Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич - Покушение на В. И. Ленина 1 января 1918 г

В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о ЛЕНИНЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО "НАУКА"
Москва
1969

ПОКУШЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА 1 ЯНВАРЯ 1918 Г.

Трагический эпизод из жизни В. И. Ленина, о котором я хочу здесь рассказать, относится к тому моменту жизни Владимира Ильича, который еще мало известен. Я в этот день не был в Петрограде, уехав на некоторое время в ближайшую Финляндию по крайнему настоянию Владимира Ильича, так как переутомился до изнеможения. Отдыхалось плохо и все тянуло назад, в Петроград. Около двенадцати часов ночи 1 (14) января я был у себя дома, когда мне позвонили из 75-й комнаты Смольного и попросили немедленно приехать по очень важному делу.

Оказалось, что в этот день Владимир Ильич выезжал на митинг 1 и на обратном пути его обстреляли, пробили в нескольких местах автомобиль и ранили в руку (в палец) швейцарского социал-демократа Платтена2, который ехал с Владимиром Ильичем. Платтен машинально нагнул голову Владимира Ильича, и пуля скользнула по пальцу руки Платтена, лежавшей в это время на голове Владимира Ильича. Ясно, что Владимир Ильич был на волосок от смерти.

Я тотчас же повел следствие, желая выяснить и нащупать хотя бы первые обстоятельства. В эту же ночь появились какие-то отдаленные, чуть заметные намеки на то, что в Петрограде образовалась военная офицерская организация, искавшая случая убить Владимира Ильича. И после этого в течение нескольких дней, как мы ни старались, ничего прояснить не могли.

Наутро Владимир Ильич встретил меня совсем весело. Когда я ему сказал, что мы уже повели следствие по поводу покушения на него, он вскинул пронизывающие глаза:

-- А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно. Что ж тут удивительного, что во время революции остаются недовольные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей... А что, говорите, есть организация, так что же здесь диковинного? Конечно, есть. Военная? Офицерская? Весьма вероятно, -- и он постарался перевести разговор на другие темы.

Я прямо заявил ему, что это покушение направлено не только на него лично как на Владимира Ильича, по и как на главу правительства, выбранного народом, и что мы не имеем права пройти мимо этого.

Я просил его рассказать мне, как это все было. Но он заявил, что ему очень некогда, что он сам ничего не знает, так как это было мгновенно, и что самое лучшее, если уж это так нужно мне, обо всем спросить других его спутников.

В калейдоскопе следственного материала не встречалось ничего, что бы давало нить для раскрытия этого весьма важного дела, но, как нередко бывает, помог случай.

-----

Как-то в эти дни я вышел из своей квартиры на Песках, по Херсонской улице, д. No 5, чтобы сесть в автомобиль и ехать в Смольный, и неожиданно был остановлен толпой человек в пятьдесят рабочих и работниц, поблизости проживающих, многие из которых меня лично хорошо знали. Их интересовали какие-то законодательные распоряжения, и они хотели услышать мои разъяснения. Я, конечно, задержался и стал рассказывать им обо всем, что их интересовало, и тут вдруг скорей почувствовал, чем увидел, острый, в упор смотрящий на меня взгляд. Это был бравый солдат в серой шинели, смотревший на меня пристальными черными глазами. Я продолжал отвечать на вопросы рабочих и работниц и, когда удовлетворил все их желания, стал прощаться, пожимая им руки и говоря, что спешу по делу.

-- Когда же вы к нам на общее собрание? Вся фабрика вас ждет!..-- обратилась ко мне знакомая работница с папиросной фабрики Шапшала.-- Приходите поскорей! Комитет меня к вам послал...

Я условился на ходу, называя какой-то день, и шагнул в автомобиль.

-- Дяденька, покатай! -- липли ко мне детишки.

-- Послушайте! -- вдруг обратился ко мне солдат.-- Где можно мне вас видеть и поговорить?..

-- А что?

-- Я хотел вас убить, -- в упор сказал он мне, смотря прямо в глаза.-- Сейчас должен был стрелять, а с вами рабочие но душам разговаривают, вот меня и взяло сомнение...

-- Это любопытно! -- ответил я ему.-- Что же это вы, батенька, надумали мною заняться?.. Хотите поговорить, так садитесь, поедем.

-- Нет, я лучше приду.

-- Да ведь не придете!

