Булгаков Федор Ильич - Из заграничной хроники - общественной и литературной

Изъ заграничной хроники -- общественной и литературной.

Столѣтній юбилей Карлейля.-- Грандіозная золотая горячка.-- Трильби.-- Парижскіе сенсаціонные процессы.-- Клубъ тринадцати.

Столѣтній юбилей Карлейля.

4 декабря весь англо-саксонскій міръ праздновалъ столѣтній юбилей со дня рожденія Томаса Карлейля (род. 4 декабря 1795 г., ум. 5 февраля 1880 г.). Этотъ писатель представляетъ одну изъ любопытнѣйшихъ фигуръ въ исторіи англійской литературы. Онъ родился въ деревушкѣ Эклефушанѣ, въ Южной Шотландіи. Его семья принадлежала къ одной изъ пуританскихъ сектъ, которая въ борьбѣ съ господствующей англиканской церковью доказала свою стойкую и готовую на всякія жертвы вѣру. Отецъ Карлейля былъ сначала каменьщикомъ, но потомъ, благодаря непрестанному усердію, сдѣлался владѣльцемъ фермы; онъ обладалъ непреклонной силой воли, природнымъ умомъ и недюжиннымъ краснорѣчіемъ; эти качества до такой степени поражали и покоряли его сына, что онъ до смерти сохранилъ память о своемъ отцѣ, какъ о личности положительно несравненной. Несомнѣнно подъ вліяніемъ отца въ душѣ Карлейля развилось пуританство съ нравственной требовательностью и даже ригоризмомъ, который по временамъ доходилъ у него до крайней исключительности и заставлялъ изгонять изъ жизни искусство, красоту, веселье; но та же пуританская закваска дала Карлейлю возможность понять и истолковать личность Оливера Кромвеля, величайшаго изъ пуританъ. Конечно, правъ Тэнъ, который утверждаетъ, что разобраться въ мрачномъ и титаническомъ духѣ Кромвеля Карлейлю помогло только нѣкоторое атавистическое сродство съ этимъ героемъ пуританства. Съ молокомъ матери всосалъ онъ, конечно, раціоналистическую потребность гармоніи между вѣрой и знаніемъ, потребность, особенно живо вставшую передъ нимъ, когда онъ въ Эдинбургскомъ университетѣ занялся изученіемъ теологіи. Тутъ вѣра и знаніе столкнулись въ его душѣ самымъ непримиримымъ способомъ, и этотъ разладъ привелъ его къ такому ужасному душевному кризису, что изображеніе его въ позднѣйшемъ трудѣ Карлейля "Sartor resartus" представляетъ одну изъ самыхъ потрясающихъ картинъ во всей новѣйшей литературѣ. Но сильная и упругая душа Карлейля не поддалась искушенію отвергнуть во имя науки всякую вѣру, онъ не могъ жить безъ нравственнаго идеала, составляющаго суть всякой религіи,-- и вотъ въ немъ началась страшная внутренняя борьба, изъ которой онъ вышелъ побѣдителемъ. Онъ не уподобился массѣ тѣхъ людей, которые удовлетворяются скептицизмомъ и отрицаніемъ, нѣтъ, отринувъ старую вѣру, неудовлетворявшую его, онъ съумѣлъ обрѣсти себѣ новую, и только вооружившись положительными идеалами, онъ вышелъ на общественное служеніе и громко сталъ проповѣдывать убѣжденія, купленныя цѣной мучительнаго страданія. Съ этими убѣжденіями можно не соглашаться, но никакъ нельзя отрицать ихъ глубины и высокаго интереса. Съ ними нельзя не считаться, какъ съ продуктомъ мышленія одного изъ оригинальнѣйшихъ и самыхъ вдумчивыхъ умовъ нашего вѣка. Вотъ ихъ краткая характеристика, сдѣланная русскимъ біографомъ и переводчикомъ Карлейля, В. И. Яковенко.

Карлейль постоянно говоритъ о Богѣ и религіи, но, конечно, тутъ и рѣчи не можетъ быть объ англиканскомъ или какомъ другомъ исповѣданіи. Лесли Стифлэ такъ опредѣляетъ религіозныя воззрѣнія Карлейля: это шотландскій кальвинизмъ минусъ догма т. е. христіанская идея, очищенная отъ всякихъ традиціонныхъ формъ и взятая въ самой своей сущности. И чѣмъ дальше уходитъ Карлейль въ своемъ отрицательномъ отношеніи къ католическимъ традиціямъ, тѣмъ напряженнѣе и глубже становится его религіозное чувство. Такъ это и должно быть: сила, не растрачиваемая на внѣшнюю обрядовую сторону, всецѣло концентрируется на дѣлѣ. Поэтому-то отъ искренно вѣрующаго человѣка онъ прежде всего требуетъ реализировать свою вѣру въ дѣлѣ, трудѣ, заботѣ. Противъ всякихъ метафизическихъ системъ Карлейль возставалъ самымъ жестокимъ образомъ. Онъ находилъ, что всѣ эти аксіомы, категоріи, системы и афоризмы -- одни слова и слова, воздушные замки, построенные изъ словъ, замки, въ которыхъ истинное знаніе вовсе не желаетъ расположиться. Вопросъ о смерти и безсмертіи,-- говоритъ онъ,-- о происхожденіи зла, о свободѣ и необходимости,-- вопросы вѣчные, но всякая метафизическая попытка разрѣшить ихъ оказывается неудачной, ибо безконечное нельзя исчерпать конечнымъ умомъ. Да и кромѣ того для человѣка, который сущность всѣхъ этихъ вопросовъ чувствуетъ сердцемъ, вѣрою, совершенно излишни всякія логическія выкладки, а человѣка, у котораго сердце закрыто для познаванія глубочайшаго смысла жизни, никогда и ни въ чемъ не вразумишь метафизическимъ путемъ. Вообще, Карлейль не отрываетъ насъ отъ дѣйствительнаго міра и жизни и не заставляетъ всецѣло погружаться въ созерцаніе безконечнаго и невѣдомаго, что обыкновенно превращается въ пустое толченіе воды. Но въ то же время онъ далекъ и отъ того, чтобы принижать мысль и чувство, заставлять и ползать по землѣ, подобно пресмыкающимся. Онъ приводитъ въ движеніе самыя глубокія чувства и вмѣстѣ съ тѣмъ неизмѣнно, постоянно указываетъ на обязанность каждаго дѣлать свое ближайшее дѣло. Такое настроеніе, объединяющее горячій идеализмъ съ практичнымъ реализмомъ, Карлейль и называетъ вѣрой, отсутствіе же подобнаго настроенія, неспособность проникнуться имъ, приводитъ къ безвѣрію, противъ котораго онъ борется всѣми силами, гдѣ бы и въ какой бы формѣ ни усмотрѣлъ его.

Всякая вообще религіозность близко соприкасается съ мистическимъ, съ тѣмъ, что лежитъ за предѣлами точнаго знанія. Есть мистицизмъ и у Карлейля, но, по мѣткому замѣчанію Тэна, его мистицизмъ, это -- дымъ отъ пылающаго огня; подойдите къ нему съ подвѣтренной стороны, и онъ не причинитъ вамъ никакого безпокойства. Несомнѣнно, въ связи съ мистицизмомъ у Карлейля стоитъ и культъ молчанія. Сокровеннѣйшія и глубочайшія истины, по его мнѣнію, надо таить въ глубинѣ своего сердца, потому что никакое слово не можетъ передать ихъ надлежащимъ образомъ. Въ такихъ случаяхъ молчаніе избавляетъ человѣка отъ безплодныхъ попытокъ выразить невыразимое, отъ построенія разныхъ догматическихъ утвержденій, отъ пустой игры словами и т. д.; оно приподымаетъ настроеніе, расширяетъ поле умственной свободы и дѣлаетъ человѣка болѣе независимымъ. Замѣтимъ, что такая проповѣдь весьма близко напоминаетъ глубокую мысль, выраженную русскимъ поэтомъ Ѳ. И. Тютчевымъ въ стихотвореніи "Silentium", причемъ Тютчевъ, очевидно, пришелъ къ своему выводу совершенно независимо отъ Карлейля. Вотъ лучшая и наиболѣе яркая строфа изъ этого стихотворенія:

Какъ сердцу высказать себя?

Другому какъ понять тебя?

Какъ онъ пойметъ, чѣмъ ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь!

Взрывая, возмутишь ключи,--

Питайся ими, и молчи!

* * *

Что касается до политическихъ и общественныхъ воззрѣній Карлейля, то многіе считаютъ его приверженцемъ старыхъ формъ жизни, ретроградомъ. Насколько это мнѣніе справедливо, читатель увидитъ изъ слѣдующей цитаты, гдѣ Карлейль описываетъ современное положеніе человѣчества.

