Дѣйствіе этого разсказа относится къ тому времени, когда Италія еще не была единымъ независимымъ государствомъ, какъ теперь. Раздѣленная на множество мелкихъ областей, она томилась подъ чужеземнымъ игомъ. Большая часть этихъ областей находилась подъ властью Австріи.
Но среди лучшихъ итальянцевъ уже въ началѣ этого столѣтія зародилась мысль объ освобожденіи и объединеніи родины. Самымъ замѣчательнымъ изъ этихъ "патріотовъ" былъ Джузеппе Гарибальди, родившійся въ 1807 году и умершій въ 1882 г.
Еще будучи юношей, онъ поклялся отдать всю свою жизнь для освобожденія родины и, если нужно, умереть за нее,-- и сдержалъ свою клятву. Вся его долгая жизнь -- это цѣлый рядъ подвиговъ и непрерывной борьбы для освобожденія Италіи. Когда Гарибальди началъ борьбу, у него не было ни денегъ, ни регулярнаго войска, но его храбрость и страстная любовь къ родинѣ увлекали всѣхъ. Горсть солдатъ-добровольцевъ, воодушевляемая примѣромъ Гарибальди, совершала чудеса храбрости.
Благодаря подвигамъ этихъ храбрецовъ "гарибальдійцевъ", шагъ за шагомъ были отвоеваны большая часть итальянскихъ областей и объединены въ одну независимую страну -- Италію.
Имя ихъ замѣчательнаго вождя Гарибальди пользовалось и пользуется глубокимъ уваженіемъ всего образованнаго міра, но особеннымъ поклоненіемъ и любовью оно окружено въ Италіи. Почти въ каждомъ городѣ есть улица, носящая его имя, вездѣ воздвигнуты ему памятники, въ честь его слагаются гимны и легенды. Войдя въ хижину самаго бѣднаго крестьянина, рыбака или мелкую лавочку, вы непремѣнно найдете портретъ или бюстъ Гарибальди. Отправляясь въ далекое плаваніе, моряки надѣваютъ на шею ладонки съ его изображеніемъ.
Такъ дорожатѣ итальянцы памятью своего героя!
Е. К.
Была весна, и солнцемъ той весны былъ Гарибальди.
Побѣда при Калатафими и взятіе Палермо воспламенили воздухъ и души даже въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ, гдѣ я... дѣлалъ видъ, что изучаю словесныя науки. По Туринской желѣзной дорогѣ, подъ шумъ народныхъ овацій, каждую недѣлю отправлялись отряды добровольцевъ. Въ школахъ было волненіе; профессора съ кафедръ превозносили подвиги ополченцевъ, словомъ "Гарибалади" заканчивались всѣ сочиненія итальянскія и латинскія. Никто не могъ учиться; всѣ были охвачены общимъ трепетомъ.
Среди наиболѣе волновавшихся былъ и я съ двумя моими товарищами, одинъ изъ которыхъ былъ сынъ врача, а другой сынъ секретаря префектуры; ихъ семьи были знакомы съ моими родителями.
Всѣмъ намъ троимъ вмѣстѣ было немногимъ больше сорока лѣтъ: самому старшему, сыну врача, четырнадцать лѣтъ, а мнѣ тринадцать съ половиной.
Однажды, на тайномъ совѣщаніи, мы пришли къ заключенію, что Гарибальди нуждается въ насъ, и рѣшили вмѣстѣ отправиться въ Сицилію.
Не могло быть и рѣчи о согласіи на это нашихъ родителей, нужно было уѣхать тайкомъ. Мы торжественно поклялись другъ другу хранить нашу тайну и тотчасъ стали готовиться къ этому предпріятію.
Въ нашемъ городѣ былъ образованъ комитетъ, занимавшійся вербовкой добровольцевъ; въ немъ предсѣдательствовалъ одинъ адвокатъ, человѣкъ зажиточный, образованный, уже пожилой,-- мы его знали въ лицо. Комитетъ записывалъ добровольцевъ, группировалъ ихъ совмѣстно съ Генуэзскимъ комитетомъ, отправлялъ отряды, сообразуясь съ отходомъ пароходовъ, и-снабжалъ каждаго проходнымъ свидѣтельствомъ, а неимущихъ еще и небольшой денежной суммой (послѣдніе составляли преобладающее большинство).