-- Приду! -- упрямо сказал он, и глаза его вновь загорелись.

-- Ну что же, тогда идите в Смольный и там меня спросите.

-- Но меня не пропустят...

-- Обязательно пропустят, назовите мою фамилию. Вы знаете" как меня зовут?

-- Знаем.

-- Ну, так вот приходите.

-- Придем.

И я захлопнул дверцы автомобиля. Мы двинулись.

-- Что за странность? -- подумал я и тут вспомнил, что мне дома наша няня рассказывала, что все это время приходит какой-то солдат и требует меня; когда она говорит ему, что меня нет, что я на службе, он ей резко отвечает:

-- Все вы врете, скрываете вы его.

-- Что ты, батюшка! -- говорю я ему, -- рассказывала мне няня, -- кто его скроет, он и дома-то не бывает, все на народе.

А он стал расспрашивать, кто ко мне ходит, и очень удивился, что все рабочие и крестьяне...

-- Это что-то не так, -- раздумывал он вслух и ушел, и больше не приходил.

Я, действительно, не обратил никакого внимания на этот рассказ няни, так как слишком много при .ходило ко мне всякого знакомого и незнакомого люда.

-- Что-то здесь есть, -- подумал я, подъезжая к Смольному, -- или, может быть, просто психически больной, вернувшийся с фронта, -- таких тогда было много.

Я приступил к текущим делам, рассказав кое-кому из своих товарищей по 75-й комнате о любопытном случае со мной.

Часа через два мне говорят, что меня добивается видеть какой-то солдат и что ждать приемных часов он не хочет, так как у него есть нужное секретное дело ко мне.

Я велел позвать.

-- Неужели он? -- мелькнуло в уме. Смотрю -- входит.

Да, это он.

Твердо подошел к столу.

-- Ну, вот я и пришел, -- сказал он, -- а вот вам револьвер, из которого я должен был убить вас, -- и он положил на стол наган.

-- Кто вы будете? -- спросил его кто-то из товарищей-рабочих.

-- Я фронтовик... Совсем недавно вернулся с фронта. Фамилия моя Спиридонов...

-- Садитесь, -- сказал я ему.-- Вы хотели со мной потолковать, давайте, у меня сейчас есть время...

Он присел и как-то виновато сказал:

-- Ведь вот еще минута, и застрелил бы вас... Ошибка... Вот работницы... Это они помешали мне. Уж очень душевно они с вами говорили... Я и подумал -- это не тот. Тот -- враг, а какой же вы враг? Вижу -- свой брат, -- и он улыбнулся.

Я постарался сейчас же наводящими вопросами направить его мысль на то, что мне было более всего интересно. Мне хотелось знать, связан ли он с кем-либо, действовал ли в одиночку?..

-- Подождите, все расскажу... Не спешите...-- ответил он.

Кругом нас столпились рабочие, члены нашего комитета, заинтересовавшиеся этим посетителем.

-- Мать честная! -- вдруг сказал Спиридонов, приподнимаясь.-- И тут все рабочие, все наш брат, а говорили -- немцы, господа... Все врали нам...

Спиридонов освоился. Стал рассказывать о том, что он был на фронте. Там вся их часть разъехалась, а он с несколькими товарищами, среди которых были офицеры, решив убить Ленина, направились в Петроград; и вот здесь имеется офицерская организация. Комиссары насторожились. Я кратко записывал главнейшее. Он указал один адрес в Перекупском переулке, где собиралась часть организации и где он сам бывал. Все это было на квартире у одной женщины, но где остальные бывают, он не знает.

Стало ясно, что нити покушения у него в руках.

Но что делать с ним? Арестовать? Все испортишь. Пустить на волю -- может раскаяться в своих показаниях и всех предупредить.

Я вышел, незаметно вызвал к себе двух рабочих комиссаров и сказал им, чтобы они передали всем другим: Спиридонова окружить самым большим вниманием, пойти с ним обедать, забрать его в свою среду, рассказать ему все о революции. Брать его с собой по разъездам, на собрания к рабочим, но отнюдь ни на минуту не выпускать из поля своего наблюдения. Так и сделали.

В этот же вечер мы произвели аресты на квартире в Перекупском переулке: устроили там засаду, и туда, как горох, сыпались люди, которых от времени до времени доставляли в Смольный. Здесь им чинили немедленный допрос, и дело все более и более раскрывалось.

