Белый Андрей - Венок или венец

Вѣнокъ или вѣнецъ *)

Аполлонъ, No 11, 1910

*) Признавая первостепенное значеніе того спора, который поднятъ статьями Вячеслава Иванова и Александра Блока и перешелъ уже въ общую прессу, и желая по возможности всесторонне освѣтить его, редакція переноситъ печатаніе статей о символизмѣ въ хронику: только такимъ путемъ недостатокъ мѣста можетъ быть устраненъ.

"Пусть поэтъ творитъ не свои книги, a свою жизнь".
Валерій Брюсовъ.

Горе, кто обмѣнитъ
На вѣнокъ вѣнецъ.
Валерій Брюсовъ.

Обмѣнъ мнѣній о судьбахъ и назначеніи символизма, происходящій на страницахъ "Аполлона" побуждаетъ меня высказать нѣсколько словъ.

Будучи несогласенъ въ корнѣ со статьей В. Я. Брюсова "О рѣчи рабской, въ защиту поэзіи", невольно выписываю слова В. Я. Брюсова изъ статьи его "Священная жертва'"(Вѣсы No 1, 1905 г.). Вотъ эти слова:

"Мы требуемъ отъ поэта, чтобы онъ неустанно приносилъ свои "священныя жертвы" не только стихами, но каждымъ часомъ своей жизни, каждымъ чувствомъ,-- своей любовью, своей ненавистью, достиженіями и пaденіями".

И я подписываюсь подъ каждымъ словомъ... Въ прекрасной, глубоко-прочувствованной статьѣ А. Блокъ въ сущности говоритъ только это; онъ какъ бы спрашиваетъ себя и насъ, приносимъ ли мы свои "священныя жертвы" каждымъ чувствомъ, каждымъ часомъ своей жизни. Съ другой стороны, В. Ивановъ опредѣленно высказывается въ томъ смыслѣ, что символизмъ не есть только школа въ искусствѣ. Казалось бы, Брюсову, выступавшему, нѣсколько лѣтъ назадъ, отъ лица русской символической поэзіи со своимъ credo, только радоваться этому совпаденію признанія В. Иванова съ собой.

"Символизмъ не хотѣлъ и не могъ быть только искусствомъ", исповѣдуетъ В. Ивановъ.

"Мы требуемъ отъ поэта, чтобы онъ неустанно приносилъ свои "священныя жертвы" не только стихами", исповѣдовалъ В. Я. Брюсовъ въ 1905 году. Оба лозунга открыто признаютъ за символизмомъ нѣчто большее, нежели литературную школу; въ теченіи, сложившемся во Франціи, какъ литературная школа, а въ Германіи -- какъ новое міросозерцаніе (къ символистамъ причислялъ себя и Ницше), могло и должно было содержаться нѣчто большее, нежели разсужденіе о чеканкѣ стиха. Французскій символизмъ, правда, создался, какъ литературная школа, но германскій символизмъ слагался не только въ предѣлахъ исторіи литературы. И важно намъ не то, какъ слагался символизмъ исторически; намъ важно, что такое символизмъ, отразившійся здѣсь -- какъ школа, а тамъ -- какъ проповѣдь новаго міроощутенія. Признаніе двухъ крупнѣйшихъ представителей русскаго символизма въ томъ, что символизмъ не только литературная школа, указываетъ вовсе не на измѣну завѣтамъ символическаго искусства, а на характеръ русскаго символизма, оригинально выразившагося.

Брюсовъ, въ 1905 году давшій одинаковое съ Ивановымъ и Блокомъ опредѣленіе задачъ художника, въ 1910 году возражаетъ Иванову и Блоку слѣдуюшими юмористическими, но вовсе не убѣдительными словами: "Молоткомъ слѣдуетъ вбивать гвозди, а не писать картины. Изъ ружья лучше стрѣлять, чѣмъ пить ликеры... Дѣдушка Крыловъ предостерегаетъ отъ такихъ пѣвцовъ, главное достоинство которыхъ въ томъ, что они въ ротъ хмельного не берутъ". ("Аполлонъ" No 9, стр. 31). Изъ того, что молоткомъ вбиваютъ гвозди вовсе не слѣдуетъ, чтобы я, подвергшись нападенію разбойниковъ и не имѣя никакого орудія, кромѣ молотка, позволилъ себя убить, не защищаясь молоткомъ только потому, что имъ вбиваютъ гвозди. Изъ ружья, правда, не пьютъ ликера, но ружье въ арміи осуществляетъ двѣ, по существу несовпадающихъ цѣли: 1) изъ него стрѣляютъ, 2) къ нему привинчиваютъ штыкъ и дѣйствуютъ имъ, какъ холоднымъ оружіемъ. Конечно, не въ томъ красота пѣвца, что онъ не беретъ въ ротъ хмельного; но отсюда не слѣдуетъ вовсе, что пѣвецъ не смѣетъ заботиться о своей трезвости; вино, какъ мы знаемъ, ослабляетъ творчество. Чего хочетъ В. Я. Брюсовъ? Не хочетъ-ли онъ, чтобы незащищались молоткомъ, даже когда нѣтъ иного оружія; чтобы воины, разстрѣлявъ патроны и видя наступленіе врага на крѣпость, лучше бросили бы ружья и сдались въ плѣнъ, нежели привинтили къ ружьямъ штыки? Или онъ не хочетъ, чтобы поэты боролись съ алкоголизмомъ? Конечно, В. Я. Брюсовъ будетъ отрицать столь явное примѣненіе толстовскаго принципа непротивленія злу по отношенію къ любимому имъ искусству; но выходитъ, что въ данномъ случаѣ именно такое непротивленіе онъ проповѣдуетъ.