"Все человѣчество распалось въ настоящее время на двѣ секты: щеголей и каторжниковъ труда, называемыхъ также бѣлыми неграми, лохмотниками и т. п. Какого вѣрованія придерживаются первые, опредѣлить довольно трудно, но, въ сущности, секта щеголей привержена къ первоначальному культу самообожанія, измѣненному и приспособленному сообразно требованіямъ новѣйшихъ временъ. Они тщательно сохраняютъ свою обособленность и чистоту, носятъ особый костюмъ, говорятъ на особомъ языкѣ и вообще всѣми мѣрами стараются поддержать свое положеніе и свою непорочность. У нихъ есть свои храмы, поклоненіе въ которыхъ совершается, главнымъ образомъ, по ночамъ, но всѣ ритуалы держатся при этомъ въ величайшемъ секретѣ; по всѣмъ видимостямъ, они имѣютъ много общаго съ элевзинскими мистеріями. Священныя книги, которыхъ имѣется вообще достаточно, называются у нихъ "Модными повѣстями". Главные пункты ихъ вѣрованія: панталоны на бедрахъ должны сидѣть, насколько возможно, въ обтяжку; при нѣкоторыхъ исключительныхъ обстоятельствахъ разрѣшается носить бѣлые жилеты; человѣкъ хорошаго тона ни въ коемъ случаѣ не долженъ отличаться излишней плодовитостью, приличествующей лишь готтентоту и т. д. Удивительную противуположность щеголямъ представляетъ другая секта, главный центръ которой находится въ Ирландіи. Секта несчастныхъ рабовъ или каторжниковъ труда до сихъ поръ еще не издала своихъ каноническихъ книгъ, и потому довольно затруднительно говорить объ ея вѣрованіяхъ. Она придерживается до нѣкоторой степени монашескаго устава; такъ всѣ рабы связаны двумя обѣтами: обѣтомъ бѣдности и повиновенія, которые они блюдутъ съ великой строгостью; мало того, они даютъ свои обѣты даже еще до появленія своего на свѣтъ Божій. Ихъ можно считать поклонниками Герры, богини земли, такъ какъ они вѣчно роются въ ней и съ любовью обработываютъ ее; или же, запираясь въ частныхъ молельняхъ, размышляютъ и производятъ разныя манипуляціи надъ продуктами, извлеченными изъ нѣдръ ея; иногда они подымаютъ свои взоры и смотрятъ на небесныя свѣтила, но, повидимому, довольно безучастно. Подобно друидамъ, они живутъ въ мрачныхъ помѣщеніяхъ, причемъ нерѣдко разбиваютъ нарочно стекла въ окнахъ (тамъ, гдѣ таковыя водятся) и затыкаютъ дырья тряпьемъ и всякой всячиной, непропускающей свѣта. Всѣ они -- ризофаги, т. е., питаются кореньями; нѣкоторые же ихтифаги (рыбоядцы), употребляющіе, впрочемъ, только селедку; отъ всякой же другой животной пищи они воздерживаются, кромѣ падали, что, быть можетъ, представляетъ странный остатокъ браминскаго ученія. Всеобщимъ и главнымъ предметомъ потребленія служитъ корень, называемый картофелемъ, который они варятъ на огнѣ. Напитокъ виски, содержащій въ себѣ концентрированный алкоголь вмѣстѣ съ разными ѣдкими маслами, составляетъ, какъ говорятъ, необходимую принадлежность всѣхъ ихъ религіозныхъ церемоній и потребляется въ большомъ количествѣ. Одежда ихъ представляетъ цѣлый ворохъ разныхъ лоскутовъ всевозможныхъ формъ и цвѣтовъ; все это соединяется посредствомъ пуговицъ, узловъ и спицъ, а вмѣсто пояса служитъ кусокъ кожи, или даже просто соломенная веревка".

Таковы два лагеря, на которые разбилось современное человѣчество, по мнѣнію Карлейля. Въ какихъ-же отношеніяхъ находятся они между собою? Они преисполнены, говоритъ онъ, взаимной ненависти и несогласія. До сихъ поръ намъ приходилось быть свидѣтелями лишь отдаленныхъ и во всякомъ случаѣ незначительныхъ послѣдствій ихъ вражды. Но основные принципы этихъ сектъ, съ одной стороны -- принципъ щегольскаго самообожанія, съ другой -- трудового поклоненія землѣ, коренятся въ жизни человѣчества и рано или поздно приведутъ къ жестокому столкновенію. Я назвалъ бы, говоритъ Карлейль, эти секты двумя громадными, не имѣющими ничего себѣ подобнаго электрическими баттареями, изъ которыхъ одна заряжена отрицательнымъ электричествомъ, а другая -- положительнымъ. До сихъ поръ мы видѣли только слабыя искорки и слышали глухое потрескиваніе. Но подождемъ, пока не наэлектризуется все человѣчество, пока вся существующая электрическая сила, выйдя изъ нейтральнаго состоянія, не распредѣлится между двумя крайними полюсами: отрицательнымъ и положительнымъ. Когда двѣ чудовищныя баттареи, двѣ половины міра будутъ такимъ образомъ заряжены, то достаточно будетъ малюткѣ прикоснуться пальцемъ, чтобы... Что произойдетъ тогда?

Карлейль, проникавшій въ самую глубину соціальной дисгармоніи, не могъ, конечно, успокоиться на внѣшнихъ палліативахъ и полурѣшеніяхъ. Съ той точки зрѣнія, на которой онъ стоитъ, политическіе вопросы получаютъ второстепенное значеніе. Поэтому онъ отодвигаетъ ихъ, критикуетъ парламентаризмъ съ абсолютной точки зрѣнія. Парламентаризмъ безсиленъ разрѣшить основную общественную проблему объ установленіи, какъ онъ выражается, царствія Божія на землѣ. Ее можетъ разрѣшить, по его мнѣнію, только герой, самый способный человѣкъ (ableman), и только при одномъ условіи: если масса людей, такъ сказать, геройски настроена. Затѣмъ Карлейль сопоставляетъ своего всесильнаго героя съ безсильнымъ парламентомъ. Можно, конечно, не соглашаться съ Карлейлевой критикой парламентаризма и съ его выводами, но слѣдуетъ, первымъ дѣломъ, понять, о чемъ собственно онъ говоритъ, во имя чего критикуетъ и отрицаетъ. "Свобода", по мнѣнію Карлейля, воплощенная въ надлежащія общественныя формы, не можетъ имѣть ничего общаго съ свободой умирать голодной смертью; "свобода" же, которая примиряется съ этимъ фактомъ, немного стоитъ. Неужели это ретроградства?

Итакъ, по убѣжденію Карлейля, соціальная реформа можетъ быть осуществлена только героемъ. Это стоитъ въ тѣсной связи съ общими воззрѣніями его на "Героевъ и героическое въ исторіи" {Заглавіе одного изъ лучшихъ сочиненій Карлейля. Переведено на русскій языкъ.}. Дѣло въ томъ, что Карлейль, какъ истый англичанинъ, является не только сторонникомъ индивидуализма, но и доводитъ его до крайности. Онъ выступилъ съ протестомъ во имя личности въ то время, когда массѣ стали придавать первенствующее значеніе, въ смыслѣ общественнаго фактора, когда роль великихъ людей въ исторіи была доведена до нуля, когда, однимъ словомъ, культъ героевъ сталъ вытѣсняться культомъ массы. Такое или иное отношеніе къ героямъ и толпѣ имѣетъ существенное значеніе не только при истолкованіи историческихъ явленій, но и для внутренней жизни каждаго отдѣльнаго человѣка. Бываютъ времена, когда всѣ становятся до извѣстной степени героями, когда вся масса нравственно приподнята,-- такой массой можно мотивировать свои поступки, не рискуя впасть въ противорѣчіе съ вѣчными идеалами правды и истины, и дойти до мечтанія о пошломъ буржуйномъ благополучіи. Но гораздо чаще бываютъ иныя времена, когда сѣренькая будничная толпа, всецѣло погруженная въ житейскія заботы, не только не можетъ воодушевлять человѣка своимъ примѣромъ, своими желаніями и стремленіями, а напротивъ, отымаетъ у него полъ-души, расхолаживаетъ стремленіе къ идеалу и принижаетъ до себя. Такую массу человѣкъ не долженъ брать себѣ за образецъ, и онъ ищетъ иной опоры. Карлейль указываетъ ее: это -- личность, это -- герой. Оставляя въ сторонѣ спорный вопросъ о герояхъ и массѣ, какъ факторахъ историческаго процесса, всякій, читавшій Карлейля, согласится, что онъ вліяетъ самымъ благотворнымъ образомъ въ смыслѣ подъема нравственнаго самочувствія, что, проникая въ самое сердце человѣка, онъ заставляетъ его стряхнуть съ себя апатію, отрѣшиться отъ жалкаго прозябанія и, вопреки всему, устраивать свою жизнь сообразно своимъ убѣжденіямъ. Если онъ не умѣетъ убѣдить васъ въ правильности своихъ воззрѣній, то во всякомъ случаѣ онъ заронитъ въ ваше сердце искру божественнаго огня, искру нелицемѣрнаго стремленія къ правдѣ въ своей жизни.