Через два дня мы добрались до фигур, стоявших ближе к центру заговора, и наконец арестовали трех офицеров, которые были непосредственными участниками покушения на Владимира Ильича. Но ясно было, что они являются лишь орудием в чьих-то более крепких руках.

Я докладывал Владимиру Ильичу о ходе дела, и он, подвергавшийся смертельной опасности от этих молодых людей, был самым трудным препятствием в деле расследования. Он ставил мне всевозможнейшие вопросы, то сомневаясь в достоверности материала, то требуя новой проверки, казалось бы, совершенно ясных сведений.

-----

Кто же были эти люди, дерзнувшие поднять руку на вождя Октябрьской революции, на того, кто так изумительно умел понять и высказывать действительные народные нужды, цели h намерения борющегося пролетариата?

Теперь, когда в силу сложившихся обстоятельств, мы имеем в нашем распоряжении подлинный документ -- рукопись, написанную одним из самых деятельных участников этой трагической истории {Г. Решетов (псевдоним). Огненный император [ОР ГБЛ, ф. 369].}, чуть-чуть не окончившейся катастрофой, мы наконец можем установить довольно подробно и обстоятельно дело организации первого покушения на Владимира Ильича.

Замысел этого покушения зародился на фронте в то время, когда империалистическая война была объявлена законченной с нашей стороны, когда фронт совершенно развалился и войска самотеком расходились во все стороны.

-----

Петроград полон смятения. Революционный порядок первых дней Октябрьской революции нарушен пьяными погромами. Классовые враги пролетариата, ошеломленные первым сокрушительным ударом, начинают оправляться. Либералы, кадеты, эсеры, меньшевики вместе с многочисленными приверженцами старого порядка и керенщины начинают объединяться, готовя силы для контрудара. Для этих людей все средства хороши, всё дозволено, всё приемлемо, раз дело идет о низвержении большевиков. Как в дни 3 июля готовы они были физически уничтожать большевиков, убивая их на улицах, закрывая их газеты, разоряя их типографии, редакции, комитеты и организации, пуская в ход самую злостную и подлую клевету против тех, кто стоял во главе большевистского движения, арестовывая их и бросая в тюрьмы, так и теперь, когда победный Октябрь схватил за горло весь старый буржуазный мир и стал коленом на грудь классу, который долгие-долгие годы эксплуатировал сотни миллионов трудящихся, они, эти жалкие остатки бывшего могущества, чуя свою окончательную смерть, собирали все свои последние силы, чтобы смертельно ужалить в пяту диктатуру пролетариата.

В Петроград, в этот центр Октябрьской революции, со всех сторон стекались и друзья, и заклятые враги нового, социалистического порядка. Контрреволюционные организации росли повсюду. Но все они были и беззубы, и бессильны. Им нечего было рассчитывать на массы, и они, прекрасно это зная, должны были перейти к старой заговорщицкой форме борьбы, всегда характеризующей бессилие революционной организации, выбрав и соответствующее оружие бессилия -- единоличный террор.

Но так как о терроре не говорят, а террор делают, то необходимо было этим милостивым государям, привыкшим не только командовать и управлять, но и вершить дела чужими руками, искать и найти "пушечное террористическое мясо", которое послушно и безропотно подставило бы себя для выполнения замыслов взбешенной и далеко еще не раздавленной окончательно контрреволюции.

