним в соломенной шляпе. А! Афр[осимов]. Вот нынче день воспоминаний. Я Афр[осимова] с тех пор видела только один раз. (Идет к двери.)
  

Входят К а р е н и н и А ф р [о с и м о в].

Афр[осимов] (целует руки дам).

  
   Приехал на минутку по делам...
  

Марья Дмитриевна.

  
   ...скачек...
  

Афр[осимов].

  
   Да разумеется, горбатого могила [исправит], и вот встретил на улице. Думаю, когда еще увижу, и опять отложу, вот и приехал, если не прогоните до вечернего поезда.
  

Каренин (достает из карманов письма, покупки).

  
   А я как счастлив, поздравьте меня. Два дня дома. Завтра всё без, меня сделают.
  

Лиза.

  
   Прекрасно. Вот мы и съездим к Лисиным [?].
  

А ф р [ о с и м о в].

  
   Браво! Как похож! Какой молодец. Только бы не всё наследовал, сердце отцовское.
  

Марья Дмитриевна.

  
   Но не слабость.
  

Лиза.

  
   Всё, всё. Виктор согласен со мной, что если бы только с молода он[о] б[ыло] направлено.
  

А ф р [ о с и м о в].

  
   Ну, я этого ничего не понимаю.
  
   (1) Каренин (разбирает письма).
  
   Я возвраща[юсь] и жена, ты, и ребенок. Да, тот, который будет. И всё это после всех этих сомнений, опасений, страданий твоих. Это слишком хорошо.
  

Лиза.

  
   И я боюсь иногда.
  

Каренин.

  
   Ну, что будет, то будет, а то, что теперь уже есть, уж это навеки наше.
  
   (1) Зачеркнуто: Каренин (садится в кресло и берет руну подошедшей жены и целует ее). Знаешь, я, когда был [студентом], то у меня были мечты--вот эти самые, что (мы) я на балконе: Мама сидит и вяжет -- да, вяжет...
  
  

* N 8 (рук. N 14).

  

ЖИВОЙ ТРУП.

ДЕЙСТВ[ИЕ] (1).

   Анна Павловна, полная, седая дама л корсете. Саша, энергичная, ласковая девушка, просто одетая. Анна Павловна сидит одна за чайным столом. Входит Саша (напевает).
  

Анна Павловна.

  
   Что же Лиза? Придет она?
  

Саша.

  
   Кажется, придет.
  

Анна Павловна.

  
   Куда же она ездила?
  

Саша.

  
   Не знаю, мама.
  

Анна Павловна.

  
   Какие-то секреты.
  

Саша.

  
   Что же делать, если и есть, так не мои секреты. (Напевая, уходит.)
  

Няня (с чайником).

  
   Можно у вас водицы?
  

Анна Павловна.

  
   Берите. Что же Митя?
  

Няня.

  
   Беспокоен. Нет хуже, как сама кормит.
  

Анна Павловна.

  
   Да, кажется, успокоилась?
  

Няня.

  
   Хорошо спокойствие. Смотреть тошно.
  

Саша (входит).

  
   Лиза сейчас придет.
  

Анна Павловна.

  
   Удивительно, как это она не может успокоиться.
  

Саша (горячась).

  
   Нет, вы, мама, удивительны. Оставить мужа, отца своего ребенка, и вы хотите, чтобы она была спокойна.
  

Анна Павловна.

  
   Не спокойна, а что сделано, то сделано. А если я, мать, не только допустила, но радуюсь тому, что моя дочь бросает мужа, значит стоит он того. Надо радоваться, а не печалиться, что можешь освободиться от такого золота.
  

Саша.

  
   Мама. Зачем вы говорите так? Ведь вы знаете, что это неправда. Он не дурной, а напротив, удивительный, удивительный человек, несмотря на его слабости...
  

Анна Павловна.

  
   Ну, именно удивительный человек. Как только деньги в руках, свои ли, чужие ли...
  

Саша.

  
   Мама. Он никогда чужих не брал.
  

Анна Павловна.

  
   Всё равно -- женины.
  

Саша.

  
   Да ведь он же отдал всё свое состояние жене.
  

Анна Павловна.

  
   Еще бы не отдать, когда он знает, что он всё промотает.
  

Саша.

  
   Промотает ли, не промотает, я только знаю, что нельзя разлучаться с мужем, особенно с таким, как Федя.
  

Анна Павловна.

  
   По-твоему надо ждать, пока он всё промотает и приведет в дом своих цыганок-любовниц.
  

Саша.

  
   Нету у него любовниц.
  

Анна Павловна.

  
   Вот то и беда, что он всех вас чем-то обворожил. Только не меня, нет, шалишь. Я его вижу, и он знает это. На месте Лизы я бы не теперь, а уж год тому назад бросила его.
  

Саша.

  
   Как вы это говорите легко.
  

Анна Павловна.

  
   Нет, не легко. Мне, матери, видеть дочь разведенной -- не легко. Поверь, что очень не легко. Но всё лучше, чем загубить молодую жизнь. Нет, я бога благодарю, что она теперь решилась, что всё кончено.
  

Саша.

  
   Может быть, и не кончено.
  

Анна Павловна.

  
   Надеюсь, что да. Только бы он дал развод.
  

Саша.

  
   Что же будет хорошего?
  

Анна Павловна.

  
   Будет то, что она молода и еще может быть счастлива.
  

Саша.

  
   Ах, мама, это ужасно, что вы говорите; не может Лиза полюбить другого.
  

Анна Павловна.

  
   Отчего же не может? если она будет свободна. Найдется много людей, в тысячу раз лучше вашего Феди, (1) и будут счастливы жениться на Лизе.
  

Саша.

  
   Мама, это нехорошо. Вы ведь, я знаю, думаете про Виктора Каренина.
  

Анна Павловна.

  
   Разумеется. Отчего же не думать про него? Он любит ее 10 лет, и она любит его.
  

Саша.

  
   Любит, да не так, как мужа. Это дружба с детства.
  

Анна Павловна.

  
   Знаем мы эту дружбу, только бы не было препятствии.
  

ЯВЛЕНИЕ.

  

Входит горничная.

Анна Павловна.

  
   Что вы?
  

Горничная.

  
   Барыня посылали дворника с запиской к Виктору Михайловичу.
  

Анна Павловна.

  
   Какая барыня?
  
      -- В рукописи: Васи.
  

Горничная.

   Лизавета Александровна, барыня.
  

Анна Павловна.

  
   Ну так что ж?
  

Горничная.

  
   Виктор Михайлович приказали сказать, что сейчас сами будут.
  

Анна Павловна (удивленно).

  
   Только что о нем говорили. Не понимаю только, зачем? [(Саше.) Ты не знаешь?
  

Саша.

  
   Может быть, и знаю, а, может быть, не знаю.
  

Анна Павловна.

  
   Всё секреты. А самовар подогреть надо. Возьми, Дуняша.
  

Горничная берет самовар и уходит.

  

Анна Павловна (к Саше, которая встала и хочет идти).

  
   Вышло, как я говорила. Сейчас же и послала за ним.
  

Саша.

  
   Послала, может быть, совсем не затем.
  

Анна Павловна.

  
   Да, но почему же именно его ей нужно? Ну, посмотрим.
  

Саша.

  
   Теперь, в эту минуту Каренин для нее всё равно, что Трифоновна.
  

Анна Павловна.

  
   А вот увидишь. Ведь я ее знаю. Она зовет его, ищет утешения.
  

Саша.

  
   Ах, мама, как вы мало ее знаете, [что] можете думать...
  

Анна Павловна.

  
   Да вот увидишь, И я очень, очень рада.
  

Саша напевает и уходит.

  

ЯВЛЕНИЕ.

Анна Павловна (одна, покачивает головой и бормочет). И прекрасно. И пускай... И прекрасно, и пускай... Да...

Горничная (входит).

   Виктор Михайлович приехали.
  

Анна Павловна.

  
   Ну что же, проси, да скажи барыне.
  

Горничная проходит во внутреннюю дверь.

ЯВЛЕНИЕ.

Анна П а в л о в н а, Виктор К а р е н и н, потом Лиза и Саша.

В. К а р е н и н (входит, здоровается с Анной Павловной застенчиво, робко).

  
   Лиза, Лизавета Александровна прислала мне записку, чтобы я приехал... Я, разумеется...
  

Анна Павловна.

  
   Она у себя в комнате, или у маленького, не знаю. Сейчас придет. (Грустно.) Да, да, тяжелое время. Вы ведь всё знаете.
  

К а р е н и н.

  
   Знаю. Лиза мне говорила. Но неужели это решено бесповоротно.
  

Анна Павловна.

  
   Надеюсь. Она поплакала. Но теперь, кажется, начинает успокаиваться.
  

К а р е н и н.

  
   Все-таки это ужасно тяжело.
  

Анна Павловна.

  
   Разумеется, тяжело и очень тяжело. Но что же делать? Ведь еще прежде было решено, и он сам клялся, что если с ним случится опять такое же, то он не вернется и даст полную свободу жене.
  

К а р е н и н.

  
   Ну и что же?
  

Анна Павловна.

  
   И он понял, что после этой последней эскапады ему уже самому совестно вернуться.
  

К а р е н и н.

  
   Разве он решил это?
  

Анна Павловна.

  
   И он и она. Это сделалось само собой. Их брак был ведь уже давно несчастный и всё держалось па ниточке.
  

Молчание.

К а р е н и н.

  
   Да, но Лизавета Александровна так любила его...
  

Анна Павловна.

  
   Ах, ее любовь подверглась таким испытаниям, что едва ли от нее остается что-нибудь. Тут и пьянство, и обманы, и неверности. Разве можно любить такого мужа?
  

К а р е н и н.

  
   Для любви всё можно.
  

Анна Павловна.

  
   Вы говорите -- любить; но как же любить такого человека -- тряпку, на которого ни в чем нельзя положиться. Ведь теперь что было (оглядывается на дверь и торопится рассказать). Дела расстроены, всё заложено, -- платить нечем. Наконец, дядя присылает 2000, внести проценты. Он едет с этими деньгами, пропадает. Жена сидит с больным ребенком, ждет и, наконец, получается записка прислать ему белье и вещи...
  

К а р е н и н.

  
   Да, да, я знаю.
  

Входят Саша и Лиза.

ЯВЛЕНИЕ.

Анна Павловна.

  
   Ну вот, Виктор Михайлович явился на твой зов.
  

К а р е н и н.

  
   Да, меня немного задержали. (Здоровается с сестрами.)
  

Лиза.

  
   Благодарствуйте. У меня до вас дело -- большая просьба. И мне не к кому обратиться, как к вам.
  

К а р е н и н.

  
   Всё, что могу.
  

Лиза.

  
   Вы ведь всё знаете...
  

К а р е н и н.

  
   Да, я знаю.
  

Анна Павловна.

  
   Так я вас оставлю.
  

Уходит с Сашей.

  

ЯВЛЕНИЕ.

Л и з а.

  
   Да, он написал мне письмо, что считает всё конченным. Я (удерживает слезы) так была оскорблена, так... ну, одним словом, я согласилась разорвать. И ответила ему, что принимаю его отказ.
  

К а р е н и н.

  
      -- Но потом?..
  

Лиза.

  
   Потом? потом почувствовала, что это дурно с моей стороны, что я не могу. Всё лучше, чем расстаться с ним. Ну, одним словом, отдайте ему это письмо. Пожалуйста, Виктор... найдите его и отдайте ему это письмо, и скажите... и привезите его.
  

К а р е н и н.

  
   Сделаю всё, что могу.
  

Лиза.

  
   Скажите, что я прошу его всё забыть, всё забыть и вернуться. И я просила вас, потому, что знаю, что вы любите его.
  

К а р е н и н.

  
   Разумеется, люблю. Но где он?
  

Лиза.

  
   Я вам всё скажу. Я нынче ездила к Афремову узнать, где он. Мне сказали, что он у этих... цыган. Все этот ужасный Афремос. Я знаю его. Ему не нужно этого. Это только, чтобы забыться. И я не могу это думать. Это так ужасно. (Плачет.) Поезжайте, Виктор, пожалуйста. Привезите, скажите, что всё забыто, только бы он приехал.
  

А н н а П а в л о в н а (входит раньше и слышит).

  
   Это безумие. Это значит опять сначала.
  

Саша.

  
   Мама. Да дайте же Лизе говорить.
  
      -- Зачеркнуто: А теперь раскаиваетесь?
   Лиза.
   Да.
  
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Вы все рады опять.
  

Лиза.

  
   Скажите ему, чтобы он вернулся, что ничего не было, что всё забыто. Сделайте это из любви к нему и дружбы к нам.
  
  

Анна Павловна.

  
   Лиза! Что ты делаешь!
  

Лиза.

  
   Мама, оставьте.
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Это значит всё сначала. Опять связать себя с этим ужасным человеком.
  

Лиза (к Каренину).

  
   Прощайте и поезжайте.
  

К а р е н и н.

  
   Сделаю, что могу, и если успею, то нынче же приеду с ним..
  

А н н а П а в л о в н а.

  
   Он наверное пьян, а я пьяных боюсь. Я уеду. Каренин выжидает, потом кланяется и уходит.
  

Анна Павловна.

  
   Опять пустить к себе в дом эту гадину. (1)
  

Лиза.

  
   Мама, я прошу вас не говорить так про моего мужа.
  

Анна Павловна.

  
   Он был муж.
  

Лиза.

  
   Нет, он теперь мой муж.
  

Анна Павловна.

  
   Мот, пьяница, развратник, и ты не можешь с ним расстаться.
  
   (1)Часть - фразы после слово, "опять", видимо, по ошибке зачеркнута Толстым.
  
  

Лиза.

  
   За что вы меня мучаете, мне и так тяжело, а вы точно нарочно хотите...
  

А н н а Павловна.

  
   Я мучаю, так я уеду. Не могу я видеть этого.
  

Лиза молчит.

  

Анна Павловна.

  
   Я вижу, что вы это хотите, что я вам мешаю. Не могу я жить. Ничего и вас не понимаю. Всё это по-новому. То развелась, решила, лотом вдруг выписываешь человека, который в тебя влюблен.
  

Лиза.

  
   Ничего этого нет...
  

Анна Павловна.

  
   Каренин делал предложение, и посылаешь его за мужем. Что это, чтобы возбудить ревность?
  

Лиза.

  
   Мама! это ужасно, что вы говорите. Оставьте меня.
  

Анна Павловна.

  
   Так мать выгони из дома, а развратного мужа пусти. Да я не стану ждать. И прощайте, и бог с вами, как хотите, так и делайте. (Уходит, хлопал дверью.)
  

Лиза (падает на стул).

  
   Этого недоставало.
  

Саша.

  
   Ничего. Всё будет хорошо. Мама мы успокоим.
  

Анна Павловна (молча проходит).

  
   Дуняша, мой чемодан!
  

Саша.

  
   Мама! Вы послушайте. (Уходит за ней и подмигивает сестре.)
  

Занавес.

  
  

ПОСЛЕ БАЛА

N 1 (рук. N 1).

ДОЧЬ И ОТЕЦ

(Рассказ)

  
   -- Вот вы говорите, что надо самому понять, что хорошо, что дурно. А как понять это мальчику, когда он видит вокруг себя дурное, а люди все это дурное считают хорошим. Я про себя скажу.--Так заговорил почтенный Иван Васильич после разговора, шедшего между молодежью о том, чем должно руководствоваться для определения нравственного и безнравственного. Никто, собственно, не говорил, что надо самому понять, что нравственно и что безнравственно, но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора, мысли, и по случаю этих мыслей рассказывать целые эпизоды из своей длинной, интересной жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, и увлекал рассказом тем более, что рассказывал очень искренно [и] очевидно правдиво. Так он сделал и теперь. --: Да, вот и разберитесь, что хорошо, что дурно, когда вам 20 лет да еще вы влюблены.
   Это вы, Иван Васильевич, были влюблены? -- спросила у него бойкая, хорошенькая приятельница его дочери.
   -- Да еще как, -- самодовольно улыбаясь под седыми усами, сказал Иван Васильевич. -- Был я студентом. Обыкновенно на провинциальные университеты смотрят свысока, а по-моему провинциальные университеты лучше столичных. И тебе советую отдать сыновей куда-нибудь в Харьков, Казань, Киев, а не в Москву. Не знаю, как теперь, а в мое время никаких у нас в университете идей и тем паче политических теорий и демонстраций не было. Были хорошие профессора, и были студенты, которые сильно любили науку и учились под руководством старших, как и свойственно юношам от 16 до 20--25 лет, и были студенты, к которым я принадлежал, которые учились только настолько, чтобы переходить с курса на курс, и занимались тем, чтобы шалить, петь, играть, иногда выпить, а главное влюбляться. И я, право, благо дарен за эту судьбу: за то, что я был в провинциальном университете и принадлежал к этому роду юношей, а не был занят, как теперь ваша молодежь, -- простите, -- невежественная, самоуверенная, заучившая одну какую-нибудь последнюю теорию по книжке и воображающая, (1) что она всё знает и что ей надо не учиться, а учить. Я благодарен за то, что смолоду был молод, а стал думать об общих вопросах жизни тогда, когда ум окреп, и я узнал жизнь. Ну да не в том дело. Был я из веселых молодых студентов и богатеньких. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки еще не были в моде), устраивал с товарищами вечеринки с шампанским (в то время мы из вина ничего кроме шампанского не пили) и, главное, танцовал на вечерах и балах (у нас были прекрасные балы). Танцовал я хорошо. И теперь могу стариной тряхнуть и был не безобразен.
   -- Ну нечего скромничать, -- перебила его опять бойкая. барышня, -- мы ведь видим вас теперь в 75 лет и знаем ваш еще дагеротипный портрет. Не то что не безобразен, а вы были раскрасавец.
   -- Красавец -- так красавец, но не в том дело. Я говорил, что влюблялся, но строго говоря я был в это время по-настоящему влюблен только три раза. -- И загибая пальцы большой левой руки, Иван Васильевич назвал три фамилии. -- Последняя была Варниька Б..... Это была моя самая прекрасная и сильная любовь, и про нее-то я и хочу рассказать.
   -- Варенька эта была очень хороша. Вот это была точно красавица. Иначе и назвать се нельзя было: высокая, стройная, необыкновенно прямо державшаяся, -- она иначе не могла -- и это давало ей царственный, величественный вид, который был бы смущающий, если бы не ласковая, ласковая, всегда веселая улыбка у рта, и прелестных блестящих глаз, и щек, и ямок, и всего милого существа.
   -- Каково Иван Васильевич расписывает.
   -- Да как не расписывай, расписать нельзя. Ну вот на маслянице был бал у губернского предводителя -- богача хлебосола, добродушнейшего старичка с великолепной женой, всегда в брильянтовой фероньерке, и с буфетом разливанного моря шампанского. Я танцовал и, разумеется, не пил шампанского, потому что был совсем пьян от любви. Варинька была не из богатого семейства, она была дочь полковника, воинского начальника гарнизона. Мать ее была совсем вульгарная женщина. Но их везде приглашали и по положению отца -- для губернии и воинский начальник гарнизона лицо, -- а, главное, за неоспоримую, признаваемую всеми прелесть дочери, украшавшей всякий бал.
  
      -- В подлиннике: воображающую,
  
  
   Мне не удалось с пей танцевать мазурку. Препротивный инженер, Анисимов -- я до сих пор по могу простить это ему -- пригласил ее, только что она вошла, а я, заезжая к парикмахеру за перчатками, опоздал. Я танцовал с маленькой миленькой немочкой, но был очень неучтив -- не говорил с ней и не смотрел на нее, я видел только высокую стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые, блестящие глаза. Не я один. Я замечал, что все смотрели на нее и любовались ею, любовались и отвергнутые ею мужчины и завидующие ей женщины, которых она затмила всех.
   По закону, так сказать, я не танцовал с нею, но по духу всю мазурку мы танцевали только с нею. Она не смущаясь через всю залу шла ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к ней, и она не угадывала моего качества, она делала презрительную гримаску, подавая руку в высокой лайковой перчатке не тому, кому хотела. Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, улыбаясь, хоть и запыхавшись, говорила мае: encore. Она обещала мне кадриль после ужина, и когда я передавал назад ее веер, она оторвала от него перышко и дала мне. Я поцеловал его и спрятал в перчатку. Я был не только весел и доволен, но я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно доброе.
   Усталые музыканты перешли опять с вальса на мазурку, из гостиных поднялись от карточных столов папаши и маменьки, (ливрейные) лакеи забегали, пронося что-то. Очевидно, дело шло к ужину.
   -- Вот славная парочка, -- услышал я чьи-то слова в то время, как мы с Варенькой в сотый раз пролетали вдоль залы, и я делал задерживающее па, в то время как она плавно в своих белых атласных башмачках обходила вокруг меня.
   -- Смотрите, папа просят танцевать, -- сказала мне Варенька, еще веселее улыбаясь и глазами указывая на высокую (красивую) статную фигуру ее отца, полковника с серебряными эполетами.
   -- Варенька, подите сюда, -- услышали мы голос хозяйки в брильянтовой фероньерке и подошли к двери, у которой стояли полковник, хозяйка и вышедшие из-за карточных столов родители.
   -- Ну пожалуйста, пройдитесь с дочерью, -- говорила хозяйка полковнику. Старик, который был похож на дочь, несмотря на белые короткие волоса и белые а la Nicolas I, подстриженные усы и подведенные к ним белые же бакенбарды. Та же ласковая, радостная улыбка, как и у дочери, была в глазах и губах старого, полковника и в связи с его сединой казалась мне особенно привлекательной. Я обнимал в то время весь мир своей любовью, освобожденной во мне любовью к Вареньке, но к отцу ее я испытывал в эту минуту какое-то обожание. Когда же он, поломавшись немного, вынул шпагу из портупеи и отдал ее услужливому хозяйскому племяннику и, натянув замшевую перчатку на правую руку, -- "надо все по закону", улыбаясь, сказал он -- и, взяв руку дочери, стал в четверть оборота прочь от нее, выжидая такт, я был в восхищении от него.
   Он топнул раз, другой, и огромная фигура его то легко и плавно, то шумно и бурно с топотом каблуков и ноги об ногу задвигалась вокруг залы. Не знаю, кто из них был лучше. Оба казались мне прелестны. Но и не я один. Вся зала с восторгом смотрела на них, и все громко зааплодировали, когда он, подпрыгнув вдруг, с прыжка упал на одно колено, обвел ее вокруг себя. Окончив танец, он нежно, мило обхватил ее руками за шею и поцеловал в лоб, повел к ее кавалеру, раскланялся и простился с хозяевами. Его уговаривали остаться ужинать, но он сказал, что не может, потому что у него на завтра есть дело. После ужина я танцевал с нею. Мы ничего не говорили о своей любви, но я почти был уверен, что она любит меня, и был невыразимо счастлив и не хотел портить своего счастия.
   Когда я приехал домой, разделся и подумал о постели, я увидал, что это совершенно невозможно. У меня в руке было перышко с ее веера и целая ее перчатка, которую она дала мне уезжая, когда садилась в карету, и я подсадил ее мать, а потом ее. Я смотрел на эти пещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собою то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, говорит мне: "вы (лопух) розан?", слышу ее голос или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и из подлобья смотрит на меня ласкающими глазами; но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда она плавно двигается подле него, с гордостью и радостью за себя и за пего взглядывает на любующуюся публику. Так что я вижу и ее и его и соединяю их в одном центом, умиленном чувстве.
   Заснуть было немыслимо. Я оделся, вышел в переднюю, надел шинель н пошел бродить по городу. Была самая масляничная погода. Снег таял, и был туман. С бала я уехал часа в 4, дома просидел часа два, так что, когда я, выйдя со двора, проходил в темноте с час, начало светать. Я вдруг почувствовал усталость, и мне захотелось спать. Я повернул к дому, но вдруг услыхал с площади странные звуки флейты и барабана. Невольно я направился к площади. Было ужо совсем светло, когда я вышел на площадь. На площади была, как мне показалось сначала, толпа солдат в черных мундирах, и среди них слышались звуки флейты, барабана и еще какие-то странные звуки. Я подошел ближе и увидал высокую фигуру полковника и фуражке и шинели с своим румяным лицом, белыми усами и бакенбардами. Лицо его было совсем другое, чем на бале. Глаза были нахмурены, скулы сжаты, и изредка он что[-то] сердито и мрачно выкрикивал. Когда я подошел ближе к редкой толпе зрителей, которые смотрели на то, что делалось, я увидал, что то, что мне показалось толпой солдат, было странное построение. Солдаты стояли кругом друг против друга на расстоянии 5 или 6 шагов. У каждого солдата в руке была гибкая палка длиною более двух аршин и толщиною с палец, два барабанщика и флейтщик стояли посередине круга. В середине же круга был офицер; с внешней же стороны круга ходил полковник Б. Он не поглядел в мою сторону и не узнал меня, а что-то сделал с одним из солдат, сердито прокричав что-то. Я всё не понимал, что это, до тех пор, пока к тому мосту, где я остановился, не стали приближаться шедшие люди между двумя рядами солдат. Шедшие люди были два солдата с скрещенными ружьями, к которым к самым штыкам привязано было руками маленькое черноватое существо с (оголенной) спиною и задом, на которых, мне показалось, было надето что-то странное. Только когда эти люди поравнялись со мною, я понял, что это было. Привязанный к ружьям человек был прогоняемый сквозь строй, сквозь 3000 палок, как мне сказали, бежавший солдат татарин. Все солдаты, вооруженные палками, должны были ударять по спине проводимого мимо их человека. Полковник кричал на людей, которые недостаточно крепко били, и бил их за это, угрожая еще жестоким наказанием. Солдаты взмахивали один за другим палками и ударяли но спине волочимого мимо них человека. Спина этого человека была так избита, имела такой странный, вспухший кровавый вид, что я принял эти раны за одежду. Влекомый на ружьях человек то откидывался назад, и тогда солдаты со средоточенными, серьезными лицами толкали его вперед; то падал наперед, и тогда то же солдаты удерживали его от падения и медленно вели вперед, доставляя возможность солдатам, стоящим в строю, наносить маленькому татарину самые сильные удары. Татарин так слабо стонал, что из-за равномерно с двух сторон с свистом и шлепаньем падавших ударов палок, стоны его слышны были только в самой близи. За каждым ударом, шлепавшим по сырому окровавленному мясу спины, маленький, черноватый, с серым лицом татарин поворачивался с слабым стоном в ту сторону, с которой падал удар.
   -- Я тебя научу, как мазать,--услыхал я голос полковника. -- (Петров, займи Игнатова). Я тебе помажу. -- И вслед за этим послышались удары и зверские крики: --Будешь мазать, будешь?
  
  

______

  
  
   Что ж вы думаете, что я решил, что полковник изверг, что то, что я видел, было преступленье. Ничуть. Правда, любовь моя, т. е. та прелесть, поэзия любви, которую я испытал в тот вечер, кончилась. Я не мог теперь не видеть в ней, в ее этой ласкающей улыбке, того, что я видел в ее отце на площади. Но я не смел, не мог решить, что то, что я видел, было дурно. Это было ужасно, но если оно делалось, значит оно было необходимо, оно было стихийно (вроде как грозы, бури), и спорить с этим нельзя было, а надо было попять это и подчиниться этому. И я не мог ни того, ни другого, но и не мог решить, что это дурно. Бот и говорите после этого.
  
   Л. Т.
  
   1903, 6 августа Ясн. Пол.
  
  
   * N 2 (рук. N 3).
  
   (Хорошо было во всех то, что мы не лгали, представляя из себя (1) людей, озабоченных только решением общественных вопросов, мучениками принципов -- это 20-то лет, -- а были просто молодые люди, какие всегда были и бывают молодые люди. Были такие, что интересовались точно наукой; были -- большинство --такие, которые учились для карьеры и для того, чтобы папаша с мамашей не сердились; (2) и были такие, к каким и я принадлежал, которые были заняты только тем, чтобы как можно веселее провести время.) И я право благодарен судьбе за то, что был в провинциальном университете в 40-х годах, (а не был, как теперешняя молодежь, -- простите, -- невежественная, самоуверенная, гордящаяся тем, что она молодежь. По-моему молодежь, как и невинность, мила, когда она не знает себе цены, а когда же она хвастается этим, она противна. Я благодарен судьбе за то, что и с молоду был молод, а стал думать об общественных вопросах жизни тогда, когда ум окреп и узнал жизнь.)
  
   * N 3 (рук. N 2).
  
   Когда делали фигуры мазурки, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбаясь, говорила мне: "encore". И я вальсировал еще и еще, (и когда надо было кончать, как-то неестественно казалось выпустить ее руки и перестать чувствовать движение ее тонкой спины па своей обнимающей ее левой руке.
  
   * N 4 (рук. N 5).
  
   Заснул я только к вечеру и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян, так что только на другой день опомнился совсем и стал ходить в университет и жить по-прежнему. Ну как же тут разобрать: хорошо это или дурно? Если это делалось и делалось всеми по приказанию свыше, то стало быть
  
   (1) Зачеркнуто: гражданских деятелей, бордов за принципы и всякую штуку. А кто учился для того, что интересовался наукой, так и разумел себя, и те, что учились
   (2) Зач.: и не совестно было
  
  
   это так нужно было. Я так и рассуждал и после университета поступил в военную службу и хотя и не сумел выработать в себе такой же твердости, как у полковника, как видите, вышел в отставку поручиком, все-таки считал, что военная служба хорошее дело.
   -- Ну, а как же любовь? -- спросили мы.
   --Любовь как-то с этого самого бала пошла на убыль. Когда она так же, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице на минуту задумывалась, выражение лица ее казалось мне холодно жестоким, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось (1) как-то неловко, неприятно. И я всё реже и реже стал видаться с ней. Так и кончилось ничем. А она вышла замуж, и прекрасная вышла женщина.
   -- Ну, у вас все прекрасные, -- сказал кто-то.
   -- Нет, истинно-прекрасная жена и мать. И, может быть, я бы счастливее был, кабы женился на ней, разумеется, если бы она пошла. Вот и судите тут, а вы говорите.
  
   * N 5 (рук. N 6).
  
   Я реже стал видаться с ней. И любовь моя так и кончилась ничем, а я поступил, как хотел, в военную службу и старался выработать в себе такое же твердое сознание своего долга, -- я так называл это, -- как у полковника, и отчасти достигал этого. И только к старости теперь понял весь ужас того, что я видел и что сам делал. Вот и судите тут, а вы говорите.........
  
   (1) Зачеркнуто: страшно. Но если вы думаете, что после того, что я видел, я решил, что полковник дурной человек, или что не надо делать того, что он делал, то вы ошибаетесь, напротив, я винил себя за то, что я слаб, и надеялся, что я сумею выработать себе такую твердость, как у полковника.
  
  
  

РАБСТВО НАШЕГО ВРЕМЕНИ

* N 1 (рук. .N 32).

  

К ГЛАВЕ VI

  
   Заблуждение состоит в том, что при действительном улучшении теперешнего положения рабочих и тем более при переходе орудий производства в собственность рабочих, производиться будут совсем другие предметы, чем теперь, и совсем другим способом, потому что совсем другие будут потребности людей и совсем иначе захотят работать люди. При обобществлении орудий труда должен произойти такой переворот в направлении труда, т. с. что будут производить, и в способе производств, который нам теперь трудно себе представить.
  
   * N 2 (рук. N 17).
  

К ГЛАВЕ VIII

  
   (Нет рабства, т. е. принадлежности определенных людей определенным людям. Это определенное рабство имело свои ужасные безнравственные условия, и эти условия уничтожены, -- это правда, но сущность рабства, т. е. принадлежность всего труда и даже всей внешней жизни одних людей другим осталась та же. Точно, так же не только капиталист фабрикант, землевладелец, но всякий человек, принадлежащий к сословию господ, тот, который не имеет надобности продавать физический труд, есть рабовладелец и всякий человек, находящийся в необходимости продавать свой физический труд для пропитания себя и семьи, есть раб всех господ. Прежде были рабовладельцы определенных рабов. Теперь рабовладельцы -- одно сословие господ, другое сословие -- рабочий народ.
   Говорят: это не рабы, а свободные люди, которые находят выгодным для себя работать в известных условиях, известное время. Эти самые люди могут улучшить свое положение и стать. тем, что вы называете господами. И потом есть люди из господ, работающие по 10, 12 часов, и люди из народа, ничего не делающие.
   Всё это правда.
   Есть переходные положения между господами и рабами, есть люди наполовину господа, наполовину рабы -- прислуга, прикащики и т. п., и есть люди временно рабы, переходящие в господа, всё это есть, но то, что есть, есть промежуточные люди, не исключает того, что есть резкое деление на рабов и господ, как не исключает то, что есть сумерки и рассвет, того, что есть резкое деление между днем и ночью. Господа -- это те, которым чистят сапоги, которым говорят вы, у которых чистые бесполезные руки и которые большую часть времени ничего не делают. Рабы -- это все те, которые чистят сапоги, выносят нечистоты, которым говорят ты, у которых грязные мозолистые руки, всегда работающие.
   Суждение о том, что теперешнее положение рабочих, так называемый салариат, есть тоже рабство, хотя и признается некоторыми, признается не как действительность, а как некоторого рода метафора, большинством же вовсе не сознается и не признается.
   А между тем то, что в нашем европейском мире все люди разделяются на малое число господ и большое число рабов, есть, самая простая и очевидная истина, которую мы часто не видим оттого, что мы слишком привыкли считать рабством только ту форму его, которая была недавно уничтожена, новую же форму, заменившую старую, мы не признаем рабством, не видя в ней тех же черт личного произвола одного определенного лица над другими определенными лицами.
   Но стоит нам вдуматься в сущность того, что составляет рабство, и в то положение, в котором находится среди нас рабочий народ по отношению к властвующим, достаточным классам, чтобы убедиться, что рабство не переставало существовать и только изменило свою форму, сделавшись из личного безличным, т. е.)
   Сущность рабства есть то, что одни люди отдают весь труд всей своей жизни другим людям -- господам. Господа же употребляют этот труд по своему произволу.
   В этом рабство, и потому положение всех рабочих в нашем обществе есть положение рабское, с тою только разницею от прежнего рабства, что прежде были определенные рабы известных господ, которые властью правительства принуждались к полному повиновению известным господам, теперь же рабы суть те люди, которые, будучи правительством лишены имущества, постоянно держатся в необходимости продавать труд всей своей жизни тем, которые владеют имуществом, ограждаемым правительством.
   (Вот эта-то истина должна прежде всего войти в сознание человечества, для того чтобы могло совершиться освобождение рабочего сословия.)
   Сходство между положением общества перед освобождением крестьян и рабов в том, что также большинством не сознается незаконность положения, что малая часть видит эту незаконность, считает невозможным поправить ее сейчас, а успокаивает себя теориями о том, что это сделается само собою, и малая часть людей, которые считаются безумными, хотят сейчас же изменить положение. Так было прежде, так и теперь. Но разница в том, что теперь вопрос поставлен гораздо глубже и сложнее, радикальнее, и потому решение гораздо труднее и должно встретить еще больше препятствии.
   Прежде вопрос был в том, как отменить одну из явно возмутительных форм насилия, и это легко могло быть сделано правительственной властью, теперь вопрос о том, как уничтожить пользование одними людьми трудом других, пользование, основанное на неравномерном распределении собственности.
  
   * N 3 (рук. N 22).
  
   А между тем то, что в наше время и при нашем устройстве есть рабы и рабовладельцы, не может быть никакого сомнения. Люди, которые идут на работы, явно губящие их жизнь, и всю жизнь работающие чужую, противную и не нужную им, но нужную их хозяевам работу, могут делать это только потому, что они рабы тех, которые их заставляют так работать. Люди же, которые могут заставлять других людей для своей выгоды и удобства по своему произволу работать не нужную рабам и губительную для их жизни работу, -- это несомненно рабовладельцы.
   Рабы -- это все те, которые нуждаются в продаже своего телесного труда и потому каждый день работают от утра до вечера, это те, которые живут или в казармах, или по домам, сами готовя себе еду, обмывая и очищая себя, те, у которых с черными ногтями мозолистые руки и которых называют черным народом и которые сами себя так называют в противуположность господ, которых они сами считают совершенно отличными существами. Рабовладельцы же это все те люди, которые не нуждаются л продаже своего физического труда и ничего не работают руками, кроме гимнастики для здоровья, большой частью ничего не работают даже и головой, а только развлекаются удовольствиями, это те, которые живут в просторных квартирах, едят пищу, приготовленную прислугой, и сами не чистят своих жилищ и одежд, заставляя делать это прислугу, это те, у кого белые, мягкие руки, это те, которых называют господами и которые сами себя считают вправе пользоваться трудом черного народа.
  
   * N 4 (рук. N 28).
  
  
   (Рассмотрим для примера два рода рабов из тех самых, положение которых резче других поразило меня и которые представляют два различных характерных типа рабов: один -- железнодорожные грузчики, другие -- женщины на ткацкой фабрике.) Если грузчики под угрозой лишения заработка покоряются требованиям надсмотрщиков, отрывающих их от обеда, сна, заставляющих перекатывать вагоны и делать всё то, что понадобится пли захочется распорядителям, то разве это не полное рабство, хотя закон и не признает их рабами? И если на шелковой фабрике все женщины находятся в такой полной зависимости от хозяина, директора, смотрителя работ, что самая редкая из них может сохранить свою честь под давлением угрозы лишения заработка и приманкой увеличения его, то [разве] это не такие же невольницы, какими были крепостные?
   Разве не такие же рабы лакеи, повара, горничные, переносящие всякие капризы, ругательства, иногда побои и исполняющие непосильные работы, только бы но потерять место. (Рабство состоит в том, что всякий рабочий, продавший свой труд, отдается весь во власть хозяев, которым он продается.)
   Различие от прежнего рабства только то, что, во 1-х, теперешний раб может (и то не всегда, а при весьма затруднительных условиях) перейти от одного рабовладельца к другому, вроде того, как это делалось за 50 лот тому назад в Юрьев день, и, во 2-х, то, что раб не числится по закону принадлежащим рабовладельцу, хотя в действительности он вполне, иногда больше, чем прежде, принадлежит ему.
  
