Байрон Джордж Гордон - Остров

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СТИХОТВОРЕНІЙ
НИКОЛАЯ ГЕРБЕЛЯ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1882.

http://az.lib.ru

ОСТРОВЪ

ПОЭМА ВЪ ЧЕТЫРЁХЪ ПѢСНЯХЪ
ЛОРДА БАЙРОНА.
СЪ АНГЛІЙСКАГО.

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

Востокъ алѣлъ; свѣтало; было рано;

Корабль скользилъ надъ влажной глубиной;

Валы, дробясь подъ плугомъ океана

И брызжа вверхъ, сверкали за кормой.

Предъ нимъ, за нимъ -- трепещущая влага

И острова, краса архипелага.

Пестрѣя, ночь становится блѣднѣй

И гонитъ прочь толпы своихъ тѣней.

Почуя свѣтъ, веселые дельфины

Навстрѣчу дню всплываютъ изъ пучины.

Померкшій парусъ снова забѣлѣлъ

И вѣтерокъ замѣтно посвѣжѣлъ,

Слетая съ горъ въ цвѣтущія долины.

Пурпурный свѣтъ, окрасивъ лоно водъ,

Предупреждаетъ солнечный восходъ;

Но прежде, чѣмъ свѣтило золотое

Взойдётъ, должно свершиться что-то злое.

II.

Увѣренный вполнѣ въ командѣ честной,

Начальникъ спалъ въ своей каютѣ тѣсной --

И передъ нимъ вставалъ ужь Альбіонъ,

Родной очагъ -- предѣлъ его скитаній.

Благодаря тревогамъ изысканій,

Онъ въ списокъ славныхъ былъ уже внесёнъ.

Грядущій путь вставалъ въ величьи стройномъ:

Чего же сну его не быть покойнымъ?

Увы! мятежъ на палубѣ кипитъ

И сотня рукъ схватить его спѣшитъ.

То юноши, стремящіеся къ дальнимъ,

Знакомымъ имъ по слуху островамъ,

Съ ихъ сонмомъ благъ и бытомъ безпечальнымъ,

Сулившимъ рай ихъ взорамъ и устамъ.

То люди, чьи порывы молодые

Въ родномъ краю пріюта не нашли

И потому полямъ родной земли

Предпочитали пажити чужія.

Янтарь плодовъ, невсхоленныхъ трудомъ,

Лѣса, съ едва протоптаннымъ путёмъ,

Луговъ и нивъ роскошная равнина,

Мысль безъ оковъ, земля безъ господина,

Которой всё богатство на глазахъ,

А роскошь вся -- въ колосьяхъ и лучахъ,

Свобода -- гротъ считающая домомъ,

Роскошный садъ, гдѣ всякій можетъ жить,

Гдѣ съ счастьемъ всѣмъ возможно быть знакомыхъ

И гдѣ равно природа всѣхъ живитъ,

Гдѣ лодки -- флотъ, всѣ радости -- охота

И гдѣ одна лишь всѣхъ гнетётъ забота,

Чтобъ бѣлый не встревожилъ, Такова

Была страна -- когда вѣрна молва --

Куда душой бездомники стремились,

За что въ концѣ жестоко поплатились.

III.

Проснися, Блэй! проснися! -- злобный врагъ

Ужь у дверей. Напрасно! слишкомъ поздно!

Ужь бунтовщикъ къ тебѣ склонился грозно --

И вкругъ царятъ стоустый гнѣвъ и страхъ.

Трёхгранный штыкъ къ груда твоей приставленъ;

Ты арестованъ, связанъ, обезславленъ;

Тебя влекутъ на палубу, гдѣ твой

Приказъ звучалъ ещё вчера грозой.

Тотъ дерзкій духъ, который въ злобѣ дикой

Велѣнья долга рвётся заглушить,

Средь сонма тѣхъ враговъ твоихъ царитъ,

Чей духъ ещё нѣмѣетъ предъ владыкой:

Затѣмъ-что совѣсть злую человѣкъ --

Ту горечь думъ, что сердце жжотъ и сушитъ --

Не заглушитъ въ груди своей вовѣкъ,

Пока страстей всю чашу не осушитъ.

IV.

Напрасно ты взываешь въ гнѣвѣ къ тѣмъ,

Въ чьёмъ сердцѣ честь могла ещё таиться!

Они нейдутъ! Увы! языкъ ихъ нѣмъ:

Имъ съ большинствомъ пришлося согласиться.

Напрасно ты причину хочешь знать:

Тебѣ въ отвѣтъ угрозы лишь звучатъ.

Надъ головой блеститъ клинокъ кинжала,

У горла штыкъ своё подъемлетъ жало, (

А въ грудь твою направленъ ружей рядъ,

Чьи жорла смерть на днѣ своёмъ таятъ.

Твой крикъ "стрѣляй" на месть ихъ вызываетъ,.

Но -- вмѣстѣ съ тѣмъ -- язвитъ и удивляетъ.

Казалось, страхъ, который въ нихъ царилъ,

Поправши долгъ, ихъ съ жалостью мирилъ.

Они убить тебя не согласились --

И предоставить случаю рѣшились.

"Эй, лодку!" кто-то вздумалъ закричать --

И кто же "нѣтъ" осмѣлится сказать,

Когда мятежъ въ права свои вступаетъ

И сатурнальей день свой начинаетъ?

И съ быстротою ненависти злой

Стремится лодка въ воду за кормой,

Чтобъ быть въ волнахъ преградою ничтожной

Между тобой и смертью непреложной.

Весь грузъ ея: немного сухарей,

Кувшинъ съ водой и тюкъ гнилыхъ снастей,

Способныхъ жизнь -- въ борьбѣ ея тревожной --

Продлить всего на нѣсколько лишь дней,

И данный вслѣдъ, по просьбѣ возлагавшихъ

Надежду лишь на воздухъ и на гладь

Безбрежныхъ водъ, предъ ними вкругъ лежавшихъ,

Компасъ -- пустынь и моря благодать.

VI.

Тогда глава, виновникъ возмущенья,

Чтобъ заглушить, хотя бы и на мигъ,

Въ сердцахъ толпы товарищей своихъ

Священный пылъ сознанья преступленья,

Взглянувъ вокругъ презрительно, вскричалъ:

"Дать чашу мнѣ! живѣе! гдѣ же чаша?"