Искусство искони символично; противъ символизма всяческаго искусства никто не споритъ; символизмъ этотъ приближается къ намъ, когда мы поднимемся къ снѣговымъ вершинамъ творческаго Олимпа. Символизмъ Гете, Данте, Шекспира аристократиченъ не только въ переносномъ смыслѣ, но и въ буквальномъ, какъ была аристократична подлинная наука, подлинная философія.

Съ середины XIX столѣтія возросла демократизація знаній и философіи; цѣлые слои, доселѣ никакъ не причастные искусству, являлись все болѣе и болѣе законодателями его судебъ; въ настоящую эпоху не кружки эстетически-образованныхъ людей -- активные, участники жизни искусства; демократическія массы отнеслись къ искусству активно, смѣстилась линія развитія искусствъ; искусство -- въ опасиости.

Развитіе символической школы въ искусствѣ, какъ и проповѣдь символизма у Ницше и Ибсена, явились отвѣтомъ на распространяющуюся вульгаризацію искусства; аристократическія глубины вѣчнаго символизма предстали предъ массой въ явной, проповѣднической формѣ: символическая школа въ поэзіи суммировала индивидуальные лозунги художниковъ, (исповѣдуемые, какъ Privat-Sache), провозглашеніемъ этихъ лозунговъ, какъ параграфовъ художественной платформы; въ демократическихъ кабачкахъ, а не на высотахъ академическаго олимпійства началась проповѣдь символистовъ. Первые символисты выступали и какъ теоретики, и какъ художники: "неуловимое" всякаго символа выбросили они на поверхность образа. Въ символизмѣ французской школы "тaйное" всякаго образа, извнѣ отчетливаго, стало "явнымъ" туманъ -- образомъ. Гете извнѣ ясенъ; и только подъ ясностью формы, гдѣ-то тамъ, въ глубинѣ, насъ встрѣчаютъ бездонные корридоры "неуловимаго"; Верлэнъ -- извнѣ туманенъ; но подъ туманной оболочкой у него часто сквозитъ простая и ясная мысль. Первый -- аристократъ; второй -- демократъ. Если въ классически законченныхъ формахъ Гетевскаго символизма не встаетъ съ настойчивостью вопросъ о происхожденіи мистической дымки запредѣльнаго, почіющей на искусствѣ, то въ утрированно крикливомъ подчеркиваніи такой дымки у позднѣйшихъ символистовъ этотъ вопросъ встаетъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ встаетъ по новому вопросъ о цѣли, о смыслѣ Художественнаго Творчества, о мѣстѣ его въ іерархіи знаній и творчествъ (напр., религіознаго). Этотъ вопросъ теперь волнуетъ не только теоретика; онъ волнуетъ и художника; разобраться въ задачахъ и цѣляхъ искусства, независимо отъ сложившихся исторически его формъ, есть нынѣ вопросъ совѣсти художника, а особенно художника-символиста, въ силу положенія своего подчеркнувшаго многое изъ того, что прежде замалчивалось, выставившаго явно предъ всѣми, какъ лозунгъ, индивидуальныя заявленія художниковъ прошлаго. Вѣнокъ лaвровый, стыдливо покрывшій жреческій вѣнець, символисты сорвали съ себя въ лицѣ Ницше, Ибсена; религіозныя исканія Бодлера, Верлэна, Уайльда, Гюисманса, Стриндберга, В. Иванова, Блока не заглушить анкетами о свободномъ стихѣ; въ мученіяхъ со вѣсти, въ борьбѣ за дальніе горизонты жизни не только любовь къ искусству проявилась у современныхъ поэтовъ-символистовъ. "Только жреческій ножъ, разсѣкающій грудь, даетъ право на имя поэта" -- писалъ самъ Брюсовъ. Вѣнокъ былъ смѣненъ на вѣнецъ. На вѣнецъ смѣнилъ свой вѣнокъ и Брюсовъ, заявившій опредѣленно:

Горе, кто обмѣнитъ

На вѣнокъ вѣнецъ.

А вотъ въ статьѣ своей No 9 "Аполлона" онъ именно мѣняетъ на вѣнокъ вѣнецъ; не хотѣлось бы отвѣтить ему его же словами: Горе...