   * N 5 (рук. N 8).
  
   (Нежные, либеральные люди, особенно склонные к тому, чтобы не видеть этого общего рабства рабочего сословия, обыкновенно источник всего зла видят в неорганизованности труда, в жестокости капиталистов, заводчиков, фабрикантов, в синдикатах и т. п., а между тем, стоит только не закрывать глаза на то, что есть, чтобы видеть, что источник зла есть рабство, которое проявляется не в одних фабриках и заводах, а во всей жизни нашего общества, и что если видеть источник зла в отношении господ к народу, то виноваты все нерабочие люди: чиновники, ученые, художники, фабриканты, так же как капиталисты.)
  
   N 6 (рук. N 45).
  
   Рабство нашего времени находится теперь в таком же периоде, в каком было рабство в Европе в XVII столетии, у нас в XVIII. Положенно крепостных и Европе в 18-м столетии представлялось людям того времени не рабством, а только естественным и неизбежным устройством жизни. Точно так же и по отношению к невольничеству: нужны были руки (в Америку) на плантаций колониях, и из Африки привозили для этого негров, и это казалось не рабством, а сродством обработки сахарных плантаций. (Это был тот период рабства, во время которого оно не сознается.)
   Рабство было, но не сознавалось как нечто установленное, а признавалось экономической формой жизни, без котором нельзя было быть и об изменении которой никто поэтому и не думал. Только к концу 18-го столетия люди Европы понемногу стали понимать, что положение рабочих не хорошо, не согласно с их мировоззрением, и началась работа, которая кончилась освобождением крепостных, и Европе раньше, у нас позже. Но уничтожение крепостничества и невольничества было уничтожением одной из форм рабства, заменившегося денежным рабством. Вот такое же, еще по вполне сознаваемое нашим обществом рабство существует среди нас теперь. До первой четверти нынешнего XIX столетия никому в голову не приходило, чтобы то положение, в котором находились рабочие в Европе, было рабство, и чтобы надо было изменить это, казавшееся естественным экономическое положение. Рабство было только в России и невольничество и Америке. И это осуждалось, положение же европейских рабочих считалось вполне нормальным. Но в середине столетия, в особенности после освобождения рабов в России и Америке, стали чаще и чаще слышаться голоса, признававшие положение рабочих неестественным, несправедливым и подлежащим изменению. И теперь, как я думаю, положение рабочих нашего времени начинает представляться уже большинству людей таким же неестественным и подлежащим изменению, каким представлялось старое рабство в конце XVIII столетия.
   Теперь уже ясно видно всем людям, не одуренным научными теориями, что существующий порядок вещей: не есть нечто неизбежное, стихийное, неизменное и что бедствия рабочих происходят не от какого-либо сложного социологического закона, а от самой простой, знакомой нам причины -- от того, что мы владеем рабами и не хотим отказаться от выгоды своего положения.
  
   N 7 (рук. N 86).
  
   Карл Маркс пишет 50 лет тому назад: "Mit der Entwicklung der kapitalistischen Production wahrend der Manufakturperiode hatte die offentliche Meinung von Europa den letzten Rest von Schamgefuhl und Gewissen eingebusst. Die Nationen renommierten zynisch mit jeder Infamie, die ein Mittel zu Kapitalakkumulation". ("С развитием капиталистического производства во время промышленного периода общественное мнение Европы потеряло последний остаток стыда и совести. Нации стали цинически хвалиться всякою мерзостью, которая была средством для капиталистического накопления".) Капиталистическое же накопление было не что иное, как всё более и более утверждающееся рабство. Так это было 50 лет тому назад. Полстолетия жизни среди всё растущей безумной жестокости и роскоши рабовладельцев и приниженности и озлобленности рабов довело наше общество до последней степени развращения и отупения.
  
  

К ГЛАВЕ X.

  
   * N 8 (рук... N28).
  
   Собственность есть в самом общем определении: известное отношение людей к предметам, т. е. произведениям человеческого труда -- такое отношение, при котором всеми людьми или людьми одного и того же общества признается за каким-нибудь одним лицом или некоторыми лицами право пользования на произведенные предметы. Таково право собственности без ограждения его. Если один человек вспахал землю, посеял на ней зерно и собрал урожай и никто из сограждан его не пользовался прежде этой землей и не нуждается в ней, то урожай этого человека признается его собственностью, точно то же по отношению человека, который сделает сети и наловит рыбы, или срубит лес и построит дом, или выкопает золото или брилианты. Все предметы эти будут, до тех пор пока другие не предъявляют на эти предметы своих прав, собственностью того, кто произвел их или обменял на другие предметы прямой меной или посредством денег, и не будут нуждаться в ограждении. Но как только другие люди предъявят свои права к этим предметам, свое участие в производстве их, так предметы эти уже перестают быть свободной собственностью, и принадлежность их тому или другому лицу уже не считается несомненной, а подлежит разбирательству и решению общества или его представителей. Урожай принадлежал тому, кто произвел его, только до тех пор, пока никто не заявляет того, что он нуждался в земле, на которой он был произведен, и содействовал его произведению; но если эта земля была нужна другим для посева, сенокоса, пастбища, и они помогали посевщику и заявляют об этом, так урожай уже не может весь принадлежать сеявшему, и если в обществе есть суд, суд этот должен решить, какая доля принадлежит ответчику и какая истцам. Точно то же с рыбной ловлей и с лесом. Нет того производства, которое не нуждалось бы в пользовании общественным достоянием и в участии других людей, и как только общество пли люди этого общества предъявляют свои права, так собственность уже перестает быть безусловною. Такова настоящая свободная собственность, и такая собственность не есть фикция, а есть очень определенное и распространенное явление, без которого не могло жить человечество. Право собственности всех тех людей, которые живут в равных условиях, всегда признается ими между собой и не нуждается в ограждении насилием. Земледельцы признают без ограждения насилием друг за другом право собственности на свои дома, поля, огороды, домашних животных и не покушаются на собственность одни другого.
   Люди не могли бы общаться между собой, если бы среди них не было сознания справедливости принадлежности предметов, с одной стороны, выработанных самими людьми, с другой сто-роны, необходимых для их существования. Ни одному нормальному человеку нашего мира не придет в голову отнять у другого выкормленную им скотину или у небогатого человека его пищу или одежду. Отнимут это у него только два сорта людей: разбойники, которых не удерживает законное ограждение, и те самые люди, которые ограждают насилием собственность. Они, во имя этой ограждаемой собственности, отнимут у человека произведенное им и у бедного его последний кусок хлеба и последнюю одежду. Такова естественная, настоящая собственность, и такая собственность не может быть причиною рабства.
   Причина рабства лежит не в собственности, а в ограждении насилием того, что считается собственностью. Считается же собственностью в нашем мире не то, что есть такое произведение труда, в котором другие не имеют никакого участия, и не то, что необходимо для существования человека, а то, что в данный момент признается собственностью известных лиц и всякое покушение на что наказывается насилием, лишением свободы, побоями, казнями.
   Правительства охраняют не собственность, а status quo общественного устройства. Начали же охранять это status quo правительства с древнейших времен, тогда, когда этот status quo был очевидной несправедливостью, возникшей из завоеваний, и потому эта несправедливость в продолжение веков не только не уменьшалась, но значительно увеличилась. Сначала правительства ограждали status quo, при котором одни люди владели другими, потом то, что одни владели всеми землями, потом --что те, которые успели завладеть капиталами, благодаря основным незаконностям, захватили все орудия труда и все средства существования народа, и правительство продолжает ограждать собственность.
   (Причина основная есть законодательство, ограждающее несправедливость "священного права собственности".)
   Все правительства ограждают священные права собственности. Но если есть какая-либо собственность и какая-либо собственность может называться священной, то это собственность своей жизни, своего труда. Какую же собственность ограждают все правительства, называя ее священной? Собственность, которую охраняют правительства, не есть собственность жизни, собственность труда, т. е. то, что никто не может отнять у другого человека -- его жизни и его труда. Напротив, все правительства сохраняют награбленные произведения чужих жизней и чужого труда. Человек, грабящий труд рабочих, отдающий им 1/3, а 2/3 берущий себе, будет пользоваться помощью правительства, его насилием, для того, чтобы заставить рабочего продолжать отдавать свой труд неработающему, и не примет просьбы рабочего о том, чтобы поддержать его требования о возвращении ему хотя 1/100 отнятого у него же. Купец за бесценок скупил хлеб у крестьян, и правительство помогает ему взыскивать долг с раззоренного им мужика, если же голодный мужик похитит пуд муки, ого сажают в тюрьму. Землевладелец обманул крестьян в пору нужды -- требования податей и нанял за бесценок на свою работу. Если крестьянин не исполнит работы, правительство отнимает у крестьянина последнее. Если же крестьянин пустил лошадь, на которой он работал, в луга, его сажают в тюрьму. Существующий порядок с своими землями, отнятыми у рабочих и во власти дармоедов, с своими орудиями производства и огромными капиталами и товарами в одних руках, с своими насилиями податей прямых, на таможнях и с своими усмирениями стачек, есть постоянная вопиющая экономическая несправедливость, есть поощрение плутов, разбойников, бессовестных и угнетение тружеников, и правительство насилием поддерживает это положение, считая его законным и незаконным всякое нарушение этой незаконности -- нарушением священного права собственности.
   Помню, один умный человек из народа сказал мне, говоря про царствующую несправедливость: "Всё оттого, cказал он, что правительство прежде ограбило народ, отняло землю, подати, произведения труда, а потом установило законы, что нельзя грабить. Оно прежде, чем само грабить, установило бы эти законы".
   Более полстолетия тому назад Прудон сказал: la propriete c'est le vol , (1) и все почувствовали ужас при этом произнесении всеми сознаваемой и скрываемой истины. Первое время о ней помнили, но вступили в свои права паучьи науки и своей паутиной закрыли, затемнили эту истину. Но истина от этого тем не менее осталась истиной, с небольшим прибавлением о том, что кража и грабеж есть не сама собственность, а ограждение ее.
   Ведь в сущности оно и не может быть иначе. Ведь не прежде был разбор того, чем справедливо и чем несправедливо владеть,
  
   (1) [собственность есть кража,]
  
  
   а потом закрепление владения насилием, а прежде было насилие, а потом наложена печать законности на то, что захвачено насилием или обманом, хитростью, которые всегда пристраиваются к насилию. Захвачена земля у тех, кто работает на ней, и собственность земли считается законною; отбираются и требуются подати, и это требование считается законным; захватываются сами рабы и то, что произвели рабы, [и это] считается законной собственностью. А как скоро есть незаконное насилие земли, податей, имущества, так неизбежно рядом с этим есть люди, пользующиеся нуждой тех, у которых отнята земля, отняты подати и которым нужны предметы, находящиеся во власти других. Является, кроме прямых насильников, около них армия мошенников, приобретения которых все признаются законными и поддерживаются насилием. И является рабство, только тем отличающееся от прежнего, что прежнее было прямое, теперешнее же передаточное вроде электродвигателя, который невидим, потому что работает вдали от того места, где он производит свое действие.
  
  
   * N 9 (рук. N 34).
  
  
   Говорят, что собственность есть естественное, прирожденное, всеми признанное право, но если это так, то право это не должно бы нуждаться в ограждении. Все естественные, прирожденные, признаваемые всеми права взаимного выбора супругов, рода занятий, места жительства, исповедания веры, не нуждаются в ограждении насилием именно потому, что они прирожденные и признаются всеми. Каждый человек, нарушая такое право по отношению к другому, скорее не только понимает, но чувствует, что этим нарушением он лишает себя возможности пользоваться этим правом.
  
  
   * N 10 (рук. N 43).
  
  

К ГЛАВЕ XI

  
   <Если в прежнее время, когда одни люди завоевывали других и убивали, били, брали дани и заставляли на себя работать, насилие было очевидно, потому что насилие повторялось постоянно, если же теперь, когда отбирают только произведения труда рабочих, в виде податей, и не дают им пользоваться землею и теми предметами, которые им нужны, насилие более скрыто, то это не изменяет сущности самого рабства. Точно так же, как и тогда, раб находится в полной власти рабовладельца и, точно так же, как и тогда, в случае его неповиновения, выступает то же грубое насилие, убийство, побои, заключение в тюрьму. Разница только в том, что теперь, кроме прямых насильников и рабовладельцев, правительства с войском и всякими чиновниками, есть еще большое количество посредствующих рабовладельцев: землевладельцы, капиталисты, заводчики, члены компаний и еще более отдаленные от прямого насилия, но столь же могущественные, как и первые, -- банкиры, торговцы, их агенты и вся армия ученых, художников, духовенства.>
   Теперешнее рабство в сравнении с тем, которое было прежде, подобно фабрике, движимой электродвигателем, находящимся вдали от того места, где он производит свое действие. Но удаление и невидимость двигателя от того места, где он производит свое действие, никак не может и не должно вводить людей в тот обман, что двигателя нет и что двигается псе само собой. Существует рабство, как и прежнее рабство, и держится оно на том же самом, на чем держалось прежнее и держится всякое рабство -- на насилии, на том, что, если рабы не захотят исполнять волю хозяев, то их принудят к этому убийством, побоями, лишением свободы. Если же насилие это с убийством, лишениями свободы, побоями, подавляется теперь реже, то происходит это оттого, что рабы знают, что, как только они попытаются освободиться от своего рабства, явятся эти вооруженные люди и будут убивать, бить, сажать в тюрьмы.
  
   * N 11 (рук. N 64).
  
   В старину завоеватель прямо, непосредственно заставлял рабов работать на себя и за неисполнение сам мучал, лишал свободы и убивал своих рабов. Если теперь капиталисты заставляют рабов работать на себя и платить себе дани не тем, что они сами прямо мучают, лишают свободы, убивают рабочих, а тем, что правительство, с которым капиталисты всегда в сделке, делает это через своих агентов, чтобы поддержать узаконения, заставляющие рабочих отдаться в волю капиталистов, то рабство всё такое же рабство и основано на том же насилии: на побоях, лишении свободы, убийстве. Рабство нового времени мало заметно нам, во 1-х, потому, что главные двигатели рабства: побои, лишения свободы, убийства, употребляются те же только во времена стачек и так называемых бунтов, а, во 2-х, потому, что насилие нового времени совершается не непосредственно, а через передачу, как через передачу действует на фабрике механический двигатель, стоящий в другом помещении.
  
   * N 12 (рук. N 31).
  
   Говорят, что закон одинаково ограждает как обладателя фабрики капиталиста, так и фабричного рабочего. Но разница в том, что у фабриканта и капиталиста ограждаются его несправедливо отнятые у рабочего миллионы, а у рабочего ничего нет, так что нечего и ограждать. Правда, что закон равен для того и другого. Но они-то не равны.
   Равенство капиталиста и рабочего такое же, как равенство двух борцов, из которых мы одному свяжем руки, а другому дадим оружие в руки: в процессе же борьбы будем строго соблюдать равные для того и другого условия.
  
  
   * N 13 (рук. N 31).
  

К ГЛАВЕ XIII

  
   Все правительства заботятся об общественной пользе и ограждают священные права собственности.
   <Но общественная польза не может состоять в том, чтобы, отбирая последнее у бедных рабочих, вынуждать их продаваться в рабство, и если есть какая-либо собственность и какая-либо собственность может называться священною, то это для каждого человека собственность своей жизни, своего труда.
   Правительства, под видом общественной пользы, отнимая у нищего; отдают отнятое богатому и, под видом охранения произведений труда, охраняют награбленные произведения чужого труда, признавая их собственностью тех, которые их ограбили или наследовали от грабителей.)
  
  
   * N 14 (рук. N 32).
  
   Люди правительства могут непроизводительно, праздно, вредно -- на войны, на безумную роскошь -- растратить собранные с рабочих миллионы, и это считается вполне законным, рабочий же, взявший в долг деньги на пропитание или орудия труда и не заплативший в срок, лишается необходимого имущества и дома.
   Всё в продолжение десятков лет награбленное фабрикантом имущество, возникшее из обмана рабочих, будет считаться вполне законно и будет ограждаться правительством; попытка же рабочего, заражающегося чахоткой, уйти с фабрики до срока контракта, будет преследоваться правительством, как незаконный поступок, и наказываться.
   Деятельность чиновника, получающего десятки тысяч и ничего не делающего, считается вполне законною, -- нищая же вдова, для прокормления детой торгующая без патента вином, контрабандист или уклоняющийся от платежей -- судятся, как преступники.
   Купец -- рядом мошенничеств скупил хлеб у крестьян, давимых податями, -- во время голода не отдает его ниже, а втрое больше покупной цены, и его деятельность законна, и правительство ограждает его собственность; если же голодный похитит пуд этой муки -- его сажают в тюрьму. Землевладелец, в пору требования податей подрядивший для своих целей будущую работу крестьян вдвое дешевле, чем она стоит, будет пользоваться помощью правительства для требования исполнения крестьянином всего того, что он был вынужден обещать во время нужды, хотя бы исполнение этих требований раззорило его. Если же крестьянин пустил лошадь в луга или собрал вязанку сучьев -- его сажают в тюрьму.
   Рабочий, всегда обманутый, нигде не получающий цены своей работы и своей жизни, покупающий все, что ему нужно, втридорога, нигде не найдет суда на тех, кто его обманывает, --чиновник же, землевладелец, ростовщик, фабрикант, не переставая обманывающие и грабящие народ, во всех своих столкновениях рабочими всегда пользуются покровительством и охранением закона.
  

* [НЕУЖЕЛИ ЭТО ТАК НАДО?]

  
  
   * N 1 (рук. N 1).
  
  
   Вот сидят на шоссейной дороге, поднявшись от зари, рабочие, оборванные, худые, измученные, старые и молодые (есть и совсем ребята), и бьют поденно камень. Они сидят на камнях и, выбирая из кучи один за другим, укладывают его между обмотанных портянками ног и бьют по нем тяжелым молотом до тех пор, пока камень не рассядется. Тогда они переворачивают разбитый кусок и опять бьют по нем до тех пор, пока не разобьют па мелкие, и тогда откидывают и берут другой. И так работают 14 часов сряду. Ноги избиты, руки в мозолях, всё тело грязно, и не только лицо, волосы и борода, но и легкие их пропитаны известковой пылью. И такие люди, отгородившись щитами, сидят по всей дороге.
   Вечером поздно придут они на деревню на квартиру. Им дадут ужин: хлеб, квас, картофель. Они наедятся и завалятся, чешась от вшей, на дворе или в душной избе в той одежде, в которой работали. И завтра встанут до зари и опять пойдут на те же камни, и опять та же мучительная, скучная работа до обеда, потом до вечера. И опять то же. Так уже прошло два лета. Так будет и еще до конца. Седые старики состарились в этой жизни. А вот позади этих рабочих в поле пашет мужик на захудалой лошаденке, которую негде кормить, потому что кругом вся земля барская. Мужик этот живот так же, как и каменобойцы на дороге. Также встает до зари, если спал дома, а то приезжает из ночного, продрогши ночь в рваном кафтанишке, запрягает лошадь, едет пахать или берет косу и идет косить, или топор и идет рубить, и пашет, косит, рубит 12, 14, 16 часов в день, питаясь квасом с луком и хлебом не в волю. И так живет он с молодых лет и до старости. И так же живет в непосильных трудах его жена, наживая маточные болезни, и так же жили его отец и мать, и так же живут дети, голодные, холодные, раздетые, во вшах, в сверхсильной губящей здоровье работе с утра и до вечера, с молодости и до старости.
   А вот рядом на самом этом шоссе и посреди полей, которые пашут мужики, стоит обнесенный стеною чугунный завод с четырьми домнами и с огромной трубой. И на заводе, и на шахтах этого завода, как муравьи, копошатся рабочие люди. Одни на 100 аршин под землей в темных шахтах с утра до ночи, а другие с ночи до утра в сырости, темноте, духоте выбивают руду, подвозят к дудке и везут пустые вагончики, и опять наполняют их, и так работают по 12, 14 часов в день всю неделю. А другую неделю опять то же. Жизни у этих людей почти нет. В воскресенье только помоются, получат расчет, напьются, опохмелятся и опять лезут под землю.
   Так работают одни, другие на самой домне, как в аду, копошатся у печей и у спуска расплавленной руды. Тут же при заводе плотники, слесаря, кирпичники -- все так же, как рабочая скотина, работают, сколько хватает сил. Когда освобождаются, пьют. Кругом завода со всех сторон кабаки заманивают гулящих. Так это в деревне. А вот как в городе. В городе народ по фабрикам. На фабриках эти люди приходят по звонку, все работают по 12 часов в день. Иногда работают ночью, всех их обыскивают, когда они выходят. И так они работают всю жизнь, исключая праздников, и так работали отцы и деды некоторых. Так это на фабриках. Но кроме работ на фабриках есть еще работы в прислугах. Есть кормилицы, которые, бросая своих, кормят детей господ и купцов, няньки, горничные, прачки, которые моют, одевают, обшивают господ, купцов. Есть лакеи, которые чистят дома, одевают, повара, кухарки готовят, кучера, которые кормят их лошадей, возят господ, целые артели людей только и делают то, что в удушливых ямах вычищают и вывозят их нечистоты. И так в этом живут люди годами, жизнями, поколениями, живут мальчики или женщины распутные, и только потому, что мальчик этот сын богатого человека и что женщина успела заманить в блуд богатого человека, у него и у нее рабы, которых она покупает за деньги, которые у нее есть, а у них нет, и вот мальчик пьяный валяется до 12-ти часов в постели, а рабы его чистят, готовят ему всё, выносят его нечистоты. Он швыряет им в лицо то, что ему не нравится, ругает их, старых людей.
   Из ста человек русских едва ли 3, 4 живут человеческой жизнью, без вшей, не в лохмотьях, досыпая и доедая и работая без надрыва 5, 6, 7 часов в день, а остальное время отдыхая, общаясь, обучаясь, обдумывая жизнь. И живут так не десятки, не сотни, не тысячи, а миллионы, все, почти все люди. В деревне ли, в городе ли, на фабриках ли, на заводах, в прислугах.
   Так живут 2, 3 на сотню, 2 же или три на тысячу живут так, что за один день съедают и выпивают то, что прокормило бы сотни людей в год, носят на себе одежды, стоящие тысячи, живут в палатах, где поместились бы тысячи рабочих людей, тратят на свои прихоти и большей частью на свой разврат тысячи, миллионы рабочих дней, так что в сравнении с этим еще видней, страшней нищета, забитость, нужда всех рабочих.
   Для одних людей, когда еще они только собираются родиться, призывают акушерку, доктора, иногда двух для одной родильницы, приготавливают приданое с сотнями распашоночек, пеленок, кружевных чепчиков, рубашечек с шелковыми ленточками, приготавливают на пружинах колясочки; другие, не избранные, родятся как попало и где попало, без помощи, и завертываются в тряпки и кладутся в лубочные люльки на солому. За одними ходят мать, нянька, кормилица, а мать лежит девять дней, отдыхая, другим суют в рот соску из тряпки, и мать встает тотчас же и топит печку, и кормит кур, и иногда стирает белье на себя и мужа. Одни растут в киндергартенах детских среди игрушек, забав и поучений, другие сначала ползают голыми брюхами через порог, увечатся, съедаются свиньями и с 5 лет начинают подневольно работать. Одних обучают всей научной мудрости, приспособленной к детскому возрасту, других обучают матерным словам и самым диким суевериям. Одни влюбляются, заводят романы и потом женятся, когда уже изведали все удовольствия любви, других женят и отдают замуж, на ком нужно родителям, для помощи в работе от 15 до 20 лет.
   Одни пьют два раза кофе, два раза чай, съедая по полуфунта сахару, едят два и три раза фунта по два лучшего мяса, каждый день пьют виноградное вино, другие едят один хлеб с квасом и чай и один кусочек сахара съедают в 2 недели. Одни не пачкая меняют тонкое белье каждый день, другие, постоянно работая черную работу, меняют его в две недели. Одни спят с чистых простынях на пуховиках, другие на земле, подложив под головы вшивые кафтаны. Одни, катаясь, ездят на сытых кормленных копях, а другие работают на некормленных лошадях и по делу идут пешие. Одни придумывают, что бы им сделать, чтобы занять свое праздное время. Другие не успевают обчиститься, обмыться, обдумать, слово сказать. Одни веселятся каждый день, другие каждый день работают. Одни знают все науки и читают и пишут на 4, 7 языках, другие ничего не знают и не умеют ни читать, ни писать на своем языке. Одни всё знают, но ни во что не верят, другие ничего не знают и верят во всякий вздор, который им скажут.
   И ведь хорошо бы это было, если бы богачи тратили свое богатство на дело, если бы хоть сами веселились и радовались. А то посмотри на них поближе и увидишь, что они страдают другой раз хуже голодных, замученных рабочих. Многие из них родились уже в богатстве и изуродованы, изнежены жизнью, ничего не умеют, ничего не знают, и все-то им прискучило, надоело, и ничто не веселит их, и они завязли во всех соблазнах. Ешь что хочешь, а есть не хочешь, покупай что хочешь, а ничего не нужно.
   Но если бы хоть эти были довольны и счастливы, но этого далеко нет, большей частью все эти богачи -- больные, плешивые, беззубые, часто в сифилисе, тоскуют эти люди в своей праздности хуже рабочих.
   Одни, большая часть, мучаются от нужды, другие, малая часть, мучаются от избытка. Неужели это так надо? Ясно, что не надо, что тут какая-то ужасная ошибка.
   (Так отчего же это так? Кто устроил это? Зачем рабочие работают, бьют камень, лезут в шахты, в доменные печи, идут в кормилицы, банщики, золотари, работают чужую землю? Спроси у них, они скажут, что без этого им нельзя. Надо кормиться, платить подати. И действительно, подсчитай оборот крестьянина, фабричного, прислуги, увидишь, что ему нельзя иначе. Есть надо мужику.)
   Если есть бог, если есть высший разум и любовь, руководящий миром, то не мог он хотеть, чтобы люди жили так, бесцельно мучаясь и мучая и ненавидя друг друга; если нет никакого бога, то и тогда не может быть правильным такое устройство жизни, при котором люди живут противно данному им разуму. Все люди видят, потому что не трудно увидать это самому немудрому человеку, что распределить так жизнь безумно, невыгодно и мучительно; что нет никаких препятствий для того, чтобы учредить жизнь так, чтобы все равномерно пользовались теми благами, которые дает им жизнь, не мучались бы напрасно и не мучали бы друг друга. Всякому немудрому человеческому уму совершенно ясно, что если люди будут работать только то, что им действительно нужно и приятно, не будут строить бессмысленных пирамид и дворцов и соборов, делать таких украшений, бархатов -- золотых, самоцветных камней, украшений, экипажей, и т. п., которыми могут пользоваться только один из тысячи, не будут тратить свои труды на то, чтобы удерживать вещи богатых от бедных: кладовые, замки, лавки, полиция, судьи, тюрьмы, богадельни и т. п., не будут делать орудий истребления друг друга: пушки, крепости, порох, ружья; если люди перестанут делать все эти вредные и ненужные вещи, а перестать это очень легко, потому что все люди видят вред этого, то им всем надо будет очень мало и не тяжело работать, чтобы всем жить не только не в нужде, но в роскоши и изобилии.
   Так что всякий, если только подумает, легко видит, что совсем не надо жить так, как теперь живут люди, и что если и живут люди так, как они живут теперь, то причиной этого должна быть какая-нибудь ошибка, -- не бога, не природы, а самих людей, такая ошибка, которую должно и можно исправить.
   В чем же эта ошибка?
   Прежде всего бросается в глаза то, что богатые захватили землю и, владея землей, держат в рабстве рабочих людей, у которых нет земли. -- И действительно, в этом, кажется, корень всего: если мужик убирает прежде поля помещика, а потом свои, если бросает свой дом и идет в батраки, если продает свой хлеб, сам не доедая, продаст выращенную им скотину, которой пользоваться будет богач, то всё это только оттого, что у него нет земли или мало земли, и чтобы ему кормиться с семьей, ему надо или работать на помещика, или наниматься к нему, или арендовать у него землю, а чтобы платить за землю, надо идти в работники или на фабрику или продавать свой хлеб, свою скотину. Если и в городах живут крестьяне на фабриках хотя бы и несколькими поколениями, то пошли они туда только от захвата земли богачами, и освободиться от фабричной работы они могли бы только тогда, когда земля бы была свободная.
   Так что корень ошибки, кажется, в этом захвате земли богатыми.
   Но если вникнуть подробнее в жизнь рабочих, то увидишь, что не в этом одном причина, а увидишь еще другую причину их порабощения -- порабощения одинаково и земледельческих и фабричных. Рабочие получают плату за свою работу и на эту плату кормятся, помещаются, топятся, одеваются с своей семьей. Все же эти предметы в руках богатых. И вот богатые по мере того, как предмет становится нужен рабочим, накладывают на него цепу иногда просто в виде увеличения цены, иногда в виде налога на предметы внутреннего производства и пошлины на предметы иностранного производства, так что рабочий средний иногда не может запасти денег столько, чтобы избавиться от необходимости продавать себя. Происходит это невольно. Богатые, желая только больше разбогатеть, вовсе не думая о том, чтобы этим поработить рабочего, накладывают высшую цену или высшую пошлину па то, что более всего потребляется рабочим, только для своего барыша, а этим самым вернее всякого другого средства порабощают рабочего. Рабочий ест хлеб покупной -- поднимают цену, накладывают пошлину на хлеб, пьет чай с сахаром, пьет вино, курит табак, опиум, любят женщины ситцы, платки -- поднимаются цены, накладываются пошлины па хлеб, вино, сахар, ситцы. Так что если рабочий вывернется как-нибудь из первой сети -- рабства земельного, он неизбежно попадает в рабство цен и пошлин.
   Причина ошибки, стало быть, не одно завладение богатыми землей, но и завладение ими предметами необходимости и податями, и пошлинами, и торговлей. Что же такое это завладение? Откуда это взялось? Почему владеет землей богатый человек, который не работает, а не тот, кто работает? Почему владеют хлебом, сахаром, чаем, ситцами, всем, что нужно людям, не те, кто работают и потребляют, а малое число людей, которые продают эти предметы тем дороже, чем они нужнее? Почему накладывают подати на то, что нужно людям, и берут их себе не те, которые потребляют эти предметы, а малое число людей, которое по своей воле распоряжается этими податями и большую часть их берет себе?
   Потому что богатого защищает власть, сила, солдаты с штыками и ружьями, которые убьют всех тех, кто не исполнит их требований. Вот богач владеет сотнями тысяч десятин земли, мужики живут на этой земле. Что будет, если мужики станут работать на этой земле без уплаты помещику деньгами или трудами того, чего он потребует от них? Будет то, что помещик или его прикащик пошлет людей согнать мужиков. Если мужики не послушают, он пошлет за сельской полицией. Если они не послушаются, будет донесено губернатору, и губернатор приедет с солдатами, и мужиков будут убивать, если они не послушаются. Корень, стало быть, в солдатах. Солдаты, стало быть, защищают владение землей. Но на чем основана торговля, то, что рабочему надо всегда платить свои последние деньги за то, что ему нужно, и что, чем это нужнее ему, тем это нужное становится дороже, тогда как работа его не становится дороже? А всё это основано только на том, что если рабочий захочет взять назад тот хлеб, который он продал, по той цене, по которой он продал его, то придут солдаты и защитят торговца. Если же рабочий захочет поднять цепу за свою работу, придут опять солдаты и заставят его отдавать свою работу [по цене], по которой он взялся. (1)
   Если спросишь у тех, которые владеют землей, предметами, нужными народу, и податями: почему они владеют этим? --они ответят, что землей они владеют потому, что они наследовали ее от людей, которые купили эту землю за заработанные деньги, купили у тех людей, которые наследовали землю, данную их предкам за их заслуги (есть и такие, которые еще владеют той землей, которая дана их предкам за их заслуги). Так что корень владения землей в том, что правительство раздавало эту землю. В том же, что правительство имело и теперь имеет право раздавать землю, кому вздумает, в этом люди, владеющие землей, считают невозможным сомневаться. На вопрос о том, почему они владеют предметами, нужными народу, или деньгами, люди, владеющие запасами, фабриками, заводами, товарами, деньгами, скажут, что они или предки их заработали эти богатства. Если же спросишь, как заработаны эти богатства, то всегда увидишь, что они не заработаны, а украдены у рабочих, украдены не таким способом, который запрещается, а таким, который разрешается и поддерживается правительством, а именно: тем чтобы -- самое простое и понятное -- купить хлеб дешево, пользуясь нуждой, производимой правительством (сбором податей), и держать его до тех пор, пока будет голод, и тогда продавать его насколько можно дороже, т. е. украсть у того рабочего, который от нужды привез свой хлеб и от нужды покупает его по дорогой цене, весь излишек цены (иногда вдвое)
  
   1 Против этого абзаца рукой Толстого на полях помечено: Пропустить. Всё нехорошо, неверно, вздор.
  