"Героямъ -- водка! "чествуя, сказалъ

Когда-то Боркъ, краса и гордость наша.

Конечно, лавръ -- тѣмъ шествуя путёмъ --

Срывать подъ-часъ бываетъ нипочёмъ.

Такъ думали и новые герои,

Причёмъ -- при общемъ гиканьѣ и воѣ --

Изъ нихъ свой кубокъ каждый осушилъ

И прокричалъ: "въ дорогу! въ Отаити!"

Почтенные читатели, скажите --

Васъ этотъ крикъ, конечно, удивилъ?

Ужели островъ съ почвой плодородной,

Обилье яствъ, довольство безъ трудовъ,

Его сыновъ характеръ благородный

И дочерей свободная любовь

Могли прельстить суровыхъ моряковъ?

Они хотятъ купить чужой бѣдою

Покой, столь чтимый чистыми душою.

Хоть цѣль одна у всѣхъ, но не одной

Дорогой къ ней стремится родъ людской.

Характеръ, средства, мыслей настроенье,

Наружность, вкусъ и самое рожденье --

Всё это въ сто разъ дѣйствуетъ сильнѣй

На нашу плоть, вмѣстилище страстей,

Чѣмъ что-нибудь внѣ нашей узкой сферы.

Но всё жь въ насъ голосъ внутренній звучитъ

И, заглушая страсти, говоритъ:

"Гдѣ бъ ни жилъ ты, какой бы ни былъ вѣры,

Всё жь совѣсть будетъ -- вѣрь словамъ моимъ --

Божественнымъ оракуломъ твоимъ! "

VII.

Столпившись, въ лодкѣ вѣрные стоятъ

И своего патрона поджидаютъ,

А изъ забывшихъ долгъ одни слѣдятъ

За нимъ съ тоской, другіе жь изливаютъ

Назрѣвшій гнѣвъ и тѣшатся надъ нимъ,

Убитымъ зломъ и горемъ удручённымъ,

Или острятъ надъ парусомъ сквознымъ

И надъ баркасомъ, плотно нагруженнымъ.

И аргонавтъ, молюскъ, морякъ прямой,

Своею хрупкой правящій ладьёй,

Царь зыбкихъ волнъ и геній глади водной,

Мнѣ кажется и менѣе простой

Игрушкой волнъ и болѣе свободной.

Когда съ небесъ нисходитъ ураганъ

И начинаетъ пѣнить океанъ --

Онъ безопасно въ безднѣ исчезаетъ,

Смѣясь надъ сонмомъ гордыхъ кораблей,

Игрушкой волнъ, созданіемъ людей,

Что бренный міръ громами потрясаютъ,

А сами въ прахъ предъ вѣтромъ упадаютъ.

VIII.

Когда къ отплытью было всё готово,

Одинъ матросъ (онъ всѣхъ моложе былъ

И сердце въ нёмъ не билось такъ сурова,

Какъ у другихъ) вдругъ жалость ощутилъ."

Слѣдя съ тоской за прежнимъ капитаномъ,.

Его глаза подёрнулись туманомъ --

И онъ къ его запёкшимся устамъ

Поднёсъ питьё -- цѣлительный бальзамъ.

Но вмигъ толпа матроса отстранила,

Чтобъ жалость ихъ побѣды не мрачила.

Тогда въ нему приблизился другой,

За всё добро измѣной роковой

Ему теперь платившій безъ смущенья,

И, указавъ на лодку подъ кормой,

Сказалъ: "садись, иль смерть за промедленье! "

Но видно, что не всё заглохло въ нёмъ,

Когда ему довольно было слова,

Чтобъ вспомнить всё и дать возможность снова

Забиться сердцу въ тѣлѣ молодомъ.

Когда, поднявъ опущенныя вежды,

Несчастный Блэй съ тоской его спросилъ:

Ужель онъ вмѣстѣ съ долгомъ позабылъ

И край родной, и всѣ свои надежды,

Его уста могли лишь прошептать:

"Да, я въ аду! чего мнѣ ожидать?"

И, усадивши въ лодку капитана,

Онъ поспѣшилъ несчастнаго отдать

Коварству волнъ сѣдого океана.

Не много словъ слетѣло съ устъ его,

Но много въ нихъ таилося всего.

IX.

Высоко Фебъ надъ гладью водъ сіялъ

И вѣтерокъ чуть дулъ и замиралъ,

О струны волнъ то грудью ударяясь,

То ихъ едва крыломъ своимъ касаясь.

Дробя валы при помощи весла,

По морю лодка медленно плыла

Къ крутой скалѣ съ заоблачной вершиной,

Какъ великанъ, стоявшей надъ пучиной.

Не стану я разсказывать о ихъ

Тревожныхъ дняхъ и бѣдствіяхъ ночныхъ,

О ихъ трудахъ и мужествѣ напрасномъ,

О жаждѣ ихъ и голодѣ ужасномъ,

Ихъ превратившихъ въ сонмище тѣней,

Чужихъ сердцамъ родныхъ ихъ матерей;

О мукахъ ихъ, казаться заставлявшихъ

Запасъ имъ данный меньшимъ, чѣмъ онъ былъ,

И голодъ злой нерѣдко побѣждавшихъ,

Лишавшій ихъ не разъ послѣднихъ силъ;

О ненасытной злобѣ океана,

То ихъ на дно стремившейся умчать,

То имъ лишь путь дававшей прилагать

По глади водъ, подъ пологомъ тумана;

О жаждѣ ихъ, нерѣдко заставлявшей

Студёный дождь, струившійся изъ тучъ

На нихъ рѣкой, привѣтствовать какъ ключъ

И парусъ свой, струи его впитавшій,

Прижавъ къ устамъ горячимъ, выжимать,

Чтобъ жизни нить смочить и поддержать:

Затѣмъ-что рокъ той горсти привидѣній

Судилъ спастись, чтобъ послѣ разсказать

Про цѣлый рядъ испытанныхъ мученій

И тотъ разсказъ потомству передать,

Какъ эпизодъ изъ лѣтописей моря,

На страхъ мужчинъ и женщинамъ на горе.

Но если мы судьбѣ ихъ предоставимъ,

То безъ возмездья мукъ ихъ не оставимъ:

Оно въ концѣ всегда своё возьмётъ.

Всё чутко вкругъ ихъ сторону берётъ --

И оскорблённыхъ флотовъ легіоны

Спѣшатъ отмстить попранные законы.