Само собой понятно, что совсем не одиноки были такие, впавшие в отчаяние, взбаламученные молодые люди, как те, которые, самораспустив себя, ехали с развалившегося фронта в Красную столицу, дабы здесь проявить себя "спасителями" отечества, наганом или браунингом решившие вмешаться в исторические судьбы нашей страны. В Петроград шли они самотеком, неорганизованно. Фронтовое знакомство, фронтовая жизнь, фронтовое содружество, фронтовая работа, психология военных по ремеслу были единственным цементом, соединявшим их. Классовая сословная ненависть к новым порядкам, разрушавшим не только все привилегии, но и все веками укоренившиеся предрассудки, классовая злоба и отчаяние, разраставшиеся и распалявшиеся на фоне полного политического невежества, общего незнакомства с революционной действительностью и несомненным крахом всех личных и общественных надежд и упований, спаивали, цементировали эти разношерстные элементы, представлявшие собой вполне подходящую среду для пропаганды и организации всяких контрреволюционных и белогвардейских банд. Съехавшись в Петрограде, все эти взбудораженные и разгоряченные герои фронта, не понявшие призыва большевиков на борьбу за социальную революцию в нашей разоренной стране и хотевшие продолжать проливать кровь русского солдата за интересы отечественной и международной буржуазии, образовывают какое-то подобие общежития с отдельной конспиративной квартирой, хозяином которой является некий Капитан, который был уже тогда контрреволюционером. Вся остальная масса, все юнкера, солдаты, подпоручики, все эти жени, максы, Спиридоновы, семы, -- все они были действительно "пушечным мясом" контрреволюции, не имевшим даже определенной, сколько-нибудь выдержанной закалки, не говоря уже о принципиальной установке, ибо они были посредственные мечтатели, плывшие по течению подхватившей их волны. Они были пропитаны элементами савинковщины3, особого фронтового романтизма и приключенчества, сдобренного неопределенным недовольством и тоской, которые так свойственны были молодым людям, военным по ремеслу, привыкшим рисковать собой, ни во что не ставить и чужую жизнь. Сознание этих "спасителей" отечества было столь затуманено, что даже там, где не выпирала откровенно классовая вражда и классовая ненависть к Октябрьской революции, понять то, что творилось кругом них в октябре и в последующий ближайший период, понять те глубочайшие социально-классовые сдвиги, которые произошли в эту памятную эпоху, -- им не представлялось никакой возможности. И они слепо, уныло, злобно, полные отчаяния, не видя никакого смысла в своем собственном бытии, шли на любую авантюру.

Красная столица оказывала на них огромное влияние, незаметно настраивала на другой лад: рабочие митинги, солдатские собрания, вся революционная действительность, неотразимая и магическая, заставляли их впитывать совершенно иные элементы, иные настроения.

Как утопающий хватается за соломинку, так и здесь эти беспартийные террористы каким-то подсознательным чутьем, не рассчитывая более на свою собственную крепость и выдержанность, поколебленные всеми обстоятельствами жизни в твердости своих намерений, схватились за своего единомышленника, солдата Спиридонова, этого выходца из народной массы, отнюдь, казалось, не искушенного никакими сомнениями, всегда действующего прямо и непосредственно, напролом, ни о чем не задумываясь. Загипнотизированный фронтом, окопами и боями, он должен был прийти и подкрепить тех, кто в гибели вождя пролетарской революции видел спасение России... от недостатков революции! И здесь внутреннее противоречие налицо. Оно под действием всех обстоятельств сложной жизни Красной столицы должно было претерпевать потрясение и изменение и диалектически прийти к своей собственной противоположности: неожиданный случай помог этому "единственному спасителю". Он отшатывается от контрреволюции, сливаясь с рядами своего собственного класса, присоединяется к пролетарской революции и становится ее пламенным бойцом и защитником.

Сомнение гложет, выматывает душу, и под видом заколдованного невозмутимого спокойствия, чарующего единства и жертвенной готовности разгораются новые страсти совершенно доселе неведомого, пожирающего огня. И сомнения вновь отгоняются, топчутся, попираются усилиями воли, но что можно сделать там, где уже лед подтаял и сверлящий анализ, как ненасытный червь, продолжает свою невидимую работу, подтачивающую все корни прежнего бытия, прежнего безапелляционного и, казалось, безусловно твердого решения.

Как же думают "первейшие люди страны"? -- задавал себе вопрос один из контрреволюционных террористов. И этот "первейший" явился, очевидно, по зову Капитана, который, видимо, начинал замечать некоторые колебания среди солдат своей контрреволюционной организации.

-----

"Пришел Старый эсер, -- пишет автор, -- он сидит в зале, у рояля, в кресле, поставленном на середину. Он большой, толстый, с одышкой. У него крупное лицо, немного сиповатый голос. Он в защитной меховой бекеше, меховая шапка в руках. Он с живостью, несколько подозрительно и с видом беспокойным озирается по сторонам. Он похож на человека, немало дней живущего в великой тревоге и заботе. С другой стороны, он весь -- вежливость и внимание. Его чрезвычайная предупредительность выдает его смущение за беспокойство, которое он причинил хозяевам своим посещением. Но в то же время он знает себе цену и производит впечатление человека, как бы слегка подавленного высокостью своих добродетелей, неоспоримостью своих революционных заслуг и высоким званием члена Учредительного собрания" {Г. Решетов. Покушение, стр. 10 [ОР ГБЛ, ф. 369].}.