  
   при покупке. Способ этот самый простой и ясный. Более сложный способ тот, чтобы покупать от нужды работников работанные по домам предметы и за эти предметы платить меньшие цены, и не деньгами, а материалом и пищевыми продуктами, кладя их выше цепы. Таков более сложный, разрешаемый правительством способ похищения труда рабочего. Еще более сложный способ это фабрики, па которых хозяин, собирая большое количество рабочих, отбирает от них большую долю их труда и, содержа их на фабрике поколения за поколениями, приучает их к исключительному труду, вследствие чего рабочий уже не может уйти на другую работу и неизбежно должен отдавать хозяину большую долю своего труда. И этот способ обкрадывания рабочих разрешается и даже поощряется правительством (правительства старательно подавляют стачки -- попытки освобождения от этого постоянного грабежа, которому подлежат все фабричные рабочие). Еще более сложные способы похищения труда рабочих это банки, в которых богатые люди с разрешения правительства занимаются ростовщичеством и мошенничеством. Люди эти в банках, кроме ростовщичества, увеличивают или уменьшают цену предметов, смотря по тому, что им выгодно, и, получая барыши, естественно заставляют платить того, от кого исходит всё богатство, т. е. рабочего. Так, например, производитель хлеба или товара занимает деньги в банке и, обязавшись платить %, неизбежно должен возвысить цену, за которую платит рабочий, и т. п. То же делает фабрикант. Кто бы ни брал деньги, какие бы обороты ни делал банк, если он получал барыши, барыши эти отбираются от труда рабочего.
   Все эти воровства разрешаются и одобряются правительствами, считаются хорошими делами, и богатые люди эти воровства называют делами, работой и гордятся богатствами, добытыми этим путем, считая происхождение их не только вполне законным, но необходимым и благодетельным, так как, по их мнению, они поощряют торговлю и производство и дают работу народу. На вопрос же о том, почему люди, берущие подати и распоряжающиеся ими, пользуются ими, люди эти с уверенностью скажут, что они владеют ими для блага всего народа, что подати собираются для общих дел государства, и люди не могут жаловаться на подати, потому что все люди пользуются теми благами, которые дают учреждения, устроенные на эти подати, что совершенно несправедливо, как это будет показано в своем месте. Так смело говорят люди правительственные и все пользующиеся этими податями, а таких людей много, так как огромна и та сумма, которая собирается с рабочих в виде податей всякого рода и прямых, и косвенных, и внутренних, и внешних.
   В России, по исчислению министерства финансов, все имущества предметов, приготовляемых ежегодно, 3 Ґ миллиарда, из этих трех с половиной миллиардов полтора, т. е. почти 1/3 собирается в виде податей и, под предлогом общей пользы, распределяется в виде содержания и жалованья царю, князьям, генералам, офицерам, солдатам, митрополитам, архиепископам, священникам, министрам и всякого рода чиновникам, тем самым лицам, которые приставлены к собиранию этих податей. Люди эти употребляют все средства -- и насилия, и угрозы, и обман для того, чтобы собирать эти подати, и, собрав их, делят и х между собой, постоянно поддерживая народ в убеждении, что собирание этих податей с рабочих необходимо для их блага. И обман так хитро устроен, что рабочие или верят в это, или делают вид, что верят, и не рассуждая покоряются.
   На вопрос, отчего люди неработающие захватили землю работающих, ответ будет тот, что земля эта пожалована за заслуги или куплена. На вопрос, отчего люди неработающие, богатые владеют произведениями трудов миллионов рабочих, ответ будет: оттого, что эти богатства, эти деньги заработали сами люди неработающие или их предки; на вопрос о том, почему одни люди, малое число, неработающие, правители и их помощники, отбирают большую долю богатств всех рабочих людей и раздают их по своему произволу и пользуются ими, ответ будет: потому что это нужно для блага рабочих, мы же или богом, или судьбой, или преимуществами нравственными или умственными поставлены так, что должны собирать эти подати и распределять для блага всех.
   Доказывать несправедливость и того, и другого, и третьего утверждения, кажется, не нужно, потому что ясно всякому, что земля не может быть предметом купли и продажи, и что если кто, не работающий на земле, считает землю своей и берет с рабочих их труд за свое право владеть, то делает он это только потому, что силою, угрозой, убийством завладел землею и может под страхом смерти заставить людей за право пользования землею платить ему своим трудом.
   Таким способом была приобретена всякая земля нерабочим человеком, и таким только способом поддерживается власть на землю всякого землевладельца. Если не ездят теперь вооруженные люди среди поселян, собирая с них дань за свою землю, то сущность дела остается та же самая.
   Право неработающих землевладельцев поддерживается тем же мечом, как и прежде. Нарушь рабочий это воображаемое право землевладельца, начни пахать его землю, считающуюся его, и сначала вышлет согнать пахаря своих людей, если он или многие не послушают, вышлет полицейских, если и полицейских не послушают, вышлет солдат, и будут колоть, стрелять работников до тех пор, пока они покорятся. Точно так же беззаконно, хотя и не столь очевидно владение богатствами, запасами и орудиями труда, необходимыми для рабочих и сделанными рабочими.
   Очевидно, что владение неработающими, не нуждающимися в запасах той пищи, которая нужна для рабочих, и орудиями труда, без которых рабочий не может работать, очевидно, чт такое владение возможно только потому, что такой обман, посредством которого неработающие отняли запасы и орудия труда у рабочего, поощрялся и поощряется силою, только потому, что законы утвердили и утверждают совершившийся грабеж со стороны неработающих, а строго запрещают, препятствуют грабежу рабочих. Как говорил мне знакомый раскольник бегун, признающий теперешнее правительство правительством антихриста: "Он (под он разумеется антихрист) ограбил народ, всё себе взял без закону, а потом установил закон, чтобы не грабить, не брать чужого. Он бы прежде, покуда еще не ограбил всего, установил бы этот закон, а не после, когда уже всё "у него в руках". Рассуждение это совершенно справедливо показывает, что законы, будто бы ограждающие собственность, суть законы, ограждающие только ограбленную собственность, которая уже находится в руках богатых, и нисколько не ограждает рабочих, не имеющих уже никакой собственности. Помещик, ограбив всё общество крестьян, отнявши всю землю крестьян и луга, и леса (нищенские наделы или наделы самой дурной земли), судит мужика за то, что он взял в лесу помещика необходимые для пищи дрова, траву для корма коровы, или фабрикант судит рабочего, унесшего с завода на 30 к. матерьяла, когда этот -- два поколения фабрикантов грабили труды тысяч товарищей этого рабочего; или идет суд между миллионером нанимателем и рабочим. Рабочий имеет плату за труд, представляющую для фабриканта одну десятимиллионную его состояния, т. е. ничто, фабрикант же ищет с рабочего, ослабевшего, уставшего работать, исполнения условия, т. е. еще 1/4, Ґ года 12-часового личного, опасного, вредного для здоровья труда, т. е. части жизни, может быть, всей жизни человека. Ясно, что законы суть только обман и что основывается владение запасами, орудиями труда, капиталом, так же как и владение землей, на одном: на грубом насилии, на солдате со штыком и пулей, которое устроило существующий порядок и поддерживает его.
   То, что на той же угрозе убийства основано ежегодное похищение податей (в России 1/3 всего богатства народа), кажется, не нужно доказывать, -- это слишком ясно. Деньги эти расхищаются, начиная с главы правительства, у нас царя, его дядей, братьев, министров, всякого рода генералов, всей этой ужасной, жадной стаи грабителей и, очевидно, не только не идут на пользу народа, но, напротив, идут, как это подробно будет показано после, на одурение, порабощение, ограбление его. Главный предлог расхода правительством этих денег -- это предлог защиты государства от каких-то врагов. Но врагов, опасных для государства, уже давно, давно нет, так как все правительства уверяют свои народы, что они желают только мира. Обман слишком очевиден и глуп. Германская империя желает мира, и Французская республика желает мира, и того же желают русские, так на кого же они вооружаются? Вооружаются они только на своих рабочих, труды которых они поедают, и нарочно дразнят другие правительства, чтобы был повод кого-то опасаться и грабить народ.
   Так что оправданий собирания этих податей и в особенности насильственно нет никаких. А берутся подати только потому, что если кто их не даст, с того их возьмут силою. Даже это насильственное собирание податей служит явным доказательством того, что они собираются не на благо народа. (То, что в Англии, Германии, Франции подати определяются парламентом, т. е. мнимо избранными представителями народа, не изменяет дела, так как все знают, что выборы так устроены, что представители эти не представляют народ.)
   Помню мудрое слово русского мужика религиозно свободомыслящего. Он не платил податей, и когда к нему пришли с требованьями уплаты, он потребовал, чтобы ему сказали, на что пойдут, эти подати, говоря, что если подати пойдут на доброе дело, то он сейчас же даст не только то, что с него требуют, но и больше, если же подати пойдут па дурное, то он не может дать ни копейки.
   Разумеется, с ним не стали говорить, а сломали запертые им ворота и силою увели корову и продали на подати. Так что в сущности истинная, настоящая причина податей есть только одна: власть, которая собирает их, возможность податями ограбить тех, которые не дают охотно, и даже за отказ -- избить, заточить в тюрьму, побить в случае сопротивления.
   Так что причина теперешней ужасной, нелепой жизни, избытка одних и нищеты других, ошибки людей есть завладание меньшинством землею, захват земли, труда, вообще капиталистов и собирание податей.
   Все же три приема ограбления рабочего народа имеют в основе одну причину.
   Причина эта -- власть меньшинства правящих классов, основанная на палачах, на солдатах, на войске. Попытается ли человек освободиться от порабощения земельной собственности -- задумает пахать землю, которая ему нужна для пропитания; попытается ли освободиться от нужды, взяв запасы хлеба, им же произведенные, которые нужны ему для пищи, или орудие труда, без которого он не может выйти из рабства, попытается ли уклониться от уплаты податей, или пользоваться без пошлин произведениями других стран -- явится солдат, войско и велит ему покориться, если же он не покорится, убьют его.
   Так что главная причина, производящая все бедствия людей, это власть, солдатство, войско, которое находится в руках меньшинства людей правительства. Что же такое это войско? Откуда оно берется и из кого составляется? Кто те солдаты, которые будут убивать тех, кто будет пахать землю, чтобы кормить семью, или будет пользоваться теми орудиями труда, которые они сами сделали, или не будут отдавать чужим людям плоды своих трудов? Солдаты эти -- дети тех самых рабочих людей, те самые рабочие люди, которых грабит правительство.
   Когда в первый раз поймешь это, дело представляется непостижимым. Как довести людей до того, чтобы они сами губили себя?
   А между тем это есть и установлено так твердо, что люди живут этим обманом, как будто уверенные в себе, и не боятся раскрытия этого обмана.
   Как же это делается? А вот как. Набирают молодых людей насильно подряд всех, как только им минет 21 год, а где добровольно -- за плату тех, которые не могут, не умеют или не хотят найти себе честного труда, и молодые люди эти отводятся от своего прежнего места жительства, поселяются в казармах, все одинаково одеваются, все одинаково кормятся, в одни и те же часы встают, едят то же и все вместо обучаются тому, чтобы всё делать по команде в раз: бегать, прыгать, кричать, без рассуждения повиноваться приставленным начальникам. За непослушание наказывать самыми жестокими мерами, даже смертью. Людей этих обучают там маршировке, беганью, прыганью по команде, верховой езде, гимнастике, но главное обучают повиновению н употреблению оружия, чтобы они по приказанию могли рубить, колоть, стрелять, ранить и убивать людей; обучают, не давая им общаться с свободными людьми, месяцами, годами, и люди очень скоро в этом обучении делаются неразумными машинами, которые исполняют над другими всё, что им велят. Для того же, чтобы еще вернее завладеть этими людьми, их при поступлении заставляют присягать в том, что они будут исполнять всё то, что им будет приказано; для того же, чтобы люди эти не опоминались и не поняли этот обман, в котором они находятся, их не переставая одурманивают всеми возможными средствами: и пестрыми блестящими нарядами, и музыкой, и барабанным боем, и водкой, и восхваленьем тех, которые наиболее потеряли человеческий образ и стали злыми машинами, по приказанию других идущими на смерть и убивающими других.
   Начальство же среди этих людей распределено так, что десятки людей подчиняются одному низшему начальнику; десятки же таких унтер-офицеров подчинены одному низшему офицеру, взводному командиру, у которого под властью уже до 100 человек; несколько же взводных подчинены одному ротному, у которого во власти до 300 человек; несколько ротных подчинены одному батальонному, у которого бывает до 1000 человек; несколько батальонных подчинены полковому; полковой подчинен бригадному; бригадный --дивизионному; дивизионный -- корпусному, корпусные --главнокомандующему, главнокомандующие подчинены царю или президенту.
   Вот эти-то, превращенные в машины люди, находясь во власти царей и правителей, отбирают землю у рабочих, удерживают произведения их труда, заставляют их платить пошлины, заставляют всех рабочих людей отдавать свои труды нерабочим. Несмотря на то, что эти люди -- солдаты, которые, под угрозой смерти, для богатых нерабочих сгоняют рабочих с земли, которою они владеют, штыками и пулями разгоняют стачки и отбирают посредством податей труды бедных в пользу богатых, и несмотря на то, что люди эти сами набраны из рабочих, они, как только они солдаты, не могут не повиноваться начальству, которое велит им убивать своих. При этом начальство старается так разместить солдат, чтобы, когда приходится посылать солдат против жителей, шли бы солдаты из других дальних местностей; но даже если бы пришлось, как это и бывает иногда, солдату итти убивать своих односельцов-братьев, солдаты так вышколены и одурены, что они и в этих случаях не противятся. Так что такое непонятное дело, что сами рабочие в виде солдат отбирают от себя свои труды и отдают их нерабочим, делается потому, что берутся люди из народа и так вышколиваются и одуряются, что не могут уже не делать того, что им велят. Хорошо, но если это так и люди, поступая в солдаты, лишаются своего разума и своей свободы и делают то, что не только противно их выгоде, но и их совести (потому что всякий человек считает дурным делом убийство, а все солдаты готовятся к убийству или совершают его), но как же люди эти но видят, что солдатство есть устроенное одурение людей и что поэтому не надо ходить в солдаты?
   Почему люди, зная, что солдатство одурит их и заставит делать не только вредные для себя, но и дурные дела, не отказываются от злодейства? А происходит это потому, что люди считают солдатство хорошим делом, не считают убийство, совершаемое в военной службе, дурным делом; происходит оттого, что люди верят в учение людское, которое им передают за истину, и не верят в учение божеское; приемлете учение, к[оторое] друг от друга, а не приемлете то, которое от единого бога. Так что корень ошибки кажется не во власти, не в том, что дает власть -- в солдатстве, а в том, что люди идут в солдаты, обманутые ложным ученьем, в том, что люди не знают истинного учения и обманываются ложным. Корень всего зла свелся к познанию истинного учения.
   От этого и нищета, и разврат, и ненависть, и казни, и убийство. Сначала это кажется странным, но когда вдумаешься, то видишь, что это так и не может быть иначе. В самом деле, как в человеке, что бы он ни сделал, в каком бы положении ни находился, корень его поступка и причина положения -- в его душевном, духовном состоянии, в том, что он считает хорошим и дурным, потому что во всяком деле человеку прежде надо решить, что хорошо, что дурно, потом сообразно с этим поступать.
   Так и общества людей находятся в том или другом положении по тому, что считают хорошим и дурным люди этого общества; по тому, что сообразно с понятиями хорошего и дурного люди совершают, поступки, а соответственно поступкам складывается положение общества.
   Так что корень зла, очевидно, в положении учения. Но если это так, то спрашивается, почему люди верят ложному учению?
   Ответ на это ясен и очевиден: потому, что есть люди, которые взяли на себя обязанность и права обучения и которые обучают людей ложному учению, часто насильно запрещая всякое другое учение, в особенности, всякое опровержение ложного учения. "На седалище Моисея сели книжники и фарисеи". И люди эти -- те самые, в руках которых находится власть. Они посредством власти распространяют в виде религиозных обрядов, школ, газет, книг, публичных зрелищ, то самое ложное учение, которое оправдывает н поддерживает власть, и преследуют всякое учение, противное власти и открывающее обман власти, так что образовался непрерывный круг: люди, имеющие всякого рода власть, и земли, и орудия труда, и подати, и властвующие над солдатами и потому могущие по своей воле распоряжаться и всем в государстве, направляют обучение религиозное и гражданское, властвуют над газетами, книгами, общественными зрелищами и торжествами, и вес это устраивают так, чтобы люди верили в необходимость этой власти, шли бы в военную службу, в полицейские, в судейские, в таможенную страну, в сборщики податей, в чиновники и отдавали бы свои труды и подчинялись бы властям. Ложное же учение это даст власть, а власть дает возможность поддерживать это ложное учение.
   Круг этот сведен уже давно.
   Среди христианских народов круг этот свелся еще во времена Константина, когда христианство, отрицающее всякое насилие и потому всякую власть человека над человеком, было перетолковано так, что оно оправдывает и поддерживает власть царей над народами, и войска, и войны, и казни. В те времена было легко так перетолковывать христианство, потому что никто не знал грамоты и не читал евангелие, люди же привыкли к языческому порядку жизни. Тогда не нужно было со стороны властей большого усилия для того, чтобы перетолковать христианское учение так, чтобы оно оправдывало и поддерживало власть ту самую, которую оно уничтожало. Но чем дольше жили люди, чем больше распространялось евангелие, тем труднее становилось поддерживать и оправдывать ложное учение власти. Особенно трудно это стало после изобретения книгопечатания и еще более трудно после изобретения парового сообщения и более близкого общения людей. Прежде правительства прямо грубо истребляли, убивали иногда целые населения, как это делали императоры с павликианами. Так это продолжалось и потом, в средние века, где убивали через инквизицию всех тех людей, которые отрицали ложное учение, и так же умерщвляли целые населения освободившихся от обмана людей. Но учение истины все-таки проникло более или менее к обманутым и обманщикам, и нравы в христианском мире становились всё мягче и мягче: нельзя было уже сжигать, казнить лучших людей и вырезать целые населения, и в последнее время правительства, поняв, что вся деятельность людская руководится не силою, а мировоззрением, учением, правительства обратили всё свое внимание на духовное воздействие на людей, на учение в школах, на церковную проповедь, на публичные торжества, на книги и, в особенности, на газеты. И так как власть в их руках, они ревниво оберегают подвластный им народ от всех разрушающих их обман влияний, и все силы направляют на то, чтобы всеми зависящими от них средствами одурять народ. И до сих пор вполне достигают этого тем более успешно, что большинство тех, которые теперь борются с правительствами за народ, борются ложными, не могущими ни к чему привести средствами. Средства эти, первое, особенно часто употреблявшееся в нынешнем веке; борьба силою, революция, заговоры, терроризм. Средство это самое дурное, оно всегда обращается на пользу правительств, потому что служит предлогом того, как нужна власть правительств, укрощающая эти беспорядки и жестокости.
   Второе средство -- это средство социалистов, конституционалистов, состоящее в том, чтобы обещать народу при существующем устройстве власти изменить отношения богатых и бедных, как будто люди, имеющие власть и держащие в своих руках войско, когда-нибудь допустят такое изменение.
   Средство это особенно вредно тем, что дает ложные надежды народу, не требуя от него личной деятельности и тем закрепляя его рабское положение.
   Третье средство, самое употребительное и распространенное, состоит в участии в правительствах, в улучшении приемов управления. Средство это особенно наивно, если не сказать глупо, так как очевидно, что всякое улучшение положения народа, от которого (1) отбирают труды для правящих классов, непременно должно совершиться в ущерб этих правящих классов.
   Не употребляется одно только и самое действительное средство, действительность которого узнало правительство и которого оно поэтому так ревниво держится, средство, состоящее в разрушении ложного учения, порабощающего народ.
   Грустно видеть, как люди из народа, уверенные в том, что руководители заговоров, революций ведут их к освобождению от рабства, своей революционной деятельностью желая совершить над другими то, что над ними совершается, т. е. насилие, этим самым прямо закрепляют себя в своем рабстве, давая власти новое духовное орудие против себя и этим только отдаляя от себя свое освобождение.
  
      -- В подлиннике: которых
  
  
   Еще грустнее видеть, как эти же рабочие своими союзами, стачками, выборными борьбами думают не только улучшить свое положение, но и достигнуть того блестящего материального положения, в котором находятся богатые. Обманчиво их ожидание того, что правительство, которое теперь, пользуясь их трудом, властвует над ними, когда-то сделается их защитником и учредителем социалистического государства; еще обманчивее их ожидание, что они своими ничтожными силами поборют те веками накопленные капиталы, которые, сложившись в синдикаты и пользуясь поддержкой правительств, всегда задавят их. Главное же, обманчив тот путь приобретения тех материальных благ, которыми пользуются богатые. Им говорят, что все эти блага сделаются их достоянием когда-то после, в далеком будущем, через 100, 80 лет. Но для человека, ищущего этих благ, есть средство более простое и доступное: участие в существующем порядке и пользование теми условиями, в которых мы теперь живем для приобретения этих благ. Не ждать журавля в небе, когда можно взять синицу в руки. Но что уже не только грустно, но ужасно видеть и что встречается чаще всего, это то, когда видишь, что люди из народа не только сами старательно поддерживают, восхваляют, обожают те самые учреждения, тех самых людей, которые обирают, порабощают и мучают их: королей, императоров, полководцев, пап, епископов, министров, парламентских деятелей, по только восхваляют и обожают, но с злобой нападают на тех, которые хотят освободить их от обманов и порабощения. И, несмотря на очевидную нецелесообразность этих средств борьбы с правительствами, защитники народа употребляют только эти три средства, пренебрегая тем одним, которое может освободить народ и которое состоит в разрушении обмана, на котором основано порабощение народа.
   Обман же так вошел в жизнь людей, так стар, что не только рабочий народ, который страдает от этого обмана, но и образованные, свободные от труда люди, которые часто искренне хотят служить народу, не видят обмана и для того, чтобы помочь народу, берутся не за то, что может помочь ему, а все силы свои напрягают на устранение того, что не есть причина, но последствие, вроде того, как если бы человек, желающий остановить поезд, руками останавливал вагоны или подкладывал бы на рельсы палки, а не догадался бы сесть на тендер, повернуть ручку, выпускающую пар.
   Обман состоит в том, что от народа скрыто и скрывается истинное христианское учение, а вместо него преподается ложное, выдаваемое за истинное.
   Истинное христианское учение состоит в том, что все люди сыны бога и потому должны свободно жить соответственно своей божеской природе и что в этом их назначение и благо, преподаваемое же на место этого церковное, так называемое, учение, состоит в том, что будто бы Христос один был бог, а люди все испорчены и дурны и потому должны беспрекословно повиноваться тем, кому Христос -- бог передал свою власть над ними, и что благо их только в этом повиновении, за которое они получат награду после смерти.
   Самим рабочим людям так же, как и тем, которые желают помочь народу и вывести его из того порабощения, в котором он находится, вопрос религиозный кажется совсем посторонним и не имеющим ничего общего с положением народа:
   "Разве не всё равно, что люди будут верить в троицу, в чудотворную икону, в Магомета, в каабу, в папу, библию или мормонскую книгу. Всё это дела совести и не имеют ничего общего с вопросами жизни людей, -- как они работают, живут, как распределено их имущество, -- ничего не имеет общего с вопросами экономическими, государственными". -- Так думают обыкновенно и многие правительственные люди, говоря о разделении государства и церкви, но более умные люди, или верно руководимые инстинктом самосохранения, никогда не допустят этого отделения.
   Там же, где это отделение совершилось, как в Америке, высшие классы всегда будут поддерживать церковь, чуя инстинктом, что в ней основа их власти. Нельзя достаточно надивиться тому ослеплению, которое заставляет людей, борющихся с правительством: социал-демократов, революционеров, конституционалистов -- все свои усилия употреблять не на основное, а на производное и не замечать перед глазами их находящегося главного. Казалось бы, по одной той ревности, с которой все правительства оберегают церковность (Наполеон чувствовал, что без церкви власть его не тверда; англичане высших классов знают, что в их church-going основа их власти).
   Живет фабрикант, или член синдиката, или большой землевладелец, или чиновник, получающий за выдуманную, никому не нужную деятельность десятки тысяч рублей ежегодно -- какая, кажется, связь между его положением и церковью, а, между прочим, связь эта очень ясна, стоит только подумать немного, чтобы увидать ее. Не говоря о том, что вся та бросающаяся в глаза несообразность безумной роскоши и праздности семей богачей оправдывается только церковью, -- это вверенный ему залог, который он должен употреблять наилучшим образом, -- не говоря об этом, если будет стачка рабочих, если голодные захотят расхитить его богатства, кто защитит его? -- Полиция, солдаты. Но зачем же полиция, солдаты будут защищать своих врагов против своих братьев? А затем, что им внушено, что это хорошее, даже богоугодное дело -- быть солдатом, и потому, что они присягали. То же с землевладельцами, с чиновниками, берущими деньги, собранные с народа.
   Только ложная религия оправдывает его положение и дает возможность его защищать. Удивительно, как люди не видят этого!-- Они могли бы видеть это хотя по тому усердию, с которым правительство прививает эту нужную им ложную, извращенную веру. Врачебная наука выдумала прививки обезвреженной болезни для предохранения от настоящей; так прививают оспу, теперь сибирскую язву, тиф, дифтерит. То же самое делает старательно правительство по отношению к истинному христианству, которое разрушает всякое правительство: оно прививает ложное христианство, при котором истинное христианство уже не действует.
   В уничтожении этого обмана, скрывающего истинное учение Христа, и состоит единственное средство освобождения народа.
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ В. ФОН-ПОЛЕНЦА "КРЕСТЬЯНИН"

  
  
   * N 1 (рук. N 1).
  
   Я не читал за последние двадцать лет ни одного художественного произведения, которое бы близко подходило по своим достоинствам к предлагаемому роману Бютнербауер фон Поленца. (Некоторые вещи Мопасана ближе всех по достоинству подходят к этой книге.)
   Достоинство этой книги первое и главное то, что она есть истинное художественное произведение, что автор высказал в ней то, что он сильно, продолжительно чувствовал и чего нельзя было выразить иначе, как в художественном и именно в этом самом произведении. Это истинно художественное произведение потому, что в нем есть фокус, в зависимости от которого развиваются лица, характеры и события, и фокус этот именно такой, какой должен быть в истинном художественном произведении. Это не только правда о том, что любит, о чем жалеет, чего желает автор. Если я не ясно выражаюсь, то это именно потому, что художественный фокус всегда такой, что его словами точно нельзя выразить: можно только приблизительно указать на его особенности, отличающие его от других, а между тем он очень ясен и определенен, яснее всего того, что можно выразить словами. Если смысл художественного произведения может быть выражен словами, то незачем было и писать мнимо-художественное произведение. Если хочешь доказать, что наследственные черты переходят от отца к сыну, то нет надобности писать об этом драму, и если хочешь доказать, что лучше рожать детей, чем убивать плод, то тоже это удобнее изложить в статье, чем в романе. И если на это попытаются писать драмы и романы, то это будут не художественные произведения. Точно так же, с другой стороны, если смысл того, зачем баба, выводящая крыс, повела мальчика в море и утопила, или зачем люди полезли на гору, или зачем появляются такие, а не такие лица и это, а не то делают, если смысл этого мне не несомненно ясен, это не художественное произведение. Художественное произведение таково, что словами его рассказать нельзя, а между тем, когда оно написано, оно с полной ясностью передает то, что хотел передать художник. Что такое передает Илиада? И прелесть войны, и жалость войны, и восхищение перед греками, и любовь к троянцам, и веру в судьбу, и покорность ей. Но это всё не говорит того, в чем тот фокус [1 неразобр.), с которым связано, к которому приурочено всё так, что ничто не лишнее. А фокус этот есть, и потому всё вполне ясно. То же и в этом романе. Что он передает? И прелесть земледельческой жизни, и жалость к ее погибели, и любовь к природе и к семье, и жалость к невежеству, к грубости. Но это всё не говорит того фокуса, с которым связаны все лица, характеры, события. Но все они нужны. И всё, что они говорят, совершенно ясно. И мало того, что ясно, но трогательно и важно.
   Это присутствие верного художественного фокуса есть главное достоинство романа. Второстепенные достоинства, во 1-х, что роман правдив, не сантиментально лжив, как, и не грубо лжив, как Francois le Champi, а правдив и изобразителен, как крестьяне Millet, Jules Breton и L`Hermite. Во-вторых, он художествен. Во всякой главе есть, кроме повествовательного, свое художественное содержание. В главе, где грубый пьяный муж бьет жену в кровь, требуя у нее деньги, и избитая, полумертвая жена все-таки не говорит ему, где она их спрятала, есть одна черта, которая освещает всю ужасную сцену и дает ей глубокий художественный смысл. Избитая жена с трудом опоминается, приподнимается с полу, вытирает подолом окровавленную голову, нос и, шатаясь, встает. Муж пьяный, избив жену, повалился на кровать, и голова его, свесившись, наливается кровью. Избитая жена видит это и поднимает голову мужа и кладет ее на подушку. Вот такое-то художественное содержание, которое есть в каждой главе.
   Есть теперь пропасть писателей, которые пишут, даже не зная того, что такое внутреннее художественное содержание, кроме повествовательного, есть необходимое условие всякого художественного произведения. Третье достоинство, что вся книга написана прекрасным, благородным, т. е. простым немецким языком, особенно сильным, когда вводится грубый, мужественный рабочий язык.
   Вот это произведение вышло назад тому два года, и я спрашивал нескольких литературных немцев, с которыми приходилось встречаться, об этом романе. Они не читали его, а читали все романы Золя, все драмы Ибсена, романы и повести Киплинга и даже Метерлинка.
   Положение литературы и вообще искусства в наше время очень опасное.
   Газеты, получившие в последнее время такое распространение, имеют не только влияние на общественное мнение, но производят такое давление, что люди, без борьбы и критики, подчиняются тому, что говорится в них. Газеты же находятся в руках денежных дельцов. Газета, журнал есть большое денежное предприятие. В денежных же предприятиях люди руководятся только выгодой. Газета выгодна, когда имеет много подписчиков. Чтобы иметь много подписчиков, надо удовлетворять вкусу большинства. Вкус большинства всегда груб, и потому газеты, потворствуя грубым вкусам и соответственно грубым вкусам, выдвигают и восхваляют самые грубые художественные произведения, отличающиеся только необычайностью, фальшивым пафосом и тем, что они чудны, выставляются как нечто самое утонченное и, главное, последнее по моде. И писатели, и художники, колеблющиеся между истинным и ложным искусством, бросаются на ложное (чего поразительный пример Гауптман, который после превосходной вещи Ткачей, чтобы угодить критике и публике, не переставая пишет вещи одну нелепее другой). Писатели же, лишенные истинного художественного дара, как Золя, Киплинг, Ибсен, не переставая пишут одно за другим сочинения, (1) принимаемые толпою за художественные произведения.
   Такие же произведения, как Бютнербауер, проходят незамеченными.
   Надо надеяться, что время отсеет мякину и оставит зерно. Но нельзя [не] пожалеть о том, что (2) теперь молодые поколения писателей имеют перед собой превратные образцы, и люди из народа, вступающие в мир (мысли и) нашей литературы, под влиянием газет питаются грязной и вредной пищей, вместо чистой и здоровой, которую они могли бы иметь, если бы люди, свободные от всяких корыстных и кружковых соображений и (3) вместе с тем любящие искусство, поставили бы себе задачей делать то, в чем полагал Мэтью Арнольд значение всякой критики: "выбирать и выдвигать из всего, что было писано и что пишется, самое важное и хорошее".
   Это самое, хотя и знаю, что мой голос будет голосом вопиющего в пустыне, я и пытаюсь делать теперь относительно прекрасного романа Поленца, предлагаемого русской публике в новом хорошем переводе.
  

Л. Т.

  
   22 м[ая] 1900.
  
  
   * N 2 (рук. N 2).
  
   <Этот роман есть истинно художественное произведение потому, что в нем есть тот собирающий в одно, приурочивающий всё к одному -- все события, лица, характеры -- фокус,
  
   (1) В подлиннике: одну за другою сочинения
   (2) Зачеркнуто: во всей огромной армии писателей, критиков не выделяются люди, которые поставили бы себе
   (3) Зач.: люди, чуткие к искусству,
  
  
   который должен быть в каждом истинном художественном произведении. Это не только правда, но правда о том, что любит, о чем жалеет автор и что естественно любить и о чем естественно жалеть, и чего желать всем людям. Если я не ясно выражаюсь, то это именно потому, что художественный фокус всегда такой, что его словами нельзя точно выразить, на него можно только указать в художественном произведении. А между тем он очень ясен и определенен. Яснее всего того, что можно выразить словами.>
  
  
   * N 3 (рук. N 3).
  
  
  
   <Если смысл (1) произведения может быть выражен словами, то это наверное не художественное произведение, а подделка под него. Если в романе или драме доказывается, что наследственные черты переходят от отца к сыну, или что лучше рожать детей, чем убивать плод, то нет надобности для этого выводить лица и рассказывать их отношения между собою. Гораздо проще и удобнее изложить в статье (2) с логическою последовательностью мысли. В таких драмах и романах, как только тема, на которую они написаны, поняты читателем, читатель тотчас же видит, что описываемые лица выдуманы и подробности о поступках и речах их становятся для него излишними (3) и невыразимо скучными. (4)
   Точно так же в обратном смысле, произведения перестают быть художественными, когда они не ясны и не понятны.
   Если вам описывают зачем-то бабу, выводящую крыс, которая ведет мальчика в море и там топит его, или человека, зачем-то лезущего на построенную им башню и бросающегося оттуда вниз головой, или описываются слепые, ведущие странные, ненужные разговоры на берегу моря, или чудовища, кричащие зачем-то керекеке и т. п., и вам не ясно, почему являются все эти и зачем они делают то, что делают, то такое произведение тоже наверное не художественное.)
  
  
   * N 4 (рук. N 3).
  
  
   Сцена эта, как бы она ни была верно описана, не была бы художественным произведением, если бы сцена кончалась одним побоищем и описанием кровоподтеков и т. п., но художник в конце описания прибавляет одну черту, которая вдруг освещает
  
   (1) Зачеркнуто: художественного
   (2) Зач.: чем в драме или романе
   (3) Зач.: и потому все произведения, не имеющие по существу ничего общего с художественными произведениями, чрезвычайно скучны.
   (4) Зач.: Произведения перестают быть художественными и становятся скучными, когда тема их слишком ясна и понятна и точно так же
  
  
  
   всю ужасную сцену художественным светом, и вся картина получает трогательный и глубокий смысл, открывая перед читателем новые горизонты мысли.
  
  
   * N 5 (рук. N 3).
  
  
   Ложная оценка произведений мысли и искусства происходит, главным образом, оттого, что газеты, получившие в последнее время такое распространение, приобрели и приобретают страшную и опасную власть на умы людей. (Огромное большинство людей, читая газеты, в виде отдохновения или развлечения, не только не имеют какого-либо мнения о том, что они читают, но, напротив, готовы принять всякое суждение об описываемых событиях, людях, книгах, т. е. находятся при этом чтении в положении людей, называемых психиатрами восприимчивыми ко внушению, и потому всегда без борьбы и критики покорно подчиняются газетным внушениям, еще усиливаемым обычными разговорами между людьми, повторяющими друг другу прочитанное ими в газетах и журналах. Так что очень часто, особенно в последнее время, являются самые странные, ни на чем не основанные, иногда и явно лживые или невозможные эпидемические суждения о событиях, людях, книгах, объяснение которым можно найти только в газетной гипнотизации. Так что газеты в наше время имеют огромную власть не только в установлении мнений о политических событиях, но и в деле художественного вкуса и оценки произведений искусства.> Газеты же находятся в руках денежных дельцов. Газета есть большое денежное предприятие. В денежных же предприятиях люди руководятся только выгодой. Выгода газеты состоит в том, чтобы иметь много подписчиков, а чтобы иметь много подписчиков, надо удовлетворять вкусу большинства, вкус же большинства всегда груб, и потому газеты потворствуют грубым вкусам и выдвигают и восхваляют всегда самые грубые художественные произведения, отличающиеся только необычностью, фальшивым пафосом и тем, что они чудны, выставляя их как нечто самое утонченное и, главное, последнее по моде.
  
  
   * N 6 (рук. N 4).
  
  
   Автор, во-первых, очевидно любит то, о чем пишет, и имеет сказать нечто определенное об этом любимом им предмете. Во-вторых, он говорит это не рассуждениями. Если можно сказать рассуждением то, что хочет сказать автор, то незачем придумывать лица и события, а говорить то, что хочет сказать, образами, так как иначе нельзя передать художественное содержание, и в 3-х, говорит то, что говорит не вычурно, необыкновенными событиями, произвольно цепляющимися одно за другое, а просто, ясно, понятно для всех и так, что читателю всегда кажется, что то, что он читает, есть то самое, что он только что хотел, но не успел сам сказать или подумать.
  
  
   * N 7 (рук. N 4).
  
  
   И, в-третьих, главное, роман этот весь проникнут любовью к тому сословию огромного большинства людей, кормящих всех остальных, которых он заставляет действовать. <В этом отношении роман Поленца дышит том же духом уважения и любви к крестьянину, которыми проникнуты картины Millet, Jules Breton, L'Hermit'а и нашего незаметного, почти неизвестного, но, смело скажу, самого значительного в наше время художника, русского живописца Николая Орлова, которому есть что сказать н который умеет ясно сказать то, что хочет автор.> И потому, что он любит своих героев, он глубоко проникает в их души и показывает нам то, что открывается только свету любви.
   <Вы видите, что и недостатках и пороках этих людей виноваты не они одни, а те условия, в которые они поставлены, что какие бы дурные поступки они ни совершали, они жертвы, а не злодеи. В глубине души каждого из них теплится искра божественного огня, и автор без преувеличения, без подчеркивания не пропускает случая показать ее читателям.>
  
  
   * N 8 (рук. N 4).
  
  
   <В этом-то и настоящая художественность, чтобы раскрывать бесконечные, прежде скрытые перспективы. И эта истинная художественность дается одной любовью к тому, что составляет содержание искусства, что хотя и нельзя рассказать словами то, что оно передает, оно всегда не только совершенно ясно, но все, что описывается в нем, представляется необходимым. Воспринимающий художественное произведение постепенно испытывает чувство, что он почти то же самое думал и чувствовал и что сказано это именно так, как это было нужно для того чтобы было совершенно понятно, что он передает.)
   Произведение искусства, настоящего искусства, тем и дорого, что оно раскрывает более или менее далекие, смотря по читателю, перспективы, прежде незнакомые или недоступные ему.
   Что передает Илиада? Она передает и прелесть войны, и ужасы войны, и жалость к падшим, и восхищение перед греками, и любовь к троянцам, и веру в судьбу, и покорность ей. Но это все не говорит того, что передает с совершенной ясностью н необходимостью вся Илиада. Она передает что-то еще большее, более глубокое, то, что никак не может быть передано словами, а может быть передано только всеми лицами и событиями, с внутренней, необходимостью соединенными вокруг одного фокуса, составляющего сущность всякого настоящего художественного произведет. То же и в этом романе. Он передает и прелесть земледельческой жизни, и жалость к ее погибели, и любовь к природе и к семье, и жалость к невежеству, к грубости сельского населения, и любовь к его силе и простоте, и радость земледельческой жизни. Но это всё не говорит того, что говорит всё художественное произведение своими лицами, характерами, событиями, приуроченными к художественному фокусу, делающему их всех необходимыми и достаточными, как говорится в математике.
  
  
   * N 9 (рук. N 4).
  
  
   <Так что молодые художники в наше время имеют перед собой превратные образцы и, пока они молоды, невольно подражают не хорошему, но безобразному, и ложный взгляд на искусство больше и больше укореняется. Молодые художники невольно подражают ложным образцам. Люди же из народа, вступающие в мир нашего искусства, или получают отвращение к тому, что представляло для них прежде просвещение и с презрением отвертываются от него, или, что чаще всего, сами развращаются под влиянием исковерканного искусства, которое восхваляют высшие классы.>
  
   * N 10 (рук. N 5).
  
  
   (Во Франции, в отечестве Вольтера, Руссо, Мольера, Chenier, Musset, Lamartine, Hugo, maupassan'а, критики серьезно разбирают поэтические красоты Бодлэра, Верлэна, Метерлинка и бесчисленных Verharn'ов (и т. п.) и в прозе признают величайшими писателей <Бальзака>, Флобера и Зола. В Германии, отечестве Шиллера, Гете, Лесинга, восхваляют Гауптмана за его Ганнеле и Потонувший колокол. В Англии после (Байрона и) Диккенса, Текерея, Джоржа Элиот, плохая подделка под художество с мнимо-христианской идеей The Christian расходится в миллионах экземпляров, и Киплинг считается <прекрасным> образцовым писателем. В Италии зачитываются отвратительным Аннунцио. Прелестные романы Сенкевича "Без догмата" и "Семья Поланецких" проходят почти незамеченными, а искусственное, фальшивое, грубо сшитое из исторических подробностей произведение "Quo vadis" -- приводит в восторг всю европейскую публику. Сумасшедшие, не имеющие никакого человеческого смысла драмы Ибсена, превозносятся до небес.>
  
  
   * N 11 (рук. N 6).
  
  
   Главное же то, что в этом романе, в противуположность подделкам под художество, как и во всяком художественном произведении, есть тот художественный фокус, который связывает в одно целое все события и лица произведения и вместе с тем составляет сущность того внутреннего содержания, которое не может быть передано иначе как художественное произведение.
  
   * N 12 (рук. N 6).
  
   И потому по мере распространения книгопечатания -- газет, журналов и книг, так называемая образованная публика всё более и более погружается в невежество. Благодаря случайности или ловкости рекламиста (часто) самые плохие, все самые непонятные произведения получают огромную, всемирную славу, и люди так называемые образованные, толпа, считают своим долгом читать их, притворяться, что они понимают их, и судить о них. И в головах этой толпы образуется всё большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность воспринимать искусство. И потому, мне кажется, что если бы образовался кружок действительно любящих искусство людей, не принадлежащих ни к какой партии и не делающих из литературной критики средство жизни, и занялись бы той критикой, которую считал необходимой Матыо Арнольд, это было бы дело великой важности.
   Это было бы дело великой важности, во 1-х, потому, что образованная толпа имела бы возможность освободиться от невежества, в котором они находятся и всё больше и больше погружаются, во 2-х, потому, что молодые авторы, которые подражают теперь ложным дурным образцам, уродуя свое зарождающееся вдохновение, имели бы образцы, действительно достойные подражания, в 3-х, люди из народа, вступающие в область литературного просвещения, могли бы, под руководством такой критики, получать здоровую, полезную духовную пищу, а не развращающую и одуряющую, которую теперь выдают за последнее слово утонченности.
  