Мы хотѣли отправиться въ Сицилію на собственный счетъ; намъ казалось, что такъ будетъ скорѣе и поэтичнѣе. Но такъ какъ мы были столь же бѣдны деньгами, какъ богаты -- энтузіазмомъ, то и должны, были обратиться къ комитету.
Мы были очень взволнованы, когда постучались въ дверь къ адвокату. Я, какъ сейчасъ, вижу эту комнату съ красными обоями и въ ней его фигуру, озаренную, какъ намъ казалось, отблескомъ славы Гарибальди и величественную, какъ монументъ.
Это былъ человѣкъ высокаго роста, бѣлокурый и лысый, съ широкимъ безбородымъ лицомъ и очень свѣтлыми глазами,-- которые казались стеклянными, холодными и проницательными,-- очень вѣжливый, но не рѣчистый.
Онъ принялъ насъ, стоя, выслушалъ нашу просьбу и внимательно посмотрѣлъ на каждаго изъ насъ. Потомъ записалъ наши имена и сказалъ:
-- Зайдите дня черезъ три. Узнаете -- когда.
И больше ничего. Лаконизмъ этотъ произвелъ на насъ сильное впечатлѣніе. Вотъ человѣкъ дѣловой!-- это видно!
И такъ, дѣло рѣшено.-- Мы вышли, опьяненные радостью, какъ будто уже надѣли красныя {Сподвижники Гарибальди носили красныя рубашки.} рубашки, и предавались этому настроенію цѣлыхъ три дня. Уѣзжаемъ! Уѣзжаемъ! Уѣзжаемъ! Прощай латынь! Прощай алгебра! Прощай древняя исторія!
Наша радость омрачалась только одной мыслью, что придется такъ разстаться съ родителями, уѣхать отъ нихъ тайкомъ, не простясь. Но чувство, которое мы при этомъ испытывали, скорѣе походило на жалость, чѣмъ на печаль. Но и жалость послѣ раздумья уменьшилась. Правда, это будетъ большимъ ударомъ -- особенно для матерей, но за то какъ онѣ будутъ вознаграждены нашей славой! Въ своей славѣ мы были совершенно увѣрены, какъ въ томъ, что солнце свѣтитъ; мы должны непремѣнно отличиться въ первой же битвѣ, въ которой примемъ участіе! Мы ужъ предвкушали въ душѣ гордое сознаніе своего торжества.
Оставалось позаботиться только объ одномъ. Мы не могли уѣхать съ единственнымъ платьемъ, которое было на насъ; нуженъ былъ нѣкоторый запасъ бѣлья; и все это слѣдовало приготовить дома на скорую руку. Поэтому мы порѣшили произвести маленькую домашнюю кражу pro patria (ради отечества), прибѣгнувъ для этого къ способамъ и средствамъ, которые каждый найдетъ для себя удобнѣе. Но намъ нужна была также нѣкоторая сумма денегъ; изъ этого затрудненія насъ выручилъ сынъ врача, у котораго было золотое кольцо съ какимъ-то камнемъ, подарокъ его тетки, который онъ считалъ баснословно дорогимъ. Онъ долженъ былъ продать его въ Генуѣ и раздѣлить деньги между нами тремя. Мы обняли его въ порывѣ благодарности, сказавъ, что у него великая душа.
Мы были готовы.
На третій день мы съ трепетомъ явились передъ лицомъ адвоката.
Онъ принялъ насъ съ своей обычной торжественной вѣжливостью и, смотря на насъ своими холодными, проницательными глазами, сказалъ:
-- Господа, мнѣ очень жаль, но на пароходѣ, отходящемъ въ понедѣльникъ, уже нѣтъ мѣстъ. Съ слѣдующимъ отправитесь. Будьте любезны, навѣдайтесь дня черезъ три.