Как же не быть сенсации в "предбаннике" -- так прозвали эти фронтовые террористы свою конспиративную квартиру: у них и терминология соответственная, ничего общего не имевшая с более или менее выработавшимся революционным жаргоном. Приход его, конечно, неспроста; он был "священным" лицом, совершавшим обряд присоединения этих неофитов к тайному обществу эсеров, в разгар действительно демократической, широко народной революции шмыгнувших в подполье. И эти полководцы без армии должны были хоть как-нибудь, хоть где-нибудь искать и сколачивать себе новые кадры, собирая их с бора да с сосенки, без соблюдения каких бы то ни было принципов и тем более принципиальной выдержанности. Какие тут "принципы" -- не до них, когда по всем швам трещит утлое эсеровское суденышко, бросаемое во все стороны девятым шквалом действительно социальной революции. Тут некогда рассуждать тем, кто давным-давно растерял или продал свои былые "убеждения"; тут надо держать нос но направлению какого угодно ветра, лишь бы этот ветер дул в антибольшевистские паруса, лишь имелся бы в наличии наган или бомба, которую кто-то -- даже неизвестно кто -- может бросить туда, по направлению к Смольному, или стрелять в того или иного деятеля Советского правительства. А для "партизанской шайки", как называет свою собственную организацию один из ее участников, конечно, очень приятно и даже необходимо получить некое оформление, ибо оно само по себе влечет за собой безусловные выгоды.

"Братва вся в сборе, и мы образуем вокруг него род внимательной аудитории. Его появление ново и многозначительно: не хотят ли дать некоторое политическое гражданство нашей самочинной боевой дружине, рожденной фронтом и наполненной очень предопределенным содержанием горячего желания бить большевиков и истреблять коммунистов? С этой стороны к делу подходя, появление Старого эсера среди нас, конечно, событие важное. Через него мы как бы вырастаем на целую голову. Без него мы -- просто партизанская шайка, лихими налетами пытающаяся учинить неприятелю вред и существующая "самофуражировкой", через него мы -- как бы регулярная действующая часть с ее провиантским и денежным довольствиями, нам даже дается нечто вроде наименования" {Г. Решетов. Покушение, стр. 11.}.

Вот это действительное слияние душ! Смотрите на эту трогательную картину: эсеру нужно "пушечное мясо" нового терроризма, а потому он сам, несомненно по чьему-то повелению, жертвуя своим временем и спокойствием, обшаривал все углы Петрограда, стараясь найти, сколотить "актив" своей "партии", хотя бы он и состоял из совершенно никому не известных фронтовых авантюристов и других тому подобных и столь же почтенных и "партийно выдержанных" людей.

-----

Капитан, этот явный черносотенец и приверженец старого порядка, выбивался из сил, чтобы справиться с задачей и устроить покушение на Владимира Ильича во что бы то ни стало.

В Смольном у Капитана, главаря этой "партизанской шайки", работал Технолог, на которого он то возлагал огромные надежды, то клял его за медлительность.

И вот неожиданно в "предбанник" является Технолог, и "партизанской шайке", помазанной эсеровским миром, становится известным, что именно сегодня, 1 января, "красногвардейцев провожают на фронт. Проводы в цирке Чинизелли 4. Ленин обещал там быть. Ждут к восьми часам" {Г. Решетов. Покушение, стр. 19.}.

После сообщения Технолога и деятельных распоряжений Капитана все зашевелилось. В "предбаннике"-казарме, -- пишет участник покушения, -- "в серых шинелях, одевающиеся и одетые сидят и ходят, готовят оружие, пьют коньяк" {Там же, стр. 18.}.

Все тот же Старый эсер самолично присутствовал на квартире, когда вся эта "партизанская шайка" спешно одевалась и выходила "на работу".

Капитан с Технологом уехали первые.

"-- Шагом марш! -- выпаливает Макс.-- Капитоныч, дерябнем напоследок по единой" {Там же, стр. 20.}.

И все двинулись. Куда? Зачем? Что это: вылазка из окопов? Разведка? Нет! Теперь вот оно начинается. Военщина, благословляемая эсерами, первая подняла руку против правительства диктатуры пролетариата, и само собой понятно, эта рука должна была быть отсечена...

