Предисловіе Ев. Дегена
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Она идетъ въ красѣ своей, перев. Д. Михаловскаго
На арфѣ священной монарха пѣвца, перев. О. Чюминой
О, если тамъ за небесами, перев. Д. Михаловскаго
Газель, перев. А. Плещеева
О, плачьте, перев. Д. Михаловскаго
На берегахъ Іордана, перев. Д. Михаловскаго
Дочь Іефѳая, перев. Павла Козлова
Скончалася она.... перев. Д. Михаловскаго
Душа моя мрачна, перев. М. Лермонтова
Ты плакала, перев. Д. Михаловскаго
Ты кончилъ жизни путь, перев. А. Плѳщеева
Саулъ, перев. Д. Михаловскаго
Пѣснь Саула передъ боемъ, перев. Павла Козлова
Все суета, сказалъ учитель, перев. Д. Михаловскаго
Когда нашъ прахъ оледенѣетъ, перев. Д. Михаловскаго
Видѣніе Вальтасара, перев. О. Чюминой
Солнце неспящихъ, перев. гр. Алексѣя Толстого
Будь я сердцемъ коваренъ, какъ ты говорилъ, перев. Н. Минскаго
Плачъ Ирода о Маріамнѣ, перев. О. Чюминой
На разореніе Іерусалима Титомъ, перев. А. Майкова
У водъ Вавилонскихъ, печалью томима, перев. А. Плещеева
Пораженіе Сенахерима, перев. гр. Алексѣя Толстого
Мнѣ призракъ явился, перев. Н. Гербеля
Осенью 1814 г. лордъ Байронъ познакомился черезъ посредство общихъ друзей съ композиторомъ Исаакомъ Натаномъ (Nathan), даровитость котораго вызвала къ нему расположеніе знаменитаго уже тогда поэта. Слава Байрона на родинѣ тогда, какъ и послѣ, состояла изъ слѣдующихъ элементовъ: восторженное признаніе со стороны немногочисленныхъ друзей, успѣхъ среди анонимной массы читателей, охотно раскупавшихъ его поэмы, ворчливая и придирчивая критика присяжныхъ журнальныхъ зоиловъ, и наконецъ репутація безнравственнаго кутилы и опаснаго донжуана, привлекавшая ему эпидемическое поклоненіе свѣтскихъ лэди и суровое осужденіе остальной части чопорнаго англійскаго общества. Высокомѣрное презрѣніе поэта къ своимъ глупымъ, а въ большинствѣ случаевъ и лицемѣрнымъ врагамъ и непрошеннымъ поклонницамъ окрашивалось часто въ безпощадную мизантропію, которой онъ любилъ давать подкладку философскаго пессимизма. Однако это не мѣшало ему испытывать искреннюю и теплую симпатію ко всѣмъ скромнымъ, простымъ душамъ, вступавшимъ безъ предвзятой идеи въ сферу притяженія его обаятельной личности. Къ такимъ именно безпритязательнымъ симпатизирующимъ натурамъ принадлежалъ Исаакъ Натанъ, которому къ тому же, какъ еврею, были чужды англійскія традиціонныя представленія о нравственномъ поведеніи, требующія соблюденія формъ, а не духа общепризнанныхъ законовъ нравственности. Словомъ, между Байрономъ и Натаномъ установилась, если не дружба -- размѣры ихъ личности были слишкомъ несходны для этого,-- то во всякомъ случаѣ расположеніе со стороны поэта, поклоненіе и преданность со стороны музыканта. Предложеніе Натана сочинить текстъ для романсовъ, для которыхъ онъ написалъ бы музыку, было принято Байрономъ, и въ январѣ 1815 г. вся серія "Еврейскихъ мелодій", вдохновившихъ впослѣдствіи столько другихъ выдающихся композиторовъ, была готова къ печати.