Это былъ для насъ, точно ударъ кинжала. Но что дѣлать! Пришлось покориться.
Мы прождали еще три дня, которые показались намъ вѣчностью. Мы сгорали отъ нетерпѣнія въ школѣ, за столомъ изъ постели, а въ свободные часы совершали долгія прогулки по аллеямъ, чтобъ охладить. На свѣжемъ воздухѣ нашу пылающую кровь и воображеніе.
На третій день мы, замирая отъ безпокойства, опять явились къ адвокату.
Онъ былъ на этотъ разъ болѣе любезенъ и не такъ лакониченъ, какъ прежде, но не далъ намъ болѣе утѣшительнаго отвѣта.
-- Терпѣніе, господа! Уже съ прошлаго понедѣльника были заняты мѣста на пароходѣ, который отходитъ Черазъ три дня. Насъ должны бы были предупредить, да забыли. Зайдите въ будущую субботу.
Покориться судьбѣ на этотъ разъ было труднѣе; время тянулось для насъ еще медленнѣе, и въ первый же день послѣ этого отвѣта въ душу одного изъ насъ, докторскаго сына, закралось ужасное подозрѣніе: человѣкъ съ стеклянными глазами былъ знакомъ съ его отцомъ; и, вѣроятно, не хотѣлъ допустить, чтобы его сынъ со своими двумя товарищами уѣхалъ безъ родительскаго согласія, а потому рѣшилъ водить всѣхъ насъ, такимъ образомъ за носъ вплоть до освобожденія обѣихъ Сицидій...
Подозрѣніе товарища привело насъ въ ярость. Директоръ комитета не долженъ слушаться полоса дружбы и пренебрегать своими обязанностями!
Нужно отправиться и сказать ему это прямо въ глаза, призвать его къ исполненію воли Гарибальди! Мы на этомъ и порѣшили. Оффиціальнымъ ораторомъ отъ нашей троицы былъ выбранъ сынъ доктора, которому было четырнадцать лѣтъ, и мы въ тотъ же день съ гордо поднятыми головами и съ полными рѣшимости сердцами отправились къ адвокату, чтобъ нанести три гордыхъ удара.
Онъ принялъ насъ со своимъ обычнымъ достоинствомъ, слегка удивленный тѣмъ, что видитъ насъ раньше назначеннаго дня.
Ораторъ говорилъ и былъ великолѣпенъ. Я до сихъ поръ, помню нѣкоторыя изъ его фразъ.
..."Никакія дружескія связи не должны удерживать отъ исполненія высокихъ обязанностей... Послѣдній отрядъ уѣхалъ два дня тому назадъ -- на пароходѣ должны быть мѣста... Возрастъ ничего не доказываетъ. Среди юношей, храбро сражавшихся при Палермо, были мальчики двѣнадцати лѣтъ... Каждый гражданинъ имѣетъ право проливать ивою кровь за отечество... И во всякомъ случаѣ... и во что бы то ни стало... несмотря ни на какія препятствія, мы безповоротно рѣшили ѣхать..."
Мы ожидали рѣшительнаго и опредѣленнаго отвѣта.
Человѣкъ съ холодными глазами выслушалъ насъ до конца съ своймъ обычнымъ безстрастнымъ лицомъ, потомъ отвѣтилъ съ неизмѣннымъ спокойствіемъ.
-- Чувства, выраженныя вами, дѣлаютъ честь вамъ и вашимъ, товарищамъ. Только для того, чтобъ имѣть удовольствіе слышать изъ устъ юноши выраженіе такихъ благородныхъ патріотическихъ чувствъ, я не прерывалъ вашей рѣчи... Но она была уже лишнею, потому что все уже устроено согласно вашему желанію. Вы уже; записаны на пароходъ, который отправляется послѣ завтра вечеромъ. Завтра утромъ съ первымъ поѣздомъ, въ пять часовъ; отсюда уѣзжаетъ отрядъ въ Туринъ и Геную. Будьте на станціи въ 4 1/2 утра.