  
   * N 13 (рук. N 7).
  
  
   Мне недавно случилось по совету приятеля прочесть роман фон-Поленца -- Бютнербауэр. Роман этот есть настоящее художественное произведение. Он не принадлежит ни к тем искусным подделкам под художественные произведения, которые в таком огромном количестве пишутся в наше время не потому, что авторы их имеют сказать что-либо, а только потому, что они научились владеть техническими приемами художественности и желают своими писаниями зарабатывать деньги; не принадлежит и к тем, принимаемыми наивною публикою за художественные, романам и драмам, написанным на заданные темы, в которых автор, вместо того, чтобы изложить логически и последовательно то, что он имеет сказать, выдумывает совершенно ненужные никому лица и подробности, в которые читатель, никак не может верить, потому что и сам автор не верит в них; не принадлежит и к самым любимым в наше время произведениям, называемым декадентскими, граничащими с безумием или бредом, по нравящимся толпе тем, что они представляют из себя нечто совершенно новое и необыкновенное, понимать, которое считается достоинством.
   Роман этот не принадлежит ни к тем, ни к другим, ни к третьим, а есть настоящее, простое, понятное художественное произведение, в котором автор говорит про то, что он любит и что ему нужно сказать, и говорит не рассуждениями, облеченными в художественную форму, а образами, тем единственным средством, которым можно передать художественное содержание, не фантастическими и необыкновенными, без внутренней необходимости нагроможденными чудесностями, а самыми обыкновенными, всем известными, самыми простыми лицами и событиями, связанными между собою не произволом автора, а внутренней художественной необходимостью.
  
   * N 14 (рук. N 7).
  
  
   И потому по мере всё большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, всё ниже и ниже спускается уровень достоинства печатываемого. Так, в наше время дошло уже до того, что прямо отвратительные афоризмы Ничше называются философией, а стихи разных Verharn'ов, драматические произведения Метерлинков, Ибсенов и Гауптманов и романы Киплингов (Гюисманов) восхваляются и читаются всеми. И критики и толпа, находящиеся под внушением этой известности, стараются найти смысл и достоинство там, где нет ни того, ни другого, вследствие чего в головах огромного большинства людей образуется всё большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность понимания искусства.
   Всякое хорошее дело хорошо, но только до известных пределов. Перепроизводство всяких предметов бывает вредно, перепроизводство же предметов, служащих для удовлетворения духовных потребностей, бывает особенно губительно. Слишком много проповедников и учителей всегда было вредно, также всегда было вредно слишком большое количество лавок и торговцев. Так и с книгопечатанием. Оно было и до сих нор для некоторых сословий очень полезно, но в среде богатых классов оно уже достигло той степени перепроизводства, когда оно приносит гораздо больше вреда, чем пользы.
   Убедиться в этом очень легко. Глупых и безнравственных людей, особенно среди богатых классов, гораздо больше, чем умных и нравственных. Все эти глупые и безнравственные люди имеют теперь, при обилии книгопечатания и приемах торговли журналами, газетами и книгами, имеют полную возможность печатать свои глупые и безнравственные мысли. И потому является море книг, из которых едва ли 0,001 стоит чтения и может дать что-нибудь доброе читателю, большая же половина наверное может только одуряюще и развращающе влиять на читателя. Представляю себе молодого, желающего образоваться человека из народа, которому откроют доступ в публичную библиотеку или британский музей, и он будет предоставлен себе в выборе книг. Все вероятия за то, что он, проживя сто лет и ходя каждый день в библиотеку, будет читать всё глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как выиграть 200 000. Единственное спасение такого человека есть свободная, разумная, понимающая критика.
  
   * N 15 (рук. N 9).
  
  
   <Не только писателей, но и книг нет лучших, а и у считающихся лучшими писателями есть очень плохие произведения, и в лучших книгах есть плохие места.>
  
  
   * N 16 (рук. *N 12).
  
  
   <Я думаю, что мысль Матью Арнольда безусловно справедлива, что критика должна быть именно такою, а не такою, какова вообще европейская и наша русская критика, занимающаяся всем, но только не тем, что составляет ее настоящее назначение. Есть критика, занимающаяся тем, чтобы осмеивать дурных и, в особенности, не принадлежащих к своему приходу писателей; или тем, чтобы спорить с критиками других направлений и придумывать туманные философские, эстетические теории, доказывающие высокое достоинство произведений, принадлежащих писателям одного с собою лагеря; или тем -- такая критика особенно привилась у нас -- чтобы по двум, трем типам, выводимым писателями, определять процесс развития всего общества и вообще рассуждать на всякие политические и экономические темы по поводу различных произведений литературы. Но нет критики, которая бы занималась одним, что нужно, а именно: изучением, избиранием; отмечанием, независимо от моды, авторитетов и принадлежности к тому или другому лагерю, всего того хорошего, что было написано и забыто и что теперь пишется и теряется в массе печатаемых.>
  
  
   * N 17 (рук. N 12).
  
  
   <Так это происходило и происходит в наше время с книгопечатанием, которое как средство было в свое время очень полезно для достаточного европейского общества и теперь очень полезно для больших масс народа, но для достаточного европейского общества, в котором уже давно произошло перепроизводство всяких книг, журналов, газет, брошюр, книгопечатание становится всё более и более вредным и в настоящее время служит главным орудием распространения невежества в этом достаточном, так называемом образованном европейском обществе.>
  
  
   * N 18 (рук. N 12)
  
  
   На моей памяти за 50 лет совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики. Проследить можно это понижение везде, но укажу только на некоторые, более заметные и мне знакомые. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается), поэтическая слава переходит к Некрасову, к Алексею Толстому, Надсону, потом к Апухтину, потом уже всё мешается, и являются Брюсовы, Бальмонты, Величко и им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и чего им надо стремиться достигнуть.
  
  

КОММЕНТАРИИ

  
  

"ЖИВОЙ ТРУП"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   В основу сюжета драмы "Живой труп" положены обстоятельства судебного дела супругов Н. С. и Е. П. Гимер, сообщенные Толстому его близким знакомым, председателем Московского окружного суда Н. В. Давыдовым. (1)
   Интерес к этому делу у Толстого был вызван, помимо содержания дела, еще и тем, что будучи лично знаком с Е. П. Гимер, ее матерью и братом (мать Е. П. Гимер, Е. А. Симон, в 1887--1889 гг. часто бывала у Толстых; брат ее, Ф. П. Симон, некоторое время жил в Ясной Поляне), Толстой знал многие подробности ее жизни задолго до сообщения о деле Гимер Н. В. Давыдовым. История жизни Е. П. Гимер, давшая Толстому материал для драмы "Живой труп", вкратце такова.
   В 1881 г. Е. А. Симон выдала свою семнадцатилетнюю дочь замуж за Н. С. Гимера, служившего в то время по министерству юстиции. Н. С. Гимер страдал запоем и, по словам Е. А. Симон, был "ужасный человек". (2) После женитьбы он не только не переменил образ жизни, но пил всё больше и больше и, наконец, потерял должность, редко являлся домой, став постоянным обитателем притонов и ночлежек.
   В 1883 г., вскоре после рождения сына, Е. П. Гимер, по настоянию матери, оставила мужа и поселилась с ребенком в каком-то подвале, почти без средств к жизни, имея лишь случайные заработки.
   Е. А. Симон, сознавая свою вину в сложившихся обстоятельствах, взялась вторично устроить судьбу своей дочери, способствуя ее знакомству, а затем и "гражданскому браку" с П. П. Акимовым, служащим Курско-Киевской железной дороги.
   Но жизнь и с П. П. Акимовым была для Е. П. Гямер неудачной, так как он вел разгульный образ жизни и не только не мог содержать семью, но временами сам жил на скудный заработок Е. П. Гимер, в то время занимавшейся перепиской рукописей, которые ей давали Толстой и П. И. Бирюков.
  
      -- См. Н. В. Давыдов, "Из воспоминаний о Л. Н. Толстом" -- "Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом", книгоиздательство "Златоцвет", М. 1911, стр. 25--28; А. Ф. Кони, "Живой труп" в действительности" -- "Ежегодник императорских театров" 1911, выпуск VI, стр. 13--23, См. также т. 54. стр. 443--445.
      -- Письма Е. А. Симон к Толстому хранятся в ГМТ.
  
  
   Е. А. Симон прилагала все усилия, чтобы побудить дочь оставить П. П. Акимова, однако Е. П. Гимер не соглашалась на это. Такому решению Е. П. Гимер способствовал и совет Толстого не оставлять мужа, передачный им сначала в письме к П. И. Бирюкову от 11--12? октября 1887 г. (см. т. 64), а затем при личном свидании с Е. II. Гимер в Москве в конце 1887 или начале 1888 г.
   Однако совместная жизнь Е. П. Гямер с П. П. Акимовым продолжалась недолго. В начале 1890-х годов она уехала из Москвы и поступила работать акушеркой на фабрике Л. Рабенек в Щелкове, под Москвой. Здесь она познакомилась со служившим на фабрике С. И. Чистовым, впоследствии владельцем мыловаренного завода. Вскоре они решили пожениться, однако для этого необходимо было юридически оформить развод Е. П. и Н. С. Гимер.
   Хотя Н. С. Гимер дал согласие, консистория в разводе отказала, и тогда Е. П. Гимер придумала симулировать смерть мужа. Муж написал ей письмо, в котором сообщал, что, отчаявшись в возможности исправить свою жизнь, решил кончить ее самоубийством. Письмо мужа Е. П. Гимер передала полиции; вскоре на льду Москвы-реки была найдена одежда с паспортом Н. С. Гимера, а затем из реки был извлечен чей-то труп, который приняли за тело Н. С. Гимера. В январе 1896 г. Е. П. Гимер вышла замуж за С. И. Чистова. Однако при попытке Н. С. Гимера в начале того же года получить новый паспорт он был опознан, супруги Гимер были отданы под суд и присуждены 8 декабря 1897 г. к ссылке в Енисейскую губернию. По ходатайству А. Ф. Кони перед министром юстиции ссылка в Сибирь была заменена тюремным заключением на один год, но благодаря связям и подкупам приговор в исполнение приведен не был.
   В работе над драмой "Живой труп" Толстой использовал не только обстоятельства судебного дела супругов Гимер, но взял и некоторые черты характеров действительных героев этой драмы и даже в том соотношении и связи, в каких они были в жизни. Кроме Н. С. и Е. П. Гимер, послуживших прототипами Федора Васильевича и Елизаветы Андреевны Протасовых, следует упомянуть и Е. А. Симон, многие черты которой воплощены в образе матери Лизы Протасовой, Анны Павловны. Отношения Е. П. Гимер с Е. А. Симон и обстоятельства жизни Е. П. Гимер с П. П. Акимовым послужили Толстому канвой для описания, жизни Феди и Лизы Протасовых и отношений Лизы с матерью -- Анной Павловной.
   Можно назвать еще несколько лиц, подсказавших Толстому образы его драмы. Первоначально в I действии (см. вариант N 4) был выведен лихач-извозчик Турецкий, действительно живший в Москве. А. Ф. Кони вспоминает, что в 1887 г. во время прогулки Толстой рассказывал, как в старые, "крепостные" годы помещики из медвежьих углов провинции ездили в Петербург. По дороге они застревали в Москве, кутили в трактирах, в увеселительных заведениях, среди цыган. Родные и близкие, разыскивая пропавших, обращались за содействием к полиции. Агенты полиции требовали к себе Турецкого -- содержателя лихачей. и тот скоро доставлял все сведения (А. Ф. Кони, "Живой труп" в действительности" -- "Ежегодник императорских театров", 1911, выпуск VI, стр. 22).
   Переписчик Толстого Александр Петрович Иванов, больной, страдавший запоями человек, частый посетитель московского ночлежного дома "Хитровка", послужил прототипом Ивана Петровича Александрова.
   В образе Афремова (в черновых редакциях -- Афросимова) изображен Александр Павлович Офросимов (1846--1921) -- богатый тульский помещик, сосед и знакомый Толстых, большой любитель цыганского пения.
   Фамилия Стах., не раскрытая в рукописях Толстого полностью, может быть прочитана как Стахович. Толстой воспользовался фамилией своего старинного знакомого А. А. Стаховича, который был страстным любителем рысистого спорта и владельцем конного завода в Орловской губ.
   Замысел написать драму "Живой труп" возник у Толстого в декабре 1897 г. (29 декабря Толстой записал в дневнике: "Вчера же целый день складывалась драма-комедия "Труп"), но работа над пьесой была начата лишь в январе 1900 г., после просмотра пьесы А. П. Чехова "Дядя Ваня" в Московском Художественно-общедоступном театре. 27 января Толстой отметил в Дневнике, что "захотел написать драму "Труп", набросал конспект" (т. 54, стр. 10).
   В этом первом "конспекте" записан полностью план драмы. Впоследствии сюжетные изменения в драме свелись лишь к замене отдельных картин и сцен, некоторому их расширению, что на характере сюжетной основы произведения не отразилось.
   18 февраля 1900 г.. надеясь получить материал для задуманной драмы, Толстой "ходил "под Девичье" в балаган и потом в какой-то грязный трактир, где особенно много пьянства и разгула, -- для наблюдений" (А. Б. Гольденвейзер, "Вблизи Толстого", I, М. 1922, стр. 28). По всей вероятности, с работой над "Живым трупом" связано и упоминание в Записной книжке (март 1900 г., т. 54, стр. 216) об университетском анатомическом театре, где Толстой мог получить нужные ему сведения об освидетельствовании трупов утопленников.
   В мае 1900 г. Толстой непосредственно преступил к работе над драмой. 17 мая в Дневнике записано: "Вчера написал 2-й акт Трупа"; 19мая: "Кончил "Рабство" и написал два акта". Работа над драмой продолжалась и в августе 1900 г. 7 августа в Дневнике отмечено: "Нынче написал сцену в "Труп". И, наконец, 15 августа: "Писал Труп--окончил. И втягиваюсь всё дальше и дальше" (т. 54, стр. 26--27, 32--33). Вероятно, эта последняя запись говорит об окончании первой редакции драмы и о тотчас же возникшем желании взяться за исправление ее. Следующие записи в Дневнике показывают, однако, что переработанная драма не удовлетворила Толстого. Так, последовательно 21, 26 августа и 7 сентября Толстой заносит в Дневник: "Писал драму и недоволен ею совсем"; "Переменил кое-что в драме, и к лучшему, но ничто не привлекает к работе, хотя и то и другое (1) нравится"; "Сейчас пытался писать драму -- не идет" (т. 54, стр. 35, 37, 39). Тогда же Толстой заносит в Дневник и Записную книжку заметки к заключительной сцене драмы. В Дневнике 7 сентября записано: "К малой драме: (2) умирая, Федя говорит: а может быть, я ошибся. Ну да что сделано, то сделано. Несите" (т. 54, стр. 42).
  
      -- Статья "о безверии".
      -- Так называл Толстой "Живей труп" в отличие от другой своей драмы -- "И свет во тьме светит".
  
  
   К концу сентября 1900 г. относится набросок в Записной книжке второго плана драмы (т. 54, стр. 227). План этот представляет собою перечень картин с лаконичным обозначением места действия. В нем перемещены некоторые картины, некоторые добавлены, но ход действия тот же, что и в первом плане, и в написанной драме.
   Вероятно, вскоре после второго плана Толстой набросал третий и затем четвертый планы драмы. Третий план почти в точности повторяет второй и еще более лаконичен. Четвертый план построен по образцу первого и подразделен на действия и картины. Как и в первом плане, Толстой здесь в каждой картине обозначает кратко содержание ее. Вся драма по этому плану делится на семь действий и каждое действие на две картины. Кроме того, последовательно пронумерованы все картины, начиная со второй картины первого действия, цифрами 2--14. В числе новых, введенных Толстым сцен, следует отметить 9-ю картину: "Маша уведомляет город. Толпа. Ищут тело" и 10-ю картину: "М[аша] плачет. Л[иза] ревнует и признает". 12-ю картину, "В деревне", Толстой заканчивает замечанием: "Саша признает, что она любит". Эти сцены не были развиты Толстым в написанном варианте драмы.
   Отдельные стадии работы Толстого над драмой не могут быть точно датированы, однако последовательность работы можно проследить по сохранившимся рукописям.
   Непосредственно к писанию драмы Толстой приступил в начале мая 1900 г. Первоначально были написаны (в клеенчатой тетради) 1-я и 2-я картины I действия, 1-я и 2-я картины II действия и 1-я картина III действия. Судя но почерку и чернилам, работа производилась в четыре приема: сначала была написана 1-я картина I действия, потом 2-я картина I действия; затем 1-я и 2-я картина II действия и, наконец, 1-я картина III действия.
   Запись в Дневнике 17 мая о написанном "2-м акте" и запись 19 мая о написанных "двух актах" (относящаяся к пребыванию Толстого в Пирогове, где он провел пятнадцать дней), позволяют почти точно датировать работу над первыми четырьмя картинами 5--16 мая 1900 г. Вскоре по приезде из Пирогова была, невидимому, написана 1-я картина III действия, после чего Толстой начал просмотр написанных пяти картин.
   По содержанию 1-я картина I действия в первой редакции соответствует той же картине того же действия драмы в последней редакции. Место действия -- гостиная в доме Протасовых. Действующие лица в основном те же; отсутствует лишь Саша, а вместо матери, Анны Павловны, фигурирует Марья Васильевна Крюкова, "девушка за 30 лет.... сторонница свободной любви", невидимому, близкий друг дома (см. вариант "N 1), 2-я картина I действия соответствует той же картине того же действия драмы в последней редакции. Действие происходит в "комнате у цыган". Действующие лица те же; однако офицер и музыкант не имеют реплик (см. вариант .V; 1).
   1-я картина II действия соответствует 1-й картине III действия в последней редакции. Место действия -- кабинет Анны Дмитриевны Карениной. Действующие лица те же, что и в последней редакции. Меньшая роль отведена лишь В. Каренину. Явления четвертого последней редакции, с участием Каренина, в первой редакции нет, а явление, соответствующее пятому, -- более кратко (см. вариант N 1).
   2-я картина II действия была исключена при дальнейшей переработке драмы и в последней редакции не отражена. Место действия -- "номер в гостинице". Действующие лица: Федя, Афросимов (в дальнейшем Афремов; в 1-й и 2-й картинах он называется Пашей, здесь -- Мишкой), Лиза, Маша и лакей.
   1-я картина III действия соответствует 2-й картине III действия последней редакции драмы. Место действия -- "квартира скромная", где живет Федя. Действующие лица те же, что в последней редакции. Несколько иначе построено лишь начало картины, в дальнейшем исключенное (см. вариант N I).
   Просматривая и исправляя написанное. Толстой производит перестановку картин, начиная со II действия. Так, картину 1-ю ("Кабинет Анны Дмитриевны") он помечает картиной 2-й того же действия; картину 2-ю ("Номер в гостинице") -- 1-й; картину 1-ю действия III ("Квартира скромная") помечает картиной 2-й и вслед за ней в той же тетради пишет картину 1-ю действия III, соответствующую картине 2-й действия IV в последней редакции ("Гостиная у Протасовой").
   При новом просмотре написанной части драмы Толстой называет все написанные картины действиями и соответственно нумерует их. Первые четыре картины помечаются в той же последовательности действиями 1--4; действием 5 помечается 2-я картина II действия, а действием 6 -- 1-я картина III действия.
   Вслед за этим Толстой пишет дополнительно на отдельных листах картину, соответствующую 1-й картине IV действия последней редакции ("В трактире. Отдельный номер"), которая вначале помечается действием 4, а затем 6-м. Эта картина в дальнейшем подверглась лишь небольшим исправлениям. В связи с написанием этой картины, бывшее действие 6-е ("Гостиная у Протасовой") помечается теперь 7-м.
   Далее Толстой пишет действия 8--10, соответствующие 1-й и 2-й картинам V действия и 1-й картине действия VI последней редакции. По характеру почерка и чернилам можно предположить, что эти действия писались в один прием или же, во всяком случае, в очень короткий промежуток времени. В конце текста действия 10-го Толстой написал: "Действие 11. Комната подсудимых в здании окруж[ного] суда". Эта запись. потом была зачеркнута, и Толстой написал последнее, 11-е, действие, соответствующее 2-й картине VI действия последней редакции драмы ("Коридор в здании окружного суда").
   Таким образом, в этой стадии работы драма составлялась из одиннадцати де йствий, которые распределялись следующим образом: 1-е действие--"Уютная богатая гостиная" (см. вариант .N 1); 2-е действие -- "У цыган" (см. вариант N 1); 3-е действие -- "Номер в гостинице" (см. вариант N 1); 4--11 действия -- соответствовали последовательно восьми картинам III--VI действий последней редакции и в дальнейшем почти не исправлялись Толстым.
   Окончание этой первой черновой редакции драмы Толстой отметил в Дневнике 15 августа 1900 г.
   По-видимому, вскоре после окончания драмы Толстой отдал ее в переписку. Переписчик скопировал первые три действия, причем, 3-е действие он пометил как 2-ю картину II действия, ввиду того, что Толстой, перенумеровывая картины на действия, не зачеркнул обозначение картины.
   Эта копия подверглась правке Толстого. Первое действие имеет сравнительно небольшое количество исправлений, лишь в первой своей части. Вторую часть 1-го действия Толстой не исправлял совсем, видимо, оставшись недоволен им и решив написать это действие заново. 2-е действие ("Комната у цыган") правилось больше и в сцене Феди с Карениным уже близко подходит к последней редакции этого текста. Действие 3-е ("Номер в гостинице") правилось лишь в начале: Толстой вписал небольшую сцену Феди с извозчиком, пришедшим получить деньги, а также значительно изменил следующую за ней сцену Феди с Афросимовым (Афремовым), но потом, видимо неудовлетворенный этим действием, перечеркнул его (см. варианты NN 1 и 2).
   Как протекала работа Толстого над драмой в дальнейшем, установить трудно. Можно лишь предположить, что недовольный началом пьесы, Толстой стал заново писать первое действие и набросал его начало (вторая редакция I действия; см. вариант N 3). Подтверждением этому предположению служит то, что в этом варианте начала первого действия Толстой вводит в качестве действующего лица вместо Марьи Васильевны Крюковой мать Лизы и Саши, Анну Павловну, которая в следующем, дополнительно написанном (3-м) действии (об этом дальше), фигурирует уже как лицо известное, безо всякой характеристики и даже без упоминания о том, что она является матерью Лизы и Саши. Однако неудовлетворенный и этим началом, Толстой набрасывает целиком новую редакцию (третью) первого действия, помечая ее 1-й картиной первого действия (см. вариант N 4). Эта картина начинается непосредственно с характеристики Анны Павловны и ее разговора с вошедшей Сашей о Феде. В качестве нового действующего лица в этой картине вводится извозчик Турецкий, у которого Анна Павловна и Каренин пытаются узнать о месте пребывания Феди. В дальнейших редакциях этот персонаж отсутствует.
   Но и эта, третья, редакция не удовлетворила Толстого, и он качая писать первое действие заново. Однако, было написано только начало -- разговор за чаем между Анной Павловной, Лизой и Сашей о Феде. Это начало составило четвертую редакцию первого действия драмы (см. вариант N 5). Взамен ее Толстой написал новую (пятую) редакцию первого действия целиком, которую можно считать последней редакцией, так как Толстой принял ее за основу и вносил в нее в дальнейшем лишь стилистические исправления (см. вариант N 6). Среди действующих лиц, в сравнении с окончательным текстом этого действия, нет лишь няни, которую Толстой ввел при исправлении этого действия в копии (см. вариант N 8).
   Вслед за окончанием работы над первым действием Толстой начал просмотр всей драмы, текст которой, за исключением первого, второго и шестого действий, был написан в клеенчатой тетради. Имея первое и второе, действие в новых редакциях (см. рукописи NN 7 и 11, Толстой оставляет первую редакцию этих действий в клеенчатой тетради нетронутой. 3-е действие ("Номер в гостинице"), исключенное им в рукописи N 7, он вычеркивает в тетради и вместо него пишет на отдельных листах 3-е действие в новой редакции ("У Лизы"), составившее, после исправления, последнюю редакцию 1-й картины II действия, и, вероятно вскоре, следующее, 4-е, действие ("У Афремова в кабинете"), составившее 2-ю картину II действия в последней редакции (окончание 4-го действия написано на полях рукописи X; 7 с зачеркнутым 3-м действием -- "Номер в гостинице").
   Это четвертое действие было написано, очевидно, в конце сентября 1900 г., то есть в то же время, когда был составлен третий план. (В черновиках этого действия Федя носит фамилию Назарова; в третьем плане Толстой дважды упоминает эту фамилию.)
   В связи с написанием четвертого действия в новой редакции. Толстой бывшее в тетради четвертое действие ("Кабинет Анны Дмитриевны") перенумеровывает на пятое, а следующее ("Квартира скромная"), по недосмотру, оставляет с прежним номером. Таким образом в конечном итоге получилось двенадцать действий под нумерацией 1--11.
   Составившаяся, с дополнениями, рукопись всей драмы была в таком виде переписана целиком, и Толстой начал по копии исправлять ее с начала.
   Значительные исправления Толстой внес в первые явления первого действия, начав его с диалога Анны Павловны с няней, и соответственно переделал последующие явления. Конец этого действия правился меньше (большинство поправлений носит стилистический характер).
   Второе действие ("Комната у цыган") перерабатывалось более существенно. Толстой, исправляя, произвел перестановку текста путем цифровых помет на полях. Соответственно новому построению во многом изменяется и текст. Большие изменения и местами уточнения Толстой вносит в названия цыганских песен, которые должны исполняться по ходу действия. Первую ремарку: "Хор поет цыганскую песню" он изменяет на: "Хор поет Канавелу": вместо "Ночки" -- ставит "Не вечернюю"; вместо "Слышишь" -- "Шэл мэ верста"; вместо "веселой плясовой" -- "Размолодчики мои", и т. д.
   Большая правка этого действия, связанная с многочисленными перемещениями как отдельных реплик, так и целых явлений послужила одним из основных затруднений в правильном чтении текста. При первых публикациях драмы, вплоть до издания в т. 9 "Собрания сочинений" Л. Н. Толстого (приложение к журналу "Огонек"), М. 1948, цифровые указания, отчеркивания на полях и другие пометы Толстого учтены не были и текст этого действия печатался не в последней его редакции.
   С окончанием переработки второго действия, непосредственная работа над драмой была прекращена, и следующие десять действий остались в копии неисправленными.
   Последний просмотр драмы и исправления первых двух действий ее по времени может быть приурочен к концу октября или к началу ноября 1900 г. Основанием для такой датировки служит перечисление в Записной книжке Толстого под 28 октября 1900 г. (см. т. 54, стр. 231) приведенных выше названий цыганских песен и романсов, которыми в последней правке были заменены ранее указанные песни и романсы.
   В октябре слух о создании Толстым новой пьесы "Живой труп" проник в печать, и к Толстому стали обращаться журналисты и театральные деятели с просьбами о напечатании и постановке пьесы. Считая свою драму далеко не оконченной. Толстой отвечал на эти предложения решительным отказом. 6 октября он писал редактору журнала "Жизнь" В. А. Поссе: "Я не только не обещал драмы, которой у меня нет, но и ничего не обещал. Очень сожалею, что это так, но я не могу иначе" (т. 72, стр. 482).
   Отмечая приезд в Ясную Поляну руководителя Московского Художественно-общедоступного театра Вл. И. Немировича-Данченко, Толстой записал в Дневнике 16 октября: "Немир[ович]-Данч[енко] был о драме. А у меня к ней охота прошла" (т. 54, стр. 48). Немировичу-Данченко Толстой сказал, что пьесу он пишет "в часы досуга, в виде отдыха, для развлечения", считая более важным делом работу над своими публицистическими произведениями" ("Неделя" 1900, N 43 от 22 октября). Тогда же Толстой говорил о том, что для постановки его новой пьесы была бы необходима вертящаяся сцена, так как он писал пьесу не актами, а картинами, что давало ему большую свободу в обработке материала, (1) а также о том, что обычно пьесы для театра пишут слишком правильным языком, а нужно их писать со всеми кажущимися неправильностями разговорной речи и в своем "Трупе" он заботился о такой "неправильной" речи (Н. Эфрос, "Живой труп" на сцене Художественного театра", журн. "Студия" 1911, N 1 от 1 октября).
   Осенью 1900 г. к Толстому обратился также П. П. Гнедич с просьбой дать пьесу для императорских театров, но получил, как пишет Гнедич в своих воспоминаниях, следующий ответ Толстого: "Скажите чиновникам, что нет у меня "Трупа", он не кончен. Я стар для того, чтобы написать большую вещь. Ни сил нет, ни времени. Да, я задумал пьесу, но никогда ее не кончу. Между тем, что на бумаге, и тем, что на сцене--целая бездна.... Надо определить перспективу, а мне это не под силу. Я в "Плодах просвещения" был, как автор, на стороне мужиков, -- а на сцене вдруг они оказались такими же мошенниками и плутами, как Гроссман, и плутами сознательными. При этом я не мог упрекнуть актеров, -- они хорошо играли, хотя мужики были из разных губерний, а не из одной деревни: уж очень говор их отличался друг от друга. Вот я и понял, что одно написать, другое дать пьесу, -- разница большая -- текст и исполнение. Ну, словом, на "Труп" вы не рассчитывайте: скоро я его не напишу" (П. Гнедич, "Книга жизни. Воспоминания", изд. "Прибой", 1929, стр. 199--200).
   Толстой прекратил работу над пьесой, записав 28 ноября 1900 г в Дневнике: "Вчера читал статью Новикова и получил сильное впечатление: вспомнил то, что забыл жизнь народа: нужду, унижение и наши вины. Ах, если бы бог велел мне высказать всё то, что я чувствую об этом. Драму Труп надо бросить. А если писать, то ту драму 2 и продолжение "Воскресения" (т. 54, стр. 65). А 12 декабря он писал В. Г. Черткову:
  
   (1) См. об этом же в книге П. Сергеенко "Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой", изд. 2-е, М. 1903, стр. 77--78.
   (2) "И свет во тьме светит".
  
  
   "Драму я шутя, или, вернее -- балуясь, написал начерно; но не только не думаю ее теперь кончать и печатать, но очень сомневаюсь, чтобы я когда-нибудь это сделал". Тогда же, как свидетельствует П. А. Сергеенко, Толстой говорил о драме: "...До окончания еще далеко. Для этого необходимо особенно легкомысленное настроение, которого у меня нет теперь" (П. Сергеенко, "Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой", изд. 2-е, М. 1903, стр. 77--78).
   Однако Толстой не отказался совсем от мысли продолжить работу над "Живым трупом". В Дневнике 15 декабря 1900 г. он записал: "Прошел мимо лавчонки книг и вижу Крейцер [ову] Сон[ату]. И вспомнил: и Крейц(ерову] С[онату] и Вл[асть] Т[ьмы], и даже Воскр[есение], я писал без всякой думы о проповеди людям, о пользе, и между тем это, особенно К[рейцерова] С[оната], много принесло пользы. Не то ли и с Труп[ом]?" (т. 54, стр. 72).
   О намерения переделать драму говорит запись в Дневнике 31 декабря 1900 г.: "Думал нынче о том, что главная неестественность драматических произведений есть то, что говорят все лица одинаково долго и их слушают. В действительности это не так: каждое лицо имеет возможность говорить и выслушивает по свойствам своего характера и ораторского искусства. Хотел так переделать свою драму. Да, видно, мое сочинительство кончилось. Что ж, и то хорошо" (т. 54, стр. 79). В 1901 г. нет никаких упоминаний о "Живом трупе", а в июле 1902 г. Толстой говорил переводчику Р. Лёвенфельду: "Драма "Труп" только набросана мною вчерне, и я едва ли скоро или когда-нибудь возьмусь за нее, так как всё еще слаб от болезни, а сделать более важного, нужного хочется много" ("Русское слово" 1911, N 232 от 9 октября).
   В дальнейшем, однако, Толстой неоднократно возвращался к мысли о драме. В настольном календаре 30 сентября 1902 г. он записал: "Перечитал труп" (т. 54, стр. 318). В 1903 г. Толстой включил "Живой труп" в список художественных сюжетов, над которыми он намерен был начать или продолжать работу, а в списке 1904 г. "Труп" упомянут как рассказ, задуманный в качестве "недельного чтения" для "Круга чтения" (т. 55, стр. 302). (1) Однако к писанию "Живого трупа" Толстой в эти годы не приступал. А. Ф. Кони вспоминает, что, будучи ранней весной 1904г. в Ясной Поляне, он просил Толстого дать прочесть драму "Живой труп". Толстой сказал: "Нет, это читать не стоит: оно не кончено, да и вообще мне не нравится, и я его совсем бросил" (А. Ф. Кони, "Живой труп" в действительности" -- "Ежегодник императорских театров", 1911, выпуск VI, стр. 23).
   Прекращение работы над "Живым трупом" несомненно было связано также со следующими обстоятельствами. Сведения о сюжете новой драмы Толстого в ноябре 1900 г. стали достоянием газет, благодаря переписчику Толстого, А. П. Иванову, который как-то запил и на "Хитровке" рассказал репортеру "Новостей дня" о новом драматическом произведении Толстого.
  
  
      -- Толстой в декабре 1900 г. говорил П. А. Сергеенко о судебном процессе, ставшем сюжетом его драмы "Живой труп", как о "готовом, чисто мопассановском рассказе": "Для какого-нибудь молодого писателя это настоящая находка" (П. Сергеенко, "Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой", изд. 2-е, М. 1903, стр. 77--78).
  
  
  
   Репортер написал статью ("Новости дня" 1900, N 6289 от 22 ноября), после чего к Толстому пришел сын Н. С. Гимера и просил от имени матери не публиковать драму, так как это могло возбудить интерес к "заглохнувшему было судебному процессу" и повести к тяжелым для его матери последствиям, то есть к отбыванию тюремного заключения (П. А. Буланже, "Как писалась драма "Живой труп" -- "Русское слово" 1911, N 232 от 9 октября, и А, Б. Гольденвейзер, "Вблизи Толстого", I, стр. 53).
   По словам Н. В. Давыдова, Толстого тогда же посетил и сам Н. С. Гимер, которого Толстой подробно расспрашивал о всей его жизни (Н. В Давыдов, "Из прошлого", М. 1914, стр. 257). Н. С. Гимер бывал у Толстого и ранее, еще зимой 1899--1900 гг.. а также писал Толстому (в архиве писателя сохранилось одно просительное письмо Н. С. Гимера от 16 марта 1900 г. -- см. примечание к дневниковой записи 28 ноября 1900 г., т. 54, стр. 443--445).
  