Грандіозная золотая горячка.

Золотая горячка -- болѣзнь, которая періодически появляется то тамъ, то сямъ и всегда ведетъ за собой страшныя бѣдствія, которыя, однако, не могутъ образумить жадное до наживы человѣчество, такъ что каждая новая афера въ этомъ направленіи всегда найдетъ достаточное количество людей, готовыхъ рискнуть всѣмъ въ надеждѣ разбогатѣть. Недавно Европа была свидѣтельницей грандіозной биржевой спекуляціи на акціи разныхъ золотыхъ пріисковъ, извѣстной подъ именемъ mining-boom'а и кончившейся страшнымъ крахомъ. По поводу этой исторіи корреспондентъ одной изъ нѣмецкихъ газетъ сообщаетъ слѣдующій свой разговоръ съ представителемъ одной крупной фирмы Лондонскаго Сити.

-- Разскажите-ка мнѣ,-- спросилъ корреспондентъ,-- какъ произошелъ этотъ крахъ? Вѣроятно, здѣсь, въ Лондонѣ отъ него пострадала масса лицъ?

-- Нѣтъ! -- отвѣчалъ дѣлецъ изъ Сити,-- въ Лондонѣ дѣло обошлось довольно еще милостиво. Конечно, владѣльцы акцій, которые въ періодъ биржевой горячки считали свое состояніе, заключавшееся въ этихъ бумагахъ, колоссальнымъ, теперь должны снова отказаться отъ такой претензіи, но на самомъ дѣлѣ раззорилось только нѣсколько мелкихъ спекулянтовъ...

-- А въ Вѣнѣ и въ Парижѣ?

-- А, это другое дѣло. Самыя прочныя бумаги остались въ Англіи, и которыя были порискованнѣе, были сплавлены на континентъ. Но чтобы яснѣе понять положеніе дѣлъ, вы должны на одинъ моментъ вернуться со мной назадъ, во время разгара шіning boom'а. Вся исторія началась съ прошлой осени. Сперва дѣло ограничивалось незначительными размѣрами, но затѣмъ акціи розсыпей въ Южной Африкѣ и нѣкоторыя другія поднялись до такой степени, что mining-boom займетъ въ финансовой исторіи нашего времени весьма интересное мѣсто. Здѣсь, въ Сити, люди дошли до такого безумства, что банкирскія конторы буквально не вмѣщали всѣхъ желающихъ покупать бумаги. Въ часы послѣ закрытія биржи наплывъ публики былъ до такой степени великъ, что по всей Тронмортонской улицѣ приходилось останавливать движеніе, и постоянно требовалось вмѣшательство полиціи. Банкирскій домъ Брокера долженъ былъ удвоить персоналъ служащихъ и держать контору день и ночь открытой; на рекламы тратилось еженедѣльно по 250.000 рублей среднимъ числомъ. Въ клубахъ, въ салонахъ, въ будуарахъ, въ омнибусахъ, въ поѣздахъ только и разговоровъ было, что о розсыпяхъ. Словомъ, спекуляція достигла того пункта, за которымъ, по мнѣнію опытныхъ финансовыхъ дѣльцовъ, всегда слѣдуетъ реакція. Биржевые игроки окончательно потеряли голову и котировка достигла кульминаціонной точки, когда докторъ, делегатъ германскаго правительства, Шмейссеръ и посланный домомъ Ротшильдовъ, горный инженеръ Гамильтонъ Смитъ, оба въ одно слово, заявили, что въ одномъ прибрежномъ округѣ Трансвааля находятся золотыя залежи глубиною до 1.200 футовъ и цѣнностью въ шесть или семь милліардовъ фунтовъ стерлинговъ.

Косвенная причина азарта заключалась, главнымъ образомъ, въ томъ, что Англія совершенно не знала, куда ей дѣваться съ своими капиталами. Послѣ краха братьевъ Бэрингъ никто больше не рѣшался помѣщать деньги въ иностранныя заемныя операціи. Поневолѣ всѣ набросились на новое предпріятіе, сулившее хорошіе барыши. Послѣ заявленій Шлейссера и Смита не прошло и полгода, какъ цѣнность Витвотертрандскихъ акцій поднялась съ 600 милліоновъ на три милліарда. Каждый новый выпускъ бумагъ расхватывался съ жадностью, и люди съ радостью отдавали деньги, даже не спрашивая, на что пойдутъ онѣ. Новое усиленіе спекуляціи началось, когда разнеслись слухи, что золотыя залежи нашлись гораздо глубже, чѣмъ предполагали возможнымъ до сихъ поръ. Тогда стали основываться общества, которыя имѣли цѣлью скупать покинутые уже пріиски и углублять на нихъ старыя шахты, надѣясь на большой глубинѣ встрѣтить новыя залежи драгоцѣннаго металла. Эта спекуляція была уже чистымъ азартомъ, потому что тутъ все дѣло велось исключительно на авось. Къ довершенію всѣхъ бѣдъ, въ биржевую игру вмѣшались крупные спекулянты и сами иниціаторы нѣкоторыхъ акціонерныхъ обществъ. Послѣднимъ былъ прямой разсчетъ играть на пониженіе: искусственно уронивъ биржевую цѣнность своихъ акцій, они скупали ихъ за гроши и такимъ образомъ дѣлались полными хозяевами предпріятія, которое начали при помощи акціонеровъ. Въ сущности вѣдь все-таки большинство копей представляютъ несомнѣнную цѣнность, и лица, вложившія въ разработку ихъ свой капиталъ, покупая акціи по номинальной цѣнѣ, должны получить на него приличный процентъ. Но само собой разумѣется, что лица, платившія за акцію въ 100 фунтовъ по 500 фунтовъ, врядъ-ли получатъ на затраченный капиталъ даже одинъ процентъ.

Въ настоящее время всѣ дѣла на золотопромышленномъ рынкѣ захватили въ свои руки нѣсколько крупныхъ капиталистовъ, которые и могутъ произвольно распоряжаться его судьбами. Вотъ что разсказываютъ англійскія газеты про нѣкоторыхъ изъ этихъ "королей золотого рынка".

Барнато отправился въ Южную Африку семнадцатилѣтнимъ мальчикомъ и первое время снискивалъ тамъ себѣ пропитаніе фокусничествомъ или игрой на скрипкѣ. Затѣмъ онъ попалъ въ алмазныя копи, гдѣ ему удалось сдѣлать нѣсколько счастливыхъ операцій. Въ тѣ времена тамъ быстро наживались состоянія. Барнато вступилъ въ компанію съ Rhodes, который тогда былъ еще простымъ спекулянтомъ и не занималъ оффиціальнаго положенія, а затѣмъ ему удалось при поддержкѣ Ротшильдовъ учредить особое общество для разработки алмазныхъ копей и стать во главѣ его. Наконецъ, онъ перешелъ къ золотымъ розсыпямъ и въ настоящее время "стоитъ" уже 16 милліоновъ фунтовъ стерлинговъ (т. е. 160 милліоновъ рублей)!

Если не столь богата, то развѣ немного побѣднѣе будетъ нѣмецкая фирма Вернеръ, Бейтъ и К°. Изъ нихъ первый изъ Франкфурта, второй -- изъ Гамбурга. Отецъ Бейта часто говаривалъ о своемъ сынѣ Альфредѣ: "Всѣ парни у меня хорошіе, только вотъ этотъ никуда не годится". Вотъ и послалъ онъ его постранствовать по бѣлу свѣту, поискать счастья. Вернеръ и Бейтъ тоже начали съ алмазныхъ копей, и только потомъ перешли къ золотымъ розсыпямъ. Сравнительно бѣднымъ рядомъ съ этими двумя фирмами считается Робинзонъ, у котораго не болѣе 5 милліоновъ фунтовъ (50 милл. руб.). Бѣдный малый!

Трильби.