Въ проповѣднической нотѣ, проявившейся у величайшихъ символистовъ нашего времени Ницше и Ибсена, въ томъ, что они признаютъ въ художникѣ творца жизни, мы и усматриваемъ привнесеніе цѣли, диктуемой искусству: изъ искусства выйдетъ новая жизнь и спасеніе человѣчества. Это и есть тотъ штыкъ, который привинчиваетъ къ ружью завоеватель-художникъ; въ искусствѣ кроется религіозное творчество самой жизни, опредѣляющее само познаніе; такъ отвѣчаетъ развитіе главнѣйшихъ руслъ современной психологіи и теоріи знанія: штыкъ дарится художнику философомъ; штыкъ нуженъ; а Брюсовъ въ критическій моментъ высмѣиваетъ употребленіе штыка неудачнымъ сравненіемъ штыка съ ликеромъ. Такъ поступая, онъ рубитъ вѣтку, на которой сидитъ, отрекается отъ своихъ словъ: ,На алтарь нашего божества мы бросаемъ самихъ себя'.

На алтарь своего божества, вѣруя въ магическую силу творчества, какъ начала преображенія жизни -- бросаютъ В. Ивановъ и Блокъ свою дѣятельность, какъ литераторовъ: они исполняютъ завѣтъ Брюсова; отъ этого, вѣримъ, лишь разгорится пламя ихъ художественнаго творчества: В. Ивановъ дастъ еще болѣе совершенные сонеты, Блокъ -- драмы. Но Брюсовъ смѣется надъ ихъ жреческимъ отношеніемъ къ искусству.

Я не отвѣчу ему его же словами: Горе...

Я построилъ этотъ отвѣтъ Брюсову на продолженіи и развитіи его шутки о ружьѣ и ликерѣ. Помимо шутки, В. Я. Брюсовъ опровергаетъ Иванова указаніемъ на то, что символизмъ есть опредѣленное историческое явленіе; Брюсовъ предлагаетъ остаться и современнымъ символистамъ на той теоретической почвѣ, какую имѣли подъ собой французскіе символисты. Но признаемся: у нихъ не было никакой теоретической почвы; самый интересъ къ стиху, самыя разсужденія о формѣ хороши тогда, когда мы знаемъ, что такое искусство, форма, стихъ; лозунги символистовъ требуютъ философскаго оправданія и раскрытія; оставаться на почвѣ исторіи невозможно; сожалѣть о томъ, что современные русскіе символисты вышли изъ круга интересовъ французскихъ символистовъ равнозначно сожалѣнію о томъ, что человѣчество вышло изъ первобытнаго состоянія. Да и кромѣ того: пріурочивать символизмъ къ Франціи -- узко: вѣдь Ницше опредѣленно заявлялъ себя символистомъ; а кругъ его темъ несоизмѣримъ съ кругомъ темъ, разрабатываемыхъ во Франціи. Символизмъ -- всемірно-историческое явленіе; онъ весь еще -- въ будущемъ, забивать его во Францію и измѣривать десятилѣтіемъ жестоко; отъ символизма не останется ничего. "Спросите Верхарна и Вилье-де-Гриффина,-- восклицаетъ Брюсовъ, -- и я увѣренъ, что всѣ они скажутъ единогласно, что хотѣли одного"... Было бы обидно за символизмъ, если бы судьбы его опредѣлялись личнымъ мнѣніемъ Верхарна и Вилье-де-Гриффина. Надѣюсь, что символизмъ нѣчто большее, нежели Вилье-де-Гриффинъ... Стремленіе символистовъ не въ томъ, чтобы разрушить тысячелѣтія прошлаго искусства, а въ томъ, чтобы освѣтить и углубить эти тысячелѣтія свѣтомъ будущаго. Эта вѣра въ будущее и двигаетъ всѣми нами, заявляющими открыто, что судьбы русскаго символизма не зависятъ отъ Франціи, какъ независятъ онѣ и отъ школьныхъ опредѣленій. Иначе Брюсову пришлось бы согласиться съ жестокой критикой французскихъ символистовъ, напечатанной въ томъ же No "Аполлона" въ статьѣ "Парижскій діалогъ". Вотъ что пишетъ авторъ діалога: "Послѣдовательные символисты не оставятъ твореній или оставятъ такія, которыя черезъ сто лѣтъ будутъ читаться только ради любопытства". Символизмъ, понимаемый, какъ методъ литературной школы, обреченъ на гибель: это -- ясно. Неужели Брюсовъ хочетъ гибели символизму? Но Брюсовъ двоится.

"Пуcть поэтъ творитъ не свои книги, а жизнь" -- пишетъ онъ въ 1905 году. "Символизмъ хотѣлъ быть и всегда былъ только искусствомъ" -- пишетъ онъ въ 1910 году.

Горе, кто обмѣнитъ

На вѣнокъ вѣнецъ.

Вал. Брюсовъ.

Вѣнокъ или вѣнецъ?

Андрей Бѣлый.