Мысль эксплуатировать библейскую поэзію внушена была Байрону, конечно, національностью композитора. Востокъ вообще привлекалъ поэтовъ той эпохи, какъ романтическая страна яркой и красивой жизни въ противоположность сѣрой прозѣ окружающей дѣйствительности. Но въ данномъ случаѣ рѣшающимъ моментомъ несомнѣнно являлось близкое знакомство Байрона съ Библіей и любовь его къ ней, какъ поэтическому памятнику. Первое знакомство Байрона съ Библіей относится къ раннему дѣтству: няня его, Мэй Грей, укладывая его спать, пѣла ему пѣсни, разсказывала сказки и легенды, а также заставляла его повторять за ней псалмы; въ числѣ первыхъ вещей, которыя онъ зналъ наизусть, были 1-й и 23-й псалмы. Въ письмѣ 1821 г. изъ Италіи онъ просилъ своего друга Муррэя прислать ему Библію. "Не забудьте этого,-- прибавляетъ онъ,-- потому что я усердный читатель и почитатель этихъ книгъ; я ихъ прочелъ отъ доски до доски, когда мнѣ еще не было восьми лѣтъ,-- т. е. я говорю о Ветхомъ Завѣтѣ, ибо Новый Завѣтъ производилъ на меня впечатлѣніе заданнаго урока, а Ветхій доставлялъ только удовольствіе". На послѣднемъ этапѣ жизненнаго пути поэта, въ Миссолонги, Библія всегда лежала на его столѣ. Сотрудникъ его по греческой экспедиціи, д-ръ Кэннеди, убѣжденный піэтистъ, стремившійся обратить къ религіи великую, но заблудшую душу Байрона, часто бесѣдовалъ съ нимъ о Библіи, но поэта и тогда привлекала больше художественная сторона священныхъ книгъ. "Я помню,-- разсказываетъ одинъ изъ свидѣтелей этихъ бесѣдъ, Финлей,-- онъ (Байронъ) спросилъ доктора (Кэннеди), вѣритъ ли тотъ въ привидѣнія, прочелъ разсказъ о появленіи духа Самуила передъ Сауломъ и сказалъ, что это одно изъ самыхъ величественныхъ мѣстъ Писанія; дѣйствительно, какъ уже часто было отмѣчено, мало кто былъ болѣе начитанъ въ священныхъ книгахъ (чѣмъ Байронъ), и я слышалъ отъ него, что очень рѣдкій день проходитъ, чтобы онъ не прочелъ ту или другую главу изъ маленькой карманной Библіи", которая всегда была при немъ. Разсказъ объ Аэндорской волшебницѣ (1-я кн. Царствъ, гл. XXVIII), конечно, заслуживаетъ вышеприведенный отзывъ, а отзывъ этотъ въ свою очередь показываетъ, какъ тонко умѣлъ Байронъ цѣнить строгую и безыскусственную простоту литературныхъ средствъ такой отдаленной эпохи. Мы имѣемъ въ данномъ случаѣ весьма любопытный примѣръ того, что критическое чутье Байрона порой превосходило его собственную силу поэтической реализаціи. Одно изъ стихотвореній, входящихъ въ циклъ "Еврейскихъ мелодій", подъ заглавіемъ "Саулъ" является переложеніемъ упомянутаго мѣста Библіи, и надо сказать, что при всей звучности Байроновскихъ стиховъ, при всей картинности его образовъ онъ здѣсь далеко не достигъ красоты источника. Появленіе тѣни Самуила описывается у него слишкомъ пространно и эффектно, въ соотвѣтствіи съ распространеннымъ тогда вкусомъ къ загробнымъ ужасамъ: "Земля разверзлась; онъ стоялъ въ центрѣ облака; свѣтъ измѣнилъ свой оттѣнокъ, исходя изъ его савана. Въ его пристальныхъ глазахъ сквозила смерть. Его руки поблекли, его жилы изсохли; его ноги сверкали костлявой бѣлизной, тощія, лишенныя мускуловъ и обнаженныя, какъ у скелета. Изъ его неподвижныхъ губъ, изъ его бездыханной грудной клѣтки исходили глухіе звуки, какъ вѣтеръ изъ пещеры. Саулъ увидѣлъ и упалъ на землю, какъ падаетъ дубъ, сраженный ударомъ грома". Бъ Библіи, какъ извѣстно, Саулъ не видитъ Самуила и только слышитъ его голосъ: "И увидѣла женщина Самуила, и громко вскрикнула... и сказалъ ей царь: не бойся; что ты видишь? И отвѣчала женщина: вижу какъ бы Бога, выходящаго изъ земли.-- Какой онъ видомъ?-- спросилъ у нея Саулъ. Она сказала: выходитъ изъ земли мужъ престарѣлый, одѣтый въ длинную одежду. Тогда узналъ Саулъ, что это Самуилъ, и палъ лицомъ на землю и поклонился." Также романтизованъ другой библейскій мотивъ о "Дочери Іефѳая" (Кн. Суд., гл. XI). Это вообще одно изъ слабѣйшихъ стихотвореній всего цикла, и мы упоминаемъ о немъ лишь для характеристики поэтическихъ пріемовъ Байрона въ данный періодъ. Стихотвореніе Байрона кончается словами дѣвушки къ отцу: "Пусть память обо мнѣ будетъ твоей славой, и не забудь, что я улыбалась, умирая!" Насколько проще и трогательнѣе говоритъ она въ Библіи: "Сдѣлай мнѣ только вотъ что: отпусти меня на два мѣсяца; я пойду, взойду на горы и оплачу дѣвство мое съ подругами моими".