Давно уже на долю литературнаго произведенія не выпадало такого бурнаго, сумасшедшаго успѣха, какимъ въ настоящее время пользуется въ Америкѣ и Англіи романъ Джорджа дю-Моріера, "Трильби". Въ Америкѣ газеты посвящаютъ "Трильби" ежедневно цѣлые столбцы, театры постоянно ставятъ драматическую передѣлку этого романа, фабриканты всевозможныхъ товаровъ пользуются именемъ Трильби для рекламы своего производства. Въ Англіи также на всѣхъ сценахъ производитъ сенсацію передѣлка американскаго писателя П. М. Поттера, а въ самомъ Лондонѣ всѣ мѣста въ Гэймаркетскомъ театрѣ проданы уже на нѣсколько мѣсяцевъ впередъ. Кто читалъ самый романъ, тѣ постоянно толкуютъ о немъ, а счастливцы, которымъ удалось побывать въ Гэймаркетскомъ театрѣ, становятся центромъ разговора въ обществѣ. Словомъ, невозмутимые сыны Альбіона объяты такимъ энтузіазмомъ, какого отъ нихъ трудно было бы ожидать.

Въ чемъ же лежитъ причина этого прямо волшебнаго эффекта, который производитъ исторія Трильби? Трудно опредѣленно отвѣтить на такой вопросъ, но, главнымъ образомъ, своимъ успѣхомъ произведеніе обязано двумъ обстоятельствамъ: интересу, который возбуждаетъ характеръ и психологія самой Трильби и затѣмъ интересу къ гипнотической силѣ Свенгали и ея проявленіямъ. Половая жизнь, половое чувство и гипнотизмъ -- составляютъ въ настоящее время вопросы дня, а авторъ "Трильби" очень искусно и въ талантливой формѣ приподымаетъ завѣсу, въ значительной степени скрывавшую до сихъ поръ отъ большой публики эти явленія.

Дѣйствіе романа происходитъ за три -- четыре десятилѣтія до нашего времени въ Парижѣ, въ Латинскомъ кварталѣ. Вотъ содержаніе его въ общихъ чертахъ. Трильби -- натурщица въ ателье художника, никому не отказывающая въ своихъ ласкахъ. Въ такомъ духѣ она воспитывалась съ дѣтства и потому даже не понимаетъ унизительности своего положенія, не испытываетъ ни малѣйшаго чувства стыда. Какъ она сама позже говоритъ: "это казалось мнѣ такимъ же естественнымъ, какъ игра въ куклы для другихъ дѣтей!" Черезъ много рукъ прошла она, но все-таки осталась ребенкомъ, половое чувство въ ней еще не пробуждалось. Она такъ проста, такъ непринужденна, что каждый, столкнувшійся съ ней, невольно чувствуетъ къ ней влеченіе; все ея существо очаровательно, наружность -- дивная въ своей естественной простотѣ, а она сама и не подозрѣваетъ своей силы, покоряющей всѣхъ окружающихъ. Но самое чудное въ ней -- это ножка; дю-Морьеръ много и съ энтузіазмомъ пишетъ объ ея ножкѣ. Съ Трильби знакомятся три молодыхъ англійскихъ художника, пріѣхавшіе въ Парижъ заниматься живописью, и кромѣ того, еврей Свенгали, музыкальный геній. Всѣ четверо, каждый по своему, очарованы ею, она охотно отдается всѣмъ имъ, но глубокое, серьезное влеченіе чувствуетъ только къ младшему изъ художниковъ, простому и добросердечному юношѣ, Уильяму Баго, прозванному Литтль-Билли, маленькимъ Билли. Эта первая настоящая любовь заставляетъ сразу проснуться глубоко спавшее въ ней доселѣ чувство женственности. Въ первый разъ, когда ей пришлось въ присутствіи Билли позировать совсѣмъ голой, она замѣтила его безмолвное, но глубокое огорченіе и, не понимая, въ чемъ тутъ дѣло, стала доискиваться причины. Тутъ-то моментально проявилась въ ней женщина со всей своей силой, со всей гордостью и сразу передъ ея сознаніемъ предстала унизительность жизни, которую она вела до сихъ поръ. Она обрываетъ съ прежней профессіей и идетъ въ прачки. До этого пробужденія она была подобна Евѣ, пока она не вкусила еще отъ древа познанія добра и зла, а тутъ въ ней подымается какъ бы заря женскаго полового чувства.

Это перерожденіе обрисовано въ романѣ съ большой силой и глубиной. Любовь Билли растетъ неудержимо, девятнадцать разъ предлагаетъ онъ Трильби свою руку, но она девятнадцать разъ отказываетъ ему, такъ какъ искренно любитъ его и не желаетъ его допустить до женитьбы на опозоренной женщинѣ. Однако, въ концѣ концовъ она, нехотя, даетъ согласіе. Обрадованный Билли пишетъ своей матери, которая пріѣзжаетъ въ Парижъ вмѣстѣ съ своимъ братомъ, духовнымъ, чтобы воспрепятствовать браку сына. Узнавъ отъ нея, что Билли станетъ нищимъ и будетъ отвергнутъ семьей, если только женится, Трильби даетъ слово покинуть Парижъ и сдерживаетъ свое обѣщаніе. Истинная любовь до такой степени очистила и нравственно возвысила ее, что она, во имя этой любви, молча приноситъ величайшую жертву, на какую только способна, отрекается отъ собственнаго счастья. Билли нѣсколько мѣсяцевъ лежитъ въ нервномъ параличѣ, поразившемъ его вслѣдствіе исчезновенія Трильби. На этомъ оканчивается первая часть романа.

Вторая часть переноситъ насъ въ Лондонъ. Маленькій Билли сталъ знаменитымъ художникомъ, его полотна привлекаютъ всеобщее вниманіе. Но если его духъ все еще работаетъ, если его тѣло движется, за то сердце у него умерло, онъ пораженъ одной изъ тѣхъ страшныхъ психическихъ болѣзней, которыхъ ничто не въ силахъ исцѣлить и которыя медленно, но неуклонно совершаютъ свою разрушительную работу. Напрасно протекли пять лѣтъ со времени драмы, разыгравшейся въ Парижѣ,-- воспоминаніе о Трильби неизгладимо въ душѣ маленькаго Билли. И вотъ, чтобы развлечься, онъ съ обоими старыми друзьями снова отправляется въ Парижъ повидаться съ прежними товарищами. Въ самый вечеръ ихъ прибытія во французской столицѣ ожидается дебютъ госпожи Свенгали, жены ихъ стараго знакомаго еврея, повсюду возбуждающей фуроръ своимъ пѣніемъ. Три англичанина хотятъ послушать пѣвицу, трели которой привлекаютъ цѣлые потоки золота въ карманы еврея, бывшаго не такъ давно совершенно нищимъ. Подымается занавѣсъ, и въ знаменитой дивѣ они узнаютъ Трильби! Трильби, абсолютно лишенная музыкальнаго слуха, Трильби, которая не могла спѣть прежде трехъ нотъ, подъ руководствомъ Свенгали стала не просто хорошей пѣвицей, а артисткой, превосходящей всякіе предѣлы своей экспрессіей, глубиной, страстью и виртуозностью выполненія. Билли совершенно утопаетъ въ восторгѣ отъ того, что наконецъ-то снова нашелъ свою дорогую Трильби, но въ то же время онъ безконечно скорбитъ, найдя ее женой другого, женой Свенгали. Она не можетъ быть счастлива съ этимъ евреемъ. Ее не трогаютъ даже бѣшенные восторги публики, которая рукоплещетъ ей, реветъ, осыпаетъ цвѣтами. Трильби какъ-то грустно и равнодушно отвѣчаетъ на всѣ эти оваціи, кротко улыбается, тихо киваетъ головой и уходитъ со сцены, двигаясь какъ-то машинально, будто ничего не сознавая. Билли рѣшается убить Свенгали, но его отговариваетъ товарищъ и спѣшитъ въ тотъ же день увезти въ Лондонъ. Спустившись въ бюро отеля, чтобы дать телеграмму матери, Билли встрѣчается тутъ съ своимъ врагомъ. Ярость свѣтится въ глазахъ обоихъ, и черезъ минуту между ними завязывается борьба не на жизнь, а на смерть. Хрупкая организація Билли скоро поддается дикой силѣ еврея, и онъ на волосокъ отъ гибели, но въ это время подоспѣваетъ его другъ, атлетъ Таффи, и по всѣмъ правиламъ боксерскаго искусства въ дребезги расшибаетъ Свенгали. Пріятели возвращаются въ Лондонъ, куда черезъ нѣсколько дней пріѣзжаетъ дебютировать и Трильби. Но въ тотъ самый день, когда госпожа Свенгали должна была появиться передъ англійской публикой, ея мужъ получаетъ смертельный ударъ ножемъ отъ своего любимаго ученика Гекко: на репетиціи Свенгали увлекся и сталъ бить свою жену, а Гекко вступился и отомстилъ за Трильби. Не будучи уже въ состояніи дирижировать оркестромъ по прежнему, еврей все-таки во время концерта садится въ ложу прямо надъ сценой и впивается глазами въ пѣвицу. Но не успѣла она еще начать аріи, какъ Свенгали умираетъ въ своей ложѣ отъ разрыва сердца, ускореннаго раной. Не замѣчая этого, Трильби начинаетъ пѣть, но вмѣсто прославленной дивы публика слышитъ снова женщину, не умѣющую взять трехъ нотъ. Поднимается настоящій скандалъ, шикаютъ, свистятъ, требуютъ гнилыхъ яблокъ. Что это?