Оставивъ ихъ, послѣдуемъ за той

Забывшей долгъ мятежною толпой,

Которую страхъ мести не смущаетъ,

А жажда благъ всё дальше увлекаетъ.

Предъ ними вновь разстелется заливъ,

Съ страной, гдѣ всякъ свободенъ и счастливъ

И чьихъ чудесъ плѣнительное лоно

Ихъ приметъ всѣхъ, стоящихъ внѣ закона,

Какъ сонмъ друзей, подъ тѣнь своихъ оливъ.

Лишь воздухъ, свѣтъ и женщина, богиня

Природы всей, ихъ нанятъ въ дальній край,

Гдѣ всё цвѣтётъ и манитъ, словно рай,

И всѣмъ равно доступна та святыня,

Гдѣ нѣтъ ни ссоръ, ни мести, ни заботъ,

Гдѣ частоколъ полей не охраняетъ,

Гдѣ совѣсть зло одна лишь обвиняетъ

И самый хлѣбь сбирается какъ плодъ.

Счастливый вѣкъ, который не смущаетъ

Златымъ тельцомъ ни чьихъ спокойныхъ сновъ,

Царилъ тогда у этихъ береговъ,

Пока Европа ихъ не посѣтила

И лучше жить народъ не научила.

Но намъ взглянуть пріятнѣе на нихъ

Какъ есть -- съ добромъ и зломъ природнымъ ихъ.

"Вперёдъ! вперёдъ! въ желаннымъ берегамъ!"

Пронёсся кликъ и взвился къ небесамъ,

Когда корабль помчался по волнамъ.

Плескавшій парусъ мигомъ оживился

И подъ напоромъ вѣтра округлился.

Валы сильнѣй вскипѣли подъ кормой,

Дѣлясь за ней обычной чередой.

Такъ разсѣкалъ Арго валы Эвксина!

Но тѣ, что въ нёмъ стремились въ край чужой,

Неслись душой къ скаламъ страны родной;

Тѣ жь, чей корабль теперь несла пучина,

Забывъ своихъ и родину, неслись

Въ безвѣстный край, какъ воронъ изъ ковчега.

А между-тѣмъ они -- путёмъ побѣга --

Житейскихъ благъ достигнуть лишь рвались:

Хотѣлось имъ съ голубками гнѣздиться,

Чтобъ въ нѣгѣ ласкъ волшебныхъ позабыться.

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

Какъ нѣженъ былъ, плѣнителенъ и живъ

Родной напѣвъ красавицъ Тубоная,

Когда, свой свѣтъ багряный разливая,

Спускался Фебъ въ коралловый заливъ:

"Идёмте укрыться подъ тѣнью густой

Родного надъ острова, дѣвы,

Чтобъ пѣнію иташекъ отдаться душой,

Впиваясь душой въ ихъ напѣвы!

"Тамъ будемъ цвѣты мы сбирать но ночамъ,

Растущіе вкругъ на могилахъ,

Затѣмъ-что цвѣты благовоннѣе тамъ,

Гдѣ спитъ сонмъ воителей милыхъ.

"Когда же наступитъ полуночи часъ,

Мы сядемъ подъ туей пахучей,

Шумъ листьевъ которой наводитъ на насъ

Забвенье, сходящее тучей.

"Потомъ на скалу мы взберёмся взглянуть,

Какъ борются волны съ скалою,

Какъ силятся вспрыгнуть они ей на грудь

И вспять отбѣгаютъ толпою.

"Счастливъ, кто не знаетъ неволи труда

И можетъ забыть своё горе,

Чтобъ смѣть заглянуть беззаботно туда,

Гдѣ съ скалами борется море!

"Порой и оно не торопитъ волны,

Стремясь къ голубому заливу,

И, нѣжась въ тиши, подъ вліяньемъ луны

Смежаетъ косматую гриву.

II.

"Набравши цвѣтовъ на могильныхъ холмахъ,

Въ гирлянды мы крѣпко ихъ свяжемъ

И, вволю натѣшась въ холодныхъ струяхъ,

На дёрнѣ пушистомъ возляжемъ.

"И каждая тѣло своё умаститъ

Елеемъ оливъ благовоннымъ,

А голову вкругъ обовьётъ, осѣнитъ

Вѣнкомъ, на могилѣ взрощённымъ.

"Вотъ ночь настаётъ и насъ Муа зовётъ;

Звукъ матъ по пути раздаётся;

Танцовщица факелъ свой скоро зажжётъ

И свѣтъ его вкругъ разольётся.

"И мы будемъ тамъ -- и припомнимъ тогда

О прошломъ, веселія полномъ,

Когда не взывалъ ещё Фиджи, когда

Къ намъ врагъ не спускался но волнамъ.

"Облито всё кровью людской изъ-за нихъ,

Поляны -- бурьяномъ покрыты

И всюду отрада сердецъ молодыхъ --

Любовь и луна -- позабыты.

"Они научили насъ, вмѣстѣ съ трудомъ,

Дубиной владѣть и стрѣлами:

Такъ пусть своего же ученья плодомъ

Они наслаждаются сами!

"Мы ночь пропируемъ, а завтра уйдёмъ --

Такъ пейте жь, полнѣй наливайте!

Кто знаетъ, быть можетъ, мы завтра умрёмъ --

Такъ чаши до дна осушайте!

"И такъ -- опояшемся бѣлымъ таппа,

Одѣнемся въ лѣтнія ткани,

На чёла -- природа у насъ не скупа --

Возложимъ цвѣточныя дани,

"А шеи закутаемъ въ зёрна хуни --

И тёмныя груди, подъ ними

Встающія пышно, украсятъ они

Цвѣтными рядами своими.

III.

"Хоть танецъ оконченъ -- не будемъ спѣшить:

Улыбка пусть съ устъ не сбѣгаетъ!

Мы завтра всѣ въ Муа уснёмъ, можетъ-быть --

Такъ ныньче пусть кровь въ насъ играетъ!

"Такъ свейте жь, сплетите ещё по вѣнку

Намъ, жаждущимъ ихъ всей душою,

Вы, дщери весёлаго бога Лику,

Благія своей красотою.

"Склоняется всё передъ вашей красой,

Подобно цвѣтамъ манталоко,

Надъ жаждущимъ моремъ, надъ сонной землёй

Несущимъ свой запахъ далёко."