Кровь прилила у насъ къ лицу, сердце подскочило къ горлу, мы едва не бросились обнимать его.
-- Спасибо!-- отвѣтилъ ораторъ задыхающимся голосомъ:-- А билеты?
-- Я бываю на станціи во время каждаго отправленія. Билеты приготовятъ сегодня ночью, вы ихъ получите передъ отъѣздомъ.
-- Полагаемся на ваше слово!-- воскликнулъ ораторъ торжественнымъ голосомъ.
Мы вышли съ пламенемъ въ мозгу и съ крыльями за плечами, сіяющіе какъ три архангела, чуть не плача, обнялись на лѣстницѣ и пошли въ уединенную аллею условиться о послѣднихъ подробностяхъ.
На вокзалѣ -- въ 4 1/2 часа, на разсвѣтѣ; значитъ, изъ дому нужно выйти часомъ раньше -- въ три съ половиной... еще ночью; сойтись гдѣ ни будь въ опредѣленномъ пунктѣ и отправиться на станцію уже всѣмъ вмѣстѣ.
-- На площади виннаго рынка?
-- На площади виннаго рынка.
-- А какъ узнать другъ друга въ темнотѣ?
-- Нуженъ пароль.
-- San Fermo!
-- San Fermo. А отвѣтъ?
-- Varese!
Это -- двѣ побѣды Гарибальди въ 1859 году, два славныхъ имени и добрыя предзнаменованія.
Сынъ секретаря замѣтилъ, что слѣдовало-бы оставить прощальное письмо нашимъ родителямъ. Мы согласились и рѣшили, для скорости, составить общій текстъ для всѣхъ трехъ писемъ. Я, какъ наиболѣе чувствительный, взялся диктовать, отчего испытывалъ глубочайшее волненіе. Но гдѣ было безопасно расположиться писать? Рѣшили писать сейчасъ, тутъ же, на каменной скамьѣ въ аллеѣ. Сынъ секретаря сбѣгалъ въ городъ купить три карандаша и три листа бумаги. Но уже темнѣло и ничего не было видно. Пришлось писать при свѣтѣ спичекъ, которыя одну за другой зажигалъ нашъ "ораторъ" (уже курившій), держа ихъ какъ факелъ въ лѣвой рукѣ въ то время, какъ правая водила карандашемъ по бумагѣ.
Мы писали, стоя на колѣняхъ и каждую секунду подозрительно оглядываясь; и въ ту минуту, когда заносили на бумагу "заключительныя слова", прижавшись другъ къ другу и соприкасаясь головами въ этой пустынной аллеѣ, при блѣдномъ свѣтѣ спичекъ, вѣроятно, представляли любопытную группу, достойную кисти художника-патріота. Заключеніе письма насъ глубоко растрогало.
"До свиданья, дорогіе родители!
"Отечество насъ призываетъ, молитесь за насъ. Богъ возсоединитъ насъ. Да здравствуетъ Гарибальди!"
И съ трогательнымъ восклицаніемъ: -- "Да здравствуетъ Гарибальди!" -- мы. Пожали другъ другу руки въ темнотѣ, какъ заговорщики, и разошлись.
Я бѣгомъ добѣжалъ домой и, пока моя мать приготовляла ужинъ, торопливо, но осторожно, трепеща и задыхаясь, занялся приготовленіями къ бѣгству. Такъ какъ я заранѣе все уже обдумалъ, то свертокъ бѣлья былъ готовъ въ нѣсколько секундъ и спрятанъ подъ матрацомъ.
Труднѣе было придумать, какимъ способомъ выйти изъ дому, потому что ключъ не оставлялся обыкновенно на виду, когда служанка уходила спать. Мнѣ пришлось полѣзть на чердакъ и достать оттуда веревку, когда-то служившую, для гимнастики, чтобъ затѣмъ привязать ее къ периламъ балкона, на который выходило окно моей комнаты, и, съ ловкостью акробата, спуститься по ней во дворъ. Выходъ со двора былъ для меня обезпеченъ, благодаря обѣщанному содѣйствію моего ровесника -- сына дворника, тоже пламеннаго гарибальдійца. Чтобъ отправиться въ Сицилію, онъ ждалъ только подарка отъ своего крестнаго отца -- пары новыхъ сапогъ, но никакъ не могъ ихъ получить.