Оказывается, что, послѣ столкновенія съ матерью Билли, Трильби дѣйствительно покинула Парижъ, но скоро вернулась обратно, рѣшившись покончить свое существованіе въ волнахъ Сены. Однако, на это у ней не хватаетъ мужества, и она попадаетъ въ руки Свенгали. Это человѣкъ, насквозь проникнутый любовью къ своему призванію, артистъ, музыкантъ. При помощи силы гипнотизма онъ завладѣваетъ Трильби и дѣлаетъ ее послушнымъ своимъ орудіемъ. У ней прекрасный голосъ, но полное отсутствіе слуха: у Свенгали нѣтъ голоса, но отчетливый слухъ и нечеловѣческое музыкальное дарованіе,-- онъ музыкальный геній. Сливъ свое существо съ существомъ Трильби, онъ покажетъ изумленному міру пѣвицу, какой никогда еще не бывало на свѣтѣ. И вотъ Свенгали, вмѣстѣ съ своимъ ученикомъ и другомъ Гекко, который также любитъ Трильби, принимаются за ея музыкальное образованіе. Свенгали погружаетъ ее въ гипнотическій сонъ и, послѣ долгихъ стараній, совершенно подчиняетъ своей волѣ, такъ что она научается пѣть произведенія величайшихъ композиторовъ и самого Свенгали, придавая каждому слову, каждой нотѣ высшую степень музыкальной законченности и экспрессивности, какая только можетъ возникнуть въ воображеніи еврея. Первое время они ѣздятъ по ярмаркамъ и церковнымъ праздникамъ, чтобы заработать хлѣбъ насущный, но затѣмъ Трильби становится, наконецъ, настоящей артисткой, слава которой растекается по всему міру. Но она сама ничего объ всемъ этомъ не знаетъ; она ведетъ двѣ жизни: пробуждаясь изъ гипнотическаго сна совершенно истомленной, она впадаетъ въ натуральный сонъ. Такъ во снѣ протекаетъ все ея существованіе, она ничего не замѣчаетъ изъ того, что совершается съ ней и вокругъ нея. Но оба, естественно, физически изнемогаютъ подъ тяжестью необыкновеннаго напряженія, которое производитъ и надъ собой и надъ ней, Свенгали, истощая такимъ образомъ и духъ, и тѣло. Но Свенгали умираетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ приходитъ конецъ его вліянію на Трильби. Но и она близка къ смерти отъ переутомленія; ея здоровье въ конецъ расшатано, и она умираетъ, не смотря на всевозможныя заботы со стороны маленькаго Билли и его матери, которая въ концѣ концовъ подчиняется очарованію бѣдной Трильби и искренно раскаивается въ злѣ, которое ей причинила.

* * *

Вотъ вкратцѣ исторія Трильби. Не приходя даже отъ нея въ экстазъ, надо сознаться, что эта исторія полна истинной драматической силы; а манера, которой придерживался авторъ, не можетъ не трогать сердце. Конечно, только прочтя самую книгу, можно вполнѣ оцѣнить всю прелесть и образность изложенія, тонкость психологическаго развитія характеровъ, правдивое изображеніе жизни богемы въ Латинскомъ кварталѣ, наконецъ, въ изобиліи разсѣянныя по всему роману глубокія замѣчанія насчетъ вѣры въ Бога, морали и т. п. На всемъ повѣствованіи лежитъ безспорный отпечатокъ какой-то необъяснимой, почти таинственной прелести, которой вѣетъ отъ любви трехъ художниковъ къ Трильби, отъ чудной натуры самой Трильби, отъ нѣжнаго задушевнаго чувства, связывающаго ее съ маленькимъ Билли. Наоборотъ, мощью отмѣченъ типъ Свенгали, соединяющаго въ себѣ и демона, и генія. Въ общемъ, весь романъ еще разъ напоминаетъ, какъ часто въ существѣ, которое свѣтъ считаетъ безнравственнымъ и безвозвратно погибшимъ, оказывается гораздо больше внутренняго содержанія и добрыхъ чувствъ, чѣмъ въ очень и очень многихъ особахъ, считающихъ себя вправѣ презрительно поглядывать на падшую сестру съ высоты своей нравственной безукоризненности. Мысль не новая, конечно, и врядъ-ли много найдется людей, которые будутъ на столько безсердечны, что принципально отвергнутъ ее. Но вѣдь признавать справедливость мысли, и вѣровать въ нее,-- это далеко не одно и то же. Чтобы мысль, логически воспринятая нашимъ умомъ, принесла плоды, т. е. отразилась на нашихъ поступкахъ, надо усвоить ее сердцемъ, а художественный образъ всегда вліяетъ на сердце гораздо сильнѣе, чѣмъ самыя убѣдительныя логическія доказательства. Трильби и есть какъ разъ одинъ изъ такихъ яркихъ художественныхъ образовъ, которые внушаютъ сердцу вѣру въ идею, давно уже воспринятую умомъ, но еще не успѣвшую оказать вліяніе на нашу жизнь.

Романъ вполнѣ естественно распадается на двѣ части: въ первой -- изображается развитіе характера Трильби до пробужденія чувства женственности и далѣе до добровольнаго отказа отъ брака, а во второй -- эпоха безусловнаго подчиненія ея воли внушеніямъ Свенгали. Эпилогъ, совершающійся послѣ смерти Свенгали въ семьѣ маленькаго Билля, до нѣкоторой степени примиряетъ насъ съ печальной участью героини романа. Подобнаго раздвоенія никакъ не могъ допустить драматургъ, потому что основное условіе драмы -- единство дѣйствія и единство главнаго лица. Поэтому въ переработкѣ Поттера первая часть романа почти совершенно атрофировалась, и на первый планъ выдвинуто вліяніе Свенгали на Трильби, которому въ драмѣ приписано гораздо больше значенія, чѣмъ въ романѣ. Сообразно съ такой перемѣной перемѣстился и центръ тяжести всего произведенія: главнымъ лицомъ у Поттера является Свенгали, а Трильби отступаетъ на второй планъ, главной темой становится не раскрытіе богатаго душевнаго содержанія несчастной дѣвушки, а изображеніе гипнотическаго могущества еврея. Утратилась также вся эпическая часть, представляющая у дю-Моріера столько прелести, обрѣзана масса побочныхъ, но глубокихъ и психологически важныхъ сценъ. Словомъ, какъ и всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, драма представляетъ слабое и не вполнѣ вѣрное отраженіе романа, популярности котораго и обязана своимъ успѣхомъ всецѣло.

Парижскіе сенсаціонные процессы.

Судебная хроника Парижа не перестаетъ блистать самыми неожиданными, самыми сенсаціонными процессами. Изъ новостей этого рода на первомъ мѣстѣ должно быть поставлено дѣло о разводѣ баронессы Дубль. Это цѣлый романъ, да при томъ такой, какого навѣрное не придумать ни Бурже, ни Эрвье, ни какому бы то ни было другому романисту-психологу. Это документъ очень характерный, рисующій намъ какъ нельзя лучше парижскую жизнь fin de siècle, документъ, надъ которымъ задумается не одинъ психологъ.

Героиня этого романа, г-жа Пейроне, впослѣдствіи баронесса Дубль. Пятнадцать лѣтъ тому назадъ, начала она писать въ газетѣ "Figaro", гдѣ вела отдѣлъ великосвѣтской хроники, подписываясь псевдонимомъ "Etincelle". Молоденькая, элегантная, граціозная писательница пріобрѣла себѣ черезъ нѣкоторое время блестящую извѣстность мастерскими описаніями парижскаго высшаго свѣта. "Etincelle" положительно поражала тѣмъ богатымъ запасомъ словъ, которымъ она пользовалась для описанія самыхъ разнообразныхъ мелочей свѣтскаго быта, какой-нибудь шляпы Людовика XV, сервиза въ стилѣ Empire, дамской шляпы временъ республики и т. д. Кто знаетъ, какъ трудно описывать всякаго рода туалеты, тотъ вполнѣ оцѣнитъ талантъ "Etincelle", которая своимъ колоритнымъ, богатымъ всякаго рода оттѣнками стилемъ умѣла такъ описать костюмъ, что въ глазахъ читателя совершенно ясно рисовались цвѣта, писала до того живо, что читателю положительно слышался шелестъ и шорохъ шелковыхъ юбокъ.