Таковы стихотворенія, въ которыхъ Байронъ стремился объективно поэтизировать литературный матеріалъ, заимствованный изъ Библіи. Въ нихъ видно его мастерство, но не видно того высокаго лиризма, который дѣлаетъ его геніальнымъ поэтомъ всегда, когда затронуто лично имъ пережитое чувство. Гораздо ярче поэтому проявился талантъ Байрона тамъ, гдѣ онъ пользуется не эпическими, а лирическими мотивами изъ "Псалмовъ", "Экклезіаста" или "Книги Іова". Особенно близко къ образу мыслей и привычному настроенію автора подходятъ пессимистическія изреченія Экклезіаста о "суетѣ суетъ". Въ стихотвореніи на эту тему онъ съумѣлъ сохранить вѣрность духу (если не буквѣ) подлинника и вмѣстѣ съ тѣмъ дать выраженіе собственному разочарованію въ земныхъ благахъ и радостяхъ.
Но далеко не всегда поэтъ придерживается опредѣленнаго библейскаго текста, и многія изъ лучшихъ "Еврейскихъ мелодій" носятъ только легкій восточный колоритъ, а въ сущности представляютъ совершенно оригинальныя по содержанію и по формѣ произведенія. Къ этому числу принадлежатъ всѣ тѣ стихотворенія, въ которыхъ оплакивается печальная судьба избраннаго народа послѣ плѣненія и разселенія по чужимъ землямъ. Въ нихъ отражается присущее постоянно Байрону сочувствіе угнетеннымъ народамъ, и ихъ можно сопоставить съ лучшими мѣстами его поэмъ, посвященными порабощенной Италіи и Греціи. Глубоко прочувствованный мрачный лиризмъ здѣсь соединяется съ необыкновенно выразительными и яркими образами, напоминающими "Плачъ Іереміи". Недаромъ поэты другихъ народовъ, огорченные утратой родины, находили въ этихъ стихотвореніяхъ отзвукъ своимъ чувствамъ и перекладывали ихъ на свой языкъ въ примѣненіи къ своему отечеству. Такъ напр. заключительные стихи прекрасной элегіи "О, плачьте о тѣхъ": "У дикаго голубя есть гнѣздо, у лисицы нора, у людей родина, у Израиля только могила", почти дословно переведены Зигмунтомъ Красинскимъ съ замѣной Израиля полякомъ 1). Къ той же категоріи стихотвореній, имѣющихъ лишь весьма отдаленную связь съ библейскимъ текстомъ, надо отнести и наиболѣе популярное у насъ, вслѣдствіе перевода Лермонтова, стихотвореніе "Душа моя мрачна*. Относительно него Натанъ разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ анекдотъ, повторяемый за нимъ всѣми біографами великаго поэта, будто бы Байронъ написалъ эти два восьмистишія однимъ почеркомъ пера, какъ бы въ порывѣ безумія, желая посмѣяться надъ ходившей въ обществѣ сплетней, что онъ дѣйствительно одержимъ душевнымъ недугомъ. Едва ли однако этотъ фактъ, если онъ въ дѣйствительности и имѣлъ мѣсто, правильно понятъ очевидцемъ, потому что стихотвореніе это само по себѣ не заключаетъ ничего безумнаго, и если Байронъ и написалъ его въ связи со слухами объ его сумашествіи, то развѣ только съ цѣлью доказать какъ разъ обратное,-- что такую вещь не можетъ создать помѣшанный. Какъ бы то ни было, стихи эти, несомнѣнно, съ особенной яркостью отражаютъ душевное состояніе автора. Это не объективное воспроизведеніе психологіи фиктивнаго іудейскаго царя, а болѣзненный лирическій порывъ, лишь слегка прикрытый экзотической фабулой, напоминающей игру Давида передъ Сауломъ, и въ этой субъективности заключается весьма любопытный психологическій документъ, цѣнный для біографіи поэта.