Вот и цирк. Огромная толпа народа. Всё гудит, и все ждут. Заговорщики собрались в условленном месте за цирком.

"Капитан говорит, как нужно действовать.

-- Убьем, когда будет уезжать с митинга. Стараться из револьвера, чтобы не побить народ. Если не выйдет -- бомбу. Всем делать нечего.

Двое -- остальным со мной, -- помочь или выручить. До времени не уходить. Живым в руки не даваться".

Пошли каждый на свое место. Подвинулись ближе к цирку.

"Вот автомобиль какой-то, с улицы свернув, нырнул в ухабе и двумя огненными пальцами указал на цирк.

-- Едет!

Шарахнулась, сомкнулась, сдавила толпа.

-- Товарищи, не напирай!

Автомобиль остановился, и толпу расчистили.

-- Осади!

Меня в грудь давит красногвардеец, сзади давит толпа.

Кто-то трое вышли из автомобиля и по очищенному проходу вошли в цирк.

Я рванулся и прорвал оцепление. Толпа сомкнулась. Ее задержали У входа.

Но я уже в цирке.

Красногвардеец, маленький и коренастый, в пиджаке, перетянутом подсумком, с винтовкой, кажущейся непомерно большой, ухватился за полушубок.

-- Товарищ, нельзя.

Но я вырвал из рук его конец полы и крикнул:

-- Я комиссар!

Мой вид и тон говорили о том, что он жестоко ошибся, задержав меня, и что разговаривать с ним мне совершенно неинтересно -- красногвардеец дал дорогу.

Бегом направился дальше.

Слабо освещенная внутренность большого незнакомого цирка. Купола не видно, от редких ламп вверху -- черный провал.

В цирке пустынно. Посредине трибуна, украшенная красным, и перед трибуной развернутый строй небольшой красногвардейской части.

Народ валил. Цирк наполнялся, и все кричали, приветствуя того, кто приехал.

А на трибуне, среди каких-то незнакомых людей, стоит человек.

-- Он!

Разве я могу не узнать его сразу? Плотный. Городское пальто. Руки в карманах. Шапка.

Он стоит как человек, которому кричат "ура" и который не может в этом крике принимать участие.

Он стоит величественно и просто.

Он улыбается и терпеливо ждет.

И это были минуты, когда на смену обычным чувствам явились какие-то особенные" {Г. Решетов. Покушение, стр. 21--23.}.

И все кругом было особенно. Люди вокруг воспламенялись, точно сердца их сомкнулись одним током, все слилось в один бурный и неудержимый восторг чувств, лившихся от сердца к сердцу беспрерывным бурлящим потоком.

"Люди в шеренгах кричат и кричат, и не хотят остановиться, и тянут "ура", как молитву, и дух величайшего одушевления царит над этой толпой и над этим человеком, в незнакомом полуосвещенном цирке. И я слышу, что я тоже кричу. Не рот раскрываю, как нужно делать, чтобы видели другие, что кричу; и не думая худого, а нутром кричу, потому что кричится, потому что не могу не кричать, потому что забыл все, потому что рвется из нутра что-то неудержимое, стихийное, помрачающее рассудок и рвущее душу, и какая-то сила неведомая подхватывает и несет, и кажется, нет ничего и только ощущение захватывающего простора, беспредельной шири и безграничной радости" {Г. Решетов. Покушение, стр. 23.}.

Но ему нужно видеть его ближе, заглянуть ему в лицо, встретиться глазами, и здесь все должно решиться: ведь он именно тогда "все узнает". И он, борясь со всеми, превозмогая препятствия толпы, стремится все ближе и ближе, туда, к трибуне, и наконец он у цели: сейчас все решится.

"Я вижу совсем близко от себя доброе и простое лицо, улыбающееся мне лицо и глаза, горящие нежностью и любовью..." {Там же, стр. 23--24.}

И несомненно, именно здесь, именно вот сейчас все решилось.

Вот все стихло.

"И тогда человек в пальто стал говорить.

Не помню ни единого слова из сказанного им тогда. И в то же время знаю, что каждое из слышанных слов тогда ношу в себе..." {Там же, стр. 24.}

-----

А там на улице, кто не вошел в цирк из этой "партизанской шайки", по команде Капитана занимают сторожевые места н подготовляются к намеченному злодеянию.