________

  
  
   "Живой труп" не был окончен Толстым и при жизни писателя опубликован не был. Впервые драма была опубликована в газете "Русское слово" 23 сентября 1911 г. и тогда же отдельным изданием под редакцией В. Г. Черткова (типография Сытина). При подготовке этого издания в распоряжении редакции были не все известные теперь рукописи. При следующем издании драмы ("Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого", под ред. В. Г. Черткова, т. I, М. 1911, а также в издании "Свободного слова") были сделаны некоторые дополнительные исправления. В этом виде драма была издана в "Посреднике" (М. 1913, N 1113) и перепечатывалась во всех последующих изданиях, с незначительными изменениями.
   В настоящем издании в основу окончательного текста положена рукопись N 14 (последняя авторизованная копия). Текст действия I проверен по автографам предыдущих рукописей: текст 1-й и 2-й картин действия II проверен по рукописи N 13 (автограф); текст действия III проверен по рукописи N 5 (автограф); текст 1-й картины действия IV -- по рукописи N 6 (автограф); текст 2-й картины действия IV и текст действий V и VI -- по рукописи N 5 (автограф).
   В отличие от всех ранее опубликованных текстов "Живого трупа" в настоящем издании текст второй картины V действия печатается по рукописи, с участием Марьи Васильевны Крюковой, подруги Лизы, произвольно замененной во всех прежних изданиях матерью Лизы, Анной Павловной.
   Начав писать девятое действие в первой редакции ("В деревне, на террасе"), соответствующее 2-й картине V действия последней редакции. Толстой первоначально ввел в качестве действующего липа Афросимова, который приезжает с Карениным в деревню (см. вариант N 7): но потом в написанной части этого действия он заменил всюду фамилию Афросимова на имя Марьи Васильевны, которая в этой редакции является одним из главных действующих лиц первого действия (см. варианты NN 1 и 2). В связи с такой заменой был изменен с текст реплик Афросимова. Исправления эти Толстой произвел в конце первого и во втором явлении, до слов Каренина: "уж это навеки наше" (см. вариант N 7), и затем стал продолжать действие, но с участием не Афросимова, а Марьи Васильевны.
   Во второй и всех последующих редакциях первого действия Толстой исключил Марью Васильевну, введя, вместо нее, в качестве одного из главных действующих лиц мать Лизы и Саши Анну Павловну и существенно изменив весь текст этого действия. Однако после переработки первого действия Толстой не произвел никаких изменений в автографе девятого действия ("В деревне, на террасе"). В копии всей драмы он довел свои исправления лишь до третьего действия ("У Лизы"), Таким образом, девятое действие осталось в своем прежнем виде -- с участием Марьи Васильевны, и нигде нет намека на намерение Толстого заменить ее в этом действии Анной Павловной. Следовательно, произвольные редакционные изменения толстовского текста, производившиеся до сих пор (например: "Мама!" вместо "Маша!" или "Анна Павловна целуется с Лизой" вместо "Маша целуется с Лизой") ничем нельзя оправдать, тем более, что реплики Марьи Васильевны не соответствуют характеру Анны Павловны, противоречат всем поведению и репллкам Анны Павловны в первом действии и таким образом нарушают реалистичность драмы.
   В копии всей драмы, сделанной Т. Л. Сухотиной и А. П. Ивановым, во 2-й картине V действия Марья Васильевна участвует. Это имя оставлено и после унификации имен и фамилий в драме, произведенной в этой копии М. Л. Оболенской. Всё это подтверждает необходимость оставления Марьи Васильевны Крюковой в числе действующих лиц драмы.
   В настоящем издании драма разделена на шесть действий и каждое действие на две картины, в соответствии с последним планом пьесы. Разбивка на явления сделана согласно общепринятому обозначению. Введены в квадратных скобках необходимые ремарки, иногда отсутствующие в рукописи: даны подзаголовок пьесы и перечень действующих лиц. Имена и фамилии действующих лиц исправлены, согласно произведенной в рукописи N 14 унификации их М. Л. Оболенской: действие III, картина 1-я, явления V --VII и действие V, картина 2-я -- Анна Дмитриевна вместо: Марья Дмитриевна: действие III, картина 2-я, явление IV -- князь Абрезков вместо князь Арб[енин]; действие VI -- Протасов и Протасова вместо Корнильев и Корнильева; действие VI, картина 2-я -- Иван Петрович вместо Александр Петрович и Василий Иванович и дама вместо 1-я дама. Унифицируются также разночтения в именах, не учтенные М. Л. Толстой: действие II, картина 1-я, явление II -- Мика вместо: Петя; действие III, картина 2-я, явление I.-- Федор Васильич вместо: Федор Иваныч.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф, 1 л. F®. Первый план пьесы. Начало: "I акт, 1 картина, я[вление]. Лиза с М[арьей] В[асйльевной] Говорят о муже". Конец: "а тут жизнь -- убивает себя".
   Печатается в планах под N 1.
   2. Автограф. Запись в Записной книжке Толстого 22 сентября 1900 г. (см. т. 54, стр. 227). Второй план пьесы. Начало: "I) У Лизы". Конец: 15) Суд".
   Печатается в планах под N 2.
   3. Автограф, 1 л. 16®. На одной странице адрес, записанный неизвестным лицом и зачеркнутый Толстым: "С. Петербург. До востребования. Михаилу Павловичу Толстому". На этой же странице написан третий план пьесы. Начало: "I) У (Назаров). Лизы". Конец: "15 Окр[ужной] суд". На другой странице -- четвертый план. Начало: "I действие. 1-е картина. Теща и сестра". Конец: "Комната свидетелей".
   Печатается в планах под NN 3 и 4.
   4. Автограф, 1 л. 32®. Набросок предсмертных слов Феди Протасова. Начало: "Ф[едя] говорит: какая странная вещь жизнь!" Конец: "Всё даром пропал[о]".
   Печатается в планах под N 4.
   5. Автограф. Тетрадь 4® в клеенчатой обложке. Заглавие: "Труп". Текст занимает 49 лл. 4® и 1 отрезок, нумерованных неизвестной рукой. Лист 3 рукописи вставлен позднее. Листы 44--49 были вырезаны и затем опять вложены в тетрадь (см. описание рук. N 11). На л. 13 отметка Толстого: "на листе", но этого листа в рукописи нет. На первых 41 лл. и 1 отрезке этой тетради -- текст пьесы в первой редакции. Начало: "Труп. Действующие лица. Марья Васильевна Крюкова". Конец: "Как хорошо. (Кончается)". В явлении IV действия III против слов Феди: "Ступай к ней и скажи, что я даю развод, беру вину и всё (л. 17) на полях Толстым написано: "Колеблется поехать к ней и потом решает, что нет".
   По этой рукописи печатается вариант N 1: текст первоначальной редакции (до поправок) картин 1-й и 2-й действия I, картины 1-й действия II, картины 2-й действия II и начало картины 1-й действия III (зачеркнутое начало разговора Феди и Маши); вариант N 7: первоначальный текст конца I и II явлений 2-й картины действия V.
   На лл. 42--43 -- запись конца действия I в третьей редакция с последующей правкой Толстого. Начало: "Саша. Мама, да дайте Лизе сказать". Конец: "У меня удар сделается (уходит). Занавес" (см. описание рук. "N 9).
   6. Автограф, 2 лл. Р®. Содержит 6-е действие, соответствующее 1-й картине IV действия в последней редакции. Начало: "Действие (6) (4) Р. В трактире". Конец: "Бери, бери. А мы едем. Занавес".
   7. Рукопись на 12 нумерованных листах линованной бумаги 4®. Копия первых трех действий в первой редакции рукою А. П. Иванова, с множеством исправлений Толстого. Заглавие рукою переписчика: "Труп". Первые два действия соответствуют картинам 1-й и 2-й действия последней редакции; третье исключено в дальнейшей работе.
   Печатается в вариантах под N 2.
   8. Автограф, 1 л. 4®. Начало I действия во второй редакции, зачеркнутое Толстым. Начало: "Действие первое. Сцена <разделена> представляет" Конец: "Я оставила записку".
   Печатается в вариантах под N 3.
   9. Автограф, 1 л. почтового формата и 3 лл. 4®. Пагинация рукой Толстого по страницам 1--12 (стр. 3 -- в рук. N 6: использована нижняя, оставшаяся чистой часть оборота этого листа; стр. 10--12 -- в рук. .V; 5: в клеенчатой тетради, лл. 42--43). Третья редакция начала I действия. Начало: "Действие первое. Картина 1-я. А. П. Полная энергичная дама". Конец: "У меня удар сделается (уходит). Занавес".
   Печатается в вариантах под N 4.
   10. Автограф, 1 л. 4®. Четвертая редакция начала I действия, исправленная и потом зачеркнутая Толстым. Последняя фраза написана на л. 44 рук. N 5. Начало: "Д[ействие] I. Сидят за чаем". Конец: "Только что позвонили".
   Печатается в вариантах под N 5.
   11. Автограф, о лл. 4®, вырезанных из клеенчатой тетради (рук. N 5). Пагинация 44--49. Запись I действия в пятой редакции с последующими исправлениями: Начало: "Д[ействие] 1. Яв. I. А[нн]а [Павловна]. Сидит". Конец: "Саша уходит за ней и подмигивает сестре. Занавес. II действие". Публикуется в вариантах под N 6.
   12. Рукопись. 11 лл., из которых 8 лл. 4® и 3 обрезка. Копия рукой А П. Иванова рук. N 11 с поправками Толстого. Заглавие рукой Толстого: "Живой труп". Начало: "Действ[ие] I. А. П. сидит одна". Конец: "Кланяется и уходит)".
   13. Автограф, 5 лл. почтового формата. На лл. 1 и 2 -- текст 3-го действия, соответствующий тексту 1-й картины II действия последней редакции. На следующих листах -- текст 4-го действия, соответствующий тексту 2-й картины II действия последней редакции.
   14. Рукопись. 109 лл. 4®. Копия всего текста пьесы рукой Т. Л. Сухотиной и А. П. Иванова (с поправками рукой М. Л. Оболенской). Начало: "Живой труп. Действие I, Явление I. Анна Павловна". Конец: "Как хорошо. (Кончается.)" Вся драма разбита на 12 действий, помеченных цифрами 1--11 (цифрой 5 нумерованы два действия). Имеются исправления Толстого в первом и втором действиях (лл. 1--22). Извлекается вариант N 8.
  
  
  

"РАЗРУШЕНИЕ АДА И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЕГО"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Легенда "Разрушение ада и восстановление его" была задумана Толстым как "иллюстрация" к статье "Обращение к духовенству". Источником легенды послужила одна из легенд, рассказанных Толстому в 1Я79 г. В. П. Щеголенком (см. т. 48, стр. 213, и статью Ю. М. Соколова "Лев Толстой и сказитель Щеголенок" -- "Летописи Государственного Литературного музея", кн. 12, М. 1948, стр. 207). В письме к В. Г. Черткову от 8 ноября 1902 г. Толстой сообщал: "Я совершенно здоров и теперь пишу легенду о дьяволе, которая должна служить иллюстрацией к "К духовенству" (т. 88). О таком назначении легенды Толстой писал 11 ноября 1902 г. П. И. Бирюкову (см. т. 73) и 21 ноября 1902. г. Т. Л. Сухотиной (см. там же).
   "Обращение к духовенству" было закончено 31 октября 1902 г., а 1 ноября Толстой начал работу над легендой. Под этим числом в "Настольном календаре" Толстого записано: "Писал легенду" (т. 54, стр. 323. Надо полагать, что эта запись относится к первоначальному тексту легенды в "Яснополянском синем альбоме" (см. описание рукописей). Работа шла на протяжении ноября почти без перерывов. Об этом свидетельствуют календарные записи в ноябре 1902 г. (см. т. 54, стр. 323).
   17 ноября 1902 г. Толстой сообщил В. Г. Черткову: "Теперь, кажется. кончил о чертях. Если годится, напечатайте. Я пришлю вам" (т. 88) Об этом же в "Настольном календаре" 19 ноября сказано: "Писал хорошо. Кажется кончил" (т. 54, стр. 325). Однако работа еще продолжалась. 30 ноября Толстой снова отметил в Дневнике: "кончил легенду" (т. 54. стр. 149). Но и эта дата не была последней. В календарном блокноте Толстого За декабрь есть пометы рукой М. Л. Оболенской 20 декабря: "Поправлял легенду"; 21 декабря: "Опять вносил поправки в "Восстновление ада"; 22 декабря: "Опять поправлял главу о науке в "Восстановлении ада"; 23 декабря; "Поправлял главу о науке" (т. 54, стр. 329--330).
   Работа над легендой была закончена в конце декабря 1902 г. или в первых числах января 1903 г., и тогда же рукопись была послана В. Г. Черткову в Англию для издания. Но и после отсылки рукописи Толстой продолжал вносить в нее исправления и дополнения. 11 января 1903 г. Толстой писал В. Г. Черткову: "Послал вам прибавку к легенде, коли поспеет, хорошо, не поспеет, и не надо. Это очень неважно". 29 января 1903 г. Черткову была послана телеграмма: "Посылаю еще добавление, если неудобно ждать, печатайте без". 31 января 1903 г. Толстой писал И. М. Трегубову, жившему в то время у Черткова в Англии: "Посылаю в третий раз вариант конца VII главы "Ада". Если он поспеет ко времени, -- хорошо, а нет, то и то не беда" (т. 74). В телеграмме Трегубову 5 февраля 1903 г. Толстой просил исправить ошибку: "Глава вторая читайте не беззубый, но безусый, без усов". В восьмой главе Чертков предлагал Толстому сделать некоторые изменения. В ответ на это 14 февраля 1903 г. по поручению Толстого была послана телеграмма: "Толстой находит изменения бесполезными. Письмо следует... Абрикосов". В письме Толстого от 15 февраля 1903 г. было сказано: "По-моему, слово "христианское" в устах дьявола не может ввести в заблуждение. Понятно, что он говорит о ложном христианстве. Я думаю, не нужно ничего изменять. Если же вы непременно хотите, то сделайте так, как я обозначу на листке. Но мне кажется изменять совсем не нужно. Надо предполагать слишком большую непонятливость читателя, чтобы бояться ложного понимания" (т. 68). Как видно из печатного текста восьмой главы, слово "христианское" во всех случаях оставлено без изменения. Наконец 7 марта 1903 г. Толстой писал Черткову: "О печатании моих последних двух статей: Легенды и К духовенству я хотел написать вам, что лучше бы было их печатать совершенно отдельно. Одна вредит другой. Тон различный" (т. 88).
   Впервые легенда появилась в 1903 г. в заграничном издании: "Разрушение ада и восстановление его. Льва Николаевича Толстого" (издание "Свободного слова", под редакцией В. Черткова, N 81. "Листки для народа", N 3, 1903, Christchurch, Еngland).
   Попытки перепечатки легенды делались в России в 1906, 1910 к в 1913 гг. В Главном архивном управлении МВД сохранились дела С. Петербургского цензурного комитета и Комитета по делам печати, cвязанные с этими попытками. 21 февраля 1906 г. от издательства "Ясная Поляна" (Максимова) были представлены в цензуру корректурные гранки легенды, где по докладу цензора было определено: "К напечатанию не дозволять". В 1910 г. легенда была отпечатана книгоиздательством "Обновление" ("Восстановление ада. Легенда. Без пропусков. Кн-во "Обновление", N 19, 1906"), но Комитет по делам печати наложил на это издание арест и обратился к прокурору С.-Петербургской судебной палаты с ходатайством о возбуждении судебного преследования против представителя книгоиздательства Н. Е. Фельтена. В 1913 г. был отпечатан очередной том собрания сочинений Толстого в издании "Просвещение" (под ред. А. М. Хирьякова, серия II, т. 5-й), куда входила и легенда. Комитет по делам печати постановил наложить арест на книгу.
   В России легенда "Разрушение ада и восстановление его" впервые появилась только в 1917 г. (в издании "Посредника" и др.).
   Текст настоящего издания печатается по изданию "Свободного слова" 1903 г. с исправлениями по рукописи.
  
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Общее количество рукописного материала легенды "Разрушение ада и восстановление его" исчисляется в 399 листов.
   1. Автограф в "Яснополянском синем альбоме", лл. 1--12 (23 стр. Заглавие: "Легенда о сошествии Христа во ад и восстановлении царства дьявола". Текст состоит из 7 глав. :
   2. Копия с многочисленными исправлениями Толстого, 40 лл. 4® и 5 отрезков. На обложке помета М. Л. Оболенской: "Черновые, Легенда о сошествии Христа во ад и восстановлении царства дьявола. 3 ноябрь 1902 г. по 7 ноябрь". Начало: "Отец всех дьяволов Вельзевул". Конец: "плач, стоны и скрежет зубов".
   3. Копия некоторых листов предыдущей рукописи с поправками Толстого, 15 лл. 4®. После исправлений некоторые листы были переписаны, после чего Толстым снова были внесены вставки и многочисленные исправления. Начало: "Вельзевул был встревожен". Конец: "при каждом дыхании выходил огонь и дым".
   4. Копия части предыдущей рукописи с многочисленными исправлениями Толстого, 46 лл. 4®. Правка производилась несколько рая. Некоторые листы были переложены в следующие рукописи. На последнем листе под текстом помета Толстого: <16 нояб. 1902". Начало: "Это было почти 2000 лет тому назад". Конец: "плач, стоны и скрежет зубов".
   5. Копии части предыдущей рукописи, с исправлениями Толстого, 45 лл. 4® и 3 отрезка. Многих листов не хватает, некоторые были переложены в следующие рукописи. На последнем листе под текстом подпись Толстого и дата: "Л. Т. 19 ноября 1902". Начало: "знают, что говорят". Конец: "плач, стоны и скрежет зубов".
   6. Рукописный материал -- копия гл. III--XI, 107 лл. 4® и 6 отрезков. Авторская правка значительна по всей рукописи. Начало: "Вельзевул молча, внимательно и строго". Конец: "И недоступны тем, кому они нужны".
   7. Рукопись, составленная частью из листов, переложенных из предыдущих рукописей, частью из копий с предыдущих рукописей, 47 лл. 4® и 7 отрезков. Некоторых листов не хватает. Рукопись подверглась большой правке автора, в связи с чем неоднократно менялась пагинация. Заглавие, списанное переписчиком с прежних рукописей: "Легенда о сошествии Христа во ад и восстановление царства дьявола", сначала изменяется Толстым: "Фантазия о том, как (Христос ходил во) был восстановлен ад после разрушения его Христом", а затем дается новое: "Восстановление ада". Начало: "Это было в то время, когда Христос". Конец: "плач, стоны и скрежет зубов".
   8. Копия предыдущей рукописи, 32 лл. 4®, 2 лл., склеенных из отрезков, и 2 отрезка. Многих листов не хвачает. Пагинация менялась неоднократно. Исправления автора, по сравнению с рукописью N 7, немногочисленны. На полях и обратной стороне л. 29 -- вставка, написанная П. А. Буланже, очевидно, под диктовку Толстого и исправленная автором. Заглавие на обложке изменяется: "Разрушение ада и восстановление его". Начало: "Это было в то время, когда Христос". Конец: "плач, стоны в скрежет зубов".
   9. Копия гл. XI предыдущей рукописи с исправлениями Толстого, 8 лл. 4® и 3 отрезка. Часть листов была переписана и вновь исправлена Толстым. Начало: "Что же, это остроумно". Конец: "<которую я устроил им>".
  
  

"ПОСЛЕ БАЛА"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   27 апреля 1903 г. к Толстому обратился писатель Шолом-Алсих-ем (С. Н. Рабинович) с просьбой дать что-нибудь для литературного сборника в пользу евреев, пострадавших от кишиневского погрома. 6 мая 1903 г. Толстой отвечал Шолом-Алейхему: "Я очень рад буду содействовать вашему сборнику и постараюсь написать что-либо соответствующее обстоятельствам. К сожалению, то, что я имею сказать, а именно, что виновник не только кишиневских ужасов, но всего того разлада, который поселяется в некоторой малой части -- и не народной -- русского населения-- одно правительство, к сожалению, этого я не могу сказать в русском печатном издании" (т. 73). Вскоре после этого письма, 9 июня 1903 г., Толстой в Дневнике, среди других замыслов, называет "Рассказ о бале и сквозь строй" (т. 54, стр. 177). В последующие дни, обдумывая сюжеты новых произведений, Толстой записывает в Дневник: "2) В еврейский сборник: веселый бал в Казани, влюблен в (Ко[рейшу]) красавицу, дочь воинск[ого) начал[ьника]-поляка, танцую с нею; ее красавец старик-отец ласково берет ее и идет мазурку. И на утро после влюбленной бессонной ночи звуки барабана и сквозь строй гонит татарина, и воинск[ий] начальник велит больней бить. (Очень бы хорошо)" (т. 54, стр. 178).
   Первый набросок рассказа, как это видно по дате, поставленной Толстым под текстом, сделан был в Ясной Поляне 6 августа 1903 г. Его название -- "Дочь и отец". 7 августа была сделана копия с этого текста и в нее внесены большие поправки. Об этом периоде работы над рассказом записано в дневнике А. Б. Гольденвейзера: "За два дня моего пребывания в Ясной (6-го и 7-го) Л. Н. написал совсем новый, очень сильный рассказ -- "Отец и дочь", который, как он сказал, "пока так и останется". Рассказом этим Л. Н. сам, кажется, остался очень доволен и думает, что можно будет в нем ничего не переделывать" (А. Б. Гольденвейзер, "Вблизи Толстого" I, М. 1922, стр. 114). Действительно, 9 августа 1903 г. в Дневнике Толстого отмечено: "Написал в один день Дочь и отец. Не дурно" (т. 54, стр. 189). Однако, как видно по копиям, Толстой тотчас же принялся за переделку рассказа. Последняя копия датирована 20 августа 1903 г. Под этим же числом есть запись и в Дневнике: "Только нынче кончил сказки - и не три, а две. Недоволен. Зато "А вы говорите" (1) недурно" (там же, стр. 189). Особенно сильным переделкам подверглась вторая часть рассказа (сцена экзекуции), в первом наброске очень сжатая, и заключение. Однако окончательной отделки рассказ не получил и при жизни Толстого напечатан не был.
   В рассказе "После бала" нашли отражение действительные события, о которых в статье "Николай Палкин" (1886) Толстой, описывая сцену экзекуции, замечает: "Что было в душе тех полковых и ротных командиров: я знал одного такого, который накануне с красавицей дочерью танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром распорядиться прогонянием на смерть сквозь строй бежавшего солдата татарина, засекал этого солдата до смерти и возвращался обедать в семью" (см. т. 54, стр. 559). Это воспоминание относится, невидимому, к казанскому периоду жизни Толстого (см. т. 54, стр. 519--520).
   Самой экзекуции Толстой, однако, не наблюдал. В 1898--1899 гг. он встретился в Москве с писателем И. Н. Захарьиным (Якуниным), который рассказал, как ему пришлось по наряду присутствовать при наказании солдата -- прогоне сквозь строй. Толстой очень заинтересовался: "Вы не описали этого ужасного наказания?" -- "Нет". -- "Напрасно. Такие вещи непременно надо печатать... Вы непременно, непременно это напишите, и у вас это, я уверен, выйдет хорошо... Рассказ должен производить самое тяжело-страшное впечатление. Мне, к счастью, не довелось видеть этого ужаса" (И. Н. Захарьин-Якунин, "Встречи и воспоминания" СПб. 1903, стр. 224).
   Впервые рассказ "После бала" был напечатан в издании: "Посмертные художественные произведения Льва Николаевича Толстого под редакцией В. Черткова", I, М. 1911, стр. 117--128.
   В настоящем издании печатается этот текст, проверенный и исправленный по рукописям Толстого.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Общее количество рукописного материала, относящегося к рассказу "После бала", исчисляется в 104 листа.
   1. Автограф -- в "Яснополянском синем альбоме", лл. 12 об. -- 20.
   Печатается в вариантах под N 1.
   2. Машинописная копия, с многочисленными исправлениями Толстого, 11 лл. 4®. На обложке надпись рукой переписчика: "Дочь и отец. 7 августа". На об. лл. 1, 4 и 9 вставки-автографы. Начало: "Вот выговорите, что надо". Конец: "А вы говорите после этого".
   3. Машинописная копия предыдущей рукописи, с множеством исправлений Толстого. Первоначально содержала 14 лл. 4®. На обложке заглавие "Отец и дочь" зачеркнуто Толстым и вместо него надписано: "А вы
  
      -- Одно из первоначальных заглавий "После бала".
  
  
   говорите". При исправлении копии Толстым значительно сокращена характеристика провинциальных университетов и сильно изменен и расширен конец рассказа. После исправления 6 лл. переложены в следующую рукопись. Начало: "Вот вы говорите, что надо". Конец: "как бывает, а вы говорите".
   4. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Первоначально содержала 14 лл. 4®. На обложке надпись. рукой переписчика: "(Дочь и отец). А вы говорите. 11 августа и 5 августа". Авторская правка значительна в сцене экзекуции; большим изменениям и дополнениям подвергся снова конец рассказа.
   После исправления 5 лл. переложены в следующую рукопись. Начало: "сказал Иван Васильевич". Конец: "А вы вот говорите".
   5. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Первоначально содержала 14 лл. 4®. Значительной правке подвергся лишь конец рассказа, начиная со сцены экзекуции. После исправления 10 лл. были переложены в следующую рукопись. Начало: "м[у]зыку, которую я услыхал". Конец: "Вот и осудите тут, а вы говорите".
   6. Машинописная копия предыдущей рукописи. Первоначально содержала 16 лл. 4®. Рукопись правилась дважды. Исправления значительны по всей рукописи. После исправления два листа были переложены в следующую рукопись. Начало: "Вот вы говорите". Конец: "Вот и судите тут, а вы говорите".
   7. Машинописная копия части предыдущей рукописи, 3 лл. 4®, Рукопись неполная. Часть листов не сохранилась; часть переложена в следующую рукопись. Исправления Толстого значительны лишь в первой части описания экзекуции. Начало: "(музыку, которую я услыхал)" Конец: "тащили его вперед унтер-офицеры".
   8. Машинописная копия части рукописи N 6 и рукописи N 7 и, очевидно, несохранившихся листов рукописи N 7, 17 лл. 4®. Большим исправлениям подверглось начало рассказа.
   9. Машинописная копия предыдущей рукописи, 11 лл.4®. N 12 не сохранился. Заглавие "А вы говорите" зачеркнуто, вместо него вписано: "После, бала". Исправления значительны во второй половине рассказа, начиная со сцены экзекуции. После исправления 6 лл. и отрезков переложены в следующую рукопись. Начало: "своих маленьких белых атласных". Конец: "как видите, не годился (и нигде не служил)".
   10. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Первоначально содержала 10 л. 4® (конца нет). Большой правке подверглась вторая половина рассказа: сцена экзекуции и заключение рассказчика. После исправления часть листов была переложена в следующую рукопись. Начало: "[вытягивающегося по-военному грудью". Конец: "поторопился уйти домой".
   11. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Первоначально содержала 14 лл. 4® и 1 отрезок. Конца рукописи нет. Правилась Толстым дважды. Большой правке подверглась сцена экзекуции. После исправления часть листов была переложена в следующую рукопись. Начало: "Жили мы тогда одни". Конец: "с искренней досадой сказал Иван Васильевич".
   12. Машинописная копия части предыдущей рукописи, 14 лл. 4®. Последний лист -- копия, списанная Н. Л. Оболенским, частью с рукописи N 11, частью с несохранившегося листа. Начало: "Вот вы говорите, что человек". Конец: "А вы говорите... закончил он". Первоначальное заглавие "А вы говорите" зачеркнуто Толстым и начато "Дочь"; затем и это слово зачеркнуто и надписано "После бала", с подзаголовком: "Рассказ". Рукопись правилась дважды. Исправления немногочисленны, сводятся, основном, к сокращению текста. В конце рукописи Н. Л. Оболенским оставлена дата; "Ясная Поляна. 20 августа 1903 г.".
  
  

"ТРИ СКАЗКИ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

   "Три сказки" были написаны Толстым летом 1903 г. Сказки писались параллельно с рассказом "После бала". Первое свидетельство о работе над сказками относится к 21 июля 1903 г., когда в Дневнике Толстого записано: "Пытался написать сказку, но не пошло" (т. 54, стр. 187). Так как первая редакция сказки "Три вопроса" помечена 22 июля, а первая редакция легенды "Труд, смерть и болезнь" -- 23 июля, то можно предположить, что 21 июля Толстой пробовал писать сказку "Ассирийский царь Асархадон". С этого дня работа над сказками шла ежедневно. 25 июля 1903 г. в Дневнике записано: "Написал три сказки. Еще плохо, но может быть порядочно" (там же, стр. 188). 7 августа 1903 г. Толстой рассказывал о своих новых произведениях А. Б. Гольденвейзеру, который записал в своем дневнике: "Л. Н. написал три сказки: "Три вопроса", "Труд, смерть и болезнь" и "Ассирийский царь Асархадон". (1) Сказки эти Л. Н. посылает в сборник в пользу евреев, пострадавших от кишиневского погрома. Впрочем, вероятно, напечатать можно будет только одну -- первую, так как другие две едва ли пропустит цензура" ("Вблизи Толстого", I, М. 1922, стр. 113--114).
   9 августа Толстой записал в Дневнике: "Сказки кончил" (т. 54, стр. 189), а 10 августа сообщал В. Г. Черткову: "Написал я за это время три сказки, которые отдал в еврейский сборник в пользу пострадавших в Кишиневе, и списки пришлю вам. Сказки плохи. Но надо было освободиться от них" (т. 88). Однако работа над сказками продолжалась и лишь 20 августа 1903 г. Толстой послал редактору сборника Шолом-Алейхему (С. Н. Рабиновичу) две сказки -- "Ассирийский царь Асархадон" и "Три вопроса" -- и писал ему: "Посылаю вам "Две сказки" для перевода их на жаргон и напечатания в еврейском сборнике, издаваемом в пользу пострадавших в Кишиневе евреев. Очень рад буду, если помещение этих сказок в сборнике сколько-нибудь посодействует успеху издания" (т. 74). В тот же день в Дневнике записано: "Только нынче кончил сказки и не
  
      -- Первоначальный порядок сказок был действительно таков: в ранних копиях "Ассирийского царя Асархадона" под заглавием стоит цифра 3, потом переделанная на цифру 1.
  
  
  
   три, а две. Недоволен" (т. 54, стр. 189). 22 августа Толстой послал Шолом-Алейхему дополнительно третью сказку ("Труд, смерть и болезнь") и писал ему: "Я послал вам две сказки, отложив приготовленную для вашего сборника третью -- из боязни, что она будет запрещена. Теперь же с некоторыми изменениями посылаю ее вам. Поместите ее второю. Так что будет не две, а три сказки" (т. 74).
   25 августа 1903 г. Толстой послал рукопись трех сказок В. Г. Черткову (в Англию). В сопроводительном письме он сообщал: "Я их отдал в еврейский сборник в пользу пострадавших в Кишиневе. Они хотели перевести на жаргон и поместить в сборнике. Я думаю, что не следует издавать ни по-русски, ни по-английски, ни по-каковски (разумеется, в случае, если это найдено будет стоящим печатания и перевода) до тех пор, пока выйдет сборник и даже несколько после. Так же думаю предложить к "Посреднику". Если же появятся переводы с жаргона, то что же делать. Пускай" (т. 88). В этот же день Толстой послал Шолом-Алейхему небольшое предисловие, которое просил приложить к сказкам (оно напечатано по-русски в сборнике "Гилф").
   О сюжете сказки "Ассирийский царь Асархадон" Толстой говорил А. Б. Гольденвейзеру: "В ней заимствовано из "1001 ночи" только то, что он окунулся. Лица, выведенные там, исторические" ("Вблизи Толстого", I, стр. ИЗ--114). Далее Гольденвейзер добавляет, что "Л. Н. недавно читал что-то по ассирийской истории" (там же). Об основной мысли сказки Толстой писал Шолом-Алейхему: "Мысль сказки "Царь Асархадон" принадлежит не мне, а взята мной из сказки неизвестного автора, напечатанной в немецком журнале "Theosophischer Wegweiser", в 5-м N 1903-го года, под заглавием: "Das bist du" (т. 74).
   Легенда "Труд, смерть и болезнь" была начата 23 июля 1903 г. В разговоре с Толстым, 7 августа 1903 г., А. Б. Гольденвейзер сказал, что во второй сказке (т. е. "Труд, смерть и болезнь") "есть нечто общее с легендой о лебеде, рассказанной слепым. Л. Н. согласился" ("Вблизи Толстого", I, стр. 110). Эта легенда о лебеде записана А. Б. Гольденвейзером со слов Толстого: "Однажды Христос и ап. Петр шли по земле и видят -- мужик-старик плетет плетень из лебеды. Христос спросил его: "Что же это ты, дедушка, такой непрочный плетень из лебеды плетешь?" А мужик говорит ему: "Я стар, на мой век хватит". С тех пор бог сделал так, что люди своего веку не знают" ("Вблизи Толстого", I, стр. 110).
   Первоначальный набросок сказки "Три вопроса" относится еще к 1887 г., когда Чертков подготовлял издание сборника "Цветник". Толстой изложил содержание этой сказки в письме к Черткову от 20 июня 1887 г. (т. 86, стр. 62--63). Эта редакция сказки, взятая Чертковым прямо из письма, была напечатана в "Цветнике" под заглавием "Мудрая девица" (см. т. 25, стр. 245).
   По-видимому, около того же времени Толстой поделился этим сюжетом Н. С. Лесковым и предложил написать ему сказку.
   Рассказ Лескова на предложенный Толстым сюжет, под заглавием "Час воли божией", был напечатан в ноябрьской книжке "Русского обозрения" за 1890 г. Толстой отрицательно отозвался о рассказе. В Дневнике
   12 июня 1898 г. он записал: "Лесков воспользовался моей темой, и дурно. Чудесная мысль моя была -- три вопроса: какое время важнее? какой человек? и какое дело? Время -- сейчас, сию минуту: человек тот, с которым сейчас имеешь дело; и дело -- то, чтобы спасти свою душу; т. е. делать дело любви" (т. 53). В августе 1903 г. Толстой в разговоре с А. Б. Гольденвейзером вспоминал: "Три вопроса" я задумал когда-то давно и предложил потом этот сюжет Лескову. Он написал рассказ -- очень неудачный" ("Вблизи Толстого", I, стр. 113).
   Шолом-Алейхему 25 августа 1903 г. Толстой писал: "У Лескова есть сказка, написанная на эту тему, и может показаться, что я заимствовал основную мысль из его сказки. В действительности же Лескову понравилась эта моя мысль, лет 15 тому назад высказанная и напечатанная в "Цветнике", изд. "Посредник", и он с моего согласья воспользовался ею" (сборник "Гилф", Варшава 1903, стр. 20).
   "Ассирийский царь Асархадон", "Труд, смерть и болезнь" и "Три вопроса", под общим заглавием "Три сказки", появились впервые (в переводе на идиш) в еврейском сборнике "Гилф. Литературный сборник с иллюстрациями", издание "Фолксбилдунг", Варшава, издательство "Тушия" (цензурная дата -- 4 августа 1903 г.).
   О намерении Шолом-Алейхема издать еврейский сборник не только на идиш ("жаргон"), но и по-русски см. письма Толстого от 7 октября 1903 г. к С. Н. Рабиновичу (Шолом-Алейхему) (т. 74) и к В. Г. Черткову (т. 88).
   На русском языке сказки "Ассирийский царь Асархадон" и "Три вопроса" ("Труд, смерть и болезнь" была запрещена цензурой) появились впервые в издании: "Л. Н. Толстой. I. Ассирийский царь Асархадон. II. Три вопроса. Две сказки. С 9-ю иллюстрациями Н. И. Живаго. Издание "Посредника" для интеллигентных читателей. СХУ. Москва" (цензурная дата -- 10 ноября 1903 г.). Почти одновременно (цензурная дата -- 13 декабря 1903 г.) эти две сказки вышли в другом, более дешевом (лубочном), издании "Посредника" (.N 500, М. 1904).
   Текст настоящего издания сказок "Ассирийский царь Асархадон" и "Три вопроса" печатается по изданию "Посредника" (СХУ)" с исправлениями по рукописям.
   "Труд, смерть и болезнь" на русском языке впервые напечатана в 1904 г. отдельным изданием в приложении к N 9 "Свободного слова".
   В 1906 г. "Труд, смерть и болезнь" была напечатана в издании "Посредника": "Труд, смерть и болезнь и другие сказания Льва Толстого" ("Посредник", N 615, цензурная дата -- 4 февраля 1906 г.).
   В том же году эта легенда появилась в издании: "Круг чтения. Избранные, собранные и расположенные на каждый день Львом Толстым мысли многих писателей об истине, жизни и поведении. Издание "Посредник", напечатанное под личным наблюдением Л. Н. Толстого. Том второй. выпуск первый", М. 1906, стр. 161--163.
   Текст настоящего издания легенды "Труд, смерть и болезнь" печатается по изданию "Свободного слова" с исправлениями по рукописям.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Общее количество рукописного материала, относящегося к "Трем сказкам", исчисляется в 184 л., в том числе: "Ассирийский царь Асархадон" -- 71 л., "Труд, смерть и болезнь -- 30 лл., "Три вопроса" -- 64 л. Кроме того, 19 лл. составляют общую копию всех трех сказок.
  
  
   1. "АССИРИЙСКИЙ ЦАРЬ АСАРХАДОН"
   1. Автограф, 1 л. 4®. Окончание сказки -- на верхней части листа с автографом сказки "Три вопроса" (см. описание рукописи N 1).
   2. Автограф, 5 лл. разного формата. Заглавие: "Ассирийский царь Асархадон" (сохранившееся во всех рукописях). На обложке надпись рукой переписчика: "Черновики 24 июля 1903 года (Три сказки)". Начало: "Ассирийский царь Асархадон завоевал 23 царства". Конец: "когда хотят делать зло другим существам".
   3. Машинописная копия предыдущей рукописи, 9 лл. 4®. Над заглавием цифра 3, указывающая место этой сказки среди "Трех сказок". Исправления Толстого значительны по всей рукописи. Начало: "Ассирийский царь Асархадон завоевал 23 царства". Конец: "когда хотят делать зло другим существам".
   4. Машинописная копия предыдущей рукописи. Первоначально содержала 9 лл. 4®. Исправления значительны в начале. Начало: "Асархадон так ненавидел Лаилиэ". Конец: "довольны и счастливы. Один злой Асар[хадон]".
   5. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Исправления Толстого значительны лишь в начале копии. Начало: "Ассирийский царь Асархадон завоевал 23 царства". Конец: "за дикими ослами и львами".
   6. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Большой правке подвергались лл. 2 и 3, посвященные разговору Асархадона со старцем. Начало: "Ты хочешь купить Лаилиэ". Конец: "идет в большую па[лату]".
   7. Машинописная копия лл. 2 и 3 предыдущей рукописи; остальные листы переложены из той же рукописи. Исправления Толстого равномерны на протяжении всей рукописи. Часть текста вычеркнута. Начало: "Царь Асархадон лежал на своей постели". Конец: "призвал сына своего Ашурба[напала]".
   8. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Исправления Толстого значительны во второй половине сказки (с л. 5). Начало: "Поход продолжался 29 дней". Конец: "призвал сына своего Ашурба[напала]".
   9. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Значительно правился Толстым лишь л. 16, текст которого посвящен разговору Асархадона со старцем. Этот лист и остался в данной рукописи; остальные листы переложены в следующую. Начало: "Да, -- отвечал царь". Конец: "и иди за мной, -- сказал старец".
   10. Машинописная копия л. 16 предыдущей рукописи, с листами, переложенными из рукописи N 9. Большим исправлениям подверглось начало сказки (лл. 15 и 16). Текст, посвященный разговору Асархадона со старцем, правился несколько раз. Начало: "Ассирийский царь Асархадон завоевал 23 царства". Конец: "ты сделал зло себе, а не им".
   11. Машинописная копия лл. 15--16 предыдущей рукописи, с листами, переложенными из рукописи N 40. Значительным исправлениям подверглась вторая половина сказки (лл. 20--23). Часть текста, содержание которого касается превращения Асархадона в дикую ослицу (см. вариант .N 4), зачеркнуто. Начало: "красавицу жену. Ему объявляют". Конец: "призвал сына своего Ашурба [напала]".
   12. Машинописная копия части предыдущей рукописи, с листами, переложенными из рукописи N 11. Значительно правился лишь последний лист (23). Начало: "убивал на охоте, и в тех волах". Конец: "призвал сына своего Ашурба [напала]".
   13. Машинописная копия л. 23 предыдущей рукописи, с листами, переложенными из рукописи N 12. Особенно большим исправлениям подверглась вторая половина сказки, начиная с пленения Лаилиэ (с л. 19). На л. 22 (судя по рукописи .N 14) вставка-автограф (несохранившийся) о превращении Асархадона в дикую ослицу. Начало: "Ассирийский царь Асархадон завоевал царство царя Лаилиэ". Конец: "когда хотят делать зло другим существам".
   14. Машинописная копия предыдущей рукописи. Цифра 3 над заглавием исправлена Толстым на 1. Исправления значительны по всей рукописи, особенно во второй половине сказки. Начало: "а Лаилиэ -- Лаилиэ". Конец: "видимых и невидимых нам".
   15. Машинописная копия предыдущей рукописи. Исправления немногочисленны. Начало: "Время и Асархадоном и Лаилиэм". Конец: "со свистом ударяет в шею ослика".
   16. Машинописная копия части предыдущей рукописи. Правка незначительна. Начало: "Ассирийский царь Асархадон завоевал царство царя Лаилиэ". Конец: "делать зло другим существам".
  