Kaźdy ptach ma swoje gniazdo,
Kaźdy robak swoją brylę,
Kaźdy człowiek ma cjezyznę,
Tylko Polak ma mogiłę.
Дѣло въ томъ, что "Еврейскія мелодіи" писались въ періодъ времени, предшествующій свадьбѣ Байрона, когда онъ старался увѣрить себя и другихъ, что онъ поставилъ крестъ на прошломъ, что онъ счастливъ или по крайней мѣрѣ спокоенъ, уравновѣшенъ и способенъ свѣтло смотрѣть въ будущее. И вдругъ такой отчаянный вопль души: "Я хочу плакать, иначе это отягченное сердце разорвется*. Откуда такая подавленность?... Полгода тому назадъ поэтъ забросилъ свой дневникъ, оканчивающійся цитатой изъ "Короля Лира": "Шутъ, я съ ума сойду!" Общественныя и личныя дѣла одинаково плохи и наводятъ только на мрачныя мысли. Во Франціи возстановлены Бурбоны: "Повѣсьте же философію!" -- цитируетъ Байронъ опять Шекспира. Въ личной жизни никакой отрады: "Въ двадцать пять лѣтъ, когда лучшая часть жизни минула, хочется быть чѣмъ-нибудь; а что я такое? Человѣкъ двадцати пяти лѣтъ и нѣсколькихъ мѣсяцевъ -- и больше ничего. Что я видѣлъ? Тѣхъ же самыхъ людей по всему свѣту -- ахъ, и женщинъ къ тому же". Въ прошломъ у него нѣтъ ничего -- настолько ничего, что онъ не хочетъ возвращаться къ своимъ воспоминаніямъ, "какъ песъ на свою блевотину" (еще реминисценція изъ Библіи). Впереди ему улыбается "сонъ безъ сновъ" (еще отзвукъ Шекспира). Старая и несчастная любовь его къ Мэри Чевортъ еще не пережита: она несчастна замужемъ, пишетъ ему дружескія письма, съ грустью и сожалѣніемъ вспоминаетъ о прошедшихъ дняхъ, "счастливѣйшихъ въ ея жизни". Онъ глубоко страдаетъ, старается забыться въ кутежахъ среди веселыхъ гулякъ и доступныхъ подругъ, но еще больше ухудшаетъ состояніе своей души. Имъ овладѣваетъ желаніе прибѣгнуть къ героическому средству для излѣченія: "Я исправлюсь, я женюсь,-- если только кто-нибудь захочетъ взять меня". Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ его будущая жена, Аннабелла Мильбанкъ, не отказалась его взять, и онъ добросовѣстно старается быть достойнымъ ея совершенствъ и быть счастливымъ тѣмъ счастьемъ, которое ему даруютъ. Намѣренія у него прекрасныя и плоть тверда, но духъ немощенъ. Старыя разочарованія отравляютъ новую надежду, старая любовь обезцвѣчиваетъ новую любовь. Въ позднѣйшей своей поэмѣ "Сонъ" онъ утверждаетъ, что даже когда онъ стоялъ передъ алтаремъ рядомъ съ прелестной невѣстой, въ его мысленныхъ взорахъ пронеслась картина послѣдняго, печальнаго свиданія съ другой дѣвушкой,-- пронеслась и исчезла, и онъ стоялъ, спокойный и безпечный, произносилъ положенные обѣты, но не слышалъ собственныхъ словъ, и всѣ предметы кружились вокругъ него..." Вотъ онъ уже счастливый супругъ, и всѣ считаютъ его таковымъ, да и онъ самъ готовъ вѣрить въ свое возрожденіе, но чуткое сердце женщины не могло обмануться: лэди Байронъ съ замѣчательной прозорливостью угадывала, что ея мужъ не пріобрѣлъ покоя своей мятежной душѣ. "Я помню,-- говоритъ Байронъ въ недавно опубликованныхъ сполна "Отрывочныхъ мысляхъ" {Цитируемъ по книгѣ проф. Алексѣя Н. Веселовскаго "Байронъ" М. 1902.