IV.

Такой напѣвъ -- гармонія времёнъ --

Среди страны счастливой раздавался.

Пока, крутясь, суровый аквилонъ

Къ брегамъ ея съ Европой не примчался.

Хотя порокъ гнѣздился и у нихъ.

Но тотъ порокъ -- была сама природа,

Тогда-какъ мы владѣемъ сотней ихъ,

Достойныхъ насъ и дикаго народа.

Кто не встрѣчалъ среди житейскихъ битвъ

Дѣлъ Каина и Авеля молитвъ,

Соединённыхъ прочно воедино

И царства лжи, вселенной господина?

Кто хочетъ, можетъ видѣть изъ окна,

Что Старый Свѣтъ испорченнѣй, чѣмъ Новый,

Въ которомъ насъ плѣняетъ новизна

Ещё въ одной Колумбіи суровой,

Взрощающей гигантовъ-близнецовъ,

Рождённыхъ тамъ могуществомъ свободы,

Гдѣ Чимборазо землю, твердь и воды

Обводитъ взоромъ сверженныхъ боговъ

И не встрѣчаетъ рабства и невзгоды.

Та пѣснь была -- пѣснь славнаго преданья,

Когда молва живила мертвецовъ,

Не оставляя за собой слѣдовъ,

За исключеньемъ звуковъ обаянья.

Эпоха та, стремяся въ звукахъ жить,

Не знала ни папирусовъ, ни лавра.

Такъ Ахиллесъ, взявъ лиру у Кентавра,

Съумѣлъ отца игрою побѣдить.

Простой напѣвъ какой-нибудь баллады,

Донёсшійся на крыльяхъ вѣтерка,

Сквозь ропотъ волнъ и шопотъ ручейка,

Намъ доставляетъ болѣе отрады,

Чѣмъ цѣлый рядъ воздвигнутыхъ колоннъ,

Въ честь гордецовъ, не знающихъ препонъ.

Онъ манитъ всѣхъ, тогда-какъ героглифы

Лишь мудрецовъ однихъ къ себѣ влекутъ;

Онъ внятенъ всѣмъ, тогда-какъ вникнуть въ мифы

Иль изучить исторію -- есть трудъ.

Пусть дикарямъ тѣ пѣсни милы были,

Но ихъ напѣвъ и Сѣверъ вдохновлялъ,

Чьи орды ихъ нашли и побѣдили.

Звукъ пѣсенъ тѣхъ вездѣ существовалъ,

Пока злой врагъ въ странѣ не появлялся

И просвѣщенья вѣкъ не начинался.

Но и теперь что въ силахъ лира дать?

Одно -- сердца томить и потрясать.

VI.

Такъ и теперь, блаженный отдыхъ дня

И тишину святую нарушая,

Лилася пѣснь, ласкаясь и маня,

Вдоль береговъ скалистыхъ Тубоная.

Всё вкругъ цвѣтётъ и рдѣетъ; воздухъ полнъ

Благоуханья; вѣтра дуновенья

Колеблютъ вкругъ растущія растенья

И побуждаютъ сонмы зыбкихъ волнъ,

Пришедшихъ вновь въ обычное движенье,

Глубокій гротъ прохладой освѣжить

И тѣмъ смуглянкѣ стройной услужить,

Сидѣвшей въ нёмъ съ красивымъ чужестранцемъ,

Съумѣвшимъ страсти радостнымъ румянцемъ

Ея лицо прекрасное покрыть.

VII.

На мшистомъ пнѣ, склонясь, сидѣла тамъ

Краса-дикарка, женщина по стану,

По формѣ плечъ, ребёнокъ -- по годамъ.

Но я её приравнивать не стану

Къ прекраснымъ странъ холодныхъ, словно лёдъ,

Въ которыхъ зло успѣшно лишь растётъ.

Она, дитя младенческаго міра,

Была чиста, какъ атомы эѳира,

Пылка, какъ зной и рано развилась.

Она была смугла, какъ ночь предъ утромъ,

Но ночь съ ея мильярдомъ свѣтлыхъ глазъ,

Или какъ гротъ, горящій перламутромъ

Своихъ камнёй въ заката поздній часъ.

Огонь любви живилъ ея ланиты

И свѣтлый умъ въ глазахъ ея сіялъ,

Тогда-какъ станъ ея напоминалъ

Роскошный станъ Венеры-Аѳродиты,

Когда, среди своей любовной свиты,

На гребняхъ волнъ являлася она,

Символъ любви, чарующая сила.

Нѣжна, томна, какъ приближенье сна,

Дикарка пылъ въ душѣ своей таила

И этотъ зной, священный сердца пылъ,

Горя въ лицѣ, казалось, говорилъ;

А кровь, стремясь по жиламъ, придавала

Ея груди оттѣнокъ чудный тотъ,

Который волнъ сверканье придаётъ

Густымъ вѣтвямъ пурпурнаго коралла

И тѣмъ пловца безпечнаго влечётъ

Въ морскую глубь, въ пурпуровый ихъ гротъ.

Да, такова была островитянка,

Краса страны, прекрасная смуглянка,

Дочь южныхъ странъ и бурныхъ ихъ морей,

Похожая энергіей своей

На ихъ валы, способная въ ненастье

Провесть сквозь рифъ ладью чужого счастья

И до-тѣхъ-поръ печали злой не знать,

Пока другихъ могъ міръ ещё плѣнять.

Она иного счастія не знала,

Кромѣ того, которымъ одаряла

Вокругъ себя и съ самыхъ раннихъ лѣтъ

На опытность другихъ не опиралась:

Ей пробнымъ камнемъ чувство то казалось,

Коснувшися котораго предметъ

Терялъ своё достоинство и цвѣтъ.

Суровость зла дикарки не пугала,

Затѣмъ-что зла она ещё не знала.

Слеза и смѣхъ прошли надъ ней, какъ дымъ,

Или зефиръ надъ озеромъ роднымъ,

Который вскользь проносится надъ нимъ,

Поверхность водъ его не разрушая,

А только зыбью гладь ихъ покрывая.

И будутъ ключъ и горный водопадъ

Ему служить щитомъ отъ оскудѣнья

До-той-поры, когда землятрясенье

Разрушитъ гротъ таинственныхъ наядъ,

Проточитъ дно, прогонитъ волны въ море

И превратитъ его равнину водъ

Въ печальный рядъ покинутыхъ болотъ.