2. "ТРУД, СМЕРТЬ И БОЛЕЗНЬ"

  
   1. Автограф, 4 лл. 4®. Заглавие: "Труд, болезни и смерть (Легенда)". В конце рукописи подпись и дата: "23 июля 1903". Начало: " <Бог сотворил людей>". Конец: "а сознание бесконечной жизни".
   2. Машинописная копия с автографа (с ошибками), б лл.4® Над заглавием цифра 2, указывающая место этой легенды в "Трех сказках". Исправления Толстого значительны по всей рукописи. Начало: "Бог сначала сотворил людей". Конец: "а сознание бесконечной жизни".
   3. Машинописная копия предыдущей рукописи, с многочисленными исправлениями Толстого. Начало: "Люди сначала были сотворены так". Конец: "о конце, а сознание бесконечной жизни".
   4. Машинописная копия предыдущей рукописи, с многочисленными исправлениями и вставками. На обложках надписи переписчика: "Черновики Трех сказок. Август"; "3 августа". Начало: "Бог сотворил людей сначала". Конец: "<не мысль о конце, а сознание бесконечной жизни>".
   5. Машинописная копия предыдущей рукописи. Исправления сводятся в основном к перестановке текста. Начало: "оставляли их без памяти". Конец: "общения и любовного служения друг другу".
   6. Машинописная копия предыдущей рукописи, с незначительными исправлениями Толстого, 6 лл. 4®. Начало: "Бог сотворил людей сначала". Конец: "и любовного общения друг с другом".
  

3. "ТРИ ВОПРОСА"

  
   1. Автограф, 5 лл. 4®. Верхнюю половину л. 1 занимает текст, относящийся к первой редакции сказки "Ассирийский царь Асархадон". Под ним заглавие: "Три сказки" с цифрой 1, и дальше текст сказки "Три вопроса". Под текстом подпись и дата Толстого: "22 июля 1903".
   2. Машинописная копия предыдущей рукописи, 6 лл. 4® и 2 лл. почтового формата вставок-автографов. На обложке надпись переписчика: "Черновики 26 июля 1903 г. (Три сказки)". На л. 1, вслед за заглавием "Три вопроса", Толстым поставлена цифра 1 и ниже написано заглавие: "Самое важное", но затем зачеркнуто и над ним: "Три вопроса". В процессе правки зачеркнут почти весь машинописный текст, вместо которого вписан новый на обратных сторонах лл. 1--4 и на двух дополнительных листах почтового формата. В этой редакции девица, дававшая ответы на вопросы царя, заменена старцем. Начало: "Задумался однажды царь". Конец: "и подражали ему, когда он помер".
   3. Машинописная копия предыдущей рукописи, с незначительными исправлениями Толстого. На обложке надпись переписчика: "Черновики 27 июля. Три вопроса (Три сказки)". Начало: "Подумал раз царь о том". Конец: "и подражали ему, когда он помер".
   4. Машинописная копия предыдущей рукописи, с немногочисленными исправлениями Толстого. На обложке надпись переписчика: "Черновики 28 июля". Начало: "Подумал раз царь о том". Конец: "и подражали ему, когда он помер".
   5. Машинописная копия предыдущей рукописи. На обложке надпись переписчика: "29 июля". Начало: "Подумал раз царь (о том)". Конец: "и подражали ему, когда он помер".
   6. Машинописная копия предыдущей рукописи. На обложке надпись переписчика: "30 июля". Начало: "это искусство, третьи, что это земледелие". Конец: "и подражали ему, когда он помер".
   7. Машинописная копия предыдущей рукописи. На обложке надпись переписчика: "31 июля". В процессе правки слово "старец"по всей рукописи заменено словом "отшельник". Начало: "самое важное дело это земледелие". Конец: "и подражали ему, когда он помер".
   8. Машинописная копия предыдущей рукописи. Значительной правке подвергся лишь л. 6 (разговор царя с раненым). Начало: "и как ты видел, истекая кровью". Конец: "с своим бывшим врагом <царь в>".
   9. Машинописная копия л. 5 и части л. 6 предыдущей рукописи, с листами, переложенными из рукописи N 8. Значительной правке подверглись лишь лл. 5--8: разговор царя с раненым и следующий затем разговор царя с отшельником. Начало: "платком и полотенцем старца". Конец: "и подражали ему, когда он помер".
   10. Машинописная копия лл. 5--8 предыдущей рукописи, с листами, переложенными из рукописи N 9.
   Исправления Толстого немногочисленны. Начало: "Отшельник выслушал царя". Конец: "поклялся отомстить тебе за то, что ты..."
   11. Машинописная копия лл. 4--5 предыдущей рукописи, с листами, переложенными из рук. N 10. Всего 8 лл. 4®. Исправления Толстого немногочисленны. Цифра 1, стоящая над заглавием, переделана на III.
   Кроме этих рукописей, относящихся к каждой сказке в отдельности, сохранились следующие:
   а) Машинописная копия всех трех сказок: "Ассирийский царь Асархадон", копия с рукописи N 16; "Труд, смерть и болезнь", копия с рукописи N 6: "Три вопроса", копия с рукописи N 11 (по описанию рукописей, относящимся к данным сказкам). 17 лл. папиросной бумаги большого формата. Исправления Толстого имеются лишь в сказках "Ассирийский царь Асархадон" и "Три вопроса". Особенно большой переработке, преимущественно сокращению, подверглась сказка "Ассирийский царь Асархадон". Помимо этого во все три сказки М. Л. Оболенской и неизвестным лицом перенесены поправки, сделанные Толстым, очевидно, в следующей рукописи, которая полностью не сохранилась.
   б) Машинописная копия предыдущей рукописи. Начало: "пор не знал этого". Конец: "<только свою жизнь и думаешь увеличить>". Имеются многочисленные поправки, сделанные рукой Толстого и неизвестного.
   Сохранился также экземпляр "Двух сказок" дешевого издания "Посредника" (N 500, М. 1904), в котором текст "Ассирийского царя Асархадона" подвергнут новым исправлениям Толстого. Текст упрощен и сокращен почти вдвое. По-видимому, Толстой перерабатывал текст сказки для помещения ее в детском "Круге чтения". Соответственно этой цели Толстой делал текст сказки более доступным для понимания детей: выброшено слово "ассирийский", "Лаилиэ" превращен в "Лаила", сокращены многие детали и описания ужасов.
   В Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого под редакцией П. И. Бирюкова (т. XVI) "Ассирийский царь Асархадон" напечатан в этой сокращенной редакции. Такой выбор основного текста нельзя считать правильным ввиду специального назначения этой редакции.
  

"ЭТО ТЫ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ

  
   Сказка "Это ты" была написана Толстым в 1903 г. В дневнике А. Б. Гольденвейзера, среди записей, относящихся к первым числам июля 1903 г., упомянуто: "Л. Н. собирается изложить в художественной форме буддийское учение "Это ты" ("T twam asi"), смысл которого тот, что в каждом человеке и его поступках всегда можно узнать самого себя" (Вблизи Толстого" I, стр. 11). Сказка "Это ты" является почти дословным переводом сказки неизвестного автора, напечатанной в журнале "Theosophischer Wegweiser", 1903, .N 5 (стр. 163--166), экземпляр которого сохранился в яснополянской библиотеке. Эта же сказка дала Толстому повод к написанию "Ассирийского царя Асархадона",как указал сам Толстой в письме к С. Н. Рабиновичу (Шолом-Алейхему, см. стр. 555).
   Последний абзац немецкого диалога (после слов "как и ты") не вошел в перевод Толстого.
   Рукопись перевода Толстого не сохранилась. Впервые напечатана в издании: "Л. Н. Толстой. 1. (Это ты". 2. "Карма", изд. "Посредник", Х- 638, М. 1906.
   По этому изданию и печатается текст сказки.
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К "THE ANATOMY OF MISERY" ДЖОНА КЕНВОРТИ

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   В мае 1900 г. к Толстому обратился приезжавший к нему в Пирогово (имение С. Н. Толстого, где в то время гостил Лев Николаевич) английский писатель, разделявший взгляды Толстого, Джон Кенворти с просьбой написать предисловие к его книге "The Anatomy of Misery. Plain Lectures on Economics" ("Анатомия нищеты. Популярные лекции по экономии"). См. об этом письмо Толстого к В. Г. Черткову от 23 мая 1900 г., т. 88. 17/29 июня 1900 г. Толстой писал Кенворти: "Я написал небольшое предисловие к "Anatomy of Misery", но перед тем как послать его вам, я хочу перечесть книгу еще раз" (т. 72, стр. 386).
   Предисловие Толстого в английском переводе было впервые напечатано в третьем издании книги Кенворти, вышедшем в 1900 г. В печатной тексте предисловия авторская дата: "2 июня 1900 г." (нового стиля).
   Автограф предисловия, публикуемый в настоящем издании, написав на одном листе почтового формата, заполненном с обеих сторон. Под автографом дата: "1 июня" (нового стиля).
   Предисловие на русском языке печатается впервые.
   В своем предисловии Толстой цитирует выражение дипломата Жозефа де Местра (1754--1821).
  
  

"РАБСТВО НАШЕГО ВРЕМЕНИ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   31 декабря 1899 г. Толстой писал В. Г. Черткову: "Афанасий казначеевский, помните (служит теперь весовщиком на Казанской дороге), рассказывал мне, что там грузчики работают 36 часов сряду. Я ездил туда и видел этих людей и эту работу, и хочется рассказать то, что довелось думать об этом" (т. 88).
   Толстой ездил на товарную станцию Казанской ж. д. 26 декабря; надо думать, что уже на другой день, 27 декабря, под впечатлением виденного Толстой приступил к работе над статьей, которую назвал "Самый дешевый товар".
   Сначала он думал написать лишь небольшую заметку о жестокости господствующих классов в отношении рабочего народа. В Дневнике 8 января 1900 г. записано: "Исправлял... статью о 36-часовом дне. Нынче подвинулся к окончанию" (т. 54, стр. 7).
   Среди первых рукописей "Рабства нашего времени" имеются две наброска, датированные 8 и 9 января 1900 г. Видимо, Толстой считал их вчерне законченными. Однако тема эта всё больше я больше увлекала Толстого. 27 января он писал английскому переводчику его сочинении Э. Мооду: "Занят я теперь преимущественно статьей о рабочем вопросе. Я уже писал об этом, но мне кажется, что имею сказать нечто новое и, надеюсь, просто и ясно. П ришлите мне, пожалуйста, книжку: "The effects of the factory system" Allen Clarke, London [Аллан Кларк, "Развитие фабричного производства"], и, если можно, поскорее, и еще новейшие книги или статьи об этом предмете, т.е. о положении рабочих теперь. Очень обяжете меня" (т. 72, стр. 290). Кроме названной Толстым книги, Моод прислал еще книгу George Haw "No Room to Live" ["Негде жить"], London 1900 (см. т. 72, стр. 291).
   28 февраля Толстой писал Чертковым: "Я... теперь работаю над статьей, разрастающейся и очень меня занимающей -- о рабочем вопросе. Кажется мне, что я имею сказать кое-что новое и ясное" (т. 88). А 13 марта 1900 г. в Дневнике отмечено: "О 36-часовом дне, кажется, выйдет. Главное, будет показано, что теперешнее предстоящее освобождение будет такое же, какое было от крепостного права, т. е. что тогда только отпустят одну цель, когда другая будет твердо держать. Невольничество отменяется, когда утверждается крепостное право. Крепостное право отменяется, когда земля отнята и подати установлены; теперь освобождают от податей, когда орудия труда отняты" (т. 54, стр. 10--11).
   Весь март и апрель 1900 г. Толстой был занят статьей о рабочем вопросе. Заглавие ее последовательно менялось: "Денежное рабство", "Насилие и рабство", "Новое рабство".
   2 мая, отметив в Дневнике: "хочется думать, что коячил" (т. 54, стр. 24), Толстой в письмах Д. А. Хилкову и А. Шкарвану сообщая об окончании статьи (т. 72, стр. 353 и 358). Но 5 мая он записал в Дневнике: "Обдумал Новое рабство с начала и нынче много изменил и улучшил" (т. 54, стр. 26).
   6 мая Толстой подписал статью (см. рукопись N 34), значительно разросшуюся сравнительно с небольшим воззванием, подписанным им 8 и 9 января, и 10 мая сообщил Черткову об окончании (т. 88). Однако уже на другой день Толстой написал своей дочери М. Л. Оболенской, что он "вчера и нынче позанялся последней главой рабства" (т. 72, стр. 365), а 23 мая В. Г. Черткову: "Кончил "Рабство нашего времени", но последнюю главу изменил, даже две последние главы. Если Буланже вам послал, то имейте это в виду. Я его жду сюда дня через два и тогда отдам ему конец" (т. 88).
   В действительности работа над статьей (над последними главами), как это видно по письмам к Черткову и по записям в Дневнике, продолжалась еще более двух месяцев.
   28 июня было подписано введение к статье, первая редакция которого была написана раньше.
   8 июля Толстой подписал всю статью, но и в следующие дни работа над ней продолжалась. 11 июля Толстой писал дочери М. Л. Оболенской: "Я всё переделывал свою статью, которую думал, что кончил. И теперь еще поправляю и всё делаю ее ядовитее и ядовитее" (т. 72, стр. 408). Толстой перерабатывал в то время ту часть статьи, в которой дается резкая характеристика современных ему буржуазных правительств.
   На другой день, 12 июля. Толстой записывает в Дневнике: "Всё еще пишу каждый день "Рабство нашего времени". Два раза думал, что готово. Теперь третий раз думаю это" (т. 54, стр. 23). 16 и затем 19 июля статья вновь подписывается автором. 20 июля. Толстой сообщил Черткову: "Не писал потому, что все силы тратил на статью. Теперь кончил и пошлю с случаем" (т. 88). Но работа над отделкой статьи продолжалась, и Толстой отослал ее Черткову только 30 июля 1900 г.
   В статье сначала не было эпиграфов и послесловия. Около 9 августа 1900 г: Толстой писал В. Г. Черткову: "К "Рабству нашего времени" составил маленькое послесловие и прибавил еще эпиграфы, которые тоже вышлю завтра" (т. 88).
   4 сентября (нового стиля) Чертков, извещая о получении послесловия и эпиграфов к статье, спрашивал, намерен ли Толстой еще делать поправки в ней или можно приступить к набору и печатанию. Толстой отвечал 1 сентября: "Поправки я не хотел делать, но ваш вызов заставил меня пересмотреть, и я посылаю некоторые изменения. Больше ни в каком случае не намерен делать, надеясь, что некоторые неясности, неточности, происходящие от меня, а иногда от переписчиков, вы сами поправите, на что я вам даю, как всегда, carte blanchе" (т. 88).
   Присланные Толстым исправления касались XIV главы: он исключил некоторые места и взамен их прислал новый текст. В том же письме Толстой выражал беспокойство по поводу одного места статьи. "Меня смущает, -- писал он, -- мысль, не выпало или не пропало ли место, где я сравниваю овладение правительством войском с старичком из 1001 ночи. Или это в другой статье... Напишите мне... Если этого нет, то это выскочило из этой статьи "Рабство нашего времени", и я бы желал включить" (т. 88).
   В письме от 15 сентября (нового стиля) А. К. Черткова просила Толстого сделать некоторые изменения в названиях глав, а также указывала на неточность: во введении Толстой упоминает сочинение "Так что же нам делать?", написанное "10 лет назад", в то время как оно появилось почти за пятнадцать лет до "Рабства нашего времени". Толстой отвечал Чертковой 9 или 10 сентября: "Заглавия глав я писал для себя на память, и их совсем надо выпустить, или составить свои, или исправить -- как хотите. О том, что 15, а не 10 лет, разумеется, исправьте" (т. 88).
   В. Г. Чертков, получив вставки в главу XIV, произвел, "чтобы сохранить всё ценное в обоих вариантах" (как писал он Толстому 17 октября нового стиля), "свободную переправку некоторых мест" текста этой главы. Толстой не видел этих изменений, но не возражал против них. 13 октября он писал Черткову: "В "Рабстве нашего времени" изменения, которые вы сделали в 14 главе, которых я не видел, я вперед одобряю, хотя я и не намерен был делать изменений... Присланный мною последний текст был тот, на котором я окончательно остановился. Если я спрашивал о сравнении с стариком, то потому, что забыл, выключил ли я его или нет. Оказалось, что я его сознательно выключил. У меня остался последний текст. Повторяю, что вперед уверен, что тот trillage, который вы сделали, хорош. Неудобство только в том теперь, что, жалея сравнение с стариком, я включил его в статью "Неужели это так надо?", и теперь уже вам придется выпустить его из этой статьи, если будете ее печатать" (т. 88).
   Статья Толстого "Рабство нашего времени" впервые была опубликована в издании "Свободного слова" в Англии в 1900 г. В 1901 г. статья была перепечатана на русском языке в Берлине в двух изданиях: Caspari и Гуго Штейница.
   В марте 1900 г., по просьбе редакции газеты "Северный курьер", Толстой передал для опубликования в газете первые главы статьи "Новое рабство" (в то время статья еще не получила своего окончательного заглавия). Статья была набрана и исправлена Толстым в корректурах, но опубликована не была, так как издатель "Северного курьера" В. В. Барятинский получил предупреждение от министра внутренних дел о том, что, в случае напечатания статьи, газета будет закрыта. Об этом 13 апреля Барятинский сообщил Толстому (см. т. 72, стр. 349),
   Впервые в России выдержки из "Рабства нашего времени" были напечатаны в "Русских ведомостях" (N 245, 1900). Кроме того, первая часть статьи была напечатана в "Сочинениях Л. Н. Толстого" (приложение к журналу "Неделя", 1906). В 1911 г. статья была включена С. А. Толстой а 16-ю часть двенадцатого издания "Сочинений гр. Л. Н. Толстого". Постановлением Московской судебной палаты 19 апреля 1911 г. эта статья вместе с другими была изъята из тома. Полностью в России статья была опубликована в 1917 г., в двух изданиях: "Единения" и "Посредника".
   В 1933 г. Н. Н. Гусевым в книге "Лев Толстой. Неизданные текста" была опубликована не полностью первая редакция статьи "Рабство нашего времени" и тринадцать отрывков из черновых редакций. Столько же отрывков было опубликовано Е. С. Серебровской в 1941 г. в N 1 журнала "Октябрь".
   Общее количество рукописного материала, относящегося к статье "Рабство нашего времени", исчисляется в 1889 листов разного формата и 20 корректурных гранок.
   Рукописи расположены хронологически под NN 1--144.
   Рукописи NN 1, 40, 133 и 137 -- автографы; NN 13--15 -- корректурные гранки; остальные -- рукописные и машинописные копии.
   Рукописи NN 30, 43, 129 и 143 -- полные копии всей статьи, остальные -- копии отдельных частей статьи, глав или разрозненных листов.
   В рукописи N 2 Толстым проставлено заглавие: "Самый дешевый товар"; в рукописи N 13 (корректура) набрано заглавие "Новое рабство"; в рукописи N 29 "Денежное рабство" исправлено Толстым на "Насилие и рабство": в рукописи N 43 статья получила окончательное заглавие: "Рабство нашего времени".
   Даты Толстого проставлены в рукописях: N 4 -- "8 янв. 1900": N 5 -- "9 я."; N 34 -- "б мая 1900 г. Пирогово"; N 43--"(16) 18 мая 1900. Пирогово"; N 111 -- "1900 19 июня"; N 116 -- "Июля 8. 1900. Ясная Поляна"; N 129 -- "16 июля 1900"; N 130--"19 июля 1900"; N 138 - "Июнь 28. 1900".
   На обложках рукописей пометки и даты переписчиков: N 29 -- "Последний полный черновик. 15 апреля"; N 30 -- "22 апреля 1900 г."; N 31 -- "Новое рабство. Москва. 24 апреля 1900 г."; N 32 -- "Москва 25-го апреля 1900" (на 28 листе этой рукописи: "Переписано 28 апреля"); N 129-- "Июля 4. 1900"; N 143 -- "Июля 1900".
   Разделение на главы появляется с рукописи N 25. Главы 1--У рукописи N 43 близко подходят к тексту окончательной редакции. Главы VI--XII определяются в рукописи N 129. Последние главы получают свое оформление в рукописях NN 130--132.
   Рукописи NN 133--134 содержат перечисление содержания глав; рукописи NN 135--136 -- переводы отрывка из книги Дж. Рёскина "Stones of Venice" ["Камни Венеции"]; рукописи NN 137--141 -- введение в статью; рукопись N 142 -- послесловие к ней.
   Рукопись N 143 является последним полным вариантом статьи, правленным Толстым. Рукопись N 144 -- копия двух вставок в главу XIV, сделанных уже после отсылки статьи В. Г. Черткову для издания.
   В настоящем издании статья печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописи N 143. Две вставки в главу XIV, присланные Толстым позднее, включены в текст этой главы. В. Г. Чертков в своем издании составил сводный текст главы XIV, поместив новый присланный Толстым текст не полностью и сохранив кое-что из предыдущей редакции (см. выше). В настоящем издании глава XIV печатается по последней, присланной Толстым Черткову редакции. Сохраненный Чертковым текст предыдущей редакции исключается, согласно желанию Толстого, выраженному в письме к Черткову от 13 октября 1900 г.
   Исправляются многочисленные ошибки переписчиков, переходившие из рукописи в рукопись и дошедшие до печатного текста (существенных ошибок -- 81). Как видно из письма к Черткову от 1 сентября 1900 г., Толстой знал о том, что ошибки эти существуют, и просил их исправить.
   В. Г. и А. К. Чертковы, печатая "Рабство нашего времени" в издания "Свободное слово", сделали в тексте статьи ряд исправлений стилистического и смыслового характера. Например, в гл. VI, в фразе: "Очевидно, всем будет приятнее заниматься сенокосом или рисованием, чем быть кочегаром или очистителем клоак", -- вместо слова "сенокосом" было напечатано "науками". Все исправления, сделанные В. Г. и А. К. Чертковыми, кроме получивших прямую санкцию автора (в его письмах к Чертковым), устраняются.
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Стр. 144, строка 36. Роберт Овен. -- Эпиграф из Р. Оуэна был взят Толстым, как писал он Э. Мооду 25 августа 1900 г. (см. т. 72, стр. 445), из книги:Morrison Davidson, "The Annals of Toil", London 1899, стр. 451. Перевод принадлежит Толстому.
   Стр. 145, строка 39. Рескин. -- Эпиграф взят из сочинения Дж. Рёскина "Stones of Venice", vol. II, сh. IV. Был ли сделан перевод Толстым или другим липом по его поручению -- неизвестно, так как автографа перевода не сохранилось.
   Стр. 157--158, строки 40--4. Сельское население.... говорит Маркс.... наемного труда. -- Точная цитата из К. Маркса (в переводе): "Деревенское население, насильственно лишенное земли, изгнанное, в широких размерах превращенное в бродяг, старались, опираясь на эти чудовищно террористические законы, приучить к дисциплине наемного труда плетьми, клеймами, пытками" ("Капитал", т. I, отд. 7, гл. XXIV -- Госполитиздат, 1949, стр. 741).
   На предыдущих страницах Маркс говорит об "экспроприации земель у сельского населения" в Англии и Шотландии и о "кровавом законодательстве против экспроприированных с конца XV века" во всех странах Западной Европы. Английский король Яков I издал закон, по которому предписывалось сажать "бродяг" в тюрьмы, подвергая их там наказанию плетьми, а "неисправимых и опасных бродяг" клеймить, выжигая им на левом плече букву "R".
   В яснополянской библиотеке имеются I том и вторая книга II тома "Капитала" в изд. Аскарханова, перевод В. Д. Любимова (1898), с пометками Толстого и загнутыми им уголками страниц. Имеется также и I том "Капитала" на немецком языке, изд. O. Meisner, Hamburg 1883. Пометы Толстого на русском издании "Капитала" приведены в статье С. М. Брейтбурга "Лев Толстой за чтением "Капитала" Маркса" -- "Звенья", 1935, Т, стр. 732--741.
  
  

"НЕ УБИЙ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
  
   Статья "Не убий" была написана Толстым в июле 1900 г. Она явилась непосредственным откликом Толстого на убийство итальянского короля Гумберта I. Первая редакция статьи была написана не позднее 22 июля, так как четвертая копия датирована переписчиком 25 июля.
   Автограф этой статьи не сохранился. Первая сохранившаяся копия озаглавлена: "Убийство Гумберта"; судя по этой копии начало было такое: "Прежде по суду казнили королей: Карла I, Людовика, Фердинанда Бразильского, теперь их бьют без суда: Александра II, Карно, австрийскую императрицу, шаха персидского, Гумберта".
   Статья была переделана Толстым не менее семи раз и подписана 30 июля. На Другой день, 31 июля, он отослал ее В. Г. Черткову для набора, о чем 1 августа писал Г. А. Русанову (см. т. 72, стр. 417). 7 августа Толстой отметил в своем Дневнике: "Кончил и отослал и "Рабство нашего времени" и о смерти Гумберта. Думаю, что сделал, что должно и что мог" (т. 54, стр. 32). Исправление статьи, однако, продолжалось и после отправки ее в печать (см. письмо Толстого П. И. Бирюкову от б августа, т. 72, стр. 439). 8 августа статья вновь была подписана Толстым, а 9 августа он писал Черткову: "Статью о Гумберте я немного переделал и завтра вышлю ее" (т. 88).
   Статья "Не убий" была впервые напечатана в "Листках Свободного слова" (N 17, 1900). В России статья впервые появилась в издании "Обновления" (N 13, СПб. 1906). Включенная в 19-ю часть двенадцатого издания "Сочинений гр. Л. Н. Толстого" (1911), статья была изъята оттуда по постановлению Московской судебной палаты.
   Общее количество рукописного материала, относящегося к статье
   "Не убий", исчисляется в 82 листа разного формата. Рукописи расположены хронологически под N.N 1--11. Переписку производил А. П. Иванов.
   В рукописи N 1 заглавие: "Убийство Гумберта"; в рукописи N 2: "Ужасное недоразумение"; в рукописи N 3: "Кто виноват?"; окончательное заглавие "Не убий" дано в рукописи N 11.
   Даты Толстого в рукописях: N 4 -- "25 июля 1900 г. Ясная Поляна"; N 6 -- "28 июля 1900 г."; N 8 -- "30 июля 1900. Ясная Поляна"; N 11 -- "8 августа 1900"-
   В настоящем издании статья "Не убий" печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописи N 11 и по автографам.
  
  

"ВОЗЗВАНИЕ", "КОРЕНЬ ЗЛА", "ГДЕ ВЫХОД?" "НЕУЖЕЛИ ЭТО ТАК НАДО?"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

   Начиная с февраля 1897 г. Толстой усиленно думает о том, чтобы написать "Воззвание" против существующих экономических и политических порядков, заносит в Дневник записи к этой статье (см. Записи от 4. 17, 22 февраля и 4 апреля 1897 г., т. 53), а в письме П. И. Бирюкову от 13 апреля 1897 г. (см. т. 70) сообщает свои соображения о ее замысле.
   Первая редакция "Воззвания" была написана, по-видимому, во второй половине апреля 1897 г. Она не имеет заглавия и начинается словами: "Я прожил более 50 лет сознательной жизни". Статья была переписана М. Л. Толстой. Вероятно, об этой первой редакции "Воззвания" Толстой, приехавший в Ясную Поляну из Москвы 2 мая 1897 г., писал 7 мая в Москву своей дочери М. Л. Толстой, что он не находит "у себя начатой статьи".
   17 мая датирована новая редакция "Воззвания", начинающаяся словами: "Родился в деревне мальчик" и впоследствии названная "Где выход?".
   За лето 1897 г. нет упоминаний о "Воззвании". Лишь 17 октября и 10 ноября Толстой заносит в Дневник записи "к Воззванию", а 12 ноября отмечает: "Сейчас вечер. Взял две версии "Воззвания" и хочу заняться" (т. 53). Однако дальнейших записей о работе над "Воззванием" в Дневнике 1897 г. нет.
   Следующее свидетельство о работе над "Воззванием" находится в письме к В. Г. Черткову 9--10 января 1898 г.: "Нынче.... начал.... о причинах зла, о воспитании и т.д. Это могу писать, потому что это нужно, и я знаю, как мне кажется, то, чего большинство не знает, и, может быть, могу сказать" (т. 88).
   По-видимому, здесь идет речь о третьей редакции "Воззвания", озаглавленной "Корень зла". Копия этого начала статьи была исправлена автором только в первой части, и работа снова была отложена. Между тем. Толстой все больше и больше думал над осуществлением своего замысла, о чем свидетельствуют записи в Дневнике от 25 февраля, 21 марта, 29 апреля и 11 мая 1898 г. (т. 53). В первой половине мая была, очевидно, написана новая редакция "Воззвания", получившая впоследствии название "Неужели это так надо?".
   С мая по июнь Толстой усиленно работал над "Воззванием" (см. Записи в Дневнике от 27 мая, 28 и 30 июня, т. 53). Но в июле, увлекшись исправлением "Воскресения", которое он решил печатать, Толстой оставил работу над "Воззванием". Позднее в Дневнике 1898 г. находим только одну запись (от 25 ноября), связанную с "Воззванием".
   Все четыре редакции "Воззвания", относящиеся к 1897--1898 гг.. были отправлены в Англию Черткову.
   15 сентября (нового стиля) 1900 г. А. К. Черткова обратилась к Толстому с просьбой разрешить печатание в сборниках "Свободного слова" отдельных глав из его "воззвания к людям" (имелась в виду статья, озаглавленная впоследствии "Неужели это так надо?" -- см. описание рукописей). Толстой отвечал 9 или 10 сентября: "Воззвание к людям пересмотрю и тогда пришлю ответ. Постараюсь прислать" (т. 88) и принялся исправлять "два начала воззваний" (1) (впоследствии озаглавленные "Где выход?" и "Неужели это так надо?").
   Весь конец сентября и первая половина октября были заняты обработкой этих статей, о чем 29--30 сентября Толстой писал В. Г. Черткову (т. 88). Вместе с этим письмом послана была статья "Где выход?". О тех же статьях Толстой писал Черткову 3 октября 1900 г. (см. там же). 5 октября он записывает в Дневнике: "Всё тем же занят. Одну, о земельном труде, послал. Над другой всё работаю" (т. 54, стр. 44). И 9 октября: (Всё кончаю "Неужели это так надо?". Кажется, нынче окончательно и завтра пошлю" (т. 54, стр. 45). Но и "завтра", т. е. 10 октября, статья еще не была готова. В этот день Толстой записал в Дневнике: "Утром долго не мог взяться за работу, потом опять поправил конец и чувствую, что всё еще не кончил" (т. 54, стр. 47). Лишь 13 октября Толстой смог написать Черткову: "Я очень долго исправлял, дополнял второе начало о рабочих, которое я назвал "Неужели это так надо?", и, нужно ли оно вам будет или нет (это будет третье повторенье того же), я решил теперь отправить его вам. И нынче Александр Петрович [Иванов] делает другую копию, и завтра отошлю. Обе эти статьи, если печатать их, надо обозначать тем числом и годом, когда они написаны, прибавив: просмотрено тогда-то. Можно от вас, издателя, прибавить, как и почему они печатаются, если будут печататься" (т. 88).
   Статья "Неужели это так надо?" была послана Черткову 14 октября. В N 18 "Листков Свободного слова", вышедшем в начале ноября 1900 г., появилась статья "Где выход?". В заметке "От редакции" кратко излагалась история написания статьи. С таким же заявлением от редакции была издана "Свободным словом" в 1900 г. и статья "Неужели это так надо?". В декабре 1900 г. Толстой передал статью "Неужели это так надо?" в журнал "Жизнь", редактором которого был В. А. Поссе. Редакция "Жизни" хотела напечатать только отрывок из статьи, но и этот отрывок был запрещен цензурой, как о том известил Толстого Поссе в письме от 28 февраля 1901 г.
   В России статья "Где выход?" появилась впервые в издании "Обновления" в 1906 г. (было конфисковано); статья "Неужели это так надо?"--
  
   (1) Т. 54, стр. 42.
  
  
   в издании "Донская речь" (Ростов) в 1905 г. В 1917--1918 гг. статья "Где выход?" вышла в трех изданиях в Москве и Екатеринодаре. Статья "Неужели это так надо?" в 1917 г. появилась в Москве в издании "Друга и в Харькове в издании "Социалист".
   В собрания сочинений Толстого статья "Где выход?" не включалась. Статья "Неужели это так надо?" была включена в XVIII том "Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого" (изд. т-ва Сытина, под редакцией П. И. Бирюкова, М. 1913) с цензурными урезками (гл. I дана полностью, гл. II--VIII заменены точками, из заключения было дано 5 строк).
   "Воззвание" и "Корень зла" окончены не были и в настоящем издания публикуются впервые.
   Общее количество рукописного материала, относящегося к описываемым статьям, исчисляется в 464 листа разного формата, в том числе к "Воззванию" относятся 12 листов, к статье "Корень зла" -- 27 листов, к статье "Где выход?" -- 96 листов и к статье "Неужели это так надо?"--329 листов.
   Рукописи, составляющие статьи, расположены хронологически под номерами: "Воззвание"--1--2, "Корень зла"--1--2, "Где выход?"-- 1--5; "Неужели это так надо?" -- 1--19.
   Рукописи статей: "Воззвание" -- N 1, "Корень зла" -- N 1, "Где выход?"--N 1, "Неужели это так надо?"--NN 1 и 5--автографы, остальные -- рукописные копии с поправками Толстого.
   Статья "Где выход?" в рукописи N 2 имеет заглавие, проставленное М. Л. Оболенской: "О земельной собственности"; заглавие "Где выход?" дано статье автором в рукописи N 5. В рукописи N 1 в начале статьи и в конце ее автором проставлена дата: "17 мая 1897. Яс. Пол.". Рукописи NN 1--2 относятся к 1897 г., остальные к сентябрю 1900 г.
   Статья "Неужели это так надо?" в рукописи N 4 имеет заглавие, вписанное С. А. Толстой: "Воззвание к людям"; в рукописи N 6 А. П. Ивановым проставлено новое заглавие: "Где выход?", измененное Толстым на "Где корень зла?". Окончательное заглавие вписано А. П. Ивановым в рукописи N 14. В рукописи N 6 этой статьи имеются две авторские даты: "18 сентября" и "25 сен. Я. П.". В остальных рукописях даты переписчиков: в рукописи N 7 -- "25 сентября 1900 г."; N 9 -- "1 октября 1900 г."; N 10 -- "2 октября 1900 г."; N 12 -- "4 октября 1900 г."; N 14 -- "8 октября 1900 г."; N 19 -- "14 октября 1900 г.". Рукописи NN 1--4 относятся к 1898 г., остальные к сентябрю -- октябрю 1900 г.
   В настоящем издании текст "Воззвания" печатается по рукописи N 2, текст статьи "Корень зла" -- по рукописи N 1 (рукопись N 2 неполная); статьи "Где выход?" и "Неужели это так надо?" -- по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописям NN 5 и 19.
  