Для того, чтобы знать время (у меня не было часовъ), -- я рѣшилъ слѣдить за часами старой башни, бой которыхъ былъ слышенъ на разстояніи мили.
Когда все было готово, я отеръ съ лица потъ, постарался принять болѣе спокойный видъ и отправился къ ужину съ сильно бьющимся сердцемъ.
Мой отецъ, мать и другіе домашніе были веселы болѣе обыкновеннаго, чѣмъ вызывали во мнѣ особенную жалость. Но, больше всѣхъ возбуждала во мнѣ жалость моя мама, и я старался не встрѣчаться съ ней глазами, чтобы не потерять мужества. Какое печальное утро ожидало ее, бѣдняжку, на другой день! Я воображалъ себѣ ея первый крикъ передъ моей пустой постелью, отчаянье отца, суматоху въ домѣ, бѣготню на телеграфъ, и съ такимъ усиліемъ глоталъ свой ужинъ, какъ будто у меня въ горлѣ сидѣла кость. Тотчасъ послѣ ужина я сослался на головную боль и вышелъ на балконъ освѣжиться. Цѣлуя на ночь маму, я едва смогъ пробормотать половину обычнаго привѣтствія "спокойной ночи",-- существительное застряло у меня въ горлѣ. Къ счастью, этого никто не замѣтилъ, что меня очень утѣшило. Я могъ сказать про себя:
-- Такъ хочетъ Богъ!
Неотступно преслѣдуемый мятежнымъ видѣніемъ -- спѣшащихъ на приступъ красныхъ рубашекъ и бѣгущихъ бурбонскихъ полковъ, я не могъ сомкнуть глазъ до полуночи. Когда усталость побѣдила меня, я впалъ въ легкую дремоту, но тысячи блестящихъ образовъ продолжали преслѣдовать меня, и я слегка вздрагивалъ, словно отъ отдаленнаго гула голосовъ и военной музыки. Когда часы на башнѣ торжественно пробили три, я встрепенулся, какъ отъ пушечнаго удара, поднявшись, сѣлъ на постели и вдругъ окаменѣлъ, увидѣвъ освѣщенную комнату и стоявшую передо мной мать.
У меня вырвался изъ груди трагическій возгласъ:
-- Меня выдали!
И я въ то же мгновенье схватилъ платье, чтобы одѣться и все таки бѣжать, во что бы то ни стало.
Но мать моя, обнявъ меня и положивъ одну руку мнѣ на плечи, а другую на голову, проговорила любовно:
-- Нѣтъ, мой сынъ, ты не причинишь этого горя своей матери! Ты не можешь, ты не долженъ ѣхать!
-- Но меня ждутъ товарищи!-- воскликнулъ я внѣ себя.-- Они назовутъ меня подлецомъ! Я буду обезчещенъ! Пусти меня! Я хочу ѣхать!
И я сдѣлалъ новое усиліе.
-- Нѣтъ, сынокъ,-- сказала моя мать съ большой нѣжностью:-- твои товарищи тебя не ждутъ. Тотъ господинъ въ комитетѣ не хотѣлъ допустить васъ уѣхать безъ согласія родителей и, чтобы выйти изъ затрудненія и не оскорбить васъ, далъ знать семьямъ о часѣ отъѣзда. Въ эту минуту оба твои товарища, какъ и ты, въ объятіяхъ своихъ матерей, которыя не пустятъ ихъ уѣхать,-- можешь. быть въ этомъ увѣренъ. И такъ, обезчещенъ ты не будешь ни въ ихъ глазахъ, ни въ глазахъ, другихъ, всѣ будутъ знать, что тебѣ помѣшали уѣхать. А передо мной, передъ отцомъ, передъ твоими братьями ты сохранишь все свое достоинство,-- все равно, какъ если бы ты уѣхалъ. У тебя было благородное намѣреніе, и съ насъ этого довольно, чтобы любить тебя еще больше, чѣмъ прежде. Милый мальчикъ! Ты хотѣлъ отправиться умирать,-- но какъ я могла бы жить безъ тебя?