Ужель судьба и ей судила горе?

Тѣ измѣненья вѣчныя людей

Въ своёмъ пути клеймятъ ещё сильнѣй;

Но тѣ изъ нихъ, чьи души въ вѣчность канутъ,

Раздѣлятъ лишь судьбу планетъ-міровъ

И -- если чисты явятся -- возстанутъ

И воспарятъ превыше облаковъ.

VIII.

Но кто же онъ? Дитя снѣговъ и льдовъ

Сѣдыхъ вершинъ Гебридскихъ острововъ,

Гдѣ мчитъ Пентландъ бушующія воды.

Его въ горахъ взростили непогоды,

Гдѣ сонъ его лелѣяла мятель,

А вихрь и дождь качали колыбель.

Живя душой въ краю ему знакомомъ,

Онъ съ раннихъ лѣтъ считалъ пучину домомъ,

Товарищемъ гигантскимъ думъ своихъ

И спутникомъ въ прогулкахъ удалыхъ

Въ своей ладьѣ надъ безднами морскими.

Дитя нужды, игрушка бурныхъ волнъ,

Взлелѣянный легендами родными,

Онъ былъ и смѣлъ и вѣры въ счастье полнъ,

И изъ всѣхъ чувствъ, которыя извѣдалъ,

Лишь одного отчаянья не вѣдалъ.

Будь онъ питомцемъ Африки, будь онъ

Среди степей Аравіи рождёнъ,

Онъ былъ бы самымъ бодрымъ пилигримомъ

Среди песковъ въ краю своемъ родимомъ,

И жажду, духъ лишающую силъ,

Съ неменьшимъ бы терпѣньемъ выносилъ,

Чѣмъ выносилъ её предъ караваномъ

На кораблѣ пустыни Измаилъ.

Въ Элладѣ онъ начальствовалъ бы станомъ,

Поднявшимъ стягъ среди народныхъ силъ,

Средь Чили горъ кацикомъ бы онъ былъ,

А подъ шатромъ, быть-можетъ -- Тамерланомъ.

Чтобъ замыслъ свой скорѣй осуществить,

Забывъ о всёмъ, душа стремится къ власти,

Но, не найдя своей законной части,

Принуждена бываетъ отступить,

Чтобъ горечь думъ забавами смирить.

Тотъ самый духъ, который далъ Нерона,

Позоръ вселенной, Рима и закона,

И тёзку намъ тирана подарилъ --

Другого, съ нимъ несхожаго Нерона.

Но если онъ пороки такъ любилъ,

То какъ бы малъ просторъ ихъ былъ безъ трона.

IX.

Тебѣ смѣшно? Увы! сравненья эти

Напыщенными кажутся тебѣ,

Слѣпцомъ на всё глядящему на свѣтѣ,

Когда они относятся къ судьбѣ

Забытаго исторьей человѣка,

Чья доля не имѣетъ ничего

Ни общаго съ судьбой и славой вѣка

Иль славными героями его,

Ни близкаго съ вѣнчаннымъ Римомъ, съ Чили,

Съ божественной Элладою, страной

Боговъ, искусствъ и прошлой славы, или

Съ какой-нибудь Аравіей степной.

Тебѣ смѣшно?-- прекрасно -- улыбайся!

Всё жь это лучше, чѣмъ вздыхать -- сознайся?

Но онъ бы могъ быть этимъ всѣмъ: онъ былъ

Отваженъ, гордъ и въ нёмъ таился пылъ.

Не будь съ пелёнъ оставленъ онъ заботамъ

Житейскихъ нуждъ, родись въ краю иномъ,

Онъ вѣрно бъ былъ героемъ-патріотомъ

Своей страны, иль деспотомъ-вождёмъ.

Что жь онъ теперь?-- лишь юноша прекрасный,

Георгъ Торкиль, восторженный и страстный,

Бѣглецъ, печать таящій на челѣ

Измѣны злой и, какъ волна морская,

Средь глади водъ, свободный на землѣ

Супругъ-женихъ невѣсты Тубоная.

Склоняся къ Нейгѣ, молча онъ на море

Глядѣлъ -- и страсть въ его сіяла взорѣ.

Она, краса окрестныхъ острововъ,

Была цвѣтущей вѣтвью двухъ родовъ,

Древнѣйшихъ и славнѣйшихъ въ цѣломъ краѣ

(Инымъ смѣшнымъ покажется -- я знаю --

Рѣчь о родахъ, не знающихъ гербовъ)

И ряда голыхъ рыцарей, чьей силы

Страшился врагъ во прахѣ боевомъ

А нынѣ чьи зелёныя могилы

На берегу виднѣются кругомъ.

Ахъ, и твоя, Ахиллъ богоподобный,

Теперь лишь холмъ являетъ намъ надгробный!

Когда пришла въ величіи своёмъ

Къ нимъ чужеземцы, мечущіе громъ,

Въ большихъ ладьяхъ, окутанныхъ огнёмъ,

Среди которыхъ пальмы возвышались,

Чьи корни къ дну приросшими казались,

Когда съ небесъ спускалась тишина

Q чьи верхи мгновенно расширялись

И словно бѣлой тучей одѣвались,

Лишь начинала пѣниться волна --

Вмигъ Нейга, дочь природы и свободы,

Толкнула лодку въ пѣнистыя воды

И, какъ олень по Сѣвера снѣгамъ,

Скользя межь волнъ, подплыла къ тѣмъ ладьямъ

И на корабль, который колебала

Морская зыбь, глядѣть, дивяся, стала.

Но мигъ -- и судно словно засыпаетъ,

Какъ гордый левъ, уснувшій предъ зарёй --

И флотъ ладей вокругъ него мелькаетъ,

Какъ рой шмелей надъ львиной головой.

XI.

И бѣлый вышелъ на берегъ зелёный;

Но нужно ль мнѣ разсказъ свой немудрёный

Вести стезёй обычной? Новый Свѣтъ

Спокойно встрѣтилъ Старый и въ привѣтъ

Пожалъ ему протянутую руку,

Какъ старому товарищу и другу.

Привѣтъ отцовъ былъ тёпелъ, но теплѣй

Ещё стократъ былъ взглядъ ихъ дочерей:

Не кровь -- огонь горѣлъ въ островитянкахъ.