"Etincelle" вышла замужъ за одного замѣчательно красиваго кавалериста-офицера Пейронне и въ то же время сдѣлалась постоянной сотрудницей "Figaro". Съ мужемъ, однако, прожила она очень недолго, она работала, а супругъ прокучивалъ ея деньги и въ концѣ концовъ уѣхалъ въ Америку. Тогда "Etincelle" еще съ большимъ усердіемъ взялась за прежнюю работу въ "Figaro". Она писала, ея хроники нравились, производили фуроръ, были дѣйствительно хрониками всего изящнаго.

Однажды, она написала статью по поводу собранія разнаго рода произведеній искусства XVII и XVIII вѣковъ, которымъ владѣлъ старый, въ настоящее время уже умершій, баронъ Дубль, поклонникъ Маріи-Антуанеты, собиравшій все, что имѣло отношеніе къ ней и потому прозванный "послѣднимъ любовникомъ Маріи-Антуанеты". Баронъ этотъ, прочитавъ замѣтку "Etincelle", пришелъ въ восторгъ, сейчасъ же написалъ ей письмо, пригласилъ ее къ себѣ, обѣщая показать свою коллекцію. "Etincelle" явилась, но встрѣтилъ ее не старый баронъ Дубль, а молодой у сынъ его, Люсьенъ, который принялъ ее весьма любезно.

Съ этого дня между "Etincelle" и домомъ бароновъ Дубль завязались самыя дружественныя отношенія. Между тѣмъ старый баронъ не совсѣмъ былъ доволенъ сыномъ, который находился въ связи съ какой-то незначительной прачкой и ждалъ только смерти отца, чтобы ввести эту прачку въ домъ, освященный памятью Маріи-Антуанеты, въ качествѣ баронессы Дубль. Старый баронъ дѣлалъ все, чтобы какъ-нибудь отвлечь сына отъ этого роковаго намѣренія. Появленіе молодой, красивой и умной "Etincelle" было какъ нельзя болѣе кстати. Съ чисто отцовскимъ добродушіемъ, старикъ Дубль взялъ на себя роль посредника между молодой женщиной и сыномъ. "Онъ,-- какъ говорилъ въ своей рѣчи на судѣ извѣстный парижскій адвокатъ Барбу,-- позволялъ своему сыну провожать ее въ своей каретѣ; если бы могъ, онъ прямо бросилъ бы ее въ объятія сыну, но онъ не забывалъ того, что г-жа Пейронне ежегодно получаетъ болѣе 50.000 франковъ, вслѣдствіе этого чувствуетъ себя совершенно независимой, кромѣ того, если допустить даже, что она кого-нибудь и полюбила бы, то у ней всегда было еще одно, чѣмъ она ни за что бы не рѣшилась пожертвовать,-- именно уваженіе свѣта".

Между тѣмъ Люсьенъ съ ума сходилъ отъ любви къ г-жѣ Пейронне, совершенно забылъ свою маленькую прачку и настойчиво добивался руки красивой журналистки. Черезъ нѣкоторое, время "Etincelle" согласилась, но для вступленія въ законный бракъ оказалось недостаточно одного согласія будущихъ супруговъ. Пришлось еще пережить немало мытарствъ и тому, и другому. Дѣло въ томъ, что госпожа Пейронне не была разведена. Мужъ ея, проживавшій гдѣ-то у антиподовъ, на половину умеръ, но все-таки жилъ. Разводъ получить во Франціи въ 1883 году было очень затруднительно, почти невозможно, а между тѣмъ любовь барона Дубль не знала никакихъ предѣловъ. Что тутъ было дѣлать? Но любовь изобрѣтательна. "Etincelle" рѣшилась ѣхать въ Саксенъ-Альтенбургское герцогство, гдѣ разводъ получить не трудно, и принять саксонское подданство. Сдѣлавшись саксонкой, она сейчасъ же получила формальный разводъ съ своимъ мужемъ. Получивъ разводъ, она вернулась въ Парижъ, снова стала француженкой, а 29 января 1885 года сдѣлалась баронессой Дубль. Годъ спустя послѣ этого, французы и француженки, по проекту Наке, тоже получили право развода.

Бывшая "Etincelle", теперь баронесса Дубль, перестала сотрудничать въ "Figaro" и черезъ нѣкоторое время устроила у себя блестящій салонъ. Барбу прочелъ передъ судомъ длинный списокъ посѣтителей этого салона, среди которыхъ слышались имена герцогини д'Юзесъ, князя Горчакова, Камилла Дусе, Борнье, Эмиля Оливье, Дешанеля, Онэ, Анатоля Франса и мн. др. Такъ жили супруги десять лѣтъ. Салонная жизнь бароновъ Дубль становилась все веселѣе и веселѣе, а закулисная, домашняя -- все болѣе печальной. "Etincelle" была уже покинута и послѣдовалъ разрывъ.

Не имѣя возможности писать своихъ хроникъ въ "Figaro", она сочиняла новеллу, увѣнчанную преміей Академіи. Газеты отозвались о ней сочувственно. Но въ одинъ прекрасный день явился къ баронессѣ Дубль какой-то журналистъ, который (теперь въ Парижѣ это дѣлается не рѣдко) попросилъ у ней "въ долгъ" пятьсотъ франковъ. Деньги эти, очевидно, послужили гонораромъ за благопріятный отзывъ о новеллѣ баронессы. Баронесса не только дала ему требуемую сумму, но, кромѣ того, взяла дочь своего бывшаго "коллеги" въ качествѣ чтицы въ свой домъ. Новая чтица, г-жа Бускарель, дѣвушка шестнадцати лѣтъ, блондинка, "Бѣлокурый ангелъ" поселилась въ домѣ бароновъ Дубль. Въ теченіе довольно непродолжительнаго времени невинная блондинка сдѣлалась два раза матерью и столько же разъ баронъ Дубль оказался отцомъ, но безъ всякаго участія баронессы Дубль. Черезъ нѣкоторое время баронъ Дубль совершенно оставилъ свой домъ и поселился у сестры дѣвицы Бускарель, гдѣ и умеръ. Еще въ то время, когда онъ былъ живъ, особенно же послѣ его смерти, дѣвица позволяла себѣ всякаго рода враждебныя выходки противъ баронессы Дубль. Она объяснила, и баронъ вполнѣ согласился съ ней, что бракъ его съ г-жей Пейронне не былъ бракомъ, во всякомъ случаѣ былъ незаконнымъ бракомъ. "Бѣлокурый ангелъ" потребовалъ, чтобы судъ призналъ этотъ бракъ недѣйствительнымъ. Суду такимъ образомъ предстояло рѣшить вопросъ, была-ли баронесса Дубль законной женой или же просто любовницей барона Дубль. Какой скандалъ, если судъ признаетъ ее любовницей! Жоржъ Онэ обѣдалъ у ней, у ней бывала герцогиня д'Юзесъ, и вдругъ!..

Вполнѣ понятно, что общественное мнѣніе было на сторонѣ "Etincelle". Симпатіи общества должны были еще больше усилиться, послѣ того какъ Барбу прочелъ на судѣ цѣлый рядъ писемъ. Простое сопоставленіе нѣсколькихъ выдержекъ изъ этихъ писемъ представляетъ собой цѣлый романъ...

I. Изъ любовныхъ писемъ барона Дубля къ "Etincelle" (1880 г.):

"... Для утѣшенія у меня только три вашихъ фіалки. Я хочу скорѣе уснуть. О, если бы мнѣ удалось уснуть, я навѣрное имѣлъ бы счастіе видѣть васъ, какъ ангела чудной мечты.

"Мнѣ нужно пожать вашу ручку, устремить свой взоръ въ глубокую синеву вашихъ прекрасныхъ глазъ. Остаться въ такомъ положеніи навсегда было бы высшимъ моимъ счастьемъ.

"Существуетъ одна народная пѣсенка, которую я постоянно тихо напѣваю: "Полюби меня,-- я такъ люблю тебя!" Въ этихъ словахъ весь ея смыслъ. Позвольте-же мнѣ ее пѣть тихо, тихо, обожаемая Марія".

II. Изъ любовныхъ писемъ дѣвицы Бускарель, чтицы баронессы Дубль къ больному нервничавшему барону Дубль (1890 г.),

"Мой обожаемый баронъ! Твой отъѣздъ такъ меня опечалилъ, что у меня началась лихорадка и я, кажется, слягу въ постель.

"Не оставляй меня никогда больше. Разлука слишкомъ тяжела. Мнѣ нечего помышлять о томъ, чтобъ быть такимъ геніемъ, какъ ты, но сердце мое открыто настолько широко, что можетъ воспринять тебя всего цѣликомъ.