  
  

"ЦАРЮ И ЕГО ПОМОЩНИКАМ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Начало 1901 г. в России было ознаменовано большим подъемом революционного движения рабочего класса, оказавшего свое влияние на крестьянство и усилившего оппозиционные выступления студенчества.
   11 января 1901 г. в газетах было опубликовано правительственное сообщение Министерства народного просвещения о том, что на основании "временных правил 29 июля 1899 г." сто восемьдесят три студента Киевского университета "за учинение скопом беспорядков" отдаются в солдаты. В. И. Ленин посвятил этому событию статью "Отдача в солдаты 183-х студентов", напечатанную в N 2 "Искры" за 1901 г. В своей статье Ленин говорил о "жестокости нового наказания", его "унизительности", о том, что "это -- пощечина русскому общественному мнению, симпатии которого к студенчеству очень хорошо известны правительству". Ленин писал: "И все сознательные элементы во всех слоях народа обязаны ответить на этот вызов, если они не хотят пасть до положения безгласных, молча переносящих оскорбления рабов. А во главе этих сознательных элементов стоят передовые рабочие... Студент шел на помощь рабочему, -- рабочий должен притти на помощь студенту" (Сочинения, т. 4, стр. 391--392).
   Толстой с живейшим интересом следил за происходившими в стране событиями и по-своему откликался на них. Он написал приветственный адрес "Союзу писателей", закрытому за протест против избиения демонстрантов полицией и казаками 4 марта; сочувственное письмо князю Л. Д. Вяземскому, получившему от царя выговор и высланному из Петербурга за попытку остановить это избиение (т. 73), и обращение к "Царю и его помощникам".
   Начало работы над обращением к "Царю и его помощникам" относится к середине марта 1901 г.
   19 марта Толстой записал в Дневнике: "За это время.... (были] студенческие истории, принявшие общественный характер и заставившие меня написать обращение к царю и его помощникам и программу. Старался руководиться только желанием служить, а не личным удовлетворением. Еще не посылал. Как будет готово, пошлю" (т. 54, стр. 90).
   Первоначально отдельно от обращения Толстым была написана статья, озаглавленная сначала "Желания народа", а затем--"Чего желает прежде всего большинство русского народа". Позднее эта "программа", как назвал Толстой в Дневнике свою статью, была включена в текст самого обращения.
   Третью редакцию обращения Толстой подписал и датировал 15 марта 1901 г.
   В письме к Черткову от 20 марта Толстой уже обещал выслать ему свое "Обращение к царю и его помощникам" и статью "Чего может желать большинство русского народа" (т. 88).
   26 марта (см. письмо Толстого от этого числа В. Г. Черткову и запись в Дневнике 28 марта) была закончена переписка всех экземпляров обращения, которые затем были посланы царю, великим князьям, министрам, а также Черткову в Англию для опубликования.
   Толстой, по-видимому, ожидал ответа на свое обращение, так как 31 марта записал в Дневнике: "Из Петербурга ничего" (т. 54, стр. 94). Ответа Толстой не получил, и ни одно из предлагавшихся им в статье мероприятий правительством не было осуществлено.
   В. Г. Чертков 10 апреля (нового стиля) уведомил Толстого о получении статьи "Царю и его помощникам" и сообщал некоторые свои замечания. В следующих трех местах Чертков предлагал исключить подчеркнутые им слова: "1) отменить те особые правила, которые устанавливаются для определения отношений рабочих к нанимателям (отношения эти должны определяться общими законами); 2) разрешить устройство и ведение всякого рода частных школ, как низших, так и высших, всем людям, не лишенным прав; 3) разрешить религиозные собрания и религиозные проповеди всех исповеданий, не заключающих в себе требований противоестественных, как скопчество, убийство или самоубийством. Кроме того. А. К. Черткова предложила фразу: "Причины в том, что вследствие несчастного, случайного убийства царя, освободившего народ, совершенного небольшой группой людей, неправильно приписанного всему народу, правительство решило" -- изменить следующим образом: "Причины в том что вследствие несчастного случайного убийства царя Александра II, совершенного небольшой группой людей, ошибочно воображавших, что они этим служат "сему народу, правительство решило").
   По поручению Толстого, П. А. Буланже ответил 3 апреля согласием на предлагаемые исправления. Вскоре, с изменением указанных Чертковым мест, обращение появилось в Англии в "Листках Свободного слова" (N 20).
   В России статья Толстого в гектографических и рукописных копиях распространялась нелегально. "Напечатано сотни "Царю", -- отметил Толстой в своей Записной книжке (т. 54, стр. 244). С одного из таких списков обращение было перепечатано П. И. Бирюковым в приложении к издававшемуся им в Женеве журналу "Свободная мысль" (N 213). Здесь обращение было напечатано без изъятия тех мест, на которые указывал Чертков, и с ошибками в тексте. Вскоре обращение появилось на русском языке и в других заграничных изданиях.
   В России обращение появилось отдельным изданием в 1917 г. в книгоиздательстве "Звезда" и в книге "Лев Толстой и русские цари" (изд. "Свобода" и "Единение", М. 1918).
   В собрания сочинений Толстого обращение было включено впервые в 1911 г. в 20-ю часть двенадцатого издания. По приговору Московской судебной палаты 19 апреля 1911 г. письмо-обращение было изъято из тома.
   По поводу статьи "Чего прежде всего желает большинство русского народа" у Толстого с Чертковым происходила оживленная переписка. В письме 15 мая (нового стиля) 1901 г. Чертков настаивал на том, чтобы в "программу" было включено требование "свободы слова и печати". 7 мая Толстой отвечал: "О свободе слова не упомянуто мною наисознательнейшим образом. Замечание всех интеллигентов о том, что это необходимо включить, только еще более утверждает меня в необходимости не упоминать об этом. Все 4 пункта поймет самый серый представитель 100 миллионов. Свобода же печати не только не нужна уму, но он не поймет, зачем она, когда ему не дают книг разрешенных". И далее Толстой подробно развивал эту свою мысль (т. 88, см. также Дневник 1901 г., запись от 7 мая, т. 54, стр. 98). В следующем письме, 21 мая, Толстой писал Черткову: "Программу эту и вообще не стоит печатать по ее ничтожности и потому, что я начал обрабатывать ее и из нее очень может выйти полезная вещь" (т. 88). На основании этого письма Толстого статья не была напечатана Чертковым. Она появилась только в 1923 г. в "Биографии Л. Н. Толстого", составленной П. И. Бирюковым (т. IV, стр. 25).
   Общее количество рукописного материала, относящегося к описываемым статьям, исчисляется в 113 лл. разного формата.
   Все рукописи расположены хронологически под N.N 1--13. Рукописи NN 1, 3 и 5-- автографы, N 13 -- машинопись, остальные ---рукописные копии с поправками Толстого.
   Заглавия проставлены Толстым в следующих рукописях: N 2 -- "Обращение <русских людей> к царю и его помощникам", N 4 -- "Чего желает прежде всего большинство людей русского народа", N 5 -- "Желания народа", N 7 -- "Царю и его помощникам".
   Дата Толстого имеется в рукописи N 8 -- "15 марта 1901".
   В настоящем издании статья "Царю и его помощникам" печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописям NN N 12 и 13.
  
  

"ОТВЕТ НА ОПРЕДЕЛЕНИЕ СИНОДА ОТ 20--22 ФЕВРАЛЯ И НА ПОЛУЧЕННЫЕ МНОЮ ПО ЭТОМУ СЛУЧАЮ ПИСЬМА"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Отлучение Толстого от церкви было задумано царским правительством еще в 1880-х гг. Толчком к опубликованию отлучения послужило появление в 1899 г. романа "Воскресение", в котором Толстой разоблачил лицемерие казенной церкви и создал сатирический образ Топорова, недвусмысленно намекавший на обер-прокурора "святейшего" синода К. П. Победоносцева.
   24 февраля 1901 г. в "Церковных ведомостях при святейшем правительствующем синоде", а затем и в общей печати ("Русские ведомости", "Новое время" и др.) было опубликовано "Определение святейшего синода от 20--22 февраля 1901 г., N 557, с посланием верным чадам православные греко-российские церкви о графе Льве Толстом". Это определение, составленное Победоносцевым, было проредактировано митрополитом петербургским и ладожским Антонием и другими членами синода и одобрено Николаем II.
   В. И. Ленин в своей статье "Л. Н. Толстой", написанной в 1910 г. по случаю смерти великого писателя писал об его отлучении: "Святейший синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, жандармами во Христе, с темными инквизиторами, которые поддерживали еврейские погромы и прочие подвиги черносотенной царской шайки" (Сочинения, т. 16, стр. 296).
   Отлучение вызвало много самых разнообразных, но главным образом сочувственных, писем к Толстому. Эти письма послужили толчком к написанию "Ответа", который вчерне был готов 24 марта.
   В переписанную 26 марта копию Толстой внес дополнительные разъяснения о характере получаемых им писем и о постановлении синода, а в трех следующих копиях -- 29, 30 и, вероятно, 31 марта -- добавил новые исправления и дополнения. 30 марта он писал В. Г. Черткову: "Письма ко мне увещательные от лиц, считавших меня безбожником, вызвали меня к тому, чтобы написать ответ на постановление Синода. Эти дни писал, -- кажется, кончил" (т. 88).
   Работу над "Ответом" Толстой отмечает в Дневнике 28 и 31 марта (т. 54, стр. 93 и 94), однако окончен он был лишь 4 апреля.
   4 апреля Толстой в письме к Черткову сообщал: "Нынче кончил ответ Синоду и лицам, писавшим мне по этому случаю. Я этим более доволен, чем "Царю и его помощникам". Завтра надеюсь выслать вам" (т. 88). 9 апреля П. А. Буланже послал "Ответ Синоду" Черткову для издания.
   Редакция петербургского церковного журнала "Миссионерское обозрение", желая, в целях рекламы для увеличения подписки, напечатать "Ответ на определение Синода", 20 мая 1901 г. обратилась к Толстому с телеграммой: "Желательно убедиться, действительно ли писали вы, Лев Николаевич, ответ на постановление св. синода об отлучении вас от церкви, помеченный 4 апреля. Почитатели опасаются, не подвох ли это клерикалов или услужливых друзей". На другой день по получении этой телеграммы, 21 мая, Толстой писал Черткову: "Признаюсь, желал бы очень, чтобы они напечатали мой ответ" (т. 88). Толстой ответил редакции телеграммой 23 мая: "Ответ написан много. Жалею, не мог напечатать" (см. "Миссионерское обозрение", 1901, 6, стр. 800).
   Статья Толстого была напечатана, с пропуском (около ста строя) наиболее резких мест, в "Миссионерском обозрении" (1901, 6, стр. 806--814) и перепечатана в книге "По поводу отпадения от православной церкви графа Льва Николаевича Толстого" (сборник статей "Миссионерского обозрения", изд. В. М. Скворцова, СПб. 1901). Дальнейшая перепечатка статьи была запрещена духовной цензурой.
   Полностью "Ответ на определение Синода" был напечатан Чертковым в "Листках Свободного слова" (1901, N 22) и перепечатан рядом других заграничных издательств. В России полностью "Ответ" впервые появился в книге Андреевича "Л. Н. Толстой" (монография, изд. А. Е. Беляева, СПб. 1905, стр. 229--234). В 1906 г. статья вышла отдельной брошюрой в издательстве "Обновление". В 1911 г. "Ответ на определение Синода" был включен в 20-ю часть двенадцатого издания "Сочинений Л. Н. Толстого", выпускавшегося С. А. Толстой. По постановлению Московской судебной палаты 19 апреля 1911 г. статья в числе тридцати других была вырезана из книги.
   В 1917 г. статья появилась в четырех различных изданиях.
   Общее количество рукописного материала, относящегося к статье, исчисляется в 142 листа разного формата. Рукописи расположены хронологически под NN 1--9. Рукопись N 1 -- автограф, N 9 --машинопись, остальные -- рукописные копии с поправками Толстого.
   Заглавия проставлены Толстым в следующих рукописях: N 1 -- "Моим скрывающим свое имя корреспондентам обвинителям"; N 5-- "Ответ моим корреспондентам" (в этой рукописи зачеркнуты заглавия: "Ответ некоторым из лиц, писавших ко мне по случаю постановления обо мне Синода", "Ответ на постановление Синода 20--22 февраля", "Ответ Синоду"); N 7 -- "Ответ на постановление Синода от 20--22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма".
   Даты Толстого имеются в рукописях N 1 -- "24 марта"; N 4 -- "30 марта"; N 6 -- "I апреля. Москва"; N 8 -- "4 апреля 1901. Москва". На обложке рукописей пометки переписчика: N 2 -- "Вторая версия 26-го марта 1901 г."; N 3 -- "Третья версия 29 марта 1901 г. Москва"; N 6 -- "Пятая версия 1 апреля 1901".
   Рукописи NN 1, 4, 6 и 8 подписаны Толстым.
   В настоящем издании статья печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописи N 9. Ошибки переписчиков исправляются по автографам.
  
  

"ЕДИНСТВЕННОЕ СРЕДСТВО"

  

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   В середине апреля 1901 г., вслед за окончанием статей "Царю и его помощникам" и "Ответ на определение Синода", Толстой приступил к работе над статьей "Единственное средство", явившейся, как и первые две, откликом на события современности.
   Статью "Единственное средство" он начал в форме обращения "100-миллионного русского рабочего народа" к правящим классам (см. описание рукописей).
   В апреле Толстой заносит в Записную книжку ряд записей (см. т. 54. стр. 244, 245, 246), по содержанию близко подходящих к первым наброскам статьи "Единственное средство"; однако, начав в это время работу над статьей, Толстой вскоре ее оставил. Почти весь апрель он был болен; кроме того, писал большое письмо П. И. Бирюкову о воспитании. В Дневнике 29 апреля отмечено: "Пишу письмо о воспитания. Народную программу бросил" (т. 54, стр. 96). Можно предположить, что к этому времени были написаны лишь рукописи N.N 1--4. В дальнейшем Толстой не использовал эти рукописи, начав статью заново. В мае писатель принялся работать над статьей с большей интенсивностью (см. записи в Дневнике 7, 11 и 13 мая -- т. 54, стр. 97--98 и 100, и в Записной книжке -- там же, стр. 248--253). Статья многократно переделывается и расширяется. Рукопись N 20 датирована 1 июня; следовательно, на май месяц можно отнести пятнадцать рукописей (NN 5--19). К июню относится еще большее число рукописей (NN 20--44).
   В Дневнике и в письмах за июнь Толстой неоднократно упоминает о своей работе над статьей "Единственное средство", считая, что она уже подходит к концу. Э. Мооду 25 июня Толстой писал: "Я доканчиваю статью "Единственное средство". Очень много переделывал и, кажется, дошел до того периода, когда начинаю портить. Я весь поглощен этой работой и потому откладываю переписку" (т. 73). А 16 июля в Дневнике отмечено: "Кончил Единственное средство. Не особенно хорошо, слабо" (т. 54, стр. 104).
   18 июля Толстой отослал статью В. Г. Черткову в Англию для напечатания.
   Но и после отправки рукописи Толстой продолжал работать над добавлениями и поправками к статье. Ряд таких поправок сообщила Черткову М. Л. Толстая (Оболенская) в письме от 31 июля 1901 г.
   Статья впервые была опубликована в "Листках Свободного слова" (1901, N 24).
   Общее количество рукописного материала, относящегося к статье, исчисляется в 823 листа.
   Рукописи расположены хронологически под NN 1--53. Рукописи NN 1, 5, 30 и 52 -- автографы, остальные -- рукописные копии с поправками и вставками автора.
   В рукописи N 2 заглавие -- "Обращение русского рабочего народа к начальству"; в рукописи N 3 -- "Обращение русского рабочего народа к начальству, к полицейским, жандармам и солдатам"; в рукописи N 4 -- "Русские рабочие люди к начальству", н рукописи N б -- "Чего желает рабочий народ" (зачеркнуты: "Чего прежде всего хочет русский рабочий народ", "О чем просит рабочий народ", "Что нужно рабочему народу"); в рукописи N7 -- "Что нужно рабочему народу". Это заглавие сохраняется до рукописи X; 45 (лишь в рукописи N 23 оно вначале исправляется на "Плененным освобождение" и затем на "Кто виноват", но потом восстанавливается "Что нужно рабочему народу"). В рукописи N 45 заглавие изменяется на "Единственное средство", которое сохраняется до последней рукописи. С рукописи N 20 появляется разделение на главы. Рукописи NN 44--53 содержат окончательный вариант статьи.
   Даты Толстого и его подпись под текстом в следующих рукописях: N 14 -- "27 мая 1901. Я. П."; N 20 -- "1901. 1 июня"; N 21 -- "2 июня 1901. Я. П."; N 25 -- "6 и[юня] Я. П. 1901"; N 27 -- "8 июня 1901. Ясн. Пол."; N 33 -- "10 июня 1901"; N 34 -- "13 июня 1901. Яс. Пол."; N 48 -- "12 июля. Ясная Поляна". На обложке рукописи N 53 -- надпись рукой М. Л. Оболенской: "Черновики Единств, средства 31 июль 1901 г.".
   В настоящем издании статья печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописям.
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ В. ФОН-ПОЛЕНЦА "КРЕСТЬЯНИН"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

   Предисловие к переводу романа немецкого писателя Вильгельма фон-Поленца "Der Buttnerbauer" ("Крестьянин", 1895 г.) Толстой вчерне набросал 22 мая 1900 г. Затем он занялся другими работами и более года не возвращался к начатой статье. За это время Толстой, однако, не забывал о романе Поленца. 5 июля 1901 г., например, он говорил о нем А. Б. Гольденвейзеру ("Вблизи Толстого", I, стр. 39).
   17 июля 1901 г. Толстой вновь принялся за начатую статью и в течение июля -- августа перерабатывал ее одиннадцать раз. Последняя авторская дата -- б августа 1901 г., но и после этого Толстой еще дважды просматривал и исправлял статью.
   В последних числах октября 1901 г. статья была отправлена в "Посредник" И. И. Горбунову-Посадову. 30 октября в письме к П. А. Буланже Толстой просил прислать предисловие "раньше печатания", чтобы "сделать поправки и дополнения в именах", то есть в той части статьи, где автор высказывает свое мнение о ряде русских и английских писателей XIX в. Это место статьи Толстым было значительно изменено в корректурах.
   Роман Вильгельма фон-Поленца "Крестьянин", в переводе с немецкого В. Величкиной, с предисловием Толстого, вышел в "Посреднике" в начале 1902 г.
   В марте 1902 г. П. А. Буланже в письме к Толстому предложил во втором издании романа Поленца поставить эпиграфом к предисловию изречение Дж. Рёскина о книгопечатании, помещенное под N 93 в "Избранных мыслях Джона Рёскина" (выпуск второй, изд. "Посредник". 1902). 23 марта 1902 г. Толстой отвечал Буланже: "Эпиграфом из Ruskin'a N 93 непременно поставьте. Неужели нужно уже второе издание?" (т. 73).
   Общее количество рукописного материала, относящегося к описываемой статье, исчисляется в 170 листов разного формата. Рукописи расположены хронологически под NN 1--12.
   Рукопись N 1 -- автограф, остальные -- рукописные копии с поправками Толстого.
   Авторская дата имеется на обложке рукописи N 10 -- "11 авг. 1901", в конце же этой рукописи подпись Толстого и его дата: "б авг. 1901. Ясн. П.". На обложке рукописи N 3 -- пометка М. Л. Оболенской: "Предисловие Л. Н. Т. к роману Поленца "Der Buttnerbauer" 18 июль 1901 г.", а в рукописи N 5 ее же пометка с датой: "22 июль 1901".
   В настоящем издании предисловие печатается по тексту издания "Посредника" (М. 1902), с исправлениями по рукописям.
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К "СОЛДАТСКОЙ ПАМЯТКЕ" И "ОФИЦЕРСКОЙ ПАМЯТКЕ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Это предисловие было продиктовано Толстым во время его тяжелой болезни в Гаспре 8 февраля 1902 г. (см. П. А. Буланже, "Болезнь Л. Н. Толстого в 1901--1902 годах" -- "Минувшие годы", 1908, 9, стр. 62--6З).
   Предисловие было послано в Англию В. Г. Черткову для издания. Когда оно было получено Чертковым, обе "Памятки" были уже отпечатаны, и предисловие в издании "Свободного слова" не появилось. Оно было напечатано П. А. Буланже в статье "Болезнь Л. Н. Толстого в 1901--1902 годах" (журнал "Минувшие годы", 1908, 9, стр. 62--63), с пропуском по цензурным условиям следующих двух мест: 1) "написанных мною к Николаю II"; 2) "русскому государю на то, что он делает и что его ожидает". Полностью предисловие было напечатано П. И. Бирюковым в его "Биографии Л. Н. Толстого" (т. IV, 1923, стр. 61).
   В собрания сочинений Толстого предисловие к "Памяткам" не включалось.
   Сохранились два списка "Предисловия": первый сделан рукою М. Л. Оболенской на одном листе большого почтового формата -- первая редакция, продиктованная 8 февраля 1902 г.: второй -- рукою П. А. Буланже на двух листах формата развернутого почтового листа. В тексте и на полях -- карандашные поправки П. А. Буланже и С. Л. Толстого. Под текстом две даты рукой П. А. Буланже: "Гаспра, 8 фев. 1902 г. 9 часов "вчера" и "11 фев. 3 часа дня".
   В настоящем издании "Предисловие" печатается по второму списку.
  
  

"СОЛДАТСКАЯ ПАМЯТКА"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Содержание казенно-патриотической и монархической "Солдатской памятки", составленной генералом М. Драгомировым, давно возмущало Толстого.
   Еще 23 мая 1894 г. он писал А. Н. Дунаеву: "Надо бы, чтобы ни одно такое явление, как освящение банка митрополитом, не говоря уже о казни, памятках я других подобных вопиющих противоречиях и жестокостях, не проходили бы без протеста. Надо бы выразить этот протест ясно, как умеешь, и пускать в обращение в заграничную печать, или хоть в рукописи, чтобы они видели, что есть люди, видящие и понимающие значение того, что делается, и чтобы слабые духом укреплялись" (т. 67).
   5 января 1897 г. Толстой записал в Дневнике: "написать для народа....статью о военном сословии" (т, 53). К исполнению этого замысла Толстой приступил в 1901 г. 8 апреля 1901 г. в Дневнике записано: "Собрал материал для Памятки" (т. 54, стр. 465).
   Первые два автографа статьи, являющиеся почти самостоятельными вариантами. не датированы автором. Первая копия со второго варианта, исправленная Толстым, датирована 25 июля 1901 г. В течение июля и августа 1901 г. статья была переписана и исправлена автором двенадцать раз. Последняя копия датирована 6 августа. В Дневнике 18 августа 1901 г.
   Толстой записал: "За это время написал две памятки -- не дурно" (т. 54, стр. 108).
   Толстой не хотел распространять свои обращения к солдатам и офицерам прежде, чем им будет написано и отправлено письмо Николаю II о положении России (см. письмо к В. Г. Черткову около 12 августа 1901 г., т. 88). Он опасался, что появление его статей повредит успеху письма. Между тем В. Г. Чертков торопил с печатанием "Памяток", и в декабре Толстой отправил статью Черткову для издания, перед отправкой еще раз просмотрев ее. Последняя копия помечена переписчиком 7 декабря 1901 г.
   "Солдатская памятка" вышла в издании "Свободного слова" вместе с "Офицерской памяткой" в 1902 г. В России "Солдатская памятка" была напечатана в 1906 г. издательством "Обновление" (издание было конфисковано). В 1917--1918 гг. статья появилась в шести различных издательствах в Москве, Омске и Екатеринодаре, В собрании сочинений Толстого "Солдатская памятка" не включалась.
   Общее количество рукописного материала, относящегося к "Солдатской памятке", исчисляется в 260 листов разного формата. Рукописи расположены хронологически под NN 1--17.
   Рукописи NN 1 и 2 -- автографы, остальные -- рукописные копии с поправками Толстого (рукопись N 17 без поправок).
   В рукописи N 1 заглавие: "Ужасный обман солдат"; окончательное заглавие установлено в рукописи N 2.
   В рукописи N 5, в конце статьи, дата переписчика: "25 июля 1901 г.", исправленная Толстым на "28 июля 1901 г."; в конце рукописи N 10-- дата Толстого: "З августа". Даты переписчиков имеются на обложке рукописи N 15: "1901 г. 2 авг." (зачеркнута и исправлена Н. Л. Оболенским на "б августа") и в конце статьи в рукописи N 17: "7 декабря 1901. Гаспра".
   Рукопись N 16 -- последняя просмотренная автором; рукопись N 17-- беловая копия с нее для набора (в издании "Свободного слова").
   В настоящем издании "Солдатская памятка" печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописи N 17 и по автографам.
  
  

"ОФИЦЕРСКАЯ ПАМЯТКА"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Над "Офицерской памяткой" Толстой работал, судя по датам на обложках рукописей, с 24 июля по 17 августа 1901 г. Машинописная копия с рукописи, помеченной 17 августа, была послана для издания В. Г. Черткову в Англию. 7 декабря Толстой еще раз пересмотрел статью и внес в нее несколько поправок. Эта исправленная рукопись была также отправлена Черткову.
   "Офицерская памятка" была впервые напечатана в 1902 г. в издании "Свободного слова" (N 74). В России статья многократно переиздавалась нелегально, а в 1906 г. появилась в издании "Обновления" в Петербурге.
   В 1917 г. статья была перепечатана в Москве издательством; "Призыв". В собрания сочинений Толстого статья не включалась.
   Общее количество рукописного материала, относящегося к "Офицерской памятке", исчисляется в 169 листов разного формата. Рукописи расположены хронологически под NN 1--10.
   Рукопись N 1 -- автограф, остальные -- рукописные копии с поправками Толстого.
   Рукопись N 1 -- первоначальный набросок статьи; рукописи NN 2--8 -- неполные копии или разрозненные листы утраченных рукописей: рукописи NN 9 и 10 -- полные копии статьи в последней редакции.
   Заглавие "Офицерская памятка" вписано в рукописи N 1.
   На обложках рукописей даты переписчиков: N 1 -- "24 июль 1901 т."; N 8 -- "2 авг. 1901"; N 9 -- "12 августа"; N 10 -- "17 авг.". В рукописи N 3 в конце статьи дата М. Л. Оболенской, вероятно списанная с утраченного оригинала: "5 августа 1901 г.".
   В конце рукописи N 10 -- подпись Толстого и дата: "1901. 7 дек. Гаспра".
   В настоящем издании "Офицерская памятка" печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописи N 10 и во автографам.
  
  

"О ВЕРОТЕРПИМОСТИ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Поводом к написанию статьи "О веротерпимости" послужила речь орловского губернского предводителя дворянства М. А. Стаховича, произнесенная им на миссионерском съезде в сентябре 1901 г. в г. Орле.
   13 октября 1901 г. М. Л. Оболенская писала М. А. Шмидт о впечатлении, которое, произвела речь Стаховича на Толстого: "Папа говорит, что на него эта речь производит впечатление, что человек доказывает и бьется доказать, что дурно откусывать у людей носы или ослеплять своих братьев. Это так несомненно, что и доказывать этого нельзя".
   24 октября 1901 г. Толстой отметил в Дневнике: "Еще надо написать... о праве иметь отношение с богом, по случаю речи Стаховича" (т. 54. стр. 113). О том же записал он и 29 ноября (т. 54, стр. 114). В Записной книжке около того же времени записано: "Надо написать о вопросе веротерпимости, развязав его. Нет никакой свободы совести, веротерпимости, есть преступники, деспоты мысли, нападающие на людей" (т. 54, стр. 259).
   На эту же тему Толстой 6 ноября писал В. Г. Черткову (т. 88) и 7 ноября Д. А. Хилкову (т. 73).
   Возможно, к началу ноября относится и первый набросок статьи о свободе совести. Толстой остался им не удовлетворен и не отдал его в переписку. Новый вариант статьи был написан 10 декабря. С этого времени Толстой непрерывно работал над своей статьей. 18 декабря он уже поставил дату на последнем листе. что означало окончание статьи. Но работа над статьей продолжалась. 23 декабря Толстой под вновь написанным заключением поставил свои инициалы; на следующий день, 24 декабря, опять подписал статью, но работа продолжалась и в следующие два дня.
   26 декабря, подводя итог своей жизни за месяц, Толстой записал в Дневнике: "Дней 10 писал о веротерпимости, и надоело. Слишком неважно" (т. 54, стр. 116). 27 и 28 декабря появились еще две рукописи статьи, также подписанные и датированные автором. 28 декабря основная работа над статьей была закончена. 1 января 1902 г. Толстой отметил в Записной книжке: "Поправил о веротерпимости" (т. 54, стр. 264). Эти исправления были внесены в последнюю рукопись статьи, датированную 28 декабря. Затем рукопись была отправлена В. Г. Черткову для издания.
   Статья появилась в 1902 г. в издании "Свободного слова" (N 72). В начале февраля 1902 г., когда статья была отпечатана, Толстой, несмотря на то, что был тяжело болен, продиктовал П. А. Буланже несколько вставок в III, IV и V главы статьи. Добавления эти были напечатаны В. Г. Чертковым на стр. 13--16 брошюры, под названием "Поправки и дополнения". Во втором издании статьи, выпущенном "Свободным словом" в том же году, эти вставки и исправления были введены в текст статьи.
   В России статья "О веротерпимости" появилась впервые в издании "Всемирного вестника" в 1906 г., затем в 19-й части двенадцатого издания "Сочинений Л. Н. Толстого" в 1911 г.
   В 1917 г. статья была перепечатана отдельной брошюрой в двух изданиях: "Звезды" и "Посредника".
   Общее количество рукописного материала, относящегося к статье "О веротерпимости", исчисляется в 206 листов разного формата. Рукописи расположены хронологически под NN 1--20.
   Рукописи NN 1 и 2 -- автографы, остальные -- рукописные копии с поправками Толстого.
   В рукописи N 2 статья озаглавлена М. Л. Оболенской: "О свободе совести": в рукописи N 6 Толстой изменял заглавие: "О свободе", "Возможна ли веротерпимость?", "О свободе совести". Окончательное название статьи и разделение на главы дано Толстым в рукописи N 20.
   В начале рукописи N 2 дата Толстого: "10 дек. 1901 г."; в рукописи N 6 подпись и дата Толстого: "Гаспра 1901. 18 дек."; N 16 -- подпись и дата: "24 дек. 1901. Гаспра"; N 19--подпись и дата: "1901. 27 дек. Гаспра"; N 20 -- дата: "25 дек. 1901".
   На обложках рукописей даты переписчиков; N 8 -- "20 дек. 1901"; N 9 -- "21 дек. 1901"; N 10 -- "22 дек. 1901"; N 15 -- "23 дек. 1901"; N 18 -- "26 дек. 1901"; N 20 -- "25 дек. 1901" (обложка приложена к данной рукописи, очевидно, ошибочно).
   Рукопись N 20 -- последняя полная копия всей статьи с поправками Толстого, посланная Черткову для издания.
   В настоящем издании статья "О веротерпимости" печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописи N 20 и по автографам. Добавления и исправления в главах III, IV и V, сделанные после отправки рукописи, печатаются по списку П. А. Буланже из архива В. Г. Черткова.
  
  

"К ДУХОВЕНСТВУ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Впервые название статьи "К духовенству" записано Толстым в "Календарном блокноте" 23 февраля 1902 г. в числе намеченных им шести тем (т. 54, стр. 299). В Записной книжке 21 марта 1902 г., перечисляя работы, которые ему "предстоят", Толстой в числе четырех таких работ называет и статью "К духовенству" (там же, стр. 272). 24 марта имеется одна запись к этой статье (там же, стр. 273).
   В письме к брату Сергею Николаевичу 29 июня 1902 г., перечисляя начатые и задуманные работы, Толстой назвал и "Обращение к духовенству". 30 июля Толстой писал ему же: "К духовенству хочется написать. Пускай не поймут, но мне хочется показать людям тот ужасный вред, который они делают людям" (т. 73).
   20 сентября в "Настольном календаре на 1902 год" имеется запись: "Хочу начать "К духовенству" (т. 54, стр. 317). 23 сентября статья была начата, что и было отмечено и в "Настольном календаре", и в Дневнике (там же, стр. 317 и 139).
   С 25 сентября по 19 октября в "Настольном календаре" и Дневнике Толстого почти ежедневно отмечается работа над статьей "К духовенству" (т. 54, стр. 143--145, 317--320). 19 октября Толстой записал: "Писал порядочно. Начерно кончил "К духовенству".
   22 октября Толстой, несмотря на свою болезнь, закончил переработку статьи, что и отметил в "Настольном календаре". С 23 октября была начата третья переработка статьи, как это видно из почти ежедневных записей Толстого в "Настольном календаре" (т. 54, стр. 322) и в Дневнике (там же, стр. 145). 31 октября записи о переделке статьи "К духовенству" прекращаются; Толстой перешел к работе над легендой "Разрушение ада и восстановление его", которая, как писал он В. Г. Черткову около 8 ноября (т. 88), должна была "служить иллюстрацией" статьи "К духовенству". Об окончании статьи "К духовенству" Толстой в тот же день писал своей дочери Татьяне Львовне, П. И. Бирюкову, А. Шкарвану и Е Е. Лазареву (т. 73).
   Статья была послана Черткову в Англию для издания около 8 ноября 1902 г.
   Чертков в письме от 6 декабря (нового стиля) предложил Толстому три незначительные изменения текста. 3 декабря (старого стиля) Толстой ответил, что он "безусловно согласен" с двумя из предложенных изменений, которые и были внесены Чертковым в текст статьи (см. т. 88).
   Отправив статью в печать, Толстой продолжал работать над нею. 8 декабря ночью он написал вставку к статье (т. 54, стр. 327). Другую вставку он продиктовал 12 декабря (там же, стр. 328). Сохранились вставки, переписанные окружавшими Толстого лицами 10, 13 и 25 декабря (там же, стр. 336--339). 16 декабря Толстой, по записи М. Л. Оболенской, в настольном календаре, вносил в статью "К духовенству" "продиктованные в дни болезни вставки" (там же, стр. 329). 17 декабря Черткову была послана телеграмма с извещением об отправке изменений к статье. Сами изменения были посланы, вероятно, немного позднее, как это видно из письма М. Л. Оболенской к Черткову от 19 декабря.
   В 1903г. статья Толстого была опубликована в издательстве "Свободное слово" под названием "Обращение к духовенству". Между тем единственное заглавие статьи, написанное рукой автора на первом листе первого автографа, -- "К духовенству". В настоящем издании дается это название статьи, обозначенное в автографе и употреблявшееся Толстым почти во всех записях Дневника и письмах.
   В 1903 г. статья была перепечатана издательством Гуго Штейница в Берлине. В России статья под заглавием "Обращение к духовенству" была в 1906 г. перепечатана с издания "Свободного слова" книгоиздательством "Обновление". В 1918 г. под тем же заглавием статья появилась в Москве в двух изданиях: "Звезды" и (совместно) "Посредника" и "Свободной жизни".
   В собрания сочинений Толстого статья "К духовенству" до сих пор не включалась.
   Общее количество рукописного материала, относящегося к статье "К духовенству", исчисляется в 525 листов разного формата. Рукописи расположены хронологически под NN 1--38.
   Рукописи NN 1 и 26 -- автографы, остальные -- рукописные копии о поправками Толстого.
   Рукопись N 1 -- первоначальный набросок статьи: рукописи NN 2--25 и 27--34 -- неполные копии статьи или собрание разрозненных листов; рукописи NN 35--37 -- полные копии статьи в последней редакции; N 38 -- поправки и вставки, продиктованные Толстым.
   Рукопись N 1 озаглавлена автором "К духовенству". Ни в одной из других рукописей заглавия нет.
   Даты Толстого проставлены в рукописях: N 28 -- "18 окт. 1902. Я. П."; N 30 -- "28 окт. 1902"; N 35 -- "1 ноября 1902 г. Ясная Поляна".
   В настоящем издании статья "К духовенству" печатается по тексту издания "Свободного слова", с исправлениями по рукописи N 37 и по автографам. Дополнения исправляются по рукописи N 38.
  
  

"ДВЕ РАЗЛИЧНЫЕ ВЕРСИИ ИСТОРИИ УЛЬЯ С ЛУБОЧНОЙ КРЫШКОЙ"

  

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
  
   Точных данных, определяющих дату написания "Истории улья" нет. Первый раз об этой своей работе Толстой упомянул 30 ноября 1888 г., когда на отдельном листке, в числе других задуманных художественных сюжетов ("Фальшивый купон", "Крейцерова соната", комедия "Исхитрилась" и др.), отметил "Историю улья" (см. т. 50, стр. 199). Вероятно, вскоре после этого Толстой и написал басню об улье и среди других черновиков передал ее В. Г. Черткову. 12 октября 1894 г. к Толстому обратился Н. И. Стороженко с просьбой дать хоть "отрывок" из его последних беллетристических произведений в сборник "Ежегодник общества любителей российской словесности" (под новым заглавием "Почин"). 20 октября Толстой ответил Стороженко: "Вчера нашел отрывок, который может быть вам пригодится", а 21 октября 1894 г. он писал Черткову: "У меня просят в сборник отрывок. Я перечел в ваших бумагах отрывок "Историю улья". Я может быть кончил бы его, а если нет, то так отдайте мне. Перепишите и пришлите мне пожалуйста" (т. 87, стр. 300).
   Исполняя просьбу Толстого, Чертков прислал при письме от 29 октября список "Истории улья". Список этот сохранился, но на нем никаких следов правки Толстого. Однако позднее Толстой продолжил работу над "Историей улья". На обороте листа с текстом статьи "Рабство нашего времени" начато и затем на отдельных листах окончено продолжение "Двух различных версий истории улья". Поскольку известно, что над "Рабством нашего времени" Толстой работал в 1900 году, автограф с окончанием "Истории улья" (рук. .N 4) датируется этим годом.
   "Две различные версии истории улья" были напечатаны в издании: Л. Н. Толстой, "Посмертные художественные произведения", под редакцией В. Г. Черткова. Авторизованное издание, том II, изд. "Свободное слово" В. и А. Чертковых, Berlin 1912, стр. 161--168.
   В вышедшем тогда же издании "Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого, под редакцией В. Черткова", М. 1912, т. III, стр. 195--200, "Две различные версии" напечатаны с цензурными пропусками: от слов: "Вылетев из улья" до слов: "Так же усердно работали"; от слов: "Расходились нынче" до слов: "В конце мая" и фразы в последнем абзаце; "Трутни же... заготовленное рабочими". С этими пропусками печатался текст и во всех последующих русских изданиях -- вплоть до "Полного собрания художественных произведений" Л. Толстого, изданных Ленинградским отделением Государственного издательства.
   Кроме того, в тексте "Двух различных версий", напечатанном в указанных двух изданиях 1912 г., были допущены ошибки, явившиеся результатом неверного чтения рукописи: 1) запись пчелы ("Расходились нынче.... мешают работать") напечатана после слов: "Так, в одном дневнике пчелы за это время записано следующее"), 2) после слов: "писала одна пчела в своих записках" в скобках напечатано: ("4-ая тетрадь, стр. 5"); 3) последний абзац заключен в кавычки -- как запись пчелы. На самом деле указание в скобках (4-ая тетрадь, стр. 5) было сделано Толстым для переписчика и означало, что запись пчелы, начинающаяся словами: "Расходились нынче", должна быть перенесена сюда; тем самым фраза: "Так, в одном дневнике пчелы за это время записано следующее" должна быть опущена. Что касается последнего абзаца, никаких кавычек в рукописи нет.
   В настоящем издании текст печатается по автографам и копии.
   Проверка по рукописи привела еще к некоторым мелким текстовым исправлениям:
   1) Стр. 322, строка 2: "простая пчела" (в изданиях 1912 г. -- "простые пчелы");
   2) Стр. 322, строка 18: "цензоры" (в изд. 1912 г. "цензор");
   3) Стр. 323, строка 14: "облепляя" и "подкрепляя" (в изд. 1912г. -- "облепляли" и "подкрепляли");
   4) Стр. 324, строка 2: "наслаждение трудом" (в изд. 1912 г. -- "труда");
   5) Стр. 324, строка 5: "много и так богато" (в изд. 1912 г. нет "и");
   6) Стр. 324, строка 12: "трубя" (в изд. 1912 г. -- "трубить").
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   К "Двум различным версиям" относятся следующий рукописный материал:
   1) Автограф -- 3 л. Первоначальное название -- "История одного улья"; к этому названию прибавлено: "от троицына дня (святая была поздняя) и до рожества богородицы": потом слово "одного" вычеркнуто, а после слова "улья" вписано: "с лубочной крышкой 3-го с края от калитки". Автограф прерывается на середине фразы: "Пока шли прения по этому вопросу..."
   2) Копия с предыдущего автографа (рукой переписчика А. П. Иванова), с поправками Толстого. 6 листов линованной бумаги, сшитых тетрадкой. Название переделано рукой Толстого: (Две различные версии истории улья с лубочной крышкой".
   3) Машинописный список с первого автографа, без авторских Поправок (из архива В. Г. Черткова).
   4) Автограф -- 3 л., продолжение первого автографа. На обороте первого листа верхняя половина занята продолжением текста статьи "Рабство нашего времени". Начало: "Так же усердно работали". Конец: "и опять радости жизни".
  