Питомцы бурь нашли красу въ смуглянкахъ,

А тѣ, въ отвѣтъ, плѣнившись бѣлизной

Ихъ блѣдныхъ лицъ, красавцами нашли ихъ

И, бѣлизны не знавшія иной,

Дивились ей въ мечтахъ своихъ счастливыхъ.

Охота, бѣгъ, свобода вкругъ бродить

Среди страны, гдѣ радостно встрѣчаетъ

Васъ каждый кровъ и отдыхъ предлагаетъ;

Ладья и сѣть, готовыя скользить

По лону водъ, на чьей лазурной ширѣ,

Какъ группы звѣздъ въ лазоревомъ эѳирѣ,

Гнѣздится сонмъ счастливыхъ острововъ;

Здоровый сонъ -- наслѣдіе трудовъ;

Густая пальма -- знойныхъ дней отрада,

Лѣсовъ страны прекрасная дріада,

Въ чьёмъ сердцѣ Вакхъ спелёнанный растётъ,

Чья голова пріютъ орлу даётъ,

А грудь -- опору гроздьямъ винограда;

Гигантъ-кокосъ, который создаётъ

Въ одномъ плодѣ сосудъ, питьё и плодъ;

Лѣса деревъ, дающіе безъ плуга

Обильный сборъ съ невспаханныхъ полей

И сочный хлѣбъ на солнцѣ, безъ печей

И безъ огня, пекущіе средь луга,

Тѣмъ отгоняя голодъ отъ своей

Питательной и плодородной груди,

Въ которой такъ нуждаются всѣ люди,

Какъ въ даровомъ базарѣ для гостей --

Всё это, умъ плѣнивъ, въ соединеньи

Съ богатствомъ моря, почвы и лѣсовъ,

При сонмѣ благъ твоихъ, уединенье,

Смягчило грубость буйныхъ моряковъ

И научило чтить тѣхъ простаковъ,

Которые хотя не мудры были,

За-то стократъ счастливѣе ихъ жили.

XII.

Изъ многихъ паръ влюблённыхъ -- даже лучшихъ --

Торкиль и Нейга были не изъ худшихъ.

Родясь дѣтьми двухъ дальнихъ острововъ

И подъ одной звѣздой всѣхъ моряковъ,

Обоихъ ихъ взростила мать-природа,

Картины чьи намъ милы, какъ свобода

И"отъ*которыхъ насъ не отвратитъ

Ни что, пока въ насъ кровь ещё кипитъ.

Тотъ, чей вокругъ блуждавшій тихо взоръ

Ласкалъ хоть разъ вершины синихъ горъ,

Конечно, ихъ вовѣкъ не позабудетъ --

И всякій разъ привѣтствовать ихъ будетъ.

Въ странахъ чужихъ не мало я блуждалъ,

Видалъ Олимпъ, Парнасъ и Аппенины,

Съ благоговѣньемъ Иду созерцалъ

И видѣлъ Альпъ суровыя вершины;

Но не они, сокровища вѣковъ,

Съ своей природой умъ мой озаряли

Воспоминаньемъ прожитыхъ годовъ:

Очарованья дѣтства возникали,

И, вмѣстѣ съ Идой, Лахъ-на-Гаръ сѣдой

Глядѣлъ на въ прахъ распавшуюся Трою,

Простыхъ легендъ суровыхъ кельтовъ строй

Соединялся съ славною горою

Фригійскихъ странъ, а ключъ въ краю родномъ

Шотландскихъ горъ съ Кастальскимъ родникомъ.

Прости, Гомеръ, всемірное явленье!

А ты, о Фебъ, прости мнѣ заблужденье

Заносчивой фантазіи моей!

Природа, жизнь и сѣверъ нашей силѣ

И красотѣ, ещё на утрѣ дней,

Меня, пѣвца, дивиться научили.

XIII.

Любовь, всему дающая свой цвѣтъ

И тьму облечь стремящаяся въ свѣтъ,

Забвенье бѣдъ, въ которомъ наслажденье

Готово жить, забывъ про разрушенье,

И красота, влекущая сердца,

Какъ молнію стальная гладь кольца,

Соединила юношу съ дикаркой

Въ одинъ восторгъ -- и сладостный, и жаркій.

Гулъ прошлыхъ битвъ его не волновалъ,

Не возмущалъ души его пучину

И замыслъ злой ума не омрачалъ,

Приличный птицъ царю и властелину.

Когда его могучій клювъ и взоръ

Слѣдятъ свою добычу между горъ.

Его душа пришла въ то состоянье,

Достойное похвалъ и порицанья,

Въ которомъ лавръ не скрашиваетъ урнъ:

Тамъ вянетъ лавръ, гдѣ не царитъ Сатурнъ-

Съ своей косой средь крова и рыданья.

Но если прахъ -- когда настанетъ день --

Сойдётъ во мракъ послѣдняго жилища,

Ужели менѣ сладостную тѣнь

Дастъ миртъ ему средь общаго кладбища?

Когда бъ великій Цезарь испыталъ

Весь зной любви египетской царицы,

Едва ль бы міръ ему принадлежалъ

И горный Римъ не зналъ бы багряницы.

А что же Цезарь сдѣлалъ для людей?

О, это мы и чувствуемъ, и знаемъ!

Онъ скрасилъ славой ржавчину цѣпей,

Которыхъ гнётъ досель мы ощущаемъ.

XIV.

Отдавшись вся горячему покою,

Она, дитя полуденныхъ морей,

Была вполнѣ Торкилевой женою.

Приличій гнётъ и мелочность идей

Отъ ласкъ любви её не отвлекали,

Надменный свѣтъ и зависть -- жаръ страстей

И связь ея насмѣшкой не пятнали,

А болтуновъ навязчивая рать,

Съ ихъ пустотой и сладкими рѣчами,

Вкругъ не вилась, чтобъ злыми похвалами

Иль шопотомъ преступнымъ запятнать

И домъ ея, и счастья благодать.

Ея душа, открытая какъ тѣло,

Горя огнёмъ, какъ радуга алѣла

Сквозь сумракъ тучъ, которая, свой цвѣтъ

Дробя въ цвѣта, смежая и мѣняя,

Тѣмъ радостнѣй шлётъ міру свой привѣтъ,

Своей дугой полъ-неба огибая,

Чѣмъ гуще мракъ и какъ цвѣта свои

И свой объёмъ порой бы ни мѣняла,

Останется всё тою жь, какъ бывала

И будетъ вѣкъ, пока горитъ въ крови

Святой огонь, предвѣстницей любви.