}, -- какъ, проведя въ обществѣ цѣлый часъ въ необычайной, искренней, можно даже сказать блестящей веселости, я сказалъ женѣ:-- меня называютъ меланхоликомъ, даже злоупотребляютъ этимъ названіемъ, -- ты видишь сама, Bell, какъ часто это оказывается несправедливымъ.-- Нѣтъ, Байронъ, -- отвѣчала она, -- это не такъ; въ глубинѣ сердца ты -- печальнѣйшій изъ людей, даже въ тѣ минуты, когда кажешься самымъ веселымъ..." Очевидно, "душа его была мрачна" хронически, даже въ промежутокъ времени между успѣшнымъ предложеніемъ и свадьбой, и если онъ на людяхъ старался замаскировать свою мрачность манерами свѣтскаго человѣка, то въ моментъ творчества онъ не въ силахъ былъ лгать себѣ и изливалъ свою душу подъ прозрачною фикціей израильскаго мудреца или царя.
Впрочемъ, онъ не всегда прибѣгалъ и къ этому пріему. Въ числѣ "Еврейскихъ мелодій* есть нѣсколько такихъ, въ которыхъ при другомъ сосѣдствѣ никто не могъ бы усмотрѣть ничего восточнаго или библейскаго: это субъективная лирика чистѣйшей воды, и основной тонъ ея все тотъ же безпросвѣтно меланхолическій. Таково необыкновенное по простотѣ и искренности небольшое стихотвореніе "Солнце безсонныхъ", обработанное для музыки многими композиторами: все уже пережито, но и воспоминанія о прошломъ только мерцають безсильными лучами, какъ меланхолическая звѣзда, а грѣть не могутъ.
Изъ любовныхъ стихотвореній, вошедшихъ въ циклъ "Еврейскихъ мелодій", нѣтъ ни одного, которое было бы навѣяно наивной страстностью "Пѣсни пѣсенъ", и всѣ они носятъ чисто сѣверный, меланхолическій характеръ, воплощая также несомнѣнно пережитые авторомъ моменты. Одно только, открывающее весь циклъ ("Она шла въ своей красѣ"), по отсутствію тяжелаго раздумья, рѣзко отличается отъ всѣхъ дальнѣйшихъ стихотвореній, несмотря на свое изящество и богатство образовъ; впрочемъ, оно и было присоединено къ остальнымъ лишь впослѣдствіи, и очевидно не слито съ ними единствомъ настроенія. Зато другое ("О, похищенная во цвѣтѣ красоты"), обращенное къ неизвѣстной умершей дѣвушкѣ, вполнѣ поддерживаетъ господствующій тонъ безнадежной грусти: на безвременную могилу, у журчащаго потока, печаль часто будетъ приходить, чтобы склониться изнеможенной головой и напоить свои тяжелыя мысли грезами; все прошло, -- слезами не возвратить невозвратнаго, но это утѣшеніе не осушаетъ ни одной слезы...
Таковъ составъ разбираемой группы стихотвореній. Приступивъ къ ней чисто внѣшнимъ образомъ, какъ къ заданной темѣ, поэтъ недолго выдержалъ роль объективнаго виртуоза, а вложилъ тотчасъ же въ свой урокъ дорогія мысли и выстраданныя чувства. Это обезпечиваетъ "Еврейскимъ мелодіямъ" почетное мѣсто среди прочихъ лирическихъ произведеній Байрона, а слѣдовательно и во всемірной поэзіи.