Гнѣвъ мой потухъ, уступивъ мѣсто чувству живѣйшей боли, и я отдался ему съ послѣднимъ остаткомъ надежды. Мнѣ помѣшали осуществить намѣреніе, которое было самымъ пламеннымъ желаніемъ, моей жизни, моей мечтой, потребностью моей души. Я никогда уже больше не буду спокойнымъ и счастливымъ, не буду учиться и вѣчно останусь съ этой раной въ сердцѣ...
-- Ахъ, мама, пусти меня уѣхать, я тебя умоляю, пусти меня, если не хочешь сдѣлать меня несчастнымъ!
Но трудно было устоять противъ разумности и мягкости ея словъ.
-- Нѣтъ, мой сынъ,-- отвѣтила она, лаская меня:-- не говори, что ты будешь несчастенъ! Твоя мечта исполнится позже. Тебѣ только тринадцать съ небольшимъ лѣтъ: ты не можешь и не долженъ- еще идти на войну. Но, вѣдь, будутъ другія войны, такія же важныя, и Гарибальди еще не разъ призоветъ молодежь; тогда ты будешь уже старше, и я исполню свой долгъ. Я не эгоистичная мать, знай это. Я тоже итальянка, и, когда придетъ время, я пущу тебя идти съ Гарибальди, я довѣрю тебя ему, какъ отцу, и дамъ тебѣ свое благословеніе, со слезами, но съ твердымъ сердцемъ. Но теперь еще слишкомъ рано, твое мѣсто пока возлѣ меня. Успокойся, мой милый; и оставайбя съ матерью. Если бы Гарибальди былъ здѣсь и слышалъ насъ, онъ согласился бы со мною, повѣрь мнѣ,-- онъ, который такъ добръ и такъ любилъ свою мать. Отдохни, сыночекъ... Поцѣлуй меня и ложись спать. Я знаю, что причинила тебѣ страданіе; но повѣрь мнѣ, я сдѣлала это не безъ боли. Ты не сохранишь ко мнѣ злобы, не правда ли?Ты не будешь сердиться на твою бѣдную маму?
Все мое горе растаяло въ сладкихъ слезахъ, полившихся изъ моихъ глазъ отъ этихъ нѣжныхъ словъ, и пока я плакалъ, обнимая ее, мнѣ казалось, что я вижу у своего изголовья бѣлокурую, славную голову Гарибалѣди, который слегка мнѣ улыбается съ отеческой снисходительностью.
Я проснулся послѣ. двухъ часовъ дня, въ комнатѣ, залитой яркими лучами солнца, ясный и спокойный. Но меня ждало огорченіе. Ахъ, какое жестокое страданіе причиняютъ иногда бездушныя вещи! Выглянувъ въ окно, я словно получилъ пощечину, увидавъ веревку, спускавшуюся съ перилъ балкона до земли; передъ ней стояли съ удивленіемъ, разсматривали ее и обсуждали въ полголоса покушеніе на кражу "со взломомъ" -- дворникъ, дворничиха, служанка и нѣсколько мальчишекъ. Эта проклятая болтающаяся веревка, послѣ неудачи моего предпріятія, казалась мнѣ такой жалкой, глупой и до жестокости смѣшной, ято я поспѣшилъ спрятаться въ комнату, съ лицомъ, пылающимъ отъ гнѣва и стыда.
И послѣ того, еще долгое время, когда по какому-нибудь случаю произносили за столомъ эти несчастныя семь буквъ: в-е-р-е-в-к-а, я низко наклонялся надъ тарелкой и проглатывалъ ядовитую пилюлю. И долго можно было примѣнить ко мнѣ знаменитую поговорку: "Не говори о веревкѣ въ домѣ"... неудавшагося гарибальдійца.