XV.

Подъ сводомъ грота этого, вдали

Отъ всѣхъ, они весь полдень провели.

Хоть время въ вѣчность быстро убѣгало,

Но ихъ любовь того не замѣчала,

Не слыша боя мѣрнаго часовъ,

Который намъ отмѣриваетъ гнѣвно

Прожитой жизни граны ежедневно

Ударами желѣзныхъ молотковъ.

И что для нихъ прошедшее съ грядущимъ,

Когда держалъ ихъ настоящій мигъ,

Какъ злой тиранъ, въ объятіяхъ своихъ.

Часами ихъ былъ брегъ съ пескомъ зыбучимъ --

И видѣлъ водъ серебряныхъ приливъ,

Входя -- могучъ, свободенъ и игривъ --

Въ свои права, какъ мчались чередою

Для нихъ одна минута за другою.

Идя стезёй ступеней голубыхъ,

Свѣтило дня часами было ихъ;

Но тѣ, предъ кѣмъ дни, словно часъ, проходятъ,

Считать часы пустымъ трудомъ находятъ.

Въ тѣни деревъ, скрываясь межь вѣтвей,

Съ цвѣткомъ любви прощался соловей.

Свѣтило дня во сну уже склонялось,

Но, отходя, оно не погружалось

Въ пучину водъ, какъ въ сѣверныхъ странахъ,

Но, словно сонъ, всё въ искрахъ и лучахъ,

Исчезло въ нихъ мгновенно и пропало,

Какъ-будто міръ навѣки покидало.

Тогда они, взглянувъ на небо, встали

И въ блескѣ глазъ искать сіянье стали,

Дивясь, что міръ такъ рано скрыла тѣнь

И въ вѣчность съ ней такъ скоро канулъ день.

XVI.

Энтузіастъ, лелѣемый мечтами,

Не на землѣ живётъ -- надъ облавами.

Предъ нимъ міры проходятъ чередой

И день за днёмъ проносятся толпой,

Но онъ полёта ихъ не замѣчаетъ:

Его душа на небѣ обитаетъ.

Ужель любовь безсильнѣе мечты?

Нѣтъ и она средь горней высоты

Свой дивный путь предъ Господомъ свершаетъ,

Не отрывая взоровъ отъ Него,

Иль на землѣ насъ съ тѣмъ соединяетъ,

Чьё счастье намъ дороже своего.

Она -- огонь другимъ огнёмъ зажжённый

И съ нимъ въ одинъ костёръ соединённый,

Средь знойныхъ волнъ котораго сердца,

Какъ сонмъ браминовъ, гордо возсѣдаетъ.

Какъ часто умъ нашъ время забываетъ,

Склоняясь ницъ предъ зодчествомъ Творца,

Которымъ Онъ премудро отвѣчаетъ

На всё, что въ насъ сомнѣнье возбуждаетъ.

Ужели звѣзды, горы не живутъ?

Ужели волны синія бездушны?

Ужель пещеры влажныя не льютъ

Горячихъ слёзъ и къ горю равнодушны?

Нѣтъ, нѣтъ! онѣ въ таинственный свой кругъ,

Чаруя, насъ влекутъ и заключаютъ,

Нашъ бренный прахъ, какъ гибельный недугъ,

До времени растлѣвши, разрушаютъ

И въ безпредѣльность душу погружаютъ.

XVII.

Торкиль и Нейга медленно встаютъ:

Часъ сумерекъ, сползая съ горъ, спустился

На ихъ любви таинственный пріютъ,

Гдѣ сонмомъ звѣздъ въ кристаллахъ повторился

Они идутъ подъ свой уютный кровъ,

Семьёю пальмъ столѣтнихъ осѣнённый,

Весёлые, какъ ключъ невозмущённый,

Прекрасные, какъ первая любовь.

Злой океанъ, гоня за валомъ валъ,

Едва ль звукъ болѣ сильный издавалъ,

Чѣмъ тотъ, который издаётъ предъ нами

Молюскъ-улитка, копія его,

Когда, къ брегамъ прибитая волнами,

Она кричитъ, пріюта своего

Отъ раннихъ дней безсмѣнная жилица --

И вопли тѣ тоски живой полны

По влажной груди, ясной какъ денница,

Ея родной кормилицы-волны.

Уйдя во мракъ, лѣса ко сну склонялись,

Мирьяды птицъ стремились къ берегамъ,

Чтобъ вновь пріютъ найти надёжный тамъ,

И небеса надъ ними разстилались,

Подобно тѣмъ лазоревымъ водамъ,

Въ которыхъ жизнь на мигъ не замираетъ

И благочестье жажду утоляетъ.

XVIII.

Но, чу: сквозь пальмъ столпившуюся рать

Торкиль и Нейга голосъ услыхали,

По не такой, какой бы услыхать

Въ тотъ чудный мигъ любовники желали.

То не зефиръ, звучащій по струнамъ

Природныхъ арфъ, по пальмамъ и скаламъ;

Не кликъ войны, печальный какъ стенанье,

Свѣвающій съ души очарованье;

Не монологъ отшельника-совы,

Крылатаго владѣльца головы

Съ огромными, но тусклыми глазами,

Передающій мрачную тоску

Своей души не тихими слезами,

А звуками ночному вѣтерку.

Нѣтъ, то былъ свистъ, протяжный и могучій,*

Свистъ моряка, ужаснѣйшій изъ всѣхъ

Когда-нибудь ласкавшихъ брегъ зыбучій,

Томившихъ духъ и волновавшихъ тѣхъ,

Кто жилъ на нёмъ. Чу! снова тишь настала:

Но мигъ -- и рѣчь людская прозвучала

Счастливому любовнику въ привѣтъ:

"Торкиль, что ты здѣсь дѣлаешь? Здорово!"

-- "Что тамъ за чортъ?" вскричалъ Торкиль сурово.

-- "Да я -- твой Бэнъ!" послышалось въ отвѣтъ.

XIX.

И вслѣдъ на нихъ -- предвѣстникомъ явленья

Того, кто ихъ привёлъ въ недоумѣнье --

Пахнулъ волной знакомый ароматъ,

Не тотъ, что къ намъ доноситъ вѣтеръ съ грядъ,

А тотъ, что вверхъ изъ трубки вылетаетъ

И надъ пивной бутылкою витаетъ.