"Въ эту минуту, я хотѣла бы быть твоей лошадью, хотѣла бы превратиться въ животное, или, еще лучше, сдѣлаться твоей перчаткой, твоей одеждой.

III. Изъ писемъ баронессы Дубль (Etincelle) барону Люсьену Дубль (1894 г.):

"Дорогой мой Люсьенъ! Передо мной лежатъ твои письма за этотъ годъ. Въ нихъ видны спокойныя дружественныя отношенія мужа къ своей женѣ, но нѣтъ ничего такого, чтобы дало мнѣ поводъ безпокоиться, что вызывало бы какія-нибудь подозрѣнія.

"Послѣ моего возвращенія отъ Бонелля, я услышала отъ г. I. тѣ ужасаыя слова, которыя онъ, по вашему порученію, долженъ былъ передать мнѣ. Я была совершенно поражена ими, но еще не вѣрю имъ и убѣждена, что вы порядочный человѣкъ.

"Нѣкогда вы угрозами лишить себя жизни заставили меня добиться развода съ г. Пейронне; вамъ не удалось, я въ этомъ убѣждена, обмануть меня и вступить со мной лишь въ кажущійся бракъ. Вамъ пришлось сдѣлаться вполнѣ законнымъ моимъ мужемъ съ гѣмъ, чтобы раздѣлить со мной жизнь, оберегать меня и защищать.

"И теперь вы готовы меня оскорбить, втоптать меня въ грязь, навязать мнѣ низкую роль только для того, чтобы исполнить желанія личности, къ которой вы чувствуете въ данную минуту что-то вродѣ любви.

"Мнѣ кажется, что этотъ шантажъ не вяжется съ вашимъ достоинствомъ... Я нисколько не протестую противъ того, чтобы возвратить вамъ свободу тѣмъ способомъ, какой ваши юристы придумаютъ, но баронесса Дубль не можетъ остаться безъ всякихъ средствъ. Мой возрастъ, имя и положеніе не позволяютъ мнѣ ѣздить въ какомъ-нибудь омнибусѣ.

"Не думайте, что я хочу вамъ дѣлать сцены. Мнѣ жалко васъ, потому что рѣшеніе, принятое вами, принесетъ вамъ одно несчастье...

"Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ... а можетъ быть и чортъ! Марія Дубль".

Здѣсь оканчивается эта исторія въ письмахъ -- "Исторія пятнадцатилѣтней любви". Разскажи эту исторію какой-нибудь романистъ, навѣрное нашлось бы не мало скептиковъ, которые усомнились бы не только въ реальности, но даже въ возможности такого длиннаго ряда сплетеній, совпаденій и т. д.

* * *

Любопытенъ также литературный процессъ, начатый маркизомъ де-Масса противъ одного французскаго историка, г. Пьера Лано и его издателя. Дѣло вотъ въ чемъ. Въ одинъ прекрасный день маркизъ Масса вдругъ получилъ по почтѣ книжку г. Лано, съ очень пикантнымъ заглавіемъ: "Любовь въ Парижѣ во время второй имперіи". Ничего не имѣя противъ такого пикантнаго подарка, Масса началъ перелистывать книжку и вдругъ, о, ужасъ! Нашелъ цѣлую главу; озаглавленную "Théâtre à la Cour", всю сплошь написанную на основаніи неизданныхъ, адресованныхъ самому г. Масса, ему принадлежащихъ писемъ, писанныхъ въ свое время извѣстными и въ настоящее время здравствующими почтенными дамами,-- Лаурой Ротшильдъ, Пурталле, Галифе, Меттернихъ и др. Масса былъ придворнымъ драматургомъ и всѣ эти женщины обращались къ нему съ просьбами о той или другой роли.

Маркизъ Масса совершенно забылъ объ этой перепискѣ, о письмахъ, писанныхъ тридцать лѣтъ тому назадъ, и вдругъ этотъ роковый экземпляръ "отъ автора", заключающій въ себѣ эти забытыя принадлежавшія ему письма. Какъ они попали къ "автору", который не постѣснялся даже прислать свое произведеніе? Предполагая, что письма у него были украдены, маркизъ Масса привлекаетъ къ судебной отвѣтственности автора, Лано и его издателя, г. Симони-Ампи, обвиняетъ ихъ за напечатаніе безъ его разрѣшенія завѣдомо украденныхъ писемъ. "Причины, побуждающія меня обратиться къ суду,-- говоритъ маркизъ де-Масса -- заключаются въ томъ, что авторъ, не считавшій необходимымъ испросить разрѣшенія на изданіе писемъ, счелъ своей обязанностью разослать свою книгу всѣмъ тѣмъ, чьи письма онъ напечаталъ. Авторы писемъ, какъ, напр., г-жа Меттернихъ и другіе сочли, конечно, виновнымъ въ этомъ меня и писали мнѣ по этому поводу. Желая доказать, что я здѣсь не причемъ -- я рѣшился преслѣдовать судомъ этихъ господъ. Кромѣ того, я надѣюсь узнать, какимъ образомъ мои письма попали въ ихъ руки. Письма эти находились въ замкѣ Туренъ, въ которомъ жила моя мать. Позже онъ былъ занятъ пруссаками и потомъ проданъ.

Вслѣдствіе этой жалобы Пьеръ Лано и г. Ампи были вызваны въ судъ.

Пьеръ Лано совершенно отказался назвать лицо, которое сообщило ему письма на томъ основаніи, что обѣщалъ держать это въ секретѣ и сказалъ, что онъ не сдѣлаетъ этого, если бы даже его освободили отъ даннаго слова. Обвиненіе въ кражѣ показалось ему даже страннымъ и не заслуживающимъ никакого вниманія. Вѣдь самъ Масса могъ потерять ихъ, могъ даже бросить ихъ, какъ не заслуживающія вниманія бумаги! Наконецъ, ихъ могли списать, прочесть въ его же кабинетѣ... Вообще Лано чувствуетъ себя совершенно правымъ и нисколько не безпокоится относительно исхода этого дѣла.

Что касается до издателя, то онъ заявилъ приблизительно слѣдующее: "Мы съ г. Лано призваны сюда за тѣмъ, чтобы объяснить происхожденіе документовъ, заключающихся въ изданной нами книжкѣ. Чтобы выгородить себя, я долженъ заявить, что письма доставлены мнѣ были г. Лано вмѣстѣ съ его рукописью. При этомъ онъ объяснилъ мнѣ, что получилъ ихъ отъ какого-то своего друга, имя этого друга онъ отказался назвать суду, но недавно, не имѣя возможности встрѣтиться съ нимъ, извѣстилъ его письменно о дѣлѣ, начатомъ г. Масса".

Газета "Figaro", разсказывая объ этомъ дѣлѣ, ужасно возмущается не столько самымъ поступкомъ, сколько тѣмъ, что виновные рѣшительно не хотятъ понять, въ чемъ собственно заключается ихъ вина. "Особенно нравится намъ,-- говоритъ "Figaro",-- эта беззастѣнчивость автора и издателя, въ нѣкоторомъ родѣ благородство и любезность, съ какимъ они помимо вашего желанія васъ печатаютъ. До сихъ поръ, для того, чтобы обобрать человѣка, нужно было дѣлать это тайно, теперь это дѣлаютъ совершенно открыто и даже "на законномъ основаніи". Это совершенно похоже на то, если бы какой-нибудь шутникъ началъ васъ приглашать обѣдать въ вашемъ-же собственномъ домѣ, за вашимъ же столомъ, носить вашъ халатъ, туфли, пить ваше вино и т. д."

Что касается до писемъ, сообщаемыхъ въ книгѣ г. Лано, то всѣ они писаны въ періодъ 1866--1867 года. Большая часть ихъ относится къ составленію какой-то пьесы, по всѣмъ вѣроятіямъ, какого-нибудь "Обозрѣнія", въ которомъ княгиня Меттернихъ, г-жа Пуртале и г-жа Галиффе желали имѣть роли. Больше всего писемъ княгини Меттернихъ. Всѣ они написаны въ высшей степени живо и адресованы въ Компьень, гдѣ жилъ тогда маркизъ Масса. "Я нахожу, дорогой мой,-- писала въ одномъ изъ писемъ княгиня Меттернихъ,-- что ваши намеки на какія-то кареты съ опущенными шторами немножко... живы для Компьеня!.. Вообразите себѣ фигуру княгини д'Эслингъ!..

"Впрочемъ, куплеты -- прелесть, и я употреблю всѣ свои старанія, чтобы обнаружить всѣ ихъ достоинства. Они читаются великолѣпно. Нечего и говорить, что я пыталась дѣлать это уже не разъ и что я почти ужь знаю ихъ наизусть.

"Пришлите мнѣ возможно скорѣе роль "Chanson". Передайте ее вмѣстѣ съ своими замѣчаніями г. Бозону, который отправляется въ Богемію и привезетъ мнѣ.