Нижеслѣдующія стихотворенія были написаны по просьбѣ моего друга, Дугласа Кинэрда, для Сборника Еврейскихъ Мелодій. Они напечатаны вмѣстѣ съ музыкой, на которую положены гг. Брэгэмомъ и Натаномъ.
Январь 1815.
I.
ОНА ИДЕТЪ ВЪ КРАСѢ СВОЕЙ.
(She walks in beaute).
Она идетъ въ красѣ своей,
Какъ ночь, горящая звѣздами,
И въ глубинѣ ея очей
Тьма перемѣшана съ лучами,
Преображаясь въ нѣжный свѣтъ,
Какого въ днѣ роскошномъ нѣтъ.
И много граціи своей
Краса бы эта потеряла,
Когда бы тьмы подбавить къ ней,
Когда бъ луча недоставало,
Въ чертахъ и ясныхъ и живыхъ,
Подъ черной тѣнью косъ густыхъ.
И щеки рдѣютъ и горятъ,
Уста манятъ улыбкой нѣжной,
Черты такъ ясно говорятъ,
О жизни свѣтлой, безмятежной,
О мысляхъ, зрѣющихъ въ тиши,
О непорочности души.
Д. Михаловскій
II.
НА АРФѢ СВЯЩЕННОЙ МОНАРХА ПѢВЦА.
(The harp the monarch minstrel swept).
На арфѣ священной монарха пѣвца
Струна отзвучала навѣки.
Могучею силой волнуя сердца,
Она призывала на подвигъ борца,
Внимали ей горы и рѣки...
И звукъ ея сердцу отрадою былъ,
Смягчалися скорбь и обида,
И славившій пѣснею Господа силъ,
Давидъ псалмопѣвецъ -- затмилъ
Царя Іудеи Давида.
Властитель народа, избранникъ небесъ,
На арфѣ онъ славилъ священной
Красу мірозданья, величье вселенной
И тайны Господнихъ чудесъ.
Пусть звуки тѣхъ пѣсенъ давно отзвучали,
Но вѣрою бьются сердца,
И къ небу взывая въ тоскѣ и печали,
Мы внемлемъ и нынѣ, какъ прежде внимали,
Умолкнувшей арфѣ пѣвца.
О. Чюмина.
III.
О, ЕСЛИ ТАМЪ ЗА НЕБЕСАМИ.
(If that high world).
О, если тамъ, за небесами,
Душа хранитъ свою любовь,
И если съ милыми сердцами
За гробомъ встрѣтимся мы вновь --
То какъ манитъ тотъ міръ безвѣстный,
Какъ сладко смерти сномъ заснуть,
Оставить горе въ поднебесной
И въ вѣчномъ свѣтѣ потонуть!
Не за себя мы, умирая,
У края пропасти дрожимъ
И, къ цѣпи жизни припадая,
Звеномъ послѣднимъ дорожимъ.
О, буду счастливъ я мечтою,
Что, вѣчной жизнію дыша,
Въ безсмертіи съ моей душою
Сольется милая душа!
Д. Михаловскій.
IV.
ГА3ЕЛЬ.
(The wild gazelle).
Газель, свободна и легка,
Бѣжитъ въ горахъ родного края,
Изъ водъ любого родника
Въ дубравахъ жажду утоляя.
Газели быстръ и свѣтелъ взглядъ;
Не знаетъ бѣгъ ея преградъ.
Но станъ Сіона дочерей,
Что въ тѣхъ горахъ когда-то пѣли,
Еще воздушнѣй и стройнѣй;
Быстрѣй глаза ихъ глазъ газели.
Ихъ нѣтъ! Все такъ же кедръ шумитъ,
А ихъ напѣвъ ужъ не звучитъ!
И вы -- краса родныхъ полей --
Въ ихъ почву вросшія корнями,
О, пальмы,-- участью своей
Гордиться можно вамъ предъ нами!
Васъ на чужбину перенесть
Нельзя: вы тамъ не стали-бъ цвѣсть.
Подобны блеклымъ мы листамъ,
Далеко бурей унесеннымъ...
И гдѣ отцы почили -- тамъ
Не опочить намъ утомленнымъ...