Вот и он уже на улице, за цирком. Он должен убить того, кого обрекли на смерть его товарищи. Чувство "долга" перед товарищами, бравада офицера, гордого своим превосходством над другими, -- ведь именно ему поручил Капитан "взять на себя", ведь не кому-либо иному, а именно ему поручили столь ответственное дело. Он ли, пренебрегавший всякими опасностями на фронте, не выполнит то, что взял на себя в Петрограде.

Нельзя не совершить! А там внутри, глубоко идет своя работа и неотступно смотрят "улыбающееся мне лицо и глаза, горящие нежностью и любовью"...

Тут борется старое и новое, и в эти страшные, жуткие минуты тот, кто "взял на себя", еще не знает, еще не чувствует, что он уже в плену приветственного восторга и ликования вместе с красногвардейской частью.

Он еще сопротивляется, бьется, делает последние усилия, распоряжается другими и самим собой, а внутри разрушается в нем самом все то, что казалось таким крепким, цельным, обязательным и безусловно повелительным...

"Из револьвера можно промахнуться, а бомбу кидать у подъезда неудобно, побьем напрасно много людей. Мы его остановим и убьем на мосту через Мойку. Я это сделаю сам. Но нужно автомобиль задержать и нужно его не прокараулить. Поэтому мы должны поставить посты в разных местах, на поворотах пути, чтоб первый, проследив, как следует, дал сигнал второму, второй -- третьему, чтоб нам на мосту не прозевать и не ошибиться. Макс, Капитан и Сема со мной, остальных мы выставим дозорными. Так? Согласны. Капитан согласен вполне" {Г. Решетов. Покушение, стр. 24--25.}.

Видите, какая перемена! Он сам уже командир и командует Капитаном. Вот он сразу меняет план действия, совершенно забыв, что "при переправе через реку лошадей не меняют посредине реки". Он вдруг осенен новой мыслью: рассеем весь отряд, а в том числе и Капитана, который знает, что делает, отвлечем подальше туда к мосту и запрячем его в темноту, а остальные пускай подают сигналы в ревущей толпе: свистят, гудят, -- как хотят, -- лишь бы "не прокараулить". Никто не возражает, а все мгновенно согласны. И сейчас же скорей за дело -- все на свои углы:

"Капитоныч у автомобиля... Моряк на первом повороте... Технолог -- как выйдет автомобиль из-за угла... Капитан и Сема у моста. Я с Максом на мосту" {Там же, стр. 25.}.

Вот они, все участники этого первого покушения на Владимира Ильича, совершавшие его с полного одобрения эсеровской партии.

Тут, в этой суматохе, под перекрестным огнем тысяч глаз красногвардейцев и рабочих, неожиданная перемена плана действий, какая-то наивная детская уверенность, что тот, кто станет на часы у автомобиля, словно у порохового погреба, так и будет незыблемо стоять и давать сигналы, несмотря на то, что все будут теснить, толкать и мять его, как это всегда бывает в тысячной толпе и как уже только что было здесь.

-----

Время шло, и роковой миг приближался с неизбежной неумолимостью.

"Туман, ночь, минуты -- вечность.

Но что легло там огненное через площадь? Это тот автомобиль. Пусть не будет фонарей сигнальных, я знаю -- это тот!

Автомобиль свернул к мосту. Сюда! Кто-то бежит за ним.

Автомобиль у моста. На мосту. Фонари легли по мосту. Вот Макс, вижу его в свете фонарей. Он машет руками. Сейчас! Автомобиль идет. Бомбой, только бомбой. Кидаюсь вперед -- автомобиль медленно движется. Почти касаюсь крыла. Он в автомобиле. Он смотрит, в темноте я вижу глаза его. Бомбу!..

Но почему автомобиль уходит, а бомба в руках?

Вот я вижу и знаю, что бомба в руках и автомобиль уходит и что нужно бомбу кинуть, и чувствую весь ужас того, что не делаю этого и не могу делать. Словно кто связал по рукам и ногам.

Словно вдруг вся земля, все небо, все люди, все дома страшной силой сразу сковали железом руки, ухватили тысячами клещей, и я нечеловечески силюсь и не могу порвать, не могу разжать, выйти из оцепенения..." {Г. Решетов. Покушение, стр. 27.}

И тот другой, чьи глаза светились "нежностью и любовью", победил и здесь, на этом страшном и неожиданном фронте.

Пролетарская Красная столица всеми невидимыми силами своими сковала руки того, кто "взял на себя" совершить безумное и ужасное преступление.