"Затѣмъ простите меня великодушно за то, что я отказываюсь пѣть куплетъ императору. Я не могу этого сдѣлать. Наконецъ, это было бы даже смѣшно въ моемъ положеніи, т. е. въ положеніи посланницы. Умоляю васъ, не заставляйте меня воскурять ѳиміамъ. Кромѣ того, постарайтесь, чтобы діалогъ не былъ слишкомъ фамиліаренъ -- это можетъ не понравиться.

"Костюмы будутъ сдѣланы Марселеномъ и взяты изъ "Парижской жизни", неправда-ли?

"Г-жа Пуртале проситъ васъ не забывать разговора съ г. Дюреномъ и, кромѣ того, если это не будетъ смѣшно, разрѣшить ей выйти въ костюмѣ, по возможности плохомъ и простомъ, съ тѣмъ, чтобы его можно было снять при всѣхъ на сценѣ и очутиться въ какомъ-нибудь изящномъ и красивомъ костюмѣ. При этомъ можно было бы сказать нѣчто въ такомъ родѣ:

-- "Вотъ, милостивые государи и государыни, вы видите, какъ г. Дюренъ желаетъ обезобразить женщинъ. Мода лучшее тому доказательство. Посмотрите, не будутъ-ли ея указы лучше, нежели указы этого господина и т. д. и т. д.

"Тутъ слѣдуетъ перемѣна костюма. Неправда-ли это будетъ не большой, но хорошій эффектъ! Впрочемъ, дѣлайте какъ хотите".

Въ такомъ родѣ и другія письма, изданныя г. Лано. Всѣ они заключаютъ въ себѣ совѣты чисто сценическаго свойства, просьбы о костюмахъ, роляхъ и т. д. Есть, впрочемъ, нѣкоторыя мѣста, въ которыхъ забавлявшіяся дамы говорятъ о современности, даже полемизируютъ съ "журналистами". Княгиня Меттернихъ, напримѣръ, слѣдующимъ образомъ высказалась по поводу вѣчно открытаго вопроса, относительно всякаго рода благотворительныхъ баловъ, развлеченій "въ пользу" какихъ-нибудь бѣдняковъ. Сборъ милостыни въ концѣ "Обозрѣнія", пишетъ она, былъ бы болѣе, чѣмъ умѣстенъ, хотя, навѣрное, журналисты поднимутъ крикъ по поводу того, что высшій свѣтъ злоупотребляетъ милосердіемъ, пользуется имъ для своихъ увеселеній. Какъ, дескать, противно смотрѣть на этихъ пресытившихся всякаго рода удовольствіями, одѣтыхъ въ блестящіе костюмы женщинъ и въ то же время протягивающихъ руку бѣдняку, тогда какъ достаточно было бы просто раздать бѣднымъ то, что они тратятъ на свою мишуру и т. д. и т. д.

Изъ этихъ писемъ также видно, что цензоромъ въ Компьенѣ была сама императрица. Это раскрываетъ также княгиня Меттернихъ: "Урѣзки, сдѣланныя императрицей,-- пишетъ она,-- совершенно соотвѣтствуютъ тому, что я вамъ говорила раньше. Вы видите, что я прекрасно знаю свою публику. Я, впрочемъ, довольна, что сдѣлала это она... Я положительно отказываюсь танцовать испанскій танецъ, о которомъ мнѣ говорилъ Бозонъ" и т. д.

Выдержки эти показываютъ, что опубликованныя письма не заключаютъ въ себѣ ничего ужаснаго или компрометирующаго. Самая обыкновенная переписка и только. Къ сожалѣнію, пока еще не извѣстно, чѣмъ кончится процессъ г. Масса. Французскія газеты, впрочемъ, довольно равнодушно относятся къ поведенію г. Лано. Они спокойно разсказываютъ объ этомъ процессѣ, приводятъ выдержки изъ "украденныхъ" писемъ и т. д. Только газета "Figaro", искренно негодующая, выдерживаетъ характеръ вполнѣ -- она не только не дѣлаетъ выдержекъ изъ писемъ, но даже не называетъ "скомпрометированныхъ" именъ -- маркиза Масса и его корреспондентовъ.

Клубъ тринадцати.

Американцы прослыли не безъ основанія людьми эксцентричными. Къ числу странныхъ американскихъ учрежденій нужно отнести и Ньюіоркскій "клубъ тринадцати". Одному изъ нѣмецкихъ корреспондентовъ удалось попасть на 134-ое собраніе этого клуба, въ Китайскомъ кварталѣ.

Получить приглашеніе на собесѣдованія этого оригинальнаго клуба, по правиламъ котораго все сводится къ 13 -- всѣ усаживаются за 13 столовъ, за каждый столъ садится по 13 человѣкъ и т. д.,-- не легко, а на годовое ноябрьское засѣданіе труднѣе обыкновеннаго. Дѣло въ томъ, что ноябрь мѣсяцъ считается наиболѣе страшнымъ, наиболѣе связаннымъ съ зловѣщей цифрой 13, какъ по историческимъ воспоминаніямъ англичанъ,-- именно въ этотъ мѣсяцъ произошло покушеніе англійскаго офицера Гюи Фокси, хотѣвшаго взорвать парламентъ,-- такъ и по его чисто физическимъ свойствамъ. Ноябрь -- мѣсяцъ дождливый, туманный, мрачный. Послѣднее собраніе клуба тринадцати любопытно было и потому еще, что на этотъ разъ рѣшено было собраться въ Китайскомъ кварталѣ, въ китайскомъ трактирѣ, попировать въ китайской обстановкѣ. Вслѣдствіе всего этого, чтобы получить приглашеніе именно на этотъ день -- нужна была особенная удача и, сверхъ того, требовалось удовлетворять еще нѣкоторымъ своеобразнымъ условіямъ. Сюда можетъ, напримѣръ, попасть человѣкъ, родившійся 13 числа, человѣкъ, который имѣетъ тринадцать живыхъ дѣтей. Одинъ дворянинъ, доказавшій, что изъ шестнадцати его предковъ трое старшихъ умерли, былъ принятъ въ число членовъ. Также точно въ клубъ былъ принятъ одинъ стоикъ, имѣвшій четырнадцать зубовъ, послѣ того какъ выдернулъ лишній зубъ и возложилъ его на катафалкъ, служащій какъ бы жертвенникомъ въ клубѣ. Однажды въ клубъ явился какой-то забулдыга, потребовавшій, чтобы его приняли въ число членовъ на томъ основаніи, что онъ тринадцать разъ былъ задержанъ полиціей въ пьяномъ видѣ и сидѣлъ въ участкѣ. Комитетъ клуба, хотя и согласился, что онъ имѣетъ право сдѣлаться членомъ клуба тринадцати, какъ неудачникъ, потерпѣвшій законное число неудачъ, но принять его отказался изъ опасенія, что послѣ этого злополучный новичекъ снова напьется, попадетъ въ участокъ четырнадцатый разъ и тогда потеряетъ свои права...

Несмотря, однако, на такія курьезныя требованія, на оригинальные обычаи, клубъ этотъ преслѣдуетъ совершенно серьезныя и симпатичныя цѣли. Члены его должны представлять собой живой протестъ противъ суевѣрія во всѣхъ его видахъ и проявленіяхъ, начиная съ безсмысленнаго страха передъ числомъ 13 и кончая поклоненіемъ золотому тельцу, особенно распространенному въ Америкѣ. Богатство, поэтому, не открываетъ дверей клуба. Для того, чтобы попасть въ члены, нужно прежде всего быть человѣкомъ образованнымъ, человѣкомъ мысли. Политики, художники, журналисты составляютъ главный контингентъ этого по внѣшности очень страннаго учрежденія и только иногда, когда это совершенно безразлично, допускаются разнаго рода странствующіе туристы и другіе элементы. Въ принципѣ же клубъ тринадцати долженъ представлять собой республику избранныхъ умовъ. Изъ богачей въ этотъ "священный кружокъ" допущенъ былъ Джонъ Роккефеллеръ, но лишь послѣ того, какъ онъ совершилъ "святое дѣло", пожертвовавъ университету въ Чикаго три миліона долларовъ. Допускаются также высшіе представители мѣстной администраціи, но не иначе, какъ за какія-нибудь симпатичныя этому обществу дѣянія. Только такого рода идеальныя заслуги и открываютъ двери клуба. Какая, подумаешь, несообразность этотъ протестующій клубъ въ странѣ долларовъ, гдѣ всѣ отъ мала до велика поклоняются золотому тельцу! А между тѣмъ клубъ не только существуетъ, но съ каждымъ годомъ привлекаетъ къ себѣ все большее количество членовъ...

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 1, 1896