Разрушенъ храмъ; Солима тронъ
Врагомъ поруганъ, сокрушенъ!
А. Плещеевъ.
V.
О, ПЛАЧЬТЕ...
(Oh! weep for those).
О, плачьте о тѣхъ, что у рѣкъ вавилонскихъ рыдали,
Чей храмъ опустѣлъ, чья отчизна -- лишь греза въ печали;
О, плачьте о томъ, что Іудова арфа разбилась,
Въ обители Бога безбожныхъ орда поселилась!
Гдѣ ноги, покрытыя кровью, Израиль омоетъ?
Когда его снова Сіонская пѣснь успокоитъ?
Когда его сердце, изнывшее въ скорби и мукахъ,
Опять возликуетъ при этихъ божественныхъ звукахъ?
О, племя скитальцевъ, народъ съ удрученной душою!
Когда ты уйдешь отъ позорной неволи къ покою?
У горлицъ есть гнѣзда, лисицу нора пріютила,
У всѣхъ есть отчизна, тебѣ же пріютъ -- лишь могила...
Д. Михаловскій.
VI.
НА БЕРЕГАХЪ ІОРДАНА.
(On Iordans banks).
У водъ Іордана верблюды Аравіи бродятъ,
Лукавому чтитель его на Синаѣ кадитъ,
На кручи Синая Ваалу молиться приходятъ;
Ты видишь, о Боже,-- и громъ твой молчитъ!
Тамъ, тамъ, гдѣ на камнѣ десница твоя начертала
Законъ, гдѣ Ты тѣнью Своею народу сіялъ
И риза изъ пламени славу Твою прикрывала,
Тотъ мертвъ, кто бъ Тебя Самого увидалъ.
Сверкни своимъ взглядомъ разящимъ изъ тучи громовой,
Не дай попирать Твою землю свирѣпымъ врагамъ;
Пусть выронитъ мечъ свой изъ длани властитель суровый;
Доколь будетъ пустъ и покинутъ Твой храмъ?
Д. Михаловскій.
VII.
ДОЧЬ IЕФѲАЯ.
(Iepha's Daughter).
Если смерть юной дѣвы нужна,
Чтобъ отчизна была спасена
Отъ войны, отъ неволи, отъ бѣдъ...
Мой отецъ! свой исполни обѣтъ!..
Но, отецъ! кровь моя такъ чиста,
Какъ минуты послѣдней мечта;
О, открой мнѣ объятья свои
И предъ смертію дочь осѣни!
Я свою ужъ забыла печаль,
Съ жизнью мнѣ разставаться не жаль,
И, убитой любимой рукой,
Будетъ милъ мнѣ могильный покой.
И хоть плачетъ Солимъ за меня,
Не смущайся, будь твердый судья!
Чтобъ отчизна не знала цѣпей,
Не жалѣю я жизни своей.
Но, когда кровь застынетъ моя,
И въ груди ужъ не будетъ огня,
Вспоминай иногда, мой отецъ,
Что съ улыбкой мной встрѣченъ конецъ!
Павелъ Козловъ.
VIII.
СКОНЧАЛАСЯ ОНА...
(Oh, snatched away in beauty bloom).
Скончалася она во цвѣтѣ красоты...
Не будетъ громоздкой плиты здѣсь надъ могилой;
Надъ ней распустятся роскошные цвѣты
Душистыхъ раннихъ розъ, съ весенней свѣжей силой,
И тихо зашумитъ здѣсь кипарисъ унылый.
И грусть придетъ сюда, съ поникшей головой,
И склонится вонъ тамъ, у синяго потока,
Отдавшись рою грезъ, задумавшись глубоко;
Иль будетъ здѣсь ходить неслышною стопой
И шагъ свой замедлять, оглядываться, слушать...
Какъ будто можетъ кто сонъ мертваго нарушить!..
Довольно! знаемъ мы: напрасно слезы лить --
Да, смерть безчувственна, она глуха къ печали,
Но это можетъ-ли отъ скорби отучить,
Иль плачущимъ внушить, чтобъ менѣе рыдали?
Ты говоришь -- я долженъ позабыть,
Но самъ ты слезъ не можешь скрыть,
У самого тебя какъ блѣдны щеки стали!