  

"ОБРАЩЕНИЕ К КИТАЙСКОМУ НАРОДУ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ОПИСАНИЕ РУКОПИ СЕЙ

   Японо-китайская война 1894--1895 гг. закончилась поражением Китая. По Симоносекскому договору Япония заняла Ляодунский полуостров, остров Тайван (Формозу), Пескадорские острова и получила 200 миллионов таэлей контрибуции. Капиталистические государства, в целях овладения китайским рынком, приступили к разделу Китая.
   В июне 1900 г. в Китае вспыхнуло национально-освободительное "боксерское восстание", жестоко подавленное войсками европейских держав и Японии. Толстой мучительно переживал варварскую расправу империалистических государств над мирным и почти безоружным китайским народом. В статье "Не убий" (датирована 8 августа 1900 г.) он с возмущением писал об "ужасной по своей несправедливости, жестокости и несообразности с проектом мира, китайской бойне" (см. стр. 200). Со всей резкостью отозвался Толстой об этой войне в письмах к Л. Ф. Анненковой от 2 августа 1900 г. (т. 72, стр. 428) и В. Г. Черткову от 29--30 сентября 1900 г. (т. 88
   В упомянутом письме к Черткову Толстой сообщал о своем замысле написать "Послание к китайцам", а в Дневнике 30 октября отметил: "Начал утром писать послание китайцам. Мало и плохо написал начало" (т. 54, стр. 53).
   Дальнейших записей о работе над "посланием к китайцам" в Дневнике нет. Первый автограф "послания" не сохранился. Судя по копии, он был озаглавлен: "Послание участников Всемирного братства к китайскому народу". Рукопись была переделана трижды. Ни одна из этих рукописей не была закончена.
   В феврале 1901 г. замысел "послания к китайцам" был окончательно оставлен (см т. 54, стр. 90).
   Общее количество рукописного материала, относящегося к обращению "К китайскому народу", исчисляется в 9 лл., расположенных в трех рукописях.
   Все рукописи -- копии. Первоначальный автограф не сохранился.
   В рукописи N 1 первоначальный текст, являющийся копией с автографа, зачеркнут и между строк написан новый, под заглавием: "Христиане китайскому народу".
   В рукописи N 2 Толстым вычеркнуто начало и написано новое, озаглавленное "Китайскому народу".
   В рукописи N 3 сделана полная копия с рукописи N 1, затем часть .текста исправлена, а часть вычеркнута и заменена новым.
   Публикуемые в настоящем издании четыре обращения "К китайскому народу" печатаются: N 1 --по первоначальному тексту рукописи N 1; N 2 -- по новому тексту рукописи N 1; N 3 -- по новому тексту рукописи -- N 2; N 4 -- по новому исправленному тексту рукописи N 3.
   Все рукописи печатаются впервые.
  
  

КОНСПЕКТ "ВОСПОМИНАНИЙ"

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Темы, намеченные в этом "Конспекте", продиктованной С. Л. Толстому, в большинстве своем получили развитие в "Воспоминаниях" и вставках и "Биографию Л. Н. Толстого", составленную П. И. Бирюковым. В этих случаях они не комментируются.
   Стр. 343, строка 6. Стихи. -- Известно детское стихотворение Толстого "Милой тетеньке", написанное в 1840 г. и посвященное Т. А. Ергольской (см. т. 1).
   Стр. 343, строка 11. Заяц.--Эта тема, отсутствующая в списке С. Л. Толстого, быть может также связана с переездом семьи Толстых в Москву.
   В последней главе "Воспоминаний", где рассказывается об этом переезде, Толстой упоминает о лисице, которую они видели во время путешествия.
   Стр. 343, строка 17. Смерть. -- Смерть отца Толстого.
   Стр. 343, строка 18. Омсидание встречи. -- С умершим отцом. См. запись П. И. Бирюкова, стр. 402.
   Стр. 343, строка 20. Ожидание встречи. -- Этот пункт, буквально совпадающий с пунктом 17, невидимому, относится к ожиданию встречи Николая I, приезжавшего в Москву в 1839 г. на закладку храма Христа Спасителя. В неопубликованных "Яснополянских записках" Д. П. Маковицкого 17 июля 1906 г. записано воспоминание Толстого об этом эпизоде, который он ошибочно отнес к 1840 г.
   Об этом же эпизоде Толстой упоминает в черновой редакции "Отрочества" (т. 2, стр. 285).
   Стр. 343, строка 29. Разделение.... на две части. -- Толстой имеет в виду отъезд младших детей Толстых с Т. А. Ергольской после смерти бабушки в деревню, тогда как старшие его братья остались в Москве с А. И. Остен-Сакен.
  
  

"ВОСПОМИНАНИЯ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
  
   В 1901 г. парижский издатель Сток предпринял издание Полного собрания сочинений Толстого на французском языке и просил жившего тогда в Швейцарии П. II. Бирюкова взять на себя наблюдение за изданием и написать для него биографию Толстого. Бирюков принял предложение и, предварительно заручившись разрешением С. А. Толстой, обратился к Толстому. В письме от 2 декабря 1901 г. Толстой не только дал это разрешение, но и обещал отвечать на вопросы Бирюкова, связанные с писанием биографии (см. т. 73).
   Бирюков, как это видно из его писем, просил Толстого только сообщить ему некоторые сведения по "темным" вопросам его биографии и рассказать своей дочери Марии Львовне "какой-нибудь интересный эпизод" из его детской жизни. Но Толстой писал Бирюкову из Гаспры 19 мая 1902 г.: "Сначала я думал, что не буду в состоянии помочь вам в моей биографии, несмотря на всё мое желание сделать это. Боялся неискренности, свойственной всякой автобиографии, но теперь я как будто нашел форму, в которой могу исполнить ваше желание, указав на -главный характер следовавших один за другим периодов моей жизни в детстве, юности и возмужалости. Если и как только справлюсь, что буду в состоянии писать, непременно посвящу на это несколько часов и постараюсь сделать это" (т. 73).
   Однако 20 августа он сообщил Бирюкову: "Боюсь, что я напрасно обнадежил вас обещанием писать свои воспоминания. Я попробовал думать об этом и увидал, какая страшная трудность избежать Харибды самовосхваления (посредством умолчания всего дурного) и Сциллы цинической откровенности о всей мерзости своей жизни. Написать всю свою гадость, глупость, порочность, подлость--совсем правдиво--правдивее даже, чем Руссо,--это будет соблазнительная книга или статья. Люди скажут: вот человек, которого многие высоко ставят, а он вон какой был негодяй, так уж нам-то, простым людям, и бог велел... Я пишу, что боюсь ложного обещания воспоминаний. Я точно боюсь, но это не значит, что отказываюсь. Я постараюсь, когда будет больше сил и времени. У меня есть план избежать трудностей, о которых я говорил, тем, чтобы только намекнуть на хорошие и дурные периоды" (т. 73).
   5 декабря 1902 г. Толстой заболел гриппом в тяжелой форме. Лежа в постели, он иногда диктовал поправки к начатым произведениям и слушал чтение вслух. 13 декабря ему прочий несколько глав из "Записок революционера" П. А. Кропоткина. Эта книга, которую Толстой в письме к В. Г. Черткову от 11 января 1903 г. назвал "прекрасной", напомнила ему о задуманных воспоминаниях. 14 декабря 1902 г. в "Настольном календаре на 1902 год" записано рукой М. Л. Оболенской: "Ночью записал пункты для биографии" (т. 54, стр. 329). Пришедший в Ясную Поляну на другой день после этого, 15 декабря 1902 г., X. Н. Абрикосов писал А. Шкарвану: "Эту ночь он [Толстой] все вспоминал свое детство и продиктовал около 20 пунктов Софье Андреевне из своих воспоминаний" (П. И. Бирюков, "Биография Л. Н. Толстого", т. IV, 1923, стр. 73).
   Конспект воспоминаний (продиктован он был Толстым не С. А. Толстой, а сыну, С. Л. Толстому) сохранился и печатается в настоящем издании но копии П. И. Бирюкова. Одни из записанных в конспекте фактов были рассказаны Толстым в начатых им вскоре "Воспоминаниях", другие кратко были разъяснены им в устных рассказах, записанных П. И. Бирюковым, некоторые же так и остались нераскрытыми.
   Толстой принялся за свои воспоминания лишь во второй половине января 1903 г. 11 января 1903 г. он писал Черткову: "За время болезни хорошо думается, одно нехорошо, что невольно представляются нам новые завлекательные работы, а надо не забывать, что года и болезнь ведут к близкой смерти. Особенно занимали меня в эту болезнь (этому и содействовало чтение прекрасных записок Кропоткина) воспоминания для автобиографических заметок, обещанных Поше; особенно радостны детские и особенно мучительны безумные годы скверной жизни молодости. Хотелось бы всё рассказать" (т. 88).
   Начало писания или, правильнее сказать, диктовки "Воспоминаний" относится, по-видимому, к концу января 1903 г. В Дневнике Толстого 5 февраля 1903 г. записано: "Месяц не писал... За это время больше всего был занят своими воспоминаниями. Понемногу подвигаюсь. Но до сих пор -- нехорошо". Далее 12 февраля: "В воспоминаниях немного подвинулся" (т. 54, стр. 154 и 155).
   В этот первый период работы над "Воспоминаниями" была продиктована или написана большая часть их. Были продиктованы М. Л. Оболенской введение и главы I и II (о матери и деде); написаны собственноручно конец главы II (о жизни матери), глава III (об отце), большая часть главы IV (о бабушке), из которой только рассказ о слепом сказочнике Льве Степановиче был продиктован М. Л. Оболенской, первая половина главы V (о тетушке А.И. Остен-Сакен), вторая половина которой была продиктована М. Л. Оболенской, глава VI (о Т. А. Ергольской).
   Это начало воспоминаний Толстой отдал 17 февраля 1903. г. дочери М. Л. Оболенской для передачи Бирюкову.
   Получив копию "Воспоминаний", Бирюков включил их по главам в соответствующие места первого тома своей "Биографии Л. Н. Толстого" и в апреле 1903 г. переслал Толстому первые главы своей книги.
   В письме к Толстому 2 июня (нового стиля) 1903 г. Бирюков задал семь вопросов, относящихся к "Воспоминаниям". 3 июня 1903 г. Толстой отвечал Бирюкову. "Начинаю ответы на ваши вопросы. На первый вопрос: прочел ли я и одобрил ли, Таня [Т. Л. Сухотина] вам отвечает совершенно верно. При этом считаю нужным вам заметить, что общее мое впечатление то, что вы очень хорошо пользуетесь моими записками, но что я избегаю вникать в подробности, так как такое вникание может завлечь меня в работу исправления, которой я не хочу, так что предоставляю всё вам, присовокупляя только то, что в своей биографии, цитируя места из моих записок, прибавить: из доставленных мне и отданных в мое распоряжение черновых неисправленных записок.
   Теперь я занят другим и записок не продолжаю. если буду жив, то когда возьмусь за них, что может быть очень скоро, очень много подвинусь.
   1-й вопрос: пользоваться моими записками можете, сколько хотите;
   2-й вопрос: продолжать намереваюсь, но едва ли кончу не только в год, но в два дли три, следовательно, едва ли кончу до смерти.
   3-й: Издавать отдельно при жизни не буду.
   4) Дожидаться вам меня нельзя, если работа приурочена к полному, собранию.
   5, 6, 7) Ваша работа мне не помешает, а скорее поможет" (т. 74).
   Под впечатлением письма Бирюкова Толстой опять принялся было за свои воспоминания. 4 июня 1903 г. он записывает в Дневнике; "Нынче сел за работу: хотел продолжать воспоминания, но не мог: не берет" (т. 54, стр. 177).
   Вероятно, в этот период работы Толстым было написано начало главы VI (правильнее -- VII -- см. описание рукописи N 5) -- о гувернере Ф. И. Рёсселе, Дунечке Темяшевой и ее отце (рукопись N 5, л. 75). После этого в работе над "Воспоминаниями" следует перерыв до 19 декабря, когда Толстой отметил в Дневнике: "Немного написал воспоминания, но, к сожалению, не продолжал. Нет охоты" (т. 54, стр. 200).
   В этот раз было, невидимому, написано окончание главы VI (правильнее -- VII; -- о Дунечке Темяшевой и о покупке отцом Толстого имения Пирогово (см. рукопись N 6, лл. 96--97). Следующие даты писания "Воспоминаний" -- 29 января и 8 февраля 1904 г. Даты эти не указаны в Дневнике Толстого, но они проставлены на обложках черновых рукописей. В этот раз, по-видимому, было написано начало главы VII (правильнее --VIII) -- о слугах в яснополянском доме.
   В конце марта 1904 г. Бирюков послал Толстому законченный им вчерне первый том "Биографии". Извещая об этом Толстого в письме 9 апреля (нового стиля), Бирюков вместе с тем задавал ему ряд вопросов о событиях его жизни в молодости.
   4 и 5 июня 1904 г. Толстой отметил в Дневнике свои неудачные попытки продолжать "Воспоминания" (см. т. 55, стр. 44--45).
   По сохранившимся рукописям к этому периоду работы может быть отвесен только самый конец главы VII (правильнее -- VIII) в том виде, в каком она была в то время (рассказ о кучере Николае Филипповиче), и, возможно, дальнейшее замечание: "Обрываю начатое описание слуг по порядку. Это показалось мне скучно и не выходит. Буду описывать свою жизнь, вспоминая, сколько могу, назад", а также последующее указание: "Сюда следуют мои первые воспоминания, напечатанные в 12 томе 10-то изд., стр. 447".
   13 июня 1904 г. в Дневнике записано: "Вчера поправлял Пошину биографию. Кое-что вписывал. Плохо" (т, 55, стр. 50).
   Автографы этих вставок и исправлений сохранились, хотя и неполностью. Всего Толстым в главах I--V (до описания отъезда Толстого на Кавказ) было сделано три вставки на отдельных листах и внесены различвые дополнения и исправления на двадцати восьми листах текста. В главе VII ("Кавказ") сделаны исправления в первых трех абзацах, к ним же добавлены две вставки на отдельных листах и далее внесены исправления еще в один абзац.
   Толстой писал 10 июня 1904 г. Бирюкову: "Всё приступаю к работе; над воспоминаниями и вашей биографией, которой прочел только малую часть (делаю отметки), но всё не могу вполне отдаться этой работе. А не хочется ее делать кое-как" (т. 75).
   И позднее мысль о продолжении "Воспоминаний" не покидала Толстого. 17 августа 1904 г. он записывает в Дневнике: "Сейчас думал о том, что решительно надо оставить мысль отделывать свои сочинения. А надо писать то, что уясняется в голове, как сложилось по разным отделам... Воспоминания непременно надо записывать, как вспомнится: какие времена, состояния, чувства живо вспомнятся и покажутся стоящими записи. Это очень бы было хорошо. Не знаю, удастся ли" (т. 55., стр. 76).
   24 ноября 1904 г., перечислив в Дневнике "три вещи"-- "самое необходимое", что "надо писать", Толстой прибавляет: "Если будет время и силы по вечерам, то воспоминания без порядка, а как придется. Очень стал живо вспоминать. Не знаю, удастся ли живо выразить" (т. 55, стр. 103).
   В конце декабря 1904 г. Бирюков, получивший разрешение вернуться в Россию, приехал в Ясную Поляну. В беседах с Толстым он расспрашивал его о разных событиях его жизни. Толстой охотно отвечал ему. Эти беседы вновь привлекли внимание Толстого к "Воспоминаниям", о чем свидетельствуют записи 29 и 30 декабря 1904 г. в "Ежедневнике" С. А. Толстой и 31 декабря в Дневнике Толстого.
   В этот период работы, судя по сохранившимся рукописям, было написано окончание главы VII (правильнее -- VIII) -- о яснополянских слугах, камердинерах отца Толстого, и картина обеда в Ясной Поляне при жизни отца (см. рукопись N 7). Написанное не удовлетворило Толстого и на последней странице сбоку он приписал: "Всё скверно". Тогда же, вероятно, была начата новая глава -- "Братья". В первый день работы было написано только самое начало этой главы, занимающее полторы строки: "Начну с младших. Митинька одним годом старше меня".
   На другой день, получив копию. Толстой после этих слов отметил: "Нет еще. Не могу перейти к братьям. Надо упомянуть о буфетчике Василье Трубецком" и написал воспоминания о буфетчике Василии Трубецком и о дворовых ряженых. Возвратившись затем к начатому рассказу о братьях. Толстей записал воспоминания о брате Дмитрии.
   Следующий период работы над "Воспоминаниями" относится н 1905 г. 1 февраля 1905 г. Толстой записал в Дневнике: "Два дня писал понемногу воспоминания" (т. 55, стр. 122). В этот период была написана глава VIII (правильнее -- IX), содержащая окончание воспоминаний о брате Дмитрии, и новые главы: "Фанфаронова гора" и "Брат Сережа" (см. рукопись N 8). Возможно, что последние страницы этих глав были написаны в первых числах марта 1905 г. (хотя в Дневнике Толстого это и не отмечено), так как в "Яснополянских записках" Д. П. Маковицкого 9 марта 1905г. записано, что накануне, то есть 8 марта, М. Л. Оболенская переписывала те главы "Воспоминаний", где говорится о братьях (Д. П. Маковицкий, "Яснополянские записки", вып. 1, изд. "Задруга", М. 1922, стр. 82).
   Вероятно, к марту 1905 г. должна быть отнесена в пометка Толстого в Записной книжке: "Писать каждый день хоть страницу воспоминаний" (т. 55, стр. 302). Намерение это, однако, не было выполнено. В неопубликованной части "Яснополянских записок" Д. П. Маковицкого 11 апреля 1905 г. записано, что на вопрос своего сына Льва Львовича, пишет ли он воспоминания, Лев Николаевич ответил: "Давно не писал. Надо настроение, а то выходит слабо. Писал о братьях, хотел их изобразить. Начал с Дмитрия, хронологически... О некоторых липах прислуги.. - Но не в состоянии был так продолжать. Надо выбирать отдельные сцены,. описывать самые яркие эпизоды".
   Вскоре после этого разговора, 17 апреля 1905 г., перечисляя в письме к Черткову начатые работы, Толстой называет и воспоминания, "которые только начал" (см. т. 88).
   15 июля 1905 г. Д. П. Маковицкий записал в своем дневнике: "Лев Николаевич... начал поправлять "Биографию" Бирюкова и продолжать свои воспоминания". 16 июля: "Вечером с десяти до половины двенадцатого Лев Николаевич диктовал воспоминания о своей жизни на Кавказе".
   В записях Д. П. Маковипкого явная ошибка. Воспоминаний Толстого о жизни на Кавказе нет. Ясно, что речь идет здесь о воспоминаниях, кончающихся поступлением в университет в 1844 г. Эти частью продиктованные Толстым, частью записанные и его слов воспоминания (начинающиеся словами: "События в детской деревенской жизни были следующие"), переписанные на машинке и занимающие всего шесть страниц, сохранились (см. описание рукописей NN 9--11). Написаны они очень отрывочно и конспективно.
   Несомненно, что в этот же свой приезд в Ясную Поляну П. И. Бирюков расспрашивал Толстого о некоторых эпизодах из его жизни, обозначенных в конспекте воспоминаний, продиктованном в 1902 г. Услышанное от Толстого по поводу елки у Шиповых, Асташевского сада, голодного 1840 г., смерти А. И. Остен-Сакен Бирюков впоследствии напечатал в первом томе своей "Биографии Л. Н, Толстого" (стр. 100--101, 112--114).
   Бирюков вскоре опять уехал за границу. 18 октября 1905 г. Толстой писал ему: "Я до сих пор еще не трогал ни воспоминаний, ни вашу биографию. Всё другие занятия, а ужасно хочется теперь, осенью. Пришлите мне, пожалуйста, то, что я нового диктовал. А то, если возьмусь, то боюсь повторяться" (т. 76). Бирюков послал копию продиктованных Толстым упоминаний 30 ноября 1905 г.
   Вскоре Толстой приступил к продолжению "Воспоминаний". 9 декабря 1905 г. в Дневнике записано: "Хотел писать воспоминания, но не осилил" (т. 55, стр. 172). 16 декабря 1905 г. Толстой отмечает, что опять "пробовал писать воспоминания" (там же). Судя по сохранившимся рукописям, в этот период работы били написаны рассказы о поездке с тетушками в деревню Грумант и о переезде всей семьи в Москву (см. рукопись N 9).
   23 декабря 1905 г. Толстой записал в Дневнике: "Не дотрагивался в это время ни до Александра I, ни до воспоминаний. А хочется... Думал, что для воспоминаний -- напишу ли я когда подробно -- надо хотя бы из каждого возраста написать сцены, события, душевные состояния самые характерные" (т. 55, стр. 175).
   24 декабря 1905 г. Толстой сообщал Бирюкову: "Я один раз только пописал в тетради воспоминаний, но так мало и плохо, что не стоит сообщать вам. Постараюсь написать побольше и получше" (т. 76).
   В следующем письме к Бирюкову, 18 февраля 1906 г., Толстой, ответив на его вопросы, приписал: "Нынче вспомнил, как в этот день 53 года тому назад был в сраженьи и ядро попало в колесо пушки, которую я наводил. И подумал: надо писать отдельные эпизоды из своей жизни, о которых живо вспомнил, а то по порядку не идет" (т. 76). Но, будучи занят другими работами. Толстой так и не приступил к воспоминаниям об "отдельных эпизодах" своей жизни. Тем не менее он все-таки продолжал думать о работе над "Воспоминаниями". 8 августа 1906 г. он сказал Черткову, что хочет продолжать свои воспоминания для Бирюкова. "Воспоминания в старости так отчетливы" (Д. П. Маковицкий, "Яснополянские записки"). 4 сентября 1906 г. Толстой просил Д. П. Маковицкого найти ему в яснополянской библиотеке воспоминания Гёте (то есть его книгу "Dichtung und Warheit") и на вопрос Маковицкого, не для сборника ли "Круг чтения" нужна ему эта книга; ответил: "Нет. Вечерами зимой хочу писать свои воспоминания; хотя у меня есть схема, хочу видеть, как он писал их, Гёте-старик". Далее 3 октября 1906 г. у Маковицкого отмечено, что Лев Николаевич, по его собственным словам, не знает, что писать, "колеблется между воспоминаниями, новым "Кругом чтения" и художественным произведением". В тот же день, перечисляя начатые и задуманные произведения, Толстой писал Черткову: "Хочется писать воспоминания" (т. 89).
   26 октября 1906 г. Толстой на вопрос своего сына С. Л. Толстого, будет ли он продолжать воспоминания, ответил, что он "запутался" в них, что для Бирюкова записал кое-что из последующих событий своей жизни, "а надо итти равномерно", и что когда он однажды вечером дремал в кресле, у него явилась мысль написать воспоминания, "связанные с каждой отдельной комнатой".
   Это было последнее высказывание Толстого по поводу "Воспоминаний". Больше к этой работе он не возвращался, если не считать воспоминаний в письме к Бирюкову 1908 г. (т. 79) о защите в военном суде в 1866 г. солдата Василия Шибунина.
   "Воспоминания" в большей своей части были впервые напечатаны П. И. Бирюковым в его книге "Лев Николаевич Толстой. Биография" (т. 1, изд. "Посредник", М. 1906). "Воспоминания" печатались, здесь не подряд, а отдельными, отрывками, включавшимися в те главы книги, которым они соответствовали по содержанию. Были выпущены все связующие предложения между главами и заметки Толстого для себя о плане воспоминаний. Не были напечатаны, вероятно отсутствовавшие в копии, бывшей у Бирюкова, вставка в главу III, от слов: "В одном письме, из Москвы" до слов: "свой шталмейстер", и начало главы VII (об учителе Ф. И. Рёсселе). Не были напечатаны, потому что не были посланы Бирюкову автором: 1) часть главы VIII -- о камердинерах Петруше и Матюше и картина обеда в яснополянском доме при жизни отца; 2) последняя часть "Воспоминаний"--картина поездки в Грумант и "Переезд в Москву". В отрывке из главы II (о деде Толстого) после слов: "жених моей матери, Лев Голицын, умер от горячки перед свадьбой" Бирюковым были выпущены слова: "имя которого мне, 4-му сыну, дано в память этого Льва". В то же время оставлено (на стр. 39) примечание Толстого к этому месту (о том, что у кн. С. Ф. Голицына не было сына Льва), не имеющее смысла без того текста, к которому оно относится.
   Текст копии "Воспоминаний", доставленной Бирюкову из Ясной Поляны, не был вполне исправным. Многие ошибки этой копии вошли в книгу П. И. Бирюкова и во все последующие перепечатки "Воспоминаний".
   Что касается сделанных Толстым вставок в рукопись, то наиболее существенные из них были напечатаны Бирюковым в кавычках дословно со сноской: "Вставка, сделанная Львом Николаевичем при просмотре рукописи". Более мелкие вставки были даны в изложении Бирюкова без кавычек и без сносок. Вставки в главу VII, сделанные Толстым в третьем лице, были напечатаны без всякой оговорки.
   Из текста, записанного Бирюковым под диктовку и со слов Толстого в 1905 г., была напечатана (стр. 88--90) в неполном виде часть первой записи, включенная Толстым в "Воспоминания" (см. стр. 392--393 наст. тома). Вторая часть первой записи, не включенная в "Воспоминания" (стр. 401--402 наст. тома), не была напечатана, но некоторые события, названные в ней, более подробно изложены Бирюковым со слов Толстого (стр. 100--101). Вторая запись со слов Толстого (стр. 402--403 наст. тома) была напечатана Бирюковым (стр. 92--94, 112) также не полностью: выпущен абзац, начинающийся словами: "Дети занимались тем", и кончающийся словами: "таинственным и удивительным".
   В 1911 г. издательством "Посредник" было выпущено второе издание первого тома "Биографии" Толстого, составленной П. И. Бирюковым. Здесь на стр. 90--95 было помещено не вошедшее в первое издание окончание "Воспоминаний" (картина поездки в Грумвят, стр. 888--391 наст. тома).
   В 1911 г. вышла 12-я часть "Сочинений Л. Н. Толстого", издававшихся С. А. Толстой (изд. двенадцатое). Здесь на стр. 11--62 были помещены и "Воспоминания" под названием "Воспоминания детства". Заглавие это произвольно, так как, хотя выражение "воспоминания детства" употреблено Толстым в главе VI, сам он всегда называл свою работу -- в Дневнике и в письмах -- просто "Воспоминания". Имеется, кроме того, обложка черновых рукописей статьи, на которой рукой Толстого написано то же название -- "Воспоминания" (рукопись N 9). Текст "Воспоминаний" был перепечатан в изд. С. А. Толстой из первого издания первого тома "Биографии" Бирюкова. Были перепечатаны и некоторые вставки Толстого при просмотре рукописи Бирюкова. Вторая часть воспоминаний Толстого о Т. А. Ергольской, помещенная Бирюковым в XI главе его работы, не была перепечатана. На стр. 18 и 21 перепечатаны два примечания П. И. Бирюкова без указания их автора.
   В 1913 г. в Москве в издании т-ва И. Д. Сытина вышло "Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого" в двадцати томах, под редакцией П. И. Бирюкова. Здесь "Воспоминания" были напечатаны в первом томе, под названием "Воспоминания детства", по копии, полученной Бирюковым в свое время из Ясной Поляны. "Воспоминания" расположены здесь в порядке глав. Были восполнены некоторые пропуски, сделанные при публикации "Воспоминаний" в "Биографии", но некоторые места все же не были напечатаны и здесь. Таковы указанные выше пропуски в главах III, VII, VIII и IX. Кроме того, глава "Фанфаронова гора" произвольно поставлена прежде воспоминаний о брате Дмитрии. Часть главы VIII от слов: "Да, но прежде скажу хоть несколько слов о камердинерах и Тихоне", кончая: "и я засыпаю", не попавшая в "Биографию" Бирюкова, не вошла и в напечатанный им в первом томе "Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого" основной текст "Воспоминаний" и была напечатана в виде дополнения в XX томе того же издания.
   Вставки Толстого в "Биографию" Бирюкова, равно как и записанный Бирюковым с его слов текст, перепечатаны не были.
   В 1913 г. "Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого", в двадцати четырех томах, под редакцией П. И. Бирюкова, вышло в виде бесплатного приложения к газете "Русское слово". Здесь "Воспоминания" были помещены в первом томе (стр. 252--294) под заглавием "Воспоминания детства". Текст совпадал с напечатанным в первом томе двадцатитомного издания, с тою разницей, что часть главы VIII, в двадцатитомном издании помещенная в томе XX, здесь включена в текст главы VIII. При этом, однако, ошибочно поставлен абзац: "Обрываю начатое описание слуг по порядку. Это показалось мне скучно и не выходит. Буду описывать свою жизнь, вспоминая, сколько могу, назад", который у Толстого стоит перед абзацем: "Да, но прежде скажу хоть несколько слов". Последний абзац неправильно поставлен после слов: "голос у него был ласковый и звучный", вследствие чего потеряли смысл первые слова: "Да, но прежде скажу". Видя получившуюся нестройность текста, редактор после слов: "ласковый и звучный" поставил многоточие, которого у Толстого нет.
   В выпущенном в 1928 г. Государственным издательством "Полном собрании художественных произведений" Л. Н. Толстого в пятнадцати томах, под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, "Воспоминания" под названием "Воспоминания детства" были напечатаны в первом томе (стр. 315--366) также с рядом отступлений от автографа. В десятом томе "Собрания художественных произведений" Л. Н. Толстого, выпущенном издательством "Правда" (приложение к журналу "Огонек"), "Воспоминания" печатались на основе рукописи, приготовленной для настоящего издания.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Общее количество рукописного материала, относящегося к "Воспоминаниям", исчисляется в 259 листов равного формата. Рукописи располагаются хронологически под NN 1--12.
   1. Конспект "Воспоминаний", продиктованный Толстым 14 декабря 1902 г., 1 л. почтового формата, исписанный рукой С. Л. Толстого. Заглавие его же рукой: "Главы автобиографии, предполагаемой Л. Н., продиктованные мне во время болезни Л. Н. в Ясной 1902 г. осенью". Оглавление содержит названия 33 глав. Начало: "I. Бабушка; слепой". Конец: "33. Профессора". Главы 10--13 не обозначены.
   2. Копия предыдущей рукописи, сделанная П. И. Бирюковым. Заглавие: "Конспект воспоминаний". Начало: "I. Бабушка. Слепой..." Конец: "На военной службе: отношение к Горчаковым". Копия содержит некоторые слова и параграфы, которых нет в записи С. Л. Толстого; всего 37 нумерованных параграфов и 1 ненумерованный. Список Бирюкова печатается полностью с указанием его отличий от списка С. Л, Толстого.
   3. Первая черновая рукопись. Содержала первоначально 29 лл. В состав рукописи входили введение и три первые главы. Начало: "Друг мой П. Б., взявшийся писать мою биографию". Конец: "Тетушка Алекс. Ильинична". В первые 25 лл. Толстой внес значительные исправления, вставки и сокращения. Особенно много изменений было сделано во введении. На обложке пометка М. Л. Оболенской: "Черновые. Воспоминания. Февраль 1903". При переписке часть листов была переложена в рукописи N 5.
   4. Автограф, 2 лл. 4®. Начало: "Жизнь его проходила в занятиях хозяйством". Конец: "мое восхищение перед ним". Рукопись содержит продолжение воспоминаний об отце.
   5. Копия рукописей NN 3 и 4. Первоначально содержала 75 лл. При просмотре Толстым сделаны исправления и дополнения на первых 26 лл. Часть дополнений написана Толстым, часть -- под диктовку М. Л. Оболенской. Вновь написаны главы IV, V и начало VI (при исправлении рукописи Толстой ошибся в нумерации глав, поставив вместо III--II, IV--III и т. д., так что главы IV, V и VI правильнее считать V, VI и VII). При переписке часть листов была перенесена в следующую рукопись. Начало: "прочтет прежних". Конец: "к. она нам давала ощупывать".
   6. Копия части предыдущей рукописи.
   После исправления рукописи Толстым была дописана глава VI и начата глава VII (то есть VII и VIII).
   При переписке были переложены из данной рукописи в следующую лл. 1--68, 70--90, 92--95. Начало: "религиозная женщина. Любимые ее занятия". Конец: "кучер Николай Филипыч".
   7. Копия части предыдущей рукописи.
   После исправления рукописи Толстым дописана глава VII (VIII) и начата глава "Братья".
   Начало: "хотя и несвязно, урывками о том". Конец: "Митинька одним годом старше меня".
   8. Рукопись, составленная из лл. 1--100 предыдущей рукописи, 13 лл. машинописной копии соответствующих листов рукописи N 7 и 23 лл. автографов, дополнений Толстого.
   После исправления рукописи Толстым дописана глава "Братья", написана глава "Фанфаронова гора" и начата "Брат Сйрежа". Начало: "Нет, еще не могу". Конец: "и я делал то же".
   9. Рукопись, составленная из лл. 1--112 предыдущей рукописи 113--163--копий соответствующих листов рукописи N 8, 164--172-- автографов, дополнений Толстого, с выпиской из "Записки" П. И. Бирюкова.
   Судя по записи в Дневнике Толстого 9 декабря 1905, новый текст этой рукописи был написан 8 декабря 1905 г.
   В 1907 г. Толстой заключил этот текст в обложку, на которой написал: "Воспоминания". Эта рукопись является последней и полной рукописью "Воспоминаний".
   10. Окончание первой конспективной записи воспоминаний, сделанной П. И. Бирюковым под диктовку Толстого. Начало: "В 37 году зимой повезли нас в Москву". Конец: "сломанная нога собачки". Запись была сделана, вероятно, 18 июля 1905 г. Начало записи Толстой включил в свои "Воспоминания". В рукописи ряд исправлений и вставок Толстого.
   11. Вторая запись рассказов Толстого о своем детстве, сделанная П. И. Бирюковым. Начало: "Смерть отца была одним из самых сильных". Конец: "которое с молоду начал испытывать Л. Н.". Исправлений Толстого нет.
   "Воспоминания" печатаются по последней правленной Толстым копии (рукопись "V" 9), причем исправляются по предыдущим автографам многочисленные ошибки переписчиков, не замеченные Толстым и вошедшие в печатный текст.
  
  

ВСТАВКИ И ЗАМЕЧАНИЯ К РУКОПИСИ "БИОГРАФИЯ Л. Н. ТОЛСТОГО", СОСТАВЛЕННОЙ П. И. БИРЮКОВЫМ

  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. 16 разрозненных листов машинописной копии I--VI глав "Биографии Л. Н. Толстого", составленной П. И. Бирюковым, с исправлениями и вставками Толстого.
   2. Три собственноручные вставки на отдельных листах в главы I, II и IV. Начало л. 1: "Про Андрея Ивановича, женившегося очень молодым". Конец: "не зашла к нему проститься". Начало л. 2: "Милую старушку, двоюродную сестру моей матери". Конец: "одним из чистых и светлых воспоминаний моей жизни". Начало л. 3: "Юродивый Гриша лицо вымышленное". Конец: "засыпет глаза желтым песком...".
   3. Копия вставок Толстого в первые шесть глав I тома книги П. И. Бирюкова. Начало: "К стр. 26-й. Про Андрея Ивановича". Конец: "охоты, карт, цыган". На л. 5 об. наклеено написанное рукой Толстого: "Esprit des lois Montesquieu". В копии воспроизведены некоторые вставки и исправления Толстого, оригиналы которых не сохранились в рукописи N 2.
   4. Машинописная копия VII главы книги П. И. Бирюкова ("Военная служба. Кавказ"), с исправлениями и вставками Толстого на лл. 1, 2 и-6.
   5. Две вставки Толстого па отдельных листах к л. 1 предыдущей рукописи. Начало: "Жизнь его б. такая безалаберная". Конец: "Так он и сделал".
   Кроме дополнений и существенных замечаний, Толстой сделал небольшие исправления на страницах 42, 53, 55, 98 и 117 рукописи Бирюкова.
   Правильный полный текст этих вставок впервые публикуется в настоящем издании.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
/dd>
Ко всем произведениям автора К списку авторов