"Все кончено!

И тут только понял Капитан, что он проиграл сражение. Солдаты его "размякли" -- он не мог в этом не убедиться, и он открыл одинокую стрельбу.

Вдруг выстрел. Стреляет Капитан. Капитан дает сигнал! Капитан не отпустит.

И сразу и ночь, и туман, и уходящий автомобиль... проникли ужасом того, что я сделал.

И снова выстрел Капитана, и я слышу, как ударила пуля в кузов. Капитан стреляет.

Что я наделал, я не бросил бомбы! Я выхватываю наган и, стреляя, богу за автомобилем. Что это? Автомобиль остановился! Я не верю глазам своим. Нагнать и бросить бомбу! Бегу. Но нет, автомобиль не остановился. Это просто сообразительный шофер свернул машину в переулок..." {Г. Решетов. Покушение, стр. 27--28.}

Так кончилась эта драма, чуть было не стоившая жизни Владимиру Ильичу.

-----

Следствие быстро выяснило значение этой контрреволюционной организации, которая не была важна сама по себе, ибо не имела под собой никакой почвы.

По логике вещей все главные виновники покушения, конечно, должны были быть немедленно расстреляны, но в революционное время действительность и логика вещей делают огромные, совершенно неожиданные зигзаги, казалось бы, ничем не предусмотренные.

Когда следствие уже было закончено, вдруг была получена депеша из Пскова, что немцы двинулись в наступление. Псков был взят, и немцы стали распространяться дальше, по направлению станции Дно -- Петроград. Все дела отпали в сторону. Принялись за мобилизацию вооруженного пролетариата для отпора немцам.

Как только было распубликовано ленинское воззвание "Социалистическое отечество в опасности!", из арестных комнат Смольного пришли письма покушавшихся на жизнь Владимира Ильича и просивших теперь отправить их на фронт на броневиках для авангардных боев с наседавшим противником.

Я доложил об этих письмах Владимиру Ильичу, и он, всегда забывавший о себе, в мгновение ока сделал резолюцию: "Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт". И вот те, которые еще вчера были у нас на следствии и сидели под строгим арестом, ожидая неминуемого расстрела, спешили броситься в головной ударной группе в атаку на немцев.

Громадное благородство было проявлено здесь Владимиром Ильичем. Строгое правосудие боевого революционного времени должно было уступить место гигантской и великодушной воле вождя восставшего пролетариата, бросив этих людей на фронт для защиты социалистического отечества, которое было теперь в опасности.

Что может быть более возвышенным, чем этот поступок действительно революционного бойца и глубоко проникновенного социалиста, каким всегда был Владимир Ильич?

ПРИМЕЧАНИЯ

В первой редакции опубликовано в "Нашей газете" (7.1 1928, No 6) под названием "Первое покушение на В. И. Ленина 1 января 1918 года".

1 В конце 1917 г. в Петрограде была начата организация добровольческих частей социалистической армии. Проводы первых отрядов на Западный фронт состоялись 1 (14) января 1918 г. в Михайловском манеже, где на митинге выступал В. И. Ленин.

2 Ф. Платтен (1883--1942) -- секретарь швейцарской социал-демократической партии. Был одним из организаторов переезда В. И. Ленина и других русских эмигрантов в Россию в 1917 г.

3 Б. В. Савинков (1879--1925) -- один из руководителей партии эсеров После Февральской революции 1917 г.-- товарищ военного министра, военный генерал-губернатор Петрограда. После Октябрьской революции -- организатор контрреволюционных мятежей, затем белоэмигрант. В 1924 г. нелегально приехал в СССР, был арестован, приговорен к расстрелу, замененному тюремным заключением на 10 лет. В тюрьме покончил с собой. "Савинковщина" -- синоним организации контрреволюционных заговоров и мятежей.

4 Г. Решетов (настоящая фамилия -- Г. Ушаков) ошибается: В. И. Ленин выступал в Михайловском манеже. В архиве В. Д. Бонч-Бруевича сохранилась копия его записки к В. И. Ленину: "Влад. Ильич, прошу Вас точно указать мне сейчас же, какого числа Вы говорили в Михайловском манеже и в каком часу в Вас стреляли. Вл. Бонч-Бруевич". Подлинник записки с краткими объяснениями передан В. Д. Бонч-Бруевичем в ИМЛ.