Табакъ давно свой нѣжный ароматъ

Распространилъ но всѣмъ концамъ вселенной,

Гдѣ лишь валы, вздымаяся, кипятъ

И дуетъ въ парусъ вѣтеръ дерзновенный,

И разостлалъ отъ Портсмута до льдовъ

Полярныхъ странъ свой дымъ животворящій,

Противоставивъ молніи блестящей

И вознеся его до облаковъ,

Къ подножью тамъ стоящаго престола

Владыки бурь, могучаго Эола.

Но кто же былъ владѣльцемъ трубки той?

Простой матросъ -- дитя волны морской.

Табакъ, твой дымъ -- съ восхода до заката --

Питаетъ духъ матроса и солдата!

Соперникъ женщинъ, грога и вина,

Онъ съ туркомъ кейфъ вседневный раздѣляетъ,

Его Стамбулъ вину предпочитаетъ,

А Страндъ -- и съ нимъ весь городъ и страна --

Струи его не менѣ восхваляетъ.

Прекрасный въ мигъ, когда огнёмъ пылаетъ,

Ещё прекраснѣй въ трубкѣ съ чубукомъ,

Украшенномъ прозрачнымъ янтарёмъ.

Какъ красота, онъ болѣ насъ плѣняетъ,

Когда въ нарядъ бываетъ облечёнъ;

Но большинство его предпочитаетъ

Вкушать тогда, когда онъ обнажонъ.

XX.

Проходитъ мигъ -- и вотъ изъ-подъ навѣса

Въ вечерній мракъ закутаннаго лѣса

Навстрѣчу имъ выходитъ человѣкъ

Въ какомъ-то фантастическомъ нарядѣ,

Подобнаго которому вовѣкъ

Не увидать и въ римскомъ маскарадѣ.

Онъ походилъ на бога тёмныхъ водъ,

Въ моментъ, когда корабль свой переходъ

Черезъ экваторъ знойный совершаетъ

И пьяный сонмъ матросовъ удалыхъ

Свой карнавалъ на палубѣ справляетъ --

И богъ морей равнину водъ своихъ,

Лежащихъ вкругъ, вновь видитъ оживлённой

Бряцаньемъ струнъ и пляской изступлённой.

Его одежда (куртка вся въ дырахъ),

Суровый видъ, неровная походка

(Какъ бы волной качаемая лодка)

И трубка неизмѣнная въ зубахъ,

Которая на мигъ не потухала --

Всё моряка въ пришельцѣ обличало.

Но обувь ногъ и головной покровъ

(Она была повязана платками),

А вмѣсто брюкъ, изорванныхъ вѣтвями

(И лучшій лѣсъ -- увы!-- не безъ шиповъ,

Сознаться мнѣ приходится межь нами),

Какой-то ткани свёрнутый кусокъ,

Обвитый вкругъ его могучихъ ногъ,

Въ грязи, въ крови, изрѣзанныхъ кремнями --

И дикарю могли принадлежать.

Что жь до ножа, патроновъ и мушкета --

То ихъ творцомъ нельзя же не назвать

Европу мнѣ, которую два Свѣта

За свой прогрессъ давно благодарятъ.

Мушкетъ гремѣлъ за мощными плечами,

Согбенными неволею морской;

Тесакъ висѣлъ подъ лѣвою рукой,

Разъединённый съ старыми ножнами;

Два пистолета видѣлись при нёмъ,

Какъ крѣпкимъ бракомъ связанная пара

(Натяжки нѣтъ въ сравненіи моёмъ:

Когда одинъ не выдержитъ удара,

Другой навѣрно выстрѣлитъ при-томъ),

И штыкъ, не столь отъ ржавчины свободный/

Какъ въ тѣ давно-протекшіе года,

Когда сіялъ на полкѣ лавки модной,

Торчалъ, къ ружью примкнутый безъ труда.

Такимъ, вполнѣ не скрывшимъ даже тѣла,

Его въ лѣсу нѣмая ночь узрѣла.

XXI.

-- "Здорово, Бэнъ!" Торкиль ему сказалъ,

Едва лицо знакомое узналъ.

"Гдѣ время путь съ тобою, коротало?"

-- "Не далеко!" Бэнъ Бюнтингъ отвѣчалъ:

"Хоть новостей несу съ собой немало.

Я видѣлъ парусъ." -- "Гдѣ?" Торкиль вскричалъ.

"Не можетъ быть! Явись -- я бъ увидалъ."

--"Ты могъ его не видѣть изъ залива",

Сказалъ въ отвѣтъ Бэнъ Бюнтингъ горделиво:

"Но съ высоты, откуда наблюдалъ

Я океанъ -- я видѣлъ -- и узналъ. "

--"Гдѣ былъ корабль, когда смеркаться стало?"

--"Его вдали волненье колебало."

--"Замѣтилъ флагъ?" -- "Я только разглядѣлъ,

Что тотъ корабль зловѣщій видъ имѣлъ."

-- "А какъ великъ? Есть пушки?" -- "Вѣроятно.

Когда сюда за нами онъ при толъ --

Не время ль руль повёртывать обратно?"

-- "Зачѣмъ бы онъ зловѣщій къ намъ ни шолъ

И какъ бы часъ ни близокъ былъ расплаты,

Мы отразить съумѣемъ произволъ

И встрѣтить смерть съ оружьемъ, какъ солдаты."

--"Мнѣ всё равно! Согласенъ я на всё!"

--"Что Христіанъ?" -- "Созвавъ всѣхъ подъ ружьё,

Отбить врага онъ пламенно желаетъ

И чтобъ начать тебя лишь поджидаетъ."

-- "Гдѣ бъ ни былъ я, откликнуся вездѣ

На этотъ зовъ; себя не обезславлю

И что бъ меня ни ждало въ злой бѣдѣ

Своихъ друзей, конечно, не оставлю.

Но неужель -- о, горькая судьба --

Со мной должна погибнуть и подруга?

Но до чего бъ насъ грозная борьба

Ни довела, ты не должна супруга

Лишать ни силъ, ни бодрости въ тотъ мигъ,

Когда ему нѣтъ времени для горя!"

-- "Ты правъ, Торкиль! Ты съ разу всё постигъ!

Не слёзы жь лить намъ, дѣтямъ бурь и моря!"